«Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография»

Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография (fb2) - Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография (пер. Евгения Викторовна Шафранова) 4856K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мэри Дирборн

Мэри Дирборн Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника: первая полная биография

Эрику, с любовью

Mary V. Dearborn

Ernest Hemingway. A Biography

2017 by Mary V. Dearborn

Фото на обложке: © Kurt Hutton / Picture Post / GettyImages.ru

© ASSOCIATED PRESS / AP Images / EAST NEWS

© Шафранова Е., перевод, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Пролог

Однажды вечером, в середине 1990-х, я присутствовала на семинаре, посвященном Эрнесту Хемингуэю и его творчеству, в Коммерческой библиотеке города Нью-Йорка. Библиотека была известна своей насыщенной программой, которую составлял тогдашний директор, Гарольд Огенбраум. Этот вечер не стал исключением. В последние годы на Хемингуэя обрушился шквал критики. В 1987 году Кеннет Линн выпустил весьма спорную биографию писателя, и поклонники Хемингуэя были потрясены открытием, что в ранние годы Эрнеста одевали как девочку, и это, по утверждению Линна, сформировало психику и сексуальность писателя; кроме того, биограф рассказал об эротическом фетише Хемингуэя – волосах, – и с тех пор этот факт многие читатели принимают как безоговорочный.

Роман «Райский сад», изданный после смерти Хемингуэя в 1986 году, казалось, раскрывал необычную сторону писателя – его одержимость андрогинностью. Главный герой и героиня книги остригают и окрашивают свои волосы так, чтобы стать похожими друг на друга и стереть гендерные различия – и точно так же в откровенных сексуальных сценах они выходят за рамки традиционных мужских и женских ролей. Примерно в это же время Хемингуэй и его место в западной литературной традиции подверглись настоящей атаке, поскольку читатели, ученые, преподаватели и активисты немедленно поставили под сомнение важность всего того, о чем «мертвые белые мужчины», вроде Хемингуэя, могли нам сообщить в эпоху мультикультуры, которая более не предоставляла им автоматического превосходства. Так называемый кодекс Хемингуэя – суровый, стоический подход к жизни, который, казалось бы, подменяет собой настоящее мужество и идеалы силы и умений иными достижениями, – кажется все больше ограниченным и навязчиво маскулинным.

Тем вечером в Коммерческой библиотеке эти вопросы взбаламутили воду. Должны ли мы по-прежнему читать Хемингуэя? Актуальны ли поднимаемые им проблемы? Был ли Хемингуэй геем? (Простой и короткий ответ – нет.) Почему он не создал сложный женский образ? Может ли Хемингуэй вообще что-то сказать людям разных рас и национальностей? С положительной стороны, приобретает ли большую значимость его глубокое понимание мира дикой природы в эпоху роста экологического сознания? Если мы должны и дальше читать Хемингуэя, то нам нужно обратить внимание и на то, как его читать.

После окончания лекции обсуждение оживилось. Модератор обратился к крепкому мужчине со стрижкой «ежик». Я узнала в нем профессора и критика, писавшего о литературе периода 1920-х годов и в особенности большое внимание уделявшего другу Хемингуэя Фрэнсису Скотту Фицджеральду. «Я хочу сказать только одно, – заявил он, вставая со своего места. – Именно Хемингуэй дал мне возможность делать то, что делаю».

Потом я долго думала о том, что же он хотел сказать. Кажется, он имел в виду что-то очень конкретное и личное – что читать литературу и писать о ней может быть призванием. Он говорил не о преподавательской работе и не о заработках. Он говорил о том, может ли творческая работа быть приемлемым занятием для мужчины, как с его собственной точки зрения, так и с точки зрения окружающих. Хемингуэй, не только со своими внелитературными хобби (спортсмен-рыболов, охотник, боксер и страстный любитель корриды), но и в качестве иконы массовой американской культуры, был сама персонификация мужества – и он был писателем. Малейший налет феминности или эстетизма, прилагаемых к сочинительскому труду, был подчищен полностью.

Мне напомнили о довольно необычном заявлении, сделанном на склоне лет писателем и редактором Гарольдом Лебом, ставшим прототипом Роберта Кона в первом крупном романе Хемингуэя «И восходит солнце» – любовника леди Бретт Эшли, который показывает себя занудой и нытиком на фестивале в Памплоне. Это было едва ли лестное изображение, но Леб не забывал, почему его, как и многих других, привлекал Хемингуэй, когда они оба были молоды: «Я восхищался сочетанием суровости и чувствительности. <…> Я давно подозревал, что одной из причин дефицита хороших писателей в Соединенных Штатах был расхожий стереотип – что творческие люди не вполне мужественны. Это хороший знак, что мужчины вроде Хемингуэя брались за литературу».

Когда в следующие дни я обдумывала все произошедшее на семинаре и писала о самом Хемингуэе, мне казалось, я понимала слова критика, сказанные в тот вечер. Но я не могла объяснить себе рискованного, эмоционального и очень личного характера признания. Я не могла понять его страсти. Мне казалось, было сказано что-то такое о том, как быть мужчиной и писателем, и это заставляло меня чувствовать себя за бортом.

Недостатка в биографиях Эрнеста Хемингуэя нет – одна из них включает в себя целых пять томов. Первый биограф писателя, Карлос Бейкер, уже в 1969 году установил планку, и те, кто пошел по его стопам, подготовили впечатляющие и по большей части проницательные исследования. Однако не существует пока ни одной биографии Хемингуэя, написанной женщиной. Это не значит, что такая биография должна быть особенной; в целом меня интересуют другие аспекты жизни Хемингуэя в сравнении с теми, что привлекали предыдущих биографов (мужчин). Я не стану описывать, что это за аспекты: я предпочла бы не поддерживать мнение, что точка зрения мужчины и женщины на то или иное событие или явление фундаментальным образом отличается. По сути, исследование творчества Хемингуэя представляет собой сооружение резко полярной, культурной конструкции пола – то есть сексуальные роли определяются воздействием на нас внешних событий, а не нашими генами. Именно благодаря таким фигурам, как Хемингуэй, определяется маскулинность – даже если та же самая культурная конструкция затрагивает и его в свою очередь.

Прежде чем обратиться к Хемингуэю, я написала биографии двух других крупных писателей, которые также помогли охарактеризовать американскую маскулинность как самой своей жизнью, так и собственным творчеством: Генри Миллера и Нормана Мейлера. Миллер, такой же парижский эмигрант, как и Хемингуэй, но творивший на десять лет позже, что любопытно, никогда не упоминал Хемингуэя, хотя как тот, так и другой жили жизнью – как может показаться со стороны, – которую можно назвать мечтой многих мужчин. Мейлер был большим поклонником как Миллера, так и Хемингуэя; и хотя, возможно, он больше любил творчество Миллера, он охотно признавал Хемингуэя «самым великим писателем Америки из ныне здравствующих». Тем не менее он признавал, что в какой-то момент жизнь и творчество Хемингуэя слились в одно целое – и что без хемингуэевского образа сурового красавца-мужчины, человека дела, его творчество воспринималось бы по-другому. Мейлер просил нас согласиться, насколько «глупыми» казались бы «Прощай, оружие!» или «Смерть после полудня», если бы… «они были написаны человеком пятидесяти четырех лет, который носит очки, разговаривает пронзительным голосом и несколько трусоват». Пожалуй, убедительный довод, но насколько он в действительности полезен?

Когда я начала обдумывать создание биографии Хемингуэя, то спросила себя, может ли женщина дополнить чем-нибудь эту тему, о чем не сказали предыдущие биографы. Возможно, все дело в том, что я не входила в число приверженцев писателя.

Я не внесла никакого вклада в легенду Хемингуэя. Несомненно, я подошла к исследованиям с собственным багажом, но я не вижу, что именно эта легенда могла бы предложить читателю-женщине. Меня не интересует, кто и что сказал о волосах на чьей-то груди – что стало поводом к драке между Хемингуэем и Максом Истменом в издательстве «Скрибнерс» в 1937 году. Я думаю, мы должны отступить от того, что подпитывало легенду, – в конце концов, в эпоху постмодернизма мы осознали, что наши герои несколько не похожи на собственную легенду либо не соответствуют ей вообще, – и рассмотреть условия, сформировавшие этого удивительно сложного человека и блестящего писателя.

* * *

Однажды я подумала, что лучше стала бы понимать Хемингуэя, если бы лучше узнала те годы, когда он начинал свой творческий путь, в Париже, в 1920-е годы, когда он еще не успел прославиться и стать таким, каким мы знаем его теперь. Я придумала, как могла бы представить его себе: я представила красивого молодого человека, который появился из ниоткуда и оказался в Гринвич-Виллидж или, что вероятнее в те дни, – в Уильямсбурге, Бушвике или Ред-Хуке. Может быть, он живет над очень интересным магазином или какой-нибудь мастерской. Этот молодой человек будет мускулистым и загадочно красивым, его присутствие настолько приковывает к нему внимание, что, когда он входит в комнату, все головы поворачиваются в его сторону. Во внутреннем кармане пальто у него всегда связка рукописей, он вытаскивает ее в кафе и начинает набрасывать строчки – и он всегда вскакивает, если вы подходите к его столу, неизменно счастливый встретить вас и уделить вам время. Скорее всего, у него есть книга, напечатанная на небольшом ручном прессе в Бруклине, и крупный нью-йоркский издатель уже ее взял и скоро должен выпустить в свет. Он будет обладать совершенно новой манерой писать – потрясающе простой и на первый взгляд необычайно легкой. Конечно, были бы и литературные посиделки – прекрасный вечер, который запомнят все.

Он будет безумно любить свою жену, беззаботную рыжеволосую красавицу, с которой вы в тот же миг расслабитесь, с которой, как вам кажется, можно говорить о чем угодно и которая обожает своего мужа. Эта пара блистает. Молодой человек будет привлекать к себе всех – всем хочется оказаться в поле его притяжения. Он окажется самым любопытным человеком из всех, кого вы встречали, и он и вас заставит изнывать от любопытства. Воображение этого молодого человека показалось бы любому, кому он повстречается на пути, бесконечно огромным, а будущая жизнь представляется ему одним большим приключением. Общение с ним – как наркотик. Затем, все так же пытаясь лучше понять объект своего исследования, я мысленно поместила бы этого блестящего писателя на Монпарнас, в начало 1920-х годов, в окружение Ф. Скотта Фицджеральда, Гертруды Стайн, Джона Дос Пассоса и Эзры Паунда.

Когда я представила жизнь Хемингуэя таким образом, она заиграла красками, как если бы я увидела ее собственными глазами. Окружавшая его среда приобрела цвет и объем, и показалось, будто мир все так же не сводил с него глаз – даже после трагической смерти писателя в 1961 году. Он стал волей-неволей олицетворением мужского потенциала – человеком, которым он и был и которым должен был быть. (Та культура требовала именно этого; как будто бы его появление стало удовлетворением потребности, о которой никто не догадывался.) С того самого момента, когда он появился впервые, отчаянно ухмыляясь и размахивая костылем в больничной палате недалеко от фронтов Первой мировой войны, каким мы увидели его в ранней кинохронике на экранах всей страны, Хемингуэй захватил всеобщее воображение. Но всегда существовал и другой Хемингуэй. Неопытный, долговязый летописец «потерянного поколения» уступил дорогу мужественному усатому Хемингуэю 1930-х годов, писавшему о подвигах на арене корриды, в глубоком море и африканском буше. В дни гражданской войны в Испании он вновь поразил нас трансформацией, на сей раз в политически ангажированного репортера и затем – в бесстрашного журналиста, сражавшегося в годы Второй мировой войны, и наконец в «Папу», бородатого и беловолосого, живую легенду послевоенных лет, живущего на Кубе. Он опубликовал несколько романов и сборников рассказов, которые покупал и читал каждый, чтобы увидеть мир его глазами, совершенно другой мир – более яркий, более живой, стихийный и в то же время более романтичный.

И все же потом что-то пошло не так. Такая возможность присутствовала всегда – она была в его генах, в его детстве среди членов эксцентричной семьи Хемингуэев. Может быть, все дело в том, что эпоха или народ спрашивали с него слишком много. А может, он не стал слушать разумные голоса, которые должен был услышать, чтобы создать свое лучшее произведение. В какой-то момент блестящая карьера начала оборачиваться трагедией.

Кажется, Эрнесту трудно было отдавать и принимать любовь, быть верным другом и, что самое трагичное, говорить правду, даже себе самому. К концу Второй мировой войны, хотя Хемингуэю было всего лишь сорок с небольшим лет, за плечами у него были уже три неудачных брака, почти не осталось хороших друзей, он утратил способность хорошо писать и окружил себя лакеями и подхалимами. К тому моменту у него было несколько серьезных травм, включая сотрясение мозга – которое сегодня мы бы назвали травматическим повреждением головного мозга, причем масштаб и разнообразие этого явления мы только начинаем осознавать. Признавая должным образом всю опасность ретроспективной диагностики[1], нам все-таки кажется вероятным, что Хемингуэй, кроме того, страдал от психического заболевания, включавшего симптомы мании и депрессии, настолько тяжелого, что временами оно трансформировалось в психоз. Несмотря на то что он был сыном врача, Хемингуэй слишком много пил, одновременно с приемом многочисленных предписанных лекарств, и отказывался следовать рекомендациям врачей. Особый склад ума, ограниченные возможности психофармакологии в те дни и стремление избегать конфузных ситуаций, поскольку он был публичной фигурой, лишили его возможности получить необходимую помощь. Позднейшие литературные произведения Хемингуэя свидетельствуют о неизменной путанице с гендерной идентичностью или, если выразиться более позитивно и прогрессивно, об открытости к изменчивости гендерных границ.

Хуже того, к 1950-м годам он был опьянен своим талантом. Даже на пике творческой активности сентиментальность и говорливость, бывало, прокрадывались в его романы. Снова и снова Эрнест оказывался в тупике с такими честолюбивыми замыслами, как «Райский сад», и потому почти не издавался; даже наиболее признанным зрелым произведениям, например повести «Старик и море», не хватало стремлений и страсти раннего творчества. Дела обстояли все хуже, его вселенная постепенно сжалась до границ усадьбы «Финка Вихья» на Кубе – которая превратилась в его собственный феод. После того как на Кубе после революции стало фактически невозможно жить, Эрнест нашел приют в большом бетонном доме в штате Айдахо. Вскоре, более не способный получать огромное удовольствие от жизни, как когда-то, переставший верить в свой талант, Хемингуэй покончил с собой.

То, что произошло с Хемингуэем, стало трагедией для него самого, трагедией для его семьи, которой пришлось пройти через невероятные испытания и страдания, и трагедией для нас. Нет смысла снова перечитывать (и переписывать) его биографию, если мы просто лишний раз покроем слоем глянца легенду и найдем еще несколько возможностей восхититься ею – или если необдуманно обесценим литературное наследие, захватывавшее и вдохновлявшее нас почти целое столетие. Нам нужно понять, что произошло, отчасти потому, что утрата непомерна. Хемингуэй был, без сомнений, величайшим американским прозаиком. Именно благодаря ему мы теперь по-другому мыслим, ищем иное в литературе, по-другому решаем, как нам прожить нашу жизнь. Именно благодаря ему мы теперь по-другому думаем о смерти – о том, как ее пережить, как с ней примириться, – эту тему он исследовал, пожалуй, более глубоко и фундаментально, нежели любой другой американский писатель. Он изменил наш язык. Он изменил наш взгляд на Париж, Американский Запад, Испанию, Африку, Ки-Уэст, Кубу, северный Мичиган. Даже его родной город, Оак-Парк – хотя Эрнест очень редко писал об этом месте, равноудаленном от Чикаго и глухих уголков реки Де-Плейнс, – тоже был частью того, что сформировало Хемингуэя, и мы всегда будем смотреть на него другими глазами благодаря писателю.

Если мы хотим все это понять, то мы должны рассмотреть становление писателя, то, как его уникальный дар достиг полного расцвета и как писатель пришел к моральному разложению, даже если от зрелища такого рода мы предпочли бы отвести взгляд. Очень больно смотреть на то, как Хемингуэй прекратил взаимодействовать с миром, который сам же сделал для нас другим, так что даже посещение корриды в последние годы его жизни превратилось в кошмарный палимпсест того, чем это было в дни его молодости.

Сын Хемингуэя Патрик однажды сказал, что его отец вообще не знал, как стареть. В этом и может заключаться причина; Эрнест не представлял своего будущего в старости, и итог был поистине несчастливым. Нам остается только фантазировать, что мог бы сделать Хемингуэй, если бы вернул себе полную силу и отверг суицидальный импульс, допустим, из «домашних» переворотов 1950-х и 1960-х годов в США, революций, охвативших так называемый Третий мир, феминизма, энвайронментализма, Уотергейта, Рейгана. Новая Журналистика. Его любимая Испания после Франко.

Гарри, главный герой-рассказчик одного из самых сильных рассказов Хемингуэя, «Снега Килиманджаро», сам писатель, обдумывает свою жизнь и карьеру и, медленно угасая, признается в нереализованном призвании. «Столько всего было, о чем хотелось написать, – думает Гарри. – Он видел, как меняется мир… Все это он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, но теперь уже не напишет». Хемингуэй признавал, что, как и его герой, он, бывало, отрекался от «обязанности» писать, но ему не удалось поступить в соответствии со своим пониманием – впрочем, возможно, он думал, что именно этот писательский «долг» и создает проблему. И в самом деле, едва ли можно утверждать о писательской «неудаче», если он сказал нам так много важных слов о войне и насилии, о природе, отношениях между мужчинами и женщинами, травмах и творчестве.

Есть и еще кое-что. Когда наша горячая дискуссия в Коммерческой библиотеке в тот вечер начала уже выдыхаться и затихать, кто-то привлек внимание модератора и поднялся добавить еще несколько слов. Повторяя мысль профессора, ранее признавшегося, что Хемингуэй позволил ему делать то, что он делает, этот человек сказал: «Я же хочу сказать, что именно благодаря Хемингуэю я есть тот, кто я есть». И сел. Я не могла определить пол выступавшего, но поняла, что он, вероятно, недавно был изменен.

В следующие несколько лет я буду пытаться узнать в своем исследовании жизни Хемингуэя, что он или она имела в виду.

Глава 1

Аделаида Эдмондс Хемингуэй, бабушка Эрнеста Хемингуэя по отцовской линии, вспоминала, как пожала руку Аврааму Линкольну, а Эрнест Холл, отец его матери, рассказывал о том, как на параде в Лондоне мимо него прошли две пары – королева Виктория с принцем Альбертом и Наполеон III с императрицей Евгенией. Их внук станет великим писателем в эпоху литературного модернизма – предвестник и вместе с тем дитя нового века. И именно на этой противоречивой разнице и создавал Хемингуэй свою личность в юные годы. Мы привыкли думать, что он страдал от физических ран в Первую мировую войну и от душевной травмы, отвергнутый медсестрой Красного Креста, которая ухаживала за ним в больнице, ради другого мужчины. Однако иные, более глубокие раны бередили его душу всю жизнь.

Эрнест Хемингуэй будет вести бродячую и богемную жизнь, но его предки были религиозными и трудолюбивыми людьми, солидными представителями среднего класса, в высшей степени почтенным семейством. Это были именно те люди со Среднего Запада, которые несколько десятилетий назад, после Гражданской войны, развернули строительство посреди прерий и создали в этой части страны экономический центр. Это были успешные люди и пуритане, потому что тогда таков был незыблемый закон в их обществе, уверенные, что материальное благополучие является заслуженной наградой за добродетельную жизнь.

И все же некоторые его предки были со странностями. Отец матери Эрнеста начинал каждое утро с молитвы на коленях вместе со всей семьей и слугами. Может, в этом и не было ничего необычного для того времени (хотя несколько непривычно представлять, что жизнь лучшего писателя-модерниста начиналась вот так). Эрнест Холл молился, глядя вверх, с воздетыми к небу руками, как будто он находился перед лицом самого Бога. Этот человек казался странным в пригородном Оак-Парке. Одежда, которую он носил, была «слишком большой», потому что, по словам его внучки, он терпеть не мог, когда она касалась его кожи, и не желал «чувствовать себя как-то скованным». Эрнест Холл родился в 1840 году в Англии, в городе Шеффилде, и получил образование в Лондоне. Когда ему было пятнадцать лет, его отец перевез свою обширную семью в Америку, и в конце концов они осели в Дайерсвилле, в штате Айова – может быть, потому, что здесь жили их родственники или друзья из Англии.

Недалеко от них жила еще одна семья англичан, Хэнкоки, и Эрнест Холл никогда не забывал, что встретил свою будущую жену, Кэролайн Хэнкок, в день Четвертого июля, когда в Дайерсвилле проводился крикетный матч, – событие, ставшее причиной их двойного гражданства. Капитан Александер Хэнкок был родом из графства Сомерсет. После того как его молодая жена умерла, он отправился с тремя детьми – Кэролайн, Энни и Бенджамином Тайли – в кругосветное путешествие на собственном корабле «Елизавета», а потом иммигрировал в Австралию, но вскоре понял, что Австралия ему не нравится, и в 1854 году перевез детей в Айову. Кэролайн, которая родилась в 1843 году, пришлось ждать Эрнеста Холла, когда вмешалась Гражданская война. Холл сражался[2] вместе с Первым кавалерийским полком Айовы менее года и демобилизовался «из-за ранений» в 1862 году в Батлере: ему в бедро попала вражеская пуля Минье, один из самых разрушительных элементов арсенала конфедератов. (Его внук пострадает от фрагментов вражеского оружия, попавших в его ногу.) Перед войной Эрнест Холл отправился в путешествие по Миссисипи до Луизианы; после свадьбы с Кэролайн в 1865 году молодожены переехали в Чикаго, где у них родились двое детей: Лестер, появившийся на свет в 1874 году, и Грейс – мать Эрнеста Хемингуэя, – которая родилась в 1872 году. Вместе с шурином, Уильямом Рэндаллом, Эрнест Холл основал компанию по оптовой торговле ножами в Чикаго и затем перевез семью в новый пригород Чикаго, Оак-Парк, и в конце концов семья обосновалась в доме под № 439 по улице Норт-Оак-Парк-авеню.

Через дорогу от викторианского дома Холлов стоял такой же большой дом, в котором жили Ансон и Аделаида Хемингуэй, бабушка и дедушка Эрнеста Хемингуэя по отцовской линии. Эрнест Холл, опора епископальной церкви Благодати Господней, гордился английским происхождением. Ансон Хемингуэй вел свой род от Ральфа Хемингуэя, которого принесла в Америку волна Великой миграции, а через него от ветви пуританских и конгрегационалистских священников. Сестра Эрнеста Хемингуэя Марселина, семейный историк, писала, что, по слухам, первым студентом Йеля был один из Хемингуэев. И действительно, первым в новый колледж в 1672 году поступил Джейкоб Хемингуэй.

Отец Ансона Хемингуэя, Аллен Хемингуэй, перебрался в Чикаго в 1854 году из Восточного Плимута, штата Коннектикут. Он говорил, что хотел найти ферму для своих мальчиков. В Коннектикуте он работал в компании по изготовлению часов, которая в 1853 году стала «Часовой компанией Сета Томаса». Возможно, он решил уехать на Запад, когда понял, что не получит выгодного места в новозарегистрированном предприятии. С первой женой Мариеттой у него было пятеро детей; после ее смерти Аллен Хемингуэй женился на Харриет Луизе Тайлер, которая родила ему сына Ансона. Единственный из сыновей Хемингуэя, переживший Гражданскую войну, Ансон, участвовал в кровавой битве при Виксберге в 1863 году вместе с 72-м Иллинойсским полком; позднее он получил офицерское звание и поступил на службу первым лейтенантом (в возрасте двадцати лет) в 70-й Цветной полк. Выйдя в отставку, он поступил в Бюро по делам вольноотпущенников в Натчезе, где подбирал работу освобожденным рабам с южных плантаций. В 1866 году Ансон приехал на север и поступил в академию Уитон (позднее Уитон-колледж), основанную веслианскими аболиционистами. Ансон Хемингуэй был набожным христианином и в 1859 году пережил обращение. Аделаиду Эдмондс, которая была на три года старше, он повстречал в первый же вечер в Уитоне, во время молитвы; два года спустя они поженились. Перед вступлением в брак Аделаида работала школьной учительницей; она станет единственной бабушкой, которую Эрнест Хемингуэй знал. Он с нежностью будет вспоминать ее слова, что в жизни она сожалела только о том, чего не сделала.

После Уитона Ансон Хемингуэй открыл[3] небольшую контору недвижимости в Чикаго, которая располагалась в доме в Оак-Парке на углу Оак-Парк-авеню и Суперайор-стрит. На свет стали появляться дети. Ансон посвятил продаже недвижимости восемь лет, но большую часть своей энергии он отдавал религии. В 1878 году Ансон оставил недвижимость и стал выполнять обязанности генерального секретаря чикагского отделения Ассоциации молодых христиан. К этой организации (она была основана в 1844 году) он принадлежал несколько лет. Его первый полк, расквартированный в Кэмп-Дугласе рядом с Чикаго, прозвали «полком молодых христиан» из-за связей с евангелистом, сотрудником Ассоциации молодых христиан Дуайтом Муди, который видел в гражданской войне возможности для обращения новичков. Большая дружба, связывавшая Ансона Хемингуэя с Муди, который с 1865 по 1870 год исполнял обязанности президента чикагского отделения молодых христиан, а также годы его сотрудничества с ассоциацией, служат свидетельством его глубоко переживаемой духовности. Как типичный религиозный человек того времени, Ансон выступал против курения, алкоголя, танцев и карточных игр, помимо прочего.

Несмотря на то что большинство детей Ансона и Аделаиды родилось до его вступления в Ассоциацию молодых христиан, стало очевидно, что человек с растущей семьей не может себе позволить евангелистскую деятельность с финансовой точки зрения, поэтому в 1888 году Ансон вернулся к продаже недвижимости и открыл контору на Ласалль-стрит, в доме № 189. Он объявил, что теперь специализируется на пригородной недвижимости. Чикаго переживал бум, это был крупнейший в стране железнодорожный узел, центр переработки и перевозок зерна и мяса, и торговля недвижимостью в городе шла очень оживленно. К тому времени, когда в 1871 году на свет появился отец Эрнеста Хемингуэя, Кларенс, бизнес Ансона процветал. Он смог в конечном счете отправить всех своих шестерых детей учиться в Оберлинский колледж в Огайо.

Ансон Хемингуэй был красивым мужчиной, но у него была «куриная грудь», то есть выступающая грудная кость и грудная клетка. Этот небольшой дефект нередко встречался в то время, он часто сопровождал пролапс митрального клапана – порок сердца, от которого страдал Ансон. Считалось, что причиной его является рахит. Повлияло ли это на решение его сына Кларенса стать врачом, неизвестно, однако доктор Хемингуэй считал для себя обязательным настаивать, чтобы пациенты (и его собственная семья) употребляли в пищу много овощей, чтобы не допустить развитие рахита, который был причиной «куриной груди». Отец Эрнеста Кларенс, которого все звали Эдом, став взрослым, превратился в красивого человека, с бородкой и пристальным взглядом, высокого роста и с прямой осанкой. Под влиянием, возможно, своей матери, изучавшей ботанику и астрономию в колледже Уитон, Эд взрастил в себе любовь к природе и много времени проводил под открытым небом. Дети запомнили его рассказы о том, как он провел несколько месяцев с индейцами сиу в Южной Дакоте, и о том, как готовил пищу для правительственной геодезической команды, с которой он пробыл месяц в горах Смоки-Маунтинс – и о чем вспоминал с особенным удовольствием. Младшая дочь Эда, Кэрол, позже писала с гордостью: «Вот что умел делать мой отец:

Он мог спилить дерево так, чтобы оно упало точно, где он хотел. Он мог нарубить дров и развести хороший костер при любой погоде и безо всяких хлопот. Он мог подоить корову, запрячь лошадь и править ею, бросать вилами сено, ощипать курицу или любое другое животное, почистить и приготовить пойманную им же самим рыбу. Летом он мог замариновать огурцы, приготовить варенье и квашеную капусту и еще особый рыбный обед».

Эд проучился три года в Оберлине, который станет любимым колледжем семьи Хемингуэй. В то время началось его длительное сотрудничество с «Клубом Агассиза». Это общество поддерживало идеи гарвардского профессора и натуралиста швейцарского происхождения Луи Агассиза, в том числе ту, что любители (особенно дети) могли бы глубже проникнуть в науки о живой природе и Земле, если бы вышли на свежий воздух и стали изучать саму природу непосредственно. Эд прочитал два доклада об истреблении американского бизона перед оберлинским отделением «Клуба Агассиза». Позднее он откроет отделение общества в Оак-Парке, собрания которого будут фанатично посещаться всеми его детьми, но в особенности Эрнестом. После учебы в Оберлине Эд поступил в медицинский колледж Раш в Чикаго. «Доктора из Раша» имели солидную репутацию в девятнадцатом веке, и Эд мог рассчитывать на удачную практику. В 1895 году он обучался в Эдинбурге, затем путешествовал по Европе, а после окончания колледжа стал учеником местного доктора, Уильяма Р. Льюиса, в Оак-Парке.

Когда Эд Хемингуэй работал у доктора Льюиса, он присматривал за женой его соседа, Эрнеста Холла, Кэролайн, у которой в возрасте сорока девяти лет, диагностировали рак. В это время он возобновил знакомство с дочерью Эрнеста, Грейс Холл. Ей было двадцать лет, она была миловидной женщиной пяти футов восьми дюймов ростом, с фарфорово-белой «английской» кожей, красными щеками и голубыми глазами. Среди предков Эрнеста Холла был Эдвард Миллер, довольно известный в восемнадцатом веке музыкант, церковный органист и композитор. (Его сын, Уильям Эдвард Миллер, тоже был талантливым музыкантом и некоторое время выступал профессионально.) Страстное увлечение Холлов музыкой достигло, пожалуй, высочайшего выражения в Грейс Холл. У нее был превосходный голос, и еще подростком Грейс начала размышлять о серьезной певческой карьере. Эрнест Холл поощрял музыкальные занятия в своей семье; для своей жены он привез из Англии фисгармонию. Семья часто музицировала вместе. У Эрнеста Холла был баритон, у его жены Кэролайн – сопрано, у брата Кэролайн, Тайли (который жил вместе с ее семьей), был тенор, а у детей прекрасные контральто. Грейс брала уроки пения и игры на фортепьяно и скрипке. Эрнест Холл регулярно посещал с Грейс и ее братом Лестером оперу и другие музыкальные выступления в Чикаго.

В 1886 году, когда Грейс было четырнадцать лет, Эрнест Холл перевез семью в солидный дом с башенками по адресу Норт-Оак-Парк-авеню, № 439. В этом доме были ванная комната и телефон, которые уже становились необходимым атрибутом амбициозного среднего класса. Крепкое телосложение взрослой девушки никак не вяжется с историей болезни Грейс, потому что она перенесла целый букет детских болезней и чуть было не погибла – в девятнадцатом веке именно эти болезни были главной причиной детской смертности, хотя сейчас они успешно лечатся антибиотиками. Виной всему были стрептококковые бактерии, из-за чего Грейс сначала слегла со скарлатиной. В те дни бактерии часто становились причиной ревматической лихорадки. А скарлатина и ревматическая лихорадка вместе нередко приводили к ухудшению зрения. И действительно, Грейс Холл часто рассказывала историю о своей слепоте и, казалось, волшебном восстановлении зрения. Ревматическая лихорадка у детей в то время нередко, как случилось и с Грейс, приводила к пляске святого Вита (теперь это заболевание известно под названием хореи Сиденгама); самым пугающим симптомом болезни было подергивание конечностей – пугающим не только постороннего наблюдателя, но и самого пациента. В результате из-за этого вала заболеваний у Грейс сохранилось плохое зрение, и в особенности ее беспокоил яркий свет. (Позднее дети вспоминали, что свет в семейном доме всегда оставался приглушенным, пока они были маленькими.)

Пути Грейс Холл и Кларенса Хемингуэя пересеклись еще в школе, хотя тогда они не обращали друг на друга особенного внимания. Позже Грейс расскажет детям, что Эд (Кларенс) показался ей худым и неуклюжим, его чиненая одежда была ему маловата. Однако Грейс поддразнивала Эда в переписке уже в 1890 году, и ее кокетливое письмо, датированное 1893 годом, уверяло его, что она не видит «ничего неприличного» в том, что он пишет ее отцу. В письме к Эду во время его учебы в медицинском колледже она приносит извинения за слово «мясник», которое она упомянула в связи с деятельностью врачей, и спрашивает, может ли он «выписать рецепт против привязанности сердца».

Несмотря на то что Грейс была не столь строгой в вопросах морали, как Эд, оба были набожными людьми. Вскоре они обнаружили, что у них много общего. Когда Эд весной 1895 года уехал на учебу в Эдинбург, после чего отправился в турне по Европе, они вели переписку. Грейс описывала, как ей нравятся уроки пения, которые она недавно начала брать, и поделилась с ним надеждами на обучение в Нью-Йорке и карьеру оперной певицы. В июле она сообщила, что, наверное, уезжает в Нью-Йорк, и, кажется, осенью действительно туда отправилась. В Нью-Йорке она провела целый год, однако ни одного письма того времени не сохранилось, хотя переписка должна была существовать. И похоже, что Эд постоянно будет просить ее вернуться в Оак-Парк.

Грейс Холл и ее семья следили за карьерой австрийской певицы Луизы Капп-Янг Каппиани. Она ушла со сцены и давала уроки пения, «известная на всю страну, а также в Европе, великая создательница голосов и прекрасный учитель пения». В 1893 году мадам Каппиани приехала на Всемирную Колумбову выставку, или иначе – Чикагскую Всемирную выставку, и прочла лекцию о преподавании вокала и профессиональной подготовке многообещающих молодых людей. По-видимому, Грейс встретилась с мадам Каппиани на Всемирной выставке и была воодушевлена этой встречей; так или иначе, осенью 1895 года Грейс уехала в Нью-Йорк и стала брать у мадам уроки. Своей семье Грейс всегда говорила, что жила в Лиге студентов-художников, однако документы свидетельствуют, что студенты в здании школы никогда не жили. Младший сын Грейс позднее указывал, что она поселилась «в Верхнем Манхэттене», и переписка Грейс с кузеном, Маллинсоном Рэндаллом, говорит о том, что она проживала в доме его и его жены на 130-й Вест-стрит, рядом с церковью Сент-Эндрю, где Рэндалл служил регентом.

В тот год в Нью-Йорке Грейс выступила с певческим дебютом в Мэдисон-сквер-гарден под управлением Антона Зайдля, дирижера Метрополитен-опера (и музыкального руководителя Нью-Йоркской филармонии). Критики отозвались о ней превосходно, но Грейс запомнила лишь то, что огни рампы так растревожили ее глаза, что мысль о продолжении певческой карьеры ее напугала. Кажется маловероятным, что между ней и профессией оказалось лишь это препятствие, однако другого объяснения Грейс так и не дала. С другой стороны, пока она жила в Нью-Йорке, Эд Хемингуэй настойчиво продолжал свои ухаживания в письмах. Летом 1896 года Эрнест Холл взял Грейс в скоротечное турне по Европе. Она писала Эду с борта британского почтового корабля «Кампания», что флиртовала «с любым лицом мужского пола», и двусмысленно упоминала «мягкий, приятный, старый красный диван». Грейс вернулась в Оак-Парк и вышла замуж за Эда Хемингуэя 1 октября.

Думала ли Грейс всерьез о профессиональной карьере музыкальной исполнительницы? Темой лекции мадам Каппиани на Всемирной выставке 1893 года была «Голосовая культура как средство независимости женщин», и, хотя она четко изложила шаги, которые женщина должна предпринять для освоения профессии певицы, она, кроме того, ясно сформулировала, что женщина, обученная пению, может привнести в семейную жизнь: «В частной жизни женщина, получившая музыкальное образование… становится якорем надежды и защиты, если мужа настигнет болезнь или произойдут другие перемены. В таких случаях – и только в таких [предостерегла мадам Каппиани] – жена станет кормильцем… Благоденствие и независимость вскоре вновь вернутся в семью, оказавшуюся в опасности; и все это благодаря приобретенному очарованию музыки». Грейс приняла эти слова близко к сердцу. К моменту вступления в брак она сформировала значительный список учеников, которым давала уроки пения и игры на музыкальных инструментах. И, как она скажет своему мужу, она любила работу: «Ты и понятия не имеешь, как сильно я люблю своих девочек [учениц], какая неизменная радость – чувствовать, что я обладаю силой в определенной мере формировать их». В первые годы брака, когда Эд нарабатывал практику, финансовая поддержка Грейс имела важное значение. В некоторые месяцы доктор зарабатывал всего около 50 долларов, даже при том, что родовспомогательная практика быстро расширялась. Именно деньги, которые приносили уроки Грейс, позволили Хемингуэям занять место в среднем классе.

Как профессиональный преподаватель музыки, Грейс, кажется, была в высшей степени уверена в себе. По некоторым данным, она брала по 8 долларов в час за свои уроки, хотя эта цифра, несомненно, слишком высока. Ходили слухи, что она зарабатывала до тысячи долларов в месяц – опять же, это неправдоподобная цифра. Однако, какие бы деньги Грейс ни зарабатывала, ясно, что ее доход был намного больше, чем мужа. Хотя ее сын Эрнест никогда прямо не говорил об этом дисбалансе, его жалобы, якобы мать оскопила своего мужа, очевидно, брали начало отсюда. Точно так же он жаловался на то, что считал расточительностью матери, тратившей деньги на себя, а не на свою семью. Когда ему было семь лет, вспоминал Эрнест, он увидел счет за шляпку, выписанный его матери в универмаге «Маршал Филдс» в Чикаго; счет был на 135 долларов – опять же, скорее всего абсурдная цифра, – но Эрнест, всегда готовый лелеять обиды, цеплялся за эту историю как за доказательство финансового эгоизма матери.

Грейс была экстравагантной. Она отличалась великодушным, открытым и любвеобильным нравом. По-видимому, ее харизма была неординарной; когда она входила в комнату, каждый человек в тот же миг мог ощутить ее присутствие. Младшая дочь Грейс, Кэрол, сказала: «Жизнь с матерью была как игра с кем-нибудь на сцене». Из турне по Европе Грейс привезла тридцать пять пар перчаток, поскольку были введены пошлины на три десятка пар; она хвалилась, что на ее свадебное платье пошло девяносто ярдов органди. Ее энергия была неистощима. Она давала публичные концерты по всему Чикаго (по-видимому, там, где ее не слепила рампа, как в Мэдисон-сквер-гарден) и сочиняла бессчетные песни, которые выходили в одном чикагском издательстве, и это приносило ей ежегодные скромные авторские отчисления. Дочь Грейс, Марселина, вспоминает, что она, бывало, просыпалась посреди ночи и слышала, как мать играет на фортепьяно; мелодии часто снились ей, говорила Грейс, и если бы она сразу не записывала ноты, то забывала бы их. Самым поразительным, однако, было то, с каким энтузиазмом и боевым духом она воспитывала детей, которые стали регулярно появляться на свет через год после свадьбы с Эдом.

Первой, в январе 1898 года, появилась Марселина Дорис, а полтора года спустя, 21 июля 1899 года, родился Эрнест Миллер (оба его имени были позаимствованы у предков Грейс). За ними последовали Урсула (1902 год) и Маделайн, или Санни (1904 год). У Хемингуэев появится еще два ребенка – Кэрол, которая родилась спустя семь лет после Санни, в 1911 году, и еще один сын, Лестер, который появился на свет в 1915 году. Грейс была привязана к детям, когда они были маленькими, чрезвычайно. Она завела альбомы для каждого ребенка, которые называла «детскими книгами» (они не так уж отличались по своему апломбу от тех, что издаются сегодня и так популярны у новоиспеченных родителей – которым обычно надоедает заполнять пустые страницы после первоначального взрыва энтузиазма). Детские альбомы Грейс были массивные, со множеством вырезок и фотографий, заполненные описаниями и историями, которые Грейс записывала от руки. Альбомы были многотомными: Эрнесту она посвятила пять книг, охватывающих период со дня его рождения до восемнадцати лет (впрочем, Грейс заполнила лишь несколько первых страниц пятого альбома, настолько она была разочарована его деяниями после окончания школы). Подробно записывались такие сведения, как рост и вес, что любит есть, как он спит, его первые слова и так далее. Целые страницы были отданы описанию зубов Эрнеста, к примеру, на протяжении младенчества и первых лет жизни. Перечислялись все подарки, который получил новорожденный, а цветочные композиции, присланные в честь вновь родившегося, тщательно описывались вплоть до последней лилии. Позднее Грейс рассказывала, как она «работала ночи напролет, чтобы изготовить» детские альбомы, и действительно, ее энергичность несколько больше, чем чрезмерная, – может быть, маниакальная. Хотя рядом с Грейс были слуги, помогавшие ей ухаживать за детьми, она кормила каждого ребенка грудью по очереди. Женщина, у которой так часто дети появлялись на свет, должно быть, была измотана в первые месяцы жизни каждого ребенка – особенно учитывая потребности и желания предыдущих детей.

Впрочем, в более приземленных делах Грейс не пускала в ход материнскую энергию. «Мать пела нам колыбельные и кормила грудью, – позже напишет ее сын Лестер, – но не считая этого, ей не хватало бытовых талантов. Она ненавидела пеленки, отсутствие манер, расстройство желудка, уборку и готовку». Так воспитывала Грейс мать. «Женщине ни к чему посвящать себя кухне, если она может избежать этого», – говорила ей Кэролайн Хэнкок Холл. Один друг детства отмечал, что Грейс не училась подметать: «И говорила, что и не собирается, потому что тогда ей придется подметать». Грейс редко готовила, однако когда она вставала у плиты, результат выходил замечательным. Например, как-то она испекла по рецепту булочки к чаю, любимый десерт британцев, которые подавались с топленым маслом. В другой раз она приготовила особенное блюдо на День подарков (в англофильских семьях Холлов и Хемингуэев отмечали этот день), но в целом она готовила пищу только при жесткой необходимости.

А вот Эд любил готовить; свои навыки в приготовлении пищи он усовершенствовал, когда сопровождал исследовательскую группу в горы Смоки. В особенности он любил выпекать – делал изумительные пироги – и славился своими пончиками. И хотя Хемингуэи взяли себе повара, а с Грейс, по-видимому, советовались насчет меню, именно Эд заботился о запасах продовольствия для семьи и сам заготавливал бочонки с яблоками и картофелем, а также банки, банки и банки овощей, фруктов и других продуктов. Точно таким же образом он возложил на себя ответственность за стирку: относил грязную одежду к прачке и присматривал за одним из детей – долгое время это была обязанность Эрнеста, – который рассортировывал белье на стопки, а другие дети относили их наверх и складывали. «Мать была избавлена от домашних хлопот, – рассказывала Кэрол, – у нее должно было быть свободное время, чтобы заниматься музыкой». Отец постоянно напоминал детям: «Не тревожьте мать».

И все-таки Грейс Хемингуэй сделала все возможное, чтобы детство юных Хемингуэев было необычайно насыщенным. Она читала им по вечерам, своим изумительным голосом, Диккенса, Твена, Роберта Льюиса Стивенсона, «Путешествие пилигрима». Каждого ребенка, по очереди, она брала в поездку на восток, повидаться с родственниками и погулять по историческому Бостону. Самым лучшим, конечно, было путешествие в Нантакет, на целую неделю или даже дольше, которое оставляло неизгладимые, солнечные воспоминания о море, лодках и береге. В эти дни Грейс и дети могли узнать друг друга.

В те годы полностью сформировалась верхушка американского среднего класса, обнаружившая, что зажиточность позволяет им реализовать свои экономические, культурные и социальные устремления через детей. Молодой доктор и его образованная жена, оба из чрезвычайно почтенных семей, были идеальными представителями этого класса, чей путь почти с неизбежностью вел в недавно возникшие пригороды. Эд и Грейс много размышляли о воспитании детей еще задолго до их появления на свет. Оак-Парк, как позднее писал Эд младшей дочери в особенном письме по случаю ее дня рождения, казался идеальным местом для семьи. «Задолго до того, как родились наши дети, – писал он, – мы планировали, что у них будет крепкое здоровье, хорошее питание и приятное место, где они смогли бы жить и расти без докучливого влияния дурных людей из города». Они приняли решение, что их дети сполна воспользуются культурными ресурсами Чикаго и в то же время получат пользу от жизни в пригороде, какой ее представляли на рубеже двадцатого века: здоровый воздух, безопасные улицы, множество молодых семей, чьи дети станут подходящей компанией их отпрыскам.

Летом 1898 года Грейс и Эд посетили одного из родственников, Холла. Он жил недалеко от северного берега озера Мичиган, у Медвежьего озера, которое позже стали называть Валлун-лейк, под Петоски, – места, ставшие источником ярких воспоминаний детей. Хемингуэи купили земельный участок у Генри Бэкона рядом с чистым и холодным, наполняемым ключами озером и планировали построить здесь дом следующим летом, когда Эрнест только появился на свет. К лету 1900 года был построен небольшой коттедж с двумя спальнями, огромным семифутовым камином и с длинной крытой верандой, с которой открывался вид на озеро и причал, к которому они привязывали семейные лодки. Грейс дала этому месту имя – Уиндмир, как напоминание об озере Вордсворта и Скотта в Англии (Хемингуэи исключили из его названия первую из двух букв «р»). Уборная в «Уиндмире» находилась во дворе, ванной не было, а в кухне стояла дровяная печь для приготовления пищи и раковина с ручной помпой. Нужны были хорошие организаторские способности, чтобы каждый год перевозить растущую семью Хемингуэев в полном составе из Оак-Парка на озеро Валлун – на нескольких поездах, пароходе и наконец на гребной лодке, однако как-то все добирались туда, почти ничего из вещей не потеряв, готовые наслаждаться летом, пикниками, катанием в лодке, плаванием, рыбалкой и охотой.

Эрнест, покончивший с собой из ружья (его отец тоже убьет себя с помощью оружия), умел обращаться с оружием с самого детства. Его мать рассказывала, что, когда она, держа его на левой руке, стреляла из пистолета правой, то маленький Эрнест кричал от восторга при каждом выстреле. Грейс сделала запись о его успехах в детском альбоме еще до того, как ему исполнилось три года: «Эрнест хорошо стреляет из ружья, сам заряжает его и заводит затвор». К четвертому дню рождения дед Холл спрашивал об «этом великом охотнике Эрнесте Миллере». Девочек Хемингуэй тоже учили обращаться с оружием, как и Эрнеста. Все дети изучали, как правильно ухаживать за огнестрельным оружием и как безопасно им пользоваться. Когда дети стали старше, то больше всего они любили стрельбу по мишеням в воскресенье; к десяти годам Эрнест уже умел попадать в птицу на лету. С ранних лет у него проявилась страсть к рыбалке. С отцом он ходил рыбачить уже в два года, писала Грейс, и, бывало, вытаскивал самую большую рыбу за день. В озере Валлун в изобилии водились окуни, щуки и синежаберники, и малыш Эрнест с удовольствием учился есть «ыбу», как он ее называл. Эд Хемингуэй научил его тому, что стрелять в животное или ловить рыбу, которых ты не собираешься съесть, неправильно.

Доктор Хемингуэй учил своих детей жизни под открытым небом. Его сын был деятельным членом оак-паркского отделения «Клуба Агассиза». От Эда Эрнест узнал, как выживать в дикой природе, ходить, как ходят индейцы, как насаживать муху, чтобы поймать форель, научился заготавливать впрок и делать чучела из животных после их смерти и многому другому. «Клуб Агассиза» был в мыслях мальчика даже во время путешествия в Нантакет, когда он написал отцу с вопросом, стоит ли тратить два доллара на покупку ножки альбатроса для клуба. Потом Эрнест будет ставить перед собой задачу делать всё самым лучшим образом – выбирать вино, например, или писать в кафе, готовить форель или постигать искусство корриды – на самом деле, некоторые считают, что Хемингуэй фетишизировал свою идею все делать правильно за счет эмоций, особенно когда стал старше. (Такой смысл он часто вкладывает во многие рассказы о Нике Адамсе, к примеру, в «На Биг-Ривер». Ужасные последствия душевных потрясений и военного невроза можно обуздать, если правильно выполнять простые действия: гулять пешком, упаковывать рюкзак, рыбачить, готовить пищу в лагере.)

Эрнест часто хвастался, что его мать записала в детском альбоме: он «ничего не боится». Конечно, это означало, что ему был знаком страх, как бы ему ни удалось возвыситься над ним. Грейс делала и другие записи в детском альбоме, которые смутили бы любого ребенка: как он пел «три флепые мыфки/фмотри, как пегут» и что у него были ямочки на обеих щеках и губки бантиком. «Эрнест очень любящий мальчик, – писала Грейс. – Он обнимает меня за шею и говорит: «Я же маленькая мамина норка, да? Ты будешь моей Мамой Норкой?»

На фотографиях, которые Грейс вклеивала в детские альбомы Эрнеста, мы видим маленького мальчика в платьицах, в чепчике и с длинными волосами, настоящего ангелочка с виду. В примечании Грейс описывала, что это «белое кружевное платье с розовыми бантами». На некоторых снимках Эрнест в розовом полосатом или клетчатом платье с баттенбергским кружевным воротником и чепчике, вязанном крючком; иногда его волосы острижены коротко, по-мальчишески, а в другой раз – длинные, по плечи, красиво причесанные, точно как у его сестры Марселины. Конечно, на рубеже двадцатого столетия многих мальчиков одевали как девочек. Эта практика была выражением общей сентиментализации детства, при этом невинность – ассоциировавшаяся с более нежным, слабым полом – высоко ценилась. «Маленький лорд Фонтлерой» Фрэнсиса Ходжсона Бернетта (1885) породил моду на локоны до плеч, которые делали мальчиков часто неотличимыми от девочек. Но после первого года[4] мальчиков, как правило, переставали наряжать в платья и надевали на них соответствующую одежду. Что же касается первых детей Грейс, то примечательно, что, даже когда они вышли из младенческого возраста, Марселину и Эрнеста поочередно одевали то как девочек, то как мальчиков.

Но, как девочек или как мальчиков, Эрнеста и его старшую сестру одевали одинаково. По какой-то причине – может быть, желая привнести нерастраченную творческую фантазию в развитие детей – Грейс решила, вскоре после рождения Эрнеста, воспитывать его и его сестру, которая была на восемнадцать месяцев старше, как близнецов. Позднее она будет говорить, что всегда хотела близнецов. Марселина вспоминала, что у нее и брата были одинаковые куклы и одинаковые кукольные чайные сервизы, и еще одинаковые пневматические ружья. Грейс хотела, чтобы дети чувствовали себя близнецами, поэтому поощряла их все делать вместе: ловить рыбу и гулять, или катать кукол в игрушечных колясках. На фотографиях из «Уиндмира» мы видим детей в комбинезонах и с одинаковыми стрижками «под пажа», т. е. с волосами прямо остриженными по бокам и сзади и с тяжелой челкой.

Другие фотографии Марселины и Эрнеста, сделанные примерно в 1902 году, позволяют предположить, что Грейс одевала их то как мальчиков, то как девочек и тогда, когда дети стали достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Пухлый малыш с толстенькими ножками под платьем выглядел органично, однако мы видим Эрнеста в три с половиной года с длинными тонкими ногами в белых чулках и женских туфлях с ремешком, в платье длиной до колена и огромной шляпе с цветами. Фотографии создают решительно странное впечатление – что подтверждается замечанием Эрнеста, сделанным вскоре после этих фотографий. «Ему было очень страшно перед Рождеством, – записывала Грейс в его детский альбом, – оттого, что Санта-Клаус узнает, что он мальчик, потому что на нем та же одежда, которую носит его сестра».

Кажется, Грейс Хемингуэй придавала большое значение волосам. Эрнест был белокурым от рождения, с голубыми глазами, и оставался таким примерно до пяти лет; у Марселины же были темные волосы. Грейс подчеркивала, что у Эрнеста и позднее Санни и малыша Лестера был цвет волос Холлов – хотя потом его волосы потемнеют, а глаза станут карими. «У него золотистые волосы, – с удовлетворением отмечала Грейс в одном из детских альбомов, – и челка, а вокруг головы вьются кудряшки». Грейс была высокого мнения о белокурых волосах, но особенно ценила рыжие и была разочарована тем, что ни у одного из ее детей не было рыжих волос. «Мать всегда обращала наше внимание на то, что это самые красивые волосы в мире», – писала Марселина и отмечала, что у первой жены Эрнеста, Хэдли, волосы были золотисто-каштанового оттенка, к которому Грейс имела пристрастие. Судя по вниманию, которое она уделяла прическам двух старших детей, она точно так же была заинтересована в одинаковости их стрижек, внушая им или демонстрируя на младших детях привлекательность курчавых локонов или того беззащитного места на затылке, оголенного стрижкой под маленького мальчика, которую она сделала как Эрнесту, так и его сестре. Неудивительно, что у Эрнеста разовьется интерес к волосам – их цвету, форме, длине, – который превратится у повзрослевшего мужчины не во что иное, как в эротический фетиш. Он будет претворять в жизнь эротические сценарии, в которых цвет волос и пол будут играть важную роль, вместе с каждой из своих четырех жен. С Хэдли они разыграли драму, в которой, пока они катались на лыжах на отдыхе и никто из городских друзей не видел их, он отращивал волосы, тогда как она свои подстригала, до тех пор, пока их волосы не стали одинаковой длины. В ранних черновиках романа «Праздник, который всегда с тобой» – мемуарах о проведенной с Хэдли юности в Париже – он пишет об изменениях, которые они совершали со своими волосами, о том, как они выглядели и как ощущали себя, и намекает на перемены, которые их андрогинные стрижки произвели в их сексуальных практиках – они называли их «тайными удовольствиями».

Впрочем, природа происходившего в сознании и душе молодого Эрнеста, в том, что касалось андрогинной одежды и причесок, остается далеко не ясной. На это накладывались опасения из-за того, что сама его мать бросала вызов традиционным гендерным ролям: своей профессией и, как считал Эрнест, доминированием в семье – по поводу чего Эрнест и тогда, и позже будет испытывать очень смешанные чувства.

Игра в близнецов для обоих детей, наверное, иногда была в радость, иногда злила или заставляла стесняться, тем более что она продолжалась. Марселину оставили еще на один год в детском саду, чтобы они с Эрнестом вместе могли пойти в первый класс. После смерти Эрнеста в 1961 году Марселина напишет мемуары о семейной жизни, и среди отредактированных страниц окажется затянутое описание того, как подруга пыталась сделать что-нибудь с прической Марселины «под пажа». Результат получился именно таким, какого и можно было ожидать от двух маленьких девочек с ножницами. Грейс не просто была встревожена из-за волос дочери, она пришла в ярость, как будто случившееся могло угрожать приличиям или даже ее власти над детьми. «Я хочу, чтобы ты запомнила это на всю жизнь», – сказала она Марселине и заставила ее носить, не снимая, детский чепчик самой младшей из детей, Санни, до тех пор, пока ее волосы вновь не отрастут. Спустя две недели учитель Марселины заступился за девочку, сгорающую от стыда, и наказание было снято. Вскоре этот же учитель посоветовал Марселине перейти в третий класс, и оставшиеся годы в начальной школе они с Эрнестом учились порознь. Однако в седьмом классе Марселину забрали из школы, и она пропустила целый год, поэтому в старшие классы она пошла с Эрнестом и закончила школу вместе с ним. Причины, которые Эд и Грейс привели девочке в объяснение своего поступка, одновременно были и разумными, и непонятными: ей сказали, что они хотят, чтобы она в первую очередь сосредоточилась на уроках музыки и гимнастического танца, а во‑вторых, они придерживались «передовых» теорий (как скажет позднее Марселина) о воспитании детей, «и одна из этих теорий[5] заключалась в том, что девочка не должна оставаться в школе и подчиняться напряженному распорядку в сложный период созревания подростка». В результате Марселина и Эрнест на протяжении пяти трудных лет отрочества учились в одном классе – с предсказуемым чувством стыда перед окружающими и конфликтами. Они были любимыми детьми Грейс: Марселина – потому что была первым ребенком, а Эрнест – потому, что был первым из сыновей, и соперничество между ними было неизбежным. Особенно унизительной была настойчивость Грейс, заставившей Эрнеста сопровождать Марселину на первые школьные танцы.

Отношения Марселины и Эрнеста на протяжении многих лет оставались, понятно, напряженными. Они были очень близки маленькими детьми, в подростковом возрасте и в юности. Похоже, что личность Марселины претерпела значительные изменения, когда девушка достигла зрелости и вышла замуж. По-видимому, она переняла худшие качества своей матери и в конечном счете стала постоянной участницей клубов и поверхностно увлекалась искусствами. (Кажется, даже мать ее невзлюбила.) Эрнест будет испытывать сильную ненависть к старшей сестре, особенно после крупной ссоры, случившейся после смерти их отца, и позднейших разногласий по поводу судьбы «Уиндмира». Отношения с сестрой затронули струны в его душе, и его реакция была очень бурной – он предполагал, насколько игры в «двойников» в детстве осложнили его развитие.

И все же многими своими лучшими качествами Эрнест был обязан матери: самая младшая из девочек, Кэрол, считала, что Грейс «оказала очень большое и благотворное влияние на него в ранние годы». (Кэрол заметила насчет брата: «Он больше всех похож на нее».) Первые девять лет после свадьбы Грейс и Эд со своим растущим выводком жили в просторном доме Эрнеста Холла под № 439 на Норт-Оак-Парк-авеню, напротив дома Ансона и Аделаиды Хемингуэй. Если оставить в стороне обязательную утреннюю молитву, которую вся семья проводила на коленях, то Эрнест Холл был добродушно-веселым и любящим человеком. Его шурин, Бенджамин Тайли Хэнкок, которого все звали дядя Тайли, тоже жил в этом доме (когда не был в дороге, торгуя кроватями Миллера-Холла) и завоевал любовь молодой семьи. Марселина, Эрнест, Урсула и Санни появились на свет в передней спальне дома. Эрнест Холл проявлял необыкновенную заботу о своей семье, особенно в письмах с западного побережья, куда он ездил каждую зиму, в том числе и для того, чтобы повидаться с другим своим сыном, Лестером, обосновавшимся там после недолгого и загадочно рокового пребывания в разгар Золотой лихорадки на Аляске. Холл почти ежедневно высказывался об активности акций или облигаций, которые находились либо в его руках, либо в руках его дочери, и постоянно убеждал доктора (к которому он обращался «дорогой мальчик» и называл «благословенным доктором») не работать столь упорно и частенько замечал, с помощью несколько любопытной фигуры речи, как он надеется, что дети «будут копить запасы счастливых, солнечных воспоминаний». Эрнест Холл и его дочь завели обычай добавлять к каждому письму «букетики», или объятия, которые символизировали несколько кругов в конце письма; точка в круге означала объятие и поцелуй. «Надеюсь, все здравствуют, а Доктор толстеет и нахально ведет себя с детьми, которые растут как сорняки», – писал он летом 1901 года во время поездки в Англию.

Но в 1904 году Эрнест Холл вернулся из поездки на запад с хроническим нефритом, то есть воспалением почек, заболеванием, которое тогда представляло собой безусловный смертный приговор. Он умер в мае 1905 года. Дядя Тайли и Хемингуэи внезапно остались без главы семьи и, наверное, почувствовали себя неприкаянными в доме Холла. Переезд станет самой незначительной из перемен, которые повлекла за собой смерть патриарха.

* * *

Пятьдесят лет спустя, после смерти матери, Эрнест Хемингуэй написал одному молодому другу письмо. Он признался, что его чувства к матери начали меняться только после того, как он осознал ее изменившееся отношение к мужу; только тогда он перестал любить ее. В любом случае, писал он, теперь, когда она умерла, это не имело почти никакого значения. Это письмо, похоже, написанное под влиянием мимолетных чувств, свидетельствует о готовности проявить уважение к хорошим чертам Грейс, которые он в иное время почти не воспринимал. Он знал, что его ненависть не имеет под собой почвы, но настаивал на том, что никто не имеет права говорить так же резко, как обычно говорил он, без причины. Итак, он зафиксировал момент, когда все испортилось. До того Хемингуэи жили в каком-то подобии собственного рая, замкнутого и обособленного, и полностью функционирующего.

Все начало разваливаться, как рассказывал Эрнест, когда умер Эрнест Холл – к тому моменту мальчик уже стал достаточно взрослым, чтобы запоминать и хранить воспоминания. Важно отметить, что, когда Эрнест рассказывал о матери в последующие годы, он обычно делал это с конкретной целью. И часто он пытался выставить отца подкаблучником, которым помыкает властная жена. Ему хотелось убедить окружающих, что его злость оправдана, и он находил для нее основания, которые представлял фактами, но которые в действительности были фантазиями. Одним замечанием он отмечал момент начала ухудшающихся отношений родителей после смерти Эрнеста Холла. До смерти дедушки, говорил он, между ними все было прекрасно, потому что тот был строг с дочерью и «держал под контролем ее ужасный эгоизм и тщеславие». Потом Эрнест даст волю причудливым эмоциональным пляскам в ребяческом ревизионизме после самоубийства отца. Он обвинял мать в том, что она оскопила отца, сломила его, пока он не лишился сил и не смог выдержать кризис доверия. Один такой кризис, считал Эрнест, и довел его до самоубийства.

Без сомнений, жизнь семьи Хемингуэев изменилась после смерти Эрнеста Холла, но едва ли из-за тех причин, на которых позже настаивал Эрнест. Это правда, что Грейс заняла свое место после смерти отца, однако едва ли перемены, произошедшие с ней, были такими дурными. Она унаследовала немного денег и решила построить новый дом для своей растущей семьи – и обустроить его подходящим и для практики ее мужа, и для ее собственных интересов и профессиональной деятельности. «Годами», как выразился один биограф, Грейс читала об архитектуре, а точнее говоря, о дизайне интерьера, и накопила много идей. Грейс наняла архитектора и выставила дом отца на продажу, а сама с семьей переехала в арендованный дом и вскоре приобрела участок земли на углу Кенилуорт-авеню и Айова-стрит. Строительство дома началось весной 1906 года; в каминный камень были заложены несколько семейных памятных вещей.

Среди биографов Хемингуэя принято обвинять Грейс Хемингуэй – если не в «карьеристском рвении», то в строительстве дома, «который был слишком большим для семьи» и лег бременем на семейные финансы, и это несмотря на отсутствие каких-либо свидетельств, что Хемингуэи когда-нибудь ссорились из-за денег. Нет никаких данных, к примеру, что ради нового дома они наделали долгов. И дом был «слишком большим» ровно настолько, насколько необходимо для семьи с обоими работавшими родителями и шестью детьми, и еще дядей, который постоянно жил с семьей, и одним-двумя слугами, тоже проживавшими в доме. Им были нужны восемь спален, и даже при этом некоторым девочкам приходилось жить по двое в комнате. Скорее всего, вовлеченность Грейс в строительство дома стала для нее возможностью выразить себя творчески и продемонстрировать умение принимать творческие и разумные решения бытовых вопросов. К примеру, кухня была тщательно продумана в соответствии с последними тенденциями; кухонные столы были сделаны выше обычных, ради удобства и Грейс, и Эда, которые были высокого роста. Кладовую упразднили, как пережиток прошлого; продукты питания и кухонная утварь хранились в шкафчиках, которые сами по себе были новинкой. Грейс расширила кухню и включила в нее помещения подвального этажа, где находились встроенные раковины, цементные шкафы для консервированных продуктов и газовая горелка, на которой доктор мог продемонстрировать детям изготовление пуль и, как отметил один наблюдатель, горячий сахар для конфет-тянучек.

Помещения кабинета врача были отделены от гостиной дверью с матовой панелью, на которой был выгравирован фамильный герб Хемингуэев, придуманный Грейс и Эдом. Вдоль приемной тянулись книжные полки с книгами и образцами его таксидермистского мастерства. Телефон занял место на обеденном столе, на тот случай, если пациенты будут вызывать доктора во время обеда. В другом конце гостиной (где был, как описывала Марселина, «чрезвычайно современный» камин) находилась музыкальная комната Грейс, созданная в соответствии с последними акустическими требованиями. Она была в 30 футов в длину и в ширину, а высота потолка была 15 футов, так что здесь можно было построить балкон для зрителей. На радиаторах стояли большие оцинкованные контейнеры с водой, которые, как прочитала Грейс, должны были поддерживать точность настройки рояля «Стейнвей» (еще одно фортепьяно, на котором играли дети, стояло в столовой). На платформе, накрытой ковром, выступали ученики Грейс. На одной стене, где Грейс надеялась в один прекрасный день поставить орган, висел портрет прапрадеда детей, Уильяма Эдварда Миллера, который, как и его отец, любил музыку, но оставил ее в погоне за мирскими благами и в конце жизни он стал веслианским священником.

Несмотря на то что дом Хемингуэев был построен весьма практично и с вниманием к деталям, похоже, что жители Оак-Парка действительно считали дом слишком дорогим для семьи и судачили об этом. Подруга Марселины по детским играм вспоминала, каким огромным казался дом и насколько «нетрадиционно» он был построен. «Было в нем что-то помпезное, – заметила она, – чего они явно не могли себе позволить». Дом высотой в три этажа привлекал внимание всего квартала.

Когда началось строительство дома на Кенилуорт-авеню, Эрнест и Марселина пошли в первый класс в школу Лоуэлл. Оба быстро научились читать. Дом, который арендовала семья, находился рядом с публичной библиотекой Оак-Парка, «Институтом Сковилла». Видимо, у Хемингуэев больше не было няни, а если и была, то все ее внимание было посвящено младшим девочкам, поэтому брат и сестра каждый день после школы шли в «Сковилл», где читали, сидя на маленьких стульях за низкими столами, пока библиотекарь не отправлял их домой в обед. Осенью 1906 года, когда семья наконец переехала в новый дом, двое старших детей перешли в школу Оливера Уэнделла Холмса.

Хемингуэи были заняты не только стройкой в Оак-Парке. Примерно в то же самое время, когда родилась Урсула, к коттеджу на озере Валлун было пристроено крыло с кухней, а позже появилось еще и отдельное здание с тремя спальнями. Росла семья – росли и обязанности детей. Хорошим примером служит день стирки в «Уиндмире». Эд придумал чистящий раствор, которым можно было стирать одежду, белье и постельные принадлежности без необходимости намыливать и тереть ткань. С этим раствором белье кипятили в двух отдельных котлах. Когда котел немного остывал, Эд с одним из детей переносил его, под честное слово, к озеру, где его ждали другие дети, стоя по пояс в воде. Они полоскали белье, Эд помогал им отжать его и отнести и повесить на веревку за домом. Как позже отмечала Марселина, дети могли ходить босиком и надевать один комбинезон, однако накрахмаленные нижние юбки и кружева, не говоря уже об огромном количестве белья и постельных принадлежностей (одних только полотенец!), задавали им много тяжелой работы. Любопытно, что Грейс составила график сменных обязанностей по кухне, так что ей приходилось готовить лишь один раз в восемь дней. В первые два дня заданного периода готовили Грейс и ее третья дочь (Санни), в следующие два – помощница матери (Рут Арнольд) и самая младшая из девочек (Кэрол), потом – Марселина вместе со школьной подругой и в последние два дня – Эд и Эрнест. «Даже в том возрасте я понимала, что все это немного странно, все, что происходило, – вспоминала одна знакомая семьи. – За кухней не было никакого надзора, вообще».

Организация такой большой семьи могла граничить со смешным. Когда дети расходились в толпе, Эд призывал их свистком, имитирующим звуки американской куропатки. Так часто бывало во время поездок в цирк или на ярмарку штата, в Чикагский зоопарк или Полевой музей (Музей естественной истории), открытый в 1893 году, который Хемингуэи очень любили. Детям следовало собраться «мгновенно», как рассказывала Марселина. В «Уиндмире» они учились выживать и спасать свои жизни. Эд выводил лодку на озеро и начинал раскачивать ее до тех пор, пока она не опрокидывалась. Отец объяснял им, что нужно плыть к берегу или залезать на лодку сверху. Он высаживал их в воду полностью одетыми, в глубоком месте, и задавал время, за которое им следовало снять обувь и одежду и доплыть до берега. Дети всерьез соперничали друг с другом.

Хотя дети Хемингуэев не начинали прямого бунта до подросткового возраста, довольно рано им пришлось столкнуться с родительскими ограничениями, сохранившимися, казалось, еще с викторианской эпохи. Детей ужасно злили эти ограничения. Эд, за плечами которого было происхождение из пуританской Новой Англии, воспитание приверженцем евангелиста Дуайта Муди и протестантская строгость Оберлинского колледжа, занимал, когда дело касалось разрешения детям того или иного, жесткую позицию. В 1886 году он вступил в группу под названием «Пояс надежды» и дал обещание, что не будет баловаться «вином, пивом, опьяняющими напитками, табаком и сквернословить». Он выступал против танцев, карточных игр и азартных игр. Грейс, которая в 1893 году кокетливо спрашивала Эда в письме, осуждает ли он посещение театров, была более терпимой, чем ее муж. В доме Эрнеста Холла имелся бильярдный стол, где он учил свою дочь игре, которую многие сочли бы подозрительной с нравственной точки зрения. В первые годы брака муж Грейс перенял от ее отца, вольно или невольно, привычку сидеть вечером с курительной трубкой после ужина, вместе с шурином, дядей Тайли, за закрытыми дверьми в гостиной. Грейс в целом любила игры и одобряла танцы как светские развлечения – которые станут причиной сражений в семье, когда девочки немного повзрослеют.

Неудивительно, что именно Эд Хемингуэй был сторонником дисциплины в семье. Как и многие дети, отпрыски Хемингуэев знали, что лучше не сразу идти со своими вопросами к отцу и получить автоматическое «нет», а, скорее, обработать сначала мать, таким образом делая более вероятным итоговое согласие Эда. Он без церемоний мог отшлепать за плохое поведение и часто доставал ремень, которым правил бритву. (Грейс пользовалась расческой при необходимости.) Скоро дети обнаружили, что строгие правила Эда кажутся не такими тяжелыми, если о них знаешь. Труднее им было свыкнуться с переменчивостью настроения отца. Марселина писала: «Щеки с ямочками и очаровательная улыбка отца могли за мгновение смениться строгим, тугим ртом и пронзительным взглядом, который сам по себе имел дисциплинарное воздействие. Иногда переход от веселости к суровости был настолько резким, что мы оказывались не готовы и испытывали шок, когда в одну минуту папа обнимал кого-нибудь из нас рукой, или мы сидели у него на коленях, смеясь и болтая, а через минуту – кто-то из нас что-нибудь не так сказал или сделал, или отец внезапно вспоминал о каких-то невыполненных обязанностях – нам приказывали идти в свои комнаты и иногда оставляли без ужина».

За переменой настроения обычно следовала порка, а потом Эд заставлял ребенка встать на колени и просить у Бога прощения.

Эта самая переменчивость и ее резкий характер подразумевали под собой какую-то скрытую борьбу в душе доктора, которая стала более заметной, когда дети подросли. Отец, который обучал их ходить по лесу, как индейцы, который жарил им по особым случаям восхитительные «какашки» (булочки из теста), учил их названиям полевых цветов и рассказал, какой вкусный бывает лук, если его выдернуть прямо из лесной земли и съесть с сэндвичем, мог слишком быстро превратиться в жесткого, сурового и разъяренного педанта. Когда он стал старше, переменчивость настроения обернулась депрессией, светлые и темные полосы быстро сменяли друг друга, вероятно, свидетельствуя о маниакально-депрессивном психозе.

На удивление (как, может быть, показалось Эрнесту и его сестрам), семья сплотилась вокруг Эда. Пока дети росли, им давалось понять, раз или другой, что доктору нужен отдых. Один раз Эд получил шанс пройти специальную подготовку по акушерству в Нью-Йоркском городском родильном доме осенью 1908 года – на курсах повышения квалификации, благодаря чему он займет впоследствии место заведующего акушерским отделением в больнице Оак-Парка. После окончания курсов Эд отправился на корабле в Новый Орлеан, город, который давно манил его к себе, – его отец оставил описания своей прогулки по Миссисипи и достопримечательностей южного города. В письмах к Эду в Нью-Йорк и Новый Орлеан Грейс убеждала его взять такой необходимый отпуск: «Постарайся забыть о нас, – писала она, – и дай отдых своему беспокойному мозгу». В Оак-Парке издавалась местная газета, «Листья дуба», из которой жители с жадностью узнавали о местных новостях и сплетнях. Очевидно, Эд попросил Грейс прислать ему несколько выпусков. Она согласилась, но отругала его: «Дорогой, отдыхать – это значит не читать «Листья дуба» и не возвращаться к прежним размышлениям, а дать уму передышку». Газета уже сообщила, что он находится в Нью-Йорке; Эд раздумывал, нужно ли передать ей обновленную информацию о его местонахождении. Грейс сказала нет. «Тебе не кажется, что разумнее позволить им считать, будто ты все еще занимаешься в Нью-Йорке?» Она поддерживала желание Эда отдохнуть, но беспокоилась по поводу того, что подумают соседи. Эд вернулся домой на пароходе по Миссисипи, точно по тому маршруту, которым прошел в своей мятежной юности его отец, Ансон Хемингуэй, когда пытался сбежать от фермерской работы.

Если путешествие и принесло ему облегчение, то лишь временное. Депрессии оставались очень тяжелыми, на грани обездвиженности и даже хуже, и вели к паранойе и другим проявлениям психоза. И у Грейс Хемингуэй случались периоды нервозности, но это было ничто по сравнению с депрессивными эпизодами Эда – которые со временем будут лишь ухудшаться, и перед тем, как он совершит самоубийство, его депрессия примет причудливую психотическую форму. Дети, как правило, ищут нормальность в поведении родителей, и Эрнест не был исключением: еще подростком он решил не думать о периодах, когда отец отдалялся и его поведение становилось странным.

Соседи все замечали. Современник Эрнеста позже отмечал, что Эд Хемингуэй был «никчемным… Он имел довольно неопрятный вид, был похож на типичного сельского доктора, водил громыхающий «Форд» и носил позорный рюкзак. В его кабинете тоже было довольно неряшливо». Пожалуй, действительно неприятная картина, однако на некоторую эксцентричность Эда и его семьи указывает большинство рассказчиков. Сомнительное предприятие – изучать беллетристику ради биографических деталей, однако в «Избранной стране» Джона Дос Пассоса (1951) мы можем прочесть строки, которые, если они достоверны, будут полезны для понимания семьи Хемингуэев. Дос Пассос, позднее ставший близким другом Эрнеста, был женат на Кэти Смит, подруге его детства. Семья Смитов много времени проводила с Хемингуэями в летние месяцы в Мичигане. Эрнест пришел в ярость, обнаружив, насколько семейство Уорнеров у Дос Пассоса напоминает его собственную семью, и догадался (правильно), что именно Кэти рассказала мужу откровенные подробности. «Все Уорнеры странные», – говорит Лули, персонаж, чьим прототипом была Кэти, и добавляет, что, впрочем, доктор Уорнер считался хорошим врачом. Лули сердится на доктора из-за его «насмешливого языка» и из-за того, что он жесток со своим старшим сыном, которого в романе зовут Джорджи: «Док Уорнер мог заставить Джорджи заплакать одной только интонацией голоса. Кажется, ему нравилось это делать».

Религия стала еще одним полем битвы. В старших классах школы и некоторое время после ее окончания Эрнест опирался на взгляды родителей о религии и поведении, которые он усвоил так же полно, как и уроки отца об умении ориентироваться в лесу. Эрнест был крещен в Первой конгрегационалистской церкви священником Уильямом И. Бартоном, о котором сегодня помнят благодаря бестселлеру его сына, Брюса Бартона, «Человек, которого никто не знает» (1925) об Иисусе Христе – сотруднике рекламного агентства. Возможно, из-за интереса Грейс (она стала солисткой и хормейстером в новой церкви) семья переключилась на небольшую Третью конгрегационалистскую церковь, где на Пасху 1911 года Эрнест и Марселина были конфирмованы и получили свое Первое причастие. Эрнест стал членом общества «Плимутская лига», которое собиралось по воскресеньям в пять часов. «Лига» в особенности поощряла участие молодежи в делах церкви и общества (ее президентом был молодой Брюс Бартон).

В тринадцать лет Эрнесту уже была знакома ирония – или, быть может, точнее было бы сказать, что он стал достаточно взрослым, чтобы осознавать несоответствие между тем, чему его учили, и тем, что он в действительности чувствовал. Позже он рассказывал о том, как ты чувствуешь и как должен был чувствовать при совершении религиозных ритуалов вроде Первого причастия. Грейс открыто говорила о вере и испытывала энтузиазм; она думала о преданном служеним церкви и в повседневной жизни вела религиозные и духовные беседы. Она была склонна к поспешным выводам о «христианской» благонадежности того или иного фактора – к примеру, Грейс выступила перед местным школьным советом не один раз, а дважды с протестом, что ни один школьник-«христианин» не должен читать «Зов предков» в классе. Грейс могла накрутить себя до неудержимого риторического неистовства, когда дело доходило до религии. Она искренне верила в ценность определенных викторианских идеалов, которые она понимала как быть добрым христианином. Неудивительно, что подобные расхождения лягут в основу разногласий Эрнеста с матерью после того, как его книги начнут публиковаться.

Однако картина была намного сложнее. Эд, безусловно, был более твердым в вере. Потом Эрнест расскажет[6], что отец – как и его брат Виллоуби, успешный врач миссии в Китае, – хотел отправиться миссионером на Гуам или в Гренландию, но Грейс ему не позволила. Когда дети привлекли на свою сторону Грейс, в процессе скоординированной кампании в защиту уроков танцев, Эд воспротивился. И хотя и дети, и Грейс стали учиться танцевать, он держался в стороне, по-прежнему считая танцы чудовищным обычаем, открывавшим двери иным тяжелым грехам.

Только повзрослев, Эрнест смог взглянуть на жизнь отца под иным углом зрения, но и тогда, казалось, он был одержим мыслями, проявлял или нет его отец мужественность. Он продолжал испытывать глубоко противоречивые чувства. Эта тема сбивала его с толку. Роберт Джордан, вымышленный персонаж книги «По ком звонит колокол», имеет много общего с Эдом Хемингуэем, вплоть до того, что тоже покончил жизнь самоубийством при помощи пистолета времен Гражданской войны. Роберт Джордан с печалью вспоминает первую большую разлуку с отцом: старший мужчина целует сына в обе щеки и бормочет: «Да не оставит нас Господь, пока мы с тобой будем в разлуке». Эти строки из Книги Бытия (31:49) любили в семье Хемингуэев и часто упоминали в письмах. Герой Хемингуэя явно смущен интимностью этих слов и замечает во время объятий, что усы отца мокрые от слез.

Глава 2

Юность Эрнеста Хемингуэя начиналась во многом так же, как у любого другого молодого человека из хорошей семьи со Среднего Запада того времени: школа, работа, церковь, летние каникулы в деревне, первые ростки интереса к девочкам, развлечения и общение с друзьями. Но затем все обернулось не совсем обычно. Эрнест не будет поступать в колледж, а пойдет начинающим репортером в канзасскую газету. Через семь месяцев, разочаровавшись в бесплодных попытках вступить в американскую армию, он уедет в Италию и будет работать водителем машины «Скорой помощи» в Красном Кресте. На первый взгляд он оставался послушным сыном любящих родителей. На самом же деле, как подозревали Эд и Грейс, и не без причины, в Эрнесте было что-то своенравное, какие-то амбиции или импульс, которого они не могли понять, и чувствовали по этому поводу глубокое беспокойство.

Как человека и зрелого писателя Эрнеста сформировала жизнь в «Уиндмире» в Северном Мичигане. Семья старалась проводить как можно больше времени на озере каждое лето. Обычно доктор Хемингуэй воссоединялся там с семьей на несколько недель, если не на все лето (там же он принимал пациентов, в том числе местных индийцев оджибве). Эрнест целыми днями купался вместе с братом и сестрами или (чаще) ловил рыбу. В то лето, когда ему исполнилось четырнадцать лет, он спал в палатке во дворе, а став старше, проводил большую часть времени в других местах и подолгу оставался у Дилуортов, которые жили у соседнего залива Хортон-Бэй. Летом 1905 года Эд купил ферму на другой стороне озера от «Уиндмира». Они с Грейс назвали ферму «Лонгфилд», точно так же, как называлось поместье в их любимой книге, викторианском романе Дины Мьюлок Крэйк 1856 года «Джон Галифакс: джентльмен» (третий ребенок Хемингуэев, Урсула, получила имя в честь героини этой книги). Когда Эрнест стал старше, объем его работы по дому увеличился вместе с карманными деньгами (раз в неделю он получал несколько монет, равных числу его лет). Раз в неделю он разносил в Оак-Парке «Листья дуба» и косил лужайки; в Мичигане ему приходилось работать в «Лонгфилде», где он часто и жил, в палатке. Он сажал семена, копал картошку и собирал фрукты с деревьев, которые посадили они вместе с отцом.

Эд с сыном часто обменивались деловыми письмами о качестве урожая и о том, сколько бушелей Эрнест продал местным и сколько отправил в Оак-Парк домой. В свое время Эрнест Холл советовал Эду Хемингуэю: «У всякого человека с некоторыми сбережениями должна быть ферма», и идея о том, чтобы кормить большой выводок плодами собственной земли, имела определенную привлекательность для отца Эрнеста. Но Эрнест не любил физический труд, даже на свежем воздухе. Когда он стал старше, уклонение от домашних обязанностей стало предметом серьезных конфликтов с родителями и, в свою очередь, послужило испытанием его личности.

Вместе с другими детьми, приезжавшими к озеру на лето – Лью Клараханом, Рэем Олсеном, Карлом Эдгаром и Биллом и Кэти Смит, братом и сестрой, – Эрнест ходил в походы и попадал в обычные для подростков передряги. Один случай оставил в нем очень глубокое впечатление. Тогда Эрнест отправился на рыбалку вместе с сестрой Санни, которая родилась в 1904 году и была четвертым ребенком Хемингуэев. Они с Санни перебирались вброд через исток озера Валлун и тащили одну из лодок семьи, «Урсулу из Уиндмира», по направлению к болотистой местности под названием Крэкен. Внезапно Эрнест заметил синюю цаплю. Он поднял ружье и выстрелил – это было запрещено местными правилами охоты – и сказал Санни, что отцу наверняка захочется добавить чучело птицы к своей коллекции. Когда они сошли на берег пообедать, Эрнест убрал мертвую птицу под сиденье лодки. Вернувшись, они не нашли птицы. Что случилось потом, до конца неясно; по одной версии, Эрнест встретил сына охотинспектора, который сказал, что его отец ищет Эрнеста. Понятно, что охотинспектор не встретил теплого приема, когда приехал в «Уиндмир» за Эрнестом. Грейс Хемингуэй, выпрямившись во весь рост, обернула ситуацию таким образом, что сама стала допрашивать охотинспектора и наконец выпроводила его из своих владений с дробовиком в руках. Эрнест между тем сбежал. В этом месте мнения снова расходятся. В конце концов Эрнесту пришлось прийти с повинной и заплатить большой штраф. Потом он будет приукрашивать рассказ, утверждая, что судья едва не приговорил его к исправительному дому. Он никогда не забудет об этом столкновении с властями; очевидно, что нарушение закона произвело на него значительное впечатление. Кроме того, Эрнест был поражен тем, что Грейс заступилась за него, хотя и знала, что он был не прав. История о Грейс, размахивающей ружьем, стала любимой в семье.

Вернувшись в Оак-Парк, Эрнест начал ходить в школу Ривер-Форест рука об руку с Марселиной и строил смутные планы стать врачом. Планы начали меняться после того, как Эрнест посетил уроки английского языка и затем курсы писательского мастерства и особенно журналистики. И хотя читать Эрнест научился довольно поздно, он сразу же стал увлеченным читателем. Марселина вспоминала, как они оба запоем читали Скотта, Диккенса, Теккерея, Киплинга и Роберта Льюиса Стивенсона. К урокам, извлеченным из романов Горацио Элджера, Эрнест отнесся чрезвычайно серьезно. Семья выписывала множество журналов, от «Образцового хозяйства» до «Скрибнерс», «Компаньона молодого человека» и «Журнала святого Николая». Дети регулярно их читали. Эрнест с сестрой приняли участие в конкурсе в Третьей конгрегационалистской церкви, кто первым прочтет полную Библию короля Якова; даже после того, как победил его друг Гарольд Сэмпсон, Эрнест и Марселина продолжали и закончили чтение.

В первый год обучения на уроках английского языка брат и сестра, вместе с Франком Платтом, руководителем отделения английского языка, читали повествовательную поэзию, библейские рассказы и греко-римские мифы. Однако Эрнест по-настоящему загорелся только в старших классах, на занятиях с учителями Маргарет Диксон и Фанни Биггс. По рассказам одноклассников, опрошенных исследователем творчества Хемингуэя Чарльзом Фентоном, Маргарет Диксон была «откровенной либералкой», энергичной современной женщиной и замечательной рассказчицей, которая оказывалась в центре внимания на любом общественном мероприятии. Диксон проявляла особый интерес к Эрнесту и поощряла его ранний интерес к писательству.

Однако особенную близость Эрнест чувствовал с Фанни Биггс. Сохранилось письмо, которое он написал ей после окончания школы, где Эрнест обращается к учительнице так, будто она его школьная приятельница, и рассказывает о розыгрыше и потасовке. Биггс собирала волосы в пучок, как и другие школьные учительницы, была высокой и гибкой и очень начитанной женщиной с отличным чувством юмора. Эрнест оказался под ее влиянием на курсе рассказа и затем попал в элитный литературный клуб мисс Биггс, собранный в конце предпоследнего класса, где и Эрнест, и Марселина показали свои рассказы. По сути, этот литературный клуб представлял собой семинар по беллетристике, на котором ученики делились работами и обсуждали их под руководством учителя. И ни один из рассказов Эрнеста, написанных в школе, прежде всего «Суд Маниту» и «Сепи Жинган», появившиеся в литературном журнале «Скрижаль», не демонстрировал особых перспектив, кроме, быть может, бесспорного умения выстраивать диалог. Он увидит еще пять своих рассказов в журнале. Интересно отметить, что ни разу в старших классах, или даже можно сказать – почти до двадцати четырех лет, Эрнест не говорил о том, что когда-нибудь напишет роман. Тогда, как и теперь, многие несостоявшиеся гении с откровенностью заявляли о желании написать роман еще в том возрасте, когда носили штанишки по колено. Мы можем записать на счет Фанни Бигс заслугу, что Эрнест – который станет подлинным мастером рассказа – сконцентрирует внимание именно на этом жанре, даже в окружении других писателей, как в первые годы в Париже.

Именно в журналистике заблистал талант Эрнеста, и здесь влияние Фанни Биггс проявилось в полной мере, прежде всего благодаря курсу английского языка для журналистики, на который Эрнест записался в предпоследний год в школе. Как заметил один биограф, она взаимодействовала с классом так, «как будто классная комната была редакцией газеты». Фанни Биггс назначала одного из учеников редактором выдуманной газеты (каждый раз разного) и давала ему задания на различные темы. Ее «репортеры» учились тогда еще новой, но сегодня ставшей уже классической структуре новостей – «перевернутой пирамиде»: ребята должны были изложить новость в первом параграфе, а в последующих развернуть ее, раскрыв наиболее заметные детали в начале, а наименее значимые – в конце, чтобы редактор легко мог сократить текст. В классе ученики писали спортивные новости, колонки светской хроники, большие газетные статьи и даже рекламные объявления выдуманных товаров, а потом начинали писать для настоящей, популярной и с интересом читаемой «Трапеции». Первый материал за авторством Эрнеста в этой еженедельной школьной газете появился в январе в его предпоследний год в школе. В следующем году Марселина и Эрнест стали двумя из восьми сменных редакторов газеты.

Эрнесту пришлось выкрадывать время для «Трапеции», дискуссионного клуба (клуба молодых предпринимателей) и ученического театра у спорта, который обычно становится главным видом деятельности, после учебы, у молодых людей. Эрнест никогда особенно не любил и не был хорош в командных видах спорта. Поскольку к пятнадцати годам он подскочил до пяти футов десяти дюймов, был ширококостным, он стал играть в футбол, хотя и не вошел в школьную команду, пока не стал старше, да и потом не блистал. (Может быть, потому, что в будущем многие его читатели и поклонники думали, что у него была блестящая карьера в футболе, Эрнест время от времени не мог удержаться от выдумываний и как-то раз рассказывал, что чрезвычайно хорошо играл при Бобе Заппке, который на самом деле был тренером в Оак-Парке – впрочем, до того, как Эрнест пришел в футбол, – и затем продолжил свою легендарную карьеру в Иллинойсском университете.) В последний год учебы он входил в школьную команду по плаванию и был старшим по легкоатлетической команде. Он разрывался между учебой в школе и спортом, или скорее ему казалось, что разрывается, и позже сказал, что Маргарет Диксон и Фанни Биггс «были ужасно милы со мной, потому что мне приходилось стараться и заниматься спортом, и учиться писать по-английски». (Он сохранит этот двойной приоритет и в будущем, погрузившись и в литературный мир, и в мир спорта во взрослой жизни.)

Неудивительно, Эрнест посчитал, что проще всего попробовать силы в спортивных обозрениях для «Трапеции». Почти с самого начала он стал писать на манер Ринга Ларднера, с работой которого Эрнест познакомился по спортивной колонке Ларднера в «Чикаго трибьюн» или по сборнику 1916 года «Ты знаешь меня, Ал», опубликованному по частям в «Сатердей ивнинг пост». Сборник представлял собой вымышленные письма ленивого и недалекого бейсболиста чикагских «Уайт сокс» Джека Кифа своему другу из родного города, Алу. Ларднер использовал богатый сублитературный жаргон, в котором числа глаголов и согласованность глаголов и существительных путались. Весной 1916-го и осенью 1917 года Хемингуэй опубликовал в «Трапеции» несколько рассказов. Анонсы представляли его «нашим Рингом Ларднером». Впрочем, весьма немногие из этих рассказов имитировали стиль Ларднера; скорее, упоминание имени Ларднера давало Эрнесту право на юмор: «Хемингуэй, по сообщениям, выздоравливает, но Доктор смущен, его ум безвозвратно утрачен». Эта же статья, как и несколько других, поворачивает дело так, будто он был героем спорта, что на самом деле не соответствовало истине: «Сверхбыстрый Хемингуэй забивает третий гол за Оак-Парк, пересекая трамвайные пути на Чикаго-авеню и переходя на Гарлем и Лейк». Только к весне, в выпускной год, Эрнест усвоил эпистолярную манеру Ларднера и стал имитировать, довольно умело, его жаргон. «Дорогой Пашли, – начиналась статья. – Ну, Паш, рас уш ты попросил меня написать рассказ о соревнованиях по плаванию, я напишу, потому что, если не написать, ты уволишь меня из газет».

Этот юмор нельзя назвать бессмертным. Скорее, статьи для газеты, и в особенности юмористические рассказы для газеты, не только дали Эрнесту ценный журналистский опыт, но и научили писать легко и с удовольствием. Для мальчика того времени – который должен был уделять не меньше времени и спорту – занятия английским языком и сочинение рассказов, особенно в качестве любимчика учителя, казались несколько сомнительным времяпрепровождением. И литературное творчество давалось ему нелегко: в выпускном классе Эрнест взялся за пьесу «Не хуже насморка», которую так и не смог закончить к своему удовлетворению. Но писать о спорте было легко, и спортивные статьи завоевали ему популярность среди одноклассников, особенно среди мальчиков.

В старших классах школы много своего времени и энергии Эрнест отдавал поискам юмористического – устраивал розыгрыши и создавал сатирический язык, привлекая товарищей к затейливым выдумкам. Он давал прозвища всем, кого знал, – и будет делать это всю жизнь. Он придумывал прозвища членам семьи и настаивал, чтобы брата и сестер так и звали: Марселину называл Бивень или Мазвин, Урсулу, свою любимую сестру в детстве, Уралегс, Маделайн – Солнышко или Санни, Кэрол – Фарш или Бифи, а младшего брата, который родился в 1915 году, Лестера – Прищепкой, Папироской и потом Бароном. (Марселина дала Лестеру прозвище Отребье, что, как считал даже Эрнест, было слишком.) Эрнест распространил эту практику и на друзей. Спекулируя на модном антисемитизме, несомненно общем предрассудке Оак-Парка на рубеже веков, Эрнест со своими друзьями Рэем Олсеном и Ллойдом Голдером придумал изощренное сравнение их троицы с ростовщиками. Они нарисовали три круга желтым мелком на своих шкафчиках и объявили их «Ростовщической точкой». Эрнест назвал себя Хемингштайном, Олсена – Коэном, а Голдера – Голдбергом. Он несколько лет называл себя Хемингштайном и часто сокращал прозвище до Штайна, которое любил за каламбурный намек на пиво [англ. Stein – пивная глиняная кружка. – Прим. пер.]. (В конце писем он часто рисовал наполненную до краев кружку.) Еще Эрнест называл себя Веммеджем, а также Скотиной. Посвящая столько внимания прозвищам членов семьи и друзей (происхождение таких имен, как Папироска, было довольно сложным), Эрнест, безусловно, пытался познавать свою вселенную и таким образом управлять ею.

Друзья Хемингуэя в Оак-Парке, среди которых были Моррис Масселмен (Масси), Гарольд Сампсон (Самп) и Джордж Мэдилл (Рассол), вслед за ним развивали собственный сложный жаргон, которым они неизменно пользовались, чаще в письмах, чем в разговорах, когда им было уже далеко за двадцать. Отчасти этот жаргон позаимствовал свои особенности от Марка Твена, немного от Ларднера, частью – из куртуазного языка и во многом был похож на раннего Эзру Паунда, хотя Эрнест познакомился с поэтом только в 1922 году. В ранние годы он обильно приправляет свои сочинения современным сленгом. Изобретательная орфография и плохие каламбуры порождают «ситьюасью» и «Пальма Матрас» (вместо альма-матер). Письма – «нудиловка» или «эпистолы», Оак-Парк – «Оакус-Паркус», а море – соленуха. В письмах к Марселине он предлагает «поторопиться в спагеттерию» или «allez к Ши» и спрашивает: «Почему моя слышит это от тебя, а?», а также «Сразила ли тебя уже любов юноши?» Деньги – почти всегда «семечки», но иногда «шекели» или «деньга». Кто-то «закладывается», а смерть – это «закладная». Эрнест объявит «о неплохих дополнениях к языку» уже в 1919 году, когда вернется с войны: две королевы в карточных играх получили «погоняло» «двойной дуэт сисек», а короли – «пара монархов».

Опять же, ничего ужасного и необычного в этом не было, не считая энергии Эрнеста, вложенной в разработку жаргона: он пользовался им примерно с 1916 по 1923 год, когда уже всерьез занимался художественной литературой и работал над краткими, простыми и ясными предложениями – стиль, который станет благодаря ему знаменитым. Он легко овладевал этим малопонятным жаргоном, который делал его мир, по крайней мере с виду, замкнутым, защищенным. Эрнест, его брат и сестры, а также его друзья понимали друг друга. И судя по подростковым письмам к родителям, щедро пересыпанным прозвищами, он рассчитывал, что и они подчинятся его правилам. Этот жаргон будет принят и с женщиной, на которой Эрнест женится, с Хэдли (Хэш), и она тоже неизбежно начнет разговаривать на нем. Важно отметить, что Эрнест никогда не пользовался жаргоном в творчестве, не считая статей для «Трапеции» в школе; детская игра научила его искусному пониманию жаргона, что показывают рассказ «Мой старик» и диалоги в «Убийцах» и «Пятидесяти тысячах». В этом стиле уже было семя телеграфной, грамматически неправильной и эксцентричной манеры речи, которую он разрабатывал в поздние годы, о чем свидетельствовала невероятная биографию Лилиан Росс в «Нью-Йоркере» в 1950 году. В эти же юные годы художественный стиль, одновременно неестественный и очень свободный, сыграл роль своего рода колеи, по которой литературное творчество всего через несколько лет войдет в его жизнь и полностью захватит ее. После школы важная переписка Хемингуэя, всегда довольно оживленная для мальчика, который редко расставался с семьей и друзьями, станет еще обширнее. Сатирическая манера письма и обильная ирония были естественны для подростка; они развивали писательское умение записывать слова на бумагу без запинки и замешательства. Его первые шаги в творчестве были как встреча с закадычным другом, и Эрнест естественным образом влился в эту дружбу с помощью языка сатиры.

В глазах родителей Эрнест довольно-таки преуспевал – за одним существенным исключением, как указал недавно исследователь творчества Хемингуэя Моррис Баск. В один летний день 1916 года в «Уиндмире» Эрнест дал матери понять, чего ей следует ждать в следующие несколько лет. Он сидел за кухонным столом со своим другом Гарольдом Сэмпсоном, когда Грейс поставила перед ними обед. Эрнест вопросил: «Это все, что у нас есть? Проклятые помои». Грейс попросила его выйти из-за стола и не возвращаться, пока он не принесет извинений. Как большинство Хемингуэев, Эрнест был очень обидчив. Сочтя, что с ним поступили несправедливо, он позвал Гарольда и ушел из дома на несколько дней, и жил в это время у Дилуортов в Хортон-Бэе. Обидчивость – слишком мягкое слово для той черты в Эрнесте, которую обнаружил этот случай. Его мать и отец обычно поступали точно таким же образом, когда слышали критику в свой адрес или были неправильно поняты, как и многие в их семье. Это был лишь один случай из жизни (среди очень и очень многих), когда Эрнест будет испытывать огромную обиду из-за пренебрежения или обвинений, выходить из себя и продолжать обижаться независимо от того, чем кончится дело. Этот конкретный эпизод – более жесткая стычка с матерью и изгнание последуют в 1920 году – Хемингуэй запомнит на всю оставшуюся жизнь. Он будет даже несколько раз рассказывать, что сбежал из дома подростком и больше так и не вернулся.

Пятнадцатилетний Эрнест был потрясен, когда Грейс заступилась за него перед охотинспектором и даже изгнала нежданного представителя власти из своих владений с ружьем. Впрочем, недавно Баском был установлен другой малоизвестный инцидент, когда родители Эрнеста, в такой же незабываемой манере, не встали на его защиту. Похоже, что увлеченные работой над школьной газетой и литературным журналом, Эрнест с друзьями составили подпольное издание под названием «Джазовый журнал», причем слово «джаз» тогда только начинало менять свое оригинальное значение («половой акт») на обозначение нового музыкального жанра. Авторы-редакторы сочинили кое-какие грязные шутки и приписали их разным преподавателям. Успел выйти только один экземпляр журнала, причем редакторы упоминались списком на внутренней стороне задней обложки; подразумевалось, что журнал будет передаваться от одного юноши к другому. Товарищ Эрнеста Рэй Олсен, который тоже участвовал в создании журнала и рассказал об этом инциденте, обнаружил, что журнал пропал из учебника английского, где Рэй его прятал. Далее последовал вызов в кабинет директора Марион Макдэниел. Размахивая пропавшим журналом, она обращалась к ним со страстной речью. Родителей поставили в известность, и, по словам Олсена, их дальнейшее пребывание в школе оказалось на чаше весов. Он считал, что именно благодаря Фанни Биггс они избежали исключения из школы, и высказал догадку, будто она вызвалась объяснить, что мальчики приходили к ней за советом и потом пообещали ей прекратить издавать журнал. Отец другого одноклассника приехал на встречу с директором и «решительно» вступился за сына, заявив, что в школе отнеслись к происшествию слишком серьезно.

Позднее Фанни Биггс опишет этот случай исследователю творчества Хемингуэя Чарльзу Фентону в утерянном письме. В другом письме она передаст Фентону слова Эрнеста: «Никто из моих родителей не придет в школу ради меня, неважно, насколько я прав. Мне просто нужно это принять». Эрнест ужасно обиделся на отказ родителей заступиться за него и встать на его сторону. Ситуация с вызовом в кабинет директора по такому серьезному вопросу, как угроза исключения, оказалась травмирующей для мальчика, который, надо думать, чувствовал себя довольно одиноким в этом положении, брошенным на произвол судьбы, и который был спасен только благодаря заступничеству любимого учителя. И через много лет он будет вспоминать эти детские обиды, пока они не превратятся в причину отвергнуть родителей и их мир окончательно. Он не всегда мог позволить себе это в их присутствии и сохранял тесные связи с семьей намного дольше, чем можно было бы предположить по его позднейшим признаниям. Утешением ему стал чрезвычайно красочный язык, которым описывал ненависть к своей семье. О матери в конце жизни он писал: «Разве эта… женщина не ужасна? Не знаю, как я мог быть произведен ею на свет, но очевидно, как-то это произошло».

Нередкая язвительность Эрнеста, ранимость и грубоватый юмор, а также бесспорный интеллект отличали его от сверстников. В кругу близких друзей он стал благодаря этим качествам лидером и примером для подражания. Но появились они не из ниоткуда. Что-то отличало семью Хемингуэев от жителей Оак-Парка, с их сильным классовым сознанием и буржуазной респектабельностью, несмотря на высокое положение клана в обществе. Фанни Биггс, какой бы защитницей Эрнеста она ни была, пока он находился под ее опекой, предложила несколько объяснений. Спустя годы, когда с ней связался исследователь творчества Хемингуэя Чарльз Фентон, писавший книгу (к большому ужасу Эрнеста) о его ученических годах, Фанни сочла необходимым заявить о превосходстве Оак-Парка и школы Ривер-Форест перед другими учреждениями того времени. (Объективности ради стоит заметить, чем выше качество школы, тем более хорошим учителем она бы казалась.) В этой школе учились те дети из Оак-Парка, которые обыкновенно ходили бы в частную школу, указала она и упомянула «поэтов, музыкантов, дипломатов, критиков и журналистов» – и даже евангелиста Билли Сандея, – которые показывались на собраниях. Родители вкладывали немало денег в школьные спектакли, на которых они присутствовали, как Биггс постаралась отметить, в вечерних нарядах. И все же у Эрнеста, писала она неодобрительно, «никогда не было карманных денег» (пятнадцати пенсов на многое не хватит), и она никогда не видела его родителей в загородных клубах Оак-Парка или клубах для встреч в Чикаго. Хотя это могло отражать положение Хемингуэев в Оак-Парке в то время, маловероятно, чтобы семью с шестью красивыми и умными детьми, с уважаемым врачом во главе и его талантливой и яркой женой, живущую в одном из самых больших домов Оак-Парка, избегали более богатые или респектабельные семьи в силу подобных причин; скорее, они занимали особое место в городе – безотносительно посещений общественных клубов.

Это вряд ли было очевидно Эрнесту, который в старших классах школы и сразу после ее окончания отдалялся от семьи и друзей дома. У него было две подруги: первая Дороти Дэвис и после – Фрэнсис Коутс; Фрэнсис очаровала его на спектакле немецкой оперы «Марта». Об их отношениях мало что известно, очевидно, они не были серьезными, поскольку Эрнест в мае сопровождал Марселину на вечер выпускников в качестве ее «молодого человека». Он, Гарольд Сэмпсон, Фрэнсис и Марселина ходили вчетвером на свидания и иногда плавали на каноэ по реке Дес-Плейнс. В то время Эрнест, кажется, искренне любил бывать в компании с Марселиной. Брат c сестрой объединились ради того, чтобы пошатнуть или даже поменять родительские правила. Марселина хотела научиться танцевать после случившегося конфуза на танцах, несмотря на энергичные возражения Кларенса. Грейс встала на ее сторону, и следующей осенью двое старших детей стали посещать школу танцев мисс Ингрэм по вечерам в субботу (Эрнест, наверное, напомнил себе быть осторожнее в своих желаниях). Марселина и Эрнест демонстрировали то, чему научились, на семейных сборищах возле граммофона. К ним присоединялись остальные дети и Грейс, а Эд сидел кислый в сторонке. Эрнест с гораздо большим энтузиазмом относился к боксу, которым он стал заниматься в средних классах школы. Потом он будет утверждать, что узнал об этом виде спорта от старых чикагских бойцов вроде Джека Блэкберна и Гарри Греба, с которыми, вероятно, встречался в знаменитых чикагских спортивных залах. Боксерский мир всегда будет сохранять важное значение для его творчества; бокс стал источником вдохновения для одного из его первых школьных рассказов, «Вопрос цвета».

Несмотря на уроки танцев, Хемингуэи были не особенно коммуникабельными, включая Эрнеста. Вилгелмина Корбетт, подруга детства, знавшая Эрнеста по школе, отмечала, что «сверстницы за ним не особенно охотились, поскольку он не был «крутым» и в общем-то имел довольно неопрятный вид». В романе Дос Пассоса 1951 года, в котором под именем Уорнеров описываются Хемингуэи, героиня обращает внимание на «непричесанные волосы [Джорджи], торчащие у лба черные, как у индейца, пряди, и грязную полоску вдоль расстегнутого воротничка синей рубашки» и говорит про себя: «Боже, какая деревенщина». Доктор Хемингуэй, которого Вилгелмина тоже называла «неопрятным», покупал ботинки сыну, как всем своим детям, и обувь «никогда не подходила». И хотя Вилгелмина в целом восхищалась Грейс Хемингуэй, она с неодобрением отмечала, что Грейс была «отвратительной хозяйкой» и «полностью доминировала в своей семье». Урсула Хемингуэй потом напомнит брату, что в доме в Оак-Парке сохранялся «неряшливый беспорядок». Однажды Эд Хемингуэй нашел под диваном ручку, потерянную три года назад. Хотя одноклассники считали родителей Хемингуэев довольно ограниченными в религиозных вопросах, одноклассник Эрнеста Льюис Кларахэн называл их «незаурядными» – этим словом Вилгелмина описывала, не без восхищения, дом на Кенилуорт-авеню и его великолепную музыкальную комнату. Другой одноклассник Эрнеста вспоминает, что светловолосая миссис Хемингуэй была похожа на «миссис Санта-Клаус» и что она носила «очень длинные» юбки, «поэтому, когда она шествовала куда-нибудь по улицам Оак-Парка, ее невозможно было не заметить».

Летом 1916 года Эрнест завязал в «Уиндмире» два важных знакомства – с Биллом и Кэти Смитами, которые станут его друзьями. Они тоже были из не совсем обычной семьи. Их мать умерла от туберкулеза в 1899 году. Отец был университетским профессором, специалистом в области математики, древнегреческого языка и философии. (Он был атеистом и не скрывал этого.) Билл, Кэти и их старший брат Иеремия Кенли (И. К., которого все звали Кенли) были воспитаны отцом в Сент-Луисе. Летом они жили в Северном Мичигане с тетей и дядей, мистером и миссис Джозеф Чарльз («Тетушка» и «Дядь»). Биллу был двадцать один год, Кэти двадцать четыре – то есть они были значительно старше Эрнеста. Билл изучал сельское хозяйство в Миссурийском университете, а Кэти там же – журналистику. Эрнест и Билл познакомились еще мальчиками, однако тем летом их заново познакомил общий друг Карл Эдгар, выпускник Принстона. И брат, и сестра были очень начитанными, а Кэти была эффектная девушка, с кошачьими глазами, которые некоторые описывали как зеленые, другие – как топазовые. Билл и Эрнест стали вместе ходить на рыбалку, и Эрнесту будет интересно в следующие несколько лет время от времени приударять за Кэти; тем временем они с ней быстро подружились.

В выпускном классе Эрнест обдумывал планы на ближайшее будущее. В эти планы входила рыбалка в Хортон-Бэе и поход в дебри Верхнего Мичигана в поисках рыбных мест, где он надеялся жить и писать. Он знал, что так не получится. Отец хотел, чтобы Эрнест поступил в Оберлин, куда Марселина уедет осенью 1917 года. В письме однокласснику Эрнест отмечал, что он склоняется к тому, чтобы подать заявление в Корнелл. Дедушке он сказал, что собирается в университет Иллинойса, то же самое поняли и его одноклассники. Однако Эрнесту, похоже, не нравился ни один из вариантов. Его друзья из Хортон-Бэя учились в солидных университетах на востоке, некоторые – в Лиге плюща, которая имела решительное преимущество над Оберлином, небольшим учебным заведением в Огайо, основывающимся на приниципах социальной справедливости, отмены рабства и веры в Бога, тогда как Иллинойсский университет был очень крупным учреждением на Среднем Западе, где от юношей-студентов ожидали повышенного внимания к спорту. Интерес Эрнеста к Корнеллу, по-видимому, появился откуда ни возьмись и так же спокойно исчез. Он считал, что лучшим для него будет обучение журналистике в «Канзас-Сити стар». Младший брат Эда Хемингуэя, Тайлер, был успешным бизнесменом, торговавшим пиломатериалами, и человеком с некоторым положением в Канзас-Сити. В Оберлине он учился вместе с Генри Дж. Хаскеллом, основным автором статей и вашингтонским корреспондентом «Стар». Эд согласился обратиться к брату с просьбой узнать, не сможет ли Хаскелл посодействовать с устройством Эрнеста в газету. На выпускном вечере Эрнест представил «Пророчество классу» (немного заумная баллада), а Марселина произнесла речь о «Новом девичестве».

Эрнест надеялся поработать в «Стар» летом, но в газете изъявили желание принять его на полный рабочий день с осени. Лето промчалось быстро, Эрнест очень много занимался физическим трудом, так, как никогда еще он не работал на воздухе. Почти все время он проводил на семейной ферме «Лонгфилд», на другой стороне озера, часто вместе с отцом. Они косили траву на двадцатиакровом участке, посадили плодовые деревья, перенесли старый фермерский дом и построили ледник, а также приглядывали за овощами. Билл Смит жил на той же стороне озера Валлун, где стоял «Лонгфилд», и они с Эрнестом разработали схему работ: Билл помогал собирать бобы и выкапывать картофель в «Лонгфилде», а Эрнест собирал вместе с ним яблоки и колол дрова у тетушки Чарльза. Отношения с матерью оставались холодными. Эрнест по большей части ночевал под открытым небом в «Лонгфилде», а на длинных выходных – в Хортон-Бэе и часто оставался у Дилуортов. Они с Биллом ходили на рыбалку при каждой возможности, поскольку надвигалась взрослая жизнь.

* * *

Эрнест пробудет немногим больше шести месяцев в Канзас-Сити и все это время будет работать в «Канзас-Сити стар» – быстро пролетевшие дни интенсивного ученичества – тогда, пожалуй, одной из лучших газет в стране. Канзас-Сити находится в пятистах милях от Оак-Парка, но Эрнесту, наверное, казалось, что он на другом континенте. Он в первый раз в жизни жил вдалеке от дома (не считая походов) без присмотра взрослых, и это была свобода. Здесь он начнет всерьез пить (от этой привычки он не избавится уже до конца своих дней), будет писать каждый день, кроме воскресенья, и получать за это вознаграждение и влюбится в первый раз в жизни.

Поезд Хемингуэя[7] прибыл на канзасский вокзал Юнион-Стейшн 15 октября 1917 года. Эрнеста встречал его друг Карл Эдгар (по прозвищу Одгар), с которым они познакомились предыдущим летом в Хортон-Бэе. Эдгар дружил со Смитами и был поклонником Кэти Смит, он работал в «Калифорния ойл бернер компани» и очень хотел, чтобы Эрнеста взяли в газету. Эдгар высадил Эрнеста возле большого викторианского дома дяди Тайлера Хемингуэя и тети Арабеллы на бульваре Варвик. На следующее утро дядя проводил его в редакцию «Стар» на Гранд-авеню, которая занимала целый квартал. Там Эрнеста почти сразу же отправили к Джорджу Лонгану, редактору отдела местных новостей, с которым они обсудили рабочее время (с 8.30 до 17.30), оплату (15$ в неделю) и месячный испытательный срок. Лонган, не теряя времени, передал Эрнеста помощнику редактора отдела местных новостей С. Дж. Веллингтону, которого все звали Пит. Он станет его непосредственным боссом.

Пит Веллингтон познакомил Эрнеста с фирменным стилем газеты и дал ему гранки с рекомендациями, как писать хорошо. Этот свод правил был и остается по справедливости известным даже за пределами круга поклонников Хемингуэя; сам Эрнест позднее признавался, что эти 110 параграфов оказались «лучшими правилами для писателя. Я никогда о них не забывал». Первый параграф гласил: «Пиши короткими предложениями. Первые абзацы должны быть краткими. Пиши энергичным языком. Утверждай, а не отрицай». Эрнест приводил другой пример из издательской инструкции о том, что репортеры не должны были употреблять словосочетание «серьезное ранение»: «Все ранения серьезные. [Жертва] могла, насколько я помню, получить легкую травму или опасную». Еще один параграф требовал избегать прилагательных, особенно таких, как «великолепный», «грандиозный» или «чудесный». Точно так же «хороший сленг – это новый сленг». Все эти принципы Эрнест применял на практике в Канзас-Сити и позже – внедрил в своем творчестве. Ни один писатель, говорил он, «не сможет плохо писать, если будет соблюдать их». Однако самый ощутимый эффект от работы в «Стар» заключался в том, что Эрнест стал писать быстро, емко и лаконично – и помногу.

Именно Веллингтон, которого Эрнест описывал как «строгого педанта, очень справедливого и очень жесткого», разработал знаменитые правила журналиста. Он разъяснил Эрнесту его обязанности и ответственность. За Эрнестом будет закреплен полицейский участок на 15-й улице, вокзал Юнион-Стейшн, где он должен будет высматривать и, если получится, брать интервью у приезжающих знаменитостей – даже, к его восторгу, у бейсболистов, и отделение неотложной помощи крупнейшей больницы Канзас-Сити, где «ты имел дело с несчастными случаями и выяснял подробности насильственных преступлений». Веллингтон отмечал, что Эрнест полностью «выкладывался» на работе, даже если писал заметку длиной лишь в абзац.

Город лежал у его ног; мы можем утверждать, что городской репортер, начинающий с самых низов, видел изнанку города, как и те, кто жил в сердце Канзас-Сити многие годы. Город, в котором проживало 300 000 жителей, был крупнейшим железнодорожным и сельскохозяйственным центром – идеальное место для начала карьеры амбициозного молодого репортера и писателя. Однако работа была не из легких, Эрнест познакомился не только с врачами неотложной помощи, сотрудниками похоронного бюро и полицейскими, которые были на дежурстве или расследовали преступление, но также и с проститутками, спекулянтами, жуликами, игроками, ворами и бродягами. Он с жадностью слушал истории и разговоры очевидцев, представителей властей, чиновников и с легкостью заводил друзей. Приятель, врач из центральной больницы, взял Эрнеста с собой в тюрьму, где молодой репортер наблюдал, как наркоманы получают дозу морфия при «ломке». В письме к старшей сестре Эрнест хвастался, что встречался и разговаривал с военными, сенаторами и чемпионами по боксу и что он научился «различать кьянти, катобу, мальвазию, дешевое красное вино, кларет и некоторые другие вина с закрытыми глазами». Охваченный азартом, он заканчивал письмо: «Я могу послать мэра к черту и похлопать комиссара полиции по спине!»

Пит Веллингтон отмечал, что Хемингуэй «завязывал дружеские отношения со всеми, с кем соприкасался». Эрнест подружился с Расселом Краусом, Клиффордом Найтом, Уилсоном Хиксом и Дэйлом Уилсоном. Все они стали знаменитыми профессионалами. Однако более всего на него повлиял человек по имени Лайонел Мойз – «невероятно поразительный» персонаж, по словам Эрнеста, прямо как из «Первой полосы». Пьяница, колоритный репортер и литобработчик, Мойз был ценнейшим и самым высокооплачиваемым журналистом «Стар». (Мойз увольнялся с любого места, если ему не предлагали самую высокую плату.) Его репортерское мастерство стало легендой. Однажды Эрнест рассказал, что Мойз мог держать в голове четыре статьи, одновременно звонить по телефону, чтобы получить материал для пятой, повесить трубку и изложить все пять сюжетов с огромной скоростью без запинки. Однако в других воспоминаниях о Мойзе Эрнест умалял его достоинства и говорил, что был знаком с ним поверхностно, и, конечно, совсем не восхищался им. Мойз, к примеру, похоже, никогда не работал один на один с Эрнестом над стилем – хотя он наверняка порезал многие статьи Хемингуэя. И они так и не стали друзьями, однако из грубоватых советов Мойза Эрнест извлек все, что мог. Мойз любил Твена, Конрада и Киплинга. Он говорил Эрнесту: «Ясное, объективное описание – единственно верная форма литературы». Он предостерегал от рассказчищеских трюков и какого-либо потока сознания – никаких таких штучек, без обиняков говорил он. Эрнест прислушивался к Мойзу по возможности, но чаще он был погружен в драму ежедневного репортерства. Можно сказать, что Мойз имел важное значение в становлении Эрнеста как писателя, будучи не только наставником, но и живой легендой, колоритным и блестящим чудаком – и Эрнест тоже мог стремиться к этому образу. Возможно, Мойз не был героем для Хемингуэя, зато он был образцом возмутительного поведения.

Трудно отследить развитие Эрнеста по газете, невзирая на огромные усилия исследователей, поскольку почти ни одна из его заметок не была подписана. Если судить по тому, как много времени и тяжелого труда он вкладывал в свою работу, то можно сказать, что Эрнест шел семимильными шагами к вершинам многообещающей репортерской карьеры. Тот факт, что его приняли в газету в знак одолжения, и отсутствие реального опыта перестали иметь какое-либо значение для его работодателей после того, как он приступил к работе, в «Стар» умели ковать профессионалов из любителей. Эрнест с готовностью откликнулся, добившись успеха, и, по-видимому, был довольно скоро признан маститыми и очень талантливыми журналистами.

В разгар всей этой деятельности Эрнест умудрялся регулярно писать семье и особенно Марселине. Кажется, ему хотелось получить одобрение родителей, но еще больше – показать им, какой была его жизнь в Канзас-Сити, и почувствовать себя по-прежнему членом семьи, что было обычным поведением подростков, впервые уехавших из дома. Если Эд и Грейс не могли, что понятно, представить истинного характера жизни в Канзас-Сити, ее темпа, потребностей, а также перемен, которые с ним происходили, Эрнест начинал злиться. Через несколько месяцев репортерской работы он ощутил, что стал более зрелым и семья не считается с этим. В одном из выпусков оак-паркской газеты, которую семья – что характерно – исправно пересылала Эрнесту, отец говорил, что ему «всего восемнадцать». Эрнест немного смешно обижался, поскольку чувствовал, что, пусть не возраст, но у него достаточно большой опыт. Может быть, ему всего девятнадцать, писал он отцу, однако он работает в таком темпе, с которым не справился бы мужчина старшего возраста. В общем-то, это письмо к отцу, в котором Эрнест заявляет о праве на уважение (с этого же времени он заведет привычку холить свои обиды), можно назвать маленьким шедевром расстановки точек над «i», даже по меркам семьи, в которой умели писать выразительные письма. Здесь же мы можем прочесть одно из лучших доступных нам описаний репортерской жизни. Ему не нужен колледж, говорит он отцу. В Канзас-Сити он только и делал, что зубрил: «Ответственность, абсолютная точность, тысячи долларов напрямую зависят от твоих высказываний, абсолютной правды и точности». Даже написанное с ошибкой имя может стать причиной иска к газете. Это мука, пишет он, работать рано по утрам в дедлайн:

«Если надо написать статью на полколонки, нужно помнить про хороший стиль, стиль должен быть идеальным на самом деле, изложить все факты, и в правильном порядке, придать тексту цепкость и силу и написать его за пятнадцать минут, по пять предложений за раз, чтобы успеть в выпуск как раз, когда он идет в печать. Если надо принять сюжет по телефону и рассказать все точно так, как ты увидел мысленным взором, ты бежишь к пишущей машинке и пишешь страницу за раз, пока стучат еще десять пишущих машинок, а босс кричит на кого-то, и мальчик выхватывает страницы из твоей машинки, как только ты заканчиваешь писать».

Он прекрасно передает напряжение, в котором существует, и обходит молчанием, сколькому он научился. Несмотря на то что вопрос о колледже будет подниматься снова, и в манере, вызывающей раскол в семье, Эрнест ясно дает понять, что колледж ему не нужен. Газетчики того времени были известны сомнительной репутацией, а Эрнест хотел показать, что журналистика – это профессия, не ремесло. Ему не было дела до того, считают ли его в семье беспутным, но он знал, что они должны уважать его работу. Вроде забавно, продолжает Эрнест в письме к отцу, что всего лишь год назад он написал «кормушку и быка» для школьной «Трапеции». «Но это так, и я говорю тебе это не потому, что считаю себя какой-нибудь звездой или кем-то в этом роде, просто именно так ты видишь ситуацию». Эрнест давал отцу понять, что с ним нужно считаться, и прежде всего – как со взрослым человеком. В следующем году он докажет это.

Неудивительно, что он так любил свою теперешнюю жизнь. С дядей и тетей Эрнест прожил лишь несколько дней и затем переехал в «респектабельные» меблированные комнаты Грейс Хейнс на Варвик-бульваре, где жили еще несколько репортеров. Семья пересылала ему выпечку, которую (тревожный знак) пекла сама Грейс, а он отправлял домой в Оак-Парк белье для стирки, до тех пор, пока не придумал лучший план. Ему сложно было возвращаться в пансион ради обеда и ужина, предоставленных пансионом, поскольку он успевал только перехватить что-нибудь, и часто работал допоздна и пропускал ужин. Вскоре Эрнест переехал в квартиру Карла Эдгара на Агнес-стрит. Здесь мужчины делили большую спальню с удобными стульями и спальной верандой, за которую платили каждый по два с половиной доллара в неделю, и ели в ресторанах. Хемингуэй завел друзей среди своих коллег и товарищей Карла. Один приятель того времени вспоминал, как приезжал пить вино с Эрнестом и Карлом. Они засиделись допоздна и приятель, лежавший на полу, уже засыпал, но Эрнест настойчиво держался за бутылку с дешевым красным вином и читал вслух Роберта Браунинга.

Больше всего писем Эрнест написал Марселине, когда она училась на первом курсе в Оберлине на музыкальном факультете. Письма веселые и вульгарные, написанные малопонятным семейным жаргоном и тем странным языком, который Эрнест придумывал с друзьями в «эпистолах». Он подшучивает насчет мальчиков, она в ответ шлет ему шпильки о девушках. В феврале он решил сделать ее своей наперсницей в любовных делах и стал рассказывать о маловероятных отношениях с кинозвездой, оказавшейся проездом в Канзас-Сити. «Я ужасно влюбился в Мэй Марш», – пишет Эрнест Марселине в постскриптуме к письму около 12 февраля 1918 года.

Эрнест встретился с Мэй, которая направлялась на Западное побережье, в двенадцатиэтажном отеле «Мюльбах», лучшем в Канзас-Сити. В «Мюльбахе» был шикарный пресс-центр, с пишущими машинками и телефонами, современная туалетная комната и мягкие кресла, где можно было побеседовать или подремать. Один раз Эрнест заснул в ванне после особенно тяжелого дня. Хотя одной из его обязанностей было интервьюирование всех знаменитостей, которых он встречал в вестибюле отеля, неизвестно, познакомился ли он с актрисой именно таким образом. Мэри Уэйн Марш[8] была довольно простой девушкой, из провинции. Она родилась в Нью-Мексико в 1894 году и была на пять лет старше Эрнеста – эта разница в возрасте станет постоянной чертой в его отношениях с женщинами – и тогда была на пике карьеры. Свою первую главную роль Мэй Марш сыграла в фильме 1910 года «Рамона» и продолжала сниматься в кино с головокружительной скоростью, что, в общем-то, было типичным для Нью-Йорка и Голливуда того времени. Самые заметные роли она исполнила в двух крупных киноэпопеях Д. В. Гриффита – «Рождение нации» (1915) и «Нетерпимость» (1916), которые Эрнест, по слухам, посмотрел. С трудом можно представить любовный роман между нахальным молодым репортером и настоящей кинозвездой, однако описание привлекательности Марш, сделанное критиком Полин Кил в статье 1968 года для «Нью-Йоркера», помогает объяснить, почему Эрнест мог посчитать ее более доступной, чем другие звезды экрана: «Она наша мечта, она не небесная красавица, как [Лилиан] Джиш, а земная красавица, и солнечный свет придает ее юности еще больше обворожительности. Она выглядит так, как будто может быть счастливой, чувственной, обыкновенной женщиной». И однако же недавно Марш заключила контракт с «Голдвин» и зарабатывала три тысячи долларов в неделю, что было почти немыслимо для Эрнеста.

Хотя отношения Эрнеста с Марш, скорее всего, так и не зашли дальше дружбы, в своем воображении он, видимо, полагал, что между ними роман, и так он и представлял все в письмах друзьям и семье. Дружба продолжится в следующие месяцы, и Эрнест увидит Марш снова, когда окажется в Нью-Йорке. Предыдущие биографы, в распоряжении которых не было некоторых писем Эрнеста, относились к эпизоду с Марш как к шутке, фантазии Эрнеста. Однако о недавно возникших отношениях Эрнест написал три письма Марселине, два письма отцу (и еще отправил ему телеграмму), одно письмо семье и одно – Дейлу Уилсону, другу из «Стар». Эта связь продлилась с 12 февраля до 19 мая – достаточно долго для затянувшейся шутки.

Вполне вероятно, что актриса остановилась в Канзас-Сити во время поездки по железной дороге в Голливуд и что Эрнест встретился с ней, когда находился при исполнении служебных обязанностей. Правда же в том, что писем от Марш Эрнесту не существует. Кроме того, несколько странно, что Хемингуэй, кажется, не испытывал к актрисе чувств и что нет никаких свидетельств, относящихся к концу их дружбы, – хотя, возможно, их отсутствие скорее означает, что Эрнест встречался и флиртовал с Марш, когда она проезжала через Канзас-Сити, и потом решил долго пересказывать фантазии о ней. Роман, если он на самом деле был, все так же окутан тайной.

По словам Эрнеста (возможно, только в его воображении), они почти сразу стали разговаривать о браке. Эрнест называл Мэй «будущей госпожой Хемингштайн», и, пока длился их роман, до тех самых пор, пока он не уехал за границу служить в «Скорой помощи» Американского Красного Креста, Эрнест упорно говорил о Мэй как о своей будущей супруге. Несомненно, на это повлияла царившая повсюду тогда спешка, всегда сопровождавшая любовные романы перед надвигающейся войной, когда брак становился очень реальным и, как правило, осуществляемым вариантом. В том же письме к сестре мы можем отметить еще одну особенность, характерную для таких романов: Эрнест говорит, что девушка будет «ждать» его. Когда он писал Марселине, Мэй (он называл ее Мэри) только что уехала на Восточное побережье на съемки фильма, в место под названием Вудс-Хол в Массачусетсе. Она писала ему дважды в неделю или даже чаще, рассказывал Эрнест, и на обратном пути в Голливуд снова должна была проехать через Канзас-Сити. Через три недели Эрнест пытался выяснить, видела ли Марселина со своим последним кавалером недавнего «Любимого предателя» с Мэй Марш (1918) и согласна ли его сестра, что «Мэри» просто «чудо».

Какие бы отношения ни связывали Эрнеста с Мэй Марш, это был военный роман. Поскольку, хотя времени на размышления было мало, и еще меньше – чтобы строить какие-то планы, за месяцы, проведенные в Канзас-Сити, помимо репортерской работы и романа с Марш (или влюбленностью в нее), Эрнест ломал голову над тем, как найти способ отправиться на войну, в которую США вступили 6 апреля 1917 года. В последний год в школе он уже узнал о довольно сильном сдвиге в сторону милитаризма в душе народа. Это выражалось в проведении парадов в городах по всей стране, выступлениях за укрепление вооруженных сил и подготовке к неизбежному присоединению Соединенных Штатов к конфликту.

В ноябре прошлого [1916. – Прим. пер.] года был переизбран Вудро Вильсон, обещавший удержать страну от военных действий в Европе, которая бушевала там с 1914 года. Однако даже в то время было очевидно, что президент и его советники искали лишь политически приемлемый способ вступления США в войну на стороне Великобритании и Франции. Их планам сыграли на руку атаки немецких подводных лодок на все суда, включая торговые, в зоне военных действий в северной Атлантике. Американцы ощутили всю бедственность войны начиная с затопления немцами пассажирского лайнера «Лузитания» британской компании «Кунард лайн» в мае 1915 года, унесшее жизни 128 американцев. Немцы торпедировали еще семь американских торговых судов незадолго до вступления США в войну.

Все чаще события войны вытесняли другие новости на первых полосах газет. Однако Эрнест знал и о противодействии «интервенции», особенно в больших городах, как Чикаго и Канзас-Сити. Против вступления в войну были антимилитаристы всех мастей, но особенно левые, считавшие ее средством раскола международной солидарности рабочего класса – и еще они видели фундаментальный экономический интерес предпринимателей, рассчитывавших получить выгоду от конфликта. В той мере, насколько он раздумывал об этой проблеме вообще, Эрнест, наверное, чувствовал, что разрывается между мальчишеским увлечением и военной службой, а также темпераментным стремлением принять сторону аутсайдера и, может быть, восхищением чикагца перед Джейн Аддамс, главой местной благотворительной организации, чей голос против войны звучал громче остальных. Однако, когда Эрнест осенью 1917 года приехал в Канзас-Сити, США уже отправляли солдат в Европу, и американский средний класс более или менее поддерживал военные действия. Начинающий репортер следил за вестями с полей сражений с повышенным интересом и надеялся вскоре присоединиться к американским войскам за границей.

Сама война, которая обрела форму новых, особенно жестоких траншейных сражений, перешла для США и их новоиспеченных союзников в следующую, более тревожную фазу. Западный фронт во Франции находился в безвыходном положении, и Германия со своим союзником Австро-Венгрией одержала главную победу над Италией в битве при Капоретто в октябре. Два месяца спустя революционная Россия заключила с Германией мир и вышла из войны. Дальнейшее казалось ясным: Германия должна была бросить все силы на новое наступление против Франции, Великобритании, а теперь еще и американцев на севере Франции. Спустя некоторое время после прибытия в Канзас-Сити осенью 1917 года Эрнест записался в 7-й Пехотный миссурийский полк Национальной гвардии, получил военную форму (внешний вид которой он детально описывал в письмах семье и особенно Марселине) и стал участвовать в регулярных строевых учениях. Он очень хотел отправиться на войну и проявлял нетерпение, но Эд Хемингуэй не давал своего согласия до Рождества 1917 года. Даже тогда отец с сыном оба знали, что плохое зрение Эрнеста[9], по семейной легенде, унаследованное от матери, не позволит ему попасть в какое-либо воинское подразделение. И хотя Эрнест легкомысленно рассуждал о том, что вступит в канадскую армию, присоединится к морским пехотинцам или уйдет в авиацию, его плохое зрение оказалось настоящим препятствием.

Приятель Эрнеста репортер Тед Брамбэк, сын канзасского судьи, предложил другую возможность. Брамбэку пришлось оставить Корнелл, когда во время игры в гольф, из-за несчастного случая, он потерял глаз и, таким образом, был непригоден к службе. Он поступил в полевую службу США в 1917 году и провел четыре месяца за рулем машины «Скорой помощи» во Франции, до того, как пришел в «Стар». Он горел желанием вернуться на войну, однако военные врачи стали предъявлять более строгие требования к медицинскому осмотру. Красный Крест недавно начал переправлять машины неотложной медицинской помощи и водителей на итальянский фронт, и ему было позволено набирать только тех мужчин, которые во всех остальных случаях были непригодны к армейской службе. Итальянская армия в последнее время потерпела несколько крупных поражений от австрийцев, самое главное – в битве при Капоретто в октябре и ноябре, поэтому водителей машин «Скорой помощи» на передовой не хватало. Итак, в 1918 году Красный Крест активно набирал людей, и Брамбэк и Хемингуэй влились в его ряды, уведомив «Стар», что отправятся на войну в конце апреля.

* * *

Недели, которые Эрнест провел в Канзас-Сити, дали ему материал для миниатюры, которая появится между главами его первой книги «В наше время». Она начинается словами: «В два часа утра двое венгров забрались в табачную лавку на углу Пятнадцатой улицы и Гранд-авеню» и рассказывает об убийстве полицейским двух венгров, которые, по его мнению, были «итальяшками». Другая миниатюра из сборника, о повешенном в тюрьме, также может относиться ко времени в Канзас-Сити. Жизнь в Канзас-Сити дала ему материал для рассказа «Гонка преследования», о путешествующем с эстрадной труппой велогонщике, который вышел из строя в Канзас-Сити из-за пристрастия к алкоголю. Действие рассказа «Счастливых праздников, джентльмены!» происходит в Рождество в отделении неотложной помощи городской больницы Канзас-Сити. Местный доктор рассказывает историю о мальчике, который умоляет врача кастрировать его, так сильно юношу беспокоит его похоть, и который потом калечит себя бритвой. «Гонка преследования» появится в сборнике рассказов «Мужчины без женщин» в 1927 году, а рассказ «Счастливых праздников, джентльмены!» будет включен в его следующий сборник «Победитель не получает ничего», изданный через шесть лет.

Ни один из этих рассказов нельзя назвать в числе лучших, однако на самом деле упоминание о рассказе (или рассказах) из сборника «В наше время» здесь уместно, потому что они показывают нам, что Хемингуэй, наблюдавший за всем, что вокруг него происходило, и хранивший воспоминания до тех пор, пока не наступал час извлечь их из памяти, уже знал о неоспоримой силе простых наблюдений, облеченных в предложения, в которых ни одно слово не тратится впустую. Всему этому – внимательно наблюдать, все подмечать и лаконично писать – он научился в Канзас-Сити. Семь месяцев 1917 и 1918 годов в «Стар» были одним из лучших периодов в жизни Хемингуэя: его личность, талант и радость от жизни – все удачно сошлось вместе, – и возник писатель с неутолимым аппетитом к приключениям.

Он добился признания и как молодой мужчина. На него обращали внимание. Наружность Эрнеста была привлекательной (и должна была быть такой, если им увлеклась кинозвезда), однако окружающих пленяла именно энергия. Пит Веллингтон как-то отметил, что Эрнест был «крупным, добродушным мальчиком, всегда готовым улыбаться». Тед Брамбэк позднее напишет, что поначалу Эрнест произвел на него «впечатление крупного, красивого парня, которого переполняла энергия. И энергия эта была замечательной. Он мог выдать больше материала, чем два репортера, вместе взятых. В конце дня он никогда не выглядел уставшим». Не считая раздраженного письма отцу, который, по его мнению, не осознавал требований его работы, в письмах Эрнеста нет ощущения собственного превосходства и самооправданий, которые будут характерны для большей части его переписки. Более того, в своих письмах и рассказах о «Стар», которыми он делился с друзьями, Хемингуэй говорит правду и не приукрашивает факты, чтобы сделать рассказ более интересным или выставить себя в благоприятном свете. Мы можем утверждать, что агрессивная среда Канзас-Сити и ритм жизни в городе отбросили необходимость во лжи. Но в то время в рассказах Хемингуэя была глубинная чистота и простодушие, чистота, которая, как можно было бы выразиться, характеризовала всю его жизнь в Канзас-Сити, даже при том, что он находился в окружении порока.

Глава 3

Братство: едва ли Эрнест Хемингуэй чувствовал себя когда-нибудь счастливее, чем в окружении группы друзей-мужчин. Он всегда собирал вокруг себя духовных единомышленников, с которыми разделял увлечение рыбалкой, охотой и спортом в целом – или, как стало очевидно уже в ранние годы, военную службу. В общем, есть некоторые признаки того, что он считал войну событием той же категории, что и другие занятия: в поздние годы жизни он рассказал, что был «ужасным придурком» в первую войну, «помню, думал, мы хозяева поля, а австрийцы – команда гостей». (Пол Фасселл писал об этой тенденции рассматривать войну как своего рода спорт и упоминал британского капитана В. П. Невилла, который в битве на Сомме повел своих солдат в атаку с четырьмя футбольными мячами на передовую немцев, пообещав награду победителю. «Невилл был тут же убит», – отмечал Фасселл.) К концу жизни его компаньонами оказались прихлебатели и подпевалы, однако молодым человеком он, похоже, считал, что товарищество придает блеск жизненному опыту, которого в ином случае не было. Это дает понимание несколько необычного подхода Эрнеста к спорту. Он никогда не любил командные виды спорта и не выделялся в них. У него бывали периоды, когда он много играл в теннис, однако успехов особых не добился, поэтому не уделял ему внимания. Кажется, о гольфе он никогда не задумывался, даже при том, что этот вид спорта был очень модным в 1920-е. Эрнест всю жизнь любил бокс, в котором, как и в теннисе, требовался партнер, любил и как зритель, и как увлеченный и талантливый спортсмен. Однако, помимо спорта, Эрнест на протяжении всей своей жизни будет со страстью отдаваться охоте и рыбалке – и предпочтительно в компании друзей. Все это вовсе не значит, что Хемингуэй не был индивидуалистом. Он верил в одиночество человека как философский принцип, но любил получать удовольствие от радостей жизни вместе с друзьями.

Война – она была делом мужчин, одновременно и беззаконие, и подчинение строжайшим правилам. Двое друзей из «Канзас-Сити стар» отправятся вместе с ним на службу в «Скорую помощь» Красного Креста в Италии: Уилсон Хикс, кинокритик из «Стар», и Тед Брамбэк. Эрнест уговорил Хикса, Брамбэка и редактора «Стар» Чарли Хопкинса поехать в последний раз на рыбалку в Северный Мичиган; его товарищу Карлу Эдгару, который жил с ним в одной квартире в Канзас-Сити, а на лето уезжал в Хортон-Бэй, не нужны были уговоры. (Хопкинс вскоре уйдет в армию, а Эдгар – в военно-морской флот, Хиксу же придется отказаться и от рыбалки, и от Красного Креста.) Эрнест и его друзья пробыли за городом не очень долго, когда до них дошла весточка от доктора Хемингуэя из Оак-Парка о том, что Эрнесту пришла телеграмма из Красного Креста с просьбой явиться в Нью-Йорк для отправки за границу.

Эрнест, не теряя времени, уехал. В Оак-Парк он заглянул лишь ненадолго; Брамбэк встретится с ним в Нью-Йорке. Уже в поезде Эрнест напишет письма родителям и бабушке с дедушкой с рассказом, как же так вышло, что он едет сейчас вместе с группой таких же добровольцев из Красного Креста из чикагских пригородов Нью-Трир и Эванстон. В отеле «Эрл» в Гринвич-Виллидж Эрнест познакомился еще с несколькими добровольцами Красного Креста из Гарварда, которые уезжали только на лето (большинство волонтеров служили по шесть месяцев) и которые, как выяснилось, отправлялись за границу на неделю раньше остальных. Пока Эрнест находился в Нью-Йорке, он получил около 200 долларов за военную форму и другое снаряжение, в том числе чемодан с нанесенными на него через трафарет именем и номером подразделения и «краги летчика». Эрнест изо всех сил пытался донести до семьи, что у него такая же форма, которую носили «офицеры регулярной армии Соединенных Штатов» и что у них «все знаки отличия американских офицеров». Как многие молодые люди, незнакомые с военной жизнью, Эрнест скоро заинтересовался градацией званий (что, в свою очередь, отражалось на форме). Во-первых, он был рад узнать, что рядовые и сержантский состав должны были «бойко» отдавать им честь, и объяснял, что в силу «новых правил» добровольцы Красного Креста являлись офицерами, «вроде как замаскированные» первые лейтенанты.

Эрнест написал семье 14 мая, что виделся с Мэй Марш в Нью-Йорке и что, по-видимому, тронутый названием или очаровательным обликом «Маленькой церкви за углом» на 29-й Ист-стрит, он раздумывал о венчании в ней: «Я всегда собирался жениться, если когда-нибудь стану офицером, вы понимаете». Грейс и Эд по-настоящему встревожились и стали посылать Эрнесту потоки писем и телеграмм, прося объяснений и убеждая его пересмотреть решение. (Грейс казалось, что она, видимо, «очень плохо преуспела как мать», если он не доверился ей и не рассказал о своей личной жизни, и предупредила, что он не осознает, «каким посмешищем» выставил бы себя, если бы продолжал упорствовать в своих планах.) Эрнест отвечал на их отчаянные расспросы, притворяясь, что не понимает вопросов, пока, наконец, не облегчил их страданий телеграммой от 19 мая. Тем временем Эрнест рассказал Дейлу Уилсону[10], что Мэй, как она призналась, не хочет быть «вдовой военного», хотя будет ждать его и уверена, что когда-нибудь он станет великим журналистом. Он сообщил Уилсону, что потратил 150 долларов, посланные ему отцом, на обручальное кольцо для актрисы (и на одном дыхании доверительно поведал, что купил за 30 долларов пару «ботинок из кордовской дубленой кожи»), и попросил Уилсона не рассказывать «банде» о его помолвке – хотя ничего страшного в том, чтобы сообщить об этом коллеге по «Стар» Джорджу Уоллесу, нет. Неясно, что случилось с этими отношениями после отъезда Эрнеста в Европу, потому что в дальнейшем он больше не упоминал об актрисе, и с ее стороны тоже сохранялось молчание. В том сентябре Марш вышла за кого-то замуж, что, впрочем, и могло стать решающим фактором разрыва.

Во время недолгого пребывания в Нью-Йорке весной 1918 года Эрнест был слишком захвачен важными новыми событиями и ожиданием отправки за границу и не задерживался на вопросах, которые в другое время, пожалуй, имели бы для него большее значение. Добровольцы были заняты получением паспортов, виз и пропусков для зоны военных действий. Когда они отправились посетить мавзолей Гранта, Арсенал, аквариум и смотровую площадку на верхнем этаже Вулворт-билдинга, Эрнест был настолько же занят тем, как он выглядит в своей новой военной форме, сколько и осмотром достопримечательностей. Он сказал родителям, что, когда тебе отдают честь, это приятно, но отдавать честь в ответ – не очень. И тем не менее он очень счастлив был оказаться в центре первого ряда на параде, проходившем по Пятой авеню, ради сбора средств для Красного Креста. Перед парадом он сказал родителям, что, будучи «капралом 1-го отряда», он возглавит парад, однако позже признался, что вывел «второй взвод на середину авеню самостоятельно» и приветствовал президента и его жену, стоявших на трибуне на Юнион-Сквер.

Он отбыл на французском пароходе «Чикаго» – это было первое из многих незабываемых путешествий на любимых судах Французской линии – примерно в третью неделю мая. В эту поездку он познакомится еще с одним добровольцем, который станет его большим другом. Билл Хорн (получивший неизбежное прозвище Хорни [букв. перевод – половой гигант. – Прим. пер.]) был на шесть лет старше Эрнеста; он окончил Принстон в 1913 году. В конечном счете Билл Хорн станет соседом по комнате и участником свадебного торжества Эрнеста. Хемингуэй завяжет новые дружеские отношения еще с одним человеком – Хауэллом Дженкинсом, он же Дженкс или Лихорадка, тоже родом из Чикаго. Дженкинс станет членом бригады скорой помощи Эрнеста, 4-го отделения. Путешествие продлилось десять дней, пассажиры пережили незабываемый двухдневный шторм после двух ясных дней. Эрнест и его друзья (Тед Брамбэк тоже был на корабле) играли в кости и покер и получали особенное удовольствие от превосходной французской кухни и французских вин. Корабль встал на якорь в Бордо 1 июня, и на следующий день добровольцы сели на поезд до Парижа. Их разместили в отеле на площади Согласия, и они наслаждались своим положением в глазах французских военных. Ощущение усиливалось благодаря недавней победе при Белло-Вуд, главную роль в которой сыграли американцы.

Немцы постоянно обстреливали город из новейшей «Большой Берты». Эрнест уговорил Теда Брамбэка сесть на такси, и они неслись туда, куда, как им казалось, падали снаряды. Он вел себя, по словам Теда, так, «будто его отправили на специальное задание, освещать крупнейшее событие года». Действительно, подход Эрнеста к событиям 1917 и 1918 годов характеризовался именно этим напористым энтузиазмом, и, опять же, его отношение к событиям было пронизано какой-то наивностью. В последнюю ночь в Париже он сообщил семье о своем удовольствии от того, что доукомплектовал форму «нахальной фуражкой» и офицерской портупеей. Он выглядел на «легендарный миллион долларов, – заверил он родных. – Ета веселая жисть».

Добровольцы Красного Креста сели на поезд в Милан через несколько дней после приезда в Париж. Переезд через Альпы произвел на Эрнеста должное впечатление. Сразу же по прибытии добровольцев отправили в соседний город с неожиданной миссией: собирать тела и части тел, оставшиеся после взрыва на заводе по производству боеприпасов. Им было поручено собрать как можно больше трупов, а затем снять останки, зацепившиеся за забор из колючей проволоки вокруг завода. Эрнест отправился на задание, скорее всего, с круглыми от страха глазами. Он был заворожен кровавой бойней, потрясен зрелищем разбросанных останков; позднее он расскажет: страшнее всего было видеть, что большинство тел – женские, о чем они поняли по длинным волосам. Пережитое оставило в нем глубокий след. В будущем он включит в книгу «Смерть после полудня» (1932), посвященную корриде – дань эстетике смерти по своей природе, – «Естественную историю мертвых», в которой будет рассказывать о работе по расчистке завода и подробно опишет природу изменений, происходящих с трупом от времени. («Цвет кожи у мертвых кавказской расы превращается из белого в желтый, в желто-зеленый и черный».) Это не знания, которые он, или кто-то другой, мог бы объединить в общую картину с другими знаниями. Это застряло в памяти неусвоенным.

Девятого июня 4-е отделение отбыло на фронт. Сначала они направились в Вицену и затем в городок Скио в предгорьях Доломитов. Менее чем за год до этого итальянская армия потерпела сокрушительное поражение при Капоретто, и этот разгром вынудил итальянцев вернуться на другую сторону реки Пьяве. Сразу после того, как отступавшие солдаты перешли через реку, по случайности произошел разлив, который остановил австрийцев. Здесь Эрнест и другие мужчины приступили к своим обязанностям, заключавшимся в сопровождении опытных водителей машин «Скорой помощи» до перевязочных пунктов на линии фронта, где они будут забирать раненых и перевозить их в больницы. Водители жили на втором этаже суконного завода, над общей столовой, где подавали тарелки спагетти, колбасу, хлеб и столько красного столового вина, сколько им хотелось. Эрнест со своими друзьями Хауэллом Дженкинсом и Биллом Хорном поглощали еду и все происходившее вокруг как губки. В те десять дней, проведенных в Скио, они купались в реке и играли в малый бейсбол. Когда редактор ежемесячной четырехстраничной газеты «Чао» для водителей дал объявление, что ищет новые материалы, Эрнест откликнулся и передал свежий текст, написанный в форме письма «Алу» и в стиле Ларднера, о времяпрепровождении в Скио («Эта окопная жизнь – ад, Ал»).

Хемингуэй и его друзья жаждали действий. Вскоре их ожидания были вознаграждены: командир сказал, что Красный Крест организовал передвижные кухни возле Пьяве, где велись настоящие боевые действия. Там требовались мужчины, заведывать столовыми, где в приятных комнатах, украшенных флагами, раздавали суп, кофе, леденцы и табак. Шоферы Красного Креста должны были укреплять моральный дух бойцов, в этом заключалась их работа. Они носили форму, похожую на форму американских офицеров, что должно было порождать иллюзию, будто американская армия сражается плечом к плечу с итальянцами. Первого июля Эрнест и другие добровольцы, отобранные для работы в кухнях, включая Дженкинса и Хорна, пробились сначала в Местре и оттуда в Фоссальту, где они должны были разбить базу. Там они оказались под командованием Джима Гэмбла, капитана Красного Креста, назначенного «полевым инспектором передвижных столовых»; Гэмбл станет важной фигурой в этот период жизни Хемингуэя. Эрнест, желая как можно ближе пробраться к месту боевых действий, вызвался доехать до окопов на велосипеде и раздать паек – сигареты, конфеты, журналы и т. п. Около шести дней Эрнест разъезжал по окопам, подружившись с итальянскими офицерами.

Ходили слухи, что итальянцы собираются организовать наступление против австрийцев. Первая неделя июля в Пьяве выдалась напряженной. Восьмого июля, около полуночи, Эрнест направлялся к посту подслушивания между окопами и позициями австрийцев, когда начался артобстрел. С австрийской стороны послышались звуки окопного миномета: «Чух-чух-чух-чух», и когда неподалеку упал снаряд, выпущенный из мортиры-миномета, Эрнест ощутил взрыв, который он позже будет сравнивать с горячей волной из открытой дверцы топки. Когда дымовая завеса исчезла, послышались крики и грохот пулемета. Эрнест увидел, что один человек рядом с ним был мертв, а другому оторвало ноги. Эрнест, ноги которого кровоточили от осколков шрапнели, поднял тело третьего, тяжело раненного солдата, и, пошатываясь, пронес его 150 ярдов до укрытия Красного Креста. Он шел, как будто бы, рассказывал Эрнест, на нем «были резиновые сапоги, полные воды». По пути пулеметные пули разорвали ему правое колено и правую стопу. Когда Эрнест добрался до укрытия, он рухнул на землю. Его одежда вся была в крови солдата, которого он тащил на себе, и сначала он подумал, что сам при смерти. Он пролежал там около двух часов, приходя в сознание и снова погружаясь в забытье, пока его не обнаружили шоферы Красного Креста и не забрали на перевязочный пункт в Форначи.

В Форначи Эрнест и другой раненый солдат соборовались капелланом итальянской армии доном Джузеппе Бьянки. Капитан Гэмбл пришел подбодрить Эрнеста до того, как итальянский хирург очистил и перевязал его раны, из которых извлек большие куски шрапнели. Оттуда Эрнеста отправили в больницу в Тревизо, где он провел пять дней. Гэмбл был его единственным посетителем в это время, и между ними завязалась дружба. Ему было тридцать шесть. В 1914 году Гэмбл переехал во Флоренцию, пожить приятной жизнью и поработать над своими картинами. Среди многих тем, которые они с Эрнестом обсуждали, пока неторопливо текли дни, была и жизнь в Европе, полная надежд, о которой мечтал художник. Если Эрнест хотел стать писателем, сказал Гэмбл, то следовало бы подумать о больших городах Европы. Три недели назад Гэмбл потерял в Фоссальте друга, художника-эмигранта и офицера Красного Креста, погибшего под снарядом; ему передали, что последними словами лейтенанта Эдварда Макки были: «Как блестяще сражаются итальянцы!» Гэмбл, возможно, узнавал в Эрнесте молодецкую энергию своего мертвого друга.

Хемингуэй нуждался в дальнейшем медицинском уходе, и Гэмбл, в конце концов, посадил его на санитарный поезд «вместе с мухами и запекшейся кровью», по рассказу пациента. Поезд шел сорок восемь часов до пункта назначения, и Гэмбл отправился в путь вместе с товарищем. Эрнест не забыл доброту старшего друга и позднее написал ему: «Все плохое во время этой поездки из Пьяве в Милан сгладилось тобой. Я ничего не сделал, только позволил тебе создать для меня идеальный комфорт».

Как только Эрнест добрался до Милана, он послал родителям телеграмму, что был ранен, но уже все в порядке и что он получит «медаль за отвагу». Примерно в это же время из Красного Креста тоже отправили родителям Эрнеста телеграмму. Однако первые детали, о которых узнали родители, содержались в письме, отправленном им Тедом Брамбэком 14-го числа, после целого дня, проведенного вместе с Эрнестом в госпитале в Милане. Самое раннее описание Брамбэка героизма Эрнеста:

В нескольких футах от Эрнеста, пока он раздавал шоколад, взорвалась огромная траншейная мина. От взрыва он потерял сознание, его засыпало землей. Между Эрнестом и снарядом оказался итальянец. Он погиб на месте, а другому, стоявшему в стороне на расстоянии нескольких футов, оторвало обе ноги. Третий итальянец был тяжело ранен, и его Эрнест, после того как тот пришел в сознание, взвалил себе на спину и потащил к первому укрытию. Он говорит, что не помнил, ни как он туда добрался, ни что нес на себе человека, пока на следующий день ему не рассказал об этом итальянский офицер и сообщил, что за этот поступок ему решили вручить медаль за отвагу.

К серебряной медали за воинскую доблесть, которая, по некоторым мнениям, давалась всем американцам, получившим ранения, прилагалось иное описание героического поступка Эрнеста: «Получивший серьезные ранения многочисленными осколками шрапнели из вражеского орудия, проникнутый замечательным духом братства, прежде чем позаботиться о себе, он оказал великодушную помощь итальянским солдатам, которые получили более серьезные ранения вследствие того же взрыва, и не позволил перевезти себя в другое место, пока их не эвакуировали». По одним сообщениям, Эрнест вынес раненого товарища с поля боя, другие утверждают, что он отказывался от помощи до тех пор, пока сначала не осмотрят его товарищей. Все это породило какую-то колоссальную путаницу о ранениях Эрнеста Хемингуэя и природе и степени его героизма. В следующие недели и месяцы появится много версий этой истории, когда Эрнест начнет рассказывать, пересказывать и приукрашивать рассказ о своих подвигах. Действительно, все оставшиеся годы жизни он со страстным упорством будет возвращаться к истории своего ранения и героизма, в зависимости от обстоятельств изменяя рассказ. Предыдущие биографы фиксировали эти несоответствия, но расхождения будут вновь появляться в этих рассказах. Сейчас достаточно будет сказать, что слухи упоминали «темноглазую красавицу[11] с оливковой кожей», оставшуюся в Италии, и сексуальный контакт с печально известной Матой Хари (шпионка была казнена в 1917 году).

И все же Хемингуэй частенько будет оставлять намеки, которые могли указывать на правду. Перечитывая сцену из своего романа «Прощай, оружие!» о Первой мировой войне, он переосмысливает свои утверждения о том, что пронес раненого итальянца 150 ярдов (как указывает один критик, это в полтора раза больше длины футбольного поля). Лейтенант Ринальди спрашивает Фредерика Генри, совершил ли он «подвиг», за который дают медаль. «Нет», – отвечает Фредерик, он ел сыр, когда был ранен. Ринальди просит его подумать лучше: «Вы никого не переносили на плечах?» «Никого я не носил, – отвечает Фредерик. – Я не мог шевельнуться». (Историк Хамфри Карпентер считает «удивительным», что биографы Хемингуэя приняли рассказ о «перетаскивании» человека «безоговорочно».) В одной сцене – подобные детали и превращают «Дома» в превосходный рассказ – Кребс, вернувшийся домой с войны, понимает, что его слушатели настолько привыкли к историям о зверствах, что для того, чтобы заставить их слушать, ему приходится лгать. Он начинает старадать из-за всей этой лжи. Раньше Кребс вспоминал о войне и о том, как все было просто, и «чувствовал спокойствие и ясность внутри». Теперь эти воспоминания утратили всю «простоту и ценность и затем позабылись и сами». Из-за лжи Кребс остался ни с чем, он чувствует лишь отчуждение и отчаяние, вернувшись домой после войны. В рассказе «В чужой стране» герой подружился с итальянскими солдатами, которые находились вместе с ним в госпитале в Милане. У всех есть медали, и итальянцы «очень вежливо» интересуются медалями героя; в грамотах, которые герой показывает друзьям, много слов вроде «fratellanza» и «abnegazione» [итал. «братство» и «самоотверженность». – Прим. пер.] (в грамотах самого Хемингуэя те же слова), но если отбросить напыщенные фразы, то на самом деле все грамоты говорят о том, что «медаль мне дали потому, что я американец». Герой этого рассказа, в отличие от Кребса, знает, что «никогда бы такого не сделал». И во время войны, и сейчас, вернувшись домой, он «очень боится смерти». (CSS, 208)

В этом романе и двух рассказах писатель как будто бы признается о собственных переживаниях на войне, обо всем, что он рассказывал. Конечно, мы не можем считать даже, казалось бы, автобиографический рассказ полноценной истиной. Хемингуэй, будучи писателем, прекрасно знал об этом. В обоих рассказах, о лжи и о войне, он говорит очень глубокие вещи о лжи и вымысле, о героях в реальной жизни и героях в художественной литературе. Но было бы нечестно закрывать глаза, когда Хемингуэй показывает нам лгущих, или неискренних, персонажей. Он хочет, чтобы мы, по крайней мере, задались вопросом, не солгал ли он сам о войне. Писатель тоже говорит неправду и выдумывает, как, похоже, говорят нам рассказы. Но что это означает в контексте последствий войны? Осталась ли какая-то правда или достоверность?

«Дома» и «В чужой стране» говорят и о последствиях войны для солдата. Из-за всего пережитого на войне герой «В чужой стране» боится того, что произойдет, когда он вернется на фронт, он боится умереть. Рассказ «Дома» более основательно показывает глубокое отчуждение, которое чувствует Кребс, вернувшись домой. Мать Кребса спрашивает, любит ли он ее, и он отвечает, что нет, он никого не любит; когда она становится на колени на полу в столовой и просит его помолиться вместе с нею, он отказывается.

Невроз военного времени[12] – термин был введен в обращение в Первую мировую войну и впервые упоминался в британском медицинском издании «Ланцет» в 1916 году – по-видимому, описывал до сих пор неизвестное состояние солдат, включающее нервозность, утомление, психическую нестабильность разного типа и многочисленные соматические заболевания, начиная с лицевого тика и заканчивая диареей. Военный невроз считался биологическим феноменом, причиной которого была «ударная волна» от разрыва снарядов в непосредственной близости от пострадавшего солдата; позднее под военным неврозом стали подразумевать также психическое расстройство, вызванное стрессом в условиях современной войны.

Много чернил было пролито, чтобы прояснить вопрос, страдали ли герои Хемингуэя от военного невроза – особенно Ник Адамс, который в разных рассказах Хемингуэя, и в частности «На сон грядущий» и «На Биг-Ривер», с трудом держит себя в руках и справляется с помощью ритуальной рыбалки и жизни на природе. Выдвигаются предположения, мог ли создатель Ника страдать от того же расстройства. Доказательства неубедительны, потому что ни в одном медицинском отчете того времени о состоянии здоровья Хемингуэя оно не упоминается, за одним не очень убедительным исключением. Один доктор из Бойн-Сити, видевший Хемингуэя летом после того, как тот вернулся с войны, рассказывал исследователю: «Психическое здоровье Эрнеста было страшно расстроено, когда он приехал на лечение летом 1919 года… Пациентом он был мужественным, но очень нервным». Помимо сомнительных свидетельств в прозе, Хемингуэй открыто признавался в письмах, что после войны не мог заснуть без света.

Эрнест провел немногим больше месяца на службе в Американском Красном Кресте в Италии – всего неделю в зоне боевых действий рядом с Пьяве и еще семь месяцев в Европе. Однако ранение оставило в нем глубокий след, что обернулось, вероятно, не только неврозом военного времени (который сегодня мы назвали бы боевым посттравматическим синдромом), но и вызвало в нем серьезные перемены в психологическом и философском смысле. Он описывал, довольно убедительно, ощущения, когда оказался на волосок от гибели: ему казалось, что душа покидает его, точно так, как будто из кармана вытаскивают белый носовой платочек. По-видимому, он действительно заглянул смерти в глаза; он больше никогда не станет прежним. Однако письма домой, в которых он описывал свои переживания, когда речь заходила о том, насколько все пережитое изменило его, напоминают пустые клише. В письме от 18 октября он написал родным, что все солдаты жертвуют тела, но «избраны будут немногие… Смерть – очень простая штука. Я смотрел смерти в лицо, я знаю. Если бы мне пришлось умереть, это было бы очень легко». Становится понятно, что он очарован собственной риторикой, когда обращается напрямую к матери, не просто признавая ее «жертву», потому что она позволила сыну отправиться на войну, но обращая к ней высокопарные слова: «Когда мать производит сына на свет, она знает, что когда-нибудь ее сын умрет. И мать сына, который погиб за свою страну, должна гордиться и быть самой счастливой женщиной в мире». Он доверительно сообщает родным: «Ужасно приятное чувство – страдать от ран, тебя отмутузили за благое дело».

Впрочем, потом Хемингуэй поднимет большой шум, когда критик Филип Янг опубликует исследование с гипотезой о влиянии «ранения» на его жизнь и творчество. Согласно гипотезе, если изложить ее простыми словами, герой Хемингуэя (которого Янг считал альтер эго автора) так и не оправился после ран, полученных в сражении, и для того, чтобы предотвратить полный распад личности, он разрабатывает кодекс поведения и намеревается твердо придерживаться его. Янг лучше всего описывает это на примере рассказов о Нике Адамсе: «Герой Хемингуэя, большой, суровый человек, привыкший к жизни под открытым небом, был ранен, и описание некоторых сцен из жизни Ника Адамса поясняет, каким образом это случилось. Этот человек умрет тысячу раз до того, как придет настоящая смерть, но от ран он так и не оправится, пока Хемингуэй жив и продолжает описывать его похождения».

Книга Янга была первым из трех критических исследований (авторами двух других были Карлос Бейкер и Чарльз Фентон), и Хемингуэй пришел в ярость, когда узнал, что Янг пишет о его жизни, пользуясь какими-то отрывочными биографическими сведениями, но главным образом – извлекая доказательства из его литературного творчества. Полный решимости защитить частную жизнь, Эрнест выступил против публикаций биографии ныне здравствующего писателя – но в особенности биографии, факты которой извлекались из художественной литературы. Книга Янга едва вышла из печати, поэтому многочисленные проблемы подтолкнули Хемингуэя к этому пути. Он высмеял мысль о том, что ранение, которое он получил в возрасте восемнадцати лет, могло оказать влияние на целую жизнь и стать преобладающим мотивом его творчества. В письме к Харви Брейту, другу писателя, написанном в 1956 году, он говорит: «Конечно, много ран в 1918-м, но к 1928 году симптомы исчезли».

Возражения Хемингуэя против издания биографий современников, основывавшиеся на неприкосновенности частной жизни, конечно, понятны, равно как и его решительное неодобрение желания считать героев художественной прозы прямым продолжением автора. Более того, он терпеть не мог говорить о душевных травмах. Объявить, что у человека невроз, писал он Карлосу Бейкеру, настолько же ужасно, как и сказать, что он страдает от венерической болезни. Будучи одним из пионеров модернизма, Хемингуэй проявлял консерватизм, когда дело касалось психологии. Его персонажи показывают разнообразные неврозы, неуравновешенность и отклонения, но никогда не ищут психологического объяснения. Сам Эрнест, что примечательно, не пользовался психиатрической помощью или другими видами терапии до последних месяцев жизни.

Впрочем, в 1918 году прозаическое осмысление ранений, полученных на войне, пока что представлялось отдаленным будущим, когда Хемингуэй находился на лечении в госпитале Красного Креста в Милане. В то время ранение было основной вехой его недолгой жизни; молодым человеком он посвятит большую часть своего творчества обдумыванию этого. Война – значимый мотив его раннего творчества, но примерно после 1928 года – если мы примем во внимание год, к которому, по словам Хемингуэя, он избавился от последствий ранения, – он более не обращается к войне за вдохновением. Существует множество других факторов, побуждающих вымышленных героев Хемингуэя к действиям, и, безусловно, будет ошибкой ставить жизнь человека в зависимость от ранения, которое он получил в Первую мировую войну. Однако пока Хемингуэй продолжает рассказывать и пересказывать историю своих ран, часто приукрашивая ее, разыгрывая разнообразные героические сценарии. Ему действительно нужно было понять, что с ним случилось и как это изменило его мир.

* * *

Вторым по значимости после ранения, как принято считать, был сокрушительный эмоциональный удар, который Эрнест перенес из-за первого любовного романа с медсестрой Американского Красного Креста Агнес фон Куровски. Биограф Питер Гриффин писал: «Я считаю, что настоящие раны, оказавшие воздействие на жизнь Хемингуэя, причинили ему отношения и разрыв с Куровски, а не сам… реальный взрыв».

Отказ, сообщал его коллега по Красному Кресту Генри Виллард, переписывавшийся с исследователем творчества Хемингуэя Джеймсом Наджелом, «причинил ему сильную боль, настолько глубокую, что он писал об этом всю свою жизнь». Эрнест действительно упомянет Агнес в автобиографических фрагментах рассказа «Снега Килиманджаро» (1936), однако помимо этого упоминания мы почти больше не встречаем ее имени – кроме, если уж об этом зашла речь, нескольких писем, впрочем, написанных сразу после окончания отношений. Существует, конечно, известное исключение: любовная история в его лучшем, пожалуй, романе «Прощай, оружие!», написанном в 1929 году. Героиня, Кэтрин Баркли, работает медсестрой в госпитале, в котором герой, Фредерик Генри, поправляется после ранения. В конце концов она становится его любовницей и умирает, рожая на свет его ребенка. Хемингуэй изменяет не только детали – Кэтрин, к примеру, британка, Генри находится в британском госпитале, – но и самую суть. Фредерик Генри принимает участие в боях, которые Эрнест мечтал увидеть, вроде знаменитого поражения итальянской армии при Капоретто. Точно так же и с любовной линией – Эрнест выдает желаемое за действительное. Агнес фон Куровски была обеспокоена, как позже призналась она биографу, когда впервые прочла «Прощай, оружие!». Потом она услышала, будто именно ее считают прототипом героини, прочла роман во второй раз – и пришла в ярость. «В госпитале у Эрнеста не было и мысли об этом романе [когда я знала его]. Он был слишком занят, окруженный вниманием друзей и доброжелателей, чтобы обдумывать сюжет; он придумал эту историю несколько лет спустя – и слепил ее из своего разочарования в любви. Связь [между Фредериком Генри и Кэтрин Баркли] полностью выдумана».

Эрнест познакомился с Агнес на второй неделе пребывания в госпитале. Центр Американского Красного Креста в Милане был новеньким, Эрнест стал первым его пациентом. Больничные палаты занимали верхний этаж четырехэтажного особняка, медсестры жили этажом ниже. Всего в доме было восемнадцать спален, которые «сообщались» друг с другом, поэтому в действительности госпиталь представлял собой одну большую палату, хотя и роскошную: половина комнат была с балконами, а другая половина выходила на большую террасу.

Агнес фон Куровски родилась в Пенсильвании, на семь лет раньше Эрнеста. Отец Агнес был немцем, а мать – американкой. До того, как она присоединилась к программе ухода за больными в нью-йоркской больнице Белльвью, Агнес работала библиотекарем. Она приехала в Европу вскоре после Эрнеста и стала одной из первых медсестер в миланском госпитале. Она была высокой и худенькой (Билл Хорн, друг Эрнеста по службе в «Скорой помощи», как и он, находившийся в госпитале, вспоминал, что у нее была самая узкая талия, которую он видел), с темно-каштановыми волосами и серыми глазами – поразительно хорошенькая, по общему мнению, и исключительно веселая, хотя медсестрой она была серьезной и компетентной.

Эрнест уже подружился с другими медсестрами, но когда он встретил Агнес, то был немедленно сражен ею. Развитию отношений поспособствовало то, что Эрнест, страдавший бессонницей, проводил с нею долгие часы, когда она находилась на ночном дежурстве. К концу августа, после двух операций по удалению остатков шрапнели из ран, Эрнест и Агнес почти все время проводили вместе, днем осматривали достопримечательности и ходили на скачки в Сан-Сиро, когда Эрнесту, который теперь ходил с тростью, разрешали покинуть госпиталь. Он не был одинок в своем восхищении Агнес: все мужчины в госпитале, в том числе Билл Хорн и Генри Виллард, были влюблены в нее. Она, без сомнений, была кокеткой. В Нью-Йорке у нее остался жених, врач средних лет; самым серьезным женихом Агнес в госпитале, когда там находился Эрнест, был бравый одноглазый итальянец, капитан Серена, к которому Хемингуэй ужасно ревновал. Отношения между Агнес и Эрнестом были достаточно серьезными, чтобы заходила речь о браке. В своем дневнике Агнес называла его Мальчишкой или Мистер Любимый. Еще она писала, что он «слишком любит меня», но, сколько можно судить по ее дневнику и письмам, на протяжении их отношений она редко бывала так же серьезна, как он. Отчасти причиной служила семилетняя разница в возрасте между ними, а кроме того, Эрнест едва достиг совершеннолетия. И тем не менее в сентябре Агнес дала ему свое кольцо, и ее письма к нему, когда она находилась с сестринской службой во Флоренции в октябре и ноябре и затем в Тревизо в декабре, подписанные «миссис Мальчишка» или «миссис Хемингштайн», были наполнены страстью.

В целом его ранение («ужасно приятное») и любовь к Агнес, должно быть, действительно придали жизни Эрнеста сладостный привкус. Одна медсестра приносила ему мартини, на поверхности которого плавало касторовое масло; Эрнест так часто посылал привратника за вином и крепкими спиртными напитками, что пустые бутылки в его комнате послужили причиной крупного скандала. Когда Виллард только познакомился с ним, Эрнест предложил ему «глоток» коньяку; Виллард, наблюдая за Эрнестом в палате, описывал окружающее того «сборище поклонников» и отмечал, что он «и несколько других родственных душ сформировали ядро вокруг почетного пациента». Внешность Эрнеста была достаточно фотогеничной, чтобы камера, снимавшая кинохронику, поймала его в инвалидном кресле на крыльце госпиталя, размахивающего костылем. Его старшая сестра Марселина, которая случайно увидела эти кадры в чикагском кинотеатре перед сеансом художественного фильма, пришла в неописуемое волнение; после этого остальные члены семьи по нескольку раз покупали билеты в кинотеатр ради возможности увидеть Эрнеста в хронике. На фотографии, которую Эрнест отправил домой, он предстает очень красивым: он лежит на больничной койке в военной фуражке, перевернувшись на бок, чтобы оказаться лицом к фотографу, а его губы сложены так, как будто он весело посвистывает; этот снимок стал почти таким же легендарным, как фотография на обложке первого романа Трумена Капоте «Другие голоса, другие комнаты» (1948). Тогда, так же как сейчас, эта фотография представлялась доказательством почти героической стойкости перед лицом серьезных ран и считалась примером силы духа Хемингуэя, хотя гораздо убедительнее она демонстрирует мальчишеский задор, с которым Эрнест встретил ужасы войны, теперь оставшиеся позади.

И все же характер Эрнеста, во время его пребывания в госпитале, был не таким радужным, как заставляет зрителя верить фотография. Виллард отмечал, что он «был трудным пациентом… он мог отстаивать свое без малейшего на то права, если все складывалось как-то не так или если он считал безжалостную дисциплину [госпиталя] слишком утомительной». Норов Эрнеста проявился в миланском госпитале так, как никогда прежде; кажется, теперь его гнев, раньше не представлявший проблемы, нередко становился неуправляемым. Свое время он занимал выпивкой, флиртовал с Агнес и выковыривал шрапнель из ног, складывая осколки в миску рядом с койкой и щедро раздавая их в качестве сувениров. Потом Агнес скажет Вилларду, что считала Эрнеста «совершенно испорченным», что он «наслаждался лестью» и «научился играть на сочувствии, которое к нему испытывали». Со всеми этими нашивками за ранение и медалями, говорила она, он выглядел «самовлюбленным». При параде, с тростью, в итальянской военной форме, которую он заказывал специально, и в плаще, он казался «посмешищем». И хотя Агнес во время этой беседы была явно разгневана, ее наблюдения едва ли были надуманными. Виллард согласился с тем, что Эрнеста «слишком избаловали» в госпитале, и это «полностью изменило его свежий, мальчишеский характер и заложило основы эгоцентризма, который будет проявляться в каждом поступке». Нет сомнений, что те недели в госпитале оставили в нем след.

Во всяком случае, ему не терпелось вернуться, и, когда в конце октября он получил разрешение прибыть на фронт, Эрнест возликовал. Это было особенно волнующее время. Итальянцы вот-вот должны были разгромить австрийцев в сражении под Витторо-Венето. Однако Эрнеста постигло огромное разочарование, потому что он свалился с желтухой почти сразу же, как приехал на фронт, и снова был отправлен в госпиталь Красного Креста в Милан. Он так сожалел об упущенной возможности сражаться с итальянцами бок о бок в их финальной победной битве, что не раз потом рассказывал, будто участвовал в ней. Своей семье Хемингуэй не только рассказал, что принял участие в битве, но и что за свои действия был награжден Военным крестом («Кроче Д’Герра»). Эта ложь была сказана с таким пренебрежением к тому, что может быть раскрыта, что мотивы Эрнеста кажутся просто странными. Он видел свою судьбу в Италии и строил планы вернуться туда в ближайшем будущем, надеясь, что Агнес будет рядом с ним и будет его женой. В сентябре он отправился на озеро Маджоре, где познакомился с дипломатом, графом Греппи, который станет прототипом графа Греффи в «Прощай, оружие!». В декабре он был в Тревизо, увидевшись с Агнес 9-го числа в последний раз.

Сразу после Рождества он уехал на неделю к капитану Красного Креста Джиму Гэмблу, в Таормину, очаровательный городок со славной историей на восточном побережье Сицилии, на виллу, арендованную Гэмблом. О событиях той недели известно мало. Некоторые исследователи предполагали, что двое мужчин вступили в это время в гомосексуальную связь. Своему новому знакомому, Э. Э. Дорман-Смиту, колоритному ирландскому солдату, которого Эрнест называл прозвищем Чинк [англ. Китаеза. – Прим. пер.], Хемингуэй рассказал о днях, проведенных на Сицилии, историю, которая поднимает больше вопросов, чем дает ответов. Чинк позднее расскажет, что Эрнест признался ему, что «почти не видел Италию, только из окна спальни, потому что хозяйка маленького отеля, где он жил сначала, спрятала его одежду и держала его у себя неделю». Однако Эрнест не обладал достаточной искушенностью в вопросах секса, чтобы придать правдоподобие такому рассказу. Иная картина раскрывается в письме, которое Эрнест написал Гэмблу в марте 1919 года. «Каждый день, каждую минуту я корю себя за то, что меня нет с тобою в Таормине», – пишет молодой человек. Он вспоминает каких-то персонажей, с которыми они общались в сицилийском городе, в том числе человека, называвшего себя герцогом Бронте, и двоих мужчин по имени Вудс и Китсен. Он вспоминал о времени, которое они провели вместе, и сокрушался о том, что мог бы по-прежнему быть там с Гэмблом: «Когда я думаю о старой Таормине в лунном свете, и мы с тобой, иногда немножко пьяные, но всегда просто для удовольствия, прогуливаемся по этому древнему городу, и на море лунная дорожка, и Этна коптит вдалеке, и черные тени, и лунный свет перерезает лестничный марш позади виллы». Ему тошно думать, что он по-прежнему мог бы быть там, говорит Эрнест.

То немногое, что известно о Гэмбле, дает нам несколько ключей к разгадке, что же могло происходить в те лунные ночи в Таормине. Гэмбл родился в 1882 году и, следовательно, был на семнадцать лет старше Эрнеста. Он происходил из богатой семьи Вурхизов из Уильямспорта, штат Пенсильвания; его дедушка был президентом железнодорожной компании. После Йеля (1906) он учился в Пенсильванской академии изящных искусств и занимался живописью во Флоренции, когда началась Первая мировая война. Отслужив, Гэмбл уехал в Париж, был недолго женат на дебютантке из Филадельфии и остаток своей жизни он прожил с сестрой в Филадельфии и в летнем коттедже семьи «Альтамонте» в Иглс-Мире, на озере Аллегейни.

«Вы знаете, каким был [Эрнест], – рассказывала позже Агнес фон Куровски Карлосу Бейкеру, первому биографу Хемингуэя. – Мужчины любили его. Вы понимаете, что я имею в виду». Бейкер интерпретировал ее слова следующим образом: «В его личности было нечто, вызывавшее своего рода преклонение перед героем». Но, конечно, мы можем интерпретировать сказанное и по-другому: мужчины действительно любили его – или, скорее, он казался им сексуально притягательным. Первая жена Хемингуэя, Хэдли, позднее скажет: «Он относился к тому типу людей, которые притягивали мужчин, женщин, детей и собак». Эрнест был чрезвычайно красивым молодым человеком, его юношеский энтузиазм и дружелюбие привлекали окружающих, которые, безусловно, могли неправильно истолковать его открытость. Как-то он жаловался на англичанина, который имел обыкновение навещать его в госпитале и приносил ему марсалу. Эрнест испытывал к нему симпатию до тех пор, пока англичанин не «намок» и не захотел увидеть его перевязанные раны. «Я не знал, что воспитанные люди могут быть такими. Я думал, такими могут быть только бродяги». (Позднее он расскажет, что от бродяг, с которыми сталкивался подростком, он узнал пословицу с гомосексуальным подтекстом: «Лучше нет влагалища, чем очко товарища».) Он ответил старику, что ему это неинтересно, и отсыпал ему осколков из миски рядом с кроватью; англичанин «уехал в слезах». Кажется достаточно ясным, что до войны Эрнест избегал любых подростковых гомосексуальных контактов, в той степени, насколько он их признавал таковыми. Эта поездка в Европу познакомила его с гомосексуализмом, и он откликнулся завороженно и, возможно, в равной мере с ужасом.

Мы точно знаем, что Гэмбл пригласил Эрнеста посетить вместе с ним Мадейру и Канарские острова в течение двух месяцев. Эрнест испытывал страшный соблазн, как он признался семье и друзьям. Однако другое, более соблазнительное предложение Гэмбла ввергло его в замешательство и сомнения: старший друг пригласил Эрнеста путешествовать вместе с ним и целый год жить в Европе, причем все расходы Гэмбл брал на себя. Мысль о том, чтобы провести год в Европе, путешествовать и писать, имея для этого много свободного времени, необычайно привлекала Эрнеста, настолько, что он подавлял любые догадки, которые у него могли возникнуть насчет подобного рода отношений, которых Гэмбл, по-видимому, искал – и к кому Эрнест, неслучайно, выказывал такую большую симпатию. Агнес, которая была свидетельницей интереса англичанина с марсалой, знала о приглашении Джима и понимала, что это значит, и потому считала своим долгом сделать все возможное, чтобы Эрнест как можно быстрее вернулся в Штаты: «В мои планы входило уговорить его вернуться домой, потому что он привлекал мужчин старше себя. Они все находили его очень интересным».

Однако Агнес испытывала затруднение из-за наивности Эрнеста и отсутствия собственного опыта, чтобы напрямую обсудить с ним этот вопрос. И все-таки она призналась ему, что, когда она была вместе со своей подругой медсестрой Элси Джессап, ей хотелось вытворять «всевозможные сумасбродства – все, что угодно, только бы не возвращаться домой». Когда Эрнест был с Джимом Гэмблом, продолжала она, он чувствовал «то же самое». Таким образом, мудро дав понять, что она понимает его сомнения и двоякие чувства, она обрисовала вопрос как необходимость возвращения в Штаты: «Но мы с тобой передумали – и старые добрые Etats-Unis [фр. Соединенные Штаты. – Прим. пер.] покажутся tres tres bien [фр. очень, очень хорошими. – Прим. пер.] нашим пресыщенным взорам». Возможно, она не стала возражать против визита в Таормину как меньшего из двух зол – мы не можем знать, потому что она не высказывалась об этом в письмах. Позднее она скажет интервьюеру, что Эрнест принял бы приглашение уехать на год за границу, если бы она не убедила его в обратном. «Он стал бы настоящим бездельником, – сказала она и добавила: – Все на это указывало». Скорее, она имела в виду не какие-либо гомосексуальные наклонности Эрнеста, но то, что она воспринимала как несомненную лень или отсутствие амбиций в отношении традиционной работы. Агнес призналась, что убедить Эрнеста вернуться в США было трудно, потому что она осознавала, насколько соблазнительное он получил предложение: «Уезжать из Европы [ему] было нелегко, потому что тот человек очень его любил и у него были деньги. [Эрнесту] не пришлось бы ни о чем беспокоиться». Размышляя обо всех этих событиях, она знала, что могла бы оборвать их отношения, но чувствовала свою ответственность: «Я думала, что, если бы я прогнала его тогда, он уехал бы в свое европейское турне».

В конце концов Эрнест отверг предложение, хотя Гэмбл неоднократно будет его повторять и Эрнест неоднократно будет ощущать соблазн. Взаимное притяжение между Гэмблом и Хемингуэем пока еще никуда не делось – хотя они, по свидетельствам, так больше никогда и не увидят друг друга. Интересно, впрочем, было бы поразмышлять, какое направление могло бы принять творчество Хемингуэя, если бы он принял предложение – и о том, какой могла бы стать жизнь Хемингуэя.

Нет сомнений, что дружба Эрнеста с Джимом Гэмблом и решение не принимать покровительство друга стали следующим поворотным моментом в его жизни. Ибо верно и то, что ранение под Пьяве и роман Эрнеста с Агнес (далеко не оконченный) оставили в его душе неизгладимый след, даже если и не столь значительный, как иногда заявляли биографы. Эрнест провел в Италии всего семь месяцев, а на передовой – меньше недели. Но что-то в его характере переменилось, и не к лучшему. Он не только утратил открытую наивность, и с нею – большую долю своего юношеского задора, великодушия и экспансивности. Вместе с этим проявились и затем усилились склонность к нетерпимости, раздражительность, вспыхивавшая, если ему перечили, потребность во внимании, тщеславие и непорядочность. То, что его друзья воспринимали как восторженную и дружелюбную ребячливость, трансформировалось в эгоцентричный взгляд на самого себя и происходящие события. Все пережитое в Италии стало одним из нескольких факторов, повлиявших на формирование писателя, но также способствовало осознанию Эрнестом своей значительности.

Глава 4

Слово «харизма», которым злоупотребляют сегодня, первоначально имело, и в некоторых организованных религиях все еще имеет, определенное теологическое значение: на греческом языке оно примерно означает «дар благодати» или «божий дар». Макс Вебер первым использовал это слово для описания человеческих отношений. Слово «харизма» стало широко использоваться в его современном значении лишь с 1950-х годов, через много лет после того, как Эрнест Хемингуэй был юношей и молодым мужчиной, когда он покорял людей огромной харизмой. Термин сохраняет несколько коннотаций: он имеет смысл чего-либо дарованного, если не божественными силами, то сверхъестественными, это не всем доступно, этого нельзя добиться или приобрести; слово некоторым образом соотносится с лидерством и в целом всегда употребляется в положительном смысле, подразумевая доброту, привлекательность и самоуверенность.

Это слово описывает молодого Эрнеста. И харизму свою Эрнест получил, несомненно, не от сверхъестественных сил: от матери. Как и у нее, у него был дар завладевать вниманием присутствующих. Молодой Эрнест был «великолепно сложен», «крепкий, огромный, живой»; с возрастом он станет грузным. Он унаследовал телосложение от Грейс: у нее была крупная кость, она была сильной, а повзрослев, обзавелась массивной грудью и плечами, хотя талия оставалась пропорциональной телу. Дочь Грейс, Санни, утверждала: «Когда она входила в комнату, на нее все обращали внимание». Грейс описывалась как «крупная, красивая женщина», «внушительная, статная». По словам одного биографа, она была «незабываемой».

Но Грейс, очевидно, доминировала не только своими объемами или обликом. Всегда жадная до новых впечатлений, как-то раз, молодой женщиной, она услышала, что поездка на велосипеде «все равно что полет», так что она надела шаровары и попыталась уехать на новом велосипеде своего брата («Костюм, конечно, не слишком элегантный, – написала она Кларенсу, который тогда ухаживал за ней, – но благоразумный»). Похоже, ее энергия и энтузиазм, с которыми она принималась за создание детских альбомов или за пение, были безграничны. Грейс получала авторские за несколько песен собственного сочинения (в том числе «Прекрасную Валуну»). В поздние годы жизни, когда ее голос испортился настолько, что она больше не могла давать уроков, она занялась живописью и стала обучать рисованию, а также с успехом продавала свои картины. Грейс рисовала чертежи, по которым мастерили настоящую мебель. И в поздние годы она получала доходы от своей деятельности, читала лекции, посвященные Боккаччо, Аристофану, Данте и Эврипиду, а также сочиняла стихи. В конце 1930-х годов она писала Эрнесту с вопросом, понравился ли ему гобелен, который она соткала для него, – хотя других свидетельств, что Грейс занималась этим ремеслом, для которого требовались совершенно иные развитые умения и солидное оборудование, не сохранилось. В нашем распоряжении осталось огромное количество материалов, касающихся жизни Грейс, которые находятся в главном хранилище ее бумаг, в Центре Гарри Рэнсома в Остине, и которые, как и многочисленные восхищенные письма от соседей и других жителей города, благодарных учеников и их матерей, свидетельствуют о ее неистощимой энергии, обаянии и заразительной природе ее чистой любви к жизни.

Эрнест никогда не предавался столь головокружительному количеству разнообразных занятий, не в последнюю очередь из-за того, что в течение всей жизни он фокусировался на литературной работе, и, тем не менее, было бы поучительно рассмотреть в этом свете иную деятельность, которой он посвящал свое время в поздние годы – охоту, ловлю форели на ранчо, бег с быками в Памплоне, репортерскую работу во время двух войн, рыбалку на Гольфстриме и поездки на сафари (дважды) в Африку. Его энтузиазм во всех начинаниях был, по всеобщему признанию, настолько велик, что всерьез увлекал окружающих. Весьма значительно число друзей и знакомых, которым он привил любовь к одной только глубоководной рыбалке. Это была страсть к впечатлениям, которую он унаследовал от матери, более всего очевидная в молодости. Давайте учтем еще и тот неопровержимый факт, что (отставив в сторону жалобы Эрнеста на воспитание) он рос в семье, полной любви, что родители, брат и сестры его обожали, ему дозволялось делать почти все, что хочется, и плюс его интеллект, талант и обаяние – и мы не удивимся, что Эрнест Хемингуэй в юности и первые годы взрослой жизни казался всем, с кем он встречался на своем пути, человеком огромного обаяния и потенциала. Он буквально внушал любовь и восхищение и приковывал к себе внимание. Прирожденный лидер, Эрнест всегда был в центре любой компании, как и тогда, когда он «собрал вокруг себя свиту» в миланском госпитале в 1918 году. Поэт Арчибальд Маклиш позднее скажет, что Эрнест был единственным человеком, которого он знал, помимо Франклина Рузвельта, который «мог выкачать весь кислород из комнаты, только появившись в ней».

Хотя слово «харизма» несет положительную коннотацию, оно также передает смысл осознания власти – власти, которую харизматик может безжалостно использовать, чтобы добиться своего, доминировать или запугать. Грейс, без сомнений, была на это способна, и Эрнест, конечно же, перенял эту особенность у нее. После войны, из-за клинического военного невроза или серьезных изменений в мировоззрении и душевном складе, Эрнест вернулся в Оак-Парк другим человеком. Однако не в его характере было просто вернуться домой и начать жить так, как мог бы жить какой-то другой солдат. Несколько месяцев Эрнест наслаждался статусом героя-завоевателя. Если существует такое понятие, как профессиональный солдат, то Эрнест был профессиональным ветераном. В буквальном смысле, поскольку он со скромным успехом читал в Чикаго лекции о войне и у него даже были визитки, на которых перечислялись его заслуги. Во всем этом не было никакого цинизма; Эрнеста просто распирало от того, что он видел, слышал и пережил, он стремился рассказать обо всем и разделить свой энтузиазм. Сегодня мы можем сказать, что он все еще был в восторге от своего итальянского любовного романа и героизма на войне.

Он уже был готов к этому, как только ступил на американскую землю. Сойдя на берег с корабля «Джузеппе Верди» 21 января 1919 года, он дал интервью репортеру из «Нью-Йорк сан», который выделил из толпы пассажиров замечательного молодого человека в ботинках из кордовской цветной кожи и в плаще, подбитом красным атласом, накинутом поверх офицерского мундира. В статье с жуткими неточностями, под названием «У него 227 ран, но он ищет работу: парень из Канзас-Сити вернулся с итальянского фронта», журналист писал, что из тела этого солдата в Милане извлекли 32 осколка шрапнели, однако ему предстояло сделать еще несколько операций, чтобы продержаться «год или больше», что у него, наверное, «больше шрамов, чем у любого другого человека в форме или штатском», и что он, после выздоровления, вернулся на фронт, пока не наступило перемирие. В порыве энтузиазма Эрнест сказал журналисту, что ищет «работу в любой нью-йоркской газете, которой нужен человек, не боящийся работы и ран». Эту историю подхватила «Чикаго трибьюн» и приветствовала его словами: «Американец, больше других пострадавший от ран, возвращается домой».

Марселина с отцом приехали через несколько дней встретить поезд Эрнеста, после того как Эрнест некоторое время пробыл в Нью-Йорке и заехал повидаться с Биллом Хорном в Йонкерс. Кэрол и Санни разрешили допоздна не ложиться спать, чтобы поздороваться с братом, а Лестера в тот вечер разбудили в девять, встретить Эрнеста, который тут же посадил младшего брата на плечи. Потом пришли соседи с приветствиями и поздравлениями. Несколько дней спустя местная газета «Оак-Паркер» напечатала интервью с Эрнестом, в котором он рассказывал, как переносил раненого товарища в безопасное место после того, как сам был ранен, и теперь упоминал тридцать две пули, а не шрапнель.

Несколько недель после приезда Эрнест провел в своей спальне на третьем этаже, где отдыхал и поправлялся, накрытый стеганым одеялом Красного Креста, которое привез в качестве сувенира, одного из многих, домой. Среди других сувениров, куда более интересных, были австрийский шлем и револьвер, а также ракетница, стрелявшая осветительными снарядами, что он и продемонстрировал на заднем дворе Лестеру и соседским детям. Он спрятал запас спиртных напитков, включая вермут, коньяк, граппу и бутылку кумеля в форме медведя, за книгами в своей комнате и предлагал выпить своим пораженным сестрам – при этом в письме другу утверждал, совсем неубедительно, что недавний стоик Эд Хемингуэй «теперь хихикает над моими рассказами о коньяке и асти». Он написал Джиму Гэмблу из дома одному из первых и жаловался, как он скучает по Италии и как ему плохо оттого, что он не в Таормине вместе с другом. Он говорил, что вынужден подходить «к спрятанному за книжной полкой у себя в комнате, [где я] наливаю стакан и добавляю обычную дозу воды… и вспоминаю, как мы сидели у камина… и я пью за тебя, вождь. Я пью за тебя». По каким-то своим причинам он, видимо, хотел сохранить их дружбу на определенной высоте, хотя в том же письме были и новости об Агнес.

Позднее Эрнест рассказал биографу Фицджеральда, что ему было трудно засыпать после возвращения из Италии и что в этот период он в особенности сблизился со своей сестрой Урсулой. Она часто ждала его на лестнице, ведущей к нему в комнату. Как она слышала, в одиночку пить нехорошо, поэтому она стала пить с ним вместе. Она оставалась с ним до тех пор, пока он не засыпал, и часто спала в его комнате, чтобы Эрнесту не пришлось проснуться среди ночи и обнаружить, что он совершенно один. Трудности с засыпанием, очевидно, вдохновили его на мастерский рассказ «Там, где чисто, светло». Официант в залитом светом кафе из этого рассказа думает обо «всех, кому нужен свет в ночи», о тех, кто знает, что «все это ничто и снова ничто, ничто и снова ничто». Разумеется, эмоциональный отклик Эрнеста на переживания, которые он испытал во время войны, вдохновил большую часть его лучших произведений 1920-х и 1930-х годов, но то был единственный раз, когда Хемингуэй явно упомянет о своих ночных страданиях.

Эрнест проводил в постели все утро, обедал и затем шел прогуляться по соседним улицам, часто заходил в библиотеку и слишком часто (по мнению соседей) в школу, где ждал звонка к окончанию уроков. Потом он провожал сестру Урсулу до дома и флиртовал с младшими девочками. Эрнест, благодаря сообщениям о военной службе и в некоторой степени эффекту преувеличения, становился местной знаменитостью. Довольно скоро к нему обратились из чикагской общины американских итальянцев, которым хотелось послушать его рассказы и, что самое приятное, сделать его равным членом своего сообщества. Дважды они переносили вечеринку – «festa» – с числом гостей около ста в дом Хемингуэя, где были представлены все виды блюд, как сообщал «Оак-Паркер», «от спагетти до пастичерии», и где выступал даже итальянский оркестр с великим оперным тенором прямо из Италии. Вино свободно лилось в обычно трезвенническом семействе – до тех пор, пока после второй вечеринки доктор Хемингуэй, никогда не проявлявший терпимости, на что надеялся его сын, не занял твердую позицию и не запретил будущие сборища. К этому времени Эрнест завел себе друзей среди итальянцев. Ему очень нравилось разговаривать с ними на итальянском языке, особенно с молодым человеком его возраста по имени Ник Нероне. Они с Ником часто ходили в итальянские рестораны в Чикаго, столько же из-за дешевого красного вина и удовольствия слышать итальянскую речь, сколько из-за еды. Эрнест нередко брал с собой одну или двух своих хорошеньких сестер в таких случаях; позднее Марселина вспоминала, как они все танцевали тарантеллу в один в особенности веселый вечер.

Эрнест привлекал к себе большое внимание в городе. На послеполуденную прогулку он почти всегда надевал военную форму, плащ и высокие начищенные ботинки из кордовской кожи. Марселина, с которой он тогда был очень близок, позднее вспоминала об этом времени в мемуарах, опубликованных ею сразу после смерти Эрнеста. В мемуарах, написанных, когда сложные отношения между братом и сестрой были уже совершенно испорчены, Марселина упоминает городских сплетниц, ехидно обсуждающих внешность Эрнеста, в особенности вездесущие ботинки. Марселина с негодованием обрывает одну из женщин и говорит ей прямо, что Эрнест носит ботинки потому, что был ранен в ноги и ботинки с поддержкой облегчают его страдания. Хотя мотивы Марселины, включившей эту историю в свои мемуары, подозрительны, ее реакция свидетельствует не только о тесных отношениях с Эрнестом в то время, но и о том, что семья, характерным образом, сомкнула ряды вокруг сына и брата. Может быть, в тесном родственном кругу и посмеивались над притязаниями Эрнеста, однако его родные знали, что должны защищать его от клеветы посторонних людей.

Эрнеста приглашали выступить с рассказами о войне. Он дважды провел беседу в оак-паркской школе, к восторгу слушателей, и поведал истории об итальянских солдатах, которых называли ардити. Штурмовые отряды ардити (это название происходит от итальянского глагола «осмеливаться, рисковать») состояли из преступников, которые сражались, с кинжалом, обнаженными по пояс и, по словам Эрнеста, прижигали раны сигаретой и вновь вступали в бой. Он театральным жестом предъявлял запачканные кровью и изрешеченные шрапнелью брюки и рассказывал в захватывающих деталях о том вечере, когда его ранили, и вспоминал, что не испытывал ни малейшего сочувствия к раненому итальянцу, который от боли звал мать. Эрнест признался, что неоднократно просил солдата заткнуться, а потом ему пришлось выбросить собственный револьвер, настолько был велик соблазн заставить солдата замолчать раз и навсегда. (Как указал один критик, маловероятно, чтобы сотрудник Красного Креста носил при себе револьвер.) После выступления в школе, охваченные необычайным азартом, ученики развлекли его песней некоего неизвестного автора, в которой были такие слова: «Хемингуэй, мы приветствуем тебя, победитель / Хемингуэй, вечно побеждающий». Эрнест пересказывал свои истории по всему Оак-Парку – в Первой баптистской церкви, театре Ламара, «Южном клубе», женском клубе «Лонгфелло».

Эрнест немного зарабатывал на своих выступлениях и все, что мог, откладывал на тот день, когда они с Агнес, после свадьбы, вернутся в Италию. Письма от нее приходили несколько раз в неделю. (Письма Эрнеста не сохранились.) Сейчас, по прошествии времени, очень легко отыскать в ее письмах предупреждающие знаки. То прозвище, которое она дала ему, «Мальчишка», начинает казаться подозрительным, поскольку слишком часто она пишет ему, как в одном из первых писем, настигших его в Чикаго: «Дорогой Эрни, ты для меня чудесный мальчик и, когда ты прибавишь несколько лет, достоинство и спокойствие, тебе цены не будет». Как и Эрнест, она экономила деньги – но для того, чтобы оставить работу медсестры и «облачиться в домашнее платье». Она писала, что пытается решить, «вернуться ли домой или поступить на другую службу за границей», и, в том же письме, упоминала «tenente» [итал. лейтенанта. – Прим. пер.], который «отчаянно осаждает» ее.

Удар настиг Эрнеста в письме от 7 марта. Она написала, что «все еще очень любит его», но «больше как мать, а не подруга»; она «и сейчас, и всегда будет слишком старой» для него. Она напомнила о трениях между ними, возникших до того, как он уехал из Италии, и указала на появившиеся черты его характеры, которые ее удручали. Она упомянула случай, когда Эрнест вел себя «как испорченный ребенок». «Несколько дней до того, как ты уехал», – писала Агнес, она «пыталась убедить себя, что это была настоящая любовь», потому что они столько раз боролись друг с другом, и нередко она уступала для того, чтобы «не позволить тебе совершить что-нибудь отчаянное». В ранних письмах она уже упоминала о подобных угрозах – и действительно, слишком часто в своих будущих отношениях с женщинами Эрнест станет угрожать самоубийством.

Эрнест сможет принять это известие, только поверив в то, что Агнес отвергла его ради другого мужчины. В завершение письма она говорила, что, как всегда, не хочет причинять ему боль и смогла рассказать ему обо всем только благодаря расстоянию между ними. «И значит – поверь мне, когда я говорю, что это и для меня неожиданность, – я собираюсь скоро выйти замуж». Она завершала письмо заверениями, что знает, у него будет «чудесная карьера», и подписала письмо «Неизменно восхищенная и любящая тебя / Твой друг / Эгги».

Марселина вспоминала, что, прочитав это письмо, Эрнест слег в постель с высокой температурой. В письме Биллу Хорну, написанном всего через несколько часов после получения известий от Агнес, он обвинял себя в том, что оставил ее в Италии, где мужчины, конечно, делали ей авансы, которым сестра милосердия, которой «нужно было с кем-то заниматься любовью», не могла противостоять. Однако рыцарский дух в конечном счете возобладал, и Эрнест выразил надежду, что ее жених «самый лучший мужчина в мире», и хотя его первым порывом было пригласить Билла загулять, он не захотел этого делать потому, что слишком любил Агнес, чтобы становиться с ней врагами. Позже, однако, верх взяла обида, и он написал Элси Макдональд, другой своей подруге среди сестер Красного Креста в Милане, что надеется, когда Агнес вернется в Штаты, она споткнется, спускаясь с трапа, «и сломает все свои проклятые зубы». Многие обманутые любовники терзаются обидой, но его замечание кажется в особенности резким – возможно, из-за яркого образа, потребовавшего некоторого воображения.

Поскольку Эрнест писал, и писал со дня возвращения из Италии, неудача на романтическом поприще едва ли заставила его сделать паузу. По сути, начинается пора интенсивного ученичества – Эрнесту будет казаться, что она длится слишком долго. Он объявит всему Оак-Парку, друзьям и знакомым, что начинает литературную деятельность и что намерен зарабатывать на жизнь пером любым возможным способом, пока оттачивает мастерство. Он рассказал Биллу Хорну, что знаменитость из Оак-Парка, Эдгар Райс Берроуз, создавший ряд безумно популярных книг о Тарзане, по которым недавно был снят кинофильм и собрал миллион долларов, посоветовал ему написать книгу. Примерно в это же время Эрнест отправил рассказ «Наемники» (об итальянском кондотьере, вспоминающем лунные ночи в Таормине, совсем как Эрнест вспоминал о ночах с Джимом Гэмблом) в «Сатердэй ивнинг пост» и «Рэдбук», которые в то время платили самую высокую цену за короткие рассказы. Он возлагал большие надежды и на рассказ «Путь итальянца» о боксере по имени Пиклз Маккарти, над которым работал месяцами и неоднократно отправлял в редакции, но безуспешно.

Будущее Эрнеста оставалось неопределенным. Он хотел только писать. Позднее он скажет, что, вернувшись с войны, понимал: какое-то время ему не нужно ничего делать и его цель – найти возможность охотиться и рыбачить год или два. В его защиту можно сказать, что он наверняка нуждался в отдыхе и лечении – не говоря уже о необходимости оттачивать мастерство, если он настолько серьезно был нацелен на писательскую карьеру. Но ближайшее будущее продолжало волновать, особенно родителей. Примерно в это же время возник вопрос о колледже. Всю оставшуюся часть жизни Эрнест будет горько сожалеть об отсутствии высшего образования и станет обвинять семью, и особенно мать, об упущенной возможности. Он испытал раздражение, когда Марселина уехала в Оберлин – даже при том, что она выбыла после первого семестра. Что характерно, она утверждала, будто родители заявили ей, что она не сможет вернуться в колледж на второй семестр, потому что у них нет денег. По другим данным, ее отсеяли из-за неуспеваемости, однако несомненно, что семейные финансы сыграли значительную роль – или, вернее, это Эд и Грейс утверждали, что деньги сыграли роль. Оплата колледжа, отказ платить за колледж, угрозы не платить за колледж: все это были способы, которыми родители продолжали контролировать своих отпрысков. Не то чтобы они руководствовались какими-то зловредными мотивами; скорее всего, они поступали так под влиянием целого комплекса эмоций, проистекавших из искренней любви к своим детям. Дети сознавали, что дело в чем-то таком, но тем не менее ощущали, что с ними плохо обращаются, и со временем вопрос с колледжем, каким он представлялся для будущего Эрнеста и Марселины – и возможно, для их брата и сестрер, – превратился в чрезвычайно непростую проблему.

Эрнест зашел так далеко, что написал Лоуренсу Барнетту, приятелю из Красного Креста, с вопросом об учебе того в Висконсинском университете, который, по его словам, родители хвалили. Оставалась возможность поступления в университет Иллинойса и Корнелл – «альма-матер» Теда Брамбэка. Однако еще тогда, когда он жил в Канзас-Сити, Эрнест говорил, что ему не нужен колледж; его работа сама по себе была университетом. Эрнест в самом деле демонстрировал способности к самобразованию, что подтверждается в особенности широким кругом книг для чтения. Однако, вернувшись с войны, он начнет жаловаться – и продолжит жаловаться в будущем, – что ему пришлось заняться самообразованием потому, что дорога в колледж была закрыта. В октябре он упомянет книги, которые тогда читал, и добавит: «Это все выходит далеко за рамки того, чего достигла Марселина, так что, как видите, я не бездельничал». Летом 1919 года жалобы Эрнеста насчет колледжа приняли более серьезный оборот, когда его мать затеяла строительство коттеджа, которое станет угрожать ее браку и самому будущему семьи Хемингуэев. Он всегда будет говорить, что она растратила деньги, предназначенные для его учебы в колледже, на какое-то, по его словам, безрассудство. Он так и не простит ей этого.

* * *

На другом берегу озера Валлун, по ту сторону от летнего коттеджа «Уиндмир», находилось владение «Лонгфилд», которое Грейс и Эд приобрели в 1905 году, через семь лет после покупки «Уиндмира». На земельном участке рос порядочный древостой, стоял старый фермерский дом и несколько хозяйственных построек. Какое-то время фермеры-арендаторы Уошберны хозяйничали на ферме «на паях». По распоряжению доктора Хемингуэя они засадили обширную площадь фруктовыми и ореховыми деревьями и стали выращивать овощи, в достаточном количестве, чтобы семья Хемингуэев получала их всю зиму. Доход приносили только фрукты и орехи и иногда картофель. Зимой они нарезали лед, хранили его в леднике в «Лонгфилде» и продавали в теплую погоду. К 1919 году Уошберны переехали, некоторое время ферма пустовала, и Хемингуэи устроили на участке овощные грядки, которыми в последние годы все больше занимался Эрнест.

В центре «Лонгфилда» возвышался холм, где семья любила устраивать пикники. Они назвали его Редтоп, потому что холм был покрыт красноватой травой. Поначалу Эд и Грейс думали возвести здесь новый семейный коттедж, но дети воспротивились, потому что им нравилось в «Уиндмире». Грейс Хемингуэй, впрочем, заметила, что всегда хотела построить в этом месте дом для себя, из-за красивых видов и уединения. Доктор Хемингуэй, в свою очередь, неизменно возражал, что единственным источником воды является ручная помпа в основании холма и что нецелесообразно постоянно поднимать воду и еду на верх холма.

В 1919 году Грейс вернулась к своим планам. Она уже давно жаловалась, что в «Уиндмире» летом ей приходится больше работать, чем отдыхать, и что даже когда другие члены семьи взяли на себя обязанность готовить пищу, она все равно проводила слишком много времени в примитивной кухне. Когда четверо старших детей превратились в шумных подростков, она стала настойчивее искать убежище, рассуждая, что дети нуждаются в ней все меньше и что о самых младших, Кэрол и Лестере, могут позаботиться старшие или она может взять их с собой в новый дом, который хотела построить на холме Редтоп.

Примечательно, что Грейс многому научилась, когда планировала новый дом в Оак-Парке, куда семья переехала в 1906 году. Весной 1919 года она с радостью схватилась за проектирование простого одноэтажного дома, к которому, после запоздалых раздумий, добавила еще один этаж на случай приезда детей. Пространство объединенной кухни и кладовой, по ее замыслу, было очень маленьким, Грейс рассуждала, что ей нужно место, только чтобы сделать себе чашку чая и бутерброд. «Если вы считаете, что я собираюсь тратить свое время на жарку или выпекание, то очень заблуждаетесь. Я рассчитываю, что буду хорошо проводить время в этом доме», – заявила она. Проконсультировавшись со строителями из Петоски, она поняла, что сможет построить такой дом за тысячу долларов – эту сумму она могла бы набрать за счет собственных доходов от уроков пения.

Однако доктор Хемингуэй уперся. Он счел проект глупым и непрактичным и запретил Грейс заниматься им далее. Переписка между Грейс и Эдом раскрывает подробности этой истории, как и письма Грейс местным строителям. В письмах Грейс есть замечательный чертеж, который она составила в ответ на все возражения мужа. Внимательное прочтение всех бумаг приводит к безошибочному заключению, что доктор Хемингуэй и старшие дети возражали в целом не против самого дома, а против того, что Грейс планировала сделать его убежищем не только для себя, но и для своей близкой подруги Рут Арнольд, которая была почти членом семьи Хемингуэев.

Рут начала жить с семьей Хемингуэев в 1912 году, после того, как стала брать уроки пения у Грейс. В то время Грейс было тридцать четыре года, Эрнесту – семь лет, а Рут, которую в семье скоро стали называть Бобс или Бобби, пятнадцать. Позднее она рассказала Эрнесту, что помнила, как они с ним охотились и ловили форель летом в Хортон-Бэе. «Я всегда была сорванцом», – добавила она. По матери Рут относилась к клану Фиппингеров[13], представители которого эмигрировали в Штаты в 1832 году из Баварии. Семья ее отца, тоже родом из Баварии, перебралась в страну немногим позже. Старшая сестра Рут, Элизабет, обладала настоящим музыкальным талантом. Она аккомпанировала Грейс на фортепьяно во время выступлений на концертах много лет. Впервые Рут стала ухаживать за детьми Хемингуэев летом 1906 года, когда Грейс, следуя своей привычке (и на собственные деньги), отправилась с младшей из детей – на тот момент Санни – в Нантакет. Не совсем ясно, как или почему Рут стала жить с семьей, хотя позже Грейс упоминала о «несчастливой и неприятной жизни» Рут дома. Переписка между Грейс и Рут в дни отпуска Грейс, который она проводила вдали от дома, свидетельствует, что Рут играла роль, почти ничем не отличающуюся от обязанностей иностранной гувернантки, живущей в доме хозяев, которая присматривала за детьми одного с ней возраста и часто становилась их другом и воспитательницей. Когда на свет появились двое младших детей (Кэрол в 1911 году, а Лестер в 1915 году), Рут взяла на себя многочисленные обязанности по уходу за ними и выполняла скорее традиционно материнские функции. Потом она скажет Грейс: «Я начала любить их, еще когда ты их носила». Письма Грейс и Рут в первые годы полны большой нежности; Рут называет Грейс «дорогая Мав», а Грейс Рут – «Буфи».

Но к лету 1919 году что-то изменилось. Тогда Грейс было сорок семь лет, а Рут – двадцать восемь. Несмотря на возражения доктора Хемингуэя, Грейс наняла строителя из местных жителей, Эдвина Морфорда, и в начале лета «Коттедж Грейс» был построен. Доктор Хемингуэй, что было для него нехарактерно, тем летом остался в Оак-Парке, к тому же к нему приехал из Китая его брат Уиллоуби с женой Мэри. Прежде и Грейс ради такого визита осталась бы в городе, но на сей раз этого не произошло. И все же причины отсутствия Эда в «Уиндмире» в 1919 году не совсем понятны, хотя Грейс намекала, что убедила его остаться дома и «отдохнуть от семьи два месяца». Она «так надеялась и молилась», продолжала она в письме от начала августа, «что тишина поможет тебе привести в порядок ум и обрести с Божьей помощью взаимоотношения со своей семьей». Если он не сможет «контролировать» свое «душевное состояние», говорила Грейс, она будет рядом с ним, готовая подставить плечо, но ее «дорогие благословенные дети» нуждаются в ней, как и «дорогая верная Рут, отдавшая мне свою юность и верно служившая многие годы». Никто, писала она, «никогда не сможет занять место моего мужа». Здесь, впрочем, она в конце добавила, видимо, запоздалую мысль: «если только он не перестанет изображать мелкую ревность к преданной подруге своей жены». В июле Грейс упоминала о том, что они с Рут живут в коттедже, но к началу августа Рут, видимо, вернулась в Оак-Парк.

Доктор Хемингуэй всегда отслеживал свою корреспонденцию и сохранял копии отправленных писем. Летом 1919 года он пронумеровал переписку с Грейс, и два письма в общей последовательности отсутствуют, причем оба относятся к началу августа. Дальнейшие письма и ответы на них ясно дают понять, что он запретил Рут Арнольд появляться в их доме в Оак-Парке.

Тем летом Марселина перебралась в комнату недалеко от своей новой работы во Второй конгрегационалистской церкви, но проводила по-прежнему много времени в доме на Кенилуорт-авеню и писала с регулярными отчетами матери. Они с Грейс, похоже, разделяли давнишнее критическое отношение к Эду Хемингуэю и ко всему клану Хемингуэев, представителей которого Марселина называла «любопытными и подозрительными». По некоторым признакам, в 1919 году у доктора Хемингуэя в особенности «расшалились нервы», и переписку между матерью и дочерью лета того года характеризуют почти заговорщические интонации. Марселина очень ждала возвращения Грейс с озера, писала она. «Папа не хочет быть раздражительным и придираться и даже не думает, что как-то выходит за рамки нормы, но дело в том, то он совсем не нормален характером или поведением». Она пыталась поговорить с отцом о чем-то другом: «Но папа всегда возвращается к любимой мозоли – бедной старой Бобс». Марселина рассказывала матери о том, что собирается встретиться с Рут в кино без ведома доктора, и о том, как Рут спрашивала ее, не может ли она узнать, не восстановят ли Рут в правах: «Но папа ведет себя настолько безумно в этом вопросе, и я ответила ей, что пока не могу».

Тем временем Рут изливала сердце Грейс: «Я часто спрашиваю себя, как же могла жить без твоего прекрасного и искреннего влияния», – писала она в августе. «Я хочу находиться рядом с тобой физически, мысленно и духовно – и всегда буду помогать и все делать для тебя, когда только смогу». В другом письме Рут признавалась, что думает о «Коттедже Грейс» весь день, представляя себя то за кухонным столом, то в гостиной, где они с Грейс вместе сшивали коврик из лоскутков, «и потом в вашей спальне с живописной кроватью под балдахином, в которой так и хочется заснуть». Трудно, писала она, не иметь возможности прийти в дом в Оак-Парке, «но я никогда, никогда не откажусь от тебя или твоей любви». В заключение она говорила: «Как бы я хотела расчесать [твои волосы] и погладить твой лоб, как я любила делать каждую ночь, когда могла. Помни, я люблю тебя».

Не считая заговорщической переписки Марселины и Грейс, в письмах детей в общем и целом нет никаких упоминаний о Рут Арнольд. За одним исключением: примерно 9 июня 1919 года Эрнест написал отцу, что наемный рабочий из «Лонгфилда» готовится к «перевозке» – по-видимому, речь шла о перевозке вещей Грейс в новый дом. Он неискренне спрашивал отца, знает ли тот о том, что Грейс задумала, и давал понять, что считает ее затею просто глупостью. Со временем «эгоизм» матери станет главным возражением, которое Эрнест будет предъявлять Грейс по поводу строительства убежища для себя и Рут Арнольд. Мать сильно возненавидела его – позднее напишет он одной девочке из Петоски – «с тех пор, как я воспротивился тому, что она выбросила две или три тысячи семечек на строительство нового дома для себя, когда Джек должен был отправить детей в колледж». Пустяки, что в 1920 году никто из «детей» не был готов к колледжу; так лучше звучало, чем когда он жаловался, а жаловаться он будет все чаще и чаще на то, что мать помешала ему поступить в колледж своим «эгоистичным» поступком.

Что случилось после того, как летние неприятности закончились, неясно, поскольку других писем между членами семьи до следующего лета 1920 года не сохранилось. Тогда вновь выяснится, что Рут и Грейс в разлуке: «Судя по твоему письму, Мав, боюсь, ты опять в одиночестве, – начинала письмо Рут. – Помни, дорогая, «каждый человек одинок». И я одинока для тебя. Как много радости ждет меня там… Не унывай, маленькая Мав, – когда я приеду, то не позволю тебе быть одинокой… Как бы я хотела обвить тебя руками и поцеловать на ночь». Похоже, они приняли решение, что Рут не поедет тем летом на озеро, пока там находится доктор: «Думаю, д-р скоро отправится на север… Если он останется на все лето, то ладно. Мое сердце будет разбито, если я не поеду, – но лучше так, дорогая, чем какие-то разговоры – помни, он важнее всего». Предыдущим летом обитатели Оак-Парка, которых Грейс называла «бригадой в креслах-качалках», судачили все лето, и никто не хотел, чтобы это повторилось.

Годы спустя Грейс Хемингуэй рассказала об отношениях с Рут Арнольд, когда Рут передала ей сплетни, которые две жительницы Петоски, «мисс Марджори Андри и миссис Клара Хэвелл», распускали о событиях лета 1919 года. Она жаловалась на «повторение старой и подлой истории (о том, что Рут разлучила доктора Хемингуэя с женой)»:

Во-первых, у Рут никогда не было таких мыслей, и во‑вторых, доктор Хемингуэй и его жена никогда не разлучались. Они любили друг друга и желали друг другу добра каждый день своей жизни. Без взаимопонимания люди не смогли бы прожить вместе 32 года и в горе и радости. Доктор Хемингуэй испытывал душевные терзания из-за ужасной болезни, диабета [диагноз был поставлен ему в конце 1920-х годов]; но Бог не даровал ни одной женщине лучшего мужа, чем мне. Что касается Рут; я знала ее и любила ее почти 30 лет, и она всегда была предана и верна семье Хемингуэев.

До смерти Грейс в 1951 году семья Хемингуэев сохраняла почти полное молчание по поводу Рут Арнольд. В 1926 году Рут вышла замуж[14], но ее муж умер вскоре после свадьбы, и в 1932 году Рут с четырехлетней дочерью Кэрол (чьей крестной матерью стала Кэрол Хемингуэй) переехала жить с Грейс в небольшой домик в соседний Ривер-Форест, куда Грейс перебралась после самоубийства Эда Хемингуэя в 1928 году.

Похоже, что Грейс не упоминала Рут ни в одном из писем к детям на протяжении многих лет (хотя она написала Эрнесту, когда муж Рут умер). Такое молчание трудно примирить с присутствием дочери Рут, выросшей в доме, который делили две женщины.

Невозможно сказать, что думали члены семьи Хемингуэев об отношениях между Грейс Хемингуэй и Рут Арнольд. Ясно, что Эрнест считал постройку «Коттеджа Грейс» предательством матерью отца и семьи, хотя свое внимание он сосредоточил на деньгах, в которые ей обошлось строительство, – деньгах, которые, по его мнению, лучше было потратить или отложить для него самого или младших детей. Мы просто не знаем, считал ли Эрнест (или его брат и сестры) отношения между двумя женщинами лесбийскими – хотя Эд Хемингуэй, без сомнений, именно так и думал.

* * *

Когда лето 1919 года закончилось, Эрнест остался в Северном Мичигане. Сначала он жил у Дилуортов в Петоски, а затем в небольшой комнате в пансионе на Стейт-стрит, где хозяйка часто удивляла его обедом и термосом с горячим какао. Он работал над своими рассказами и надеялся отослать кое-что, но расстроился из-за забастовки линотипистов, закрывшей большинство журналов. У него было начало «Пути итальянца», продуманное и переписанное и готовое к дальнейшей работе. Тем временем Эрнест много читал – Мопассана, Бальзака и исторические романы Мориса Хюлетта. В начале осени он проводил время с девочкой-школьницей, Марджори Бамп, флиртовал с ней и брал ее на рыбалку, но она вернулась в Чикаго, в школу, и он остался один.

Как-то раз Эрнест выступил с рассказом о герое, вернувшемся домой с войны, в «Женском обществе помощи» в Публичной библиотеке Петоски и привлек внимание Харриет Коннейбл из Торонто, чья мать проживала в этих краях. Дороти была женой Ральфа Коннейбла, руководителя торговой сети Ф. В. Вулворта в Канаде. Когда она рассказала мужу об Эрнесте, Коннейбл встретился с ним и сделал интересное предложение о работе. Коннейблы вместе со взрослой дочерью должны были провести зиму в Палм-Бич, но их девятнадцатилетний сын, Ральф-младший, ставший инвалидом при родах из-за высокого наложения щипцов, оставался в Торонто и ему нужно было ходить в школу. Коннейбл попросил Эрнеста составить компанию мальчику, посещать с ним культурные и спортивные мероприятия и заниматься с ним спортом, благодаря чему Ральф должен был стать увереннее в себе (Эрнест понял это как то, что он должен научить хромающего Ральфа боксу). Коннейбл обещался платить Эрнесту 50 долларов в месяц и покрывать расходы. Эрнест хвастался, что работа «похожа на оригинальные перуанские пончики» – этот термин, означавший отличную идею, впервые появился в популярных рассказах Гарри Леона Уилсона «Рагглз из Рэд-Гэпа». (Эрнест непомерно восхищался этим выражением и использовал его в рассказе «Наемники».) Ральф Коннейбл представил Эрнеста своему другу Артуру Дональдсону, подвизавшемуся в рекламном отделе «Торонто стар», и Эрнест питал некоторую надежду получить там работу.

Когда в начале января Эрнест приехал в Торонто, Коннейблы еще не уехали во Флориду. Он полюбил всю семью: Ральфа-старшего, с кем они играли в бильярд, его жену Харриет, которую он чрезвычайно расхваливал перед своей семьей, и двадцатишестилетнюю Дороти, выпускницу Уэллсли, ставшую ему хорошим другом. Эрнест давал ей советы насчет таких предметов, как игра в рулетку. Ему понравился и Ральф-младший, хотя в общем они так и не поладили. До того как Коннейблы уехали на юг, Ральф-старший привел Эрнеста в редакцию «Стар», где Артур Дональдсон познакомил Хемингуэя с Грегом Кларком, редактором отдела «Торонто стар уикли». Кларк признал в Эрнесте потенциально прекрасного журналиста и отметил его солидный опыт в отличной газете «Канзас-Сити стар».

Еженедельная «Торонто стар», под руководством владельца «Стар» Джозефа Аткинсона, подразумевалась развлекательным изданием. Это была первая канадская газета, в которой публиковались цветные американские комиксы, причем каждый выпуск сопровождался богатыми иллюстрациями. Дж. Герберт Крэнстон, редактор «Уикли», видел преимущество за газетными очерками, интересными широкой публике. Потом он скажет, что газета «стремится предложить людям то, что они хотят прочесть, а не то, что должны читать». Он отметил энергию Эрнеста и его определенно иронический стиль и, поскольку еженедельник зависел от внештатников, которым мог платить мало, предоставил ему свободу действий. «Хемингуэй, – сказал он позже, – мог писать хорошим, простым языком и обладал весьма ценным чувством юмора».

Первая статья Эрнеста, опубликованная в «Уикли» 14 февраля 1920 года, рассказывала о схеме, разработанной группой видных жительниц Торонто: они намеревались размещать произведения искусства в своих домах, тем самым открывая избранной группе художников доступ к потенциальным богатым покупателям и одновременно за малую мзду картины служили бы декором в домах женщин. Однако женщина, контролировавшая схему, не сообщила Эрнесту имена художников или женщин, в чьих домах будут выставляться полотна, опасаясь, как она сказала, фатальной «заразы меркантилизма», потому что схема может привлечь недостойных людей и те попытаются к ней присоединиться. Эрнест раскрывал тему со свойственной ему иронией, писал якобы о циркуляционной схеме, но на самом деле – о снобизме торонтских матрон: «Что за радость иметь в доме пару ярких, веселых картин, если знаешь, что ими может завладеть любой другой платежеспособный субъект» и с сарказмом добавлял: «Вообразите, что élan [фр. творческий порыв. – Прим. пер.] лишится публичной библиотеки, если только с десяток граждан сможет им воспользоваться!» Вторая статья, появившаяся 6 марта, сообщала о бесплатном бритье в парикмахерской школе и других бесплатных услугах. Он напишет еще девять статей до середины мая, зарабатывая по пенсу за слово. Когда Коннейблы вернулись, они разрешили Эрнесту остаться, но к концу мая он затосковал по лету, рыбалке и охоте и литературной работе, которой он занимался в свободное время.

Сотрудничество Эрнеста со «Стар уикли» было неровным. Он написал несколько рассказов о рыбалке и жизни под открытым небом, опираясь на уже отточенный талант рассказывать, как делать что-нибудь самым лучшим способом, – мастерство, которое он перенесет в прозу. Но эти прекрасные статьи с описаниями, которые не уступали его будущим рассказам о Нике Адамсе, умаляли слишком бойкие и в высшей степени иронические комментарии на темы, бывшие основным рынком сбыта для отчаянных газетчиков: такими были статья о зуболечении, например, и еще одна, советовавшая канадцам, работавшим на американских военных заводах, задирать нос по возвращении в Канаду и выдавать себя за ветеранов, одеваясь точно так же, как они. Впрочем, он опробовал новые приемы, которые украсят его будущие произведения. Заметка о ветеранах, не видевших сражений, почти полностью написана в форме диалога, а в рассказе о вымогателях он прибегнул к лаконичному, упрощенному языку и ввел точку зрения посвященного члена банды. Те шесть месяцев стали прелюдией к четырехлетнему сотрудничеству с «Торонто стар»: Эрнест совершенствует мастерство и развивает иронический и циничный способ мышления, который в ближайшее десятилетие будет иногда обретать собственный голос. И он возненавидит журналистику, увидев в ней ловушку для молодого писателя – которым в это время он себя уже ощущал.

Глава 5

В двадцать лет Эрнест рвался в бой. Его новое «я» – прожженного журналиста-писателя, разбивающего женские сердца, пьющего в чикагских притонах, – а также его летний двойник, целеустремленный, но веселый рыбак, неизменно окруженный толпой последователей, – требовали, чтобы сейчас, в двадцать, он покинул семью раз и навсегда. Религиозность родителей, их глубокая вера в нравственную жизнь, консерватизм в вопросах секса и других важных вещах и главным образом их буржуазные ценности – все это требовало категорического отречения. Если Эрнесту хотелось нападать на мать, он обвинял ее в том, что она тратит время на «идиотскую литературу» и читает «Атлантик мансли» «только для того, чтобы кто-нибудь застал [ее] за этим занятием». То, что он теперь считал притязаниями матери, ее интерес к искусству, музыке и литературе, было легкой мишенью. Отец Эрнеста не имел сходных привычек, хотя и цитировал Библию и грубо щелкал хлыстом, когда нужно было заставить детей выполнять свои обязанности по дому. И это тоже вызывало неодобрение Эрнеста – хотя в целом отец избегнул громадной волны неприятия, от которого страдала Грейс.

К лету 1920 года почва для большого конфликта была почти подготовлена. Финансовое положение семьи пошатнулось, и доктор Хемингуэй, заглянув всего на две недели в «Уиндмир» в июле, остался на лето в Оак-Парке (Рут Арнольд отложила поездку в «Лонгфилд» и «Коттедж Грейс» до тех пор, пока не окончится отпуск доктора). Грейс крайне нуждалась в помощи с тяжелой работой по дому, которую обычно выполнял Эд Хемингуэй: нужно было рыть ямы для мусора, забивать и ощипывать домашнюю птицу, отстреливать кроликов, которые разрушали сад, и вытащить причал на озеро и закрепить его. Между тем Эрнест, который намеревался в полной мере насладиться летом на севере, оставался в соседнем Хортон-Бэе. Это могло быть его последнее лето на озере, поскольку следующей зимой он собирался отправиться из Сан-Франциско в Индию, Китай и Японию в компании Теда Брамбэка. Он хотел проводить свободное время на рыбалке и за письменным столом, а не помогая с работой в «Уиндмире».

Кроме того, до Хемингуэев дошли слухи, что их сын водит дружбу с очень юными местными девушками. После возвращения с войны он болтался вместе с подругами сестер. Летом и осенью 1919 года он играл в отношения с девочками из Петоски, в том числе Грейс Куинлан и сестрами Марджори и Джорджианой Бамп. Невозможно сказать, насколько серьезными (в смысле, сексуальными) были эти отношения, в особенности потому, что позже, в своих произведениях, Эрнест будет описывать сексуальное посвящение Ника Адамса либо местных девушек на севере. Несколько писем, которые Эрнест написал тринадцатилетней Грейс, если и не были любовными, то, конечно, были весьма игривыми посланиями, он поддразнивал ее одобрением и напоминал о своей «любви», если она как-то плохо себя вела – например, не слишком часто писала или обменивалась «грубыми» сплетнями о нем. В характерном письме, написанном по случаю четырнадцатого дня рождения Грейс в сентябре 1920 года, Эрнест говорит о том, как ему больно было слышать «ты не любишь меня, как раньше. И поскольку я любил тебя больше, чем кого-то еще, мне было больно слышать, что ты говорила обо мне за моей спиной». Подростковый тон писем и незрелость отношений с девочкой – все свидетельствовало о том, что Эрнест сожалел о неопытности с девушками своего возраста в Оак-Парке и школе Ривер-Форест. И конечно, он сожалел о том, что был отвергнут Агнес. Этот отказ, вместе с неопытностью, возможно, заставил его повернуться к более юным девушкам, чтобы раскрыть зарождающуюся сексуальность. Однако, что бы там ни было, все это слишком сильно подействовало на Грейс Хемингуэй, которая бурно возражала против отношений Эрнеста с девочками.

Напряженную ситуацию, сложившуюся летом 1920 года, усугубил и отказ Эрнеста найти настоящую работу – вместо этого, как считали родители, он шатался по Петоски и окрестностям, безработный, и не желал помогать матери. В июле Эрнесту исполнялся двадцать один год, и Грейс с Эдом страдали оттого, что у него, на их взгляд, нет ни трудолюбия (творчество было не в счет), ни чувства долга. Эд Хемингуэй писал Грейс из Оак-Парка все лето и признавался, что молится за то, «чтобы [Эрнест] взращивал в себе чувство большей ответственности». И поскольку Эрнест оставался непреклонным все лето, Эд отчаялся найти «средства смягчить железное сердце эгоиста». Родители признали, что открытый конфликт неизбежен. Эд писал Грейс: «Мне кажется, Эрнест старается вывести нас из себя, чтобы иметь свидетеля [в лице Теда Брамбэка], который услышит, что мы будем рады, если он уйдет и не вернется». Родители, каждый сам по себе, решили выгнать его из дома.

Биографы Хемингуэя придумали большую часть того, что последовало далее. Младший брат Эрнеста, Лестер, в пять лет едва ли понимавший, что происходило, несет значительную долю ответственности за изобретение предпочтенной Эрнестом версии случившегося; Лестер первым написал об этом в своей книге «Мой брат, Эрнест Хемингуэй», опубликованной через год после смерти писателя. По этой легенде, Грейс Хемингуэй выгнала Эрнеста из «Уиндмира» в вечер праздничного ужина по случаю его двадцать первого дня рождения. Она вручила ему письмо, которое в резких тонах приказывало покинуть дом. Письмо было настолько хорошим – Эд назвал его «шедевром», – что именно эта версия событий одержала верх. В письме Грейс сравнивала любовь матери с банковским счетом. Младенец тянет много денег со счета, но потом средства снимаются со счета все реже и реже, ребенок растет, учится заботиться о себе и, самое главное, начинает сам класть деньги на счет, принося матери открытки или цветы – она вспоминала о белой лилии, которую Эрнест принес ей той весной, – и пытается облегчить бремя матери.

А вот с Эрнестом, несмотря на лилию, и его «банковским счетом» любви к матери, все не так:

Пока ты, мой сын Эрнест, не образумишься, не прекратишь ленивое безделье и поиски легкой жизни, не перестанешь одалживать без мысли все вернуть, пытаться жить за счет всех и каждого… не прекратишь торговать красивым лицом, чтобы дурачить маленьких легковерных девочек и пренебрегать своими обязанностями перед Богом и Спасителем Нашим Иисусом Христом; другими словами, пока ты не повзрослеешь, впереди тебя нет ничего, кроме банкротства – ты превысил кредит.

Вслед за звучным упреком матери – это было выдающееся письмо по семейным меркам Хемингуэев, которые вообще мастерски писали письма[15], – пришло письмо от Эда Хемингуэя, которое и стало настоящим поводом к уходу Эрнеста из дома и являлось лишь бледным подражанием первого. Эд с большим пафосом отправил это письмо Грейс, чтобы она прочитала его и передала Эрнесту. На самом деле, он передал Эрнесту через Грейс не одно, а два письма с приказом покинуть дом; одно было написано в середине июля, после того как Эд вернулся в Оак-Парк с озера, а второе вскоре после этого. Эд описал каждое письмо в письмах к Грейс, которые он отправил наряду с теми письмами. «Я написал Эрнесту, – сообщал он Грейс 18 июля, – и посоветовал ему отправиться с Тедом в Траверс-Сити и поработать за хорошие деньги и хотя бы сократить свои расходы на проживание». Очевидно, письма были настолько маловыразительными, что Эд, в нехарактерной для него манере, не сделал копий, хотя письмо Грейс к Эрнесту о «банковском счете» сохранилось во многих черновиках и копиях среди ее бумаг в Центре Гарри Рэнсома во Техасском университете. Подобным же образом биографы Хемингуэя приняли решение согласиться с версией Лестера – точнее, самого Эрнеста – о том, что Грейс Хемингуэй передала свое вдохновенное письмо сыну в вечер его дня рождения.

Во всей этой кутерьме, умело обрисованной Максом Уэстбруком, исследователем творчества Хемингуэя, изгнание Эрнеста из семейного дома объясняется единственным инцидентом. Урсула, которой тогда было восемнадцать лет, и шестнадцатилетняя Санни сговорились с двумя соседскими детьми, Бобом и Элизабет Лумис, устроить полуночный пикник на озере, на который они пригласили Эрнеста и Теда Брамбэка. Когда миссис Лумис обнаружила, что ее отпрыски и их друзья, бывшие у них в гостях, отсутствуют посреди ночи, она направилась в «Уиндмир». Кровати Урсулы и Санни тоже пустовали. В письме к Эду с описанием этого инцидента Грейс утверждала, что миссис Лумис клялась забрать семью обратно в Оак-Парк, «если только мы не сделаем что-нибудь, чтобы отвадить взрослых мужчин, слоняющихся рядом с детьми». Все это звучит подозрительно похоже на жалобы Грейс, сетующей на неблаговидность отношений взрослого Эрнеста и девочек. Она признавала, что в пикнике «не было ничего дурного, кроме обмана» и «в целом вседозволенности, которую Эрнест прививает мальчикам и девочкам. Он несомненно представляет угрозу молодежи», – драматически писала Грейс.

На самом деле письма, порхавшие между родителями тем летом, свидетельствуют о почти комичном беспокойстве Хемингуэев по поводу растущей сексуальности дочерей и старшего сына, вылившемся с открытое противоборство, «комендантский час» и импровизированные наказания. Урсула и Санни тем летом сходили с ума по мальчикам, их поведение ужасало родителей настолько, что Грейс приняла решение возложить за все вину на «искушенного» старшего брата (который на самом деле к лету 1920 года едва ли имел какой-то сексуальный опыт). Доктор Хемингуэй возьмется за девочек, когда осенью они вернутся в Оак-Парк, сообщал он Грейс: «Они подчинятся правилам и будут вести себя как надо или пожалеют, что не сделали этого». В противном случае он выставит их из дома и они будут сами зарабатывать себе на жизнь. Он сочувствовал Грейс, что у нее такие неблагодарные дочери. По иронии, Марселина, с которой Эрнест был очень близок, начала проявлять ханжеские черты, за которые позже Эрнест будет критиковать ее почти так же сурово, как и мать. В каком-то смысле своим кокетливым поведением предыдущим летом она подала пример младшим сестрам. Когда ее отношения с мальчиком, которого одобрили родители, стали серьезными, Марселина превратилась в союзника Эда и Грейс и поддерживала их намерения держать в узде младших детей – настолько, что Эд приводил ее жене как счастливый пример: «Не беспокойся о девочках… Те же проблемы у меня были с дорогой старшей дочерью [Марселиной], а теперь она не может понять, как такое вообще было возможно».

После ночного пикника в июле 1920 года и открытого конфликта с матерью Эрнест, что теперь, в ретроспективе, становится понятно, «сказал, что больше никогда не откроет и не прочтет письма от па или ма», – писала Грейс Эду 28 июля. Она подробно рассказывала о его преступлениях и ясно давала понять, что не что иное, как необузданная и несомненно проснувшаяся сексуальность Эрнеста так раздражает ее. Миссис Дилуорт сообщила ей, писала она, что в Петоски есть люди, которые «раскусили его» и «испытали к нему отвращение – к тому, как он ведет себя, заигрывая с девочкой, пока она не начнет сходить по нему с ума, а потом уходит и бросает ее ради другой». Она добавляла: «О! Тяжело иметь такого сына».

Несколько недель спустя Грейс писала Эду, что планирует в воскресенье пикник с Лумисами для «целой толпы»; это говорило о том, что инцидент был исчерпан довольно быстро. На самом деле, по мере того как шли недели и Эрнесту разрешили вернуться домой, хотя и не простили, Эд стал беспокоиться, чувствуя, что семейная драма с ночным ужином и скандальное письмо Грейс скрывают истину. Письма от Эрнеста говорили о том, что полуночный пикник не только был невинным, но и что Эрнест и Тед выступали скорее в роли сопровождающих, а не участников преступного сговора. Эд убедил Грейс «попросить [прощения у Эрнеста], если она «возвела на него напраслину», даже если он виновен в других заблуждениях. «Поскольку ложные обвинения, – писал он, – со временем причиняют все больше боли и разделяют многих дорогих друзей и родственников». Эрнест, очевидно, убедил отца, что его ложно оклеветали, обвинили в бездельничании, хотя на самом деле он «выполнял работу «наемного рабочего». «Забудь обо всем, – советовал Эд Грейс, – если [Эрнест] теперь прекратит тебя раздражать». Отношения Хемингуэев со старшим сыном приобретали определенный характер, который будет отличать их общение с ним в дальнейшем, до смерти Эда в 1928 году. Эд будет поддерживать контакт с Эрнестом, даже когда Грейс, с глубокой обидой, напишет Эрнесту, что не одобряет его поведение, будь то сочинение рассказов на неприличные темы и неприличным языком или развод с первой женой. Эд будет морализировать и цитировать Эрнесту Библию, но при этом он скажет о гордости за сына. Летом 1920 года была подготовлена почва для другой, серьезной семейной драмы, в описании Эрнеста представленная следующим образом: как его грубая, сварливая мать ведет затюканного, наивного отца к самоубийству.

Эрнест написал о ночном пикнике и своем изгнании из дома в августовском письме к тринадцатилетней Грейс Куинлан. Он представил случившееся в контексте, раскрывавшем архитектуру истории, придуманной им для себя – о предательстве матерью семьи, – и закладывал тем самым фундамент для обвинений ее в том, что он не смог получить высшее образование, и далее в том, какую роль она сыграла в смерти отца. Эрнест явно выстраивал связь между поступками Грейс Хемингуэй этим и прошлым летом, когда, переступив через яростные возражения мужа, она построила «Коттедж Грейс» для себя и Рут Арнольд и истратила деньги, которые необходимо было потратить на его учебу в колледже. Он намекал на скандал, связанный с «Коттеджем Грейс»: «Это другая история, – говорил он. – История приживалки. У всех приживалок есть скелет в шкафу. Ну, может быть, у Куинланов их нет – но у Штейнов [Хемингуэев] уйма».

* * *

Теперь, по прошествии времени, мы могли бы сказать, что жизнь Эрнеста после возвращения с войны в 1919 году была бесцельной, если не пустой, однако так жили многие молодые люди в его обстоятельствах. Он задержался на севере до осени ради утиного сезона, но остался без денег. Он неопределенно говорил о том, что собирается поработать на нефтяных месторождениях в Гудзоновом заливе, но его планы были такими же нечеткими, как и разговоры о плавании на грузовом судне на Дальний Восток. Своему другу Хауэллу Дженкинсу Эрнест похвастал, что получил предложение о работе из «Канзас-Сити стар», которое позволит ему назвать свою цену; с этими деньгами, помимо платы за статьи в «Торонто стар», которые он мог писать между делом, он надеялся скопить много «джексонов». По какой-то причине Эрнест так и не уехал в Канзас-Сити. Затем пришло письмо от Билла Хорна, его товарища по службе в «Скорой помощи», который писал, что собирается переехать в Чикаго и что у него достаточно денег, чтобы снять комнату и искать работу. Эрнест ухватился за возможность составить Биллу компанию. Он так отчаянно хотел найти квартиру, чтобы не жить с родителями в Оак-Парке, что переехал в меблированную комнату, которую снял Билл на четвертом этаже в доме без лифта на Норт-Стейт-стрит. Вечером они отправлялись в греческую кофейню «Китсос» на углу Стейт-стрит и Дивижн-стрит, где за 65 центов могли сытно поужинать.

Эрнест перебирал в уме различные схемы зарабатывания денег, о чем свидетельствуют два письма с вопросами о работе, которые он отправил в «Чикаго дейли трибьюн» осенью 1920 года. Одно из них было откликом на открытую вакансию журналиста, которому требовалась работа в журнале; Эрнест подготовил ответ, где утверждал, что он занимается газетной работой с 1916 года (когда писал для школьной газеты). Другим письмом он отвечал на объявление о составителе рекламных текстов. Эрнест отписался в своей циничной манере и сообщал, что вместо того, чтобы писать умное и запоминающееся письмо, он просто перечислит свои характеристики (в том числе свои двадцать четыре года) и таким образом «преодолеет апатию потребителя». И хотя нет доказательств, что он отправил это письмо, подыскивая репортерскую работу, похоже, что он немного серьезнее относился к рекламной работе, которая тогда, как теперь принято считать, была верным способом для писателя заработать много денег и закончить свой «настоящий» труд.

Примерно в это же время двое членов семейства Смитов, его старинных друзей с озера, переехали в беспорядочную и довольно роскошную квартиру в доме под № 100 на Ист-Чикаго-стрит, которая находилась всего в квартале от гостиницы Хорна. Квартира была арендована у богатой горожанки миссис Дороти Олдис на имя Й.К. «Кенли» Смита и его жены Дудлс, пианистки. «Великодушный Й.К., – рассказывал коллега, – вскоре перевез всех друзей-нищебродов в квартиру». Приехали и Билл Хорн с Эрнестом, заняв вдвоем одну комнату, Кэти Смит, Кенли и младшая сестра Билла, которая пыталась громко заявить о себе рассказами для журналов и жила в одной комнате с писательницей Эдит Фоли. Еще в квартире жили Дон Райт, который, как и Кенли, был успешным рекламщиком, и иногда Бобби Раус, работавший в «Гэранти траст». Обитатели квартиры, похоже, фанатично предавались игре в бридж, вскоре ставшей повальным увлечением по всей стране. Вечерами они часто ходили в итальянские рестораны, например «Венецианское кафе», где могли купить красного вина, несмотря на введение сухого закона в январе, или в «Бирштубен» на Холстид-стрит, перестроенный под немецкий ресторан, где обычно пили пиво.

Эрнест продолжать искать работу через «Чикаго трибьюн» и, наконец, получил место. «Он сидел без работы и совершенно без денег, пока не подвернулась должность редактора», – рассказывал Билл Хорн. Журнал «Кооператив коммонуэлс» издавался Кооперативным обществом Америки, созданным бывшим руководителем «Трибьюн» Харрисоном Паркером. Члены общества жертвовали деньги под обещание высоких доходов с вложений; инвестиции позволяли инвесторам «воспользоваться преимуществами кооперации как долгожданным избавлением от недобросовестных спекуляций жадных торговцев». Эта схема была именно такой нечестной, как кажется на первый взгляд, и на самом деле Харрисон Паркер был уменьшенной копией жулика Чарльза Понци, который примерно в это же время занимался торговлей в Бостоне. Впрочем, жертвователей Паркера, похоже, одурачила кооператорская риторика. Журнал, редактором которого – и главным автором – был Хемингуэй, являлся основным ее рупором. Сам Эрнест поначалу был очарован и считал, что «кооперация – это правильно, потому что они сами пытались организовать сбыт яблок, когда я работал на ферме в Мичигане». Работа отнимала у него очень много времени, хотя он и работал по собственному распорядку и писал много материала после того, как обедал в квартире и возвращался в контору к четырем. И по мере приближения дедлайна нагрузка становилась еще тяжелее.

Эрнест работал с полной самоотдачей, но знал, что у этой работы нет будущего и вообще конец уже близко, если уж говорить о Харрисоне Паркере. Осенью 1921 года жертвователи предъявят мошеннику иск из-за существенных потерь. Помимо прочего выяснится, что его жена получала зарплату в размере пятисот долларов в неделю и, как сотрудник треста, собрала пожертвований на сумму более миллиона долларов. Когда перспективы Хемингуэя стали совсем мрачными, Кенли Смит привел его в рекламное агентство «Кричфилдс», где работали он сам и Дон Райт. Рой Дики, руководитель службы рекламных текстов, побеседовал с Эрнестом, обратив внимание на «его темные волосы, подстриженные до довольно длинных бачков, как у матадора» – такой стиль стрижки Эрнест будет предпочитать в двадцать лет. Хотя из встречи ничего и не вышло, реклама казалась Эрнесту и его друзьям легкой возможностью заработать. Ребята, у которых уже была работа, передоверяли некоторые задания (написать текст рекламного объявления о шинах «Файрстоун» или перчатках «Хансен») Эрнесту – по крайней мере, так он написал в письме к Грейс Куинлан, может быть, только для того, чтобы произвести на нее впечатление.

Отчетливый цинизм пронизывал среду, в которой жил Эрнест. Реклама и прозаически-скучный пиар в «Кооператив коммонуэлс» слишком хорошо подходили мировоззренческой пресыщенности, которую с готовностью усвоили обитатели оживленной квартиры Кенли Смита в северной части города. Жаргон, придуманный Эрнестом в школе, который он и его друзья использовали в письмах, был почти недоступен непосвященным. «Мы так веселились после работы, – признавался Дон Райт позже, – рассказывая всякие байки о шашнях низкопробных дебилов, которые были нашими боссами в агентствах и журналах». Эрнест часто иронизировал по поводу своей работы, хотя не сразу понял, что кооператив был мошеннической схемой. Он и другие обитатели квартиры были в восторге от изобретательной, сатирической игры в рекламу. Эрнест, к примеру, придумал продукт – нужно было продать кровь со скотного двора, разлитую по бутылкам, под вывеской «Бычья кровь для больших малышей».

Однако реклама могла похвастать настоящими писателями в своих рядах, которые выжидали своего часа и меж тем за доллары писали рекламные объявления. Одним из таких людей в Чикаго был Шервуд Андерсон. Кенли Смит и Дон Райт завязали с ним крепкую дружбу. Он был частым гостем квартиры Кенли, иногда его сопровождал поэт Карл Сэндберг. Эрнест внимательно изучал Андерсона. Драматическая история его разворота к писательскому поприщу произвела на Эрнеста очень сильное впечатление: в 1912 году Андерсон пережил нервный срыв, исчез на четыре дня и после того, как появился, принял решение оставить руководящую должность в кливлендской компании красок, бросить жену и детей и стать писателем. В 1916 и 1919 годах он опубликовал два романа. Когда Эрнест с ним познакомился, Андерсону было сорок четыре года и он пожинал плоды первой литературной известности как автор романа «Уайнсбург, Огайо» (1919), представлявшего собой переплетение взаимосвязанных историй, в которых раскрывался корявый и духовно убогий образ жизни жителей небольшого городка. Сексуальная откровенность «Уайнсбурга» в то время широко обсуждалась, и читатели с традиционными нравственными ценностями, похожие на родителей Эрнеста, его не одобряли – тогда этот факт произведет на Эрнеста очень большое впечатление.

Эрнест выучился нескольким урокам литературного стиля от реалиста Андерсона, который использовал лаконичные фразы для передачи сильных чувств, и жадно впитывал от Андерсона все, что касалось писательского образа жизни. Хотя Андерсон и отрицал провинциальную жизнь и буржуазные ценности, он писал рекламные объявления для «Кричфилдса», когда вышел «Уайнсбург», и поэтому разделял цинизм молодых мужчин, считавших рекламу делом нечестным, но которое, тем не менее, позволяло им платить по счетам.

Сэндберг тоже сводил концы с концами благодаря основной работе и писал для «Чикаго дейли ньюс», чтобы иметь возможность сочинять стихи. И хотя сегодня мы вспоминаем стихотворение Сэндберга «Чикаго» как набор избитых клише, невозможно переоценить его влияние, наряду с другими «чикагскими» стихотворениями 1916 года, на чикагцев нежного возраста, особенно тех, кто стремился стать писателем. Апострофа к «Чикаго» была просто незабываемой:

«Свинобой и мясник всего мира, Машиностроитель, хлебный ссыпщик, Биржевой воротила, хозяин всех перевозок, Буйный, хриплый, горластый, Широкоплечий – город-гигант». (Пер. И. Кашкина)

Конечно, Эрнест (как и многие другие современники) не мог этого знать, но в то время Чикаго переживал литературный ренессанс, начавшийся приблизительно в 1912 году и представленный Эдгаром Ли Мастерсом, Вашелом Линдсеем и Теодором Драйзером, а также Андерсоном и Сэндбергом.

Один из исследователей творчества Хемингуэя, Чарльз Фентон, называл литературный Чикаго «Флоренцией кукурузного пояса». Друзья Эрнеста и Кенли могли купить последние журналы и интересные книги в соседнем книжном магазине «Радикал Букшоп» на Норт-Кларк-стрит. Хотя Хемингуэй никогда не был связан с этим движением, показательно, что созревал он посреди него, поскольку чикагских писателей привлекали такие темы, как неприятие деревенской жизни, растущее отчуждение современного промышленного рабочего, появление густонасленного города как новой среды для нравственного конфликта. Чикагцы Бен Хект, Флойд Делл, Андерсон, Драйзер, Сэндберг и литературный герой ранних лет Хемингуэя, Ринг Ларднер, начинали карьеру авторами статей для газет – еще одна особенность, которая будет вдохновлять Эрнеста в начале карьеры. Редакции литературных журналов, питавших модернистскую литературу – «Поэзия: журнал стихов» Харриет Монро и «Литтл ревью» Маргарет Андерсон – находились в Чикаго, а редакторы входили в салон, включавший Делла, Драйзера и Андерсона. Эрнест, подружившийся с Андерсоном и Сэндбергом, находился в эпицентре событий. Чикагские писатели, пожалуй, не только своей жизнью, но и творчеством производили на Эрнеста чрезвычайное впечатление. Они все были в какой-то степени противоречивыми фигурами, это выражалось и в темах, и в откровенности книг. От них Эрнест узнал, что просто писать недостаточно – писатель должен выйти за привычные границы, осуществить не меньше чем литературную революцию либо, в соответствии со знаменитыми словами Эзры Паунда (который также оказал на Эрнеста большое влияние), «стать новатором».

Биограф Шервуда Андерсона писал, что Кенли Смит и его друзья «могли сидеть и слушать[16] Андерсона часами. Они наслаждались его экспансивностью, тем, как он рассказывал свои истории, как одевался». Андерсон обсуждал со слушателями издателей, редакторов журналов и финансы писателей, сплетничал о других литераторах. Он пригласил Эрнеста с собой в Палос-Парк, городок на окраине Чикаго, где он занимался литературной работой, и убеждал Эрнеста в необходимости священного места для творчества, говорил о Тургеневе, Уолдо Франке и других писателях, незнакомых Хемингуэю, но оказавших на Андерсона влияние. Он рассказал Эрнесту о новоорлеанском журнале «Лицемер», публиковавшем произведения южан Джина Тумера и Аллена Тейта и подтолкнувшем вперед карьеру самого Андерсона. Эрнест предложил журналу ироничное, перегруженное деталями стихотворение в прозе «Божественный жест» и решительно странное, очень короткое стихотворение «В конце концов», и журнал стихи принял. Эрнест показал Марселине[17], которая тоже была постоянным посетителем литературных квартирников, «тонкую, бледно-зеленую книгу в мягкой дешевой обложке», где было напечатно его стихотворение; Марселина запомнила, что увидела напечатанные слова «автор Эрнест М. Хемингуэй». Эрнест позже скажет, что почти все написанное им в этом возрасте напоминало Киплинга, которым он необычайно восхищался в то время.

Исследователь Чарльз Фентон описывал происходящее в квартире Кенли Смита на Ист-Чикаго-стрит (и другой, не менее роскошной квартире на Дивижн-стрит, куда Хемингуэй и другие переехали скопом вместе с Кенли и Дудлс) в духе «шалостей братства», но совсем не как «богемную» атмосферу. Эрнест, как водится, с успехом обзавелся когортой последователей и слушателей; эту обстановку он будет пытаться воссоздавать всю оставшуюся жизнь. По общим признаниям, он блистал. «Он был, конечно, самым ярким из нас, – вспоминал Кенли, – и очень остроумным». Похоже, Эрнест наслаждался атмосферой, сходной с той, что обычно царит в колледже – опытом, которого у него не было: друзья жили будто в студенческом общежитии, в духе товарищества, и постоянно вели поверхностно умные разговоры искушенных людей о сексе. Еще не готовый жить самостоятельно и не будучи одиночкой по складу характера, Эрнест воспринимал жизнь в квартире на Дивижн-стрит как своего рода компромисс со зрелостью. Конечно, его новые знакомые Андерсон и Сэндберг показали ему новый путь, который успешно проведет Эрнеста сквозь фазу студенчества и поведет его дальше.

Марселина вспоминала, что Кенли и Дудлс Смит открывали гостям двери своей квартиры по воскресеньям, возможно, это был в некотором роде иронический салон. В то воскресенье в квартире Кэти Смит появилась «высокая рыжеватая» молодая женщина из Сент-Луиса. Дело происходило где-то после октября 1920 года, а гостьей была Хэдли Ричардсон – в этот день Эрнест повстречает женщину, которая станет его женой. Билл Хорн позднее будет вспоминать, что, когда Хэдли приехала в Чикаго, «о господи, это все равно как будто тебя переехали грузовиком. В этом не было никаких сомнений: Эрни пропал».

* * *

Элизабет Хэдли Ричардсон исполнилось двадцать восемь лет, когда они с Эрнестом встретились, она была на семь лет старше него (как и Агнес фон Куровски), хотя некоторое время никто из них не осознавал этого. Они были слишком поглощены друг другом, влюбившись в одночасье. Хэдли была застенчивой и неуверенной в себе молодой женщиной. Свои юные годы она провела практически в изоляции из-за расстройства здоровья, вынудившего ее оставить колледж. И тем не менее ей удалось отмежеваться от неприятной ситуации, возникшей в семье, которая, возможно, навсегда искалечила бы душу другого человека, с меньшим запасом сопротивляемости.

Предками Хэдли с обеих сторон были уроженцы Новой Англии, перебравшиеся на Средний Запад. Отец ее отца начинал школьным учителем, затем стал управляющим бакалейной лавкой, а потом основал «Фармацевтическую компанию Ричардсона», крупнейшее фармацевтическое предприятие к западу от Миссисипи. (Эта компания не имеет никакого отношения к «Оптовой фармацевтической компании Лансфорда Ричардсона», основанной в 1898 году и выпускавшей знаменитые «Викс ВапоРаб».) Клиффорд Ричардсон преуспел значительно, в сравнении со своим младшим братом Джеймсом, отцом Хэдли. Клиффорд стал партнером в семейном бизнесе, тогда как Джеймс проявлял настолько небольшой энтузиазм, что через некоторое время просто перестал выходить на работу и большую часть времени тратил на выпивку. Когда после смерти отца компания была поделена между двумя братьями, Клиффорд на полученные доходы основал банк, который позже превратится в ведущий банк Сент-Луиса, а Джеймс проиграл свою долю на фондовом рынке.

Дедушка Хэдли со стороны матери также был педагогом. Он основал две подготовительные школы. Флоренс, мать Хэдли, единственная девочка среди трех мальчиков, уже в юном возрасте демонстрировала музыкальный талант. Почти сразу после свадьбы Флоренс, которую один родственник описывал как «доминантную женщину со сложным характером», взяла верх над своим кротким мужем, хотя, пока она продолжала рожать детей, ее амбиции ограничивались семьей. Хэдли родилась в 1891 году и стала четвертым ребенком Флоренс: ее старшему брату Джейми на тот момент было двенадцать лет (двое других мальчиков умерли во младенчестве), сестре Доротее, любимице Хэдли, одиннадцать, а Фонни (Флоренс) – два года. Хэдли росла в относительном достатке в гигантском кирпичном доме на Кабанне-плейс в западной части Сент-Луиса, который тогда был процветающим мегаполисом, конкурирующим с Чикаго. Как и у Грейс Хемингуэй, у Флоренс была музыкальная комната с двумя роялями «Стейнвей». В юном возрасте Хэдли тесно дружила с сестрой Фонни. Вскоре Фонни стала любимицей матери, и Хэдли сблизилась со старшей сестрой, Доротеей, которая слишком рано вышла замуж и оставила семейный дом. Тем временем отец Хэдли, алкоголик, страдающий от депрессии из-за потерь на фондовом рынке, застрелился. Хэдли было тринадцать лет.

Флоренс Ричардсон всегда принимала заметное участие в культурных мероприятих, которые помогли преобразовать Сент-Луис и избавить город от провинциальных крайностей. Она все больше разворачивалась к спиритуалистическим практикам и особенно к теософии, оккультной ветви религии и философии, тогда довольно модной. Будучи всегда сторонницей прав женщин, Флоренс вместе с Фонни основала Сент-Луисскую лигу равных избирательных прав в 1910 году. Мать с дочерью с головой окунулись в деятельность лиги.

Феминисткам приходилось долгое время терпеть обвинения в мужененавистничестве, но в случае Флоренс и Фонни мужененавистничество могло отчасти представлять их мотивацию в борьбе за права женщин. По словам Хэдли, и мать, и сестра «ненавидели мужчин». За этим скрывалась, судя по всему, ненависть к сексу. «Мама, бывало, говорила мне, – вспоминала дочь Фонни, – что если бы я получала удовольствие от секса, то была бы не лучше проститутки». Флоренс была настроена непреклонно против предупреждения беременности, и это может показаться ненормальным. Однако она верила в то, что, не испытывая страха перед беременностью как препятствием, мужчины все время требовали бы секса, и брак выродился бы в «одну длинную оргию». Она поощряла женщин «восставать» против мужей и отказывать им в сексе, который называла «отвратительным и губительным вторжением в душу и тело».

У Хэдли не было причин для разногласий, однако в целом она не интересовалась феминистским вопросом. Мать ее почти не замечала. Флоренс обращалась с дочерью как с инвалидом – хотя в физическом смысле Хэдли ничто не беспокоило. «Я знаю, что по-своему мать и сестра любили меня. Но стремились и разрушить меня».

После окончания Института Мэри в Сент-Луисе, в котором поддерживалась суровая учебная дисциплина, осенью 1911 года Хэдли решила поступать в колледж Брин-Мар. Тем летом ее любимая сестра, Доротея, умерла от ожогов после несчастного случая у себя дома. Хэдли оцепенела от горя и так и не смогла освоиться в Брин-Маре. Ее стала опекать однокурсница Эдна Рапалло, которая привезла ее отдохнуть вместе со своей семьей в Вермонт. Хэдли сблизилась с Эдной и ее матерью, Констанс. Невозможно ясно представить последовательность событий, но в какой-то момент Флоренс решила, что мать и дочь Рапалло лесбиянки и что у Хэдли возникли лесбийские чувства к Констанс Рапалло. Позже Хэдли рассказала Эрнесту, что ее мать настолько ее смутила, что Хэдли забеспокоилась о своей сексуальной ориентации: «Я была очень внушаемой и начала представлять, будто у меня слабое сексуальное чувство [к Констанс] и она для меня… совершенно уверена теперь, это было не что иное, как очень испорченная всепоглощающая привязанность». Все происшедшее потрясло ее и еще больше подорвало и без того шаткую уверенность в себе, и в мае 1912 года Хэдли бросила Брин-Мар.

Вернувшись в дом, где теперь вместе с матерью жила молодая семья Фонни, Хэдли продолжала испытывать душевные страдания. Музыка была ее единственным утешением. Однако мать заявила, что ей не хватает упорства, необходимого для музыкальной карьеры, и Хэдли поверила ей. Хэдли жила почти в изоляции, общаясь лишь с матерью и сестрой, и у нее начали возникать суицидальные мысли. С началом Первой мировой войны она смогла выбраться из дома и стала работать волонтером в публичной библиотеке, где сортировала книги для отправки солдатам, но каждый раз, когда Хэдли заговаривала о настоящей работе, мать гневно запрещала ей думать об этом.

В 1920 году у Флоренс Ричардсон диагностировали брайтову болезнь – воспаление почек, тогда считавшееся смертельным заболеванием. Несколько месяцев Хэдли ухаживала за матерью. Пожалуй, нет ничего странного в том, что одновременно с тем как угасала Флоренс, Хэдли становилась сильнее. Она начала общаться с друзьями и знакомыми и даже завела поклонников. Будучи предоставлена сама себе в доме, где с ней плохо обращались, Хэдли превращалась в сильную, независимо мыслящую личность, одновременно, по понятным причинам, неуверенную в себе и хотевшую оставаться в тени. Когда Флоренс умерла в возрасте шестидесяти пяти лет, Хэдли, настоящий поздний цветок, заняла подобающее ей место. Она «истосковалась по людям, [которые] по-настоящему могли что-то значить» для нее, как позже скажет она интервьюеру. «Я была готова». Она «была очень экзальтированной молодой женщиной», когда повстречала Эрнеста. «Я поняла, что живу».

В октябре Хэдли начала планировать выходные в Чикаго, она хотела навестить свою подругу Кэти Смит. Кэти, которая пока жила в отеле и не успела перебраться в большую квартиру брата на Ист-Чикаго-стрит, устроила Хэдли там в свободной комнате на то время, пока она будет гостить в городе. В тот вечер обитатели квартиры устроили вечеринку. Хэдли обратила внимание на молодого человека с «парой очень красных щек и очень карих глаз, который сидел верхом на скамье перед фортепьяно». Потом она скажет Эрнесту: «Ты удивил меня, помню, тем, что оценил меня, ничем не отличившуюся, взволнованную, как бы сделать что-нибудь, чтобы меня оценили». Весь вечер она осознавала «неуклюжее, громадное, мужское» присутствие подле себя; Эрнест позже скажет, что знал уже тем вечером, что хочет жениться на ней.

Хэдли оставалась в Чикаго три недели, и за это время они с Эрнестом хорошо узнали друг друга. Он часто врывался в комнату, где она жила, и читал вслух то, что только что написал. Хэдли не очень нравились произведения Хемингуэя в то время, однако невозможно было не верить в его писательское будущее, настолько он сам был в нем уверен. И еще потому, что преуспевал во всем, к чему прикладывал руку. «Эрнест как будто сбивает человека с ног – именно так, – позже скажет Хэдли. – Его потенциал прямо ощущался в воздухе». Она вернулась в Сент-Луис, и они стали писать друг другу каждый день или даже по два раза в день. (Очень мало писем Эрнеста сохранилось от этой переписки, зато остались почти все письма Хэдли.)

Недоразумения, с которыми сталкиваются многие молодые влюбленные, преследовали и их: Эрнест был холоден на железнодорожной платформе, когда они расставались, ведь Хэдли уезжала в Сент-Луис танцевать с кем-то другим. Первому настоящему испытанию отношения подверглись в рождественские праздники 1920 года. Хэдли так и не узнает истинной природы всего случившегося, однако свою небольшую роль она сыграла успешно. Поводом послужило письмо, которое Эрнест получил от Джима Гэмбла. Четвертого января он отплывает в Европу на «Рошамбо», писал Гэмбл, но дальнейшие его планы остаются неопределенными и «могут измениться согласно твоим пожеланиям». Они не писали друг другу с марта 1919 года. Гэмбл спрашивал: «Чем ты занимался с тех пор, когда в последний раз я получал от тебя известия? Женился? Писал?» Эрнест почти сразу же составил телеграмму в ответ, от которой сохранился лишь переправленный черновик. «Поехал бы с тобой в Рим зпт, – начиналась телеграмма, – но я в стесненных обстоятельствах тчк» – писал он, хотя наверняка знал, что Гэмбл повторит предложение взять на себя расходы. Дважды в черновике он говорит, что не женат, но каждый раз вычеркивает эти слова, и в конце концов просто обходит семейное положение молчанием.

«Я могу уехать во вторник в Рим, не в Н.-Й., ради самой большой возможности в моей карьере, – писал он Хэдли 29 декабря. – Карьерный ад – у меня его не было, – но может получиться в Риме». И Кенли Смит, и Эд Хемингуэй считали, что ему следует поехать, писал Эрнест. Хэдли попыталась показать энтузиазм и написала, что Рим кажется чудесным: «Я бы ужасно скучала по тебе, если бы не думала, что это будет полезно для твоей работы». Несколько дней спустя она призналась, что «будет так же весело» писать ему в Рим, как и в Чикаго. Хэдли, казалось, понятия не имела, что было поставлено на карту, хотя ее признания в позднейшие годы свидетельствуют о том, что она знала, как привлекает Эрнест мужчин. Однако неведение Хэдли насчет последствий решения не ехать в Рим с Джимом Гэмблом никоим образом не означало, что решение Эрнеста не играло решающей роли. Эрнест настолько был уверен в собственном успехе, как писателя, что смог отвергнуть самый краткий путь к вершине. Чувствовал ли он неловкость оттого, что пришлось бы вступить в гомосексуальные отношения, к которым он испытывал двойственное отношение, мягко говоря, тем более теперь, когда влюбился в Хэдли? Это решение затрагивало слишком многое, не только римские каникулы. Но он предпочел следовать традиционной жизненной стезей – брак и в конечном счете собственная семья. Самое главное, он не хотел разлучаться с Хэдли, уверенный теперь, что у них есть будущее. Итак, кризис миновал.

С начала января Эрнест и Хэдли начали говорить о свадьбе, которую запланировали на осень. Они часто мечтали о поездке в Италию, или, как они ее называли, Итальяндию. Оба скупали лиры, чтобы обмануть обменный курс. Хэдли была достаточно обеспечена, и понемногу она раскрывалась Эрнесту. Благодаря мудрому распоряжению деньгами Флоренс Ричардсон оправилась от финансовых потерь мужа, так что после смерти ее состояние оценивалось в 75 000 долларов (хотя ее завещание к тому моменту, когда Хэдли и Эрнест встретились, было заморожено). Хэдли получала доход из фонда объемом 30 000 долларов, основанного Джеймсом Ричардсоном-старшим, ее дедушкой; в конечном счете эти деньги, вместе с процентами и другим доходом с денег ее матери, приносили ей общий годовой доход в размере примерно 3000 долларов, т. е. около 37 000 долларов в пересчете на современные деньги. (Кроме того, Хэдли получит 8000 долларов с имущества Артура Уаймана, брата ее матери, сразу после свадьбы – это был подарок к началу ее семейной жизни.) Очевидно, что финансовое положение Хэдли не имело значения для пары в период ухаживаний, хотя они и шутили насчет «презренного металла и того, как с его помощью и содействием мы могли бы уехать в Итальяндию в ноябре [1921 года]». Однако доходы Хэдли сыграли ключевую роль в обретении ею независимости, после того как много лет она была подчинена власти сестры и матери. Хэдли никому не была обязана, и влияние этого на ее самоуверенность должно было быть весомым.

Несколько раз Хэдли и Эрнест приезжали друг к другу в гости. В доме Смита они часто засыпали на крыше после взаимных ласк и, кажется, впервые занимались там сексом в июле 1921 года, через восемь или девять месяцев после знакомства. Хэдли написала Эрнесту в августе, что она «была пленена вчера, 19-го, тем, к чему все женщины питают отвращение – и за что я благодарю Господа». Хэдли искренне и с нетерпением ждала семейной жизни: когда ее подруга Джорджия Риддл спросила, не кажется ли ей, что помолвка – самое прекрасное время в жизни молодой женщины, Хэдли ответила: «Почему бы, Господи, и нет… Мне кажется, все прекрасное и чудесное еще впереди… это как разница – изучать солнце астрономически и просто и радостно жить в деревне под лучами солнца».

Все соглашались с тем, что Хэдли и Эрнест позитивная, современная и здравомыслящая пара. Хэдли беспокоилась по поводу слова «повиноваться», упоминаемого в свадебной клятве, и попросила Эрнеста в шутку приказать ей что-нибудь, чтобы она попрактиковалась: «Я ничего в этом не понимаю. Не припоминаю, чтобы слышала от тебя какие-нибудь приказы… Пиши мне по приказу в день, а я попробую их выполнять. Потом – что ты сделаешь, если я не послушаюсь? Просто перестанешь любить, заботиться или ничего?» Оба читали Хэвлока Эллиса. Несмотря на все сюсюканье – Хэдли называла Эрнеста Оин или Несто, – она осознавала, что они делают. «Ужасно много материнского или отцовского в нашей любви друг к другу – ты понимаешь?» – писала она. Хэдли могла пробуждать воспоминания о мгновениях любви, которые они пережили в период ухаживаний: «темная прохлада немецкого ресторана в жаркий день» или «минуты, когда я сидела рядом с тобой в фойе, в трамвае, в комнате, наполненной другими людьми, ничего не говоря или еще что-нибудь, и просто любила тебя так сильно, так страстно желала овладеть тобой, и руками, и губами, когда один взгляд проникал в твои глаза».

Несколько недель перед свадьбой они провели вдали друг от друга: Хэдли уехала на месяц в Вайоминг со своими друзьями Рут Брэдфилд и Джорджем и Хелен Брикер, а Эрнест отправился рыбачить на реку Стерджен с Хауэллом Дженкинсом и Чарльзом Хопкинсом. Бракосочетание состоялось 3 сентября в церкви в Хортон-Бэе. Алтарь был украшен золотарником и полевыми цветами, по краям рядов скамей были ветки бальзамина и краснопузырника. Единственная из живых сестра Хэдли[18] Фонни стала подружкой невесты, компанию ей составляли Хелен Брикер, Рут Брэдфилд и Кэти Смит. Со стороны Эрнеста присутствовали Билл Смит, Хауэлл Дженкинс, Карл Эдгар, Джек Пентекост и Арт Мейер, а Билл Хорн был другом жениха. Санни единственная из семьи Хемингуэев не появилась на бракосочетании, и при этом ни один член семьи не оказался в свите молодоженов. Сохранились превосходные фотографии со свадебного торжества: расплывшиеся в улыбках, расслабленные Хэдли и Эрнест, венок на золотисто-каштановых волосах Хэдли, слегка влажных и потемневших после купания до церемонии, Хэдли и Эрнест на скамье, смеющийся Эрнест, неторопливо поднимающий руку и прикрывающий губы характерным для него жестом, Эрнест в компании друзей, все держатся за руки, красивые в своих темных пиджаках и белых штанах, а Эрнест стоит в середине, на шаг впереди остальных. После свадьбы они сели в «Форд», принадлежавший одному другу, и проехали четыре мили до озера Валлун, где забрались в лодку и отправились через озеро к «Уиндмиру», который родители Эрнеста предоставили в распоряжение молодоженов на медовый месяц.

* * *

Взяв Хэдли в жены, Эрнест сделал необычайно важный шаг. Она безоговорочно верила в него. Когда в марте она услышала, что Эрнест пишет роман, то едва могла сдержать волнение. Они много говорили о творчестве. На день рождения Хэдли подарила ему пишущую машинку «Корона». Именно Хэдли подала Эрнесту несколько идей, которые будут иметь важное значение для его определений писательского труда, в особенности так называемой теории айсберга: «Ты обладаешь изумительной властью над формой скрытого в твоих произведениях, неважно, насколько это необычно, как айсберги», – написала она в августе. У нее были все те же серьезные планы насчет фортепьяно, однако она сказала, что «с удовольствием задвинет его в угол, чтобы оно не мешалось [Эрнесту] по пути». В другом письме она утверждала: «Я до безумия хочу расчистить тебе путь, чтобы ты стал невероятным, милый». Главным, что Хэдли привнесла в их брак, было намерение достигнуть цели в любви и работе вместе. Она знала, что готова разделить будущее с другим человеком, а не быть одной; не менее важно, что она интуитивно поняла: Эрнест точно такой же, даже если сам он еще не осознал этого. «Мир – это тюрьма, – сказала она ему, – и мы разрушим ее вместе». Эрнест был не единственный бунтарь в семье; очевидно, что и Хэдли хотела порвать со своей семьей и традиционной жизнью точно так же, как и он.

В октябре молодожены вернулись в Чикаго. Медовый месяц не был похож на идиллию, оба схватили простуду, а кроме того, Эрнест настоял на том, чтобы Хэдли поехала с ним в Петоски, где он встретился со старинными подругами – молоденькими, и Хэдли терзалась ревностью. Они очень быстро впали в немилость у Грейс, потому что, нарочно или нет, не обратили внимание на записку, оставленную для них в «Уиндмире», с приглашением пообедать на другой стороне озера в «Коттедже Грейс» с семьей. К тому моменту, когда они добрались до коттеджа, все, кроме Грейс и Кэрол, вернулись в Оак-Парк. Грейс взяла на себя много хлопот, украсила «Уиндмир», заготовила продукты и очень расстроилась, когда, приехав в коттедж после отъезда молодоженов, обнаружила беспорядок – например, матрасы все так же лежали на полу в гостиной, куда притащили их Эрнест и Хэдли. Маловероятно, чтобы Хэдли была способна на преднамеренную грубость, и хотя у нее и Грейс была общая любовь к музыке и Эрнесту, на первое место Хэдли ставила мужа, а он, похоже, уговорил ее держать Грейс на дистанции. Хэдли позже сказала интервьюеру: «Он и меня приучил ее не любить».

Дела не стали лучше и когда Грейс посетила небольшую меблированную квартиру на верхнем этаже в доме без лифта под № 1239 на Норт-Дирборн-стрит, которую снимали Эрнест и Хэдли. Хэдли потом сказала, что этот визит должен был «научить меня любви», Грейс сжимала руки Хэдли в своих «как в капкане». В октябре Грейс и Эд отпраздновали двадцать пятую годовщину свадьбы, устроив большой праздник в Оак-Парке, где они, кроме прочего, представили новоиспеченную невестку. Хэдли отказалась нарядиться и надела повседневное платье. На вечеринке на следующей неделе на ней было черное вечернее платье, и когда друг Эрнеста Ник Нероне спросил, почему она не надела его на праздник к Хемингуэям, ответила: «Просто я была против той вечеринки». Семья была обижена. Но опять же, поскольку Хэдли была предана мужу, с ее стороны было бы вероломством допустить, чтобы Грейс подружилась с ней. С другой стороны, вполне возможно, что новое ощущение независимости, усугубленное побегом от клана Ричардсонов и финансовой самостоятельностью, отбило у Хэдли охоту чувствовать ответственность перед кем-либо, особенно родителями.

Перед свадьбой Эрнест набросал для Хэдли схему чикагской квартиры, и они расписали бюджет вплоть до пенса. Однако место разочаровало их, и Хэдли маялась без дела. Она не знала Чикаго, а Эрнест целый день пропадал в «Кооператив коммонуэлс». Но потом с кооперативным обществом произошел скандал, и в октябре журнал закрылся. Паркеру было предъявлено обвинение в том, что он пытался сбежать с 13 миллионами инвесторов. Эрнест начал переписываться насчет работы с Джоном Боуном из «Торонто стар». Он предложил писать для «стар» в Торонто либо стать их зарубежным корреспондентом в Италии.

Впрочем, планы Хэдли и Эрнеста изменились. Даже после покупки лир, после всех фантазий об «Итальяндии», после того, как Эрнест решил, что действие его романа будет происходить в Италии во время войны, – Италия перестала быть желанной целью побега, о котором говорила Хэдли. В прошедшие недели Эрнест снова увиделся с Шервудом Андерсоном и познакомил его с Хэдли. Она прочитала «Уайнсбург, Огайо» и еще последний роман Андерсона «Белый бедняк» (1920) и сделала весьма меткое замечание об этом человеке и его творчестве: «Шервуд чувствует нежнейшую симпатию к обычным существам… людям, у которых нет выхода, скованным невыразимым страхом». (Может быть, Хэдли узнала в них себя, такой, какой она была до встречи с Эрнестом.) В то время Андерсон и его вторая жена, Теннесси, жили в Париже, и романист не мог говорить ни о чем другом. Он рассказал юной паре, что именно Париж – а не Рим – лучший город для серьезного писателя, особенно из-за низкой арендной платы и дешевой еды, кафе, где всегда рады работающему писателю, и романтики города в целом. Андерсон мог написать рекомендательные письма американским авторам, которые были значительными персонажами на литературной сцене. Ясно, что восторженные дифирамбы Андерсона возымели желаемый эффект. Эрнест заключил с «Торонто стар» соглашение, согласно которому ему будут платить пословно за статьи из Парижа о спорте и политике и по 75 долларов в неделю за сообщения из командировок за пределы Парижа. Эрнест и Хэдли взяли билеты на рейс во Францию на начало декабря. Андерсон написал короткие письма своим друзьям Эзре Паунду и Гертруде Стайн. Кроме этого, он написал от имени Хемингуэя письмо Льюису Галантье, своему французскому переводчику, утонченному прожигателю жизни, который работал в Международной торговой палате и мог поделиться практическими соображениями о том, как американец мог бы не только свести концы с концами, но вообще хорошо устроиться в послевоенном Париже.

В письме к Галантье Андерсон назвал Эрнеста «молодым человеком выдающегося таланта, [который], я верю, достигнет успеха», писателем, который «инстинктивно тянется ко всему, что заслуживает внимания». В очерке под названием «Они приходят с дарами» Андерсон будет вспоминать Хемингуэя, навестившего его вечером накануне отъезда в Европу. Эрнест поднимался по лестнице многоквартирного дома, «великолепный широкоплечий мужчина, возвещавший криком, что он пришел», с «громадным» рюкзаком, в котором было, наверное, «сто фунтов» несъеденных консервов, которые, по мнению Андерсона, были щедрым подарком от «собрата бумагомарателя». На самом деле Андерсон был не единственным среди первых поклонников Хемингуэя и сказал много хорошего о нем как писателе: в аннотации к американскому изданию первого сборника рассказов Хемингуэя он писал: «Мистер Хемингуэй молод, силен, полон смеха и может писать». И как часто случалось с ним в юности, в Париже Эрнест будет выделяться, вожак среди мужчин, красивый, сильный, харизматичный. Теперь он покажет, что имеет и писательский дар. В золотое время в золотом городе появится золотой молодой человек.

Глава 6

Эрнест начал сплетать легенду о себе еще до того, как сошел на берег. Это было настолько невероятное путешествие, сообщал он Биллу Смиту в письме с палубы «Леопольдины», что Билл придет к мысли, будто Эрнест выдумывает. Хэдли играла на фортепьяно и стала «звездой» вояжа, писал Эрнест, но в особенности он гордился тем, что организовал боксерский матч между собой и профессиональным боксером Генри Кадди, дабы собрать деньги для француженки и ее ребенка, оказавшихся в крайней нужде, которые плыли четвертым классом. Кадди, рассказывал Эрнест, был из Солт-Лейк-Сити, во Франции он собирался выступать на ринге. Он был настолько впечатлен мастерством Эрнеста, что попросил молодого писателя выйти с ним на профессиональный поединок в Европе. По словам исследователей Хемингуэя Сандры Спаньер и Роберта Трогдона, Кадди участвовал в бою в Солт-Лейк-Сити в тот день, когда Эрнест написал оба письма – и этот факт был зафиксирован в газетах Солт-Лейк-Сити. Хэдли в своем письме упоминала благотворительный боксерский матч на борту корабля; ложь Эрнеста заключалась в том, что он утверждал, будто провел бой со знаменитым боксером.

Причины выдумки до конца не ясны; он начнет копить впечатления, которые и в самом деле казались фантастикой – и ему, и Хэдли – почти сразу по прибытии в Париж, за несколько дней до Рождества 1921 года. Они остановились в гостинице «Жакоб», в самом сердце литературного Левобережья. На этой же улице, рю Жакоб, жили Джеймс Джойс и поэтесса Натали Барни. На следующий после приезда день Эрнест писал Шервуду Андерсону на terrasse в кафе «Дом», где грела печка с углями, и, по-видимому, не подозревал, что сие местоположение вот-вот превратится в популярное место встречи американских эмигрантов, которые уже заполонили город. Эрнест и Хэдли обнаружили письмо от Шервуда Андерсона, который приветствовал их на рю Жакоб, где, как он предполагал, они будут жить, а кроме того, у Эрнеста была с собой связка рекомендательных писем, сочиненных для него старшим коллегой-писателем. Он написал Шервуду и его жене Теннесси, что они нашли ресторан «Пре-о-Клер» на углу улиц Жакоб и Бонапарте, где можно заказать ужин с вином, который обойдется в 12 франков на двоих, то есть примерно в один доллар. Эрнест написал своему другу времен войны, Хауэллу Дженкинсу, что на подоконнике у него в отеле выстроился ряд спиртных напитков – ром, асти и вермут.

На следующий день Эрнест сказал Шервуду, они собираются посетить француза Льюиса Галантье, который был родом из Чикаго, и вручить рекомендательное письмо Андерсона лично; возможно, они посчитали его самым доступным из адресатов Андерсона или подумали, что сотрудник Международной торговой палаты Галантье может дать полезный совет насчет лучших в Париже ресторанов и дешевого съемного жилья.

Они не разочаровались – Галантье помог им найти первую квартиру, – однако во время встречи возник неловкий момент. Эрнест пригласил Галантье побоксировать в свой гостиничный номер, где извлек из чемодана две пары стандартных боксерских перчаток. После одного раунда Галантье остановился и, сняв перчатки, стал поправлять очки, когда Эрнест, продолжая энергично боксировать с тенью, неожиданно ударил оппонента в лицо и разбил очки.

Квартира, которую друг Андерсона помог найти Эрнесту и Хэдли, находилась в доме под № 74 на маленькой улочке кардинала Лемуана в 5-м округе. Поблизости не было станции метро, и Хемингуэям пришлось ехать на автобусе, чтобы обналичить чек в «Морган Гэранти». В квартире было всего две комнаты, одну занимала двуспальная кровать, в другой стоял обеденный стол и еще оставалось место для арендованного фортепьяно. Туалет находился на лестничной площадке, а само здание соседствовало с дансингом, откуда день и ночь раздавалась музыка, на улице неподалеку от плебейской площади Контрескарп.

Они едва занесли дорожные чемоданы в новую квартиру и тут же сбежали из Парижа, похоже, обескураженные сыростью и холодом. Какой-то друг или знакомый посоветовал им курортный городок Шамби в Швейцарских Альпах в качестве недорогой замены Парижу, где можно было кататься на лыжах и заниматься другими зимними видами спорта. Хэдли и Эрнест покинули Париж в девять вечера и прибыли в Монтрё на следующий день в десять утра. Они нашли небольшой недорогой пансион и целыми днями катались в горах: поднимались по миниатюрной железной дороге на вершину Коль-де-Сонлуп и съезжали оттуда в санях под гору, покрывая четыре мили за раз и часто развивая скорость до пятидесяти миль в час. Свежий воздух и сытные завтраки, которые приносили им в постель хозяева, Гангвиши, настолько полюбились Эрнесту и Хэдли, что они станут проводить зиму в Альпах все время, пока жили в Европе. Эрнест написал Хауэллу Дженкинсу, в общем предсказуемо, что в сочетании с большим количеством выпивки и зимних развлечений «это будет рай для мужчин».

Вернувшись в Париж, Эрнест и Хэдли поселились в квартире в Латинском квартале. Эрнест писал для «Торонто стар»; в 1922 году он отправит в газету девятнадцать статей. Он быстро понял, даже при том, что Хэдли не издавала ни звука, что не сможет много написать в этом тесном жилище, и снял номер на соседней улице Декарта, где 20 лет назад умер поэт Поль Верлен. Журналистикой, которой Эрнест отдавал все больше и больше времени, он в наступающем году станет возмущаться.

Эрнест пытался работать и над своими произведениями, однако, когда он извлек военный роман, начатый в Чикаго, то счел его не очень удачным и отложил рукопись на время. Все чаще он делал заметки в блокноте, пытаясь быть точным в мимолетных наблюдениях. После романа он вернулся к рассказу «В Мичигане», который начал два года назад, о лишении девственности молодой девушки на причале у озера.

Жизнь в Париже все так же казалась новой и часто сбивала их с толку, и вскоре Эрнест с Хэдли переехали с улицы кардинала Лемуана. Об одном из героев литературного Парижа, Джеймсе Джойсе, Эрнест услышал еще до того, как пересек Атлантику. При себе у него было рекомендательное письмо Андерсона к парижскому издателю Джойса, американке Сильвии Бич. Не требовалось особого труда донести до нее письмо Андерсона, поскольку Бич всегда можно было найти в ее книжном магазине и библиотеке «Шекспир и компания» на улице Одеон. Позже Эрнест напишет, что восхищался ее живым лицом «с четкими чертами», «красивыми ногами». Сильвия была «добросердечна, весела, любознательна», и «лучше нее ко мне никто не относился». («Праздник, который всегда с тобой».) (Возможно, это было преувеличением, однако в нем отразилось, насколько он был счастлив обнаружить сочувственную американскую душу в первые дни в Париже.) В книжном магазине Сильвии было полно книг и журналов на английском языке, а над полками висели черно-белые фотографии авторов. Может, еще и потому, что это было единственное заведение, обнаруженное Хемингуэями в первые дни в незнакомом, чужом городе, где надежно говорили на английском. «Шекспир и компания» стал «особенным местом в нашей жизни, – признавалась Хэдли. – Мы все время ходили туда». Сильвия Бич родилась в Нью-Джерси в семье священника, закончила Принстон и перебралась в Париж, не имея очевидного призвания или определенной цели. Здесь она встретилась и сблизилась с француженкой Адриенн Моннье, хозяйкой книжного магазина и библиотеки «Maison des Amis des Livres», где продавались книги на французском языке. Вскоре Бич и Моннье пригласили Хемингуэев на обед; они станут одной из двух лесбийских пар, с которыми Эрнест и Хэдли сблизятся в первый год жизни в Париже.

В «Шекспире и компании» была гостеприимная дровяная печка, возле которой часто, за разговорами, можно было встретить американских писателей-эмигрантов, однако Хэдли и Эрнеста сюда манила платная библиотека. После первого визита в магазин Эрнест вернулся с охапкой книг – Тургенев, Лоуренс, Достоевский, Толстой; Сильвия сказала, что он может платить когда ему будет удобно – без сомнений, Эрнест сообщил, что у него и Хэдли остается мало денег после всех необходимых расходов. Позже Эрнест признается, что книги, прочитанные в парижские годы, предоставленные ему Сильвией Бич, оказали на него необычайно важное влияние. Он упомянет рассказы Стивена Крейна, Мопассана, Амброза Бирса и Флобера, хотя по-прежнему будет считать рассказы Киплинга основным источником своего вдохновения.

Потом Хемингуэй будет плести чудовищную ложь, будто они ловили голубей в Люксембургском саду и ели их на ужин, однако на самом деле Эрнест и Хэдли вовсе не бедствовали, что позже он с такой ностальгией будет описывать в «Празднике, который всегда с тобой». Эрнест писал для «Торонто стар» и зарабатывал от 1500 до 2000 долларов в год, а Хэдли получала доход с имущества в размере 3000 долларов в год. Помимо этого, недавно она получила наследство в объеме 8000 долларов от дяди Артура. В пересчете на сегодняшние деньги их доход составил бы более 60 000 долларов в год.

В Париже 1920-х годов этих денег, конечно, хватило бы надолго. Стоимость франка падала, доллар в тот момент оценивался в 14 франков, а средняя стоимость обеда была около пятидесяти центов. Эрнест и Хэдли наняли убирать квартиру и готовить femme de menage [фр. домработница. – Прим. пер.] Мари Рорбах (которую они звали Мари Кокотт) и платили ей около 12 долларов в месяц. Арендная плата за квартиру составляла 250 франков в месяц, или около 18 долларов. Неудивительно, что в 1920-е годы Хемингуэи столько путешествовали: было бы преступлением не воспользоваться низкими ценами по всей Европе.

Обменный курс привлекал в Париж толпы американцев. Город обещал сексуальную свободу, богатую культурную жизнь и избавление от ханжеских традиционалистских ценностей, которые Синклер Льюис блестяще высмеял в двух самых читаемых романах своего времени «Главная улица» (1920) и «Бэббит» (1922). Конечно, большую роль сыграл и сухой закон, многие эмигранты соблазнялись легальным алкоголем. Эрнест Хемингуэй был лишь одним из многих писателей – среди них были и Джон Дос Пассос с Э. Э. Каммингсом, – кто познакомился с европейской культурой сквозь призму Первой мировой войны, испытал разочарование, вызванное войной, и стремился вновь ощутить вкус французской или итальянской жизни. Гринвич-Виллидж эвакуировался в Париж в полном составе.

Разумеется, среди по-настоящему талантливых художников и писателей, приехавших в послевоенный Париж, была добрая доля псевдотворческих личностей и позеров. Сам Хемингуэй называл Париж «Меккой мошенников» и посвятил большую статью в «Стар» «американской богеме в Париже»:

Пену Гринвич-Виллидж подцепили большим черпаком и перенесли в парижский квартал, соседний с кафе «Ротонда»… пена перехлестнула через океан и своими вечерними приливами сделала «Ротонду» главной достопримечательностью Латинского квартала для туристов, жаждущих атмосферы.

С того «старого доброго времени», когда Бодлер «водил на поводке пурпурного омара по старинному Латинскому кварталу», хороших стихов «в кафе не писали».

Хемингуэй фактически заявлял перед канадскими читателями, что не имеет отношения к этой «пене», что он не турист, а серьезный писатель, который живет в Париже. Сам он мог и писал в кафе, может, даже стихи. Когда в своих идеализированных мемуарах он рассказывает, как писал в любимом кафе «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас, недалеко от улицы Асса, он вспоминает, что работал не над стихами, а над рассказом о форелевой заводи в реке и о солдате, вернувшемся с войны, т. е. над одним из рассказов о Нике Адамсе, которые и принесут ему известность. Пожалуй, один из самых эффективных аспектов творческой манеры Хемингуэя – специфичность подлинных переживаний, стремление написать «одно настоящее предложение» – возник из потребности отделить собственный опыт и само свое бытие от «пены», которая плескалась не в тех парижских кафе.

Первые месяцы в Париже Эрнест был озабочен ключевым элементом литературной карьеры: налаживанием связей. Он не решался связаться с Эзрой Паундом, возможно, потому, что Паунд был уже успешным писателем. Казалось, у него было еще больше связей, чем у Шервуда Андерсона. Паунд родился в Айдахо и был на двенадцать лет старше Эрнеста. Он вырос на востоке страны, был очень хорошо образован – в пятнадцать лет он поступил в Пенсильванский университет – и в 1906 году начал работу с целью соискания степени доктора философии в романских языках, после того как получил магистерскую степень. Несмотря на то что Паунд бросил учебу, он был необычайно эрудирован – впрочем, в некоторых языках, в которых претендовал на квалификацию, несколько отрывочно. Ученые достижения Эзры ни в коем случае не потеряют значения для читателей его поэзии, включая Эрнеста, который вполне был готов сразу же дать отпор в этом смысле. Паунд получил известность благодаря сборнику «Персона» 1909 года. Впрочем, на Эрнеста, скорее всего, произвело впечатление его новое длинное стихотворение «Хью Селвин Моберли» (1920), в котором поэт жалуется на стерильность современного мира и говорит о недавней войне: «Погибли мириады, / И среди них лучшие / Ради древней суки с провалившимся ртом, / Ради залатанной цивилизации». Паунд говорил в защиту нового поколения, глубоко разочарованного, истерзанного мировой войной, поколения, которое искало смысл жизни и находило новые способы выражения кажущегося отсутствия смысла в Западном мире.

Хемингуэй слышал и, несомненно, имел твердое мнение о роли Паунда в создании имажизма – художественного движения, призывавшего обращаться напрямую к «самой вещи». Лучше всего, пожалуй, эту концепцию можно понять по случившемуся с самим поэтом. Однажды в 1913 году Паундом овладело глубокое впечатление при взгляде на лица людей, проплывающих мимо него в парижском метро; несколько месяцев он раздумывал над этим и потом написал стихотворение «На станции метро»:

В толпе явились эти лица

На черной мокрой ветке листья

Для будущего писателя хэмингуэевского поколения, воспитанного на викторианских поэтах вроде Теннисона и Арнольда, такое стихотворение было откровением. Имажизм, который поддерживался добрым другом Паунда, поэтессой Хильдой Дулитл (Х.Д.), ее мужем, поэтом Ричардом Олдингтоном, и эксцентричной американской поэтессой Эми Лоуэлл, почти сразу, превратившись в литературное движение, стал горячо обсуждаемой темой в кругах, подобных тому, что собирался в чикагской квартире Кенли Смита в 1921 году. (К этому времени Паунд отверг имажизм, окрестив его «эмижизмом», после того как к движению присоединилась Лоуэлл.)

Паунд был, что на данном этапе Хемингуэю казалось важнее, махером в литературе, если мы можем использовать слово на идише в отношении человека, который в будущем прославится своим антисемитизмом [на идиш важный человек, «шишка». – Прим. пер.]. До того как он переехал в Париж в 1920 году, Паунд прожил двенадцать лет в Лондоне, где завязал дружбу с такими литераторами, как Йейтс, Джеймс Джойс и Т. С. Элиот. Со своей женой, Дороти Шекспир, Паунд познакомился через ее мать, возлюбленную Йейтса Оливию Шекспир. Он помог Джойсу издать все его произведения, включая «Улисса». Паунд заставил Харриет Монро опубликовать «Любовную песнь Альфреда Пруфрока» Элиота в своем журнале «Поэзия» в 1915 году, когда все остальные редакторы в Англии отвергли стихотворение, потому что оно казалось им выдумкой сумасшедшего. Паунд формально числился зарубежным редактором чикагской «Поэзии» Харриет Монро, однако пользовался большим, чем предполагалось, влиянием в формировании индивидуального облика журнала и играл не менее важную роль в других литературных изданиях, куда он тоже отдавал стихи: «Нью эйдж» (где Паунд вел колонку), «Нью фривумен», «Эгоисте» и недолго просуществовавшем, однако имевшем огромное значение, журнале «БЛАСТ» Уиндхэма Льюиса. Вскоре он будет получать 750 долларов в год (почти 10 000 долларов по сегодняшей мерке, огромная сумма для маленького журнала) как парижский корреспондент «Дил» Скофилда Тейера. Это было очень влиятельное периодическое издание, которое откажется публиковать Хемингуэя, чем навлечет на себя огромный гнев Эрнеста.

Но если Паунд был махером, то махером прогрессивным и всегда готовым помочь. Хотя он любил спорить и «нажил себе больше врагов, чем завел друзей», по выражению одного лондонского редактора, своей миссией он видел будущее современной литературы. Юношей, писал Паунд, он «решил, что в тридцать буду знать о поэзии больше, чем любой человек на земле», – и достиг этого, конечно. Как поэт и как человек, оказывавший помощь другим поэтам и писателям, Паунд сделал для литературы больше, чем какой-либо другой его современник. Сам Хемингуэй напишет в «Дани уважения Эзре Паунду» в 1925 году, что Паунд тратил лишь одну пятую времени на поэзию:

В остальное время он заботится об имущественном и литературном положении друзей. Он защищает их, когда на них нападают, печатает в журналах и вызволяет из тюрьмы. Он ссужает им деньги… знакомит с богатыми женщинами. Он заставляет издателей брать их книги. Сидит с ними всю ночь, когда им хочется умереть… и отговаривает от самоубийства.

Как покажут события, Хемингуэй знал, о чем говорил.

Эзра и Дороти пригласили Эрнеста и Хэдли[19] на чай, и те появились на пороге студии Паунда на улице Нотр-Дам-де-Шан в конце февраля 1922 года. Там они обнаружили настоящего эксцентрика – Тайер называл Паунда «белой вороной» – с большой копной непослушных рыжеватых волос. Писатель Форд Мэдокс Форд остроумно описывал Паунда (по-видимому, довольно метко) следующим образом: он подходил к собеседнику «походкой танцора, делая выпад тростью в воображаемого противника. Он носил брюки из зеленой бильярдной ткани, розовое пальто, синюю рубашку и галстук, расписанный вручную одним другом-японцем… пылающая бородка была подстрижена клинышком, а в ухе виднелась большая синяя серьга».

Сильвия Бич вспоминала: «Было в нем что-то от Уистлера, а разговаривал он как Гекльберри Финн». Кроме того, отмечала она, он сам создал всю мебель в доме (странная точка соприкосновения с Грейс Хемингуэй). Письмо Эзры Эрнесту было написано малопонятным жаргоном, еще более туманным, чем жаргон в собственной переписке Эрнеста. В характерном пассаже Эзра говорил: «ЧЕРТ, хочу шшшшто-то такое, что положит КОНЕЦ спорам. Хочу сказать: друг мой Хем уложит вас одним ударом».

Эзру Паунда, пожалуй, можно было назвать лучшим редактором современной литературы – в ряды которых входил и знаменитый редактор Хемингуэя Макс Перкинс – и совсем недавно он стойко проработал модернистскую поэму Элиота «Бесплодная земля» (1922). Элиот был в таком восхищении, что посвятил поэму «Эзре Паунду, il miglior fabbro» – «мастеру выше, чем я». Эрнест попросил Паунда оценить его стихи и рассказы, и Паунд дал отличный, четкий совет. Мы не знаем точных слов поэта, однако Хемингуэй позже скажет, что Паунд учил его быть осторожным с прилагательными – это недоверие станет существенным элементом хемингуэевского стиля. Похожей была и критика Паундом будущего рассказа Хемингуэя «Альпийская идиллия»: «Это хороший рассказ (Идиллия), но малость литературный и теннисонианский. Хотел бы я, чтоб ты смог. БОЛЬШЕ внимания на задачу, будь менее лишерашурным… Лишерашурность в основном скрывает сюжет. Слишком много ТВОРЧЕСТВА. Сюжет всегда довольно интересен без одежек». Невозможно придумать лучшего совета молодому прозаику, в особенности Хемингуэю, чей нынешний стиль страдал осознаванием своей мнимой «лишерашурности».

Два вопроса, связанные с первоначальной встречей Эрнеста и Паунда, требуют пояснений. Во-первых, Эрнест просит у Эзры помощи со стихотворениями – не прозой. Хемингуэй писал стихи, кажется, еще с детства и порой считал себя прежде всего поэтом: когда шесть его стихотворений были опубликованы (при посредстве Паунда) в 1923 году в журнале «Поэзия», аннотация, в которой он предстает почти неузнаваемым для нас, представляла его как «молодого чикагского поэта, который сейчас живет за границей и собирается вскоре выпустить в Париже свою первую книгу стихов». Как указывал редактор посмертно изданного «Полного собрания стихотворений» Хемингуэя, большинство стихов были написаны им в возрасте двадцати с небольшим лет; из восьмидесяти восьми стихотворений, приписываемых Хемингуэю, семьдесят три были написаны к 1929 году. В основном в стихотворениях, написанных до 1922 года, описывались его военные впечатления или текущие события, особенно новости с фронтов.

Одно типичное раннее стихотворение «Поле чести» (Champs d’ Honneur) не оставляет сомнений, что автор по своему мировоззрению реалист, если не циник, и не чурается графического языка или образов. Возможно, именно эту новизну Паунд увидел в стихотворении; оно стало одним из шести стихотворений, которые он принял у Эрнеста и отослал в «Дил», где они были отвергнуты Тайером; в конечном счете стихотворения появятся в журнале «Поэзия» в 1923 году. Эрнесту не очень везло с публикацией стихов в литературных журналах; он жаловался, что единственным изданием, согласившимся их взять, был немецкий «Квершнитт» («Поперечное сечение»), фривольный иллюстрированный журнал, редактором которого был берлинец Альфред Флехтхайм, а издателем – Герман фон Веддеркоп, знакомый Паунда. Здесь интересно то, что Эрнест упорно продолжал писать стихи, несмотря на незначительную реакцию или даже, по сути, оглушительную тишину в ответ – его поддерживал только Паунд. Он упорствовал даже после того, как познакомился с произведениями других, лучших поэтов, включая самого Паунда, Т. С. Элиота и Арчибальда Маклиша (последний станет ему хорошим другом). По-видимому, он был неспособен взглянуть на свои стихи критическим взором – как будет неспособен критически оценивать свое творчество и в дальнейшем, наиболее очевидным примером чего послужит мрачный роман «За рекой, в тени деревьев» 1950 года и некоторые стихотворения к четвертой жене, написанные во время Второй мировой войны. Сразу после войны он попытается серьезно и настойчиво убедить «Скрибнерс» издать его стихотворения поэтическим сборником, и лишь с большим трудом и тактом издательство сможет выкрутиться из этой ситуации.

На самом деле после встречи с Эзрой Эрнест поначалу собирался написать грубую сатиру на поэта. Он принес показать ее Льюису Галантье до того, как отправить редакторам престижного «Литтл ревью» Маргарет Андерсон и Джейн Хип. Первому биографу Хемингуэя Галантье рассказал, что в стихотворении высмеивались богемные замашки Эзры, его дикие волосы и бородка и рубашка поэта. Это было настолько грубо, что Галантье в недвусмысленных выражениях посоветовал Эрнесту не отдавать сатиру в «Литтл ревью», где Паунд был неоплачиваемым и очень уважаемым редактором. По-видимому, Эрнест спрятал стихотворение среди своих бумаг.

Эрнест любил иронию и сатиру, и больше всего в юном, беззаботном возрасте. Несмотря на то что для Хемингуэя было характерно кусать накормившую его руку – точнее, обижать всякого человека, кто хоть раз помог ему, – этот импульс в данном случае, кажется, не сработал. По-видимому, он наивно полагал, что публикация подобного сатирического стихотворения, демонстрирующая его знакомство со столпом современной поэзии Эзрой Паундом, укрепит его репутацию.

Тогда Эрнест, должно быть, думал, что его стихи об Эзре умные и очень забавные. Хемингуэй славился своим чувством юмора, хотя это и не та особенность, о которой современный читатель вспоминает в связи с его именем. Юмор не пользуется популярностью; чувство юмора исторических личностей передать трудно. Кроме того, Эрнест, похоже, считал, что его чувство юмора распространяется на него самого – то есть что любое подшучивание или сатира относятся к нему самому, – несмотря на все доказательства обратного. Он был сверхчувствительным человеком – «легко ранимым», по словам Хэдли. Его друг Майк Стратер категорически заявлял: «Он не шутил на свой счет». Не раз еще он будет прибегать к сатире или жесткому юмору, чтобы обидеть других, включая друзей или наставников, однако когда Эрнест писал сатирические стихи о Паунде, то, наверное, думал, что старший коллега воспримет их правильно. Конечно, очень хорошо, что Галантье воспрепятствовал публикации стихов и Паунд не прочел их.

Незадолго до встречи с Паундом Хемингуэй решил нанести визит еще одной писательнице из списка Андерсона, Гертруде Стайн. Эрнест и Хэдли появились в доме № 27 на улице Флерюс, вероятно, где-то в марте. Их приняли в большой комнате, которая «напоминала один из лучших залов в самом прекрасном музее, за исключением того, что там был большой камин, было тепло и уютно, и вас угощали вкусной едой и чаем и натуральными крепкими настойками, приготовленными из фиолетовых или желтых слив или дикой малины» («Праздник, который всегда с тобой»). [Перевод: М. Брук, Л. Петров и Ф. Розенталь. – Прим. пер.] Стены до самого потолка были увешаны картинами – Пикассо, Сезанна, Ренуара и менее известных художников, как Боннар, которые тоже станут гигантами модернизма. Впрочем, Стайн больше не могла коллекционировать картины, потому что цены, назначаемые модернистами, теперь были ей недоступны, как и большинству ее посетителей. Во время первой встречи Гертруда усадила Эрнеста рядом с собой и не сводила с него пристального взгляда, а ее подруга, Элис Токлас, с которой они были неразлучны с 1907 года, темноволосая, с ястребиным носом и с бледными, но заметными усами, проводила Хэдли к другому стулу и достала свою вышивку, как было заведено со всеми женами мужчин-посетителей Гертруды.

Сама Стайн была, по описанию Скофилда Тайера, «пяти футов ростом и двух футов в ширину, с темно-коричневым лицом и маленькими, мудрыми глазами старой еврейки… Она обладает безыскусным совершенством чопорного мешка с бобами». С точки зрения внешности, если не считать роста, Стайн была невероятна похожа на Грейс Хемингуэй: большекостная, дородная, с красивыми глазами; в 1922 году она все так же укладывала волосы в пучок, напоминавший пучок Грейс. Она была такой же огромной, как Грейс, и так же надменно держала себя, и посетитель немедленно бывал сражен ее харизмой – таким же качеством обладала и Грейс, которое она передала своему сыну. Исследовательница творчества Хемингуэя Роуз Мари Беруэлл указывала на эти и другие общие черты Гертруды Стайн и Грейс, которые относились не только к одному внешнему виду. Обе женщины были требовательными и доминантными, нарциссичными и эгоцентричными. Стайн хотела печататься в журнале «Атлантик», том самом, который читала Грейс и за что Эрнест обвинял ее в претензиях на интеллектуальность. Наконец, Беруэлл обращала внимание, что знаменитая фраза, которую Эрнест будет приписывать Стайн – «Вы все потерянное поколение», – звучит так, что ее вполне могла бы произнести и Грейс, особенно если мы вспомним ее письмо Эрнесту о перерасходе сыновнего кредита. Хотя он едва бы одобрил такую идею, это был удачный момент для принятия материнской фигуры (Гертруда станет крестной матерью его первого сына), тем более писательницы, которая могла стать ему и наставницей.

Стайн родилась в 1874 году в калифорнийском Окленде (известна ее характеристика родного города: «Там нет никакого там» [оригин. фраза: there is no there there, если судить по контексту у самой Стайн, фраза о городе, в котором уже нет того, что было раньше, нет ничего, что могло бы быть, либо же это город, в котором ничего не проиходит; сами англоязычные до сих пор спорят по поводу того, как понимать ее слова, поэтому адекватно на русский перевести сложно. – Прим. пер.]), в немецко-американской семье. Она получила образование в Рэдклиффе, где училась у Уильяма Джеймса, и начала ходить в медицинскую школу при университете Джонса Хопкинса, но затем оставила занятия и в 1903 году уехала в Европу. К 1922 году Стайн уже сделала имя своим знаменитым сложным языком, вызывавшим много насмешек. Джеймс Тёрбер позднее назвал ее «самой выдающейся идиоткой» из всех, кто писал в «эксцентричный» модернистский период. Первая изданная книга Стайн, «Три жизни» (1909), была относительно простой и ясной. Новелла «Меланкта», включенная в книгу, принесла ей хвалебные отклики. «Нежные кнопки» (1914), явно экспериментальную работу, позднейшие критики, например Макс Истмэн, назовут «бредом сумасшедшего», но ранние авторы считали произведение источником вдохновения. Американский писатель Боб Браун признавался, что когда он читал книгу, то «подбросил пишущую машинку в воздух и вскричал «ура». В 1922 году, когда появилась «География и пьесы» Стайн, Шервуд Андерсон в предисловии говорил: «Для меня творчество Гертруды Стайн состоит в перестройке, новой и полной переплавке жизни в городе слов». Очевидно, Андерсон так же восторженно относился к Хемингуэю, поскольку Эрнест был предрасположен воспринимать творчество Гертруды всерьез. В откровенном письме старому другу Биллу Смиту Эрнест говорил, что Стайн писала «великолепные вещи… Она пытается постичь механику языка. Разобрать его и посмотреть, что им движет. Может, она не соберет его снова. Но чего-то она всегда достигает».

Эрнест почувствовал интерес к Стайн, ее творчеству и беседам с ней почти сразу. Потом, пожалуй неизбежно, он напишет: «Я всегда хотел трахнуть ее, и она об этом знала – это было хорошее здоровое чувство». Но помимо описания ее «прекрасных, густых, живых иммигрантских волос» («Праздник, который всегда с тобой») ничего антисемитского не проникало в разговоры о ней. Во время их второй встречи, когда Стайн и Токлас посетили квартиру на улице кардинала Лемуана, Стайн, устроившись на кровати Хемингуэев, стоявшей на полу без каркаса, прочла стихи Хемингуэя и часть военного романа, начатого им в Чикаго год назад. Она назвала стихи «непосредственными и киплинговскими», но призналась, что невысокого мнения о романе – эту точку зрения Эрнест тоже начнет разделять. Гертруда прочитала «В Мичигане», красочный рассказ о первом сексуальном опыте девушки, и назвала его inaccrochable – точно так же, как называют картины, которые нельзя показывать. И хотя Хемингуэй несколько раз повторил это выражение, он, по-видимому, считал, что оно раскрывает ханжескую суть Стайн и в целом не имеет значения. Последнее, возможно, было правдой, однако можно утверждать, что Стайн льстила Хемингуэю, разговаривая с ним на равных, как профессионал с профессионалом, и советуя не тратить время на произведения, которые нельзя печатать. «В этом нет никакого смысла», – сказала она с раздражением, когда Эрнест признался, что использует только те слова, которые люди говорят на самом деле.

И все же Хемингуэй многому научился у Стайн. В письме Биллу Смиту, с похвалой ее литераторскому стилю, он высоко оценивает и ее редакторские навыки: «Всегда может сказать тебе, что не так с текстом, когда ты ничего не понимаешь, кроме того, что что-то не так. Она говорит мне чистую правду». Той весной и летом он часто навещал Гертруду и Элис, обычно без Хэдли, и доверительно сообщал Андерсону: «Мы с Гертрудой Стайн как братья». В конце того же письма Эрнест добавлял: «Мы любим Гертруду Стайн». Гертруда, со своей стороны, сказала Андерсону: «Он очаровательный парень, и я учу его постригать жене волосы». Гертруда, скорее всего, не знала о пристрастии Хемингуэя к волосам и не догадывалась, насколько томительно-мучительным для него это будет.

Она дала ему совет, который он не подвергал сомнению: Эрнесту нужно оставить журналистику, если он хочет быть писателем. В 1922 году репортерская работа отнимала почти все его время; он отправлял в «Торонто стар» по две статьи в неделю, каждый день или (чаще) раз в неделю. Он писал о рыбалке в испанском Виго, покупательской стоимости немецкой марки, путешествии в Швейцарию и т. п. – все, о чем он мог написать в Париже, черпая сведения из предыдущих поездок или новостей, о которых читал в местных газетах. В конце апреля Эрнест впервые отправился в качестве репортера в Геную, на международную конференцию, посвященную европейской экономике и отношениям Запада с Россией после Первой мировой войны. Хемингуэй дал пятнадцать заметок о конференции, которая продлилась до мая. Там он познакомился с несколькими журналистами и лучше узнал других, с которыми встречался раньше в Париже. Среди них были иностранные корреспонденты Джордж Селдес из «Чикаго трибьюн» и Сэм Спеуок из «Нью-Йорк уорлд», скульптор Джо Дэвидсон (он делал эскизы для бюстов иностранных лидеров), парижские журналисты Джордж Слокомб из (коммунистической)«Бритиш дейли херальд», Билл Бёрд из «Консолидейтед пресс» (потом Бёрд станет его другом) и внештатные корреспонденты Макс Истмэн и Линкольн Стеффенс. Последний отзывался о Хемингуэе с тем же восторгом, что и о другом журналисте-вундеркинде, Джоне Риде, которому он сказал, когда Рид признался Стеффенсу в желании стать писателем: «Вы можете делать все, что хотите». Стеффенс до небес превозносил рассказ Хемингуэя «Мой старик»; его биограф напишет, что из всех парижских персонажей именно у Хемингуэя, по мнению Стеффенса, «самое верное будущее, самая бодрая самоуверенность и самые веские основания для этого».

Другие были того же мнения; кажется, что Хемингуэй, появившись в Париже в 1922 году, купался в золотом свете. Физическая привлекательность Эрнеста была несомненной: «Он был чрезвычайно красивым молодым человеком», – позже отметит Гертруда Стайн. Почти сразу после встречи с Паундом Хемингуэй предложил ему уроки бокса. Уиндхэм Льюис описывал первую встречу с Хемингуэем, когда Льюис вошел в студию Паунда посреди занятия: «Недалеко от меня стоял прекрасно сложенный молодой человек, раздетый до пояса, с ослепительно белым туловищем… Этим молодым человеком был Хемингуэй». Уильям Ширер, иностранный корреспондент «Чикаго трибьюн», рассказывал: «Он был большим, мускулистым, с блестящими, живыми глазами», а Макс Истмэн отмечал, что у Эрнеста были «самые красивые зубы, которые я видывал у мужчины, женщины или ребенка»: любая черта внешности Хемингуэя, манера поведения и личность описывались в превосходной степени. Одежда Хемингуэя привлекала не всегда положительное внимание, потому что он носил свитера и кеды в то время, когда подобное одеяние сигнализировало скорее о бедности, нежели богемности. Ширер отмечал: «Крепкий, массивный, красивый, яркий [Хемингуэй], пожалуй, самый неряшливый персонаж на Монмартре. Он надевает парусиновые туфли в межсезонье, летом носит теннисные брюки и спортивные рубашки, зимой твидовые костюмы и коричневые фланелевые блузы и почти всегда – баскский берет». Ширер продолжил развеивать впечатление, будто внешность Хемингуэя изучена: «Эта манера одеваться не имеет ничего общего с претензионностью; это натурализм». Точно таким же образом Эрнест снискал похвалы за скромный характер, что, казалось бы, противоречило его способности овладевать вниманием окружающих. Далее Ширер говорит: «Я был поражен его прямотой и скромностью». Хэдли сказала биографу, что Эрнест был «бесценным человеком, по которому люди сходили с ума. Не только его талант, но и личность, и внешний вид были поразительными… Эрнест, можно сказать, потрясал людей».

Когда об Эрнесте узнали в Латинском квартале, его репутация в эмигрантском сообществе возросла. И все-таки, точно так же, как он будет отделять себя от «пены» писателей-эмигрантов, которых «смыло» на Монпарнас, его ранние приверженцы стремились заявить об его отличии от тех шаблонных персонажей. По словам Бертона Раско, Эрнест признавался ему, что живет в Париже по трем причинам – дешево, смена обстановки и еще ему нравится пить вино в обед.

Раско не отрицал, что Эрнест стал завсегдатаем уличных кафе, куда часто наведывались американцы. Малкольм Коули, писатель, знавший Эрнеста в Париже, написал незабываемые строки о прогулке мимо одного из кафе, вроде «Дома». (Рассказ Коули также свидетельствует, насколько быстро вокруг Эрнеста сформировался круг друзей и знакомых.) Кто-то за столиком поприветствует его, и Эрнест подойдет посмотреть, кто это:

И внезапно появилась красивая улыбка, заставлявшая тех, кто за ним наблюдал, тоже улыбаться. С энергией и пылом он протянул обе руки и тепло поприветствовал знакомых. Побежденные таким приемом, они просто засияли и вернулись с ним к столу, будто с потрясающим призом.

И все поражались тому, насколько он счастлив с Хэдли. Следующим летом тетушка Арабелла отправит из Парижа Грейс и Эду отчет: Эрнест «великолепно выглядит» и настолько счастлив, что буквально «сверкает», воспользовавшись наречной формой слова в следующем пассаже: «Хэдли восхитительна и так сверкающе счастлива с Эрнестом. Сомневаюсь, что какая-нибудь женатая пара была счастливее их, они настолько нежные и почтительные и при этом бесшабашные добрые друзья». Арабелла немного увлеклась и прибавила: «Каждый из них считает совершенством».

Хэдли и Эрнест были довольны своим браком и давали понять это остальным. Парижские друзья знали их глупенькие прозвища: Эрнест был Тэти, а Хэдли – Физер Китти и Косточка. Кажется, Эрнест считал, что этими деталями стоит поделиться, и написал, к примеру, Шервуду Андерсону в мартовском письме в 1922 году: «Теперь Косточку зовут Бинни. Мы оба зовем друг друга Бинни. Я мужчина Бинни, а она – женщина Бинни». Можно только догадываться, какой вывод Андерсон мог из этого сделать, но, видимо, Эрнест считал важным сообщить членам семьи и другим людям об изменении прозвищ. Как-то раз вечером, еще в квартире Кенли Смита в Чикаго, до переезда в Париж, Эрнест обнял Хэдли и объявил друзьям, что «они принц и принцесса». Хэдли сгорала от стыда.

Впрочем, как бы ни смущала уверенность Хемингуэя в собственном обаянии, важно отметить то огромное преимущество, которое это чувство сообщало его писательской карьере. Один раз он признался своей третьей жене, Марте, что ему даже не приходило в голову, что он не станет великим писателем. И окружающие не могли представить, чтобы его постигла неудача. Они не могли его невзлюбить, даже если бы постарались. Следует помнить об этом, когда мы рассматриваем странности в его поведении, например, когда он выдумал матч с профессиональным боксером по пути во Францию, ударил Галантье и разбил его очки или оскорблял друзей, помогавших ему. Никому не было дела до того, что Хемингуэй поступал странно или грубо, как никто не замечал, что он писал плохие стихи. В глазах всего мира, или скорее, хэмингуэевского Хемингуэя – тогда это был Париж и американский Средний Запад – он просто не мог сделать ничего плохого.

Тем временем Эрнест и Хэдли исследовали деревеньки в окрестностях Парижа и энергично гуляли всякий раз, когда Эрнест выкраивал время от работы. Они задумывали весьма амбициозные экспедиции и считали пустяком пройти двенадцать или двадцать миль в день, в зависимости от рельефа местности. В мае они отправились в поход и планировали пройти почти сто миль, начиная с Шантильи. Они прошли сорок миль до Компьена, миновав Сенлис с готическим собором двенадцатого века и римскими стенами, и собирались дойти до Суассона и затем Реймса, где стоял собор тринадцатого века, в котором когда-то короновали французских королей. Но пошел дождь, который, казалось, никогда не закончится. Это, помимо заболевшего горла у Эрнеста, заставило их прервать поход в Компьене. Эрнест обратил внимание, что в лесах, по которым они шли, было полно дичи. Они с Хэдли два раза ели местную кабанятину в восхитительных пирожках с морковью, луком и грибами.

Эрнеста и Хэдли привлекал активный отдых; такие походы, а также любимые ими зимние виды спорта поддерживали у пары великолепную физическую форму. Им хотелось проводить больше времени в живописных горах Европы. В середине мая они организовали переход из Швейцарии в Италию через Альпы в компании друга, с которым Эрнест впервые познакомился в 1918 году – Эрика Дормен-Смита, которого все звали Чинк.

Эрнест и Чинк впервые встретились в миланском кафе, за неделю до перемирия [Компьенское перемирие 1918 года. – Прим. пер.], и тогда Эрнест поделился с новым знакомым еще одной выдумкой. Позже Чинк скажет Карлосу Бейкеру: «этот безобидный юнец из Красного Креста» сообщил, что был ранен, «поведя штурмовые войска ардити на Монте Граппу»; Чинк узнает правду лишь через несколько дет. Он родился в 1895 году в графстве Каван в Ирландии, закончил Сандхерст и поступил в Нортумберлендский стрелковый полк. Военная карьера Чинка была впечатляющей, но несколько эксцентричной. Внешне Чинк был неказистым, с выступающими зубами, однако обладал, по мнению некоторых, определенным интеллектуальным высокомерием и едким остроумием, которые привлекали Эрнеста.

Эрнест и Хэдли встретились с Чинком в Шанби, где остановились в том же пансионе, в котором Хемингуэи отдыхали предыдущей зимой. Здесь они составили план: сначала они отправят багаж в Милан и затем направят стопы в Западные Альпы через перевал Сен-Бернар. Компания взяла с собой рюкзаки, и Чинк нес самый тяжелый, поскольку вызвался нести громоздкие туалетные принадлежности Хэдли (Эрнест просил ее не брать их с собой). В первый день они преодолели крутой подъем расстоянием восемь миль и добрались до монастырского приюта, построенного святым Бернардом в шестнадцатом веке, где и остались переночевать. Потом Эрнест признался Гертруде Стайн, что последнюю милю преодолел только с помощью Хэдли и Чинка, делая глоток коньяка через каждые две сотни ярдов. Потом Чинк сказал, что Эрнест страдал от горной болезни – в прямом смысле слова настоящего заболевания, настигающего некоторых путешественников, если они слишком быстро поднимаются по крутому склону. Чинку пришлось нести оба рюкзака, и Хэдли, и Эрнеста. На следующий день Эрнест адаптировался к высоте, и они продолжили поход в Аосту, намереваясь пройти двадцать миль и добраться до Милана к завтрашнему дню, где Эрнест надеялся показать Хэдли места своей военной службы. Однако Хэдли отправилась в поход по снегу в крепких, но совершенно неподходящих полуботинках, и ее ноги покрылись волдырями. В конце концов им пришлось завершить поход. (Видимо, Хэдли каталась в горах несколько месяцев назад без приличных ботинок, может быть, из-за ненужной экономии. Странно, что Хемингуэй, который так заботился о том, чтобы все делать правильно, иметь надлежащую экипировку и соответствующий подход к делу – особенно в походе, – позволил Хэдли отправиться в дорогу в неподходящей обуви.)

Они оставили Чинка в Милане и уехали в Скио, а затем в Фоссальту, где былые места сражений, знакомые Эрнесту, заросли травой и стали неузнаваемыми. Он был очень разочарован; кажется, сама история потрясла его до глубины души. «Не возвращайтесь на старые фронты, – говорил Хемингуэй читателям «Торонто стар». – Вы будто возвращаетесь в пустой театр, погрузившийся в мрак, где уборщицы моют полы». Путешествие к полям былых битв, где не осталось следов войны, отчасти проделанное в компании друга-военного, не знавшего о реальном боевом опыте Эрнеста, создавало иллюзию того, что все это было ненастоящим.

Летом Эрнест вместе со своим другом, журналистом Биллом Бёрдом, стал вынашивать план следующего похода, или скорее пешеходной экскурсии, в Шварцвальд. Они пригласили в компанию Льюиса Галантье и его невесту Дороти Батлер, и Салли Бёрд решила присоединиться к мужу. Эрнест и Билл заполучили недорогие билеты для журналистов на самолет франко-румынской авиационной компании, с остановкой в Страсбурге по маршруту в Бухарест. Часть друзей запротестовала. Они договорились отправиться поездом и встретиться в Страсбурге, но Хемингуэи купили авиабилеты за 120 франков (примерно 10 долларов), дешевле билетов на поезд. И добраться до города можно было за два с половиной часа, а не десять. Мало того, что Эрнест и Хэдли не проявили никакого страха перед новым способом передвижения, они утверждали, что Хэдли весь полет спала. Даже при том, что им пришлось встать в четыре утра, чтобы добраться до Ле Бурже к самолету, и при том, что обоим сказали засунуть в уши вату, трудно поверить, чтобы кто-либо мог спать, несмотря на оглушительный рев биплана первой половины века, даже если этот человек был безразличен к новизне ощущений на высоте свыше мили над поверхностью земли. Позднее Эрнест описал полет для «Стар», отметив сходство разбросанных лоскутков сельских земель с кубистскими картинами.

Хотя цены в Шварцвальде их нисколько не разочаровали – можно было жить на доллар в день, и Эрнест написал две колонки для «Стар» о валютном курсе, составлявшем триллион марок за доллар, – компания Хемингуэя испытывала отвращение к немцам, которые показались им грубыми и недружелюбными. Рыбалка не задалась, поскольку трудно было найти места, указанные в лицензии, а Шварцвальд оказался не столь изолированной и дикой местностью, о которой мечтал Эрнест. Один раз Эрнест споткнулся и упал на спину. У него перехватило дыхание, он почувствовал себя плохо и настоял на возвращении в номер, где целый день провел в постели, отказавшись явиться на ужин. К следующему утру Эрнест вернул себе чувство юмора, потому что, как потом Галантье рассказал Карлосу Бейкеру, он решил, что, наверное, умрет, если остальные отправятся в поход без него. С другой стороны, затянувшаяся невеселость предыдущим днем свидетельствовала о тревожной склонности к раздражительности.

Проводив компаньонов из Франкфурта в Париж, Хемингуэи отправились на судне по Рейну в Кёльне, где в это время находился Чинк Дормен-Смит. В последние годы жизни Эрнест написал, что Чинк «долго-долго был моим лучшим другом, а потом – нашим лучшим другом». Хэдли добавляла: «Когда вы с Чинком разговаривали, я не оставалась в стороне. Не то что у мисс Стайн, где я всего лишь жена». («Праздник, который всегда с тобой».) Эрнест и Хэдли отметили первую годовщину своего брака в дороге и были счастливы, что Чинк с ними.

Пока Хемингуэй был в Германии, события греко-турецкой войны достигли кульминации, и к тому времени, когда они с Хэдли вернулись в Париж, он начал строить планы уехать в Константинополь и писать оттуда новости для «Стар». Этот конфликт, разразившийся из-за попыток Греции захватить анатолийские территории с многочисленным греческим населением во время распада Османской империи, стал одним из самых кровопролитных и жестоких в хаосе послевоенного мира. В конце августа 1922 года турки, под предводительством военачальника Мустафы Кемаля, или Ататюрка, начали крупное наступление на запад. Одержав решительную победу над греческой армией в битве при Думлупынаре, они отвоевали и сожгли Смирну и к середине сентября выдавили греков из Анатолии. Эрнест уехал из Парижа 25 сентября, договорившись посылать телеграммы Фрэнку Мейсону из Службы международных новостей, который будет публиковать заметки Эрнеста под именем Джона Хэдли, а также Джону Боуну, своему редактору в «Стар». Он проехал через Болгарию на «Восточном экспрессе» и прибыл в Константинополь 30 сентября.

Знакомство Хемингуэя с событиями конца греко-турецкой войны даст ему материалы не только на четырнадцать статей для «Стар», но и трех очерков и рассказа под названием «В порту Смирны», который позже войдет в его первый сборник «В наше время». Отступление греков из Фракии станет ключевым элементом ретроспективных сцен в «Снегах Килиманджаро» и при описании отступления из Капоретто в «Прощай, оружие!». Возможно, после недавних попыток, когда он искал конкретные и точные образы, способные передать то, что он хочет сказать, Эрнест, по-видимому, записывал все. Он познакомился с двумя британскими офицерами, капитаном Виттела и майором Джонсоном, которые помогли ему «увидеть» важные упущенные события и описали ему греческих солдат, военное руководство которых было настолько плохим, что в одном столкновении артиллерия вела огонь по своим и многие погибли при обстреле. Отрывистые британские голоса звучали в его голове, когда он сочинял рассказы, вошедшие потом в сборник «В наше время». Стереотипная «твердость духа» хемингуэевских рассказчиков сообщала верные интонации отрешенности и иронии простым историям о страшных событиях.

Заметки Эрнеста для «Стар» были необыкновенно выразительными. Он описывал пыль и грязь, оставшуюся после дождя, в «старом Константинополе», где на улицах и в переулках копошились крысы и пьяницы, что создавало контраст традиционно «восточным» описаниям города: «Утром, когда просыпаешься и видишь окутанную дымкой бухту Золотой Рог и возвышающиеся над ней, уходящие прямо к солнцу стройные и опрятные минареты и слышишь парящий и глубокий, как ария из русской оперы, голос муэдзина, зовущего правоверных к молитве, тогда ощущаешь все очарование Востока». Когда Хемингуэй приехал, город был занят союзными войсками; и пока жители ждали наступления суровой и скучной жизни при режиме Ататюрка, они по максимуму пользовались своей свободой. До девяти константинопольцы не ели, а потом воздух наполнялся запахами «горячих сосисок, жареного картофеля и каштанов». Театры открывались в десять, а ночные клубы – не раньше двух или четырех часов утра.

На Хемингуэя произвело незабываемое впечатление зрелище бесконечной процессии греков и других беженцев-христиан, которые брели через Адрианополь из Восточной Фракии:

Это безмолвная процессия. Никто не ропщет. Им бы только идти вперед. Их живописная крестьянская одежда насквозь промокла и вываляна в грязи. Куры спархивают с повозок им под ноги. Телята тычутся под брюхо тягловому скоту, как только на дороге образуется затор. Какой-то старый крестьянин идет, согнувшись под тяжестью большого поросенка, ружья и косы, к которой привязана курица. Муж прикрывает одеялом роженицу, чтобы как-нибудь защитить ее от проливного дождя. Она одна стонами нарушает молчание. (Пер. И. Кашкин. – Прим. пер.)

Это «жуткая процессия», писал он, используя заслуженное прилагательное. Эрнест проявил политическую проницательность. Ключевым элементом подоплеки военных действий были отношения союзников и Греции в Первую мировую войну и после нее. Союзники, особенно британцы, пообещали Греции большие территории Османской империи. После войны, когда стало ясно, что турки будут сопротивляться захвату этих земель, союзники постепенно прекратили поддержку. Турки наконец настигли греков, и бесконечный поток беженцев из Восточной Фракии потек по направлению к Болгарии и в места, которые станут современной греческой республикой. К тому времени, когда в регион приехал Хемингуэй, война прекратилась. Его наблюдения, предельно прозрачные и мастерские, были сделаны уже после войны.

Однако дела Хемингуэя складывались совсем не просто, когда он отправился на территорию боевых действий. Перед его отъездом у них с Хэдли состоялся огромный и долгий спор. Она, что для нее нехарактерно (биограф Хэдли утверждал, что это «очень непохоже на нее»), возражала против поездки Эрнеста в Константинополь, несмотря на то, что того требовали его служебные обязанности. Хэдли объяснила все просто: «Эрнест единственный, кто был у меня в Париже, я боялась снова остаться одна». Пара любила притворяться маленькими детьми, и Хэдли, возможно, разыгрывала поведение ребенка. Если же затронуть более серьезный аспект, то их отношения основывались на глубоком интуитивном понимании Эрнестом прошлого Хэдли. Обращение матери с Хэдли как с инвалидом, унижение как неполноценной по сравнению с сестрой Фонни, с которой Флоренс Ричардсон объединилась, а также все то же плохое обращение с ней Фонни после смерти матери – все это породило в Хэдли глубокое недоверие к другим, неуверенность в себе и убежденность, что любовь всегда ведет к утрате. Сегодня мы могли бы говорить о проблеме сепарационной тревожности и потребности в близости. Эрнест знал об источнике немотивированных чувств Хэдли и наверняка сочувствовал ей. Однако необходимость поездки одержала верх над ее желанием удержать его дома, и между ними произошла стычка, вылившаяся в яростную тишину, которая продлилась три дня и не нарушилась, когда Эрнест садился в «Восточный экспресс».

Сепарационной тревожности Хэдли Эрнест противопоставил сложный комплекс страхов и домыслов о супружеской неверности, у которых, впрочем, были некоторые реальные основания. Автобиографические реминисценции лирического героя в «Снегах Килиманджаро» отсылают ко дням, проведенным в послевоенном Константинополе. Эти воспоминания носили, несомненно, эротический характер и имели непосредственное отношение к военному роману Эрнеста с медсестрой Агнес фон Куровски в Италии, отвергнувшей его. Герой сообщает, что переписывался с героиней (под которой подразумевалась Агнес), когда был в Константинополе – чего Эрнест, конечно, не делал. Испытывая своего рода сепарационную тревожность, Хемингуэй, по-видимому (если мы станем воспринимать повествование как автобиографическое, хотя это весьма спорный момент), воспроизводил раннюю сепарацию (или дезертирство) от первой возлюбленной. Но рассказчик вспоминает о Турции: «Он все время ходил к проституткам». Герой описывает ночь с «разнузданной армянской шлюхой», которая «так терлась об него животом, что его бросало в дрожь». Трудно понять, что в этом рассказе правда, а что ложь; яркие детали могут быть доводом как в пользу правдивости, так и того, что армянка была выдумана.

Еще одна эротическая загадка – это встреча Эрнеста в Константинополе с незабываемой женщиной, журналисткой Луизой Брайант. Она была ведущим корреспондентом газет Херста и автором «Шести красных месяцев в России», книги, написанной о революции в России от первого лица, над которой она работала одновременно с тем, когда ее муж, Джон Рид, писал свою, более известную (но необязательно лучшую) книгу «Десять дней, которые потрясли мир». После смерти Рида от тифа в 1920 году в России Луиза продолжала работать журналисткой, она специализировалась на Ближнем Востоке и поставляла сюжеты Службе международных новостей Херста. Поразительно красивую Луизу преследовали, по ее скромному признанию, такие колоритные фигуры, как турецкий лидер Энвер-паша и итальянский поэт-авантюрист Габриэле д’Аннунцио. В 1922 году в Константинополе самым настойчивым ее поклонником был дипломат и журналист Уильям Буллитт, человек значительного состояния. Тогда он находился в отпуске, позволив себе отдохнуть после службы в администрации Вильсона, закончившейся разочаровывающим Версальским договором. Судя по всему, в Константинополь он проследовал по стопам Луизы.

Несмотря на то что дружба Луизы Брайант с Хемингуэем в Париже в 1920-е годы документально подтверждена, об их встрече в Константинополе мы знаем только по разъяренному ответу, который Эрнест позднее напишет Арчибальду Маклишу, тогда жившему в Конвее, штат Массачусетс. Маклиш был соседом Уильяма Буллитта, который недавно женился на Луизе Брайант. Арчибальд решил поддразнить Хемингуэя, будто Луиза сказала, что все о нем знает; однако неясно, то ли Луиза намекала на нечто романтическое, то ли Маклиш пытался разнюхать об их возможных отношениях. Во всяком случае, Эрнест взорвался: «Что же касается миссис Буллет, суке, которая все обо мне знает, то где, черт возьми, она добыла эти сведения… Я действительно знал ее, когда ее волосы были светлыми, но это было в Константинополе, и к тому же девку окружали морские офицеры». Такая острая реакция дает нам понять, что либо такие отношения существовали, либо, скорее всего, Эрнест был неравнодушен к Брайант осенью 1922 года, но злился из-за невозможности завязать с ней отношения. То, что нам известно о Хемингуэе и его пристрастии к волосам, особенно светлым волосам, подкрепляет впечатление, произведенное ею на него в Константинополе. И, как покажет будущее, у него будут веские причины возмущаться ее профессиональными успехами.

Переписка между Хэдли и Эрнестом за время их месячной разлуки не сохранилась, что само по себе примечательно, учитывая, насколько часто они писали друг другу, когда не были вместе. Одному из первых биографов Хэдли призналась, что чувствовала себя ужасно виноватой из-за того, что «терзала» Эрнеста, и наверняка она писала ему об этом. (Позже Хэдли уничтожила все письма Эрнеста к ней.) Из своей поездки, вернувшись, он привез ей красивое антикварное ожерелье – однако ни один из них не забудет затяжной ссоры, которая была на тот момент худшей в их семейной жизни. Поздняя проза Эрнеста и его замечания в адрес Луизы Брайант свидетельствуют о том, что он, несомненно, совершил измену в своих мыслях в Константинополе. Если бы он не воздействовал на свои чувства, то мог бы ощущать себя виноватым из-за этого, особенно если учесть, насколько близки они с Хэдли были до сего момента.

Перемирие между Грецией и Турцией вступило в силу в середине октября, однако соглашение будет подписано только в следующем июле. В ноябре турецкое правительство, во главе с Исметом Иненю, встретилось в Лозанне с лидерами Франции, Италии и Великобритании. Лорд Керзон, тогдашний министр иностранных дел Британии, объявил себя председателем конференции. «Стар», судя по всему, не дала Хемингуэю задания освещать этой событие, возможно, из-за двойной работы, которую он вел в Константинополе; по сути, он опубликует в торонтской газете всего две заметки из Лозанны, с опозданием в месяц. В одной из них, «Муссолини: величайший блеф в Европе», он делился впечатлениями от диктатора, который захватил власть в конце октября и таким образом оказался за столом переговоров.

Мысли Эрнеста сосредоточились на иных событиях, потому что именно в Лозанне разыгралась самая большая трагедия его молодости: Хэдли, спешившая на поезд из Парижа, чтобы ехать к Эрнесту, потеряла его рукописи – чемодан, в который она их сложила, исчез на вокзале. Он так и не простит ее и не забудет этого случая. И она тоже.

Все началось с того, что Хэдли и Эрнест планировали вернуться в Шанби на зиму. Чинк Дормен-Смит должен был встретить их там 16 декабря. Чикагская подруга Эрнеста Изабель Симмонс (позже Годольфин) и друзья Хэдли Маб Фелан с дочерью Джанет надеялись встретиться с ними вскоре после этой даты. Хемингуэй в то время хотел оставить журналистику – к этому его подталкивала Гертруда Стайн и Уильям Болито Рьялл, южноафриканский репортер, с которым Эрнест познакомился на конференции. Рьялл, которого один биограф Хемингуэя назвал «газетным Ницше», прекрасно разбирался в международной политике и был закоренелым циником; он убедил Эрнеста бросить журналистику, пока еще молод. И все же Эрнест не собирался незамедлительно уходить из журналистики, даже несмотря на то, что «Стар» не доверила ему освещение Лозаннской конференции. В Лозанне он работал на два агентства Херста – Службу международных новостей и Универсальную информационную службу и находился в подчинении у Фрэнка Мейсона, которого тут же невзлюбил.

Лозанна расположена не очень далеко от Шанби, и Эрнест и Хэдли заранее договорились, что она приедет к нему в Лозанну сразу же, как только сможет уехать, и они вместе отправятся в Шанби. Сначала Хэдли развлекала сент-луисскую подругу, а потом слегла с сильной простудой. Телеграммы и письмо к Хэдли, к которой Эрнест теперь обращался «Викки Пу», говорили о разочаровании Эрнеста в низких гонорарах (он жаловался, что Мейсон «так меня кинул на деньги», что ему пришлось отказаться от такси и ходить пешком или ездить в трамвае). В Службе международных новостей и Универсальной информационной службе ему платили по 60 долларов в неделю, на 15 долларов меньше, чем платила «Стар», а кроме того, требовали строгого отчета о расходах. Поскольку репортерам запрещалось присутствовать на настоящих заседаниях, Эрнест работал на износ, бегая с одной пресс-конференции на другую, и выдавал сюжеты и утром, и вечером. Он был наготове в любое время суток, о чем свидетельствует телеграмма Мейсону: Эрнест сообщает, что не понял, когда начинать сеанс связи.

Не считая Рьялла, Эрнест проводил время с обычной компанией репортеров, включавшей Гая Хикока и Джорджа Слокомба. Присутствовал и Линкольн Стеффенс, который тогда был важной фигурой литературной жизни Хемингуэя. После встречи в Генуе Эрнест отправил Стеффенсу рассказ «Мой старик», о скачках, который он закончил этим летом. Стеффенс был в таком восторге, что сразу же отправил его Рэю Лонгу в «Космополитен». (Журнал в конце концов откажется печатать рассказ, но лестная оценка Стеффенса станет первой в ряду восторженных похвал «Старику»; защита Стеффенса даст Эрнесту большое преимущество.) В Лозанне Эрнест показал Стеффенсу очерк, написанный в Адрианополе, о процессии измученных беженцев из Фракии, а также копию телеграммы, которую он отправил в Службу международных новостей. Очерк произвел впечатление на Стеффенса, и совершенно справедливо, но Эрнест был нетерпелив и стал убеждать Стеффенса взглянуть на язык телеграммы. Эрнест был очарован лаконичным телеграфным стилем, которым он время от времени пользовался в письмах; он составил телеграмму Фрэнку Мейсону, в ответ на вопрос Мейсона о тратах и приходно-расходных книгах, которая принесет Хемингуэю бессмертную любовь журналистов по всему миру: «ПРЕДЛАГАЮ ТЕБЕ ЗАСУНУТЬ КНИГИ В ЗАДНИЦУ ХЕМИНГУЭЙ». Стеффенсу понравилось. Он попросил почитать другие депеши и все рассказы или стихи, которые были у Эрнеста; то, что он увидел, заставило его «уверовать в Хемингуэя». Стеффенс восхищался тем, как Хемингуэй шел по улице, боксируя с тенью, или иначе иллюстрировал свои рассказы каким-то кривляньем. «Никто не замечал, – писал он, – ничего, кроме улыбки этого большого, красивого парня, принявшего стойку, чтобы в шутку побоксировать с вами… И он был открытым, хладнокровно честным».

В ожидании Хэдли Хемингуэй развлекал себя, делая наброски будущего стихотворения «Они заключили мир – что такое мир?», и грубо замечал, что присутствующие на конференции деятели, лорд Керзон, Георгий Чичерин и Ататюрк, любят «молоденьких мальчиков». Он придумал небольшое упражнение и записывал события конференции вольным стихом. Результат, видимо, Эрнесту понравился, потому что он отправил его в «Литтл ревью», где в апреле следующего года стихи и будут опубликованы. Он признался, что написал их, отлынивая от сочинительства утреннего материала по пути из Парижа в Лозанну.

Тем временем Хэдли приехала в Лозанну абсолютно разбитая. Зная, что Стеффенс тоже присутствовал на конференции и прочел все, что было у Эрнеста, Хэдли уложила в чемодан все имевшиеся рукописи – стихи, рассказы, почти законченный роман и короткие прозаические очерки, с которыми экспериментировал Хемингуэй. На Лионском вокзале Хэдли отдала чемодан вместе с остальным багажом носильщику, однако когда багаж догнал ее в купе, она обнаружила, что чемодана нет. (По другой версии, Хэдли оставила багаж в купе, пока выходила купить газету или журнал.) Она предупредила проводника и осмотрела поезд, где только смогла, но было ясно, что чемодан исчез – конечно, его украли. Стеффенс поехал вместе с Эрнестом на вокзал встретить Хэдли. Когда она появилась на платформе, то была в отчаянии от тревоги и угрызений совести.

Много лет спустя, когда Хемингуэй описывал утрату рукописей в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой», о годах, прожитых в Париже, он обрисовал себя спокойным и собранным, когда узнал эту новость, будто бы он был обеспокоен только страданиями Хэдли: «Она… плакала и плакала и не могла сказать [что произошло]. Я убеждал ее, что, как бы ни было печально случившееся, оно не может быть таким уж страшным и, что бы это ни было, не надо расстраиваться, все уладится». («Праздник, который всегда с тобой».) Когда она наконец рассказала, что рукописи потерялись вместе со всеми копиями, которые она, к несчастью, тоже положила в чемодан, Эрнест ей не поверил и поспешил обратно в Париж, чтобы самому в этом убедиться.

С этого момента версия Хемингуэя обо всем, что произошло после того, как он узнал о потере рукописей, становится сомнительной. Хотя паспорт Хемингуэя подтверждает, что он действительно вернулся на поезде в Париж почти сразу, 3 декабря, все происходило не столь драматично, скорее беспорядочно, в сравнении с тем, что он напишет в «Празднике, который всегда с тобой». Во-первых, он не ходил на другой день к Гертруде Стайн на утешительный обед, как он утверждал; Стайн и Токлас уехали на зиму в Прованс. Судя по драматическому пересказу Эрнеста, он не поверил, что Хэдли взяла и копии рукописей; он поехал в Париж убедиться в этом – и убедился, что действительно ничего не осталось. В более несдержанном рассказе об этом событии из неопубликованного романа, написанного в конце 1940-х и в начале 1950-х годов, из отрывков которого был составлен рассказ «Незнакомая страна», он признавался: «Я едва смог дышать, осознав, что в ящике комода действительно нет папки с рукописями, и папки с первыми экземплярами, и папки с машинописными копиями». [Перевод В. А. Вебера. – Прим. пер.] Судя по этой версии, после возвращения в Париж он обнаружил, что Хэдли уложила в чемодан, и соответственно потеряла, не только рукописи, но и скрепки, карандаши, ластики и точилку для карандашей в форме рыбки, «конверты с отпечатанным обратным адресом в верхнем левом углу» и международные почтовые купоны, которые он вкладывал в конверты для пересылки рукописей. В этой версии развития событий Хэдли попыталась вывести Эрнеста из строя – если использовать одну из его любимых фраз.

Сразу после поездки Эрнеста в Париж и обратно – всего за шесть дней – к поискам пропажи подключились Гай Хикок и Линкольн Стеффенс. Они оба отправились в Париж и осмотрели городское бюро потерянных и найденных вещей (или, возможно, это было на железнодорожном вокзале), после чего сообщили Эрнесту, что дело безнадежное. Они проконсультировались с Биллом Бердом, который предложил разместить объявление в газетах, однако Берд заметил, что затраты на рекламу не окупятся, если Эрнест не пообещает большое вознаграждение. Берд считал, что Эрнест не станет за это платить, и в самом деле, как рассказал он Стеффенсу и Хикоку, он получил письмо от Эрнеста с согласием заплатить 150 франков в качестве награды – то есть около 10 долларов. Очевидно, в такую сумму Эрнест и оценивал потерянный чемодан.

Было и кое-что хорошее. Рассказ «В Мичигане» нашелся в парижской квартире Хемингуэев, а Стеффенс отправил «Моего старика» по почте, так что тот был спасен. У Харриет Монро осталось, по крайней мере, шесть стихотворений, которые Эрнест переслал ей для журнала «Поэзия». Однако страницы военного романа, над которым он работал, были навсегда утрачены. Вполне вероятно, что лучшие его тексты, которые он называл парижскими очерками, ясно отпечатались в его памяти, настолько тщательно он подбирал слова – их можно было восстановить. Кроме того, в поезде на обратном пути в Лозанну после поисков рукописей Эрнест превратил лозаннские заметки в непринужденный и насмешливый поэтический экзерсис «Все они хотели мира – что такое мир?», что едва ли можно назвать действиями отчаявшегося человека.

Хемингуэй сказал, что Гертруда Стайн очень сочувствовала его утрате; без сомнений, так и было, когда он увидел ее в следующем феврале, после ее возвращения в Париж. Линкольн Стеффенс сообщал о результатах поисков в Париже: «Боюсь, материалы утеряны, Хем». Эзра Паунд расставил все точки над «i»: «То было деяние Бога, – сказал он. – Никто, как известно, ничего не потерял, сокрыв свои ранние произведения».

Итак, Эрнест потерял немного – но многое приобрел. В наступающем году Роберт Макалмон, американский писатель, живущий в Париже, издаст в своем «Контакт пресс» «Три рассказа и десять стихотворений» Хемингуэя – в целом, конечно, это была небольшая книга для молодого писателя. Потом, когда его рассказы получат признание и будущее будет казаться прекрасным, это даст Эрнесту пути к отступлению, когда от него ожидали роман: ведь первые прозаические опыты были болезненно утрачены. Потеря рукописей была драматичной, даже романтичной историей, и она гармонично вплелась в сагу о начинающейся карьере Эрнеста и стала легендой о легенде.

Глава 7

Почти все, кого они знали, слышали историю о том, как Хэдли потеряла рукописи Эрнеста. Художник Майк Стратер вспоминал, как в начале 1923 года Эрнест сказал ему: «Вот, Майк, если б у тебя в чемодане лежали рукописи, ты бы не оставил его и не пошел найти почитать что-нибудь». Стратер объяснял, что Эрнест был «очень расстроен, потому что этот случай показывал, как мало она ценила то, что он делал». Но первый биограф Хэдли, основываясь на достоверной информации, пришел к заключению, что она «была неспособна на такое коварство». Несомненно, Хэдли боялась подобных толкований, особенно от мужа. Она горевала из-за потери рукописей до конца своих дней, а Эрнест обвинял ее в этом всю оставшуюся жизнь. Дело не в том, что он не простил. Просто напоминал ей, что он не забывает об этом. Как писал один биограф Хемингуэя: «Что бы ни случалось между ними, он всегда сохранял за собой это преимущество».

Одиннадцатого декабря Эрнест уехал с Хэдли в Шанби кататься на лыжах; к 16-му числу они планировали покинуть Лозанну. Переговоры на конференции были далеки от окончания. Тринадцатого декабря лорд Керзон угрожал уехать из-за непримиримости турков, стало быть, Эрнест прекратил сотрудничество с новостным агентством в весьма решающее время. (Лозаннский мирный договор был подписан только 24 июля 1923 года.) Фрэнк Мейсон легко найдет замену Эрнесту и, без сомнений, за меньшие деньги: на тот момент Эрнест зарабатывал 90 долларов в неделю и выставлял счета за расходы на 35 долларов.

Чинк встретился с Хэдли и Эрнестом в Швейцарии 16 декабря, следом к ним присоединилась семья О’Нила из Сент-Луиса. Дэйв О’Нил, глава семьи, зарабатывал деньги на строевом лесе, но ему очень хотелось писать стихи – это стремление Эрнест довольно злобно высмеял в письмах Эзре Паунду, называя О’Нила «жидокельтом». Дэйв разработал «систему» сочинения стихов, под которой подразумевалось «написать несколько слов о чем-то, чего он не понимает. И чем меньше понимал, тем более «волшебными», лучшими были стихи». Второго января приехала Изабель Симмонс, а вскоре после этого в Париже появились мать и дочь из Сент-Луиса. Женщины стали называть себя «гаремом», а Эрнест был «султаном». Он зазвал всех гостей кататься на санках и лыжах и назначил сыновей-подростков О’Нила, Джорджа и Хортона, своими адъютантами. После полудня они добирались железной дорогой до Ле-Аван и оттуда – до лыжных и санных трасс на Коль-де-Сонлуп. Эрнест любил кататься на лыжах, это была скорость и опасность, и требовалась большая физическая сила. По железной дороге и на трамвае лыжники могли одолеть только часть пути наверх; дальше им приходилось подниматься на лыжах, прикрепляя к ним тюленью кожу для сцепления со снегом.

По утрам Эрнест писал. Почти каждое слово, написанное им в то время, было верным, и репутация его будет строиться на том, как он связывает слова вместе. С кажущейся легкостью он набрасывал короткие стихотворения в прозе под общим названием «Париж 1922», опираясь на те фрагменты потерянных рукописей, что помнил; шесть стихотворений появятся в февральском выпуске «Литтл ревью», в специальном номере «Изгнанники». К этому периоду относятся и два рассказа (не виньетки), «Кошка под дождем» и «Кросс по снегу». Оба рассказа пронизаны сожалением; «Кросс по снегу» говорит об утратах, связанных с браком и семьей.

В «Кошке под дождем» муж по имени Джордж и его безымянная жена-американка живут в итальянском отеле. Жена видит снаружи кошку, которая ищет укрытие во время дождя. Она идет искать кошку, не находит и грустит. По неизвестной причине она сожалеет о том, чего у нее нет: ей бы хотелось сидеть за столом со свечами и собственным серебром, в новом платье, и чтобы у нее были длинные волосы, которые можно собрать на затылке. И кошка: «Если уж нет длинных волос и нельзя повеселиться, я хочу кошку». В конце концов кошка находится, однако рассказ переполняет ощущение тоски и утраты.

Интересная особенность «Кошки под дождем» отражает любопытный эпизод брака Хэдли и Эрнеста. Жена хочет отрастить волосы; Джорджу нравится короткая стрижка, «ее затылок, с коротко подстриженными, как у мальчика, волосами», он говорит, что ему нравится так, как сейчас. Но ей надоели короткие волосы: «Так надоело быть похожей на мальчика». Это случайное упоминание о длине волос показывает (и одновременно маскирует) глубокую заинтересованность Эрнеста всем, что связано со стрижками и цветом волос, его навязчивый интерес. Мысль о том, что женщины и мужчины могут пробовать различные сексуальные роли, ужасно его волновала, как и идея того, какое место могли бы занять волосы в такой драме. В двух самых известных романах Хемингуэя, «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол», герой и героиня разговаривают о том, чтобы отрастить и/или постричь волосы до одинаковой длины. Вне контекста эти разговоры ничем не примечательны – просто немного неожиданны. Однако навязчивый интерес Хемингуэя к волосам очевиден любому, кто читал его позднюю прозу, особенно «Райский сад», где, по сюжету, муж и жена начинают пробовать разные гендерные роли в постели и в то же самое время постепенно остригают волосы, окрашивают их хной или осветляют, чтобы походить друг на друга. Кажется, Хемингуэя в особенности возбуждал женский затылок с мальчишеской стрижкой, хотя мы не должны воспринимать это как намек на какое-то гомосексуальное влечение Эрнеста. Все было намного сложнее.

В последнее время этот вопрос подробно изучался исследователями жизни и творчества Хемингуэя. Критики, в том числе Дебра Модделмог, Марк Спилка, Карл Эби и Роуз Мари Беруэлл, указывали на то, что Хемингуэй едва ли был традиционен по своей сексуальности. Это открывает тот аспект его жизни, который непосредственно затрагивает работу многих современных ученых, в особенности занимающихся исследованиями феминизма и нетрадиционной сексуальной ориентации.

В спорном новом издании парижских мемуаров Хемингуэя, книге «Праздник, который всегда с тобой», в изобилии приводятся ранние доказательства его фетиша. Это наводит на мысль о том, что Эрнест в Париже вел себя с первой женой как с партнером, согласным участвовать в его экспериментах. В эту версию включены новые главы, которых не было в издании 1964 года, составленном и отредактированном после смерти писателя его четвертой женой, Мэри Хемингуэй. В 2009 году Шон Хемингуэй, внук Эрнеста, переработал текст издания 1964 года, добавил десять новых «зарисовок» и другие фрагменты рукописей; новые материалы были найдены среди бумаг Эрнеста в «Коллекции Хемингуэя», хранящейся в библиотеке Джона Ф. Кеннеди, включая увлекательный очерк под названием «Тайные удовольствия» о роли волос как фетиша Эрнеста в его первом браке.

Очерк рассказывает о желании Эрнеста носить длинные волосы. Эрнест был под необычайным впечатлением от длинных волос японских художников, которых он встречал в студии Эзры Паунда. В очерке воссоздан разговор на эту тему, состоявшийся между ним и Хэдли. Муж и жена договариваются, что Эрнест отрастит более длинные волосы, тогда как Хэдли, у которой тогда волосы были коротко острижены, говорит, что периодически будет подрезать их, чтобы их волосы стали одинаковой длины. Идея в целом возбуждает Эрнеста, и когда на следующий день она возвращается от парикмахера, он очень взволнован: «Я обнял ее и почувствовал, как бьются наши сердца, через свитеры. Я поднял правую руку и ощутил, как ее гладкая шея и густые волосы дрожат под моими пальцами». Он ощупывает грубовато остриженные волосы на ее шее и говорит «что-то секретное». Хэдли отвечает: «Потом».

В очерке описывается разговор, состоявшийся позднее в том году, но относится к событиям в Швейцарии зимой 1922/1923 года, где «никому нет дела, как вы одеты или какая у вас стрижка». Редакторы исправленного издания «Праздника, который всегда с тобой» обращают внимание на один фрагмент из найденного очерка:

Когда мы жили в Австрии, то постригали волосы друг другу и отращивали их до одинаковой длины. У одного были темные волосы, у другого темно-золотые, и в темноте ночью один обычно будил другого, поводя тяжелой темной или тяжелой шелковистой темно-золотой прядью по губам другого, в холодной темноте в тепле постели. Можно было увидеть свое дыхание в лунном свете. («Праздник, который всегда с тобой»)

Специфический характер этого языка напоминает хемингуэевскую изобразительность в период ее расцвета, и тем не менее этот стиль, наряду с повторением слов «темный» и «тяжелый», характеризует позднейшие тексты Хемингуэя с описанием волос и сексуальности в степени, намекающей на специфичность и повторения в порнографической литературе. И действительно, письма Эрнеста к четвертой жене, Мэри, с которой он любил разыгрывать сексуальные фантазии с постриганием и окрашиванием волос, посвященные ее волосам, откровенно порнографические; он признает, что размышления о ее волосах и их цвете чрезвычайно возбуждают его.

«Тайные удовольствия» раскрывают перед читателем ощущение сексуального возбуждения и эксперимента, свойственное первому браку Эрнеста. Когда им с Хэдли приходилось разлучаться, в письмах друг другу они признавались, как счастливы они будут, когда снова станут спать вместе. И конечно, Эрнест, с объективной точки зрения, считал волосы Хэдли очень красивыми, как и большинство наблюдателей. Они были прекрасны, когда доходили ей до талии, и были прекрасны, когда она коротко остригла их в Нью-Йорке, прямо перед тем, как молодожены отправились в Европу в декабре 1921 года. Грейс Хемингуэй всегда восхищалась рыжими волосами, и кажется неизбежным, что волосы Хэдли были золотисто-рыжего оттенка, от которого Эрнест приходил в восторг. В письмах он демонстрировал заботу о ее волосах, что в иных случаях могло бы быть ничем не примечательным, если бы не его навязчивый интерес к волосам, сохранявшийся до конца его дней. Незадолго до того, как они поженились, Эрнест, по-видимому, был озабочен тем, как ее волосы будут выглядеть на сентябрьской свадьбе; Хэдли заверила его, что моет волосы шампунем «Кастилия», сушит их на солнце и потом наносит на них бриллиантин, который смягчает волосы и придает им сияние. «Они выглядят в тысячу раз лучше», – заверила она его. Все присутствовавшие на свадьбе упоминали длинные и густые волосы Хэдли, немного влажные после купания в тот день. Волосы были важным элементом привлекательности Хэдли – особенно для ее мужа.

* * *

7 февраля Эрнест и Хэдли покинули Шанби на поезде, заехали ненадолго в Милан и затем продолжили путь в приморский город Рапалло, где жил Эзра Паунд со своей женой Дороти. В то время он писал песни о Сиджизмондо Малатесте, покровителе искусств эпохи Ренессанса и кондотьере. Паунд уговорил Эрнеста и Хэдли приехать в Рапалло и составить ему компанию на пешеходной экскурсии, чтобы больше узнать о Малатесте. К тому времени, когда они приехали, Паунд собирался отправиться в другую, так сказать, литературную командировку. Ему удалось уговорить Хемингуэев оставаться в Рапалло, пока его не будет, и выехать с обещанной экскурсией с Паундами после его возвращения.

В Рапалло Хэдли поняла, что беременна, и где-то в феврале рассказала об этом мужу. Они должны были обсуждать появление детей, и все же новость потрясла Эрнеста.

«Я слишком молод, чтобы быть отцом», – пожаловался Эрнест «с огромной горечью» Гертруде Стайн, которая сочла его слова настолько забавными, что передала их Хэдли. «Иногда он так себя жалел», – вспоминала Хэдли позже. Но затем он поменял мнение и решил снова зарабатывать деньги сочинительством. Тем временем беременность нисколько не изменила темп жизни Хэдли; напротив, она ощутила «полноту сил» и «поняла, для чего родилась». Через несколько недель она посетила врача в Милане, который подтвердил беременность и сказал, что она может заниматься всем, чего душа пожелает, «пока не упаду – чего я пообещала не делать», – сказала она биографу.

В отсутствие Паунда Эрнест и Хэдли с удовольствием проводили время с Майком Стратером и его женой, которые тоже были в Рапалло. Майк закончил Принстон, где познакомился с Ф. Скоттом Фицджеральдом; под именем Берна Холидея он появляется в фицджеральдовском «По эту сторону рая» (1920). Эрнест познакомился с Майком в конце 1922 года в парижской студии Паунда; они завязали дружбу и часто боксировали друг с другом. Майк уютно обустроился в Рапалло со своей женой Мэгги и ребенком. Эрнест надеялся, что Майк будет боксировать с ним или, по крайней мере, заменит Паунда на теннисном корте, но тот растянул лодыжку. Майк был искусным художником, обучавшимся в Академии Жюлиана в Париже. Двумя месяцами ранее он нарисовал портрет Эрнеста; теперь рисовал еще один, на котором Эрнест был похож, по мнению Хэдли, на Бальзака. Эрнест носил усы и отрастил волосы, возможно, потому, что «Стар» в ближайшем будущем не отправляла его никуда, где его внешний вид имел бы значение.

В романе «Праздник, который всегда с тобой» Эрнест напишет о своем пребывании в Рапалло: «Это было скверное время, я думал, что больше никогда не смогу писать». Весьма вероятно, что отчасти он был расстроен из-за потери рукописей, отчасти – беременности Хэдли и, наверное, считал ее ответственной за невозможность снова начать писать. Но если беременность на некоторое время приостановила его литературную работу, то амбиций его она не сдерживала. Он ощущал давление финансового бремени и стремился придумать надежный источник средств к существованию своей растущей семьи. Но, кроме того, он, кажется, чувствовал, что если он достаточно зрелый человек, чтобы иметь ребенка, то должен быть и достаточно зрелым, чтобы стать успешным молодым писателем.

Друг Эрнеста, журналист Билл Берд, к этому времени объявил, что издаст рассказы Хемингуэя в виде книги шестью частями, под редакцией Паунда, с пафосной целью «исследования состояния современной английской прозы». В октябре предыдущего года Берд купил на острове Сен-Луи печатный станок семнадцатого века, на котором намеревался печатать прекрасные издания под вывеской своего «Три маунтинс пресс». В феврале и марте Эрнест как раз отправил Джейн Хип в «Литтл ревью» короткие журналистские очерки, над которыми работал последние полгода: описание казни шести членов греческого правительства во время войны с Турцией, рассказ о бое быков (хотя он еще ни одного не видел) и очерки о греческих беженцах в Адрианополе (из рассказа для «Стар»), среди прочих.

Эрнест очень гордился этими очерками. В конце концов они выйдут в виде вставных главок в коммерческом издании сборника «В наше время». Он знал, что и сами по себе они составляли тоненькую книжицу. Несмотря на то что одобрение Паунда окажет существенную помощь, Эрнест был уверен, что публикация Бердом его первой книги нисколько не поможет ему в финансовом смысле. И даже если бы экземпляры книги попали во влиятельные руки, в сущности, Берд не мог напечатать достаточное количество экземпляров и охватить широкий круг читателей.

Во время недолгого пребывания Хемингуэя в Рапалло произошло две встречи, которые сообщат его карьере впечатляющий импульс. После приезда Хэдли и Эрнеста Паунды взяли их с собой в поход к вершине Монталлегро. Стремительно преодолев шестисотметровый подъем, они оказались на самом верху, откуда открывался вид на деревню и залив Тигульо. Сидя за столиком в «Ристоранте Монталлегро», Паунд заметил Эдварда О’Брайена, писателя и редактора, который жил в горном монастыре, полностью посвятив себя творчеству.

По словам Хемингуэя, О’Брайен (который родился в 1890 году) был «мягким, застенчивым человеком, бледным, с бледно-голубыми глазами». Возможно, они обсуждали волосы, поскольку Эрнест отметил, что у О’Брайена были «прямые тонкие волосы, которые он подстригал сам» («Праздник, который всегда с тобой»). О’Брайен уже опубликовал два тома поэзии и вымышленный дневник «Забытый порог» (1919) и через несколько лет начнет заниматься литературной критикой. Однако больше всего были известны ежегодно составляемые им сборники лучших рассказов, которые выходили в издательстве «Смолл, Мейнард» с 1915 года – начиная с первого сборника «Лучшие американские рассказы 1914 года». Он был известен «героической» работой и утверждал, что прочитывал по восемь тысяч рассказов в год. Антология получила широкое признание, в ней публиковались такие авторы, как Ринг Ларднер, Уильям Фолкнер, Ф. Скотт Фицджеральд и Дороти Паркер.

Эрнест сразу понял, что О’Брайен взращивал писателей, и решил произвести на него впечатление историей своей жизни до сегодняшнего дня – ее драматической версией, полной неправды. О’Брайен был потрясен. Позднее, в критическом издании о рассказе «Танец машин» (1929), он писал, что познакомился с Эрнестом «несколько лет назад на вершине итальянской горы», где Эрнест «поделился со мной кое-какими впечатлениями о войне». О’Брайен пояснял: «Во время войны он вступил в итальянскую армию. Он был храбрым ардити. Стал офицером. Прежде он не видел жизни. Теперь он должен был ее увидеть». О’Брайен считал, что появление «машины», т. е. современной механизированной цивилизации, стало причиной большого разочарования, особенно в среде писателей и художников: Хемингуэй «ушел на войну набожным мальчиком. И стал свидетелем разрушительного действия машины на духовность». Он хотел увидеть все написанное Эрнестом, чтобы решить, что включить в «Лучшие американские рассказы 1923 года».

Эрнест отдал ему один из двух законченных рассказов, имевшихся в его распоряжении, «Мой старик», герой которого, мальчик, с горечью узнает, что его отец, жокей, нечестен; рассказ этот обычно считается производным творчества Шервуда Андерсона, как по тематике (Андерсон писал рассказы о скачках), так и юношеской наивности главного героя. О’Брайену Хемингуэй и рассказ понравились настолько, что он тут же принял его и, переполняемый чувствами, спросил Эрнеста, может ли он посвятить сборник ему. (Автором рассказа был указан «Эрнест Хеменвей», хотя в посвящении О’Брайен написал его имя правильно.) Более того, О’Брайен согласился написать рекомендательное письмо, когда Эрнест представил рассказ Артуру Вансу из «Пикториал ревью»; Ванс отклонил рукопись, и Эрнесту пришлось писать О’Брайену неловкую записку с вопросом, не потерялось ли его письмо. «Мой старик» так и не появился в журналах, однако рассказ будет опубликован в книге, изданной Биллом Бердом в 1923 году, таким образом, его действительно можно считать вошедшим в антологию О’Брайена. И кроме того, обещание, данное О’Брайеном, было надежным. Эрнест знал, что сможет возвестить о своем триумфе всем заинтересованным слушателям – и так и сделал.

Благодаря этой случайной встрече Эрнест добился, в плане карьеры, столько же, сколько всей своей репортерской деятельностью до сего момента. Казалось, у него волшебный дар. «Верьте мне, он идет к успеху», – писал Роберт Макалмон, другой литератор, который также завяжет прочные связи с Хемингуэем в Рапалло.

Макалмон родился в маленьком городке Канзаса и был одним из десяти детей пресвитерианского священника. Семья часто переезжала, все дальше и дальше на запад, и в конце концов осела в Калифорнии, где Макалмон и вырос. Он работал на ферме, был матросом торгового флота и служил в авиации в Первую мировую войну, хотя никогда не участвовал в сражениях. Он начал писать, сначала стихи, переехал в Чикаго, а потом в Нью-Йорк, где ради пропитания работал натурщиком. В Нью-Йорке он завязал крепкую дружбу с поэтом Уильямом Карлосом Уильямсом. Вместе они основали журнал «Контакт», где будут публиковаться Паунд, Уоллес Стивенс, Марианна Мур и Х.Д.

Макалмон был темноволосым и костлявым, часто носил бирюзовую сережку, в цвет глаз. Похоже, он был бисексуалом, и, когда он был молод, один богатый человек хотел сделать его своим компаньоном, подобно тому, какие отношения хотел завязать Джим Гэмбл с Эрнестом. Жизнь Макалмона резко изменилась после того, как он познакомился в Нью-Йорке с поэтессой-имажисткой Х.Д. и ее спутницей Брайхер (ее настоящее имя было Винифред Эллерман). Брайхер, тоже писательница, была дочерью британского судоходного магната сэра Джона Эллермана. Он назначил дочери щедрое содержание. Х. Д. и Брайхер были любовницами и хотели и дальше жить и путешествовать вместе. Сэр Джон угрожал «последовать» за Брайхер, по словам ее подруги Марианны Мур, потому что не одобрял поездки дочери в Европу и Америку «без сопровождения». Брайхер предложила Макалмону фиктивный брак: она разделит с ним отцовское денежное содержание, а он станет ее «бородой» [подруга или друг-прикрытие для мужчины или женщины гомосексуальной ориентации. – Прим. пер.].

Этому «браку по расчету» предстояло стать излюбленным анекдотом литературных кругов в 1920-е, особенно в среде парижских эмигрантов. Он принес много выгоды обеим сторонам, был богемным с сексуальным оттенком и вместе с тем предоставлял дополнительную причину придираться к богачам. Благодаря деньгам, которые принес брак, Макалмон сумел сделать успешную карьеру как издатель. Он основал «Контакт эдишнз», который станет крупным модернистским изданием, где будут публиковаться новейшие и самые талантливые писатели-эмигранты. Позднее Брайхер признается: «Мы не чувствовали ни малейшего влечения друг к другу, но сохраняли идеальную дружбу».

В действительности же все обстояло несколько иначе и намного интересней. Понимание сложного характера этих отношений помогает объяснить роль Макалмона в жизни Хемингуэя. Когда Брайхер и Макалмон познакомились, в сентябре 1921 года, она передала ему экземпляр своего романа «Развитие» (1920). Прочитав роман, Макалмон понял, что встретил родственную богемную душу. Однако Брайхер in medias res [лат. в разгар событий. – Прим. пер.] уехала в Калифорнию; вскоре Макалмон написал ей, что собирается отправиться в Китай. Очевидно, после этого Брайхер поспешно вернулась и сделала Макалмону предложение. Они поженились в День святого Валентина в 1921 году и вскоре уехали, отдельно друг от друга, в Европу.

Существуют свидетельства, что все было совсем не так, как казалось на первый взгляд; Брайхер и Макалмон, видимо, почувствовали взаимное влечение при встрече, но она быстро ретировалась из-за своих отношений с Х. Д. Макалмон, похоже, действительно не понял условий соглашения и поначалу был ужасно смущен и стыдился, что вступил в брак, не осознавая ожиданий Брайхер. «Он настаивал на том, что принял решение жениться на Брайхер, потому что любил ее, – писал биограф Макалмона, – и не раз говорил, что был удивлен и огорчен ее отказом консуммировать их союз». И в самом деле, потом он разорвет дружбу с Уильямсом, когда поэт расскажет в «Автобиографии», что брак Макалмона и Брайхер был неполноценным. Кажется, что Макалмон искренне хотел полноценных брачных отношений с Брайхер, сексуальных и т. д.

При этом Брайхер, как оказалось, получала не очень большое пособие от отца, 600 фунтов стерлингов в год, или около 38 000 долларов на сегодняшние деньги. Эту сумму они должны были делить с мужем. Может быть, этого было достаточно, чтоб Макалмон мог оплачивать выпивку, но не более того. Но Эллерманы, без сомнений, были очень богаты. Макалмон позднее рассказал, что и не подозревал, насколько они богаты, пока не увидел фамильный особняк в Лондоне. Во время визита Брайхер и Макалмон притворялись влюбленными женихом и невестой; Брайхер искренне не хотела огорчать родителей. Макалмон, обладавший огромным личным обаянием, завязал тесную дружбу[20] с леди Ханной Эллерман, которая любила ночную жизнь Лондона (ее муж не любил) и часто ходила в ночные клубы с новоиспеченным зятем. Макалмон всегда мог рассчитывать на дворецкого Эллерманов, который позволял ему возвращаться в дом поздней ночью и прикрывал при необходимости. Но самые крепкие дружеские отношения Макалмон создал с самим сэром Джоном. «Тот факт, что я был сыном священника, произвел на него впечатление с первой же встречи. Он боялся моего неодобрения, потому что ему подавали вино и виски во время и до трапезы» – эта догадка, по признанию Макалмона, вскоре была «дискредитирована». Эллерман знал и даже интересовался планами Макалмона, который стремился поддерживать и публиковать представителей культуры, и зимой 1922/1923 года он открыто передал зятю в подарок 70 000 долларов (в пересчете на нынешние деньги эта сумма составила бы 750 000 долларов). Именно этот дар сделал возможной литературно-издательскую карьеру Макалмона, а не относительно небольшая часть содержания Брайхер, которую она пообещала ему взамен женитьбы на ней.

Когда в феврале 1922 года Эрнест и Макалмон встретились в Рапалло, Макалмон был на гребне успеха. Он успел издать сборник стихов «Изыскания» в престижном, но небольшом издательстве «Эгоист пресс» в Лондоне и книгу рассказов «Стремительное множество» (название предложил его друг Джеймс Джойс). В 1923 году Макалмон опубликует две книги – сборник рассказов «Настольная книга» и автобиографический роман «Постпубертатный период». Его считали многообещающим литератором; Эрнест Уолш, редактор «Квартера», назовет Макалмона «самым честным и подлинно американским из наших писателей и единственным, кто может всерьез соперничать с Джозефом Конрадом и Джеймсом Джойсом».

Т. С. Элиот, познакомившийся с Макалмоном в Лондоне, говорил о нем как об «очень обаятельном человеке с живым умом и приветливым характером». Хемингуэй и сам писал Макалмону, вскоре после знакомства, что еще не опубликованный роман Роберта «Деревня» «абсолютно первоклассное и чертовски интересное чтиво». На всем протяжении 1920-х годов Хемингуэй будет продолжать поддерживать творчество Макалмона.

Макалмон оседлал и волну успеха в свете. Он был «самым популярным представителем «толпы», как он говорил», – отмечала Сильвия Бич в мемуарах. Ему все подражали. Бич продолжала: «Он играл главную роль в любой компании, где бы ни находился. Если сейчас Макалмон был постоянным посетителем какого-то кафе или бара – именно там можно было увидеть всех и каждого».

Зимой 1922/1923 года Макалмон решил создать издательство, которое получит название «Контакт эдишнс» (напоминавшее название литературного журнала, над которым они работали с Уильямом Карлосом Уильямсом в Гринвич-Виллидж). Две первые книги, выпущенных издательством, были его собственными, однако в удивительно короткое время он договорился об издании произведений Мины Лой, Марсдена Хартли, Уильямса и Брайхер. Щедрый дар сэра Джона Эллермана в середине 1923 года значительно облегчил его финансовое положение и позволил Макалмону осуществить свои экспансивные планы насчет издательства.

В начале 1923 года, возможно, уже в феврале, когда он находился с Хемингуэями в Рапалло, Макалмон решил взяться за книгу Хемингуэя, которая в тот момент называлась просто «Рассказы». Существовала одна несуразность, или трудность, быстро превратившаяся в счастливое обстоятельство: планируемое Биллом Бердом издание книги Хемингуэя. Поскольку эта книга входила в серию прозаических произведений, редактором которой должен был стать Паунд, в договоре она была обозначена прочерком, «пустышкой», потому что в момент объявления о выходе серии оставалось неясным, какие именно произведения Хемингуэй предоставит Берду. (Видимо, Эрнест отправил один экземпляр проспекта Берда домой, потому что из Оак-Парка пришли два отдельных заказа: письма от обоих родителей на именных бланках, и в каждом была заявка на пять экземпляров «пустышки».)

Макалмон дорожил каждым автором, которого публиковало «Контакт эдишнс» в 1923 году, особенно Марсденом Хартли – хотя ни один критик открыто не замечал Хартли, который, в общем-то, был известным художником. Высоко оценивали «Лунный путеводитель» Мины Лой (Макалмон написал название с ошибкой), хорошие задатки показывал и Уильямс, как модернистский поэт. Макалмон не ждал от Хемингуэя слишком многого, хотя известие об его включении в антологию рассказов О’Брайена в 1923 году придало ему больше уверенности. Макалмон был очень разборчивым, хотя и он принимал неправильные решения. И все же насчет Хемингуэя он оказался прав на сто процентов. Он заметил, что Эрнест «делает успехи» и добавил: «[У него] врожденный талант привлекать интерес публики, у этого парня. Он настоящее дитя света, просто понаблюдайте за ним несколько месяцев. Всюду, куда бы ни было направлено внимание публики, вы найдете Эрнеста с широкой милейшей мальчишеской ухмылкой, и он кует железо, пока горячо».

Эрнест и Хэдли провели с Макалмоном и Стратерами лишь пару вечеров, когда вернулся Эзра, и Хемингуэи отправились в пешеходную экскурсию по местам, связанным с Малатестой. Эрнест проявил особый интерес к полям сражений, где разворачивались военные кампании кондотьеров. Хэдли вспоминала: «Это был… поход с рюкзаками за спиной, мы доставали из мешков еду на каком-нибудь склоне – местный сыр, фиги и вино – и ели». У Сирмионе пары разошлись; Эрнест и Хэдли отправились в Кортину кататься на лыжах. Там Эрнеста настигла телеграмма Джона Боуна из «Стар» с сообщением, что редакция намеревается отправить его на месяц в оккупированный французами Рур, немецкий промышленный центр. Эрнест согласился приехать только на десять дней и оставил Хэдли в Кортине. Он заехал ненадолго в Париж, чтобы получить визу и необходимые для поездки в Германию письма, что было в особенности сложно. Потом сел на поезд, направляющийся в Страсбург. Хемингуэй написал десять статей для «Стар» о франко-немецких отношениях и оккупации Рура, но три из них были отправлены из Парижа. Он был не особенно проницательным в отношении оккупации и кризиса, связанного с военными репарациями. В самом деле, это будет его последняя длительная командировка за границу в качестве корреспондента «Стар», потому что после того, как лето кончилось, Эрнест и Хэдли вернулись в Торонто, где у Хэдли родится ребенок, и Эрнест будет работать в газете полный рабочий день. Они предпочли, чтобы ребенок родился поближе к США. Эрнест, видимо, считал, что, будучи новоиспеченным одомашненным семьянином, он должен работать полный рабочий день.

* * *

Летом 1923 года Хемингуэй открыл для себя Испанию и узнал о корриде – боях быков; открытие изменило его жизнь. Дифирамбы Испании и боям быков пел Майк Стратер в Рапалло, причем Эрнест уже слышал о корриде от Гертруды Стайн, которая сама была в некотором роде aficionada [исп. поклонница. – Прим. пер.]. (Она написала стихотворение, включенное в сборник «География и пьесы» 1922 года, «Я должна написать историю Белмонте» о матадоре Хуане Бельмонте, которое Эрнест прочитал.) В собственной, весьма значительной книге о корриде, «Смерть после полудня» (1932), Хемингуэй признается, что слышал, как Стайн говорит о матадоре Хоселито, и видел фотографии ее и Токлас на корриде. Ссылаясь на зверское обращение греков с вьючными животными, он добавил, что не хочет видеть раненых лошадей – которых быки часто потрошили во время боя.

Теперь, оглядываясь назад, Хемингуэй анализировал, почему считает важным на этом этапе своей жизни увидеть корриду. Его замечания чрезвычайно проницательны и, как часто бывает, довольно точны: «Единственное место, где можно видеть жизнь и смерть, вернее сказать, смерть насильственную, это арена для боя быков, и я страстно желал попасть в Испанию, где смог бы изучить сей феномен подробнее. Я учился писать на простейших вещах, а насильственная смерть как раз и есть одна из самых незамысловатых и основополагающих вещей» («Смерть после полудня») [не нашла, кто переводчик. – Прим. пер.]. Возможно, именно сейчас, в ретроспективе, мы считаем замечания Хемингуэя точными, потому что уже привыкли к мысли – читая нашего Хемингуэя, – что писатель, изображающий жизнь наиболее просто и фундаментально, отталкивается от пристального наблюдения и изучения насильственной смерти. В то время, когда Хемингуэй писал, такое никоим образом не было обычным явлением. Можно утверждать, что он прекрасно осознавал противоречивость своих аргументов, и потому и напишет полноценную книгу (и потом еще одну, «Опасное лето») на эту тему. Есть нечто странное в том, чтобы связывать насильственную смерть с литературной работой; это говорит о примечательных чертах характера Хемингуэя. Эрнест говорил о корриде Биллу Хорну: «Это все равно что сидеть в кресле зрителя на поле брани, при том, что с тобой ничего не случится».

Боб Макалмон, с кем Эрнест провел немного времени после того, как вернулся в мае в Париж, собирался поехать в Испанию. В своих мемуарах о том времени, «Гении вместе», написанных десятилетие спустя, Макалмон признается, что он, Эрнест и Билл Берд разговаривали о поездке на неделю, а потом договорились, что Эрнест и Боб поедут вместе, а Берд присоединится к ним в Мадриде, в первые две недели июня. По ходу дела стало ясно, что счета будет оплачивать Макалмон.

Макалмон был алкоголиком, но и Эрнест мог не уступать ему (о привычках Берда сообщений нет). Они уже успели «хорошо залиться виски», когда сели на поезд. В какой-то момент по пути в Мадрид произошел случай с мертвой собакой, знакомый всем, кто читал биографию Хемингуэя. Макалмон рассказал об этом случае в «Гениях вместе». На сортировочной станции поезд остановился рядом с вагоном-платформой, стоявшей у соседнего перрона. На платформе лежал труп собаки, кишащий личинками. Макалмон отвернулся, а «Хемингуэй пустился в рассуждение о столкновении с реальностью», как писал Макалмон. Эрнест сообщил Бобу, что на войне он видел сложенные в кучу человеческие трупы, которых точно так же поедали личинки. Он советовал смотреть на труп собаки бесстрастно и с научной точки зрения. Эрнест объяснял, что их поколение должно приучить себя к лицезрению суровой действительности. Макалмон продолжил рассказ и добавил, как Эрнест спросил его: «Черт побери, Мак, ты пишешь как реалист. Ты хочешь, чтобы мы считали тебя романтиком?» Свой рассказ Макалмон завершал замечанием, что «с проклятьями» ушел в вагон-ресторан: он и сам видел много трупов, съеденных личинками, и ему не было нужды смотреть на мертвую собаку во имя литературы.

Саркастические рассуждения Макалмона вводят в соблазн, хотя почти во всех рассказах об этом инциденте аргументы Хемингуэя рассматриваются как предпочтительные. Но опять же, лишь с точки зрения современного читателя. Если учесть то, что мы знаем, как бесстрашно Хемингуэй смотрел смерти в глаза, соблазнительно видеть, как он торжествует над пресыщенным цинизмом Макалмона во имя высшей истины. Случившееся стало как бы знаком всего того, что они увидели в Испании: Эрнест оказался единственным из троих мужчин, кто смог по-настоящему оценить глубокую трагедию корриды и ее значение не только с точки зрения ощущений, но и искусства.

Эрнест каким-то образом угадал, в какой гостинице Мадрида остановились матадоры со своей квадрильей. Здесь к ним присоединился Берд. Друзья посмотрели несколько новильяд [исп. бой молодых быков. – Прим. пер.] в Мадриде и затем отправились в Севилью, где посетили первый настоящий, полноценный бой быков, или корриду. Несмотря на то что Хемингуэй так и не смог в точности передать, чем его беспокоила реакция Макалмона на севильский бой быков, он много об этом раздумывал и все еще пытался это понять восемь лет спустя, когда включил описание реакции Макалмона в «Смерть после полудня». Макалмон, которого он называет X.Y., стал одним из «индивидуумов», наблюдавших за боями быков:

X.Y. – 27 лет; американец; образование высшее; в детстве катался на лошадях на ферме. На первый в жизни бой быков прихватил с собой фляжку бренди, на арене несколько раз из нее отпивал. Когда бык атаковал пикадора и врезался в лошадь, издал хриплый всхлип, глотнул бренди – и так повторялось затем всякий раз. Произвел впечатление человека, падкого на острые ощущения. Усомнился в искренности моей любви к корриде. Заявил, что это «всего лишь поза». Сам никакого энтузиазма к бою быков не испытывал и не верил, что на это кто-либо способен. До сих пор считает, что все лишь прикидываются искренними любителями. Не испытывает интереса к каким бы то ни было видам спорта. К азартным играм равнодушен. Отдых и работа: выпивка, ночная жизнь и сплетни. Пишет. Путешествует. [Не нашла имя переводчика этой книги. – Прим. пер.]

Презрительное отношение Хемингуэя читается безошибочно.

Серьезная напряженность[21] между двумя мужчинами обнаружилась из-за противоположных реакций на глубокие переживания или способности выносить сильные ощущения – а также из-за сексуальности Макалмона. Потом Макалмон поделится с йельским профессором, доктором наук, ученым Норманом Холмсом Пирсоном (с кем он познакомился через Брайхер) некоторыми деталями, почти наверняка выдуманными, о том, будто бы Хемингуэй приставал к нему в гостиничном номере в ту поездку, притворившись, что ему приснился сон: «[Во сне Хемингуэя] я был Викки, пышнотелой, грубой, красивой проституткой, которую мы видели в кабаре предыдущим вечером».

Макалмон, несомненно, сфабриковал рассказ о скрытой гомосексуальности Эрнеста, когда писал Пирсону в 1952 году, может быть потому, что ему надоели расспросы о сексуальных предпочтениях Хемингуэя за прошедшие тридцать лет. И все же трудно избежать ощущения, что именно сексуальные токи способствовали напряженности между двумя мужчинами во время поездки в Испанию. Во-первых, Макалмона привлекали и женщины, и мужчины (например, его жена Брайхер). Как заметил один современник: «Ясно, что он был вовсе не тот нетрадиционал, чьи склонности формируют личность целиком». Вероятнее всего, эта тема вообще возникла не потому, что кто-то из них как-то приставал к другому, а просто потому, что они оба были красивыми мужчинами и нравились гомосексуалистам, вращались в среде, в которой гомосексуализм был распространен, или потому, что оба в свое время всерьез рассматривали возможность вступления в отношения с гомосексуалистом старшего возраста ради карьеры.

Другая сложность связана с тем, что счета оплачивал Макалмон и Эрнесту это было не особенно приятно. Какой бы ни была причина, напряженность между Хемингуэем и Макалмоном была, и ее заметил, только приехав, Билл Берд. Потом он признается, что Эрнест разговаривает с Бобом «все время брюзжа», тогда как Макалмон в присутствии Эрнеста вел себя безразлично и оставался очень спокойным. Кей Бойл в своем полифоническом и местами неприятном комментарии к рассказу Макалмона в позднейшем издании «Гениев вместе» сообщает о давнишнем замечании Билла Берда, сделанном ей насчет поездки в Испанию: «Хем сделал Боба козлом отпущения в ту поездку. Все счета оплачивал Боб, конечно… У Хема должны были быть бутылки «Джонни Уолкера», или любой другой марки, даже в Испании, и за счет Боба. Цена на них была достаточно высокой, чтобы разорить миллионера, а Боб никогда миллионером не был». Эта мелочность, сливающаяся с возмущением в адрес любого человека, который был щедр к нему, превратилась в болезненно повторяющийся шаблон, когда Эрнесту было двадцать с лишним лет.

Однако важнее, потому что это было теснее связано со сложной психикой Эрнеста и сложным подходом к творчеству, оказалось то, что у Эрнеста появился определенный собственнический инстинкт в отношении боев быков. Как писала Кей Бойл, Берд с горечью рассказывал: «Когда дело дошло до выбора мест на корриде, Хем отбросил непоколебимую честность и постарался занять хорошее место слева, у самой арены, ведь он «изучал искусство корриды», тогда как мы с Бобом, ничего в этом искусстве не смысля, могли с таким же удобством устроиться на дешевых местах на открытой трибуне».

Вместе с Бердом и Макалмоном Хемингуэй посетил бои быков, не считая Мадрида и Севильи, в Ронде, Гранаде, Толедо и Аранхуэсе. В июле Эрнест вернулся в Испанию с Хэдли, опять ради корриды. Они отправились в Памплону на фестиваль Сан-Фермин, который начинался 6 июля – это был праздничный день для всех aficionados. Каждое утро по улицам Памплоны быки неслись к арене, сопровождаемые группой шумных молодых людей в синих рубахах с красными носовыми платками, обвязанными вокруг шеи. Празднества – еда, напитки, музыка и танцы в кафе и на улицах – длились весь день, бои начинались после полудня. Июльские дожди задержали праздник, испортив всем настроение, однако ожидание было доведено до крайней степени возбуждения. Когда началась коррида, Хэдли почувствовала облегчение (как и Эрнест) оттого, что ей не трудно смотреть на происходившее на арене; она приносила с собой вязание и во время в особенности мерзких интерлюдий переключалась на него. В «Смерти после полудня», в разделе, посвященном описанию реакции зрителей на бои быков, где Макалмон был обозначен инициалами «X.Y.» и обрисован как человек, с подозрением относящийся к любителям-позерам, Хэдли упоминается под именем «миссис Э.Р.», любимым писателем которой (как и Хэдли) был Генри Джеймс. Эрнест с удовлетворением отмечал, что «она вовсе не пугается происходящего с лошадьми; мало того, это ей пришлось по душе в качестве составной части корриды, от которой она также получила огромное удовольствие и даже стала ее сторонницей и защитницей». Вместе с мужем Хэдли наблюдала и изучала стиль и мастерство каждого матадора, оценивала тонкости боя, которые Эрнест схватывал с потрясающей скоростью.

К тому времени, когда они уезжали из Памплоны, Эрнест стал настоящим aficionado и не мог больше говорить ни о чем другом. Его описания увлекли некоторых друзей, и они выразили желание отправиться в будущем в Испанию, особенно на июльскую фиесту в Памплону, вместе с Хемингуэями. Другие быстро устали от его энтузиазма. Макалмон заметил, что Эрнест, который, идя по улице с товарищем, вел энергичный бокс с тенью, теперь, скорее всего, будет вести бой с тенью быка, размахивать воображаемым плащом и демонстрировать, как воображаемая шпага входит в лопатку воображаемого быка. Как и многие другие туристы, совершившие захватывающее открытие, он был охвачен энтузиазмом и вместе с тем не хотел делиться впечатлениями. Вскоре у Эрнеста развился совершенно собственнический инстинкт ко всему, что касалось корриды. Замещая отсутствующего редактора журнала «Трансатлантик ревью», который жадно читали парижские эмигранты, он напишет о фестивале Сан-Фермине: «Чем меньше о нем будут знать, тем лучше», потому что почти все, «кто заслужил быть в Памплоне», побывали там. «Чем больше людей, считающих, что это ужасный, жестокий, унизительный пережиток прошлого и т. п., тем лучше». Неясно, какой аудитории он адресовал подобные наблюдения.

Тем временем Хемингуэй работал еще над несколькими «штучками», или виньетками, тщательно перерабатывая то, что он опубликовал в «Литтл ревью» в феврале. Некоторые виньетки описывали бои быков, в их числе одна – смерть матадора Маеры (Эрнест видел его в Памплоне), в которой смешались факты и вымысел (поскольку Маера был ранен и убит быком только в следующем году). После того как ранние виньетки принял «Литтл ревью», Эрнест озаглавил их «В наше время» – взяв эти слова из Книги общей молитвы: «Даруй мир в наше время, Господь» – и сказал Берду, что хочет оставить название.

Бердовский сборник в «Три маунтинс» должен был выйти в том же году, и тогда же из типографии Макалмона пришли гранки «Трех рассказов и десяти стихотворений» для «Контакт эдишнс». Застолбив, таким образом, издание прозы и поэзии, Эрнест начал отсылать виньетки Берду. В августе Эрнест получил сброшюрованные экземпляры «Трех рассказов и десяти стихотворений» и остался доволен внешним видом книги – она была тоненькой, карманного формата, с напечатанными на лицевой обложке названиями рассказов и стихотворений. Хемингуэй с восторгом рассказывал о «Контакт эдишнс» своему старому другу Биллу Хорну как о «той же банде, что издала Улисса». Однако поначалу критики встретили книгу молчанием; редкие рецензии начнут появляться только осенью. Впрочем, рецензию пообещала написать Гертруда Стайн, поэтому Эрнест был полон надежд.

Хемингуэи должны были отплыть в Торонто 17 августа, но отправление судна было задержано больше чем на неделю. Живот у Хэдли стал огромным, часто она чувствовала себя нехорошо, но им удалось купить билеты на боксерский матч и пару раз сходить на скачки, которые стали их любимым времяпрепровождением во Франции. Хемингуэи совершали обход своей парижской вселенной. Сильвия Бич из «Шекспир и компания» одолжила им 100 долларов и передала несколько экземпляров «Улисса», которые они согласились провезти тайком в Штаты. Потом они заехали в студию к Паунду. Эзра отдал Хэдли домашнюю мужскую куртку из бархата и парчи (которую она будет носить много лет вместо халата, отвел ее в сторонку и сказал: «Что ж, можем попрощаться с тобой здесь и сейчас, потому что [ребенок] полностью изменит тебя». Эрнест опасался, что то же самое произойдет и с ним.

* * *

Хемингуэй отправил Паунду первое письмо из нового дома в Торонто со словами: «Хуже и быть не могло», ссылаясь на все «эти штуки насчет Америки, Тома Микса, Дом и Приключения в поисках красоты». Его непосредственный руководитель в «Стар», Гарри Хиндмарш, помощник редактора «Дейли стар», сделал его работу почти невозможной. Во Франции Эрнест работал под руководством Герберта Кранстона, редактора «Стар уикли», и был на хорошем счету у Джона Боуна, главного редактора ежедневного издания. Но Хиндмарш, по всей видимости, решил унижать Эрнеста тривиальными задачами, мог вызвать его среди ночи и скоро стал проклятием Хемингуэя.

Хэдли писала родителям мужа, Эду и Грейс, о сверхурочной работе Эрнеста: «Столько разъездов, нет времени спать, бесконечные маловажные задания». Молодой репортер Морли Каллаган, отмечавший «приятность улыбки [Эрнеста] и чудесную доступность», вспоминал, что был «потрясен», когда просмотрел перечень заданий и увидел «пустяковые» события, которые Эрнесту нужно было освещать: «просто мусор».

Эрнест и Хэдли почти три недели прожили в отеле, прежде чем нашли квартиру в доме под № 1599 на Батерст-стрит. Даже в тот момент Эрнест находился за городом в командировке и не мог заняться переездом. В тесной квартирке с окнами, выходящими на овраг, очень красивый в осенней листве, была спальня с раскладной кроватью, кухонька и гостиная. Ребенок должен был появиться в начале октября, но Эрнест сказал об этом Эду и Грейс лишь в сентябре. Хэдли объясняла, что будущие родители не хотели быть причиной их волнений и умоляли Хемингуэев отнестись с пониманием к тому, почему от Эрнеста известия приходили нечасто.

Пятого октября Эрнест уехал в шестидневную командировку в Нью-Йорк. Он должен был освещать приезд бывшего премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа в США и доехать вместе с ним на поезде до Торонто и после отправиться в поездку по Канаде. Это означало, что Эрнест наверняка пропустит рождение своего ребенка. Когда 10 октября он вернулся в Торонто, один из сотрудников «Стар» встретил Эрнеста у поезда и сообщил, что Хэдли родила сына, но не мог ничего рассказать о ее состоянии. Эрнест помчался к ней. К тому времени Хэдли почти восстановилась – роды продлились меньше трех часов – и успокоилась. А вот Эрнест сломался. «Эрнест пришел на следующий день около девяти утра и плакал – был напуган, бедняжка, – с ним обошлись не слишком мягко, и еще он сокрушался оттого, что его отправили на задание именно в этот момент». Хэдли сказала Изабель Симмонс (Годолфин), что он «полностью сломлен от усталости и напряжения», хотя и «собрался с духом» и «был таким милым, каким, как мы с тобой знаем, он может быть». Конечно, Эрнест был разбит из-за волнений и бурной радости – и усталости, конечно, и из-за гнева на босса. Но быть может, упадок сил и тревога были связаны с исключительным вниманием, которое уделялось Хэдли и новорожденному.

Они назвали мальчика Джон Хэдли Никанор – Никанор в честь матадора Никанора Вильяльты – и сообщили Изабель Симмонс, что он «просто чудо», у него глаза и нос Эрнеста и копна темно-каштановых волос. Эрнест рассказал, что, когда ребенка кормят, «он шумит, как маленький поросеночек», и заметил: «Он идеальный, а тело очень красивое». Они стали называть его Бамби, потому что он «казался круглым и прочным».

Эрнест и Хэдли начали строить планы покинуть Торонто и вернуться в Париж, когда Хэдли с ребенком была еще в больнице. Эрнест вернулся в редакцию, и Хиндмарш стал распекать его за то, что тот не заехал в контору прежде, чем ехать в больницу. И тогда Эрнест окончательно решил уехать. К счастью, в конце октября его перевели в редакцию «Стар уикли». Здесь он вновь стал писать статьи, во многом отталкиваясь от своих европейских впечатлений; он написал статьи о корриде и ловле форели в Испании, Германии и Швейцарии. После того, как они договорились о дате отъезда – 1 января, – он разразился потоком заметок и писал обо всем – от ночной жизни Европы до букмекеров в Торонто. Он выдал три совершенно поверхностные статьи о том, как празднуют Рождество в Швейцарии, Италии и Франции.

Хемингуэй не имел никакой возможности уделять время собственному творчеству, и пропасть между парижской жизнью и тяжестью журналистской работы стала казаться почти сюрреалистичной. Он беспокоился о своем душевном состоянии и о том, какое влияние это может оказать на литературную работу. Он написал Паунду: «Почувствуй, насколько я полон ненависти и как чертовски, сучески, тошнотворно устал, будто все, что я делаю, не будет иметь никакой ценности». Эрнест официально уволился с работы в декабре и забрал последний гонорар накануне Нового года. Ходили несколько легенд о том, как Эрнест уволился и отомстил Хиндмаршу – может быть, потому, что коллеги-журналисты с удовольствием представляли противостояние. Хиндмарша не любил никто.

На Рождество Эрнест ненадолго съездил в Оак-Парк. Радость семьи от встречи с сыном и братом, которого они так давно не видели, была немного испорчена разочарованием оттого, что Хэдли и Джон Хэдли Никанор не приехали. Эд Хемингуэй сказал Эрнесту: «Мне хочется убежать отсюда в Торонто и Нью-Йорк, чтобы посмотреть на него. Жаль, что не предоставился шанс». Хэдли и Эрнест украдкой покинули квартиру на Батерст-стрит, потому что им пришлось нарушить арендный договор. Даже будучи новоиспеченным родителем и безработным писателем, Эрнест, похоже, с огромным облегчением стряхнул прах со своих ног и 14 января взошел на борт парохода «Антония», направляющегося во Францию.

Глава 8

После того как Хемингуэи прибыли во Францию, Эрнест нашел квартиру в доме № 113 на улице Нотр-Дам-де-Шан. Она занимала второй этаж двухэтажного дома, в задней части которого был большой внутренний двор и лесопилка. Когда пилы замолкали, это было очень симпатичное место, с нежным запахом древесины. Эрнест не смог устоять, чтобы не сообщить родителям: «Мы живем в приятнейшем месте Парижа». Друг Эрнеста, журналист Гай Хикок, навестил его, Хэдли и «жирного» ребенка «в смешном маленьком домике с тенистым внутренним двором лесопилки в Латинском квартале». В распоряжении Эрнеста имелась небольшая комната, где он мог писать, но из-за суматохи, воцарившейся в доме с появлением младенца – Мари Кокотт согласилась вернуться, помогать по хозяйству и заботиться о Бамби, – он часто уходил работать в кафе, обычно в соседнее «Клозери де Лила». Владельцы лесопилки Шотары, которые сдавали им квартиру, жили под ними. Один друг-американец отдал им кота, которого они назвали Мистер Ф. Кис (иногда Эрнест называл Хэдли Ф. Киска).

Эрнест сказал другу, что Хэдли носится по дому «как Роллс-Ройс» и добавил: «Мы с Хэш чертовски отлично проводили и проводим время. Мы ходим на бои и концерты, катаемся на лыжах, смотрим корриду и рыбачим. Она ловит рыбу не с обычным женским притворством, а как мужчина, она разбирается в боях так же хорошо, как и в музыке, и пьет наравне с мужчинами без зазрения совести». И Хэдли «не утратила красоты и все время хорошеет».

Хауэллу Дженкинсу он сообщил то же самое и добавил: «Она продолжает играть на фортепьяно… и всегда готова выйти на улицу, съесть устриц в кафе и выпить бутылку «Пуйи» перед ужином».

Хэдли тоже была рада вернуться в Париж, особенно с маленьким сыном, который светился отменным здоровьем и счастьем; он был необыкновенно жизнерадостным ребенком. Даже когда она выходила погулять, теперь Бамби скрашивал ее былое одиночество: «Люди были счастливы поговорить с матерью этого очаровательного ребенка». В их тесной квартирке не было места для фортепьяно, но Эрнест нашел инструмент, сдававшийся в аренду, в пекарне на бульваре дю Монпарнас. Если Мари Кокотт могла посидеть дома с Бамби, Хэдли собиралась и шла в пекарню поиграть, наверное, наслаждаясь минутами наедине с собой, теплом пекарни и своей музыкой.

То время было совсем другой эпохой, и родители часто оставляли детей дома одних. Когда Хэдли и Эрнест уходили на прогулку, они нередко оставляли Бамби в квартире с котом – но ненадолго, – а мадам Шотар заглядывала к нему каждый час. Эрнест позволял Хэдли утром поспать и вставал пораньше, чтобы подготовить бутылочку для Бамби и покормить его. Десятого марта они взяли ребенка в епископальную часовню Святого Луки, где окрестили его; Чинк Дормен-Смит стал крестным отцом Бамби, а Гертруда Стайн и Элис Токлас – его крестными матерями (Гертруда предложила провести церемонию в этой церкви). Спустя несколько недель Стайн и Токлас принесли на празднование шести месяцев со дня рождения Бамби серебряную крестильную чашу. Они были в восторге от своего статуса и все время называли Бамби «Годди» [от англ. Godson, т. е. «крестник». – Прим. пер.].

На этот домашний покой, на свободу от ответственной должности в газете и избавление от журналистской работы за деньги Эрнест откликнется удивительной плодовитостью и напишет в наступающем году восемь или девять своих лучших рассказов. Понятно, что он с нетерпением ждал, когда же его произведения будут изданы и признаны. Издания Берда и Макалмона – лишь начало; Эрнест знал, что для профессионального успеха ему нужна книга, опубликованная в коммерческом издательстве в Нью-Йорке. Он отчаянно хотел этого.

К каждому делу Эрнест подходил с решительностью, но и изяществом, овладев самыми разнообразными умениями – ловить форель, охотиться на дичь, выбирать вино, боксировать, кататься на лыжах и готовить – и считая, что существует способ делать все правильно, которому и надо следовать. Когда он увлекся корридой, то изучил все материалы по этой теме, посетил множество боев быков и всерьез обдумывал ситуацию, как он сам мог бы выйти против быка на арену. Как позже заметил друг Эрнеста Джон Дос Пассос: «Он с необычайной самоотверженностью отдавался тому, что его интересовало в данный момент… Приклеивался как пиявка, пока каждый нюанс того или иного дела не проникал в его кровь».

Что касалось литературы, то Эрнест знал две вещи: как писать и как быть писателем. Изучение литературной манеры происходило на разных уровнях и разными способами. Он напишет одно настоящее предложение, поклялся он в первые дни в Париже. Он откажется от прилагательных. Он будет работать по принципу айсберга, под которым имел в виду следующее: если писатель знает намного больше того, что в действительности вошло в рассказ – это та часть «айсберга», что находится под водой, – и напишет об этом правильно, то, что было невидимо, наполнит собой рассказ – ту часть «айсберга», что находится над водой, и писателю незачем открыто описывать это. Писательство – это ремесло, и у него есть свои правила, которые, если их пришлось бы свести к единой концепции, диктуют, что писатель должен быть искренним.

Его рассказы и проза, и даже в какой-то мере стихи трогали большинство читателей (и что это были за читатели!), но большинству будет трудно понять, как это происходило. Брайхер, жена Макалмона, запомнила слова Адриенны Монье, подруги Сильвии Бич, высказанные во время обсуждения литературной обстановки в Париже. «Хемингуэй станет самым известным из всех вас», – сказала Монье. Брайхер продолжила: «Она говорила по-французски, и некоторые ее не понимали, но я питала большое уважение к ее критическим заключениям и спросила с некоторым удивлением, почему она считает его лучше нас. «Он заботится, – ответила Монье, – о своем мастерстве». (Кажется, она использовала слово métier».) [фр. «ремесло», «профессия», «мастерство», «умение». – Прим. пер.] Эрнест и в самом деле обрел métier. Он был страстно увлечен писательской работой и, как всякий настоящий мастер, изучал, что будет трогать сердца читателей, а что – нет. Он подыскал лучших учителей – Андерсона, Паунда и Стайн – и пользовался их советами (но часто лишь в том случае, если эти советы ему подходили).

В общем, умение писать далось Эрнесту относительно легко благодаря врожденному таланту и инстинкту страстного читателя. Он был столь же хорошим учеником и в том, как быть писателем – эта тема занимала его не меньше. В начале 1920-х годов Эрнест организовал кампанию с целью сделать известным свое имя и опубликовать свои произведения. Эзра Паунд тоже входил в его план: он мог помочь с публикациями – хотя и не с коммерческими, которые, как Эрнест понимал, ему нужны для карьеры. В самом начале произведения Эрнеста отвергали все коммерческие журналы – «Сатердэй ивнинг пост», «Эврибадиз мэгэзин», «Атлантик». Он уже посылал рассказы в редакции этих журналов еще в дни «Пути итальянца». Одним из первых знакомых Эрнеста в литературном мире был Эдвин Балмер, тридцатипятилетний редактор, автор детективов и научно-фантастических рассказов, который приезжал на озеро Валлун, где Эрнест с ним и познакомился в 1919 году. Балмер похвалил Эрнеста и назвал ему имена редакторов нескольких популярных журналов, с которыми можно было связаться. Когда зимой того года Эрнест рассказал Балмеру, что с журналами ему не повезло, Балмер разослал его рассказы сам, сопроводив их письмами и рекомендациями. Так, пояснил он Эрнесту, он сможет хотя бы узнать мнение редактора, даже если рассказ отклонят. Эрнест никогда не забудет этой доброты и, что для него несколько нехарактерно, напишет Балмеру в 1934 году со словами благодарности за своевременную помощь (в то время Эрнест мог писать для любых журналов за большие гонорары, и ему не нужен был положительный отзыв Балмера, который тогда состоял редактором «Редбук»). Позднее он с пафосом скажет редактору Арнольду Гингричу, что уважал Балмера не меньше, чем отца.

До самого 1923 года Эрнест мог твердо рассчитывать на публикации только в одном издании, новоорлеанском журнале «Дабл дилер», благодаря рекомендации Шервуда Андерсона. В 1922 году, в майском и июньском выпусках, вышли его басня «Божественный жест» и стихотворение «В конце концов». Это было первое появление произведений Эрнеста[22] в печати после школьного литературного журнала «Табула» в Оак-Парке. Видимо, Хемингуэю заплатили не так быстро, как ему бы хотелось, – любопытно, что он вообще рассчитывал на гонорар от литературного журнала (без сомнений, такое случалось нечасто). Он написал редактору Джону Макклюру и назвал его «сукиным сыном» и сказал, что понял теперь, что означает название журнала – что редактор обманщик, раз не платит незамедлительно. (В оправдание Эрнеста следует сказать, что название у журнала действительно странное [англ. double-dealer – «обманщик», «лицемер», «двурушник». – Прим. пер.]).

Эрнест, судя по всему, так и не отправил письмо, посчитав, что это неразумно. Он стал прибегать к подобной стратегии в начале 1920-х годов. Мало кто мог дать ему совет насчет такого рода вещей: к кому он должен относиться как к врагу, а к кому – как к другу. Боевая натура Эрнеста взяла верх, и он написал что-то вроде шпаргалки с подробным объяснением, как вести себя с другими писателями. Это можно увидеть на примере его обращения с Т. С. Элиотом, если привести только один случай. Элиот был уже признанным писателем, и в большинстве компаний его не стали бы высмеивать, понимая, как это нелепо. Хемингуэй же посмеялся над стилем Элиота в письмах к Паунду, что было неразумно, учитывая громадную работу Паунда над редактированием шедевра Элиота «Бесплодная земля». Эрнест постоянно называл поэта (необъяснимо) майором Эллиотом [так] и пренебрежительно отзывался о его журнале «Крайтерион». В октябре Хемингуэй беспричинно и эксцентрично оскорбил Элиота со страниц парижского литературного журнала. В заметке в память недавно умершего Джозефа Конрада Хемингуэй написал, что если бы мог перемолоть «м-ра Элиота» в пыль, которой потом посыпал бы тело Конрада и вернул его к жизни, то он «уже завтра с утра выехал бы в Лондон с мясорубкой». Возможно, Эрнест открыто поместил Элиота во вражеский лагерь потому, что тот делал себе имя в поэзии – которую Эрнест к тому времени оставил. Кроме того, Элиот создавал свою репутацию в Лондоне, в литературном кружке, который включал [издательство] «Блумсбери», что не представляло интереса для Хемингуэя. Элиот учился в Гарварде, и это не могло способствовать симпаниям Эрнеста. Позднее Джон Дос Пассос отмечал, что Эрнест «был подвержен переменам настроения…[23] Жалел себя. И больше всего он жалел себя из-за того, что не ходил в колледж».

Еще один литературный персонаж навлек на себя публичное пренебрежние Эрнеста, и опять же, без сомнений, это было тщательно просчитано. Хемингуэй невзлюбил редактора «Дил» Скофилда Тайера (которого называл «Скофилдом Содомитом Тайером», опять же, необъяснимо, потому что Тайер предпочитал женщин, чем моложе, тем лучше), потому что «Дил» отказал в публикации стихов Хемингуэя, которые принес в журнал Паунд, и еще, по-видимому, потому, что Тайер был богачом и студентом Гарварда. Гилберт Селдес, только начинавший выступать в качестве критика, получил свою порцию такого же обхождения, потому что состоял в штате «Дил» в тот момент, когда редакция отклонила стихи Хемингуэя. Хемингуэй говорил о «сфинктерной мышце» Селдеса и утрате ее «привлекательной твердости» и будет злословить в адрес Селдеса до конца жизни.

Резко противоположной была манера общения Хемингуэя с теми, кого он надеялся привлечь к обслуживанию своей карьеры. Среди них был Эдвард О’Брайен, с которым Эрнест познакомился в Рапалло и там же его обработал. В письме к О’Брайену с просьбой помочь ему с рассказом, отправленным в «Пикториал ревью», Эрнест заявил в открытую: «И все же я чертовски хочу издаваться». «Пикториал ревью» разительно отличался от «Дабл дилер» и других маленьких журналов. С одной стороны, журнал платил, и платил хорошо. Скоро Эрнест познакомится с Ф. Скоттом Фицджеральдом, который зарабатывал тысячи долларов за рассказы для «Сатердэй ивнинг пост» — чего Хемингуэю так никогда и не удалось. Как оказалось, ему не стоило пробиваться в литературный мир с помощью рассказов, публикуемых в коммерческих журналах. Публикации в таких журналах, как «Поэзия» и «Литтл ревью», хорошо послужили его целям в 1923 и 1924 годах, на заре карьеры Эрнеста. Однако книги, изданные Макалмоном и Биллом Бердом в те годы, «Три рассказа и десять стихотворений» и сборник «В наше время», не достигли широкого круга читателей. Эрнест осознавал, как ему сложно добиться признания своего имени и творчества. Он решил сосредоточить все усилия на поиске нью-йоркского издателя.

* * *

Эрнест приобрел привычку заходить на чай по четвергам в дом Форда Мэдокса Форда, видного британского романиста. В «Инглиш ревью», основанном Фордом в 1908 году, публиковались британцы Г. Дж. Уэллс, Джон Голсуорси, Томас Харди и Генри Джеймс; произведения Д. Г. Лоуренса и Уиндема Льюиса впервые появились на страницах этого издания. Хемингуэй почти не интересовался британской литературой, но недавно Форд переехал в Париж, где начал издавать, вместе с покровителем Джойса Джоном Квинном, новый литературный журнал «Трансатлантик ревью». Ставший культурной силой в англоязычном Париже, Форд открыл контору в помещении «Три маунтинс пресс» Берда, на набережной Анжу, и устраивал приемы со своей нынешней любовницей, художницей Стеллой Боуэн – раз в неделю это были чаепития, а позже к ним добавились танцы по пятницам.

Хемингуэй и Форд впервые встретились в студии Эзры Паунда. В пятьдесят Форд казался стариком Эрнесту и был некрасив. Эрнест характеризовал его как «идиота», описывал «густо крашенные» усы, «полинявшие» голубые глаза и плохие зубы, отмечая, что грузный Форд держался прямо, «словно ходячая, хорошо одетая перевернутая бочка» («Праздник, который всегда с тобой»). Мемуары Эрнест написал ближе к концу жизни, однако о Форде он отзывался плохо всегда; критик Аллен Тейт вспоминал, что Эрнест безо всяких на то оснований утверждал, что Форд импотент.

Когда Форд осенью предыдущего года задумался над изданием «Трансатлантик ревью», Паунд посоветовал ему взять Хемингуэя заместителем редактора (британцы эту должность называли младшим редактором) и сказал Форду: «Он опытный журналист. Он пишет очень хорошие стихи, он самый лучший прозаик-стилист в мире… И дисциплинированный» [троеточие Паунда]. Форд заметил, что Хемингуэй напомнил ему «Итон-Оксфорд, рослого молодого капитана континентального полка Его Британского Величества» – в первый и последний раз Хемингуэя будут сравнивать с англичанином, хотя замечание о рослой выправке можно назвать оправданным. Хемингуэй вошел к коллегию журнала наряду с Джойсом, Паундом и Квинном. В первые несколько месяцев 1924 года он читал поданные на рассмотрение тексты и редактировал их перед публикацией, часто кое-что «переписывая», как он заявил, «ради смеха». Журнал платил авторам всего 30 франков за страницу, а Эрнесту как помощнику редактора не платили вообще; потом он скажет Карлосу Бейкеру, что это был рабский труд, который, как будет понятно по прошествии времени, очень помог ему выдвинуться вперед в литературном мире. Эрнест был полон решимости оправдать затраченное на работу время и взялся за первую настоящую задачу в «Трансатлантик», убедив Форда издать по частям «Становление американцев» Гертруды Стайн.

«Становление американцев», обширную эпопею о семействе Херсландов, немецких иммигрантов в Америке, чья история некоторым образом отразила историю семьи Стайнов, Гертруда написала между 1903-м и 1911 годом. Тогда она называла ее просто «длинной книгой». Несколько лет спустя, в парижских мемуарах, где Стайн упоминалась резко негативно, Хемингуэй вспоминал: «Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки страниц, многие из которых были просто блестящи», но, к сожалению, «затем шли бесконечные повторы, которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы в корзину» («Праздник, который всегда с тобой»). Несмотря на то что слово «ленивый» выглядит несколько странным в отношении книги, для создания которой требовалось не менее чем упорство, Хемингуэй очень точно обозначил чистый эффект книги Стайн, и в особенности то, как трудно было читателю удержать внимание на повествовании, при том, что книга должна была публиковаться по частям. Эрнест предложил Стайн оплату за первую часть, но не сумел убедить Форда заплатить за следующие, отчего Гертруда пришла в ярость, а Эрнест, в свою очередь, оказался в неудобном положении.

Первая часть эпопеи Стайн появилась в апрельском номере 1924 года. В этом же выпуске был и мастерский рассказ Хемингуэя «Индейский поселок», о том, как Ник Адамс вместе с отцом, доктором, помогает индейской женщине в трудных родах. Роды завершаются кесаревым сечением, которое проводится складным ножиком. Потрясенный Ник наблюдает за родами, но потом видит, на верхней койке, тело отца ребенка, который молча перерезал себе горло во время страданий жены. Хемингуэй написал «Индейский поселок», как и несколько других рассказов, после возвращения в Париж из Торонто; он работал так, как будто прорвало плотину – рассказы писались очень быстро и с глубокой убежденностью.

Второе издание произведений Хемингуэя в форме книги, сборник «В наше время», выпущенный Биллом Бердом, появился в марте. Первая рецензия на него вышла в том же выпуске «Трансатлантик», что и «Индейский поселок» и первая часть «Становления американцев», что оставило на издании отпечаток Эрнеста. Секретарь журнала Марджори Рид обращала внимание на эффект, создаваемый лаконичным, сильным языком виньеток: Хемингуэй «изображает мгновения жизни, когда она сгущается, становится отчетливой и значительной, и показывает эти мгновения в миниатюрных рассказах, исключающих всякое бесполезное слово».

Несмотря на то что от «домашней» резенции этого следовало ожидать, отзывы на «В наше время» в других изданиях тоже были благоприятными. «Три рассказа и десять стихотворений» остались фактически не замеченными американскими читателями и рецензентами. Исключением был молодой американский критик Эдмунд Уилсон, который будет внимательно следить за карьерой Эрнеста, к счастью или к несчастью, с этого момента. Эрнест видел в «Нью-Йорк трибьюн» статью литературного редактора Бертона Раско, который отмечал, что Эдмунд Уилсон порекомендовал ему короткие прозаические очерки Хемингуэя в «Литтл ревью». Кажется, Эрнест понимал, что Уилсон уже стал или должен был стать серьезным критиком; будучи редактором светского журнала «Вэнити фейр», двадцативосьмилетний Уилсон уже занял весьма заметное положение в литературном Нью-Йорке.

Эрнест увидел колонку Раско еще в конце 1923 года в Торонто. Как только книга была опубликована, он отослал Уилсону экземпляр «Трех рассказов и десяти стихотворений», вместе с почтительным и наивным письмом. Он сказал, что в США его книга еще не получила откликов, хотя Гертруда Стайн в письме к нему написала, что «завершила» рецензию. Эрнест просил об одолжении: он хотел, чтобы Уилсон назвал ему имена четырех или пяти человек, которым можно отправить книгу на рецензирование – и почти наверняка надеялся, что Уилсон сам напишет рецензию. Как ни удивительно, но Уилсон ответил на письмо. Похоже, он сообщил Эрнесту (письмо не сохранилось), что напишет о «Трех рассказах» в разделе «Краткое упоминание» в «Дил». Хемингуэй отговорил его и попросил подождать, пока он не отправит ему еще и экземпляр «В наше время» (тогда Эрнест писал название сборника с прописной буквы), чтобы Уилсон написал рецензию сразу на две книги. Возможно, именно тогда Хемингуэй впервые задумался о том, чтобы объединить две книги, конечно, с нетерпением ожидая в 1925 году публикации «В наше время» издательством «Бони и Ливрайт».

Эрнест признался Уилсону, что его «критическое мнение» – «единственное в Штатах, которое я уважаю», и продолжал писать в знакомой манере об Э. Э. Каммингсе, Гертруде Стайн и Уилле Кэсер. (В сентябрьском «Вэнити фейр» Уилсон одобрительно написал о «Географии и пьесах» Стайн, вышедшей в 1922 году.) Еще Эрнест рассказал, что «Мой старик» включен в сборник «Лучшие рассказы 1923 года» Эдварда О’Брайена, который посвящен ему самому. О’Брайен, по словам Эрнеста, спрашивал, достаточно ли у него материала для сборника рассказов, который могли бы издать «Бони и Ливрайт», и Эрнест, в свою очередь, несколько саркастично спросил Уилсона, как тот считает, сможет ли О’Брайен «заставить их издать рассказы».

Оказавшись в Нью-Йорке в начале января 1924 года по дороге в Париж, Эрнест встретился с Уилсоном. После встречи Уилсон записал, что Хемингуэй показался ему «одним из самых бойких, скользских и знающих газетчиков», с которыми ему приходилось иметь дело. Уилсон был почти единственным среди критиков, кто мог в такой манере высказаться об этом человеке и при этом справедливо написать о его творчестве. Уилсон сделал все так, как просил Хемингуэй: написал отзыв на обе книги «Три рассказа и десять стихотворений» и «В наше время», и его рецензия появилась в сентябрьском «Дил».

Это все, о чем мог попросить молодой писатель. Уилсон разделался со стихами Хемингуэя в первой половине первого же предложения, но продолжал писать почти в безоговорочных хвалебных выражениях. Во-первых, он протестовал против заголовка «В наше время», написанного строчными буквами, поскольку это «становится повсеместным и скучным». (Эрнест незамедлительно поддакнет Уилсону, что, с его точки зрения, это «очень глупая и подражательная» практика.) «Его проза необычайно характерная», – писал Уилсон, упоминая в особенности «сухие и сжатые литературные виньетки» из сборника «В наше время» и полностью процитировав пассаж о расстрельной команде и членах кабинета министров. Он говорил, что «склонен думать, что эта небольшая книга обладает большим художественным достоинством, чем любая другая, написанная американцем о войне».

Эрнест с благодарностью откликнулся на рецензию Уилсона 18 октября. В письме он признавался, что «ужасно рад», что Уилсону книга понравилась, и передавал «наилучшие пожелания вам и миссис Уилсон» от Хэдли. Однако интонации Хемингуэя оставались курьезными. Он благодарен, писал Эрнест, что рецензия Уилсона была «спокойной и ясной, сдержанной, безличной и сочувствующей. Господи, как я ненавижу говорить что-то личное. Вы помните, как я писал из Торонто и хотел рецензий и публичности? И потом появилось кое-что, и мне стало тошно». Как указывал Джон Реберн в исследовании, посвященном Хемингуэю как публичной персоне, все три рецензия, написанные на произведения Хемингуэя к этому моменту – причем одна из них, опубликованная в «Чикаго трибьюн», принадлежала Гертруде Стайн и была слишком афористичной, чтобы иметь значение, – были весьма благоприятны и не касались никоим образом личной жизни Хемингуэя. Не было никакой «публичности», которая могла бы задевать его личность, несмотря на то, что он написал Уилсону. И тем не менее то была лишь первая из многочисленных жалоб (и жаловаться он не прекратит до конца своих дней) на то, что его личная жизнь стала достоянием публики. Реберн продолжал указывать, что Хемингуэй добивался публичности почти на каждом этапе литературной жизни, уделяя большое внимание собственному образу и со временем сложившейся о нем легенде. На этом раннем этапе он, видимо, осознал, что жалобы на докучливое любопытство рецензентов – неотъемлемая часть жизни значительного писателя, которым ему отчаянно хотелось быть.

Три положительные рецензии, оживление, окружавшее Хемингуэя как видного американца в Париже, высокая оценка, которую давали ему Паунд, Макалмон и О’Брайен, – все это резко контрастировало с откликом из Оак-Парка. Эрнест дал семье знать, что книга, по пять экземпляров которой заказали Грейс и Эд, скоро выйдет в издательстве «Три маунтинз пресс». В ноябре 1923 года он похвастал, что они смогут купить ее в самом известном чикагском книжном магазине Маккларга. Принимая во внимание тот факт, что из печати вышло всего 170 экземпляров книги (которая должна была выйти тиражом 250 экземпляров), о чем знал Эрнест, хвастовство родилось из желания порадовать родителей, особенно отца. Однако сестра Эрнеста Марселина в мемуарах, написанных после его смерти, описывая свой приезд к родителям в 1924 году, после того, как пришли книги, отмечает «мрачный взгляд отца». Потом она обнаружит, как он упаковывает две связки книг, собираясь отправить их обратно издателю. Родители были «шокированы и напуганы содержанием некоторых рассказов», – пишет Марселина. В особенности их огорчила небольшая виньетка, которая позже получит название «Очень короткий рассказ», где мазками описаны любовные отношения с девушкой по имени Луз, прообразом которых послужил его роман с Агнес. В особенности Грейс и Эду не понравились последние строки рассказа: «А он вскоре после того заразился гонореей от продавщицы универсального магазина, с которой катался в такси по Линкольн-парку» [перевод Н. Георгиевской. – Прим. пер.]. Марселина пишет, что отец «пришел в ярость» и написал Эрнесту, что «ни один джентльмен не станет говорить о венерическом заболевании, кроме как в кабинете врача» (это письмо не сохранилось). Грейс хотела оставить хотя бы один экземпляр книги, но Эд ей не позволил: «Он не потерпит такой грязи в своем доме, объявил папа». Эрнест, писала Марселина, «горько обиделся» на реакцию родителей и «какое-то время просто не писал семье». Произошедшее примечательно в двух отношениях: во‑первых, тем, что отец протестовал решительнее матери, хотя обычно как раз он проявлял больше мягкости и любви к детям, а во‑вторых, тем, что в процитированном ими пассаже говорилось о сексе прямо у них за спиной, в Чикаго, в Луп. В такси. Их унижение было полным.

Между тем Эрнест превращался во все более заметный артефакт эмигрантской жизни в Париже. Весной 1924 года главное место в его мыслях занимал «Трансатлантик ревью» – его главная возможность сформировать литературную сцену на страницах журнала. В каждый выпуск он передавал серию «заметок» (в 1924 году журнал выходил ежемесячно) на такие темы, как возвращение Майка Стратера с семьей в США, боксерские поединки Эжена Крики и приезд в Латинский квартал американской писательницы Джуны Барнс, чей рассказ появился в апрельском номере. Эрнест опубликовал пьесу Ринга Ларднера. И жаловался на Форда, в основном Эзре Паунду. Его разногласия с боссом, сказал он Паунду, носят не «личный» характер. А «литературный». Он плакался, что Форд не станет публиковать его рассказ, испугавшись намеков на секс. «Черт побери, у него нет рекламодателей, которых он мог бы оскорбить, нет подписчиков, которые аннулировали бы подписку, так почему бы не рискнуть?»

Эрнест предоставил друзьям платформу для дискуссий на страницах «Ревью». Боб Макалмон поделился рассказами, журнал опубликовал рецензии на его роман и сборники рассказов. В «Трансатлантик ревью» вышли стихи Х.Д. и ее подруги Брайхер. В 1923 и 1924 годах Эрнест обзавелся новыми друзьями и с удовольствием размещал их произведения в издании Форда. Среди этих друзей был Эван Шипмен; крепкую дружбу они сохранят до самой смерти писателя в 1957 году. Первые стихотворения Шипмена[24] появились в последнем номере «Трансатлантик ревью»; потом он издаст роман в «Скрибнерс» под редакцией Максвелла Перкинса, тогдашнего редактора Хемингуэя. Шипмен появится в парижских мемуарах Эрнеста в образе милого, бедного поэта, друга официантов и любителя лошадей, с которым Эрнест проведет немало приятных часов в кафе. Хемингуэй завязал дружбу и с Натаном Ашем; Аш напечатал в «Ревью» три рассказа – часть своего первого романа «Контора», опубликованного в 1925 году. Имя Аша неоднократно упоминается в переписке Хемингуэя, чаще всего Эрнест говорит о нем как о талантливом писателе, которого уважает – впрочем, как злобно добавил Хемингуэй: «Трудно сказать. Евреи быстро гниют». Дружба не пережила возвращение Аша в Штаты в 1927 году.

Аш и Шипмен принадлежали эмигрантским кругам американских писателей и журналистов, куда входили Джозефина Хербст и ее друг (а позднее муж) Джон Херрманн, Малколм Коули, Дональд Огден Стюарт и Джон Дос Пассос. С некоторыми из них Эрнест познакомился на литературных посиделках у Форда; позже Форд, устав от шумных развлечений дома, устраивал танцы в bal musette [фр. место для танцев, где танцуют под аккордеон. – Прим. пер.] – как часто и случается, это был тот самый зал, на той самой улице, где Хемингуэи поселились после первого приезда в Париж. Херрманн был родом из Мичигана, и они с Эрнестом часто разговаривали о ландшафте северной части штата. Херрманн и Хербст, которые придерживались радикальных политических взглядов, будут оставаться с Хемингуэем друзьями до 1930-х годов, чтобы потом со злобой разорвать отношения. Коули, позднее задокументировавший жизнь эмигрантов 1920-х годов в своей книге «Возвращение изгнанника» (1933), был завсегдатаем в «Дом». Он снискал дурную славу в эмигрантских кругах Парижа тем, что начал драку в «Ротонде», которая быстро переросла в потасовку, закончившуюся арестами американцев. Как и Хемингуэй, он работал водителем автомобиля «Скорой помощи» в Первую мировую войну. Э. Э. Каммингс в войну также служил в санитарной части, потом провел пару лет в Париже, был недолго женат на Элайн Орр, с которой они родили ребенка и которую он затем украл у Скофилда Тайера. Каммингс написал книгу о трехмесячном заключении во французском лагере для интернированных, «Чудовищное пространство», изданную в 1922 году, получившую много хвалебных отзывов. Этого было достаточно, чтобы Эрнест возревновал и не признавал его творчество, однако он осторожничал из-за связей с Тайером и еще потому, что Каммингс окончил Гарвард.

Джона Дос Пассоса, который работал на санитарном автомобиле в том же подразделении, что и Каммингс, с Хемингуэем тоже свяжет долгая дружба – хотя и не без серьезных разногласий. Дос Пассос был внебрачным сыном адвоката португальского происхождения и его любовницы-южанки, необычайно хорошо образованный (Чоат, частные преподаватели, Гарвард). Он много путешествовал и изучал искусство в Испании.

Дос Пассосу было всего двадцать восемь, но он уже написал пять романов к тому времени, когда они с Эрнестом подружились, в том числе «Посвящение одного человека: 1917» (1920) и «Три солдата» (1920), которые были хорошо приняты критиками – это достижение позже будет превзойдено романом «Манхэттен» (1925) и трилогией «США» (1930–1936), скоро ставшими классикой. Несмотря на то что работоспособность его была очевидно неравномерной, Дос Пассос, что понятно из этой оценки, был плодовитым писателем. Обычно все это вызывало у Эрнеста глубокое подозрение. Но Дос, как Эрнест стал называть его, был дружелюбным и скромным человеком и чрезвычайно серьезно относился к своему творчеству. Хэдли позже скажет об их дружбе: Эрнест «всегда искал того, кто по-настоящему мог поговорить с ним, и на его уровне, и имел такие же интересы… Им было что сказать друг другу».

Вообще-то Эрнест и Дос Пассос встречались мимоходом в 1918 году в Италии и, может быть, еще раз (по словам Дос Пассоса) в 1922 году, однако дружба между ними завязалась только в 1924 году. Дос считал, что это произошло весной, потому что они сидели на улице в «Клозери де Лила», и он с удовольствием заметил, что цветет сирень. В те дни Эрнест был увлечен профессиональными боксерскими боями в Парижском цирке, шестидневными велогонками на Зимнем велодроме, скачками и, конечно, корридой. Дос отмечал «миссионерскую жилку», вынуждавшую Эрнеста пытаться «обратить» друзей разделить с ним его увлечения. Неизбежно, что между двумя мужчинами возникали разногласия, как заметил Дос Пассос в своей автобиографии: «Иногда он вспоминал, что я его соперник по перу, и обрывал разговор или резко предупреждал меня, что я не должен ничего писать о [например] велогонках». Рассказ Дос Пассоса «Июль» появился в августовском номере «Трансатлантик ревью».

Каждый день Эрнест час или два проводил в конторе «Ревью», посвящал несколько часов литературной работе в кафе, а в конце дня иногда боксировал, обычно в спортзале «Американского клуба», расположенном в подвале. Он часто играл в теннис, обычно с Паундом или Гарольдом Лебом, своим новым другом, а также с Уильямом Карлосом Уильямсом, когда тот был проездом в Париже. Эрнест с Гарольдом иногда играли против Билла Буллитта и еще одного приятеля, архитектора Пола Смита, с которым Эрнест боксировал. Леб писал: «Ему мешала боль в колене и больной глаз», что, как заставил его поверить Эрнест, было «отголоском ранений, полученных на службе в Красном Кресте в Италии». Леб отметил, что Эрнест играл в теннис с огромным увлечением и получал удовольствие от хорошего удара.

Похоже, Эрнест стал выделять теннисного игрока Гарольда Леба в качестве особой милости. Леб, высокий и красивый, выпускник Принстона, был родственником богачей Гуггенхаймов. Некоторое время он помогал управлять нью-йоркским книжным магазином «Санвайз терн», куда часто захаживали писатели и другие представители богемы. В 1921 году Леб переехал в Европу и начал издавать, вместе с Альфредом Краймборгом, литературный журнал «Брум», сначала в Риме, а позже в Берлине. В 1924 году «Брум» закрылся, и Леб перебрался в Париж. Когда они с Эрнестом познакомились, Леб только что подписал договор на свой первый роман, «Дудаб», с нью-йоркским издательством «Бони и Ливрайт». Гарольд, благодаря опыту работы в «Санвайз терн» и в качестве редактора «Брума», имел очень хорошие связи, и это не ускользнуло от внимания Эрнеста. В свою очередь, Гарольд нашел Эрнеста «непосредственным». И чем больше он узнавал Эрнеста, тем больше тот ему нравился. Позднее он сделал мудрое наблюдение о том, что это значило – что такой человек, как Эрнест, был писателем. Леб заметил, что после эпохи «Оскара Уайлда и его лилии» можно назвать хорошим предзнаменованием, что такие мужчины, как Хемингуэй, становятся писателями, очищая это ремесло от «инфекции» женственности, гомосексуализма и декаданса. И хотя Леб, скорее всего, сделал это наблюдение одним из первых, мужчины-писатели будут озвучивать его на протяжении всего двадцатого столетия. Декаданс и эстетство 1890-х следовали по пятам модернизма, потому по-прежнему было необходимо, чтобы писатель-мужчина отмежевался от этого «изнеженного» движения.

Подруга Леба, Китти Кэннелл, была невысокого мнения об Эрнесте. Она чувствовала, что в нем есть другая, чувствительная грань и что он скрывает ее, «переигрывая роль брутального, волосатого, неинтеллектуального самца». Леб рассказал, что разногласия между ними усилились, когда Эрнест купил картину «Ферма» Жоана Миро, которой он восхищался. Кэннелл, высокая, белокурая, хорошо одетая, автор статей о танцах и моде, протестовала против трат денег на картины, когда Хэдли носила немодную прошлогоднюю одежду. «И это ее деньги», – добавила Кэннелл.

Поскольку Эрнест по-прежнему был озабочен поисками коммерческого издателя для своих произведений, должно быть, он страдал оттого, что многие его друзья издают книги и заключают договоры на публикации. Дональд Огден Стюарт, писатель-юморист, входивший в группу «Круглый стол алгонкина», только что закончил вторую книгу, а четырьмя годами ранее имел успех с пародией на «Очерк истории» Г. Дж. Уэллса (1920). Дружелюбный, выходец со Среднего Запада, Стюарт был в хороших отношениях с Джоном Дос Пассосом и некоторыми другими, о ком он рассказал Эрнесту – включая поэта Арчибальда Маклиша и его жену Аду, певицу, и невероятных Джеральда и Сару Мерфи, богачей, легендарных устроителей приемов, которые станут большими друзьями Хемингуэя.

Эрнесту удалось заинтересовать корридой сразу нескольких парижских эмигрантов, и, когда Эрнест объявил, что он и Хэдли возвращаются в июле в Памплону на бег быков, Дос Пассос, Стюарт и Леб изъявили желание к ним присоединиться. Старинные друзья Эрнеста, Боб Макалмон и Билл Берд с женой Салли, Чинк Дормен-Смит и друг семьи Джордж О’Нейл, позже примкнули к компании. Это путешествие станет удачной репетицией шумной поездки в Памплону в 1925 году, которая вдохновит Хемингуэя на первый роман – намного веселее и радостнее будущего, с какой стороны ни посмотреть. «Самая дьявольски дикая гульба и веселье, которые ты видел, – писал Эрнест чикагскому другу Хауэллу Дженкинсу о поездке. – Весь город праздновал целую неделю».

Дон Стюарт, похоже, говорил за всех мужчин компании, когда писал, что опасается корриды, потому что Эрнест, по слухам, гонит всех, кому она не нравится. Однако, писал Стюарт, среди «круглосуточно льющегося вина и веселых уличных танцев» он осознал, что бои быков полюбились ему «почти так же, как и Эрнесту». Каждое утро, после сумасшедшего бега от быков по мощеным улицам, один или двое мужчин, обычно Стюарт и Чинк, отправлялись вместе с Эрнестом перед началом боев на арену, когда любителям разрешалось попрактиковаться против небольших бычков с подбитыми рогами. Один раз молодой бык атаковал своего мучителя и прорвался через ограду к первым рядам, где сидели зрители. Дос Пассос успел отскочить, но Стюарта каким-то образом вытолкнули на арену, где его тут же «забодал» бык. И хотя Хемингуэю удалось спасти его от серьезной травмы, Стюарт испытал на собственной шкуре, что разозленное животное, весом почти в тонну, может причинить боль, без разницы, подбиты у него рога или нет. Он отделался парой сломанных ребер. Случившееся будет описано через неделю в «Чикаго трибьюн» и оттуда мигрирует в виде сплетни в литературные круги и превратит Хемингуэя в героя дня. Рождению этой легенды в немалой степени поспособствовало хвастливое письмо Хемингуэя, предоставленное «Торонто стар» даром.

Эрнест и Хэдли никогда не забудут буколическое, мирное окончание этой поездки в Испанию. Они оставались в Памплоне до самого конца feria [исп. празднества. – Прим. пер.], затем отправились вместе с Бердами и Макалмоном в Бургет, баскскую деревню в Пиренеях, недалеко от реки Ирати. Форель клевала превосходно, и Эрнест наслаждался ледяными водами реки и буковыми лесами сельских пейзажей недалеко от Ронсесвальеса, почти не тронутых современной цивилизацией. Поездка укрепила его любовь к Испании, любовь, оставшуюся с ним до конца его дней. «Самая дикая, черт возьми, страна», – сказал Эрнест в письме Хауэллу Дженкинсу. Часть компании затем направится в двухнедельный поход в Верхние Пиренеи, в Андорру, куда Эрнесту тоже очень хотелось пойти. Но их с Хэдли ждала femme de ménage [фр. домработница. – Прим. пер.] с мужем, на попечении которых оставался юный Бамби.

В Париже Эрнест вновь переключился на «Трансатлантик ревью». В мае Форд осознал, что «Ревью», ради выживания, нуждается во вливании денег, и с этой целью уехал в Нью-Йорк, попытаться привлечь к журналу покровителя Джойса, Джона Квинна. Он оставил вместо себя Хемингуэя; в июльский выпуск Эрнест включил рассказ Дос Пассоса, два стихотворения Брайхер и еще два – необычайно эксцентричной баронессы Эльзы фон Фрейтаг-Лорингофен, которая иногда носила вместо шляпки ведерко для угля. (Форд неизменно отказывался публиковать произведения баронессы, и Эрнест с чрезвычайным наслаждением поступил по-своему.) В августовское издание вошли произведения Стюарта, Аша и Гая Хикока, а также рецензия Уильяма Карлоса Уильямса на творчество Макалмона; Эрнест демонстративно приостановил публикацию романа Форда «Некоторые нет», выходившего по частям. В осеннем номере Форд был вынужден извиняться за гадкие замечания Эрнеста о Т. С. Элиоте, сделанные в приложении в память Джозефа Конрада.

К сожалению, Форду не удалось добиться от Квинна финансирования. Когда Эрнест вернулся из Испании, то предложил Форду связаться с Кребсом Френдом, ветераном войны, работавшим в «Кооператив коммонуэлс», теневом чикагском издании, с которым Эрнест сотрудничал в 1920 и 1921 годах. Френд недавно женился на богатой наследнице, значительно старше себя, и вел роскошную жизнь на Правом берегу. Он немедленно согласился ежемесячно давать Форду двести долларов на протяжении полугода, взамен должности «президента» «Трансатлантик ревью». Впрочем, деньги не спасли издателя от головной боли, связанной с журналом. Жена Френда Элизабет тоже заинтересовалась делами журнала и стала настаивать, чтобы средства использовались в первую очередь для погашения долгов «Трансатлантик», а не выплат сотрудникам газеты. Если сотрудники вообще получали какие-то деньги – некоторые авторы, среди них громче всех Гертруда Стайн, поднимали шум по поводу оплаты.

Тем временем Эрнест жаловался Эзре Паунду на то, что «Трансатлантик» уничтожил мои шансы опубликовать этой осенью книгу». Ему «придется бросить писать», говорил он, «потому что у нас нет денег». На сей раз, к сожалению, Эрнест имел веские основания сетовать на бедность. В 1923 году он попросил Джорджа Брикера, мужа сент-луисской подруги Хэдли Хелен, вложить во что-нибудь 19 000 долларов, которые Хэдли держала в облигациях железнодорожной компании. Облигации падали в цене, и Эрнест хотел, чтобы Брикер продал их, прежде чем они обесценятся. Брикер строил большие планы на 10 000 долларов, которые принесли облигации, и отправил Эрнесту и Хэдли отчет о разных предприятиях, в которые он вложил деньги. Однако документы показали, что Брикер вернул на счет Хэдли всего лишь немногим больше тысячи долларов после первоначальной продажи облигаций. Всю весну и лето 1924 года Эрнест гонялся за Брикером, который не отвечал на его письма и телеграммы. И хотя, по признанию Хэдли, каким-то образом им удалось вернуть часть денег, утрата части дохода стала горьким ударом. Железнодорожные облигации добавляли 760 долларов к годовому доходу Хемингуэев – эти деньги они могли не экономить. Им сразу же пришлось отменить запланированные поездки, вроде испанской. Если, конечно, он не найдет издателя для своей книги. Своей «настоящей» книги.

* * *

В 1924 году – в этот год ему исполнялось двадцать пять лет – Эрнеста, казалось, переполняла безграничная энергия. Несмотря на пошатнувшееся финансовое положение, они с Хэдли не только провели месяц в Испании, на корриде, но и отправились в конце года кататься на лыжах в Австрию. Эрнест налаживал новые дружеские связи, отчасти с теми, кто был знаком с важными людьми, отчасти – с теми, кто сам станет важной фигурой, как Дос Пассос. Он был редактором одного из самых влиятельных модернистских журналов, «Трансатлантик ревью». Они с Хэдли гуляли ночью по городу, а днем ходили на скачки или велогонки (спасибо няне Мари Кокотт). Когда к ним приехали друзья из Чикаго, Хемингуэи нашли время показать им Париж, и не только туристические достопримечательности. Они имели возможность показать гостям знакомый им литературный Париж, посетили «Шекспира и компанию» Сильвии Бич и пятничные танцы, организованные Фордом Мэдоксом Фордом. Эрнест показал им редакцию «Ревью» и прошелся с ними по кафе, от «Клозери де Лила» до неизменно популярного «Дом», где их гости имели больше шансов заметить кого-то, кого они знали на родине.

Посреди всей этой суеты Эрнест написал самые значительные за свое творчество рассказы, в том числе «Кошку под дождем», о неудовлетворенных желаниях жены-американки, и «Что-то кончилось», еще один рассказ из серии о Нике Адамсе, где писатель покончил с подростковыми годами героя, потому что «это больше неинтересно». И Хемингуэй тонко объясняет, почему, словами Ника Марджори: «У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось». Рассказ «Трехдневная непогода», где Ник и его друг Билл ведут долгую беседу у камина и напиваются, представляется отчасти эпилогом к предыдущему рассказу, но на самом деле это самостоятельная, глубоко трогательная история утраты: того, что было потеряно, когда отношения с Марджори закончились, уже никогда не вернуть – неважно, сколько они с Биллом выпили или сколько раз могли бы благополучно сходить на охоту теперь, когда Ник и Марджори расстались. В какой-то мере это связано с ограничениями мужской дружбы, будто напоминая читателю, что Хемингуэя не следует понимать слишком поспешно. В рассказе «Кросс по снегу», словно из другой эпохи, Ник катается на лыжах в Швейцарии со своим другом Джорджем (вероятно, Джордж Брикер[25]) и говорит ему, что у его жены, Хелен, скоро будет ребенок. Джордж отвечает: «Скверно, да?» Нет, ничего, говорит Ник. После того как они соглашаются друг с другом, что в Штатах неважно кататься на лыжах, Джордж задается вопросом, будут ли они еще когда-нибудь вместе ходить на лыжах. «Непременно пойдем, – отвечает Ник. – Тогда не стоит жить на свете», если это невозможно. И опять же в основе разговора между мужчинами-друзьями лежит глубокое чувство потери, на сей раз отчасти из-за утраты мужской дружбы, но больше – потеря всего, что было до этого мгновения, и не в последнюю очередь утрата Ником юности и невинности.

Самый известный рассказ о Нике Адамсе, «На Биг-Ривер», Хемингуэй начал в июне и отложил его на время, пока они с Хэдли уезжали в Испанию. Это был самый длинный рассказ из всего, что он до сих пор написал, и в конце концов он разделит его на две части. События, которые были взяты за основу рассказа, это поездка на рыбалку к Фокс-Ривер в 1919 году. Рассказ начинается в выжженной и пустынной местности возле города Сеней на верхнем полуострове Мичигана. Ник добирается до реки, которая называется Большая река двух сердец [в рус. переводе – Биг-Ривер. – Прим. пер.], потому что имя – это «поэзия», как Хемингуэй скажет позднее. Здесь первозданная природа, деревья не спилены, Ник ищет кузнечиков для наживки, ловит форель, готовит бобы и спагетти на костре на обед и сладкие лепешки на завтрак к утру. Мы знаем только то, что Ник «чувствовал, что все осталось позади, не нужно думать, не нужно писать, ничего не нужно. Все осталось позади». Однако за этим таится нечто большее, читатель понимает, что подтверждается и другими рассказами о Нике Адамсе, что на Ника глубоко повлиял опыт, полученный на войне. Эрнест покажет в эссе «Искусство рассказа», написанном ближе к концу его жизни, что рассказ «На Биг-Ривер» является превосходным примером теории айсберга: за плечами Ника тяжелое ранение на войне, это ощущается читателем несмотря на то, что «война, любые упоминания о войне, все, что связано с войной, опущено».

Хотя рассказы о Нике Адамсе основывались на личных переживаниях Хемингуэя, он старался представить их абсолютным вымыслом. В известном отрывке из письма Гертруде Стайн, где он несколько таинственно говорит, что пытался «создать страну, как Сезанн», он утверждает: «Я все это придумал, и я все это вижу». Однако первые наброски рассказа были прямо автобиографичными, как свидетельствует одиннадцатистраничный внутренний монолог Ника, завершающий черновик. Ник вспоминает предыдущие поездки на рыбалку с Биллом Смитом (в основном Хемингуэй использует настоящие имена), летние месяцы на озере Валлун и бои быков в Памплоне. Что самое примечательное, Ник-писатель, пишет те же произведения, что и Эрнест, он размышляет о рассказах «Индейский поселок» и «Мой старик» (и здесь мы видим реальные названия), а также современниках, Макалмоне и Джойсе. К ноябрю он полностью исключил эту часть, сказав Макалмону, что «весь этот мысленный разговор… дерьмо» и что он испытал «адский шок», когда «понял, насколько он плох». И вот теперь рассказ «заканчивается так, каким он и должен был быть. Просто настоящая рыбалка».

Другой рассказ, созданный в том же творческом порыве, опять же прямо автобиографичен. Действие рассказа, который называется «Доктор и его жена», происходит в Северном Мичигане, а темой его является брак родителей Эрнеста. Доктор хочет договориться с индейцами о распиле бревен, которые река вытолкнула на пляж. Разговор заканчивается ссорой, и работа не закончена. После этого доктор идет в дом и рассказывает о ссоре жене, которая лежит с головной болью на кровати в темной комнате, затем выходит на улицу и сообщает сыну, которого здесь тоже зовут Ник, что мать хочет его видеть. Ник отвечает, что лучше останется с отцом, и они уходят, и Ник говорит отцу, что знает, где можно увидеть черных белок. Одна маленькая деталь подсказывает, что в рассказе вновь был применен принцип айсберга, поскольку она сообщает эмоциональную подоплеку скрытой части рассказа. Эрнест не скрывал, что всегда обвинял мать в том, что он считал «оскоплением» отца. Это оскопление, или обессиливание, обнаруживалось иногда ясно, иногда менее очевидным образом, но в целом он чувствовал, что мать не верит в отца. Эта деталь (единственная, которую Хемингуэй выдумал в рассказе) заключается в том, что жена доктора – последовательница учения «Христианская наука», и номер журнала под тем же названием, а также экземпляр «Науки и здоровья» миссис Эдди лежит на ее прикроватной тумбочке рядом с Библией. Последователи «Христианской науки» не верят в медицину, полагаясь на целительные силы Бога. Они не верят во врачей.

Глава 9

Не случайно, что Эрнест откликнулся точно так же, как и на первую поездку на фестиваль Сан-Фермин в Памплону в 1923 году. Всю неделю город бурлил как в лихорадке – и это совпадало с его настроением: каждое утро бег с быками и коррида после полудня, рьяу-рьяу, барабанный бой и звуки дудки, ежедневные парады и процессии, атмосфера накаленной сексуальности, подпитываемая выпивкой и танцами на улицах, и посреди всей этой суеты – страстный танец со смертью, исполняемый матадором в облегающем костюме. Алкоголь не ограничивался традиционным бокалом или долгими обедами и ужинами, пили почти круглосуточно, из традиционных бурдюков или кожаных мехов для вина, дешевое красное вино, доступное в любой момент.

Эрнест сразу же влюбился в испанцев и в корриду, и эта любовь заставляла его возвращаться в Памплону и другие испанские города год за годом. Однако на фиесту Сан-Фермин он откликнулся с энтузиазмом, замечательным даже для человека с, казалось бы, безграничной энергией, каким Эрнест был в 1920-е годы. Участники празднества – поскольку люди не просто смотрели, а были частью фестиваля – бодрствовали сутки напролет, даже во время традиционной сиесты.

Фиеста выкристаллизовала суть того, как Эрнест жил и будет жить в двадцать и тридцать лет. Он был по своей природе мужественным и жизнерадостным молодым человеком, и временами его энергичность становилась чрезвычайной. В эти годы Эрнест демонстрировал определенные признаки того, что в ретроспективе кажется маниакальным поведением[26], классические симптомы которого включают повышенную энергию, идеи величия, скачку идей, раздражительность и склонность к саморазрушению. При этом приступы депрессии, когда ему трудно было писать, и иногда он даже говорил о самоубийстве, были относительно мягкими и случались через большие промежутки времени. Доминировала именно мания: Эрнесту, казалось, почти не нужно было спать, он постоянно был активен: ходил в походы, ездил на велосипеде, боксировал, играл в теннис и катался на лыжах – не считая охоты и рыбалки. Он осознал свой талант и убедил в нем других людей, еще даже до того, как написал что-то значительное, как в начале 1920-х годов. Мы могли бы назвать это идеей величия, однако в случае Эрнеста величие было не столько симптомом, сколько особенностью его личности. И все же такие симптомы маниакального синдрома, как раздражительность или вспыльчивость, присутствовали в эти периоды его жизни. Хемингуэй страдал раздражительностью на грани агрессивности и сочинял сердитые письма, в которых громил своих знакомых, в том числе Скофилда Тайера, Льюиса Галантье, Джорджа Селдеса и Марианну Мур. Выпады были живописными и отвратительными – свидетельством чему служит замечание о «сфинктерной мышце» Джорджа Селдеса в письме Паунду. По сути, нападки представляли собой идею величия наоборот: его талант, характер и поступки были настолько грандиозными, что все окружающие казались ничтожными или жалкими.

Однако чистая творческая энергия, маниакального происхождения или нет, которую Эрнест обнаруживал в этот период, была удивительной: он написал восемь рассказов за три месяца – и они считаются лучшими в его творчестве: «Кошка под дождем», «Непобежденный», «Дома», «Трехдневная непогода», «Кросс по снегу», «Доктор и его жена», «Что-то кончилось», «Мистер и миссис Эллиот». Подобные творческие порывы были типичны для него. Мы можем обосновать это заявление двумя примерами, относящимися к тому же периоду: свой первый роман, «Вешние воды», пародию на Шервуда Андерсона, он написал чуть больше чем за неделю. А первый «настоящий» роман, «И восходит солнце», всего за шесть недель.

С годами маниакальные эпизоды становились все заметнее, а приступы дурного настроения – все серьезнее, что, вероятно, усугублялось несколькими черепно-мозговыми травмами и употреблением алкоголя. Состояние Эрнеста характеризовалось неспособностью работать, ощущением собственной никчемности, разговорами о самоубийстве. Слабое отражение страшных депрессий и серьезных маниакальных эпизодов, которые будут мучить его в пятьдесят лет, уже проступало в те ранние годы.

* * *

На Рождество 1924 года Эрнест, Хедли и Бамби уехали на два месяца в Австрию кататься на лыжах. Они наслышались об одном превосходном пансионе «Отель Таубе» в Шрунсе, в Форарльберге. Эрнест арендовал там две комнаты за тридцать долларов, то есть очень дешево – особенно при том, что им удалось сдать парижскую квартиру в субаренду. Матильда Браун, молодая женщина, жившая рядом с отелем, ухаживала за Бамби за небольшое жалованье. Эрнест решил отрастить бороду и зарекся стричь волосы. Борода росла черная и широкая, локоны ниспадали на плечи, и жители деревни стали называть Эрнеста Черный Христос. Снега не было до декабря, и погода стояла теплая, но когда снег выпадал, Эрнест ходил вместе с лыжной школой под руководством Вальтера Лента в горы, обычно до «Мадленер-Хауса», где они несколько дней жили в уютных хижинах, которые обогревались на удивление эффективными кирпичными печками с фарфоровой облицовкой. Хэдли часто составляла ему компанию; когда же она оставалась в деревне, то играла с Бамби, каталась на лыжах на более пологих склонах и проводила время с подругами.

Гарольд Леб собирался присоединиться к компании в горах, но в последнюю минуту переменил планы и решил поехать в Нью-Йорк, чтобы увидеть свой роман «Дудаб» в печати. И еще, как надеялся Эрнест, разузнать и о его книге – сборнике, куда входили произведения из «Трех рассказов и десяти стихотворений», выпущенных «Контакт пресс», и «В наше время» издательства «Три маунтинз пресс». Но больше всего Эрнест надеялся на «Бони и Ливрайт», издательство самого Леба. Гораций Ливрайт, которого биограф назвал «подстрекателем», стремился привлечь к себе модернистов; он выпустил в свет, помимо прочих, «Бесплодную землю» Элиота, «Солдатскую награду» Фолкнера и «Мост» Харта Крейна. В Европе появлялось много хорошей литературы, и для контактов с самыми интересными новыми писателями у Ливрайта было два «литературных разведчика» по ту сторону Атлантики: Эзра Паунд и Леон Флейшман. Паунд, позабыв о своем антисемитизме, называл еврея Ливрайта «жемчужиной среди издателей». Ливрайт платил Паунду 500 фунтов ежегодно начиная с 1922 года, чтобы тот сообщал ему о достойных американских писателях. По каким-то причинам Паунд не предпринял никаких попыток привести своего друга, Эрнеста Хемингуэя, к Ливрайту. По крайней мере, официально. Несомненно, Паунд упоминал об Эрнесте и даже убеждал Ливрайта издавать его, но у Эрнеста просто не было достаточного количества рассказов, чтобы рассчитывать на коммерческого издателя до конца 1924 года.

Встреча с другим европейским «разведчиком» Ливрайта, Леоном Флейшманом, другом Леба, прошла неважно. Леб, который посетил квартиру Флейшмана вместе с Эрнестом и Китти Кэннелл, встревожился, когда после встречи Эрнест едко назвал Флейшмана «подлым жидом». Эрнест согласился отдать Флейшману рукопись для отправки издателю. У Дона Стюарта тоже была копия рукописи, которую он сначала показал в издательстве «Джордж Х. Доран и компания», выпустившем в свет юмористическую книгу самого Стюарта о Хэддоксах в Европе. Поговаривали, будто Джорджу Дорану не понравилось то, что в книге слишком много секса, но Эрнест озвучил Лебу настоящую причину: издательство предпочло бы сначала выпустить роман, а не рассказы. Однако Доран еще не сказал «нет», поэтому у Эрнеста оставалась надежда. Стюарт тем временем показал рукопись Г. Л. Менкену в надежде, что Менкен заинтересует «Кнопф» в ее публикации; Менкен вежливо отказался (чем заслужил нелюбовь Эрнеста на всю жизнь). Эрнест решил, что едва ли он получит известия от издателя прежде, чем закончатся праздники, и поэтому его письма из Шрунса описывают только прогулки на лыжах и погоду и не касаются издания книги.

Впрочем, он продолжил рассылать рассказы, надеясь заинтересовать ими широкий круг издателей. Он отправил свой новый рассказ о корриде, «Непобежденный», Джорджу Горацию Лоримеру в «Сатердэй ивнинг пост»; в сопроводительном письме он признавался, что детали несколько технические, но в итоге к концу рассказа все объясняется. Он научился подбирать выражения и писал, как он надеется, что рассказ сделает для корриды то же, что Чарльз Э. Ван Лоун, плодовитый автор «Пост», сделал для профессионального бокса. (Лоример не купил рассказ, и он был опубликован в немецком журнале «Квершнитт», на который Хемингуэй всегда мог рассчитывать). Эрнест отправил рассказ «На Биг-Ривер» еще в один журнал, на который возлагал большие надежды, – «Квартер», принадлежавший бывшему поэту Эрнесту Уолшу и его зрелой подруге, художнице Этель Мурхед, которая финансировала издание. (Рассказ появится в весеннем выпуске журнала в 1925 году.)

После «Трансатлантик ревью» Хемингуэй мог давать дельные советы Уолшу, большей частью в разговорах, которые они вели предыдущей осенью в отеле «Венеция», и частью – в письмах из Шрунса. Эрнест советовал журналу делать все возможное, чтобы платить писателям. Он считал это крайне важным. Еще Эрнест предложил Уолшу и Мурхед присмотреться к нескольким его друзьям-писателям, в том числе Джозефине Хербст и ее мужу Джону Херрманну, Натану Ашу, Бобу Макалмону, Дону Стюарту, Уильяму Карлосу Уильямсу, Льюису Галантье и даже Эдмунду Уилсону. У Уолша был туберкулез (от которого он и скончается в октябре 1926 года), поэтому они с Мурхед проводили зиму в французском городке Камбо рядом с Испанией, где климат был мягче. В скором времени они объявят награду за лучший вклад в первые четыре выпуска «Квартера»; Уолш доверительно сообщил Хемингуэю, что фаворит – он. Когда журнал отдал награду кому-то другому, Уолш получил свою порцию длительного презрения.

Эрнест отправил несколько писем своему старшему другу, Биллу Смиту, с кем они вместе когда-то проводили летние месяцы в заливе Хортон-Бэй. С тех пор много воды утекло. Предыдущей весной давний друг Эрнеста (брат Билла) И. К. Кенли Смит, в чьей квартире Эрнест жил в Чикаго, оказался замешан в довольно грязном скандале. У Кенли, который тогда жил в Палос-Парке, был роман. Его любовница, явно в невменяемом состоянии, приехала к Кенли домой, чтобы убить его вместе с женой, Дудлз. Кенли не было дома, но любовница стала стрелять из пистолета в Дудлз, и каждый раз промахивалась, а затем выстрелила в смотрителя дома Смитов и убила его. Она сбежала в Нью-Йорк и потом в Детройт, где и покончила жизнь самоубийством в гостиничном номере. Эд и Грейс Хемингуэй отправили Эрнесту газетную вырезку с заметкой об этом деле, которая, несомненно, произвела огромное впечатление. Смиты занимали большую часть мыслей Эрнеста, когда к концу 1924 года он получил от Билла Смита письмо. Известий от Билла не было с 1921 года. Незадолго до того, как Эрнест покинул Чикаго, до Кенли дошли кое-какие сплетни, распространяемые Хемингуэем о Дудлз, и к ссоре подключился уже Билл, который счел, что своя рубашка ближе к телу; кроме того, Билл заявил, что ему не нравится Эрнест образца 1922 года. И лишь через два года восторжествовала дружба.

Эрнест был рад получить известия от Билла в 1924 году. Он ответил Биллу длинным письмом от 6 декабря: «Я не чувствовал себя так чертовски хорошо с тех пор, как мы играли с пестиками на Блэк [Ривер]». Эрнест уговаривал Билла приехать к нему в Европу, это было главной темой письма. Попутно он осуждал недавние браки старой банды, намекая на скандал с Кенли и Дудлз Смитами, сообщал новость о том, как Хэдли потеряла его рукописи, и выражал сочувствие по поводу смерти тети Билла. Хемингуэй нарисовал целую картину: Билл приезжает к нему в Париж, где его будет ждать литературная работа, а летом следующего года они отправятся в Испанию, будут ходить на бои быков и ловить форель в реке Ирати. Он убеждал, что Биллу следует приехать еще и потому, что это было бы прекрасно для него с точки зрения телесного комфорта: «Веселые и прохладные ночи и жаркие дни. Никакой мошкары». Он описывал жизнь с Хэдли и Бамби, новых друзей Дос Пассоса и Стюарта, скачки и профессиональные боксерские бои в Париже – все с прицелом на то, чтобы показать Биллу рай, в котором может оказаться и он, если только приедет в Европу. Эрнест немедленно начал искать работу своему другу. Он узнавал у Досси Джонстон, которая тоже тогда была в Шрунсе, не может ли она спросить своего отца, Уильяма Доусона Джонстона, тогдашнего директора Американской библиотеки в Париже, не возьмет ли он на работу секретарем Билла Смита, окончившего колледж по специальности в сельском хозяйстве. Когда это не удалось, он попросил Эрнеста Уолша взять Билла на работу за одну тысячу франков в месяц. Уолш категорически отказался от этого безапелляционного требования, что стало причиной появления дурных чувств между двумя Эрнестами.

Все свои хорошие рассказы он написал о Мичигане – рыбалке и ухаживаниях за местными девушками, сообщал Эрнест Биллу. Это незабываемые воспоминания, продолжал он, и мы только испортим их, если вернемся и попытаемся вновь пережить все, что было. «Но мы можем, – писал взволнованный Эрнест, – приобрести новые и чертовски чудесные впечатления. Как вот здесь, и в Испании, и в Австрии в горах зимой». Он был счастлив, что «наша старая банда вновь соберется». Хотя у Эрнеста были прекрасные друзья (каждого он описывал восторженно), среди них было не так много «настоящих», говорил он, и он очень высоко ценит Билла. Эти первые письма между ним и Биллом были полны надежд – надежд на то, что Эрнест сможет собрать группу мужчин для совместного времяпрепровождения, как было в Мичигане, и прежде всего сможет объединиться с Биллом Смитом.

День ото дня Хемингуэи становились все загорелее и положительно излучали здоровье. Эрнест и Хэдли зашли на лыжах в верховья Альп, когда до них добрались важные новости. Дон Стюарт и Гарольд Леб, каждый по отдельности, отправили Эрнесту телеграммы с сообщением, что Гораций Ливрайт принял его рукопись в «Бони и Ливрайт». Эрнест сразу же написал Гарольду, что сначала не мог ему поверить, когда телеграммы настигли его в хижине «Мадленер-Хаус». Он был так взволнован, что не мог спать. Однако первый абзац письма был посвящен не новостям, а катанию на лыжах на леднике, недавней снежной буре и скорости, которую они развивали, когда поднимались и спускались на лыжах с разных гор. Затем Эрнест сказал Гарольду, как замечательно вышло бы, если б он был с ними. И только после этого он задал Гарольду вопрос о подробностях издания книги: будут ли ее сокращать и сколько денег он получит. Вскользь он интересовался одной деталью, которая представлялась ему очень важной: выйдет ли его книга осенью, как и книга Гарольда?

Когда Эрнест спустился с гор, он обнаружил телеграмму от «Бони и Ливрайт», гласившую, что они хотят опубликовать рассказы и обещают заплатить двести долларов аванс в счет авторских. Эрнест немедленно отправил в ответ телеграмму с согласием. Однако за телеграммой последовало письмо самого Горация Ливрайта, в котором он объяснял, что издательство не сможет напечатать «В Мичигане», подчиняясь законам против непристойности, и что некоторые строки из «Мистера и миссис Эллиот» придется изменить по этой же причине. Эрнест немедленно приступил к рассказу, которым можно было бы заменить «В Мичигане». Так появился «Чемпион», жесткий и сильный рассказ о Нике Адамсе, который путешествует на грузовых поездах и знакомится с бывшим боксером, сошедшим с ума. Эрнест отправил рассказ в «Бони и Ливрайт» и продолжал рассказывать всем о своих новостях. В последние дни в Шрунсе Хемингуэй занялся написанием великодушного посвящения Эзре Паунду для первого выпуска «Квартера», который, как решил Уолш, станет юбилейным для поэта.

Тридцать первого марта Хемингуэй подписал договор, присланный издателем, который также предоставлял Ливрайту право на следующие три книги Эрнеста. К тому времени он, Хэдли и Бамби вернулись в Париж. Много времени он уделял совместной работе с Эрнестом Уолшем и Этель Мурхед над «Квартером». Первым делом, вернувшись в Париж, они с Хэдли решили отпраздновать принятие сборника «В наше время» (с прописной буквы) с человеком, который помог заключить сделку, – Гарольдом Лебом. Позже Гарольд рассказал Эрнесту подробности того, что произошло в «Бони и Ливрайт», и Хемингуэй признался, что чувствует себя замечательно оттого, что рассказы его взяли и «одновременно пнули по яйцам». Как выяснилось, рукопись едва не отвергли. Флейшман переслал ее Ливрайту еще в октябре не прочитав. Исидор Шнайдер, нью-йоркский друг Малкольма Коули, которого Гарольд знал как постоянного сотрудника «Брума», каким-то образом прослышал о странствиях рукописи и рассказал Лебу, что ее читает, для «Бони и Ливрайта», Беа Кауфман, жена драматурга Джорджа Кауфмана. Когда Гарольд связался с ней, она сообщила ему, что упаковала рукопись и готова вернуть ее Флейшману. Леб настоял, чтобы она распечатала рукопись и перечитала. Его вмешательство поддержал телефонный звонок Горацию Ливрайту Шервуда Андерсона, который только что стал автором «Бони и Ливрайт».

Неудивительно, что Хемингуэй никогда не станет рассказывать историю о том, как его рукопись едва не отклонили, и фактически все биографы Хемингуэя не будут обращать внимание на рассказ Леба. Это правда, что Леб предоставил подробности, однако за ним не замечалось придумываний, и он был до боли честен в отношении себя, когда позднее писал о Хемингуэе. Мелкие детали истории, рассказанной Лебом – о роли Исидора Шнайдера и Беа Кауфман в особенности, – опровергают подозрение, будто Леб сам все выдумал. Но не в интересах Хемингуэя было признавать долг перед другом – или тот факт, что его первую книгу чуть было не отклонили, – и ясно, что биографы Эрнеста последовали его примеру. Итак, публикация сборника «В наше время» стала возможной благодаря вмешательству двух человек: Гарольда Леба и Шервуда Андерсона. В следующем году Эрнест ответит на эту доброту двумя весьма жестокими книгами.

* * *

Вместо того чтобы радоваться, Эрнест громил других писателей и критиков. В письме к Биллу Смиту от 14 февраля он жаловался на «педиков», которые легко находят издателей, и уничтожающе говорил об американском писателе Гленуэе Уэскотте, который, по слухам, переключился с женщин на мужчин после того, как один богатый человек профинансировал его поездку в Европу. (Если случай напомнил Эрнесту о предложении Джима Гэмбла обеспечивать его на протяжении целого года в Европе, то этим можно было бы объяснить скабрезный тон письма. Уэскотт, как понимал Хемингуэй, выбрал тот путь, который он отверг.) «Существует гомосексуальная клака, которая сделает парня за ночь». Они организованы, писал Эрнест, «как масоны». Дорога к писательскому успеху лежит «через вход в толстую кишку».

В письме Шервуду Андерсону он формулировал свою позицию по другому литературному направлению, на сей раз – критике. На этом этапе жизни Эрнеста критики почти не обращали на него внимания, не считая рецензии в «Дил» за октябрь 1924-го, еще одной рецензии без авторства (вообще положительной) в «Канзас-Сити стар» и обзора в его собственном «Трансатлантик ревью». Но все это обнадеживало, хотя в рецензии Уилсон и встречалось несколько придирок – но пока его карьера только развивалась, Хемингуэй редко воспринимал даже малейшую критику спокойно.

Таким образом, трудно сказать, почему Эрнест решил написать такое письмо Андерсону. Критики бесполезны, говорил он: «лагерь, следующий за евнухами от литературы. Из них даже шлюх не получится, – продолжал он. – Они все добродетельны и стерильны. И с какими хорошим манерами, высоколобые». Это при том, что Хемингуэй отвечал по поводу критики им последнего романа Андерсона, «Много браков» (1923), хотя он очень положительно отозвался на мемуары Андерсона «История рассказчика» (1924). И тем не менее сложно понять, Эрнест жаловался потому, что считал, так должны поступать профессиональные писатели, или потому, что так он подбадривал себя на случай будущих негативных отзывов. Вне зависимости от причин, замечания кажутся весьма резкими, особенно на том раннем этапе жизни.

Эрнест с острым вниманием относился к тому, как «В наше время» («Бони и Ливрайт» дали заглавие с прописной буквы) встретят в Оак-Парке, особенно если вспомнить, что Эд и Грейс вернули все десять экземпляров «в наше время» Биллу Берду в «Три маунтинз пресс» (в этом издании заглавие давалось со строчной буквы). Но еще до этого Эрнест получил 8 марта письмо от отца, в разгар переговоров с Ливрайтом. Где-то Эд прочитал рассказ «Доктор и его жена», опубликованный в «Трансатлантик ревью» в ноябре 1924 года – единственном издании, где он появился на сей момент. Эд сказал, что увидел рассказ «случайно». Он прокомментировал только ту часть, где речь шла о разговоре доктора с двумя местными рабочими-индейцами насчет распила бревен на его участке, и не обратил внимание на убийственное описание доктора и его жены. Эд сказал, что всегда знал, какая отличная память у его сына, и вспомнил об этом эпизоде, относящемся ко времени, когда Эрнесту было двенадцать лет: «Я видел то старое бревно на пляже, когда читал твой рассказ». Он хочет прочитать и другие рассказы сына, добавил он.

Конечно, письмо доставит Эрнесту много удовольствия и вселит в него чувство гордости. Он больше не стремился добиться одобрения матери, но отец всегда значил и всегда будет значить для него очень много. Эрнест выстроил тщательную защиту рассказа в ответном письме отцу. Его цель, писал он, заключалась в воссоздании самой жизни, во всех ее проявлениях. «Нельзя сделать этого, не описывая плохое и уродливое или красивое». Эд и «мать» должны помнить, что после того, как они наткнулись на рассказ, который сочли предосудительным, они могли прочитать такой рассказ, который им понравился бы. Эрнест не отправил им ни одного экземпляра этой книги потому, что они вернули предыдущее издание в «Три маунтинз», объяснял он. Он не собирался, впрочем, отправлять отцу какие-либо рассказы в этом письме (или любом другом), и 1925 год будет трудным, и в отношениях с семьей потребуется настоящее жонглирование.

Чай, устроенный Китти Кэннелл и Гарольдом Лебом в квартире Китти, чтобы отпраздновать прием Ливрайтом рукописи «В наше время», в ретроспективе станет эпохальным событием. Основные участники рассказывали историю по-разному, но в результате выходило одно и то же. Может быть, версия Китти Кэннелл меньше других заслуживает доверия, потому что Китти питала искреннее отвращение к Эрнесту. Чем-то его стиль вызывал у нее настороженность, как она позже скажет, не очень любезно. Но когда Кэннелл услышала, как Хемингуэй пренебрежительно назвал Флейшмана «жидом», когда Гарольд взял Эрнеста познакомиться с ним, то сразу же перестала доверять ему. По словам Китти, Гарольд был ошеломлен репликой Эрнеста, однако, когда после ухода Эрнеста Китти подняла эту тему, Гарольд поспешил сделать странное замечание: «Если бы Хем считал меня евреем, то не стал бы высказываться передо мной в таком духе». Китти возненавидела антисемитизм Хемингуэя; она убеждалась, что он плохо относился к Гарольду почти с самого начала.

Однако Китти нежно любила Хэдли. Они вместе ходили по антикварным магазинам Парижа, подыскивая доступные серьги, и часто играли в теннис, иногда вчетвером с Гарольдом и Эрнестом. (Китти подарила Хэдли и Эрнесту кота, которого они назвали Мистер Ф. Кис, любовь Эрнеста к кошкам играла в его пользу, с точки зрения Китти.) Кэннелл давно хотела познакомить Хэдли с двумя сестрами из Сент-Луиса, Вирджинией и Полин Пфайффер; каким-то образом их пути на Среднем Западе не пересеклись, несмотря на схожие биографии и общую подругу, сестру Билла Смита Кэти. По иронии судьбы именно Кэти способствовала сближению Эрнеста и Хэдли. Китти попросила сестер Пфайффер прийти к ним на чай.

Китти Кэннелл вспоминает сестер «миниатюрными, с яркими черными глазами и черными волосами, подстриженными на лбу, как у японских кукол». Джинни Пфайффер была у своей старшей сестры в Париже в гостях. Она пыталась разобраться, что же ей хочется сделать со своей жизнью, тогда как Полин работала в парижском «Вог», чем и объяснялось ее модное пальто из бурундука. Потом Эрнест признается, что пальто его восхитило. Обе сестры были красивы и известны своим остроумием. Китти заметила, что Полин, которой тогда было тридцать лет, была более смешливой из них двоих, а Джинни, которой только что исполнилось двадцать три года, была красивее. Ощущение то ли близнецовости, то ли взаимозаменимости побудило Эрнеста сказать, когда сестры ушли, что ему бы хотелось прогуляться с Джинни, одетой в пальто Полин; Хэдли было не смешно. В следующий раз, когда Китти увидела сестер, они были в гостях у Хэдли и Эрнеста на улице Нотр-Дам-де-Шан. Их развлекала одна Хэдли; Эрнеста можно было заметить в соседней комнате, он лежал на кровати и читал, и сестры Пфайффер поразились тому, какой он «грубиян», рассказали они Китти. Им понравилась Хэдли, и они согласились с Китти, что Эрнест, видимо, не дает ей достаточно денег, чтобы она одевалась модно или хотя бы прилично. Обе сестры вскоре станут хорошими друзьями Хэдли, и Полин часто будет видеться с Эрнестом и Хэдли, подружившись с обоими.

В 1924 и 1925 годах Эрнест обзавелся новыми, не менее значительными друзьями. Он был в «Шекспире и Компании», неспешно выбирал книги и разговаривал с Сильвией, когда вошел красивый молодой человек. Сильвия сразу представила Эрнеста Арчибальду – которого все всегда звали Арчи – Маклишу, который был родом из пригорода Чикаго, как и Эрнест, закончил Йель и Гарвардскую школу права. Арчи был на шесть лет старше Эрнеста. Он ушел добровольцем на Первую мировую войну и работал водителем санитарного автомобиля, что, несомненно, смягчило его академические заслуги в глазах Эрнеста. Вскоре Арчи перевели в артиллерию, и он принял участие в боевых действиях во Франции.

Арчи был поэтом. Он оставил бостонскую фирму, где работал юристом (в тот же день, когда стал партнером), и перевез всю свою семью – жену Аду, сына и дочь – в Париж, чтобы писать стихи. Арчи и Эрнест сразу же нашли общий язык, и вскоре он с Хэдли познакомились и с Адой. «Ада была щеголихой», – писал Джон Дос Пассос. Она была необыкновенно талантливым музыкантом, концертирующей певицей. В Париже она выступала и работала над своим голосом. Всякий раз, как четверо молодых людей встречались, воцарялась атмосфера веселья. Арчи несколько раз боксировал с Эрнестом, хотя был на тридцать фунтов легче, поэтому поединки были неравными. Иногда они с Эрнестом катались на велосипедах, затем основательно взялись за шестидневные велосипедные гонки. Эрнест носил полосатые свитеры, которые любили гонщики, и ездил по окрестностям Парижа, по словам Дос Пассоса, так, что «колени были у ушей, а подбородок между рукоятками руля» (Дос Пассосу было очень смешно). По словам биографа Маклиша, Арчи «машинально» гонял наперегонки с Эрнестом той весной; он любил соперничать почти так же, как Эрнест, что в будущем станет причиной напряженных отношений между ними.

Самые важные и бурные дружеские отношения Эрнеста связывали с писателем Ф. Скоттом Фицджеральдом. Они познакомились в баре «Динго» где-то 1 мая 1925 года. Это все, что нам известно определенного об их встрече, дальнейшие детали мы можем черпать лишь в посмертно изданных мемуарах Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». В силу причин, проистекающих из самой сути его характера, Хемингуэй описал Фицджеральда, чьей репутации потом пришлось восстанавливаться, как невротика и глупца, поверхностного писателя, хронического алкоголика и подхалима. Во-первых, Эрнест сказал, что при их знакомстве присутствовал Дункан Чаплин, коллега Скотта по Принстону, однако Чаплина не было в Европе в 1925 году. В их первую встречу, по рассказу Хемингуэя, Скотт был напуган военным опытом Эрнеста и его серьезным подходом к литературной работе.

Судя по словам Хемингуэя, Фицджеральд был неопытен, а он был уже признанным писателем, хотя на самом деле все было совсем наоборот. Фицджеральд, тоже уроженец Среднего Запада, родился в Сент-Поле, в штате Миннесота, в 1896 году, в семье, принадлежавшей к верхней прослойке среднего класса, со слабохарактерным отцом в ее главе. Скотт начал писать очень рано; в Принстоне он быстро набросал черновик будущего романа «По эту сторону рая» и затем бросил учебу, чтобы вступить в армию, нисколько не сомневаясь в том, что погибнет на войне. Пока войска стояли под Монтгомери, в штате Алабама (его так и не отправили на фронт), Скотт встретил Зельду Сейр, красивую и блестящую дебютантку из Монтгомери, с сильным характером и невероятно обаятельную. Она согласилась выйти замуж за Скотта, но разорвала помолвку, когда, весьма рационально, обратила внимание на то, что у него недостаточно денег должным образом поддерживать ее – решение, которому Скотт с пониманием уступил, хотя оно ему и не понравилось. После того как в 1919 году «Скрибнерс» принял к печати «По эту сторону рая», финансовое будущее Скотта стало казаться не таким уж и мрачным. Они с Зельдой переехали в Нью-Йорк, где и поженились в 1920 году. У них родилась дочь, которую они назвали Фрэнсис Скотт Фицджеральд, или «Скотти». В 1924 году семья переехала в Европу, жила на юге Франции, затем в Риме, а потом поселилась в Париже.

Звезда Скотта, в отличие от Эрнеста, загорелась на литературном небосклоне мгновенно и ярко. Он сразу же захватил доходный рынок рассказов для популярных журналов. Фицджеральд относился к своей литературной карьере как бизнесмен (не очень хороший, поскольку он никогда не был расчетлив) и вел бухгалтерские книги, где подробно записывал крупные суммы, которые он получал от журналов (особенно «Сатердэй ивнинг пост») за популярные и признанные критиками рассказы, такие как «Волосы Вероники» и «Алмаз величиной с отель «Ритц». Журналы платили ему по несколько тысяч долларов за произведение, и два или три рассказа в год обеспечивали ему значительный доход, сверх авторских за каждый проданный экземпляр книги. (К сожалению, он не следил так же внимательно за расходом денег, как за их приходом.) Скотт и Зельда снискали известность (и дурную славу) как олицетворение Века джаза – эпохи юношеской безответственности, ветрености и необузданной эмигрантской жизни в Париже. Первый роман Скотта пользовался необычайным успехом, затем и второй – «Прекрасные и проклятые», изданный в 1922 году, и два сборника рассказов, опубликованные в 1921 и 1922 годах. «Великий Гэтсби» вышел из печати 11 апреля 1925 года. Этот роман в конце концов покроет Фицджеральда неувядаемой славой, однако, когда они с Хемингуэем познакомились – немногим меньше чем через месяц, – он понимал, что роман, с его точки зрения (как и с точки зрения издателя), в коммерческом отношении оказался провальным.

Собратья Фицджеральда по перу немедленно признали «Гэтсби», хотя в действительности роман получит широкое распространение и будет отнесен к классическим только после смерти писателя. После выхода книги Т. С. Элиот написал Фицджеральду, что считает роман «первым шагом, сделанным американской прозой после Генри Джеймса». Гертруда Стайн, осознавшая, что его первая книга «по праву создана для читателя нового поколения», тоже написала Скотту восхищенное письмо, как и Уилла Кэсер и Эдит Уортон. Однако Хемингуэй сделал весьма сомнительный комплимент «Великому Гэтсби» в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой»: «Когда я закончил книгу, то понял, что как бы нелепо Скотт ни вел себя и что бы ни делал, я должен помнить, что это болезнь, и помогать ему и быть хорошим другом».

Эрнест сразу почувствовал неприязнь к Зельде – и одновременно признался, что ему приснился «эротический сон» с ней в ночь после знакомства. С самого начала он обвинял ее почти во всех неприятностях своего друга. Он писал, что у Зельды «ястребиные глаза», и назвал одну из глав романа «Праздник, который всегда с тобой», о браке Скотта Фицджеральда, «Ястребы не делятся добычей». Зельда «ревновала» к творчеству Скотта, говорил Эрнест, хотя слово подобрано не совсем верное; скорее, она негодовала на то, сколько времени он тратит на литературную работу. Она и сама развлекалась писательством (хотя намного позже), но при этом она испытывала здравое уважение к таланту Скотта, а также деньгам, которые он с его помощью зарабатывал. Зельда подстрекала Скотта пьянствовать и проводить время на вечеринках, считал Эрнест, и, пожалуй, это верно, однако тогда все это было в духе времени – и в первую очередь это верно по отношению к самому Эрнесту. Хемингуэй признавался, что нисколько не удивлен, когда к концу того десятилетия Зельда начала показывать симптомы шизофрении. Он любил рассказывать историю о том, как Зельда склонилась к нему и доверила свою «большую тайну», спросив его: «Эрнест, вы не думаете, что Эл Джолсон более велик, чем Иисус?» Зельда, которая, скорее всего, подразумевала шутку или прокомментировала культ знаменитостей 1920-х, тоже была невысокого мнения об Эрнесте.

После первой встречи-попойки в «Динго» у Эрнеста и Скотта состоялся хороший писательский разговор в «Клозери де Лила». Во время поездки в Лион за автомобилем Фицджеральда они лучше узнали друг друга. Эта поездка весело описывается в парижских мемуарах Хемингуэя, причем особый акцент делается на ипохондрию Скотта и его недалекость в целом. После этого Скотт и Зельда пригласили Эрнеста и Хэдли на обед в свою квартиру на улице Тильзитт, на Правом берегу, недалеко от Елисейских Полей. Зельда сказала, что сразу невзлюбила Эрнеста, и призналась общему другу, что он показался ей «фальшивым». Эрнесту она высказала прямо: «Не бывает таких мужчин, каким ты хочешь казаться». Биограф Зельды писал, что она сделала замечание Хэдли: «В семье Хемингуэев ты делаешь то, что хочет Эрнест» – в целом верное, и это не могло слишком понравиться Эрнесту.

В то время, когда они встретились, Фицджеральд еще упивался известностью успешного писателя, который только что написал почти идеальный роман. Он наслаждался благополучием и молодостью с красивой и яркой женой. Необыкновенно великодушный человек, Скотт хотел разделить со своим другом литературную удачу и не только вел с Эрнестом длительные разговоры о технике писательства, о том, какие гонорары брать за рассказы (во время обеда на улице Тильзитт он достал свою бухгалтерскую книгу), но и очень сильно желал того, чтобы Эрнест подписал договор с его издательством, «Скрибнерс», и неоднократно просил своего тамошнего редактора, Максвелла Перкинса, связаться с Хемингуэем.

Макса Перкинса не нужно было убеждать. Он только что прозевал договор с Хемингуэем на сборник «В наше время», потому что из-за неправильного почтового адреса первое письмо редактора к Эрнесту не попало. Макс сообщил Хемингуэю, что лишь с большим трудом нашел копию бердовского «в наше время». Несмотря на то что он восхищался сборником, писал Макс Эрнесту, его небольшой объем не позволит книготорговцам заработать на книге, поэтому с точки зрения сбыта сборник представляется для «Скрибнерс» проблемой. Но Перкинс со вниманием отнесся бы к тому, если бы Эрнест мог предложить что-нибудь для публикации, намекая, что от него ждут романа. Хемингуэй так ликовал, что, когда столкнулся с Максом Истмэном на улице, то заставил Истмэна вернуться с ним в квартиру взглянуть на письмо. В ответе Перкинсу Эрнест говорил, что «Бони и Ливрайт» застолбили право на следующую книгу. Он написал, что очень сожалеет о том, что не смог подписать договор со «Скрибнерс». Хемингуэй и Истмэн вышли на улицу, размышляя, каким образом Эрнесту попасть в ряды авторов Макса Перкинса.

Эрнест чувствовал давление, побуждающее его написать роман, не только от Макса Перкинса и «Скрибнерс». Хотя первое письмо Горация Ливрайта Эрнесту не сохранилось, по-видимому, издатель сообщил, что сборники рассказов не продаются, потому что Эрнест на это письмо ответил, что не считает «В наше время» безнадежным (и предсказал, что его книгу будут читать и интеллектуалы, и массовый потребитель). Но поскольку Перкинс допустил подобную предвзятость, Эрнесту пришлось отвечать, и он неубедительно стал разъяснять, что ему «нет никакого дела до романа» и что роман «ужасно искусственная и деланая форма».

В 1924–1925 годы мощный поток рассказов превратился в тонкую струйку; в ноябре 1924-го Эрнест написал «Непобежденного», в марте 1925 года – «Чемпиона». Истина же заключалась в том, что он понятия не имел, что писать дальше, и отчетливо понимал, что от него ждут чего-то более масштабного. Тем временем Эрнест обыгрывал несколько идей для «Квершнитта»; музыкант Джордж Антейл, живший над лавкой «Шекспир и компания», был парижским «разведчиком» журнала. Редактором его был владелец Берлинской галереи Альфред Флехтхайм – один из первых, кто станет публиковать Хемингуэя. И хотя в журнале нередко печатались произведения, которые больше нигде не принимали, он не был простой свалкой низкокачественного чтива. Здесь были опубликованы несколько странных произведений Хемингуэя, в том числе стихотворение в прозе из шести частей, написанное под сильным влиянием Гертруды Стайн, «Душа Испании с Макалмоном и Бердом, издателями», вышедшее в 1924 году. В стихотворении унылым списком перечислялось все, что вызывало антипатию Эрнеста. Список начинался с «Диктаторы – дерьмо» и продолжался упоминанием Менкена, Уолдо Франка, «Брума», дадаизма и Джека Демпси, каждый по отдельности именовался «дерьмом». Кроме этого, в журнале были опубликованы его «Женщины-поэтессы с подстрочными примечаниями», с непристойными высказываниями в адрес Эдны Сент-Винсент Миллей и Эми Лоуэлл, не считая прочих, и с иллюстрацией эскиза одалиски Матисса. «Квершнитт» в Европе был известен как журнал, хорошо плативший писателям.

В апреле 1924 года Эрнест написал Дос Пассосу, что каждый месяц получает «заказ» от немецкого журнала и что ему очень хорошо платят. Он хвастался, что «Квершнитт» – они «все повеселились от этого названия», говорил Дос Пассос, собирался опубликовать книгу «грязных стихов» Эрнеста с иллюстрациями болгарского художника Пасхина, которого Эрнест потом изобразит в главе «В кафе «Купол» с Пасхиным» в «Празднике, который всегда с тобой». Месяц или два Хемингуэй говорил о том, что напишет книгу о корриде, чем заинтересовал Флехтхайма. Видимо, желание это выросло из намерений Флехтхайма опубликовать рассказ Эрнеста о тореадорах, «Непобежденный», с иллюстрациями Пикассо. Хотя из этого ничего не вышло, Флехтхайм («шикарный испанский еврей»), aficionado, выдал Эрнесту аванс за книгу о корриде, третью в серии; двумя другими были книги о лошадях и о боксе. Иллюстрировать издание, среди прочих, должны были Пикассо и Грис, и еще планировалось включить обширную подборку фотографий, Эрнест сразу решил, что они необходимы в любой книге на эту тему. С этим замыслом также ничего не получилось, однако из него проросло зерно позднейшей «Смерти после полудня».

Весной 1925 года Эрнест, помимо собственной карьеры, был страстно увлечен темой корриды. Билл Смит приехал наконец во Францию, и возможно, это был именно тот человек, которого Эрнест больше всего хотел познакомить с испанским спортом. В февральском письме он пространно описывал Биллу корриду и в заключение говорил: «Это не высоконравственное действо, и если мужчина смотрит на бой быков с моральной позиции, этому нет никаких оправданий. Но если мужчина принимает все как есть, Боже, что за дьявольски прекрасное зрелище». Эрнеста переполнял такой энтузиазм, что он даже написал Горацию Ливрайту и пригласил издателя когда-нибудь отправиться с ним и Хэдли в Испанию. Тем временем, говорил он, Роберт Бенчли, Дон Стюарт «и добрая банда» уезжают с Хемингуэями в Памплону на фестиваль Сан-Фермин в июле. Эрнест ничто не любил так, как путешествия и праздничное застолье с компанией мужчин, и Памплона, казалось, обещала все для этого, как и предшествующая рыбалка на девственно красивой реке Ирати. Конечно, Хэдли тоже будет рядом. И леди Дафф Твисден.

Хемингуэй никогда не был влюблен в Дафф – но если и был, то пришел в себя еще до того, как они все оказались в Испании. Это была женщина-спектакль – не тот тип, который привлекал его. По сути, Эрнест был серийным одноженцем, не склонным к романам. Но те, кто создавал легенду о Хемингуэе, склонились к тому, чтобы разбавить маскулинность донжуанством – потому, что это казалось очевидным, а не потому, что на то существовали реальные свидетельства. Поскольку Эрнест четыре раза был женат[27], принято считать его дамским угодником. Однако он был более романтичным по натуре, чем большинство бабников. Неизвестно, конечно, распространялось ли это на Дафф Твисден; наиболее убедительное доказательство его чувств обнаруживается в героине леди Бретт Эшли в «И восходит солнце» – сука, которая отказывается быть сукой, возлюбленная Джейка Барнса, героя без члена[28].

Нет сомнений в том, что леди Дафф Твисден была привлекательной и что Эрнест это заметил – в конце концов, это не ускользнуло от внимания большей части эмигрантского Парижа. Весной 1925 года Дафф было немногим больше тридцати лет. Она была поразительной, не будучи красивой; ее темные волосы были коротко подстрижены и гладко зачесаны назад. (Одна лишь прическа заинтересовала бы Эрнеста.) Она предпочитала мужской стиль, который сегодня мы назвали бы преппи: твидовые юбки, свитеры под блейзером с широким «итонским» воротничком, раскрытым над лацканами. (Внешний вид зависит от красоты фигуры под всей этой шерстью.) Она часто носила головные уборы – либо мягкие фетровые береты, либо шотландские шляпы. Разговаривала со снобистским английским акцентом, и привычка Дафф называть мужчин «ребятами» прижилась в ее кругу. Кроме того, за ней тянулась очень романтичная предыстория – хотя в ретроспективе она кажется немного жалкой, – тянулась как шлейф. Она была высокого мнения о своих шотландских корнях (скорее буржуазных, а не аристократических), отец ее был лавочником из Йоркшира.

Дафф, недавняя невеста солдата, привлекла внимание сэра Роджера Томаса Твисдена, баронета. Они поженились против воли его семьи (после развода Дафф с первым мужем), и у них родился сын. Но и тогда семья сэра Роджера обвиняла ее в промискуитете и чрезмерном употреблении спиртных напитков, тогда как Дафф утверждала, что именно ее муж – агрессивный пьяница и время от времени вынуждает ее спать на полу. Иногда ее муж клал в супружескую постель меч – эта деталь украсила историю Дафф и заворожила Эрнеста. (Они спали, положив между собой меч, как в легендах о средневековых рыцарях и дамах? Если так, размышлял Эрнест дальше, то разве не легко было перекатиться через него, ведь меч, судя по всему, лежал на кровати плашмя?) Дафф нередко сбегала из Англии с сыном, часто в Париж или в дом своей бабушки в Шотландию. Тут на сцене появился любовник: Пэт Гатри, шотландский кузен, о котором мало что известно – не считая того, что он вроде бы находился в финансовой ловушке и сильно пил. Парочка умчалась в Париж, оставив ребенка Дафф на попечение ее родителям, и поселилась на Монпарнасе; каждый из них зависел от чеков из дома, которые не всегда приходили. Когда средства до них все-таки добирались, они наряжались, отправлялись в «Ритц» и пировали с икрой и шампанским, пока не кончались деньги. Эти двое стали настоящей легендой, пожертвовав, казалось, всем ради своей любви. Джимми Чартерс, бармен из «Динго», позже рассказал: «Они очень любили друг друга[29], и поэтому все относились к ним с особым вниманием и заботой».

Если окружавшая ее легенда может считаться свидетельством, то Дафф, пожалуй, была обольстительницей. Она символизировала победу любви над условностями, триумф полной жизни вопреки ожиданиям общества. Она поразила эмигрантов своим чувством стиля (андрогинного) и старой драмой и увлекла их на свою орбиту – особенно гомосексуалистов. Известную гомосексуальную пару, художника сэра Седрика Морриса (тоже баронета) и Летт-Ханса, часто видели в обществе Дафф. Когда она и Пэт (Майк Кэмпбелл в «И восходит солнце») появлялись вместе со своей свитой в парижских ночных заведениях, все присутствующие обращали на них внимание. Однако из-за романтической связи Дафф и якшания с гомосексуалистами мало кто из американцев или англичан открыто проявлял к ней внимание. Бернис Керт обнаружила, что на самом деле сама Хэдли ценила кажущуюся приверженность Дафф правилу, освобождавшему мужей от ограничений. Хэдли нравилось чувство юмора Дафф. «Когда она смеялась, она полностью отдавалась этому смеху, – говорила Хэдли. – Очень грубый язык, конечно, но он перенимался людьми разного типа».

Друг Эрнеста Гарольд Леб решительно влюбился в Дафф. Он встретил ее в «Селект» в начале июня, и ее известность шла впереди нее. В ее присутствии Гарольд потерял дар речи, однако ему удалось уложить ее в постель. Они с Китти Кэннелл переживали в это время мучительный разрыв, и Китти очень кстати уехала в Англию – как и Пэт Гатри, который отправился навестить свою мать. В их отсутствие Гарольд и Дафф сбежали из Парижа: они взяли билеты в спальный вагон на поезд до Сен-Жан-де-Люза, где провели три дня, а потом перебрались в деревушку возле города Аскэн. Две недели протекли счастливо, казалось, для обеих сторон. В какой-то момент Дафф предложила вместе уехать в Южную Америку и оставить прошлую жизнь позади; Гарольд, согласно его версии этой истории, ответил «нет».

Дафф вернулась в Париж, а Гарольд остался в Сен-Жан-де-Люз и писал. В начале июля он собирался присоединиться к Эрнесту и остальной компании в Памплоне; Сен-Жан был на полпути туда. Там и настигло его письмо от Дафф из Парижа. Она писала, что несчастна без него, и время, которое они провели вместе, кажется ей чудесным сном. «Теперь о сомнительных радостных новостях, – писала она. – Я отправляюсь в поездку в Памплону с Хемом и твоей судьбой. Ты сможешь это вытерпеть? С Пэтом, конечно». Она может отказаться от поездки, предлагала она, но добавила, что видеть его и говорить с ним в Испании все же лучше, чем ничего.

Тем временем Эрнест готовился к поездке. Он забронировал номера на всю компанию сначала в Бургете, где они собирались ловить форель, и затем в отеле «Кинтана» в Памплоне. Он знает хозяина гостиницы, сказал он друзьям: Хуанито Кинтану сам aficionado. И сообщил, что там жили матадоры. Поначалу вся компания – Дафф, Пэт, Гарольд, Дон Стюарт, Боб Бенчли, Билл Смит и Эрнест с Хэдли – планировала поехать на рыбалку. Гарольду Эрнест сказал, что Пэта отправили в Великобританию за удочками, а Дафф – за деньгами. Билл привез лучших искусственных мух для рыбалки. Наверное, Эрнест не знал о Дафф и Гарольде – о том, что они вместе уезжали на юг Франции, поскольку невинно написал Гарольду: «Как я знаю, Дафф не притащит с собой своих педиков». Но кое-кто из компании соскочил в последнюю минуту: Бенчли вообще отказался от поездки, а Пэт, Дафф и Гарольд договорились встретиться с остальными в Памплоне и сказали, что не поедут на рыбалку. По каким-то необъяснимым причинам Пэт и Дафф договорились отправиться в Сен-Жан-де-Люз, забрать Гарольда и оттуда поехать в Испанию.

Если Эрнест и не знал о том, что существует некая интрига – похоже, это его больше всего и разозлило, – то Пэт все понял, с того самого момента, когда Гарольд встретил их у поезда в Сен-Жане. В один момент, оставшись с Гарольдом наедине в баре, Дафф объяснила, что все изменилось: «Пэт рассеял чары. Он хорошо постарался». Гарольд уже решил про себя, что у него с Дафф нет будущего, однако напряжение между ними сохранялось, а Пэт кипятился.

Между тем рыбалка, на которую компания отправилась перед Памплоной, полностью провалилась. Хозяйка земли предупредила друзей – Эрнеста и Хэдли, Билла Смита и Дона Стюарта, – что через долину прошли лесорубы, испортили землю и что с рыбалкой ничего не выйдет. Она была права. После лесорубов Ирати осталась в грязи, щепках и обломках деревьев, заводи, в которых когда-то находила приют форель, исчезли. За четыре дня они не поймали ни одной рыбы. Настроение у друзей было испорчено, но все же главной целью поездки были бои быков. Эрнест хотел познакомить друзей с миром корриды, начиная со скрытых деталей и заканчивая разнообразием смыслов. Это была его излюбленная ситуация: путешествие с приятелями, веселье и последующее разъяснение увлекательной темы в технических подробностях.

Эрнест не подозревал о романтической интрижке и испытывал в отношении Дафф некоторые собственнические чувства. Той весной в Париже она была феноменом, и Эрнест познакомился с ней раньше других. В Памплоне, когда роман обнаружился и напряженность между Пэтом, Дафф и Гарольдом открылась всем, Эрнест стал кипятиться. Он терпеть не мог узнавать о чем-то последним. Хотя он сам и не собирался спать с Дафф, это не значило, по его логике, что она должна была стать легкой добычей для Гарольда. Вскоре после прибытия в Памплону Билл Смит отвел Гарольда в сторону и сообщил, что Эрнест узнал о романтическом бегстве Гарольда и Дафф (Эрнест что-то заподозрил, когда Гарольд не поехал на рыбалку) и был недоволен. «Ты хочешь сказать, что он влюбился в Дафф?» – спросил Гарольд. «Я этого не говорил», – ответил Билл и многозначительно замолчал.

Дон Стюарт позднее признался, что винил во всем пуританский характер Эрнеста. Он сам был таким же наивным, потом говорил Стюарт, и отказывался думать, будто между Эрнестом и Хэдли что-то не так, «и я в своем простодушии спрашивал себя, зачем Эрнест и Хэдли притащили этих незнакомцев». Он верил, Эрнест чувствовал, что Гарольд каким-то образом предал его. Казалось, теперь все было не так, все изменилось по сравнению с идеальным путешествием в Памплону годом раньше. Предыдущая поездка была как «встреча однокашников», рассказывал Стюарт первому биографу Хемингуэя. В 1925 году «райский сад уж был не тот». Эрнест, по-видимому, тоже ощущал разочарование, если судить по роману, на который его вдохновила поездка, «И восходит солнце». К ним проскользнула змея – змея, в которой Эрнест распознал Гарольда Леба.

В первый день, после бега с быками, Билл, Гарольд и Эрнест зашли на арену, где проходили любительские бои перед главным боем. Гарольд как-то ухватился за рога быка и повис на них, пока бык таскал его по всей арене. Эрнест почувствовал, что его затмили – это был нехороший знак. Нельзя сказать, что они плохо проводили время: они веселились на улицах, лили вино в рот из бурдюков, до бесконечности сидели в кафе, пили и слушали испанскую музыку, искрометно шутили и смотрели на сверкающие фейерверки по вечерам. Они спорили насчет арены и обсуждали зрелище, которое Эрнест долго называл трагедией. Билл и Дон были в восторге от корриды, а Гарольду и Дафф не нравилась смерть лошадей и быков. Героем часа был матадор Каэтано Ордоньес, девятнадцатилетний юноша из Ронды, но надо иметь в виду, что отношения Бретт Эшли с молодым Педро Ромеро (чьим прототипом был Ордоньес) в романе «И восходит солнце» были полностью выдуманы. Дафф не была знакома с Ордоньесом.

Однако напряженность в компании из пяти человек была вполне реальной. Дон Стюарт рассказал об одной проблеме: Пэт Гатри без стеснений показал на фестивале, что у него и Дафф нет денег. Компании пришлось платить за Дафф и Пэта, и поэтому все чувствовали себя «преданными», сказал Дон. Другие проблемы имели отношение к сексуальной ревности. Молчание Хэдли по поводу Дафф, в письмах и беседах с ее первым биографом, Элис Соколофф, похоже, служило доказательством, по словам Леба, что у Дафф и Эрнеста не было романа. (Именно Хэдли, а не Дафф отдаст ухо убитого быка восхищенный матадор Нино де Ла-Пальма во время боя быков в Мадриде, куда компания направилась после Памплоны.) По словам Гарольда, Дафф провела с ним как-то вечером немного времени и потом ушла одна и присоединилась к гулякам в частном клубе. Когда на следующий день она появилась за обеденным столом с разбитым лицом и синяком под глазом, Гарольд спросил, перед остальными, что случилось. Эрнест ответил, что она упала на перила, и Гарольд пришел в ярость. (Неясно, каким образом она получила травму.) Тем вечером, после дождливого дня, Эрнест и другие продолжали упорно травить Гарольда. Пэт Гатри достаточно прямо сказал Гарольду, что его внимание к Дафф нежелательно. Гарольд позже признался, что ситуация стала для него невыносимой, когда поддразнивать его начал и Эрнест – поскольку именно Эрнест организовал путешествие и пригласил Пэта и Дафф, после того как Гарольд уже согласился поехать с компанией. Гатри настаивал на том, чтобы Гарольд покинул Памплону, поскольку его не хотят видеть. Дафф запротестовала, Эрнест сказал что-то насчет того, будто Гарольд прячется за женщину. После этого Гарольд вызвал Эрнеста на поединок, хотя отлично знал, что Эрнест на сорок фунтов тяжелее его и победит в любом случае. Они вышли на улицу, Гарольд снял очки и сунул их в карман пиджака, пояснив, что не сможет починить их в Испании, если они разобьются. Эрнест, улыбаясь, спросил Гарольда, не подержать ли его пиджак, на что Гарольд ответил: «Только если я смогу подержать твой». Драка была предотвращена.

На следующее утро Гарольд обнаружил записку от Эрнеста в своем почтовом ящике в гостинице. Эрнест извинялся за то, что оскорбил его, потому что был пьян. Ему очень не хотелось, чтобы фиеста закончилась на такой ноте, и ему стыдно за ту роль, которую он сыграл в унижении Гарольда – т. е. письмо доказывает, что он мог вести себя прилично. Читатели «И восходит солнце» могут разочароваться оттого, что реальная поездка на фестиваль закончилась пшиком, а не звонким хлопком. В романе Билл Гортон (Смит) является признанным врагом Роберта Кона (Леб). На самом же деле Гарольд и Билл после фиесты отправились вместе в поход. До этого они взяли напрокат автомобиль и отвезли Дафф и Пэта в Байонну, что опровергает слухи о какой-то вражде между ними. Дон Стюарт, с которого тоже частично был списан Билл Гортон, уехал на юг Франции; позднее он утверждал, что фиеста закончилась плохо, потому что Дафф и Пэт не заплатили за номера в отеле «Кинтана», хозяин которого, aficionado, был таким хорошим другом Эрнесту. (В «И восходит солнце» много говорится о том, что платить долги нужно принципиально.) Эрнест и Хэдли сели на поезд до Мадрида. В городе они снова поселились в пансионе «Агилар» и стали ходить на бои, чередуя их с поездками в Прадо, музей, который Эрнест всю жизнь любил больше других. Ордоньес вновь произвел на них огромное впечатление, и Эрнест поклялся сделать его ключевым персонажем будущего произведения.

Как-то само собой вышло, что Эрнест понемногу стал писать роман. Потом он скажет, что начал писать его в свой день рождения, 21 июля, потому что ему надоело слышать, как все вокруг говорят о написанных ими романах. Он закончил роман всего через шесть недель – хотя править его будет еще несколько месяцев. К августу Эрнест уже уверился в успехе и написал Джейн Хип, что роман почти готов и написан очень просто. «Это будет нокаут, – сказал он, – он даст знать этим ублюдкам, которые говорят «да, он может писать очень красивые маленькие абзацы», куда им убраться».

Дон Стюарт совсем недавно опубликовал юмористический роман «Мистер и миссис Хэддок за границей» и уже был известен как автор «Пародийного наброска истории». Эрнест не завидовал этим успехам, поскольку книги были написаны не в его жанре (впрочем, в следующей книге он обратится к пародии). Но поскольку издатель Стюарта, Доран, недавно отклонил хемингуэевский сборник «В наше время», Эрнест не мог не обижаться на Стюарта. (Билл Гортон в «И восходит солнце» печатаемый автор.) Больше всего Эрнеста возмущали успехи Гарольда Леба и Боба Макалмона. Макалмон же казался довольным тем, что привлек лишь малочисленную аудиторию; он был до странности равнодушен к маневрам Эрнеста, который всеми правдами и неправдами боролся за положение в литературе, и потому избежал агрессивной соревновательности Эрнеста. Гарольд возлагал большие надежды на «Дудаб», роман вышел в мае – тогда как роман Эрнеста должен был выйти только в октябре. Эрнест пожаловался Горацию Ливрайту на то, что издатель возражал против выражения «сукин сын», которое Хемингуэй заметил в гранках «Дудаба» Гарольда. Когда Эрнест увидел предварительное издание книги Леба, это побудило его включить в роман персонаж невозможного Роберта Кона, которого все называли евреем и сказали ему уехать из Памплоны, потому что здесь его не желают видеть.

Гарольд Леб описал все случившееся в Испании в своих мемуарах в 1959 году, «Как это было», а позднее добавил в сборник под редакцией Бертрама Сарасона, «Хемингуэй и закат» (1972), два эссе. «[Роман «И восходит солнце»] поразил меня, как апперкот», – вспоминал он почти через пятьдесят лет. Он просто не мог понять, почему Хемингуэй изобразил его таким. Разве не мог Эрнест чуть сильнее замаскировать события, не просто поменять имена друзей? Гарольд придумывал разные возможные причины: Эрнест завидовал и с подозрением относился к богачам и школам Лиги плюща, ранение на войне оставило свой след на всю жизнь, неконтролируемый характер, различные переживания ранних лет, которые сделали Эрнеста обидчивым и вынуждали обнаруживать преследование там, где его не было. Хотя Гарольд и написал об издании «Дудаба» в своих автобиографических очерках, он не осознавал, что роман тоже мог стать причиной нападок Хемингуэя.

Обнаружение Гарольдом Лебом бредового компонента в мышлении Хемингуэя довольно хорошо показывает, что происходило к концу жизни Эрнеста, но это не объясняет мотивы Хемингуэя, почему он изобразил «этого жида Кона» злодеем в романе. Больше всего Гарольда озадачивало то, что он считал себя и Эрнеста очень хорошими друзьями. Они вместе боксировали, играли в теннис, разговаривали о литературе. Переписка между ними отмечена теплом и близостью, которые редко встречаются в письмах Эрнеста. Гарольд спас «В наше время» от мусорной корзины в «Ливрайт», боролся за книгу и сыграл важную роль в ее публикации. Впрочем, этого было достаточно, чтобы низко пасть в глазах Эрнеста. Эрнест не мог принимать одолжений. Ему не нравилось быть обязанным кому-то, и это, конечно, не редкость. Необычным здесь является то, как Эрнест огрызнулся. «Хемингуэй решил исказить образ своих хороших друзей», – заключил Гарольд. Он не видел в своих отношениях с Эрнестом ничего, что оправдало бы оскорбление.

Дональд Огден Стюарт сделал самое удовлетворительное наблюдение по этому поводу. Отношения с Эрнестом пережили летнее путешествие в Памплону, хотя позже Дон разорвет их из-за жестокого обращения Эрнеста с их другом. И все же Дон осознал, почему Эрнест поступает так с окружающими, в частности с Гарольдом. У него дурной характер, сказал Стюарт:

Дурной характер – что-то вроде ловушки. Этому нет никакого особенного объяснения, просто свойство его личности, как и другие. Это не было какой-то темной тайной, известной лишь немногим. Об этом говорили. Давайте взглянем на все более милосердным глазом: если бы Хем был обыкновенной врединой, вы бы просто не заметили этого. Но он не был врединой, он был харизматичным человеком. И вот именно по этой самой причине его дурной характер так поражал вас, когда обнаруживался. Важно помнить, что у Эрнеста не было причин быть злым. Скорее, дело в настроении.

Стюарт признавал, что харизма Хемингуэя тесно сплетена с его характером. Проще говоря, окружающие хотели нравиться ему, поэтому с рук ему сходило больше, чем другим. Харизма защищала Эрнеста от последствий возмутительных поступков.

Эрнест был писателем-провидцем в том смысле, что видел больше, чем другие. Он понимал людей, места и вещи, которых описывал в прозе. Это умеет каждый писатель, разумеется, но Эрнест обладал уникальной способностью преобразовывать разрозненные элементы в художественное целое, эффективное на многих уровнях. Он просто изменял имена героев – в целом, говоря иными словами. (Перемена имен будет создавать проблемы на всем протяжении взаимодействия Эрнеста с редакторами.) Роман, который он писал, вскоре получит название «И восходит солнце». Он станет свидетельством появления устойчивого паттерна использования Эрнестом художественных произведений для мести. Он менял имена друзей и, в известной степени, маскировал персонажей, изменяя некоторые черты. Гарольд Леб, к примеру, никогда не был «чемпионом Принстона по боксу в среднем весе»; это была выдумка Эрнеста. Однако это соответствовало его целям – и Эрнест захотел, чтобы Гарольд поплатился за то, что помог Эрнесту с публикацией первой книги, за то, что его собственный роман был издан раньше, за самонадеянность, потому что считал себя подходящей парой невероятной леди Дафф Твисден – и у Эрнеста было настроение изобразить Гарольда притворщиком, влюбленным, внушающим отвращение, и жидом. И так Гарольд Леб стал Робертом Коном.

Глава 10

Лето 1925 года шло своим ходом: после Памплоны Эрнест и Хэдли уехали в Мадрид, где тогда стояла необыкновенно холодная погода, а потом в Валенсию. Они продолжали ходить на бои быков. Роман Эрнеста, который в это время носил название «Фиеста», быстро продвигался вперед: каждый день из его пишущей машинки выходило по 1200 слов. К 7 августа Эрнест написал восемь глав. Все это время они с Хэдли постоянно перемещались: снова в Мадрид, теперь охваченный сильной жарой, потом в Сан-Себастьян и оттуда в Андай.

Хэдли каждый день читала страницы, написанные Эрнестом. В первом черновике он сохранил настоящие имена героев; рассказчика, который позже станет Джейком Барнсом, звали Хем, к примеру, а персонаж будущей леди Бретт Эшли – Дафф Твисден. Несомненно, Хэдли испытывала странные чувства, когда читала о событиях, произошедших совсем недавно, особенно если учесть, что из всей компании она единственная не фигурировала в рукописи мужа. На Хэдли не было и намека, и не будет в законченной книге; как будто бы ее не существовало. Одиннадцатого августа Хэдли вернулась в Париж, сгорая от желания увидеть Бамби (и мы можем догадываться, что она хотела и отдохнуть от корриды; ей нравились бои быков, но не настолько, как мужу). Эрнест остался в Андае. Работа продвигалась слишком хорошо, и он вернулся в Париж только 17-го. В Париже он продолжал непрерывно писать, используя вторую спальню в квартире над лесопилкой в качестве кабинета. Он «очень напряженно работал, – вспоминала Хэдли, – пропадая каждое утро и вечер в той небольшой комнатке». Очевидно, он не хотел рисковать и работать в кафе, где его могли бы отвлечь.

После поездки в Памплону образовались новые союзы, а прежние распались. Эрнест формально сохранял дружеские отношения с Гарольдом Лебом. Гарольд чувствовал охлаждение, но, конечно, и понятия не имел о надвигающемся предательстве Эрнеста. Он завязал приятельские отношения с Биллом Смитом, которые превратятся в крепкую дружбу. Из Памплоны они отправятся на велосипедах в Шварцвальд и закажут билеты до Нью-Йорка на 5 сентября. Накануне их отъезда все, кто остался после фестиваля Сан-Фермин, не считая Дафф, Пэта и Дона Стюарта, воссоединились за обедом, который давала Китти Кэннелл в «Негре де Тулуз». О том вечере написали и Гарольд, и Китти, однако о разговоре с Эрнестом сохранился только рассказ Китти, а она не всегда была надежным рассказчиком. Если верить тому, что она сообщила Карлосу Бейкеру, то, когда все покинули ресторан, Китти и Эрнест немного отстали от других. Эрнест признался, что пишет роман. «Я всех описал в романе, – сказал он, – этот жид Леб будет негодяем. Но ты замечательная девушка, Китти, и я бы не хотел ничем тебе досадить». В романе «И восходит солнце» Китти описывается под именем алчной Фрэнсис Клайн, которая отчаянно цепляется за своего парня Роберта Кона и пытается держать его в узде, не подозревая о другой его привязанности.

Эрнест ненадолго отложил рукопись, но через несколько дней вновь вернулся к ней и взял ее с собой в поездку в Шартр, одну из нескольких, которые он совершит в следующие годы. Как признавался Шервуд Андерсон в автобиографии «История рассказчика», изданной в 1924 году, именно в этом городе он пережил в 1921 году прозрение, после которого решил стать писателем. Эрнест недавно прочитал эту книгу, но невозможно сказать, думал ли он об Андерсоне во время поездки в город. О значении Шартра для Андерсона Эрнест упомянул в письме Уиндему Льюису, в котором отчитал Андерсона за то, что тот обошел молчанием оказавшего на него влияние Д. Г. Лоуренса. «[В «Истории рассказчика»] ты увидишь, он сформировался созерцая Шартрский собор! Конечно, в компании еврейских джентльменов». Последнее замечание относилось к критику Полу Розенфельду, который пригласил Андерсона в Европу в 1921 году. Как писал биограф Андерсона, день, проведенный с Розенфельдом в Шартре, «был одним из самых счастливых в его жизни».

К тому времени, когда Эрнест вернулся в Париж, сборник «В наше время» уже вышел из печати, и вся его жизнь стала меняться. К концу 1926 года он напишет в дополнение к «В наше время» два новых рассказа, одни из лучших – «Десять индейцев» и «Пятьдесят тысяч». Еще важнее, что Эрнест напишет два романа, один из них – сделанная наспех пародия, но другой роман подведет черту под целой эпохой. И он снова влюбится. В Полин Пфайффер, женщину, которая станет его второй женой.

* * *

Невозможно переоценить, какое значение имел отход Хемингуэя от обычного дебютного сборника рассказов. Несмотря на то что на ранних критиков и читателей его произведений повлияли многие факторы, особенно харизма Эрнеста, его достижения были несомненны. В некотором смысле сборник оказался просто переработанным собранием ранних журналистских заметок с добавлением рассказов. Впрочем, журналистика Хемингуэя была экстраординарной, благодаря его умению видеть неурегулированные – и тревожные – ситуации, умению быть в нужном месте в нужное время. «В наше время» не просто сборник, а органическое целое c перемежающимися виньетками, одновременно оттеняющими и дополняющими рассказы. Виньетки о войне и ее невыносимых последствиях служат противовесом и пояснением жизни героев – жизни, которую он исследует и изучает словно под микроскопом, отчего создается впечатление, будто Хемингуэй воспроизводит реальные диалоги, а не придумывает их. Но война заслоняет собой все и переплетается со всем остальным; все рассказы так или иначе связаны с ней. Главное в книге – эти фрагменты и то, как они объединены в совершенное целое.

Поначалу критики почти не обратили внимание на сборник. Перелом наступил после появления рецензии Аллена Тейта в «Нейшн» в феврале следующего года и ангажированной (по общему мнению) статьи Фицджеральда в «Букмане» в мае того же года. Рецензия Д. Г. Лоуренса во влиятельном британском журнале «Календарь современных писем» выйдет лишь в апреле 1927 года. Однако отзыв редакции «Нью-Йорк таймс» появился 18 октября, и Эрнест мог только мечтать о таком. «Эрнеста Хемингуэя отличает лаконичная, приятная, суровая жизнестойкость, – писал рецензент. – Его стиль жилистый и атлетичный, разговорный и свежий, твердый и чистый, сама его проза, кажется, содержит в себе органический зародыш». «Таймс» писала: «Эрнест Хемингуэй – новый, честный, «нелитературный» расшифровщик жизни – Писатель», однако эта рецензия появилась только 18 января 1926 года. Не кто иной, как Пол Розенфельд, сопровождавший Шервуда Андерсона в Шартр, написал первое критическое эссе в «Нью репаблик» в ноябре 1925 года, в целом благоприятное, хотя и написанное в напыщенном и трудном для понимания стиле. Розенфельд был музыкальным критиком журнала, и хотя сборник «В наше время» порекомендовал ему, скорее всего, Эдмунд Уилсон, велики шансы, что Андерсон разговаривал со своим другом об издании книги. И в этом случае неудивительно, что Розенфельд отметил влияние Андерсона, а также Гертруды Стайн. «Бред сивой кобылы от Пола Розенфельда, – писал Хемингуэй Биллу Смиту, – очень благосклонный и очень длинный, но читать тошно».

Кажется, Андерсон преследовал Хемингуэя по пятам. Грейс Хемингуэй переслала сыну газетную вырезку со статьей Розенфельда вместе с заметкой об Андерсоне, новом друге Эрнеста и Арчибальда Маклиша из «Атлантик мансли». В письме от 14 декабря Эрнест поблагодарил мать, притворяясь пресытившимся автором: «Сколько чепухи в этой рецензии в «Н. репаблик». Но все равно я всегда рад их читать». Пожалуй, ему больше хотелось узнать, что думает его собственная семья, чем «Нью репаблик». Он написал матери 29 октября (после того как десять дней назад спрашивал, видела она уже книгу или нет), что сборник вышел 10 октября и что она, «несомненно», уже увидела его к этому времени. В письме от 3 декабря к своей подруге Изабель Симмонс-Годолфин, которая тоже жила в Оак-Парке, Эрнест писал, что его семья молилась о том, что ему сказать. Потом он небрежно спрашивал ее: «Твоя семья тебе писала что-нибудь об этом? Реакции Оак-Парка раздуты».

Не считая комплимента отца по поводу хорошей памяти, после того как тот прочитал «Доктора и его жену», Эрнест не услышал от семьи ни слова о своих произведениях с тех пор, как они вернули сборник Билла Берда издателю. «Интересно, в чем дело, – язвительно писал Эрнест семье, – или картины слишком точные, или отношение к жизни искажено недостаточно сентиментально?»

Письмо Эрнеста к Грейс по поводу рецензии Розенфельда пересеклось над Атлантикой с двумя письмами начала декабря от Эда сыну. Второго декабря Эд написал Эрнесту, Хэдли и Бамби, что он купил экземпляр «В наше время» и прочитал его «с интересом». И лишь в письме от 9 декабря он выложил карты на стол. Эд признался, что слышал много хвалебных слов в адрес «В наше время». «Верю, что ты увидишь и опишешь большую человечность в персонажах в будущих книгах, – продолжал Эд. – Ты уже показал миру жестокость. Ищи в персонажах радостное, возвышенное, оптимистичное и духовное… Помни, что Бог возложил на каждого из нас ответственность не щадить своих сил». Возможно, Эрнест не получил этого письма, потому что 15 декабря пространно написал отцу о газетных вырезках, полученных от матери: «Я знаю, что делаю, и не имеет никакого значения, что об этом говорят. Естественно, приятно, когда людям нравится. Но судишь только ты сам, в своей душе… Ты должен быть своим самым дотошным критиком». На этом дальнейшее обсуждение темы все стороны приостановили на несколько месяцев.

Это не значит, что Эрнест скрывал новости от родителей. 8 декабря 1925 года он написал матери: «Хэдли выглядит лучше и более здоровой, чем раньше». В мае следующего года Эрнест написал отцу, что он, Хэдли и Бамби проведут следующую зиму в Пигготте, в штате Арканзас, – эта новость, наверное, совершенно обескуражила Эда Хемингуэя. К тому времени Эрнест регулярно упоминал имя Полин Пфайффер в письмах домой; в 1925 году он объявил, что она проведет отпуск в Шрунсе вместе с Эрнестом и его семьей. Он словно не мог не говорить о ней в письмах Биллу Смиту. Третьего декабря Эрнест написал, что они с Полин «первоклассно напились». В воскресенье, вдвоем, они «убили» пять бутылок вина (две бона, две шамбертена и поммар); с помощью Дос Пассоса еще и кварту виски «Хейг» и еще кварту горячего бренди «Кирш», с посторонней помощью или без нее. По-видимому, он хотел продемонстрировать Биллу свое знание вин и стойкость; но если и так, все равно это была серьезная попойка, в которой новая подруга Хемингуэя приняла участие с энтузиазмом. О чем он пытался сообщить Биллу, помимо того, что похвастался, неясно. Однако к настоящему времени Полин, богатая молодая женщина из Пигготта, стала укоренившейся чертой его эмоционального ландшафта.

Через много лет, когда Хемингуэй описывал появление Полин в своей жизни в романе «Праздник, который всегда с тобой», перед ним встала очень сложная задача. Он решил сосредоточиться на богатстве Полин и знакомстве с другими богатыми людьми в тот период своей жизни. Последний сезон в Шрунсе он назвал «кошмаром» под личиной веселья. В тот год туда явились богачи, писал он. Он необъяснимо обвинил своего друга Дос Пассоса, назвав его «рыбой-лоцманом», которая плывет впереди как разведчик, посылает сигналы следующим за ней, а затем плывет дальше. Хемингуэй имел в виду новых знакомых – «золотую» и бесспорно богатую пару – Джеральда и Сару Мерфи, которые тоже вошли в его жизнь той осенью и зимой. Но он имел в виду и Полин, хотя она тогда вообще никак не была связана ни с Дос Пассосом, ни с Мерфи. Скорее всего, она даже не была знакома с Дос Пассосом, а с Мерфи встретилась только в декабре. В парижских мемуарах Хемингуэй, похоже, решил объединить людей и события, чтобы продемонстрировать причинную связь – и назначить виноватых. В том, что он оставил первую жену ради второй, нет его вины – настаивал он.

Дон Стюарт, друг Хемингуэев и Мерфи, говорил, что любой рассказ о Джеральде и Саре должен начинаться со слов: «Жили-были принц и принцесса». Они обладали изысканным вкусом к жизни, олицетворяя собой испанскую пословицу «Хорошая жизнь – лучшая месть». Джеральд был на десять лет старше Эрнеста. Он окончил Йель, был однокашником и другом Коула Портера. Наследник кожаной империи «Марк Кросс», Джеральд лишь недолгое время занимался семейным бизнесом и вскоре уехал изучать ландшафтную архитектуру в Гарвард; в конце концов и это ему надоело. Он был необыкновенно талантливым художником, умевшим скрупулезно изображать повседневные предметы, например как бритвы или спичечные коробки, в красочной кубистской манере. Он работал так, как будто был дилетантом: написал мало картин и бросил рисовать, как только увидел, чего может достичь. Он и его жена были одаренными эстетами и сообщали яркость и творческое воображение всему, к чему ни прикасались – от одежды и художественного оформления дома до уникальных меню своих знаменитых званых обедов.

Сара родилась в 1883 году и была на пять лет старше Джеральда. Своих троих детей – Баота, Патрика и Гонорию – Сара свирепо оберегала, однако они были беззащитны перед страстью родителей к культурной и общественной жизни. В Париже, в квартире на набережной де Гран-Огюстен, Мерфи устроили вечеринку для труппы балета Дягилева; в 1923 году они арендовали баржу на Сене для вечеринки в честь модернистского балета Стравинского «Свадебка». Гостями на вечеринках были их друзья Фернан Леже, Пикассо, Коул и Линда Портеры, Тристан Тцара, Жан Кокто, Скотт и Зельда Фицджеральд и Дон Стюарт, помимо многих других. По сравнению с Мерфи Эрнест и Хэдли жили в культурном вакууме, но вскоре их жизнь круто переменится.

Мерфи ремонтировали дом на мысе Антиб, который они назовут «Вилла Америка». Это было сказочное место и снаружи и внутри. Когда-то Ривьера была зимним туристическим курортом, куда обычно приезжали немцы. Однако благодаря таким законодателям моды, как пара Мерфи, в 1920-е годы проводить лето в приморских городах на юге Франции стало очень модно. Несмотря на свою искушенность, Мерфи были добры и щедры с друзьями. Сара была очаровательно скромной, простой, что привлекало к ней многих поклонников, среди которых был и Хемингуэй, завязавший с ней крепкую дружбу. Джеральд был интроверт и часто зависел от настроения. Скорее всего он был бисексуалом, но все же очень любил свою жену.

Дос Пассос первым из эмигрантских кругов, к которым принадлежал и Хемингуэй, познакомился с четой Мерфи. Весной 1923 года он рисовал декорации для «Свадебки» вместе с Джеральдом. Дос Пассос был внебрачным ребенком и рос, перемещаясь с матерью из одного гостиничного номера в другой, поэтому ему очень нравилось проводить время с Мерфи и их детьми. «У меня никогда не было обычной семейной жизни, и я невыразимо тянулся к ней, – напишет он позже. – Три маленькие светлые головки неизменно забавляли меня». Он и Маклиши, близкие друзья с 1923 года, рассказали о чете Мерфи Скотту Фицджеральду, когда Скотт и Зельда собирались весной 1924 года во Францию. Фицджеральды планировали жить на Ривьере, там, как Скотт с характерной для него непредусмотрительностью думал, жизнь обойдется им дешевле. (Он опубликует в «Сатердэй ивнинг пост» юмористическую статью о жизни на юге Франции «Как прожить год практически без денег».)

Тем летом Мерфи и Фицджеральды сразу сблизились. Когда Скотт и Зельда вернулись в Париж, Джеральд написал довольно необычное письмо, подтверждающее их внезапное сближение. «Мы в самом деле услышали громкий звук разрыва, когда ваш поезд тронулся, – писал Джеральд. – В конце концов, о степени любви к человеку нужно судить по тишине и пустоте, которые обрушиваются в этот самый день – после отъезда. Мы слышали разрыв, потому что так и было – и потому мы не могли сказать, как сильно любим вас обоих». Дети тоже были частью волшебства: когда четырехлетняя Скотти Фицджеральд сказала, что хочет выйти замуж, Джеральд попросил ее выйти за него и устроил свадьбу понарошку. Скотти нарядилась в белое платье и фату, и Джеральд взял ее прокатиться в своем «Рено», который он украсил цветами, а потом подарил ей десятицентовое кольцо и вся компания уничтожила много пирожных.

Хэдли и Эрнеста затянуло на орбиту Мерфи. Сара полюбила Эрнеста с самого начала, но Джеральд, по своему характеру, относился к нему прохладнее. Он решил, что Эрнест немного подавляет своей харизматичностью: «Он был настолько обволакивающим, настолько огромным и сильным, и все драматизировал, и говорил так быстро, так живо и так хорошо, что вы просто соглашались с ним». Хэдли сама была потрясена. Она назвала Сару «утонченной», но добавила, с характерной для нее сдержанностью: «Сара и Джеральд производили большое впечатление. Они были очень красивые, с правильными чертами лица, белокурые. Они очень подходили друг другу». Хэдли, которой восхищалось большинство знакомых Хемингуэя, не впечатлила Сару, которая запомнила ее как «милую, простую девушку», вероятно, обратив внимание на скудный гардероб Хэдли. Кроме того, Сара добавила, что сочла Хэдли «не очень смышленой». Возможно, Сара заметила, что Хэдли трудно поддерживать уровень остроумных разговоров Мерфи и их круга. Дос Пассос позднее сказал: «В начале двадцатых разговоры должны были быть один остроумнее другого. Остроты постоянно летали взад и вперед, как воланчики в бадминтоне». Эрнест был занятным собеседником, как и Дос Пассос, а Джеральд и Сара не лезли за словом в карман; трудно было не растеряться в такой компании.

Эрнест гордился своим чувством юмора. Это был один из многих странных факторов, побудивших его взяться за сатирическое произведение полноценного книжного формата во второй половине ноября 1925 года. Некоторые друзья верили – и Хемингуэй не мешал им верить, – что он написал «Вешние воды» для того, чтобы избавиться от контракта с Ливрайтом и подписать договор со «Скрибнерс». Он очень жалел о том, что письмо о заинтересованности в сотрудничестве пришло от редактора «Скрибнерс» Максвелла Перкинса уже после того, как он подписал контракт с «Бони и Ливрайт». Когда сборник «В наше время» был в типографии, новый друг Эрнеста Скотт Фицджеральд сражался за него с Перкинсом, своим собственным редактором.

Перкинс, который станет редактором Хемингуэя в «Скрибнерс», дал Эрнесту понять, что готов прочитать все, что тот напишет, – особенно если это будет роман. Перкинс расточал похвалы Эрнесту и умудрился где-то найти экземпляр ставшего уже дефицитным «В наше время», при том, что у самого Эрнеста не осталось ни одного экземпляра. Тем временем Эрнест сообщил Перкинсу, что «Бони и Ливрайт» будут издавать три его будущие книги, если только издательство не отвергнет следующую.

Неясно, думал ли Эрнест об этом последнем условии, когда взялся за сатиру. Если он напишет произведение, которое «Бони и Ливрайт» отвергнет, по логике, он будет свободен подписать договор с другим издателем. При этом не принимаются в расчет другие условия создания «Вешних вод»; разумеется, существуют более легкие способы разорвать договор, чем сочинение сатирической книги. (По-видимому, Хемингуэй мог представить в «Ливрайт» любую рукопись большого объема, просто небрежную, но гордость и суть контракта не позволили бы ему это сделать.) В 1953 году Эрнест рассказал одному корреспонденту, когда причин лгать у него не было, что он представил в «Ливрайт» сатиру с надеждой, что книга будет отклонена, просто потому, что ему не нравилось издательство. При этом совершенно точно, что Эрнест писал сатирический роман с мыслью об издании.

У сатиры Эрнеста была цель – его наставник, Шервуд Андерсон. Когда Эрнест рассказывал потом о своем поступке, он признавался, что последняя книга Шервуда, «Темный смех», изданная в том же году, вызвала в нем отвращение. Одним осенним днем они с Хэдли обедали в Париже с Дос Пассосом, которому он только что дал почитать «Темный смех». «Он прочитал книгу, и мы говорили о ней», – сдержанно отметил Эрнест. После обеда Эрнест отправился прямо домой и начал писать, и писал без остановки семь дней. В итоге вышла повесть объемом 28 000 слов. Действие ее происходит в Петоски, в штате Мичиган, в маленьком городке, расположенном недалеко от озера Валлун и летнего дома Хемингуэев. Главного героя зовут Скриппс О’Нил, а сюжет строится вокруг разваливающегося брака Скриппса со стареющей официанткой (из Озерного края Англии), за плечами которой сложная романтическая связь с французским генералом. Другой протагонист – Йоги Джонсон, американский ветеран, живший в Париже. По всему тексту рассыпаны ссылки на Дос Пассоса, Фицджеральда, Менкена, «Вэнити фейр» и «Дил»; последняя часть, сомнительная дань Гертруде Стайн, называется «Гибель великой нации и становление и упадок американцев». Заглавие книги Эрнест позаимствовал у Тургенева (хотя что он пытался этим сказать, ускользает от понимания), а эпиграфом служит цитата о сатире из романиста восемнадцатого века Генри Филдинга.

Эрнест был чрезвычайно доволен результатом. Он прочитал повесть всем друзьям и потом рассказал Биллу Смиту, что Фицджеральд, Дос Пассос и романист Луис Бромфилд сказали про нее «о’кей». Как-то вечером он прочитал «Вешние воды» супругам Мерфи, Хэдли и Полин Пфайффер. Полин, за которой закрепилась репутация остроумной женщины, громко смеялась вместе с Мерфи. Однако Хэдли попросила Эрнеста не публиковать книгу, потому что это было бы несправедливо по отношению к Андерсону. (Хэдли, в отличие от Полин, не любила юмористические произведения Эрнеста и говорила, в первые годы их брака, что его «смешным вещам» не хватало «жизненности».) Дос Пассос потом написал, что «Воды», с его точки зрения, получились очень смешной книгой, особенно описание мичиганских индейцев, под которыми подразумевались негры Андерсона, с их слабостью к «темному смеху». Позже он признался, что не мог понять вполне, что задумал Хемингуэй. «Сознательно ли он написал вещь, которую Ливрайт, издатель и друг Шервуда Андерсона, не мог напечатать, или это был просто розыгрыш бессердечного мальчика?» Дос Пассос не считал повесть пародией. Он думал, «что «В наше время» был настолько чертовски хорош, что [Эрнесту] следовало дождаться, пока у него не появится что-нибудь и правда великолепное, что можно было бы опубликовать вслед за ним».

Может быть, Фицджеральд и считал, что «Воды» «о’кей», но после того как Эрнест отослал рукопись на «Мавританию» 8 декабря, Скотт написал весьма странное письмо Ливрайту. Отчасти странность эта состояла в откровенной надежде Скотта, что Ливрайту не понравится книга, «потому что я вроде громкой рекламы в «Скрибнерс», и мне бы хотелось, чтобы когда-нибудь все мое поколение… которым я восхищаюсь, собралось бы в том же курятнике». И все же, говорил он Ливрайту, он считает «Вешние воды» «едва ли не лучшей сатирической книгой, написанной американцем», и сравнивал ее с «Алисой в Стране чудес». Наиболее правдоподобным объяснением этому странному письму кажется то, что Скотт не мог сдержаться в своем энтузиазме относительно нового друга и его творчества; насколько бы неуместным ни казалось теперь, что в подобной манере Фицджеральд написал издателю Хемингуэя, он не мог не заступиться за нового друга.

Хемингуэй почти убедил себя, что «Вешние воды» должно издавать «Бони и Ливрайт», судя по декабрьскому письму издателю. Он начинал с пустых слов о Филдинге и великой сатирической традиции в английской литературе. В непринужденной манере он продолжал рассуждать о правильном объеме книги: «Вам не захочется, чтобы она была слишком длинной», советовал широкие поля и разумные интервалы между строками и главами. Если «Бони и Ливрайт» примут книгу, продолжал он, им нужно будет сделать ей рекламу, потому что именно рекламы не хватило сборнику «В наше время». Первые две трети письма Хемингуэй не упоминает об Андерсоне, а потом обращается к тому, что может быть страхом издательства обидеть «Шервуда». В любом случае, ему было важно отмежеваться от Андерсона как писателя (может быть, это и было настоящей причиной, побудившей его написать книгу), и «Бони и Ливрайт» «могли бы» приютить обоих авторов под одной крышей. «И всякий, кто когда-нибудь прочел хоть одно слово, написанное Андерсоном, будет возмущен – так или иначе». Как будто бы насмехаясь над Ливрайтом, Эрнест писал, что «Воды» вовсе не тот «длинный роман», над которым он продолжает работать и который называется «И восходит солнце».

Объяснение, которое Эрнест дал своему поступку – будто Андерсон написал очень плохую книгу и обязанностью Эрнеста было указать на это, – в особенности лицемерно. В мае следующего года он говорил в снисходительном письме Андерсону: «Понимаешь, я чувствую, если между собой мы должны создавать видимость критики, если такой человек, как ты, который способен на великие вещи, пишет то, что кажется мне (кто не написал ничего великого, но так или иначе твой собрат по перу) дрянью, то я должен сказать тебе об этом». Если он действительно испытывал что-то в этом роде, то почему просто не сказал Андерсону вот так? Зачем ему нужно было писать сатиру на творчество этого человека? В эссе, написанном в конце жизни, Эрнест поделился более выдержанной точкой зрения на свой поступок: «Я думал, что [Андерсон] халтурил ради денег и что я могу высмеять его за это и показать, насколько это ужасно». Однако он понял, что был «жесток», и заметил: «Какое, черт возьми, мне дело, если он хотел писать плохо? Никакого».

Андерсон следил за карьерой Эрнеста с самого начала и помогал советами и похвалой еще до того, как Эрнеста стали издавать, писал пламенные рекомендательные письма самым влиятельным писателям Европы, сделал звонок в нужное время собственному издателю, Ливрайту, чтобы спасти рукопись Эрнеста от мусорной корзины, дал ей благородную рекламу и, скорее всего, посодействовал появлению обширной, теплой и глубокой рецензии на его книгу в «Нью репаблик». Как и Гарольд Леб, Андерсон приложил необходимые усилия, чтобы «В наше время» был опубликован и тем самым дал эффектный толчок блестящей карьере Хемингуэя. И все же Хемингуэй выставил Гарольда Леба бестолковым, жалким персонажем, «жидом» в «И восходит солнце», а Шервуда Андерсона сделал объектом пародии, которую передал для публикации его же собственному издателю.

30 декабря Ливрайт написал Хемингуэю письмо, в котором отклонял книгу и которое биограф Ливрайта называет «образцом твердости, сдержанности и здравого смысла». Издатель писал, что рынка для подобной «интеллектуальной карикатуры» не существует. Что же касается «ситуации с Шервудом Андерсоном», говорил он, то «это было бы чрезвычайно гнусно, не говоря уже о том, что ужасно жестоко, если бы мы решили опубликовать книгу». Он по-прежнему хотел увидеть первый «настоящий» роман Хемингуэя, поэтому, когда уже отправил письмо, послал вдогонку телеграмму: «ОТКЛОНЯЯ ВЕШНИЕ ВОДЫ ТЕРПЕЛИВО ЖДУ ПОЛНОСТЬЮ ЗАКОНЧЕННЫЙ И ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ». «Итак, я свободен», – кричал Хемингуэй.

* * *

Как всегда зимой, Эрнест, Хэдли и Бамби отправились в середине декабря в Шрунс в надежде провести там несколько месяцев. Вместе с Джеральдом и Сарой Мерфи они разработали сложный план ходьбы на лыжах: им нужно было зафрахтовать самолет, запастись едой и хорошим вином, долететь до ледника Сильвретта, лежавшего намного выше, чем Шрунс, и спуститься оттуда на лыжах – конечно, план был экстремальный. Расходы взяли на себя Мерфи. Эрнест и Хэдли тем временем пригласили Полин Пфайффер в Шрунс на Рождество. Сестра Полин Джинни вернулась на зиму в Пигготт, и у Полин не было других планов, поэтому она согласилась. С катанием на леднике не сложилось, но Мерфи приедут в Шрунс в марте.

Полин, в отличие от Хэдли, чувствовала себя комфортно с Мерфи. Во-первых, будучи корреспондентом «Вог» и ассистентом Мейнбокера, главного редактора (и позже дизайнера) журнала, она прекрасно одевалась и могла оценить то, что носили Сара и Джеральд. Но больше всего она походила на Мерфи тем, что у нее было много денег и она относилась к ним с той же беззаботностью, что и они. Полин была богачкой; ее отец, Пол Пфайффер, происходил из немецкой семьи иммигрантов. Поначалу он занимался аптечным делом со своими пятью братьями, в том числе щедрым и бездетным дядей Полин Гасом. Братья основали собственную «Фармацевтическую компанию Пфайффер», затем приобрели фармацевтическую фирму Ричарда А. Уорнера, а потом – компанию Ричарда Хадната, которая занималась производством косметики и духов, и перенесли главную контору в Нью-Йорк. (Еще позже братья купили компанию «Ламберт», выпускавшую листерин, и в конечном счете образовали «Фармацевтическую компанию Уорнер – Ламберт».)

В один прекрасный день началась история семьи. Поезд, на котором ехал Пол Пфайффер, сломался в Пигготте. Пока пассажиры ждали, когда его отремонтируют, Пол сошел с поезда и осмотрелся. Он увидел много расчищенной земли, на которой можно было (как он подумал) высадить разнообразные зерновые, хлопок и сою. Вскоре он купит около шестидесяти тысяч акров земли и распределит ее между фермерами-арендаторами. Через некоторое время Пол Пфайффер владел уже одним хлопковым заводом и одним банком в Пигготте. В целом он был великодушным деспотом и предоставил каждой семье арендаторов, помимо справедливого договора, дом, амбар, курятник, коптильню, туалет на улице, амбар для кукурузы и участок леса. (Как и следовало ожидать, были и недовольные.)

Пфайфферы были религиозными католиками. Их старшая дочь, Полин, посещала Академию явления Господня в Сент-Луисе, и родители дождались, пока Полин ее окончит, прежде чем переехали в Пигготт. Причем мать семейства, Мэри, отказывалась переезжать из Сент-Луиса в Пигготт, пока муж не заверил ее, что она сможет ходить на воскресную мессу. Сначала она ездила по воскресеньям на поезде в город, расположенный дальше к югу. Потом Пол устроил в нижней комнате нового дома часовню, где священник местного прихода мог отслужить мессу. Недавно построенный дом в неоколониальном стиле стоял на холме; в верхнем этаже было пять спален, с трех сторон дом окружала великолепная терраса. Прямо через дорогу располагалась городская школа, куда ходили младшие дети, Карл, Вирджиния и Макс. После окончания монастырской школы Полин поступила в университет Миссури, где закончила факультет журналистики, став одной из первых, кто получил подобное образование в США. Полин покинула университет в 1918 году, когда бушевала эпидемия гриппа, и вернулась домой, ухаживать за младшим братом Максом, который вскоре умер.

Дядя Гас и его жена Луиза жили в квартире в Нью-Йорке и с радостью согласились присмотреть за Полин, когда она приехала в город работать в «Нью-Йорк морнинг телеграф». (Среди ее коллег были обозреватель светской хроники Луэлла Парсонс и легендарный юрист с Дикого Запада Бэт Мастерсон, ставший спортивным обозревателем.) К 1921 году Полин устроилась в «Вэнити фейр», а оттуда перешла в «Вог», которым, по одной версии, в то время управляла «Высоколобая школа журналистики». В промежутках между работой и поездками в Европу Полин обручилась со своим кузеном Мэтью Херролдом, за которого планировала выйти замуж в Италии летом 1924 года. Тем временем по просьбе «Вог» она временно работала в парижском бюро, открывшемся в 1922 году. Вскоре работа стала постоянной. В то время когда Полин была в Париже, высокая мода переживала расцвет – «новых женщин» 1920-х одевали такие модельеры, как Поль Пуаре, Фортуни и Шанель. Полин находилась в центре этого мира. Она переехала в квартиру к французской семье, строгим католикам, на Правый берег, и решила отложить вступление в брак.

Нетрудно вообразить сценарий, который позднее придумает Хемингуэй, где Полин находится в связке с некими «богачами», решает опрокинуть его счастливую жизнь и встать между ним и его женой. Широко цитировался абзац, в котором он излагал свою версию произошедшего:

«Но до того как приехали эти богачи, к нам уже проникли другие богачи, которые прибегли к способу, старому как мир. Он заключается в том, что молодая незамужняя женщина временно становится лучшей подругой молодой замужней женщины, приезжает погостить к мужу и жене, а потом незаметно, невинно и неумолимо делает все, чтобы женить мужа на себе». («Праздник, который всегда с тобой»)

Эти слова не просто лживы, они запутывают. «Незаметно» и «невинно» как будто говорят об отсутствии умысла со стороны Полин и играют в ее пользу. Однако объединение этих слов с наречием «неумолимо» можно толковать как определенное намерение, которое поддерживается и другими частями пассажа: «прибегают к способу», «временно лучшая подруга» и «делает все». Возможно, Эрнест, когда писал эти слова, испытывал к Полин двойственные чувства и хотел предоставить ей презумпцию невиновности. Ясно одно, и это самое важное в его заявлении: никогда – ни годы спустя, когда он писал об этом, ни в то время, когда эти события происходили, – Эрнест не признавал за собой ответственности за то, что его брак с другой женщиной распался.

Как-то раз Китти Кэннелл столкнулась с Полин на парижской улице. Полин была в шикарном костюме и сражалась с парой лыж, которые она, по-видимому, только что купила. Когда Полин рассказала Китти, что собирается в Шрунс с Хемингуэями на праздники, Китти удивилась, потому что и не думала, будто Полин и эта пара достаточно хорошие друзья, чтобы уехать вместе отдыхать. Полин действительно сначала подружилась с Хэдли, однако когда они с Эрнестом лучше узнали друг друга, то осознали, что находятся на одной интеллектуальной волне. Полин считала, например, что «Вешние воды» невероятно веселая книга и подстрекала Эрнеста отправить рукопись в «Ливрайт». (Наверное, она флиртовала и почти наверняка дала этот совет, не зная о предыдущей дружбе Эрнеста с Шервудом Андерсоном.) Полин была очень смешливой женщиной; поэтесса Элизабет Бишоп позднее призналась, что Полин была «самым остроумным человеком среди всех – мужчин или женщин, – кого я знала».

Внешне контраст между Хэдли и Полин был поразительным. Эрнест описывал Хэдли в конце 1925 года как «более здоровую»; фотографии того времени показывают, что у Хэдли был лишний вес, скорее всего, появившийся во время беременности. Макс Истмэн весьма критически относился к ее внешности: «Хэдли была приятной, хотя и не привлекательной девушкой, скорее квадратной, могуче мускулистой и независимой; я думаю о ней как о прирожденном «пешеходе». Полин, с другой стороны, была миниатюрной, красивой и всегда безукоризненно одетой. Марта Зауэр, ее подруга в поздние годы, говорила, что Полин была «очень общительной, дружелюбной», а что касается внешности, то «она была аккуратной, опрятной, похожей на птичку с яркими глазами и вопрошающим взглядом, как будто она очень любознательна и хочет знать, что же дальше».

Чинк Дормен-Смит, старый друг и Эрнеста, и Хэдли, сказал прямо: «[Хэдли] была милой, но Хем перерос ее». Симпатия четы Мерфи к Полин подразумевает, что и они считали – Эрнесту пора двигаться дальше. Эрнест уже был известным автором, с блестящим будущим, и кое-кто считал, что ему нужна модная и современная спутница, уверенная в себе и остроумная в разговоре. Все вышеупомянутое выставляет Эрнеста не в самом лучшем свете, в том числе вероятность, что отчасти Полин привлекла его своим богатством. В позднейшем рассказе «Снега Килиманджаро» Хемингуэй делает набросок «богатой суки», жены героя, и пишет о том, как ее деньги развратили его и украли способность писать. В образе жены соединились несколько женщин, Полин – лишь одна из них. Однако Хемингуэй показывает, что знал, почему женился на богатой женщине. Он говорит о том, что жена «завладела» героем, а тот избавился от старой жизни. «Он продавал ее, чтобы получить взамен обеспеченное существование, чтобы получить комфорт, – этого отрицать нельзя… Она купила бы ему все, что он захотел» («Снега Килиманджаро»). [Перевод Н. Волжиной. – Прим. пер.] Биограф Полин считает, что деньги придавали большую привлекательность Полин в глазах Эрнеста, и отмечает, что «возможно, не случайно» дядя Полин Гас тогда же увеличил ее капитал до 60 000 долларов, что давало Полин 250 долларов в месяц.

Эрнест запутывался между той частью своего персонажа, которая менялась, и той, что оставалась неизменной: «Когда два человека любят друг друга, когда они счастливы и веселы и один или оба создают что-то по-настоящему хорошее, они притягивают людей так же неотразимо, как яркий маяк притягивает ночью перелетных птиц». Но эти счастливчики не всегда знают, как реагировать на тех, кого они привлекают: «У них не всегда есть защита от добрых, милых, обаятельных, благородных, чутких богачей, которые так скоро завоевывают любовь, лишены недостатков, каждый день превращают в фиесту, а насытившись, уходят дальше, оставляя позади мертвую пустыню, какой не оставляли копыта коней Аттилы» («Праздник, который всегда с тобой»). [Перевод М. Брук, Л. Петрова и Ф. Розенталь. – Прим. пер.]

Если оставить в стороне вопрос, насколько справедлива эта характеристика по отношению к Мерфи или Пфайфферам, то станет очевидно, что негодование Эрнеста появилось оттого, что они вынуждали его делать выбор перед моральной дилеммой. В приведенном отрывке из книги Эрнест одновременно и признает, и отрицает, что он изменился с тех пор, как богачи появились в его жизни. Он не может с чистой совестью признать, что не был задет, когда они прошли сквозь его жизнь как «кони Аттилы» (это описание едва ли подходит Мерфи). Однако признание их влияния для него означало бы признание, что он «продался», уступил им. Это был сложный жизненный поворот, и безупречно не вел себя никто.

Позднее Хэдли сказала своему биографу, что Эрнест держался в стороне от «лести Мерфи и богатой светской толпы». Он не хотел всего, что ему предлагали. Но в конце концов она признала: «Эрнест изменился. Он ужасно полюбил все лучшее… лучшие рыболовные снасти, лучшее оружие и лодки». В конце 1925 года Эрнест написал своей старинной подруге Изабель Симмонс-Годолфин о планах на будущее: «Есть мысль, что скоро прибавится деньжат. Чувствую это костями».

* * *

Той зимой в Шрунсе Полин лучше узнала Хэдли. Обычно они и Бамби проводили вместе утро, пока Эрнест писал. Эрнест учил ее кататься на лыжах, но Полин предпочитала оставаться там, где была, и читать, пока Хэдли с Эрнестом ходили на лыжах. По вечерам они втроем разговаривали или играли в бридж, и Полин могла слышать о том, какие планы Эрнест строил на будущее и что собирался писать. Эрнест и ей дал прозвище: себя он называл Драм, Хэдли Дуллой, а Полин – Дабладуллой. Пятого января они оставили Бамби с няней и отправились дальше в Альпы, к отелю «Рёссль» в Гашурне, и четыре дня катались на лыжах с ледника. Вскоре Полин уехала из Шрунса и вернулась в Париж. К этому времени она, наверное, уже влюбилась в Эрнеста, вполне возможно, сначала против собственного желания. Полин была набожной католичкой, часто посещала в церковь и считала прелюбодеяние грехом. Однако у любви свои правила, и Полин не могла прекратить того, что с ней происходило, как не смогла бы остановить грузовой поезд. Кажется, Эрнест тоже не устоял. В мемуарах «Праздник, который всегда с тобой» он продолжал рассказывать о муже, жене и третьей стороне (богачке):

Когда муж – писатель и занят трудной работой, так что он почти все время занят и большую часть дня не может быть ни собеседником, ни спутником своей жены, появление такой подруги имеет свои преимущества, пока не выясняется, к чему оно ведет. Когда муж кончает работу, рядом с ним оказываются две привлекательные женщины. Одна – непривычная и загадочная, и, если ему не повезет, он будет любить обеих. [Перевод М. Брук, Л. Петрова и Ф. Розенталь. – Прим. пер.]

Вернувшись в Париж, Полин стала писать обширные письма Хэдли и Эрнесту, обращаясь к ним «мои дорогие, мои самые дорогие». Она выполняла некоторые их поручения, предложила, например, вернуть оставшиеся в их квартире книги в лавку «Шекспир и компания». Эрнест почти закончил править роман «И восходит солнце», который Полин хотелось прочитать. Он стал планировать поездку в Нью-Йорк, отвезти рукопись и встретиться с новыми издателями. По пути он должен был заехать в Париж на несколько дней и завершить незаконченные дела. Хэдли решила оставаться в Шрунсе, пока Эрнест будет в Нью-Йорке, но сначала подумала, что сможет приехать вместе с ним ненадолго в Париж. Полин в письме поддержала идею Хэдли, при этом использовала язык, который в ретроспективе может показаться эмоционально насыщенным: «Хорошенько поразмысли над идеей приехать в Париж. Я не та женщина, с которой можно шутить, и буду очень плохо себя вести, если такие шутки шутишь ты». После того как Хэдли решила не ехать в Париж, Полин отправила ей разочарованное письмо («Могли бы неплохо провести время»). Она «вне себя от радости» оттого, что Эрнест скоро будет в Париже, писала Полин. «Чувствую, его нужно предупредить, что я буду висеть на нем камнем, цепляться за него как старый мох и [неразборчиво, зимний?] плющ». За те несколько дней в Париже Полин и Эрнест наверняка стали любовниками. Квартира Хемингуэя по-прежнему сдавалась субарендаторам, поэтому Эрнест поселился в отеле «Венеция» на Монпарнасе.

* * *

Не совсем понятно, зачем Эрнесту нужно было ехать в Нью-Йорк в январе 1926 года. Вполне возможно, что он отправился в поездку отчасти для того, чтобы довести до логического конца отношения с Полин в Париже. Ему нужно было дать какой-то ответ на телеграмму Ливрайта, в которой он отклонял «Воды» и сообщал, что «ждет» «И восходит солнце». Девятнадцатого января Эрнест написал Горацию Ливрайту, что считает себя свободным от их договора. (Договор не настаивал, что следующим произведением будет полномасштабный роман – ходил Эрнест вокруг да около, – но даже если и так, «Вешние воды» вполне полномасштабный роман.) Письмо было написано в саркастическом тоне, поэтому довольно удивительно признание Эрнеста, что он с нетерпением ждет встречи с Ливрайтом по прибытии в Нью-Йорк. И все-таки он сразу отправился в контору Ливрайта, как только 9 февраля «Мавритания» пристала к берегу. Встреча оказалась настолько сердечной, что после нее они вдвоем отправились в подпольный бар выпить.

Продолжались переговоры со «Скрибнерс», в которых участвовал Скотт Фицджеральд, находясь меж двух огней: он получал телеграммы от Перкинса и затем телеграфировал Эрнесту из Парижа в Шрунс. Скотт взялся за дело сразу, как только Ливрайт отклонил «Воды». Какие слова похвалы он не мог бы высказать Ливрайту, он показал, что знает реальное положение дел, поскольку нередко участвовал в издательском процессе. Скотт отправил телеграмму Максвеллу Перкинсу в «Скрибнерс»: «МОЖЕТЕ ПОЛУЧИТЬ ЗАКОНЧЕННЫЙ РОМАН ХЕМИНГУЭЯ ЕСЛИ ИЗДАДИТЕ БЕСПЕРСПЕКТИВНУЮ САТИРУ».

Скотт сообщил Максу, что Хемингуэй получил конкретное предложение от Харкорта (скорее всего, это была неправда), и добавил: «ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ НЕМЕДЛЕННО БЕЗ ОГОВОРОК». Перкинс, видимо, хотел принять рукопись с оговорками и телеграфировал Скотту: «ИЗДАЕМ РОМАН ПОД ПЯТНАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ И АВАНС ПРИ ЖЕЛАНИИ. САТИРУ ТОЖЕ ЕСЛИ НЕТ ВОЗРАЖЕНИЙ КРОМЕ ФИНАНСОВЫХ». Озабоченность Перкинса соответствием произведений Хемингуэя требованиям закона будет возникать почти каждый раз с появлением новой книги, которую Эрнест передавал в «Скрибнерс». Однако легендарный редактор не изменял и не позволял менять ни слова в произведениях Хемингуэя. Таково было предварительное условие Эрнеста, жесткое и суровое правило, которое он впервые предъявил, отдавая Ливрайту сборник рассказов «В наше время». (Единственные правки, которые он будет допускать, – это исправление орфографических и пунктуационных ошибок, что, как он знал, ему не поддавалось.) Работа Макса в основном заключалась в том, чтобы помогать автору. Это были чрезвычайно сложные обязанности: Максу нужно было подбирать время для публикации книги, подталкивать Хемингуэя к одним проектам и отговаривать от других и, главное, давать личный совет только при определенных обстоятельствах, и притом с большой деликатностью и тактом. Но первейшей обязанностью Перкинса, с его точки зрения, было обеспечить законность всего, что Хемингуэй предлагал в «Скрибнерс», то есть произведение не должно было никого дискредитировать или клеветать на кого-либо и не должно подпадать под цензуру по причине непристойности. Последнее станет живейшим вопросом, относительно которого Макс и Эрнест будут вести ритуальные сражения. Вопрос был не тривиальный, поскольку важным аспектом хемингуэевского модернизма – как и джойсовского, и других – была неоходимость затрагивать грубые и малоприятные предметы, как аборты и развод; при этом должны были соблюдаться требования модернистского подхода и свободы слова. И ссоры из-за одного известного бранного слова были серьезными. Однако Перкинс никогда себе не позволял делать построчное редактирование произведений Эрнеста. Работа Макса как редактора Томаса Вулфа была совсем иной; отчасти гений его заключался именно в том, что он знал, что от него требуется каждому писателю.

И Макс Перкинс знал, когда следует промолчать насчет юридических соображений, если прежде всего нужно было обхаживать автора. Следом за телеграммой с согласием издавать «Воды» он отправил 11 января еще одну (опять же, Скотту, а не Эрнесту): «АБСОЛЮТНАЯ УВЕРЕННОСТЬ. ХОТИМ ИЗДАВАТЬ ЕГО». Когда Фицджеральд дал Максу знать, что у Хемингуэя есть и другие предложения, он основывался не на каком-то блефе Эрнеста. Первую ночь после возвращения в США Эрнест, «слегка подвыпивший», раздумывал, идти ли ему в «Скрибнерс» или принять другое предложение. «Харкорт и Брейс» ясно дали понять, что хотят заключить договор с Хемингуэем по совету одного из своих авторов, Луиса Бромфилда.

Однако Эрнест засомневался после того, как Фицджеральд порекомендовал ему Перкинса, а также из-за писем самого Перкинса, которые он получил прошедшей зимой. На второй день пребывания в Нью-Йорке Эрнест подписал договор со «Скрибнерс» и получил аванс полторы тысячи долларов за «Вешние воды» и «И восходит солнце» в размере 15 % от авторских. (В промежутке Макс, видимо, прочитал «Воды».) Фицджеральд продолжал хлопотать даже после того, как Хемингуэй подписал договор. Он сказал Максу, что Эрнест «капризный в деле» – следствие общения с «фиктивными издателями» в США (единственный человек, к которому могли относиться эти слова, это редактор «Дабл дилер», с кем Эрнест имел дело еще в 1922 году). Фицджеральд убедил Макса «получить подписанный договор» на «И восходит солнце». Письмо Скотта разошлось с письмом Макса, в котором тот благодарил его за помощь в переговорах.

Фицджеральд постоянно обрабатывал Перкинса со всех сторон, так сказать. Даже после того, как Эрнест подписал договор со «Скрибнерс», Скотт убеждал Макса разместить один из рассказов Хемингуэя в «Скрибнерс мэгэзин». Скотт уже отправил редактору «Пятьдесят тысяч» Эрнеста и сообщил, что «к [его] ужасу» (Скотт считал обязанностью автора брать высокие гонорары за журнальные публикации) Эрнест продал рассказ одному парижскому журналу, претендующему на «тонкий вкус» («Квартер»), за сорок долларов. К этому времени Фицджеральд, похоже, стал играть уже роль агента автора.

Через несколько месяцев «Скрибнерс мэгэзин» отклонит «Пятьдесят тысяч», потому что рассказ был слишком длинным, а Эрнест не смог или не захотел его сокращать. Чтобы доставить Эрнесту радость, как советовал Скотт, журнал решил подумать насчет «Альпийской идиллии». В рассказе крестьянин хранит замерзшее тело умершей жены всю зиму в сарае и подвешивает фонарь на ее раскрытую челюсть, когда работает в сарае. Журнал решил, что не сможет опубликовать рассказ. Редактор «Скрибнерс» Роберт Бриджес утверждал, что он «слишком страшный, как и некоторые рассказы Чехова и Горького». В конце концов «Скрибнерс» опубликует «Убийц» Хемингуэя, несколько позже в том же году, но, впрочем, заплатит автору всего двести долларов. (Если бы Скотт узнал об этой сумме, он бы ее не одобрил.) Так начались долгие отношения Хемингуэя с журналом. Через несколько лет «Скрибнерс мэгэзин» заплатит Хемингуэю самый высокий гонорар в своей истории – 16 000 долларов за право публикации по частям романа «Прощай, оружие!». (В итоге они больше не могли позволить себе сотрудничество, несмотря на то, что Хемингуэй был одним из самых продаваемых авторов издательства.)

Скотт между тем еще не сыграл полностью свою роль в становлении карьеры Эрнеста. Если Перкинс и отказался редактровать произведения Хемингуэя, то это делал Скотт – и последствия, бесспорно, вышли противоречивыми.

* * *

Эрнест вернулся из Нью-Йорка в середине февраля. Потом он драматически опишет дорогу в Париж и возвращение в Шрунс. Мы не знаем, как долго он задержался в Париже, где увиделся с «девушкой, в которую влюбился». Мы знаем только то, что он не сел на первый же поезд, или на второй, или третий, но только на тот, что шел после него. Уехать сразу же ему помешало «ужасное раскаяние», он мог утешиться только рядом с Полин и пробыть с ней достаточно долго, чтобы их любовь смыла все плохое, наносное. Позже он напишет драматический (хотя и неуклюжий) эпилог о том, как его поезд прибывает в Шрунс: «Когда поезд замедлил ход у штабеля бревен на станции и я снова увидел свою жену у самых путей, я подумал, что лучше мне было умереть, чем любить кого-то другого, кроме нее» («Праздник, который всегда с тобой»). [Перевод М. Брук, Л. Петрова и Ф. Розенталь. – Прим. пер.]

Глава 11

К тому времени, когда Эрнест воссоединился с Хэдли и Бамби в Шрунсе, он был измучен сложностями, вызванными любовью к двум женщинам сразу. Его сбивало с толку чувство преданности и той, и другой женщине, едва ли не больше, чем необходимость лгать им обеим: он не успевал убедить себя в очаровании одной, как другая уже соблазняла его. Должно быть, он испытал облегчение, когда в конце марта к нему приехали Дос Пассос и Мерфи. В Шрунсе уже несколько дней не было свежего снега, поэтому компания села на поезд и проехала дальше, остановившись в Гашурне, где в последний раз Хемингуэи были в Рождество вместе с Полин. Эрнест с увлечением учил всех ходить на лыжах, и его внимание любезно принималось. У Дос Пассоса было настолько плохое зрение, что он мог только съезжать прямо с холма и присаживался, если перед ним появлялись неясные очертания дерева. Джеральд, который ездил на лыжах еще подростком в Адирондаке, старательно практиковал повороты на параллельных лыжах и повороты «телемарк». Впервые спустившись с горы – с самой большой высоты, чем когда-нибудь прежде, – Джеральд ликовал[30], достигнув долины. Эрнест ждал его внизу и спросил, страшно ли ему было. Джеральд ответил да, и Эрнест сказал, что решил: храбрость – это умение сохранять достоинство перед лицом опасности. Дос Пассос, запомнивший Шрунс как «последнее невероятно хорошее время», которое они провели все вместе, рассказывал, что они так сильно смеялись за едой, что приходилось прикладывать усилия, чтобы остановиться хоть ненамного и поесть (обычно «громадное количество форели»), и еще они пили много горячего кирша и спали «как сони» под большими перинами. Когда праздники закончились, «они стали как братья и сестры». С грустью Дос прибавил: «Был настоящий шок, когда через несколько месяцев я узнал, что Эрнест бросил Хэдли».

Хэдли узнала о Полин в апреле, вскоре после того, как Хемингуэи вернулись в Париж. К тому времени Эрнест и Полин тайно встречались, хотя Хэдли, и это невероятно, ничего не подозревала. Полин и ее сестра Джинни пригласили Хэдли в поездку на автомобиле в долину Луары посмотреть замки. Поскольку она никогда там не была, Хэдли очень хотелось поехать; потом, раздумывая обо всем случившемся, она поняла, что Пфайфферы пригласили ее поделиться новостью о Полин и Эрнесте. Полин в поездке была унылой и необычайно раздражительной. Оставшись с Джинни наедине, Хэдли спросила, согласна ли та, что Полин и Эрнест «ужасно хорошо» ладят друг с другом. В ответ Джинни осторожно заметила, что, наверное, эти двое «очень любят» друг друга. «Вот так она сказала об этом, – вспоминала Хэдли. – Как будто уведомила. И тут я овладела ситуацией. Внезапно мне все сразу стало ясно».

Сразу после поездки, которая продолжилась уже неловко, Хэдли открыто поговорила с Эрнестом. В ответ (и это кажется невероятным с любой точки зрения) он разозлился на Хэдли. Ей не следовало выносить это на обсуждение, говорил Эрнест, она должна была оставить все как есть – с любовницей Эрнеста на стороне. В последовавшем споре Эрнест настаивал, что все продолжалось бы гладко, если бы Хэдли не начала обсуждать случившееся. «Почему мы не можем жить дальше так же, как жили?» – спросил он Хэдли. Хэдли, вполне логично, возразила, и спор продолжался, то стихая, то возникая с новой силой, еще несколько дней. Когда Хэдли рассказала о нем своему биографу, ее версия подтвердилась замечаниями Эрнеста, которые он сделал в письме к своей старинной чикагской подруге Изабель Симмонс-Годолфин вскоре после. Приняв интонации искушенного изменника и приврав насчет срока романа, он писал, что у него были отношения не с одной женщиной многие «годы» и теперь он в ужасно неприятном положении. Хэдли не должна была ничего говорить, добавил он. Но раз сказала, вся эта отвратительная ситуация – ее вина. Невероятно, но Эрнест выступал в качестве потерпевшей стороны. Мы можем утверждать, что для него это был единственный способ стерпеть подобное двусмысленное положение и единственная возможность справиться со своей виной. Так, постепенно, все чаще, Эрнест начнет возлагать вину за все, что в его жизни шло неправильно, даже за то, за что сам нес ответственность, на других людей.

У Хэдли было немного друзей и всего одна сестра, которую она не любила, и потому она была крепко привязана к Эрнесту и ребенку. Прежде она была счастлива в браке. На этом этапе она даже не стала обдумывать план действий, а просто решила ничего не решать. Она позволила всему идти своим чередом (помнила ли Хэдли, как Зельда сказала ей: «Вижу, что в семье Хемингуэев ты делаешь то, что хочет Эрнест»?). Может быть, она думала, что связь Эрнеста и Полин скоро закончится, однако их роман продолжался. Оглядываясь назад, она поняла, в какой момент осознала, что у их брака больше нет будущего. Эрнест не то чтобы слегка нагрешил. Если бы он сбился с пути истинного, это была бы исключительно важная проблема. Но католическое воспитание Полин, с его строгим моральным мировоззрением, служило подтверждением, что Эрнест разделял ее весьма серьезные взгляды на ситуацию. Их будущий брак, можно сказать, был почти предрешен.

Итак, все продолжали вести себя как раньше. Эрнеста это полностью устраивало – ему было комфортно притворяться, будто про них с Полин никто ничего не знает, а Хэдли цеплялась за надежду, что роман еще может изжить себя. Позже она рассказала, что Полина попросила ее встретиться с ней и поговорить, но Хэдли отказалась, опасаясь, что умная Полина одержит над ней верх при любом раскладе разговора. Вскоре, к счастью для Хэдли, Полин уехала навестить дядю Пфайффера и его семью в Италию. Эрнест тем временем отправился в Мадрид, как и планировал, рассчитывая, что Хэдли вскоре присоединится к нему. По ряду причин, в том числе из-за небывало холодной погоды, бои быков, на которые он и спешил в Мадрид, были отменены, и Эрнест все это время писал лежа в постели. Драме между мужем и женой еще предстоит разыграться.

* * *

Тем временем Эрнест продолжал энергично писать. Май был в особенности удачным месяцем. В постели в мадридском отеле Эрнест написал два своих лучших рассказа, «Десять индейцев» и «Убийцы», а также крайне плохую одноактную пьесу «Сегодня пятница», о трех римских солдатах, выпивающих вместе в ночь после Распятия. Он ожидал выхода «Вешних вод» к 28 мая, когда понял, что хочет написать Шервуду Андерсону, своему бывшему наставнику и главной цели своей пародии. Письмо, датированное 21 мая (почти последняя возможность любезно рассказать Андерсону о пародии до появления книги), представляет собой замечательный документ. Эрнест переходил от наступления к обороне, от приговора к приговору. «[«Воды»] – это шутка, которая не должна быть убогой, – писал он, – и она совершенно искренняя». С изощренной логикой он пытался убедить Андерсона, что понимает, как все это выглядит («конечно»), будто он встает в один ряд с Беном Хехтом и «умными евреями», которые критиковали последний роман Андерсона. Признавая, что Андерсон всегда был «замечательным» с ним и помогал «как дьявол» со сборником «В наше время», Эрнест говорил, что претворял в жизнь «непреодолимую потребность набить тебе морду с благодарностью истинного писателя». Изложив еще несколько противоречивых аргументов, он добавил, что надеется, Андерсон сочтет «Воды» смешной книгой, и слал наилучшие пожелания миссис Андерсон от Хэдли и от него самого. Позже Андерсон сказал, что письмо Хемингуэя показалось ему «самым неловким и высокомерным», которое когда-нибудь один литератор писал другому.

Как и следовало ожидать, «Вешние воды» получили смешанный прием, хотя отзывы в целом были благоприятными. Аллен Тейт из «Нейшн» в июльской заметке расточал похвалы: «[Сборник] «В наше время» доказал, что Хемингуэй мастер…иронии. Такая ирония особенно подходит вневременной сатире, характерной для Дефо и Свифта, и успешное ее применение Хемингуэем в «Вешних водах» – триумф, а не сюрприз».

Тейт признавал, что книга пародировала «Темный смех» и в первом же предложении рецензии сообщал, что Хемингуэй написал ее за десять дней, однако восхищение его было не безоблачным. Гарри Хансен из «Нью-Йорк уорлд» считал, что Хемингуэй не попал в цель: «Рассказы удаются ему лучше» – и эта претензия будет высказана не в последний раз. Некоторые другие замечания Хансена были еще более неприятными. Он отмечал, что целью Хемингуэя был Андерсон и что книгу выпустило издательство «Скрибнерс», а не «мистер Ливрайт», и пытался понять, почему Хемингуэй покинул Ливрайта: «Следовательно, мистер Скрибнер может объявить, что он издаст первый роман Хемингуэя осенью». Очевидно, Эрнест был поглощен успехом книги, когда он, приукрашивая события, заверял отца, что «Воды», пародия на автора, которого они с Грейс не читали, получила более ста рецензий и все положительные.

Понятно, что настоящий успех зависел от романа, который должен был выйти в «Скрибнерс» осенью. Рукопись, которая теперь называлась «И восходит солнце», Эрнест отправил издателю в конце апреля. Видимо, это был еще не окончательный вариант, потому что Эрнест существенно переработает рукопись на стадии корректуры после чрезвычайно напряженного обмена мнениями со Скоттом Фицджеральдом. Тот напишет ему длинное письмо в июне, возражая в самых сильных выражениях против первых шестнадцати страниц книги. Все данные свидетельствуют о том, что Фицджеральд сыграл решающую роль при редактировании рукописи. Обладая инстинктом первоклассного писателя и превосходного читателя, он сразу же увидел, что не так с «И восходит солнце». Впрочем, сказать об этом Эрнесту было половиной дела.

Скотт начал письмо с общих слов о том, что честный отклик на работу писателя бесценен – и что он сам, когда писал свою последнюю книгу, прислушивался к советам Банни Уилсона, Макса Перкинса и его подруги из Сент-Пола Кэтрин Тай, причем никто из них не написал романа. Скотт, кажется, давал другу понять, что для писателя обычное дело выслушивать критику произведений в резких выражениях. Прояснив этот вопрос и признавшись, что в своем творчестве он стремился сохранить «прекрасный стиль», когда от него лучше было бы избавиться, он далее говорил Эрнесту, что некоторые части «Солнца» «небрежны и неудачны», особенно первые страницы, где «ты… обрисовываешь или… бальзамируешь анекдот или шутку, которая мимоходом тебе приглянулась», и отмечал «снисходительную небрежность» первых страниц романа.

Первый черновик «И восходит солнце», до вмешательства Скотта, имел больше общего с сатирическими «Вешними водами», чем со сборником «В наше время». Раздраженные и даже болтливые интонации черновой рукописи говорят о том, что Хемингуэй видел себя прежде всего сатириком, даже по отношению к своему рассказчику, Джейку Барнсу, который настолько удален от событий, что Хемингуэй кастрировал его, вывел из строя ранением, полученным на войне, лишившим Джейка возможности заниматься сексом. Сначала Эрнест посвятил роман «МОЕМУ СЫНУ / Джону Хэдли Никанору / Этот сборник поучительных историй»; Скотт возражал и против фразы «поучительные истории», одновременно шутливой и пренебрежительной, а также выражения «высокоморальная история», которой Эрнест описывал то, что будет происходить в романе. В той версии, которую видел Скотт, Эрнест представлял леди Бретт Эшли следующим образом:

Это роман о леди. Ее зовут леди Эшли. Когда начинается эта история, она живет в Париже, а на улице весна. Пожалуй, это хорошее место для романтической, но высокоморальной истории. Как всем известно, весна в Париже – счастливое и романтичное время. Осень в Париже, хотя и очень красивая, может придать нотку печали или меланхолии, от которых мы постараемся воздержаться в повествовании.

Легкомысленные и бесцеремонные интонации введения, писал Скотт, казались пренебрежительными; это даже нельзя было назвать хорошей литературой. Первые двадцать восемь страниц, по его словам, содержали «около 24 насмешек, выспренностей и примеров неуважения, которые портили все повествование», вплоть до строк, ставших знаменитым началом романа – где Хемингуэй представляет Роберта Кона, «принстонского чемпиона по боксу в среднем весе». Скотт объяснил, насколько был обескуражен «порочными и сознательными фразами, которые не имеют значения», и указал на части текста, которых любой человек, считающий себя писателем, должен стыдиться – например, фраза «или что-то такое» («если не хочешь говорить, зачем тратить на это три слова»). Более того, язык Эрнеста был «снобским», особенно в тех абзацах, которые содержали подробности истории Бретт и замечание о судьбе британской аристократии после Первой мировой войны (не по сути снобский, сказал Скотт, но «затасканный»).

Фицджеральд знал, как много зависит от этой рукописи, и он старался показать Эрнесту: «Именно потому, что люди глубоко интересуются тобой, они будут наблюдать за тобой, как за кошкой». В шлаке на первых страницах романа не было даже естественного хемингуэевского ритма, сетовал Скотт. Дрянные первые страницы раздражают еще больше оттого, что написаны Эрнестом – «тем, кто всегда верил в превосходство (предпочтительность) воображаемого над увиденным, если не сказать над рассказанным». Скотт считал важным, чтобы Эрнест понял тревогу и разочарование, которую «это введение с его неуклюжей комичностью» внушило ему. «Когда столь многие люди умеют хорошо писать, и конкуренция настолько высока, не могу представить, как ты мог сделать первые двадцать страниц с такой небрежностью», – продолжал Скотт, подчеркивая, что на сей раз Эрнесту нужно все исправить, пока он привлекает всеобщее внимание.

Фицджеральд посоветовал исключить хотя бы 2500 слов из первых 7500 и заметил умный ход – показать Роберта Кона почти безо всякой предыстории и опустить любые иронические замечания о весеннем Париже. Мы не знаем, что ответил Эрнест на это письмо Скотту, однако ясно, что диалог велся более обширный, поскольку в то время семьи Фицджеральдов и Хемингуэев были практически соседями на юге Франции. Однако мы знаем, как поступил Эрнест в ответ: он сообщил Максу Перкинсу, что, когда он вернет гранки в «Скрибнерс», начало в них будет отмечено на шестнадцатой странице: «На первых шестнадцати страницах нет ничего, – объяснял он, – что бы не появлялось, или объяснялось, или пересказывалось в остальной части книги – или говорить и не нужно». Он прибавил с прохладцей: «Скотт со мной согласен». – и Перкинс остался с впечатлением, будто Эрнест сам пришел к решению сократить рукопись. (Эрнест сохранил письмо Скотта с советом сократить текст, скорее всего, по привычке – он сохранял всякий попадавшийся ему на глаза листок бумаги.)

Рукопись, конечно, нужно было сократить. Но вот еще раз кто-то решительно вмешивался в работу Эрнеста, точно так же, как Гарольд Леб и Шервуд Андерсон с «Бони и Ливрайт». Еще раз Эрнест вынес удар по гордости. Мысль о том, что Скотт оказал ему большую услугу, вызывала в нем глубокое негодование. Сразу после того, как он написал Максу, что Скотт «согласился» с ним насчет доработки, Эрнест начал сводить на нет все, сделанное Скоттом. Фицджеральд спас роман Хемингуэя, и Эрнест никогда не простит ему этого.

Парижские мемуары «Праздник, который всегда с тобой», изданные после смерти Хемингуэя, знакомят нас с добродушными, с точки зрения Эрнеста, воспоминаниями о Фицджеральде: об их первой встрече, когда он увидел лицо Скотта – скорее смазливое, чем красивое, – и рот, напомнивший ему женский, и череп, о веселой поездке в Лион, чтобы забрать автомобиль Фицджеральда, когда Скотт показал себя грустным ипохондриком, о том, как Скотт консультируется с Эрнестом насчет размеров своего пениса, о поведении пьяного Скотта в поезде после игры в Принстоне (зачем об этом в парижских мемуарах, непонятно), о разговоре с водителем Скотта, который рассказал о том, что Скотт вообще не разбирается в автомобилях, и о признаках наступающего безумия Зельды. Некоторые воспоминания позитивные; во время их первой встречи, к примеру, Скотт «задавал вопросы и рассказывал мне о писателях и издателях, литературных агентах и критиках, и о Джордже Горации Лоримере [редакторе «Сатердэй ивнинг пост»], и всякие сплетни, и, рассказывая о материальной стороне жизни известного писателя, был циничен, остроумен, добродушен, обаятелен и мил» («Праздник, который всегда с тобой»). [Перевод М. Брук, Л. Петрова и Ф. Розенталь. – Прим. пер.] Главное, друг, познакомивший его со всеми подробностями издательского процесса и его «материальной стороны», был жизненно необходим Эрнесту на этом этапе. Скотт сообщил, что «Сатердэй ивнинг пост» заплатили ему 3000 долларов за рассказ (хотя в последующем письме он разъяснит, что верная цифра – 2750 долларов). Эрнест, который скоро продаст первый рассказ всего за 200 долларов, откровенно завидовал. Однако в романе «Праздник, который всегда с тобой» он аккуратно говорит о разнице между своей прозой и «проституированием» Скотта: «Я сказал, что, по-моему, человек губит свой талант, если пишет хуже, чем он может писать. Скотт сказал, что сначала он пишет настоящий рассказ, и то, как он потом его изменяет и портит, не может ему повредить».

Но вот о чем Эрнест умалчивает в «Празднике, который всегда с тобой» – так это о том, насколько ценной была помощь Скотта с публикацией его первых книг, и особенно бесценной помощи Фицджеральда с правками в гранках «И восходит солнце». По сути, в мемуарах он недвусмысленно отрицает помощь Скотта и говорит, что тот не видел «полностью переписанный и сокращенный» вариант рукописи, которую Эрнест передал в «Скрибнерс» в конце апреля; на данном этапе большая работа по редактированию – в основном сокращение первых страниц – еще не была выполнена, потому что Скотт еще не видел этой рукописи. Эрнест пишет, что не помнит, когда Скотт увидел эту редакцию с воображаемыми переделками и сокращениями, однако когда Скотт ее увидел, «мы их обсуждали. Но решения принимал я… Его помощь мне была не нужна, пока я переделывал книгу» («Праздник, который всегда с тобой»).

Как и Гарольд Леб, Фицджеральд считал, что они с Хемингуэем хорошие друзья. «Не могу тебе выразить, – писал Скотт Эрнесту в конце 1926 года, – что значила для меня твоя дружба все эти полтора года; знакомство с тобой – самое прекрасное из всей нашей поездки по Европе». Вернувшись в Америку, он сказал Эрнесту, что будет блюсти интересы своего друга в США, пока будет находиться в стране. В двух письмах за те недели Скотт предлагал ему деньги. В том же письме, в котором он благодарил Эрнеста за дружбу, Скотт сделал весьма неоднозначное заявление по поводу переделки «И восходит солнце»: он сказал Эрнесту, что «рад» видеть, что о романе пишут, и добавил: «Я не осознавал, что ты это все украл у меня, но теперь готов поверить, что это правда, и буду рассказывать всем». Трудно себе представить, что он имел в виду этим забавным замечанием, если не предложенные им сокращения в романе. И если он говорил всерьез, тем больше причин было у Эрнеста отрицать его слова.

* * *

И если начало «И восходит солнце» с Робертом Коном и Джейком Барнсом in medias res было проникнуто живительной ясностью, то все остальное в жизни Эрнеста ясным не было. Он переделывал роман, от которого так много зависело, в то же самое время когда выходили «Воды» и рецензии появлялись так быстро и бешено, что он с трудом их отслеживал – и несомненно, чувствовал сильную тревогу, если представить, что до сего момента он полностью самостоятельно распоряжался своей карьерой. Его произведения хотели издавать британцы – это было более желанным развитием событий. И несколько писем он посвятил пространному обсуждению «непристойных» слов и сцен в «И восходит солнце».

Несмотря на потрясения в браке, Эрнест рассчитывал, что Хэдли составит ему компанию в Испании, а затем отправится с ним на юг Франции. Вместо этого она уехала прямо в Антиб с Бамби, где проводила время с супругами Мерфи, ожидая приезда мужа. Впрочем, Хэдли с ребенком оставались в домике для гостей на «Вилле Америка» всего одну ночь; доктор, которого вызвали взглянуть на простуженную Сару, обнаружил, что Бамби, которого мучил кашель, заболел коклюшем. Сара испытывала ужас перед микробами из-за детей; она мыла даже монеты, которые они приносили домой. Поэтому Хэдли и Бамби отправили в соседний отель. Впрочем, положение спасли Скотт и Зельда Фицджеральд. Они сняли соседний дом «Вилла Пакита», но посчитали его состояние неудовлетворительным и переехали в другой, предложив Хэдли бесплатно пожить на «Вилле Пакита» вместе с Бамби и Мари Кокотт, которую вызвали из Парижа. Супруги Мерфи предоставили в распоряжение Хэдли своего британского доктора, Сара каждый день отправляла шофера со свежими овощами из собственного сада, а вечером, после проведенного на пляже дня, Мерфи, Фицджеральды и Маклиши приезжали к «Вилле Пакита» в вечерних нарядах, взбалтывали коктейли и передавали их Хэдли через ворота.

Эрнест настойчиво просил Хэдли приехать к нему в Испанию, жалуясь на одиночество, и Хэдли слишком хорошо понимала, что ему не хватает Полин. Они с Полин обменивались письмами и обсуждали, нужно ли им обеим приехать к Эрнесту в Мадрид. Но Хэдли пришлось остаться с больным ребенком, и она попросила Полин, которая уже переболела коклюшем, приехать к ним на «Виллу Пакита», мы можем только догадываться, зачем: «Это была бы шикарная шутка на tout le monde [фр. весь мир. – Прим. пер.], если бы ты, [Полин] и я провели лето в Жуан-ле-Пене или где-нибудь рядом, а не в Испании», – писала она Эрнесту. Как оказалось, не такая уж и шутка.

Эрнест был очень несчастен в Мадриде, обижался, что Хэдли не смогла к нему приехать, и страдал от одиночества. Они с Полин вели переписку, хотя писем сохранилось немного. В письме Эрнесту, датированном 20 мая, Полин ответила на вопрос Эрнеста об иерархии Католической церкви – кто такие «евхаристы». Она объясняла, терпеливо и аккуратно, что никакой группы «евхаристов» по сути нет и что он, скорее всего, имел в виду участников Евхаристического совета в Чикаго – конференции, посвященной церковной практике, которая проводилась раз в десять лет. Полин писала, что Эрнест, планировавший поездку в США осенью, может попасть в Чикаго на конференцию – «и разве это будет не чудесно». Понятно, что перспектива брака между ними была ближе, чем Хэдли или кто-либо из друзей мог подумать. Эрнест размышлял о переходе в католичество, чтобы они с Полин могли обвенчаться в церкви. Без сомнений, Полин изучала требования Церкви к браку с разведенным мужчиной.

Хэдли не знала об их планах на будущее, это ясно из ее писем Эрнесту в Мадрид. Она все больше уставала от этой неловкой, мучительной ситуации, и жалобы Эрнеста на свои несчастья и одиночество не облегчали ее страданий. Она тоже была несчастна на «Вилле Пакита». В одном из писем Эрнесту в Мадрид она сожалеет, что не смогла приехать к нему. Бамби все еще болел, и она не хотела оставлять его и Мари Кокотт одних в доме, договор об аренде которого истекал в начале июня. Она заверила Эрнеста, что расходы у нее небольшие и она не злоупотребляет щедростью Фицджеральдов, оставаясь на их пустующей вилле; Эрнест определенно опасался еще каких-либо одолжений Скотта. Страдания Хэдли были обычны: «Я стараюсь ради общего блага и сожалею сильнее, чем могу описать, что не отдавала себя больше тебе и меньше [Бамби]. Наверное, я писала дерьмовые письма, и это правда. Моя рука трясется, когда я пишу их». По-прежнему наивная, она надеялась, что присутствие Полин ободрит ее угрюмого мужа.

Полин приехала 26 мая, и через несколько дней появился Эрнест. Чтобы отпраздновать его приезд, Мерфи решили устроить вечеринку с шампанским и икрой в казино Жуан-ле-Пена. Общество Полин сделало Хэдли несчастной. Она боялась, что в сравнении с остроумной и яркой соперницей она будет казаться еще более безвкусной и глупой в глазах Полин и Сары. «Это было ужасное для меня время, потому что я была очень несчастна, – сказала Хэдли позже. – Я никому не нравилась. Мои волосы испортились, одежда испортилась». Ее опасения были оправданы, потому что Сара, как позже вспоминала Гонория Мерфи, «без посторонних глаз» осуждала Хэдли. Когда Сара узнала о конфликте Хэдли и Эрнеста из-за его любовной связи, она – невероятно – взглянула на ситуацию глазами самого Эрнеста: Хэдли не должна была ничего говорить. «Она подала ему идею и заставила его одновременно чувствовать себя виноватым», – сказала Сара.

Срок арендного договора Фицджеральдов на «Виллу Пакита» истек вскоре после приезда Эрнеста, и Хемингуэи, няня Бамби и Полин перебрались в «Отель де ла Пинед», где их номера выходили в собственный садик. Хэдли описала их жизнь в отеле первому биографу Хемингуэя: «Там были три столика для завтрака, три влажных купальных костюма на веревке и три велосипеда. Полин пыталась учить меня нырять, но безуспешно. Эрнест хотел, чтобы мы играли в бридж, но мне было трудно сконцентрироваться. Мы проводили все утро на пляже, загорали или купались, обедали в нашем маленьком саду. После сиесты отправлялись на длинные велосипедные прогулки вдоль Гольф-Жюана». Один раз Мерфи взяли всех на свою яхту, «Пикафлор»; компания сошла на берег в Монте-Карло, где они пообедали и немного поиграли в казино.

Благодаря активному отдыху на воздухе Эрнест, Хэдли и Полин стали выглядеть потрясающе. Даже светленькая Хэдли загорела и позже рассказала: «После этого ужасного лета я вернулась совершенно цветущей, с таким красивым цветом кожи, которого у меня никогда не было». Полин хотела загореть полностью, поэтому они с Хэдли иногда лежали на солнце обнаженными. Примерно через двадцать лет, когда Эрнест писал «Райский сад» (оставшийся незаконченным), он черпал воспоминания из этих пьянящих дней, когда они все трое сильно загорели, их волосы выгорели на солнце, и обе женщины постригли волосы коротко, по-мальчишески. В романе Кэтрин и ее муж Дэвид, писатель, загорают и остригают и осветляют волосы, пока не становятся неотличимы друг от друга: когда к ним присоединяется женщина по имени Марита, ménage [фр. семья, супружеская пара, отношения. – Прим. пер.] становятся сексуальными. Может быть, этот сценарий посещал головы Полин, Эрнеста и Хэдли в Жуан-ле-Пене летом 1926 года, ведь они жили рядом друг с другом и часто были наполовину раздеты.

Впрочем, Хэдли вряд ли согласилась бы на такие отношения – как и, кстати, Полин. Да это было и не в стиле Эрнеста, по ряду причин, включая органическую склонность к супружеской верности. И все же похотливые наблюдатели, как диктовали им полученные представления о мужском поведении (подразумевающие, что сексуальные отношения между тремя людьми – универсальная мужская фантазия), видели сексуальные отношения там, где их не было. К примеру, биограф Хемингуэя Питер Гриффин описывал (без указания источника), что Полин каждое утро присоединялась к Эрнесту и Хэдли в постели за завтраком, забираясь туда к ним (что странно) в пижамной куртке, но без штанов. Полин была «спонтанной в сексе[31]», пишет Гриффин, и «ясно давала понять, что такие утра в постели – втроем, вместе – она надеялась, так будет всегда». (Это было слишком для воспитанной в строгости Полин.) Однако письмо Полин[32] Эрнесту, написанное осенью, подтверждает, что не только таких отношений никогда не было, но что Хэдли даже не знала точно, спят ли Эрнест и Полин.

Джеральд Мерфи имел привычку называть молодых женщин «дочка», чаще обращаясь так к миниатюрной Полин, чем к плотной Хэдли. Эрнест тоже усвоил это словечко, и Полин присоединилась к игре в «папу» – так она стала называть сначала Джеральда, а потом Эрнеста. Тем летом прозвище «Папа» приклеилось к Эрнесту и распространилось как пожар. Впрочем, настроение папы было мрачным. Арчи Маклиш вспоминал, что состояние «ужаса» могло охватить его в любое время, даже на солнечном берегу, в окружении друзей. Арчи знал, что Эрнеста гложут угрызения совести по поводу неизбежного скандала из-за все более и более неизбежного развода. «Я никогда не видел человека, который, как он, так же достиг бы дна отчаяния», – заметил Маклиш.

Ничто, однако, не могло удержать Эрнеста от определенных удовольствий. В июле, как по будильнику, он и его друзья отправились в Памплону на фиесту де Сан-Фермин, взяв с собой Бамби и Мари Кокотт, которая хотела посетить семью в Бретани. Эрнест снова снял комнаты в отеле «Кинтана», где жили матадоры. Джеральд купил всем билеты на barrera – передний ряд арены. Саре стало плохо, когда бык забодал лошадей, и ей пришлось уехать. Как-то одним утром Эрнест заставил Джеральда принять участие в любительском бое с быками; напуганный Джеральд отлично держался. И раз вечером на площади посреди танца Эрнест начал хлопать в ладони, призывая чету Мерфи станцевать чарльстон: Dansa Charles-ton – выкрикивала возбужденная толпа. Джеральд и Сара, которые брали уроки этого популярного танца на «Вилле Америка», сделали одолжение гуляющим отработанным, но пылким исполнением.

Несмотря на то что в компании, приехавшей в Памплону, сохранялись напряженные отношения, они были совершенно иного порядка по сравнению с предыдущим летом, скорее всего, благодаря веселым супругам Мерфи. И все же Хэдли станет легче, когда все разъедутся, и Мерфи с Полин отправятся в Байонн, а они с Эрнестом – в Сан-Себастьян, где будут жить в отеле «Суиза». Там они получили несколько странное письмо от Джеральда. Биографы часто цитировали это письмо, возможно потому, что оно хорошо показывает, насколько энергичен и обаятелен был Эрнест тем летом. Однако Джеральд обращается к обоим – и к Эрнесту, и к Хэдли – и объединяет их имена, называя их «Хэдэрн». Он благодарит их за то, что показали ему и Саре Памплону, и продолжает: «Что же до вас, дети: вы украшаете землю. Вы так правы: потому что близки к стихии. Ваши ценности привязаны к вселенной. Мы гордимся тем, что знаем вас. Разумеется, Джеральд знал о том, что брак Хемингуэя трещал по швам в тот самый момент, и он, как и Сара, примет сторону Полин. Кажется странным, что он обращается к Хэдли и Эрнесту как к «двоим детям» в этот момент и упоминает их небесные «ценности», когда те привезли с собой любовницу Эрнеста на фиесту. По мере того как события будут подтверждаться, он скорее всего признал, что Эрнест, которому он был обязан своей первой привязанностью, нуждался во встряске, если ему необходимо было выйти из временно тупиковой ситуации.

Летом того года Эрнест и Хэдли объездили Испанию и ходили на бои быков в Сан-Себастьяне, Мадриде и Валенсии. Им часто приходили письма от Полин, и Эрнест, по-видимому, отвечал на них (сохранились только письма Полин). Хэдли, наверное, чувствовала, будто Полин и Эрнест тайно злорадствуют, как тогда, когда Полин написала: «Я собираюсь взять велосипед и поехать в Bois [лес]. У меня будет и седло. У меня будет все, что я захочу». И даже не помогло то, что Полин добавила: «Пожалуйста, напиши мне. Я имею в виду ТЕБЯ, Хэдли». Пожалуй, Хэдли была уязвлена тем, что Полин хочет остаться с ней друзьями.

На обратном пути в Париж Хэдли и Эрнест заехали на «Виллу Америка» провести еще несколько дней с Мерфи. Полин, конечно же, вернулась в Париж. Они наслаждались суетливым летом с Маклишами и Фицджеральдами; как заметил Скотт, «все» были на Ривьере – список, составленный им для старого приятеля по Принстону, включал супругов Мерфи и Маклишей, Аниту Лус, Пикассо, Дона Стюарта, «и столь многих других, которых я не могу перечислить». Зельда потом признавалась: «Лето прошло[33] в вечеринках, одна за одной». Скотт часто напивался так, что не мог вернуться домой из бара. Эрнест переговорил с глазу на глаз с Джеральдом, и в итоге Джеральд предложил ему воспользоваться своей парижской студией начиная с 1 сентября. Эрнест и Хэдли сели на поезд до Парижа – поездка вдохновит заключительные сроки рассказа «Канарейка в подарок» (1926). В нем описывается путешествующая на поезде пара; рассказ заканчивался предложением: «Мы возвращались в Париж, чтобы найти каждому отдельное жилище».

* * *

Полин не так уж хорошо чувствовала себя от этого всего, хотя большая часть друзей Эрнеста считала ее более подходящей для него спутницей, чем Хэдли. В конце лета или в начале осени Джеральд ясно дал понять, что они с Сарой одобряют его новые отношения с Полин. Джеральд писал: «Мы вчера говорили друг с другом, и теперь говорим вам, что: мы любим вас, мы верим в вас во всех смыслах, мы верим в то, что вы делаете, в то, как вы это делаете». Сара добавила несколько слов: «В конце концов, вы спасете нас всех, отказавшись… принимать все второсортное, места, идеи или человеческие характеры – благослови вас Бог, и никогда не уступайте».

Джеральд и потом поддержал Эрнеста займом на студию в доме № 69 на улице Фруадво. После возвращения из Антиба Эрнест и Хэдли заехали на квартиру на улице Нотр-Дам-де-Шан собрать кое-какие вещи; биограф Хэдли утверждает, что в тот день они напились и остались вдвоем ночевать в студии Джеральда. Хэдли переехала в отель «Бовуар» на проспекте Обсерватории, где сняла две комнаты для себя и Бамби, а затем перебралась в квартиру на улице де Флерюс, недалеко от Люксембургского сада.

Джеральд втайне положил 400 долларов на банковский счет Эрнеста и написал ему еще одно письмо, в котором выразил свою озабоченность. Письмо было довольно странным, и, возможно, именно оно послужило толчком к тому, что потом Эрнест будет обвинять «богатых», разрушивших его брак с Хэдли. Джеральд беспокоился, что Хэдли движется в более медленном «темпе», чем Эрнест, и призвал его не придерживаться его в последние дни брака. Если сочувствие к Хэдли диктует ему поступать так, как она захочет, если это «помешает тебе дейстовать ясно и точно», Джеральд сочтет такое поведение «предательством своей природы». Он попытался объяснить свои слова, не слишком удачно: «Вы с Хэдли, мне кажется, ищите две разные правды». И добавлял: «Несколько лет обстоятельства позволяли Хэдли опираться на твою личную энергию, чтобы противостоять жизненным трудностям». В заключение Джеральд убеждал Эрнеста: «В твоем сердце никогда не будет покоя, ты не сможешь жить, работать и получать удовольствие от жизни, пока не очистишься и не перерубишь этот узел». О Полин он не упоминал. Такое письмо, пожалуй, было неразумным, потому что Эрнест глубоко любил и был предан Хэдли даже после того, как их брак распался. Он сохранит преданность ей до конца своей жизни. Более того, когда Эрнест будет писать «Праздник, который всегда с тобой», в возрасте пятидесяти с лишним лет, он увидит свой брак с Хэдли в невероятно розовом свете, и слова Джеральда, высказанные из лучших побуждений, позволят ему идеализировать отношения с первой женой и выставить в романе «богатых» в роли злодеев.

Впрочем, при расставании ситуация между Хэдли и Эрнестом оставалась неловкой. Вскоре после возвращения с юга Франции она вручила ему бумажку, на которой перед этим поставила собственную завитушку. Это было заявление о том, что Эрнест и Полин не увидятся в течение ста дней. Если они по-прежнему захотят вступить в брак после этого срока, необходимого для того, чтобы все остыли и взяли себя в руки, Хэдли предоставит Эрнесту развод. Эрнест тоже подписал бумажку. Этим стодневным соглашением Хэдли надеялась выйти из неразрешимой ситуации. Позже она усомнилась в мудрости своей стратегии, посчитав, что, если бы она предоставила эту пару самим себе, они скорее пришли бы в себя.

Вероятнее всего, результат был бы тем же. Впрочем, ни один из участников треугольника не знал, чем закончится стодневный пакт. Полин и Эрнест сразу же согласились на условия заявления. Может быть, все трое были рады отложить принятие окончательного решения. Эрнест и Полин сказали друг другу, что, конечно, проживут эти месяцы, сохранив любовь. Полин решила провести три с лишним месяца в США, сначала в Нью-Йорке, где она повидается с друзьями (и издателем Эрнеста), а затем навестит свою семью в Пигготте. Она забронировала каюту на лайнере «Пеннлэнд» на 24 сентября. Накануне вечером они с Эрнестом отправились на поезде в Булонь, поужинали морским языком и куропаткой и остались в отеле «Мёрис» на ночь, а утром он посадил ее на корабль.

Поднявшись на борт «Пеннлэнда», Полин быстро определилась со стратегией и стала писать Эрнесту почти каждый день. Видимо, немного стесняясь вести переписку во время условленной разлуки, она сразу же предупредила Эрнеста, что, скорее всего, будет писать о всяких «глупостях». «Описывая тебе все, я смогу держать тебя очень близко к себе и в самой моей жизни, до тех пор, пока снова не увижу тебя». Приехав в США, Полин стала внимательно отслеживать даты отправления лайнеров, на которых ее письма Эрнесту будут пересекать Атлантику, а также расписание поездов, которые будут доставлять ее письма в нью-йоркский порт. Первое время Полин, которой пока не было о чем писать, посвящала этим подробностям значительную часть писем. Любовные письма нельзя было назвать ее козырем, как потом узнает Эрнест (к своему ужасу).

Полин знала, что за эти три месяца, которые она проведет с семьей в Пигготте, ей придется сказать своей матери, строгой католичке, что она влюбилась и собирается выйти замуж за человека, уже побывавшего в браке, – и что на самом деле мужчина, которого она любила, был не только мужем, но и отцом маленького ребенка. Ей предстояла тяжелая битва, и не в последнюю очередь с самой собой – может быть, Эрнест этого не понимал. Полин написала Хэдли примирительное письмо из Нью-Йорка и сказала, что в глазах Хэдли все, наверное, произошло настолько быстро, «что совершенно естественно, если ты решила, что мы с Эрнестом не любим друг друга по-настоящему и что нечто крепкое рушится ради чего-то мимолетного». Беспокоясь оттого, что Хэдли пообещала развод, но не зная, что у нее в действительности на уме, Полин писала: «Я знаю, что люблю Эрнеста и всегда буду его любить, но ты, наверное, не уверена в этом, а люди бывают не уверены, когда не понимают того, о чем горюют». В конце письма Полин признавалась: «конечно, ты не считаешь меня человеком, заслуживающим доверия» и добавляла: «но я всегда говорила о тебе – что ты не только не способна поступить низко, ты не способна даже подумать о чем-то таком, и я по-прежнему думаю точно так же».

В Париже стало ясно, что Хэдли действительно растеряна и сбита с толку. Она не особенно старалась избегать Эрнеста, который каждый день завтракал в своем любимом кафе «Клозери де Лила». Обычно после ужина он заходил к ней в гостиничный номер, и они то мечтали в слезах, то горячо спорили, до такой степени, что Хэдли пришлось написать Эрнесту письмо с просьбой больше не видеться. Им обоим трудно было придерживаться соглашения. Эрнест продолжал приходить к Хэдли в гости, забирал Бамби погулять и потом приводил назад, нередко вместе с кем-то из друзей, обычно Арчи Маклишем. Биограф Хэдли замечает, что Эрнест «всегда» отправлял в ее квартиру небольшие подарки – игрушки для Бамби, книги и бутылки вина, – а также деньги с их банковского счета.

После первого октября письма от Полин стали приходить каждый день. «Я просто складываю дни, как листки, и прячу», – написала она Эрнесту в середине месяца. Она продолжала извиняться за «глупые» письма, считала дни, оставшиеся до конца разлуки, и почти в каждом письме, как заклинание, приписывала «Эрнест – совершенство». Скорее всего, это была их личная шутка, но ни одно письмо Полин не обходилось без экстравагантной похвалы жениху. «Дорогой, ты шикарен – забавный и шикарный», – писала она 5 октября; 6-го она написала: «О, ты прекрасен, настоящий классический красавец. И умный, и безупречный». 17-го она написала, что его письма, как и он сам, идеальны. В недатированном письме она уточняет живописно: «Ты всегда был как сельдерей, как свежий и прохладный воздух, как викинг. Мой дорогой, любовь моя, ты такой ясный и проницательный… и умный, и уверенный, и мудрый, и очень, очень добрый и вообще прекрасный».

Эта лесть стала привычной. Полин стремилась поддержать уверенность Эрнеста в себе и помочь пережить плохие времена. Но чувствовалось и еще что-то. Полин предприняла кампанию безусловной поддержки Эрнеста, она постоянно его хвалила, подмечала все, в чем у него возникала нужда, с энтузиазмом читала и редактировала его сочинения, заставляла его почувствовать, что он лучший любовник, которого женщина только может желать, и в целом устраивала его жизнь, насколько было возможно, так, чтобы у него все получалось легко. В этом смысле постоянный припевчик «Эрнест – совершенство» должен был помочь ему ощутить, что все, что он думает, говорит и делает, правильно и лучше и быть не может – короче говоря, что он идеальный. Однако, несмотря на очевидный взлет писательской карьеры и благополучия в целом, эта слепая лесть не принесла никакой пользы его характеру.

* * *

Эрнест страдал в Париже без любимой женщины и пытался приспособиться к новой неудобной роли, которую должен был играть в жизни Хэдли и их сына. В отсутствие Полин ему в особенности было трудно отказываться от заботы Хэдли, любимых прозвищ и лестной ему ее зависимости от него. Работа над романом, впрочем, продвигалась неплохо; он внес заключительные правки в гранки «И восходит солнце», а осенью написал пять новых рассказов. Вскоре они с Максом Перкинсом заговорят о новом сборнике рассказов.

Одиннадцатого октября он отправился в Сарагосу с Арчи Маклишем на корриду. В это время они с Арчи очень сблизились. Они часто и подолгу катались вместе на велосипедах, Эрнест почти каждый день приходил в квартиру Маклишей на проспекте Дюбуа, обедал с ними и подружился с детьми Маклишей, особенно молоденькой Мими. Приезд Эрнеста и Арчи в Сарагосу совпал с праздником Эль Пилар, или Девы Марии Столпницы, ярким и шумным фестивалем, о чем они, по-видимому, заранее не знали. (Слово «Пилар» станет паролем для связи Полин и Эрнеста по телеграфу и их любимым женским именем.) Впрочем, писателю-прозаику и поэту будет трудно проводить слишком много времени вместе. Они посещали бои быков, любовались празднествами и разговаривали об испанском искусстве (они посмотрели превосходные гравюры Гойи), разводе и корриде. Однажды вечером разговор зашел о Джеймсе Джойсе и его влиянии на поколение писателей. Эрнест попытался уклониться от темы, но Арчи заметил, что чтение Джойса может оказаться полезным Эрнесту в работе. «Я сказал ему немного расслабиться и воздать должное Джойсу», – рассказывал Маклиш позднее интервьюеру. И тут Эрнест взорвался. Он считал, что творчество Джойса переоценено и отстоит далеко от того, к чему стремился он. Шумной ссорой Арчи было не удивить, и сражение продолжалось. Все закончилось тем, что они не разговаривали друг с другом два дня – что было несколько неловко, заметил Арчи, если учесть, что они жили в одном гостиничном номере.

Тем временем Эрнест вел переписку с Полин и был чрезвычайно недоволен ею. Несмотря на ее беспрестанные похвалы, он требовал постоянных заверений, что она его любит. Она много раз повторяла слова, которые были, судя по всему, высочайшим выражением любви между ними: «Мы с тобой – один парень». Они «окосели от безумной любви», – заверяла она его; «окосевшие» станет их любимым словом в течение следующих нескольких лет. Их будущие дети, писала она, «будут мои сокровища»: ее царством будут «дети, кухня, церковь». Последние слова могут показаться странными в устах женщины с удавшейся карьерой; Полин взяла отпуск от работы, но не оставила ее. Она смогла бы работать в «Вог» в Нью-Йорке после Рождества, написала она, – и это заявление встревожило Эрнеста, поскольку к тому времени они планировали воссоединиться в Европе.

Полин придерживалась строгих правил саморазвития: пила молоко, чтобы набрать необходимый вес, энергично делала упражнения и совершала длительные прогулки, изучала испанский язык, рано вставала и рано ложилась спать. И все-таки она не смогла предотвратить депрессию, особенно после того, как поделилась своими планами с матерью. Мэри Пфайффер была убита горем. Как и ожидала Полин, она в первую очередь стала сочувствовать Хэдли и ребенку. Стодневную разлуку Мэри сочла мудрым решением, но скорее потому, что так Полин получала время и возможность согласовать свои действия с верой. Они договорились, что эту новость нужно держать в тайне, в ближайшем будущем, от отца Полин, который тогда находился в Мемфисе.

Реакция матери усилила ощущение вины, которая и без того терзала Полин, заставляла ее сомневаться в себе и даже в своем будущем с Эрнестом. Вслед за матерью она стала больше думать о Хэдли. «Мы должны быть добры друг к другу и к другим людям, – написала она Эрнесту 25 октября, – потому что мы были очень, очень жестоки с людьми, которых любим больше всего». Полин считала, что им нужно отдать Хэдли «любую сумму денег». Хэдли поступила «очень мудро с этой трехмесячной разлукой, потому что мы должны все хорошо обдумать». Тридцатого октября она написала письмо, в котором размышляла об их усилиях справиться с ситуацией: «Мы так окосели от безумной любви друг к другу, так были напуганы, что можем потерять друг друга – по крайней мере я, – что совсем забыли про Хэдли». Тем временем Хэдли узнала, что Эрнест и Полин вели переписку. Это стало для нее неожиданностью, потому что она считала, что они не будут общаться друг с другом во время разлуки. Когда Полин узнала об этом, то решила выпить чашу своей вины до дна и написала Эрнесту, что им следует прекратить писать другу другу и начать снова отсчитывать еще сто дней разлуки. «Если в конце Хэдли скажет, еще три месяца, мы не будем видеться еще три месяца».

Все эти новости Эрнест воспринял плохо. Хэдли была в центре внимания Полин, Эрнест, похоже, отодвинулся на второе место, и из-за этого он погрузился в глубокую обиду. Полин старалась вести себя как можно благороднее, обезоруживая его гнев. В середине длинного ноябрьского письма он утверждал, что она нарушила свое обещание. «Вот видишь, когда ты уезжала в Пигготт, ты сказала, что собираешься рассказать все матери и, если ей не понравится, ты уедешь – или ей придется смириться, – потому что были мы против целого мира, и что мы должны делать свое дело, и что ты собираешься отдохнуть, не волноваться и набраться здоровья и сил, и прежде всего не волноваться». И добавлял саркастически: «Ну, и как все получилось?» Он начал сомневаться в их будущем и обвинил Полин в том, что она сбежала от отношений: «Ты отдала себя и свое сердце в заложники матери, и все это кажется абсолютно безнадежным». Он знал, что «это мерзкое, ужасно дешевое письмо, проникнутое жалостью к себе и просто утонувшее в пафосе».

Однако он продолжил в той же манипулятивной манере, угрожая самоубийством. Осенью, напомнил Эрнест Полин, он ей сказал, что убьет себя, если ситуация не «прояснится» к Рождеству. И затем пообещал, что не будет думать об этом и не будет ничего делать ни при каких обстоятельствах, пока она не вернется в Париж. Но раз она нарушила свои обещания, «я могу думать, что это освобождает меня… Я лучше умру сейчас, пока от мира еще что-то осталось, чем буду жить дальше и увижу, что каждая его пядь раздавлена, разрушена, разорена, до того, как умру».

Осенью 1927 года Эрнест забрасывал Полин письмами, причитая о своих несчастьях. Он разражался гневными тирадами по любому поводу, обрушивая удары на Полин, которая, как ему казалось, не уделяла ему должного внимания в это тревожное время. Полин была настолько обеспокоена ошеломительными переменами в ее жизни, что Эрнест понял, он больше не является главной (или единственной) фигурой, на которой было бы сосредоточено ее внимание – и эта ситуация была для него невыносимой. Он будет пытаться вернуть внимание Полин, даже если придется угрожать самоубийством.

Тем временем Мэри Пфайффер изменила свое мнение, привыкнув к мысли, что Полин любит Эрнеста больше всего остального. Полин начала уже говорить, «когда» они поженятся, а не «если». Дела налаживались. В начале ноября Хэдли, оставив Бамби с Эрнестом в Париже, отправилась в Шартр с подругой. Вдали от мужа она поняла, что все эти сложности касаются не ее, а скорее Полин и Эрнеста, и 16 ноября она так и написала Эрнесту в письме: «Я не несу ответственности за твое будущее благополучие». Она сообщила ему, что лучше всего им вести разговор о разводе в письмах. К сожалению, Эрнест увиделся с Хэдли до того, как получил это письмо, и между ними произошла еще одна болезненная ссора. Позже Эрнест признался: «Твое письмо, как и все, что ты делала, очень смелое, и совершенно бескорыстное, и великодушное». Он добавил, что все доходы от романа «И восходит солнце» пойдут ей и Бамби – и сумма окажется значительной. Эрнест написал, что Бамби очень повезло, что Хэдли – его мама, и заключил: «[Ты] самый лучший, самый настоящий и самый прекрасный человек, которого я когда-либо знал». Копию этого письма он вложил в письмо к Полин.

Джинни Пфайффер, которая на протяжении всего романа была посредницей между влюбленными и стала доброй приятельницей Эрнеста, немедленно отправила Полин телеграмму, сообщая, что Хэдли попросила их прекратить разлуку. «Какие мы счастливые», – написала в ответ Полин. По каким-то причинам они не сразу воссоединились. Скорее это было связано с медлительностью путешествий в те дни – планировать морской круиз на определенном судне нужно было задолго вперед, – чем с их желанием увидеть друг друга. Даже в телеграмме Эрнест писал: «ПРЕДЛАГАЮ ТЕБЕ ОТПЛЫТЬ ПОСЛЕ РОЖДЕСТВА». В любом случае, Полин не изменила своих планов. Она вновь заговорила о том, что временно устроится в нью-йоркский «Вог», то есть это означало, что она не вернется до февраля.

Угроза задержки воссоединения подтолкнула Эрнеста написать еще одно страдальческое письмо, которое он отправил Полин 3 декабря. Он признавался, что в последнее время плохо себя чувствует, жаловался на «кошмары» и «черную» депрессию. Разлука двух влюбленных «разрушает здоровье, почти как аборт… И для головы плохо». Если не быть осторожным, писал он, придется бодрствовать всю ночь, прося Бога, чтобы он помешал тебе сойти с ума. Он заострил внимание на одной жалобе: ее письма слишком шаблонные, а одно письмо, написанное после получения телеграммы с сообщением о том, что разлуке конец, недостаточно страстное: «Я так люблю тебя… Я хочу от тебя письмо – просто о том, что мы любим друг друга, и никаких фактов, сводок, никаких сроков – потому что прошло ужасно много времени с тех пор, как я получал такое письмо… и больше всего я скучаю по тому, что нет близости с тобой – нет чувства, что мы одни против всех».

Полин утешила его и сказала, что «Вог» в любом случае не удовляетворяет ее требованиям о гонорарах. Она сядет на корабль 30 декабря, сообщила она. Они выдержали испытание временем.

Глава 12

Роман «И восходит солнце», вышедший в октябре 1926 года, имел огромный успех и поглотил не меньше внимания Эрнеста, что и супружеские неприятности. Критик Малкольм Коули назвал свои заметки «рецензией гип-гип ура!».

Максвелл Перкинс понимал, что «Скрибнерс» поставил на победителя, как только рукопись появилась в издательстве. Он написал Эрнесту, что считает роман его «самой выдающейся работой». Первые рецензии появились в «Нью-Йорк таймс» и «Нью-Йорк херальд трибьюн». Рецензент из «Таймс» счел роман «поистине захватывающим, рассказанным сухим, жестким, спортивным языком, посрамляющим литературный английский». Конрад Эйкен из «Херальд трибьюн» писал: «Диалоги блестящие. Если на сегодняшний день кем-то диалоги написаны лучше, то я не знаю, где их найти. Диалоги Хемингуэя полны ритма и идиом, пауз и подвисаний, недомолвок и сокращений, свойственных живой речи». Бертон Раско, пишущий для «Нью-Йорк сан», говорил: «Каждое предложение, которое пишет [Хемингуэй], свежее и живое».

Негативные отзывы на «И восходит солнце» в целом были того сорта, благодаря которым продается еще больше книг. Самое большое недовольство вызвала испорченность и безнравственность персонажей. Рецензент «Дил», подтверждая мнение Эрнеста о журнале, заметил, что персонажи «такие же мелкие, как блюдца, куда они складывают ежедневные чувства». Автор «Чикаго трибьюн» в статье, которую Грейс вырезала из газеты и отправила в письме сыну, писал: «И восходит солнце» – такая книга, которая заставляет рецензента почти откровенно злиться, не по той очевидной причине, что она рассказывает о полностью деградировавших людях, но потому, что показывает огромное мастерство… Эрнест Хемингуэй может быть выдающимся писателем, если захочет. Таков он и есть, даже в этой книге, однако скрывает это под бушелью сенсационности и тривиальности».

Эрнест отреагировал со здоровым скептицизмом, если его откровенную переписку с Максвеллом Перкинсом можно счесть показателем. Тенденция среди рецензентов, писал он, «довольно интересная и, кажется, существуют расхождения во мнениях по поводу [романа] – я всегда слышал, что это хорошо… Эйкену, кажется, понравилось… Может быть, это воодушевит и других мальчиков полюбить роман». Эрнест в особенности заинтересовался тем, что Эдмунд Уилсон, в чрезвычайно благоприятном письме к поэту Джону Пилу Бишопу, сказал, что считает книгу «лучшим романом моего поколения». В другом письме Эрнест говорил: «Представляю, что теперь, когда [критики], кажется, собираются поскандалить, «Солнце» может очень хорошо пойти». Однако рецензенты стали действовать ему на нервы, и Эрнест захотел с ними поспорить – по сути, вступить в бой с тенью. Если они говорили, что его персонажи непривлекательные, писал он Перкинсу, он бы показал им «людей, скажем, в Улиссе, Ветхом Завете, Судье Филдинге», которые критикам вроде нравились.

Благодаря рецензиям он нашел возможность сделать паузу и взглянуть на то, чего достиг с помощью «И восходит солнце». В целом он был слегка озадачен. «Смешно, когда ты пишешь такую трагичную книгу, – говорил он Перкинсу, – и ее принимают за вульгарную и поверхностную. Если в нее углубиться, то ее не смогли бы читать, потому что все время плакали бы». Вся эта суета заставила его взглянуть в будущее и поразмышлять над сборником рассказов и книгой о корриде. Не все люди «такие же пустые, как те, что из поколения «Солнца». «Жизнь, для меня по крайней мере, – писал он, – полна огромного очарования – и места, и всевозможные вещи, и мне бы хотелось когда-нибудь описать это все в книгах». «И восходит солнце» экплуатировал «скучную» тему, считал Эрнест, и может быть когда-нибудь он напишет книгу не на такую скучную тему «и постарается сохранить все хорошие свойства» романа.

Он размышлял над цитатами в романе, вызвавшими столько откликов критиков. Первой были словами Гертруды Стайн, высказанные «в разговоре» с Хемингуэем: «Вы все потерянное поколение». Эрнест был доволен рецензией в «Бостон транскрипт», пересланную ему Перкинсом, где рецензент выражал сомнения в том, что Хемингуэй серьезно относился к Гертруде Стайн. Второй цитатой был отрывок из Екклезиаста, откуда он позаимствовал название романа. Сначала Эрнест цитировал стихи второй и третий: «Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, – все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» Эрнест хотел «обрезать» цитату и включить вместо нее стихи с четвертого по седьмой со слов: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки». Смысл книги, объяснял он Перкинсу, «заключался в том, что земля пребывает вечно – с большой любовью и восхищением к земле, и нет никакого чертова дела до своего поколения и суетных вещей… Я хотел, чтобы книга была не пустой или горькой сатирой, а проклятой трагедией о земле, которая пребывает вечно, как и ее герой». Его точка зрения оправдана. Читатель не должен отказывать книге в том, что она верит в нравственность – или даже ее отсутствие – персонажей или рассказчика, Джейка Барнса. Хемингуэй стремится показать нечто большее: трагедия пустых людей и хаотичность мира, в котором они живут, символизируется жестокой и анархичной корридой.

«И восходит солнце» стал значимым текстом для так называемого потерянного поколения, и для современников, и для тех, кто прочитал книгу позже. Нервные, беспокойные персонажи, любившие мрачно пошутить, внезапно, драматически разъединяются в Испании, в стихийной культуре, где смерть (через корриду) была настоящей реальностью, а не шуткой. Это тоже был своего рода памятник экзистенциальному пессимизму, рожденному войной, наряду с «Бесплодной землей» Элиота и «Хью Селвином Моберли» Паунда. Кроме того, этот роман и не должен был стать приятным или рядовым, он не занимал читателей так, как они привыкли, и не должен был показывать персонажей благородными, даже «героя», Джейка Барнса. «И восходит солнце» считается важной вехой в становлении, или эволюции, американского романа двадцатого века.

Рецензии на роман и безоговорочный восторг критиков – или пылкое осуждение – означали, что карьера Эрнеста пошла по восходящей траектории. Он писал о новом аморальном мире, и писал революционным языком. Он постепенно превращался в легенду, уже с элементом мачо. Ходили слухи, что ученицы колледжа Смита перенимали манеры леди Бретт Эшли, а «сотни блестящих молодых людей со Среднего Запада», по выражению Малкольма Коули, ходили по городским улицам, боксируя с тенью, точно так же, как Хемингуэй, или размахивали воображаемым красным плащом перед воображаемым свирепым быком. Дороти Паркер, новый друг Эрнеста, писала: «Иногда невозможно было никуда выйти, чтобы не услышать об «И восходит солнце». Критик Ричмонд Барретт говорил, что молодые американцы «учили [«И восходит солнце»] наизусть, бросали семьи и сбегали из колледжа, чтобы тут же отплыть на корабле в Париж, где они собирались стать адептами новой веры под навесом «Дома» и «Ротонды».

Между тем обитатели Монпарнаса в Париже неплохо развлекались, выясняя, кто есть кто в романе. Впрочем, секрета не было. В «Скрибнерс» настояли, чтобы Эрнест сильнее завуалировал имена реальных людей; так, например, писатель-эмигрант Гленвей Уэскотт, которого в романе поначалу звали Роджер Прескотт, стал Роджером Прентисом. В персонаже по имени Брэддокс все тут же узнали Форда Мэдокса Форда. Эрнест говорил Скотту: «Рассказывали целую историю о том, как я уехал в Швейцарию, чтобы меня не пристрелили сумасшедшие персонажи из моего романа». Он шутил, будто Гарольд Леб охотился за ним с ружьем. Эрнест оповестил всех знакомых, что будет в «Липпе» с двух до четырех в субботу, и Леб или любой другой потерпевший могут встретиться с ним в это время. Китти Кэннелл, оставшаяся равнодушной к тому, как Эрнест изобразил ее под именем Фрэнсис Клайн, прокомментировала: «На самом деле я сильнее, чем этот здоровый мужик, и могу за себя постоять», но призналась, что разозлилась из-за Леба, описанного в романе под именем Роберта Кона. Дафф, которую Пэт Гатри уже оставил к тому времени и она тайно вывезла ребенка из Англии, сказала Эрнесту «только одно»: она «никогда не спала с этим проклятым тореадором», – написал Эрнест в письме Скотту.

Эрнест, посреди всех этих событий, первые два с половиной месяца 1927 года, после приезда в Европу 8 января, провел в Гштааде, с Полин и Джинни, которая была, как им нравилось ее называть, чапероне [компаньонка незамужней женщины. – Прим. пер.]. В марте он привез Бамби погостить на десять дней. Потом он вернулся в Париж и оставался там довольно долго. Тогда же они с Хэдли предстали перед судьей, чтобы завершить развод. После этого Эрнест почти сразу покинул Францию и отправился в Италию со старым другом-газетчиком Гаем Хикоком в ветхом «Форде» Гая. Эрнест надеялся отыскать священника дона Джузеппе Бьянки, который в 1918 году выполнил над ним обряд елеосвящения. (Согласно католическим порядкам, обычно этому обряду предшествовало «экстренное» крещение, допускаемое при определенных обстоятельствах в том случае, если умирающий не был католиком, а Эрнесту нужно было быть католиком, чтобы жениться на Полин.) Они уехали 15 марта и 18-го добрались до Рапалло, где остановились у Эзры и Дороти Паунд. Потом они снова отправились в дорогу и проехали Пизу, Римини, Болонью, Парму и Геную – всего более 1800 миль. По пути друзья мрачно отмечали уродливые реалии фашизма. Эрнест и Гай перегрызлись и не разговаривали друг с другом два дня, а когда машина сломалась недалеко от Парижа, на обратном пути, Полин с иронией назвала путешествие «итальянским туром для рекламы мужского сообщества», и заметила, что в будущем – «я совершенно уверена, твоя жена будет против [таких поездок]».

Доказательств того, что Эрнест вернулся со свидетельством о крещении (возможно, ему достаточно было крестильной клятвы), нет, однако они говорили о свадьбе как уже скором событии. Полин нашла роскошную квартиру в доме № 6 на улице Феру, рядом с церковью Сен-Сюльпис и недалеко от Люксембургского сада. Несмотря на то что квартира стоила всего 9000 франков в год, т. е. около 30 долларов в месяц, они должны были заплатить крупный аванс и субарендную плату арендатору, американке Рут Голдбек, которая вместе с мужем, портретистом из Гринвич-Виллидж Уолтером Голдбеком, недавно присоединилась к эмигрантским кругам Парижа; сейчас Голдбеки жили на Ривьере и поэтому согласились сдать паре квартиру в аренду. Дядя Полин Гас Пфайффер, великодушный богач, в апреле был в городе по делам, связанным с открытием нового отделения Ричарда Хадната, и с радостью передал наличные для оплаты Голдбекам. (Эрнест потом будет утверждать, что Гаса специально отправили взглянуть на будущего жениха, который, по слухам, был пьяницей и имел дурных товарищей. Пообщавшись с Эрнестом всего десять минут, Гас отправил семье телеграмму – рассказывал Эрнест – с сообщением, что Полин не могла бы найти мужа «лучше и такого прекрасного гражданина».)

Эрнест и Полин планировали и гражданскую, и религиозную церемонии. Двадцать пятого апреля архиепископ Парижа выдал разрешение на расторжение предыдущего и заключение нового брака, и 1 мая в церкви были оглашены имена вступающих в брак. Десятого мая они расписались в мэрии и отправились в церковь Сен-Оноре на венчание. Джинни Пфайффер стала подружкой невесты, а Майк Уорд, банкир Эрнеста, шафером. На свадебной фотографии Полин и Эрнест выглядят очень красивой и интеллигентной парой. Оба смотрят, слегка улыбаясь, за камеру. Темные пышные волосы Полин, разделенные сбоку пробором, подстрижены по-мальчишески, на шее скромная нитка жемчуга, Полин выглядит элегантной, но не чопорной. Эрнест одет в твидовый костюм-тройку, на шее повязан галстук; у него широкие усы, а его темные волосы блестят. Лицо кажется немного полнее, чем обычно, но, судя по всему, он худощав – совсем не так, как на некоторых других фотографиях этого времени, где он грузный, с небольшим двойным подбородком. Глаза довольные. После церемонии Арчибальд и Ада Маклиши устроили в честь пары обед, хотя, как потом Ада признается Карлосу Бейкеру, они не присутствовали на церемонии, потому что не одобрили аннулирование брака с Хэдли. «Смотреть на этот фарс[34], с торжественностью и серьезно разыгрываемый католической церковью, было свыше наших сил», – прокомментировала Ада. Многие друзья, как супруги Мерфи, были рады разрешению ситуации. «Конечно, это огромное облегчение для всех, кто любит Эрнеста (как мы), – писала Сара Мерфи Полин, – знать, что он благополучно выбрался из трудностей, которые хотя бы отчасти были разрушительными, и на 100 % послужили причиной сумятицы в лучшем случае». Никто не сомневался в привязанности Сары к Полин. Джеральд примерно в те же дни написал Эрнесту: «Всего лучшего «П. Пайфер». Она отлично выглядит. Прекрасная цыпочка. И мне хотелось бы видеть, что вы ладите».

После свадьбы Эрнест и Полин сели на поезд до Ле-Гро-дю-Руа, крошечного рыболовецкого городка в Камарге на юге Франции, который находился недалеко от Арля и древнего города-крепости Эг-Морт. Они катались на велосипедах и загорали, и стали почти коричневыми. Потом Эрнест сделает древний город и рыбацкую деревню местом действия в романе «Райский сад», герои которого, Кэтрин и Дэвид, стремятся стать похожими друг на друга и разыгрывают разные гендерные роли другими способами. По легенде, как-то раз Полин и Эрнест, узнав о том, что рядом проходит цыганский праздник, раскрасили лица ягодами, чтобы выдать себя за цыган, и повеселились на празднике от души – история романтичная, но маловероятная.

В Оак-Парке новости об Эрнесте и Хэдли и новом браке с Полин встретили плохо. Эд и Грейс не признавали развода; нет никаких данных о том, что кто-нибудь из обширного семейства Хемингуэев разводился до Эрнеста. (Впрочем, если такое и было, то о разводе не упоминали.) Именно в этот год среди Хемингуэев начались открытые разногласия. Семейные проблемы Эрнеста были лишь частью этого.

Сын Грейс и Эда становился известной личностью, и одним из следствий этого становилась невозможность скрыть личную жизнь от внимания Оак-Парка. Что касается парижских новостей, то и здесь мало что ускользало от внимания оак-паркского семейства. Хемингуэи были посвящены в малейшие подробности частной жизни своего сына, и родственники, и соседи постоянно слали в Оак-Парк известия об Эрнесте из Парижа.

На протяжении этого времени Эрнест менял свое отношение к семье. Он сохранял тесный контакт с ними до конца своей жизни – что явно противоречит его комментариям на эту тему, сделанным в разговорах с другими людьми, в том числе журналистами и биографами. Отец, с его точки зрения, никогда не делал ничего плохого, даже если Эд выражал неодобрение поступкам Эрнеста или его творчеству, соперничая с Грейс в старомодном морализаторстве. Примечательно, в 1920-е годы Эрнеста, похоже, не меньше заботила реакция матери. Даже при том, что он глумился над лицемерием Грейс, он тем не менее сохранял постоянные связи с матерью в течение всей своей жизни.

Подростками дети Хемингуэев, обычно такие же скрытные, как большинство подростков, нередко стремились включать родителей в свою деятельность. Эрнест, к примеру, отправлял приятелей с войны навестить его семью в Оак-Парке, когда сам он туда еще не приехал – что удивительно, друзья так и поступали и часто завязывали собственные отношения с Грейс и Эдом, как Тед Брамбэк и Билл Хорн. В честь Дня благодарения Хемингуэи устроили ужин, когда Эрнест был на войне – его место за столом символически пустовало, – к которому присоединились его друзья из Канзас-Сити Хауэлл Дженкинс и Чарли Хопкинс. В своем доме в Оак-Парке семья проводила вечеринки для друзей Эрнеста из итальянской общины Чикаго.

Грейс и Эд продолжали встречаться с друзьями Эрнеста и тогда, когда он был в Париже, в начале 1920-х годов, иногда к его смущению. Но не всегда: когда в 1925 году Дон Стюарт был проездом в Детройте, он, по предложению Эрнеста, навестил его сестру Марселину, которая теперь жила в этом городе с мужем. В 1927 году друг Эрнеста романист Луис Бромфилд, будучи в Чикаго, выступал в «Клубе девятнадцатого века», увлеченным членом которого состояла Грейс. Она представилась Бромфилду после лекции и спросила, не знает ли он ее сына. «Полагаю, да[35], – ответил тот. – Он один из моих лучших друзей». И когда Форд Мэдокс Форд оказался в Чикаго в январе 1927 года, Эд узнал из газет, что он остановился в отеле «Блэкстоун», и пригласил его в Оак-Парк на ужин. Позже Эд Хемингуэй писал сыну: «Мать была очень довольна англичанином».

Неизменно близкие отношения Эрнест поддерживал и с братом и сестрами. После их смерти осталась обширная переписка. Эрнест все знал об их браках и детях, отношениях с родными и матерью и о частых трудностях с деньгами. Хотя иногда он и упирался – Эрнест никогда не переставал жаловаться на бедность, даже когда по его бестселлерам снимали кинофильмы, – он всегда одалживал деньги сестрам и брату, если они нуждались в этом, и периодически, когда ему этого хотелось, бывал великодушным. С Урсулой, своей любимой сестрой, Эрнест вел особенно доверительную и откровенную переписку. Он завязал очень тесные отношения с младшими детьми, Кэрол и Лестером, приняв на себя отцовскую роль, и нередко выражал им крайнее неодобрение и вел себя как строгий тиран, почти комично подражая поведению собственных родителей. Примечательно, что в 1920-е годы он даже сблизился с сестрой, которую потом невзлюбил, Марселиной. Он часто писал ей, интересовался ее жизнью (точно так же, как интересовался делами остальных сестер и брата) до самой смерти отца в 1928 году. Даже тогда они продолжали переписываться, хотя письма с обеих сторон были раздражительными и критическими. В 1927 и 1928 годах из всех сестер Эрнест был больше близок к Санни. Именно ей он расскажет о браке с Полин, значительно раньше, чем узнали родители, взяв с нее клятву сохранить это в тайне.

Годы 1926-й и 1927-й были трудными для Хемингуэев. Развод Эрнеста с Хэдли и новый брак с Полин потрясли семью, почти так же, как и его откровенно мятежное поведение в детстве и юности. Впрочем, в этом не было ничего необычного, поразительно было другое – категорическое отрицание Эрнестом того, что ему важно знать, какого мнения семья придерживается по поводу того или иного события. Эрнесту часто приходилось защищаться, например, от обвинений в алкоголизме, слухи о котором достигали семьи через океан (такие слухи, как справедливо указывал Эрнест, появляются о любом известном человеке, который немного выпивает). То же самое можно было сказать и о творчестве. И хотя Эрнест делал вид, будто ему дела нет до того, как отреагируют Эд и Грейс, и перед другими людьми, и перед самими родителями, их одобрение волновало его всякий раз, когда он публиковал очередной рассказ или книгу.

Пока Эрнест разводился и вступал в новый брак, пока выходил в свет роман «И восходит солнце», написанный откровенным и даже непристойным языком, с персонажами, которых читатели, подобные Эду и Грейс, сочтут безнравственными и даже дегенератами, его известность постепенно росла. Резонанс на разрыв Эрнеста и Хэдли отдавался эхом больше года, еще долгое время после того, как он уже женился на Полин – может быть, потому, что он ничего не рассказал семье. Как он всегда защищался перед лицом критики или ожидаемой критики, Эрнест всех запутывал и даже опровергал слухи и публикуемые сообщения и не говорил прямо о разводе, пока снова не женился. Родители продолжали обсуждать развод и новый брак Эрнеста и тогда, когда все уже давно закончилось.

Новости о том, что брак Эрнеста с Хэдли трещит по швам, пробились в Оак-Парк к декабрю 1926 года. Тогда Грейс написала сыну: «До нас дошли слухи об охлаждении отношений между тобой и Хэдли», отмечая, что эта новость, наряду с тем фактом, что «ты не упомянул о ней ни в одном из недавних писем», заставили ее «немного побеспокоиться о твоем счастье». Эд писал в то же самое время, что ходят «сплетни о серьезных семейных неприятностях» между Эрнестом и Хэдли. Он просил Эрнеста написать ему прямо сейчас, чтобы «я мог опровергнуть ужасные слухи о том, что вы с Хэдли разошлись». Через пять дней в письме, адресованном Эрнесту, Хэдли и Бамби, Эд писал: «Я уверен, что все сплетни вздор»; в нескольких поздних письмах он уже не был так уверен.

Грейс, похоже, быстрее смирилась со случившимся, чем ее муж. В феврале 1927 года она писала, что ей жаль слышать, что брак Эрнеста «на краю гибели», но, с вызовом продолжала она, «такое случается со многими браками. Я придерживаюсь очень современных и еретических взглядов на брак – но молчу об этом». Непонятно, почему она решила поделиться своими «очень современными» мыслями с сыном именно сейчас, тем более что более ранние и более поздние письма написаны с глубоким викторианским возмущением.

К тому времени газеты трубили о семейных трудностях их сына, и вырезки с сообщениями о подобных новостях передавались Эду и Грейс. Шестого марта Эд писал, что видел статьи из «Детройт фри пресс» (без сомнений, отправленные Марселиной) и «Бойн сити ситизен» с заметками, что Хэдли предоставила развод; в том же месяце статью о разводе разместила «Чикаго трибьюн».

«Очень плохо! – писал Эд. – Пожалуйста, расскажи мне правду».

Эрнест старался не рассказывать. Еще в мае 1925 года он отправил им загадочное письмо с сообщением, что следующую зиму они с Хэдли проведут в Пигготте, в штате Арканзас; письмо было написано в тот момент, когда он лелеял большие надежды ввести Полин в свою семейную жизнь. Затем – ни слова о новостях в течение года, вплоть до 1 декабря 1926 года, когда он написал, что родителям не следует беспокоиться о здоровье Бамби, поскольку мальчик не живет в студии. (В то время Эрнест жил в студии Джеральда Мерфи, но не говорил об этом родителям, поскольку они поняли бы, что они с Хэдли расстались.) Сын, писал Эрнест, жил «в удобной, светлой, хорошо отапливаемой квартире на шестом этаже с прекрасным видом и всеми современными удобствами». Он не сказал, что это квартира Хэдли. В начале февраля Эрнест признался: «Мы с Хэдли уже некоторое время не живем в одном доме» – и беспечно добавил: «к настоящему моменту Хэдли, наверное, развелась со мной». Они по-прежнему близки, сказал он матери и сообщил, что все доходы от «И восходит солнце» идут Хэдли.

Но даже тогда Эрнест не говорил ни слова о намерениях жениться. Одно дело развод и совсем другое – развод из-за определенной причины. Грейс и Эд Хемингуэи не знали всего, что произошло, еще около полугода, и к тому времени их сын женился на Полин. Еще замечательнее то, что, вернувшись в США после свадьбы Эрнеста и Полин, Хэдли заехала в Оак-Парк, чтобы познакомить Хемингуэев с внуком – и даже после ее визита они не узнали, как обстоят дела. В августе, когда Хэдли уже давно уехала, Эд Хемингуэй подробно написал сыну:

Я надеюсь, ты можешь [неразборчиво] себя и скоро вернешь жену. Мы огорчены и чувствуем себя опозоренными, как ты даже не представляешь… Хотел бы я, чтоб все «пираты в любви» оказались в Аду. В нашей семье подобные инциденты прежде никогда не случались, и ты еще можешь уйти от человека, разбившего твою семью. Ах, Эрнест, как ты мог оставить Хэдли и Бамби?.. Вооружись всеоружием Божием и избегай порочных товарищей… Мы с твоей матерью убиты горем из-за твоего поведения.

Письмо является доказательством, что во время приезда в Оак-Парк Хэдли не рассказала Эду и Грейс о браке Эрнеста с Полин (возможно, посчитав, что ее это не касается), потому что письмо Эрнесту Эд заключает словами: «Ты снова женат и на ком?»

В честном письме к отцу, написанном в сентябре 1927 года, Эрнест попытался со всем разобраться, решив, что пришло время признаться во всем родителям. Он писал, что они с Хэдли расстались, но не потому, что он бросил ее или прелюбодействовал с кем-то, хотя это полностью его вина и личное дело. Он намекнул отцу на письмо о «пиратах в любви» и заметил, что Эд никогда не имел несчастья любить сразу двух женщин. Тот год стал для него «трагедией». Несколько странными были его слова, что развода хотела именно Хэдли (может быть, теоретически это и верно, но не отражало эмоциональной подоплеки событий) и что она приняла бы его обратно, если бы он захотел (похоже, это был повод для гордости). Эрнест заверил отца, что никогда не перестанет любить Хэдли и Бамби, но храбро добавил: «Я никогда не перестану любить Полин Пфайффер, на которой женился». (В первый раз он назвал родителям имя новой жены.) Еще он говорил о том, как трудно быть в центре внимания – он демонстративно жаловался на это и раньше, но к этому времени известность действительно стала беспокоить его.

Тон письма не оставляет сомнений, что Эрнест беспокоился за благополучие своего отца. Состояние здоровья Эда, физическое и душевное, все ухудшалось. В конце концов он покончит жизнь самоубийством в декабре 1928 года. Не исключено, что горячность письма о «пиратах в любви», не говоря уже о преднамеренной слепоте в ситуации с разводом и новым браком сына, были первыми признаками возрастающей психической неустойчивости Эда. Не так давно у него обнаружилась грудная жаба, а в 1927 году Эд узнает, что у него диабет. Осенью 1926 года умер отец Эда, старый Ансон Хемингуэй, и после его смерти Эд, по словам его жены, был «очень подавлен».

Той осенью Эд и Грейс пытались продать свой дом, а после смерти Ансона – и его дом. На протяжении двух лет они часто бывали во Флориде и надеялись перебраться туда. Флоридский земельный бум 1920-х достиг пика – «Майами херальд» считалась самой крупной газетой в стране, настолько большим был раздел о недвижимости, – когда Эд и Грейс инвестировали капитал в тамошние земли, как и многие другие обнадеженные американцы из среднего класса. Обычное дело с «пузырями» на рынке недвижимости, земля оценивалась не по реальной стоимости, а по наличию покупателей. Право собственности переходило из одних рук в другие по десять раз за день. В январе 1926 года пузырь начал медленно лопаться: тогда у берегов Флориды опрокинулось и затонуло грузовое судно, на месяц фактически заблокировав гавань Майами и преградив путь поставкам стройматериалов в Южную Флориду. Земля перестала дорожать, а после урагана в сентябре 1926 года цены рухнули. Неизвестно, сколько земли купили Эд и Грейс, хотя в одном письме упоминается о пяти участках, а в другом – о владении в Галфпорте.

Планировали ли родители Эрнеста построить дом на юге, неясно, однако их письма друг другу, когда им приходилось ненадолго разлучаться в течение этих двух лет, полны постоянных упоминаний о Флориде. Эд получил лицензию на медицинскую практику в штате, следовательно, они точно не думали об уходе на отдых – просто хотели устроить себе более легкую жизнь в теплом климате. В 1927 году к депрессии Эда Хемингуэя добавились разочарование оттого, что он не смог найти покупателя на дом в Оак-Парке, и страх оттого, что инвестиции во флоридские земли стали обесцениваться после того, как бум пошел на спад.

Семейные проблемы Эрнеста стали для них еще одним крестом, как и его новый роман «И восходит солнце», который в фамильном доме в Оак-Парке не одобряли. Грейс с самого начала порицала книгу в сильнейших выражениях. Все рецензии наперебой расхваливают его «лапидарный стиль» и «образные описания», – говорила она.

Но достойные сожалеют, что тебе приходится тратить такой великий дар на деградировавших представителей человечества… В чем дело? Тебя перестали интересовать верность, благородство, честь и красота жизни? Для чего жизнь более чудесна и прекрасна… Если ты переживаешь внутреннее разочарование или тобой овладел алкоголь – сбрось оковы обстоятельств и возвысся и стань таким человеком и писателем, каким хотел тебя видеть Господь.

Каждая страница романа, писала Грейс, «наполняет меня болезненным отвращением». Напротив, отец в конце декабря писал Эрнесту, что «так рад» его успеху; их пастор Уильям Бартон, который, по-видимому, читал рецензии, сказал Эду Хемингуэю, что у Эрнеста «чудесная «техника» и он превосходит всех остальных современных писателей».

Были и другие новости из Оак-Парка: недавно Грейс открыла в себе еще один художественный талант, живописный, и она по-иному стала откликаться на деятельность Эрнеста. После того как ей исполнилось пятьдесят, голос Грейс наконец испортился, и она начала рисовать. Сначала Грейс копировала картины в Чикагском институте искусств, обучалась у преподавателя, а затем стала создавать собственные холсты, обычно пейзажи, которые подписывала Холл Хемингуэй. Она очень гордилась своими работами, получила несколько местных призов и стала просить по 250 долларов за картину. В 1927 и 1928 годах Грейс очень хотела показать свои работы в Париже, как она надеялась, в Парижском салоне или, если не получится, «пусть и на менее значительной выставке». Она обратилась за советом и помощью к Эрнесту в то же самое время, когда осуждала его творчество и семейную жизнь.

В письмо, отправленное вскоре после того, где она писала о «болезненном отвращении», испытанном ею при чтении книги Эрнеста, она вложила рекламный проспект с объявлением о четвертой ежегодной выставке Чикагского общества художников, на которой выставлялись и картины Грейс Холл Хемингуэй. В этом же письме она упомянула, что прочла «Непобежденного» и что она видела «Убийц» в «Скрибнерс мэгэзин». «Это хорошо написано», – добавила она. Фактически этим письмом Оак-Парк объявлял о терпимости. С этого момента Грейс очень мало говорила о творчестве Эрнеста. Хотя она никогда бы не призналась в этом, вероятно, она боялась, что комментировать его произведения – значит совершенно потерять Эрнеста.

В сентябрьском письме 1927 года к отцу, в котором Эрнест наконец подтвердил, что женился на Полин (через три месяца после свершившегося факта), он сожалел, что отцу не нравятся его произведения. «Знаю, что не позорю тебя своими книгами, скорее, в один прекрасный день ты будешь мною гордиться». Эрнест говорил, что работа для него важнее, чем все остальное, и с некоторым волнением замечал: «Ты и представить себе не можешь, каково чувствовать», что матери стыдно за него – возможно, это единственное открытое признание Эрнеста в том, что одобрение матери много значит для него. Он надеялся, что когда-нибудь он, отец и Бамби пойдут вместе на рыбалку.

* * *

Эрнест и Полин вернулись в квартиру на улице Феру всего на несколько недель, а затем уехали на лето в Испанию. Как обычно, они отправились в Памплону – тот редкий случай, когда Эрнест не захватил с собой большую компанию, – а потом посетили бои быков в Мадриде, Валенсии, Сан-Себастьяне, Ла-Корунье и Паленсии и провели больше недели в католическом паломническом городке Сантьяго-да-Компостела. В сентябре они отправились в Андай, на французской границе, где две недели бездельничали на пляже.

Хемингуэи вернулись в Париж, когда вышел из печати сборник рассказов «Мужчины без женщин», 14 октября. У Эрнеста накопилось достаточно рассказов для сборника еще предыдущей весной, но они с Максом Перкинсом решили, что новое издание помешает продажам «И восходит солнце». За один только 1926 год роман разошелся тиражом 9350 экземпляров, а в 1927 году книгу продолжали раскупать, и к концу года продажи достигли в общей сложности 18 530 проданных экземпляров. Роман должен был выйти в Англии, в издательстве Джонатана Кэйпа, под названием «Фиеста». Большая часть рассказов из сборника «Мужчины без женщин» уже публиковались раньше, однако самыми крупными журналами, опубликовавшими их, были «Атлантик мансли» («Пятьдесят тысяч») и «Скрибнерс мэгэзин» («В другой стране» и «На сон грядущий»). Поначалу сборник казался коротковатым, но к июлю Эрнест добавил «Банальную историю», «Che Ti Dice La Patria» (заметки об Италии из недавней поездки с Гаем Хикоком) и «Белые слоны». Обдумывая порядок, в котором нужно было расположить рассказы, Перкинс захотел начать с рассказа о корриде, «Непобежденный»; кроме того, он решил поместить на обложку иллюстрацию с быком в надежде на ассоциации с романом «И восходит солнце», познакомившим столь многих своих читателей с боями быков. Сначала Эрнест посвятил книгу Джинни Пфайффер, которая была ему хорошей компаньонкой в те сто дней разлуки с Полин, но понял, что посвящение сочтут неуместным из-за названия. И тогда он посвятил сборник своему другу Эвану Шипмену. (Непонятно, почему он не посвятил книгу Полин.)

Рецензии на «Мужчин без женщин» были, конечно, противоречивыми, но все же представляют интерес, потому что критики дали оценку творческому пути Хемингуэя до настоящего момента, и сделали это в целом проницательно. Автором первой крупной заметки в «Нью-Йорк херальд трибьюн букс» была Вирджиния Вульф. Макс предупредил Эрнеста и сказал, что рецензия «приводит в ярость», потому что появилась на неделю раньше срока, когда он прямо просил газеты не давать обзоры до выхода книги. Однако редакторами были женщины, сказал Макс, поэтому их «обещания ничего не стоят». Макс сетовал, что рецензию написала Вирджиния Вульф, потратившая много времени на разговоры о функционировании критики, «вместо того чтобы функционировать как критик», как он аккуратно выразился.

В письме к Максу Эрнест заявил, что его «раздражает» рецензия Вульф. Во-первых, пожаловался он, она входила в группу Блумсбери, всем членам которой было больше сорока (Вульф на самом деле было тридцать девять), и они благосклонно относились только к своим. Во-вторых, он был обеспокоен тем, что она указала на изъян в тексте аннотации к книге, который использовался в рекламной кампании: во всех рассказах, говорила реклама, речь идет о мирах, в которых «отсутствует смягчающее женское влияние – в результате спортивной тренировки, дисциплины, смерти или посредством иных ситуаций». Вульф возражала: «Нужно ли понимать, что женщинам недоступны тренировки, дисциплина, смерть или иные ситуации, мы не знаем». В том же ключе она критиковала название книги: «Скажите мужчине, что книга женская, а женщине – что книга мужская, и вы начнете игру в симпатии и антипатии, не имеющую ничего общего с искусством. Величайшие писатели не делали проблемы из пола». Помимо этого, она сетовала на то, что персонажи не полностью реализованы, а рассказы слишком зависят от диалогов. Однако в заключительном абзаце она называла Хемингуэя отважным, искренним, большим мастером. Он показывает «мгновения обнаженной, нервной красоты», но при этом «застенчиво мужественен». Вульф чувствовала, что его талант скорее «сжат, а не развернут» в рассказах, «немного суховатых и стерильных», в сравнении с «И восходит солнце». «Преднамеренное искажение рекламной аннотации разозлило меня», – писал Эрнест Максу. Даже если рекламный отдел «Скрибнерс» составил оскорбительную аннотацию, ее отнесли к самой книге, что было смешно и неверно. Но он не мог простить Вульф, что она обратила на это внимание: «Я бы с удовольствием снял одежду с Вирджинии Вульф в этот полдень, – заявил он, – чтобы она прогулялась по авеню Опера».

Эрнест попросил Макса, если он не возражает, чтобы ассистент собрал рецензии и отправил их ему на Рождество, когда они с Полин снова будут кататься на лыжах в Гштааде. «Я много работаю, и эти проклятые штуки раздражают и сбивают с толку». Некоторые заметки просто приводили в бешенство. Джозеф Вуд Крутч сетовал: «В его руках литературный сюжет превращается в жалкую маленькую катастрофу в жизни крайне вульгарных людей». Рецензия Ли Уилсона Додда в «Сатердэй ревью оф литретча» называлась «Простая летопись бездушия» и замечала, что Хемингуэй не Шекспир и не Толстой. Все персонажи в рассказах «очень похожи друг на друга».

Но Эрнест упустил и хорошие статьи, когда сказал Максу придержать все, что появлялось перед Рождеством – то есть вдумчивые отклики умных критиков, которые за относительными достоинствами и недостатками отдельных произведений начинали видеть крупное литературное значение Эрнеста. Англичанин Сирил Коннолли, пишущий для «Нью стейтсмен», высказался прямо: «С мистером Хемингуэем мы сразу выходим на передний край борьбы в современной литературе». Далее Коннолли делал малопонятное сравнение с Гертрудой Стайн, но приходил к выводу, что Хемингуэй «по-прежнему остается самым способным среди дикой банды американцев в Европе». Он здраво рассуждал, что сравнение с Джойсом бессмысленно и что в настоящее время Хемингуэй «скорее темная лошадка, нежели человек, подающий большие надежды».

Как и некоторые другие рецензенты, Коннолли интересовался тем, как разворачивается творческий путь Хемингуэя. Эдмунд Уилсон, например, написал длинную рецензию в «Нью репаблик», где проследил, как раскрывался талант Хемингуэя в сборнике «В наше время» и романе «И восходит солнце», и сделал несколько интересных заявлений о мировоззрении Эрнеста и о том, как оно проявлялось в рассказах. Как и Коннолли, он был немного напуган сентиментальностью, проглядывавшей, по его мнению, из книги Хемингуэя (Коннолли отмечал «свирепую мужественность», за которую цеплялась «сильная, тихая сентиментальность»). Но Уилсон углубился еще дальше. «Драма Хемингуэя почти всегда включает некий элемент отваги, сострадания, чести – словом, мужества в самом большом гуманистическом смысле, который только он может выявить в этих понятиях». Он продолжал: «Его точка зрения, образ мыслей любопытны… он кажется настолько привычным к человеческим страданиями, и, хотя и против своей воли, так равнодушно, так безнадежно смирился с ними, что протестует против них только насмешкой и проклятием порядочного человека, который проигрывает игру». Но Уилсон сумел схватить еще и то, насколько глубоко писатель вовлечен в свое творчество – так глубоко, что превратил персонажей и все происходящее в новый, современный вид искусства.

В сборник «Мужчины без женщин» вошли одни из лучших рассказов Эрнеста: «В чужой стране», «Белые слоны», «Убийцы», «Непобежденный» и «На сон грядущий». «Непобежденный» определяет корриду в качестве неотъемлемого элемента испанской культуры (гораздо сильнее, чем бессвязная, а местами и пустая «Смерть после полудня»). «Белые слоны» обнажают чрезвычайно сложные отношения, а сам рассказ сгущен до абсолютной сути. «Пятьдесят тысяч», независимо от того, является ли этот рассказ первым примером жесткой криминальной литературы в США, дает основание существованию целого жанра. Автобиографический герой рассказа «На сон грядущий», сдержанного, но мощного заявления Хемингуэя о последствиях войны, показывает глубокое понимание покалеченной души и как компенсировать травму, даже если герой знает, что это невозможно. И тем не менее некоторые рассказы – «Che Ti Dice La Patria», «Банальная история» и небольшая пьеса «Сегодня пятница» – кажутся неубедительными, по сути, это просто поза и ничего больше. Немногие «сборники рассказов» были объединены так же красиво, как «В наше время» (если его вообще можно назвать сборником рассказов), однако «Мужчины без женщин» не смог достичь единства первого сборника. Как и многие прозаики, Эрнест так или иначе продумывал романы, когда сочинял рассказы. (Свой следующий роман, «Прощай, оружие!», он писал поначалу как рассказ.)

«Мужчины без женщин» получили блестящий отзыв Дороти Паркер. За всем, что происходило с Эрнестом, когда он становился легендой, она наблюдала довольно некритически. После выхода в свет «И восходит солнце», писала Дороти, роман «хвалили, обожали, анализировали, продавали, осуждали, запрещали в Бостоне; ему было предоставлено все необходимое сопровождение». Она назвала сборник «Мужчины без женщин» «поистине великолепной работой», хотя и признала, что рассказы «печальны и ужасны». С проницательностью Дороти увидела рассказ «Белые слоны», зарисовку из жизни мужчины и женщины и их отношений, где мужчина пытается убедить женщину сделать аборт, как «тонкий и трагичный». В заключение она писала: «Его влияние, как знает любой читатель, опасно. Кажется, с такой легкостью он пишет эти простые вещи. Но взгляните на мальчиков, которые тоже пытаются писать».

Юмористка из «Алгонкина» решительно питала слабость к Эрнесту. Впервые она с ним встретилась на борту «Рузвельта» в феврале 1926 года, на котором они с Робертом Бенчли пересекали Атлантику, где был и Эрнест, отправившийся в Нью-Йорк улаживать издательские дела после выхода «В наше время». У них было много времени, чтобы узнать друг друга. Паркер повстречалась с Эрнестом еще раз в ноябре того же года в Париже, когда возвращалась домой из Испании. «Я была тронута вашей приятностью и сочувствием», – сказала она и с нетерпением стала ждать того момента, когда сможет прочесть книги, которые Эрнест дал ей при встрече. Эрнест не разделял ее чувств. Дороти рассказала ему подробности аборта на поздней стадии, который ей пришлось сделать недавно, о попытке самоубийства и еще о какой-то недавней неудаче. Больше всего он был оскорблен, или, по крайней мере, сосредоточил на этом злость, ее нелюбовью к Испании. Он искренне любил Испанию – не только корриду, но и сердечных людей, медленный темп жизни, красивые горы – вот это все. Кажется, Эрнест невзлюбил саму Дороти.

Эрнест написал о Паркер длинное и жестокое стихотворение, которое при их жизни не публиковалось, под названием «К трагической поэтессе», и раскрыл в нем подробности личного характера, которыми она, видимо, поделилась с ним во время их последней встречи. Эрнест упоминал мертвый плод, говорил, что она слишком легко отказалась от попыток самоубийства и высмеивал неудачные отношения Дороти с мужчинами. Он откровенно злорадничал по поводу того, что она еврейка, и обращался к «еврейским щекам» ее «круглой задницы». Стихотворение «К трагической поэтессе» состоит из восьмидесяти двух строк и прежде в биографиях Хемингуэя цитировалась подборка из особенно оскорбительных первых сорока строк. Вторая половина стихотворения состоит из нагроможденных оскорблений на Паркер и остальных, кто, по глупости, не оценил Испанию (и неизбежно речь заходит о корриде). Может быть, Паркер сказала что-то не то Эрнесту, и он решил, что она ведет себя как типичный дрянной американец в чужой стране, который торопится судить целые страны или народы. Но так вели себя очень многие американцы за границей. Ф. Скотт Фицджеральд, например, вообще отверг Италию в целом и был невысокого мнения о Франции – пока не полюбил эту страну. В любом случае, высказывание Паркер об Испании было слишком незначительной ошибкой, чтобы на нее можно было списать такое оскорбительное стихотворение.

Нет никакого внятного объяснения гневу Эрнеста. Трудно понять, зачем ему нужно было брать на себя труд сочинять длинное стихотворение, чтобы изложить свою точку зрения – какой бы она ни была. Такой, похоже, была реакция Полин. Эрнест отправил ей стихотворение во время стодневной разлуки, и Полин, чье критическое мнение взяло верх над любовью, ответила ему: «Мне совершенно не нравятся стихи о Дотти, Эрнест». Это выходит за рамки, писала она, все равно что «купить одежду для слона и надеть ее на мышь». Неясно, какой представлял Эрнест аудиторию этих стихов; едва ли он надеялся опубликовать их. По-видимому, он собирался распространять стихи между знакомыми. Так, нет объяснений мотивам Эрнеста, прочитавшим это стихотворение перед собравшейся у Маклишей компанией в 1926 году, куда входили и Дон Стюарт с женой, близкие друзья Паркер. Несомненно, он считал стихотворение смешным. Но Стюарты с тех пор держались от него подальше. Ада и Арчи Маклиш все же остались друзьями Эрнеста, хотя и поступившись своими убеждениями – после того, несомненно, весьма неприятного вечера.

Глава 13

К тому времени, когда они с Полин приехали в Швейцарию, где планировали оставаться около двух месяцев, Эрнест написал пятьдесят тысяч слов нового романа, то есть около двухсот машинописных страниц. Несмотря на успехи, роман был безнадежен. Он начинался с поездки главного героя на поезде из Северного Мичигана в Чикаго и дальше, в Нью-Йорк. Герою было четырнадцать лет, и звали его Джимми Крэйн, в более поздней версии – Джимми Хаус, и еще в одном варианте Джимми Брин. Джимми путешествует по Среднему Западу после войны с отцом, наемным солдатом, который видел двенадцать революций и теперь направляется в Европу, чтобы принять участие еще в одной. Отец и сын ненадолго заезжают в Чикаго и приходят к старому итальянцу (по-видимому, мафиози), который передает отцу Джимми поддельный паспорт. В романе подробно описываются советы, которые отец дает сыну и которые, с его точки зрения, сын уже должен знать: например, рассказывает о мастурбации и о том, что его мать живет в Париже. Крейн-старший делится с Джимми замечаниями о книгах и писателях (многие из них умерли до того, как им исполнилось тридцать, а к сорока пяти – почти все) и, когда они добираются до Нью-Йорка (Хемингуэй так и не посадил их на корабль до Европы) – своими наблюдениями о том, как выявить гомосексуалиста, – эта тема становится в рукописи чем-то вроде навязчивой идеи. Все происходящее видится глазами Джимми; Эрнест сразу понял, что повествование от третьего лица дает ему свободу, однако точка зрения четырнадцатилетнего мальчика эту свободу весьма ограничивает. Роман выходил слишком болтливым, персонажи не увлекли Эрнеста, и сюжет так и не сдвинулся с мертвой точки. Эрнест попытался создать выдуманный мир, далекий от эмигрантских кругов, описанных в «И восходит солнце», которые его больше не интересовали. Появились признаки, что его тянет к автобиографии. Однако воображаемые декорации свежеиспеченного романа просто не привлекали его. К этому времени Эрнест, Полин и Джинни были готовы уехать из Гштаада, и в марте 1928 года Хемингуэй бросил роман.

Еще на пути в Гштаад Полин, Эрнест, Джинни и Бамби остановились в гостинице в Монтрё. Ночью Эрнест встал посадить Бамби на горшок; Бамби случайно ткнул пальцем в правый глаз Эрнеста, который, как говорил Эрнест, оставался его единственным здоровым глазом[36]. Ноготь повредил роговую оболочку, и Эрнесту пришлось несколько дней провести в постели, лежа в темноте. Полин уже знала к этому времени, что беременна. Как и Хэдли, она хотела, чтобы ребенок родился в США. Эрнест собирался уехать в Америку вместе с Хэдли и Бамби, пока не вмешалась новая любовь, и ему очень хотелось попасть туда. Они с Полин запланировали поездку на март.

В середине января Эрнест пожаловался, что из-за травмы глаза он чуть ли не три дня не мог ходить на лыжах. Поэтому когда 1 февраля Полин, Джинни и Бамби вернулись в Париж, он остался, чтобы пройтись на лыжах до Ленка и Адельбодена, и вернулся в Париж 12 февраля. Вскоре после этого с Эрнестом произошел еще один несчастный случай. Он встал в 2 часа ночи и прошел в ванную комнату. Перепутав цепочку от сливного бачка с цепочкой, открывающей световой люк, он открыл люк; окно упало, и стекло порезало лоб Эрнеста. Полин попыталась остановить кровотечение, но кровь не останавливалась, и Полин, не зная, что делать дальше, позвала Арчи Маклиша, с которым они вместе ужинали раньше тем вечером. Арчи отвез Эрнеста в американскую больницу в Нёйи, где на рану наложили девять неуклюжих швов. От этой раны у Эрнеста на всю жизнь останется уродливый пурпурный шрам, который поначалу портил его приятную внешность, но в зрелые годы добавлял ему характера – и все-таки всегда был на виду. Вскоре после несчастного случая старинная подруга Хэдли Хелен Брикер, ставшая фотографом, сфотографировала Эрнеста для рекламы будущей книги. Макс сообщил Эрнесту, что «Скрибнерс» придется удалить шрам, и Эрнест заверил его, что это было бы прекрасно, что шрам беспокоил и Брикер. По примеру этой фотографии шрам обычно ретушировали и на последующих снимках.

Казалось, всюду, куда бы ни пошла Полин, появлялась и Джинни. Они были почти неразлучны со дня приезда в Европу в 1924 году, несмотря на то, что Джинни была на семь лет моложе Полин. Эрнест долгое время был поклонником Джинни, хотя очень быстро узнал, после встречи с ней, что она предпочитает женщин. Биограф Полин полагает, что Эрнест и Джинни вступили в сексуальную связь вскоре после знакомства и, возможно, несколько раз спали друг с другом и позже. Эрнеста действительно привлекала Джинни, но вовсе не факт, что между ними вспыхнула сексуальная искра; Эрнесту просто нравились лесбиянки, возможно, это проистекало из-за воспоминаний об отношениях матери с Рут Арнольд. Эрнест интересовался связью между Сильвией Бич и Адриенной Монье и, конечно же, был в хороших дружеских отношениях со Стайн и Токлас. Его другом была и Джанет Фланнер. Благодаря Джинни он познакомился с другими лесбиянками, в том числе Кларой Данн (одной из первых девушек Джинни), Джуной Барнс и бисексуалкой Эмили Коулман. Роуз Мари Беруэлл, один из выдающихся критиков творчества Хемингуэя, указывала на веские доказательства, что «Хемингуэя интриговала свобода, которой достигли лесбиянки, прожив долгие годы в Париже». Те, кто окружал Джинни, могли подхватить стереотип о лесбийской мужеподобности, поскольку усвоили слова и выражения лесбиянок. И Полин, и Эрнест обращались словом «парни» к женщинам или компании, включавшей и женщин, и мужчин. Когда Дос Пассос женился на Кэти Смит, Эрнест обратился к паре именно так. В письмах к Хэдли и Эрнесту Полин называла их «парни». «Мы с тобой – один парень» – так обычно признавались в любви в этом кругу; выражение проникло и в прозу Хемингуэя. Это никоим образом не говорит о его сексуальных предпочтениях, хотя нет сомнений, что здесь отразилась давнишняя амбивалентность Эрнеста, его увлеченность гендерными ролями и сексуальностью, а также склонность к андрогинии. Эта тенденция, возникшая в раннем детстве из-за «игры» в близнецов с Марселиной, в свою очередь, оказалась одной из главных причин интереса Эрнеста к лесбиянкам. В 1930-е годы Эрнест сказал Арчи Маклишу, что за свою жизнь встретил трех лесбиянок, которые поразили его своим мышлением: Стайн, Джанет Фланнер и итальянская музыкантша Рената Боргатти.

Близость Полин к Джинни объяснялась ее неизменной преданностью семье. В семействе Пфайфферов были особенно близкие отношения. Полин еще сильнее стремилась вернуться в Пигготт сейчас, когда была беременна. Пфайфферы были очень остроумными людьми и шутили над Пигготтом – даже его название казалось им забавным. Однако Полин и Джинни возвращались к родному очагу хотя бы раз в год, а их брат Карл в конце концов построил дом по соседству с родительским и переехал в него со своей женой Матильдой. В 1928 году Полин будет часто навещать семью, особенно до и после рождения ребенка, который появился на свет в июне. Эрнест поддерживал пигготтские обязанности почти без суетливости, хотя и жаловался Максу Перкинсу, что это место «христианских потрохов», особенно в весенние и летние месяцы. Спасала охота – на перепелов и уток, – здесь можно было отлично поохотиться.

Особые отношения завязались у Эрнеста с Мэри Пфайффер, разделявшей его любовь к иронии и бокалу алкоголя в конце долгого дня. Пол держался немного на расстоянии, а может, просто казался отстраненным, занятым своей землей, инвестициями, банком. Пфайфферы были богаты, и вряд ли было бы преувеличением сказать, что город Пигготт принадлежал им. Доход Полин составлял около 6000 долларов, помимо иных источников пфайфферской щедрости. Гас, брат Пола Пфайффера, очень великодушно относился к племянницам и племянникам, во многом потому, что он и его жена Луиза в свое время потеряли двухмесячного сына и детей у них больше не было. В Айове, где жили Пфайфферы до того, как перебрались в Сент-Луис, Гас и Пол перевезли семьи в один так называемый тещин дом, разделенный на две одинаковые половины – еще одно свидетельство сплоченности клана Пфайфферов. Дядя Гас станет огромным почитателем Эрнеста, а Эрнест, в свою очередь, быстро сблизится с Гасом, которого он очень полюбил.

Пигготт был их конечной целью, но Хемингуэи с волнением ждали первой остановки на Ки-Уэсте, последнем в длинной цепи островов у южной оконечности Флориды. Дос Пассос сказал им об острове, что «такое можно увидеть во сне». Они отправились в Гавану[37] из Ла-Рошели, с юго-запада Франции, на корабле «Орита» британской судоходной компании «Пасифик стрим». Судно было ужасное, с очень тесными каютами. Из Гаваны на дневном пароме Полин и Эрнест перебрались на Ки-Уэст, где должны были забрать новую модель «Форда», купленную для них Гасом Пфайффером. Когда паром пристал к причалу, автомобиля они не обнаружили. Позвонив в представительство Форда на Симонтон-стрит, они узнали, что отгрузка машины из Майами задерживается на неделю; представительство подыскало им квартиру в том же самом здании, на втором этаже. Полин и Эрнест решили посмотреть, что же имел в виду Дос, когда сказал, что город «не похож ни на какое другое место во Флориде». Город, вдоль дорог которого росли тенистые пальмы (большинство улиц назывались женскими именами) и стояли белоснежные дома в стиле конч, с роскошными верандами, «неуловимо» напоминал Новую Англию, как выразился Дос. Пастельные домики в других районах, украшенные деревянной отделкой, скрывались позади бугенвилии, олеандра и цветущей джакаранды. Ки-Уэст был опоясан яркими сине-зелеными водами Мексиканского залива и Атлантического океана, за которыми синел Гольфстрим. Последний остров архипелага Флорида-Кис был идеальным местом для наблюдения за заходом солнца, самый прекрасный час дня – отличная новость для таких созерцателей, как Эрнест и Полин, а также некоторых местных жителей, которых Эрнест сразу же привлек.

Все эти месяцы Хемингуэй писал роман о любви и войне «Прощай, оружие!», выросший из одного рассказа и заменивший собой рукопись из шестидесяти тысяч слов о мальчике и его отце. Уже 31 мая Эрнест говорил Максу Перкинсу, что вернется к роману о Джимми Крэйне после того, как закончит «Прощай, оружие!». В том же письме он рассуждал, как сложно теперь поверить, что было время, когда ему было трудно работать. И все это несмотря то, что Эрнесту приходилось серьезно отвлекаться, поскольку он открыл для себя рыбалку в открытом море, которая станет поворотным моментом его жизни.

Как-то раз Эрнест ловил рыбу с пирса возле Безымянной паромной пристани, и с ним завязал беседу местный юрист Джордж Брукс. Он порекомендовал, если Эрнест любит рыбалку, представиться Чарльзу Томпсону, которого можно было найти в хозяйственной лавке на Кэролайн-стрит. Эрнест с Томпсоном быстро стали друзьями. Томпсон окажется одним из немногих людей, кто оставался другом Эрнеста на протяжении многих лет, а его жена Лорайн, школьная учительница и выпускница колледжа, подружилась с Полин, тем самым установив еще одну прочную связь. Вечером следующего дня Эрнест отправился на глубоководную рыбалку с Чарльзом. Томпсон познакомил его с Бра Сондерсом, белым иммигрантом с Багамских островов, который вывозил группы рыбаков на Гольфстрим на поиски рыбы-парусника, тарпона и марлина – последний станет настоящей страстью Эрнеста. Бра Сондерс и Чарльз Томпсон сформировали ядро компании, которую Эрнест будет называть своей Шайкой – компании друзей и нередко прихлебателей, с кем Эрнест вместе развлекался.

Первой реакцией Эрнеста на знакомство с этим райским островом и рыбалкой было пригласить друзей-мужчин приехать к нему и лично убедиться в том, как здесь прекрасно. Первым приехал Дос Пассос; он будет с энтузиазмом участвовать в вылазках Эрнеста, даже если сам и не сходил с ума по рыбалке. Потом прибыл Билл Смит вместе с сестрой Кэти, знакомый Эрнеста с озера Валлун, где они проводили вместе летние месяцы. (Дос признался, что Кэти была «единственной, на кого он положил глаз».) Приехали двое друзей из Парижа: Майк Стратер и Уолдо Пирс. Стратер, ставший прототипом Берна Холидея в романе «По эту сторону рая» Скотта Фицджеральда (1920), закончил Принстон, был художником и заядлым спортсменом. Пирс, тоже художник, был самый колоритный персонаж из компании, с длинными усами и бородой, крупный, с большим животом и с раблезианским мировоззрением и аппетитом.

По утрам Эрнест писал, а в обед и после обеда отправлялся с товарищами на рыбалку. (Хемингуэи селили своих посетителей в местный отель – как и вообще всех гостей, даже после того, как купили собственный дом на Ки-Уэсте. Это было мудро, если подумать о популярности Ки-Уэста у туристов и вероятности многочисленных визитов к ним домой.) Полин, которая еще не стала увлеченной рыбачкой, пару раз выходила в море, но ей было слишком тяжело из-за беременности, поэтому обычно она проводила дни с Лорайн. Полин была счастлива, что Эрнест доволен и пишет – ради этой цели она будет трудиться все годы их брака. Его заметная удовлетворенность убеждала ее, что Ки-Уэст хорошее место, что здесь можно пустить корни, именно здесь Эрнест мог бы работать и отдыхать. Полин так расхваливала Ки-Уэст Пфайфферам еще в Пигготте, что ее отец решил приехать сам, возможно, надеясь сопровождать дочь на Средний Запад в родильный дом. Тем временем Эрнест с энтузиазмом рассказывал о Ки-Уэсте Арчи Маклишу, о том, что здесь он пишет на одном дыхании, без запинки, что на Ки-Уэсте можно купаться всю зиму, разговаривать на испанском языке с местными жителями, как будто ты в другой стране, рыбачить на Гольфстриме в семи милях от берега и плавать на необитаемые острова. На Кубе можно купить хорошее испанское вино, виски по 5 долларов за кварту, а бакарди и фундадор еще дешевле.

В один прекрасный день Эрнест узнал, что его родители находятся во Флориде вместе с дядей Уиллом, братом Эда, миссионером, приехавшим из Китая. Все поразились этому как необыкновенному совпадению. Из письма, отправленного из Парижа, Эрнест узнал, что родители остановятся в отеле «Айдлвилд» в Санкт-Петербурге. Он отправил отцу телеграмму[38] (не отцу и матери), объяснил обстоятельства и пригласил его на Ки-Уэст порыбачить. Доктор и его жена быстро добрались до Ки-Уэста на поезде по знаменитой железной дороге, пролегавшей в великолепных местах через высокие мосты, соединявшие острова. Железная дорога была построена предпринимателем Генри Флаглером, благодаря которому острова зажили полной жизнью – и потекли доллары туристов, все больше и больше. Эрнест и Полин встретили Грейс, Эд и Уилла в своем «Форде» модели А (который наконец доставили) на вокзале. Когда Эд заметил приближающегося Эрнеста, он издал свист куропатки, которым когда-то сзывал детей. Дядя Уилл сделал фотографии Эда, Грейс, Эрнеста и Полин. Сияющий Эрнест выглядит очень счастливым, хотя над левым глазом у него виднеется большой шрам. Цветущая Грейс в большой шляпе, а Полин с большим животом и в цветастом платье, ее лицо в тени модной шляпки-колпака. Нет записей о том, что произошло во время приезда родителей Эрнеста, не считая того, что они гостили у сына недолго. В письме от 11 апреля Эд писал, что видит его «последний вечер». Возможно, Эрнест не пригласил их остаться, или как-то создалось впечатление, что им не рады. А может быть, Эд Хемингуэй просто хотел уехать и поскорее вернуться в Оак-Парк. Он «нервничал» в эти дни.

На тех фотографиях доктор Хемингуэй плохо выглядит. Он будто плавает в своем темном костюме, слишком худой, его борода и волосы поседели, а лицо стало изможденным. На фотографии с Эрнестом Эд с гордостью смотрит на сына, однако в чертах его лица заметна озабоченность. В последние два или три года врачу становилось все тяжелее. В феврале он написал Грейс, когда она зимой отправилась с ежегодным визитом к брату в Калифорнию: «Мне, конечно, нужен отдых – до сего дня в 1928 году я не спал ни одной ночи целиком», но добавил, что практика приносит доход. Ситуация с флоридскими инвестициями продолжала ухудшаться и стала для Эда большим ударом, поскольку он взял 15 000 долларов под залог дома в Оак-Парке, чтобы купить землю во Флориде. Ему пришлось регулярно перечислять платежи за флоридскую недвижимость; именно ради ссуды, для покрытия этих платежей, он в конечном счете обратится к брату, Джорджу Хемингуэю, который занимался недвижимостью. Джордж скажет, что если Эд не может производить выплаты, он должен сократить убытки и продать недвижимое имущество за любую цену, стараясь удержать только лучшее. У Джорджа будет много советов Эду Хемингуэю, однако в просьбе о ссуде он откажет.

Ухудшалось и здоровье Эда: его все больше беспокоила стенокардия, и ему приходилось постоянно носить с собой нитроглицерин. Недавно Эд диагностировал у себя диабет. Он принес домой весы, чтобы взвешивать пищу; ему придется уделять диете пристальное внимание всю оставшуюся жизнь. Инсулин, вещество, понижающее уровень сахара в крови, которое выделялось из поджелудочной железы животных, стал краеугольным камнем в лечении диабета еще в 1922 году. Эд Хемингуэй, без сомнения, вводил себе инсулин, и, аккуратно соблюдая диету, смог контролировать болезнь. Будучи врачом, он видел пациентов, страдавших от диабета в годы до появления инсулина, когда диагноз, по сути, становился смертным приговором, и единственным способом лечения была диета на грани голодания. В то время диабетики умирали вскоре после начала болезни от сердечного приступа, инсульта или почечной недостаточности. Возможно, именно такой исход Эд Хемингуэй видел для себя. Даже после изобретения инсулина болезнь оставалась опасной: диабетики могли потерять конечности из-за гангрены, вызванной невропатией, которая сопровождает заболевание.

Эд Хемингуэй страдал и от другого потенциально смертельного заболевания, из-за которого диабет виделся им в самом черном свете: клинической депрессии. Поскольку мы уже знаем о том, что Эд совершит самоубийство, как и добрая половина его детей, этот диагноз становится очевидным даже наблюдателю без медицинского образования. Депрессия, охватившая его старшего сына, словно линза, через которую мы можем увидеть, что происходило с Эдом Хемингуэем. Крайне тяжелая форма депрессия коварно настигла его, и он становился все более «нервным», параноидным и иррациональным. «Мой отец изменился… очень чувствительный, активный, решительный, жизнерадостный мужчина… превратился в раздражительного и подозрительного человека», – писала Марселина. Эд проводил долгие часы в своей конторе в доме на Норт-Кенилворт, стал запирать вещи в ящики и гардероб. Он больше никому не доверял, и это, по словам Марселины, было «мукой» для матери. Эд болезненно привязался к младшему сыну, Лестеру, одному из двух детей, остававшихся дома. Он брал мальчика на все вызовы и постоянно держал Лестера возле себя; Марселина писала, что Эд, «казалось, даже негодовал», если Лестер был в школе. В конце осени 1928 года, впрочем, Эд быстро переменил решение и отказывался брать Лестера с собой и запретил всем членам семьи ездить с ним в машине. Марселина позднее рассказывала, что семья поняла почему – Эд боялся, что за рулем его застигнет приступ стенокардии. Скорее всего, это был параноидальный бред.

В 1928 году Эд погрузился в воспоминания. Ему захотелось вернуть то счастливое время, когда, после окончания Оберлинского колледжа, он отправился с геологической экспедицией в Смоки-Маунтинз, где готовил всей группе пищу. Возвращаясь в апреле на автомобиле из Флориды, Эд, Грейс и Уилл заехали в Смоки, и эта поездка всколыхнула воспоминания Эда. Он мечтал пожить лагерем в Смоки с двумя сыновьями, Эрнестом и Лестером, ловить форель – Эд постоянно заводил разговор об этом в письмах той весной и летом. Он предлагал отправиться в такое путешествие в первую неделю октября. Однако Эрнест так и не ответил, и в конце концов Эд отступил. Лестеру пришлось бы пропустить школу, и Грейс решила, что тоже не сможет поехать (неясно, когда она захотела присоединиться к Эду, но, во всяком случае, это решение могло повлиять на Эрнеста). В письмах сыну Эд опасался, что у него самого может быть слишком много работы, чтобы он смог отправиться в горы. Но, добавил Эд, не желая расставаться с мечтой: «Если сможешь, сразу же напиши».

После столь неожиданного знакомства с сыном и его новой женой во Флориде Эд написал Эрнесту, что встреча была «как сон». Он не видел сына пять лет, и в последние пару лет отношения между ними – не только между Эрнестом и Грейс, но и между Эдом и Эрнестом – были очень сложными. Развод по-настоящему шокировал и оскорбил родителей Эрнеста так, что сегодня нам трудно это понять. Они любили Хэдли и Бамби и опасались того, что может случиться с этими отношениями. И хотя Грейс и Эд совершенно по-разному отклинулись на развод Эрнеста, справедливости ради стоит отметить, что Хемингуэи встревожились, обнаружив, как переменился их сын (он сам отрицал любые перемены). Они беспокоились о его благополучии, как умственном, так и душевном, растерялись, когда скандальная проза Эрнеста стала известной, и были искренне озадачены его растущей славой.

Сразу после встречи во Флориде Эрнест написал отцу о своих планах на лето с Полин. Сначала они решили, что Полин будет рожать в Канзас-Сити, где у Эрнеста были родственники и где им рекомендовали хороших врачей, но затем Эрнест начал размышлять над «Уиндмиром» и озером Валлун. Встреча во Флориде прошла гладко, и Эрнест, возможно, стал надеяться, что семья будет встречаться чаще. Он спрашивал, можно ли им с Полин приехать в Северный Мичиган. Смогут ли они остаться в «Уиндмире» или поселиться в соседнем коттедже Лумисов? Как Эд считает, получится нанять там повара и няню, и сможет ли Полин родить ребенка в больнице Петоски?

Трудно понять почему, но это письмо отпугнуло Эда. Ответы на вопросы сына были продуманно холодными. Он с радостью увидит Эрнеста и Полин в «Уиндмире», писал Эд в ответ, хотя они с Грейс, похоже, не успеют добраться до озера Валлун к 4 июля (предполагаемой даты родов), а весна, по слухам, будет «холодной». Марселина недавно купила дом Лумисов, сообщил он – а он не знает, разрешит ли она Эрнесту и Полин там оставаться или нет. Эд считал, что им будет трудно найти прислугу, и предполагал, что Полин лучше рожать в Сент-Луисе или Канзас-Сити, потому что больница Петоски годится только на случай какой-то чрезвычайной ситуации (хотя тут же добавил, что у Уэсли Дилуорта (друга Эрнеста) и его жены этой весной там появились на свет близнецы). «Если ты захочешь, чтобы я сопроводил твою жену в больницу Оак-Парка, – добавил Эд натянуто, – то буду рад предложить свои услуги».

Нам точно так же сложно понять, почему, в свою очередь, письмо Эда раздосадовало или обидело Эрнеста. Очевидно, не замечая готовности отца принять роды Полин в Оак-Парке (но не в Петоски), Эрнест предпочел счесть письмо отца «отказом», о чем и упомянул в своем ответе. Со своей стороны, отец, видимо, решил, что Эрнест проявил неуважение, поскольку не попросил в первую очередь Эда принять ребенка Полин. Эрнест промолчал, и Эд, похоже, почувствовал, что тот отвергает его предложение рожать в Оак-Парке. «Уиндмир» сам по себе оставался серьезной проблемой. Семья, несомненно, была озадачена или обижена тем, что Эрнест не хочет приезжать в дом уже взрослым человеком, хотя мальчиком он так любил это место. Эрнест наверняка был уязвлен тем, что Марселина купила коттедж Лумисов, и, вероятно, обвинял родителей, впрочем, несправедливо. Еще 31 мая Эрнест говорил Максу Перкинсу, что надеется уехать в Мичиган. Очевидно, Эд продолжал приглашать Эрнеста в «Уиндмир», потому что в июльском письме к родителям, написанном после рождения ребенка, Эрнест сожалел, что не смог приехать: «Написал я папе… спрашивая о том, как попасть в коттедж на Валлуне, но у меня отбили охоту». Хемингуэй-старший не прощал неуважения.

Между тем Эрнест проводил время с новыми родственниками. В мае отец Полин, Пол, приехал на Ки-Уэст, чтобы увидеть место, которое его дочь так расхваливала. Вероятно, он надеялся вернуться в Пигготт вместе с ней, однако наиболее мудрым решением для беременной Полин стала поездка на поезде. Компанию Полу за рулем решил составить Эрнест; он забил новую «модель А» вещами своими и Полин до самого верха. Они преодолели 1400 миль за шесть дней – достаточно много для новых родственников. Пол держался несколько отстраненно, и его поведение резко контрастировало с теплотой отношений Эрнеста с Мэри Пфайффер. В Пигготте Эрнест и Полин провели две недели и затем перебрались в Канзас-Сити, где Полин должна была родить. Она рассказывала, что ребенок толкался, «и я толкнула его в ответ».

До того как они с Полин в середине июня отправились в Канзас-Сити, Эрнест продолжал усердно работать над новым романом, поставив себе стол в сарае. Действие романа происходило во время войны в Италии, где главный герой, американец Фредерик Генри, водитель санитарного автомобиля, знакомится с британкой, медсестрой Кэтрин Баркли, и влюбляется в нее – этот персонаж во многом был срисован с Агнес фон Куровски. Фредерик ранен, он восстанавливается после ранений в Милане (как и Хемингуэй), где они с Кэтрин становятся любовниками. Когда Эрнест работал в сарае Пфайффера, где в июне, должно быть, было невыносимо жарко, Кэтрин была уже на третьем месяце беременности, а Фредерик Генри воссоединялся с итальянскими войсками при отступлении из Капоретто.

Эрнест дал понять всем в Пигготте, что главная его цель – закончить книгу и что после рождения ребенка он отправится куда-нибудь на природу и будет писать, рыбачить и охотиться; охота на перепелов в Пигготте лишь возбуждала его аппетит. Если не в Мичиган, тогда он поедет в Айдахо; постепенно Эрнест пришел к идее отправиться в Вайоминг. Он отправил приглашение бывшему приятелю Биллу Хорну, с которым познакомился на войне, и позвал того присоединиться к нему в конце июня или в июле, когда родится ребенок и Эрнест будет свободен. Мэри Пфайффер сказала Эрнесту, что он ничего не обязан делать, кроме как доставить Полин и ребенка в Пигготт в целости и сохранности, и потом может «отправиться в леса и на реку или куда угодно, если он слышит зов дикой природы, и отдохнуть, и вернуться к нормальной жизни».

Эрнест и Полин приехали в Канзас-Сити 20 июня. Тогда в городе проходил национальный съезд Республиканской партии США, на котором была выдвинута кандидатура Герберта Гувера. Они остановились у Малкольма и Рут Вайт Лоури – родственников Арабеллы Хемингуэй, жены дяди Эрнеста, Тайлера, который в 1917 году помог ему получить должность в «Канзас-Сити стар». (К тому времени дядя Тайлер уже умер, и Арабелла снова вышла замуж; Лоури были ее соседями, и, видимо, им было удобнее разместить пару у себя). Лоури подыскали Хеминуэям доктора, дона Карлоса Гаффи, который мог принять роды в больнице.

Двадцать седьмого июня у Полин начались схватки, и Эрнест отвез ее в больницу. Роды длились восемнадцать часов. Доктор Гаффи подошел к Эрнесту и попросил разрешения сделать кесарево сечение. Двадцать восьмого июня у Хемингуэев родился мальчик, что стало сюрпризом для родителей, которые ждали девочку. Ребенка назвали Патриком [у автора по ошибке 27 и 28 ИЮЛЯ. – Прим. пер.]. Это был большой малыш, девять фунтов весом; хрупкая и узкобедрая Полин не смогла бы родить такого великана без кесарева сечения. Десять дней она оправлялась после операции и еще неделю отдыхала в больнице. После этого Полин позволили вернуться с ребенком в Пигготт, но ей придется некоторое время жить на первом этаже, поскольку подниматься по лестнице и поднимать тяжести ей было запрещено. И все равно, писал Эрнест в письме к Мэри Пфайффер: «Доктор сказал, что ей нельзя рожать в течение трех лет, если она не хочет стать инвалидом или умереть». Иногда он сравнивал операцию с открыванием консервной банки и рассказывал, что Полин пришлось вскрыть, «как лошадь пикадора» – это был в особенности ужасный взгляд на роды.

Они вернулись в Пигготт 20 июля. Эрнест пробыл в городе всего пять дней и уехал на поезде обратно в Канзас-Сити, где они договорились встретиться с Биллом Хорном. Они сели в «модель А» и отправились в Вайоминг на «Ранчо Фолли», в горы Бигхорн, недалеко от Шеридана. Позже туда же приехала невеста Хорна. Такие ранчо-гостиницы, принимавшие постояльцев за плату, очень привлекали людей, подобных Хемингуэю, которые хотели ловить на Западе рыбу и охотиться и нередко брали в помощники проводника. Эрнест сообщил Гаю Хикоку, что уезжает в Вайоминг, где планирует закончить работу над книгой и порыбачить.

«Ранчо Фолли» не оправдало его ожиданий (очевидно, там было слишком многолюдно). Он оставался в Шеридане четыре ночи и затем перебрался на соседнее «Нижнее ранчо» Элеонор Доннелли. В первый же день он написал огромный текст, длинную сцену, в которой главный герой перевозил Кэтрин в лодке через озеро Маджоре в Швейцарию. Как и Полин, Кэтрин пришлось рожать с помощью кесарева сечения – однако ребенок Кэтрин мертв, и сама Кэтрин умирает после операции. Странная полуавтобиографическая деталь, и, пожалуй, еще более странен выбор момента (не говоря уже о том, что героиня погибает).

Когда Эрнест 20 августа писал Максу Перкинсу, Полин уже была рядом с ним на Западе, оставив Патрика на попечении матери и Джинни в Пигготте. Эрнест с радостью сообщал, что первый черновой вариант «Прощай, оружие!» (на тот момент названия еще не было) готов. Он будет править рукопись всю зиму на Ки-Уэсте, отложив возвращение в Париж до весны.

Тем временем они с Полин перебрались на ранчо «Спир-О-Вигвам» недалеко от границы с Монтаной, где целыми днями ловили форель и охотились на оленей, лосей, антилоп, степных тетеревов и уток.

Эрнест много раздумывал о деньгах. Хотя Полин и приносила значительный доход, он нередко жаловался на необходимость содержать жену и детей. Эрнест ворчал на редактора, потому что его последняя книга получила недостаточную рекламу, и дал понять Перкинсу, что ему известны профессиональные секреты. Он запросил у редактора большой аванс за следующую книгу, который гарантирует, что «Скрибнерс» будет заинтересовано дать ей хорошую рекламу. Эрнест сетовал, что другие писатели богатеют, а он едва обналичил несколько чеков – отчасти из-за того, что увидел чеки только за два сборника рассказов, доходы от романа «И восходит солнце» шли Хэдли, как он и обещал. Эрнест упомянул Торнтона Уайлдера (лауреата Пулитцеровской премии в 1927 году за успешный роман «Мост короля Людовика Святого»), Жюльена Грина (американского писателя, писавшего главным образом на французском языке) и Гленуэя Уэскота (автора романа «Бабушки» 1927 года, который был личным bête noire [фр. объект ненависти. – Прим. пер.] Эрнеста) и заявил Перкинсу: «Этот торг в красивых письмах вечно не продлится». Он хотел сделать «кусок» денег за раз, чтобы можно было вложиться куда-нибудь, желательно купить облигации, и обеспечить семье доход в 75 или даже 100 долларов в месяц.

В конце сентября Перкинс предложил Эрнесту аванс в размере 5000 долларов, который Эрнест с радостью принял и сообщил, что еще не обналичил чек на 3700 долларов от «Скрибнерс», потому что пытается создать капитал для инвестиций. (В наличных деньгах необходимости не было.) Он поделился с Максом надеждой напечатать «Прощай, оружие!» в «Скрибнерс мэгэзин» по частям – насмотря на то, что Рэй Лонг из «Космополитан» уже сделал ему подобное предложение. Эрнест признался Максу, что не хочет говорить Лонгу о том, что предпочел бы публиковать роман в «Скрибнерс», потому что боится, будто Лонг решит, что он, Эрнест, пытается начать войну конкурентов, а это «последнее, что я хочу» (очевидно, что он хотел развязать именно войну между редакциями). Перкинс ответил Эрнесту, что фирма очень желает печатать в своем журнале книгу частями, но ему нужны заверения, что в рукописи нет подцензурного материала. В итоге Перкинс дал гарантию в размере 10 000 долларов за право публикации романа по частям (по-видимому, предложение было достаточно высоким, чтобы превзойти «Космополитан»), и в конечном счете «Скрибнерс мэгэзин» заплатил Эрнесту за права 16 000 долларов – это был самый высокий гонорар, когда-либо выплаченный журналом.

В начале сентября Эрнест и Полин погрузили вещи в «Форд» и отправились в дорогу. Их конечной целью был Йеллоустонский парк. По пути они заехали в Шелле, крошечный городок у подножия гор Бигхорн, чтобы найти Оуэна Уистера. Когда-то это был очень популярный автор рассказов о ковбоях и успешного романа «Виргинец» (1903), все еще приносившего Уистеру большие деньги. Несомненно, подростком Эрнест читал «Виргинца», поскольку природа, которая описывалась в романе, и отдельные детали – грубые шутки, перестрелки, искусство верховой езды – его необыкновенно привлекали. Сам Виргинец был незабываемым героем, благородным и галантным, и при этом жестким, когда нужно было быть жестким. Тогда почти каждый американец знал его коронную фразу: «Улыбайся, когда говоришь так!» – почти такую же известную, как сегодня, например, «Валяй, сделай мой день». Еще в феврале Эрнест сообщил Перкинсу, что считает «Достопочтенную землянику» Уистера, появившуюся в «Лучших рассказах 1927 года» Эдварда О’Брайена, «лучшим рассказом, что я прочел за адски долгое время… Чудесно хороший… и пример нашему поколению, как надо писать».

Первое знакомство Эрнеста с Уистером было заочным. В Париже Эрнест подружился с Баркли Макки Генри, автором романа «Обман» (1924) и мужем Уитни Вандербильт, дочери Гертруды Вандербильт. Генри был немного знаком с Уистером. Он передал ему экземпляр «В наше время» Эрнеста. Сборник Уистеру не особенно понравился, но он проявил интерес к молодому писателю, и позже Генри отправил ему «И восходит солнце» и «Пятьдесят тысяч». Генри довольно сообщил Эрнесту, что Уистер восхищался романом и рассказом. «Было б мне тридцать, – писал Уистер Генри, – хотел бы я так писать». Эрнест был в восторге и признался Генри, что не удивлен, что Уистер не стал хвалить «В наше время», потому что сборник «был предназначен для твоего и моего поколения, и нельзя было рассчитывать, что люди старшего возраста поймут его».

На Эрнеста произвело громадное впечатление все, что он видел на Западе. Он полюбил Вайоминг, когда обнаружил, что природа в США намного красивее европейской (единственным, хотя для того времени весьма значительным исключением была невозможность хороших лыжных прогулок). Неудивительно, что по одной лишь этой причине он навестил Уистера в августе. Эрнеста до странности привлекал писатель, немало потрудившийся для того, чтобы вписать ковбоя в национальную психику. Уистер был хорошим другом Тедди Рузвельта, который сыграл важную роль в создании легендарного и романтического образа Запада. Встреча Уистера и Хемингуэя была успешной, оба понравились друг другу. Они встречались еще несколько раз и семь лет вели переписку.

В августе они проговорили в основном о Роберте Бриджесе, редакторе журнала «Скрибнерс мэгэзин», которого называли «старым Додо». Эрнест знал, что Бриджес испугается возможных трудностей «Прощай, оружие!» с цензурой, а Уистер поделился историей о том, как Бриджес вырезал цитату из письма Тедди Рузвельта в статье, которую он написал для журнала. Потом Уистер и Эрнест выехали на реку Снейк порыбачить, к ним присоединился сын Уистера – Карл. В эту поездку Уистер познакомил Эрнеста с сомнительной практикой стрельбы по луговым собачкам из пистолета на ходу из автомобиля (чем Эрнест развлекался все время, пока оставался на западе, иногда из двенадцатизарядного винчестера). Позже Эрнест сказал Уолдо Пирсу, что Уистер показался ему «милейшим старичком». Уистер остался в еще большем восторге от встречи с Эрнестом. Он был другом Генри Джеймса и часто говорил о нем с Эрнестом: «Мне нравилось видеться с вами, – сказал ему Уистер. – Я так не раскрывал душу с тех пор, как в последний раз разговаривал с Генри Джеймсом в Рае в 1914 году». В письме к Максу Уистер назвал Эрнеста «юным фениксом». Он был чрезвычайно убежденным консерватором и негодовал по поводу того, что считал упадком нравственности и культуры в 1920-е годы, и, возможно, убедил себя, что Хемингуэй, увлеченный ценитель природы, является крылатой надеждой, восставшей из пепла. (По-видимому, он решил не считать «И восходит солнце» безнравственным романом.)

В третью неделю сентября Эрнест и Полин отправились в Пигготт и по дороге заехали в Канзас-Сити, где Полин надеялась увидеться со своим акушером. К 25-му числу они были в Пигготте. Полин, конечно, была безумно рада увидеть сына после месячной разлуки. Патрик был окружен безмерной заботой бабушки и дедушки, домработницы Лилли Джордан и Джинни, которая вернулась в США посмотреть на племянника. Сейчас, восемьдесят лет спустя, считается общепринятым, что в течение первого года младенец не переносит длительной разлуки с матерью, но в 1920-е и 1930-е годы родители думали совершенно по-другому, чему служит свидетельством обычай Эрнеста и Хэдли уходить в кафе и оставлять Бамби дома с котом. Патрика кормили из бутылочки, и в первые полтора месяца стало понятно, что это спокойный ребенок, который редко плакал и до сих пор не страдал коликами. Однако с самого начала Полин поставила себе условием, что в первую очередь она – жена Эрнеста, и старалась, насколько это было для нее возможно, оберегать его от трудностей и создавать подходящую обстановку для творчества. Свои приоритеты она ясно изложила в письме, которое написала Эрнесту из Пигготта до того, как отправилась к нему в Вайоминг. «Когда ты далеко, мне кажется, я просто мать, не очень внимательная, – писала она. – Но через три недели я… уезжаю в Вайоминг, где стану просто женой».

В Пигготте они узнали, что их сын стал весить в два раза больше, чем при рождении, и Эрнест увидел в этом возможность прихвастнуть. Мэри Пфайффер и Джинни уехали, взяв столь необходимый двухнедельный отпуск, и препоручили Патрика заботам Полин, Эрнеста и Лили. Эрнест решил отложить правку рукописи «Прощай, оружие!» до возвращения на Ки-Уэст и потому просто слонялся по Пигготту, помогая ухаживать на сыном, стрелял по мишеням и писал на роскошной веранде дома Пфайфферов. Здесь он написал рассказ «Вино Вайоминга», отталкиваясь от истории одной пары французов-католиков, с которыми познакомился в Шеридане и которые (что маловероятно) были бутлегерами.

Эрнест недолго оставался в Пигготте и уехал в Оак-Парк за рулем «Форда». Позже Полин приедет к нему в Чикаго, где он поселился в отеле «Уайтхолл». И хотя принято было считать, будто Эрнест скрывал приезд Полин в Чикаго, недавно было обнаружено письмо, свидетельствующее, что Эрнест привозил ее в Оак-Парк, пусть и ненадолго. Позже Полин писала «матери Хемингуэя»: «Когда я увидела [Эда] в Оак-Парке, то подумала, что он очень болен и, должно быть, сильно страдает». Посещение, скорее всего, было коротким, поскольку и Эрнест, и Полин подозревали, что его семья всем сердцем привязана к Хэдли (которую они продолжали любить, как мать Бамби) и что Эд и Грейс примут Полин только по прошествии времени. И все же семья была глубоко разочарована тем, что не повидалась с внуком, и Эрнесту больно будет понимать это, особенно из-за отца, о котором все так беспокоились. Урсула, которая теперь была замужем, приехала из Миннесоты одна, чтобы встретиться с братом. Санни было уже двадцать четыре года, и она все еще жила в отчем доме, работала у дантиста и была этим недовольна. Кэрол исполнилось семнадцать, а Лестеру тринадцать.

Грейс достигла успеха с новой карьерой – она зарабатывала деньги картинами и считала живопись своей работой, а не хобби. Она победила в нескольких конкурсах, но потерпела ряд неудач. В начале 1928 года, когда Грейс поехала навестить брата на Западе (где нарисовала несколько пейзажей), она отправила Эду семь картин для участия в конкурсе, организованном Чикагским институтом искусств. Эд, который необычайно поддерживал жену (вероятно, потому, что становился эмоционально зависимым от нее), направил комиссии «драгоценные картины моей любимой жены-художницы». Когда ее работы не прошли отбор, Эд утешил Грейс: «Продолжай в том же духе, и неважно, что там делает жюри». Он написал ей еще одно похожее письмо, убеждая ее погостить дольше: «Пусть все забудется. Рисуй другие картины».

Грейс устроила трехдневную «выставку с чаем» из картин, которые нарисовала на Западе, в доме на Норт-Кенилуорт за две недели до приезда Эрнеста в Оак-Парк в середине октября. В статье в «Оук ливз», посвященной выставке, наверняка к досаде Грейс, отмечалось, что ее «притязания на известность проистекают не только из искусства, но и из того, что она мать Эрнеста». Скорее всего, это была единственная возможность для Грейс добиться упоминания в газете, хотя она ей и не нравилась. Год назад в журнале «Чикаго дейли ньюз» появилась статья о ее живописи, в которой репортер Берта Фенберг позволила Грейс высказаться о «молодых писателях» и их пессимизме. Грейс ответила, что маятник качнулся обратно к «норме». «О своей счастливой жизни, – писала Фенберг, – она могла бы сказать такими словами: «Бог в небесах, и в мире все хорошо».

Эрнест в разговорах с братом и сестрами глумился над занятиями матери. Сразу после приезда он высказал Санни абсолютную уверенность в том, что Грейс возьмется за литературу – поскольку о музыке и живописи она уже позаботилась. Однако когда Эрнест жил в Париже, Грейс не раз просила его помочь с выставкой ее картин. (Она не сомневалась в своем таланте.) Эрнест предпочел не отговаривать ее. В письме без даты, написанном, вероятнее всего, в 1927 году, он подробно описывал места, где она могла бы показать картины, и загадочно рассуждал о системе ценообразования в галереях и салонах. Он не против был взять ее картины, писал Эрнест, однако настоятельно советовал ей выставляться в США, отчасти потому, что во Франции художники сами оплачивали организацию выставки. В 1927 году Грейс отправила Эрнесту заметку о выставке своих картин, и он ответил, что хотел бы видеть ее полотна в Париже. Все это очень непохоже на Эрнеста начала 1920-х годов. Неизбежно мы приходим к выводу, что семья поддерживала очень близкие отношения, несмотря на все, что было между ними, и Эрнесту было легко попасть в интонации, знакомые с детства и ранней юности, и экстравагантно похвалить Грейс, отчего она просто расцветала.

Интересно, что Эрнест, написавший почти десять тысяч писем за всю жизнь, видимо, не писал писем, пока жил в Оак-Парке в 1928 году. Трудно представить, какой была жизнь в большом доме на Норт-Кенилуорт: отец все больше худел и постепенно становился параноиком. Грейс перемещалась по дому с обычной самоуверенностью и занималась своим искусством. Марселина позднее говорила, что мать «с ума сходила от беспокойства», однако по письмам Грейс этого не видно, поскольку, по словам Марселины, «она не хотела, чтобы какое-нибудь ее письмо доставило бы кому-то неприятности». Должно быть, это было напряженное и трудное время. В письме, написанном после отъезда Эрнеста, Эд попытался выразить, насколько гордится сыном, в сыром лимерике:

Кажется, я не могу придумать, как

Сказать то, что я больше всего хотел бы сказать,

Моему самому дорогому сыну,

Чья книга только что закончена,

Только отдать ему свою любовь и УРА.

После визита в Чикаго Эрнест и Полин уехали в Конвей, штат Массачусетс, навестить Маклишей. Им так понравилось в гостях, что они задержались дольше, чем рассчитывали, и даже приняли участие в футбольной игре в Гарварде. Арчи и Ада купили ферму «Крикет-Хилл», которую вскоре окрестили «Фермой на холме», занимавшую участок в триста акров, на котором стоял дом эпохи войны за независимость, где могла жить семья с тремя детьми, и различные хозяйственные постройки. Эрнест был любимцем старших детей – Кена, которому теперь было одиннадцать, и шестилетней Мими. Мими просто обожала Эрнеста и почему-то говорила с ним только по-французски. Когда Эрнест приехал, Мими услышала его голос внизу и побежала встретить его. Она остановилась как вкопанная, посмотрела на него и заревела. Арчи позже описал эту сцену в стихах:

Она побежала к нему,

Остановилась, посмотрела, заревела. Это был не Эрнест!

Не Эрнест! Не Эрнест…

И прочь понеслась по ступенькам.

Биограф Маклиша считает, что Мими испугалась багрово-синюшного шрама на лбу Эрнеста, оставшегося после несчастного случая со световым люком, однако Эрнест решил, что ребенок увидел в нем большие изменения. Отказ Мими признать его, по мнению Эрнеста, свидетельствовал о том, что она считала его виноватым в отсутствии Хэдли – Эрнест срастется с этой виной перед Хэдли. Потом он пришел к Мими пожелать спокойной ночи.

Полин и Эрнест уехали в Нью-Йорк, где остановились в гостинице «Бревор». Он встретился с Перкинсом, а Полин отправилась повидаться с дядей Гасом, тетей Луизой и другими родственниками, приехавшими из Коннектикута. Эрнест увиделся и со своим парижским другом Уолдо Пирсом. Семнадцатого числа Эрнест, Полин и Майк Стратер отправились в Принстон на футбольный матч Принстон – Йель и встретили там Скотта и Зельду Фицджеральд. Игра им понравилась; Принстон выиграл со счетом двенадцать – два. Во время игры все оставались трезвыми, но потом, в поезде, на котором компания направилась в «Эллерсли», новый роскошный дом Скотта и Зельды в Делавэре, Скотт сильно напился. Выходные прошли как в кошмарном сне.

Все закончилось жалкой комедией ошибок на железнодорожном вокзале в Филадельфии, когда Хемингуэи возвращались в Нью-Йорк. Эрнест волновался, как бы не опоздать на поезд, и «сам себе, скажем так, досадил»: приехал задолго до отправления поезда. Тем временем Скотт что-то не поделил с полицейским на станции, и его отвезли в местный полицейский участок. Эрнест позвал полицейского, арестовавшего Фицджеральда, и заявил, что Скотт великий писатель (похоже, Эрнест тоже был пьян), на что полицейский ответил: «Он похож на франта». История не донесла до нас, чем все закончилось. Эрнест пересказал байку о полицейском Скотту и Зельде и принес извинения за свое поведение в связи с поездом в вежливой благодарственной записке. Пьянство Скотта в то время уже превращалось в проблему, о чем свидетельствуют письма между ним и Максом Перкинсом и между Максом и Эрнестом. Но сейчас Эрнест искренне заботился о здоровье Фицджеральда и его творчестве.

Эрнест и Полин, и особенно Эрнест, выезжали в длительные поездки почти каждый месяц, пока были в Штатах, и путешествие на Ки-Уэст из Делавэра придерживалось той же схемы. Сначала они вернулись в Чикаго, где забрали «модель A» и заехали за Санни, которая собиралась приехать на Ки-Уэст – погостить в течение длительного времени и перепечатать рукопись «Прощай, оружие!» на машинке, а также помочь с племянником. Из Чикаго они направились в Пигготт и затем на Ки-Уэст, где поселились в недавно снятом доме № 1110 на Саут-стрит. Этот дом, с четырьмя спальнями, рядом с пляжем, который нашла для них Лорайн Томпсон, обошелся Хемингуэям в 125 долларов в месяц. Там Эрнест получил письмо от Хэдли: она писала, что ее беспокоит кашель Бамби и его здоровье в целом, и она считает, что ему будет лучше в теплом Ки-Уэсте. Хэдли и Бэмби должны были прибыть в Нью-Йорк на «Иль де Франс» 4 декабря. Хотя Эрнест был очень рад увидеться с пятилетним сыном, он был недоволен тем, что ему вновь придется сесть на поезд до Нью-Йорка, проведя на Ки-Уэсте всего два дня.

Он встретил Бамби и Хэдли в отеле; выяснилось, что Хэдли решила не ехать сама и отправить Бамби на Ки-Уэст в компании одного отца. У Хэдли завязались серьезные отношения с журналистом и поэтом Полом Морером, тоже американцем, который тоже жил в Париже. Она собиралась вскоре выйти за него замуж, поэтому неплохо, что бывшие муж и жена встретились на станции «Пенн-стейшн» лишь ненадолго, откуда Эрнест и Бамби отправились на «Хавана спешл» на Ки-Уэст.

Они успели добраться только до Трентона, когда носильщик принес Эрнесту телеграмму от Кэрол: «ОТЕЦ УМЕР СЕГОДНЯ УТРОМ ПОСТАРАЙТЕСЬ ОСТАНОВИТЬСЯ ЗДЕСЬ ЕСЛИ МОЖНО». Они были всего в получасе езды от Филадельфии, где Эрнест мог пересесть на следующий поезд до Чикаго. Эрнест поручил Бамби носильщику, дал ему деньги на расходы и, по-видимому, большие чаевые. До этого Бамби уже путешествовал со взрослыми, которые не были его родственниками – Мари Кокотт сопровождала мальчика во Франции. (И тем не менее весь следующий день, до позднего вечера, Эрнест «безумно беспокоился», почему телеграмма от носильщика с сообщением о Бамби не пришла. Наконец он получил телеграмму: «Мальчик хорошо спал ночью».) Тот же самый носильщик принес Эрнесту расписание и бланки для отправки телеграмм Полин, Хэдли и Грейс.

Эрнест думал и действовал быстро. Еще до того, как поезд дошел до Филадельфии, он послал телеграмму Максу Перкинсу, сообщил ему новость и попросил перевести деньги на вокзал «Норт-Филадельфия-стейшн». Как только поезд тронулся, Эрнест попрощался с Бамби. На вокзале он позвонил Майку Стратеру в Нью-Йорк, но того не было, и тогда Эрнест позвонил Скотту Фицджеральду, который был дома и согласился перевести деньги на железнодорожный вокзал. Деньги пришли быстро, и Эрнест снова телеграфировал Перкинсу, сообщив, что деньги ему больше не нужны.

Смерть отца не стала неожиданностью. Эд Хэмингуэй, которому было всего пятьдесят семь лет, перед первым декабря обратился к своему брату Джорджу за финансовой помощью, потому что необходимо было заплатить за земельные участки во Флориде. Джордж посоветовал продавать землю за любую цену – и отказался дать деньги взаймы. Из-за депрессии Эд был почти парализован в течение нескольких недель перед самоубийством – в таком же состоянии будет находиться и его сын перед своим самоубийством в 1961 году. Доктор становился все более подозрительным и замкнутым. Позже Грейс писала Н. Л. Бедфорду, вероятно кредитору, о том, как Эд вел себя 6 декабря: «Перед смертью доктор Хемингуэй не был в здравом уме. Он уничтожил ценные книги и документы, сжег их в печке в то утро, когда он покончил с собой». За завтраком Эд сказал Грейс, что его беспокоит боль в ноге; любой врач знал, что это может значить для диабетика. Он сказал, что проверится в больнице Оак-Парка в тот же день. Эд пришел домой в полдень и справился о Лестере, который лежал дома в постели с простудой. Грейс сказала, что мальчику намного лучше, и что он, наверное, спит. Эд Хемингуэй поднялся наверх, в свою спальню, взял револьвер «Смит-энд-Вессон» 32-го калибра, который был на гражданской войне с его отцом, Ансоном Хемингуэем, и пустил пулю в правый висок. По иронии судьбы, именно Рут Арнольд, которая снова была допущена в дом, услышала выстрел и рассказала о нем Грейс, вернувшись домой после какого-то поручения. Грейс вошла в спальню Эда и обнаружила тело и оружие.

Похороны прошли без инцидентов между вдовой и детьми Эда. Ссоры начались позже. Грейс была убита горем и растеряна, не зная, что ей делать после смерти Эда – на сей раз она была неспособна ответить на вызов судьбы. И пока Грейс временно отошла от дел, двое ее старших детей, Марселина и Эрнест – оба давным-давно покинули дом и обзавелись собственными семьями – боролись за превосходство. Без сомнений, между ними возродилась детская борьба, когда они ощущали потребность отделить себя от другого, после попыток Грейс «сделать» из них «близнецов».

За Марселиной было временное преимущество, потому что оказалась в Оак-Парке первой. После приезда Эрнеста началась настоящая борьба. Марселина открыто написала об этом дважды, в семейных мемуарах «У Хемингуэев», которые она опубликовала по частям в 1962 году в «Атлантик мансли» и в 1963 году – в формате книги. Но еще об их столкновении страстно, без компромиссов, она написала в письме к матери в 1939 году. Письмо было очень злым, потому что она писала его после ссоры, произошедшей между ней и Эрнестом по поводу «Уиндмира». Дом стал символом буколического детства, поэтому легко увидеть, что корни ссоры между взрослыми людьми растут из ранних лет – намного легче, чем распознать источник разногласий в смерти отца. Борьба за «Уиндмир» была необыкновенно эмоциональной, но главное, что после похорон Эда брат и сестра впервые открылись в своем, казалось бы, давно погребенном гневе друг на друга. Тот пыл, с которым они бранились, возможно, удивил обоих.

Ссора началась по поводу религии. В мемуарах «У Хемингуэев» Марселина рассказывает, что сразу после приезда новоиспеченный католик Эрнест сообщил остальным, что отслужил мессу за Эда. Перед службой в Первой конгрегационалистской церкви доктора положили в музыкальной комнате. Эрнест начал произносить перед семьей «Патер ностер», как когда-то молился дедушка Холл, отец Грейс, возведя глаза вверх. Лишь в письме к Грейс, десять лет спустя, Марселина высказала главное, что ее возмутило (в очередной раз затушевав другое, менее контролируемое чувство). Она ругала Эрнеста за слова, будто отец отправится в чистилище, потому что самоубийство – это смертный грех. Эрнест заявил, что раз у него «семья язычников», то никаких молитв не хватит, чтобы душа отца отправилась на небеса. «Он предложил молиться за отца, чтобы вызволить его из чистилища, – продолжала Марселина, – и это было отвратительно». К тому же отец едва ли был виноват в смертном грехе, потому что покончил с собой, чтобы снять бремя с семьи. Младший брат Эрнеста, Лестер, в биографии Хемингуэя (изданной в тот же год, что и книга Марселины, сразу после смерти Эрнеста) тоже признавался, что Эрнест посоветовал ему молиться изо всех сил, чтобы душа отца освободилась из чистилища. Хотя Эрнест, вероятно, был вовсе не дипломатичным в этом специфическом вопросе (Марселина мимоходом отмечает, что он говорил «резкие, саркастические вещи», например, по поводу того, что она поступила в колледж, а он – нет), справедливо будет указать, что Эрнест, по крайней мере несколько лет после обращения, был ревностным католиком (ходил на мессу, постился в Страстную пятницу и т. д.) и, возможно, глубоко скорбел из-за этого препятствия. И конечно, в это трудное время он обратился к вере, учению церкви, послужившему ему опорой в горе. При этом речь перед семьей о душе отца и чистилище была для него способом утвердиться в патриархальной роли, которую он хотел на себя принять – способом показать, что он главный. Навязывать веру было нетактично, однако Эрнест, по-видимому, хотел доказать, насколько далеко ушел и как теперь непохож на своих родных.

Эрнест ясно дал понять, что с того момента, как он приехал в Оак-Парк, глава семьи теперь он, а не Марселина, старшая, и не убитая горем мать. Он претендовал на это положение как старший мужчина. Он взялся за эту роль сразу же и стал утешать скорбящую мать, что она может опереться на него («Даже не беспокойся ни о чем, потому что я всегда все улажу»), и говорил, как он гордится ею, потому что она со всем справлялась. Он позаботится об имуществе отца, разберется с финансовыми проблемами и скоро возьмет на себя полную ответственность за материальное положение матери, учредив фонд для нее и двух младших детей. Он будет выполнять эти обязанности безо всяких просьб и в целом достойно. Однако, и скорее всего это было неизбежно, если учесть, как он относился к матери и Марселине, Эрнест нередко злоупотреблял своим положением, путая ответственность и контроль. Он, похоже, с удовольствием разыгрывал роль авторитетного взрослого перед младшими братом и сестрами, комично копируя поведение собственных отца и матери, которые точно таким же образом вели себя с ним много лет назад.

Конечно, Эрнест не раз примерял на себя патриархальную роль, с женой и детьми, а также с Хэдли. К своим обязанностям по отношению к Хэдли он относился очень серьезно; так, он встретился с Полом Морером (хотя и по просьбе Морера), чтобы обсудить, имеет ли она право на повторный брак. Полин во втором браке нарочно предоставила ему традиционно доминирующую роль, подчинила свою волю его и неоднократно говорила ему об этом, а также брала на себя все заботы о детях, если только Эрнест не показывал, что нуждается в чем-то другом (справедливости ради стоит заметить, он показывал это все чаще, по мере того как дети становились старше). Похоже, он был воодушевлен верховной ролью благодаря уверенности, которую почувствовал из-за необходимости разбираться с делами отца после его смерти: активно действовать, рассылать телеграммы, отдавать приказы и одновременно заботиться о старшем сыне.

Эрнест гордился отношениями с отцом, хотя они не были безоблачными. Эрнест не всегда был честен с Эдом и не показывал своей привязанности. Конечно, ему хотелось бы, чтобы все было по-другому. Он наверняка размышлял о последних встречах с отцом, задаваясь вопросом, что можно было бы сделать по-другому. Вероятно, он сожалел об упущенных возможностях, о том, что не пошел по просьбе Эда в горы Смоки с ним и с Лестером той осенью.

Пожалуй, это было неизбежно – если вспомнить, как реагировал Эрнест на собственную слабость или неудачи, – что он попытался стать героем в дни испытаний. Последнее письмо от Эрнеста отцу лежало на тумбочке Эда нераспечатанным, когда он покончил с собой.

Эрнест рассказывал две истории об этом письме, и обе предназначались для того, чтобы представить себя в благородной сыновней роли. История, рассказанная им Лестеру, была более необычной. Эрнест говорил, что отец обратился к нему «в отчаянии» после того, как дядя Джордж отказался дать ему деньги, и искренне попросил Эрнеста оказать ему финансовую помощь. Как рассказал Эрнест младшему брату, он «тут же» ответил, приложив к письму чек: «[Письмо] лежало нераспечатанным, – писал Лестер, – на белой прикроватной тумбочке отца. Оно пришло домой в это самое утро». Отец не открыл письма, и Лестер раздумывал почему: возможно, Эд был «ошеломлен и сбит с толку» «из-за отсутствия инсулина». Рассказ оказался трагическим, потому что, если бы Эд Хемингуэй прочитал письмо старшего сына, он, вероятно, не умер бы.

Не считая маловероятности подобного мелодраматического поворота событий, нам трудно поверить в рассказ, потому что не сохранилось ни единой буквы этой переписки. Как указывал один биограф, Эрнест хранил, похоже, все остальные письма отца, поэтому хотя бы письмо Эда из переписки должно было сохраниться. Чек также не был обнаружен.

История, которую Эрнест рассказывал своей свекрови, Мэри Пфайффер, была намного сдержаннее, не полностью вымышленной. Чтобы объяснить роль Эрнеста в этой истории, нужно понять лишь одну деталь. Каким образом Эрнеста настигла телеграмма на пути во Флориду с Бамби? Как Кэрол узнала, на каком поезде поедет брат? Ответом, конечно, является письмо, отправленное Эду, то самое, что лежало на ночном столике, с уточнением, на какой поезд он планирует сесть – вот единственная информация, которая была в письме, в чем мы можем быть уверенными, поскольку письмо не сохранилось. Через неделю после смерти Эда Хемингуэя в письме Мэри Пфайффер Эрнест еще раз сказал, что написал отцу о денежных вопросах (в этой версии истории он опустил все упоминания о письме отца с просьбой о финансовой помощи). В этом рассказе драма вырисовывалась четче: в этой версии письмо пришло через двадцать минут после смерти Эда – слишком поздно, чтобы спасти жизнь отца.

Глава 14

В доме Эрнеста на Ки-Уэсте бурлила энергичная деятельность. Он правил «Прощай, оружие!» и передавал страницы рукописи сестре, Санни, а та перепечатывала их на машинке, по одной странице за раз. Даже Полин садилась за пишущую машинку, когда Санни занималась с Патриком и Бамби. (В том декабре Санни была во Флориде, когда умер отец, и не присутствовала на похоронах.) Санни тогда уже исполнилось двадцать пять, и она была четвертой из шести братьев и сестер. Она не была любимой сестрой Эрнеста – он любил Урсулу, или Нанбонс, как ее называл, «монашеские кости», – однако Санни наслаждалась редкой возможностью погреться в лучах расположения Эрнеста. Дом на Саут-стрит, который домочадцы снимали в первые три месяца 1929 года, был тесным, с двумя спальнями, «не производил впечатления», по словам Санни; она спала в одной комнате с Патриком и Бамби, поняв, что уход за детьми занимает больше времени, чем она думала.

До середины января Эрнест называл своего редактора из «Скрибнерс» в письмах мистером Перкинсом; он извинялся за «мистера» в течение долгого времени и впредь стал называть его Максом. Он по-прежнему обращал в свою веру друзей, которые могли бы отправиться с ним на Гольфстрим рыбачить. Макс наконец согласился приехать, после того как Эрнест заявил, что редактор не получит «Прощай, оружие!», не явившись за ним лично. На раннее приглашение Макс задумчиво ответил: «Я бы отдал за это все». В кои-то веки преодолев внутреннее сопротивление, он приехал в конце января к Эрнесту и остался на неделю. Эрнест закончил роман 22 января и отмечал это событие, ежедневно отправляясь на рыбалку, за королевской макрелью и тарпоном. Макс выяснил, что какая-то его часть любит бывать на свежем воздухе, и упорно удил рыбу. Ему еще предстояло выловить тарпона – настоящий приз, самая большая рыба, которую он видел в этих водах. Эрнест подцепил одну рыбину и тут же перебросил удочку Максу, у которого не осталось выбора, кроме как взять ее и удерживать – как оказалось, почти целый час. Все это время Эрнест разговаривал с ним, пока Макс подсекал рыбу и вытаскивал ее на палубу. «Я провел с ним лучшие дни своей жизни», – писал Макс Оуэну Уистеру позже. Это была лишь первая из нескольких поездок.

По вечерам Макс читал «Прощай, оружие!». Ему понравился роман, и он сказал об этом Эрнесту. На самом деле Макс так влюбился в рукопись, что перечитывал ее в поезде на обратном пути в Нью-Йорк, наслаждаясь ею теперь, когда уже все знал, по-другому: «Это самая прекрасная книга… В ней полно чудесного». Он с трудом сдержался, чтобы не отловить кого-нибудь в поезде и заставить его прочитать роман; в общем, сказал он, он возьмет бутылку абсента, которую Эрнест передал ему, в туалет и «напьется в одиночку за твое здоровье».

Он думал, что «Скрибнерс мэгэзин» будет печатать роман по частям, единственное препятствие (время от времени принимавшее угрожающие размеры) – это язык. Тринадцатого февраля Макс телеграфировал Эрнесту, что журнал предлагает ему 16 000 долларов. Эрнест быстро согласился.

Он нуждался в деньгах после смерти отца, так как мать быстро рассказала ему о проблемах. Дядя Джордж – отказавшийся выручить Эда из беды – оплатил половину похорон, муж Марселины Стерлинг заплатил еще часть. (Неясно, почему Эрнест не внес своего вклада, но вполне возможно, его и не просили.) В отчаянии Грейс сказала, что надеется найти больше учеников или взять постояльцев, и призналась Эрнесту, что уверена, ее «благословенные верные дети» помогут ей выпутаться из бедственного положения. После смерти Эда у Грейс остался дом (заложенный) на Норт-Кенилуорт, коттедж на озере Валлун, почти бесполезная земля во Флориде и страховой полис на 25 000 долларов. (Эрнест описывал его как «25-тысячную страховку», несомненно, он имел в виду страхование жизни, однако неясно, выплачивала ли страховая компания деньги в случае самоубийства.) Эрнест заверил мать, что заплатит налог за флоридскую землю (он увеличился вдвое из-за неплатежей плюс пени) и будет присылать ей пока что 100 долларов в месяц. «Ты не узнаешь, – писала она ему, – какое облегчение для моей бедной встревоженной головы… было получить твое письмо вчера. За что, Эрнест! Словно свобода, когда ты уже ждешь, что тебя повесят». Шестого марта он отправил чек на 500 долларов, а на следующий день отправил еще один, на крупную сумму, вместе с письмом, которому была бы рада любая мать: он будет посылать ей 100 долларов в месяц в течение следующего года, пока не создаст фонд для нее и двух несовершеннолетних детей. Он заверил Грейс, что сможет решить и решит все ее проблемы. Он хотел, чтобы она «заставила» дядю Джорджа продать дом с большой выгодой. Эрнест заявил, что рассчитывает на дополнительные деньги для нее от Марселины и Стерлинга, потому что «они богачи» и еще потому (хотя не сказал этого), что Марселина стала, после похорон, его заклятым врагом.

Грейс прислала Эрнесту часы его отца. Жест во многом неправильно понятый – но она послала ему и револьвер, из которого отец убил себя. Видимо, она пообещала ему эти вещи сразу после смерти Эда. В этой семье хранили охотничье и историческое оружие, и «Лонг Джон», который прошел вместе с Ансоном Хемингуэем гражданскую войну, был семейной реликвией. Грейс напомнила Эрнесту старый анекдот, который ему нравился в детстве: «Когда ты был ребенком и я держала тебя на руках, я училась стрелять из старого «Лонг Джона». Ты всегда прижимался к моей шее, когда пистолет выстреливал». С трудом можно представить любого ребенка, даже если он с раннего возраста увлечен оружием или рад тому, что мать прижимает его к себе, который оставался бы в руках матери, учившейся стрелять, не «протестуя», или склонял бы лицо к шее матери и «обнимал» ее, когда пистолет выстреливал.

Как бы там ни было, оружие обросло семейными легендами, и Грейс решила передать его старшему сыну, как и часы Эда. В начале марта она отослала его через «Рейлвей экспресс», вместе со свернутыми в рулон пейзажами пустынь, которые она написала в 1928 году, коробкой печенья для Санни, книгой для Бамби, солеными орешками для Эрнеста и пирогом для Полин. Эрнест с переменным успехом поискал место, где можно было бы оставить оружие в безопасности, и в конечном счете отправил его обратно, чтобы его сдали на хранение в местный банк.

Февраль и март 1929 года Эрнест почти беспрерывно пил и проводил время за рыбалкой. Он вызвал к себе Доса Пассоса, Майка Стратера и Уолдо Пирса, которые с одинаковым энтузиазмом относились к предлагаемым развлечениям, включавшим десять с лишним редких бутылок «Шато Марго», не считая другого добра, спасенного с корабля, потерпевшего крушение на рифе недалеко от берега в январе этого года. «Он отличный хозяин и рыболов, – писал об Эрнесте репортер журнала, посвященного рыбалке, – и самый щедрый, кто всегда давал первый шанс приезжавшим пожарным, и не только с пальчик «Фундадора». Несмотря на то что Пирс и Стратер были художники (оба нарисовали портреты Эрнеста), а Дос – коллегой-писателем, среди мужчин отсутствовал соревновательный дух – по крайней мере, в том, что касалось профессии. Дружба Эрнеста с Дос Пассосом, кажется, была свободной от дурных чувств и обид, свойственных отношениям Эрнеста с другими писателями, даже при том, что Дос, еще один американец, некоторое время живший в Париже, имел прекрасную репутацию в литературе. Эрнест однажды сказал Хэдли: «Дос Пассос – единственный известный мне писатель, в котором почти нет дерьма». Сейчас Дос писал «42-ю параллель», первую книгу из трилогии «США», которая принесет ему широкое признание. Но даже когда Эрнест в конце концов порвет с ним, это случится в силу политических, а не профессиональных причин. Дос тем временем укреплял отношения с Эрнестом: он влюбился в подругу его детства, Кэти Смит, сестру Билла и Кенли Смитов, которая теперь писала для журнала. Кэти (которую прозвали Опоссум) и Дос (Королевская макрель) поженятся следующим летом.

Эрнесту очень не хотелось расставаться с рыбалкой, когда в начале апреля он, Полин, Санни, Бамби и Патрик сели на корабль до Гаваны, а оттуда отправились в Булонь. К 21-му числу они вернулись в Париж в квартиру на улице Феру. Неотложные причины заставили их вернуться в Европу, несмотря на то, что Эрнест твердо решил обосноваться на Ки-Уэсте, а Полин поддержала его решение: им нужно было передать Хэдли Бамби и еще они пообещали Санни путешествие по Европе, на которое она копила полтора года. Лето они собирались провести в Испании, сначала, как обычно, отправившись на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, а затем перемещаясь за боями быков по всей стране до осени. Эрнест взялся за исследования и заметки к своей следующей книге, обширному тому о корриде – будущей «Смерти после полудня» (1932). Осенью они поедут в Андай отдохнуть и расслабиться.

В конце весны в Париже один старый друг из Торонто разыскал Эрнеста – это был Морли Каллаган, канадский журналист, автор-прозаик и выпускник юридической школы (как юрист он никогда не практиковал). Одно время он посылал Эрнесту рассказы, а в 1926 году отправил ему только что законченную новеллу «Блэкуотер». Эрнест, в свою очередь, порекомендовал Каллагана Роберту Макалмону и «Контакт эдишнс» и даже предложил сброситься пятьдесят на пятьдесят с Макалмоном для покрытия расходов. «Он кажется мне ребенком, которому стоит как-то помогать», – писал Эрнест в майском письме Бобу. (Макалмон не опубликовал новеллу, и позднее она будет издана под названием «Осень кающаяся».) В 1929 году Морли несколько месяцев жил во Франции со своей женой Лоретто. Об этом времени он написал в ярких мемуарах «То лето в Париже», вышедших в свет в 1964 году. В их первую встречу Эрнест выяснил, что Морли занимался боксом; он тут же достал боксерские перчатки, они надели их, зашнуровали и пошли в гостиную, где немного прошлись и провели ряд размашистых ударов и выпадов друг против друга. (Полин не возражала, напротив, казалась «заинтересованной», заметил Морли.) Эрнест заговорил и прекратил поединок, объяснив Морли, якобы просто хотел убедиться, что тот умеет боксировать. Они договорились о встрече на другой день в «Американском клубе». Как выяснилось, на ринге они хорошо подходили друг другу (с небольшим преимуществом Каллагана). Эрнест был выше ростом и в лучшей форме, тогда как Каллаган был пяти футов восьми дюймов и имел слабый удар. Зато у Морли было больше опыта, он боксировал в основном с профессиональными бойцами, тогда как Эрнест в последнее время проводил матчи с другими любителями, такими же, как он.

Морли заметил, что Эрнест дулся, если бился на ринге плохо. Как-то раз днем в «Американском клубе» Эрнест, по словам Морли, «сделал то, что меня поразило». Морли несколько раз попал Эрнесту в челюсть быстрым левым после длинного левого Эрнеста, Морли попал левым еще раз, прежде чем Эрнест успел заехать Морли правым. Рот Эрнеста кровоточил, однако они продолжали боксировать, и Морли еще два раза попал Эрнесту в челюсть. Эрнест громко всосал и сглотнул кровь и внезапно выплюнул в Морли, прямо ему в лицо, полный рот крови. Кровь залила лицо и свитер Морли. Он был потрясен и опустил руки. Тогда Эрнест «торжественно» сказал ему: «Так поступают тореадоры, когда ранены. Так они показывают презрение». После этого Эрнест, кажется, вернул благодушное настроение, и они вновь стали боксировать. Морли был озадачен «необузданным импульсом Эрнеста, столь примитивным и оскорбительным».

Главным событием «Того лета в Париже» Каллагана стал знаменитый матч между Эрнестом и Морли в «Американском клубе» в июне 1929 года. Счет вел Скотт Фицджеральд. Не совсем ясно, почему бой оказался настолько важным; по сути, два наиболее памятных события произошли за пределами ринга. Каждый раунд длился три минуты, между раундами давалась минута для отдыха. Во втором раунде Морли начал уставать, оба боксера были уже в крови. Морли нанес Эрнесту удар в челюсть, и Эрнест, пошатнувшись, упал на спину. Морли заметил: «Если бы мы с Эрнестом были там одни, я бы рассмеялся», и Эрнест в какой-то момент тоже чуть не рассмеялся. Когда Хемингуэй поднимался, они услышали восклицание Скотта: «Боже мой, это я допустил, чтобы раунд продлился четыре минуты!» Он казался убитым. «Ладно, Скотт, – произнес Эрнест («свирепо», заметил Каллаган), – если ты хотел посмотреть, как из меня выбивают дерьмо, так и скажи. Но не говори, что ошибся». Но в конце концов все закончилось хорошо, и троица переместилась в «Фальстаф» выпить, где они все, по словам Каллагана, «набрались». Скотт все время извинялся, хотя за ним явно нельзя было признать злого умысла – однако сам Эрнест ни разу перед ним не извинился.

Этот матч снова всплыл в ссоре троих мужчин осенью того же года. Изабель Патерсон из «Нью-Йорк херальд трибьюн» написала в своей колонке «Книги», что Хемингуэй раскритиковал историю бокса Каллагана и вызвал канадца на поединок. Каллаган, по словам Патерсон, нокаутировал Хемингуэя за один раунд. После того как Морли прочитал статью, он пришел в ужас, не в последнюю очередь оттого, что Эрнест во всей этой истории выглядел неприглядно: «Из него сделали хвастливого хулигана, который получил по заслугам». Каллаган сразу же отослал Патерсон письмо с опровержением и получил от нее извинения и заверения в том, что газета опубликует его заметку. Но затем полетела шерсть: сначала Скотт (почему он участвовал в этом, непонятно) направил Морли телеграмму, с оплатой получателем: «ВИДЕЛИ СТАТЬЮ В ХЕРАЛЬД ТРИБЬЮН. МЫ С ЭРНЕСТОМ ЖДЕМ ТВОЕГО ОПРОВЕРЖЕНИЯ», а потом пришло письмо Эрнеста с угрозами избить Морли. В феврале следующего года Морли получил странное, но дружелюбное письмо от Эрнеста, в котором тот признавал превосходство Морли на ринге и при этом утверждал, что сможет одолеть его в матче, состоящем из двухминутных раундов, если наденет перчатки меньшего размера. «Письмо напомнило о прежнем, ребячливом Эрнесте», – сказал Морли, который наконец смог посмеяться над всем случившимся.

Бой между Хемингуэем и Каллаганом, видимо, быстро стал легендой среди американцев в Париже. (В своей книге «Париж был нашей любовницей», написанной в 1947 году, Сэмюэл Путнам писал, что на бой вызвал Морли Эрнеста, при этом Эрнест выбил Морли в первом раунде. Эрнест не поправил Путнама – даже никогда не упоминал об этом.) «То лето в Париже» завершается на более задумчивой ноте. Морли больше всего интересовался своей дружбой со Скоттом и Эрнестом. В своих мемуарах он пишет, что в конце концов пришел к выводу, что важнейшей темой того лета была дружба между Скоттом и Эрнестом и он едва ли играл какую-то роль во всей этой истории.

Каллаган оказался в Париже как раз в то время, когда в дружбе Скотта и Эрнеста происходили кардинальные перемены. Сначала они были коллегами, которые обменивались советами насчет издания книг, потом – собутыльниками, приятелями по шумным гулянкам, увлеченными собеседниками, и вот теперь между ними наступало охлаждение, которое продлится до смерти Скотта. (На самом деле Эрнест продолжит крестовый поход против Скотта до своей смерти и в особенности будет возмущен возрождением интереса к Фицджеральду в конце 1940-х годов.) События 1929 года, особенно лета – того лета в Париже, – ознаменовали начало конца необычайно тесной и взаимовыгодной дружбы.

Скотт был крайне великодушным в своих отношениях с Эрнестом. Именно благодаря ему Эрнест попал в обойму авторов «Скрибнерс», Скотт спас «И восходит солнце» смелым редакторским вмешательством, исключив дилетантские страницы. Однако выходило так, что каждый человек, который приходил Эрнесту на помощь или что-нибудь делал для него, в конце концов расплачивался утраченной дружбой. И чем важнее была его помощь, чем полезнее этот человек был Эрнесту, тем быстрее и увереннее наступал конец. Эрнест отступится от своего друга и даже предаст его в некотором смысле – точно так же, как предал Гарольда Леба, изобразив его в карикатурном виде «того жида» в романе «И восходит солнце», Роберта Кона. Психика Эрнеста задействовала сложный механизм защиты, ядром которого, похоже, являлась крайняя незащищенность, уязвимость – совсем не то свойство, о котором мы обычно думаем, услышав имя Эрнеста Хемингуэя.

Между Рождеством и Новым 1928 годом Скотт написал Эрнесту, спрашивая, когда ему ждать следующую книгу Эрнеста или, как он неуклюже выразился: «Когда ты спасешь меня от опасности заучивания твоих книг наизусть, которые я бесконечно перечитываю, написав следующую?», и подписался «Твой закадычный друг и сплетник». Когда Макс сказал ему в феврале, что книга Эрнеста уже в «Скрибнерс», Скотт был «в восторге». Однако Эрнеста его друг все больше раздражал – особенно поступки подвыпившего Скотта. В письме от 3 апреля Хемингуэй попросил Перкинса не давать Скотту его парижский адрес, перед тем как Фицджеральды собирались приехать в марте. В своем письме Эрнест сослался на два предыдущих случая, показавших, насколько важно не позволить Скотту узнать, где он живет. В первом, довольно непонятном эпизоде, Скотт приводил свою дочь Скотти в гости к Эрнесту и Хэдли в квартиру на Нотр-Дам-де-Шан. Когда Скотт с ребенком добрался до дома, девочка захотела в уборную, и Скотт начал раздевать ее. Вышел хозяин и сказал Скотту, что наверху на лестничной площадке есть туалет. По-видимому, Скотт ответил грубо; в парижских мемуарах Эрнест писал, будто Скотт стал угрожать хозяину. Потом Эрнест рассказал Максу, что Скотти «пописала» на «крыльце», однако на крыльце – едва ли. Кроме того, Скотт мог разбудить их в любое время, даже пытался выламывать дверь в три или четыре часа утра. Действительно, в ноябрьском письме за 1925 год Скотт извинялся перед Эрнестом за то, что потревожил его и Хэдли посреди ночи, немного с иронией: «Справедливости ради следует сказать, что этот несчастный человек, который вошел в твою квартиру в субботу утром, был не я, а человек по имени Джонстон, которого часто принимали за меня». Впрочем, Эрнест мог стать кошмаром для всякого выпившего человека, потому что не только не забывал, что тот сделал (и не позволял никому об этом забыть), но и рассказывал всем, кто соглашался слушать, о злоключениях несчастного – и обрисовывал их в жутком виде. Так, Перкинсу Эрнест рассказал, что Скотт «вышвырнул» их из какой-то квартиры и «все время» досаждал – неясно, о какой квартире он говорил. (Эрнеста и Хэдли никогда ниоткуда не выселяли.)

По сути, письмо Эрнеста к Максу Перкинсу написано почти в истеричном тоне. Когда он узнал, что Скотт едет в Париж, эта новость «нагнала на него страху». Эрнест встретится со Скоттом, но не в своем доме, «где нам спокойно и комфортно, и мы нашли его с огромным трудом, а он выгонит нас после одного лишь спектакля». Он не гарантирует, что не убьет Скотта, потому что это самый лучший дом, в котором он жил, а Скотт «избавит нас от него без тени сомнений».

Понятно, что Эрнест, пока писал это письмо, нервничал все больше, потому что начал с того, что изобьет Скотта, и закончил, «собственно говоря», опасением, что убьет его. Наиболее убедительным объяснением кажется то, что на сей раз Эрнест искренне боялся, что они с Полин лишатся квартиры. Вероятно, его стыд перед окружающими усугублялся тем, что женщина, у которой они снимали квартиру, стала графиней и теперь вращалась в более высоких кругах, чем те, где циркулировали Хемингуэи и Фицджеральды – или надеялись на это.

Женщина, о которой идет речь, Рут Голдбек, не так давно похоронила своего мужа, художника Уолтера Голдбека, и в январе 1928 года вышла замуж за Поля Манса де Мореса, графа де Валломброза. (Ее возвышение кажется тем более замечательным, что она была урожденной Рут Обре, дочерью слуг, живших в поместье Джона Джейкоба Астора недалеко от Рейнбека.) Она и ее новый муж жили на Ривьере, где Скотт и Зельда часто их видели. К этому времени Скотт не только знал адрес Хемингуэя, но был осведомлен и о том, что тот снимает квартиру у графини. Эрнест пожаловался Скотту, что квартиру показывали потенциальным жильцам; он опасался, что Рут может лишиться субаренды, а Хемингуэи – квартиры. Скотт, думая, что делает Эрнесту одолжение, рассказал Рут о жалобах Хемингуэя, но, конечно, только взбаламутил воду между Хемингуэями и графиней, с которой они предпочли бы не портить отношений.

Каким-то образом Скотт узнал, что Эрнест скрывал от него свой адрес – узнал, вероятно, о том, что Эрнест просил Макса Перкинса не раскрывать, где он живет. В письме к Зельде с описанием событий их брака, составленном ради психиатрической помощи Зельде, Скотт писал: «[Той весной] мы с Эрнестом встретились, но это был раздражительный Эрнест, который боялся сообщить мне свое местонахождение, чтобы я не доставил им неудобств и не подверг риску договор на квартиру». Тем самым Скотт признавал, что окружающие могут менять к нему отношение из-за алкоголизма, что среди последствий употребления спиртного может быть отчуждение друга – однако ему, должно быть, было очень больно. Позднее он скажет Максу Перкинсу, что дружба с Эрнестом была «большим пятном в [его] жизни».

Эрнест разыграл эту драму, похоже, для того, чтобы пожаловаться на Скотта Максвелу Перкинсу. В апреле, когда Эрнест писал свое письмо, Скотт уже вернулся в Париж и жил на улице Палатин, в двух шагах от квартиры Хемингуэев на улице Феру. Может быть, Фицджеральд уже дал Хемингуэю свой адрес, но если и нет, то Хемингуэй должен был знать, что ему не удалось скрыть от Фицджеральда свой адрес. Дружба между ними пока еще оставалась тесной, о чем свидетельствуют забавные, нередко ребячливые письма, которыми они обменивались в 1928 году. Но уже скоро Эрнест начнет называть Скотта «пьяницей», который растрачивает свой талант впустую. Впрочем, пройдет еще несколько лет, прежде чем их привязанность друг к другу начнет понемногу ослабевать.

В 1929 году к уравнению добавился еще один важный фактор: Скотт раскритиковал «Прощай, оружие!». Прошло четыре года с тех пор, как Скотт сыграл решающую роль в работе над «И восходит солнце». В этой точке его и Эрнеста пути резко расходились. Созданный Скоттом шедевр «Великий Гэтсби» (1925) имел в целом succès d’estime [фр. успех у критиков, но не широкой публики, умеренный успех. – Прим. пер.]. Новая книга тоже не получила признания. Эрнест считал, и не без оснований, что хвалебные рецензии на «Гэтсби» (и еще более – высокая личная оценка, данная Скотту Т. С. Элиотом и Эдит Уортон, помимо прочих, в письмах к нему) подняли планку для следующего романа настолько высоко, что Скотту было трудно ее преодолеть. Гонорары за рассказы по-прежнему были очень высокими, но Скотт все больше склонялся к мнению, что ему следует упрощать повествование для широкой аудитории. Он тратил больше, чем зарабатывал, он не знал, что делать с Зельдой, которая проявляла признаки психического расстройства, наконец, он так много пил, что подорвал свое здоровье, поставил под угрозу брак и оттолкнул многих людей, которые заботились о нем. Эрнест тем временем набирал обороты.

Первая часть «Прощай, оружие!» появилась в «Скрибнерс мэгэзин» 8 мая. Около 18 мая Эрнест и Полин пришли на ужин в парижскую квартиру Скотта и Зельды, и тогда Эрнест, похоже, дал Скотту машинописный текст романа. В июне Скотт отправил Эрнесту письмо на десяти страницах, где предлагал свой совет.

Эрнест всегда болезненно реагировал на критику. Иногда ему удавалось дистанцироваться от того, что рецензенты писали о его книгах (чаще пытался, но не всегда получалось), но критику друзей воспринимал в особенности тяжело. Все чаще он отвергал критику и Макса, что будет иметь для него катастрофические последствия. Он особенно не любил выслушивать критику, если менять что-либо было уже поздно (впрочем, в этом нет ничего необычного) или если он не мог последовать советам по иным причинам.

Скандал из-за мнения еще одного друга Эрнеста, Оуэна Уистера, когда роман уже был передан на корректуру, сделал Эрнеста еще более желчным. Уистер безоговорочно поддерживал молодого писателя. После смерти Эда Хемингуэя Уистер узнал, что Эрнест создал фонд для матери и младших детей и отправил ему 500 долларов (которые Эрнест вернул); в сопроводительной записке Уистер написал: «Я так не раскрывал душу с тех пор, когда в последний раз разговаривал с Генри Джеймсом в Рае в 1914 году». Уистер хотел прочитать новый роман, и Эрнест ответил, что Макс пришлет ему гранки. И хотя первый отклик Уистера был положительным, вслед за ним он отправил Перкинсу письмо, в котором отметил, что окончание кажется ему «слишком болезненным», и призвал смягчить его. Макс передал письмо Уистера Эрнесту и следом отправил еще одно, в котором, основываясь на критических замечаниях Уистера, развивал собственные идеи и утверждал, что любовная линия и военные эпизоды плохо сочетаются. Это было чересчур для Эрнеста. Он тут же стал жаловаться Перкинсу, что Макс отправил гранки Уистеру без его разрешения и что ему нет дела до ханжеских замечаний старика. В общем-то, мы можем только догадываться о содержании письма, потому что Эрнест попросил Макса сжечь его, что тот, очевидно, и сделал; Перкинс раскаивался, и Эрнест в ответ написал, что разъярен вмешательством Уистера. Роман он закончил, так или иначе, и не собирается вносить изменения, чтобы теснее связать военные и любовные сцены. Эрнест добавил, что, к своей досаде, еще возится с последними абзацами, которые, несмотря на все его старания, не выходят как надо. К июню, когда пришло десятистраничное письмо Скотта, Эрнест был не в настроении переделывать рукопись, что пришлось бы делать, если б он решился последовать новому совету.

Скотт был в восторге от книги гораздо больше, чем от «И восходит солнце»; он назвал роман «чертовски хорошим» и в заключение восклицал «Прекрасная книга!». Скотт рассыпал комментарии по всему письму: отступление из Капоретто «чудесное», сцена с Фредериком, покупающим пистолет, «замечательная», в другой раз он отмечал: «и вот отличная сцена». Он ссылается на справедливо знаменитый отрывок, начинавшийся словами: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает» («Прощай, оружие!») [перевод Е. Калашниковой. – Прим. пер.], и говорит о нем как об «одной из лучших написанных тобой страниц».

Но если б Эрнест последовал его советам, ему пришлось бы существенно переделывать роман. Скотт хотел сократить сцены долгого разговора с оперными певцами в миланском баре и прибытия Кэтрин и Фредерика на ипподром. Основные претензии у него были к характеру Кэтрин: беременность незамужней женщины «старая ситуация», персонаж «слишком бойкий», ее разговоры с Фредериком слишком наивные. Но изъян в характере Кэтрин более фундаментальный. В «Кошке под дождем» и «Белых слонах», писал Фицджеральд, «ты по-настоящему слушал женщин – здесь ты слушаешь только себя, только собственное мнение». Укол был весьма двусмысленным. На полях Эрнест написал: «Поцелуй меня в задницу – Э.Х.».

Письмо Фицджеральда с критическими замечаниями по поводу романа пришло слишком поздно – с точки зрения Хемингуэя, – чтобы оказаться полезным, и его чтение просто разозлило ранимого автора. Однако просьба Эрнеста к Максу Перкинсу о том, чтобы тот скрыл его адрес от Скотта, открыла собой новый этап в их отношениях, когда Эрнест будет делать все возможное, чтобы принизить достижения своего друга и разрушить (не слишком резкое слово) его репутацию. К концу 1929 года Эрнест фактически прекращает отношения со Скоттом. Двое писателей, когда-то самые близкие друзья, встретятся лишь еще четыре раза до смерти Скотта в 1940 году.

* * *

Двадцатого июня в Бостоне была запрещена новая часть «Прощай, оружие!», вышедшая в «Скрибнерс мэгэзин». Макс Перкинс не знал, что и думать о скандале: с одной стороны, любая шумиха хороша, с другой – существовала опасность, что публика услышит только о том, что книга непристойная. Весь этот вопрос был чрезвычайно щекотливым. Перкинс опасался, что оттолкнет коллег, прессу и своего «звездного» автора, если сенсуалистскому аспекту книги будет уделяться слишком много внимания. Он знал, что Эрнест не только болезненно восприимчив к пренебрежению, но готов взорваться из-за цензуры. Макс в глубине души был весьма брезгливым человеком и не любил бранные слова, поэтому его пререкательства с Эрнестом по поводу нежелательных слов время от времени превращались в фарс. В «Прощай, оружие!» было три таких слова, и Эрнест считал, что это – «яйца», «пидарас» и «дерьмо», хотя на самом деле непригодным для печати скорее было слово «трахаться», а не «дерьмо». После того как все стороны одобрили очевидные замены, полумеры были обнародованы, хоть, впрочем, в конце концов «Скрибнерс» выпустило роман с длинными прочерками вместо бранных слов. Все это отвлекало от настоящей, с точки зрения Эрнеста, проблемы – концовки романа.

Эрнест принял решение закончить роман для «Скрибнерс мэгэзин» текстом примерно в 250 слов, который следовал после смерти Кэтрин и ее ребенка при родах. Рассказчик, Фредерик Генри, говорил, что еще о многом мог бы рассказать: о встрече с гробовщиком, своем друге Ринальди и лечении от сифилиса, о будущем священника при фашистах – или даже о том, что он сам делал в ночь после смерти Кэтрин. Последнее предложение звучало так: «Я мог бы рассказать, что произошло с тех пор, но на этом история кончается». Большинство альтернативных концовок – а их было сорок семь – заканчивались именно этим предложением, но текст между сценой смерти Кэтрин и последним предложением каждый раз менялся. Может быть, Эрнест нажимал на себя, чтобы написать что-нибудь сравнимое с потрясающе эффектным финалом «И восходит солнце». В предпоследней редакции рукопись заканчивалась словами леди Бретт, которая произносила их с сожалением: «как бы им могло быть чертовски хорошо вместе», а Джейк Барнс отвечал: «Это просто прелесть, правда?» В окончательной редакции Хемингуэй изменил ответ Джейка: «Этим можно утешаться, правда?» – и это решило исход дела.

Тем временем Макс Перкинс был под воздействием от прочтения Оуэном Уистером рукописи «Прощай, оружие!». И Уистеру не нравилась концовка. Максу тоже, но по другой причине: Уистер считал, что смерть Кэтрин описана слишком натуралистично, чтобы можно было закончить на этой ноте, а Макс думал, что в этом случае полностью отпадает военная линия этого «романа о любви и войне»; он хотел от Эрнеста финальную отсылку к войне. И Фицджеральд посоветовал перенести прекрасный отрывок, начинавшийся словами: «Когда люди столько мужества приносят в этот мир…», в самый конец.

Столкнувшись со столь противоречивыми советами, Эрнест заколебался. Он написал финал, в котором ребенок Фредерика и Кэтрин остается жив. Другую редакцию он заканчивал встречей Фредерика и гробовщика. Он сделал попытку завершить роман на христианской ноте: «Правда в том, что ничего нельзя с этим поделать. Все хорошо, если ты веришь в Бога и любишь Бога» («Прощай, оружие!»). Он обдумывал концовку, которую Шон Хемингуэй, редактор переработанного издания 2012 года, назвал «Финал Nada»: «Вот и все с этой историей. Кэтрин умерла, и ты умрешь, и я умру, и это все, что я могу обещать» («Прощай, оружие!»). Охваченный этим настроением, когда ни один финал не казался ему верным, Эрнест стал придумывать названия. В этот список входит и название, которое он выбрал в конечном итоге, но помимо него: «Если ты должен любить», «Во славу его возлюбленной», «Со всеми происходит одно и то же», «Сентиментальное образование Фредерика Генри» и некоторые другие – и лучше, и хуже. Вычеркнуто название «Очарование».

Он был уверен только в одном – признался Эрнест Максу – в посвящении Г. А. Пфайфферу. Эрнест был очень благодарен щедрому дяде Полин Гасу и потому искренне решил посвятить книгу ему, а не Полин. Гас послал Эрнесту любезное письмо после смерти Эда Хемингуэя и сказал, что оказал бы ему финансовую помощь, если бы знал о его бедственном положении. В том же письме он вспоминал об истинах искусства, о которых нередко забывают, в частности о том, что неважно, «популярна» ли книга или нет, она «остается выражением и частью самого автора… Я знаю, что она честная от первого до последнего слова, и это самое важное».

Большую часть лета 1929 года Полин и Эрнест провели в Испании, при этом Полин приехала на юг только после фестиваля в Памплоне в начале июля. На фиесте компанию Эрнесту составили Джинни Пфайффер и Гай Хикок, для которых коррида была в новинку. Эрнест вместе с Полин последовал за матадорами через Сантьяго-де-Компостела в Верин и Бенавенте, они перебрались через горы Гуадаррама и приехали в Мадрид 1 сентября, где увидели на арене американского матадора Сидни Франклина. Хотя Эрнест тогда вовсе не приходил больше месяца на арену с самозваным тореадором из Бруклина, как Франклин утверждал в автобиографии, в начале сентября они провели вместе несколько дней и Эрнест ненадолго присоединился к квадрилье Франклина. Сидни предоставил Хемингуэю доступ в кальехон, зону между ареной и трибунами, где тот смог наблюдать за боями с близкого расстояния. В дни, проведенные мужчинами в одной компании, их дружба окрепла. Она сохранится на протяжении всей гражданской войны в Испании. В 1933 году, когда Франклин будет нуждаться в хирургическом вмешательстве в кишечник, из-за травмы, нанесенной быком, все расходы оплатит Эрнест.

Сейчас Эрнест упорно собирал материалы для книги о корриде, которая некоторое время была его целью. Он быстро написал короткую статью для Арчи Маклиша, который теперь работал в новом деловом журнале «Форчун»; статья выйдет в марте 1930 года под названием «Коррида, спорт и индустрия». (Эрнесту было неловко признаться другу, что он хочет за статью 2500 долларов. Неясно, какую в итоге сумму ему заплатили.) Другая, длительная работа, как он представлял, станет более масштабной и будет проиллюстрирована фотографиями всех этапов корриды.

В целом он был в замешательстве и раздумывал, о чем же ему писать дальше, как он выразился в письме Максу из Сантьяго: «Может, чепуха – но начал писать кое-что о рыбалке – охоте – о боях быков и тореадорах – о еде и напитках – о разных местах – в основном о вещах и местах». Он боялся, что у него возникнут те же самые трудности с рукописью, что и у Скотта. Эрнест решил действовать. «Думаю, Скотт столкнулся с трудностями потому… он попытался осознанно написать такую вещь, которая должна была стать великой, и у него возник запор». На самом деле, он издаст следующую свою книгу – о корриде, «Смерть после полудня» – только в 1932 году.

«Прощай, оружие!» вышел 27 сентября – а не в день обвала фондового рынка, через месяц, 29 октября, в Черный четверг, как позже будет утверждать Эрнест. Он сразу же стал получать отклики от друзей. Арчи, прочитавший роман несколькими выпусками «Скрибнерс мэгэзин», сказал Эрнесту: «Это прекрасно – так прекрасно, что не могу выразить словами… Шлю тебе безоговорочные похвалы и глубокое уважение. С одной книгой ты становишься великим романистом нашего времени». Джон Пил Бишоп, ставший другом Хемингуэя через знакомство со Скоттом, написал Эрнесту: «Мне нужно набраться сил и подкрепиться, чтобы похвалить книгу так, как она заслуживает. Но позволь мне сказать, что ни один современник не смог бы написать лучше, и в прошлом лишь немногие превзошли лучшие места [романа]». Откликнулся и Дос Пассос: «Дорогой Хем, ты хоть понимаешь, что ты король литературного переполоха?»

Рецензии выходили невероятные. «ПЕРВЫЕ РЕЦЕНЗИИ ОТЛИЧНЫЕ. ПЕРСПЕКТИВЫ БЛЕСТЯЩИЕ», – телеграфировал Макс Эрнесту 28 сентября. Перси Хатчисон, пишущий для «Нью-Йорк таймс бук ревью», назвал книгу «трогательной и прекрасной». Т. С. Мэтьюс, в обзоре для «Нью репаблик», писал: «Эрнест Хемингуэй очень быстро выдвинулся в первые ряды американских писателей. Многочисленные поклонники с огромным нетерпением и надеждой ждали его второй роман. Они не останутся разочарованными. «Прощай, оружие!» достоен надежд и обещаний автора». «Таймс» писала: «Своим непрерывным, неумолимым движением, пульсирующей озабоченностью плотью, кровью и нервами, а не причудливыми хитросплетениями разума, Эрнест Хемингуэй исполняет пророчества, сделанные относительно него самыми восторженными поклонниками». Мэри Росс из «Атлантик» обратила внимание на «более широкую и глубокую гамму чувств» в романе по сравнению с тем, «на что Хемингуэй осмеливался прежде». Обозреватель лондонской «Таймс» отмечал: «Мистер Эрнест Хемингуэй увидел войну как прекрасную возможность для своего мощного таланта. «Прощай, оружие!», даже в нашу эпоху военных романов, выделяется как нечто совершенно оригинальное». И Фанни Бутчер, пишущая для «Чикаго трибьюн», которую мать Эрнеста, несомненно, прочитает, назвала книгу «самым интересным романом года… Каждый, кто хоть как-то следил за американской литературой, не сможет не заметить расцвета самого необычного гения нашего времени».

Вероятно, Эдмунд Уилсон окажется самым прозорливым, обратившись к Хемингуэю как «боевому духу бурдона» и сославшись на его «барометрическую точность». Роман «Прощай, оружие!» был издан в странное время – перед Великим биржевым крахом, в последний год третьего десятилетия и спустя одиннадцать лет после окончания войны. Критики не знали, как оценить эту своевременность (или ее отсутствие). Малкольм Коули, например, хотел взглянуть на книгу через призму демобилизации, «медленно приближающейся к своему концу»; он выразительно рассматривал роман как «прощание» Хемингуэя «с эпохой, мироощущением и возможно даже с мировым порядком». Действительно, попрощавшись с такими словами, как слава и честь, роман несомненно закрыл определенное отношение к войне; смысл современной войны сводился столько же к бюрократической неразберихе, ошибкам коммуникации или утомительному ожиданию, сколько и к героическим сражениям. И в то же время «Прощай, оружие!», как и другие стихотворения, романы и мемуары 1920-х годов, во многом является произведением о разочаровавшейся молодежи, по своему настроению (и названию) напоминающим «Прощаюсь со всем этим» Роберта Грейвса. В каком-то смысле Хемингуэй написал роман, так сказать, в самый последний момент перед тем, как рухнула экономика и настроения всей страны изменились. Эти перемены требовали, чтобы искусство отражало культурные сдвиги и писатель проявлял социальную сознательность.

Еще одна особенность, затронутая Коули в обзоре, – это ощущение, что роман был прощанием с «порядком», чувства в романе «более окрашены мыслью», для чего требовался «более тонкий и изощренный подход». Язык, которым Хемингуэй написал предыдущую книгу, был настолько самобытным, что критики, чувствительные к изменениям и нововведениям, пытались отыскать его и в последнем романе. В целом они не обнаружили усовершенствования лаконичного языка ранних произведений; зато они рассматривали стиль как выражающий природу, до крайности эмоциональную и чувствительную («более широкая и глубокая гамма чувств, нежели та, на что Хемингуэй осмеливался прежде»), о чем до выхода в свет этого романа никто не говорил. Бернар Де Вото считал, что Хемингуэй в «Прощай, оружие!» «впервые оправдывает свое отчаяние и сообщает ему достоинство трагического чувства». (Чувства – это, по сути, одна из граней романа, из-за чего он кажется несколько устаревшим: хемингуэевская проза описывает много традиционных эмоций и, можно сказать, вновь вводит понятие чести и славы за счет чрезвычайно романтического персонажа Фредерика и романтики любовной линии в целом.) В романе нет той силы, которую мы ощущаем в рассказах Хемингуэя – в них чувства обнажаются, затемняются и прячутся, для того чтобы вновь открыться читателю, когда он обнаружит их. В «Прощай, оружие!» что-то происходит только в диалогах. Герой и героиня неизбежно имеют определенный картонный характер; роман не дотягивает до великолепных и сложных героев, созданных, скажем, Ф. Скоттом Фицджеральдом в «Гэтсби» или даже в «Ночь нежна». Можно сказать, Хемингуэй обменял сложность характеров на головокружительный сюжет с узнаваемыми чувствами, выраженными в более традиционной эстетике, чем в его собственных блестящих рассказах.

Захватывающий сюжет всегда имеет успех у публики. Эрнест, наверное, рад был узнать, что к концу октября «Скрибнерс» распродало 36 000 экземпляров «Прощай, оружие!», как следовало из письма Макса Скотту. (У редактора была досадная привычка информировать Скотта об объемах продаж книг Эрнеста.) К Рождеству было продано почти 70 000 экземпляров. Роман возглавил список самых продаваемых бестселлеров и стал ближайшим конкурентом другого военного романа, «На Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка. Однако Эрнест беспокоился о том, какие последствия будет иметь биржевой крах и как он отразится на продажах книги – и беспокоился справедливо. Макс Перкинс писал: «Возникла опасность неожиданной и явственной депрессии в торговле, вызванной крахом на Уолл-стрит», но при этом считал, что «Прощай, оружие!», такую достойную книгу, удар обойдет стороной.

Этой осенью Эрнест попал в две неприятные ситуации, причем в обеих фигурировал Фицджеральд. Первая случилась из-за недоразумения с Гертрудой Стайн, а вторая была скандалом, последовавшим за появлением Боба Макалмона с рукописью, которую он намеревался издать.

После расставания с Хэдли Эрнест держался на расстоянии от Стайн. Стайн и Токлас оставались крестными родителями Бамби, но прежней близости между бывшими друзьями не было. Стайн узнала о том, что Эрнест вернулся в Париж. Однажды она столкнулась с ним на улице и привела его в квартиру на улицу Флерюс ради долгого разговора. Во время этого разговора Стайн обвинила Эрнеста в том, что он на девяносто процентов буржуа. Тот уточнил, не сможет ли она обойтись восьмьюдесятью процентами, но Стайн отвечала, что нет. (Об этом рассказывается в «Автобиографии Элис Б. Токлас» (1933), замечательном, но не заслуживающим доверия документе.) Когда Стайн снова повстречалась с Эрнестом в октябре 1929 года, то попросила его прийти к ней следующим вечером и привести с собой Скотта. Эрнест позвал Скотта и сказал: «Она утверждает, что ты самый талантливый из всех нас и т. д.». Стайн действительно была поклонницей творчества Фицджеральда и считала, что роман «По эту сторону рая» «создал по сути новое поколение для публики». Она заметила, что сказанное «в равной степени верно» и в отношении «Великого Гэтсби», и предсказала, что произведения Скотта будут читать, «когда о многих его знаменитых современниках позабудут».

В среду Эрнест появился у Стайн вместе со Скоттом. Они привели с собой Полин и Зельду, Джона и Маргарет Бишоп и двоих новых друзей – начинающего критика Аллена Тейта и Кэролайн Гордон, его жену-романистку. В какой-то момент Гертруда и Эрнест заговорили о «Прощай, оружие!». Она лестно отзывалась о романе, однако Эрнест, зная ее превосходное чутье критика, хотел услышать о том, что ей не нравится. «Она находит неудачными те части, – писал он на следующий день Скотту, – которые я наблюдал в жизни, а не те, что я сочинил». Возможно, Стайн хотела сказать, что реалистичность или натуралистичность его прозы – шаг назад, потому что это так было непохоже на ее собственное творчество. Эрнест был немного разочарован – об этом он уже знал, сказал он. В этот момент подошел Скотт и присоединился к их разговору. Затем Гертруда сказала что-то, сравнивая «пламя» Хемингуэя и Фицджеральда, отчего оба писателя впали в гнев. Неясно, какое «пламя», с ее точки зрения, горело ярче и действительно ли яркое пламя предпочтительнее меньшего пламени, которое время от времени вспыхивает большим огнем. Совершенно очевидно, что Стайн была вынуждена сказать что-то тактичное обоим писателям, которые хотели поговорить о своем таланте. Однако Скотт решил, что Гертруда с пренебрежением отозвалась о его «пламени», и продолжал размышлять об этом разговоре, когда Хемингуэи и Фицджеральды ушли домой. Оба были очень пьяны. На следующее утро Скотт написал Эрнесту короткую записку с извинениями за все оскорбительные слова, которые мог сказать по пути домой.

Мучаясь тяжелым похмельем, Эрнест ответил на записку Скотта на другой день, сказал, что ничем не раздосадован, и попытался объяснить, что, с его точки зрения, имела в виду Стайн разговорами о «пламени». Он довольно проницательно заметил, что она пыталась устроить гонку зайца и черепахи, которую ни один из соперников не «выиграл» бы. Эрнест заметил, что серьезные писатели находятся в одной лодке, и добавил, что соревноваться в их случае так же глупо, как заниматься спортом в «закрытом помещении». Он напомнил Скотту, что она критиковала его произведения и ему нет до этого дела: «Когда тебя осыпают ударами – уклоняйся».

Последние несколько лет Эрнест почти не видел и не получал новостей от Боба Макалмона и, похоже, не слишком много о нем думал. В письме Скотту за 1925 год он назвал Боба «сукиным сыном с мозгами вросшего ногтя» и редко упоминал о нем с тех пор. Макалмон и Брайхер развелись в 1927 году, и в середине 1929 года Макалмон прекратил деятельность «Контакт эдишнс» и уехал в США. Эрнест передал Макалмону рекомендательное письмо к Максу Перкинсу. Кроме того, он написал Максу еще одно письмо и заметил, что с Макалмоном «несправедливо обходятся» и что критики никогда не уделяли серьезного внимания его творчеству – хотя и добавил, что большинство произведений Боба «ужасно». По-видимому, имея некоторые опасения насчет того, что «проклятые сплетни» станут известны Перкинсу, Эрнест добавил, что Макалмон когда-то распространял слухи (возникшие, кажется, из воздуха), будто Эрнест избивал Хэдли, когда она была беременна. Эрнест, видимо, подозревал, что Макалмон вновь будет распространять о нем слухи, правдивые или нет, и написал Максу в ноябре, что «полностью выдуманные» сплетни, которые он узнал в то время в Нью-Йорке, могут дойти до Макса в «Скрибнерс».

Макалмон посетил Перкинса где-то в октябре. Макс, снова не проявив большой мудрости, 30-го написал Скотту об Эрнесте и рассказал, что, несмотря на то, что Хемингуэй отправил Макалмона к нему с письмом, Боб тем же вечером за ужином говорил «скверные вещи об Эрнесте (только между нами), и как о человеке, и как о писателе». Скотт ответил Максу, что Макалмон «злобная крыса» и что он рассказывал и Эрнесту, и Морли Каллагану, будто Эрнест и Скотт «педики», и заметил: «Он настолько милый, что лучше держаться от него подальше».

Эрнест узнал обо всем только 9 декабря, когда Скотт рассказал ему о письме Перкинса. Эрнест был в ярости. Дважды он принимался писать Максу и наконец закончил и отправил третье письмо. Он узнал, писал Эрнест, что Макалмон распространяет слухи, будто он гомосексуалист, а Полин – лесбиянка (это было уже что-то новенькое). Эрнест защищал Скотта перед Максом (он «воплощенное благородство», когда трезв, и «совершенно безответственный», когда выпьет). Он укоризненно высказал Максу, что Макалмон рассказывал одну из этих историй другу Эрнеста, Эвану Шипмену, который ударил Макалмона и назвал лжецом.

Макалмон, похоже, рассказывал байки о гомосексуализме Эрнеста начиная с их первой с Эрнестом поездки в Испанию в 1923 году. В Париже 1920-х нередко можно было услышать обвинения в гомосексуализме, и неудивительно, что много слухов роилось возле Эрнеста и Скотта. В глубине души Зельда, по-видимому, верила, что ее мужа и Эрнеста связывали гомосексуальные отношения. Однажды вечером во время спора на улице Палатин она обвинила Скотта в этом. Нападки других, без сомнений, подпитывались злобой и завистью к успехам обоих писателей и, скорее всего, были необоснованными; причины обвинений Зельды остаются малопонятными – и в равной мере необоснованными. Один из биографов Скотта убедительно указывает на пассаж в «Записных книжках» Фицджеральда, якобы являющийся подтверждением отношений с Эрнестом: «Я правда любил его, но, конечно, все истрепали, будто любовный роман. Педики все испортили».

Каковы бы ни были причины – сплетни, критические замечания Скотта в адрес «Прощай, оружие!» или его неуравновешенность и постоянное пьянство, – Эрнеста все больше раздражали отношения с другом. Характерно, что он продолжал возвращаться к инциденту с боксерским матчем между ним и Морли Каллаганом – к ошибке Скотта, из-за которой бой не был вовремя кончен. В длинном письме Скотту от 12 декабря Эрнест несколько раз повторил, что поверил ему, когда тот признался, что пропустил конец боя не по злому умыслу: он верил Скотту безоговорочно. В письме Эрнест описывал несколько ситуаций, когда хронометрист нарочно мог не дать сигнала к окончанию боя, но при этом настаивал, что не верит, будто Скотт, «воплощенное благородство», мог сотворить такое. В заключение он говорил: «Я прошу у Бога только одного, чтоб ты не был такой дрянью, когда напьешься». «Знаю, радости тут мало, но знаю и то, что все будет прекрасно, когда ты закончишь книгу».

В книге «То лето в Париже» Морли Каллаган попытался понять, почему же Скотт так восхищался Эрнестом:

[Скотт] начал рассказывать мне о подвигах Эрнеста, его доблести и мужестве… Казалось, ему доставляло удовольствие говорить о человеке, чья жизнь была так непохожа на его собственную. Он придал жизни Эрнеста толику блеска, как мог сделать только он, и лучше любого другого писателя. Эрнест и война. Его ранение. Мгновение, когда Эрнест думал, что погиб.

Слушая, как Скотт прядет небылицы, Морли почувствовал раздражение. Он сказал, что тоже привязан к Эрнесту, как и Скотт, но в то же время ему кажется, что Скотт умаляет собственную жизнь и творчество и предъявляет чрезмерные требования к мужественности.

Проблема, по мнению Морли, заключалась в том, что восхищение было односторонним. Скотт «нуждался в близкой дружбе, которую, как он думал, Эрнест мог ему дать. Мне показалось, что Скотт был готов предложить ему невероятную преданность». Однако Морли не смог понять, в чем была причина: в творчестве Скотта или какой-то неприятной истории из прошлого, почему Эрнест не ответил взаимностью. И Морли приходил к заключению: «[Эрнест] просто не хотел, чтобы тот ему докучал».

Глава 15

В январе 1930 года Хемингуэи, прожив в Европе девять месяцев, поднялись на борт «Бурдоне», следующего в Гавану через Ки-Уэст. По пути они сделали остановку в Нью-Йорке, и Эрнест и Полин вместе с Арчи, Доном Стюартом и Дороти Паркер навестили в больнице Аду Маклиш, которая ждала операции. Потом Эрнест повидался с Максом Перкинсом и Майком Стратером, и они с Полин встретились с адвокатами и банкирами, которых подыскал им дядя Гас, по вопросу учреждения фонда в пользу Грейс Хемингуэй и трех младших детей. Полин и Гас Пфайффер передали фонду 20 000 долларов, а Эрнест – 30 000 долларов, полученных непосредственно от продаж романа «Прощай, оружие!».

Эрнест мог быть щедрым с семьей, но процесс был трудным. Грейс Хемингуэй оставалась такой же волевой и независимой женщиной и едва ли хорошо реагировала на чьи-либо попытки руководить ею, и меньше всего – на попытки своего упрямого старшего сына. Когда Грейс в декабре или январе написала Эрнесту (он не сохранил это письмо), что «справедливость требует», чтобы он оказал финансовую помощь для учебы младших детей в колледже, тот сразу ответил, что ей лучше не заговаривать с ним о «справедливости» и о том, чего она «требует», поскольку сам он не принимал денег из дома после окончания школы и, уж конечно, не было речи об учебе в колледже. Эрнест сообщил Грейс, что учреждает фонд в размере 50 000 долларов для Кэрол, младшей девочки, из которого она будет получать по 600 долларов ежегодно; для Лестера он передавал деньги Грейс напрямую. Это письмо Эрнеста, тщательно продуманное, с постоянно повторяющимся мотивом, чего «требует справедливость», очень напоминало письмо матери, написанное в 1919 году о перерасходе счета материнской любви.

Неудивительно, что Грейс взъерепенилась после получения этого письма и немедленно написала Эрнесту, что не ценит, когда ей «угрожают». Она воззвала к Отцу Небесному и заявила, что она свободная душа, которая не принадлежала ни одному мужчине – ни мужу, ни сыну. Эрнест написал ей 19 февраля и недвусмысленно заявил, что не угрожал и что его оговорки насчет того, как Грейс потратит или инвестирует свои средства, были сделаны не для того, чтобы «овладеть» ею. Ему нужно было решить еще многие финансовые вопросы. Он думал, как поступить с непроданной землей во Флориде, съедавшей ее небольшой капитал налогами. В гневе он не смог удержаться от сарказма: «Вовсе незачем приплетать к моим попыткам обеспечить тебе экономическую стабильность Господа нашего или Царя Небесного. Я рад, что вы с ним замечательно ладите. Это одна из важнейших вещей в жизни, и я поздравляю тебя, но к делу это не относится».

Эрнест, похоже, был рад, что может командовать матерью. Что еще важнее, он был счастлив тем, что может обеспечить ее и детей. Однако по складу характера ему нравилось жаловаться на бедность – впрочем, ничего необычного в таком поведении нет. Если ты даешь кому-то деньги, то рискуешь показать всем, что тебе есть что давать. Письма к матери характеризуются именно таким противоречием – двояким желанием похвастаться успехами и при этом пожаловаться на бедность. В январском письме Эрнест подробно рассказывал о своих доходах и указывал, что сообщает ей об этом только для того, чтобы показать, насколько он беден: у него два сына и нет дома, вообще никакой собственности. По-видимому, мать посылала ему газетные вырезки о нем самом, романе, планируемых съемках фильма и пьесе, поскольку Эрнест в феврале ответил: она якобы пытается показать, что он заработал много денег на правах на фильм и театральную постановку. Это неправда, писал он, раскрывая подробности. Когда ты даешь людям некую сумму денег, говорил он, они начинают думать, будто у тебя денег намного больше, и не понимают, почему ты даешь им так мало. Эрнест, конечно, имел в виду фундаментальную и досадную особенность человеческого поведения.

Наверняка не случайно, что Эрнест стал писать письма, весьма напоминавшие интонациями то знаменитое письмо матери о банковском счете, и принимал консервативный – или, что хуже, нетерпимый, покровительственный и нередко лицемерный – тон, когда проявлял интерес или вмешивался в дела других. Естественно, чаще всего это можно увидеть в письмах к младшим брату и сестре. В конце 1929 года Эрнест уже брал на себя условно родительскую роль в письме к младшей сестре, Кэрол. Он видел Кэрол на похоронах отца в 1928 году и подумал, что она замечательная, написал он ей. Однако он был недоволен ее недавним письмом, в котором, по его мнению, она сама на себя непохожа и слишком часто пользуется жаргоном. (Он сам включал слова, вроде «шикарно», только в литературные диалоги, заметил он.) Эрнест напоминал эдвардианского родителя из прошедшей эпохи, яростно выступавшего против молоденьких эмансипированных девушек, когда в конце 1929 года написал Кэрол, что очень надеется, что ее «не развратит дешевка, алкоголь, ласки вместо любви, абсолютный эгоцентризм и очень дешевое тисканье, достигшее совершенного расцвета в Оак-Парке». Забавно отметить, что Кэрол позднее скажет – Эрнест вовсе не ненавидел мать, на самом деле «он был похож на нее больше всех».

Эту покровительственность он все чаще проявлял и в отношениях с друзьями, иногда на грани лицемерия. В 1928 году на Ки-Уэст приехал художник Уолдо Пирс. Остров ему очень понравился, и он присоединился к компании рыбаков, приятелей Эрнеста. В начале 1930 года любовница Пирса, Альзира, которая скоро станет его третьей женой, забеременела, и он отправил ее на Ки-Уэст дожидаться его приезда. Эрнест помог Альзире необходимыми деньгами, но предупредил Пирса, что приезжать к ней на Ки-Уэст будет неразумно, если только он не собирается сразу же на ней жениться. «В Париже все было просто, – сказал Эрнест своему другу, – а на Ки-Уэсте сложно». Такие парни, «как мы с тобой», могут плевать на то, что говорят люди, но «предприниматели» смотрят на эти вопросы по-другому, они могут беспокоиться, потому что им нужно поддерживать в городе определенное положение. Этим местным предпринимателям – говорил Эрнест Пирсу – возможно, не только придется терпеть отвратительные пересуды, но и видеть, как страдает их бизнес из-за скандалов с участием друзей Хемингуэя.

Сомнительно, чтобы ближайший друг Эрнеста из «предпринимателей» Чарльз Томпсон обращал внимание на семейный статус гостей Хемингуэя – а Томпсон был одним из самых респектабельных «торговцев» Ки-Уэста и присоединился к флоридскому «отряду» Эрнеста в начале 1930-х. И хотя такие персонажи, как Арнольд «Мышь» Самуэлсон и Тоби Брюс, еще не вошли в окружение Хемингуэя, он уже собрал вокруг себя довольно большую компанию. Дж. Б. Салливан, ирландец, рожденный в Бруклине, которого все звали мистер Салли, приехал в Ки-Уэст в 1906 году, после того, как поработал на железной дороге Генри Флаглера, и теперь владел магазином судовых двигателей. Джози Расселл открыл в 1933 году бар «Неряха Джо» на Грин-стрит, и его бизнес процветал. Он перевозил ром на тридцатидвухфутовом прогулочном катере «Анита», который Эрнест часто нанимал для выхода в открытое море на рыбалку. Три других его приятеля тоже имели отношение к рыболовному промыслу: Бердж Сондерс, единокровный брат Бра Сондерса, который часто выходил в море на лодке Бра, Джеки Кей, у которого Эрнест тоже иногда нанимал судно, и Гамильтон Адамс, ловец раковин, иногда подрабатывавший проводником для туристов.

В первые месяцы 1930 года Эрнест, по-видимому, ничего не делал, только рыбачил. И действительно, за целый год он написал всего один рассказ, «Вино Вайоминга», хотя периодически работал над книгой о корриде. Макс Перкинс снова приехал к нему на Ки-Уэст в гости, на этот раз не в редакторской ипостаси, и Эрнест взял в аренду прогулочный катер для поездки к Драй-Тортугас, группе небольших островов, расположенных в шестидесяти милях к западу от Ки-Уэста, которые назывались так потому, что там не было пресной воды [англ. dry – сухой. – Прим. пер.]. Несмотря на то что 1929 год был небогат на события, во время этой поездки Эрнест, Макс, Майк Стратер, Арчи Маклиш (который в первый раз приехал к Эрнесту) и Джон Херрманн, чья жена Джозефин Хербст осталась ждать его на берегу, на семнадцать дней оказались отрезаны тропическим штормом от внешнего мира в Форт-Джефферсоне на Гарден-Кис. Мужчины заняли сарай у причала и во время затишья ловили рыбу. У них был хороший запас консервов, но ограниченное количество пива, кофе и ликера, и в последние дни они ели только рыбу. Эта поездка стала незабываемой для Макса Перкинса, получившего в компании прозвище Невозмутимый, который поймал на спиннинг пятидесятивосьмифунтовую королевскую макрель, на один фунт тяжелее текущего рекорда.

Эрнест едва успел побриться и переодеться и снова отправился на Тортугас, на этот раз с новобрачными Джоном и Кэти Дос Пассос. Был апрель, и на Ки-Уэсте становилось все жарче. Эрнест начал раздумывать, куда бы ему отправиться еще и поохотиться. Он уже запланировал отличную поездку в Африку на сафари, и дядя Гас был рад полностью взять на себя расходы. Эрнест пригласил с собой Майка, Арчи и Чарльза Томпсона. Он часто говорил, что Гас оплатит их расходы тоже, однако похоже было, что приглашенным придется потратиться на транспорт до Африки и обратно; все расходы на сафари, к примеру услуги проводников, были уже оплачены Гасом по просьбе Эрнеста. «Вы не заплатите ни су после того, как мы уедем из Нью-Йорка», – говорил он Маклишу. Возникнет еще несколько препятствий, прежде чем мечты о сафари станут реальностью, но Эрнест начал готовиться к Африке сразу же, он прочел о континенте все, что мог, изучал и покупал оружие. Он ждал очень много от сафари и говорил Арчи: «Мы поедем и очистим себя маленькой опасностью, мы не будем стрелять в львов, пока не почуем их дыхание». Позднее он скажет Джанет Флэннер: «Я люблю стрелять из ружья, я люблю убивать, Африка – вот то место, где все это можно делать».

Эрнест сразу же собрал все, что было необходимо для его c Полин летней рыболовно-охотничьей экспедиции. Сначала он отправился в Нью-Йорк забрать Бамби, который проведет с ним лето. Полин уехала в Пигготт с Патриком и Генриеттой, няней-француженкой мальчика; последние двое там и останутся. Эрнест с Бамби заехали за Полин в Пигготт, и втроем они отправились на Запад. Им не понравилось ранчо, где они предварительно сняли комнаты, и они перебрались на ранчо, недавно приобретенное тридцатилетним Лоуренсом Нордквистом и его женой Оливией. Ранчо «Л-Бар-Т» находилось в Коди (штат Вайоминг), рядом с Кларк-Форк, рукавом реки Йеллоустон. Нордквисты отдали Хемингуэям сдвоенный бревенчатый коттедж с огромными каминами, сложенными из каменных плит, и кожаными петлями на дверях; через реку к дому вел ненадежный дощатый мостик. Как выразился один вайомингский историк, это был «один из лучших пансионатов-ранчо в стране»; впрочем, Нордквист заметил стремление Эрнеста сохранить инкогнито. Полин и Бамби проведут здесь все лето, а Эрнест останется и на осень, когда на смену рыбалке придет охота.

Полин надела синие джинсы и ковбойскую шляпу и послушно села на предоставленную ей лошадь. Она часто говорила, что главная цель ее жизни – быть «женой, прекрасной и неизмученной». Она самый счастливый человек в мире, сказала она Эрнесту: «Собираюсь быть очень хорошей женой, ты заслуживаешь такую хорошую жену». Это означало, что она будет оставаться с ним рядом все лето и заботиться о его сыне Бамби (мальчику уже исполнилось семь лет, и все чаще его называли Джеком). Полин все любили; она искрилась остроумием. Наемные рабочие на ранчо считали Полин «настоящей молодчиной» – хотя, по крайней мере, одному наблюдателю, дочери владельца соседнего ранчо, не нравилось, как Эрнест с ней обращается. Полин ставила на первое место потребность мужа в творчестве – и Эрнест пытался по утрам работать над книгой о корриде, которая теперь получила название «Смерть после полудня». Эрнест полностью полагался на редакторское чутье Полин; если Полин что-то не принимала, значит, смысла в этом не было. Биограф Бернис Керт писал, что Эрнест «ценил ее литературный вкус выше, чем чей-либо еще» – факт примечательный в свете его отказа отдавать произведения в работу редактору – все должно было быть опубликовано именно так, как написал Эрнест, не считая исправленных орфографических и пунктационных ошибок. Полин отвечала даже за чтение Эрнеста: она первой прочитывала целые стопки книг, которые он всегда запрашивал в «Скрибнерс», чтобы убедиться, стоят ли они его времени.

Эрнест завел среди наемных рабочих в «Л-Бар-Т» нескольких друзей, с которыми его свяжет длительная дружба. Часть их будет в летние месяцы ядром его западного отряда: Манро Вогаман, которого все звали Мун, светловолосый, до черноты загоревший норвежец, Лиланд Стэнфорд Уивер (Чаб), заядлый путешественник из соседнего Ред-Лоджа в Монтане, и рыжеволосый Айвен Уоллес – все они станут его друзьями и время от времени будут приезжать к Эрнесту на Ки-Уэст порыбачить. В начале августа Эрнест увлекся охотой на медведя, который убивал скот на соседнем ранчо. Они с Уоллесом подстрелили лошадь и оставили ее как приманку на холмах около ранчо. Двадцать третьего числа, когда запах от лошади был уже очень сильным, Эрнест, Уивер, Уоллес и еще один рабочий по имени Смоки Ройс обнаружили бурого медведя, поедающего подброшенное животное. Эрнест убил его одним выстрелом из новой винтовки Спрингфилда. Билл Хорн и его жена Банни, приезхавшие на две недели в августе, в охоте на медведя не участвовали, но слушали историю с интересом.

В середине сентября Полин и юный Джек (Бамби) уехали в Пигготт и потом на Ки-Уэст; Эрнест ради охоты планировал остаться до 1 ноября. В сентябре он с несколькими рабочими отправился на две недели в горы охотиться на лося, горных овец и медведя. Как и августовского медвеля, Эрнест убил горного барана и лося-самца – каждого одним выстрелом. В середине октября к Эрнесту присоединился Дос Пассос и они десять дней охотились в горах. Дос был слишком близоруким и не мог стрелять, однако поехал за компанию и ради пейзажей. Он отметил, что Эрнест «чувствовал местность так же, как военные техники», и всегда знал, будет ли впереди долина или обрыв, имел острое обоняние, почти такое же, как у животных, которых они выслеживали. Еще Дос заметил, что наемные рабочие находились «под полным влиянием [Эрнеста]. Они считали его самым замечательным парнем, которого они когда-либо знали».

В ночь на 1 ноября (после того, как они выпили, по словам Доса, «слишком много бурбона») Эрнест, Дос и работник ранчо Флойд Аллингтон ехали по узкой гравийной дороге в Биллингс, когда Эрнест, ослепленный огнями автомобиля, двигающегося навстречу, примерно в восемнадцати милях к западу от города, съехал в канаву и перевернулся. Дос и Флойд остались невредимы, а Эрнест попал в больницу Сент-Винсента в Биллингсе с «косым спиральным переломом» правой руки, «почти сложным», по словам Карлоса Бейкера. Полин приехала к Эрнесту на поезде, и немного позже ему сделали операцию, соединив порванные мышцы сухожилиями кенгуру – красочная деталь, о которой он не забывал упоминать.

Из-за перелома Эрнест пролежал в постели почти месяц. Согнутая рука в гипсе была подвешена над туловищем. Сейчас правая рука была парализована, но врачи надеялись, что нервные волокна восстановятся. Эрнест стремился закончить книгу о корриде к Рождеству; он попытался диктовать Полин, но обнаружил, что не может ничего писать, кроме писем. Время шло медленно, Эрнест оброс огромной темной бородой и усами и отрастил волосы. Он был невыносимым пациентом; Лорайн Томпсон из Ки-Уэста как-то раз заметила: «Он был очень плохой больной. Если с ним что-то случалось, он делал из этого катастрофу». Дос уехал, и приехал Арчи Маклиш, вызванный к постели Эрнеста Полин в отчаянной попытке подбодрить мужа. Свой перелет Арчи назвал «страшнейшим в жизни». Когда он приблизился к кровати Эрнеста, тот упрекнул его, что Арчи приехал на запад только ради того, чтоб посмотреть, как он умирает. В конце концов они успокоились (Эрнест действительно был зол) и стали распивать бурбон. У Эрнеста был регулярный заказ на пинту «марочного» бурбона в день, который выписывался каждый раз на другое имя и готовился в аптеке; он был тертый калач еще со времен миланского госпиталя и прятал пинту под матрасом. Наконец, кости успешно срослись, и правая рука восстановилась, хотя дальнейшее выздоровление продвигалось медленно. Они с Полин уехали на Рождество в Пигготт.

Новость о том, что Эрнест попал в аварию, появилась в газетах, и он получил много писем, хотя и жаловался Грейс, что, кроме нее, ни от одного члена семьи не получил известий. Сейчас Эрнест опасался любого интереса прессы к своим делам и к самому себе. Не раз ему приходилось предостерегать мать, чтобы она не разговаривала с журналистами, и делал ей выговор, когда она нарушала его запрет. Говори, что не даешь интервью, приказывал он. Это была единственная возможность оградить личную жизнь от внимания публики. И хотя Эрнест не любил любопытных, он больше нервничал из-за того, что могла сказать Грейс – но, разумеется, ей он этого не говорил.

Действительно, в 1930 году в прессе появилась одна странная статья, о которой Эрнест, похоже, не знал, но если б узнал, то она бы подтвердила его опасения. Мать, брат и сестры не упоминали о ней, поэтому неясно, знали ли о ней другие дети. В этой статье, под названием «Другие Хемингуэи», появившейся в разделе «Разговор о городе» в «Нью-Йоркере», говорилось, что две девушки из клана Хемингуэев были скульпторами (скорее всего, Марселина и Урсула либо Санни), другая дочь была пианисткой (Урсула или Санни), еще одна девушка писательницей (вероятно, Кэрол), а пятнадцатилетний сын – скрипачом. Журналист, кроме того, отмечал – деталь, ясно показывающая, откуда он мог получить информацию, – что мать семейства Хемингуэев не дала ни одному из своих детей второго имени, так что они могли взять имя родственника или любого другого человека, которым они восхищались, будучи уже взрослыми. Эрнест не взял себе ни одного имени, говорила Грейс. Это была чистая выдумка; трое ее детей получили второе имя. Среднее имя Эрнеста было Миллер, в честь двоюродного деда; он просто, повзрослев, принял решение не упоминать его. Статья была безобидной, но ее появление говорило всем любознательным сплетникам, что Грейс Хемингуэй предоставит абсолютно любую информацию прессе, причем чрезмерно приукрашенную – именно этого боялся ее сын.

Вернувшись на Ки-Уэст в начале 1931 года, Эрнест закончил книгу о корриде. Травма правой руки по-прежнему долгое время мешала ему работать. Этим летом ему нужно было попасть в Испанию, потому что он хотел увидеть сезонные бои быков и сделать фотографии для иллюстрации технических моментов, чтобы передать хотя бы небольшое представление о сути корриды. И еще он хотел рыбачить на Ки-Уэсте, несмотря на то, что зима была очень бурной. Травмированная рука не позволяла ему наматывать леску на катушку, однако он мог держать удочку, пока не ощущал рывок, и затем передавать ее – вместе с рыбиной – кому-нибудь еще. В марте Эрнест сообщил Арчи, что попал в двадцать семь из тридцати мишеней, держа ружье в левой руке и приставляя его к правому плечу (правая рука при этом висела сбоку). «Может, я никогда не стану великим писателем, но, господи боже, до чего я хорошо стреляю из ружья», – писал он с удовольствием Арчи.

В начале 1931 года Полин и Эрнест приняли очень много гостей, невзирая на погоду. У них побывала Джинни, но с ней не было проблем, она могла помочь с дядей Гасом и его женой, Луизой, которые тоже были у Эрнеста в гостях. Новые друзья Эрнеста из Вайоминга, Лоуренс и Олив Нордквист, приняли его приглашение и приехали на рыбалку. Чаб Уивер, который вел машину Хемингуэя на юг и восток от Биллингса, несколько раз выходил в море на арендованной лодке Эрнеста; он останется в Ки-Уэсте на зиму и будет возвращаться в Вайоминг летом и осенью, как и Эрнест в следующие несколько лет. Рано приехал Майк Стратер, всегда желанный гость, и остался надолго. Появился парижский друг Эрнеста Эван Шипман (с Шипманом проблем не было – писал Эрнест Арчи Маклишу, жалуясь, что его одолели визитеры). Приехала Грейс Хемингуэй и осталась на пару дней, скорее всего, она привезла с собой Кэрол. Сейчас Кэрол училась в Роллинз-колледже в Уинтер-Парке, недалеко от Орландо. Она была симпатичной девушкой и талантливым писателем. Близость брата вызывала у нее смешанные чувства. Эрнест в письме к родителям Полин написал, что Грейс и Полин прекрасно «поладили».

Писатели Джон Херрманн и Джозефин Хербст не были гостями Хемингуэев, точно; они снимали дом недалеко от них. Джозефин, или Джози, была успешнее из них двоих. Она издала рассказы и два романа – в 1928 году Эрнест обеспечил рекламу ее первому роману, «Ничего святого» – и только начала «трекслеровскую трилогию», свое наиболее успешное произведение. Херрманн (он, как и Эрнест в детстве, проводил лето в Северном Мичигане) в 1926 году опубликовал роман в издательстве «Контакт эдишнс» Макалмона. С началом 1930-х годов они все активнее занимались радикальной политикой – это было время левых идей и акций.

Когда с ежегодным визитом появился Макс Перкинс, Эрнест собрал компанию из Херрманна, Стратера, Берджа Сондерса, Чаба Уивера и пары молодоженов Пэта и Мод Морган и отправился с ними в десятидневную рыболовную экспедицию на Драй-Тортугас. Максу повезло, и он вернулся через несколько дней в Ки-Уэст на другой рыбацкой лодке. На полпути продукты почти закончились, и главное, кончился лед, которым компания охлаждала улов – желтохвоста, люциана, морского окуня и королевскую макрель. Джона Херрманна и Берджа Сондерса отправили на маленькой моторной лодке за тремястами фунтами льда на Ки-Уэст. Поездка заняла пять дней, как выяснилось, помешали неисправный двигатель, бурная вода и ошибки с навигацией; не считая льда, они привезли с собой и Джози Хербст. К тому времени рыбаки очень хотели вернуться на материк.

Эрнест был в ярости, когда те двое и Джози вернулись со льдом; они слишком долго отсутствовали, и рыба испортилась. Вся компания тут же отправилась домой. Возникло большое напряжение, Эрнест стал поддевать Херрманна, как позже вспоминала Джози: «Смотрите-ка, герой с озера Мичиган застрял на песчаной отмели. Глядите, знаменитый мастер на все руки даже мотор не может починить». Разглагольствуя, Эрнест стрелял из пистолета в птиц, и наконец Джози сказала: «Если ты не перестанешь, Хем, я возьму твой пистолет и пристрелю тебя». Весь остаток пути Эрнест сохранял молчание, однако, когда они сошли на берег, он опять начал. Джози заплакала и ушла. Эрнест последовал за ней, пытаясь объяснить, что в его мрачном настроении виновата травмированная рука, которая очень сильно болела. На следующий день все снова собрались, и Эрнест, что было несколько странно, попытался дать Джози и Джону 100 долларов на поездку через острова Кис на материк. Джон отказался.

Джози Хербст сумела наладить отношения с Эрнестом (они с Херрманном развелись в 1934 году), но больше она не будет относиться к нему так же, как до его спектакля в поездке на Тортугас. Действительно, отношение старых друзей к Эрнесту менялось. Раздражительность, которую он все чаще показывал в последнее время в Париже, превратилась в привычную властность и ощущение, что ему все должны. Писатель Натан Аш прозвал его «лордом-мэром Ки-Уэста». Супруги Мерфи и Дос Пассос стали называть Эрнеста «Старым монстром». Местные жители и друзья-рыболовы обращались к нему «Махатма». Они относились к Эрнесту с почтением и пытались угодить ему – именно этого все чаще и чаще он стал искать в компаньонах.

И в то же время все больше становилась известна его вспыльчивость. «Пока окружающие боготворили его и обожали, – позже заметил Арнольд Гингрич, – они были хороши. Но в ту же минуту, когда они перестали его славословить, он стремился найти других, которые были готовы петь ему хвалы». Эрнеста узнавали на улицах Ки-Уэста: большой красивый мужчина, обычно в очень простой одежде. Почти всегда он носил шорты, подпоясываясь переплетенной веревкой. На ногах у него были индейские мокасины (присланные друзьями из Хортон-Бэя). Могло быть и хуже: в 1930 году в Испании, как позже писал Сидни Франклин, Эрнест завел привычку надевать «поношенные» домашние туфли на улицу. (По-видимому, ему нравилась обувь, ради которой не приходилось нагибаться.) Нередко он ходил босиком, рассказывал друг детства Чаб Уивер, который посетил Эрнеста зимой 1930/31 года, иногда засовывал за пояс «рыбный нож». Эрнест часто выходил без нижнего белья; у него были огромные стопы. Еще тогда, когда его осматривали в Красном Кресте перед отправкой в Италию с санитарной службой, ему посоветовали носить очки. Вернувшись из Италии, он подобрал себе пару, но старался, чтобы никто не видел его в очках; его мать была такой же. В заднем кармане шорт он носил расческу и машинально расчесывался, особенно перед фотографированием.

В то время Ки-Уэст был крайне неряшливым местом, и местным жителям это нравилось; одежда Эрнеста не казалась чем-то из ряда вон выходящим. К небольшому поселению Хемингуэй относился как к своему обширному владению, как будто весь город был под одной большой крышей – его. Ему не нужно было соблюдать формальности; в самом деле, многие люди, которых он встречал во время прогулок по городу, прямо или опосредованно работали на него. Ки-Уэст был личным феодом Эрнеста, и когда настало время уезжать, ему было трудно – но к тому времени необходимо – найти место для жизни, где он мог бы испытывать те же чувства.

В середине марта Эрнест сообщал Маклишу: «Я силен и здоров как свинья». В мае он планировал уехать в Испанию, надеясь закончить там книгу. Полин тем временем подыскивала жилье. Она не была стеснена в финансах, поскольку Гас Пфайффер пообещал им взять расходы на себя. Полин искала дом с изолированной студией для Эрнеста, достаточной гостиной и спальными комнатами для Хемингуэев и прислуги и с большим двором, где можно было бы скрыться от чужих глаз. Только что Полин узнала, что снова беременна; ребенок должен был родиться в ноябре. Эрнест и Полин не скрывали, что на этот раз хотят девочку.

Полин не удалось найти дом, который бы отвечал ее требованиям и удовлетворял ее вкусу. В прошедшем году они с Лорайн Томпсон осмотрели запущенный, ветхий дом на углу Уайтхед-стрит и Оливия-стрит. Когда они проходили по дому, с потолка сыпалась штукатурка; они назвали его домом с привидениями. Сейчас Лорайн предложила Полин снова взглянуть на старую развалину. Дому требовался значительный ремонт, но каркас хорошо сохранился. Это было сооружение в испанском колониальном стиле, с широкими верандами на обоих уровнях, с чугунными перилами. Дом построил в 1851 году Аса Тифт, капитан судна, который с успехом занимался бизнесом по поднятию со дна затонувших кораблей или имущества. В гостиной и в хозяйской спальне наверху были арочные окна от пола до потолка. Дядя Гас, очень кстати, только что вернулся из рыболовной экспедиции с Эрнестом. После того как его провели по дому с экскурсией, он тут же купил его за 8000 долларов. Договор был подписан 29 апреля, и Эрнест отметил покупку, напившись в «Неряхе Джо» (который еще оставался подпольным), тогда как Полин и Лорайн Томпсон отправились выпить в «Розовый сад Пенья» с большой открытой площадкой и одноименным розарием.

Несмотря на длинный перечень необходимых ремонтных работ, которые нужно было выполнить до переезда, Хемингуэи отправились в Европу еще до того, как составили какой-либо план: Эрнест отплыл в Испанию на «Волендаме» из Гаваны, а Полин вслед за ним 20 мая с Патриком и Генриеттой поднялась в Нью-Йорке на борт «Президента Хардинга».

По общему плану Полин должна была освободить парижскую квартиру, договорившись о перевозке мебели на Ки-Уэст, и затем они с Эрнестом уезжали смотреть корриду в Испанию. Покинув Париж, Полин уедет в Андай с Патриком и Генриеттой, а Эрнест возьмет Джека, которому в октябре исполнится восемь лет, с собой в Испанию. Позже Полин присоединится к Эрнесту, и в октябре они вернутся в США. У них будет достаточно времени добраться до Канзас-Сити, где доктор Гаффи примет роды.

Сидни Франклин вспоминал Джека с его отцом тем летом в Испании. Поскольку мальчик увлекся работой с плащом и скоро в ней преуспел, Франклин смастерил ему шелковый плащ и мулету в половину его роста. Колоритная американка Каресс Кросби, вдова эксцентричного издателя Гарри Кросби, который недавно покончил жизнь самоубийством вместе со своей любовницей, была в то время в Испании. Она вспоминала, как Джек слушал пожилого тореадора, оставившего бои, который объяснял ему сложный маневр с плащом. Эрнест сидел рядом верхом на стуле и наблюдал. «Мальчику нужно было повторять снова и снова; его отец был суровым учителем, и лицо [Джека] сморщилось от страха». Каресс показалось, что Джек вот-вот зарыдает. Но Эрнест в письме Арчи нарисовал совершенно другую картину. Он сообщил, что его старший сын хочет стать тореадором и демонстрирует признаки, что может стать хорошим бойцом, и добавил, что кое-кто из учителей хочет привезти его на ранчо в Саламанку и тренироваться.

В Испании многое изменилось с лета 1929 года, когда Эрнест и Полин были здесь в последний раз. Страну штормило два десятилетия. После нескольких лет забастовок, социальных волнений и беспорядков с участием сельского населения и рабочих установилась диктатура Мигеля Примо де Риверы, пришедшего к власти в 1923 году. В январе 1930 года, утратив доверие военных на фоне массовых социальных волнений, он был вынужден уйти в отставку. В апреле 1931 года король Альфонсо XIII, дискредитированный длительным союзом с Примо де Ривера, покинул страну; была провозглашена Вторая Испанская республика. За всеми этими событиями Эрнест, заинтересованный читатель иностранных газет, следил с большим вниманием.

Эрнест прибыл в Мадрид в июне перед всеобщими выборами, состоявшимися 28-го числа, на которых одержали победу республиканцы и социалисты. Мадрид находился на военном положении. Между новым умеренно антиклерикальным правительством и мощной католической иерархией росла напряженность. Часть лидеров Католической церкви направилась за границу. В июле был выслан примас, кардинал Педро Сегура. Страну захватило брожение гражданских и забастовки. В некоторых частях Испании, в Каталонии и Наварре, правые сосредоточили власть в своих руках, приближая противостояние. Гражданская война начнется через несколько лет.

Летом 1931 года интерес Эрнеста к зарождающемуся конфликту между республиканцами и социалистами, которые тогда находились у власти, и роялистской и консервативной оппозицией, усилился. Этот новый интерес резко контрастировал с явно аполитичным взглядом Хемингуэя на страну, которую он так любил в 1920-е годы. В то время Эрнест фокусировался – это касалось его произведений, писем, мест, куда он часто приезжал, и людей, с которыми проводил время, – на фундаментальной, первобытной «сущности» испанского народа, к которой социалистическая, анархическая и религиозная реакционная политика не имела никакого отношения. Притом все, что он рассказывал об Испании читателям в таких произведениях, как «Непобедимый» и «И восходит солнце», вовсе не было не правдивым или не честным. Однако это раскрывало лишь одну грань происходящего в стране, и вероятно, не самую существенную.

Он с непривычным любопытством взирал на иную реальность Испании, и ему хотелось ее понять. Он должен был понять ее через призму собственного мировоззрения и с политической точки зрения. Все усиливающийся конфликт выявил потенциальную напряженность в новых семейных отношениях, которые установились между ним, Полин и Пфайфферами. Как католик и член религиозного католического семейства, Эрнест симпатизировал испанским консерваторам и традиционалистам, по крайней мере, в первые дни волнений. Если ему и хотелось поддержать другую сторону, пока он хранил это в себе.

Тем летом Эрнест почувствовал непреодолимое желание вновь взяться за журналистскую работу. Он признался Максу Перкинсу, что жадно следит за событиями как репортер, и ему хочется иметь «рынок сбыта» для своих взглядов. Но на время он сфокусировался на книге о корриде; Эрнест жаловался Дос Пассосу, что сейчас «большинство быков выглядит паршиво». Он сосредоточил свою энергию на том, чтобы вся полученная информация была актуальной. Не то чтобы она была зависимой от времени, но Эрнест знал, что каждая деталь должна быть правдивой, если книга претендует на какой-то авторитет – и она должна стать авторитетной, иначе все его усилия потерпели бы крах. Для него «сделать как надо» – и в работе над этой книгой, и в других делах – было неотъемлемым свойством проблемы, стоящего перед ним вызова, который он должен был принять, своего рода навязчивое побуждение. Ему стало легче, когда дядя Гас взял на себя работу по поиску всех имеющихся печатных материалов о корриде в Испании; у него был свой человек в научной организации Уорнера/Хаднета в Барселоне, который собирал информацию о продававшихся книгах о корриде, и сам публиковал объявления с перечнем книг и журналов, необходимых Эрнесту, – и все счета оплачивал Гас. Впрочем, большую часть того, о чем собирался рассказать Эрнест, нельзя было найти в книгах, но только создать на основе нескольких лет исследований. Эрнест хотел передать не столько какие-то фактические детали, сколько самую суть корриды – темы, которую он очень любил. «Смерть после полудня» не сравнится ни с одной другой книгой из хемингуэевского канона по страсти, с которой писатель говорил о своем предмете.

Несмотря на то что в книге действительно содержится много технических нюансов, «Смерть после полудня» – нечто большее, чем справочник по технике корриды. Скорее, в ней Хемингуэй рассматривает различные аспекты корриды, которые необходимо понять, чтобы прочувствовать явление корриды в целом. Он объясняет бой быков, а не описывает его, чтобы читатель постиг, почему важен каждый элемент; так, в книге есть главы о работе с плащом, о бандерильях и мулетах. Хемингуэй обсуждает различных матадоров и качества, позволяющие стать хорошим матадором. Затем переходит к темам, связанным с быками: рассказывает о регионах, где выращивают быков, о том, как их кормят и разводят, в каком возрасте их допускают к боям и т. д. Эта книга не только излагает факты, но и интерпретирует их; Хемингуэй как будто бы озвучивает собственные заметки и при этом ведет рассказ. Каждая деталь говорит о страсти, которую Эрнест питал к своей теме. Он дает обширный, бесценный свод терминов и понятий. Неотъемлемой частью книги являются фотографии[39]; Эрнест собрал более четырехсот снимков, и они с Максом Перкинсом едва не подрались, выясняя, какое количество нужно включить в книгу. Эрнест в итоге выбрал восемьдесят одну фотографию, в том числе портреты шестидесяти разных матадоров. Фотографии Хемингуэй сопровождает подробными описаниями, отражающими наиболее заметные особенности изображенного на снимке.

Книгу отличают необычные черты: в один момент Хемингуэй признается, что не может подробно описать ни один бой, потому что все они разные, и вводит персонажа по имени Пожилая дама, с которой на протяжении нескольких глав ведет эксцентричный разговор; она подталкивает повествование вперед и задает вопросы, позволяющие рассказчику свободно рассуждать. Более того, он показывает, что прибегнул к помощи Пожилой дамы для того, чтобы ввести в книгу диалог; он хорошо известен мастерскими диалогами, сообщает Хемингуэй, поэтому они должны быть в книге. Еще одна необычная деталь – приложение с описанием «наглядной реакции» отдельных зрителей на бой быков; читатель, знакомый с биографией Хемингуэя, узнает этих «индивидуумов»: Хэдли, Билла Смита, Макалмона, Чинка Дормен-Смита, Дона Стюарта. Схематичные описания настолько любопытные, что весь раздел очень интересен, хотя смысл его остается непонятным.

Довольно странный рассказ мы обнаруживаем в середине книги, в виде врезки в 12-ю главу, под названием «Естественная история мертвых»[40] (он продал его Каресс Кросби для публикации отдельным изданием ограниченным тиражом). Это своего рода таксономия мертвецов: Хемингуэй описывает изменение цвета трупов, пола трупов, что происходит с телами после взрыва (тело разрывается на куски, игнорируя анатомические линии); тон писателя сухой, ироничный, даже саркастичный. Но при том, что описание отличается необыкновенной красочностью жутких деталей, не совсем ясно, почему оно было включено в книгу. Возможно, причина проста: понимание корриды лежит через осмысление смерти.

* * *

На обратном пути из Испании, в сентябре 1931 года, Полин и Эрнест оказались на борту «Иль-де-Франс» вместе с Доном Стюартом и его женой. Отношения с Доном Стюартом оставались напряженными с того самого дня, как Эрнест прочитал непристойное стихотворение, посвященное Дороти Паркер, на встрече друзей в 1926 году. С тех пор Дон, который в 30-е годы увлечется радикальной политикой, подружился с Джоком Уитни, наследником богатого семейства Уитни, и с его сестрой Джин. Через знакомство с Джоком и Джин Уитни Стюарты сумели снять «прекрасный старый белый фермерский дом, обшитый деревом» (по описанию самого Стюарта) в поместье Пейна Уитни на Лонг-Айленде. Стюарт признавал, что его с женой друзья обвиняли в том, что они «продались Уитни». На время этой встречи Хемингуэи и Стюарты отставили свои разногласия. Дон и Беа познакомили Эрнеста и Полин с женщиной, которая станет важной частью их жизни в следующие шесть или семь лет.

Джейн Кендалл Мейсон, урожденная Джейн Уэлш, появилась на свет в 1909 году; после того как ее приемная мать снова вышла замуж, она взяла себе имя отчима, богача Лимана Кендалла. Джейн, выросшая в Вашингтоне, округ Колумбия, и в мэрилендском поместье в Кентсдэйле, была искусной наездницей. В семнадцать она уехала в Париж изучать живопись. Через год, когда Джейн дебютировала на балу в Белом доме, она удостоилась похвалы миссис Кэлвин Кулидж, назвавшей ее «самой хорошенькой девушкой, которая переступала порог Белого дома» – если мы поверим характеристике Джейн из рекламы кольдкрема «Пондс», которая появилась в журналах в 1928 году. Реклама называла Джейн боттичеллевской красавицей с «безупречной кожей, нежной, как лепестки лютика». Позднее Хемингуэй будет описывать героиню Джейн Мейсон в сокращенном черновике романа «Иметь и не иметь» как «высокую блондинку, милую, [с] идеальными чертами лица… ее блестящие медно-красные [так] волосы были стянуты к затылку, как у Мадонны на ранних полотнах… манящее обещание для любого мужчины». В 1927 году Джейн Кендалл была замужем за Г. Грантом Мейсоном-младшим – выпускником Йеля и наследником империи Джеймса Генри «Молчуна» Смита. В то время Мейсон был руководителем «Пан Америкен Эйрвейз», чья контора находилась в Гаване на Кубе. Они с Джейн разработали проект собственной виллы на острове, рядом с загородным клубом в фешенебельном пригороде Хайманитас.

Хемингуэи познакомились с Мейсонами, когда те возвращались из Англии. Джейн покоряла слушателей анекдотами из жизни принца Уэльского, друга ее матери. Ее рассказы о Кубе и Африке были намного интереснее; она была знакома (и вскоре закрутит с ним роман) с Диком Купером, майором британской армии, владевшим кофейной плантацией в Танзании. После возвращения в Гавану Джейн попросила Купера помочь Эрнесту и Полин подготовиться к африканскому сафари, которое они планировали на 1933 год. В то время Эрнест очень ею восхищался. Он продолжал строить планы насчет рыболовецкой экспедиции в Гавану – эту поездку он предпримет весной 1932 года, когда начнутся его отношения с Джейн.

Полин была на седьмом месяце беременности, а Эрнест все еще шлифовал книгу о корриде. После приезда в Нью-Йорк Эрнест встретился с Максом Перкинсом и передал ему фотографии для «Смерти после полудня», которые он не хотел доверять почте. Из Нью-Йорка они с Полин отправились навестить Арчи и Аду на ферме в Конвее. Потом Полин вернулась в Нью-Йорк, а Эрнест поехал с Арчи и Уолдо Пирсом на футбольный матч в Гарвард. К 14 октября Полин и Эрнест прибыли в Канзас-Сити, где ожидали рождения ребенка. Эрнест заканчивал «Смерть после полудня» и работал над выразительной последней главой – то была лирическая песнь Испании. Эта книга утверждала точку зрения Хемингуэя на корриду как на исключительно мужской вид деятельности (женщине не было места на корриде, кроме как на зрительской трибуне, где она могла получить бычье ухо от матадора). Последняя глава ясно давала понять, что Эрнест в первую очередь любил Испанию, любил корриду как уникальное испанское искусство. «Если б я смог сделать из этого настоящую книжку, – написал он в первом предложении заключительной главы, – в ней нашлось бы место для всего» («Смерть после полудня»). Далее он перечислил все, что выбросил из книги, – попутно, конечно, рассказывая об упущенном мягким языком. В последней строке главы он говорит о неполноценности своего труда («Для книги этого мало») и скромно отмечает, как мало он сделал. «Это еще не книга, но все же имелись вещи для разговора. Кое-какие дельные вещи, о которых надо было рассказать» («Смерть после полудня»). [Не нашла переводчика книги, возможно, Судакевич И. – Прим. пер.] Эрнест, мастер финала, доверительно написал Арчи, что в этой книге он снова добился чудесного завершения.

Глава 16

Грегори Хэнкок Хемингуэй родился 12 ноября 1931 года. Имя Хэнкок он получил в память матери Грейс, Кэролайн Хэнкок Холл, а Грегори – в честь кучи римских пап, как сказал Эрнест. Это имя ему нравилось, потому что напоминало о Греге Кларке, приятеле времен «Торонто стар». Роды у Полин начались около шести вечера, ее привезли в исследовательский госпиталь Канзас-Сити. Полин пришлось мучиться трудными схватками двенадцать часов в надежде на естественные роды. Потом ей сделали кесарево сечение, и на свет появился Грегори. Эрнест рассказывал, что мальчик первые двадцать минут не дышал – без сомнений, это было преувеличением. Матери Эрнест написал, что схватки Полин продолжались семь часов. Как позднее заметил Грегори (в будущем квалифицированный врач), в то время считалось, что если женщине пришлось сделать более двух кесаревых сечений, то любая последующая беременность «приведет к разрыву матки»; следовательно, поскольку Эрнест отчаянно хотел дочь, рождение Грега означало, что больше детей у него не будет, и никакой перспективы рождения дочери – во всяком случае, от Полин. Патрик, плод «вулканического» романа Эрнеста с Полин, был любимым сыном своей матери, «что, конечно, не преступление, но, к сожалению, именно так я все истолковал», – писал Грег.

Заглянув ненадолго в Пигготт, семья Хемингуэев вернулась на Ки-Уэст к Рождеству и перебралась в новый дом на Уайтхед-стрит, где еще шел ремонт. Здесь была Джинни Пфайффер, которая присматривала за порядком вместе с Кэрол, сестрой Эрнеста, у которой были каникулы в колледже. Две женщины, быстро подружившиеся, обставили дом антикварной испанской мебелью, которую Полин и Эрнест купили в Европе. Впрочем, дом продолжал разваливаться, на стенах и потолке отваливалась штукатурка. Полин натянула в комнате мальчиков марлю под потолком, чтобы ничего не свалилось к ним в кроватки. В кухне полным ходом шел ремонт. Однако студия Эрнеста на втором этаже двухэтажного строения в заднем дворе дома, где до этого хранились телеги, была готова. Комната, в которой разместились все его рукописи, форма и памятные вещи времен Первой мировой войны, еще не была декорирована и обустроена, но Эрнест поставил стол, стул и пишущую машинку и обосновался там в надежде закончить «Смерть после полудня». И Эрнест, и Полин были необыкновенно счастливы со всеми этими хлопотами. Макс Перкинс как-то раз заметил: «Хемингуэй – один из самых больших домоседов в мире, с необыкновенной женой-домоседкой». Он правильно понял чувства Полин, за исключением того, что приоритетом в семейной жизни для нее было не материнство, ей всегда хотелось хранить очаг для мужа. (А Эрнест был не особенно заинтересован в отцовской роли с мальчиками, можно сказать.)

Как и в прошлом году, этой зимой не было конца гостям – и всех, без исключений, выпроваживали ночевать в отель или пансион. В январе по пути в Мексику прибыли Дос и Кэти. Потом Дос прочитал «Смерть после полудня» и сказал, что книга «дьявольски хороша». Но ему не понравились страницы, где Эрнест выступал в качестве философа. Удивительно, если мы вспомним о восприимчивости Эрнеста к критике, что дружба между ними осталась жива; Эрнест в ответе на письмо Доса изложил несколько редакторских замечаний насчет «1919». Приехал и старинный друг военных лет Билл Хорн, с женой Банни. Появились Майк Стратер и Арчи Маклиш, горевшие желанием отправиться еще в одну, полную событий рыболовецкую экспедицию на Драй-Тортугас.

На этот раз Арчи с Эрнестом поссорились, и оба, по-видимому, сказали друг другу непростительные вещи. Судя по письму, написанному Арчи 7 апреля, и ответу Эрнеста (несколько писем исчезло) произошло следующее: начался пожар, когда они были на берегу, и с какого-то момента огонь стал угрожать рыбацкому катеру. Ситуация была опасной, обоим – Арчи и Эрнесту (и, возможно, Майку) нужно было принять незамедлительное решение и действовать в стрессовой ситуации. Эрнест отдавал приказы и критиковал друга тоном, подразумевающим, что Арчи не знает, что делает. Арчи, сам чрезвычайно конкурентоспособный еще со дней Йеля, ощущал то же самое: что Эрнест воспринимал все, что Арчи говорил и делал в борьбе с огнем «как своего рода критику». Арчи написал тактично, что – не считая лишь велосипедных прогулок по Парижу – «я ни в чем из того, что мы делали вместе… не признал бы твое превосходство». Позже Эрнест признал недопонимание во время пожара и сказал, что недовольство его было необоснованным, но затем стал менее любезным и начал оправдывать остальные свои слова «практическим предложением» и заявил, что «просто обсуждал технику вероятных торопливых действий». Все эти грубоватые замечания Эрнест высказал длинным письмом, чтобы спасти их дружбу. Он предложил выручить Арчи деньгами, если они ему нужны, и снова упоминул об африканском сафари, все расходы на которое будут оплачены и к которому, как он надеялся, Арчи присоединится. Письма между друзьями неуклюжие, с трудном поддающиеся толкованию; ясно, что обоим некомфортно – и ни одни из них не стремится говорить о своих чувствах.

Совершенно очевидно, что никто не хотел ставить под угрозу их дружбу. Они часто писали друг другу, подбадривали друг друга, сочувствовали плохим рецензиям и готовились мстить за них, обсуждали семейные дела и интрижки, строили планы будущих совместных поездок и иногда спорили. Арчи был и останется – не считая одной-двух ссор – одним из самых близких друзей Эрнеста. Не таким близким, как Скотт Фицджеральд – но дружба со Скоттом, похоже, сейчас была законсервирована. Трудно сравнивать эти отношения с теми, что связывали Эрнеста с друзьями военных лет, Биллом Хорном или Хауэллом Дженкинсом, либо с мичиганским приятелем Биллом Смитом, потому что та дружба была пронизана ностальгией и теперь казалась несколько эфемерной.

Арчи будет напоминать себе о преданности и щедрости своего друга, «когда Эрнест казался бесчувственным». Дружеские узы связывали их в самые бурные и счастливые годы, когда они женились и искали свой путь в литературе. Еще в 1927 году Арчи вспоминал запах мокрой коры в Байонне во время поездки в Испанию, тающий снег на штанах в Гштааде, велосипедные прогулки в Шартр. Точно так же и Эрнест вспоминал случаи, когда Арчи показывал себя настоящим другом: как оплатил Эрнесту дорогу в Гштаад одной зимой, купил ему билеты на поезд, как приехал в Биллингс, когда Эрнест сломал руку, как Арчи и Ада привечали и кормили его, будто члена своей семьи, в парижской квартире в 1926 году, после того как Эрнест и Хэдли расстались.

Арчи сам был не особенно терпимый человек, и с ним не так легко было дружить, как указывал его биограф. Как и Эрнест, он был скроен по необычной выкройке. Он играл разные амплуа, как мы сказали бы сегодня: был поэтом, драматургом, юристом, позднее библиотекарем Конгресса, заместителем госсекретаря при Франклине Делано Рузвельте, профессором и по совместительству фермером. Как и с Эрнестом, с ним могло быть сложно. Арчи был неспособен скрывать чувства, если ему кто-то не нравился, и он, как утверждает его биограф, подпадал под влияние новых знакомых, с «огромной эмоциональностью изливал чувства, за чем следовало разочарование» – хотя иногда смягчался и находил для отношений с другом более устойчивую и прочную опору. Именно в поездке в Испанию с Эрнестом Маклиш, как он рассказывал Карлосу Бейкеру, понял, что ему не хватает «темперамента находиться с кем-то рядом круглые сутки». Отчасти по этой причине и отчасти из-за страха, что они станут соперничать с Эрнестом, Арчи в конце концов отказался от африканского сафари. Он почти сразу усвоил модель поведения, как рассердиться на Эрнеста (если Эрнест не выходил из себя первым) и заречься от их дружбы. В большинстве случаев именно Эрнест приносил извинения и пытался восстановить отношения, как это было и в 1932 году.

Таким образом, их дружба была непохожа на ту, что связывала Хемингуэя с другими людьми: Эрнест торопился признать, что сожалеет, что он сердился и задирался и что в самом деле, как и говорил Арчи, первым воспринимал пренебрежение. В следующие годы он будет настаивать на том, что изменился, перестал вести себя как злобный ублюдок, и в один прекрасный день объявит о появлении нового «я»: «доброго, несамонадеянного, нехвастливого, нехвалящегося и почти нетрусливого». Ни в каком другом контексте, кроме как дружбы с Маклишем, Хемингуэй не смог бы продемонстрировать подобного самопознания. В этом смысле, хотя они оба могли вести себя друг с другом по-ребячески, дружба выявляла в них самое лучшее.

Снова и снова Эрнест заводил свою песню, что, где бы ни был Арчи, он должен к нему приехать. В Вайоминг, на Ки-Уэст, на Кубу – Эрнест говорил, раз за разом, что оплатит Арчи дорогу в оба конца, «из Нью-Йорка в Нью-Йорк». Их литературное творчество, конечно, было непохожим: Арчи писал стихи, Эрнест – прозу. (Как-то раз Арчи показал Эрнесту короткий рассказ о ходьбе на лыжах, и Эрнест посоветовал никогда не писать о предмете, который он не изучил досконально. Не сохранилось свидетельств, обсуждали ли они когда-нибудь стихи Эрнеста.) Как и многие поэты, Арчи часто нуждался в деньгах. И хотя Эрнест нередко жаловался на бедность собственной семье и другим друзьям, он был чрезвычайно щедрым с Арчи. Мы можем утверждать, что в них обоих коренился глубокий, хотя обычно скрывавшийся дух снобизма, с которым они говорили и действовали так, будто денежные вопросы ниже их джентльменского достоинства и как будто у них много денег на все. Арчи подтвердил, что не может позволить себе расходы на сафари, которые Гас Пфайффер не оплачивал (дорога в Африку и обратно), в силу того, что дивиденды от галантерейной фирмы его отца «Карсон, Пири, Скотт энд компани» иссякли. Начиная с Черной пятницы, выплаты сократились до такой степени, что Арчи вынужден был найти себе место в «Форчун»; он будет держаться за работу до конца своей жизни. На самом деле, как Арчи ясно объяснил в примирительной переписке в 1932 году, он всегда испытывал двойственные чувства к поездке на сафари: «Думаю, что знал все это вперед. Думаю, я всегда знал, что не смогу поехать». Экспедиция на Тортугас в том году стала кошмаром, и все же, писал Арчи, желая продемонстрировать энтузиазм: «Тортугас был лишь тенью того, чем могла бы стать Африка с тобой, Майком и Чарльзом». Как позже Арчи расскажет Карлосу Бейкеру, он знал, что они с Эрнестом начнут соперничать, если будут находиться рядом в течение долгого времени. В апреле 1932 года, когда оба литератора похоронили разногласия, Эрнест признался Арчи, что придерживает для него место на предстоящем африканском сафари – которое опять будет отложено.

После первых вылазок на Тортугас Эрнест интересовался всеми доступными местами в пределах досягаемости от Ки-Уэста. Поскольку любимый Гольфстрим находился между Флоридой и Кубой, а Гавана манила экзотикой, способной соблазнить Полин на рыбалку, Эрнест загорелся желанием уехать подальше от Ки-Уэста. Сыграла свою роль и дружба Полин и Эрнеста с резидентами Кубы Грантом и Джейн Мейсонами, с которыми они познакомились на борту «Иль-де-Франс» в сентябре прошлого года; несомненно, Мейсоны присылали Хемингуэям приглашения на протяжении нескольких месяцев.

Джейн Мейсон, наделенная самыми разнообразными талантами, кажется, была постоянно занята. Они с мужем разрабатывали проект собственного дома в шикарном пригороде Гаваны Хайманитас и обустроили для нее на третьем этаже скульптурную мастерскую. Джейн восхищалась кубинским искусством и народными промыслами и в один прекрасный день открыла магазин, где можно было посмотреть и купить произведения кубинского искусства. Она любила спорт, азартные игры, магазины и развлечения – примерно в таком порядке. Они с мужем настолько славились мастерством исполнения румбы, что танцплощадки в ночных клубах Гаваны немедленно освобождались, когда они вставали танцевать. Широко были известны вечеринки Мейсонов, причем некоторые продолжались сутки напролет; на одной такой вечеринке белые голуби, раскрашенные в яркие цвета, ходили возле ног гостей и клевали зернышки. В конце 1932 года Мейсоны усыновили двух мальчиков, которых обычно оставляли дома с няней-англичанкой (их слуги представляли собой настоящую Организацию Объединенных Наций: уборщик-гаитянец, дворецкий-итальянец, садовник-немец, повар-китаец, горничная с Ямайки и шофер-кубинец). Джейн была опытной наездницей и разводила гончих.

Спорт был страстью Джейн. Она до безумия любила глубоководную рыбалку и стрельбу по голубям, наиболее распространенный вид охоты в сельской местности за пределами Гаваны. Джейн была «сорвиголовой», что ужасно привлекало Эрнеста. По словам Лестера Хемингуэя, младшего брата Эрнеста, который хорошо узнал Джейн в 1930-е годы, она «стала младшим братом моему брату, особенно на «Аните» [судне Джози Рассела]». В любом спортивном соперничестве с Эрнестом трудно было не играть вторую скрипку – не из-за какого-то особого женоненавистничества Эрнеста, – просто женщине невозможно было доминировать.

На Ки-Уэсте рыбакам иногда попадался марлин – эта громадная рыбина превратилась в главную страсть Эрнеста до конца его дней. В водах Кубы она водилась в изобилии. В первую поездку он пытался узнать о марлине все, что можно. Джози Рассел взял с собой Эрнеста, Чарльза Томпсона и канзасского кузена Эрнеста, Бада Уайта. Они планировали отсутствовать две недели, но задержались дольше и каждый день возвращались в Гавану с богатым уловом марлина. Полин села на паром и тоже приехала к Эрнесту. Той весной она сопровождала его и в других поездках на Кубу и как-то раз привезла с собой сестру Эрнеста Кэрол.

Джейн стала хорошим другом и Эрнесту, и Полин. Они с Эрнестом играли в «кому слабо»: садились в ее спортивный автомобиль и на большой скорости гоняли по бездорожью; «слабаком» становился тот, кто первый просил сбавить скорость. Правила игры пришлось значительно изменять, когда за руль садился Эрнест: ему приходилось снимать очки, в которых он всегда водил машину, поскольку боялся, что от неожиданного толчка они разобьются. На одной вечеринке в доме Мейсонов в Хайманитасе Джейн организовала «паровозик», занявший соседнее поле для гольфа. Гости несли факелы, освещая дорогу.

Той весной, конечно, на Кубе не хватало благоразумия, однако нет сомнений, что между Джейн и Эрнестом не было романа, по крайней мере в те дни. Они определенно флиртовали, и мы можем прочесть запись в судовом журнале «Аниты», сделанную незнакомой рукой: «Эрнест любит Джейн», но кто бы ее ни написал, конечно, это была шутка. Не то чтобы Джейн была особенно верна мужу; говоря романтически, той весной она положила глаз на Дика Купера. Грант Мейсон был недалекий человек, и Эрнест называл его прощелыгой. Впрочем, в мае и июне две семейные пары были очень дружны.

Джейн отправила пару павлинов домой с Хемингуэями, которые бродили по лужайке возле дома; к пятой годовщине их брака, 10 мая, она прислала пару фламинго в компанию к павлинам. В письме к Полин, которое относится к этому времени, она говорит: «Полин, ты самая смешнючая, и я ужасно по тебе скучаю». Тем летом Джейн ненадолго уезжала в Европу, и она считалась настолько близким другом, что ее попросили присмотреть за Джеком по пути в гости к отцу на лето. И хотя планы позже переменились, Джейн казалась членом их обширной семьи. Несмотря на то что Джейн была привлекательна (особенно ее светлые волосы), Эрнест и Полин по-прежнему очень любили друг друга. Осенью Эрнест будет писать Гаю Хикоку: «Полин хороша до безумия – прекрасная фигура после рождения Грега, – еще никогда не выглядела и не чувствовала себя лучше». Эрнест же спал с другими женщинами только после того, как влюблялся в них.

Это гаванское знакомство многое обещало в будущем, особенно в море, но Полин и Эрнест снова отправились в Вайоминг, где собирались летом порыбачить и поохотиться осенью. Сначала они планировали доехать до Пигготта, чтобы оставить там Патрика и Грегори, но из-за четырех случаев полиомиелита на Ки-Уэсте, как рассказывала Полин своему канзасскому врачу, доктору Гаффи, она отправила детей в Пигготт с Джинни и новой няней, Адой Стерн. Грегори был слишком мал для путешествий, притом на ранчо не было ничего интересного для таких маленьких мальчиков. И все же с ее стороны было довольно бессердечно говорить доктору, что она «спровадила» детей на север; вероятно, Полин не смогла сопротивляться желанию сострить.

Ада, женщина средних лет из Сиракуз, казалось, идеально соответствовала потребностям Хемингуэев. Она была строгой, и это считалось хорошей чертой для воспитательницы мальчиков, и Полин думала, что она любит детей (вполне возможно) и может окружить их необходимой на время длительного отсутствия родителей заботой. Потом, имея в виду проступки няни, Патрик скажет, что Ада была «злой женщиной, которая будет гореть в аду», но сейчас он протестовал только против плохой готовки. Во всем остальном она казалась идеальной, и в общем такой и была. Пожалуй, важнее всего было то, что она согласилась стать частью свиты Хемингуэев и управлять детским караваном, не моргнув глазом.

Как бы там ни было, вскоре Полин поспешила в Пигготт и провела там весь июнь, ожидая Эрнеста, который приехал 2 июля вместе с Кэрол. Младшая сестра Эрнеста взяла на семестр отпуск и направлялась в Оак-Парк, заботиться о Лестере; сама Грейс уехала на запад навестить брата, где рисовала из автомобиля пейзажи. На Ки-Уэсте и Кубе Кэрол обзавелась двумя новыми подругами: Джейн Мейсон, которая стала ее наперсницей в романтических делах, и Джинни, «прекрасная девочка», чья веселость привлекала Кэрол, хотя она и призналась Джейн, что Джинни кажется ей «чересчур мужененавистницей». Когда приехал Эрнест, они с Джинни преподнесли ему сюрприз: Джинни перестроила чердак пфайфферского сарая, из которого сделала двухкомнатную квартиру со студией для литературных трудов Эрнеста.

В сентябре к Эрнесту и Полин в Вайоминг приехали на три недели Джеральд и Сара Мерфи вместе с детьми Гонорией и Баотом. Жизнь супругов Мерфи с недавних пор резко изменилась. Осенью 1929 года у девятилетнего Патрика Мерфи диагностировали туберкулез, и Мерфи отвезли его в санаторий «Монтана Вермала» в Швейцарские Альпы. Семья будет оставаться здесь, пока Патрик продолжит подвергаться довольно болезненным процедурам, которые тогда считались единственным эффективным средством против туберкулеза. Летом 1932 года Патрик слишком плохо себя чувствовал, чтобы он мог отправиться в Вайоминг со всей семьей. К 1932 году умер отец Джеральда, и тот начал подумывать о семейном бизнесе: в Нью-Йорке у них была корпорация по выпуску кожаных изделий «Марк Кросс компани». Весной 1932 года Мерфи решили вернуться в США, и Джеральд уехал работать в Нью-Йорк. Эрнест и Полин навестили Мерфи в Швейцарии на Рождество, но с тех пор не виделись с ними. В эмигрантских кругах 1920-х годов Сара и Джеральд были ближе к Дос Пассосу и Маклишам, чем к Фицджеральдам и Хемингуэям.

У Гонории Мерфи остались только хорошие воспоминания об этом путешествии. Ей было пятнадцать – уже достаточно взрослая девочка, и она смогла почувствовать беспокойство взрослых. Каждому гостю дали лошадь. Гонория рассказывала, что самые приятные воспоминания остались от похода в дикие места в горах, к озеру, которое кишело форелью. Компания приехала с рюкзаками и расположилась лагерем. На озеро выходили парами, поскольку в каждую лодку вмещалось только два человека, и Гонория рисовала Эрнеста, ей это очень нравилось. Она вспоминала, как Эрнест учил ее чистить только что пойманную форель – но она не хотела этого делать и сказала об этом. Однако Эрнест, который рыбачил и умел чистить форель чуть ли не с рождения и для кого этот процесс стал неотъемлемой частью жизни, как мытье рук, продолжал говорить, не обращая внимание на ее слова, и перечислял все составные части рыбины, ловко орудуя ножом – жабры похожи «на розовый коралл», а перистые плавники на «кружево». Он рассказал девочке, насколько чистая форель, которая живет в прозрачной воде и питается только жучками и растениями. Гонория никогда не забывала этот разговор.

Еще она вспоминала, какой вкусной была форель, зажаренная на костре в тот вечер. Впрочем, Джеральду вечно чего-то не хватало. Несмотря на изобилие свежего мяса, оно казалось ему «безвкусным», форель была приготовлена «недостойно». Потом Джеральд напишет Арчи Маклишу, вспоминая о лучших трапезах, которые он делил с друзьями: как они ели ветчину и хлеб в Везле в Бургундском регионе, сыр у подножия Валь-де-Мерси, сливы в Ментоне. Горы американского Запада не произвели на Джеральда, прожившего долгое время в Швейцарских Альпах, впечатления. С ним была «лишь хорошая лошадь», «совершенно равнодушная к походу». В том же письме Джеральд обратил внимание Арчи на то, как сильно Хемингуэи любят его и Аду. Причем этот поход кое-что прояснил в его отношениях с Эрнестом. Джеральд заметил, что Эрнест не бывал «трудным» с людьми, которые ему не нравились – и ощутил, что относится именно к этой категории, в отличие от Сары, Ады, Арчи, Дороти Паркер и Доса, с которыми Эрнест так или иначе пререкался. Он выяснил, что Эрнест вообще «более мягкий» и «более терпеливый», то есть вел себя как нельзя лучше. Однако, заметил Джеральд, «он очень четко проводил линию между теми людьми, которых допускал в свою жизнь, и теми, кого не допускал». Джеральд не возражал – он понимал, что они с Эрнестом из «разных миров»; но с Сарой Эрнеста связывали крепкие отношения. На протяжении всех трех недель Эрнест демонстрировал подлинную маскулинность. Джеральд периодически испытывал приступы неуверенности в себе, которые, похоже, все больше касались его сексуальности. Возможно, в другой жизни он был бы гомосексуалистом, но в этой он еще очень сильно любил Сару и был счастлив со своей семьей. И в лучшие времена Джеральду трудно было смириться с тем, когда Эрнест брал на себя роль настоящего мачо, а в том сентябре у Джеральда был действительно сложный период, усугубленный болезнью сына. Двое мужчин никогда по-настоящему не попытались снова стать друзьями. Впрочем, супруги Мерфи будут поддерживать очень тесные отношения с Полин, еще долго после того, как ее брак с Эрнестом закончится через несколько лет. Сара и Эрнест обменивались теплыми письмами, но встречались только один или два раза.

Вскоре после того как Мерфи уехали, Полин отправилась на Ки-Уэст, заехав в Пигготт, и прибыла во Флориду как раз, чтобы встретить Джека. После ее отъезда из Вайоминга приехал Чарли Томпсон, и они с Эрнестом пару недель выслеживали медведя. Чарли пристрелил одного медведя, и когда Эрнест застрелил своего, они покинули Вайоминг. Следующие два месяца болезни детей вынуждали Полин и Эрнеста разрываться между Ки-Уэстом и Пигготтом.

Между тем стали появляться рецензии на «Смерть после полудня», и, хотя некоторые предсказуемо разочаровали Эрнеста, большей частью они были вдумчивыми. Рецензенты, похоже, поняли, к чему стремился Хемингуэй и чего он достиг, даже при том, что эта книга оказалась настолько непохожей на то, чего от него ждали, и не только потому, что не была художественной прозой. Бен Редман, пишущий для «Сатердэй ревью оф литретча», сказал, что книга «превосходное чтение… проза, которую нужно назвать совершенной, потому что с абсолютной точностью она излагает то, что автор имеет сказать… передает читателю эмоции, которыми так сильно заряжена… Ни один читатель не может проигнорировать тот факт, что коррида – трагическое искусство». Хершел Брикелл из «Нью-Йорк херальд трибьюн» отмечал: «Эту книгу переполняет жизнь, энергичная, мощная, подвижная и неизменно занимательная. Коротко говоря, в ней сама суть Хемингуэя». Однако другие критики были не столь благодушными либо же неправильно поняли книгу. Роберт Коутс из «Нью-Йоркера» думал, что Пожилая дама является искусственным приемом, и считал, что Хемингуэй «выражает горькое мнение о читателях, литераторах и в целом обо всем. Иногда его горечь доходит до раздражения». Коутс цитировал критические пассажи в адрес Фолкнера, Т. С. Элиота и Жана Кокто, но допускал, что некоторые из них «блестяще, подкупающе честные». (Эрнест поправил Коутса в том, что касалось Фолкнера; он, по сути, отозвался о писателе даже положительно.)

Эрнест постарался трезво взглянуть на то, как приняли книгу, на объемы продаж. Он сказал Арчи, что не рассчитывал на то, что продажи будут высокими, однако он сделал максимум возможного. «Скрибнерс» выпустило книгу тиражом 10 300 экземпляров – как указывал критик Леонард Лефф, это было немного для автора бестселлеров, но неплохо для книги о корриде. Некоторые критики – неизбежно – взялись за него, особенно Сьюард Коллинз из «Букмена» и Линкольн Кирштейн из «Гончей и рожка». Некоторое время назад Кирштейн в этом же журнале написал отрицательную рецензию о «Гамлете А. Маклиша» (1928), поэтому в лице друга Эрнест обрел сочувствующего. Эрнест писал пространно и с горечью, намного превосходившей жалобы, отмеченные Коутсом. Все эти «маленькие кусачки», вроде Линкольна Кирштейна, относятся к тебе хорошо. только если ты к ним плохо относишься. Гоняй их – говорил он Арчи, – это единственная возможность преуспеть в «литературном конкурсе соплежуев» – писателей и их критиков. Не существует доказательств, что Эрнест когда-нибудь атаковал критиков, как он здесь описывает, но презрение его очевидно; все, что критики говорили о нем или его творчестве, будет терзать его.

В начале декабря в Пигготте произошло несколько несчастливых событий, после которых некоторые горожане – и вероятно Пфайфферы – остались обеспокоены поведением Эрнеста. Сначала Эрнест отказался присутствовать на премьере кинофильма «Прощай, оружие!»[41] – весь смысл заключался в присутствии его на премьере, – что повергло маленький городок в волнение. Потом сгорел дом. Пожар возник из-за особенностей конструкции отопительной системы: по утрам один ученик из местной школы растапливал печку и будил Хемингуэев, чтобы они открыли дымовую заслонку после того, как помещение нагрелось. Однажды утром старшеклассник, как обычно, разбудил их, но Полин с Эрнестом снова заснули. Они проснулись, только когда огонь достиг уже соседней комнаты. Они сумели благополучно выбраться, однако Эрнест лишился не только охотничей одежды и оружия, но и рукописей и книг (хотя часть их была спасена). Как указывал биограф Полин, Эрнест был зол на всех, кроме себя, причем особый нагоняй получил бедняга-старшеклассник. Джинни, в свою очередь, обвинила Эрнеста в том, что он не позаботился о печке, и пришла в ярость оттого, что все ее труды по переделке и обустройству чердака пропали впустую.

На этом неприятности Хемингуэя не закончились. За неделю до Рождества Эрнест запланировал охотничью экспедицию. Вместе с Полин, Джинни и Максом Перкинсом они должны были отправиться на судне по Уайт-ривер, на юг от Пигготта. Но в тот день, когда Макс прибыл в Мемфисский аэропорт, началась пурга, и вслед за ней пришли рекордные холода. Полин и Джинни заразились гриппом от мальчиков, поэтому на судне оказались только Макс и Эрнест. Макс позже признавался, что так «холодно ему еще никогда в жизни не было», хотя его внимание поглотили зимние пейзажи и вид старинного пароходика, который с пыхтением шел по реке. Перед самым Рождеством Полин написала Джейн Мейсон письмо, в котором подводила итоги «очень плохой осени»: коклюш, грипп, пожар, неудачная ноябрьская охота на перепелов из-за ужасной непогоды, в том числе разрушительного ледяного дождя, и «паршивая» охотничья собака.

* * *

Несмотря на сложные обстоятельства, осенью 1932 года Эрнест написал три своих лучших рассказа. Действие рассказа «Там, где светло и чисто» происходит в Испании. В нем повествуется о двух официантах и глухом старике – он последний подвыпивший посетитель кафе. Младший официант хочет побыстрее вернуться домой к жене, а старший сочувствует старику, который неделю назад пытался повеситься, но его спасла племянница. Старший официант знает, как важно, чтобы кафе было чистым, приятным, спокойным и хорошо освещенным, и работало допоздна, потому что он понимает отчаяние старика. Ибо все «ничто и только ничто». Он говорит про себя: «Все – ничто, да и сам человек ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и снова ничто, ничто и снова ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Ничто и снова ничто» [не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]. «Погруженная в воду» часть «айсберга» в этом рассказе – воспоминание Хемингуэя о месяцах после возвращения с войны, когда его ждала сестра Урсула и спала в его комнате, «чтобы [ему] не было одиноко в ночи», и всегда оставляла включенный свет, пока Эрнест не засыпал.

«Посвящается Швейцарии» – не самый известный рассказ Хемингуэя, он состоит из трех коротких сцен в кафе на железнодорожной станции в Швейцарии, и в каждой фигурирует клиент-американец. Более запоминающийся рассказ – «Игрок, монахиня и радио», который сначала назывался «Дайте рецепт, доктор». На его создание Хемингуэя вдохновили пребывание в 1931 году в больнице Биллингса со сломанной рукой и прочитанная тогда же в местной газете заметка о стрельбе. По сюжету, в католическую больницу привозят мексиканского игрока Каетано с несколькими огнестрельными ранениями; мистер Фрэзер – наблюдатель, он переводит мексиканцу английскую речь и слушает радио в своей комнате; монахиня молится за все, в том числе за результаты бейсбольных матчей, и приводит музыкантов, которые играют мексиканские мелодии и не дают Каетано скучать. Каетано говорит мистеру Фрэзеру, что религия – это опиум для народа. Эти слова запускают целый поток мыслей в голове мистера Фрэзера: музыка – тоже опиум для народа, как и религия, и алкоголь, и карточные игры, и честолюбие, и хлеб. Опиум необходим, чтобы облегчить боли мистера Фрэзера.

«Игрок, монахиня и радио», как и два других рассказа, были напечатаны в «Скрибнерс мэгэзин». Новая волна литературной работы дала рождение идее еще одного сборника рассказов, который выйдет осенью 1933 года и будет включать такие рассказы, как «Перемены», «Какими вы не будете», «Вино Вайоминга» и «Там, где светло и чисто». На данном этапе сборник назывался «После шторма», по названию недавно написанного рассказа. Идею рассказа Эрнест узнал от Бра Сондерса через Полин (она сделала краткую запись того, о чем говорил Бра). Он повествует о человеке, который разыскивает на морском дне всякие вещи, оставшиеся после шторма. Он первым ныряет за ценностями на затонувший испанский лайнер. Рассказ становится жутким, когда главный герой не может добраться до затонувшего корабля. Он безуспешно пытается взломать иллюминатор, заглядывает внутрь каюты и видит внутри плавающую мертвую женщину, с развевающимися в воде волосами. Ни одно тело после кораблекрушения не всплыло на поверхность.

Как только вся семья в добром здравии снова собралась на Ки-Уэсте, Эрнест уехал на машине в Нью-Йорк. Он сказал Арчи, что какое-то время ему нужно быть в городе. Сначала он повидался с Максом Перкинсом; о предстоящем прибытии Эрнест телеграфировал из Ноксвилла. Он подписал договор на новый сборник рассказов, который теперь назывался «Победитель не получает ничего»; это название Эрнест взял из полностью выдуманной цитаты из якобы средневековой книги, которую он привел в качестве эпиграфа: «В отличие же от всех остальных видов lutte, или поединка, условия здесь таковы, что победитель не получает ничего, ни успокоения, ни радости, ни намека на славу, ни даже, если поистине победит, награды в душе своей». Может быть, придумывание источников, откуда можно было извлекать цитаты для эпиграфов и названий, было сложившейся практикой; но безусловно, это было весьма творческое изобретение.

Когда Эрнест подъезжал к издательству «Скрибнерс», то первым человеком, который попался ему на глаза, был высоченный Томас Вулф, еще один вундеркинд Макса, чей «Взгляни на дом свой, ангел», после героической редакторской работы Макса, был издан лишь несколько недель спустя после выхода в свет «Прощай, оружие!». Эрнест, наверное, насторожился. Едва ли ему понравился рост Вулфа – он встречал не так много людей выше себя, – и он больше беспокоился о том, что Вулф станет любимчиком Макса, нежели о том, что Вулф будет ему конкурентом. Что касалось творчества, эти писатели были похожи друг на друга как небо и земля. Макс пригласил их в свой любимый ресторан «Черио», где разговором завладел Эрнест. Писатели так и не стали друзьями. Кроме того, в Нью-Йорке Эрнест пообедал с Дороти Паркер, повидался с Сарой Мерфи, поужинал с Гасом Пфайффером и встретился с приятелем Джейн Мейсон, Диком Купером, опытным охотником. Он заплатил таксидермисту, который сделает ковер из шкуры октябрьского медведя, и прокрался в кинотеатр посмотреть «Прощай, оружие!» – фильм, который он демонстративно проигнорировал в Пиготте, – настолько решительно он был настроен против рекламщиков от кино.

Эрнест также встретился с коллекционером книг Луисом Генри Коном, который хотел издать один из его рассказов ограниченным тиражом. Последний раз он соглашался на ограниченное издание «Естественной истории мертвых» (главы из «Смерти после полудня»), предложенное ему Каресс Кросби. Потом Эрнест поклялся, что больше не будет иметь дел с ограниченным тиражом, излюбленным проектом книголюбов, не совсем этичным. Кон хотел издать рассказ «Счастливых праздников, джентльмены!», довольно странную историю о шестнадцатилетнем юнце из Канзас-Сити, который просит кастрировать его, чтобы избавиться от похотливых желаний.

Кон представил Эрнеста еще одному коллекционеру, Арнольду Гингричу. Незадолго до встречи Гингрич, который скоро станет важной фигурой в жизни Хемингуэя, связался с Эрнестом и попросил подписать автограф на его экземпляре «Смерти после полудня». В настоящее время Гингрич выпускал журнал о мужской моде «Искусство одеваться» и был основателем, наряду с Дэвидом Смартом и Генри Джексоном, нового журнала для мужчин, который получит название «Эсквайр»; это слово было написано на конверте, адресованном «Арнольду Гингричу, эсквайру». Первый номер журнала, который вначале распространялся только через галантерейные магазины для мужчин, выйдет в октябре 1933 года. На протяжении нескольких лет Эрнест будет его постоянным автором и увидит, как будет расти сфера влияния журнала, его репутация, тираж, география распространения и количество рекламных страниц.

Эрнеста ждала в Нью-Йорке еще одна встреча, обещающая стать неприятной. Такой она и стала. На втором курсе в Роллинз-колледже Кэрол познакомилась и влюбилась в довольно примечательного человека по имени Джон Фентресс Гарднер, которого все всегда звали Джек. Гарднер родился в Колорадо в 1912 году и был принят в Принстон в возрасте пятнадцати лет, хотя перед тем он год отучился во Франции, в Гренобле. В Принстоне он выступал инициатором в поддержку собственных исследований. Денег в семействе Гарднеров явно не хватало, и вскоре они перебрались в Лейк-Уэльс во Флориде. Джон оставил Принстон и поступил в Роллинз-колледж в соседнем Уинтер-Парке. Он заинтересовался идеями антропософа Рудольфа Штайнера, учению которого они с Кэрол будут следовать до конца своей жизни. Антропософия, которую иногда описывают как духовную форму индивидуализма, уделяла первоочередное внимание нахождению и/или налаживанию связей между наукой и мистикой и помогала своим последователям выражать себя в искусстве. В наши дни антропософия многими отвергается как шарлатанство, однако идеи Штайнера оказали большое влияние на педоцентризм и заложили основу вальдорфской педагогики, базировавшейся на так называемой целостной теории развития ребенка.

В настоящее время Кэрол обучалась по годовой программе за границей, в Венском университете, с одобрения Эрнеста. Кажется, он ничего не знал о Джеке, пока Гарднер не попросил его встретиться в Нью-Йорке. Имя Гарднера впервые появляется в письме Бифи (прозвище Кэрол) к Джейн Мейсон, которая доверительно признавалась, что будет ужасно скучать по Джеку. К тому времени, когда Эрнест встретился с ним в Нью-Йорке, дело продвинулось вперед настолько, что Гарднер сообщал Эрнесту (не спрашивая того), что собирается жениться на Кэрол. Эрнест был возмущен. Судя по всему, он не хотел, чтобы она выходила замуж еще в колледже, и не желал и слышать об этом как о свершившемся факте. Джейн Мейсон и Джинни, которая сама уезжала в Европу в начале 1933 года, играли роль посредниц и помогали влюбленным; Полин мудро не вмешивалась. Эрнест же ненавидел, когда от него скрывали секреты или строили планы за его спиной.

Джек Гарднер как человек не произвел на него впечатления. Несмотря на открыто заявляемый католицизм, Эрнест был нетерпим в вопросах религии и не любил откровенного философствования и того, что сегодня мы называем самосовершенствованием. Гарднер, как последователь Штайнера, все это проповедовал, хотя и называл религию «духовностью». Более того, Гарднер продемонстрировал значительную эрудицию и, возможно, похвастался ранним зачислением в Принстон, что разозлило Эрнеста. Потом Гарднер скажет дочери, что он называл Эрнеста «бойскаутом-переростком», и, вероятно, был не так уже не прав. Кроме того, Гарднер уверенно заявил Эрнесту, что через три месяца предполагаемый шурин полюбит его так же, как сестра. Неприязненное отношение Марселины можно не принимать в расчет из-за ее отвращения ко всему незаурядному, однако замечания, которые она высказала Эрнесту о Гарднере, представляют интерес. Он казался ей «самым поверхностным и тщеславным юным эгоцентриком, которого я встречала за много лет!» Дочь Гарднера рассказывала, что в поздние годы «папа сгорал от стыда при воспоминании, насколько дерзким он был в студенческие годы».

Но все было испорчено. Несколько лет спустя, после того, как Кэрол и Джек поженились, Эрнест написал, по-видимому пьяный, младшей сестре письмо, которое так и не отправил. В нем он говорил, что «единственное, что тогда можно было сделать, это пристрелить Джека». Он пришел в ярость, когда узнал, что Гарднер сам уезжал в Европу, где проведет четыре месяца в «Гётеануме» в швейцарском Дорнахе, штайнеровском учебном центре. Гарднер ехал в компании студента Йеля и такого же, как и он, поклонника Штайнера, недавно пережившего аварию. Эрнест послал Кэрол телеграмму:

буду признателен если телеграфируешь гарднеру чтобы он не ехал в европу не в состоянии взять на себя его поддержку в настоящее время тебе не хватит на двоих не считая других соображений пишу перестань у тебя много времени пожалуйста поверь знаю о чем говорю старушка биф джинни приезжает кататься на лыжах феврале с тобой дорогая телеграфируй мне позабочусь о скрибнерс люблю эрни

Как показывает телеграмма, Эрнест был по-прежнему в хороших отношениях с Кэрол, хотя она и написала подруге, что чувствует себя загнанной в угол из-за финансовой зависимости от брата. Кэрол пыталась убедить его, что не рассчитывала на то, что он станет поддерживать и Гарднера. Последовал бурный обмен письмами (переписка осталась в частных руках); исследователь, видевший эти письма, писал, что Эрнест обвинял Кэрол в поклонении Гарднеру – «гарднеризме». В защиту Эрнеста следует сказать, что, если Кэрол была такой же ярой штайнеристкой, как Гарднер, пожалуй, ее поведение подозрительно напоминало сектантское. Эрнест заявил, это его «долг» – указать, что Гарднер «жалкий психопат», лгун и дурак.

Примечательно, что в отношениях с Кэрол Эрнест примерял на себя родительскую роль – роль сурового, строгого, безжалостного родителя: а ведь именно этого он не хотел видеть в Эде и Грейс и протестовал. Эрнест ругал Кэрол за «грязные» слова, которые, по его словам, он сам не употреблял в письмах – что было очевидной ложью. Далее, в весьма примечательном пассаже, он обвинял Кэрол в том, что она копит деньги на аборт. Исследователь жизни и творчества Хемингуэя Гейл Синклер прочитала десять личных писем, которые Кэрол написала в то время двум подругам по колледжу, и не нашла никаких подтверждений этому. Преподаватели Роллинз-колледжа, впрочем, знали, что пара жила вместе весной 1932 года. Этот факт помешает Кэрол и Джеку вернуться в колледж после заключения брака, и возможно, что Эрнесту, как законному опекуну Кэрол, об этом рассказали. Он считал, что аборт – это «убийство», причем в силу не религиозных, а «биологических» причин. Вмешательство в беременность плохо отразится на ее «душе». Если бы Хэдли или Полин сделали аборт, то Джек, Патрик и Грегори были бы «убиты». Он сравнивал Гарднера с Натаном Леопольдом, который (вместе с Лебом) убил невинного человека ради идеального преступления. Как бы дико это ни звучало, видимо, размышляя о том, что было бы, если б у Кэрол родился ребенок, Эрнест говорил, что после родов Джека и Кэрол можно было бы стерилизовать, вероятно, для того, чтобы Гарднер не смог передать свои гены. Прежде, в рассказе «Белые слоны» (1927), Эрнест обнаруживал чуткую восприимчивость проблемы аборта: молодой человек пытается убедить женщину – это очевидно, хотя явно не говорится, – сделать аборт, чему она противится. Трудно поверить, что этот рассказ был написан тем же человеком, который пять лет спустя высказывал настолько жестокие взгляды своей младшей сестре.

Именно на деньги продолжал полагаться опекун Кэрол; со дня смерти отца он узнал, что может контролировать поведение матери, брата и сестер посредством отцовской роли и власти, которой он обладал, и еще лучше – если это будет подкреплено деньгами. Так будет продолжаться снова и снова, на протяжении многих лет. Эрнест сообщил Кэрол, что она, конечно, может выйти замуж по закону, потому что ей уже исполнился двадцать один год, но тогда она будет получать от него всего 50 долларов в месяц. Он попросил ее прилететь из Европы на Ки-Уэст, чтобы встретиться с ним и поговорить о ее будущем; Кэрол отказалась.

Тем временем Джейн Мейсон повидалась с Кэрол в Европе и передала ей письмо от Джека. Джинни оказывала Кэрол моральную поддержку, после того как та получила очень злое письмо от Эрнеста. Эрнест назвал Джинни sinverguenza (на испанском это слово означает «гадкий чертенок» и является оскорблением) за то, что она была «сводницей между Гарднером и Кэрол». Четвертого марта Кэрол написала Джейн, что решилась: «Эрни много сделал для меня, но Джек – именно тот человек, с которым я проживу вместе долгие годы». Кэрол и Джек планировали пожениться в Зальцбурге с помощью Джинни. Семнадцатого марта Эрнест получил телеграмму, как позже он писал матери, с сообщением, что Кэрол и Джек поженятся 25 марта.

Эрнест жаловался на то, в какое положение его поставила Кэрол. Он никогда не простит ей непослушания; они полностью разорвут отношения. (В 1945 году Эрнест написал письмо Кэрол, где говорил, что «ненавидит этого парня так же, как ненавидит нацистов», но, видимо, не отправил его). Кэрол позже рассказывала[42], что брат часто лгал про нее; если кто-нибудь спрашивал о Кэрол, Эрнест отвечал, что она умерла или развелась. Еще Эрнест рассказывал, что в двенадцать лет ее изнасиловал «сексуальный извращенец» – эту историю Кэрол категорически отрицала. Мотивы Эрнеста при этом трудно понять. Неясно, продолжал ли он посылать ей 50 долларов в месяц. Скорее всего, вряд ли, потому что Эрнест редко упускал шанс прокомментировать, что он отправил чек кому-то из членов семьи, а Кэрол говорила, что у нее больше не было с ним никаких контактов. Он никогда не забудет ее поступка. Прямое неповиновение, показанное Кэрол и Джеком, которые поженились против его воли, приводило его в ярость.

В 1933 году Эрнеста довела до бешенства еще одна женщина из прошлого: Гертруда Стайн. Мемуары Стайн «Автобиография Элис Б. Токлас», написанные якобы от лица ее подруги, стали публиковаться в ежемесячных приложениях, начиная с мая, в «Атлантик мансли». Эта книга, один из величайших документов литературного и артистического Парижа начала двадцатого века, сделает Стайн знаменитой.

Эрнест занервничал с того момента, как узнал, из статьи Джанет Флэннер в «Нью-Йоркере», о мемуарах Стайн и о планах их опубликовать. В особенности он боялся, что Стайн назовет его гомосексуалистом. Флэннер была его другом, поэтому 8 апреля он написал ей с просьбой приехать в Гавану, где он много времени проводил на рыбалке. Затем он пересказывает домашние новости и только потом обращается к Стайн. В последний раз, когда он видел Стайн, писал Эрнест, она поделилась с ним, что слышала об инциденте, который «убедил» ее «окончательно», что он «самый настоящий гомосексуалист». Стайн не стала рассказывать ему эту историю, но призналась, что она «абсолютно достоверная и детальная». (Трудно представить, чтобы Стайн могла сделать такие замечания, потому что они не соответствуют ее характеру. Кроме того, в последний раз они с Эрнестом виделись в 1929 году, в присутствии Полин, Зельды и Скотта Фицджеральд, Аллена Тейта и Кэролайн Гордон, а также Джона и Маргарет Бишоп – едва ли это был подходящий случай или нужные слушатели). Эрнест писал, что ему никогда не было дела до того, что Стайн «делала в постели и вне ее», и затем вернулся к предполагаемым обвинениям его в гомосексуализме. Он начал со старой «утки», якобы менопауза изменила Стайн к худшему. Потом написал, что она стала «патриоткой»; из последующих его слов ясно, что он словом «патриотка» обозначил ее лояльность к гомосексуализму и гомосексуалистам. Стайн прошла три стадии «патриотизма», говорил Эрнест: «На первой стадии никто не был хорош, если не рассуждал, как она. На второй стадии, всякий, рассуждавший, как она, считался хорошим. На третьей стадии всякий мало-мальски приличный человек обязан был рассуждать, как она». Сейчас Cтайн находилась на третьей стадии, и Хемингуэй опасался, что он на линии огня.

Наступил май, и в «Атлантик мансли» появилась первая часть книги Стайн. Она описывала свой приезд в Париж, и ей явно многое пришлось скрыть, прежде чем она добралась до 1920-х и своей дружбы с Эрнестом. То, о чем она писала, можно было назвать сплетнями, с изобилием жестких мнений на то, что позднее получит наглое название. Только в августе, в последней части, она добралась до дружбы с Эрнестом. Тут она рассказывала о приезде этого «необычайно привлекательного человека» в Париж, о завязавшейся между ними дружбе, о том, что она стала крестной матерью Бамби, и о помощи Хемингуэя с публикацией «Становления американцев» в «Трансатлантик ревью» Форда Мэдокса Форда, о чем она всегда будет вспоминать «с благодарностью» («Автобиография Элис Б. Токлас»). Далее она говорила, как они с Шервудом Андерсоном «создали» Хемингуэя, «испытывая некоторый стыд и некоторую гордость за свое духовное детище». Ни с того ни с сего Гертруда написала, что она и Андерсон «признавали», что Хемингуэй был «желтым» – низкий, безосновательный удар. И еще она отнесла на счет Эрнеста высказывание, услышанное ею о художнике Андре Дерене: «Он выглядит современным, а пахнет музеем». Здесь легче понять, к чему она стремилась: что если опустить все, что он говорил о таких старых, пустых словах (и понятиях), как «доблесть» и «слава», сжатым, лаконичным языком, то «Прощай, оружие!» можно назвать просто романтическим военным романом.

Далее Стайн говорила, что Хемингуэй узнал о корриде от нее, что он был хрупким, предрасположенным к несчастным случаям (весьма верное наблюдение для ранних лет; с Хемингуэем действительно столько раз происходили несчастные случаи, что Джеффри Майерс приложил к своей биографии Хемингуэя перечень его многочисленных травм). Она похвалила Фицджеральда и сделала сомнительный комплимент Макалмону (от кого она и могла улышать сплетни о гомосексуализме Эрнеста). И все же Стайн признавалась в «слабости» к Хемингуэю, может быть, потому, что отчасти смотрела на него материнскими глазами.

Всего сказанного, впрочем, было достаточно, чтобы пробудить ярость Эрнеста и заставить его глубоко обидеться на женщину, которую он когда-то высоко ценил. «Я всегда очень ее любил», – сказал он в 1948 году биографу Стайн В. Г. Роджерсу. В 1921 году он писал Андерсону: «Гертруда Стайн и я совершенно как братья».

Стайн никогда не говорила о сексуальности Хемингуэя – по крайней мере, открыто. Однако она намекает на нечто таинственное, о чем они разговаривали с Шервудом: «Но какой книгой, соглашались они, стала бы настоящая повесть Хемингуэя, не те повести, что он пишет, а признания настоящего Эрнеста Хемингуэя. Читатель у нее был бы другой, не тот, который сейчас есть у Хемингуэя, но книга вышла бы потрясающая». («Автобиография Элис Б. Токлас»). [Перевод И. Ниновой. – Прим. пер.] И хотя заманчиво приписать Стайн восхитительную проницательность и предвидение чего-то более сложного в сексуальности Эрнеста, на самом деле она предполагала обычную гомосексуальность, что на самом деле было несправедливым (или неверным). Неудивительно, что Эрнест боялся ее откровений о нем и что он пришел в ярость, познакомившись с конечным продуктом. Книга Стайн была инсинуацией, от которой он не мог защититься.

Впрочем, оценка, которую Стайн дала Хемингуэю – и как художнику, и как человеку, – была весьма актуальной. В начале 1930-х годов наблюдалась в некотором роде отрицательная реакция против него и в целом мистики Потерянного поколения. (Серьезный роман о той эпохе, «Ночь нежна» Фицджеральда, опубликованный два года спустя, провалился и у критиков, и у читателей). С момента выхода в свет его успешного романа «Прощай, оружие!», как раз накануне краха фондового рынка, Хемингуэй не опубликовал ни одной крупной книги. Романтический фатализм 1920-х уже был не в моде, и Стайн показала деловую хватку в отношении Хемингуэя, теперь его самого заметного аватара – нервной иронии – дистанцируясь от литературного феномена, который сама помогла взрастить.

Несчастные художники, коррида и интимная жизнь эмигрантов уже не казались очаровательным и романтичным явлением, как в отчаянные годы затянувшейся Депрессии. Коррида – флирт со смертью – тоже уже не была столь насущной, по мере того как Европу постепенно охватывал фашизм, и между нацистами, марксистами и социал-демократами протянулась линия фронта. Политика снова стала играть все более важную роль для Хемингуэя, точно так же, как тогда, когда он впервые оказался в Европе в качестве корреспондента. И все же основной его работой в 30-х годах до сих пор был длинный научно-популярный трактат о корриде.

Над Хемингуэем кружились стервятники-критики, и его обида на них, обычно скрытая, становилась все острее. Отчасти причина этого заключалась в том, что нападки на него носили более личный характер, чем критика в адрес других писателей. В своем творчестве Хемингуэй не просто рассказывал о «нашем времени», но и, неявным образом, раскрывал позицию, личность и ценности. Он был знаменитостью, пресса следила за всеми его передвижениями. В воображении публики мужественный охотник представал главным героем из собственных романов и рассказов. Кто-то был весьма проницательным: так, Клифтон Фадимен назвал Хемингуэя «американским Байроном» и признал существование «подлинного героического мифа», возникшего вокруг фигуры писателя, и тем самым уловил направление современной критики Хемингуэя. Но в целом тенденция был неудачной: критики часто не умели говорить о его творчестве так, чтобы не задевать человека – по крайней мере, его предполагаемой личности. Так поступила и Стайн в «Автобиографии Элис Б. Токлас».

То же можно сказать и о запоздалой рецензии на «Смерть после полудня» авторства Макса Истмена, которая появилась в «Нью репаблик» в июне 1933 года. Эта статья настолько рассердила Эрнеста, что через несколько лет, когда они с Истменом встретились, между ними начался кулачный бой. Поначалу статья, с остроумным названием «Бык после полудня», кажется иронично-насмешливой, но в целом Истмен с убийственной серьезностью осуждает жестокость и несправедливость корриды под привычным углом. «Бой быков – так по-дурацки это явление называется на английском языке, поскольку это не бой… это настоящая жизнь», – писал он. «Люди мучают и убивают быка… Вот перед вами прекрасное создание, которое вы презираете за глупость и восхищаетесь, потому что оно наделено необыкновенной силой дикой жизни, вот оно в ловушке на арене, где его мощь – ничто, и вы видите, как он тщетно пытается избежать смерти от рук этих проворных и гибких обезьян… Вот что такое бой быков, все, что за ним стоит». Эрнест придет в бешенство от нападок на действо, которое он так любил, особенно потому, что нападки Истмена были весьма обоснованными.

Но в то же время это были нападки на самого Хемингуэя, которые были и остаются, несмотря на убедительную аргументацию, совершенно несправедливыми. Истмен пытался выяснить, почему коррида привлекает бравого ветерана ужасной войны, и попутно называл Хемингуэя чувствительным поэтом. Он приводил довод, будто многие легкоранимые и уязвимые люди (как и дети) обнаруживают в себе изменения после опыта «варварской резни». И далее: «Конечно, обычное дело, что любой, кто протестует против собственной мужественности, ощущает недостаток в безмятежной уверенности, что он сделан из железа». (Это, «конечно», отнюдь не обычное дело.) Именно это и еще слова Истмена о том, что литературный стиль Хемингуэя – «как фальшивые волосы на груди», казались тогда, и кажутся сейчас, очень болезненными, отчасти оттого, что их так широко цитируют.

Эрнест не знал, как ответить. Все, что он скажет (как жаловался он Арчи), будет истолковано как защитное поведение и, следовательно, станет подтверждением одного из самых убийственных обвинений Истмена: что защита своей неприкосновенности сама по себе оказывается защитой мужественности. Поскольку ответить он не мог, то попросил Арчи заступиться за него. Арчи послушно написал редактору «Нью репаблик», возражая против нападок на друга; он возмущался от имени Эрнеста. Но что касалось Эрнеста, он был убит. Он чувствовал, что его обвиняли в гомосексуальности, хотя на бумаге он высказал это только Маклишу. Истмен, по словам Эрнеста, пытался выставить его эдаким Гленном Андерсом, который был «звездой» недолговечной бродвейской постановки 1930 г. «Прощай, оружие!» и, по слухам, гомосексуалистом. Защититься от обвинений в гомосексуализме было непросто, чтобы не показалось, будто ты слишком яростно возражаешь. Однако, что бы мы ни думали насчет реакции Эрнеста на эти намеки, учитывая, что сегодня действуют совсем иные социальные нормы, следует признать, что Истмен переборщил. Эрнест чувствовал справедливое возмущение в ответ на нападки личного характера.

Глава 17

К середине апреля 1933 года Эрнест глубоко полюбил Кубу и увлекся рыбалкой на марлина – Куба была лучшим местом для охоты на марлина, какое он обнаружил на сей день. Около 12-го числа Эрнест отплыл к кубинскому побережью в двухмесячную экспедицию с Джо Расселом на его «Аните» в сопровождении кубинского рыбака Карлоса Гутьерреса. Иногда Эрнест ночевал на катере; в другие дни, особенно когда ему хотелось окунуться в знаменитую ночную жизнь Гаваны или отправиться на вечеринку к Мейсонам за пределы Гаваны, он снимал номер в отеле «Амбос Мундос», на углу Обиспо и Меркадереса. Этот отель, построенный в 1920-е годы в самом центре колониальной Гаваны, напоминал нью-йоркский Флэтайрон-билдинг. Комнаты сдавались всего за два доллара за ночь.

Позднее сын Эрнеста Джек передавал рассказанную ему отцом историю, будто Джейн пыталась залезть к нему в номер в «Амбос Мундос» по фрамуге. Надо заметить, что это хвастливое признание было маловероятным не только с технической точки зрения (история, скорее всего, появилась в шутку), но и само происшествие не соответствовало характеру тогдашней дружбы между Эрнестом и Джейн. Джейн очень любила рыбачить с Эрнестом и в самом деле была несчастна в браке. У них с Грантом был маленький приемный сын Тони, позже они усыновили еще одного ребенка, однако материнство тоже не стало приоритетом в ее жизни. «Слишком много талантов, и ни одного заметного» – такая надпись будет вырезана на ее надгробии, однако в положении Джейн не было ничего смешного. Позднее Эрнест признавался, что написал рассказ «Какими вы не будете», о Нике Адамсе в 1918 году в Италии, чтобы пояснить Джейн смысл того, что он вынес в название рассказа: Джейн никогда не будет такой, как Ник, сломанный не только войной, но самой жизнью.

Но той весной Джейн действительно как будто надломилась. Во-первых, когда она ехала в машине с Джеком, Патриком и своим сыном Тони, часть фотографий, лежавших у нее на коленях, вылетела из окна. В замешательстве она съехала с дороги, автомобиль перевернулся и продолжал лететь до самой набережной. Двери заклинило, но Джейн с детьми сумела выбраться через открытое окно; все были невредимы. После этого она провела несколько дней на «Аните» с Эрнестом и его друзьями. Несколько дней спустя, в своем доме в Хайманитасе, Джейн выпрыгнула в низкое окно и сломала позвоночник. Ее отправили в гаванскую больницу, где она прошла лечение от «нервного потрясения» и травмы, а потом Грант Мейсон перевез ее в «Докторс хоспитал» в Нью-Йорк.

Пребывание Джейн в нью-йоркской больнице, где она два месяца находилась в гипсе, а потом на нее надели железный корсет, послужило поводом для несколько странных писем между Эрнестом и Арчи Маклишем. По просьбе Эрнеста Арчи навестил Джейн в больнице; в двух разных июньских письмах к Арчи Эрнест просил друга еще раз заглянуть к ней. И между ними вспыхнуло какое-то сексуальное соперничество, по-видимому, разгоревшееся благодаря неотразимой комбинации блондинки и постели. Кажется, между Джейн и Арчи произошел какой-то сексуальный контакт, хотя и довольно сдержанный из-за гипса. Путаное письмо от очевидно пьяного Эрнеста к Арчи, написанное три года спустя, содержит эротическое, но загадочное упоминание Джейн.

Впрочем, всякий эротизм, связанный с Джейн, можно отнести лишь к Арчи, не Эрнесту. Хемингуэй искренне волновался за Джейн, как она там одна в больнице, призывал Арчи навестить ее и привести с собой «миссис Паркер». Но причина, почему Эрнест не попытался завести роман с привлекательной, неотразимой и чувственной Джейн, была очень простой: в 1933 году он был глубоко влюблен в свою жену. Действительно, они наслаждались своего рода вторым медовым месяцем, и Эрнест сходил с ума по своему неизменному сексуальному фетишу, волосам. И он, и Полин делились эскападами с окрашиванием волос в переписке с Джейн, причем именно любование ее белокурыми волосами, кажется, и дало начало сексуальным играм.

Первым свои волосы обесцветил или покрасил Эрнест. Джозефин Мерк, подруга из Монтаны, навестила Эрнеста и Полин в 1933 году. Она вспоминала, что волосы Эрнеста «выгорели от солнца», однако маловероятно, чтобы его темные волосы «выгорели» под солнечными лучами. Почти сразу же после этого Джозефин увидела его с рыжими волосами, и когда она спросила Эрнеста об этом, он рассердился. Из письма Полин мужу мы можем понять, какого цвета волосы были у него той весной: «О твоих волосах, – писала она, – не знаю, как превратить рыжий в золото. Как насчет перекиси водорода? – или лучше пусть с рыжими волосами. Рыжие тебе к лицу». Видимо, Эрнест чувствовал сожаление, если не из-за самого окрашивания, то из-за выбора неправильного цвета. «Эрнест немного подавлен, хотя и не сильно, из-за своей стрижки, – писала Полин Джейн, – в Гаване, на лодке, его волосы превратились в яркое золото… и он в бешенстве остриг их по самые корни».

Полин стала блондинкой. Однажды она уже осветляла волосы, во время медового месяца в Андае, незадолго до того, как они уехали в Валенсию; это ужасно возбуждало Эрнеста. В те годы красители для волос были другими: они неприятно пахли, были вредными, тяжело ложились на волосы, и достичь правильного оттенка было очень трудно, особенно блондинкам. Полин пришлось постараться, чтобы ее светлые волосы не стали слишком розовыми. Эрнесту интереснее было разнообразие светлых оттенков. В какой-то момент волосы Полин были «бледно-золотыми», в другой раз – «глубоко золотыми», а этим летом она стала «пепельной блондинкой». Каждый раз, как она меняла цвет волос, в его воображении представала другая женщина. Со временем даже простое описание оттенков волос станет для него почти невыносимо возбуждающим действом; он будет систематизировать оттенки с заметным эротическим удовольствием.

Эрнест рассказал друзьям об этом только после того, как все закончилось и Полин вернулась к своему обычному темному цвету. Полин чудесная, говорил он Джейн. Она окрасила волосы для него, и никто не мог поверить, что они не всегда были такого цвета. Арчи Эрнест написал (назвал Полин именем, придуманным Бамби – получившимся от соединения слов «Полин» и «знает»), что «Полизнает» была великолепной блондинкой, но теперь она снова темноволосая; когда она была белокурой, ее внешность могла соперничать с внешностью Ады Маклиш, от которой Эрнест долгое время был без ума. То лето было прекрасным – с белокурой женой, которая перемещалась между Гаваной и Ки-Уэстом, – и если он и скучал по Джейн Мейсон, то только как по другу. В редкий момент откровенности Эрнест в том же письме признался Арчи, что, хотя он любил жену, он не всегда был лучшим из мужей, особенно когда слишком много пил.

В те месяцы началось длительное сотрудничество Эрнеста с Арнольдом Гингричем и новорожденным «Эсквайром». Издатели были достаточно богатыми людьми[43], и со второго, ноябрьского выпуска журнал стал выходить не раз в квартал, а раз в месяц и поступил в продажу во все магазины, а не только магазины мужской одежды. Положение «Эсквайра» было еще довольно шатким[44], но Гингрич сделал Эрнеста постоянным сотрудником в надежде, что его имя привлечет других тяжеловесов, включая Эзра Паунда и Теодора Драйзера, и за ними – множество литераторов-мужчин, знаменитостей двадцатого века. Гингрич поманил Эрнеста двойной ставкой, которая быстро выросла вместе с продажами «Эсквайра». Эрнест скучал по журналистке, и ему нравилось писать что-нибудь и помимо художественной прозы, особенно о тех местах и событиях, где он бывал и которые любил. Он предложил издателям написать серию «писем» из любого города, где бы он ни оказался; возможно, он был вдохновлен примером своей подруги Джанет Флэннер, чье «письмо из Парижа» стало популярной рубрикой в «Нью-Йоркере» с 1925 года. Первая статья Эрнеста, «письмо с Кубы», опубликованное осенью этого года, под названием «Марлин у Морро» упоминало крепость у входа в Гаванский залив.

Гингрич хотел, чтобы письма выходили регулярно, каждый месяц, и как можно скорее, но Эрнест согласился писать статьи, только когда ему хотелось. Редактор попытался соблазнить его рекламными предложениями своих рекламодателей; Эрнест любезно сообщил размеры воротника (17½), рубашки (44 дюйма о’кей, но 46 лучше), обуви (11) и брюк (33 талия, 34 длина). Если Гингрич пришлет что-нибудь, Эрнест пообещал «износить» его подарок. Скорее всего, он острил, намекая на свой небрежно-неопрятный вид, в сравнении с аккуратным и всегда безупречным гардеробом Гингрича. Как заметил однажды обескураженный Гингрич, Эрнест производил «общее впечатление, будто [его] одежда осталась после распродажи на барахолке».

Одной из самых привлекательных черт Гингрича, вызвавшей расположение Эрнеста, было его нежелание редактировать собственных авторов. Говорили, что девизом Гингрича было: «Чем меньше редактируешь, тем лучший ты редактор». В специальной заметке, написанной им позже по поводу редактирования рукописи Хемингуэя для «Эсквайра», Гингрич говорил: «Мы… всегда опирались на то, что я не буду вносить никаких изменений, но буду предлагать правки телеграммой или по телефону, только если потребуется из-за клеветы, вторжения в частную жизнь и непристойности». Так Гингрич, подобно Горацию Ливрайту и Максу Перкинсу, вступил в ряды легендарных редакторов, которые никогда не касались рукописей Эрнеста. Как и они, он не делал обидчивому автору одолжений. Со временем Эрнест все больше будет нуждаться в хорошем редакторе, который не боялся бы показаться бестактным, выполнить над произведением хорошее построчное редактирование и предупредить, когда Эрнест начнет двигаться не в том направлении.

Эрнест и Джо Рассел вернулись на Ки-Уэст только к 20 июля, за день до того, как Эрнесту исполнится тридцать четыре. Приближался отъезд в Африку на сафари. К этому времени от экспедии отказался Майк Стратер, как и Маклиш – оба ссылались на нехватку денег, но в действительности просто боялись, что дружба с Эрнестом не переживет путешествия. Чарли Томпсон по-прежнему собирался ехать, и Полин, которая планировала провести лето в Нью-Йорке с сестрой и, возможно, осенью уехать в Париж, в последнюю минуту приняла решение присоединиться к Эрнесту, потому что понимала, что Эрнесту будет недостаточно Чарльза в качестве компаньона и слушателя. Четвертого августа Хемингуэи прибыли в Гавану с Джеком и Патриком, а Грегори отправили на лето с няней Адой в ее родные Сиракузы, в штат Нью-Йорк. Старая няня-француженка Патрика, Генриетта, должна была присматривать за Патриком и Джеком в своем доме в Бордо, а осенью отправить Джека в школу в Париж. Следующие полтора месяца Эрнест и Полин провели в Испании вместе с Джинни, а в начале осени сестры уехали в Париж. Эрнест не появлялся на корриде до последнего дня августа, если верить его «Письму из Испании» в январский номер «Эсквайра» 1934 года. Он помогал своему другу Сидни Франклину с переводом одного испанского романа для «Скрибнерс», с жадностью читал в испанских газетах политические статьи (правые победят на ноябрьских выборах) и новости о новых матадорах и проводил по многу часов в Прадо и в любимых кафе в Мадриде.

Когда пришло время сочинить к следующему номеру «Письмо из Парижа», Эрнест большую часть заметки потратил на рассказ о встрече с лосем, с которым он столкнулся в Монтане год назад, и описал несколько профессиональных боев между французскими боксерами. В конце он говорил о возможной войне в Европе: «Но вот что заставляет вас действительно чувствовать себя плохо, так это то, как абсолютно спокойно здесь [в Париже] все говорят о будущей войне». И наконец, он признавал, что Париж «очень красивый» и «замечательный город, в котором хорошо жить, когда ты молод» и что «мы все любили его когда-то». Но Париж, писал Эрнест, похож на «любовницу, которая не стареет, и у нее теперь другие любовники… [Париж] всегда одного возраста, и у него всегда новые любовники».

Чарльз Томпсон присоединился к компании Полин и Эрнеста в Париже на благородном положении оруженосца. Он привез с собой новое оружие, которое они с Эрнестом купили для сафари. Эрнест встретил его в вокзале в берете, сжимая в руке большую бутылку шампанского, и немедленно повез друга в экскурсию на такси по Парижу. В последнюю ночь в городе Эрнест, Полин и Чарльз развлекали за ужином Джеймса и Нору Джойс, с которыми Эрнест, пока жил в Париже, был знаком поверхностно. По какой-то непонятной причине Эрнест не раз рассказывал об этом ужине на протяжении всей своей жизни. Он рассказывал, что Джойс беспокоился, будто его произведения «слишком провинциальные», а Нора сказала, что было бы здорово, если б ее муж пристрелил льва – но этот подвиг, как признался Джойс, был для него невозможен из-за плохого зрения. Возможно, Джойс обратил внимание на намек Эрнеста, будто темы его произведений, Джойса, скучны по сравнению с хемингуэевскими – которые после сафари станут еще более интересными. Впрочем, Эрнест произвел превосходное впечатление на выдающегося писателя-модерниста, который потом напишет: «Он нам нравится. Он большой и сильный крестьянин, сильный как буйвол. Спортсмен. И готов жить той жизнью, о которой пишет».

Двадцать второго ноября Хемингуэи и Чарльз поднялись на борт «Генерала Метцингера», направлявшегося из Марселя в Порт-Саид. Проплывая через Суэцкий канал, Эрнест в письме Патрику писал, что они прошли мимо пустыни, пальм и австралийских сосен, точно таких же, как деревья у них во дворе на Ки-Уэсте, а затем через Красное море вышли в Аденский залив. Далее корабль проследовал вдоль побережья до Момбасы, где вся компания сошла на берег. Друг Томпсона позднее описывал прибывших: Эрнест вытащил коричневую фетровую шляпу с широкими полями и выглядел спортивным в рубашке, а Чарльз потел в пальто и галстуке. Полин вся была в белом, от зонтика с оборками до платья, доходящего ей до лодыжек, и перчаток. «Мы с Полин были похожи на миссионеров, – позднее рассказывал Чарльз, – а Эрнест выглядел как заправский торговец виски».

Они добрались на поезде до Найроби, где остановились в роскошном отеле «Нью стэнли» (Полин признавалась потом, что скучала по его комфорту), а затем компания отправилась в Мачакас, на ферму к Филиппу Персивалю. Легендарный «белый охотник», Персиваль побывал на сафари вместе с Теодором Рузвельтом еще в 1909 году – именно благодаря этой экспедиции африканские приключения завладеют всеобщим воображением. В 1930-е руководители экспедиций-сафари были своего рода знаменитостями, весьма предприимчивыми людьми, часто выходцами из британских семей, у которых либо не было денег, либо имелись другие причины покинуть Англию. Эти романтические персонажи занимались тем, что открывали перед людьми с деньгами экзотический мир, где те могли ощутить будто бы настоящий риск – и на самом деле часто рисковали жизнью. Жизнь в лагере была простой, но довольно комфортной; участники экспедиции спали в больших палатках и мылись в парусиновых ваннах. Искатели приключений, как и Хемингуэи, перед поездкой отправлялись в магазин «Эберкромби и Фитч», где покупали одежду цвета хаки, куртки с ремнем и пробковые шлемы или шляпы с мягкими полами. (Тогда этот вид казался намного более экзотичным, чем сегодня.)

Вместе с двумя компаньонами Филип Персиваль недавно основал компанию «Танганьика гайдс, лтд». Не кто иной, как друг Джейн Мейсон Дик Купер, отправил компанию к Персивалю, которого позднее Хемингуэй увековечит в «Зеленых холмах Африки» как «Попа» [в рус. переводе – Старик. – Прим. пер.]. Чарльз Томпсон появится в повести под именем Карла, а Полин – Б.С.М., сокращенно от Бедная старая мама [в рус. переводе – Мама. – Прим. пер.] (Потом, когда Эрнест будет жаловаться на холодные ночи на ранчо «Л-Бар-Т» в Вайоминге, Полин станет называть его Б.С.П. – Бедным старым папой). Персиваль, в свою очередь, звал Эрнеста Попом. Он заслужил восхищение Эрнеста не только доблестью охотника и храбростью, но и тем, что был известный бабник, циник и бонвиван. Персиваль послужит прототипом героя по имени Роберт Уилсон в «Недолгом счастье Фрэнсиса Макомбера», который спит с женщинами-клиентками.

Хемингуэи и Томпсон оставались на ферме в Мачакасе и ждали Персиваля, а пока совершали набеги на равнину Капити в сопровождении проводников-африканцев, охотились на газелей ради мяса и на антилоп ради трофейных голов. Двадцатого декабря, уже под руководством Персиваля, они направились к равнине Серенгети. К северо-востоку от них возвышалась гора Кения, а к юго-западу – Килиманджаро.

За группой следовала большая свита, в том числе два грузовика с припасами и транспорт для охотников, по сути огромная платформа. Их сопровождали многочисленные африканцы, помогавшие с приготовлением пищи и другими обязанностями по лагерю, а также носильщики, кожедеры, оруженосцы и механик. Эрнесту нравилось течение их дней: они завтракали еще в темноте, выходили на рассвете и охотились прохладным утром, а с полудня до четырех часов дня пили, ели и потом спали или читали в тени, под дуновением легкого ветерка. После вечернего ужина они отдыхали в шезлонгах у костра, пили виски и рассказывали всякие небылицы. Как отмечал с удовлетворением Эрнест, на следующий день они «выгоняли с потом» алкоголь, выпитый накануне вечером. Эрнест не мог себя представить без Полин: «Единственный человек, который был мне по-настоящему небезразличен, помимо детей, был со мной, и у меня не было желания разделить эту жизнь с кем-то еще, кого там не было, будучи абсолютно счастливым жить такой жизнью и очень уставать» («Зеленые холмы Африки»). [Переводчики Н. Волжина и В. Хинкис. – Прим. пер.] Кенийцы, особенно М’Кола, полюбили Полину. Возникло какое-то общее ощущение, что она должна застрелить первого льва на сафари. В начале января они заметили хищника в сумерках. Полин опустилась на колено, прицелилась и выстрелила из винтовки Маннлихера. В то же мгнование выстрелил и Эрнест и убил зверя. Весь отряд воздал Полин должное, которая изящно приняла похвалы, но позднее написала в своем дневнике, что ей жаль, что льва убила не она. На Рождество компания закатила пир с жареной газелью.

Всего через две недели после начала экспедиции, накануне Нового года, Эрнест свалился с амебной дизентерией. К середине месяца он потерял пугающее количество крови, кишечник частично выпал наружу. Персиваль вызвал пилота на небольшом самолете с местами для двух пассажиров, на котором Эрнест был доставлен в Найроби. Поскольку нормальных больниц не было, Эрнест лечился инъекциями эмитина в своей постели в отеле «Нью стэнли». Пока Эрнест выздоравливал в Найроби, он познакомился с другим легендарным белым охотником, бароном Брором фон Бликсен-Финеке, который был одним из деловых партнеров Персиваля. Бликси, как Эрнест стал его называть, аристократ родом из Швеции, был широко известен благодаря своей первой жене Карен, писавшей под псевдонимом Исак Динесен; среди его клиентов был принц Уэльский. В «Нью стэнли» вместе с Бликси был Альфред Вандербильт, с которым они собирались отправиться на сафари. Эрнесту понравился Вандербильт, которому тогда было двадцать с небольшим лет и он был необыкновенно скромным. Они разговаривали о том, что после сафари можно было бы поехать на глубоководную рыбалку в Индийском океане.

Двадцать четвертого января Эрнест воссоединился с охотничьим отрядом, который переместился в другой базовый лагерь около кратера Нгоронгоро. До того как Эрнест заболел, они с Томпсоном подстрелили множество диких животных, среди которых были леопарды, гепарды, антилопы канна и сернобык. Они убили четырех черногривых львов и теперь искали черную антилопу, носорога и куду. Персиваль отвез их на юг к Киджунгу. Охотникам особенно хотелось встретить большего куду-самца, животное, похожее на газель, но с изогнутыми спиральными рогами, благодаря которым он считался очень ценным трофеем. К ужасу Эрнеста, на каждого убитого им зверя приходился, казалось, более крупный экземпляр, убитый Томпсоном. И хотя Эрнест опишет их соперничество в «Зеленых холмах Африки» с юмором, каждый, знавший его, понял бы, что ситуация едва ли была смешной. Однако Чарльз категорически отказывался попадаться на эту удочку и оставался безмятежным и дружелюбным.

Один раз Эрнест убил более крупного самца куду, чем до этого Томпсон. В тот же день Чарльз вернулся с более красивым и крупным экземпляром. Чарльз застрелил носорога, чей второй рог был больше главного рога носорога, убитого Эрнестом. Казалось, даже пылкость конкурентной природы Эрнеста почти не омрачала его счастья в Африке.

В середине февраля охотничья экспедиция подошла к концу. Томпсон и Хемингуэи перебрались в Малинди на побережье Кении и поселились в роскошном отеле «Палм-Бич». Там они встретили Бликсен-Финеке и Вандербильта и не смогли удержаться, чтобы еще несколько дней не поохотиться с Бликсен-Финеке в прибрежных холмах около Лушото. Эрнест уговорил Филиппа Персиваля выйти порыбачить в открытое море, и тот присоединился к компании на «Ксанаду» в Малинди. Рыбалка была приятной, но неинтересной, потому что им даже не попался ни один гигантский парусник, тунец и марлин, на что они надеялись. Зато они поймали дельфина, королевскую макрель, морского окуня, желтохвоста и один очень скромный парусник.

Богатые путешественники стойко переносили длительные переезды до того, как получили широкое распространение авиаперелеты, но Хемингуэев можно назвать героями. По завершении двухмесячной экспедиции в Африку они поднялись на борт «Грипсхольма» вместе с Бликсеном-Финеке и Вандербильтом и направились в Палестину. Там они встретились с Лорайн Томпсон, прибывшей с Ки-Уэста, которая встретила их в Хайфе, и затем отправились с однодневной экскурсией по Галилейскому морю. Они высадились с судна, направлявшегося во Францию, в Вильфранше, чтобы сыграть в Монте-Карло, и в Ницце сели на поезд до Парижа. Лорайн пробыла в Париже лишь несколько дней, и потом они с Чарльзом вернулись на Ки-Уэст. Эрнест и Полин оставались в городе еще девять дней.

Лорайн привезла с собой несколько фотографий Грега и Патрика, и Полин чуть не расплакалась, потому что по лицам детей поняла, как они скучали по ней. Прошедшей осенью Грегори жил с Адой в Сиракузах, в штате Нью-Йорк, а Джинни с Патриком вернулись в США в октябре. На День благодарения и Рождество она привозила его в Пигготт. На Ки-Уэсте за мальчиками присматривали Ада, Джинни и Урсула со своей дочерью Гейл.

В Париже Полин и Эрнест снова встретились с Джойсом за ужином в «Мишо». На этот раз с ними были Джанет Фланнер и ее подруга Солита Солано. Джойс, видимо, напился и почти все время молчал. Один раз днем они посетили Сильвию Бич в ее книжной лавке. Здесь Эрнест наткнулся на эссе о себе под названием «Немой бык» авторства Уиндема Льюиса. Эрнест так разозлился, пока читал текст, что резко повернулся и опрокинул вазу с тюльпанами; по одним версиям истории, он попросту швырнул вазу, по другим – ударил по вазе кулаком. (Ноэль Райли Фич говорил, что он сделал «правильный апперкот».) Эрнесту пришлось дать Сильвии чек на 1500 франков, чтобы покрыть ущерб.

Льюис и Хемингуэй встречались только раз, в студии Паунда в июле 1922 года. Тогда оба писателя провели боксерский матч. Льюис следил за творческим путем Хемингуэя с характерным сарказмом. В 1920-е годы этого художника и писателя знали многие, он считался фанатиком и консерватором по политическим взглядам. Самая известная книга Льюиса, «Обезьяны Бога» (1930), прославилась резкими нападками на литературный мир Лондона, и многие читатели сочли ее антисемитской. Эссе Льюиса, посвященное Хемингуэю, появилось в июньском номере «Америкен ревью» в 1934 году. Пока Эрнест читал эссе в лавке «Шекспир и компании», он все больше наливался яростью, его лицо стало «багровым», по словам Фитча. Название статьи обращалось к определенному антиинтеллектуализму – на грани глупости, писал Льюис. Хемингуэевский герой, по мнению Льюиса, был «тупоумным, здоровым, односложным простачком… страдающий от запора, бестолковый, несостоявшийся… неотесанная, приземленная и придурковатая марионетка с неповоротливым умом». Тупым Эрнеста не называли, наверное, с песочницы. Но больше всего его разозлило, насколько тесно связывал Льюис его творчество с творчеством Гертруды Стайн. Он говорил о «стайнизации Хемингуэя» в ранний период творчества и утверждал, что сочинения Хемингуэя и Стайн настолько похожи, что различить их можно только по выбранной теме: если речь шла о профессиональных боксерских боях, войне или корриде, значит, автором был Хемингуэй. В процессе «стайнизации» Хемингуэй украл у Стайн «все без исключения». Таким образом, как писал Льюис, «трудно понять, где начинается настоящий Хемингуэй и заканчивается Стайн».

Эрнест прочитал последнюю часть «Автобиографии Элис Б. Токлас» в августе прошлого года в Испании. Тогда книга привела его в ярость. Сравнение с женщиной, которая во многом ни на кого не была похожа так, как на Грейс Холл Хемингуэй, бесило его, и, конечно, было до смерти обидно, что его произведения называли производными (или украденными) от писательницы, которая публиковалась лишь в маленьких журналах, а ее книги печатались по частным заказам. Впрочем, так было до того, пока ее «Автобиография» не появилась в «Атлантик мансли» (том самом журнале, который покупала Грейс, чтобы, по мнению Эрнеста, казаться интеллектуалкой) и позднее не была напечатана в издательстве «Харкурт и Брейс». «Автобиография Элис Б. Токлас» одномоментно стала бестселлером и завоевала блестящий успех у критиков, вроде Эдмунда Уилсона – а это, Хемингуэй хорошо знал, был настоящий подвиг. Гертруда Стайн собиралась отправиться в свое знаменитое турне по Америке, которое сделает ее по-настоящему известной почти в каждой американской семье.

Замечания Уиндема Льюиса о «стайнизации» Хемингуэя были как соль на открытую рану. Эрнест никогда больше не встречался с Льюисом, но позже описывал его в «Празднике, который всегда с тобой» как «гнусного» человека, чье лицо напомнило ему лягушку. По дороге домой он пытался придумать, что же Льюис напоминает: «блевотину», решил Эрнест. Он постарался вспомнить лицо Льюиса под черной широкополой шляпой, но смог представить только глаза. Когда Эрнест увидел эти глаза в первый раз, то подумал, что это глаза «насильника-неудачника». К сожалению, Уиндем Льюис умер в 1957 году и не узнал об изобретательном оскорблении.

* * *

В конце марта на борту «Иль де Франс» Эрнеста и Полин ждала интересная встреча. Среди пассажиров была актриса Марлен Дитрих, которая находилась на корабле со своей восьмилетней дочерью, Марией. По легенде, актриса хотела присоединиться к вечеринке в столовой, но увидела, что ей придется стать тринадцатым участником. Марлен была суеверна и хотела уже отказаться, но тут вперед вышел Хемингуэй и заявил, что готов стать четырнадцатым. С этого дня началась долгая дружба между Эрнестом и женщиной, которую он всегда называл «Капуста» [нем. kraut – довольно обидное прозвище немцев, «квашеная капуста», «фриц», «немчура». – Прим. пер.]. Она звала его Папой, он обращался к ней Дочка и разыгрывал целый спекталь с объяснениями в любви в каждом письме к ней. Однако их отношения были целомудренными.

Кроме Марлен на борту находилась 27-летняя Кэтрин Хепберн, которая только что закончила съемки в драме 1932 года «Билль о разводе» и пережила не так давно провал с бродвейской постановкой «Озеро». Хотя Хепберн и Эрнест, похоже, так и не стали близки, они подшучивали друг над другом на нью-йоркской пристани для прессы, и Эрнест сказал Хепберн на прощание: «Не переигрывай». По словам биографа Хепберн, именно Кэтрин была той таинственной женщиной, которая вдохновила Хемингуэя на образ «богатой суки» из «Снегов Килиманджаро». Эта загадочная женщина, по рассказу Хемингуэя, предложила профинансировать вторую экспедицию в Африку, вместе с ней и Полин в качестве сопровождающих. Он стал возражать; возможно, это предложение было случайным и несерьезным – оплатить расходы на сафари на троих человек было не под силу никому во время Депрессии (кроме, может быть, дяди Гаса). И все же весьма интересно, что эта мимолетная встреча – Эрнест так и не раскрыл инкогнито женщины – дала жизнь одному из лучших его произведений. Интересно также, что он не стал продолжать дружбу с Хепберн. Возможно, она была слишком независимой – и не могла стать Дочкой.

После того как «Иль де Франс» бросил якорь в Нью-Йорке, Полин отправилась на поезде на Ки-Уэст, а Эрнест занялся важными делами. Он хотел катер. После недолгих поисков он нашел модель, которую ему хотелось, в каталоге «Уилер шипъярд». Он отправился в Бруклин взглянуть на склад и выбрал тридцативосьмифутовый прогулочный катер из линейки «Плеймейт». Эрнест договорился с «Эсквайром» об авансе 3000 долларов и затем прибавил к этой сумме 2500 долларов от «Скрибнерс» (катер стоил 7495 долларов). Сейчас он платил собственными деньгами, не деньгами Полин или Гаса Пфайффера. Эрнест назовет катер «Пилар» – таким был пароль, который они с Полин использовали в письмах во время стодневной разлуки. «Пилар» была построена из разных пород дерева, в первую очередь из канадской ели и красного дерева из Гондураса, и покрашена в черный цвет, а не привычный белый. Катер вмещал до шести человек, на нем был установлен двигатель «Крайслер краун» мощностью 75 лошадиных сил и резервный двигатель «Лайкоминг» на 40 лошадиных сил. Кроме того, Эрнест попросил установить на катер резервуар для морской воды (для хранения наживки и мелкой рыбешки), четыре топливных бака на 75 галлонов каждый, если он вздумает отправиться в длительную экспедицию, и опускающийся транец для приманивания крупной рыбы; позже он пристроит продольный мостик. В конце апреля катер прибыл в Майами, и Эрнест перевез его на Ки-Уэст вместе с Бра Сондерсом и представителем «Уилера». Все, что он делал, относилось к подготовке к будущей рыбалке. По пути в Майами Эрнест заехал в Филадельфию, где встретился с Чарльзом Кадваладером, руководителем Филадельфийской академии естественных наук, который занимался изучением промысловой рыбы, в особенности марлина. Эрнест согласился встретиться летом с Кадваладером и Генри Фаулером на Кубе, чтобы вести наблюдения за марлином.

В феврале приехал младший брат Эрнеста, Лестер, которому тогда было девятнадцать. Перед приездом он отправил сообщение, что прибывает на Ки-Уэст на катере. Как и Кэрол, Лестер был настоящим наказанием для старшего брата. Эрнест напускал на себя еще более грозный вид, когда Лестер, казалось, бездельничал. Всего через год после смерти отца Эрнест потребовал, чтобы Лестер стал выполнять свою долю работы. В письме Кэрол о Бароне (как они называли Лестера между собой) Эрнест перечислил собственные обязанности[45], которые выполнял еще со школы, чтобы внести вклад в семейное благополучие: разносил местную газету «Оук ливз», работал в школьной столовой и каждое лето выполнял много подсобной работы. Еще в 1930 году Эрнест писал матери, что Лестеру нужно устроиться на работу, иначе он рискует получить взбучку. Эрнест напоминал матери, что в семье найдется авторитетная фигура, он может приехать в Оак-Парк и как следует взяться за Лестера.

Лестер с детства мечтал повидать мир. Первый год средней школы он провел на Гавайях со своей тетей (сестрой Эда), Грейс Ливингстон, и ее семьей. Лестер собирался поступить в Мичиганский университет, однако, когда пришло время подавать документы, он был где-то в другом месте, и больше не делал попыток пойти в колледж. Как и старший брат, Лестер видел себя писателем и в конечном счете стал зарабатывать на жизнь журналистикой.

Лестер сам, за 600 долларов, построил 17-футовый парусник и назвал его «Сыщик». Он собирался пройти под парусом до Южной Америки. На Ки-Уэст Лестер приехал с Алом Дудеком, своим приятелем из Петоски, и без умолку рассказывал истории о своем путешествии из Мобила, штат Алабама, за которое он пережил семь крупных штормов, и каждый раз ему приходилось спускать паруса и дрейфовать на якоре. Эрнест, заметивший, что на Ки-Уэсте давно стоит умеренная погода, засомневался в рассказе, но с радостью принял младшего брата, точно так же, как принимал молодых друзей, к которым часто относился как к младшим братьям. Последним таким посетителем оказался Арнольд Самуэлсон, двадцатидвухлетний почитатель его творчества, который добирался до Эрнеста на грузовых поездах из Миннеаполиса, надеясь узнать, как стать писателем. Эрнест сказал, что будет платить ему доллар в день и кормить, если тот будет ночевать на «Пилар» и помогать с вылазками на рыбалку. Позднее Самуэлсон напишет о том, как провел год на «Пилар», и подробно опишет одну из первых рыболовных экспедиций.

Эрнест подъехал к пристани на своем «Форде» модели А с большим куском льда, привязанным к заднему бамперу. Он передал Самуэлсону лед, полную коробку пива, провизию, бутылку джина и одну бутылку виски, кефаль для наживки, обернутую в газету, плетеные стулья, взятые из дома Хемингуэев, которые они поставят на палубе, удочки и снасти. На борту находились Чарльз и Лорайн Томпсон, Полин, Арчи Маклиш, Лестер, Ал Дудек и Бра Сондерс. Это была первая поездка Полин на катере, и Эрнест все время спрашивал ее, нравится ли ей. Она неизменно отвечала «прекрасно», «чудесно» или, когда он по-настоящему на нее нажимал, «идеально». Эрнест рассказывал Самуэлсону, что цвет воды говорит о различиях в рельефе дна, и показывал ему птиц вдоль темно-фиолетовых вод Гольфстрима – по птицам и летающим рыбам почти всегда можно было угадать Гольфстрим. Вся компания приходила в восторг, когда в воздух выпрыгивала рыба-парусник, танцевала на хвосте и потряхивала носиком. Арчи поймал две королевских макрели, а Томпсон – пеламиду и двадцатифунтовую барракуду. Потом их окружила стая бледно-зеленых дорадо (махи-махи), которые плавали прямо у поверхности, и восемнадцать из них Эрнест с друзьями вытащили за пять минут. Они пойдут на удобрение для клумб, которые устроила Полин.

То была его «прекрасная эпоха», признавался Эрнест брату. По утрам он работал над рукописью, которая поначалу была рассказом об Африке и вскоре превратилась в повествование о сафари – все-таки не художественная проза, несмотря на похожую форму. Он пытался описать свои переживания «по-настоящему», если мы употребим слово, которое снова и снова будет появляться в речи и прозе Эрнеста. Отсюда такие приемы, как измененные имена, собирательные образы, ретроспективные сцены и всеведущий рассказчик в первом лице. Как и во время работы над «Смертью после полудня», Эрнест записывал все, что с ним происходило, и потом редактировал записи; здесь, впрочем, повествование было линейным. Обе книги полны Хемингуэя, и обе очень обаятельны. При этом Эрнест был небрежен с обеими – слишком долго задерживал внимание на определенных темах, делал собственные наблюдения, иногда писал и переписывал заново. Если бы Эрнест был дисциплинирован, то «Смерть после полудня» и будущие «Зеленые холмы Африки» могли стать великими произведениями, а не беспредметными, непоследовательными, неровными (хотя часто очаровательными) описаниями, которыми в итоге и стали. Если бы Эрнест призвал на помощь дисциплину, он бы составил план и создал два «документальных романа», предвосхитивших романы Нормана Мейлера «Армия ночи» (1968) и «Песнь палача» (1979), написанные через тридцать и сорок лет.

Но, так сказать, Эрнест работал над «Зелеными холмами Африки» левой рукой. О весне и лете 1934 года Арнольд Самуэлсон писал: «Рыбалка стала нашим делом и нашим образом жизни». Они планировали отправиться на Кубу в мае, в сезон марлина, как Эрнест сообщил «ученым» из Филадельфии. Но кубинский рыбак Карлос Гутьеррес, которого Эрнест собирался взять штурманом и консультантом, прислал с парома сообщение, что марлина почти не видно, и Эрнест отложил экспедицию до середины июля.

В начале 1930-х Куба была охвачена волнениями, произошла попытка революции. В августе 1933 года диктатор Херардо Мачадо бежал из страны. Вскоре после этого военные, возглавляемые Фульхенсио Батистой, взяли бразды правления, во время так называемого «Сержантского мятежа», в свои руки. Ситуация на Кубе оставалась нестабильной. Первого мая, когда Дос Пассос и Хемингуэй были там, снайперы стреляли по марширующим радикалам, и из-за этого начался бунт.

Американцы, в том числе Грант и Джейн Мейсон, просто залегли на дно и ждали, когда уляжется пыль. На Кубе Депрессия ощущалась не легче, чем на Ки-Уэсте. Чарли Томпсон вспоминал, что видел голодных людей, которые дожидались возвращения рыбацких лодок, надеясь, что рыбаки, если им не понадобится большая часть добычи, отдадут им улов.

Помимо рыбалки лето было небогатым на события, хотя поначалу Эрнест питал большие надежды. В середине июля он получил сообщение, что марлин пошел, и прибыл на «Пилар» в Гавану к пристани «Сан-Франциско». Скоро он уже выходил в море каждый день. «Ученые» думали составить ему компанию на десять дней, но задержались сначала на две недели, а потом и на тридцать дней, они снимали фотографии и собирали образчики тунца и марлина. В последний день на море Кадваладеру наконец повезло. Он подцепил самого большого марлина, которого команда «Пилар» видела в том году, но потерял рыбу из-за того, что она перерезала леску хвостом. И все же ученый признался Эрнесту, что не испытывал таких «острых ощущений» за всю свою жизнь. Впрочем, промысловый сезон в этом году оказался «катастрофическим», по мнению Арнольда Самуэлсона. Он зарегистрировал всего двенадцать марлинов за три месяца. К тому времени, когда «Пилар» со своей командой пришла осенью в гавань Ки-Уэста, наступил сезон ураганов, и выйти в море дольше, чем на один день, стало невозможно. И все-таки Арнольд Гингрич и Дос Пассос приехали к Эрнесту осенью на рыбалку.

Эрнест чувствовал себя спокойным, хотя и немного виноватым из-за того, что долго не писал. Исключением были статьи для «Эсквайра», которые появлялись, пусть не регулярно, но без двухмесячных перерывов. С самого начала статьи для «Эсквайра» принесли ему известность среди многочисленной читательской аудитории. Эти «письма», в которых он иногда писал о рыбалке, иногда об охоте, а иногда и о политике, во многом утвердили его образ как сурового человека, много пьющего, бесстрашного искателя приключений, который жил жизнью, о которой мечтало большинство его читателей (мужчин). Но в 1930-х годах возник острый спрос на социальную художественную прозу – «пролетарский роман», и Эрнест пришел к выводу, что создавшийся образ не всегда работает в его пользу. Глубоководная рыбалка или охота на крупную дичь, которыми он так увлекался, были далеко за пределами возможностей обычного читателя эпохи Депрессии. Когда Эрнест будет слышать критику в адрес своего образа жизни, он станет думать, что ему завидуют, что у его критиков «пена изо рта… при мысли, что я хорошо провожу время или имею какое-либо право хорошо проводить время». Макса Перкинса беспокоило иное соображение, которое не волновало самого Эрнеста: что поклонники образа мужественного Хемингуэя не всегда считали его серьезным писателем или не воспринимали его творчество как серьезную прозу.

В этот момент, казалось, все его внимание было направлено на африканскую книгу, и осенью он регулярно писал страницу за страницей. Но Перкинс – после «Смерти после полудня» и сборника рассказов «Победитель не получает ничего», вышедшего в 1933 году – хотел роман. И Хемингуэй это знал. Он написал рассказ «Один рейс» о Гарри Моргане, хозяине рыболовецкого судна, который в эпоху Великой депрессии, когда рыбаков-спортсменов почти не осталось, вынужден был заняться преступной деятельностью. Эрнест продал этот рассказ «Космополитен» за 5500 долларов, самый крупный гонорар, полученный им за рассказ, и раздумывал, как превратить этот текст в начало романа. Он размышлял и над африканской книгой – рассказом, который становился все длинее и длиннее («длинная сука») и обретал все большее сходство с романом.

Он начинал «Зеленые холмы» с охоты (на которую они вышли под конец экспедиции) на крупных самцов куду, когда Эрнест отчаянно пытается добыть более крупный экземпляр, чем его друг Карл (Чарльз Томпсон). Поскольку его попытки обречены на провал, читатель сразу же понимает, что повествование – не художественный вымысел – не превратится в очередной хвастливый отчет, тщеславный рассказ на предложенную тему. Хотя в законченной книге много самомнения, Эрнест сумел взглянуть на себя со стороны и даже посмеяться над собой. Персонаж Полин – Мама – нередко попадает в юмористические ситуации, нежная привязанность к ней рассказчика кажется очевидной. Рассказчик включает остальных героев, в том числе Кандиски, прототипом которого стал австрийский охотник, встреченный компанией во время экспедиции, в споры о литературе и называет Генри Джеймса, Стивена Крейна и Марка Твена лучшими американскими писателями. Строки «Вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн», стали, бесспорно, одной из самых известных цитат Хемингуэя. В характерной для него манере он выступает против критиков, называя их «червями для наживки, набитыми в бутылку и старающимися урвать знания и корм от общения друг с другом и с бутылкой».

Книга начинается с того, что рассказчик терпит неудачу на охоте, и заканчивается эпизодом, в котором он наконец-то убивает куду и тут же узнает, что Карл, т. е. Чарльз, застрелил быка, рога которого намного больше – точно так же, как раньше Карл превзошел его в охоте на носорога. «Отравленный завистью», рассказчик решается сравнить своего куду и куду Карла и говорит Старику (Филипу Персивалю): «Я очень рад за Карла. С меня хватит того, что я добыл». Для Хемингуэя затронуть тему соперничества и признать себя превзойденным значило, что он достиг точки наивысшей уверенности и может позволить себе сдать позиции. Рассказчик из «Зеленых холмов Африки» – редкое явление в произведениях Хемингуэя: он счастливый человек.

И хотя, конечно, «Зеленые холмы Африки», как и «Смерть после полудня», не достигли планки, заданной романами «И восходит солнце» или «Прощай, оружие!», эти произведения представляют собой занимательный образец документальной литературы, показывающей человека, увлеченного своим делом, удивительно откровенного и самокритичного. Эрнест нисколько не поскромничал с оценкой романа. Он ликовал, когда закончил книгу, и сказал Максу Перкинсу: «Это шикарная вещь… Я думаю, лучшее из всего, что я написал». Он понимал, что Макс ждет роман, и, может быть, поэтому упоминал о той «длинной штуке» или «длинной суке». Эрнест начинал писать рассказ, но движущая сила сюжета несла его вперед, пока он не закончил всю историю сафари целиком. Он точно не знал, как охарактеризовать рукопись: «Придется подумать, что с ней делать – пожалуй, семьдесят тысяч слов многовато для рассказа – она может быть книгой сама по себе!» И все же он раздумывал, как бы роман «выпустить на свободу» вместе со сборником из пятидесяти четырех рассказов, публикацию которого они с Максом обсуждали. «Настоящее повествование, увлекательное и вместе с тем литературное, встретишь очень редко… Нужно создавать страну – не описывать ее. Это так же трудно, как рисовать Сезанна – и я единственный ублюдок, который может это сделать прямо сейчас». К облегчению Эрнеста, Макс решил публиковать «Зеленые холмы» книгой и не включать в сборник – впрочем, он тоже беспокоился. Ему хотелось, чтобы книга больше напоминала роман, а не отчет туриста: Макс надеялся, что «в книге наличествует элемент воображения, нечто полностью отличное от обычного рассказа об экспедиции». «Художественная» составляющая не только сделает чтение более приятным, но и поможет продать больший тираж, чем получилось бы с книгой о путешествии или документальным повествованием об Африке. При этом Перкинс не ждал много от «Зеленых холмов» и в письме Скотту Фицджеральду называл этот роман и «Смерть после полудня» «второстепенными» произведениями. У Перкинса были опасения еще и по иному поводу, потому что, с его точки зрения, общественность по-прежнему обходила Хемингуэя молчанием («Волна против него поднялась сильная»).

В феврале 1935 года Эрнест сдал «Зеленые холмы Африки» в издательство. Хемингуэи провели отпуск в Пигготте и по возвращении обнаружили, что у Эрнеста повторный приступ дизентерии, требующий госпитализации. Он встал на ноги, чтобы поприветствовать Макса Перкинса и его жену в Ки-Уэсте и еще Сару Мерфи, приехавшую отдельно.

В 1932 году супруги Мерфи вернулись в Америку навсегда. В конце 1934 года Джеральд занялся семейным бизнесом и приступил к работе в своей компании кожаных изделий «Марк Кросс». Туберкулез у Патрика Мерфи вернулся в другое легкое, и несколько месяцев мальчик провел в клинике «Докторс хоспитал» в Нью-Йорке; позже его переведут в санаторий на озере Саранак в Адирондакских горах.

В начале 1935 года, в самый неожиданный момент, семью Мерфи потрясла трагедия. У Баота Мерфи, старшего сына («здорового»), после кори развился мастоидит, требовавший операции. Вскоре Баот заболел менингитом, который и унес его жизнь 17 марта, после мучительной агонии, продолжавшейся десять дней. Дос Пассосы и Хемингуэи откликнулись на несчастье с таким великодушием, что Мерфи с благодарностью телеграфировали в ответ: «МЫ ПЫТАЕМСЯ БЫТЬ ТАКИМИ КАКИМИ ВЫ ХОТИТЕ НАС ВИДЕТЬ ПРОДОЛЖАЙТЕ ДУМАТЬ О НАС ПОЖАЛУЙСТА».

Аманда Вайль, биограф Мерфи, пишет, что письмо Эрнеста к Джеральду и Саре было самым трогательным и душевным из писем друзей. «Все не так плохо для Баота, – писал Эрнест, – потому что он хорошо прожил свою жизнь, всю свою жизнь. Он сделал лишь то, что нам всем придется сделать. Просто он только что закончил с этим». Эрнест проводил грубую, но неизбежную аналогию – что чувствовал бы он сам, если бы Джек умер, – и продолжал: «Это ваша утрата [выделено Хемингуэем]: больше ваша, чем его, поэтому вы можете мужественно, по справедливости, смотреть ей в лицо. Я не могу быть мужественным, думая об этом, и в глубине души болею за вас обоих». Эрнест рисует картину: Мерфи и их друзья плывут на корабле, который, как им теперь известно, так и не доберется до порта. И раз уже им не придется больше сойти на берег, людям на судне нужно стойко переносить любую непогоду во время путешествия. «Мы должны поддерживать наш корабль на плаву и заботиться друг о друге. Нам повезло, что с нами на борту хорошие люди». После смерти Баота Эрнест с удвоенной энергией пытался подбодрить Патрика Мерфи в санатории Адирондака. Он отправил ему трофейную голову импалы, чтобы украсить больничную палату. Бедственная участь детей Мерфи вызвала у него новый прилив нежности к Саре, с которой его связывала долгая дружба (его отношения с Джеральдом безболезненно увяли).

Кэти Дос Пассос заметила перемены в Эрнесте: он перестал быть «вспыльчивым» и «грубым» и теперь стал «огромной клеткой с канарейками», сопровождаемый «толпой кубинских зомби», которые относились к нему как к «конкистадору». Однако он по-прежнему «пытался быть оракулом» и очень нуждался в «лучшем друге» и «серьезном критике», который оторвал бы ему «длинные белые бакенбарды» (метафорически говоря).

Той зимой Кэти и Дос сняли дом на Ки-Уэсте. Они обратили внимание, что город наполнился рузвельтовцами, а дом Хемингуэя на Уайтхед-стрит превратился в туристическую достопримечательность. Кэти с Досом стали называть Эрнеста «старым мастером», потому что он устанавливал законы, или «Махатмой» из-за того, что он часто оборачивал голову полотенцем, чтобы защититься от солнца. «Он стал капризнее, чем раньше, – отмечал Дос, – но если хотел, то мог быть очень смешным». В Досе, кажется, вовсе не было духа соперничества, он любил смотреть, как Эрнест сражается с крупной рыбой.

Нельзя сказать, чтобы с Эрнестом было легко рыбачить. В начале апреля он отправился на острова Бимини на Багамах, по совету старого друга Майка Стратера, который сообщил, что воды рядом с островами бороздит гигантский тунец. Эрнест вышел в море вместе с Майком, Досом и Кэти и двумя местными жителями, Бредом Пайндером и Хэмилтоном Адамсом. Едва они покинули гавань, как Эрнест подрезал большую акулу. Он вел животное рядом с лодкой и одновременно пытался забагрить его левой рукой, держа заряженный пистолет в правой (из этого пистолета он обычно отстреливал акул, мешавших ему вытащить на палубу большую рыбу). Во время маневра багор сломался, и одна его часть ударила по пистолету, который дважды выстрелил, и пули попали в обе ноги Эрнеста. Были задеты мягкие ткани, но раны тем не менее нуждались в обработке, и «Пилар» пришлось изменить курс и вернуться на Ки-Уэст. Кэти Дос Пассос очень рассердилась на Эрнеста из-за невнимательного обращения с оружием и отказалась разговаривать с ним.

Бимини оказался редкой находкой для Эрнеста. В следующие три года он будет проводить там по нескольку месяцев. Небольшой островок посреди Гольфстрима манил к себе устойчивым прохладным бризом. Вода здесь такая прозрачная – рассказывал Эрнест Саре Мерфи – что кажется, будто ты сядешь на мель, когда у тебя десять саженей под килем. На острове стояли несколько крытых соломой хижин, домики, небольшой отель и магазин-бар. В конце апреля прилетела Полин. Она обнаружила пляж длиной семь миль и сняла на лето дом для себя и мальчиков. То лето превратится для Джека, Патрика и Грегори в волшебную интерлюдию. Именно здесь будет разворачиваться действие романа «Острова в океане», единственного произведения Хемингуэя, в котором его сыновья появятся в качестве персонажей.

Недостатком Бимини была огромная популяция акул: в «Островах в океане» присутствует драматическая сцена спасения среднего сына Томаса Хадсона от нападения акул. Акулы мешали рыбалке, потому что могли объесть рыбу до «огрызка» на удочке и оставить только голову и позвоночник. Эрнест нашел выход: он стал отстреливать их; сложность была в том, что у акул очень маленький мозг, а остановить акулу можно было, только выстрелив ей в мозг. Расстроенный Эрнест стал просить автомат Томпсона у другого яхтсмена, который в конце концов отдал автомат Хемингуэю, поняв, что оружие Эрнесту так понравилось, что он явно не вернет его в ближайшее время. Кэти Дос Пассос описала нападение акул с Эрнестом и его автоматом:

Они приближаются, как скорый поезд, и пожирают рыбу, как лесопилка – за один укус срезая двадцать пять или тридцать фунтов. Эрнест стреляет в них из автомата, ррр – но это не останавливает их – ужасно видеть, как в них вонзаются пули – акула бьется в крови и пене – белый живот и страшные челюсти – серые холодные глаза – я была в ужасе, но зрелище невероятно захватывающее.

Этот автомат стоил ему дружбы. Как-то днем на «Пилар» Майк Стратер подсек четырнадцатифутового черного марлина. Эрнест тут же достал оружие, готовый нацелиться на любого хищника. В конце концов он действительно стал стрелять в акулу; к несчастью, было так много крови, что к катеру подошли и другие акулы и рыбина Майка была изуродована. Ее вес составил пятьсот фунтов даже после того, как ее объели. Это был самый крупный черный марлин, выловленный рядом с Бимини. Майк и Эрнест, понимая, что размеры животного возбудят зависть у всех спортсменов-рыболовов, которые приезжали на Бимини, взвесили и замерили рыбу на причале и затем немного попозировали для снимков: Эрнест как хозяин судна, а Страйтер – как герой-рыболов.

Проблема была в том, что на всех фотографиях гордый, ухмыляющийся Эрнест стоит к рыбине ближе, чем Майк; он поднял руку и положил ее на один из оставшихся плавников. Сделав несколько фотографий, фотограф спросил, нельзя ли сфотографировать самого рыболова и его улов – без Эрнеста. Позднее, когда одна из первых фотографий была опубликована в «Тайм», журнал описал снимок так, как будто рыбу поймал Эрнест – и не исправил описание. Майк обвинил Эрнеста[46], во‑первых, в том, что тот приманил акул кровью убитого животного, и те объели добычу, а во‑вторых, в попытках отнести изувеченного, но все равно рекордного марлина на свой счет, хотя рыбину вытащил все-таки Майк. В июльском номере «Эсквайра» за 1935 год вышла статья Эрнеста под названием «Президент побеждает» (Стратер был президентом Клуба тунца в Мэне, и таким заголовком Хемингуэй, видимо, хотел над ним подшутить). В статье Эрнест не упоминал ни о том, что расстрелял акулу из автомата, ни о последующем пиршестве, и, по сути, говорил, что ему пришлось заменить уставшего в борьбе с марлином Стратера – это заявление Майк позже будет оспаривать. Несмотря на то что Эрнест и Майк продолжали писать друг другу еще несколько лет, дружба была кончена.

Страстная увлеченность Эрнеста большой рыбой достигла пика, когда он открыл для себя Бимини. И когда обнаружил, что на остров ради рыбалки приезжают богачи. Эрнест завязал дружбу с несколькими из натурализовавшихся иностранцев, с которыми его объединяла общая страсть, однако когда они ближе узнали друг друга, между ними возникли разногласия. У большинства рыбаков катера были значительно больше, чем «Пилар». Кип Фаррингтон, один из первых знакомых яхтсменов Эрнеста на Бимини, был чрезвычайно успешным биржевым маклером. Он покинул рынок как раз вовремя, перед крахом, и стал преуспевающим автором, пишущим о рыбалке. Кип был первым спортсменом, поймавшим марлина у Бимини в 1933 году, и вслед за ним пришли другие богатые рыболовы. Еще один новый друг Эрнеста, Майк Лернер, владел сетью магазинов женской одежды. Он и его жена Хелен были заядлыми рыболовами. Им принадлежал очень комфортабельный дом на Бимини с огороженной с трех сторон верандой. Лернер не раз сдавал его Эрнесту, который опишет его как дом Томаса Хадсона в «Островах в океане». Лернер был серьезным исследователем в области морской биологии. Один из пионеров промысловой рыбалки, он стал членом-учредителем Международной ассоциации любительского и спортивного лова в Музее естествознания в Нью-Йорке; сотрудником ассоциации вскоре станет и Эрнест. Томми Шевлин, с которым Эрнеста свяжет крепкая дружба, происходил из семьи, сколотившей состояние на лесозаготовках на Западном побережье. Он был отличным охотником (охотился в том числе на крупную дичь), игроком в гольф и игроком в поло. Вместе с Эрнестом Томми приехал на ранчо «Л-Бар-Т», где они охотились на гризли, лося и антилоп. Одним из первых он построил дом на соседнем с Бимини острове Кэт-Кей. Шевлину, высокому, красивому и обаятельному, был всего двадцать один год, и поэтому он играл при Эрнесте роль младшего брата. Хемингуэй любил, когда тот находился недалеко от него.

Эрнест обрадовался возможности представить настоящего «белого охотника» этой толпе обеспеченных, склонных к соперничеству рыболовов. Он поддерживал связь с Брором Бликсен-Финеке и его второй женой, тридцатилетней Евой, и демонстративно пригласил их на Бимини. Ходили слухи, что Эрнест спал с Евой, которая была в некотором смысле авантюристкой. Однажды вечером компании, включая Брора, пришлось спать на палубе «Пилар», тогда как у Эрнеста и Евы были каюты под палубой. Несомненно, это были просто слухи, которые в изобилии ходили по малочисленной общине яхтсменов, местных жителей и туземцев.

Ева была красивой блондинкой – но и Полин теперь была блондинкой. Этим летом она поразила мужа, перекрасив волосы в пепельный блонд. Эрнест писал Джейн Мейсон, которая вернулась на Кубу: «Она выглядит просто чудесно; шикарнее, чем всегда… не может даже представить себя не блондинкой. Я могу по-разному думать о ней, и всегда она чудесная». Полин постаралась прибыть на Бимини, когда приехали Бликсен-Финеке.

Эрнест не стал впустую тратить время, разыгрывая из себя вождя на прогулке по Бимини. Он бросил вызов: он сможет нокаутировать любого мужчину на острове к третьему раунду. Говорили, пара человек приняла вызов, и обоих он легко одолел. Позже, тем же летом, он провел несколько «демонстрационных» раундов с бывшим тяжеловесом Томом Хини, потерявшим форму, который когда-то выходил на ринг с Джином Танни. Вне ринга Эрнест нокаутировал одного своего приятеля-яхтсмена, Джозефа Фейрчайлда Кнаппа, владельца медиаимперии «Фейрчайлд». Кнапп попросил Эрнеста с компанией ночных гуляк успокоиться и назвал его «мордастой тупицей», «дутым жуликом», «паршивым писателем». Эрнест уложил его четырьмя быстрыми ударами. Об этом поединке стали слагать легенды и пели в песне, написанной местными жителями; слова песни включали фразу «мордастая тупица в гавани», причем под тупицей имелся в виду Эрнест.

В конце лета на Бимини, проведенного с богатыми рыболовами, Эрнест неожиданно для себя написал статью в марксистский журнал «Нью массес». Этот журнал раньше точил на Хемингуэя зуб и обвинял его в отказе сотрудничать по политическим мотивам. Если он отказывается иметь дело с «пролетарской литературой», значит, он враг рабочих, считали авторы журнала – а Грэнвиль Хикс предлагал Хемингуэю со страниц «Нью массес» написать роман о забастовке.

Второго сентября по островам Флорида-Кис пронесся ураган. Он пощадил Ки-Уэст, но с полной силой обрушился на Верхний и Нижний Матекумбе. В это время велись работы на мосту и шоссе, связывающих острова с материком: это был проект Гражданского корпуса охраны окружающей среды, на котором трудились семьсот сотрудников корпуса, ветеранов войны. Вместе со своими семьями они жили на двух островах в кое-как возведенных жилищах. Несмотря на то что о приближающемся урагане и пути его следования было сделано несколько предупреждений, правительство не сделало ничего для защиты этих людей. Лагеря накрыла двадцатифутовая нагонная волна урагана, погибло более пятисот человек. Эрнест участвовал в спасательной операции, и спасателям пришлось надеть перчатки и противогазы, чтобы собрать тела, быстро разлагавшиеся под тропическим солнцем. Эрнест был в ярости: правительство направило поезд для перевозки рабочих, но не вовремя, их разместили в хлипких лачугах из древесины и картона, которые не выстояли бы даже в самый умеренный ураган, а кроме того, Вашингтон не выделил достаточного количества спасателей или материальную помощь. После того как «Нью массес» отправил Хемингуэю телеграмму с предложением написать рассказ, тот сначала отказался, как поступал в большинстве случаев, если журнал не мог позволить себе заплатить ему крупный гонорар. Но затем решил, что такое событие выше политики – или, скорее, подумал, что статья о том, кто убил ветеранов (эта фраза станет заголовком), может выступить мощным обвинением против тех, кто вершил дела в Вашингтоне.

После того как Эрнест сдал статью, ему в голову пришли другие мысли. Кажется, разговора об оплате не было: журнал либо не платил за статьи, либо платил гроши, и редактор мог опасаться, что столь низкий гонорар оскорбит Хемингуэя. В любом случае, Эрнест не просил об оплате. Он настолько не привык к бескорыстным поступкам, что не смог удержаться от хвастовства о том, что бесплатно написал статью для «Нью массес». Эрнест отправил письмо своему другу Саре Мерфи, которой так восхищался, что всегда искал ее благосклонности. В письме он говорил, что «Нью массес» «лучше было бы» напечатать следующее заявление: «Мы неодобрительно относимся к м-ру Х. и не хотим, чтобы кто-нибудь когда-нибудь был обманут чем-нибудь еще, что он мог бы написать, но он очень дорогой репортер, который оказался на месте происшествия и поскольку он не верит в то, что на убийстве надо зарабатывать деньги, он написал ее для нас задаром».

«Нью массес» не напечатал такого заявления. Только Сара Мерфи и другие друзья, которым он, вероятно, рассказал об этом, знали, что он написал статью бесплатно. Итак, игроки в поло и пролетарский журнал – это было странное лето.

Глава 18

Пожалуй, неизбежно, что в один прекрасный день Хемингуэй должен быть заговорить о размерах члена Скотта Фицджеральда. Дружба со Скоттом была отличительной чертой жизни и литературного пути Эрнеста. Скотт сыграл важную роль на раннем этапе его карьеры: именно он привел Эрнеста в «Скрибнерс» и довел до ума черновик романа «И восходит солнце». Оба писателя своей жизнью символизировали Париж 1920-х годов, а в своих произведениях они говорили за новое поколение писателей и вдохновляли их. Вдвоем они почти полностью раскрывали тему. Но к 1933 году Эрнест стал стремиться прекратить отношения со Скоттом.

Скотт довольно точно констатировал конец дружбы, когда написал в 1929 году в «Записных книжках»: «Эрнест – пока он не перешагнул через меня». После 1930 года писатели встречались лишь четыре раза; впрочем, в последний раз в Голливуде в 1937 году они лишь поздоровались друг с другом. И, как рассказывали легенды, они встретятся еще один раз в «Мишо», где отправятся в туалет, чтобы Эрнест смог оценить размеры Фицджеральдова члена – но весьма вероятно, что этого никогда не происходило. Эрнест рассказал историю сего обследования в самом конце жизни в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой» о Париже 1920-х годов, поместив ее хронологически после первого приступа безумия у Зельды, произошедшего в апреле 1930 года; кажется, он говорил, что они встретились осенью 1931 года. Здесь возникает первая сложность: в том году они оба находились в Париже в одно и то же время меньше недели, в середине сентября. Зельду отпустили из швейцарской клиники «Пранжен» 15 сентября, и они со Скоттом вернулись в США, уже навсегда, на борту «Аквитании» 19 сентября. Эрнест приехал в Париж из Испании в конце августа. Они с Полин отплыли в Америку на «Иль де Франс» 23 сентября.

Биографы Хемингуэя, за исключением Кеннета Линна, поверили ему на слово, когда он описывал сцену в «Мишо» для читателей «Праздника, который всегда с тобой». Скотт сказал, что единственной его сексуальной партнершей была Зельда – вполне возможно – и что она заявила ему, будто пенис Скотта недостаточно большой, чтобы ее удовлетворить. Эрнест попросил Скотта встретиться с ним в «кабинете» – le water – где он молча осмотрел пенис Скотта. Когда они вернулись к столу, Эрнест сообщил Скотту, что, если рассматривать член сверху, можно впасть в заблуждение, поскольку с такого ракурса орган кажется меньше. Пенис Скотта нормальный, сказал Эрнест, а Зельда просто пытается «погубить его».

Эрнест добавил, что значение имеет размер эрегированного пениса и что Скотт может положить в постель подушки, чтобы изменить угол проникновения – наверняка Фицджеральд уже обладал соответствующими знаниями. Далее Хемингуэй писал, что Скотт продолжал сомневаться, и Эрнест отвел его в Лувр, посмотреть на греческие статуи с пенисами разного размера. Такая экскурсия кажется совершенно невероятной.

То, что произошло в действительности, скорее всего было более будничным. Вероятно, Эрнест никогда не осматривал член Скотта. Если судить по рассказам о следующей встрече писателей, в январе 1933 года Скотт был действительно обеспокоен своей способностью удовлетворить Зельду. Эрнест согласился встретиться с Эдмундом Уилсоном и Скоттом Фицджеральдом в ресторане «Аврора» в центре Манхэттена. Скотт был уже пьян, когда приехал, и Эрнест скорее всего тоже, потому что приехал на такси и говорил при этом, что хочет сделать что-нибудь хорошее для лошадей, поскольку побывал на многих боях с быками, где погибали лошади. Он едва не плакал, и его легко убедили спеть пару непристойных итальянских песен для официантов. Уилсон рассказывал, что большую часть вечера Скотт сидел, положив голову на стол, как Соня на Безумном чаепитии – и лежал под столом, откуда иногда подключался к беседе. По словам Уилсона, Эрнест признался, будто Скотт спрашивал его, нормальных ли размеров его член; Джон Пил Бишоп уже сообщил Уилсону, что теперь это частая тема застольных бесед Скотта. Эрнест пытался передать Уилсону точку зрения, что пенис выглядит более маленьким, если смотреть на него сверху, но Уилсон не понимал, что он говорит. Вероятно, именно после этой встречи у Уилсона сложится впечатление, что Эрнест, будучи великим писателем, «как человек был настоящий всенародный с. с. [сукин сын, используется сокращение. – Прим. пер.], подлый и склочный, раздражительный и чрезвычайно эгоцентричный, и во многом практически психопат». Конечно, поступок был грубым по отношению к громадной обеспокоенности Скотта размерами члена. Эдмунда поразило то, как Скотт вел себя с Эрнестом. Он писал: «Хемингуэй теперь великий человек, и Скотт настолько был ошеломлен его величием, что смутил меня своим самоуничижением». Скотту его поведение казалось несколько иным, судя по извинительному письму, которое он написал Уилсону вскоре после этой встречи. «С Эрнестом я, кажется, достиг такого состояния, что, когда мы пьем вместе, я наполовину закуска, наполовину прислуга для него». Он сообщил Максу Перкинсу, что «ужасно загулял», и знал, что Эрнест пытался скрыть это от Макса.

Они не виделись еще четыре года, однако вели оживленную переписку. Весной 1934 года был издан непризнанный шедевр Фицджеральда, «Ночь нежна», после того как публиковался в «Скрибнерс мэгэзин» частями с января по апрель. Скотт к маю не получил новостей от Эрнеста и прямо спросил его мнение: «Тебе понравилась книга? Бога ради, напиши мне и так или иначе скажи». Эрнест же без умолку болтал со всеми вокруг, но особенно с Перкинсом, что Скотт запутался, пытаясь написать книгу, которую ждали от него критики, и его положение лишь осложнялось тем, что Скотт был «опустившимся пьяницей» и что Зельда погубила его. В романе «Ночь нежна» Скотт приближался к манере Эрнеста. Главные герои, Дик и Николь Дайверы, имеют отчасти автобиографические черты, а отчасти списаны с Джеральда и Сары Мерфи. В романе поднимается вопрос о богатстве и богатых – это была постоянная тема Фицджеральда, однако Эрнест все больше испытывал в отношении ее двойственные чувства, потому что сам оказался в мире богатых и начал жить в таких местах, как Бимини и Гавана.

«Роман мне и понравился и нет, – так начинал Эрнест письмо Скотту о «Ночь нежна». – Он начинается чудесным описанием Сары и Джеральда… А потом ты стал валять дурака, придумал им историю, которая с ними никогда не происходила, превратил их в других людей, а ты не можешь делать этого, Скотт». Письмо становилось все более запутанным; Эрнест не знал, рассердился ли он из-за того, что Скотт описал реальных людей, или из-за того, что не полностью уподобил героев реальным прототипам. При этом он сетовал, что Скотт придумал героев, но не додумал образ, слишком взял многое из жизни. Впрочем, к середине тон письма становится дружелюбным, как будто Эрнест переключил внимание на Скотта после того, как долго его игнорировал: «Бога ради, пиши и не думай о том, что скажут, или о том, будет ли книга шедевром». Может, совет и хороший, но он несколько припоздал. Он сказал Скотту оставить Зельду, которая была его «личной трагедией». И перешел к делу: «Хотелось бы увидеться с тобой и переговорить обо всем с тобой трезвым. Ты так дьявольски вонял в Н. Й., что говорить было невозможно». Опять же, верно, но чья бы корова мычала. И хвалил Скотта: «Ты сейчас можешь писать в два раза лучше, чем когда-нибудь раньше», и прибавил: «Я ужасно люблю тебя».

Письмо было «высокофреническим», если позаимствовать слово, которым Эрнест описывал себя в письме Саре Мерфи. Эрнест в самом деле двояко относился к Скотту, точно так же, как к достигнутому Скоттом в «Ночь нежна». По какой-то причине Эрнест не смог похвалить роман, когда тот вышел, однако он сделал это через пять лет, незадолго до смерти Скотта, когда его другу от похвал было уже мало пользы – но и тогда в письме Максу Перкинсу, а не Скотту: «Удивительно, насколько хороша большая часть [романа], – писал Эрнест. – Как бы мне хотелось, чтобы он продолжал писать. Неужели все кончено или он снова будет писать?» Может, потому, что Эрнест посчитал, будто Скотт оставил писательство, он нарисовал Максу психологический портрет своей дружбы со Скоттом. «Всегда чувствовал себя как глупый маленький мальчик, который имеет превосходство над Скоттом – как мелкий грубиян, который издевается над чувствительным, но талантливым мальчиком», – написал он в скобках в постскриптуме и добавил, хорошо подбирая слова: «Когда читал роман, пугался оттого, насколько большая часть его хороша».

Эрнест и Скотт обменялись письмами в декабре 1935 года. Эрнест пригласил Скотта пойти с ним посмотреть боксерский матч в Гаване. Скотт явно был не в восторге от «Зеленых холмов Африки», и Эрнест обиделся: «Был рад увидеть из письма, что ты теперь не знаешь, когда книга – хорошая или что делает книгу хуже обычного» – комментарий, свидетельствующий о том, что Эрнест по-прежнему пытался отделаться от того, какое одолжение Скотт оказал ему редактированием «И восходит солнце». В другом письме Скотту, пять дней спустя, Эрнест начал выражать заботу, сочувствовать по поводу бессонницы, разрушительных последствий алкоголизма и так далее. И вдруг пустился в черный юмор. Шутка заключалась в том, что Скотту нужно было надежно застраховаться и поехать с ним на Кубу, где его могли убить во время революции. Друзья Хемингуэя и Скотта передали бы печень Скотта Принстонскому клубу, одно легкое Максу Перкинсу, а другое – редактору «Сатердэй ивнинг пост» Джорджу Горацию Лоримеру. Если бы они нашли его яички, то передали бы их на борт «Иль де Франс», и корабль доставил бы их в Париж и затем в Антиб, где их бросили бы в море у «Иден рок», а Маклиш прочел бы проникновенные стихи. Эрнест настолько был захвачен фантазией, что даже написал несколько строк стихотворения. Он выпотрошил друга так же аккуратно, как потрошил форель.

Скотт между тем написал и собирался опубликовать в «Эсквайре» цикл из трех эссе, и первое называлось «Крушение». Они были напечатаны в январе, феврале и марте 1936 года и будут выпущены книгой в 1945 году под тем же названием, после смерти Скотта, под редакцией Эдмунда Уилсона. Фицджеральд описывал свои ощущения, будто он тарелка, которая взяла и разбилась, и анализировал, как такое произошло и как можно продолжать после этого жить. Эссе стали классикой, заложив основу для мемуаров с глубоким самокопанием, которые расцветут пышным цветом через несколько десятилетий. И подарили миру самые незабываемые афоризмы американской прозы, например: «В душе, где царит настоящая темная ночь, всегда три часа утра, день за днем». На фоне откровенно исповедальных мемуаров, последовавших за очерками, эссе «Крушение» отчасти утратило свою первоначальную силу, но в те дни читатели и критики с огромным чувством откликнулись на личные откровения – среди них и Эрнест. Словно Скотт сделал что-то противоестественное. «Он как будто почти гордится бесстыдством крушения», – написал Эрнест Максу после публикации первых двух эссе.

Эрнест воспользовался случаем, чтобы перебрать все свои жалобы на Скотта. Он давно утверждал, что тот «не мог думать – никогда не мог» и что ему следует работать и прекратить «хныкать на публике». Эрнест считал, что лучше бы Скотт поехал на другой континент воевать, а не сидел в Штатах в кабинете – тогда его «пристрелили бы за малодушие». Он привел несколько причин, как Скотт дошел до такого положения: он слишком часто писал ради денег (однако в другом месте Эрнест говорит, что Скотт писал для критиков) и так любил юность, что с ее уходом всерьез испугался – последнее замечание было весьма проницательным.

В «Снегах Килиманджаро», мастерском рассказе, который Эрнест начал писать в апреле 1936 года, через месяц после появления эссе «Крушение», он с залпа начнет кампанию в желании похоронить Скотта и его репутацию в потоке ложной информации и клеветы.

* * *

В первой половине 1936 года Эрнест направил творческую энергию на один из своих худших романов и два лучших рассказа. «Иметь и не иметь» на скорую руку был переделан из двух рассказов: «Возвращения контрабандиста», напечатанного в феврале 1936 года в «Эсквайре», и «Одного рейса», вышедшего в «Космополитене» в мае. Эрнест уже начал обдумывать сборник рассказов, где были бы представлены оба произведения, наряду с двумя африканскими рассказами, которые он заканчивал этой весной – «Снега Килиманджаро» (впервые опубликован в «Эсквайре» в августе) и «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» (вышел в «Космополитене» в сентябре).

Как свидетельствует запутанная история публикаций, в этот период Эрнест много размышлял о том, какие шаги следует предпринять в отношении творческой работы. Их с Максом Перкинсом поглотили среднесрочные и долгосрочные планы. Следующей книгой, по идее, должен был стать еще один сборник рассказов, которые тогда называли «антологией». Эрнест и Макс задумывали сборник под названием «Первые сорок восемь» или «Первые сорок девять», смотря по тому, какие рассказы будут в него включены – решение осложнялось тем фактом, что в такой сборник нужно было включить и «чертовски хорошие [рассказы]… и поставить их в конец», как выразился Эрнест, и нужен был еще один, который следовало бы поставить в начало. С января 1936 года по октябрь 1938-го они с Максом будут переставлять рассказы, будто шахматные фигуры, когда появится «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов».

Макс, не обнаружив на горизонте романа – самого желанного хемингуэевского «продукта» – предложил взять для сборника все четыре новых рассказа вместе с лучшими «письмами», написанными Эрнестом для «Эсквайра», в том числе то длинное, «Крылья над Африкой», посвященное войне итальянского диктатора Бенито Муссолини в Эфиопии. Однако Эрнест отклонил это предложение, не желая включать в сборник рассказы об охоте и рыбалке, чтобы не рисковать неприятием критиков, которые, с его точки зрения, не считали его спортивные увлечения представляющими какую-либо социальную или литературную ценность. Критики считали, что Эрнест имел в виду левых, в то время весьма влиятельных, которые требовали творчества на «пролетарские», не легкомысленные темы, и это вполне могло быть (тем более Перкинс предложил включить его статью о ветеранах в Матекумбе для «Нью массес»), но Эрнест понимал, что рискует оказаться в роли международного авантюриста, типа тех, с которыми он был теперь знаком по Бимини.

Выход из этой беспросветной ситуации предложил Арнольд Гингрич в июне 1936 года. Он приехал на Бимини и убедил Эрнеста, что роман практически у него в руках – это и в самом деле была желанная новость для Эрнеста, понимавшего, насколько она понравится читателям и издателю. Редактор «Эсквайра» все усложнил тем, что завязал во время своей поездки роман с Джейн Мейсон, который продолжится потом и в Нью-Йорке (они поженятся только через двадцать лет, пережив несколько браков с другими людьми). Эрнест знал, что что-то происходит, но едва ли мог заявить территориальные претензии, и только бормотал: «Проклятый редактор приезжает на Бимини и видит блондинку, и с тех пор все идет не так».

Гингрич считал, что Эрнест может объединить два рассказа о Гарри Моргане («Один рейс» и «Возвращение контрабандиста»), сделав его героем или антигероем. Он рисовал в воображении длинную новеллу, примерно из трех глав, которая будет добавлена к пяти главам романа. Замысел был удобным и очень привлекал Эрнеста, поскольку ему все больше хотелось поехать в Испанию корреспондентом на гражданскую войну, разгоравшуюся в стране; таким образом, он был бы свободен от обязательств написать большой роман в ближайшем будущем. Он не только мог бы составить роман из этих двух рассказов, но и переработать (странно, что он подумал об этом) статью для «Нью массес» и включить ее в роман (впрочем, этого не произошло). Он занялся дописыванием рассказа, особенно тех частей, расширить которые призывал его Гингрич – с участием Хелен Брэдли, богатой женщины, которая сближается с Ричардом Гордоном, политически ангажированным писателем.

К несчастью, персонажи Хелен Брэдли и Ричарда Гордона были списаны с реальных людей, Джейн Мейсон и Джона Дос Пассоса, которых Эрнест включил в роман позже. Эрнест, похоже, хотел подробно описать Ричарда Гордона, политизированного писателя, потому что впервые за всю жизнь увидел в Дос Пассосе соперника. Конечно, они давно дружили с Досом. С одной стороны, Дос был добродушнее, чем, например, Маклиш. Ему было все равно, поймает ли Эрнест рыбу больше или заработает больше денег. Кажется, его вовсе не заботила писательская карьера Эрнеста и растущая известность того. До 1936 года Эрнест не ощущал никакой угрозы от Дос Пассоса как писателя. Дос плодотворно работал в 1920-е и опубликовал восемь книг. Лишь две из них, «Три солдата» (1920) и «Манхэттен» (1925), получили признание критиков, и ни одна его книга не продавалась хорошо, а читательская аудитория Доса, кажется, ограничивалась небольшим образованным кружком. Но к 1936 году положение начало меняться.

Другой причиной введения персонажа Дос Пассоса в роман «Иметь и не иметь» была месть. Пять лет назад Дос совершил ошибку: прочитал и сделал комментарий к рукописи «Смерти после полудня» – точно так же, как Скотт Фицджеральд дал Эрнесту совет по спасению книги «И восходит солнце». Эрнест позволил Досу прочитать рукопись зимой 1932 года, отчасти потому, что Дос знал испанский. Он был наполовину португальцем и много времени провел в Испании, прожил в стране около восьми месяцев в 1919-м и 1920 годах. В 1922 году Дос опубликовал сборник очерков об Испании под названием «Росинант снова в пути». Впервые Дос побывал на корриде за четыре года до того, как Эрнест увидел бои быков. И тем не менее Дос никогда не пытался показать превосходство над Эрнестом благодаря своему опыту. Он входил в компанию, которая отправилась в Памплону в 1924 году (это была вторая поездка Эрнеста в Испанию), и с удовольствием участвовал во всеобщем веселье и ходил на бои быков (хотя и не стал aficionado). Эрнест знал, когда в феврале 1932 года позволил Досу просмотреть рукопись о корриде, что друг даст содержательный комментарий прочитанному.

Письмо Доса Пассоса Эрнесту о «Смерти после полудня» было необычайно позитивным. О книге он сказал, что это «лучшее, [что] можно было сделать по такой теме», «чертовски шикарно», «дьявольски здорово» – «я бы сказал, она на голову опережает все твое остальное». Однако он критически отнесся к приему с Пожилой дамой и в целом не одобрил того, что Эрнест стал докапываться до самой сути и «резать правду-матку», раскрывать «все тайны профессии» и играть нечестно, как боксер, который кладет в перчатки гипс перед боем. Эрнест, похоже, спокойно воспринял его критику и попытался «сократить дерьмо», как посоветовал Дос. Он написал в ответ: «Чертовски любезно с твоей стороны взять на себя труд сказать мне об этом». (В том же самом письме он назвал «1919», вторую книгу из трилогии Доса «США» «дьявольски прекрасной».) К концу мая он сообщил Досу, что «выкинул все, против чего ты возражал (мне-то эти страницы казались лучшими, черт тебя возьми, если были), сократил 4 ½ гранок с философией». Эрнест, мастер эффектного финала («Этим можно утешаться, правда?»), сократил первоначальную концовку с переходом от обсуждения корриды к литературе. В исключенных частях текста Хемингуэй писал о том, как опасно писать ради денег: если писатель приспосабливает творчествю к рынку, он больше не имеет права считать себя художником.

Хотя советы Доса, бесспорно, помогли улучшить книгу, его вмешательство было непростительным преступлением. И первый удар Эрнест нанес, показав Доса в «Иметь и не иметь» в образе пролетарского писателя Гордона, который работает над романом о забастовке на текстильной фабрике. Портрет едва замаскирован; Гордон когда-то спал с Хелен Брэдли, чей образ был списан с Джейн Мейсон. Впрочем, Арнольд Гингрич едва ли был одурачен, когда увидел рукопись. Он симпатизировал Эрнесту и бережно относился к Джейн и поверил, что Эрнест оклеветал ее и Доса в «Иметь и не иметь». Гингрич прилетел на Бимини, где стал не на жизнь, а на смерть каждый вечер бороться с Эрнестом и его адвокатом Морисом Спейсером – впрочем, они с радостью отставили в сторону разногласия, чтобы в выходные выйти в море на «Пилар» порыбачить.

Сейчас все мысли Эрнеста были об Испании. Ему хотелось поехать туда журналистом на гражданскую войну. Сделанный на скорую руку роман Эрнеста больше не интересовал, и потому он согласился почти на все сокращения, о которых говорил Гингрич. Позднее Гингрич писал, что встревожился, обнаружив, что Эрнест «вырезал из книги целые куски и не потрудился добавить ни одного слова». Он понимал, что «Иметь и не иметь» получился «довольно уродливым в результате… крупных сокращений без замены удаленных частей текста».

Отчасти поэтому фигура Дос Пафоса понемногу осознается и узнается, в целом по отношению персонажа к «буржуазным» вещам. Однако проблема заключалась вот в чем. Поскольку обеспокоенность левых фашистской угрозы начала проникать в широкие массы, Дос постепенно превращался в крупную фигуру культурного ландшафта. Его восславляли по той же причине, по которой игнорировали Эрнеста, по крайней мере в некоторых кругах: политических убеждений. Эрнест в то время особенно не интересовался борьбой рабочих и знал, что баталии критиков за место пролетариата в литературе не имеют к его творчеству отношения. Но все-таки критика оставалась критикой, а он ненавидел ее.

В 1936 году Дос Пассос опубликовал заключительный том трилогии «США», который наконец сформировал его репутацию. По своей форме романы были экспериментальными, они демонстрировали возможность объединения литературного модернизма – по крайней мере некоторых его элементов – с политически ангажированной, доступной прозой. Трилогия во всеуслышание рассказывала о тяжелом положении рабочих и обездоленных, особенно в годы Депрессии. Невероятно сильным было описание суда и казни иммигрантов-анархистов Сакко и Ванцетти, завершавшееся знаменитыми словами Дос Пассоса: «Все в порядке, мы теперь две нации, Америка». Но самым большим преступлением Доса в глазах Эрнеста было появление на обложке журнала «Тайм» в июле 1936 года – Эрнест, несмотря на свою известность, еще ни разу не оказывался на обложке журнала. (В статье Дос Пассос сравнивался с Толстым и Джойсом, что не могло избежать внимания Эрнеста.)

Маловероятно, чтобы дух соперничества пробудился в Эрнесте из-за больших тиражей Дос Пассоса. Самая успешная книга трилогии, «Большие деньги», была распродана в количестве всего двадцати тысяч экземпляров за год. Дос Пассос даже не мог заставить «Харкурт и Брейс» издать трилогию под одной обложкой до 1938 года. Впрочем, он стал новым любимцем интеллектуалов левого крыла, которые нападали с критикой на Хемингуэя за отсутствие активности в политической деятельности в прошедшем десятилетии (несмотря на статью в «Нью массес» об урагане и ветеранах). Стало быть, Эрнест не завоевал ни уважения, которое, по его мнению, он заслужил, ни оплаты, потому что сознательно отказался от гонорара.

Несмотря на то что Эрнест делал вид, будто его мало заботит мнение левых о нем, он был доволен, когда русский переводчик его произведений Иван Кашкин направил ему в 1935 году статью под названием «Эрнест Хемингуэй: трагедия мастерства», в которой с восхищением говорилось о нравственных принципах хемингуэевского героя. В письме Кашкину Эрнест писал: «Я не могу быть коммунистом теперь, потому что верю только в одно: свободу. В первую очередь я буду заботиться о себе и делать свою работу. Затем я позабочусь о своей семье. Потом я помогу соседу. Но к государству я совершенно безразличен». Еще в 1933 году он сказал одному молодому писателю, что считает государство не более чем схемой быстрого обогащения. И хотя Эрнест так и не станет относиться к государству с уважением, его взгляды должны будут перемениться, поскольку благодаря гражданской войне в Испании начало пробуждаться его политическое сознание.

И все же в двух самых сильных и откровенных рассказах Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» и «Снега Килиманджаро» (вышедших в один год) политики было мало. И тот и другой рассказы описывали события африканской экспедиции Эрнеста, причем персонажи первого были перенесены из жизни в прозу, видимо, почти без изменений. Прототипом Роберта Уилсона, великого белого охотника, стал Филип Персиваль, руководитель экспедиции, тогда как за Марго ясно угадывается Джейн Мейсон. Хемингуэй пишет о ней, вспоминая рекламу кольдкрема «Пондс»: «Это была очень красивая и очень холеная женщина; пять лет назад ее красота и положение в обществе принесли ей пять тысяч долларов, плата за отзыв (с приложением фотографии) о косметическом средстве, которого она никогда не употребляла» («Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера»).

Рассказ начинается с того, как Макомбера торжественно приносят в лагерь. Он только что будто бы застрелил льва – желанный трофей на сафари. На самом деле Макомбер запаниковал, увидев готового напасть льва, и зверя застрелил Уилсон, позволивший Макомберу записать убийство на свой счет, чтобы сохранить осколки достоинства. Судя по тому, что произошло в лагере дальше, мы можем понять, что Марго переспала с Уилсоном, еще больше унизив Макомбера. Отряд уходит охотиться на буйвола, мужчины убивают двух животных, но третий буйвол, раненый, прячется в убежище; повторяется ситуация со львом. Потом, как и лев, буйвол атакует. Макомбер остается на месте и стреляет в буйвола, но промахивается. Смертельный выстрел делает Уилсон, но в то же время стреляет Марго – видимо, в буйвола, атакующего ее мужа, – но попадает прямо в голову Макомберу. Рассказ не дает ответа, намеренно или случайно убила Марго мужа. «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» затрагивает некоторые аспекты жизни и психики Хемингуэя. Он задает вопросы обо всем: начиная с отваги и заканчивая охотничьей этикой (например, о стрельбе из движущегося автомобиля). Хемингуэй помещает себя даже в сознание льва и кратко описывает то, что видит преследуемое животное. Но в то же время рассказ ставит вопрос, кто из персонажей заключает в себе авторское видение: охотник Уилсон, храбрый и принципиальный, хотя и скомпрометированный особыми условиями работы, Макомбер, чьи слабость и трусость вызывают сочувствие читателя, потому что наблюдать за его унижением непросто, или даже Марго, которая выводит себя в совершенно иную плоскость своим отчаянным поступком. Кто на самом деле смел, а кто нет?

Рассказ «Снега Килиманджаро» необходим для понимания Хемингуэя-человека и образа его жизни после нескольких лет, прожитых в Париже. Писатель Гарри уезжает на сафари, из-за небольшой раны у него развивается гангрена. Рассказ состоит из его размышлений, воспоминаний и разговоров с богачкой-женой. Этот персонаж отличается от Полин деталями, но в целом обнаруживает психологическое сходство. Полин, прочитав рассказ, узнает себя и почувствует боль, поскольку героиня верит, что Гарри любит ее, а читатель знает, что на самом деле это не совсем так. Гарри теряет и вновь приходит в сознание и вспоминает события, о которых не написал и теперь уже никогда не напишет. Мы узнаем об этих событиях из лирических абзацев, выделенных курсивом: многие взяты из прошлого Хемингуэя, некоторые преувеличены и драматически усилены – так Эрнест поступал и в реальности. Герой вспоминает детство на озере, войну в Италии (драматичность переживаний усиливается включением боевых эпизодов), освещение греко-турецкой войны, зимы в Шрунсе, ночевку на матрасах, набитых буковыми листьями, и живописное катание под гору днем, рыбалку в Шварцвальде, охоту и рыбалку в Вайоминге. Но чаще всего Гарри вспоминает о Париже, городе, в котором Эрнест провел юность с Хэдли, когда события протекали одновременно спешно и приятно. Гарри бросил писать до того момента, с которого начинается рассказ, и отчасти обвиняет в этом деньги жены, избавившие его от необходимости работать. Но Гарри обвиняет и себя: «Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством» («Снега Килиманджаро»). [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.] (Упоминание о пьянстве говорит само за себя, поскольку это тот редкий случай, когда Эрнест – устами Гарри – признавался, что слишком много пил). Гарри потрясен тем, как много того, о чем он мог бы написать, и (интересная деталь!) связанной с этим ответственностью: «Он следил за тем, как меняется мир… Все это он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, но теперь уже не напишет».

Именно в «Снегах Килиманджаро» впервые прозвучала почти навязчивая идея Хемингуэя, которая будет появляться в его переписке с этого момента и до смерти: что он может «исписаться» и будет неспособен писать об определенных вещах, которые всегда умел описывать и знал, как включить ту или иную тему в прозу. Поскольку интерес публики к Эрнесту продолжал расти и критики нередко рассматривали его творчество через призму биографии автора, он опасался, что те, кто пишет о его жизни, каким-то образом лишат его собственных переживаний. После того как в 1948 году Малкольм Коули написал о Хемингуэе длинный биографический очерк, напечатанный в журнале «Лайф», он стал жаловаться, что «утратил» впечатления, о которых писал Коули, и сообщил своему поклоннику, что ему надоело терять то, о чем он когда-то много думал. В «Снегах» Гарри ругает себя за то, что не «использовал» впечатления в работе. Он вспоминает о том, что, несомненно, указывает на ранчо Нордквистов в Вайоминге, и говорит: «У него хватило бы материала, по крайней мере, на двадцать рассказов о тех местах, а он не написал ни одного» и будто спрашивает себя: «Почему?»

«Снега Килиманджаро» стали переломным моментом на творческом пути тридцатисемилетнего Эрнеста. Блестящий рассказ является одновременно напоминанием и протестом против его собственного поведения, когда он позволил Гингричу выпотрошить «Иметь и не иметь» и не потрудился переписать роман и сделать из него стоящую вещь – или вовсе отказаться от него. Эрнест больше не писал для себя (чего он, казалось, боялся), а только для других – и все чаще ради денег – то есть занимался именно тем, от чего предостерегал писателей в «Смерти после полудня», в тех пассажах об искусстве, которые, по иронии судьбы, исключил по совету Дос Пассоса. Рассказ «Снега Килиманджаро» является отчасти его апологией.

Строки рассказа, посвященные Скотту Фицджеральду, свидетельствуют о еще одном пройденном рубеже, на сей раз в отношениях с друзьями: можно сказать, он заявил тем самым, что он больше не испыптывает угрызений совести по поводу друзей из своего прошлого. «Снега Килиманджаро» впервые были напечатаны в «Эсквайре» в августе 1936 года, всего через пять месяцев после выхода последнего эссе «Крушение», что говорит о том, что Гингрич не проявлял столь нежной озабоченности репутацией Фицджеральда, какую показывал в отношении Джейн Мейсон и Дос Пассоса. В рассказе упоминалось настоящее имя Скотта, и весь этот пассаж о богачах выставлял его друга в смешном свете:

Богатые – скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в триктрак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами». И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше». Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое («Снега Килиманджаро»). [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]

Вероятно, Эрнест считал, что рассказ о писателе, погубившем себя связями с богачами, был подходящей площадкой для обнародования подобного вопроса. Однако необходимости называть имя реального человека в художественной прозе не было. Мнение Эрнеста, будто Скотт наивен и даже глуп, потому что не раскусил богатых, как это сделал он, якобы оправдывает рассказчика «Снегов»: впрочем, как бы тот ни заблуждался, существовал по крайней мере еще один знаменитый писатель, заблуждавшийся еще больше. Поступок едва ли был добрым.

Перевертывание событий таким образом, что мишенью оказался Скотт – тогда как на самом деле этой заблудшей душой был Эрнест, – можно назвать необыкновенно коварным поступком. Та фраза была взята Эрнестом почти неизмененной из рассказа Скотта 1926 года «Богатый парень», который является одним из самых проницательных портретов богачей в художественной прозе: «Позвольте рассказать вам об очень богатых людях, – писал Скотт. – Они отличаются от нас с вами». Причем ответ Скотту Эрнест взял из совершенно другого эпизода. Как-то раз Эрнест и Макс Перкинс обедали в Нью-Йорке с писательницей Мэри Колум. Именно Эрнест завел разговор о богатых: «У меня все больше знакомых среди богачей», – на что Колум отчеканила ответ: «Единственная разница между богатыми и другими людьми в том, что у богатых больше денег». Эрнест в «Снегах Килиманджаро» попросту сделал следующее: унижение, причиненное ему женщиной-писательницей, он перенес на Скотта, а своему герою приписал проницательное наблюдение и забавное замечание.

Скотт написал Хемингуэю по поводу рассказа короткое и меткое письмо, начинавшееся, без обиняков, словами «Пожалуйста, при первой же перепечатке убери мое имя» и добавил: «Когда рассказ пойдет в книгу, очень тебя прошу снять упоминание обо мне». Когда рукопись «Первых сорока девяти рассказов» в августе 1937 года появилась в «Скрибнерс», Макс Перкинс обратил внимание, что Эрнест убрал только фамилию Скотта. Макс заметил Эрнесту, что этого недостаточно, и в конце концов Эрнест заменил имя на Джулиана.

Это досадное происшествие ознаменовало окончательный разрыв в отношениях Хемингуэя и Фицджеральда, о чем можно судить по отклику Скотта на последнюю выходку Эрнеста – ожидаемый конфликт с Максом Истменом. В августе 1937-го, год спустя, Эрнест столкнулся с Истменом в кабинете Макса Перкинса. Челюсть Истмена Эрнест угрожал сломать еще тогда, когда Истмен в разгромной рецензии на «Смерть после полудня» назвал литературный стиль Хемингуэя «стилем накладных волос на груди». Эрнест оголил свою грудь и распахнул рубашку Истмена, чтобы взглянуть на его грудь. Истмен взял книгу, в которой была напечатана рецензия, и Эрнест швырнул книгу ему в лицо. Они обменялись ударами прямо в редакции «Скрибнерс», хотя и неясно, за кем осталась победа. Кто-то рассказывал, что встреча писателей закончилась тем, что они упали, сцепившись, на пол, причем Истмен был сверху, но Эрнест энергично оспаривал эту версию и снабдил журналистов собственной, где он утверждал, что Истмен напал на него «как женщина» и стал царапать ему лицо ногтями. Обозревателям светской хроники история понравилась; Истмена они назвали «Кротонским боксером», а Хемингуэя – «Парнем из Гаваны».

На длинный рассказ Перкинса об этом происшествии Скотт откликнулся письмом, которое свидетельствовало не только об отдалении от друга (прежде он вступил бы в драку, если бы там присутствовал), но и об острой реакции на растущую самопоглощенность и дурость Эрнеста: «Сейчас он живет в мире, который принадлежит ему настолько полно, что помочь ему невозможно».

Скотт даже и не пытался, если учесть, какие времена переживала его дружба с Эрнестом. «Я так сильно его люблю, впрочем, – продолжал он, – что вздрагиваю, когда с ним что-то происходит, и мне стыдно, что имбецилы докопались до него и обидели». Скотт сказал, что очень плохо, когда такой «визг» сопровождает поступки самого именитого писателя страны.

Другой случай незадолго до инцидента с Максом Истменом показал, что Эрнест не сумел воспринять свою именитость достойно. Он необыкновенно гордился скандальной дракой с поэтом Уоллесом Стивенсом, хотя и был разочарован его попытками предать историю огласке. Одним февральским вечером Урсула Хемингуэй, которая была с гостях у брата на Ки-Уэсте, присутствовала на коктейльном приеме, где она услышала, как Стивенс говорит о ее брате что-то плохое. В дом на Уайтхед-стрит она вернулась в слезах. Эрнест помчался на вечеринку и ударил страхового агента и поэта, который был на двадцать лет его старше, но имел крепкое сложение. И хотя мы знаем версию случившегося только от Эрнеста, Уолдо Пирс видел Стивенса на следующий день и рассказывал, что после драки тот остался с разбитым лицом, синяком под глазом и сломанной в двух местах рукой. Эрнест в порыве бурных чувств рассказал Саре Мерфи, что Стивенс заточен на пять дней в гостиничный номер и над ним «работают» доктор и медсестра. Он сообщил эту историю[47] и Дос Пассосу, хотя попросил друга хранить ее в тайне, поскольку он обещал Стивенсу никому ее не рассказывать. В ликующем письме Саре, которая приехала навестить больного туберкулезом Патрика в санатории в Адирондаке, он сообщал пропорции Стивенса (шесть футов два дюйма – 225 фунтов, утверждал Эрнест), чтобы она могла передать историю больному сыну. Вообще-то Патрик стал исключением. Эрнест просил, умолял и приказывал Саре никому ничего не рассказывать. Пять раз.

* * *

Лето и осень Эрнест, как обычно, провел на ранчо Нордквиста в штате Вайоминг. Он серьезно раздумывал над тем, каким образом смог бы оказаться в Испании. «Я должен поехать в Испанию», – сказал он Максу Перкинсу. Он горел желанием писать о гражданской войне, разразившейся между республиканским правительством и его сторонниками, в том числе умеренными демократами, коммунистами, социалистами, анархистами и остальными левыми (лоялистами), и теми силами, которые называли себя националистами и которые включали церковную иерархию, крупных землевладельцев, полицию, армейских офицеров и другие влиятельные группы правых и их лидеров.

Отчасти ощущение необходимости ехать выросло в Эрнесте естественным образом из глубокой привязанности к стране, привязанности, возникшей еще в первые приезды в Испанию в 1920-е. Он любил природу Испании и любил испанский народ. Он любил рыбалку, бои быков, католические святыни и соборы, Эль Греко и Прадо, кафе Барселоны, пляжи Сан-Себастьяна в Стране Басков. Он пытался привить и друзьям любовь к Испании и не только тем, что отправлял их в Памплону бегать с быками. Он убеждал их приехать и, если страна им не нравилась или не нравилось само путешествие, он воспринимал это как смертельное оскорбление. Именно в Испании Эрнест принял волнующее решение стать католиком. Он с горячностью размышлял о будущем Испании и опасался за ее судьбу.

Война в Испании была скверной войной, писал в 1937 году Эрнест бруклинскому писателю Гарри Сильвестру. В ней не было правильных и неправильных сторон. Он пытался уговорить Сильвестра пожертвовать деньги на санитарные машины для республиканцев. Мятежники во главе с генералом Франсиско Франко присоединились к фашистам, угрожавшим оккупировать Европу. У Германии и Италии было много самолетов, солдат и техники. У них много санитарных машин, говорил Эрнест Сильвестру, «но убивать раненых в госпитале Толедо с помощью ручных гранат – очень не по-католически и не по-христиански». Он знал, что республиканцы расстреливали священников, но не понимал, почему католики поддерживают «угнетателей». Возможно, он не все знает, как сторонний наблюдатель, но его «симпатии всегда на стороне эксплуатируемых рабочих, а не лендлордов». Эрнест признавал, что дружил со многими богачами, которые могли бы, допустим, встать на сторону лендлордов, но «даже если мне случается выпивать с ними и стрелять по голубям», прибавил он немного неискренне, он с радостью перестрелял бы их самих.

Зарождение политического сознания в Хемингуэе – вопрос сложный. Национализм тоже занимал его мысли, и они постоянно будут беспокоить его на протяжении войны, и не только тогда, когда он стрелял по голубям с лендлордами. Пфайфферы, набожные католики, инстинктивно встали на сторону националистов, особенно когда стали множиться сообщения о сожжении церквей и убийствах священников и монахинь, но они сделали это также из классового чувства. Джинни Пфайффер спрашивала писательницу Дон Пауэлл, почему «мы» хотим быть лоялистами, если за них воюют слуги. Позже Эрнест признался родителям Полин, что, хотя сначала он сохранял нейтралитет, скоро он стал «лидером батальона Неблагодарных не на той стороне». Он был встревожен тем, что ему придется показаться неблагодарным, и в финансовом смысле, и в остальных, и содрогался при мысли, под каким углом Гас Пфайффер смотрит на противостояние. Но по мере того как националистическое движение все больше подпадало под власть фашистов, Эрнесту становилось легче отстаивать свою позицию перед Пфайфферами. Он называл этот конфликт «репетицией неизбежной войны в Европе», хотя в 1937 году война отнюдь не была «неизбежной».

Политическая сознательность Эрнесту была внове. До сего момента он исповедовал беспристрастный цинизм – хотя и не до конца. В то время как бабушки и дедушки с обеих сторон – и жители Оак-Парка в целом – были единодушными приверженцами республиканской партии, Эд и Грейс оставались равнодушными к происходящему в Испании. В июне 1920 года Эд присутствовал на съезде республиканцев в Чикаго, когда жена с детьми жили в «Уиндмире». Он стал свидетелем избрания Уоррена Г. Гардинга на десятом голосовании. Кандидаты из списка Хардинга / Кулиджа состязались с демократами Джеймсом Коксом, губернатором Огайо, и его соседом по избирательному списку, молодым Франклином Делано Рузвельтом. Это были единственные президентские выборы, на которых голосовал Хемингуэй. Свой голос он отдал за Юджина В. Дебса, постоянного кандидата от социалистов, который выборы 1920 года провел в тюрьме.

Эрнест тогда жил в квартире Кенли Смита в Чикаго, и хорошо подобранными списками книг для чтения он пытался компенсировать недоступный колледж. У Кенли он познакомился с Исааком Доном Левиным, репортером «Чикаго дейли ньюс», который писал о русской революции. Благодаря этому знакомству в руки к Хемингуэю попала книга Левина «Русская революция» (1917). Несомненно, внимание будущего вундеркинда привлекла книга вундеркинда тогдашнего, Джона Рида, который написал о революции в книге «Десять дней, которые потрясли мир» (1919). Рид умер в октябре 1920 года в российской больнице.

Впрочем, Эрнест никогда не был активистом. Исповедуемый им цинизм был позой, и началось это все со скандалов с коррумпированной администрацией Гардинга. Отчасти он пришел к осознанности, как писатель-модернист, благодаря растущему пониманию, что война ведется не ради «мира, безопасного для демократии», как утверждал Вудро Вильсон, а ради политического и экономического статус-кво. Эти взгляды Эрнест высказывал в репортажах для «Торонто стар», посвященных европейским экономическим конференциям в 1920-е годы. Эрнест в самом деле довольно злобно высказался о выборах Герберта Гувера – Рузвельта 1932 года, назвав их состязанием между «сифилитическим ребенком» и «параличным демагогом». Подобные высказывания рождались скорее из природного цинизма, чем указывали на реальные размышления о политических проблемах.

До гражданской войны в Испании Эрнест считал, что писатель должен быть выше политики. Нередко ему приходилось отвечать на постоянный шквал критики в свой адрес за отсутствие в его произведениях политики. Эрнест жаловался Арнольду Гингричу, что в пролетарских 1930-х роман о забастовке «автоматически» считался литературой. В других странах критики были не столь строги к своим писателям и не называли их «дерьмом», если те писали об охоте и рыбалке. «Писатель – отторженец, как цыган», – сказал он в письме переводчику Ивану Кашкину в 1935 году. Писатель не должен иметь классовое сознание, если у него есть какой-то литературный талант; в хорошем произведении, утверждал Эрнест, «все классы – его достояние».

В репортажах, написанных в 1920-е годы, Эрнест показывал себя проницательным политическим обозревателем. Оценка, данная им в то время Муссолини, демонстрировала острый глаз на детали и цинизм, который, впрочем, приближался к дилетантизму. На первой пресс-конференции диктатора Эрнест, как и многие журналисты и обозреватели, находился под большим впечатлением от Муссолини, может быть, более всего от его описания самого себя как «авантюриста всех дорог». Однако к следующей пресс-конференции Эрнест был настроен резко критично, о чем свидетельствует название статьи: «Муссолини: самый большой блеф в Европе». Когда диктатор пригласил прессу в свой кабинет, он сидел за письменным столом и читал книгу; Эрнест подкрался к нему и обратил внимание, что книга – это французско-английский словарь, перевернутый вверх ногами. При этом он делал вывод, что «Муссолини не дурак и великий организатор». В 1930-е годы, обратив внимание на мировую политику, Эрнест сохранял трезвость мысли и проницательность, особенно в отношении Италии, за политическими событиями которой он следил с тех пор, как был ранен там на войне. Такова, к примеру, сентябрьская колонка за 1935 год для «Эсквайра», посвященная борьбе Италии против Эфиопии. Эрнест показал тонкое понимание динамики примиренчества, он не сомневался, что надвигается большая война. Как раз в тот момент, когда в США его критиковали за отсутствие интереса к политике, он изучал мировую политику и формировал правильный взгляд, который мог убедительно выразить.

Политическое сознание Эрнеста, как и в случае с пробуждающимся пониманием событий гражданской войны в Испании, развивалось быстро и уверенно. К середине декабря он уже посылал испанским республиканцам деньги на покупку и оснащение санитарных автомобилей. В том же письме к Пфайфферам, где он охарактеризовал себя как «лидера Неблагодарных», он называл свое решение уехать в Испанию делом совести. Он сожалеет, что вынужден ехать, писал Эрнест, «но невозможно сберечь счастье… спрятав его посреди нафталиновых шариков» (на самом деле именно это он и собирался сделать). «Уже давно мы с моей совестью знаем, что мне нужно ехать в Испанию». Он пытался игнорировать уколы совести, но больше не смог. Эрнест признавал, что «красные», пусть они и кажутся плохими, олицетворяют народную силу против угнетателей в Испании и против фашистов по всему миру. Еще в 1935 году, несмотря на то что он смеялся над модой на пролетарскую прозу, Эрнест восхищался знаменитым романом Андре Мальро «Удел человеческий» (1933) о неудавшейся революции 1927 года в Шанхае. Мальро уже приехал в Испанию, и Эрнест обдумывал свое понятие человека задействованного отчасти благодаря примеру Мальро (с которым у него будут сложные отношения).

В ноябре Мадрид находился на осадном положении. В этом месяце Уолтер Уинчелл рассказал в своей колонке слухов о желании Эрнеста отправиться в Испанию, и в итоге ему предложили помощь с поездкой. Газетный синдикат «Североамериканский газетный альянс» (НАНА), основанный Джоном Уилером в 1922 году, включал в себя шестьдесят американских газет, в том числе «Сан-Франциско кроникл», «Нью-Йорк таймс», «Чикаго дейли ньюз», «Лос-Анджелес таймс» и бывшего работодателя Эрнеста «Канзас-Сити стар». Сам Уилер предложил Хемингуэю убедительную сделку: ему будут платить по 500 долларов за заметку, переданную по телеграфу, и тысячу долларов за статью из 1200 слов, отправленную почтой – максимум 1000 долларов в неделю. Это был самый высокий гонорар, когда-либо предлагавшийся военному корреспонденту; другие репортеры получали по 15 или 25 долларов за сюжет.

Полин запротестовала против решения Эрнеста. Его планы уехать в Испанию на гражданскую войну корреспондентом наполняли ее тревогой; она впервые не стала поддерживать решение мужа. Сопротивление Полин не имело никакого отношения к сочувственной поддержке семьей националистов. Она просто не хотела терять мужа. И боялась, что потеряет его в кровопролитном хаосе Испании.

Скоро Полин обнаружила еще одну причину бояться, что она потеряет Эрнеста. Ее страхи были связаны с блондинкой, которую Эрнест встретил в баре на Ки-Уэсте в декабре 1936 года.

Глава 19

«Мы два великих человека. Мы можем потрясти мир». Именно эти слова, как признавался Хемингуэй, Марта Геллхорн сказала ему в первые дни их отношений. Конечно, и сама Марта, по мнению многих знавших ее, была талантливым от природы человеком. Она родилась в Сент-Луисе, как и Хэдли, и Полин, 8 ноября 1908 года, в семье Джорджа и Эдны (Фишель) Геллхорн, и стала третьим из четырех детей и единственной девочкой. Джордж Геллхорн был уроженец немецких земель, гинеколог, специалист по сифилису и раку. Мать Марты активно боролась за избирательное право женщин и сыграла важную роль при становлении Лиги женщин-избирательниц. Марта поступила в Брин-Мар, точно так же как Хэдли Хемингуэй, и как Хэдли не закончила колледж. Необыкновенно независимая, Марта пошла работать репортером в газету города Олбани. Здесь она познакомилась и завязала дружбу, которая продлится до конца ее жизни, со старинной подругой своей матери, Элеонорой Рузвельт, муж которой тогда был губернатором. Через полгода Марта вернулась в Сент-Луис и после безуспешных попыток получить работу в газете «Сент-Луис пост диспетч» отправилась в Европу, обменяв статью, написанную для торгового журнала «Холланд Америка лайн», на билет. В Париже Марта сменила несколько мест работы и начала писать весьма легкомысленный роман «Безумие погони» с девятнадцатилетней героиней, зарабатывая на жизнь статьями о моде. Марта никогда не входила в эмигрантские литературные круги в Париже. Летом 1930 года она увлекалась французским журналистом Бертраном де Жувенелем, который исповедовал левые взгляды и в шестнадцать лет имел роман с Колетт, второй женой своего отца (именно его она описала в образе юного любовника Шери). Бертран был женат, он станет первым женатым любовником Марты из длинной вереницы других, однако, как писала Марта несколько лет спустя подруге: «У меня было неизменное правило… Я никогда не знала жен; то же самое относилось к любой моей подруге – ее мужчина был ее». Когда роман с Жувенелем закончился, Марта вернулась в Штаты и занялась исследовательской работой вместе с Гарри Хопкинсом, архитектором «Нового курса Рузвельта» и руководителем Администрации по обеспечению работой.

После того как Марта написала книгу наполовину вымышленных портретов, которые она собрала в ходе исследовательской работы, «Беда, которую я видела», издателя ей помог найти новый друг, писатель Г. Дж. Уэллс, с которым они познакомились в Белом доме. Марта всегда отрицала, что между ней и Уэллсом был роман. Она сказала его сыну Джипу, что ее история была историей «молодой женщины, очарованной пожилым и важным джентльменом». И хотя доказательства связи в самом деле сомнительные, Уэллс оставил впечатление, будто отношения были близкими. Книга «Беда, которую я видела» была издана Уильямом Морроу в 1936 году с предисловием Уэллса и сразу получила отличные отзывы. В последнюю неделю сентября на обложке «Сатердэй ревью оф литретча» появилась гламурная фотография 28-летней писательницы.

В декабре 1936 года, после смерти доктора Геллхорна, Эдна Геллхорн, Марта и ее младший брат Альфред решили уехать на Рождество в Майами. Майами им не понравился, и они перебрались на Ки-Уэст. Позже Марта будет утверждать, что никогда не слышала об этом месте до того, как они оказались на острове. Маловероятно, чтобы кто-нибудь из друзей Эдны Геллхорн был поклонником Ки-Уэста. Впрочем, хотя Марта заявила, будто ни она, ни ее мать и брат никогда не слышали о «Неряхе Джо», в конце концов они как-то оказались в легендарном баре, логове Хемингуэя, где и увидели Эрнеста, «крупного, неряшливого мужчину в грязноватых белых шортах и рубашке» – так описывала Марта эту встречу. Он сидел в одном конце бара, пил и читал письмо. Она подошла и представилась, и Эрнест вернулся с ней к столу Геллхорнов. Скоро Эдна и Альфред ушли, а Марта с Эрнестом, глубоко погруженные в беседу, остались.

Час или два спустя пришел Чарльз Томпсон, которого Полин отправила разыскать Эрнеста и привести домой к ужину и которого они с Мартой проигнорировали. В конце концов Эрнест, представив Марту как «восторженную читательницу», попросил Чарльза передать Полин, чтобы она с Томпсонами присоединилась к нему в «Розовом саду Пенья» после ужина. И хотя Чарльз сказал, что Эрнест разговаривал с «красивой блондинкой в черном платье», а возможно, именно потому, что он сказал об этом, Полин в самом деле пришла позже в «Пенья», где были Эрнест и Марта.

Ходили слухи, будто Марта призналась подруге, что она собирается во Флориду и во что бы то ни стало «заполучит» Хемингуэя. Вполне возможно, Марта намеренно оказалась на пути Эрнеста, вплоть до того, что отправилась с матерью и братом в «Неряху Джо», про который все знали, что это любимый бар Эрнеста. Мотивы могли быть и самыми невинными: как журналистка, она была большой поклонницей Хемингуэя. Но в целом ее романтические притязания не остались незамеченными. Арчи Маклиш встретился с ней вскоре после ее знакомства с Эрнестом. Он наблюдал, как «мисс Геллхорн ведет удивительную и совершенно бесстыдную атаку на брак [Эрнеста]». Жители Ки-Уэста тоже сразу что-то заподозрили. Однако детективная работа, проведенная одним биографом, выявила, что Полин и Эрнест находились в Майами с 27 декабря до Нового года, поэтому многие красочные воспоминания следует проигнорировать.

Марта, несомненно, почувствовала, что отношения между ней и Эрнестом налажены, потому что сразу после Рождества отправила мать и брата домой (после того, как они встретились с Полин и Эрнестом и те устроили им экскурсию по дому на Уайтхед-стрит). Она решила остаться еще на две недели и поработать над романом. Седьмого января Марта в компании друга семьи уехала в Майами. Эрнест, которому так или иначе надо было уезжать через несколько дней в Нью-Йорк, тоже поспешил в Майами, где они с Мартой и боксером Томом Хини поужинали стейком. На следующий день Эрнест отправился с Мартой на поезде на север. В Джексонвилле она пересела на поезд до Сент-Луиса. Он поцеловал ее на прощание со словами: «До свиданья, дочка».

Вернувшись в Сент-Луис, Марта сразу написала письмо Полин. Она благодарила Полин, что та не стала возражать против того, что Марта прочно обосновалась в их доме («как голова куду»), и заметила, что «Эрнестино» «прекрасный парень» – на тот случай, если Полин еще не поняла этого, добавила Марта. Эти шпильки она смягчила двумя приложенными фотографиями Бертрана де Жувенеля со словами «так чтоб ты знала» – и это доказывает, что женщины довольно подробно обсуждали свои романтические дела. Марта попросила вернуть фотографии, и не только потому, что это все, что у нее осталось от Бертрана: она хотела наверняка получить письмо от Полин, которой придется вернуть снимки, заявила Марта.

В Нью-Йорке Эрнест встретился с Максом Перкинсом и пообещал ему завершить «Иметь и не иметь» к июню. (Гингрич написал Эрнесту еще несколько критических замечаний по поводу рукописи, письмо настигло его еще в городе). Большую часть времени Эрнест посвятил делам, связанным с войной в Испании. На встрече с Джоном Уилером он подписал контракт с НАНА и подробно расспросил своего друга Джея Аллена, освещавшего войну в качестве независимого корреспондента после увольнения из «Чикаго трибьюн». Некоторое время Хемингуэй поработал с испано-американским писателем Пруденсио де Передой над дикторским текстом к фильму о гражданской войне «Испания в огне».

В середине января Эрнест был вызван в объятия семьи и друзей. Вместе с Джинни Пфайффер и Сиднеем Франклином он навестил совершенно больного Патрика Мерфи на озере Саранак, где собрались друзья Мерфи, чтобы помочь семье справиться с испытанием. Гонория Мерфи вспоминала, что Эрнесту удалось поговорить с Патриком о рыбалке, но с огромным трудом. Когда он вышел из комнаты, то сказал, чуть ли не плача: «Черт побери, почему же мальчик так болен?» Тридцатого января Патрик умер. Родные были совершенно раздавлены. Друг семьи Элис Ли Майерс написала Эрнесту письмо, которое наверняка причинило ему боль: она говорила, что перед смертью Патрик работал над гравюрой Эрнеста и что он попросил отдать сыновьям Хемингуэя пирамиду для ружей и два игрушечных поезда. Сара, добавила Элис, хотела, чтобы он забрал трофейные головы животных, которые он прислал Патрику в больничную палату.

Вероятно, Эрнест был на Ки-Уэсте, когда до него дошли известия о смерти Патрика. Он ненадолго вернулся домой в конце января, без видимых причин, скорее только для того, чтобы развеять страхи Полин. Он облегчил ее беспокойство, убедив Сидни Франклина отправиться с ним; Полин и Сидни были очень близкими друзьями. Но этого было недостаточно, и Полин объявила, что поедет с Эрнестом в Испанию – от чего он с огромным трудом отговорил ее – может, и без задней мысли, беспокоясь только о ее безопасности. К этому времени Эрнест и Марта, вероятно, уже вели переписку, хотя сохранилось только два письма[48] Эрнесту от Марты. Эти письма не заметил ни один биограф Хемингуэя и Геллхорн, за исключением Бернис Керт, написавшей групповой портрет женщин в жизни Хемингуэя. По сообщению Керт, в письме от 7 февраля Марта говорила: «Надеюсь, мы окажемся в одном ковчеге, когда начнется потоп»; в середине месяца она называла себя и Эрнеста «сообщниками» и сообщала, что уже обзавелась бородой и темными очками, чтобы путешествовать инкогнито. Второе письмо она уже заканчивала словами: «Хемингштайн, я очень, очень люблю тебя», хотя и просила передать сердечный привет Полин (несомненно, это был ничего не значащий жест). Марта утверждала, что не видела Хемингуэя после прощальной встречи во Флориде и до воссоединения с ним в Испании в марте, однако биограф Геллхорн указывает, что в конце февраля их сфотографировали вместе в клубах «Сторк» и «21». Марта была недостаточно опытным репортером, чтобы отправиться в Испанию с заданием освещать гражданскую войну, хотя в конце концов она получила письмо от редактора «Колльерс», которое, как она надеялась, поможет ей хотя бы получить визу в Париж и затем пересечь испанскую границу. Деньги на билет появились благодаря статье, написанной Мартой для «Вог», под названием «Косметические проблемы женщины среднего возраста».

Эрнест вернулся в Нью-Йорк и при помощи Джона Дос Пассоса присоединился к группе «Современные историки», руководителем которой был Арчи Маклиш. Группа посвятила себя борьбе за дело республиканцев, и Эрнесту, а также Дос Пассосу и писательнице Лиллиан Хеллман было поручено написать сценарий документального фильма, режиссером которого должен был стать голландец Йорис Ивенс. Маклиш посоветовал ему отложить работу над «Испанией в огне» ради этого проекта. Ивенс восхищался Россией и кинематографическими достижениями советского авангарда; он был знаком с передовым советским режиссером Сергеем Эйзенштейном и снял два авангардистских документальных фильма «Боринаж» и «Новая Земля». До войны в Испании Ивенс считал себя идейным коммунистом. Один хроникер выдвигал предположение, что во время войны Ивенс «почти наверняка» был советским «разведчиком», хотя Ивенс всегда отрицал прямые связи с Советами в процессе создания будущего фильма «Испанская земля». Несмотря на коммунистические взгляды и отчаянную принципиальность в творчестве, Ивенс был, по всеобщему признанию, очень симпатичным парнем, «кротким, что твоя бабушка, по-настоящему добрым человеком», как писал о нем Маклиш. Дос Пассос говорил, что Ивенс напоминал ему «школьника, прогуливающего уроки».

Расходы на съемки «Испанской земли» должны были составить около 18 000 долларов. Деньги собирали в первую очередь среди участников «Современных историков» и их друзей. И тогда как большая часть жертвователей передавала по 500 долларов[49], Североамериканский комитет по делам Испании (отделение парижской международной группы, созданной членом Коминтерна Вилли Мюнценбергом) и Хемингуэй отдали по 4000 долларов. Этим кинематографическим проектом его создатели надеялись убедить западные государства оказать помощь Испании, невзирая на соглашение о невмешательстве – пакт, который Германия и Италия проигнорировали, оказав военную и финансовую поддержку националистам, тогда как Великобритания, Франция и США решили «соблюдать» его.

Двадцать седьмого февраля Эрнест отплыл на «Париже» во Францию, на причале его провожал Макс Перкинс. На борту корабля находились кроме него Сидни Франклин и Эван Шипмен (Шипмен должен был помогать с перевозкой санитарных машин из Франции в Испанию). Целых десять дней Эрнест вынужден был томиться в Париже в ожидании, потому что Сидни Франклину задерживали визу. Борьба Франклина за визу стала темой первой депеши Хемингуэя в НАНА – один историк назовет ее «халтурой», а сам Эрнест «грязнейшей грязью журналистики», это был легкий и безопасный способ заработать тысячу долларов. Эрнест оставил Франклина разбираться с бюрократами и направился с Йорисом Ивенсом, с которым только что познакомился и тут же его полюбил, в Тулузу. Они приблизились к испанской границе, чтобы посмотреть, смогут ли перебраться через нее, но столкнулись с трудностями: им было сказано, что для пересечения границы нужны специальные французские визы. Они не стали утруждаться с визами и просто вылетели в Барселону 16-го числа.

Эрнест прибыл в Мадрид за десять дней до Марты. Он чувствовал себя одиноким. О своем одиночестве он писал в письме к Пфайфферам: «После первых двух недель в Мадриде я испытывал какое-то равнодушие, что у меня ни жены, ни дома, ни лодки, ничего. Только работа». Он воспользовался случаем (нахально) пожаловаться, что родители Полин не считаются с этим экзистенциальным одиночеством, когда напоминают ему – слишком часто, – что Полин и мальчикам трудно без него: «И не надо показывать, что им намного тяжелее, потому что нужно иметь хоть немного воображения», чтобы понять его бедственное положение. И хотя он мог бы сообщить Пфайфферам более важные вещи, он не хотел уступать место человека, упивающегося собственными бедами их дочери и внукам; ему намного хуже, говорил он, и они должны пожалеть его. Даже когда Марта Геллхорн приехала к нему в Испанию, Эрнест писал родителям жены, что их дочери «повезло» находиться там, где она находится, на Ки-Уэсте, поскольку если бы она была в Европе, то ему пришлось бы «беспокоиться о ней».

Почти сразу же после приезда в Мадрид Эрнест отправился в район боевых действий в Гвадалахару, где республиканцы только что одержали «решающую» победу. Победа была действительно важна, потому что Мадрид, уже окруженный националистическими силами с востока, юга и запада, оставался неподконтрольным Франко. Одним из наименее значимых результатов сражения было весомое доказательство вмешательства Италии в войну, которое сочли критическим в убеждении союзников отказаться от договора о невмешательстве, удерживавшего их от войны.

Как-то раз, вскоре после возвращения в Мадрид из Гвадалахары, Эрнест ужинал в погребке «Гран Виа», в любимом правительственном прибежище журналистов. Скоро пришла Марта в сопровождении Сидни Франклина, который привез ее из Валенсии. Эрнест положил руку Марте на макушку и сказал: «Я знал, что ты доберешься сюда, дочка, потому что я все устроил так, чтоб ты смогла». Не совсем ясно, как именно Марта добралась до Испании: она утверждала (неправдоподобно), что переправилась пешком через Андорру. И тем не менее понятно, что Эрнест не имел к этому никакого отношения. (Он мог помочь ей только тем, что Марта и Сидни назвали его имя при входе в тщательно охраняемый ресторан, куда могли попасть только журналисты и деятели Республики.) Эрнест знал, что Марта об этом знала, поскольку не раз исполнял этот трюк перед своими многочисленными почитателями в «Гран Виа».

Эрнест и в самом деле имел большие связи, как заметила его старая знакомая Джозефин Хербст, которая тоже приехала в Мадрид. Если у большинства иностранцев не было машины вообще, то в его распоряжении был не один, а два автомобиля – по-видимому, для работы над «Испанской землей». Если другие жили в гостиничных номерах, то у Эрнеста были апартаменты. В городе не хватало продуктов, и толпа не раз пыталась штурмовать охраняемый «Гран Виа», зато у Эрнеста были не только яйца и масло, которые редко можно было найти в столице, но и такие невероятные диковины, как ветчина, кофе, джем и весь имеющийся в Мадриде «Джонни Уокер», запасенный для него Сидни Франклином. И тогда как большинство корреспондентов справлялись в одиночку, у Эрнеста под рукой была длинноногая блондинка, а примерно через две недели ухаживаний – и в постели. Характер их отношений прояснился, когда во время обстрелов бомба попала в гостиничный резервуар с горячей водой, и возникло громадное облако пара, вынудившее постояльцев покинуть комнаты. Марта и Эрнест вышли из его люкса в пижамах.

Их переместили в гостиницу «Флорида» на площади Кальяо, на Гран-Виа, через дорогу от высотного здания «Телефоники», где Республика обустроила узел связи; именно отсюда корреспонденты передавали свои сюжеты, обычно каждый вечер около девяти. Снаряды, предназначенные для «Телефоники», нередко попадали в гостиницу, и часть комнат была настолько повреждена, что они стали непригодными для проживания. Эрнест занимал номер 108 на втором этаже, смежный с номером 109, где жил Сидни Франклин. Он выполнял при Эрнесте роль своего рода мажордома и присматривал за большим шкафом с продуктами, а также готовил пищу на электрической плитке для Эрнеста, Марты и непрекращавшегося потока гостей. Окна комнат выходили на боковую сторону и на задний двор, и снаряды сюда не долетали.

В комнате Эрнеста стоял фонограф, из которого обычно звучал Шопен. В соседнем номере жил Сефтон Делмир, репортер «Дейли экспресс»; он часто слушал «Пятую симфонию» Бетховена. Журналистка Вирджиния Коулз рассказывала, что в обиталище Делмира был настоящий кабак, среди персонажей которого были «идеалисты и наемники, негодяи и мученики, авантюристы и пригревшиеся на тепленьких местах, фанатики, предатели и просто опустившиеся… Голландские фотографы, американские летчики, немецкие беженцы, водители-британцы, испанские пикадоры и коммунисты всех пород и национальностей». Среди постояльцев гостиницы «Флорида» были люди, чье присутствие было объяснимо, и другие, присутствие которых объяснить было невозможно: Клод Коберн, писавший для «Дейли уоркер» под именем Фрэнка Питкейрна, писатель и летчик Антуан де Сент-Экзюпери, Герберт Мэттьюз, репортер «Нью-Йорк таймс», который стал хорошим другом Эрнеста и Марты, герцогиня Атолл, актер Эррол Флинн, а также Коулз, Хербст и приехавший в марте работать над «Испанской землей» Джон Дос Пассос.

Дос Пассос сыграл свою роль в часто рассказывавшейся драме о преданности, политике и предательстве, причем разные рассказчики по-разному расставляли акценты в этой знаменательной истории, фактически положившей конец дружбе между Досом и Эрнестом. Дос провел много времени в Испании и пользовался большим уважением в республиканских кругах, пожалуй, даже больше (в этом конкретном случае), чем Эрнест, благодаря своей длительной и активной борьбе за социальную справедливость. Он сблизился с Хосе Роблес Пассосом, переводчиком его произведений на испанский язык, профессором испанского языка и литературы из университета Джонса Хопкинса. Роблес вступил в ряды республиканцев и был назначен на должность в военном министерстве, где он должен был работать переводчиком для русских. Когда Дос стал искать друга в столице лоялистов Валенсии, он не смог его найти. Дос начал что-то подозревать, когда жена Роблеса сказала ему, что ее мужа увезли.

Где-то в феврале или марте Роблес был казнен как предатель лоялистами, которые состояли в Коминтерне. Дос Пассос не сразу узнал об этом. Он поделился с другими американцами своими страхами из-за невозможности найти друга. Джози Хербст, друг коммунистов, посетившая Советский Союз и писавшая статьи, симпатизирующие кубинской революции, довольно быстро узнала от лоялистского чиновника, имя которого она не назвала, что Роблес мертв. Вскоре после этого они с Эрнестом сидели, выпивали, он заговорил о Роблесе и Дос Пассосе и поделился с Джози своей уверенностью, что Роблес в безопасности и над ним будет совершен справедливый суд, и спрашивал, как они могут заставить Доса отказаться от поисков. Настойчивость Доса «бросит подозрение на всех нас и втянет нас в неприятности», писала позже Хербст. Она, конечно, рассказала Эрнесту обо всем, что узнала, и они начали обсуждать, как можно уладить дело. В конце концов они решили, что Хемингуэй расскажет Дос Пассосу о смерти Роблеса на следующий день, на общем обеде, который давали русские, хотя почему они боялись рассказать ему все в частной беседе, неясно.

Тем временем Эрнест и Дос поссорились из-за Роблеса. Когда Дос пришел в гостиницу «Флорида», Эрнест спросил, что у него с собой в смысле контрабандных продуктов. С собой у Дос Пассоса еды не было. Эрнест, который придавал огромное значение тому, что все надо делать правильно в любых сферах деятельности, сказал Досу, что это выставляет его плохим охотником, а значит, неэффективным человеком на войне. Он стал развивать свою мысль и косвенно обвинил Доса в трусости. Он упомянул имя Роблеса и стал говорить Досу, чтобы тот прекратил расспросы. Эрнест сказал, что Роблес скорее всего в безопасности, и сделал несколько противоречивых замечаний. Если с Роблесом что-то случилось, это оправданно; Эрнест предполагал, что Роблес мог быть фашистом. Невозможно отделаться от ощущения, что Эрнест разговаривал с Досом в самой снисходительной манере, какую только можно себе представить, будто Дос совершенно неразумный.

Конечно, все было намного сложнее. Дос знал, какова нравственность лоялистов, а Эрнест не знал этого. Как позднее писала Хербст, Хемингуэй только узнавал все то, что было давно знакомо Досу и ей, но для него было совершенно новым. «Он, казалось, постигал нынешнюю идеологию на простейших уровнях, тогда как Дос Пассос внимательно изучал ее», – писала она. Дос считал невозможным, чтобы Роблес оказался предателем; Хемингуэй думал, что на войне действуют только базовые законы – например, нужно знать, как охотиться. Дос должен прекратить думать о Роблесе.

Джози наблюдала за тем, как за завтраком на следующий день Эрнест сообщил Досу, что Роблес мертв. Дос был «взволнован» и хотел знать, почему он не может поговорить с человеком, рассказавшим Джози эту новость. (Джозефин не записала свой ответ.) Когда они вернулись к гостинице «Флорида», Эрнест «выскочил» из машины, а Джози и Дос, все еще расстроенные и не знавшие, что делать дальше, отправились прогуляться к Пласа Майор в старой части Мадрида.

Дос находился в Валенсии большую часть апреля и все еще работал над «Испанской землей». Он не оставлял попыток найти информацию о смерти своего друга. Дос встретился с американским послом и сделал все возможное, чтобы помочь семье Роблеса. Таунсенд Лудингтон, биограф Дос Пассоса, сообщил, что Эрнест и Дос встречались в Париже в начале и середине мая; Кэти присутствовала при этом. Дос бездумно говорил, что вернется в США и расскажет всем о Роблесе и о том, как он умер. Эрнест ответил: «Сделаешь это, и нью-йоркские рецензенты прикончат тебя. Уничтожат тебя навсегда». Лудингтон пишет, что тогда Кэти отметила оппортунизм Эрнеста. Дос Пассос и Эрнест так больше никогда и не станут друзьями, однако отношения между ними не закончились. С тех пор Дос Пассос отказался от левых взглядов. С левыми у него больше не было ничего общего, далее он будет продвигаться все больше и больше вправо, до конца своей жизни. С Испанией он тоже попрощался, по крайней мере на время войны. Дос Пассос покинул страну через Каталонию, где встретил Джорджа Оруэлла, по-своему разочаровавшегося в Республике. Стивен Кох, написавший страстный рассказ[50] о Досе Пассосе, Хемингуэе и деле Роблеса, убедительно доказывает, что Дос никогда не переставал верить в Республику.

* * *

Джозефин Хербст в своей книге воспоминаний о войне «Накрахмаленное голубое небо Испании» употребила слова «хрустящий от великодушия» и «разрываемый энергией», когда описывала Хемингуэя в отеле «Флорида» в 1937 году. Он «суетился», признаваясь Джози, что только что застрелил зайца и куропатку, и теперь их готовили на плите в его номере. «Отчасти этот радостный энтузиазм появился благодаря успешному любовному роману», – считала Хербст. В начале он вел себя рядом с Мартой немного странно. В первую ночь ее пребывания в гостинице «Флорида» он запер ее в номере снаружи – она сама обнаружила это посреди ночи, когда стала искать себе компанию (может быть, даже Эрнеста). Марта забарабанила в дверь и закричала, и кто-то наконец выпустил ее, и после этого она нашла Эрнеста, игравшего в покер. Марта рассказала одному хронисту, что Эрнест поступил так для того, «чтобы никто не смог ее побеспокоить», и еще он сказал ей, что в отеле полно сутенеров и пьяниц, а ему не хотелось, чтобы ее приняли за шлюху. Кроме того, закрыв дверь снаружи, он помешал ей пойти искать его среди ночи, чего он, по-видимому, хотел.

Биограф Геллхорн рассказывает нам, что Эрнест и Марта в первый раз переспали примерно через две недели. Полин так ни о чем и не догадывалась. В марте она уехала в Мексику и предложила Эрнесту отправиться летом с мальчиками на мексиканское ранчо, а не в Вайоминг. «Хотела бы я, чтоб ты был здесь, – писала Полин, жалуясь на нашествие друзей и членов семьи, – спал в моей постели, пользовался моей ванной и пил мой виски». Он написал ей только один раз в ту поездку, но несколько раз слал телеграммы.

И Сидни Франклин, и Джози Хербст, поклонники Полин, отнеслись к Марте неодобрительно. Франклин не отрицал, что на Марту хочется смотреть, но при этом замечал, что она командовала Эрнестом и однажды сказала ему: «Не стой там как дебил» – и вообще вела себя так, будто ей все должны. Хербст описывала, как Марта «фланировала в красивых брюках из «Сакс фифс авеню» и в зеленом шифоновом шарфе, обернутом вокруг головы». Сама Марта делала в дневнике записи о покупках в магазинах и рассказывала о том, как они с Джинни Коулз приценивались к меху черно-бурой лисицы и с «отчаянной жадностью его хотели». Видимо, она поддалась соблазну, потому что в следующем месяце ее видели в Нью-Йорке в мехах из чернобурки, несмотря на то что был июнь.

Скоро Марта написала первую статью для «Колльерс» и в конце апреля побывала с Эрнестом на четырех фронтах. Эрнест тем временем ездил с Йорисом Ивенсом на съемки сражений в самом Мадриде и в окрестностях. После победы в Гвадалахаре дух лоялистов был на подъеме, а в Мадриде преобладали настроения перемен. В депеше от 11 апреля упоминались двадцать два снаряда, упавших на Мадрид в воскресенье и вызвавших панику среди гуляющих граждан. В этот день Эрнест, Герберт Мэттьюз и Вирджиния Коулз прятались в разрушенном здании, которое они назвали Старой усадьбой, и наблюдали за группами лоялистов, которые третий день пытались выбить националистов с позиций, занимаемых теми с ноября прошлого года. В депеше от 20 апреля Эрнест сообщал, что город уже десять дней «беспорядочно» обстреливается. Как указывает критик Хемингуэя Алекс Вернон, Эрнест воспользовался депешей, чтобы задать вопрос, используют ли националисты боеприпасы, чтобы убивать «красных» жителей Мадрида. На самом деле, говорил Эрнест, он не слышал ни об одном казненном с начала войны. Именно так он пытался сказать, что, несмотря на слухи об убитых священниках и оскверненных церквях, он не знал ни об одном республиканце, который бы пропал без вести или погиб, если только не в ходе самих военных действий. По всей вероятности, эта заметка отчасти стала ответом на казнь друга Дос Пассоса Роблеса.

В той же депеше Эрнест мимоходом упоминает «цензуру прессы», имея в виду Артуро Бареа, который вместе со своей спутницей Ильзе Кулчар управлял пресс-службой «Телефоники», которая с откровенностью, в иных случаях недостаточной, называлась канцелярией цензора. Съемки «Испанской земли» продолжались каждый день. Республика хотела дать понять союзникам, что происходит в Испании, – и при необходимости принять решение, о каких событиях рассказывать. Крайне важно было довести до сведения союзников, как сообщал Эрнест в девятой депеше, что республиканцы не совершали злодеяний – хотя, конечно, любая война порождает бесчисленные зверства. Стало быть, факты пропаганды и цензуры имелись с обеих сторон. Резня в Гернике, показавшая всему миру страшные последствия воздушных бомбардировок, обнажила нелепость нравственных норм в военное время. Марта часто говорила о журналистике и «всем этом объективном дерьме». Она имела в виду, что любой мало-мальски честный журналист должен в глубине души принять чью-либо сторону. Единственный вопрос заключался в том, насколько это должно было (или могло) влиять на репортажи. «Учитывая, что [журналисты] жаждали героизма республики и в рамках закона» и «хотели, чтобы демократические государства разорвали договор о невмешательстве и стали снабжать республику оружием, – задавался вопросом биограф Геллхорн, – то насколько сознательно или бессознательно они искажали реальность?» Природа войны такова, что решения и союзники выбираются с молниеносной быстротой и размышлять – непозволительная роскошь. Эрнест уже знал это по опыту первой войны. Лишь по прошествии времени он сможет взвешенно обдумать, какая из сторон гражданской войны в Испании была правой, а какая – нет, в романе «По ком звонит колокол», написанном в 1939 году, когда уже было ясно, что испанская война стала лишь первой в череде войн против фашизма. Алекс Вернон в книге, посвященной Хемингуэю и гражданской войне в Испании, напоминает нам, что проблема «ангажированной (идейной) журналистики» по-прежнему никуда не делась: «То, что является правдой для одного человека, пропаганда для другого».

В последней депеше из Испании, датированной 30 апреля, Эрнест с унынием ожидал нападения фашистов на северный порт Бильбао, куда республиканцы могли слать только технику, но не людей. Третьего мая они с Мартой уехали в Париж. Съемки «Испанской земли» были закончены, и оба репортера могли оказаться более полезными в США. Отчасти для того, чтобы предотвратить атаку фашистов, лоялисты организовали крупное наступление в горах Гвадаррама, потерянное ими за несколько дней. Именно здесь и именно в эти дни будет происходить действие романа Хемингуэя.

Эрнест вернулся в Нью-Йорк на пароходе «Нормандия» 18 мая. Марта вернулась в Штаты примерно в то же время, но, вероятно, на другом судне. Эрнест слонялся по Нью-Йорку в компании Йориса Ивенса и монтажеров. Он согласился написать текст для фильма, и ему нужно было знать, в какой последовательности будут идти киносцены. К 26 мая он вернулся на Ки-Уэст и наконец извлек «Пилар» в преддверии горячо ожидаемой рыбалки. Полин могла многое показать мужу: она соорудила плавательный бассейн с морской водой и построила дом у бассейна. Для того чтобы семья могла иметь какую-то частную жизнь, Полин попросила Тоби Брюса, выходца из Пигготта, которого Эрнест недавно нанял в качестве «водителя, секретаря, Пятницы, принеси-подай и собутыльника», возвести кирпичную стену высотой пять футов вокруг дома на Уайтхед-стрит. В целом биографы согласны, что Полин о чем-то догадывалась; переписка между ней и Мартой Геллхорн прекратилась после первого же обмена письмами. И все-таки воссоединение Полин и Эрнеста было радостным, и когда в гости к ним приехал Йорис Ивенс, Полин с удовольствием послушала его рассказ о том, чем ее муж занимался в Испании. Лето она собиралась провести на Бимини, с Эрнестом и мальчиками, и надеялась, что прежняя жизнь захватит его с головой.

Но этого не случилось. В следующие два месяца Эрнест три раза возвращался в Нью-Йорк – довольно сложная операция для человека, живущего на Бимини. Первая поездка была связана с необходимостью выступить 4 июня на II Конгрессе американских писателей, который финансировала Лига американских писателей. Президентом лиги был радикализованный Дональд Огден Стюарт, он будет выступать первым. За ним на трибуну поднимутся Эрл Браудер, секретарь Коммунистической партии США, Йорис Ивенс, который покажет кадры из «Испанской земли», лауреат Пулитцеровской премии и до недавнего времени руководитель московского бюро «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти и Эрнест. В тот вечер в Карнеги-холле председательствовал Маклиш – приглашенный, как он считал, благодаря его умению представлять Эрнеста, но несомненно и благодаря его роли в «Современных историках» и немалому обаянию.

Эрнест ужасно боялся публичных выступлений и старательно избегал их до весны. В мае, во время краткого визита в Париж, Сильвия Бич каким-то образом убедила его принять участие в чтениях с поэтом Стивеном Спендером, с которым Эрнест познакомился в Испании. Они с Сильвией договорились, что он прочитает отрывки из романа «Иметь и не иметь». Эрнест помог ей написать от руки приглашения таким парижским персонажам, как Натали Барни, Уильям Буллит, Ромейн Брукс, Джанет Флэннер, Андре Моруа, Ален Дюамель, Пол Валери, Андре Шансон и Жан Полан. Позднее Бич рассказывала, что Эрнест приходил к ней по два раза в день и просил, чтобы его освободили от выступления. Когда наступил вечер, она поставила перед ним две кружки пива и бутылку шотланского виски «Уайт хорз». Несмотря на это, когда Эрнест начал читать рассказы из второго сборника «Победитель не получает ничего», он настолько оцепенел, что мог только шептать, и слушатели попросили его говорить громче. Тогда Эрнест, как писала «Пэрис херальд трибьюн», стал читать «с видом невинного ребенка и с сильным американским акцентом». Газета отмечала: «В своей застенчивости он казался еще приятнее». И хотя все закончилось благополучно, Эрнест признался Бич, что больше никогда не станет читать на публике, даже ради нее, кого он очень любил.

Четвертого июня в Карнеги-холле Эрнест нервничал не меньше – и на сей раз, хотя в зале не было страшных французских интеллектуалов, их отсутствие компенсировалось количеством зрителей: послушать программу собрались около трех с половиной тысяч человек. Когда программа началась, Эрнеста нигде нельзя было найти. Позднее он появился за кулисами, как писал журнал «Тайм», в «невменяемом» состоянии, и все время бормотал: «Зачем мне, черт возьми, произносить речь?» В своем семиминутном выступлении, которое «Нью массес» полностью опубликует в номере от 22 июня, Эрнест говорил: «Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды». Воздух в зале разогрелся, и очки Эрнеста запотели. «Настоящий хороший писатель, – продолжал Эрнест (не все литераторы согласятся с этим мнением), – будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима». Единственной формой правления, при которой писатель не сможет нормально работать, был фашизм: «Потому что фашизм – это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме».

Овации были громкими и продолжительными. Однако речь Эрнеста не на всех произвела должное впечатление. Дон Пауэлл писала Дос Пассосу (видимо, он отсутствовал на вечере), что корреспонденты входили в зал гуськом, «все с персональной блондинкой»[51], и сделала неприятный комментарий о Марте в лисьих мехах. Поэтесса Луиза Боган, которой в предыдущие годы Хемингуэй скорее нравился, симпатизировала республиканцам, при этом скептически относилась к участию Советов в гражданской войне. И все же Эрнест казался ей «слишком благородным». Она скучала по прежнему Хемингуэю, которого читатели знали по корриде, безудержному пьянству и африканским приключениям, и описывала его как «человека, исполненного бальзама прекраснодушия и наделенного добродетелями крестьянина и храброго семьянина. При этом я не вижу, чтобы он участвовал в борьбе за рабочих и профсоюзы у себя дома. Полагаю, что забастовка промышленных рабочих для него недостаточно колоритна». Больше всего ее разгневало то, что «Хемингуэй так дьявольски хорошо проводил время, глядя на войну со стороны, и до отвращения благородно говорил о ней».

По словам Пруденсио де Переда, после выступления Эрнеста аудитория преисполнилась энтузиазма: Хемингуэй «упивался теплым приемом». И все же он принял решение больше никогда не выступать на публике (и больше не выступал). Вечер прошел с большим успехом. Вернувшись на Бимини, Эрнест получил несколько телеграмм от Ивенса с призывом приехать, потому что присутствие его было необходимо для работы над сценарием «Испанской земли». И в середине июня, не моргнув глазом, Эрнест вновь был в Нью-Йорке (и с Мартой). На сей раз Полин посоветовала ему оставаться в городе столько, сколько нужно, – предсказуемость приездов и отъездов стала очевидной. Она заканчивала письмо словами: «Передавай от меня привет товарищам и сам не забывай меня». В Нью-Йорке, во время работы над сценарием, Ивенс несколько раз возвращал Эрнеста на исходные позиции и требовал сократить текст, не потому что текст был слишком длинным, а потому, что большая его часть оказалась ненужной – кадры кинохроники сами по себе были красноречивыми.

Текст для звуковой дорожки пригласили зачитать Орсона Уэллса, их встреча с Эрнестом широко известна. Когда Уэллс пришел на запись, Хемингуэй был в студии с бутылкой виски. Уэллс счел некоторые реплики помпезными и без колебаний сказал Эрнесту об этом, на что Хемингуэй ответил: «Да что изнеженные театральные мальчики знают о настоящей войне?» Уэллс не смог удержаться и в ответ изобразил гомосексуалиста и прошепелявил: «Мистер Хемингуэй, вы такой сильный и большой!» Они подрались, но потом оставили ссору и выпили вместе. Впрочем, в итоге Хемингуэю самому пришлось зачитывать текст[52], хотя его высокий голос мешал восприятию фильма.

Марта тем временем в письме к своей подруге Элеонор Рузвельт рассказала об Эрнесте, войне и «Испанской земле», и миссис Рузвельт в ответ (на что Марта, вероятно, и надеялась) пригласила Марту, Эрнеста и Йориса Ивенса показать фильм в Белом доме. Эрнест узнал о приглашении, вернувшись на Бимини после окончания работы над фильмом – и тут же опять уехал; именно таких скоротечных приездов Полин стремилась избежать. Рузвельты высоко оценили фильм, показанный в Вашингтоне. Франклин Рузвельт предположил, что, если бы фильм предоставлял более обширную информацию, он стал бы еще более эффективной антифашистской декларацией. Эрнест, зная, что Пфайфферы с удовольствием выслушают рассказ о визите в Белый дом, заставил себя телеграфировать Полин: «БЕЛЫЙ ДОМ ТОГО ЖЕ ЦВЕТА НО ПОЛОН ЭНТУЗИАЗМА МЫ ОЧАРОВАНЫ ПАПА» и написал длинное письмо Полу и Мэри Пфайфферам, в котором подробно описывал, например, как президента пересаживали из инвалидного кресла на стул (те, кто знал об инвалидности Рузвельта, жадно интересовались подобными деталями – его болезнь тщательно скрывалась от общественности). Он писал, что нашел первую леди «необыкновенно высокой [и] очень очаровательной», президент показался ему «весьма по-гарвардски обаятельным, и бесполым, и женственным», и добавил, что еда была «худшей из всего, что я ел», – мнение, с которым все, кто бывал в Вашингтоне, были согласны. Он назвал Марту «девушкой, которая устроила все так, чтобы мы с Йорисом Ивенсом туда попали», и его слова, возможно, обманули Пфайфферов, но не тех, кто прочитал газеты на следующий день. И все равно, писал Эрнест Мэри Пфайффер: «Чертовски мило, что Рузвельты позвали нас [в Белый дом] и посмотрели картину. Я ценю это».

Полный потрясающих впечатлений, Эрнест на десять дней вернулся на Бимини, где внес окончательные правки в рукопись «Иметь и не иметь». После этого он собирался отправиться с Ивенсом на Западное побережье, представить «Испанскую землю» актерам и людям из мира кино, которые почти поголовно были либералами, и в политическом, и в финансовом смысле. Полин поначалу хотела поехать с Эрнестом, сначала в Нью-Йорк, а затем в Калифорнию, и даже сообщила Саре Мерфи о своих планах, но в конце концов передумала. Ивенс и Хемингуэй устроили показ фильма в доме актера Фредрика Марча, и Эрнесту снова пришлось выступить перед аудиторией, хотя он говорил всего минуту или две. Он сообщил присутствующим, что они могут заплатить по тысяче долларов за санитарные машины для Республики, которые будут доставлены на фронт уже через четыре недели. Дороти Паркер лично приобрела санитарный автомобиль, предварительно пожертвовав на фильм 500 долларов.

В тот день[53] Роберт Бенчли, как рассказал он в письме жене, обедал со Скоттом Фицджеральдом и Эрнестом. Хотя в начале июня старые друзья ненадолго встретились в Нью-Йорке, Скотт позже написал Эрнесту записку, которая обнаруживала пропасть между ними. «Хотел бы я, чтоб мы встречались чаще, – написал он. – Чувствую, что вообще тебя не знаю». На обеде с Бенчли они, похоже, встретились в последний раз, поскольку, хотя Скотт и присутствовал на показе фильма (на следующий день он отправил Эрнесту телеграмму: «КАРТИНА ВНЕ ВСЯКИХ ПОХВАЛ КАК И ТВОЯ ПОЗИЦИЯ»), мы не знаем, виделись ли они в тот вечер. Максу Перкинсу Скотт сказал, что увидел «нервную напряженность» в Эрнесте, «что-то почти религиозное». Возможно, Скотт заметил натянутую и напряженную манеру Эрнеста держать себя на публике, и несомненно, к Республике Эрнест испытывал почти религиозное почтение. Но все это, в сочетании со странной формулировкой телеграммы (какую «позицию» демонстрировал Эрнест? что значит «вне похвал» в точности? в эти слова заложен только положительный смысл?), свидетельствует о том, что писатели по-прежнему испытывали друг к другу сложные чувства. Прошло всего несколько недель после постыдного боя Эрнеста с Максом Истменом в редакции «Скрибнерс», по поводу которого Скотт сказал, что Эрнест живет полностью в своем собственном мире. Он пытался объяснить Максу отчуждение Эрнеста, как он это чувствовал; хотя он заверил редактора, что Эрнест ему очень сильно «нравится», он не ощущал с ним достаточной близости, чтобы хоть как-то помочь – даже если бы он мог помочь.

Глава 20

В поздние годы Хемингуэй сказал, что гражданская война в Испании была проиграна уже летом 1936 года, еще до того, как он приехал в страну репортером. Лоялисты потерпели поражение в ключевой битве в Ируне 3 сентября, что фактически отрезало канал поставок из сочувствующей Франции в республиканские провинции басков. После того как неофициальные поставки были сорваны, французы прекратили и государственную поддержку, ссылаясь на договор о невмешательстве, который Англия, Франция и США подписали месяцем ранее. Более того, после победы под Ируном планы националистов по отсечению Мадрида и соседних территорий от границ Испании и моря, кажется, начали приносить плоды.

Конечно, потом Хемингуэй будет анализировать этот этап войны; тогда же он убеждал себя, что республика сможет одержать победу над армией Франко. «На войне нельзя признаваться, даже самому себе, что она проиграна. Потому что как только ты признаешься в этом, ты проиграл». Сейчас Эрнест ежедневно сообщал о происходивших в Испании событиях в депешах НАНА и письмах, в которых высказывал очень оптимистичную позицию по поводу перспектив Республики. Позднее он напишет о войне с огромной силой в романе «По ком звонит колокол», который рассказывает о настоящей войне устами выдуманных героев, отчасти списанных с реальных людей. Роман обнаруживает блестящее понимание военного дела, к которому Хемингуэй еще только стремился в Испании в 1937 и 1938 годы. Кроме того, в романе он смог разобраться с многочисленными лоялистскими фракциями, с которыми в разгар войны ситуация была крайне запутанной, разумно оценил роль Советов и сильные и слабые стороны советских командиров. Он признал злодеяния, совершенные республиканцами, которые с пылом отрицал во время войны. Нельзя не задуматься, как Дос Пассос расценивал книгу своего друга, допускавшую проявление нравственной двусмысленности с обеих сторон конфликта – впрочем, Дос сам уже начинал разворачиваться вправо.

После первой поездки в Испанию зимой и весной 1937 года Эрнест побывает в этой стране еще три раза, в том же 1937-м и еще в 1938 году. Вторая командировка, с сентября по конец декабря 1937 года, длилась дольше других. Тем летом республиканцы понесли поражение еще в одной крупной битве при Брунете, к западу от Мадрида, и начали не очень удачное наступление на Арагон. В сентябрьской депеше, которую НАНА разделила на два сюжета, Эрнест описывал одно из первых столкновений в ходе этого наступления – битву при Бельчите, победу в которой, с огромными человеческими потерями, одержали республиканские силы. Франко тем временем нанес удар и взял Астурию, последний прибрежный район, удерживаемой Республикой, откуда она получала уголь. Шестого мая Эрнест, Марта и Герберт Мэттьюз приехали из Парижа в Мадрид и сразу же отправились на Арагонский фронт. В основном бои уже были закончены, и Эрнест с Мэттьюзом уехали на три дня в Теруэль, куда, по предположениям, националисты должны были нанести следующий удар. В период относительного затишья Эрнест и Марта поселились в гостинице «Флорида», и Эрнест переключился на пьесу «Пятая колонна», которую писал во время войны в Испании.

Своим названием пьеса была обязана высказыванию фашистского генерала Эмилио Мола, сделанному им в 1936 году перед репортерами. Мола описывал, как четыре войсковые колонны за его спиной приближаются к Мадриду. В столице, говорил Мола, к его армии присоединится пятая колонна из сочувствующих горожан, которым надоели республиканцы. По Мадриду ходили слухи о существовании такой группы людей – это обстоятельство наполняет смыслом дело Роблеса.

Главный герой пьесы Хемингуэя, Филип Роулингс, тайный агент Республики и якобы военный корреспондент, живет в отеле «Флорида» с Дороти Бриджес, «высокой и красивой блондинкой», как описывают ее сценические ремарки, тоже журналисткой, «скучающей сукой из Вассара». Вначале Филип хочет жениться на Дороти, потому что у нее «самые длинные, самые гладкие, самые прямые ноги в мире» и даже негативные характеристики разбавляет словами в защиту ее хороших качеств. В длинной и желчной речи об американских женщинах за границей («Они все одинаковы») он говорит: «Но эта пишет. И довольно неплохо». И добавляет: «Когда не ленится». Такие двусмысленные комплименты повторяются на протяжении всей пьесы. «Пусть она ленивая, испорченная, и довольно глупая, и ужасная карьеристка, – размышляет Роулингс. – И все же она очень красивая, дружелюбная и очень привлекательная и довольно простодушная – и, несомненно, храбрая». К концу пьесы, впрочем, он бросает Дороти в лицо: «Ты невежественна, ты глупа, ты ленива, и от тебя никакого проку». Роулингс высмеивает легкомыслие Дороти, о котором свидетельствует покупка накидки из черно-бурой лисицы – удачная покупка! – и при этом признается, что в этот момент своей жизни хочет совершить «колоссальную ошибку». [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.] Прозрачное, хотя и мрачноватое упоминание о зарождающихся отношениях Эрнеста с Мартой. Позднее Эрнест посоветовал Баку Лэнхему, если он хочет знать, что такое жизнь с Мартой, прочитать «Пятую колонну»: Эрнест был влюблен в нее, но иногда он поступал по отношению к ней плохо, потому что она ему очень не нравилась.

Герой Роулингса, широкоплечего любителя выпить, двойного агента на войне, появился несомненно потому, что Хемингуэй воображал себя не только писателем, но и настоящим солдатом, воюющим за Республику (как герой «По ком звонит колокол»). Он начинает понимать, что преданность делу имеет собственные запросы и взывает к нравственному компромиссу. Герой Антонио, прототипом которого был Пепе Кинтанилла, так называемый мадридский палач, идейный коммунист, который сделает все ради борьбы, является ключевым элементом в мутной этике Роулингса. К концу пьесы Роулингс порывает с Дороти, потому что она не подходит на роль подруги революционера: «Туда, куда я еду теперь, я еду один или с теми, кто едет туда за тем же, за чем и я», – объявляет Роулингс в одной из немногих запоминающихся реплик.

Впоследствии Эрнест подробно рассказал об условиях, в которых создавалась «Пятая колонна». Если пьеса получилась не очень хорошей, говорил он, то только потому, что за то время, когда она писалась, снаряды попадали в отель «Флорида» больше тридцати раз. Линия фронта, бывало, проходила едва ли не в полутора тысячах ярдах от отеля. Если ему нужно было выйти на улицу, говорил Эрнест загадочно, он прятал рукопись пьесы во «внутреннем отсеке» (непонятно, что он имел в виду) свернутого матраса и всегда радовался, когда находил ее невредимой после своего возвращения.

В недатированном письме в «Нью-Йорк таймс», обнаруженном исследователями в 2008 году, которое, очевидно, было написано ради повышения продаж билетов на первую постановку пьесы, Эрнест говорил, что ему очень повезло с тем, что в отеле «Флорида» было два номера, куда, по счастливому стечению обстоятельств, снаряды не попадали: «Две комнаты, где мы жили, находились в углу, который артиллеристы называют мертвым. Снаряды могли попасть в гостиницу в любое место – и попадали. Но если только противник не менял позиции батарей на холме Гарабитас или не заменял гаубицы орудиями, номера 112 и 113 оставались недосягаемыми из-за расположения трех разных домов через улицу и через площадь».

Однако, несмотря на относительно безопасные номера, пребывание в зоне военных действий, похоже, усугубило кое-какие навязчивые состояния Эрнеста, и одним из них было стремление требовать от других большей храбрости, чем обнаруживал он сам. Элинор Лангер, в своей биографии Джезефин Хербст, говорит о странном поведении Хемингуэя, озабоченного безопасностью номеров. По-видимому, он весьма интересовался реакцией обитателей гостиницы «Флорида» на обстрелы. Хербст в мемуарах об Испании рассказывает, что как-то раз во время бомбардировки гостиницы, когда постояльцы собрались в зале, она со стыдом обнаружила, что временно потеряла голос; присутствие Хемингуэя лишь усиливало ее «позор». Как рассказывал другой обитатель гостиницы, врач Уильям Пайк, который добровольно предложил свои услуги Республике, после одного особенного страшного артобстрела Эрнест узнал, что несколько других постояльцев, в том числе кинопродюсер Херб Кляйн, хотели переехать из номеров в передней части гостиницы в «более спокойные» номера в задней части. Хемингуэй призвал их остаться в прежних номерах, потому что отказаться от них «все равно что убежать от врага, капитулировать перед фашистами». Позже, как сообщил один очевидец, Эрнест задирался с Кляйном в лифте, назвал его трусом, «толкнул» и сказал: «Хотел бы я расплющить твой большой еврейский нос». Хемингуэй решил, что отъезд Дос Пассоса из Испании тоже связан с обстрелом гостиницы «Флорида». Потом он говорил: «В самый первый раз, когда гостиницу бомбили, Дос Пассос собрался и поспешил во Францию». И все это при том, что сам Эрнест жил в одном из наиболее безопасных секторов гостиницы.

Если Марта читала пьесу, которую писал Эрнест, она наверняка заметила бы враждебность или, по крайней мере, неоднозначность, с которой Эрнест описывал героиню Дороти. При этом он продолжал с энтузиазмом, по всем свидетельствам, развивать отношения с ней, одновременно пытаясь сохранять смутную видимость приличий ради Полин и детей. Полин была в нерешительности. Она задумала уехать к нему в Испанию, в надежде, кажется, самой вести репортажи о войне; в конце концов, она была профессиональной журналисткой, имела диплом по специальности и опыт работы в нью-йоркской газете и журнале «Вог». Полин прибыла в Париж 21 декабря, ожидая дальнейших известий от Эрнеста.

Между тем 15 декабря республиканцы нанесли удар по Теруэлю, который в тот момент находился в руках националистов, и в рождественские праздники захватили город – это была славная победа, вдохновившая всех (хотя к февралю армия Франко отобьет город). Известия об атаке настигли Эрнеста в Барселоне, как раз в тот момент, когда он собирался уехать в Париж, где они с Полин планировали отметить Рождество. И Эрнест уехал в Валенсию, которая находилась недалеко от Теруэля, а оттуда 16-го числа выехал на фронт в машине Герберта Мэттьюза. Марты с ним не было; в декабре она была в Париже, и уже 15 декабря взошла на борт «Аквитании». (Как указывает Аманда Вайль, корабль, на котором она плыла в Америку, скорее всего пересекся с судном, на котором находилась Полин, в Атлантическом океане). Эрнест телеграфировал Полин из Барселоны, что задержится, и отчаявшаяся Полин попыталась собрать бумаги, необходимые для пересечения испанской границы, чтобы оказаться рядом с Эрнестом накануне праздника. Эрнест, в свою очередь, отправил в НАНА телеграмму с просьбой переслать необходимые документы Полин в Париж. Документы вовремя не пришли, и Полин провела Рождество в одиночестве в своих комнатах в гостинице «Елисейский парк». Около 28 декабря Эрнест добрался до нее. В отеле их навестил Билл Бирд, старинный приятель Эрнеста первых парижских лет (этот отель находился на Правом берегу, в отличие от предыдущих парижских адресов). Он обнаружил их приунывшими и позднее услышал, в разгар ожесточенной битвы, что Полин пригрозила спрыгнуть с балкона – история весьма вероятная, хотя и нехарактерная для Полин с ее апломбом. В Париже Эрнест и Полин провели две недели. По сообщению Карлоса Бейкера, Эрнест консультировался с врачом по поводу «серьезных жалоб на печень». Двенадцатого января они отплыли на «Грипсхольме» в Нью-Йорк, а 29-го числа вернулись на Ки-Уэст.

Несмотря на то что мысли его были заняты другим, Эрнест надеялся, что писательская карьера будет развиваться своим чередом, даже когда он посвятил свое время журналистике и новому любовному роману. «Иметь и не иметь» вышел в свет 15 октября 1937 года. К началу ноября было продано 25 000 экземпляров книги, благодаря чему она оказалась четвертой в национальных списках бестселлеров, как сообщил Эрнесту Перкинс. Отзывы критиков были неоднозначными. Альфред Казин и Малкольм Коули воспользовались случаем, чтобы сказать, каким прекрасным писателем был Хемингуэй – но при этом заметили, что роман им не понравился. Трое рецензентов написали особенно негативные отзывы. Сирил Коннолли назвал «Иметь и не иметь» романом «нравственно одиозным» и заметил, что Хемингуэй «оттолкнул от себя очень многих людей» «своей книгой об охоте на крупную дичь, пафосными статьями в духе мачо в «Эсквайре» и своим отношением к критике». Делмор Шварц, пишущий для «Саутерн ревью», откликнулся на роман вдумчивым эссе о творчестве Хемингуэя, но пришел к выводу, что «Иметь и не иметь» «глупая и дурацкая книга, позор для хорошего писателя, книга, которую не следовало печатать». Дж. Дональд Адамс из «Нью-Йорк таймс» высказывался категорично: «Никаких признаков умственного роста, ни следа более глубокого понимания жизни, ни намека на рост способностей раскрашивать или даже представлять действительность. По сути, новый роман – пустая книга». Впрочем, еще хуже, чем плохие рецензии, было то обстоятельство, что многие критики восприняли новую книгу как повод обсудить творческий путь Хемингуэя с самого начала – и казнить его по итогам исследований.

Эрнест ощущал их укусы еще в феврале, когда жаловался Максу Перкинсу в письме на недостаточную рекламу книги. В другом письме он извинился, поклявшись вернуться к «суровой афере», которую писал; он слишком надолго отошел от дел. Они с Максом снова начали строить планы на «антологию» рассказов и долго гоняли туда-сюда такие вопросы, как включение в сборник рассказа «В Мичигане» (у которого по-прежнему могли возникнуть проблемы с цензурой, считал Макс), порядок расположения рассказов, возможные названия и добавление пьесы «Пятая колонна».

Эрнест оставался в центре всеобщего внимания – поистине небольшая компенсация. Публикация «Иметь и не иметь» стала поводом для истории с обложкой журнала «Тайм» – по следам обложки с Дос Пассосом и в сопровождении рассказа о литературном триумфе трилогии «США». Кроме того, Эрнеста привлекли к работе в новом издании, основанном Арнольдом Гингричем и Дэвидом Смартом, которому планировали дать название «Кен». Это должен был быть еще один мужской журнал, в данном случае умеренно левых, антифашистских и антинацистских взглядов. Видимо, в рекламных статьях Гингрич и Смарт объявляли Эрнеста редактором, поскольку, когда 14 апреля первый номер оказался на прилавках, он содержал примечание, что Эрнест редактором не является. В журнале было опубликовано эссе Эрнеста «Время – сейчас, место – Испания». Он должен был появиться и в следующих четырнадцати выпусках журнала, получая ничтожные 200 долларов за рассказ – Гингрич был чрезвычайно убедителен. Эссе «Предательство в Арагоне», опубликованное 30 июня, обвиняло Доса Пассоса как друга предателя (Роблеса), отчего он и сам становился предателем, но в остальном статьи Эрнеста не представляли особого интереса.

В том же письме к Максу, в котором он жаловался на «суровую аферу», Эрнест признавался: «Нахожусь в таких безбожно громадных тисках, что это практически смешно». Нет сомнений, что Эрнест имел в виду свою романтическую ситуацию, и это замечание является одним из немногих ключей, имеющихся в нашем распоряжении, к тому, что происходило в жизни трех заинтересованных сторон: Эрнеста, Марты и Полин. Сохранилось немного писем этого периода, фиксирующих запутанную ситуацию; ни Эрнест, ни Полин не вели дневников, а Марта в основном описывает свои действия в Испании, а не то, что можно было бы отнести к отношениям.

Имеющиеся у нас письма от Полин Эрнесту свидетельствуют о том, что она знала о романе, но надеялась либо расстроить их отношения, либо переждать, когда все закончится. (Возможно, она помнила, как Хэдли привела в бешенство Эрнеста и ускорила распад собственного брака, попросту вскармливая его неверность.) За год до этих событий Полин завершала одно свое письмо странными словами: «Всю мою любовь – я больше никого не люблю» – что кажется весьма необычным, если учесть, что никогда не возникал вопрос, будто Полин может быть неверна. 29 апреля 1938 года, сразу после того, как Эрнест уехал в третью командировку в Испанию, она напечатала письмо, в котором с раздражением говорила: «Видишь, здесь наша жизнь идет точно так же, как когда ты был здесь, такая неинтересная для тебя, и она не станет другой, когда ты вернешься, поэтому если ты счастлив там, не возвращайся сюда, чтобы не быть несчастным». Похоже, опасаясь, что может указать ему выход, Полин добавила от руки: «но надеюсь, ты вернешься и мы оба сможем быть счастливы». Эрнест позже рассказал Марте, что Полин нашла фотографию Марты в его багаже, имея в виду, что она впервые узнала об их романе именно таким образом.

На этот раз Эрнест пробыл в Испании недолго. К началу июня он вернулся на Ки-Уэст, но почти сразу же уехал рыбачить на Кубу. Он был в раздраженном настроении, как ясно показывает инцидент в конце июня. Как-то раз он неожиданно вернулся, проведя один день на «Пилар», и пока собирался пойти поработать в свою студию на втором этаже в доме у бассейна, обнаружил, что дверь заперта, а ключа нет. Полин не смогла ему помочь, и он, выстрелив из револьвера 38-го калибра в потолок в главном доме, вернулся в студию и выбил замок в двери выстрелом. Пока он работал в студии, Полин отправила детей с Адой Стерн, няней младших мальчиков, ночевать к Томпсонам.

Тем вечером Полин собиралась пойти на костюмированную вечеринку в ночной клуб «Гавана – Мадрид», в скудном одеянии танцорки хулы, и вскоре после приезда в клуб попросила Чарльза Томпсона сходить домой проверить, чем там занимается Эрнест. Чарльз обнаружил, что Эрнест подавлен, и привел его на вечеринку. В ссоре из-за партнера по танцу один из гуляк, подвыпивший, в ярости полез на Эрнеста с кулаками. Эрнест уложил его на пол первым же ударом и в конце концов нокаутировал, причем в ходе драки нанес значительный ущерб ночному клубу. Той ночью Полин осталась вместе с детьми и Адой у Томпсонов, а Эрнест отправился в «Неряху Джо» продолжать пьянствовать. Лорайн Томпсон вспоминала, что на следующее утро, когда страдающий от похмелья Эрнест собрал семью у Томпсонов, Полин был готова расплакаться, а Эрнест был крайне мрачным.

Лето продолжалось не лучшим образом. В августе Эрнест и Полин уехали в Вайоминг вместе с Патриком и Джеком, отправив Грега в Сиракузы с Адой Стерн навестить ее семью. На западе Эрнест стал перечитывать гранки «Пятой колонны». Театральная гильдия в Нью-Йорке собиралась поставить пьесу, Ли Страсберга назначили режиссером, а роль Роулинга должен был сыграть Франшо Тон. Макс считал, что выход книги нужно приурочить к премьере. Однако, к досаде Эрнеста, работа над пьесой шла с задержками. Они с Максом начали обсуждать идею сборника всех его предыдущих рассказов вместе с пьесой. Выпущенная отдельным изданием, «Пятая колонна» едва ли устроила бы критиков, либо из-за политических воззрений автора, либо потому, что он был неопытным драматургом, считал Эрнест. (Вскоре после завершения пьесы он телеграфировал Максу, что «Пятая колонна» теперь в распоряжении «Скрибнерс» и, вероятно, это «ЛУЧШАЯ ВЕЩЬ КОТОРУЮ Я НАПИСАЛ».) Новых рассказов для сборника было недостаточно (Эрнест сказал Максу, что приберегает материал для романа), для того чтобы Эрнест был неуязвим перед критиками, которые захотели бы возвестить о его конце как писателя. В Вайоминге он читал также гранки сборника рассказов, и «Скрибнерс» могло бы объединить пьесу и рассказы в один том и выпустить его в октябре того же года под названием «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов». Как и следовало ожидать, рецензенты комментировали пьесу (в целом негативно) и едва уделили рассказам внимание.

Эдмунду Уилсону из «Нейшн» пьеса тоже не понравилась, он назвал ее «почти такой же плохой», как «Иметь и не иметь». При этом он воспользовался случаем и написал о рассказах Хемингуэя, назвав «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» классикой. Уилсон расценил сборник «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» как «одно из наиболее значительных достижений американской литературы нашего времени». Однако реакция на пьесу была по-настоящему желчной. Уилсон с сомнением относился к роли русских, выступавших на стороне республиканцев, и Эрнест счел это доказательством предательства Уилсоном общего дела. В письме, возможно не отправленном почтой, Эрнест признавал огромный профессиональный долг перед Уилсоном, однако заметил – и слова его были пропитаны сарказмом: «Я надеюсь прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как Джона Доса Пассоса, Макса Истмена и вас по справедливости провозгласят истинными героями испанской войны, а марионетки Сталина Листер, Эль Кампесино, Модесто, Дуран и все наши мертвецы будут задвинуты на приличествующее им место».

Сборник «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» Эрнест посвятил «Марте и Герберту с любовью»; под Гербертом он подразумевал Герберта Мэтттьюза, своего коллегу из «Нью-Йорк таймс». И хотя к моменту публикации Эрнест снял посвящение, он, несомненно, думал над тем, чтобы предать гласности связь с Мартой. В сентябре Полин и дети увидели фотографию Эрнеста с Мартой в клубе «Сторк», сделанную годом ранее. И все же, когда Эрнест уехал в четвертую и последнюю командировку в Испанию 31 августа – семья осталась в Вайоминге и позже вернется на Ки-Уэст через Пигготт – Полин честно написала ему спустя три дня: «Я в прекрасной форме, очень скучаю по тебе, но как-то хорошо и цельно, основываясь на спокойной уверенности, что все наладится». В его отсутствие он сняла на осень квартиру в Нью-Йорке, пообещав Эрнесту «золотой ключ», чтобы он смог «ускользнуть в любое время».

Шестого сентября Эрнест был в Париже с Мартой. Почти сразу «Колльерс» отправил ее в Прагу, когда стало ясно, что Гитлер собирается аннексировать Чехословакию; где-то в это время Марта начала запутывать данные о своем местонахождении осенью 1938 года, отчасти потому, что они с Эрнестом не хотели, чтобы какие-либо записи подтверждали факт того, что осенью они были вместе – новости могли дойти до Полин. Остаток сентября, весь октябрь и большую часть ноября Эрнест провел в Париже, где работал над рассказами об Испании, включая «Ночь перед боем». Он поклялся Максу Перкинсу, что не собирается тратить материал на репортажи или статьи для «Кена»; его впечатления «абсолютно бесценны» для творчества. После недолгой сентябрьской командировки в Испанию он сказал Максу, что планирует «заглянуть» в Барселону в ноябре, говорил о «беспорядке, в котором все находится, и о каком-то разочаровании и о продолжающемся карнавале предательства и низости». Кажется, будто Эрнест ностальгировал по ясности la causa.

С тех пор, как Эрнест вернулся из третьей командировки, произошли огромные перемены. Армия Франко разделила Республику между Барселоной и Валенсией, Франко призывал Республику к безоговорочной капитуляции. Республиканцы, надеясь вернуть земли, разделившие их территорию пополам, перешли через реку Эбро и выиграли несколько важных сражений. Но сражение, начавшееся в конце июля, затянулось, и Франко свел на нет все завоевания Республики. Борьба продолжалась до сих пор, когда Эрнест в сентябре ненадолго прибыл на фронт у Эбро и увидел, что дела идут плохо. После этого он уехал в Париж, вернулся в Барселону 4 ноября и затем отправился к Эбро, где произошел инцидент, в котором Хемингуэй, бесспорно, показал себя героем. При отступлении республиканцев генерал Ганс Кале, приехавший на фронт, взял лодку и четырех гребцов, чтобы перебраться через Эбро вместе с Эрнестом, фотографом Робертом Капой и военными корреспондентами Винсентом Шианом, Гербертом Мэттьюзом и Генри Бакли. Они находились чуть выше Мора, когда Эрнест увидел взорванный в апреле мост. Сидевшие в лодке поняли, что течение и сильный ветер неумолимо уносят их к мосту. Герберт Мэттьюз описывал, что произошло дальше: «Хемингуэй… увидел грозившую нам опасность. Он схватил запасное весло и начал грести влево, и только благодаря его грубой силе мы выбрались из беды. Если бы он этого не сделал, мы бы наверняка расшиблись об мост, оказались в воде и утонули».

Несмотря на то что Марта Геллхорн описывала прощальный парад уходящих Интернациональных бригад в Барселоне 28 октября в статье для «Колльерс», они с Эрнестом в это время были в Париже. Бригады были расформированы Советами, и солдаты собирались разъехаться по родным местам. Погибла треть из сорока тысяч солдат, служивших в бригадах. В их числе был Джим Ларднер, сын Ринга, которого Марта и Эрнест встретили, когда он направлялся на передовую.

Вскоре после этого Эрнест и Марта столкнулись в своем парижском отеле с итальянским офицером Рандольфо Паччарди, возглавлявшим бригаду Гарибальди. Год назад он оставил свою бригаду, после того как Советы объединили ее с одной из бригад, находившихся под их контролем. Паччарди не мог вернуться в фашистскую Италию и жил во Франции – человек без страны, денег, имущества. Его история тронула Эрнеста и подтолкнула его к дальнейшему разочарованию в политике Советов. В ту ночь Марта слышала, как Эрнест плакал, скорбя о судьбе Паччарди и о той маске храбрости, которую ему приходилось носить. Эрнест оплакивал не только Паччарди, но и всех добровольцев, и тех, которые уезжали домой, или таких, кто, как Паччарди, не мог уехать, и тех, кто был уже мертв. Марта была тронута его горем.

И хотя Марта, после окончания своих отношений с Эрнестом, отказывалась обсуждать писателя с интервьюерами и знакомыми, она, конечно, многое могла бы о нем порассказывать – в основном, плохого. И все же она безоговорочно восхищалась его твердостью и мужеством во время гражданской войны в Испании. Марта упоминала «нежность к другим», которую он тогда показывал, и отмечала: «Тогда я любила его за великодушие к другим и самоотверженное отношение к Делу». В несколько эгоистичном замечании в письме к одному из своих следующих любовников она говорила об Эрнесте: «В Испании он не был жестоким, он был добр… Он был добр к солдатам, к бедным людям. Очень короткое время он старался соответствовать образу, который я составила о нем». С проницательностью она замечала, что война выявила в Эрнесте самое лучшее, и Марта понимала, почему: «Думаю, то был единственный раз в его жизни, когда он не чувствовал себя самым важным. Он по-настоящему болел за Республику, он думал о войне… В противном случае я никогда бы не связалась с ним». В действительности подобными утверждениями Марта проясняет одну из самых больших своих ошибок: ей нравилось считать себя благородной и храброй (впрочем, такой она и была), и она мерила людей строгими мерками, с которыми подходила и к самой себе. При этом ее наблюдения насчет Эрнеста весьма правдоподобны. Каким-то образом он свел свое огромное эго к разумным масштабам и на время отставил в сторону. Все, что происходило в Испании – с людьми, которых он любил, в борьбе против фашизма, – значило гораздо больше.

* * *

Эрнест и Марта застали начало конца Республики. Они наблюдали за ходом битвы на Эбро, которая, столь многообещающая вначале, начала разворачиваться в пользу националистов. После того как солдаты Франко нанесли удар по республиканцам, они передвинулись в Каталонию, захватили Таррагону и в конце января 1939 года – Барселону. Правительственные чиновники отправились в изгнание, а Франция и США признали националистов законным правительством Испании. Двадцать четвертого апреля, спустя долгое время, Франко объявил войну. Все, что осталось к настоящему моменту от Республики, – сотни тысяч беженцев, пробиравшихся через границу во Францию, чтобы спастись от чисток франкистов. Скоро они были признаны виновными, заключены на неопределенное время в лагеря беженцев, маргинализованы и, несмотря на все усилия друзей Республики, почти забыты.

На Европу надвигалась масштабная война. В июне Марта простилась с Эрнестом в Париже и направилась в Прагу по заданию «Колльерс», освещать борьбу страны за свое право остаться в живых. Эрнест был не готов расстаться с Республикой и ее положением в борьбе с фашизмом. В январе он начал писать несколько рассказов о войне в Испании и верил, что получалось превосходно.

История с «Пятой колонной», впрочем, закончилась ничем. В декабре Эрнест вернулся на Ки-Уэст и, немедленно развернувшись на 180 градусов, отправился в Нью-Йорк, чтобы понаблюдать за работой над пьесой. Театральная гильдия пригласила голливудского сценариста Бенджамина Глейзера переписать ее для сцены, и Эрнест телеграфировал Полин: «АБСОЛЮТНО УЖАСНАЯ ТУПАЯ РЕБЯЧЕСКАЯ НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ГЛУПОСТЬ». К концу января гильдия стала прослушивать актеров на роли, но Эрнест уже потерял к пьесе интерес. Марта приехала в Нью-Йорк сразу после Рождества, и они были рады побыть недолго друг с другом. Эрнест не смог удержаться, чтобы не показать Марту старшему сыну; когда шестнадцатилетний Джек приехал в Нью-Йорк из школы-пансиона посмотреть «Испанскую землю», Эрнест приветствовал его в театре рука об руку с Мартой, и она произвела на Джека впечатление.

Несмотря на то что Полин уже знала о Марте, она по-прежнему надеялась сохранить брак. Друзья рассказали ей, что видят Эрнеста с Мартой. Она попыталась обыграть ситуацию, когда написала Эрнесту в сентябре предыдущего года: «Если ты хочешь, чтоб жена оставалась довольной, постарайся, чтобы она не слышала от незнакомцев, где ее муж и с кем». В том же письме она говорила ему: «Я очень по тебе скучаю, но чувствую удивительное спокойствие в отношении судьбы твоей и моей». Уже скоро, впрочем, она начала говорить о «деле с этой Эйнхорн», как она называла Марту.

Полин и Эрнест отложили разногласия в сторону, когда в феврале 1939 года Грейс Хемингуэй решила навестить семью сына. Грейс подняла вопрос о возможности приезда, и скоро они получили телеграмму, что она приезжает на Ки-Уэст следующим днем. Затянувшееся молчание Эрнест нарушил письмом, написанным к матери под Рождество и приложил к нему, как выразилась Грейс, «щедрый» чек. В ответ Грейс написала, что ничего не слышала от него уже три года; пять месяцев назад она писала, что не получала от него новостей полтора года. Последнее более вероятно, поскольку тогда же Грейс упоминала об «очень недобром и неуместном письме». Письмо, о котором говорила Грейс, утрачено, однако мы знаем, что в письме к сестре Санни, написанном полтора года назад, в марте 1936 года, Эрнест саркастически заявлял, что он был несколько раздражен, узнав, что Грейс купила новый дом – вероятно, эта новость послужила поводом и сурового письма к матери. В самом деле Грейс переехала в дом поменьше, в соседний Ривер-Парк. Все ее вещи едва разместились в новом жилище, картины покрывали каждый дюйм стен, до самого потолка – почти так же, как в доме № 27 на улице Флерюс, где жила Гертруда Стайн. Теперь Грейс зарабатывала на жизнь уроками рисования и пения, а ее новыми увлечениями стали спиритизм и (если верить ее письму к Полин) тканье гобеленов, один из которых не так давно она отправила своему сыну. Ясно, что Грейс была полна энергии и в старости.

Что-то изменилось в те рождественские дни между Грейс и ее детьми. В 1935 году Грейс отдала «Уиндмир» Эрнесту и тем самым показала, что питает добрые чувства к старшему сыну, несмотря на все написанные им «мерзости». На самом деле Грейс и Эрнест оставались близки – хотя в их переписке на половину нежных, теплых и солнечных писем приходится половина злых, болезненных или мстительных, и лишь очень небольшое количество писем нейтрального содержания. Эрнест со своей старшей сестрой, Марселиной, стали заклятыми врагами. Марселина, подвизавшаяся в местном драматическом обществе и хваставшаяся тем, что их с мужем пригласили в детройтский «Светский календарь»[54], превратилась в рафинированную посетительницу женских клубов, из тех, кого он терпеть не мог – и к которым (ошибочно) причислял свою мать.

К великому ужасу Грейс, Эрнест не приносил никакой пользы «Уиндмиру». Как бы ни были красивы воды озера Валлун и окрестных рек, Эрнест считал, что его маленьким сыновьям тунец, выловленный у берегов Бимини, намного интереснее. Дом был слишком мал, в нем не было места для прислуги. Каковы бы ни были причины, дом пустовал – пока летом 1937 года Марселина не написала Эрнесту из своего семейного коттеджа на озере Валлун. Она спрашивала, могут ли ее мальчики плавать в гребной шлюпке из «Уиндмира», и предлагала вернуть лодку отремонтированной и покрашенной. Еще Марселина спрашивала, можно ли их сестре Санни, которая сейчас гостит у нее, достать свое каноэ из сарая. Наконец, она хотела знать, не против ли он, что Санни «возможно» будет спать в «Уиндмире», «если у нас будет слишком много народу». Эрнест пришел в ярость и запретил Марселине вообще приближаться к «Уиндмиру». Он подчеркнул, что Санни, Урсула и Лестер могут жить в доме и плавать на лодках, но она – нет. Он сделал только одну уступку: позволил ее сыновьям пользоваться лодкой, если они отремонтируют ее, как она и обещала. Свое письмо он заканчивал угрозой: «Если ты войдешь в дом с какой-либо иной целью, за исключением случаев, когда ты идешь туда в качестве гостя тех, кому я дал право пользоваться домом, я буду считать это посягательством на чужое имущество и поступать соответствующим образом». (Марселина спокойно проигнорировала угрозу и в 1942 году написала Грейс, что, хотя Эрнест и велел ей держаться подальше, она посадила в «Уиндмире» «маленький» садик – всего девять грядок овощей).

И все-таки к Рождеству 1938 года Эрнест смячился. Он отправил сестре, к которой он обратился по старому прозвищу Масвин, чек на небольшую сумму и принес извинения за то, что написал пару лет назад. Марселина тут же решила извлечь пользу из перемены настроения Эрнеста и попыталась встретиться с ним в Нью-Йорке в январе 1939 года. Она хотела издать свою пьесу (и еще поблагодарить его за рождественский чек, как она написала Грейс) и потому решила обратиться за помощью к Эрнесту лично, возможно, опасаясь неприятного ответа на просьбу, изложенную в письме. От Лестера она узнала, что Эрнест остановился в отеле «Баркли». Марселина дважды звонила в отель, называла свое имя, оставляла сообщение и номер телефона, и затем пришла в отель лично и написала Эрнесту записку. Видимо, ответом ей было гробовое молчание Эрнеста.

Вскоре после этого Грейс приехала на Ки-Уэст. Она остановилась в «Каса марина» и провела в городе шесть долгих дней, общаясь с Патриком и Грегори (до этой поездки она не видела своего младшего внука, Грега). Патрик скажет потом, что Грейс его напугала и вообще она не очень-то похожа на бабушку. Грейс подарила ему перочинный ножик, который, по ее словам, принадлежал его дедушке, но девятилетний Патрик видел, как она утром покупала его в магазине мелочей и, хоть и сделал вид, что поверил, не был одурачен. Других записей о приезде Грейс не было.

Можно отметить одну необычную деталь, имеющую отношение к возобновленным отношениям Эрнеста с матерью. Не так давно Марта Геллхорн ездила по стране с лекциями о гражданской войне в Испании и выступила в клубе «Девятнадцатый век» в Оак-Парке, членом которого состояла Грейс Хемингуэй. Грейс отправила Эрнесту газетную вырезку с заметкой о выступлении и прокомментировала, что встреча с Мартой ей очень понравилась – и больше не сказала ничего, хотя могла бы обсудить с ним молодую женщину.

Вероятно, Грейс смотрела на Марту оценивающе, и не только из-за ее отношений с Эрнестом, но и потому, что недавно сама Грейс тоже стала выступать с лекциями и теперь подходила к подобным выступлениям критически. Она говорила на любые темы, связанные с культурой, обычно о литературе. Грейс читала лекции об Аристофане, «Декамероне», Еврипиде; ее лекции носили названия «Музыка Греции», «Три патриарха: Петрарка, Боккаччо и Данте», а одна называлась просто «Поэзия». Без сомнений, лекции были информативными и интересными, судя по восхищенным письмам, которые получала Грейс. Конспекты лекций хранятся среди ее бумаг в Центре Гарри Рэнсома в Техасском университете, и судя по большинству, она готовилась по книгам 1870-х годов, которые либо были у нее дома, либо ей приходилось ходить в библиотеку. Для лекции об Аристофане из третьего тома («Аристофан») карманной серии «Древняя классика для английского читателя» она почерпнула мысль о том, что греческий драматург был известен «не только как блестящий юморист, но и как высоконравственный учитель»; он был, как она выразилась, «сама нравственность». Эти слова она позаимствовала у переводчика (и редактора серии) преп. У. Лукаса Коллинза, магистра искусств. В лекцию о Еврипиде Грейс включила замечание другого переводчика, Теодора Алоизия Бакли: «Словно восхищаясь темной стороной человечества [Еврипид] любит демонстрировать силу ложных рассуждений, враждебную истине софистику и холодную рациональность в противовес естественным человеческим чувствам».

Таким образом, Грейс подбирала фрагменты, которые можно найти во введении к любому хорошему справочнику по Викторианской эпохе, вырезала их и сводила в единое целое (тогда тексты «скреплялись» булавками), создавая их них доходные лекции, которые она читала в пригороде Чикаго. Разумеется, такая лекция могла стать лишь отправной точкой для дискуссии, но зачем ей нужно было тратить время и силы вырезать тексты и скреплять из булавками? В любом случае, стоит пристальнее взглянуть на саму суть тех бесед, вне зависимости от того, кто бы из викторианских джентльменов ни был переводчиком или редактором, а не на словесные формулировки. В былые времена Аристофан, Еврипид и «Декамерон» тоже считались скандальными и неприемлемыми, хотя проницательные читатели признавали такое искусство великим – как говорила Грейс Хемингуэй / преп. У. Лукас Коллинз, магистр искусств, Аристофан был «сама нравственнность». С того дня, когда Грейс отвергла творчество собственного сына как «грязное», мать Эрнеста проделала долгий путь.

В лекционный репертуар Грейс входили наряду с литературными ее излюбленные темы, которые, по-видимому, она полностью сформулировала сама. Один конспект, который Грейс сшила в виде книги, состоял из напечатанных страниц, перевязанных светло-голубыми шнурками и завязанных сверху двумя бантиками. Темой лекции была «Аналогия музыки и цвета», в основе которой лежала мысль, будто определенные ноты «привязаны» к определенным цветам – к этой теме, объединявшей две страсти Грейс, музыку и рисование, она не раз возвращалась на протяжении всей жизни. В ней содержалось и рациональное зерно, поскольку, как объясняла Грейс слушателям: «Можно украсить свой дом и привести окружающие вас вещи в согласие с определенной музыкальной гармонией».

Новая деятельность Грейс в качестве лектора, похоже, не приносила достаточно денег, чтобы обеспечивать саму себя и свое семейство в Ривер-Форест, к которому теперь принадлежала и ее подруга Рут Арнольд, отношения которой с Грейс стали причиной огромных неприятностей в доме Хемингуэев еще в 1919 году. Рут овдовела спустя пять лет брака с Гарри Уильямом Миханом, скончавшимся в 1931 году в возрасте сорока одного года; после этого она переехала жить к Грейс. К середине 1939 года Грейс так нуждалась, что хотела продать некоторые вещи, имеющие отношение к ее знаменитому сыну. Она написала «Даттону» (по-видимому, издатель Э. П. Даттон), что Роберт Хикокс и его жена сообщили ей, что ищут копии ранних произведений Эрнеста Хемингуэя. Грейс рассказала, что у нее есть два экземпляра школьного литературного журнала «Табула», с пророчеством для класса, сделанным Эрнестом в 1917 году. «Сообщите мне, – писала она, – сколько вы предложите за один экземпляр или оба».

Эрнест ни о чем этом не знал. На следующий день, после того как Грейс покинула Ки-Уэст, он сел на паром до Гаваны. Он написал несколько рассказов о войне в Испании; один из них, «Ночь перед боем», был опубликован в феврале в «Эсквайре». Принявшись за новый рассказ, Эрнест скоро понял, что сможет сделать из него роман. Так он начал работать над «По ком звонит колокол».

Эрнест писал в номере гостиницы «Амбос Мундос», своем любимом пристанище еще с предыдущих поездок на Кубу. Корреспондеция на его имя приходила сюда же, хотя жил Эрнест в другом отеле, «Севилья-Билтмор», осознанно запутывая свои следы, чтобы его трудно было найти. Несомненно, он думал о том, что Марта составит ему компанию в Гаване, хотя существуют споры относительно того, когда это произошло. Марта писала, что приехала в Гавану 18-го числа, всего через три дня после Эрнеста, но его биографы утверждают, что она оказалась на Кубе только в середине апреля. Биограф Марты предполагает, и весьма правдоподобно, что пара оставалась порознь в течение более длительного отрезка времени.

Похоже, они сочли это необходимым, поскольку предполагаемый развод Эрнеста и Полин становился все более вероятным. Предыдущей весной, сразу после отъезда Эрнеста в Нью-Йорк, Марта написала своей матери письмо, в очередной раз коснувшись Полин. Марта заметила, что она та, «кого французы называют «благоразумной»: мне не оставалось ничего другого, я перепробовала все остальное». Она не была уверена, что они с Эрнестом когда-нибудь все время будут вместе. «Я верю, что он любит меня, и он верит, что любит меня, но, – добавила она драматически, – я не очень-то верю в то, что складывается личная судьба человека». Тем временем письма между Эрнестом и Полин стали напоминать переписку разведенных родителей, хотя юридически они еще не были разделены. Они подробно обсуждали планы насчет детей, стали проскальзывать взаимные обвинения в отношении исполнения родительских обязанностей. Полин попыталась найти летний лагерь для детей, и Эрнест, по-видимому, обвинил ее в том, что она хочет сбагрить мальчиков, потому что она ответила ему ровным тоном: «Кроме того, милый, я не спихнула детей в лагерь, просто чтоб избавиться от них, как тебе кажется». Пока Эрнест был в Гаване, а она на Ки-Уэсте, Полин, казалось, утратила вкус к жизни. Когда она решила отправиться на лето в Европу, то написала ему: «Расслабься и наслаждайся мисс Эйнхорн, а здесь я хотя бы на время от тебя избавлюсь». Ее чувства к Эрнесту не изменились, и все те месяцы она, должно быть, очень страдала. Полин затаилась на время, как будто бы у нее был жизнеспособный план восстановить брак. В следующем году она смирится с тем, что ни один такой план не сработает, однако она сохраняла хорошую мину при плохой игре.

Эрнест написал «По ком звонит колокол» за год и несколько месяцев; он сдаст рукопись в «Скрибнерс» в июле 1940 года. К марту 1939 года он докладывал Максу Перкинсу, что уже закончил две главы и постоянно пишет. События в романе разворачивались в 1937 году – после первой успешной обороны Мадрида от националистов, когда Республика предпринимала усилия к победе в войне, а не к предотвращению краха. Главный герой, американец Роберт Джордан, преподаватель и эксперт по взрывчатым веществам, прибывает в партизанский отряд в горы Гвадаррамы. Партизаны планируют взорвать с помощью динамита мост во время большого наступления лоялистов. В маленьком отряде Роберт знакомится с пожилой женщиной Пилар, по-житейски мудрой, любовником Пилар, Пабло, командиром партизанского отряда, испорченным человеком, которого Джордан подозревает в предательстве, и Марией, красивой молодой женщиной, которую изнасиловали фашисты, убившие ее родителей. Роман пронизывают драматические истории: пожалуй, наиболее важным является рассказ Пилар о том, как казнили фашистов в ее деревне – как их пытали и вынуждали прыгать с утеса по команде Пабло. В основе рассказа лежал реальный случай, произошедший в деревне Ронда в 1936 году, который бросил очень резкий свет на республиканцев. Эрнест уже не был настолько наивен, чтобы верить, будто жестокими были только фашисты. В романе много других драматических эпизодов: например, беззаветное сопротивление второго партизанского отряда батальону националистов и отчаянная миссия Андреса, партизана из отряда Джордана, направленного к советскому генералу Гольцу с сообщением о том, что атаку на мосту необходимо отменить, когда становится ясно, что фашисты знают об их плане. В основном драматическое напряжение создается за счет акцента на двуличности Пабло и его частичном раскаянии в конце романа, когда, избавившись от динамита, предназначенного для взрыва моста, он помогает Джордану взорвать мост подручными материалами.

Несмотря на то что «По ком звонит колокол» является самым длинным романом Хемингуэя, он имеет наиболее плотное содержание и написан очень простым языком – в этом произведении мастерские «опущения» Хемингуэя не так очевидны, как в других. В книге немало очень сильных повествовательных и изобразительных страниц, роман пронизан любовью Эрнеста к Испании и испанцам, примером чему служат Пилар и другие члены отряда. Но при этом роман страдает мелодраматическими изъянами и заключает в себе неудачные авторские решения. История любви Роберта Джордана и несчастной девушки Марии, хотя и сделала роман чрезвычайно популярным в то время, сегодня не выдерживает никакой критики. Мария совершенно безвольная и полностью отдает себя Джордану. Они занимаются любовью в спальном мешке; потом он задает Марии вопрос, который много раз пародироли: «Ты чувствовала, как земля поплыла?» Хемингуэй льет слишком много чернил ради описания остриженных локонов Марии (ее голову обрили фашисты) и ощущений от коротких волос.

Роберт Джордан (его никогда не зовут просто «Роберт» или «Джордан», но всегда «Роберт Джордан») – это, конечно, идеализированная версия самого Хемингуэя. Он никогда не испытывает сомнений, которые гложут Эрнеста, и полностью посвящает себя делу Республики. Принципы Эрнеста обнаруживаются на контрасте между анархистами и Пабло, который выполняет свою работу вместе с аккуратными, эффективными и ироническими Советами. И Пабло является примером того, как людям на войне приходилось действовать против тех, кто, может быть, и не был предателем, но был ненадежным человеком – пожалуй, это можно назвать более аргументированным ответом на дело Роблеса. Сам Джордан представляет собой символ, он не то чтобы идеализирован, но очень похож на героя вестерна: лаконичный, серьезный, он придерживается строгих нравственных принципов и к тому же благородный любовник. (Роль Джордана в фильме «По ком звонит колокол» сыграет Гэри Купер, подходящий на нее почти идеально). Как и отец Эрнеста, отец Джордана покончил с собой. Самоубийство в романе – весьма реальный вариант для партизана. Джордан фактически обрекает себя на смерть в конце романа, когда заставляет остальных бросить его, тяжелораненого, в засаде, в ожидании перестрелки с фашистами, в которой он едва ли выживет. Двойственное отношение Эрнеста к самоубийству и размышления о том, является ли самоубийство мужественным или трусливым поступком, мы можем увидеть в заключительных словах Джордана, невозмутимого на грани иронии: «Ты должен быть ужасно занят собой, чтобы сделать что-нибудь эдакое» («По ком звонит колокол).

Некоторые особенности романа «По ком звонит колокол» сегодня кажутся неудачными и не сулят ему ничего хорошего как классическому произведению литературы. Эрнест решил прибегнуть в диалогах к устаревшим формам местоимений «ты» и «тебя», чтобы передать привычное «ты» в современном испанском языке, отчего, к сожалению, речь героев стала казаться неестественной и менее убедительной и породила бессчетные насмешливые пародии: «Хочеши бутерброд?» – всего лишь один пример. С неизбежностью мы читаем и такое: «Аз езмь ты, а ты еси аз». Решение Эрнеста добиться компромисса между своим желанием запечатлеть повседневную речь изображаемых им персонажей и необходимостью подчиняться цензуре тоже было довольно неуклюжим: так, «блядь» превращается в «грязь», а «бздливый» в «бредовый». В иных случаях, и это тоже было неудачным решением, он просто вставлял слово «непристойность» всякий раз, когда требовалось бранное слово: «Тоже мне – непристойность – республиканец!» Точка зрения Эрнеста на необходимость передавать «достоверную» речь персонажей и связанных проблемах с цензурой в общем утрачивает смысл для современного читателя, знакомого с литературой, где ненормативная лексика используется много и часто. И получившийся эффект столь же неудачный, как и использование устаревшей формы «ты».

Еще одна удручающая тенденция «По ком звонит колокол» связан с частым употреблением слов «правда», «истина», «настоящее» и их производных. С самых первых дней в Париже Эрнест тщательнейшим образом искал «одно настоящее предложение», и в таком, к примеру, пассаже «поистине» звучит оправданно: «Все поистине злое начинается с невинности». Но когда он пишет в 1940 году в предисловии к мемуарам Густава Реглера, своего немецкого товарища, раненного на войне в Испании: «Существуют события настолько великие, что, если писатель принимал в них участие, он обязан описать их правдиво, а не пытаться самонадеянно менять их через призму вымысла», словом «правдиво» он уже обозначает некую неопределенную реальность. Марта, как и четвертая жена Хемингуэя, жаловалась, что Эрнест постоянно произносил слово «правда», особенно когда пил и рассказывал байки – то есть когда это слово было не совсем уместным. Все чаще он использовал это слово как своего рода акцент, усиливающий его подлинные чувства. Поэтому когда Роберт Джордан спрашивает Марию, чувствовала ли она когда-нибудь раньше, как плывет земля, и она отвечает: «Нет. Правда, никогда», словом «правда» Эрнест пытается обозначить реальную, подлинную деятельность – особенно в творчестве. Озабоченность подлинностью в литературе, подлинностью политических взглядов, любви и переживаний уже более не проявляет себя в художественной прозе или в вымышленных героях и их мотивах, но трансформируется в постоянное повторение слова «правда». И подлинность правда начинает проигрывать.

Глава 21

Именно Марта Геллхорн нашла дом на холме, который станет Эрнесту родным почти на весь остаток жизни. Поначалу этот дом ему вообще не понравился, и он категорически отверг ветхое, заброшенное поместье недалеко от Гаваны. И все-таки Эрнест уже нацелился на Кубу. Это было подходящее место: такой же умеренный климат, как на Ки-Уэсте, уединенность и экзотика, оживленная ночная жизнь (в Гаване) и неторопливые дни, и отличная рыбалка на Гольфстриме. Здесь Эрнест мог вести образ жизни одновременно роскошный и доступный, в окружении колоритных персонажей и решительно богемный, при этом на Кубе не было писателей и художников, чья манерность ему все больше не нравилась.

Несмотря на то что Марта любила путешествовать, она умела обустроить гнездышко и не раз за многие годы обнаруживала чрезвычайную проницательность в отношении потенциала, казалось бы, непривлекательной недвижимости. «Финка Вихья» (это название на испанском означало «Ферма «Сторожевая башня») не стала исключением. Стремясь выбраться из гостиничных номеров «Амбос Мундос», она прибегла к услугам агента по продаже недвижимости, который провез ее и Эрнеста по Гаване и окрестностям. «Финка», дом на холме с видом на Гавану, занимающий участок в пятнадцать акров в деревне Сан-Франциско-де-Паула, в двенадцати милях от города, Марте сразу понравился. Дом обветшал и некоторое время стоял заброшенным. Бассейн был заполнен дождевой водой и морскими водорослями, розовый теннисный корт – с покрытием из измельченного кораллового известняка – зарос сорняками и потрескался. Он был почти погребен под растительностью – хотя и самого экзотического вида, здесь росла бугенвиллия, джакаранда, манго и тамаринд, пальмы, красный жасмин и огромное дерево сейба, усыпанное орхидеями, чьи скульптурные корни прорезали себе путь через мраморные ступеньки дома. Полы в одноэтажном строении были выложены глиняной плиткой, гостиная была просторная, в шестьдесят футов. Дом был построен в 1886 году каталонским архитектором Мигелем Паскуалем-и-Багер. По местной легенде, во время испано-американской войны испанская армия захватила ферму, а потом оставила ее и сожгла дотла – и дом восстал из пепла.

Эрнест наложил вето на этот дом, который напоминал ему корабль, потерпевший крушение; ему было неплохо и в «Амбос Мундос». Однако когда Эрнест отправился на рыбалку, Марта все-таки сняла дом, согласившись платить по 100 кубинских песо в месяц (около 100 долларов) владельцу, уроженцу Нового Орлеана по имени Роджер Д’Орн. Она наняла целую армию рабочих, чтобы отремонтировать и расчистить дом и прилегающие земли, и сама взялась за сложную задачу управления персоналом. Она пообещала Д’Орну оставить нескольких слуг, однако немногие сумели выдержать ее властный характер. Мажордомом был ямаец Луис, поваром невысокая и крепкая испанка Мария, а главным садовником – седовласый и усатый Дон Педро (потом он утопится в колодце у дома). И хотя она c радостью руководила ремонтом и уборкой, купила кухонную утварь в городе, Марта, несмотря ни на что, испытывала «острую депрессию, граничащую с отчаянием», опасаясь, как писала она Элеонор Рузвельт, что имущество и недвижимость ограничат ее независимость. Но она «засыпала с доме, – писала она, – и просыпалась, выглядывала в окно на дерево саба [сейба?], такое красивое, что в это трудно поверить, и слышала, как пальмы шелестят на утреннем ветру, и солнце передвигается по кафельному полу и самому дому, просторному, и пустому, и чистому. Вокруг меня тишина. И я в восторге».

Когда Эрнест вернулся и увидел обновленный дом, он тоже пришел в восторг. Этот дом был больше того, что остался на Ки-Уэсте, с обширной территорией и отдельным белым корпусом, где могли бы могли разместиться визитеры и сыновья, приезжающие в гости. Эрнест получил пространство для расширения, в буквальном и фигуральном смысле. По соседству он обнаружил деревеньку Кохимар, где он мог оставлять «Пилар», и назначил первого помощника, нанятого год назад, Грегорио Фуентеса. «Здесь прекрасно, – писал он Максу Перкинсу. – Уйма перепелов и голубей».

Однако Эрнест и Марта еще не могли поселиться на Кубе, отчасти потому, что нерешенным оставался вопрос с Полин. В 1945 году Полин с сожалением напишет Эрнесту, что они разговаривали по телефону, как «родители, которые грызутся за своих детей», а «мы клялись, что никогда не будем так разговаривать», и все это началось еще перед разводом. Ее биограф отмечает, что Полин, в приступе ярости, разорвала письмо, написанное мужу, где она обсуждала сложные планы в отношении детей. Потом она отправила ему в конверте обрывки; чтобы узнать подробности о передаче детей, ему придется сложить и прочитать кусочки письма.

Второй брак Эрнеста имел более печальный конец, чем разрыв брака с Хэдли. Полин всю свою жизнь посвятила Эрнесту, совершенно сознательно, и ей было очень тяжело от всего отказываться. Эрнест, получалось, теперь был изменником-рецидивистом, разрушившим домашний очаг, и его чувство вины трансформировалось в гнев и попытки обвинить в разладе Полин. Их брак длился дольше, чем первый брак Эрнеста; им обоим было уже не двадцать, они нажили двоих детей – просто было больше причин злиться или сожалеть. Эрнест никогда не будет писать о конце их брака (хотя гнев на Полин чувствуется в «Снегах Килиманджаро»), тогда как брак с Хэдли стал для Эрнеста источником вдохновения и, кажется, подтолкнул его написать парижские мемуары «Праздник, который всегда с тобой».

Впрочем, как и в браке с Хэдли, перед Эрнестом стоял мучительный выбор. Какое-то время, пока они обустраивали новый дом в «Финке», он вел себя так, будто уже начал новую жизнь. Иногда, казалось, он сожалел о том, что оставил семью, и хотел верить, что сможет сохранить брак. Полин тоже некоторое время на это надеялась, что только повысило накал гнева с обеих сторон, когда они попытались опять жить вместе, хотя и не помирились.

В 1938–1939 годах Полин смирилась с тем, что такой план не срабатает, однако остроумие ее не ослабевало. В июле Эрнест ненадолго заехал на Ки-Уэст, пока Полин не было, по пути в Вайоминг, где забрал мальчиков поохотиться и порыбачить на ранчо «Л-Бар-Т». Он довез Марту до Сент-Луиса, куда она поехала навестить свою мать. В сентябре Полин, спешно прервав поездку в Европу из-за вестей с войны, телеграфировала Эрнесту, что приедет к нему и мальчикам в «Л-Бар-Т». К сожалению, по дороге Полин ужасно простудилась, и они с Эрнестом очень плохо провели время на ранчо. Эрнест, в свою очередь, прервал отдых в Вайоминге, потому что Полин теперь могла сама присматривать за мальчиками, и отправил Марте телеграмму с просьбой присоединиться к нему в соседнем Биллингсе. Они отправятся в Сан-Валли, штат Айдахо, на осеннюю охоту.

Брак с Полин, видимо, доживал последние дни. До того, как она приехала к нему в Вайоминг, Полин написала Эрнесту теплое письмо, показывающее, что она все знала, но еще питала надежды на будущее: «О, Папа, дорогой, что же с тобой такое, и если ты уже не тот человек, которого я знала, убирайся к черту, но если ты перестанешь быть таким глупым. Или может быть, ты Обезумел, а Безумие я могу понять». Незадолго до этого Эрнест написал Полин, что не может работать, живя с ней под одной крышей, из-за «нотаций и ругани двадцать четыре часа ночь напролет», которые ему пришлось пережить в последний приезд на Ки-Уэст.

Летом, еще до того, Полин мучили страхи по поводу рака, и Эрнест заявил, что готов немедленно приехать к ней в Нью-Йорк. Тревога оказалась ложной, и они спорили несколько месяцев. Без сомнений, Эрнест испытывал противоречивые чувства. В том же письме он говорил Полин: «Ты самый прекрасный, самый лучший, самый умный, красивый, привлекательный, и незабываемо шикарный, и чудесный человек, которого я знал». В действительности все последующие годы ему будет не хватать ее критического взгляда. Он признался Максу Перкинсу, что Полин была единственным человеком, чьему честному мнению о романе про гражданскую войну в Испании он доверял: «Теперь Полин ненавидит меня так сильно, что не стала бы его читать, и мне дьявольски жаль, потому что она умела судить лучше всех». Впрочем, если между ними еще оставались добрые чувства, то скоро их не станет. Они исчезнут в пылу взаимных обвинений и ссор из-за денег. Джинни Пфайффер, которую к концу брака с Полин Эрнест стал считать злодейкой, посоветовала сестре взыскать с Эрнеста все, что можно, в виде алиментов и средств на содержание детей, абстрагируясь от собственного финансового состояния. Джинни была первой заступницей Эрнеста, их связывали теплые личные отношения, но и они были испорчены навсегда, потому что Джинни не могла простить Эрнесту страданий Полин. В акте распоряжения имуществом, подписанном в следующем году, Полин будут присуждены «карательные» (по словам Эрнеста) алименты – 500 долларов в месяц. Суммы на содержание детей не оговаривались; само собой подразумевалось, что Эрнест будет выделять соответствующие деньги на нужды мальчиков, что он и делал без особого принуждения, хотя редко достойно. Необходимость платить алименты, впрочем, ужасно удручала его, особенно когда он думал о том, сколько земли принадлежит Полу Пфайфферу в Пигготте, или о состоянии дяди Гаса. Эрнест посчитал, что за десять лет он заплатит Полин 60 000 долларов, и поклялся, что, по истечении этих десяти лет, он не даст ни пенни – пусть «они» побегают за ним.

Между тем Эрнест стал говорить о том, что Полин получила что заслуживала и потеряла его из-за другой женщины потому, что сама разрушила брак – его и Хэдли. Так он придумал «заготовку», которую извлекал на свет божий почти всякий раз, когда упоминалось имя Полин: их брак разрушила ее приверженность католичеству. Ход его рассуждений был загадочным: поскольку сент-луисский доктор предупредил Полин после двух сложных родов, что заводить еще одного ребенка неразумно, то она могла только контролировать беременность, и единственным способом такого контроля, доступным истово верующей католичке, было прерывание полового акта – а это притупляло его удовольствие, и потому в том, что их брак распался, была ошибка Полин. Его сын Грег, много раз слышавший эту историю, позднее указывал, что Эрнест, будучи сыном врача, должен был знать, что он мог просто избегать полового акта в фертильные дни Полин, что было бы очевидно «любому дураку», как заметил Грегори.

Эрнесту тяжело было расставаться с семьей Пфайфферов. Он очень сблизился с ними, особенно с Мэри Пфайффер и дядей Гасом. Он беспокоился, что испортившиеся отношения с Джинни бросят тень на эту дружбу, поскольку верил, что Джинни кормит семью собственной версией разрыва. Это побудило Эрнеста в декабре написать странное письмо Мэри Пфайффер.

Адресованное «матери Пфайффер», это письмо разъясняло, почему он не приехал в Пигготт после Вайоминга, как планировал. (На самом деле он уехал в Сан-Валли с Мартой, но сказал просто, что планы изменились.) Эрнест признавался, что боится, что Мэри может поверить версии всего случившегося Джинни. Он пообещал, что позаботится о Полин материально и будет заботиться о детях, и сказал Мэри, что очень скучает по ней. Еще он называл то время, когда писал свою книгу, «прекрасным». Мать Полин ответила очень просто. «Это самое печальное Рождество за всю мою жизнь, – писала она. – Неполная семья – всегда трагедия, особенно если есть дети». Пол Пфайффер написал Эрнесту два письма, после того как получил письмо от него, но оба этих письма в архиве Хемингуэя закрыты, по-видимому, внуком Пола Патриком. Нетрудно представить, в каком тоне они написаны.

Сложной была и ситуация с Гасом Пфайффером, богатым и бездетным дядей, который очень привязался к Эрнесту. Судя по записи в дневнике писательницы Дон Пауэлл, сначала Гас «выбранил» Полин за то, что она «не удержала» Эрнеста, и заявил, что готов и желает встретиться с «захватчицей» – то есть Мартой. Неясно, состоялась ли эта встреча, однако мы знаем, что Гас поддерживал обе стороны, поскольку ему приходилось посредничать при заключении финансового соглашения, которое к разводу в конечном счете согласовали: если Полин будет продавать дом на Ки-Уэсте (Гас сам назвал его стоимость и предоставил средства на ремонт), то полученные доходы они с Эрнестом разделят в пропорции 60 на 40. (Эрнест позднее будет утверждать, что Полин была также передана часть принадлежавшей ему в штате Айдахо земли и что она имела законное право получать свою часть с его доходов от продажи книг – все это было неправдой.) Гас был чрезвычайно щедрым с Эрнестом. Помимо покупки дома на Ки-Уэсте, он профинансировал африканское сафари и свободно и часто делал ему крупные денежные подарки. Вскоре после процесса[55] Эрнест передал рукопись недавно законченного романа «По ком звонит колокол» Гасу. В то время рукопись была очень ценной, и она станет еще ценнее, когда, намного позже, Эрнест попытается вернуть ее сыновьям.

После неудачной попытки отдохнуть в Вайоминге с Полин и мальчиками Эрнест и Марта отправились в Сан-Валли, новый курорт в горах Сотуз, который находился недалеко от городка Кетчума в Айдахо, где когда-то добывали горную руду. Горнолыжный курорт был открыт в 1936 году Авереллом Гарриманом, председателем Объединенной Тихоокеанской железной дороги, который надеялся увеличить пассажиропоток на железной дороге и подстегнуть растущий интерес американцев к горным лыжам после недавних Олимпийских игр в Лейк-Плэсиде. В 1937 году он открыл курортный отель «Сан-Валли лодж» с открытыми (подогреваемыми) бассейнами, в рамках стратегии застройщика сделать зимний курорт круглогодичным. Журналист-рекламщик Стив Ханнаган, в арсенале которого был успешный проект по рекламе последнего курорта в Майами-Бич, назвав это место Сан-Валли, Солнечной долиной, написал для журнала «Лайф» статью под названием «Сан-Валли, новейший светский зимний курорт». В следующие несколько лет на курорт приезжали такие знаменитости, как Клодетт Кольбер, Кларк Гейбл, Гэри Купер и Бинг Кросби. К тому времени, когда представитель курорта связался с Эрнестом по поводу приезда в рамках продолжающейся рекламной акции, местным публицистом стал Джин Ван Гульдер, постоянно работавший с фотографом Ллойдом «Паппи» Арнольдом, который станет закадычным другом Эрнеста.

Эрнеста привлекли не зимние виды спорта – он не катался на лыжах[56] с зимы 1927/28 года в Гштааде – а то, что курорт предлагал осенью, особенно отличная охота на уток, куропаток и фазанов, а также антилопу и лося. Главным проводником был Тейлор Уильямс, уроженец Кентукки, которого знали по прозвищу «Медвежий след» или «Полковник». Он выходил с Эрнестом и Мартой на прогулку верхом чаще всего после полудня, обычно в сопровождении остальных из «санваллийской банды» Эрнеста – Арнольда, Ван Гульдера (который погибнет на охоте спустя несколько недель в результате несчастного случая), еще одного охотника по имени Билл Гамильтон и Спайка Спакмена, кинокаскадера. Марта была способной ученицей, и вскоре она освоилась с управлением лошадью, хотя дробовик ей мешал. По утрам они писали – Марта сочиняла короткие рассказы, которые позднее она издаст в виде сборника «Сердце другого», а Эрнест работал над «По ком звонит колокол», в котором тогда было уже около ста тысяч слов. Вторую половину дня они часто проводили вместе, играли в теннис или плавали: иногда они, взяв с собой обед, поднимались на холмы без своей обычной свиты, в другой раз плавали на каноэ по Серебряному ручью, охотились на уток или ловили форель.

Идиллии пришел конец, и Эрнест почувствовал первый настоящий вкус того, какова жизнь с Мартой – или вернее, без нее, когда «Колльерс» связался с ней в октябре по поводу командировки в Финляндию, где в любое время армия Сталина должна была перейти в наступление. На неосторожное замечание жены «Паппи» Арнольда Тилли, что она не поехала бы, будь она на месте Марты, Марта ответит: «Я предпочту [служебное задание] всему остальному в мире» и добавит: «Думаю, у меня это в крови. Ничего не могу с этим поделать». Эрнест притворился, будто ему все равно, и объявил о создании «Хемингштайновского заведения «Сжимай – нарезай» в номере люкс № 206 – который, когда они делили его с Мартой, назывался «Дом гламура».

Марта уехала около первого ноября. Она написала Эрнесту из Хельсинки, напустив на себя возвышенный вид, чем только и могла утихомирить его тщеславие. В ответ на ее безутешное письмо он галантно предложил приехать к ней в Финляндию. Она знала, что именно так он и ответит – писала Марта, – но он должен оставаться там, где был, и писать: «Книга – вот чем мы должны руководствоваться в своей жизни. Книга – вот то, что останется после нас и объяснит эту войну. Без книги наша работа пропадет втуне». Марта придавала большое значение использованию высокого языка, который прекрасно отражал образ мышления Хемингуэя в то время (и в свою очередь влиял на него), и особенно в связи с «По ком звонит колокол». Он считал роман, и совершенно справедливо, наилучшим применением своего таланта в борьбе с фашизмом. Однако такой подход нередко не самым лучшим образом влиял на его творчество; Эрнесту лучше удавалось конкретные, по существу, точные наблюдения.

Оставшись один, Эрнест объявил себя «смертельно одинокой вонючкой». Он не знал, чем заняться, и однажды даже отправился стрелять по койотам с низколетящего самолета, а это, как он знал, был не самый лучший спорт. Рождество в Сан-Валли, даже в окружении этой толпы, начало казаться мрачноватым. Ки-Уэст, овеваемый теплыми пассатными ветрами, где стоял его уютный дом, соблазнительно манил к себе, и Эрнест решил побыть с Полин и сыновьями. Однако когда он позвонил ей, Полин сообщила, что если он планирует после праздников уехать к Марте, то на Ки-Уэст ему лучше не приезжать. Желая избежать стычки, она уехала с Патриком и Грегори в Нью-Йорк, проведать Джинни, дядю Гаса и тетю Луизу. По-видимому, Эрнест думал, что она смягчится. Он вызвал своего «принеси-подай», Тоби Брюса, из Пигготта, чтобы тот отвез его во Флориду. Накануне вечером Брюс подобрал Эрнеста в «сильном похмелье» – Тейлор Уильямс и «Паппи» Арнольд устроили прощальную вечеринку, «королевскую попойку». Эрнест был уверен, как позже рассказал Тоби, что Полин и мальчики ждут его приезда.

Однако на Ки-Уэсте Эрнеста ждал только пустой дом. Как обычно, на время своего отъезда, Полин попросила садовника с семьей переместиться в дом у бассейна, чтобы присматривать за ним, но остальным слугам она дала отпуск – то есть Эрнесту нужно было самому готовить себе еду. Девять дней он болтался по пустому дому, собирал вещи – одежду, оружие, пишущие машинки, трофейные головы, рукописи и письма – и все, что мог, утрамбовал в свой «Бьюик», а остальное оставил в комнате для гостей в баре Джози Рассела «Неряха Джо». Когда на следующий после Рождества день Эрнест сел на автомобильный паром до Кубы, у него не осталось иллюзий, что у них с Полин есть будущее.

* * *

Новый год Бонги (Эрнест) и Муки (Марта) встретили дурачась, однако своим легкомысленным поведением они лишь слегка замаскировали серьезную трещину, которая уже появилась в их отношениях. Девятнадцатого января, в тот день, когда она вернулась в «Финку», Марта подготовила «обязательство» – трехстороннее соглашение, в котором кратко удостоверялось, что она полностью поняла, каким несчастным сделала его, уехав, и пообещала больше никогда такого не допускать. Она признавала, что «прекрасного и чувствительного автора нельзя оставлять одного в течение двух месяцев и шестнадцати дней». Она поклялась загладить «несчастье», причиной которого стала, и защитить его от подобного в будущем. Марта обещала: «Я не оставлю своего нынешнего и будущего мужа, невзирая ни на какие обстоятельства или что-нибудь в этом роде». Она трижды поставила подпись, каждый раз с его именем: Марта Геллхорн Хемингуэй. (На суперобложке ее романа о Чехословакии, «Поле брани», будет указано: «Марта Геллхорн [ныне миссис Эрнест Хемингуэй]».)

К своему удивлению, в приезде сыновей Эрнеста в марте она обнаружила нечто положительное: «Теперь, внезапно, я – мать троих детей, – рассказывала она двум старым друзьям, – и должна сказать, мне это понравилось… Трое сыновей Э-та оказались очень, очень хорошими». Она уже видела Джека в Нью-Йорке на премьере «Испанской земли» и восхищалась им: он был выше Эрнеста, и «у него такое тело, о котором мечтали бы греки, и вы бы расплакались, такое оно прекрасное». Патрика и «Гиги», то есть Грегори, она описывала тоже с большой живостью и нарисовала искусные портреты каждого мальчика. Они были ужасно смешными, говорила она, такими же смешными, как их отец, – а «это о чем-то говорит». Они называли ее «Марти», рассказывала она, считая ее «каким-то колоссальным курьезом… Думаю, все идет очень хорошо». Между тем мальчики были уже в таком возрасте (Джеку исполнилось шестнадцать лет, Патрику одиннадцать, а Грегори восемь), что могли восхищаться ее красотой и отдать дань ее молодости и непринужденности. Джек заметил, что Марта могла сказать твою мать «так естественно, что это слово не казалось грязным, и в иных случаях разговаривала как солдат или благородная леди, смотря по обстоятельствам». Патрик считал ее не столько мачехой, сколько своим другом – и таким, в котором он очень нуждался. А Грегори, самый младший и самый приставучий, обожал ее. Потом он напишет: «Она могла говорить о чем угодно – или ни о чем, если тебе не хотелось… Она разговаривала с тобой, как с равным, выслушивала твое… мнение и, по крайней мере, притворялась, будто оно имеет для нее значение». Он всегда будет помнить, как она отбрасывала волосы, «словно кобылица на пастбище, потряхивающая гривой», и не забудет ее «чудесно безудержный, грешный и все же совершенно чистый смех».

Позднее Джек Хемингуэй будет вспоминать жизнь в «Финке» с отцом и Мартой. Нужно было проехать через ужасные трущобы, чтобы попасть туда, рассказывал он, но как только ты добирался до вершины холма, все вокруг становилось идиллическим. «Финка» была обвешана трофейными головами, плакатами с изображением корриды и картинами, включая «Ферму» Миро (1921–1922 гг.). Эрнест писал за письменным столом в своей чисто символической спальне с книжными полками, тогда как Марта писала в «прекрасной большой спальне» с «гигантской» двуспальной кроватью, за столом, из-за которого был виден внутренний двор, и с туалетным столиком, сделанным кубинскими плотниками. Младший брат Эрнеста, Лестер, навестил Эрнеста летом 1939 года. Ему запомнилось, как тот хвастал красотой Марты. Они выпивали у бассейна, и Эрнест пристально смотрел на Марту, выходящую из бассейна, а потом потянулся за напитком со словами: «Вот моя русалка. Что это за женщина».

«Поле брани» Марты вышло в марте, но она уже двигалась дальше и заканчивала сборник рассказов. Она написала статью, которую впоследствии отклонил «Колльерс», о нацистском присутствии на Кубе, где община немцев и испанцев, теоретически представляющая опасность, распространяла фашистскую идеологию; они с Эрнестом настороженно реагировали на появление нацизма в границах Карибского моря, хотя в будущем откликаться на это они станут по-разному. В марте она прочитала статью в «Тайм» о себе и Эрнесте на Кубе и пришла в ярость. В статье говорилось о ее дружбе с Рузвельтами и Гарри Хопкинсом и упоминались сплетни о той роли, которую она сыграла в разводе Эрнеста и Полин – последняя отклинулась тем, что на время запретила мальчикам приезжать на Кубу.

Эрнест тем временем дописывал последние страницы романа «По ком звонит колокол». В ноябре прошлого года он сказал Хэдли, что «решил написать такой большой и хороший роман, какой только сможет». В апреле он был уже достаточно уверен в рукописи и мог показать некоторые главы. Марта сказала, что это «лучший роман, который мы прочтем в этом десятилетии» и что Эрнест «пишет гладко, с легкостью и магией, как ангел». Один друг, бывший моряк, Бен Финни, думал, что это «лучшая и самая захватывающая книга», которую написал Эрнест. Эрнест даже хвастал, что Финни дважды вызывал его в комнату, где он читал роман, и демонстрировал Хемингуэю эрекцию при чтении сексуальных сцен между Робертом Джорданом и Марией. Часть рукописи Эрнест передал Гарри Бертону в «Космополитен» для опубликования по частям – «Скрибнерс мэгэзин» прекратил издание в 1937 году. Отступившись от обычной практики, Эрнест отправил несколько глав Максу, который откликнулся едва ли не с изумлением, очень лестным. Он «до сих пор в каком-то оцепенении, – писал Макс Эрнесту. – Думаю, что эта книга имеет большую мощь, и больший размах, и большую эмоциональную силу, чем все написанное тобой раньше, и я и предположить не мог, что ты превзойдешь все, что сделал раньше». Макс считал, что заглавие романа идеальное; Эрнест позаимствовал его из «Размышления XVII» Джона Донна: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе… Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».

Назойливая критика от старого друга прервала безостановочное движение с романом. Арчи Маклиш недавно стал библиотекарем Конгресса, и в преддверии войны он начинал проникаться патриотизмом, о чем свидетельствует его противоречивое стихотворение 1939 года «Америка обещала». Критик Мортон Дауэн Забель заметил: «Нет никого умнее, чем Арчи Маклиш, когда дело касается знания… как поддаться стадному инстинкту». После известий о падении Франции Арчи увидели в слезах за его большим письменным столом, и теперь он был страстным сторонником интервенции. Не считая политических стихотворений, в мае 1940 года Маклиш произнес речь, в которой поручил современникам, писателям, превратившим свое разочарование после Первой мировой войны в искусство, подготавливать молодых читателей, которым не хватало нравственных сил противостоять фашизму. Он выделял «Трех солдат» Дос Пассоса и «Прощай, оружие!» Хемингуэя не только из-за «презрения» авторов к убеждениям, стоявшим за первой войной, но также благодаря их влиянию на умы читателей благодаря тому, что они заставили читателей поверить, что не только «война, но все проблемы, все нравственные вопросы были лживыми – жульническими – и предназначались для обмана». В этой и более ранней речи под названием «Безответственные» Маклиш заявлял, что отечественные писатели способствовали атрофии нравственных сухожилий нации.

Разгневавшись, и справедливо – немногие американцы боролись в Испании против фашизма с большим рвением, чем он, – Эрнест, что было для него характерно, принял критику Арчи на свой счет и ответил ему ad hominem через журнал «Лайф», обвинив друга в «нечистой совести». Если бы Маклиш участвовал в боях под Теруэлем, Гвадалахарой и так далее, «он мог бы чувствовать себя уверенней», писал Эрнест. Может быть, его старый друг это заслужил. В заключительных словах Эрнест, впрочем, наступал на больную мозоль: «Или эти громкие слова обвиняют нас потому, что мы никогда не поддерживали фашизм, и для того, чтобы положить конец фашизму?» В самом деле, по иронии судьбы, Арчи решил вступить в перепалку с другом как раз тогда, когда Эрнест заканчивал большой антифашистский роман. Дружеские отношения между писателями вновь стали натянутыми.

Эрнест отправил законченную рукопись в «Скрибнерс» в августе; концовка, как обычно, доставила ему много хлопот. Он написал один эпилог со сценой между русским журналистом Карковым и советским офицером Гольцем, в котором говорилось о том, что происходило после взрыва моста, и другой, где партизан Андрес Нин обнаруживает следы лагеря Пабло и Пилар и видит внизу взорванный мост. После долгих раздумий Эрнест исключил этот финал, и теперь роман заканчивался так же, как и начинался: Роберт Джордан лежит на сосновых иголках в лесу, его сердце громко колотится, и сейчас он ждет прихода фашистов и верной гибели. Эта концовка казалась идеальной, как и финалы в романах «И восходит солнце» и «Прощай, оружие!» – хотя все три произведения были весьма непохожи друг на друга. Нигде непревзойденное мастерство Хемингуэя не проявляло себя столь очевидным образом, как в инстинкте драматического финала.

В августе Макс сообщил, что Клуб «Книга месяца» принял «По ком звонит колокол», что, конечно же, сулило огромную выгоду. Хотя это предполагало некоторый эстетический компромисс, то никто не заметил противоречия, кроме Макса, который написал Скотту Фицджеральду о хорошей новости – «печать буржуазного одобрения. [Эрнесту] бы такой угол зрения не понравился». Однако, добавил он: «Это хорошо, в практическом смысле».

Летом Эрнест в основном занимался вопросами издания книги, хотя его отвлек визит брата и Эдны Геллхорн, матери Марты, к которой он очень привязался. Марта в редкий момент проницательности в отношении себя самой позднее говорила, что Эрнест любил ее мать: «Оба мои мужа, – сказала она, – любили мою мать, всегда… любили ее больше, чем я… и были абсолютно правы». Эрнест питал очевидную слабость к женщинам старшего возраста, как можно судить по двум его первым бракам и теплой дружбе с Мэри Пфайффер. Несомненно, в этом отразилась тесная связь маленького Эрнеста с колоссальной женщиной, Грейс Хемингуэй, еще до того, как в нем утвердилось двойственное отношение к ее фигуре. Эдна Геллхорн же, по всеобщим признаниям, была замечательной женщиной: любящей, воспитанной, остроумной и независимой, и в то же время прекрасной во всех отношениях женой и матерью.

На чувства Эрнеста Эдна отвечала любовью – но предостерегала дочь против него. Как-то в свой летний приезд пожилая женщина сказала Марте, что ей жаль Эрнеста. Марта была поражена: зачем его жалеть? Эдна, возможно, понимала, что чувствует лишенный ориентиров Эрнест после распада семьи, или интуитивно ощущала более глубокую проблему. Позднее Марта сказала, что, возможно, Эдна почувствовала «эмоциональную неустойчивость» в Эрнесте, которая явно себя еще не обнаруживала.

Первого сентября пара отправилась – Эрнест из Флориды, Марта из Сент-Луиса – еще на сезон в Сан-Валли. На сей раз к ним в гости приехали мальчики, которым, как верно предсказал Эрнест, там понравится. Их вновь поселили в «Дом гламура», номер люкс стоимостью 38 долларов за ночь, за который Эрнест и Марта заплатили символический доллар. Осенью приехал Роберт Капа, их друг из Испании, сделать снимки Эрнеста для статьи в «Лайф» об авторе «По ком звонит колокол» (и практически секрета полишинеля об отношениях с Мартой). Капа навлек на себя ярость Эрнеста тем, что позволил «Лайф» подписать фотографию, на которой Эрнест чистит оружие, так: «Меткий стрелок Хемингуэй за десять дней охоты не пропустил ни одной птицы». Эрнест знал, что, если подпись прочитают охотники, они вдоволь посмеются над ним, потому что попасть в птицу на лету с успехом можно было в лучшем случае в семидесяти процентах – а скорее, шестидесяти.

Десятого сентября Эрнест передал гранки с правками в «Скрибнерс» – важное событие, которое он отмечал несколько недель. В этом году из-за дождей почти месяц невозможно было охотиться, однако внимание его отвлек приезд Дороти Паркер с мужем Аланом Кэмпбеллом и появление на курорте Гэри Купера и его жены, Рокки, которые впервые побывали в Сан-Валли в 1938 году.

Несмотря на то что киноверсия «Прощай, оружие!», в которой Купер сыграл Фредерика Генри, Эрнесту не понравилась, они познакомились с Купером и его женой во время охоты в Сан-Валли. Он оценил дружбу актера; сам Купер утверждал, что Эрнест был его лучшим другом. Купер и Хемингуэй, оба высокие, красивые мужчины, которые прекрасно выходили на фото, были заядлыми стрелками. Купер побывал на сафари в Африке за два года до Эрнеста и убил шестьдесят животных, в том числе двух львов; Эрнест же застрелил тридцать одно животное, в том числе три льва. Они оба обратились к католичеству отчасти благодаря женам-католичкам, хотя Полин уже была бывшей женой, а Купер перешел в католичество только в 1954 году. Слухи о киносъемках «По ком звонит колокол» ходили уже в 1940 году, когда Эрнест только писал книгу; сплетничали даже о том, несомненно безо всякого на то основания, что «Парамаунт» хотела попробовать на роль самого Эрнеста. Однако Эрнест был убежден, что Купер идеально подходил на роль Роберта Джордана. В октябре движение на кинофронте стало очевидным, когда Дональд Фрид, бывший издатель, а ныне сценарный агент в Голливуде, прилетел в Сан-Валли переговорить насчет прав на фильм; в конечном счете «Парамаунт» купила права на роман за сто тысяч долларов, по тем временам это была рекордная сумма. Все чаще Эрнест делегировал большую часть дел своему адвокату Морису Спейсеру, с которым они заключили соглашение в 1933 году. Спейсер разбирался с переводами книг на иностранные языки и правами на съемки фильмов. У Эрнеста никогда не было литературного агента.

Многие замечания, которые Эрнест высказывал по ходу создания книги, свидетельствовали о том, что он понимал, что «По ком звонит колокол» является решающим этапом его творческого пути. Кажется, он не сомневался в достоинствах романа. Это была первая книга за продолжительное время, от которой он был в полном восторге и с волнением уповал на ее успех. Книга должна была выйти 21 октября, и Эрнесту так не терпелось прочитать рецензии, что он позвонил своему другу Джею Аллену на восточное побережье и попросил зачесть ему первые отзывы по телефону. Один из самых приятных сюрпризов преподнес Эдмунд Уилсон, который так сильно ужалил Эрнеста в 1939 году: тогда он сожалел о мнимом превращении серьезного писателя в завсегдатая светской хроники: «Хемингуэй с красивых фотокарточек, загорелый спортсмен с открытой усмешкой, до жути похожий на Кларка Гейбла». Теперь Уилсон писал в «Нью репаблик»: «Хемингуэй-художник снова с нами; как будто старый друг вернулся». Дж. Дональд Адамс, делая обзор книги для «Нью-Йорк таймс», подытожил: «Это лучшая книга, которую написал Эрнест Хемингуэй, самая цельная, самая глубокая, самая правдивая». Не было ничего удивительного в том – где-то с этого времени Хемингуэй стал постоянно повторять «правда» и «верно» – что рецензент из «Нью-Йоркера» употребил то же самое слово: «Мне все равно, «великая» это книга или нет. Я чувствую, она именно такая, какой и хотел ее видеть Хемингуэй: правдивая книга». Тем более поразительно, что в письме Максу Перкинсу Эрнест признавался, что устал от «лжи» рецензентов. Таковы приемы критики: «Если тебя хотят уничтожить, то лгут, передергивают и фальсифицируют». Вполне вероятно, что недобросовестные рецензенты передергивают, однако они редко лгут или фальсифицируют по той очевидной причине, что так они далеко не продвинутся. Потому настойчивое повторение слова «правда» выставляет Эрнеста не в слишком выгодном свете.

Издательство «Скрибнерс» выпустило роман тиражом 75 000 экземпляров, и еще 135 000 экземпляров были напечатаны клубом «Книга месяца» в ноябре. К концу года было продано 189 000 экземпляров книги, а к концу марта 1941 года – 491 000 экземпляров. Поскольку пиковые продажи пришлись на 1940-й и 1941 год, «По ком звонит колокол» появился в списке бестселлеров «Паблишерз уикли» за 1940 год на четвертом месте (первую строчку занимала книга «Как зелена была моя долина»), а за 1941 год – на пятом месте, возглавлял же список А. Дж. Кронин с «Ключами от Царства Небесного». Один биограф утверждает, что показатель совокупных продаж к 1943 году приблизился к цифре 885 000 экземпляров, из которых 100 000 было продано в Великобритании, что сделало книгу Хемингуэя самой продаваемой после «Унесенных ветром».

«По ком звонит колокол» считали верным кандидатом на Пулитцеровскую премию в области литературы. Как ни странно, в этом году роман не получил премии – впрочем, подобные прецеденты случались. Премия вручалась под эгидой Колумбийского университета, и ректор университета Николас Мюррей Батлер лично наложил вето на возможное награждение хемингуэевского романа. Он выразил совету надежду, что они не станут награждать «произведение такого рода», по-видимому, из-за радикальных политических взглядов Роберта Джордана и откровенного секса. Батлер обладал настолько большой для ректора властью, что, по-видимому, ни один из членов совета не осмелился ему прекословить; остается неясным, почему совет не вручил награду после того, как их первое решение было отвергнуто.

Великолепный прием «По ком звонит колокол» и критиками, и читателями закрепил «восстановление» репутации Хемингуэя, начавшееся публикацией «Пятой колонны и первых сорока девяти рассказов». Как писал Роберт Трогдон в книге о деловых отношениях Хемингуэя с издательством «Скрибнерс»: «Чудо с романом «По ком звонит колокол», возможно, заключалось в том, что все выполнили свою часть работы правильно – роман был правильно написан, исправлен, оформлен и продан». И все же заслуга принадлежала не только «Скрибнерс»: Эрнест написал традиционно убедительный роман, смысл которого обнаруживался – если вспомнить «теорию айсберга» – над поверхностью воды, а не под водой. Сентиментальная любовная история должна была привлечь ту же аудиторию, которая с таким энтузиазмом откликнулась на «Унесенных ветром» год назад. «Скрибнерс», в свою очередь, сделало все возможное, и к 1945 году «По ком звонит колокол» принес издательству 218 000 долларов, на сегодняшние деньги – около 2,8 миллиона долларов. Эрнест не только был красив и подтянут, его сопровождала молодая блондинка, критики говорили, что он писал лучше, чем раньше – но теперь он был богат и впервые мог жить на доходы от продаж книги. Теперь его внимание захватили помимо рецензентов и налоги.

Роман «По ком звонит колокол» оказался правильной книгой, появившейся в нужное время. Она задела за живое многих американских читателей. Роман вышел из печати вскоре после немецкого вторжения во Францию, когда люди все больше стали поддерживать борьбу с фашизмом, и такой персонаж, как Роберт Джордан, отдавший этой борьбе жизнь, принимался с распростертыми объятиями – несмотря на очевидные симпатии к коммунизму в романе. Гэри Купер только что получил «Оскара» за «Сержанта Йорка» (1941); фильм стал откровенным призывом к американцам отказаться от изоляционизма и присоединиться к праведной борьбе. Кроме того, теперь привычный хемингуэевский акцент на практических, прикладных навыках, воплощенных в Роберте Джордане, и сделал роман (и героя) путеводной нитью к тому, каким образом американцы могли бы изменить мир, нуждавшийся в переделке, не утрачивая в качестве, который сделали такими непохожими на все остальные нации. По сути, тот факт, что Джордан прибывает в партизанский лагерь Пабло и сразу же признается лидером, и его нежелание согласиться с этой ролью, польстил бы мнению американцев о самих себе.

Было бы удивительно, если б Эрнест не чувствовал себя на вершине блаженства, даже при всех эмоциональных утратах из-за развода. В позднем письме к искусствоведу Бернарду Беренсону Эрнест сообщил, что в то время Марта говорила ему: «Мы великаны, мы можем попирать весь мир ногами». Нет причин сомневаться, что так она и сделала бы; Марта обладала высокопарным языком и идеализированным представлением о себе – а на данном этапе и о мужчине, который скоро станет ее мужем. Ее слова произвели на Эрнеста впечатление и настолько польстили ему, что он упоминал об этом полете самолюбования даже через несколько лет; каковы бы ни были ее точные слова, они напоминали фразу Эрнеста, сказанную им среди друзей, что они с Хэдли «принц» и «принцесса», к немалому ее смущению. И все же – у каждого только что вышла книга (одна из них была бестселлером), только что вернувшиеся с войны против фашизма, в которую они окунулись с головой, подстриженные, загоревшие, отдохнувшие на гламурном курорте – неудивительно, что Эрнест и Марта чувствовали себя на вершине мира. Развод с Полин был оформлен 4 ноября, и Эрнест с Мартой не стали терять время даром и поженились семнадцать дней спустя в Шайенне перед мировым судьей. Эрнест заметил, как «чудесно узаконить отношения» после четырех лет сожительства.

И все же брак был заключен на шаткой основе. После длительной служебной командировки в Финляндию Марта расписалась перед Эрнестом в странном «обязательстве». Полин вкладывала в брак огромную энергию; все, что не относилось к комфорту, счастью или работе мужа, в том числе дети, имело для нее второстепенное значение. Марта не ставила собственную работу на второе место, хотя иногда она испытывала некоторую двойственность и замешательство. Но по крайней мере поначалу Марта «обязалась», что главными считает интересы Эрнеста, и призналась, что после замужества возьмет его имя.

Полин, пожалуй, испытала легкое удовлетворение оттого, что Эрнест в некоторых своих замечаниях признает вред, который он ей причинил, бросив жену ради Марты. При этом сделаны такие замечания были в контексте длительной кампании по очернению Марты. Точно так же, как в свое время он обвинял Полин в том, что она «похитила» его у Хэдли, как будто он был вообще ни при чем, Эрнест начнет жаловаться (матери Марты, всем), что брак с Мартой стал «просто дурной шуткой, разыгранной со мной осенью 1936 года, и соль этой шутки заключалась в том, что мне пришлось расстаться с детьми и пятьюстами долларами ежемесячно ради жизни как в дурной шутке». Впрочем, в разговоре с Бернардом Беренсоном он будет более справедлив к Полин и признает, что знал, когда оставил Полин и мальчиков ради Марты, что его обольстили.

К несчастью, Марта и Эрнест поняли, что повседневная жизнь бок о бок друг с другом полна мелочных ссор и бесконечного приноравливания. Марта охотно выпивала с Эрнестом (как и Полин), но при этом его пьянство беспокоило ее. Марта решила перебраться в «Финку» отчасти потому, что не могла больше выносить бардак, который Эрнест устраивал в гостиничном номере в «Амбос Мундос». Один очевидец рассказывал о «грудах книг и брошенных на полу газетах» в номере, где жил Хемингуэй, а другой вспоминал о номере Эрнеста в другой гостинице: «Вы вряд ли видели – или бывали – помещение, в котором был бы такой кавардак». Эрнест не жил на одном месте достаточно долго, чтобы его начинали считать барахольщиком, но все к тому шло; он сберегал каждый клочок бумаги, попадавшийся ему на глаза. Видимо, эту привычку он усвоил от отца, и уже в парижские годы Эрнест оставлял после себя кипы бумаг, если ему приходилось переезжать, имея едва ли смутные планы относительно последующего возвращения. Позднее, когда Марта наводила порядок в «Финке», она обнаружила среди стопки бумаг десять или двадцать лотерейных билетов, которые они с Эрнестом обналичили за 60 долларов. Другой очевидец позже рассказывал, что на Кубе Эрнест «хранил все печатные материалы».

В письмах к друзьям Марта называла Эрнеста «свиньей», хотя поначалу имела в виду нежное прозвище. Сама она была очень брезглива и много времени уделяла здоровью и уходу за собой – над чем Эрнест только издевался. Эрнест нередко показывался на люди в неопрятном виде, даже за пределами «Финки» он часто появлялся в тапочках или обуви со стоптанными пятками и неряшливых шортах, подвязанных веревкой. После того, как они подружились с Гэри Купером, Марта постоянно сравнивала внешность Эрнеста и актера и призывала Эрнеста одеваться так же аккуратно, как Купер, и больше уделять внимания внешнему виду. Эрнест редко принимал ванну, вместо этого обтирая тело губкой, смоченной в спиртном; кроме того, он говорил, что на Кубе все время был в воде, и в бассейне, и на «Пилар». Впрочем, в глазах публики Эрнест и Марта оставались стильной, даже гламурной парой.

На курорте Сан-Валли они позировали «Паппи» Арнольду для ряда фотографий, на которых мы видим усатого, сурового, полноватого Эрнеста и Марту, стройную и загорелую блондинку, уверенно держащую ружье. На школьных каникулах к ним приехали Грегори и Патрик, и самым незабываемым событием для сыновей Эрнеста стала охота на зайцев: вчетвером они убили почти четыреста зайцев, причем вклад мальчиков составлял примерно по восемьдесят зайцев на каждого. Правила, которым учил Эрнеста Эд Хемингуэй, что ты должен съесть все, что убил, кажется, давно отошли на второй план.

После свадьбы Эрнест и Марта решили провести медовый месяц в Нью-Йорке. Они сняли номер в гостинице «Барклай» и пробыли там около двух недель. Приезжал Джек из школы «Сторм кинг» на два уик-энда, и Эрнест преподал ему несколько уроков по боксу в тренажерном зале Джорджа Брауна, вспоминая, как когда-то мальчик обучался корриде. В одну из встреч по поводу детей в предыдущем месяце Эрнест повидался с Хэдли и ее мужем Полом Морером, которые пришли к тропе возле ранчо «Л-Бар-Т». Хэдли, Пол и Джек прогуливались пешком, когда Джек отошел в сторону; вернувшись на тропу, он «обрадовался», увидев «папу, Пола и мать», которые сидели у тропы и разговаривали. Джек, который, как и многие дети разведенных родителей, мечтал о том, как мама и папа снова вместе, был очень растроган: «Замечательно было видеть, что моя мать, отец и Пол сидели все вместе и разговаривали вот так». Но вероятно, что этот день запомнился Джеку и потому, что случилось тогда. Было 1 сентября. Когда Эрнест ждал в машине на том месте, где должен был встретиться с Морерами и Джеком, он включил радио и услышал новости. Германия вторглась в Польшу, а Великобритания и Франция объявили войну Германии. Мир охватывала война, и все, что произошло дальше, навсегда останется в памяти и Джека, и «Папы».

Глава 22

Дружба между Скоттом Фицджеральдом и Эрнестом – настолько символичная в нашем представлении о Париже 1920-х – в 1940 году фактически изжила себя. Они не виделись много лет, а последние письма, которыми они обменялись в 1936 году, после того как Эрнест грязным приемом воспользовался именем Скотта в «Снегах Килиманджаро», были чрезвычайно холодными. К тому моменту, когда Скотт скончался от сердечного приступа 21 декабря 1940 года в квартире Шейлы Грэм в Голливуде, его литературная слава потускнела. Макс Перкинс считал, что все изменится, когда прочитал рукопись «Последнего магната», над которой Скотт работал перед смертью. «Огромная трагедия, что [роман] не закончен, – писал он с волнением Эрнесту, – поскольку он раскрывает совершенно новые перспективы и показывает, как совершенствовался и рос Скотт». Макс строил большие планы на публикацию, привлек к написанию введения Банни Уилсон и собирался выпустить роман в одном томе с переизданным «Великим Гэтсби» и лучшими рассказами Скотта. Он хотел исключить материал из эссе «Крушение», к которому Уилсон наверняка обратилась бы – ему не нравились эти исповедальные статьи больше, чем Эрнесту. «Последний магнат» «обнаруживает, что, не считая телесного нездоровья, никакого крушения с ним не произошло. К нему вернулось хорошее расположение духа». Эрнест ничего подобного не думал и заявил Максу, что, по его мнению, издавать незаконченный роман слишком плохо, имея в виду, что Скотту это не понравилось бы, но в конце концов грубо добавил: «Вряд ли черви станут возражать» – черви, как он надеялся, это все, что осталось от Скотта.

Но это было жестоко даже по меркам Эрнеста, и скоро он дал понять, что не хочет оставлять на этом вопрос. Он много размышлял о наследии Скотта в следующие несколько недель и лет. Впрочем, Эрнест без церемоний отверг мысль о том, что «Последний магнат» имеет хоть какую-то ценность: «Большая его часть вялая настолько, что это невероятно для Скотта» – такое замечание можно с полным правом назвать сомнительным комплиментом. В том же самом письме Эрнест признался, что считает «Ночь нежна» настоящим шедевром Скотта – а вот это мнение его старый друг был бы очень раз услышать.

* * *

«К началу 1941 года китайско-японская война шла так долго и была так далеко, что считалась уже историческим фактом». Так начинается рассказ Марты Геллхорн о медовом месяце в Китае в ее забавной книге «Путешествие со мной и еще кое с кем», изданной после смерти Хемингуэя. Для большинства американцев жестокая война, последовавшая за вторжением Японии в 1937 году в Китай к югу от Маньчжурии, уже не представляла интереса. Новым было то, что в сентябре 1940 года Япония присоединилась к странам гитлеровской коалиции, отчего длительный конфликт приобрел новое значение. США были весьма заинтересованы в победе националистов Чан Кайши в гражданской войне с коммунистами Мао Цзэдуна, и к 1940 году американский истеблишмент начал томительные дебаты по поводу того, должны ли США вмешиваться на стороне националистов. В тот же год, когда произошло вторжение Японии в Китай, Чан и его фотогеничная жена, получившая образование в Америке (ею на Западе восхищались многие), появились на обложке журнала «Тайм» как «Человек и жена года».

После репортажей о гражданской войне в Испании «Колльерс» поручил Марте задание освещать «действия китайской армии» и попросил написать о состоянии Бирманской дороги. Этот торговый путь, открытый в 1938 году британцами между бирманским Лашо и Куньмином в Китае, теперь рассматривался в качестве значимого маршрута снабжения в случае вступления Великобритании в войну. Марта рвалась уехать, ее воображение с детства будоражили видения «Востока» в духе Сомерсета Моэма, Фу Манчу и рикши. Эрнест – другое дело, его внимание было направлено на фашизм в Европе. Позже Марта напишет, что «он был прекрасно осведомлен обо всем, что его интересовало, но Китай не входил в сферу его интересов» («Путешествие со мной и еще кое с кем»). В своих поздних рассказах об их путешествии по Востоку она будет называть Эрнеста У. К., т. е. Упрямый компаньон.

Впрочем, Эрнест не так уж и упрямился. В Испании Марта была ему неплохим партнером в дороге, и им хорошо работалось вместе. Вероятно, Эрнест обратился в Североамериканский газетный союз с предложением освещать для них события на Дальнем Востоке, однако скоро появилась другая возможность, которая понравилась ему больше.

Прошедшей весной он со своим братом Лестером отправился на «Пилар» на рыбалку у Кубы, они взяли с собой Ральфа Инджерсолла, давнишнего редактора «Тайм» и основателя «Форчун». Инджерсолл рассказывал об основании новой нью-йоркской газеты «П.М.», которая обещала стать решительно прогрессивной – в первом номере, объявившем о поддержке вступления США в войну, провозглашалось: «Мы против людей, помыкающих другими людьми». Он намеревался прикладывать руку к редакционным статьям и иногда печатать их на первой странице, таким образом, газета стала бы одним из первых изданий в таблоидном формате. Кроме того, Инджерсолл искал репортеров с отточенным драматургическим чутьем, которые не боялись рассказывать эффектно и разъяснять собственную точку зрения. Лестер тут же согласился участвовать. Конечно, Инджерсолл пытался уговорить Эрнеста и преследовал его с этой целью, привлекая к участию в переговорах в гостинице «Барклай» в июле, когда Эрнест приезжал в Нью-Йорк сдать рукопись «По ком звонит колокол» в «Скрибнерс». Эрнест не давал согласия до декабря, когда они с Инджерсоллом наконец договорились, что он будет делать для газеты репортажи о событиях в Китае. Эрнест будет оставаться на Востоке и сообщать о событиях, если что-нибудь произойдет, в противном же случае он будет делать заметки и напишет статьи по возвращении, когда, по словам Инджерсолла, у него будет достаточно времени, чтобы обдумать все увиденное и таким образом «сделать репортаж более ценным, чем ежедневные депеши». Семь статей Хемингуэя и интервью с Инджерсоллом появятся во вторую и третью недели июня, после его возвращения в США.

По пути в Китай Марта и Эрнест заехали в Голливуд, где Эрнест побеседовал с Гэри Купером и Ингрид Бергман о предстоящих съемках фильма. Эрнест сказал Бергман, что ей придется остричь волосы для роли Марии; он попросил ее показать уши и решил, что они подойдут. Следующей остановкой стали Гавайи, где их угощали на широкую ногу не только местные бюрократы, но и родственники Эрнеста – тетя Грейс (сестра отца) со своей семьей; Эрнест и Марта не могли понять, кто хуже – бюрократы или семья. Упрямому компаньону Гавайи понравились больше, чем Марте, как она написала матери: «Он вовсе не сгорал от нетерпения увидеть Восток» («Путешествие со мной и еще кое с кем»).

По прибытии в Азию Эрнест и Марта провели несколько роскошных недель в Гонконге, где они сняли стильный люкс в отеле «Рипалз бэй». Пока Марта уезжала в Бирму, а оттуда в Куньмин (где она регулярно попадала под обстрелы японцев), по возвращении в Гонконг она обнаружила, что Эрнест окружил себя «отборным веселым сбродом». В этой компании были как полицейские, так и персонажи «криминального типа»: китайские предприниматели, сомнительные миллионеры и тому подобное. Эрнест, казалось, всегда был занят, ходил на гонки и другие спортивные мероприятия, охотился на фазана в соседних холмах, часами пил рисовое вино и рассказывал истории; ему понравилась китайская кухня и он не уставал пускать вездесущие хлопушки, особенно в гостиничных номерах, своем и Марты.

Из Гонконга Эрнест и Марта вместе отправились в Namyung [это историческое название города, который теперь носит имя Nanxiong, я так и не смогла найти его произношение. – Прим. пер.] и затем в Шаогуань, на базу 7-й военной зоны, где оба сделали заметки о китайской армии. Оттуда они спустились по грязной Северной реке в старом корыте «Крис-крафт» с многочисленными остановками по пути, и местные жители встречали их с растерянностью. Свое путешествие Эрнест и Марта закончили в военной столице Чунцин, где провели трехчасовую беседу с Чан Кайши и его грозной женой, «все еще красавицей и знаменитой обольстительницей» («Путешествие со мной и еще кое с кем»). Потом, сопровождаемые высокой белокурой голландкой, которая подошла к ним на рынке Чунцина, загадочными окольными путями они пришли на встречу с коммунистическим лидером Чжоу Эньлаем.

Об обеих встречах Эрнест доложит министру финансов Генри Моргентау-младшему, который оценивал объемы финансирования США китайских националистов. Будучи военными корреспондентами, Марта и Эрнест естественным образом добывали военные сведения, которые действительно весьма интересовали определенных людей в администрации Рузвельта, знакомых Марте благодаря ее дружбе с президентом и его женой. Однако едва ли эта командировка в Китай была «шпионской миссией», как утверждает автор последней книги об их поездке на Восток. С другой стороны, Эрнест сам дал повод, согласившись доложить обо всем Моргентау. В годы испанской гражданской войны Хемингуэй встречался с Клодом Бауэрсом, американским послом в Испании. Это произошло 16 мая 1938 года в Сен-Жан-де-Люзе; на той встрече Эрнест подробно проанализировал состояние республиканской армии, дав оценку, к примеру, ее вооружению и достоинствам и недостаткам генералов Дюрана, Модесто, Посаса и Миахи. Бауэрс сообщил об их разговоре в письме госсекретарю Корделлу Халлу. Из этой переписки, как и в других подобных случаях, неясно, зачем секретарь хотел получить такой доклад (и вообще хотел ли) и зачем или при каких обстоятельствах Хемингуэй решил его предоставить. Вероятно, он надеялся подтолкнуть США к вмешательству на стороне республиканского правительства, как и многие ведущие либералы, вроде его друга Арчи Маклиша. Впрочем, отсюда не следует, что его пребывание в Испании было шпионской миссией, особенно потому, что события в Испании и Китае происходили до того, как сложились международные отношения современного типа. Тогда многие приезжие из других стран, особенно писатели, со своей превосходной наблюдательностью, действовали в качестве «дипломатов» или «шпионов» в том смысле, что по возвращении в США рассказывали властям обо всем, что видели.

Репортажи Хемингуэя для «П.М.» отличались компетентностью, но не представляли собой ничего особенного, каким бы важным ни был этот исторический период для Азии. Эрнест, похоже, понимал, какие уроки можно извлечь из всего произошедшего в Китае, которые могли бы помочь в любом предстоящем крупном конфликте. США придется сказать генералиссимусу Чану, что они не станут поддерживать гражданскую войну в Китае. Чан хотел одержать победу над Японией, как заверял Эрнест читателей «П.М.». Он был «генералиссимусом – военным лидером, который идет путем государственного деятеля», в отличие от Гитлера, который «является государственным деятелем, прибегающим к военной силе». Эрнест завершал статью, которую он назвал «Помощь Соединенных Штатов Китаю», ловкой, но несколько натянутой аналогией с лошадиными скачками: «В настоящее время Россия рассчитывает одержать верх над японцами с генералиссимусом. Она ставит на китайских коммунистов». Заключительные слова были знаменательными, хотя и несколько неубедительными: «После того как скачки начнутся, это будет другая, совсем другая гонка».

Несмотря на то что журналистская работа в те месяцы была ничем не примечательной, а само путешествие Эрнеста и Марты в Китай было, по словам Марты, «совершенно ужасным», это было во многом прекрасное для них время. Они оба обладали острым, неизменным чувством юмора (хотя мы редко замечаем его в их книгах или даже в переписке). Путешествие с У. К., описанное Мартой, представляет собой бесценный портрет влюбленной пары, которая переживает большие невзгоды (кажется, она не преувеличивает ужасных условий, в которых им пришлось существовать) и при этом не отпускает бесконечные шуточки по поводу своих несчастий.

«Путешествие со мной и еще кое с кем» – нежный, положительный и беззаботный портрет Эрнеста и отношений между ними. Именно Марта затеяла все это, а теперь именно она принимается жаловаться: «Кто притащил нас в Китай?» или «Кто хотел поехать в Китай?» – неизменно отвечает Эрнест на жалобы Марты. Их разговоры искрятся остроумием, поэтому маловероятно, чтобы Марта все придумала спустя 30 лет. Марта: «Я лучше спрыгну с Эмпайр-стейт-билдинг в кальсонах, чем еще раз приеду в Китай». У. К.: «От тебя всего можно ожидать. Всего» («Путешествие со мной и еще кое с кем»). Китай был слишком грязным для брезгливой Марты: Эрнест, ее полная противоположность во всем, что касалось чистоты, советовал ей не купаться в мутной воде с неприятным запахом, и сказал, что если она чистит ею зубы, то она «чудило». Когда Марта, к своему ужасу, узнает, что обзавелась грибковой инфекцией, типа микоза, на руках, У.К. отвечает: «Бог мне свидетель, Марта. Ты навлекла это на себя. Я говорил тебе не мыться» («Путешествие со мной и еще кое с кем»).

Интересно, что книга не показывает обычного для Марты самоосмысления. Она отпускает шутки в свой адрес – не так часто мы можем встретить такое в других ее произведениях. Эрнест несколько раз делает меткие комментарии насчет Марты, о чем она рассказала почти через сорок лет. Однажды Марта сбежала из мужской компании, где присутствовал Эрнест с разными темными персонажами, и тот сказал: «M. вышла проверить пульс страны». Когда Марта жаловалась на больных, бедных, отчаявшихся людей, которых они встречали во время путешествия, Эрнест заметил: «M. любит человечество, но не выносит людей». В другой раз, по тому же поводу, У. К. говорит: «Твоя беда, M., в том, что ты думаешь, будто все точно такие, как ты. Как будто того, чего ты терпеть не можешь, другие тоже не могут терпеть. Откуда ты знаешь, что они думают о своей жизни?» Если бы им было так плохо, как она думает, говорил Эрнест, они бы совершали самоубийства, а не производили детей безостановочно и не запускали шутихи. Каждая такая острота заключает в себе проницательное суждение, с чем Марта, похоже, соглашалась уже тогда, а не только вспоминая об их разговорах много лет спустя. В 1941 году в Китае Марта и Эрнест веселились до упаду.

Они расстались в Рангуне. Эрнест направился назад в Гонконг, а Марта уехала на западное побережье Бирмы, посмотреть на другие военные объекты. Они встретились снова в Нью-Йорке, в конце мая или в начале июня. В Маниле Эрнеста допросила военная разведка, и потом еще раз, и Эрнест, и Марта, были допрошены в Управлении военно-морской разведки в Вашингтоне полковником Джоном У. Томасоном-младшим, перед их запланированной встречей с Генри Моргентау, экспертом по отношениям с Китаем.

На обратном пути в Гавану они заехали на Ки-Уэст и забрали Патрика и Грегори на лето в «Финку». В том же месяце, немного позже, Эрнест узнал, что «мистер Джози», то есть Джо Рассел, хозяин «Неряхи Джо», скончался от сердечного приступа. Эрнест оплакивал утрату. Джози было всего пятьдесят три года.

* * *

Похоже, Эрнест весьма восхищался Джоном Томасоном, который станет на удивление важной фигурой в его жизни в следующие несколько лет. О полковнике Эрнест услышал задолго до того, как они встретились. Томасон был ветераном Первой мировой войны, служил в морском флоте и имел много наград, и давно и успешно подвизался на ниве военной прозы. Перкинс настоятельно советовал Эрнесту сборник рассказов Томасона «Примкнуть штыки!» еще в 1926 году; тогда Эрнест сказал Максу[57], что он «разочарован» – по-видимому, ему не понравилась мысль о том, что штык с такой легкостью идет на «декоративное убийство» – хотя сами рассказы назвал «местами великолепными». Однако к самому Томасону, которому Эрнеста представил его давний друг Чарльз Суини, Хемингуэй был расположен. Полковник Чарльз Суини, которого Эрнест безмерно уважал, был наемным солдатом, искателем приключений, успевшим повоевать под пятью флагами до своей смерти в 1963 году.

Эрнест впервые встретился с Суини в Стамбуле в 1926 году, где Суини вступил в революционную армию Ататюрка; романтическая боевая история и мудрость в понимании войны быстро завоевали ему восхищение Эрнеста. Краснолицый уроженец Сан-Франциско и выпускник Вест-Пойнта, Суини в Первую мировую войну создал эскадрилью «Лафайет», знаменитую команду американских летчиков, воевавших на стороне Франции. После того как США вступили в войну, он перешел в американскую армию. В дальнейшем Суини сражался с большевиками в польской армии. Позже Эрнест столкнулся с Суини в Испании, там они много времени провели вместе. Эрнест рассказывал Перкинсу, что Суини приехал в Испанию как корреспондент газеты и привез с собой шесть бутылок коньяка и три бутылки абсента в подарок Эрнесту. На самом деле Суини прибыл ради помощи республиканцам. При его участии планировалась Теруэльская битва – по словам Эрнеста, республиканцы потерпели поражение отчасти потому, что советов Суини не послушали. Эрнест считал Суини прямолинейным и надменным человеком, с которым почти невозможно было сотрудничать, и, тем не менее, как сообщил он Максу Перкинсу, он был едва ли не единственным в Испании, кто мог это сделать: «По военным вопросам я выслушал бы в первую очередь его, чем любого другого человека».

Томасон и Суини, похоже, были знакомы друг с другом благодаря принадлежности к военной элите, и оба имели отношение к разведке. «Допрос» Эрнеста и Марты Томасоном после командировки в Китай был, несомненно, только для проформы, вероятно даже, это была первая встреча Эрнеста с полковником. В ходе этой беседы Эрнест заинтересовался «грязной» работой на разведку и вскоре стал вынашивать планы, которые приведут его к одному из самых мутных и безнадежных проектов в карьере – санкционированной правительством кампании против нацистов в Карибском бассейне.

Поскольку Эрнест и Марта были американцами на Кубе, они, конечно, не ощущали такой близости войны, как их соотечественники в США, но в то же время иногда чувствовали себя в самой гуще событий. Гавана была многонациональным городом, и совершенно разные люди разных национальностей находились здесь в тесном контакте, благодаря чему создавалась благодатная почва для шпионажа. Местоположение Кубы, ближайшего к США из Карибских островов, на краю Атлантики, усиливало интригу военного времени.

К первой попытке собрать разведывательные данные Эрнеста могла подтолкнуть статья Марты для «Колльерс» о вероятных нацистских шпионах на Кубе. Она заранее обсудила эту идею с редактором Чарльзом Коулбо; история выходила отличная – и Марта, прекрасно знавшая о роли пятой колонны в Испании, была ее идеальным рассказчиком. Однако когда в июле 1941 года она отправила материалы, журнал отклонил статью. Марта запротестовала и напомнила Коулбо, что те, кто симпатизировал нацистам на Кубе, имели возможность направить немецкие подводные лодки к американским кораблям, перевозившим боевую технику в Великобританию. На Кубе оставалось почти восемьсот немцев, говорила она, и тридцать тысяч фалангистов, т. е. фашистских сторонников Франко (цифры, конечно, дико преувеличены). Марта решила, что редактор глуп; «Колльерс» отверг возможное заглавие статьи – «Свастики над Кубой!»

Несколько месяцев Марта и Эрнест ворчали по поводу этой истории и мимоходом продолжали следить за теми резидентами острова, кого считали сочувствующими фашистам. Они очень хотели сделать что-нибудь для нужд фронта, особенно после бомбежки Перл-Харбора. Эрнест некоторое время следил за подготовительными действиями к войне. Перл-Харбор, по его мнению, только показал «лень, преступную беспечность и слепое высокомерие», сделавшие разгромное нападение. Эрнест был уже слишком стар, чтобы поступить на военную службу, и потому искал другие способы помочь союзникам. Его давние друзья Эван Шипмен и Джон Херрманн ушли на фронт, а сын Джек вскоре должен был оставить Дартмут и поступить в офицерское училище.

Даже молодой Лестер Хемингуэй вносил свою лепту, хотя и был крайне неуклюжим. Эрнест не видел младшего брата очень давно, с 1934 года, когда Лестер вместе со своим другом переплыл Мексиканский залив на самодельной лодке, а затем направился на Ки-Уэст, где три месяца они прожили на судне. Вместе со старшим братом Лестер часто выходил на «Пилар» на рыбалку.

В 1940 году Лестер с одним своим другом-британцем, Тони Дженкинсоном, несколько месяцев перемещался по Карибскому морю на шхуне «Голубой поток» в поисках каких-либо признаков нацистов. Однажды они нашли тайник с дизельным топливом, которому, по их мнению, предстояло оказаться в немецких подводных лодках; в другой раз к ним приблизились подозрительные люди, попросившие их налить горючего, как они подумали, немцам. Пришвартовавшись в Пуэрто-Рико, Лестер и его друг с чрезмерным рвением отрапортовали, что подслушали двоих человек на почте, говоривших по-немецки, и увидели, что те получают почту с немецкими штемпелями. Круиз Лестера на «Голубом потоке» подробно описывался в нескольких статьях в балтиморской «Сан». Эрнест отнесся ко всему скептически. Через год, когда Джон Томасон выразил заинтересованность в дальнейшем патрулировании, Эрнест прочитал брату лекцию по поводу разницы между журналистикой и шпионажем – что касается последнего, ты говоришь только о том, что ты видел или не видел, а не ищешь материал для творчества, и сказал Лестеру постричься и «хорошо» умыться перед встречей с Томасоном.

Однако в 1942 году патрули, вроде Лестерова, стали казаться чем-то вроде линии обороны. Многие обитатели островов Карибского бассейна внимательно следили за немецкими подводными лодками в здешних водах, которые слишком близко подходили к американским берегам и топили корабли США. В 1942 году США теряли грузовые суда в ужасающих масштабах – 251 судно было потоплено в одном только Карибском море. К этому времени Америка вступила в войну, и суда доставляли жизненно необходимое оборудование в Великобританию и, что было еще более важно, в Россию. Всего за этот год было затоплено 1508 торговых кораблей союзников. Неудивительно, что американцы, как и Хемингуэй, стремились сделать все возможное для предотвращения потерь. И шпионаж к тому времени стал важной частью военных действий.

К началу 1942 года Эрнест установил тесные контакты с американскими чиновниками в Гаване, которые занимались разведкой. И хотя точной последовательности событий мы не знаем, во второй половине марта Эрнест и Марта уехали на две недели в Мехико, якобы на отдых. Согласно недавно рассекреченным документам за 1944 год, Эрнест был направлен в Мехико для изучения возможности сформировать армию из республиканцев, изгнанных из Испании, которая затем была бы переправлена в Северную Африку для присоединения к войскам союзников, возможно американским, которые должны будут высадиться здесь в мае в ходе крупной контрнаступательной операции «Факел». В Мексике Эрнест и Марта проводили время с Натаном «Биллом» Дэвисом и его женой Эмили. Эрнест познакомился с Дэвисом в Сан-Валли; Патрик позднее вспоминал, что они охотились с Дэвисом на зайцев осенью 1941 года. Через несколько лет Дэвис будет рассказывать, что тогда в Мехико работал водителем такси – что едва ли соответствовало его происхождению из аристократической семьи Пиболи или браку на богатой женщине, Эмили (скоро они станут видными коллекционерами произведений искусства и в том же году купят первую из нескольких картин Джексона Поллока). Билл Дэвис станет большим другом Эрнеста, и Марту тоже будут связывать теплые отношения с семейной парой – в следующие два месяца она напишет им несколько длинных и болтливых писем. (Одно такое письмо, адресованное «дорогим ребятам», начиналось со слов: «Эрнест спит, и я хочу поговорить».)

Дэвис, сам aficionado, едва ли не более увлеченный, чем Эрнест, взял Хемингуэев с собой на несколько боев быков, пока те были в Мехико. Несмотря на то что позднее появились слухи, будто Дэвис состоял в Управлении стратегических служб, неясно, обсуждали ли они с Эрнестом возможную шпионскую деятельность. Эрнест и Марта поселились в гостинице «Реформа» под вымышленными именами; и хотя исследователь жизни и творчества Хемингуэя Дэниел Робинсон предполагает, что супруги просто стремились сохранить инкогнито, нам неизвестны данные о том, чтобы Эрнест когда-нибудь брал себе вымышленное имя в этих целях. Сведения о деятельности Хемингуэя в Мехико в тот период остаются отрывочными; известно, впрочем, что он встречался там с Густавом Реглером, с которым они подружились в дни гражданской войны в Испании. Реглер был коммунистом и бежал из нацистской Германии, а затем вступил в XI Международную бригаду в Испании и был ранен под Гвадалахарой. Не так давно Реглер вышел из рядов коммунистов. Он вспоминал, что при встрече с Эрнестом и Мартой в ресторане «Тампико клаб» в Мехико Хемингуэй почему-то «в тревожном состоянии душевного смятения» напал на него из-за того, что Реглер оставил партию в тот момент, когда Советская Россия оставалась единственной надеждой на победу над Германией.

Визит в Мехико не принес ничего, не считая, пожалуй, того, что Эрнест еще больше проникся идеей вести разведку на Кубе в пользу США. У них с Мартой было много друзей в американском посольстве в Гаване, например второй секретарь Боб Джойс и его жена Джейн, которая представила их первому секретарю Государственного департамента Эллису О. Бриггсу. Возможно, они обсуждали отказ «Колльерс» печатать статью Марты о присутствии нацистов на Кубе. Так или иначе, появились слухи о том, что Эрнест может заняться каким-то проектом разведки и будет сообщать о результатах своей деятельности представителям посольства, а Бриггс и Джойс обратились к Спрюилу Брадену, американскому послу на Кубе. (В мемуарах Браден утверждает, что первым обратился к Эрнесту.) Позже Боб Джойс рассказывал Карлосу Бейкеру, что Эрнест признался ему, будто уже проводил разведывательные операции в Мадриде в 1937 году. Это была либо выдумка, либо, возможно, он приукрасил свой разговор по поводу республиканской армии с Бауэрсом.

Браден, уроженец Монтаны, окончил Йель (как и Боб Джойс). Он был экспертом по Латинской Америке и прежде служил послом в Колумбии. Браден ввел должность руководителя разведки для Джойса и попросил Эрнеста сообщать Джойсу о любой подозрительной деятельности. Операцию назвали «преступный сектор», но Эрнест скоро окрестил ее «Фабрикой шпаны». Эрнест попросил Густаво Дурана стать его помощником; Дуран был выходцем из Барселоны и сражался в республиканской армии, после чего бежал в Лондон и дальше в Америку и стал гражданином США, а впоследствии занял пост в американском посольстве на Кубе. Эрнест описывал Дурана как «идеального человека для выполнения такой работы». Вскоре Эрнест собрал разношерстный круг агентов, включавший бармена из его любимого гаванского бара «Флоридита», баскских друзей, многие из которых когда-то были тореадорами или игроками в джай-алай, испанских священников, богатых американцев, вроде Уинстона Геста и Томми Шевлина, и тех, кого Браден потом называл «портовыми крысами».

«Фабрика шпаны» привлекла внимание ФБР, следившего за Эрнестом начиная с его популистской речи на Конгрессе американских писателей в 1937 году. В своем первом октябрьском докладе Рэймонд Ледди, атташе ФБР по правовым вопросам, сообщал Дж. Эдгару Гуверу, что на «совещаниях» в августе обсуждались «услуги» Хемингуэя в разведывательных операциях, однако предупреждал, что Эрнест не является другом ФБР и, к примеру, представил Ледди другим на матче по джай-алаю как «члена гестапо». Были и другие докладные записки, и в декабре сам Гувер высказал мнение, что он, «конечно», не одобряет отношения между Эрнестом и Браденом и заметил, что Хемингуэй «последний человек, по моей оценке, которого можно использовать в подобном качестве». Гувер добавил, что «суждение Хемингуэя не из лучших», и упомянул о пристрастии Эрнеста к алкоголю: «Если он пьет так же, как и много лет назад, то все это, безусловно, сомнительно». В бюро также подвергли сомнению лояльность Дурана, поскольку в прошлом этот человек состоял членом коммунистической партии; по сути, в следующие месяцы ФБР зациклится на Дуране.

Эрнест, в свою очередь, страстно ненавидел ФБР. Он слышал, что многие агенты ФБР являлись католиками и что само бюро было известным другом Церкви, и пришел к выводу, что агенты ФБР автоматически симпатизировали Франко. Он стал называть агентство «ублюдским ирландцем Франко». Когда местная полиция арестовала одного из его «оперативников» (по-видимому, по какому-то другому поводу), Эрнест взбесился, он пришел на квартиру Боба Джойса и стал настаивать на том, что это в ФБР отдали приказ об аресте.

Деятельность «Фабрики шпаны» фактически развалилась, когда из-за путаницы между разными органами по сбору разведданных на Кубе и в других частях Центральной Америки Рузвельт вынужден был отдать приказ, чтобы вся подобная деятельность перешла под контроль ФБР. Однако Эрнест уже разработал другой план, согласно которому вместе со своими людьми он собирался патрулировать побережье Кубы на «Пилар» в поисках подводных лодок.

Эту идею нельзя назвать исключительно фантазией человека средних лет, которому хотелось поиграть в войну. Военно-морской флот маскировал вооруженные корабли под торговые суда, и эти так называемые «корабли-ловушки» выманивали подводные лодки противника на поверхность, открывали из пушек огонь и затем сбрасывали глубинные бомбы, если подводная лодка вновь погружалась под воду. К сожалению, часто такие суда-ловушки, сталкивавшиеся с немецкими подводными лодками, имели недостаточное вооружение. «Пилар» тоже не годилась для охоты на подводные лодки, если только те не поднимались на поверхность и не подходили к катеру на близкое расстояние. Однако Эрнест разработал modus operandi, который выделит его операцию среди других гражданских патрулей. «Пилар» должна была подманить субмарину как можно ближе, затем открыть огонь, и в то же время Эрнест с помощниками должны были бросить гранаты в боевую рубку субмарины и бомбы в носовой люк. (Эллис Бриггс указывал, что приближение подводной лодки могло вытолкнуть «Пилар» вместе с командой из воды). Это должно было стать грандиозным приключением – морское приключение, противостояние малютки-катера и огромной подлодки, игра на большие ставки, не упоминая уже о серьезной опасности; это должно было стать благородным предприятием, и попутно Эрнест мог бы рыбачить, и еще это означало, как потом язвительно напишет Марта, что Эрнест мог выпросить для «Пилар» неограниченный запас труднодоступного бензина, в иных случаях выдававшегося по строгим нормам.

Несмотря на то что охоту на подводные лодки часто смешивают с деятельностью «Фабрики шпаны», Эрнест вел ее по-другому и руководил ею по-другому, и она захватила его воображение так, как с «Фабрикой шпаны» никогда не случалось. Охота на подлодки велась под патронажем тех же людей – американского посольства, Брадена, Джойса и Бриггса – и весь проект курировал Джон Томасон из Управления военно-морской разведки. Томасон, впрочем, не одобрял всей операции целиком и заявил Эрнесту, что не считает, что субмарина может подойти достаточно близко, чтобы кто-нибудь смог «бросить погремушку в люк»; Эрнест, в свою очередь, назвал его Сомневающимся Томасоном. Эрнест сказал Брадену, что Дуран может взять на себя руководство «Фабрикой шпаны», и с легкостью заявил, что посольство должно «заплатить» ему за организацию агентурной сети поддержкой его противосубмаринового патруля.

«Одинокий» – так Эрнест окрестил свой план охоты на подводные лодки, в честь одного кота из «Финки» – должен был обойтись недешево: Эрнест заявил много требований. Он хотел поставить на вельс «Пилар» спаренный пулемет 50-го калибра. Он попросил выдать ему несколько пистолетов, в том числе магнум «Смит и Вессон» в собственное пользование, базуку, дополнительные пулеметы, магнитные мины и заряд динамита, а также несколько коробок гранат. (Сын Эрнеста Патрик вспоминал о «неограниченном запасе» гранат и пулеметов.) «Пилар» будет водить на буксире складную резиновую лодку (ярко-оранжевую, чтобы ее можно было легко заметить с воздуха). Еще важнее, Эрнесту хотелось иметь радиооборудование: современную корабельную систему HF/DF (коротковолновый радиопеленгатор, который называли «Хафф-Дафф»). Такой пеленгатор был способен находить источники радиосигнала и выполнять функции обычного радио; расходы только на коммуникационное оборудование составят 32 000 долларов.

В процессе подготовки операции двигатели «Пилар» были полностью отремонтированы. Кроме того, на корпусе катера Эрнест установил несколько стальных пластин, которые он называл «броней», даже несмотря на то что они увеличили вес судна. Экипаж надел оливково-зеленые куртки военно-морского флота США, переданные Эрнесту предположительно через контору Томасона, и, что любопытно, сомбреро, для защиты от солнца. Кроме того, в посольстве и/или Управлении военно-морской разведки выразили согласие в ответ на просьбу Эрнеста о том, чтобы его люди, в случае гибели, считались жертвами войны по соображениям материальной компенсации.

Поставки бензина имели первостепенное значение. Как рассказывал слуга Хемингуэя Рене Вильярреал, по указанию Эрнеста садовники вырыли в «Финке», возле бассейна, очень большую яму, где должны были разместиться цистерны для хранения бензина. В комичной сцене Вильярреал, шофер и двое игроков в джай-алай, подвыпившие, попытались опустить первый из трех больших баков в яму. Цепь, с помощью которой они опускали бак, оборвалась, и тот с грохотом упал в яму. В конце концов им удалось закопать все три бака, к которым, по-видимому, были прикреплены бензиновые шланги – впрочем, непонятно, каким образом топливо должно было попасть на «Пилар».

В патрульную команду входили в разное время от пяти до девяти человек. Эрнест окрестил ее «Хулиганским флотом». В патруль «Одинокий» почти всегда входили следующие соратники Эрнеста: Грегорио Фуэнтес, капитан «Пилар» и повар; американский миллионер Уинстон Гест по прозвищу Волк, который в конце концов станет вторым лицом «Одинокого»; Хуан Дуньябейтья, один из баскских друзей Эрнеста, получивший прозвище Синдбад-мореход благодаря хорошему знанию моря, сокращенно Сински; Паксчи Ибарлусиа, игрок в джай-алай, который присоединялся к команде лишь время от времени; Фернандо Меса, беженец из Каталонии, работавший официантом в Барселоне; испанский кубинец Роберто Эррера, чей брат Луис был хирургом, прикрепленным к лоялистам в гражданскую войну; и Дон Сэксон, сержант морской пехоты, служивший при посольстве, радиооператор и специалист по стрелковому оружию, которого порекомендовал Томасон. В письме к Марте Эрнест описывал вечер с Хулиганским флотом: «Нам было всего по двадцать одному году… и мы выпили двадцать четыре бутылки вина… Томми Шевлин спел несколько чудных песен, и все стали швырять бутылки в Фернандо вместо аплодисментов. Стулья бросали в знак неодобрения… Торвальд [Санчес, сахарный магнат] взял пистолет заснувшего soldado и выстрелил из него… Хуана ударили по уху буханкой хлеба и hors du combat… [фр. вывели из строя, у Хемингуэя ошибка, правильно hors de combat. – Прим. пер.] Это был наивысший уровень баскского торжества».

Когда Патрик и Грегори приехали летом в гости, то вступили в команду, но Эрнест рассказал своему брату Лестеру, что он оставлял сыновей дома, если патруль отравлялся в определенные места – не просто бесцельно блуждать по морю – потому что это была реальная опасность. Эрнест также настоял, чтобы в таких случаях Фуэнтес, отец шестерых детей, оставался на берегу. Эрнест описывал стратегический сценарий операции «Одинокий» Лестеру:

У нас была бомба с коротким взрывателем и ручками. Мы держали ее на палубе и были готовы бросить ее в любой момент. Идея была в том, чтобы продолжать поиски там, где мы слышали их разговоры [через радиосистему «Хафф-Дафф»]. Одна лодка могла всплыть на поверхность и приказать нам подойти ближе. Тогда Патч [Паксчи] и его приятель подготовили бы бомбу, схватили ее за ручки и, когда мы поравнялись бы с боевой рубкой подлодки, то подчистили бы ее палубы из пулемета, а игроки [в джай-алай] бросили бы бомбу над выступом боевой рубки. Бомба либо взорвала бы люк, либо упала в люк и взорвалась бы в контрольной зоне перископа.

Нужно заметить, что, если команда и верила в этот предполагаемый сценарий, ей понадобилась бы огромная храбрость при патрулировании на «Пилар». Эрнест учил товарищей собирать оружие, чистить его, стрелять по мишеням и бросать различные предметы так, как будто они бросают бомбы или гранаты. Фуэнтес вспоминал, как они стреляли по старым бочкам из-под топлива с нарисованными рожицами, которые они называли гитлерами. Патрик Хемингуэй, сказавший про те дни охоты на подводные лодки, что «пожалуй, это был последний раз, когда мы так хорошо проводили время все вместе», вспоминал о том, как они бросали ручные гранаты в черепах: «Это было оправдано необходимостью выяснить, сколько времени проходит между тем, когда ты вытаскиваешь чеку, и тем, когда граната взрывается».

Эрнест настолько увлекся духом своего дела, что объявил операцию «Одинокий» успешной. В судовом журнале «Пилар», замаскированном под «Календарь истории болезни Уорнера 1941 года», содержатся записи о рыбной ловле, карточных долгах и т. п., а также, например, запись об осмотре пещеры на побережье Матансаса с целью найти диверсантов или склады снабжения. ФБР, все еще следившее за Эрнестом, отчиталось о результативности операции «Одинокий» в докладной записке, датированной 13 июня 1943 года. Далеко не вся деятельность Эрнеста, о которой сообщалось в рапортах, касалась охоты на подводные лодки. В своем докладе посольству Эрнест отмечал, что генерал Мануэль Бенитес, глава кубинской полиции, готовился захватить власть, пока диктатор Фульхенсио Батиста находился в Вашингтоне. Он предоставил подробности готовившегося переворота, но дальнейшие события показали, что Эрнест ошибался: стрелковая подготовка, за которой он наблюдал с тревогой, была обычным элементом подготовки национальной полиции. Агент ФБР Ледди указывал, что портить отношения с кубинской полицией – не лучшая идея.

Ледди записывал и другие схемы и планы, о которых Хемингуэй сообщал в посольство или разведку. Многие из них были очень запутанными – так, согласно одной записи, Эрнест размышлял над ролью тыквенного поля в деле Элджера Хисса. В другой раз Хемингуэй внимательно отслеживал визит итальянского принца-фашиста Камило Русполи и докладывал, что Русполи, ссылавшийся на болезнь, чтобы отсрочить интернирование кубинской полицией, «не был в действительности болен». Хемингуэй также сообщил о якобы увиденном им контакте субмарины с испанским кораблем «Маркиз де Комильяс» 9 декабря 1942 года, однако атташе по правовым вопросам опросил почти сто свидетелей, которые отрицали, что подводная лодка поднималась на поверхность. Хемингуэй представил еще одну докладную записку, с протестом, что даже если и так, все равно получится «трагедия», если диверсанты с подводной лодки сели на корабль и в дальнейшем сошли на берег в США. Возможно, самым абсурдным стало расследование подозрительной коробки, найденной в баре «Баскский клуб», куда нередко заглядывали знакомые Хемингуэя. Коробка была доставлена в посольство одним из друзей Эрнеста, и в ней обнаружили «дешевое издание» «Жизни святой Терезы». Часть таких инцидентов была связана с «Фабрикой шпаны», а не операцией «Одинокий». Однако, как отмечал Ледди, все действия Хемингуэя слагались в единое целое. Он обращал внимание, что посол Брейден считал Эрнеста «своим любимым проектом» и воспринимал «мнение Хемингуэя как Евангелие». Ледди, которого, впрочем, едва ли можно назвать надежным рассказчиком, сообщал также, что Хемингуэя окружала «клика обожателей»[58] и упоминал Геста, Шевлина, Кэтлин Вандербильт Аростегуй (светскую львицу и сводную сестру Глории Вандербильт) и некоторых сотрудников посольства. Для них, цинично добавлял Ледди, «Хемингуэй был гениальным человеком, которого будут помнить наравне с Толстым».

В первый раз «Пилар» вышла на патрулирование в июле 1942 года, через два месяца после того, как Эрнест представил план операции. Несмотря на официальное объявление посла Брадена, что по состоянию на 1 апреля 1943 года операция «Одинокий» завершена, Хемингуэй гонялся за подводными лодками еще летом и осенью. Марта тем временем отправилась в круиз по Карибскому морю с заданием от «Колльерс» подготовить репортажи о приготовлениях к войне, и, как и ее муж, поохотиться за подводными лодками. Своему редактору Марта сказала, что собирается взять с собой уйму белых платьев и Пруста, а миссис Рузвельт она написала, что устала управлять слугами и следить за домашним хозяйством в «Финке». Позднее Марта опишет свою экспедицию в обаятельных и веселых строках в «Путешествии со мной и еще кое с кем» и назовет свой тур по островам еще одним «ужасным путешествием», даже хотя ей и удавалось время от времени купаться голышом на пустынных пляжах с белым песком. Чтобы оправдать текущие расходы, Марта сказала себе, что вполне может встретить выживших с торпедированных судов – это нередко случалось в тех местах – или обнаружить вражеский тайник или радиопередатчики. Ее «личной мечтой», писала она, было увидеть немецкую субмарину – «личной», потому что «ей хватило бы ума придержать ее для себя», поскольку ее муж об этом не догадался («Путешествие со мной и еще кое с кем»).

Позднее Марта признавалась интервьюеру, что операция Эрнеста с кораблем-ловушкой казалась ей «чепухой и дрянью». Она призывала его отказаться от этой «позорной и глупой» деятельности и сосредоточиться на том, как он мог бы реально помочь фронту. Все чаще ей приходило в голову, что они должны поехать в Европу, военкорами на фронт, но Эрнест тянул время.

* * *

Впрочем, какой бы неуклюжей ни была разведывательная деятельность Эрнеста в военные годы, мы должны пересмотреть все, что мы о ней знаем, в свете недавних открытий[59], показавших, что Хемингуэй в то же самое время занимался разведкой в пользу Советского Союза. Об этих открытиях рассказала изданная в 2009 году книга, написанная тремя авторами, в том числе бывшим сотрудником КГБ, которому был предоставлен доступ к архиву КГБ 1940-х годов. Вся эта история началась в первые недели 1941 года, когда Эрнест с Мартой находились в Нью-Йорке по пути в Китай. С ним связался Яков Голос, сотрудник НКВД – советского правоохранительного органа, чье разведывательное подразделение являлось предшественником КГБ. Неясно, что произошло на самом деле, однако Голос сообщал, что Хемингуэй получил пароль для связи с другим оперативным сотрудником при будущих контактах. «Я уверен, – писал Голос, – что он будет сотрудничать с нами и сделает все возможное», чтобы помочь НКВД. Кодовым именем Эрнеста было Арго.

Один историк называет этот шаг Хемингуэя «потрясающим». На самом деле нам трудно примириться с его мятежным индивидуализмом и, насколько политика вообще занимала его, антагонизмом как к правому тоталитаризму, так и к левому. Когда Арго вступил в сговор, пакт Молотова – Риббентропа еще действовал. По понятным причинам, часть левых в силу этого осудила Советский Союз – особенно евреи. Многие уже сочли показательные московские процессы 1936–1938 годов, проводимые с целью искоренения несогласных большевиков, подтверждением сталинского тоталитаризма. Однако со своих позиций Эрнест Хемингуэй представлял картину немного иной.

Во-первых, обстоятельства гражданской войны в Испании способствовали тому, что Эрнест склонялся предоставить Советскому Союзу презумпцию невиновности. В конце концов, как Эрнест сам указывал в предисловии к роману Густава Реглера: «Советский Союз не был связан с Гитлером никаким пактом, когда Интернациональные бригады сражались в Испании». Пакт вступил в силу, по утверждению Эрнеста, только после того, как русские «потеряли веру в демократические страны». С этой точки зрения Советский Союз находился в ужасном положении; советские руководители, не зная, сможет ли страна победить Германию в войне, несколько лет стремились к сотрудничеству с Францией и Великобританией. В соответствии с этой аргументацией, Сталин принял решение заключить союз с Германией – главным образом для того, чтобы отсрочить неизбежный конфликт между двумя странами, – только тогда, когда отказ демократических стран прийти на помощь республиканской Испании в борьбе с фашизмом показал, что они либо слепы, либо являются соучастниками Гитлера и его союзников.

Эрнест не был идейной личностью; единственной идеологией, которая пришлась ему по душе, был антифашизм. Он не видел никакого противоречия в том, чтобы одновременно помогать НКВД и посольству США на Кубе, поскольку целью была победа над странами оси. В обоих случаях ключевую роль играли его личные контакты. Если он доверял собеседнику, то делал все, о чем его просили. В Мадриде Эрнест подружился с Александром Орловым, главой резидентуры НКВД; Орлов позволил ему добраться до фронта и убедился, что у Эрнеста есть икра и водка. Все, что произошло между ним и его другом Джоном Дос Пассосом из-за дела Роблеса, свидетельствует о том, насколько зашоренным он мог быть в отношениях с Советами, но в то же время в романе «По ком звонит колокол» Хемингуэй показал понимание идеологической ситуации в ходе гражданской войны в Испании. И, как уже отмечалось, в 1938 году он подробно рассказал о военных возможностях республиканцев Клоду Бауэрсу, посланнику США в Испании – просто потому, что Бауэрс ему нравился и он ему доверял.

Впрочем, связи c НКВД не принесли плодов. Оперативный сотрудник дважды будет выходить с Эрнестом на контакт в следующие несколько лет: один раз в Лондоне в июне 1944 года и еще раз – в Гаване в апреле 1945 года. Но Эрнест так никогда и не использовал пароль, который ему дали для будущих встреч с агентом НКВД. В материалах НКВД содержится следующая оценка:

Наши встречи с «Арго» в Лондоне и Гаване проводились с целью его изучения и установления потенциала для нашей работы. На протяжении всего периода наших контактов «Арго» не дал нам никакой полит. информации, хотя неоднократно выражал желание и готовность помочь нам. «Арго» полностью не изучен и не проверен.

Важно еще раз подчеркнуть, что писатели был значимыми деятелями культуры, и нередко правительственные чиновники обращались к ним за информацией обо всем, что те видели, когда возвращались из других стран.

Однако как же нам расценить всю совокупность политической деятельности Эрнеста в те годы: братание с лоялистами и самыми безжалостными их представителями в Испании, заигрывания и с американской, и с советской разведкой и нередко комические попытки провести квазинезависимую антинацистскую операцию в первые годы Второй мировой войны? Эрнест, избалованный международной славой, годами живший как маленький феодал, сначала в необыкновенно независимой «республике» на Ки-Уэсте и затем в разношерстном окружении своих обожателей на Кубе, начал считать самого себя политической властью, экзистенциальным творцом, который устанавливал собственные политические границы и программу действий вне традиционных идеологических дефиниций. В этом он был частью привычной культурной традиции, существовавшей в 1930-е и 1940-е.

Многие знаменитые писатели, относившиеся к литературному периоду, взрастившему Хемингуэя – Виктор Гюго, Толстой и Габриэле Д’Аннунцио, – поступали аналогичным образом. Пристальное внимание Эрнеста к итальянской политике в годы Первой мировой войны и после нее свидетельствовало, что он знал об отречении Д’Аннунцио от Парижской мирной конференции и о его флибустьерской экспедиции по захвату адриатического острова Фиуме. Д’Аннунцио был запутавшимся идеалистом, подчас квазифашистом, который устанавливал собственные правила, и Хемингуэй все больше и больше видел себя именно в такой роли – за исключением фашизма. Эти писатели могли заниматься политической деятельностью, если им этого хотелось, или, если считали нужным, держаться от политики в стороне. Хемингуэй, поселившись на Кубе и в то же время оставаясь гражданином США, придет в ярость, когда его спросят, через много лет, как он мог жить там и не протестовать против репрессивного режима Батисты. Он мог заявлять и о собственной наивности, когда чувствовал, что это убережет его от неприятностей, например, когда писал советскому поэту: «Простите, что я заговорил о политике. Я знаю ходячее мнение, что в этой области я способен только на глупости».

В годы гражданской войны в Испании Эрнест смог обрести ясность политического видения в двух разных ситуациях: во‑первых, когда он защищал Советский Союз перед Дос Пассосом; все, кто мог сражаться с фашизмом, заручались его поддержкой, и Советы провели сложнейшую операцию, имевшую на это наилучшие шансы. Во второй раз – создавая героя Роберта Джордана в «По ком звонит колокол», поддержавшего борьбу партизанского отряда, который он встретил в горах, прежде всего потому, что любил, доверял и восхищался ими. Каждый раз, когда Эрнест занимал твердую идеологическую позицию и осознавал, что борется за правое дело, у него получалась успешная книга. Однако в последний раз он ощущал такую ясность во время гражданской войны в Испании. Вероятно, он разочаровал Советы как Арго, а американцев – как куратор шпионской сети и охотник за подводными лодками, отчасти потому, что уже не ощущал подобной ясности, и еще потому, что в глобальной политике больше не было места для такого рода ренегатской деятельности.

Глава 23

«Не писал ни строчки уже больше года», – сообщал Эрнест Арчи Маклишу в августе 1943 года. Он закончил «По ком звонит колокол» в июле 1940 года. С тех пор прошли три года. Замечание, сделанное им Максу Перкинсу, побудило редактора заговорить о будущем сборнике рассказов. Когда через несколько месяцев Макс спросил Эрнеста об этом напрямую, тот ответил, что работает над двумя длинными рассказами, и Макс поверил, что «сборник» будет закончен. В действительности новую художественную книгу Эрнест опубликует только в 1950 году.

В 1940-е он напечатал несколько журналистских статей: в 1941 году Эрнест написал семь статей для «П.М.» о Китае, и еще шесть, о войне в Европе, напишет в 1944 году для «Колльерс». Помимо прочего, в августе 1942 года Хемингуэй написал короткое предисловие к антологии «Люди на войне», к редактированию которой он приложил руку, а в 1945 году опубликует статью в журнале «Холидей» под названием «Великая синяя река», о рыбной ловле на Гольфстриме.

В силу целого ряда причин Эрнест, похоже, не ощущал необходимости или желания писать художественное произведение. «По ком звонит колокол» появился «по требованию». Эрнест, со своим проницательным пониманием желаний читающей публики, наполнил роман всеми необходимыми ингредиентами, которые должны были сделать его бестселлером и обеспечить теплый прием у критиков; роман был также весьма кинематографичным и принес Хемингуэю уйму денег от Голливуда. Эрнест, к своему удовлетворению, разобрался в политической путанице эпохи гражданской войны – чем по праву гордился. Ему удалось создать героя, преданного политическим целям, который при этом, однако, оскорбит некоторых читателей в политическом смысле. Неудивительно, что Эрнест ощущал себя «хромым» и «мертвым», дописав последнюю главу; он знал, как говорил он своему редактору, что должен был написать величественный финал. Это «чертовски замечательная книга» – заключал он с гордостью. Его нельзя обвинять за мысли, что он заслуживает отдыха.

Размышляя о третьем браке своего отца, Патрик Хемингуэй сказал биографу: «Он чувствовал, что имеет право остаться[60] [на Кубе] и жить в месте, которое полюбил, и наслаждаться жизнью». Брат Патрика, Грег, рассказывал, что в июле 1942 года, вернувшись после охоты на подводные лодки, Эрнест заявил Марте: «Теперь ты в семье писатель, Марти». Грег считал, что он говорил искренне. «Господи, он устал от записок, устал от конкуренции», – написал Грег позже. Эрнест был рад побыть редактором Марты; они оба считали, что редактор ей необходим.

Однако и Грег сразу обратил на это внимание, из такого соглашения ничего не могло выйти: «Идея сделать Марти писателем в семье была обречена на провал, не из-за отсутствия у нее таланта, а из-за непреодолимого желания моего отца быть номером первым». В самом деле, вскоре Грег услышал, как отец говорил нечто совершенно другое: «Я покажу тебе, ты, тщеславная сука. Мои книги будут читать еще долго после того, как черви покончат с тобой».

Соперничество Эрнеста и Марты резко усилится в 1942 и 1943 годах. Но это был лишь один штрих, указывающий на ухудшение отношений в браке, которые, как и банкротство, описанное одним персонажем из романа «И восходит солнце», поначалу было постепенным, а затем внезапным. И они оба демонстрировали болезненное понимание, что рискуют потерять то, что когда-то было очень важным для них. «Мой мужчина – тоже сущий дьявол, – говорила Марта подруге. – Два человека не могут жить вместе, сохраняя какой-либо порядок или здоровье, если оба сущие дьяволы, поэтому ради взаимного блага и ради гостей оба должны успокоиться». Другими словами, Эрнест и Марта заключили молчаливое соглашение, что ни один из них не станет выходить из себя – просто потому, что другой тоже выйдет из себя. Даже при том, что мы знаем о склонности Марты обращаться ко всем «дорогой» и «дорогая» и проявлять теплоту в своих письмах, мы должны отметить, что сохранившаяся переписка между Эрнестом и Мартой, относящаяся к этому времени, в особенности полна нежности, любви и часто мечтательной грусти, в которой ощутима, как это ни странно, ностальгия по настоящему. Так, в июне 1943 года Марта написала Эрнесту длинное письмо, назвав его «Баг, радость моя». Она говорила, что хочет быть молодой и бедной и жить с ним в Италии – такой она чувствовала себя с ним в их первую зиму в Мадриде: «Хотела бы я, чтобы мы могли бросить все прямо сейчас, – писала она, – престиж, имущество, положение… и чтобы мы могли чудом вернуться под арку в Милан, и ты, такой нахальный в мотоциклетной коляске… Я бы отдала все, что есть сейчас, чтобы быть молодой и бедной с тобой… пусть трудные дни, но всегда наполненные тем светом, который идет от того, что нет уверенности, нет надежды, нет веры в вещи, которые сейчас у нас в изобилии». Она не уточняла, что именно изменилось после первых двух лет брака. Да и не нужно было.

В том же месяце Эрнест написал Марте унылое, искреннее письмо, умоляя ее не разочаровываться в нем. Она ясно дала понять, что не одобряет происходящее в «Финке» – охоту на подводные лодки, пьянство и больше всего то, что он прекратил писать. Карлос Бейкер отмечал, что тем летом Эрнест вновь серьезно начал пить. Он часто заходил во «Флоридиту», где незнакомцы иногда узнавали его, выбегали купить книгу и просили поставить на ней автограф. Создавая портрет Томаса Хадсона, автобиографического героя романа «Острова в океане», изданного после его смерти, Хемингуэй так описывал его день:

Началось это в полдень во «Флоридите», где он сперва пил с кубинскими политиками, забегавшими перехватить чего-нибудь наскоро, потом с владельцами рисовых и сахарных плантаций, с кубинскими правительственными чиновниками, выпивавшими в свой обеденный перерыв, со вторым и третьим секретарями посольства, которые эскортировали кого-то во «Флоридиту», с неизбежными агентами ФБР… Константе готовил им двойные замороженные дайкири, они не отдавали алкоголем, но зато выпивший чувствовал себя так, как будто совершал скоростной спуск на лыжах по глетчеру в облаке снежной пыли, а после шестого или восьмого стакана так, как будто совершал этот спуск без каната. [Перевод Н. Волжиной и Е. Калашниковой. – Прим. пер.]

В баре «Флоридита» Эрнест чувствовал себя важной персоной, он окружал себя людьми, с которыми ощущал себя именно так. Грег описывал «просто невероятное пьянство» в те годы. Однажды вечером Марта настояла на том, что сама поведет машину домой в «Финку», потому что Эрнест был не в состоянии сесть за руль. Он ударил ее по лицу, и она сбросила скорость до десяти миль в час. Чувствуя отвращение, Марта медленно и осознанно направила автомобиль в канаву, оставила Эрнеста там и вернулась в «Финку» пешком. Иными вечерами, как рассказывал Грег, «папа просто с ума сходил, но он мог себе это позволить, потому что Хуан (шофер) доставил бы машину домой. Поэтому он мог напиваться как хотел». Грег говорил, что ни разу не видел, чтобы отец тогда работал. Тем летом отец выходил к мальчикам с виски и содовой около десяти утра. Он разрешал Патрику, которому тогда было пятнадцать, и Грегу (которому было двенадцать) пить все, что они хотят, и предлагал им «Кровавую Мэри», если накануне они выпили слишком много.

Марта обращала внимание на хвастовство Эрнеста и байки, многие из которых, и она знала об этом, были придуманными, а другие он повторял без устали весь вечер. Его слушатели не возражали; они все больше ждали, что человек, которого они называли Папой, будет рассказывать им о собственном героизме. И они тоже были пьяными. Игроки в джай-алай водили компанию с богатыми плейбоями, вроде Уинстона Геста и Томми Шевлина, которых Эрнест знал со дней на Бимини, и все они соперничали за благосклонность Папы. Один из позднейших очевидцев отмечал, что Эрнест «требовал от людей в досужие часы старательного низкопоклонства – нуждался в нем, жаждал, наслаждался им, упивался им». Если он не получал этого внимания, то немедленно выходил из себя. Арнольд Гингрич, позднее ставший его редактором в «Эсквайре», отмечал, что, «пока окружавшие его поклонялись ему и обожали его, они были великолепны. В ту же минуту, когда они переставали это делать, он пытался найти других, тех, кто будет его обожать». Марта в позднейшем письме тоже отметит потребность Эрнеста во внимании и поклонниках. Эрнест интересовался всеми, говорила она – но здесь заключалась ловушка. «Он ощущает чрезмерную потребность быть любимым всеми, и особенно всеми случайными незнакомцами, которых он заманивал в ловушку своей заинтересованностью… хотя на самом деле ради них он даже не пукнул бы. Он любил прибирать людей к рукам; они превращались в боготворящих его рабов (он любил боготворящих рабов), а он внезапно, без предупреждения, набрасывался на них».

Когда Марта уезжала в служебные командировки, жизнь в «Финке» становилась хуже. В письмах того периода Эрнест нередко писал о том, что провел ночь в компании одних кошек на полу в гостиной, на филиппинских соломенных циновках, которые они с Мартой привезли с Дальнего Востока. Марта жаловалась, что кошки слишком быстро размножаются и что запах от них становится все сильнее, но Эрнест поклялся, что убьет их, прежде чем сделает то, что предлагала Марта, и кастрирует котов. В ее отсутствие скапливались журналы и газеты, а пустые бутылки из-под вина и стаканы загромождали почти все свободное пространство. Все чаще Эрнест довольствовался тем, что, возвращаясь после охоты на подводные лодки, часами слушал свой роскошный проигрыватель «Кейпхарт», развлекавший компанию по вечерам. Но чаще он, как сказал Эрнест Арчи, чувствовал себя «чертовски одиноким».

Пока Марта жила в «Финке», они все время ссорились. Она жаловалась, что Эрнест не принимает ванну, и возражала против того, что он гуляет по всей Гаване босиком, в одной и той же одежде день за днем. Эрнест, в свою очередь, обвинял ее в том, что она слишком брезглива – эту шутку они часто повторяли в поездке по Китаю, только теперь она уже не казалась смешной.

Но в большинстве случаев они ссорились из-за его нежелания участвовать в войне в том или ином качестве. Патрик Хемингуэй вспоминал, что отец «очень неохотно» уходил на войну «в любом качестве». Дело было не в том, что Эрнест не думал о войне – а в том, что все его раздумья ограничивались «Фабрикой шпаны» и операцией «Одинокий». Хотя он искал и другие возможности принести фронту пользу. Примерно в то время, когда операция по охоте на субмарины была завершена, Эрнест написал Маклишу, который теперь работал библиотекарем Конгресса, с вопросом, можно ли официально прикрепиться в качестве писателя к какому-либо роду войск. Он имел в виду не пропагандистскую работу, а такую, чтобы после войны «оставалось что-нибудь хорошо написанное». Маклиш знал, что Эрнест имел в виду, когда упомянул Сэмюэля Элиота Морисона, которого взяли в военно-морской флот на должность историка. Арчи вызвался поговорить с помощником госсекретаря Джоном Макклоем по вопросу предоставления подобной должности Эрнесту, но, по-видимому, ни Эрнест, ни Арчи не довели дело до конца.

В сентябре Марта уехала в Нью-Йорк и собиралась перебраться в Лондон, чтобы делать военные репортажи для «Колльерс». Она вычитывала гранки своего романа «Лиана» (1944), действие которого происходит в Карибском море; совсем недавно Марта выпустила томик рассказов «Сердце другого», написанных на Кубе (1941). Ей пришлось задержаться в городе, ожидая билета на пароход, и она сбежала на выходные в Вашингтон, навестить Рузвельтов. В Лондон Марта уехала только в конце октября. Оттуда она писала Эрнесту письма, полные любви, с призывом присоединиться к ней. В декабре она написала о том, как привлекает ее журналистика, и признала, что Эрнест смотрит на профессию по-другому. Но Марта приняла решение: «Больше не буду убеждать тебя приехать, хотя, думаю, ты пожалеешь [о том, что не приехал]».

Марта последовала за боевыми действиями в Италию, где немцы контратаковали во время высадки союзников в Салерно. Там она встретила Боба Джойса, с которым познакомилась в американском посольстве в Гаване. Теперь Джойс работал в Управлении стратегических служб и считал новую работу более интересной, чем его прежние труды на дипломатической службе. Марта поведала Джойсу, что ей трудно убедить Эрнеста покинуть Кубу и прекратить гоняться за субмаринами. Последовательность дальнейших событий остается не совсем ясной: попросила ли Джойса об этом Марта или он добровольно вызвался помочь – но он отправил телеграмму в службу разведки, руководителю службы Биллу Доновану и Уитни Шефардсону, который был главой Секретной разведывательной службы, шпионского подразделения агентства, с предложением рассмотреть кандидатуру Эрнеста на должность в секретной разведке.

Это предложение ввергло разведку в некоторую растерянность, как сообщает писатель Николас Рейнольдс, чье расследование недавно приоткрыло завесу тайны над этой главой в жизни Хемингуэя. Докладные записки, по-видимому, летали туда и сюда, поскольку лейтенант-коммандер Тернер Макуайн, главный специалист по Ближнему Востоку, писал, что, по его мнению, «заметное положение» Хемингуэя и «известный темперамент» сделают его сотрудничество со спецслужбами сложным. Джойс написал в ответ Шефардсону длинную записку, сделав акцент на уникальном опыте Эрнеста, полученном в Испании, и обширных познаниях ведения партизанской войны и «специальных операций». Джойс утверждал, что нюансы личной жизни Хемингуэя – как и его три брака – не имеют отношения к профессиональной службе в разведке и что он нашел Хемингуэя человеком «высочайшей честности и лояльности». Джойс убеждал Шефардсона пригласить Эрнеста в Вашингтон обсудить возможную работу в Испании или Италии.

Шефардсон нуждался в дальнейшем совете. Заместитель начальника управления бригадный генерал Джон Магрудер умудрился бросить тень на самого Джойса, сочтя его «чрезвычайно умным и несколько темпераментным человеком, репутация которого не станет лучше благодаря ассоциации с… Хемингуэем» [многоточие Рейнольдса]. Досье Хемингуэя попало в отдел так называемой «черной» пропаганды, но тамошнее руководство считало, что он «слишком индивидуалист» для их рядов. Когда Шефардсон наконец уведомил Джойса, что они не собираются сотрудничать с Хемингуэем, он привел ту же самую причину: несмотря на то что Эрнест обладал «отчетливыми способностями к работе такого типа», он был слишком большим индивидуалистом, чтобы выполнять приказы.

На этом взаимоотношения Хемингуэя со спецслужбами не закончились – к примеру, его сын Джек недавно поступил в агентство и спрыгнул с парашютом на территорию оккупированной немцами Франции (вместе с удочкой, на случай, если удастся порыбачить) – однако на этом прекратились попытки Марты найти для мужа непосредственное применение на войне. Оставался единственный очевидный путь: Эрнест должен был отправиться на войну иностранным военкором, так же, как на гражданскую войну в Испании. Марта зашла даже так далеко, что посоветовала Эрнесту предложить писать для «Колльерс» – который в настоящее время был ее работодателем. Если бы Эрнест уступил, то скорее всего, его статус перевесил бы ее. Согласно правилам корреспондентского корпуса США периодические издания могли отправлять на передовую только одного военного корреспондента – и таким корреспондентом стал бы Эрнест, а не Марта.

Но пока он продолжал сопротивляться, и его точка зрения оставалась неизменной. Марта вернулась в «Финку», как потом окажется, в последний раз, в марте 1944 года. Эрнест оброс густой и длинной седой бородой, он постоянно твердил о том, насколько она «эгоистична». Раз он разбудил ее среди ночи, чтобы поразглагольствовать, что она «безумна», и обвинил ее в желании испытать «острые чувства и опасность», не думая о собственных обязанностях. Он попытался привлечь на свою сторону Эдну Геллхорн, мать Марты. Кажется, Эрнест считал, что одобрение этой хорошей женщины, которая, как и Мэри Пфайффер, любила своего зятя так же сильно, как и он ее, обеспечит ему моральное превосходство. Он написал Эдне, что Марта «просто испорчена. Хуже того, она психически неуравновешенна, может быть, в пограничном состоянии». Отступая, он неуверенно заключал: «Если это лишь чистый, прямой, жесткий, безнравственный эгоизм, тогда не о чем беспокоиться». Марта приходила к собственному заключению: «На самом деле мое преступление состояло в том, что я была на войне, а он – не был».

Марта не только уступила Эрнесту место единственного военного корреспондента «Колльерс», она сделала все возможное, чтобы он добрался до Европы. Марта обратилась за помощью к Роальду Далю, очаровательному англичанину норвежского происхождения, с которым познакомилась в Вашингтоне. Даль служил пилотом ВВС Великобритании и в настоящее время работал в разведке МИ‑6; в начале 1944 года он был в британском посольстве в округе Колумбия. Марта попросила его помочь Эрнесту получить место на самолете, улетающем в Британию, и Даль согласился. Эрнест улетел 17 мая. Марта думала, что полетит на том же самолете, но Эрнест категорически отрезал: «Там летят только мужчины». (На этом самолете будут находиться актрисы Беатрис Лилли и Гертруда Лоуренс.) Тринадцатого мая Марта покинула США на норвежском судне, перевозившем амфибийные высадочные машины и динамит. Она была единственным пассажиром на борту; путешествие было для нее в особенности неудобным, потому что характер груза подразумевал, что ей нельзя курить.

Эрнеста не радовала ни перспектива снова становиться репортером, ни отправка на фронт. Перед отъездом в Лондон он выразил свои чувства в письме к Максу Перкинсу: «Не проявляю ни малейшего интереса, куда собираюсь ехать, и не чувствую ни оживления, ни волнения. Просто чувствую себя как лошадь, старая лошадь, хорошая, здоровая, но старая, снова оседланная, чтобы участвовать в скачках из-за бессовестного хозяина. Гонка будет та же, как и всегда, лучшая, на которую способен, но я ни счастлив, ни взволнован, ни заинтересован».

Когда Эрнест и Марта в мае 1944 года отправились в Европу по одиночке, их брак фактически был окончен. Главная проблема заключалась в том, что они оба были легковозбудимыми, эмоционально зависимыми людьми и не всегда оставались честны с собой или друг с другом. Каждый привык идти собственным путем. Они не могли научиться слышать друг друга и вскоре прекратили попытки. Марта была сыта по горло тем, что она называла «комедией с подводными лодками». Она ненавидела кубинский отряд, который, казалось, просто поселился в «Финке», и все больше проникалась отвращением к неряшливости и нечестности мужа. Эрнест устал от своеволия и претенциозности Марты (он жаловался на ее шикарный квазибританский акцент). Он был напуган ее отказом оставаться дома и заботиться о его нуждах (как это делала Полин). Он возражал против того, что она занималась собственной карьерой, и однажды послал ей телеграмму: «ТЫ ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЛИ ЖЕНА В МОЕЙ ПОСТЕЛИ?» И еще Эрнеста глубоко обижало растущее неуважение Марты к нему. Пришло время идти разными путями.

При том, что Марта приложила столько усилий, чтобы помочь Эрнесту попасть на фронт, сама она прибыла в Лондон 28 мая, через двадцать четыре дня после того, как ее корабль отчалил от берега – и спустя одиннадцать дней после своего мужа [ошибка у автора: если Марта отплыла 13 мая, то ее путешествие длилось 15 дней. – Прим. пер.]. К тому времени, когда она приехала, Эрнест уже встретил женщину, которая должна будет ее заменить.

* * *

Оказавшись в Лондоне, Эрнест обнаружил, что город охвачен паникой перед вторжением. Блиц был окончен, но бомбы продолжали сыпаться на город градом. Действия противника в период с января по май 1944 года получили прозвание Малого блица: тогда немцы отправили на Лондон и его окрестности 524 бомбардировщика, отчасти ради расплаты за недавние бомбардировки союзниками немецких городов. Отель «Дорчестер»[61] в фешенебельном Мейфэре был любимым местом приезжих знаменитостей из США, как генерал Дуайт Эйзенхауэр, американский посол Аверелл Гарриман и журналисты Винсент Шиан и Эрни Пайл. Он был построен в 1931 году из прочного железобетона, который должен был выдержать прямые попадания. Эрнесту достался номер, который, как и его номер в мадридской гостинице «Флорида», находился в «безопасном углу» – в пьесе «Пятая колонна» это понятие Филип Роулингс разъяснял Дороти Бриджес, героине, списанной с Марты Геллхорн: «Эта комната очень удачно расположена. Серьезно. Я не шучу. С улицы я вам показал бы». Когда Дороти сомневается, действительно ли здесь безопасно, Руолингс отвечает, что в номере безопасно так же, как и в любом другом в военное время. Несколько недель спустя, когда Марта приехала к Эрнесту в «Дорчестер», она также отметила, что номер занимает «безопасный угол».

Эрнест собирал своих поклонников в комнате на втором этаже. Сюда приходили Льюис Галантье, его первый друг в Париже, Боб Капа со своей девушкой Пинки, Лаэль Вертенбекер, репортер из «Тайм», чей муж, Чарльз, был иностранным редактором журнала, и журналист Фред Шпигель, которого Эрнест знал по первой войне в Италии. Эрнест занимался тем, что строил своих уточек в ряд, как говорят журналисты, или приводил дела в порядок. Летчики Королевских ВВС стали национальными героями со дня битвы за Британию – тогда британские пилоты смогли переломить ситуацию в воздухе благодаря мастерству в точечных и ночных бомбардировках. Выражение «гламурные мальчики» на самом деле появилось в 1941 году и относилось именно к пилотам Королевских ВВС; эти ребята были образцом бравого геройства – и подлинного героизма – и Эрнест, естественно, тянулся к ним.

Они интересовали его и с профессиональной точки зрения; пилот Королевских ВВС в действии представлял собой, можно сказать, естественный сюжет, идеальный для массового потребителя «Колльерс». Эрнест хотел вылетать с британскими летчиками на ночные бомбардировки немецких объектов, и в Королевских ВВС ему посодействовали и направили команду по связям с общественностью и офицера Джона Макадама для организации полетов Эрнеста. Он не произвел хорошего впечатления на этих людей. Джон Падни, член пиар-команды Королевских ВВС (и поэт), вспоминал, как Эрнест разглагольствовал в баре перед младшими офицерами и называл старших офицеров «трусами», потому что они не были в воздухе над вражеской территорией. Падни было «стыдно» за Эрнеста: старшие пилоты не участвовали в полетах в течение нескольких недель перед днем высадки десанта союзников в Нормандии, потому что их могли сбить за линией фронта и принудить к разглашению планов союзников. «Сидя рядом… с группой молодых людей, которые так скромно и элегантно танцевали свой танец со смертью [Хемингуэй], казался причудливой картонной фигурой».

К тому времени «Дорчестер» превратился в форпост «Финки», а приходившие журналисты и пилоты Королевских ВВС заменили собой игроков в джай-алай, которые были товарищами Эрнеста по охоте на подводные лодки. Во время перелета Эрнест подружился с двумя военными моряками, которые работали в Управлении стратегических служб и вскоре должны были спуститься на парашютах в тыл врага, лейтенантами Генри Нортом и Майклом Берком. Оба офицера вскоре присоединились к свите Эрнеста и сопровождали его, даже когда он ходил в «Барклайс» открыть счет. На эту мирную экскурсию он попросил их надеть форму и оружие на портупее, утверждая, что с такими телохранителями управление банка отнесется к нему более серьезно.

Неожиданно в «Дорчестере» появился Лестер Хемингуэй. Он приехал в составе съемочной группы, намеревавшейся документировать войну в Европе. В эту группу, которую называли Голливудскими нерегулярными войсками, входили режиссер Джордж Стивенс, Уильям Сароян, в то время очень популярный романист и драматург, Ирвин Шоу, опытный драматург и автор рассказов, и писатель Иван Моффат, сын британской светской львицы Айрис Три. Моффат, которого в гостиничный номер Эрнеста привел Шоу, рассказывал, что Эрнест демонстрировал «коллекцию ружей и винтовок, несколько ботинок, купленных до вторжения, и складное парусиновое устройство, которое позволяло перебираться через реки». Моффат отмечал: «Я не мог понять, зачем военному репортеру все это нужно». (Позже Эрнест жаловался писателю Питеру Виртелю, что съемочная группа «была похожа на книжку Пруста», иначе говоря, в ней было полно «гомиков», но это была неправда; как сказала сама Мэри Хемингуэй: «Шоу не был гомосексуалистом».) Эрнест, который никогда не брал в собой в дорогу меньше десяти чемоданов, явно хорошо подготовился. Лестер тоже помнил что-то похожее: когда он пришел вместе с братом в бар «Дорчестера», тот торжественно извлек письмо от Спруилла Брадена, где говорилось, что «предъявитель сего… выполнял опасные и важные операции в ходе морской войны против нацистской Германии, носившие высококонфиденциальный характер. Нижеподписавшийся осведомлен о значимости упомянутых операций… и благодарен за их выполнение». Эрнест был готов на все.

Эрнест обменивался колкостями с Сарояном и Шоу, которые наслаждались ранним успехом и, по крайней мере в то время, считались многообещающими писателями, точно как сам Эрнест двадцать лет назад. Мнение Эрнеста насчет Шоу не изменилось даже после того, когда именно тот познакомил его с журналисткой Мэри Уэлш Монкс – которая станет следующей женщиной в жизни Хемингуэя. Напротив, он будет ревновать ее к Шоу, связанному с Мэри близкими отношениями. Шоу представил их друг другу 22 мая в греческом ресторане «Белая башня» в Сохо, любимом прибежище журналистов. Мэри, маленькая блондинка с голубыми глазами и веселой улыбкой, не носившая бюстгальтера, в обтягивающем свитере, обедала с Шоу, когда к ним подошел Эрнест, заросший бородой, и попросил представить его. Мэри заметила, что ему очень жарко в шерстяной форме Королевских ВВС (почему или как Эрнест носил ее – остается тайной). Она согласилась пообедать с ним на следующий день; они сидели за столиком на улице, в том же самом ресторане, изо всех сил пытаясь расслышать друг друга среди гула автомобилей. Казалось, в зарождении этой дружбы не было ничего волнующего или, по крайней мере, так казалось.

Спустя два дня Эрнест попал в аварию, последствия которой он будет ощущать до конца жизни. Роберт Капа, довольный тем, что нашел Эрнеста в Лондоне, решил устроить в честь него вечеринку, объединив ее с шуточным празднованием успешной аппендэктомии у его девушки Элейн Джастин, которую все звали Пинки. У него была «бесполезная и очень дорогая» квартира, полностью меблированный пентхаус на Лаундес-сквер, 26, будто созданная для вечеринок – хотя в военном Лондоне пентхаусы не пользовались популярностью, по понятным причинам. Пинки где-то раздобыла десять бутылок виски и восемь бутылок джина. Капа замочил персики в бренди для пунша (гости дошли до персиков, сказал он, около четырех часов утра), купил несколько бутылок шампанского и пригласил почти всех англоязычных корреспондентов, работавших в Лондоне, среди которых были фоторедакторы «Лайф» Эд Томпсон и Джон Моррис и фотографы «Лайф» Франк Шершель и Дейв Шерман. Моррис вспоминал, что Эрнест был одет в британскую военную куртку, а не в куртку «эйзенхауэр», которую носило большинство корреспондентов.

На вечеринке также присутствовал Билл Уолтон, корреспондент «Тайм», проходивший подготовку вместе с 82-м воздушно-десантным полком и намеревавшийся спрыгнуть с парашютом в тылу противника после вторжения; тем вечером Эрнест узнал, что Уолтон уезжал на лето в Северный Мичиган. (Позднее он выяснит, что Уолтон был другом белокурой женщины, привлекшей внимание Эрнеста накануне в «Белой башне».) Пришел Лестер Хемингуэй, и они с Эрнестом немного побоксировали на кухне. Потом Эрнест предлагал зрителям ударить его в твердый живот. Но в основном Эрнест разговаривал с британским иммунологом Питером Горером и его невестой Гертрудой, беженкой из Германии, и демонстрировал Гореру пятна на лице, которые, как ему сказали, оказались доброкачественным раком кожи. Он специально отрастил бороду, чтобы скрыть их. Эрнест показал и Гореру то самое благодарственное письмо от Спруилла Брадена, которое он демонстрировал Лестеру в баре «Дорчестера».

Около трех часов утра доктор предложил Эрнесту и Лаэль Вертенбекер вернуться в гостиницу. Вертенбекер отказалась, и Эрнест оказался единственным пассажиром. Автомобиль Горера полз по темным улицам, когда неожиданно, через полмили, машина врезалась в металлическую цистерну с водой. Эрнест ударился головой о лобовое стекло, на его черепе образовалась огромная рана. Его отвезли в ближайшую больницу Святого Георгия, где у него диагностировали тяжелое сотрясение мозга и повреждение коленей. Капа увидел Эрнеста в приемном отделении и позже сообщил: «В его черепе была широкая трещина[62], бороду залила кровь».

Вскоре Эрнеста перевели в частную Лондонскую клинику на углу Девоншир-плейс и Мэрилебон-роуд, и здешняя палата немедленно превратилась в форпост его гостиничного номера в «Дорчестере». Мало что изменилось со времен его пребывания в госпитале Красного Креста в Милане в 1918 году: вокруг его больничной койки повсюду громоздились бутылки, и точно так же, как тогда он ухаживал за Агнес фон Куровски, теперь он оказывал знаки внимания Мэри Уэлш, которая услышала, что он в больнице, и зашла с букетом тюльпанов и нарциссов.

Марта Геллхорн узнала о несчастном случае с мужем, как только ее судно пришвартовалось к причалу – история попала в агентства новостей, – и, появившись в палате, лишь рассмеялась при виде Эрнеста с перебинтованной головой, будто в тюрбане, отчего он стал похож, по словам Роберта Капы и Пинки, на «арабского властелина». Марта засомневалась, что у него сотрясение мозга, заметив, что он «пьет с приятелями» в больничной палате. В самом деле, неясно, было ли у Эрнеста сотрясение мозга. В 1969 году Карлос Бейкер сообщил, что травма была охарактеризована как «субдуральная гематома». Можно было бы счесть разницу в определении несущественной, если бы травма головы, полученная Эрнестом в мае 1944 года, не стала роковой. Сегодня ее назвали бы травматическим повреждением головного мозга, или ЧМТ, тяжесть и последствия которого могут быть самыми разнообразными. Это будет вторая травма такого рода после сотрясения, полученного Эрнестом в результате ранения в Италии в 1918 году.

Термин «субдуральная гематома» Бейкер стал использовать после того, как ознакомился с записями кубинского врача Эрнеста, Хосе Луиса Эррера Соролонго, сделанными при первом обследовании Эрнеста, который вернулся на Кубу после войны в 1945 году. Эррера, конечно же, не мог обследовать Эрнеста после аварии и сделал заключение только на основе описанных Эрнестом симптомов. О том, что сказал врач, мы знаем благодаря письму, которое Эрнест написал Мэри Уэлш в апреле 1945 года. «[Сразу после несчастного случая] нужно было открыть рану и отвести кровь». Такие действия выполняются при субдуральной гематоме, которая представляет собой накопление крови в мозге после травмы головы. Впрочем, диагностика подобного рода травм стала возможной только с момента появления МРТ и КТ-сканирования, начиная с 1970-х годов. Бейкер делал вывод, по характеру лечения, которое, по словам Эрреры, должен был получить Эрнест, что у него была субдуральная гематома. Похоже, так и было. Различие между сотрясением мозга и субдуральной гематомой лежит в трех областях: диагностика, лечение и, пожалуй, самое серьезное, степень тяжести травмы.

Субдуральная гематома является чрезвычайно серьезным повреждением, после которого нередко требуется сверление в черепе отверстия для сливания крови. Симптомы, о которых Эрнест сообщил Эррере год спустя, оказались достаточно серьезными, чтобы Эррера счел, что Эрнесту следует пройти лечение. Эрнест поделился с Мэри тем, о чем рассказал врачу: он страдал от почти постоянных головных болей и звона в ушах, чувствовал вялость и слабость, ему сложно было писать от руки, и он с трудом подбирал слова в разговоре, т. е. фиксировалась утрата вербальной памяти. Все это было, как сказал врач Эрнесту, «проявлением того, что случилось с головой». Еще Эрнест сказал Мэри, что трудности, которые испытывал мистер Скруби – этим уменьшительным именем они называли его пенис, – оказались прямым следствием его состояния. Доктор Эррера, по словам Эрнеста, сообщил ему, что он не только спустил бы кровь из головы после травмы, но и настоял на трехмесячном реабилитационном периоде. Алкоголь, как сказал доктор далее, был наихудшим вариантом при его состоянии.

Из Лондонской клиники Эрнеста выписали 29 мая, всего через четыре дня после аварии. Мэри Эрнест сказал, что врал врачам о своем состоянии, потому что хотел выбраться из больницы к началу грядущего вторжения, которое должно было случиться уже через несколько дней. Так или иначе, четырех дней совершенно недостаточно для восстановления после черепно-мозговой травмы, даже если речь шла бы о легком сотрясении мозга. Эрнест знал, и для этого ему не нужен был доктор, что употребление алкоголя вредит его здоровью, но, тем не менее, продолжал запасаться спиртным в больничной палате. Возможно, он действовал вопреки здравому смыслу из-за травмы.

Пренебрежение здоровьем повлечет за собой огромные последствия.

* * *

Пока Эрнест восстанавливался после травмы, его мысли были сосредоточены на двух вещах: будущем вторжении (о котором до первых дней июня он почти ничего не знал) и этой новой блондинке в его жизни, тридцатишестилетней Мэри Уэлш. После выписки из Лондонской клиники он снова увидел ее в тот момент, когда она с Ирвином Шоу заходили в люкс Вертенбекеров в «Дорчестере» выпить. Мэри и Конни Эрнст, ее подруга, работавшая в Управлении военной информации, настолько боялись Малого блица, что поселились в гостиничном номере вдвоем; когда Эрнест сказал Мэри, что придет к ней в номер позже, она надеялась, что он этого не сделает. И все-таки он пришел и развлекал их с Конни историями о том, как он рос в Оак-Парке, и о своей странной семье. Свой монолог он прервал для того, чтобы сказать Мэри, что хочет жениться на ней и что он уверен, они вскоре поженятся. Мэри возразила, что они оба уже состоят в браке, но Эрнест стал упорствовать. И опять он не произвел на Мэри впечатления. Однако после еще одного обеда в «Белой башне», на сей раз в присутствии Чарли Вертенбекера, Мэри начала смягчаться. Они продолжали обедать вместе, ходили в ночные клубы Лондона и подолгу разговаривали, и Эрнест окончательно привлек ее на свою сторону. Он сказал, что посвятит ей книгу, и она спросила, сделает ли он это с любовью. Эрнест ответил «да», и Мэри была искренне польщена. Он был слишком большой для нее – и «статью, и статусом» – но она влюбилась.

Как и Хэдли, Полин и Марта, Мэри родилась на Среднем Западе, но ее жизненный опыт был совершенно другим. Ранние годы Мэри были суровыми; она появилась на свет в 1908 году в Уолкере, в штате Миннесота, на озере Лич, и выросла в маленьком городке Бемиджи. Отец Мэри, Том Уэлш, был лесорубом, а летом вставал за штурвал колесного парохода «Нортленд» и выезжал на озера с туристами на однодневные экскурсии. Нередко его пароходик волочил за собой боны из бревен, когда после бурь, валивших белые и норвежские сосны, озера были завалены лесом. Мэри любила плавать на корабле вместе с отцом; ее мать, Аделина, обычно оставалась в Бемиджи. После окончания школы Мэри поступила в местный педагогический колледж, но честолюбивую девушку влекла к себе жизнь в большом городе. Под впечатлением рассказа редактора бемиджийского «Пайонира», Мэри уехала в Северо-Западный университет в одном из пригородов Чикаго, где поступила на факультет журналистики. Здесь она встретила своего первого мужа, студента школы драмы Лоуренса Кука. Однако колледж Мэри не закончила и поступила работать в профессиональный журнал для флористов. Брак вскоре распался. Скоро Мэри пробилась на должность с «газетной потогонкой» и потом вырвала себе работу помощницы редактора светской хроники «Чикаго дейли ньюз».

В свою первую поездку в Европу Мэри поняла только то, что хочет остаться здесь, и попросила самого лорда Бивербрука помочь с работой в лондонской «Дейли экспресс». Лорд предложил ей переспать, но Мэри отказалась. В конце концов она нашла себе работу и в 1938 году переехала в Лондон, где вела оживленную личную жизнь в окружении новых знакомых, в основном корреспондентов из других изданий Бивербрука. Среди них был австралиец Ноэль Монкс, писавший для конкурентной «Дейли мейл» (и освещавший для этой газеты гражданскую войну в Испании, по рассказу Мэри), за которого вскоре она вышла замуж. Некоторое время Мэри работала в Париже и переезжала из одной европейской столицы в другую, делая репортажи о начале войны. С Ноэлем они нередко находились в разлуке. Вскоре, через посредство редактора Уолтера Гребнера, знакомого Мэри по Чикаго, она получила работу в лондонском бюро изданий Люса – «Тайм», «Лайф» и «Форчун». Мэри приступила к исполнению обязанностей 10 июля 1940 года, в первый день битвы за Британию.

Работа в организации такого уровня наделила ее престижным статусом. Мэри стала уважаемым репортером, сумев справиться с превратностями военного времени в Лондоне с профессиональной ловкостью и хорошим настроением, перемежая пресс-конференции Черчилля с отдыхом на выходных в загородных домах. Ирвин Шоу стал лишь одним из ее многочисленных бойфрендов, которые в большинстве своем были лондонскими журналистами.

У Мэри был также роман с бригадным генералом Робертом Макклюром (женатым), который с 1941 года занимал должность военного атташе в американском посольстве в Лондоне. Примерно в те дни, когда Мэри познакомилась с Эрнестом, Макклюр был назначен главой разведки всего Европейского театра военных действий. Под его началом было создано подразделение психологической войны при штабе верховного командования союзных экспедиционных сил. Как-то раз, в начале 1944 года, Мэри лежала в постели с Ирвином Шоу, когда генерал стал барабанить в дверь ее квартиры, приказывая впустить его. Они с Шоу ужасно испугались: Ирвин потому, что «осознавал субординацию» и прекрасно понимал, что генерал с ним сделает, а Мэри потому, что Макклюр был дико ревнивым. Все же ей удалось убедить генерала уйти.

Встреча с Эрнестом Хемингуэем, которому тогда было сорок пять, вовсе не стала знаменательным событием в жизни тридцатишестилетней Мэри Уэлш. Не считая журналистов – Бивербук, в конце концов, был одним из них, – она была знакома со многими успешными писателями. Она прекрасно знала Марту Геллхорн и считала ее коллегой – несмотря на то что Марта издавала художественные книги и была хорошим другом Элеонор Рузвельт. Довоенный Лондон, в том, что касалось Мэри, был идеально ровной игровой площадкой, и она с легкостью могла заменить Марту в качестве объекта привязанности Эрнеста.

Однако сам Эрнест был озабочен другой проблемой, когда ухаживал за Мэри. В первом из двух стихотворений, посвященных Мэри (один биограф справедливо и убедительно говорит о том, что это «худшее, что он написал»), Эрнест говорил о головной боли, от которой начал страдать после черепно-мозговой травмы, как будто о человеке, и называл болезнь верным другом. Мы можем судить по «Первому стихотворению к Мэри» и «Второму стихотворению к Мэри», первым стихотворным произведениям, написанным им с 1935 года, о том, какой вред причинила Эрнесту травма головы. Первое едва ли вообще можно назвать стихотворением: Эрнест делает разрыв строки только в первых восьми строчках, это примерно одна девятая часть стиха, а далее пишет без переноса строки – то есть в прозе. Так или иначе, это странное посвящение, поскольку Эрнест упоминает Мэри единственный раз в предпоследнем абзаце, где он говорит о том, что наступает час, когда он слышит, как она входит в его гостиничный номер и шепотом спрашивает, можно ли ей войти. В других строках он пишет о своей охоте на подводные лодки, о том, как он скучает по тому времени – своему катеру и команде, и как «тоскует» по таким людям, как Паксчи, который был игроком в джай-алай и членом его команды. Дважды Эрнест упоминает Уинстона Геста, называя его прозвищем «Волчара»: последний абзац «стихотворения» начинается тем, что автор просит Волчару не волноваться. Эрнест пишет, что никогда не позволит головной боли узнать, какими долгими кажутся промежутки между вылетами с Королевскими ВВС, чтобы не задевать «самолюбия» боли. И точно так же, как Марта проигнорировала свидетельства о чувствах Эрнеста к ней в характеристике Дороти Бриджес из пьесы «Пятая колонна», так и Мэри, кажется, не услышала звоночка в этой причудливой самодовольной поэме, написанной якобы для нее.

* * *

Лишь небольшая группа корреспондентов была допущена на пляжи Нормандии в День высадки десанта союзников и, при всем их высоком репортерском мастерстве, ни Мэри, ни Марты, ни Эрнеста среди этих корреспондентов не было. Марта подобралась ближе всех, заперевшись в санузле на корабле Красного Креста, который направлялся в Нормандию. Она высадилась на берег у Омаха Ред 7 июня – на второй день операции – и стала помогать переносить раненых на корабль. Мэри, отправленная с заданием на авиабазы в День высадки союзников, утешалась тем, что ей принадлежала единственная статья с указанным авторством в журнале «Лайф» с полей Европейского театра войны в течение недели после начала операции.

Сам Эрнест в исторический день был всего в нескольких ярдах от пляжей Нормандии. Поздним вечером 5-го числа он поднялся на борт «Доротеи М. Дикс». Около двух часов ночи, с большой осторожностью, чтобы не причинить вреда травмированным коленям, его опустили в висячей люльке на другое судно, «Эмпайр энвил», откуда он планировал наблюдать за высадкой десанта. Незадолго до восхода солнца Эрнест пересел с этого судна, теперь не опасаясь за свои колени (а может быть, не желая больше привлекать к себе внимания), на десантный катер, которым командовал лейтенант Боб Андерсон. Позади катера стояли линкоры «Техас» и «Арканзас» и палили в сторону берега с таким грохотом, «как будто кто-то бросал в небо целые железнодорожные составы», как напишет Эрнест позже. Эрнест тщательно изучил карты и с наступлением дневного света распознал ориентиры, идентифицировавшие их цель: сектор «Фокс Грин» на пляже Омаха-Бич. На берегу Эрнест увидел горевшие танки и усеянные телами раненых и мертвых пляжи. На воде покачивались суда всех мастей. Андерсон попытался высадить людей на землю, но вызвал сильный огонь и сдал назад. Эрнест различил пехотинцев, которые карабкались по утесам, как ему показалось, мучительно медленно. Высаживающиеся войска попадали под пулеметный огонь и подрывались на минах, но многие немецкие доты взлетали на воздух под огнем эсминцев, стоявших за десантными катерами. Наконец командиру удалось высадить людей на берег, а Эрнест остался на борту, намереваясь вернуться на «Дикс».

В тот же день Эрнест вернулся в «Дорчестер». Несмотря на то что во втором предложении своего репортажа о высадке десанта для «Колльерс» Хемингуэй небрежно упоминал «день, когда мы взяли пляж Фокс Грин», он не уточнял, что «мы» делали после высадки. (Разумеется, под словом «мы» он мог иметь в виду и американцев.) Впрочем, Эрнест рассказывал Лестеру и своему другу Билу Ван Дусену, с которым он познакомился во время перелета из Нью-Йорка в Лондон, совсем другую, колоритную историю: он увидел многих распростертых на песке солдат, которые только так могли спастись под непрестанным пулеметным огнем; Эрнесту пришлось пнуть лейтенанта, лежавшего около него, чтобы заставить того подняться и начать продвигаться вместе с ним дальше от пляжа. В 1945 году Эрнест написал своему редактору в «Колльерс» Анри Ла Косситу, что, когда он высаживался на пляж ради репортажа, на голове его еще оставались стежки после травмы.

Примерно через десять дней после высадки десанта Эрнест снова взялся за статьи о Королевских ВВС. Он приехал на испытательный полигон в Эймсбери, недалеко от Стоунхенджа, намереваясь подняться в небо вместе с пилотами на «Шагающей буре» – истребителе, представлявшем собой усовершенствованную модель раннего «Тайфуна», – это была летающая надежда Великобритании в противостоянии с немецкими самолетами-снарядами V‑1. Когда Эрнест находился в графстве Суррей, недалеко от побережья Ла-Манша, куда он приехал взглянуть на 98-ю эскадрилью, неподалеку от журналистов приземлился один такой самолет-снаряд. Эрнест и другие репортеры, прибывшие на встречу с эскадрильей, побежали к нему и взяли себе осколки взорвавшейся ракеты в качестве сувениров; потом Эрнесту пришлось отругать себя и отдать подобранный фрагмент. Он расстраивался оттого, насколько далеко он находился от настоящих боевых действий, когда вылетал на бомбометание с пилотами. Однажды Эрнест попросил летчика пролететь еще раз над теми местами, куда они сбросили бомбы, чтобы лучше все рассмотреть. Пилот, беседовавший с Карлосом Бейкером, сообщил, что Эрнесту очень понравился полет на бомбардировщике «Москито», который даже попытался атаковать V‑1, несмотря на то что пилот получил строгое предупреждение не заходить на вражескую территорию, не говоря уже об огневом бое; пилот признался, что действовал «против воли» – это состояние было знакомо всем, кто находился рядом с Эрнестом в такое время.

Однако, несмотря на восхищение Королевскими ВВС, Эрнест хотел попасть на войну. По пути на фронт он заехал на виллу в Шербуре, которую снимали Билл Уолтон, корреспондент «Си-би-эс» Чарльз Коллингвуд и британский майор Джон Палфри. Приезжавшие журналисты устроили здесь своего рода непрекращающуюся вечеринку, а днем писали репортажи о медленно продвигавшемся фронте. Коллингвуд вспоминал, что Эрнест набрасывал много заметок, хотя не опубликовал ни одной статьи в «Колльерс» об этом периоде. После очередного приезда в Лондон, где он продолжал ухаживать за Мэри Уэлш, Эрнест решил присоединиться к бронетанковой дивизии Третьей армии генерала Джорджа Паттона, недавно прибывшей во Францию. Однако решение оказалось неудачным: постоянная пыль и грязь раздражали горло Эрнеста, и притом дивизия находилась далеко от линии фронта и не вела активных действий. Эрнеста не интересовали танковые бои, и ему не нравился генерал; он назвал время, проведенное с дивизией, «выкидышем».

В июле Эрнесту исполнилось сорок пять лет, и сразу после своего дня рождения он прикомандировался к 4-й пехотной дивизии, где подружился с генералом Раймондом О. Бартоном. Табби (так называли Бартона его друзья) стал героем хемингуэевской статьи «Американский солдат и генерал», которая появится в ноябрьском номере «Колльерс». Бартон тем временем выделил Эрнесту немецкий мотоцикл с коляской, кабриолет «Мерседес» и водителя Арчи Пелки; этот 29-летний рыжий парень со сломанным передним зубом из Потсдама в ближайшие месяцы будет приглядывать за Эрнестом по всей Франции. Корреспондент Чарльз Коллингвуд наблюдал за тем, с какой легкостью Эрнест общался с начальством: «Он говорил на том же языке, что и старшие офицеры. Многие из них искали его компании и выражали ему большое уважение и личную привязанность».

После знакомства с полковником (и потом генералом) Чарльзом «Баком» Лэнхемом шансы Эрнеста взглянуть на бой вблизи еще больше повысились. Лэнхем, невысокий мужчина, был выпускником Вест-Пойнта в Вашингтоне и кадровым офицером, как и друзья Эрнеста Чарли Суини и Чинк Дорман-Смит. Бак впервые увидел Эрнеста 3 августа, когда заметил его стоящим на углу улицы в городке Вильдье-ле-Поэль в Нормандии. В тот момент Эрнест наблюдал за сражением. Бак позднее писал, что Эрнест «стоял уверенно, как всегда на подушечках ног. Как боец. Как большая кошка. Спокойный. Расслабленный. Сосредоточенный. Внимательный. Наблюдательный. Ничего не упускавший». Позже Бак услышал историю, что жители города, приняв Эрнеста за полковника, рассказали ему о солдатах СС, которые прятались в подвале фермерского дома за линией союзников. Эрнест, не зная, есть ли там кто-нибудь на самом деле, отдал приказ сдаваться, а потом бросил в подвал три гранаты. Обрадованный мэр городка принес Эрнесту две большие бутыли шампанского в знак благодарности.

Эрнест по-прежнему страдал от серьезных последствий черепно-мозговой травмы, полученной в автокатастрофе в Лондоне в мае. Он отмечал у себя помутнение зрения, спутанность сознания и постоянные головные боли. Пятого августа[63] он перенес еще одну травму головы (возможно, сотрясение мозга), после которой его состояние ухудшилось. В тот день Пелки ехал с Эрнестом и Робертом Капой в мотоциклетной коляске недалеко от Сен-Пуа, повернул в неправильную сторону и натолкнулся прямо на германскую противотанковую пушку. Все трое соскочили в канаву, и Эрнест снова ударился головой. Им пришлось оставаться в канаве до наступления темноты, когда они смогли выбраться под прикрывшим их американским артиллерийским огнем.

Покинув шербурскую виллу, Эрнест, Билл Уолтон и другие корреспонденты обосновались в гостинице «Hôtel de la Mère Poulard» в Мон-Сен-Мишели. Днем они выходили понаблюдать за военными действиями, а вечером великолепно ели и много пили. Эрнест завязал крепкие дружеские отношения с Уолтоном и некоторыми другими журналистами, в том числе Шоу, Коллингвудом, Вертенбекером и Капой, А. Дж. Либлингом, который делал репортажи для «Нью-Йоркера», Айрой Вулфертом, корреспондентом НАНА, с которым они были знакомы по Испании, Биллом Стрингером, корреспондентом «Рейтерс», и Хелен Киркпатрик из «Чикаго дейли ньюз». В их тесную компанию в Мон-Сен-Мишели входил также известный кинорежиссер Джон Форд – командир военно-морского флота и руководитель отдела фотографии в Управлении стратегических служб. (Питер Виртель, «свой человек» в Голливуде и друг Эрнеста, позже признался, что связи киногруппы со спецслужбами показались ему «загадочными».) Форд снимал корреспондентов в уникальной обстановке, именно ему принадлежат единственные существующие кинокадры с Эрнестом, на которых мы видим, как Хемингуэй идет по береговой косе, соединяющей остров с материком, и позирует напротив скалы и монастыря. В той короткой служебной командировке Эрнест показал свои лучшие качества, и у его коллег сохранились о нем очень нежные воспоминания. Киркпатрик, единственная женщина в группе, назвала Эрнеста «дружелюбным, забавным, догматичным» человеком, который «всегда рассуждал о стратегии и интерпретировал следующие шаги». Коллингвуд писал: «Когда он бывал в духе, то лучился хорошим настроением и обаянием. В духе он бывал не всегда, иногда у него случались периоды молчания или непредсказуемости… Он бывал чудесным говоруном, и хорошим рассказчиком, и собутыльником… Он нередко владел разговором, чисто от силы и избытка характера. Но при этом всегда был готов слушать других».

Помимо Форда у Эрнеста были и другие контакты c Управлением стратегических служб. Как-то раз в конце августа он столкнулся недалеко от Шартра с полковником Дэвидом Брюсом, своим старым другом из посольства на Кубе еще со дней охоты на подводные лодки. Эрнест убедил Брюса дать ему письмо, оказавшееся очень ценным, с разрешением взять на себя командование группой бойцов Сопротивления. Эрнест добрался до Шартра на джипе, который вел Рыжий Пелки, и, увернувшись от нескольких перестрелок, встретился с Брюсом в деревне Рамбуйе, примерно в 20 милях к юго-западу от Парижа. В Рамбуйе Эрнест собрал вокруг себя французских партизан и захватил пустующий отель, который станет его квазивоенным штабом. Здесь Хемингуэй вместе с бойцами Свободных сил допрашивал немецких пленных и посылал в разведку патрули. В своем номере в захваченном отеле он собрал значительный склад оружия.

Существует много историй о деятельности Эрнеста в Рамбуйе. Лучшее, что мы можем сделать, это разобраться в них, потому что правдивость любого источника информации ставится под сомнение другим, и уже трудно определить, какую версию считать, если прибегнуть к любимому слову Эрнесту, «правдой». Первый биограф Хемингуэя, Карлос Бейкер, попытался объединить три совершенно разных рассказа о деятельности Эрнеста в Рамбуйе и об освобождении Парижа. Доведенный до отчаяния, он спросил у трех своих корреспондентов: «Вы уверены, что были на одной и той же войне?» По словам одного источника, офицера спецслужб, Эрнест хвастался, что сможет разговорить любого пленного солдата. «Снимите с него сапоги, – приказывал Эрнест, – мы поджарим ему пальцы свечой». Пинкни Риджел, оператор одного из подразделений войск связи, снимавший высадку десанта и бои в Нормандии, вспоминал, как Эрнест шагал по комнате в гостинице раздетый при допросе французских осведомителей.

Две последние истории не похожи на Эрнеста и почти наверняка фальшивые. Но это хорошие истории в том смысле, что прекрасно показывают нам, каким многие очевидцы, особенно корреспонденты, видели характер Хемингуэя. Журналисты любили Эрнеста. Он не только выдавал хороший материал, он снабжал их красочными рассказами, которые они могли рассказывать друг другу, часто на дружеских встречах, где спиртное лилось рекой. И героем этих историй был их коллега-журналист, что делало рассказы о мужестве, непочтительности и суровости «Папы» еще более привлекательными. Большинство корреспондентов, написавших об освобождении Парижа, делали репортажи и о дне высадки десанта, многие из них сами высаживались на пляжи и также страдали от ранений, расстройств и тягот войны; они верили в рассказы о мужестве Эрнеста под огнем – и его грубом остроумии, – которые одновременно утешали и льстили собственному воображаемому образу.

Эрнест, возможно, даже ощущал некоторое давление; ему хотелось обеспечить коллег хорошим «материалом», главным образом потому, что он любил их и хотел им помочь. Возможно, он чувствовал давление, а также играл на камеру, как говорится. (Точно так же в Милане, в первую войну, он широко улыбался фотографам на одном снимке, а на другом пытался беззаботно посвистывать.) Под Парижем, в разгар катастрофических событий мировой истории и переломного этапа войны, Эрнест, окруженный легендой, осознавал, что от него требуется определенное поведение. Ему было бы трудно признать собственные надежды и страхи, при условии, что они у него были; это означало бы для него то же самое, что уйти со сцены, на которую направлены восторженные взгляды, тогда как он привык к зрителям и знал, как их очаровать. Кроме того, он не мог заставить себя сделать все, что должен был сделать после аварии в Лондоне: пролечиться, воздержаться от алкоголя и несколько недель потратить на восстановление, как рекомендовали доктора. Он поставил на службу собственной легенде свое истинное «я» и физическое здоровье и заплатил за это огромную цену.

Нет сомнений, что Эрнест сыграл важную роль при подготовке освобождения Парижа. Хемингуэй со своими партизанами помогали устранить опасности на пути генерала Филиппа Леклерка и Свободных французских сил по ходу их продвижения к столице. Позднее Эрнест говорил, что преодолел «всю фашистскую ГЛС», т. е. главную линию сопротивления: вместе с французскими партизанами они искали мины, блокпосты и любые орудия на территории между Рамбуйе и Парижем. Потом Брюс высоко оценит Эрнеста и его деятельность, к которой офицер спецслужб с энтузиазмом подключился в Рамбуйе. Однако в уме Эрнеста разница между репортерской работой и военными действиями постепенно стиралась; он дошел до того, что снял с формы знаки отличия корреспондента. По сути, во Франции он действовал в нарушение Женевских конвенций, где утверждалось, что журналисты не должны участвовать в боях – и тем более не должны носить оружие. Некоторых своих коллег-журналистов Эрнест раздражал, точно так же, как восхищал других. Уильям Рэндольф Херст-младший, корреспондент в печатных изданиях своего отца, жаловался: «Он был всего лишь репортером, одним из нас, но считал себя Вторым Пришествием и вел себя соответственно». В немногие оставшиеся дни перед выступлением Леклерка на Париж, когда корреспонденты съезжались в Рамбуйе, некоторые стали возмущаться тем, сколько комнат занимал Эрнест в ходе проведения своей операции, тогда как большинство репортеров не могли даже найти укрытие для сна. Энди Руни, в то время репортер «Старз энд страйпс», описывал начало драки между Эрнестом и Брюсом Грантом из «Чикаго дейли ньюз» за ужином в столовой гостиницы. Когда атмосфера накалилась, фотограф «Ассошиэйтед пресс» Гарри Харрис встал между обоими мужчинами. Тогда Эрнест тихо, сквозь ряд застекленных створчатых дверей, вышел наружу; минуту он томился в ожидании, а потом распахнул двери и попросил Гранта выйти драться на улицу. Руни не описал развязку, но заметил, что «после этого он больше не мог относиться к Хемингуэю серьезно». Как и во многих подобных рассказах об Эрнесте, относящихся к годам Второй мировой войны, в нашем распоряжении имеется и другое противоречивое сообщение[64]: якобы Эрнест подошел к Гранту и ударом кулака свалил его на пол.

Тысячи людей, ставших свидетелями триумфального освобождения Парижа Леклерком 25 августа, сохранили лишь самые счастливые воспоминания о том дне. Сам Эрнест для его описания использовал слово «исступление». Накануне войска Сопротивления изгнали последних немецких оккупантов, и Эйзенхауэр согласился, чтобы 2-я французская бронетанковая дивизия Леклерка промаршировала по городу. Когда войска Леклерка пересекли Сену, начали звонить колокола в Нотр-Даме, и Париж взорвался от радости. Горожане приветствовали проходивших солдат взволнованно и с благодарностью. Исступление не ослабело, когда следом прошла 4-я пехотная дивизия США, парижане встречали американцев шампанским и объятиями и распевали «Марсельезу», размахивая французскими флагами, которые им пришлось так долго прятать. События того дня были сумбурными. Еще оставались очаги сопротивления, немцы продолжали отстреливаться и бросать гранаты, и тут и там стояли немецкие танки, и не все они были оставлены. Марширующим солдатам трудно было не разбредаться в толпе, в суматохе их часто уводили в сторону.

Несмотря на присутствие огромного количества репортеров и будущих историков – в том числе бригадного генерала С.Л.А. Маршалла, главного историка Европейского театра военных действий, – нам удивительно сложно разобраться во всем, что произошло в тот день. Различные версии рассказов о Хемингуэе соперничают по своей красочности, силе и правдоподобию и друг с другом, и с его собственными пересказами, которыми он нередко угощал собеседников в последующие годы. Слишком часто Эрнест говорил «мы», когда рассказывал о триумфальном изгнании врага из города. К концу жизни Эрнест сообщил своему другу А. Э. Хотчнеру, что он с небольшой группой партизан первым вошел в Париж. Хотч передавал: «Эрнест и его ребята уже освободили отель «Ритц» и отмечали это событие шампанским в баре, когда… Леклерк маршировал по Парижу с экспедиционными войсками и думал, что он первый». Если верить одной из таких историй, однажды Эрнест отправил своих партизан, из лагеря под Парижем, отыскать проход в город по проселочной дороге, которая еще не была заминирована. Он только собирался выходить, когда лагерь окружила военная полиция, и сам Паттон объявил, что любой журналист, сделавший хоть шаг, чтобы оказаться в Париже до американских войск, предстанет перед военным трибуналом. Опять же, эта история или, по крайней мере, какие-то ее части кажутся выдуманными.

В целом легенда, постепенно слагавшаяся из разрозненных кусочков, говорит о том, что Эрнест и его отряд (в некоторых рассказах количество партизан под началом Эрнеста раздувалось до двухсот человек) пробрались в Париж через Булонский лес, где они попали под обстрел, им пришлось сражаться с отдельными оставшимися немцами на Елисейских Полях, а потом они пили шампанское, сидя на Триумфальной арке. Потом Эрнест отправился в «Травеллс клаб», потребовал там еще бутылки, и наконец они с людьми пробились сквозь толпу на площадь Оперы и «освободили» отель «Ритц» на Вандомской площади, где он заказал пятьдесят бокалов мартини в баре. В тот вечер, когда Роберт Капа пришел к «Ритцу», с ним поздоровался водитель Арчи Пелки и сказал: «Папа захватил хороший отель. Много добра в погребах. Быстрее идите наверх». К следующему дню прибыли последние журналисты, большая их часть поселилась в соседних гостиницах «Скрайб» или «Ланкастер». Эрнест развлекал многочисленный контингент за обедом в «Ритце», среди них Вулферта, Вертенбекера, Шоу и Киркпатрик. Когда Киркпатрик объявила, что должна уехать и написать репортаж о параде победы, Эрнест сказал, назвав ее дочкой: «Сиди спокойно и пей этот хороший бренди. Ты всегда успеешь посмотреть парад, но больше никогда не будешь праздновать освобождение Парижа в «Ритце».

Любопытно, что причиной превратного толкования неуловимой истины стало не что иное, как карьерный зигзаг главного историка Европейского театра войны, бригадного генерала С.Л.А. Маршалла. Автор многочисленных популярных исследований, посвященных Второй мировой войне, Сэм Маршалл был уважаемым и признанным историком. Вполне возможно, что именно его широкая популярность бросила тень на репутацию ученого; его рассказ о Хемингуэе в Париже был опубликован в 1962 году в известном журнале «Американское наследие» под не слишком академическим названием «Как Папа освободил Париж». Однако в последние годы исследования Маршалла все чаще оказывались дискредитированными. Его внук выпустил мемуары «Дорога примирения», в которых рассказывал, как ему удалось примириться с нередко неточными рассказами Маршалла о деятельности военных и своей собственной в годы Второй мировой войны. По иронии судьбы, во вставном рассказе о похождениях Хемингуэя во Франции после высадки союзнического десанта сам Маршалл озвучил раскольническую точку зрения: он сказал о том, что Эрнест не освобождал «Ритц».

Как указывал Джон Рэберн в исследовании, посвященном возникновению и развитию хемингуэевской легенды, история об освобождении Эрнестом Парижа (а для неверующих в нее – об освобождении им «Ритца») была достаточно колоритной и драматичной и потому «идеально подходила журналистам, которые хотели передать дух его индивидуальности». Однако эта легенда сложилась в тот момент, когда реальность – или, как сказал бы Эрнест, «правда» – ускользала от него, когда его власть над реальностью становилась все менее значительной и кроме историй у него уже ничего не оставалось. Серьезные черепно-мозговые травмы, полученные в последние четыре месяца, огромное количество алкоголя, боевые ранения в первую войну и ранение, уже поджидающее его в Хюртенвальде, растущий эгоцентризм, который подстегивали подхалимы (и то, что сегодня мы могли бы назвать механизмами реализации), которыми Эрнест все чаще себя окружал, – все это постепенно начинало мешать ему с ясностью увидеть себя и свой путь, не говоря уже о том, чтобы писать хорошие книги. После Второй мировой войны легенда о Хемингуэе начала жить собственной жизнью, по мере того как журналисты травили байки, да и сам Эрнест сплетал новые россказни, как Румпельштильцхен, превращая солому в золото. Но теперь его рассказы уже не были золотом, не были творческим усилием, которые «Скрибнерс» могло бы выпустить как новый томик Эрнеста Хемингуэя. И тем не менее все это было вымыслом.

Глава 24

Некоторая текучесть, изменчивость отличает не только рассказы Эрнеста о Второй мировой войне, но и истории о его поступках тех лет, рассказываемые другими биографами и историками. Эта проблема в значительной степени подрывает любые усилия писать о войне, поскольку фронтовые истории во многом опираются на устные свидетельства. У каждого солдата есть своя история, и словосочетание «военные истории» уже многие годы заключает в себе указание на неточность – вроде небылиц, которые рассказывают рыбаки об «ускользнувшей» от них рыбе. С появлением Интернета ситуация лишь усугубилась, и рассказы о подвигах Хемингуэя в годы Второй мировой войны продолжают появляться – один такой рассказ, к примеру, описывает Эрнеста, темноволосого уроженца Иллинойса, как «рыжеволосого ньюйоркца»[65].

Несомненно то, что во многом к возникновению легенды о себе приложил руку сам Эрнест. Через несколько десятилетий комик и журналист Стивен Колберт введет незабываемый термин «правдоподобность», чтобы напомнить нам о «внутреннем чутье», которым президент Джордж Буш-младший пытался оправдать вторжение в Ирак в 2003 году – чутье, которое Буш сохранял вопреки всем доказательствам или логике. Можно сказать, что Эрнест предвосхитил Колберта в первые годы после Второй мировой войны, когда начал обильно пересыпать свои произведения словами «верно», «правда», «истинно» и фразой «говорить [или писать] верно» с неизменностью метронома – в то время как его способность говорить правду стала понемногу распадаться. По иронии, эта курьезная привычка сочеталась с ослаблением его творческих способностей, потому что после войны Хемингуэй не опубликует больше ни одной крупной художественной книги. Это правда, что Эрнест всегда непринужденно обращался с фактами, особенно если они ему не льстили. Но после войны, по многим причинам, тенденция стала более заметной.

Постепенная утрата способности говорить правду началась с черепно-мозговой травмы после автокатастрофы в Лондоне 24 мая и последующего сотрясения мозга 5 августа, ставшего третьей травмой подобного рода в жизни Эрнеста (первую травму он получил при ранении в Италии в 1918 году). Положение дел ухудшилось из-за неумеренного потребления алкоголя, ранения на войне и исключительного мужского окружения, в котором он оказался в военное время. Смелость и юмор ценились выше всего, журналисты завышали риск, которому они подвергались. Так называемые «военные рассказы» росли как грибы и нередко себе противоречили.

Все это происходило в период особой рассеянности, когда Эрнест не работал над художественной прозой и не слишком серьезно относился к журналистским обязанностям. Он избавился от жены, которая, с его точки зрения, унизила его как профессионала, и влюбился в другую женщину, на которой собирался жениться – не в последнюю очередь потому, что чувствовал, что ему может понадобиться опекун, если путанность мышления и различные неврологические проблемы усугубятся (и в его случае так и будет).

Новый любовный роман возник в то время, когда Эрнест испытывал трудности с сексуальной потенцией – это является распространенным побочным эффектом черепно-мозговых травм. Конечно, такая проблема подпитывала сама себя, подрывая его уверенность в области, которая была для Эрнеста с его фундаментальной и давней гендерной неразберихой в особенности удручающей. Тело предавало его и по-другому. Он начал толстеть и будет толстеть и дальше; он седел, а лицом становился похож – хотя Эрнесту было всего сорок с небольшим – на дедушку. В молодости Эрнест был очень красивым, поэтому исчезновение юношеской миловидности тоже могло стать для него травмой, как это часто и случается со многими похожими людьми. Он понимал это, по крайней мере, на каком-то уровне. Год назад он написал Марте: «Я уродлив со стороны. Хотя, теперь я знаю, все думали, что я красивый… глядя в зеркало, я никогда не понимал этого и не думал об этом».

На фотографии 1939 года, снятой Ллойдом Арнольдом в Сан-Валли, мы видим ухмыляющегося Эрнеста с брюшком, удочкой, прикрепленной к поясу, и добрых размеров форелью. Щеки Эрнеста как у белки, набившей пасть орехами, – эту особенность мы обнаруживаем и на нескольких других фотографиях, сделанных, когда ему было тридцать и сорок лет. На голове Эрнеста широкополая шляпа, в которой он похож на Тедди Рузвельта, тоже большого любителя американской природы. К тому времени, когда США вступили в войну, Эрнест заметно потяжелел. Солнце повредило кожу на его лице до появления раковых пятен – по крайней мере, Эрнест говорил, что такой диагноз ему поставили, хотя непонятно, лечился ли он – и поэтому он отрастил длинную и густую бороду. Как и многие другие мужчины, оставленные на некоторое время в одиночестве и начавшие отращивать растительность на лице, потому что рядом с ними нет женщины и/или их одолевает скука, Эрнест нисколько не был привязан к бороде и бодро сбрил ее в 1944 году. С бородой он казался до странности другим, почти иным человеком; без бороды он демонстрировал завоевания возраста. Эрнест уже во многом напоминал знаменитого Папу 1950-х годов – грузный, веселый, с седой (но значительно более ухоженной) бородой и редеющими седыми волосами. В 1944–1945 гг. он уже достиг среднего возраста, но выглядел, по сути, значительно старше.

Возрастные изменения совпали с утратой им своего обаяния. Эрнест сохранил харизму, качество, которое он, отчасти, к своему ужасу, унаследовал от матери, Грейс Холл Хемингуэй, но сама его аура изменилась. Он изображал веселье, дружелюбие, приветливость, однако злоупотребление алкоголем постепенно становилось частью его жизни. Люди хотели напиться с Папой – и желание это было взаимным. Если он начинал плести дикие истории, почти не опиравшиеся на факты, которые он рассказывал и пересказывал, приукрашивая, целый вечер своим компаньонам, когда они запоминали сами такой вечер – ну, это же Папа, прирожденный рассказчик. И смотрели сквозь пальцы на его пьянство – против которого сами едва ли возражали. В своем новом образе он тоже становился все более раздражительным и злым, несомненно, из-за его черепно-мозговой травмы.

Если Эрнест вообще заговаривал о писательстве, то рассуждал о нем как о состязании: например, говорил о том, что мог бы выйти на «ринг» против Толстого или Тургенева. Сама его речь менялась, становилась резаной, телеграфной, безграмотной. Лилиан Рот с убийственной точностью воссоздаст речь Эрнеста в его биографии в «Нью-Йоркере», всего через пять или шесть лет, в 1950 году. [Автор делает ошибку, на самом деле речь должна идти о Лилиан Росс, журналистке из Нью-Йоркера, которая написала биографию Хемингуэя; Лилиан Рот – американская актриса, которая ни в чем подобном не была замечена. – Прим. пер.]. Питер Виртель отмечал этот «ограниченный» язык, который казался «неестественным, пока вы не привыкали к нему». Заманчиво увидеть символичность в странности этой идиомы: Эрнест больше не использовал форму первого лица единственного числа. Он почти никогда не говорил «я».

* * *

По мере того как отношения Эрнеста с Мэри Уэлш становились серьезнее, ему приходилось расчищать обломки своих отношений с Мартой. Оказалось, Эрнест не против развода – совсем наоборот. В то время, впрочем, развод был для них с Мартой поводом перегрызться – этим они и занимались с небывалым драматизмом. К тому моменту, когда Эрнест встретился с Мэри снова, в Париже в конце августа, Марту он в последний раз видел в «Дорчестере» после аварии. Когда Марта пришла в его гостиничный номер, то обнаружила его голым – видимо, так он хотел ее смутить. Она решила, что он «бесстыдный, высокомерный, хвастливый, непристойный». Они еще раз встретились в Париже осенью. Эрнест был в окружении своего военного отряда, состоявшего из солдат и репортеров, и попросил ее поужинать с ним. Он был очень агрессивным, рассказывала Марта, и вел себя с ней «как с коброй, пока ребята не растворились от смущения». Когда она завела разговор о разводе, он еще сильнее разозлился и был на грани безрассудства, предсказывая, что она вынудит его погибнуть в бою и оставить детей «сиротами». Он угрожал застрелить ее, прежде чем даст ей развод. Марта, что было для нее совсем нехарактерно, уехала в слезах.

Позже, в тот же вечер, Капа после покера зашел к Марте в номер и стал утешать ее. Фотограф утверждал, что как только Марта выдвинет основания для развода, Эрнесту придется согласиться, и поэтому посоветовал позвонить в номер Эрнеста и попросить Мэри. Марта так и поступила, и Эрнест ужасно разозлился. По подсказке Капы она сообщила, что знает о Мэри все, и потому он должен дать ей развод. Капа сказал: «Теперь все будет хорошо». В последовавшей за этим сцене, услышав, что Эрнест несет о Мэри, Капа сказал: «Знаешь, Папа, тебе не стоит жениться на Мэри». Эрнест бросил в него бутылку шампанского (и промахнулся). И на этом их дружбе пришел конец.

На Рождество один приятель-офицер уговорил Марту посетить Эрнеста, который тогда находился в Люксембурге вместе с 22-м пехотным полком Бака Лэнхема. Непонятно, зачем Марта согласилась: может быть, она надеялась склонить его к разводу, а может быть, просто потому, что они еще были женаты – хотя все надежды на примирение уже должны были исчезнуть. В рождественский сочельник, вечером, она встретилась с Эрнестом и генералом Бартоном и они выпили в честь пятьдесят четвертого дня рождения генерала. На следующий день они уехали в Роденбург, где стоял штаб Бака. Бак крайне неприязненно относился к Марте: «Весь личный состав презирал ее за высокомерие и вообще снобизм», – сказал он несколько лет спустя. В тот день в присутствии Бака Марта выбранила Эрнеста по-французски, не зная, что Бак учился в Сорбонне и хорошо знал этот язык. Лэнхем, почувствовавший тогда отвращение, позже скажет: «Она была сукой от начала и до конца, и все мои люди… думали точно так же». Билл Уолтон впервые познакомился с Мартой в ту ночь в Роденбурге и, посчитав ее очень привлекательной, пригласил ее на ужин. Потом они встретили Эрнеста, который пригласил себя сам. В тот вечер все напились, и Эрнест был таким откровенно жестоким с Мартой, что Уолтон запротестовал. Эрнест ответил: «Ну, нельзя же стрелять в слона из лука». После ужина Билл стал свидетелем конфузной сцены: Эрнест нашел в уборной своего гостиничного номера швабру и ведро, надел ведро на голову, воздрузил швабру на плечо, как пику, и отправился на поиски Марты. Не в первый раз, оказавшись под одной крышей со своим мужем, Марте пришлось запирать дверь в свою комнату.

Бак не встречался с Мэри, но, учитывая его неприязнь к Марте, новенькую он полюбил заочно, видя, что она сделала Эрнеста намного счастливее. В сентябре, пока Эрнест вместе с 22-м полком продвигался в направлении Германии и «Линии Зигфрида», он писал Мэри восторженные письма – и несколько раз возвращался в Париж, и однажды даже с бронхитом. Они проводили целые дни в гостинице в постели и выпивали, по рассказу Мэри, «утреннюю кварту шампанского» и «бокал или два» в баре «Ритца» перед обедом. (Она не упомянула, какие напитки они пили в оставшуюся часть дня.) Эрнест хотел показать Мэри свой Париж, он провел ее вдоль Монпарнаса и Сены, где они обнаружили, что все книжные лавки закрыты; музеи тоже не работали. Эрнест говорил, что хочет сводить ее на боксерские бои в Вель-д’Ив, скачки в Отее, Монмартр, парк Монсури, Осенний салон и, пока они там были, Салон отверженных – но все это в военном Париже было закрыто. Он хотел показать Мэри Нью-Йорк: «Сторк клаб», «Эль-Марокко», «Колонию» (которую он не любил, сказал Эрнест) и бары, ставшие гнездом преступников. Они могли бы сходить в Музей современного искусства, в «Мет», Музей естествознания или погулять в Центральном парке. Они много разговаривали о будущем, и Эрнест стал просить Мэри вернуться вместе с ним на Кубу после войны. Он перечислил ночные клубы Гаваны и сказал, что лучший ресторан и лучшая еда – на крыше «Пасифики». Он подробно рассказывал ей о повседневной жизни в «Финке» и описал типичное утро: если «Перрье-Жуэ» не был охлажден, тогда после пробуждения виски; потом она могла присоединиться к нему за обильным завтраком, о котором он рассказывал в деталях. А теперь, в военное время, он все время голоден, зачем-то без надобности добавил Эрнест.

Но у Мэри оставались сомнения. Как-то раз, в Париже, Эрнест обратился к ней со следующими словами: «Проклятая женщина с ухмылкой, бесполезный военный корреспондент!» Когда в Париже оказались офицеры 22-го пехотного полка, коктейльный час в люксе Мэри и Эрнеста в «Ритце» слишком затянулся, и за ужином один человек упал лицом в суп. Случилось и кое-что похуже: однажды Клэр Бут Люс, высокобразованная женщина, которую Мэри знала как жену издателя «Тайм» и «Лайф» – это был босс Мэри – находившаяся в ресторане, подошла посидеть с компанией Хемингуэя. К ужасу Мэри, один офицер завязал с Клэр дерзкий разговор и бросил ей: «Тебе надо почитать книжку, безмозглая курица». Мэри побежала наверх, в свой номер. Там она обнаружила, что другой офицер заблевал ей всю ванную; она прибралась и легла спать. Вернувшись в номер, Эрнест обвинил ее в том, что она оскорбила его друзей, и тут уже Мэри устроила ему головомойку. Эрнест ударил ее по лицу. Драка продолжилась, и Мэри сама опустилась до низости: изводила и травила его, чтобы он хорошенько ей врезал и рассказал об этом в полку.

На следующий день они не только не стали ничего выдумывать, а рассказали о драке откровенно. Эрнест признал, что наконец «понял, что же пошло не так» накануне. Он всегда был настороже, если дело касалось женских волос, и спросил у Мэри, была ли она вчера в парикмахерской. Когда он узнал, что была, то признался: «[Парикмахер] сделала что-то с твоими волосами, ты стала казаться злой и ехидной. Она изменила выражение твоего лица. Я не знал, что это было вчера вечером. Но так и было». Марта была первой блондинкой Эрнеста; ее биограф говорил: «Он пристально следил за ее волосами» и однажды попросил Марту постричься по голливудской моде. Волосами Мэри Эрнест стал совершенно одержим, и возможно, одержимость его стала еще больше именно из-за черепно-мозговой травмы. Мэри ловила намеки – например, заметила, что Эрнест «любил и чаще всего напевал» старую французскую народную песенку: «Auprès de ma blonde, qu’il fait bon dormir» («Рядом с моей блондинкой так хорошо спать»).

Другая ссора была серьезнее, и на этот раз Эрнест продемонстрировал иррациональное и агрессивное поведение, что вероятнее всего явилось результатом черепно-мозговой травмы. В свой приезд в Париж на Новый год Бак Лэнхем привез Эрнесту[66] пару немецких пистолетов в бархатном футляре и запас патронов. Эрнест с важным видом расхаживал по люксу – они сидели небольшой компанией – с одним из заряженных пистолетов под мышкой. В комнате была фотография Мэри и ее тогдашнего мужа Ноэля Монкса (которую Мэри зачем-то отдала Эрнесту). Эрнест стал показывать снимок гостям и жаловаться на нежелание Монкса предоставлять Мэри развод, поставил фотографию в камин и прицелился в нее. Бак дернул Эрнеста за руку и не дал ему сделать выстрел, который мог бы, из-за рикошета, оказаться очень опасным. Но Эрнест не мог остановиться. Он отнес фотографию в ванную комнату, положил ее на унитаз и шесть раз выстрелил. Выстрелы разнесли унитаз и вызвали наводнение – и все это тогда, когда фарфор фактически нельзя было достать. И опять Мэри убежала. После еще одной ссоры Мэри почувствовала, что смирилась; спустя некоторое время она написала: «Прежде я никогда не оказывалась в роли мальчика для битья – а эту роль, совершенно неожиданно для себя, я буду играть время от времени многие годы».

Друзья Мэри писали ей и советовали не выходить замуж за Эрнеста. Она, как видно, в глубине души сомневалась, рассказывал биограф Ирвина Шоу. Однажды вечером в баре «Ритца» Мэри и Ирвин вели долгий, интимный разговор. Внезапно Мэри перебила Ирвина и «напрямик» попросила его жениться на ней. Ирвин сказал, что они оба женаты, и попытался обернуть ее предложение в шутку. Но Мэри бросила ему в ответ, что, если он не женится на ней, она выйдет замуж за Эрнеста. Биограф Шоу утверждает, что Мэри, «по крайней мере один раз», сказала Эрнесту, что член у Ирвина больше.

Эрнест добился от Мэри согласия, заявив ей, что он такой же надежный, «как бронированная колонна в узком ущелье, в котором не развернется ни одна машина и параллельной дороги нет… и во имя твое, прямо сидящей в постели, более прекрасной, чем фигура на носу самого красивого и большого корабля». И вскоре после этого, ночью, в постели, они с Эрнестом обменялись клятвами, как на брачной церемонии: «Мы будем преданы и верны друг другу, сказал Эрнест. Мы будем стараться понимать и поддерживать друг друга в любые времена, в любых бедах и триумфах. Мы никогда не будем лгать друг другу. Мы будем любить друг друга до глубины души».

В письме, написанном вскоре после этого, Эрнест выражал надежду, что никому из них не придется снова заниматься журналистикой. Сейчас, говорил Эрнест Мэри, он хочет написать книгу, и собирается написать ее первым, не потому, что он эгоист, а потому, что пришел его черед, точно так же, как приходит его очередь пользоваться ванной. Непонятно, что хотела «сделать» Мэри, но как бы там ни было, Эрнест, обжегшийся в браке с Мартой, которая на первое место ставила карьеру, ясно дал понять, что Мэри будет второй всегда. Аналогичным образом, по-видимому отвечая на вопрос Мэри о ночной жизни в Гаване, он уклончиво ответил, что никогда не пьет и не ложится поздно, если работает. Именно он будет работать, заявил Эрнест – хотя с уважением выслушает ее пожелания по данному вопросу.

Конечно, Мэри была достаточно умна и понимала, что ей придется оставить журналистику. Она была репортером и жила только на свои гонорары – и на то, что оставалось от чеков вечно отсутствующего мужа. Этим она отличалась от других жен Эрнеста. Хэдли и Полин имели отдельный источник доходов, а Марте хорошо платили за статьи и книги. Если бы Мэри согласилась связать свою судьбу с Эрнестом, это было бы навсегда, и рычагов воздействия у нее оказалось бы очень мало.

Впрочем, в то время Эрнест и Мэри были нежны друг с другом. Если сравнивать с письмами к Марте, даже в лучшие мгновения брака, то его послания к Мэри были письмами счастливого человека. Мэри говорила ему в переписке, пусть иногда расплывчато, за что она его любит: за «твою внезапную солнечную веселость, непредвиденную веселость, мудрость, искреннее мастерство, твою любовь, и великодушие, и доброту ко всем существам, включая меня, твое умение радоваться простым вещам – птицам в небе, цветам, овощам». Они договорились, что у них будут мальчик и девочка, и их будут звать Том и Бриджит. Эрнест называл Мэри Котенком или Озорницей; она называла его Ягненочком.

Тем временем в Европе продолжались боевые действия. Союзные войска пробивались через Бельгию и Люксембург к Германии. Бак Лэнхем и его 22-й полк находились на бельгийской границе и двигались к Льежу, когда Бак отправил Эрнесту несколько мелодраматическую телеграмму со своим вариантом укоризненных слов короля Генриха V герцогу Крийону [ошибка автора, эти слова приписывают Генриху IV. – Прим. пер.]: «Пойди повесься, храбрый Хемингштайн. Мы сражались за Ландреси, а тебя там не было». Нет нужды говорить, что Эрнест повел себя достойно и отправился в опасную поездку на север, воссоединившись с Баком, и провел с армией три недели. Однажды вечером он захватил пустой сельский дом и стал здесь колдовать со своими друзьями над блюдом из только что забитой курицы, запивая ее большим количеством вина. Двадцать второй полк скоро должен был вступить в сражение вдоль «Линии Зигфрида», и Бак ел и пил с аппетитом, а потом сказал Карлосу Бейкеру, что это была его самая счастливая ночь на войне. Эрнест думал, что никогда не был счастливее, чем в августе и сентябре 1944 года и сравнивал начало боя с лисьей охотой в ясный день. К этому периоду относятся две статьи для «Колльерс»: первая – «Американский солдат и генерал», появившаяся в номере от 4 ноября, и вторая, «Война на Линии Зигфрида», описывающая страшный бой у Западной стены 13 и 14 сентября, которая вышла 18 ноября.

В октябре старший инспектор 3-й армии США в Нанси вызвал Эрнеста на допрос о его действиях в Рамбуйе в течение недели с 18 по 25 августа. Другие корреспонденты, среди которых был, без сомнений, репортер Брюс Грант, жаловались на нарушение Хемингуэем Женевских конвенций, который, будучи корреспондентом, носил при себе оружие. Если бы Хемингуэй проиграл, то его немедленно отправили бы в Штаты и лишили журналистской аккредитации. Полковник, сотрудник Управления стратегических служб Дэвид Брюс написал в поддержку Эрнеста письмо, оказавшеемся полезным при разбирательстве в Нанси, в котором охарактеризовал жалобы: «Некоторые [репортеры] были всерьез настроены против Эрнеста, по-видимому потому, что он оказался первым в той конкретной ситуации. Он был вынужден… дать парочке по затылку». Брюс горевал из-за «нагромождения завистливых обвинений» против друга. Эрнеста обвиняли помимо прочего в том, что он снял знаки отличия корреспондента с куртки (Эрнест сказал, что, наверное, снял куртку в жару), что начальник штаба сделал его полковником (Эрнест утверждал, что он был только связным для полковника и что к нему самому обращались по военному званию только в знак уважения, как человека из Кентукки называют полковником Кентукки), что у него в комнате хранилось оружие и он превратил ее в зал картографии (Эрнест утверждал, что карты ему требуются для написания репортажей, а солдатам просто удобно хранить в его комнате оружие). В письме Брюса все эти обвинения предвосхищались, и он, к примеру, небрежно упоминал, что Эрнест работал «в рубашке». Далее Брюс говорил: «Эрнест как военный корреспондент не носил оружия, но под его неофициальным командованием было столько умелых партизан, сколько можно было желать». Эрнест, продолжал Брюс, «сочетает в себе… что встречается редко, обдуманное безрассудство и осторожность, он знает, как верно воспользоваться благоприятной возможностью, которая, если ее упустить, в другой раз не появится. Он прирожденный лидер и, несмотря на сильную независимость характера, произвел на меня впечатление очень дисциплинированного человека».

Эрнесту пришлось лгать, отвечая на вопросы, и следователи, вероятно, знали об этом; процедура, скорее всего, была лишь формальностью. Его вызвали на допрос только потому, что другие журналисты пожаловались на его поведение, едва ли его собирались признать виновным или приговорить к наказанию или порицанию. Рассказ Эрнеста подтвердили многие свидетели, в том числе майор Джеймс Торнтон и некоторые другие, поклявшиеся, что никогда не видели Эрнеста с оружием. Старший инспектор не обнаружил «нарушений им существующих правил для военных корреспондентов».

Эрнесту удалось выйти сухим из воды, и такую развязку он воспринял как разрешение рассказывать всем и каждому, что на самом деле сражался на фронте во Вторую мировую войну. Через несколько лет он написал исследователю Чарльзу Фентону, что не хотел становиться кадровым офицером, потому что ему пришлось бы отказаться от участия в боях. Эрнест объяснил, что неофициально принимал участие в боевых действиях и при этом нелогично добавил, что его официальные документы могут посмотреть все, кто хочет. И если бы посмотрели, продолжал он, то увидели бы, что он был награжден «Бронзовой звездой». Он заметил, что не получил креста «За выдающиеся заслуги» только потому, что «технически» являлся гражданским лицом.

В последние недели октября он наконец получил известия о Джеке. Он был ранен, захвачен в плен и госпитализирован, а позже отправлен в лагерь для военнопленных в Германии. Джеку повезло, что на допросе его узнал один человек, австриец, который помнил Джека ребенком в Шрунсе. Подругой этого австрийца была Тидди, бывшая няня Джека. Но обо всем этом Эрнест узнал гораздо позже, а пока, поскольку у него уже были запланированы несколько дел, он попросил Мэри разузнать о Джеке все, что можно, и был небыкновенно ей благодарен, когда она попросила отправить ее на передовую, где могла получить какую-нибудь информацию.

В тот же месяц Эрнест возобновил знакомство с женщиной, которую впервые встретил на борту «Иль де Франс» в 1934 году, когда они с Полин возвращались домой из Африки. Марлен Дитрих присоединилась к плеяде знаменитых красавиц – приятельниц Хемингуэя, – среди которых была Ингрид Бергман, а в будущем среди них окажутся Ава Гарднер и светская львица Слим Хейворд, не считая небольших «звездочек». Всем этим женщинам Эрнест в открытую говорил о своей бессмертной любви; к его великому разочарованию, они явно предпочитали не замечать его сексуального интереса. И хотя всех этих женщин Эрнест привлекал харизмой и обаянием, ни одна, похоже, не собиралась с ним спать – это был еще один намек Эрнесту на годы и избыточный вес. Каждую женщину он называл Дочкой, а они звали его Папой, и это лучшее, чего он мог добиться. С Дитрих он обменивался остротами и грубыми шутками, просил ее спеть для него – и она часто пела Эрнесту, по рассказу Мэри, примостившись на краю ванной, пока он брился. Именно Дитрих Эрнест отправил к Мэри в качестве посредницы после ссоры, во время которой он ударил ее. Послания Эрнеста к Дочке, написанные в течение нескольких лет (Дитрих была на два года моложе), напоминают страстные любовные письма, однако их отношения оставались платоническими; и то же самое можно сказать о его письмах к другим женщинам. То, что о Дитрих ходили слухи, будто она бисексуалка или лесбиянка, похоже, лишь усиливало ее привлекательность. Эрнесту всегда нравились лесбиянки.

Третьего ноября Эрнест снова покинул Париж и вернулся в 22-й полк. К тому времени 4-я пехотная дивизия начала поход на Хюртгенвальд, лесистый регион к югу от Аахена и к западу от Бонна. Это было первое вторжение Союзников в саму Германию и переход через Рейн. Эрнест добрался до фронта 9 ноября на «джипе», за рулем которого был его друг из Свободных сил Жан Дека, и в компании Билла Уолтона. Он будет оставаться с 22-м полком с 15 ноября до 4 декабря.

В Хюртенвальде разразилась кровавая бойня. Здесь не было места героизму Эрнеста. Война, похоже, присмирила его. Он сказал Мэри, что если бы не был свидетелем того сражения, то никогда бы не узнал, насколько «прекрасен» американский народ. Солдаты приветствовали его и дали ему оружие, и он гордился этим. В своих письмах к Мэри за этот период, почти в каждом, Эрнест описывает бои в Хюртгенвальде как одни из самых страшных, что он видел. За пять дней наступления в начале ноября войска союзников продвинулись лишь на полторы мили. Погодные условия были ужасны – безжалостный дождь, снег и холод. За три месяца военных действий девять тысяч человек погибли от пневмонии, иммерсионных ран, обморожения, истощения или контузии. Немцы заставляли американцев расплачиваться за каждый дюйм продвижения вперед. Они оставляли после себя в лесах мины и укромные бункеры, в которых прятались немецкие солдаты. Боевые условия были крайне неблагоприятными. Американцам приходилось продвигаться сквозь сплошной лес, и даже просеки не было видно. Танки не могли пройти через лес, а пули часто рикошетили от деревьев, попадая в своих. Немцы к тому же сбрасывали снаряды, которые взрывались в верхушках деревьев и заливали солдат сверху ливнем шрапнели и разнесенных в клочья деревьев.

Вечера Эрнест проводил в трейлере Бака; днем он старался держаться от него подальше. Ночи были приятными, и Эрнест разглагольствовал о чем угодно, начиная с брачных игр львов и заканчивая храбростью в бою. В один такой вечер Дж. Д. Сэлинджер вместе со своим другом Вернером Клеманом решили отыскать Эрнеста. Сэлинджеру было двадцать пять лет, он служил в 12-м пехотном полку 4-й дивизии и дослужился до звания старшего сержанта, участвовал в высадке союзников в Нормандии и был пока еще никому не известным писателем. Эрнест встречался с ним в августе в Париже, и Сэлинджер дал ему прочесть свои рассказы. Эрнест сказал, что молодой человек очень талантлив, и между ними завязалась дружба.

Сэлинджер и Клеман обнаружили Эрнеста в штабе пропаганды – роскошном месте, потому что там был собственный генератор; Эрнест лежал на кушетке в солнцезащитном козырьке и писал на желтой подушке. Он обрадовался, увидев Сэлинджера и его друга, и открыл бутылку шампанского. Одна легенда говорит, что Эрнест, болтая о чем-то, трогал «Люгер», когда кто-то спросил его, какое оружие лучше – немецкий «Люгер» или «кольт» 45-го калибра. Эрнест заявил, что «Люгер» лучше, и в доказательство, повернувшись, отстрелил голову курице. Эта история почти наверняка недостоверна, как и похожая, но еще более невероятная, в которой Эрнест таким же образом добывает несколько куриц к сентябрьскому пиру, устроенному им для Бака Лэнхема у Западного вала. Как указывает Шон Хемингуэй, внук Эрнеста (хотя он и не был очевидцем тех событий), отстрелить голову курице на деле очень трудно. Столь же сомнительно[67] утверждение, будто Сэлинджер, страдавший неопущением яичка, «раскрыл» этот факт Эрнесту в одну из встреч – без сомнений, неоднозначный глагол при этом потреблен намеренно. Эта небылица, как и знаменитый рассказ о том, как Ф. Скотт Фицджеральд показывал Эрнесту в туалете «Мишо» гениталии, вполне в духе хемингуэевских историй, но почти наверняка выдумана.

У Эрнеста была еще одна интересная встреча во время пребывания в Хюртгенвальде. В армию прибыл психиатр, которого Бейкер называет майором Маскиным, с целью выявления у солдат боевого истощения. Эрнест рассказывал, что отлично провел время с психиатром, сообщив тому, что хочет сношаться с кошками. Биллу Уолтону общение Эрнеста с психиатром запомнилось иным, причем он не называл того Маскиным и сообщил, что это был полковник, а не майор. Психиатр, разговаривая с мужчинами, насмехался над идеей мужества как психологического состояния и предсказывал, что Эрнест, как и другие солдаты, будет сломлен напряжением после боя. По словам Уолтона, Эрнест густо покраснел и, стуча по столу, назвал психиатра «невеждой, необразованным дураком, извращенцем и вражеским шпионом». Уолтону показалось, будто тот задел в Эрнесте «что-то очень глубоко» спрятанное.

Этот инцидент навсегда запомнился Уолтону. За годы войны он очень хорошо узнал Эрнеста – лучше, чем, пожалуй, кто-либо еще, не считая Бака – но Бак сможет увидеть недостатки своего друга только много лет спустя после войны. Уолтон прекрасно себя чувствовал в компании Эрнеста: «Он умел рассмешить меня так, как никто из всех, кого я знал. У него было огромное чувство комического». Уолтон считал, что источником «глупостей» Эрнеста в годы войны, вроде того случая, когда он отправился к Марте с шваброй и ведром на голове, была душевная болезнь, а не только пьянство. Уолтон позже будет непреклонно стоять на том, что именно он считал истоком вздорного поведения Эрнеста: «Он всю жизнь страдал от классического маниакально-депрессивного расстройства» – так он сказал исследователю жизни и творчества Хемингуэя Дэнису Брайану. «Конечно. Совершенно верно», – ответил Уолтон на вопрос Брайана, часто ли Эрнест говорил о смерти из-за своего состояния. «Думаю, он прекрасно знал о своей предрасположенности к сумасшествию, о том, что у него маниакально-депрессивный синдром». Армейский психиатр, несомненно, заметил многие признаки так называемой «боевой усталости», но Эрнест вряд ли признался бы в этом психиатру.

В середине декабря американские войска наконец пробились через Хюртгенвальд. Батальон Лэнхема захватил деревни Гей и Гроссхау; в последней развязался кровавый близкий бой, и Эрнест почти все время был под огнем. К тому моменту, когда стрельба прекратилась, около 24 000 американцев были убиты, захвачены в плен или пропали без вести. По прошествии некоторого времени многие с горечью смогли понять, что вся экспедиция была ошибкой. Очевидцы говорили, что войскам не следовало идти через хюртгенвальдский лес. Нужно было обойти его.

* * *

На этом война для Эрнеста закончилась. Он еще раз съездил в Люксембург, где немцы контратаковали, но были легко отбиты. Именно тогда Билл Уолтон наблюдал, как Эрнест охотился за Мартой со шваброй. То, что Эрнест прошел войну целым и невредимым, можно назвать маленьким чудом. Ему просто повезло, ведь он не пытался держаться дальше от опасности.

Эрнест вернулся в Париж и вновь собирал своих обожателей в «Ритце». Больше месяца он сильно болел бронхитом. В декабре больного в постели навестили король и королева парижских интеллектуалов, Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Эрнест позже рассказал[68] критику Чарльзу Пуру, что той же ночью у него состоялось свидание с де Бовуар, однако он не смог добиться эрекции – никто из прошедших Хюртгенвальд не мог, заметил он. Он сделал все возможное – продолжал рассказывать Эрнест Пуру – и потом рухнул на постель, кашляя и заплевав все кровью, чем произвел на Бовуар «впечатление».

Неслучайно, пожалуй, что умение Эрнеста оскорблять людей было сильным как никогда. Где-то в те дни с Эрнестом, стоявшим в компании корреспондентов у бара отеля «Скрайб», столкнулся Уильям Сароян. Сароян обратил внимание, что Эрнест сбрил бороду, на что тот обиделся. Через несколько дней, как рассказывал капитан Питер Уайкхем, Эрнест заметил Сарояна в том же баре и называл его «паршивым армянским сукиным сыном». Друзья Сарояна обиделись, несколько мужчин вступили в драку, вмешалось руководство бара, и всех вышвырнули вон. Эрнест, по словам Уайкхема, «хохотал как гиена».

В гостинице Эрнеста посещали солдаты 22-го полка и поклонники, как, например, Генри Норт и Майкл Берк, с которыми он познакомился в самолете, летевшем из США, в апреле 1944 года. Берк и Норт основали игровой «Клуб Вальгалла». Поскольку президент США был командующим вооруженными силами, то все бокалы вальгалльцы поднимали в его честь. Норт и Берк оказались среди компании, в которой Эрнест однажды вечером прочитал несколько своих стихотворений. На том же вечере присутствовал также офицер Дэвид Брюс, давший показания в пользу Эрнеста на допросе в Нанси. Среди этих стихов были интимные «Первое стихотворение к Мэри», «Второе стихотворение к Мэри» и «Теперь он спит с этой старой шлюхой смертью». Позже Эрнест прочел стихи Вертенбекерам и Биллу Уолтону, и помимо них, непристойную и смутившую всех поэму «К влагалищу Марты Геллхорн», в котором сравнивал гениталии Марты с обвисшим горлышком грелки.

Эрнест, как сообщил он Баку Лэнхему, испытывал искушение оставаться на войне до конца – не столько для того, чтобы писать репортажи, поскольку он больше не работал на «Колльерс», но потому, что ощущал себя необыкновенно живым на поле боя. Он сравнивал свои чувства с тем, что испытывает человек, унаследовавший огромную сумму денег, и говорил об ощущении бессмертия, которое пережил на первой войне. Он признавал, что в этом душевном подъеме не было никакого смысла, но сравнивал его с пивным пайком и говорил, что ощущает такой избыток энтузиазма, что готов разделить его с Баком точно так же, как поделился бы выпивкой. Самым любимым его выражением, относившимся к войне, было «банкетные тупицы» – неизвестного, вероятно британского, происхождения, которое передает всю бессмысленность войны и нередко бездарность военных планов.

Тем временем Мэри попросила Чарльза Вертенбекера, своего босса в «Колльерс», предоставить ей с конца марта годичный отпуск и раздобыла командировочное предписание, с помощью которого могла пересечь Атлантику на военном корабле. (Мэри, по ее словам, «умоляла» отправить ее на британском судне, поскольку американские аналоги «безлюдная сушь».) Шестого марта Эрнест отправился в дорогу, заехав по пути в Лондон, и навестил Марту в «Дорчестере», где она лежала в постели с гриппом. Они давно уже договорились о разводе, и в этот день увидятся в последний раз. Марта написала своей матери: «Больше не хочу слышать его имени. Прошлое умерло и стало безобразным… Нужно быть просто великим гением, чтобы компенсировать такие отвратительные человеческие черты».

Эрнест после развода сделает в адрес Марты несколько неприятных замечаний, но значительно меньше, чем можно было бы думать, зная его нрав, и меньше, чем утверждали биографы. В основном он жаловался на ее отсутствие в «Финке» из-за служебных командировок, на то, что называл скверной писаниной, ее амбициозность (она будет спорить с пожарным, который выносит ее из горящего дома, говорил Эрнест), ее тщеславие и веру в косметику, на лицемерие, претенциозность и эгоизм. Описывая своей возлюбленной характер Марты в «За рекой, в тени деревьев», Полковник говорит: «Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта – как у первого зубрилы в школе… С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии» [не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]. В особенности злым был комментарий в адрес Марты, оставленный им в начале 1950-х на экземпляре «По ком звонит колокол» для коллекционера Ли Сэмуэлса (и не обошел при этом вниманием Гертруду Стайн, на которую тоже долго обижался): «Пизда есть пизда есть пизда». Эрнест почти никогда не употреблял это слово [это пародия на цитату Г. Стайн «a rose is a rose is a rose is a rose». – Прим. пер.].

Но Эрнест был способен понять свой неудачный третий брак в перспективе. Вскоре после развода Эрнест написал Чарльзу Скрибнеру с вопросом, есть ли у него какие-нибудь новости о Марте (Марта тоже была автором «Скрибнерс», хотя вскоре перебралась в «Даблдей»), и глубокомысленно добавил: «Все-таки Марта была прекрасной девочкой. Жаль, что она была настолько честолюбивой и одержимой войной». (Впрочем, он сообщил Скрибнеру при этом, что у него появилась новая служанка Марта и что он любит ей приказывать). Позднее он поделится с А. Э. Хотчнером продуманной и вполне справедливой оценкой того, что же случилось не так: «C мисс Мартой разошлись, поскольку ни детей, ни любви, она зарабатывала больше, чем я, и была уверена, что без меня у нее лучшее будущее, и вероятно, была права, потому что наши интересы и вкусы не совпадали, я любил писать и не соответствовал ее честолюбию».

В 1946 году Эрнест написал Марте длинное и сердитое письмо (но не отправил его), в котором сокрушался по поводу того, что научил ее писать, и допускал при этом ужасные преувеличения. Однако годом раньше он написал ей замечательное нежное письмо. Эрнест начинал с новостей о своих сыновьях, говорил, что они очень любят ее и с «большой нежностью» вспоминают ее. Он писал о своих кошках («киськах») и описывал ущерб, причиненный «Финке» недавним ураганом. По-видимому, они договорились о какой-то легенде-прикрытии, когда в последний раз виделись в Лондоне, и он заверил Марту, что придерживается ее. «Мы дружелюбны. Мы уважаем друг друга. Никакого скандала. Два человека были в браке и разошлись. Все очень пристойно». Все их общие друзья, продолжал Эрнест, не встали на чью-то конкретно сторону. Он собирал ее вещи в «Финке» «с грустным благоговением». Если по какой-то причине ей нужно как можно быстрее оформить развод, он об этом позаботится и добавил: «Ты имеешь право на все, что хочешь». Наконец, писал он: «Кроме того, если ты и [твоя] Мать когда-нибудь захотите приехать в этот дом, то почему бы и нет». И если Эрнест редко говорил о женщинах в слишком грубых словах, точно так же редко он высоко отзывался обо всех, кто с ним когда-либо пересекался, или предлагал такие же экстравагантные обещания. Это письмо, как считал редактор, подготовивший его к публикации, скорее всего было написано в 1946 году, и Эрнест его так и не отправил.

* * *

Все пережитое на Второй мировой войне Эрнест видел как будто через увеличительное стекло. К сожалению, так он все и описывал окружающим, раз за разом. Эти небылицы вызывали настоящую тревогу у двух людей, чье мнение он ценил больше всего и кого, вероятно, считал своими лучшими друзьями: Арчи Маклиша и Бака Лэнхема. В августе 1948 года Арчи получил от Эрнеста бодрое и кровожадное письмо, скорее всего написанное под воздействием алкоголя, где Эрнест писал о количестве убитых им «фрицев»: это было письмо хвастуна, без оглядки плетущего небылицы, который преувеличивал или лгал почти в каждом предложении – причем самые ужасные поступки описывал легко и небрежно. Маклиш закроет это письмо в своих архивах в Библиотеке Конгресса на пятьдесят лет – такой разрушительный удар, по его мнению, оно нанесло бы репутации Эрнеста. Само собой разумеется, что и его отношение к Эрнесту безнадежно испортилось. То же самое справедливо и в отношении Бака Лэнхема, который долгое время был преданным сторонником Хемингуэя и считал, что его друг не может сделать ничего плохого, пока не увидел, спустя несколько лет после войны, как отвратительно Эрнест обращается с женой и рассказывает истории, насчет которых Бак знал, что это неправда. После смерти Хемингуэя Бак начал с Карлосом Бейкером переписку по поводу деятельности Эрнеста на войне и был «раздавлен», когда Бейкер показал ему первый черновик биографии и некоторые письма Эрнеста к Мэри, в которых тот хвастливо «стучал себя в грудь». Бак спросил Бейкера: «Уж кому-кому, но ему-то зачем было так раздуваться?» Вслед за Маклишем Бак сказал, что почувствовал себя «почти больным» от такой эгоистичной, напыщенной лжи своего друга. К концу войны Эрнест стал человеком, от которого друзья могли с отвращением отшатнуться.

Глава 25

Эрнест вернулся на Кубу с войны в начале марта 1945 года. Он не издал ни одной большой книги после романа «По ком звонит колокол», вышедшего пять лет назад. Он признавался, что упорно работает, но это «трудно, если целых пять лет заниматься чем-то совершенно противоположным писательству». У него масса материала, сообщал Эрнест Максу Перкинсу, хотя о военном романе он не думал. Скорее, он напишет роман – конечно, это будет самый грандиозный его роман – сюжетно связанный с тремя стихиями: Морем, Воздухом и Землей. Так, «Воздух» расскажет о Королевских ВВС, а «Земля» о войне в Европе. «Морская» часть уже была «готова» излиться на бумагу, когда он уезжал из Европы, говорил Эрнест, отмечая, что этот роман будет посвящен погоне за подводными лодками. Эрнест будет строить честолюбивые планы об эпопее «Море-Воздух-Земля» все следующие десять лет, хотя со временем он разделит ее на несколько разных романов, которые будут отличаться от первоначального замысла. Эрнест будет называть это «Большой книгой». По мере того, как крупный замысел стал разваливаться, он перестанет упоминать «Воздух» и «Землю» и будет говорить о «Морской книге», хотя даже ее потом разделит на несколько разных частей.

И все же Эрнесту трудно было взяться за книгу. В апреле он заявил Баку Лэнхему, что ему наплевать на литературу. Мэри он написал, что хочет нанять других – как Джеймс Тербер, – кто будет писать вместо него. Несколько раз он принимался за книгу, каждый раз неудачно, но все же он начал писать, и начал с «Морской книги»: страницы, которые выходили из-под его руки, превратятся в трехчастный роман «Острова в океане» – и вовсе не о погоне за подводными лодками. Действие романа Эрнест поместил в 1936 год, когда впервые оказался на Бимини. Героем романа с очевидными автобиографическими чертами станет Томас Хадсон, художник, который живет на Бимини с тремя сыновьями, чьими прототипами, несомненно, были Джек, Патрик и Грегори. (Позже Эрнест разделит персонаж Хадсона на два, вторым станет Роджер Дэвис, хороший друг Хадсона, писатель; характеры сыновей он изменит или перетасует иначе). Та часть романа, где описывается Бимини, завершается гибелью двух младших сыновей и их матери в автомобильной катастрофе. В начале второй части романа, «Куба», старший сын Хадсона, списанный с Джека, погибает на войне. В этом глубоком, двойственном отцовском чувстве, обозначенном вымышленной схемой, отразились крайне противоречивые взаимоотношения Эрнеста с Джеком, Патриком и Грегори.

В последний раз Эрнест получал новости о Джеке в ноябре 1944 года, когда Мэри Уэлш, отправляя ему письмо из гор Вогез недалеко от Германии, сообщала, что Джек находится в немецком лагере для военнопленных, он легко ранен в правую руку и плечо из винтовки и осколками гранаты. Потом Эрнест узнал, что солдаты 4-й бронетанковой дивизии освободили его из лагеря для военнопленных около Хаммельберга; четыре дня спустя Джек вновь был захвачен и помещен в лагерь под Нюрнбергом. После победы Джек вышел из лагеря; он потерял двадцать пять фунтов веса. Эрнест рассчитывал, что Джек приедет восстанавливаться в «Финку» в июне. Он просто разрывался от гордости за сына. Эрнест хвастался Максу, что хотя рана Джека была настолько серьезной, что врачи угрожали ампутировать руку, сын относился ко всему с легкостью и только беспечно заметил, что подача в теннисе у него ослабела. Перед тем как Джек ушел на войну, Эрнест бранил его в письме к Марте за то, что тот слишком увлечен теннисом и рыбалкой, и безжалосто замечал, что Джек не столько тупой, сколько «заторможенный». Джек успешно поступил в школу-пансион «Сторм кинг», чтобы попасть в Дартмут, и теперь, после войны, планировал снова приступить к занятиям в Монтанском университете, который он выбрал отчасти из-за близости расположения университета к превосходным рыболовным местам. И хотя позже Эрнест разочаруется в том, как Джек искал свое призвание после войны и потерпел ряд неудач с работой, он считал, что Джек идет к успеху.

С Патриком и Грегори все было немного сложнее. В марте, вернувшись из Европы, Эрнест встретил Патрика в Нью-Йорке у поезда. Они пробыли в городе несколько дней, Эрнест сводил Патрика в «Эберкромби и Фитч» и купил ему охотничье ружье. Потом Джордж Браун, владелец боксерского зала на 47-й Уэст-стрит, куда Эрнест ходил боксироваться, посадил отца и сына на поезд до Майами: Эрнест планировал забрать Грегори на Ки-Уэсте. Полин рассердилась на Эрнеста оттого, что он не советуется с ней насчет мальчиков, и заявила, что Грегу в это время уезжать неудобно; она отправила его на Кубу день или два спустя. У Патрика были каникулы; он учился в предпоследнем классе светской католической школы для мальчиков «Кентербери», которая находилась в Нью-Милфорде, в штате Коннектикут (Полин воспитывала Патрика и его брата католиками – оба были министрантами, – и поначалу они ходили в приходскую школу на Ки-Уэсте). «Кентербери» не отличалась той же академической строгостью, как некоторые подготовительные школы для мальчиков, но была одной из лучших католических школ-пансионатов. У Эрнеста были сомнения насчет «Кентербери», где мальчики ежедневно посещали часовню. Он опасался, что «церковь» пагубно повлияет на Мышку (семейное прозвище Патрика). Несомненно, отчасти потому, что школу выбирала Полин, Эрнест заявлял о своей ненависти к ней (осенью сюда же должен был пойти и Грегори) и называл ее одной из «тех снобских школ». И все же Эрнест гордился спортивными способностями Патрика в футболе, хотя мальчик стал играть за спортивную команду, только перейдя в выпускной класс.

Грегори (которого звали Гиги или Гигги) всегда вызывал у своего отца самые сильные чувства – плохие или хорошие. Несомненно, одним из решающих событий жизни Грегори стал конкурс по стрельбе, который проводился гаванским клубом «Касадорес де Серро» 26 июля 1942 года. Позже, в интервью и книге об отце, Грег сообщал много подробностей о конкурсе, но в основном неточных; Эрнест тоже будет часто пересказывать эту историю, и его слова точно так же ненадежны – а его ошибки будут повторять исследователи и биографы. Этот конкурс Эрнест описывает в рассказе: «Наверное, все напоминает человеку о чем-то», который был написан около 1955 года и опубликован только после смерти писателя. Вкратце: Грег этим летом научился стрелять и выиграл несколько небольших соревнований. Патрик и Эрнест тоже приняли участие в летнем турнире, но вылетели в первом же раунде. Грег дошел до финала, где он ко всеобщему удивлению подстрелил определенное количество птиц без единого промаха. В конце концов Грег проиграл. (С каким счетом он проиграл – это вопрос, существуют разные мнения на этот счет, а после книги Грега «Папа» (1976) остается впечатление, что он победил в конкурсе.)

Но факт в том, что одиннадцатилетний мальчик попал в финальный раунд международного конкурса и блестяще показал себя, дал отцу возможность гордиться собой и сам стал намного увереннее в себе. Внимание гаванских газет привлек возраст мальчика, прекрасно выступившего на конкурсе, и Патрик потом будет вспоминать, что газеты называли его брата Эль Пекеньо Рэй де ла Эскопета («Маленький король ружья»). «Состязание в стрельбе стало поворотным этапом для Гигги», – бодро писал Эрнест Марте. Он поддержал победу сына, как будто это деньги в банке, и сообщил Марте, что дети «сейчас хорошо развиваются».

Однако с детьми все было не так уж «хорошо». И в особенности Эрнеста тревожило поведение Грегори. Когда Грег был маленьким, его, на время отсутствия матери (самым долгим оказалось отсутствие на африканском сафари, тогда родителей не было целый год), оставляли с няней, Адой Стерн. В эти месяцы Грегу исполнилось два года. По-видимому, Ада, когда Грег плохо себя вел, угрожала оставить мальчика, и напуганный ребенок обнаружил, что ему становится намного легче, если он брал из комода чулки матери и потирал шелковистым материалом щеку.

К тому времени, когда Грегори исполнилось десять лет, он понял, что его успокаивают и одновременно возбуждают и другие предметы женской одежды, особенно если он их наденет. Неясно, когда Эрнест впервые узнал об этой привычке Грега (и очень встревожился) и когда о ней узнала Полин. Мы располагаем противоречивой информацией. В 1999 году биограф Джеффри Майерс сообщил, что Грегори увидели в женском платье летом 1946 года, когда ему было пятнадцать лет. По этой версии, Мэри обнаружила у себя пропажу французского нижнего белья, и ей пришлось уволить служанку-кубинку, на которую она подумала. Однако осенью, когда Грег уехал в школу, Мэри нашла свое нижнее белье под матрасом его двухъярусной кровати.

По другим сообщениям, Эрнест обнаружил эту склонность у Грега гораздо раньше. Дональд Джанкинс, поэт и друг Грега, рассказал репортеру «Чикаго трибьюн» Наре Шенберг, что, когда Грегу было около десяти, Эрнест увидел, что тот надевает нижнее белье его жены – только этой женой тогда была Марта, а не Мэри. Открытие привело Эрнеста в «бешенство». Репортер Джеральд Кларк передавал рассказ Грега, что, когда тому было «около двенадцати лет», Эрнест вломился к нему в тот момент, когда Грег «примерял нейлоновые чулки матери». Грег сообщил Кларку, что у отца на лице было «выражение полного ужаса». Через несколько недель он сказал сыну: «Гиги, мы из странного племени, ты и я».

Оба рассказа, описывающие реакцию Эрнеста – он либо «приходил в бешенство», либо на лице у него оказалось выражение «ужаса», – были записаны через много лет после случившегося; нам трудно точно сказать, как Эрнест отреагировал на свое открытие именно тогда. Письмо Эрнеста Полин, написанное в июне 1941 года, подтверждает слова Джанкинса о том, что Грегу было около десяти лет, когда отец увидел его в женской одежде: «Думаю, Гигги все лучше, – писал Эрнест. – У него в семье больше всего скелетов в шкафу, не считая тебя и меня, а я уже не семья». Если это можно назвать свидетельством, которое каким-либо косвенным образом подтверждает открытие Эрнеста, кажется, он не собирался говорить Полин, что именно увидел. Кроме того, мы можем предположить, что Эрнест не сделал никаких выводов насчет Грега и его сексуальной или гендерной ориентации и что он, вероятно, надеялся на то, что проблема сама собой исчезнет. Любопытно также, что Эрнест ощутил связь с Грегом, несмотря на – или из-за склонностей сына. Не конкретных – Эрнест никогда не надевал женскую одежду, – но в том смысле, что понимал, что «скелеты в шкафу» не только порождают его собственных демонов, как и демонов сына, но и являются, возможно, истоком его таланта.

Какие-то чувства Эрнеста раскрываются в похожем абзаце из «морской» рукописи, которую он начал где-то после войны и позже включил в роман «Острова в океане». Эрнест описывал младшего сына Томаса Хадсона, Эндрю, который изводит своих старших братьев, следующим образом:

Младший мальчик был светлый, а сложением – настоящий карманный крейсер. Физически он в точности повторял Томаса Хадсона… и вредным старикашкой он был с рождения. Но не только старикашкой, а также и чертенком. Он любил задевать своих старших братьев – была в его натуре темная сторона, которую никто, кроме Томаса Хадсона, не мог понять. Ни отец, ни сын об этом не задумывались, но они различали друг в друге эту особенность, знали, что это плохо, и отец относился к ней всерьез и понимал, откуда это у сына… Он родился каверзным мальчишкой, а казался очень хорошим, и свою каверзность подменял чем-то вроде задиристой веселости. И все-таки по натуре он был дурной мальчик, и все знали это, и он сам знал. Он просто по-хорошему держался, пока дурное зрело в нем («Острова в океане»). [Перевод Н. Волжиной и Е. Калашниковой. – Прим. пер.]

Здесь стоит отметить, что не только у Эндрю или Грега, есть «темная сторона»; Хемингуэй указывает, что она есть и у Томаса Хадсона, то есть в широком смысле у него самого. Конечно, при всем при том следует помнить, что извлекать автобиографические свидетельства из художественной литературы нужно с большой осторожностью.

Озабоченность Эрнеста проблемами индивидуальности сына подкреплялась дальнейшим развитием его творчества. В то же самое время, когда он взялся за рукопись, которая вскоре превратится в «Острова в океане», Эрнест засел за другой, совершенно непохожий роман, «Райский сад». В своем последнем, положительно странном романе об андрогинности, сексуальном дублировании и гендерных подменах, часто с фетишистским отношением к волосам, Эрнест допускал, пусть и лишь в пределах литературного вымысла и лишь по отношению к самому себе, существование собственной «темной стороны», опять же, с путаницей в различении полов в ее основе. Пройдут годы, и Грег мужественно, хотя и с трагизмом, сразится с этой своей «стороной». Что же касалось Эрнеста, то это была совсем другая история.

Путаница в подобных вопросах коренилась, конечно, в детстве Эрнеста, когда Грейс Хемингуэй одевала их с сестрой Марселиной в одинаковые платья. Грейс упорствовала с этим бутафорским двойничеством даже тогда, когда дети достигли школьного возраста. «У нас были совершенно одинаковые стрижки», – рассказывала Марселина. Эрнесту не стригли волосы, пока ему не исполнилось шесть лет. Особое внимание Грейс уделяла цвету волос и прическам. Эрнест сам усвоил этот внимательный интерес, до тех пор пока тот не трансформировался в одержимость, к которой примешивались гендерные проблемы, проблемы сексуальной ориентации и сексуальность.

Подростком и молодым человеком Эрнест старался не сосредотачивать внимание на подобных вопросах, хотя он всегда проявлял большой интерес к цвету волос и стрижкам своих жен и часто связывал это с определенной гендерной переменчивостью, которая, казалось, притягивала его. Намного позже, в черновике к роману «Праздник, который всегда с тобой», Эрнест опишет, какую яркую роль играли рыже-золотистые волосы Хэдли в их сексуальной жизни, впрочем, нам трудно принять это описание в качестве доказательства, отчасти из-за времени создания – спустя несколько десятков лет после описываемых событий. В черновике записан разговор между Эрнестом и Хэдли о том, как они будут одновременно отращивать волосы и подстригать, чтобы добиться сходства друг с другом. Они были и напуганы, и взволнованы этой перспективой, но решили игнорировать мнение окружающих ради собственного удовольствия. Опять же, нам трудно понять, как относиться к этому черновику; конечно, Эрнест преувеличивает интерес Хэдли к экспериментам с волосами, хотя, скорее всего, она пошла бы навстречу его желаниям.

Впрочем, творчество периода брака с Хэдли не выдвигает отношение к волосам и гендерные вопросы на центральное место, как это будет происходить в поздних сочинениях. Роман «И восходит солнце» во многом отталкивается от некоего мужеподобия леди Бретт, что никоим образом не компрометирует ее сексуальную привлекательность для Джейка или других героев романа. «Ее волосы были зачесаны назад, как у мальчика, – пишет Хемингуэй. – С этого все и началось». Действительно, многое отталкивается[69] от мужеподобия Бретт, и особенно в связи с ранением Джейка: кажется – текст умалчивает об этом – Джейк лишился пениса. Многое строится и на символическом ранении Джейка, хотя Хемингуэй изо всех сил старается указать, что травма повлияла на Джейка только в том смысле, что он не может вступить в половую связь; другими словами, Хемингуэй пытается сказать читателю, что травма Джейка «ничего не значит». Это просто элемент сюжета. И если этот аспект первого большого романа Эрнеста получил свою долю внимания критиков, тот факт, что он выполняет роль сюжетного поворота не был достаточно исследован. Почему Хемингуэй сделал подобное ранение самой заметной особенностью главного героя в своем первом романе? Зачем ему, в самом начале творческого пути, создавать кастрированного героя? Этот шаг кажется в особенности ненормальным в свете усилий Эрнеста построить репутацию мачо. Он так и не прокомментирует и не даст объяснения решению наделить своего вымышленного героя именно этой травмой.

Однако существуют свидетельства, что мысль о похожем ранении стала для него чем-то вроде навязчивой идеи. Позднее Эрнест рассказывал, что в Первую мировую войну его «чиркнуло по мошонке» и он некоторое время провел в «мочеполовом» отделении госпиталя после появления загадочной «волосяной инфекции», от которой яички «раздулись, как футбольные мячи». Вот так идея о ранении Джейка Барнса пришла ему в голову, говорил он.

Но все же это было не такое уже замечательное решение для человека, столь противоречивого в фундаментальных вопросах пола. Едва ли кто-нибудь попытался бы опровергнуть тот факт, что Джейк Барнс во многих отношениях является «вторым я» автора, и Хемингуэй на протяжении всей жизни и творческого пути одержимо исследовал такие вопросы. Впрочем, мы знаем о том, что нельзя принимать свидетельства художественной литературы в качестве биографических, и потому с осторожностью должны относиться к указанию на тяжкую долю Джейка; действительно, едва ли Эрнест в то время осознавал связь между тяжелым положением Джейка и путаницей с собственной сексуальностью.

Эрнест начнет прямо писать об этом предмете только после Второй мировой войны. Хотя уже в некоторых довоенных сочинениях он описывал влюбленных, которые сливались друг с другом и становились единым целым так, что никто из них не был ни мужчиной, ни женщиной. Герои и героини Хемингуэя нередко говорят о своем желании стать другими. В романе «Прощай, оружие!» Кэтрин Баркли говорит, что она хочет остричь волосы и предлагает Фредерику Генри отрастить свои, чтобы они «стали похожи» друг на друга: «Я так люблю тебя, что хочу быть тобой». Фредерик отвечает: «Так и есть. Мы – одно». В романе «По ком звонит колокол» Роберт Джордан просит Марию, у которой очень короткие волосы (фашисты обрили ей голову), чтобы парикмахер придал им форму и они стали похожи друг на друга. Пилар говорит, что они похожи на брата и сестру. Любовники несколько раз признаются друг другу: «Я – это ты, а ты – это я» и сливаются так, что разница между полами стирается. И в таких рассказах, как «Последняя хорошая страна», который тоже был создан после войны, описываются стрижки, с которыми мальчик и девочка выглядят одинаково. По сюжету сестра Ника Адамса, Литлесс, бежит вместе с братом в лес после того, как он нарушает закон об отстреле дичи и убивает цаплю (как и сам Эрнест в 1915 году, травматическое воспоминание). Она состригает волосы и говорит Нику: «Как необычно. Я теперь твоя сестра, но и мальчик тоже». Рассказ пронизан скрытым ощущением опасного кровосмесительства. Литлесс говорит Нику, что хочет выйти за него замуж и родить от него детей. (Он рассуждает сам с собой: «Думаю, все уладится. По крайней мере, я на это надеюсь».) Рассказ заканчивается тем, что Ник читает сестре вслух «Грозовой перевал» – любовный роман, героиня которого, Кэтрин Эрншо, произносит знаменитую фразу: «Я – Хитклифф».

После войны эти вопросы становятся центральными почти во всех произведениях Эрнеста. «Райский сад», начатый в конце 1945 года, рассказывает историю нескольких месяцев брака Дэвида Борна и его жены Кэтрин, которые проводят медовый месяц на Ривьере в Ле-Гро-дю-Руа – там, где проводили медовый месяц Эрнест и Полин в 1927 году. Кэтрин подстригает волосы так, чтобы быть похожей на мужа, что ведет почти к постоянной смене гендерных ролей, по мере того как муж и жена несколько раз подстригают и окрашивают волосы. Эрнест все время обращает внимание на их платиновые волосы и загорелую кожу, которая становится еще темнее, потому что они с одержимостью загорают. В этом самом откровенном романе Хемингуэя Кэтрин становится мальчиком Дэвида и называет себя Питером, а Дэвид становится девушкой своей жены, и его она называет Кэтрин; Дэвид отвечает тем же. Кэтрин пытается проникнуть в Дэвида через анальный проход: «Он лежал, не двигаясь, прислушиваясь к ее желанию, и когда рука ее опустилась ниже и нерешительно коснулась его, он помог ей и, откинувшись на спину, снова лег неподвижно, ни о чем не думая, лишь ощущая на себе непривычную тяжесть ее тела. «Правда, теперь не поймешь, кто из нас кто?» – спросила она» [перевод В. Погостина. – Прим. пер.]. Дэвид почти сразу ощущает опасность, когда Кэтрин начинает углубляться в свои игры, до такой степени, что действительно не может сказать «кто есть кто». Она приводит домой темноволосую девушку Мариту, заводит с ней лесбийский роман и подталкивает Мариту к Дэвиду, который влюбляется в нее, пока личность Кэтрин продолжает распадаться на части. В романе много важных мыслей о творчестве, и писательская карьера Дэвида является отражением собственной карьеры Хемингуэя. О том, что Кэтрин, возможно, начинает погружаться в безумие, свидетельствуют сжигание ею рукописей Дэвида, и в этой сцене мы распознаем отголосок трагического происшествия 1922 года, когда Хэдли потеряла рукописи Эрнеста на вокзале в Париже. Дэвид может переписать все, что утратил, и даже улучшить оригинал, и они с Маритой обретают счастье, когда Кэтрин уезжает, как преполагает текст, в психиатрическую лечебницу.

Почему эти темы – гендерная двойственность, безумие и изменчивость границ моногамных гетеросексуальных отношений, которые прежде в творчестве Эрнеста были практически скрыты – внезапно с такой настойчивостью появляются в те годы на поверхности? Возможно, одним из факторов стал новый брак с Мэри, коротко стриженной и иногда напоминавшей мальчишку, имевшей большой сексуальный опыт до их знакомства и проявлявшей готовность разделить с ним его сексуальные и гендерные фантазии. Другим фактором могла быть озабоченность Эрнеста проблемами идентичности, с которыми боролся его младший сын – с кем он чувствовал сильнейшую эмоциональную связь. Возможно, свою роль сыграли и другие факторы: черепно-мозговая травма, например, или чувство облегчения оттого, что унизительному браку с Мартой пришел конец. Кроме того, Эрнеста постоянно подталкивал импульс осуществлять свои желания, и не только сексуальные. В итоге на свет появился роман, затрагивающий тему почти неслыханную для популярной американской литературы того времени. Когда Эрнест начал писать «Райский сад», до исследований Кинси мужской сексуальности и публикации в США таких революционных произведений, как «Тропик Рака» Генри Миллера, например, оставалось еще несколько лет. В отличие от романов «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол», в которых Эрнест творчески откликнулся на события и дух времени, «Райский сад» создавался из внутренних побуждений, из важнейших и самых глубоких переживаний. В феврале 1946 года Эрнест подсчитал, что написал четыреста страниц, к маю – семьсот, а в июле – тысячу. К 1947 году он понял, что рукопись превратилась в отдельную книгу, и в 1948 году начал вычленять «Райский сад» из длинной «морской» книги. Баку Лэнхему Эрнест в июне 1948-го сказал, что новая книга была о «счастье Рая, которое человек должен потерять».

И однако чем быстрее Эрнест работал над рукописью «Райского сада», тем больше должен был осознавать, что она не подходит для публикации. Он так и не закончил книгу; попутно Хемингуэй стал развивать побочные сюжетные линии и ввел еще несколько персонажей, Ника и Барбару Шелдон – Ник художник и тоже «я» Эрнеста (он напоминает читателю и о Нике Адамсе). В рукопись входил рассказ об охоте на слона, написанный Дэвидом, однако само его творчество, которое несомненно имеет центральное значение для романа, никогда полностью не затрагивается. Эрнест написал несколько концовок, и ни одна его не удовлетворила. Немаловажно и то, что Эрнест должен был знать, что публикация книги исключена не только из-за сексуального характера книги и радикальных представлений о перемене гендерных ролей, но также из-за резкого контраста с его собственным, сверхмускулинным образом. Но даже если Эрнест понимал, что из-за своей темы роман, который он писал, будет признан непригодным для печати, он продолжал считать его составной частью более длинной книги и, возможно, надеялся, что остальные главы будущей эпопеи сделают текст более приемлемым. «Райский сад» никоим образом не является доказательством того, что у автора были гомосексуальные желания. Эрнест прекрасно знал, что читатели могут прийти к заключению, будто он гомосексуалист или имеет иную нетрадиционную сексуальную ориентацию.

Учитывая, какое было время, никаких других выводов и не могло быть. Тогда читающая публика почти ничего не знала о трансгендерности. Впервые СМИ написали об операции по изменению пола в 1952 году, когда Джордж Вильгельм Йоргенсен превратился в Кристин Йоргенсен. Почти все сочли этот случай чрезвычайно странным; и только в 1967 году, когда Йоргенсен опубликовала автобиографию, и в 1968 году, когда вслед за Стоунволлскими бунтами возникла тема прав гомосексуалистов, проблема трансгендерности проникла в общественное сознание. И лишь в конце прошлого века конкретные вопросы, связанные с этой проблемой, получили признание. У человека с гендерной амбивалентностью, родившегося на рубеже двадцатого века, в мире муже-женского понимания пола не было иного выхода, за исключением переодевания, ролевых игр (как сексуальных, так и других) и/или фетишизма. Выходили ли желания Эрнеста за рамки сексуальной ролевой игры и фетишизма в отношении волос – неясно и в конце концов неважно; тогда это была единственная доступная ему возможность.

Эрнест был необыкновенно храбрым человеком, если решился поднять подобные вопросы в своей прозе. В 1946 году он написал Баку: «Если кто-нибудь узнает, о чем книга, то на нее будут нападать, лить грязь, громить ее и подражать задолго до того, как она выйдет. Могу сказать только, что это длинная книга». Несмотря на риск подобной реакции и на то, что (как мы можем предположить) Эрнесту было трудно признаться в гендерных проблемах[70] даже самому себе, нам следует отдать дань его мужеству, потому что он продолжал работать над рукописью. При этом его пристальное внимание к этой необычной истории свидетельствует о том, что после возвращения с войны Эрнест ощущал все больший комфорт в отношении гендерной идентификации и своих сексуальных желаний. Примерно в это же время он начал говорить о том, что «у нас одна-единственная жизнь», обычно Мэри. По мере того, как Эрнест приближался к своему пятидесятилетию, он, кажется, осознал, что тоже смертен, и почувствовал, что, раз у нас только одна жизнь, нужно стремиться к тому, чего мы хотим, независимо от того, что другие думают о наших желаниях.

* * *

С приездом Мэри Уэлш в «Финку» в мае 1945 года началась новая эра. Ожидая подругу, Эрнест сообщил всем своим корреспондентам, по несколько раз, что готовит дом к ее прибытию, пересаживает деревья и кустарники, вырванные с корнем последним ураганом – пересадил, к примеру, все манговые деревья. Вещи Марты он раскладывал по коробкам и переправлял ей, хотя ее фотокарточку продолжал держать на письменном столе, к огорчению Мэри; он считал красавицу Марту своего рода трофеем. Главное, он сократил употребление спиртного, хотя и предложил альтернативное объяснение: с одной стороны, он исключил крепкие напитки, с другой – отказался от выпивки утром и вечером (после ужина), благодаря чему, как он позже признавался, мог пить до и во время обеда и ужина. После травмы он методом проб и ошибок обнаружил, что плохо реагирует на джин и бренди, поэтому с легкостью исключил эти напитки.

После приезда Мэри Эрнест написал Баку Лэнхему, что очень ею доволен: она хорошо ладит с катером, легко приспосабливается, внимательна и любит море. У нее гладкая кожа, а ноги и живот в порядке. Он особенно следил за ее загаром, тоже превратившемся в фетиш, о чем свидетельствовали страницы рукописи, на которой он работал прямо сейчас. Сам Эрнест тоже загорал и надевал только суспензорий, чтобы минимизировать следы от белья. Сейчас они говорили о ее приезде как о временном, но было ясно, что Мэри вскоре переедет в «Финку» навсегда. В августе она уехала в Чикаго, разузнать насчет подробностей развода с Ноэлем Монксом. Эрнест писал ей о планах найти квартиру в Париже и дом в Кении.

Иногда все вокруг казалось Мэри не от мира сего. Жизнь с Эрнестом была новой и странной, однако на вершине холма Финка было тепло и прохладно и отсюда открывался вид на Гавану. По утрам Мэри занималась испанским языком с местной девушкой Пилар, выбранной Эрнестом за чистейшее кастильское произношение. Мэри учила испанские названия растений и узнала, что юкка и батат в огороде растут лучше, чем шпинат и помидоры, которым было плохо под палящим солнцем. Без испанского языка ей было бы трудно управлять слугами: в доме Эрнеста жили шофер Хуан, дворецкий Хусто, повар Рамон Вонг, наполовину китаец, плотник Панчо и несколько служанок и садовников. Летом приехали дети, и Мэри была очарована ими. Они были уже достаточно взрослыми, не нуждались в присутствии матери и не испытывали при виде Мэри благоговение, как это было с Мартой, так что они могли общаться на равных. Грег взялся научить Мэри стрелять, и они начали с черных дроздов, которые зачем-то огромной тучей каждое утро прилетали в Гавану со всего острова.

Вскоре после приезда Мэри Хуан отвез их с Эрнестом в соседнюю рыбацкую деревню Кохимар, где стояла на якоре «Пилар». Мэри приступила к изучению науки глубоководной рыбалки и стала учиться управлять катером с помощью ржавого секстанта, доставленного старшим помощником Грегорио, однако вскоре бросила. Эрнест пригласил маникюршу Лили, которая вымыла волосы Мэри дождевой водой из цистерны, а потом, по его робкому предложениию, Мэри уехала в Гавану и обесцветила их «в подарок». Эрнест написал пожилым родителям Мэри, которым он оказал великодушную финансовую поддержку, письмо и сказал, что у него и их дочери нет «долгов, мартовский налог на доходы уплачен, все предусмотрено, а они оба здоровы и счастливы» и добавил: «Мальчики очень любят Мэри, и она такая хорошая, чуткая, дружелюбная и мудрая с ними». Мэри записывала в дневнике: «Папа был добрым, заботливым, любящим и несколько раз говорил, что чувствует себя счастливее, чем за всю свою жизнь».

Однако не все было так радужно на райском острове. Мэри понимала, что ей придется отказаться от карьеры. Ей не понравились первое взаимодействие с Эрнестом по поводу финансов, когда она получала от него деньги только в форме подарков. Ей не понравилось, что он не включает ее в свои планы, финансовые и другие, и в целом чувствовала: «Я была субъектом, а теперь я придаток». И хотя Мэри с интересом занималась рыбалкой и охотой, никто не знал об этом так много, как Эрнест, а Мэри не нравилось чувствовать себя глупой. И еще она устала видеть повсюду Марту: цветовые гаммы, мебель, «привычки и следы» Марты. Ей надоело постоянно выслушивать рассказы Эрнеста о том, как дети любят Марту, и утомили его объяснения, что фотографию Марты он держит на столе ради мальчиков. После приезда Мэри он написал первое из многочисленных домашних писем к ней; они оба писали другу другу такие записки, иногда по два раза в день, а кроме того, Мэри описывала все в своем дневнике. В одной такой домашней записке, датированной 19 января, Эрнест умоляет Мэри о прощении после того, как она обвинила его, что он не дает ей общаться с друзьями. В раздражении он отвечает, что больше ценит рассказы Мэри о своей жизни до их знакомства. Он знал ее точку зрения на брак с Ноэлем – но обвинения, которые она выдвигала против него, подсказывали, что, быть может, и Ноэлю было бы что рассказать, – а кроме того, Эрнест не виноват в том, что Мэри была в постели с Шоу, когда пришел генерал (намек на то, что Мэри застал в постели с Ирвином Шоу его тогдашний соперник, генерал Макклюр). Мэри рассказывала эту историю Эрнесту в период ухаживаний, но даже не представляла, что он вывернет все наизнанку и обвинит ее в распущенности, отталкиваясь от этой самой истории, в письме, которое можно назвать маленьким шедевром пассивной агрессии.

На этом огорчения Мэри не закончились. Перед свадьбой ей пришлось выдержать две долгие и неприятные встречи с адвокатами, а брачный контракт, заключаемый на Кубе, оказался «прямо из Наполеоновского кодекса» (Кубинское законодательство требовало составления с каждой стороной брачного договора, весьма похожего на современный, в котором прописывалось, к примеру, требование вернуть все подарки в случае развода). Свадьба состоялась в гаванской квартире Дика и Марджори Купер – Дик был старинным приятелем Эрнеста со дней Бимини, который оказался вместе с Эрнестом в Африке на сафари в 1934 году. Уинстон Гест был шафером Эрнеста. На обратном пути в «Финку» Эрнест и Мэри поссорились, и ссора переросла в «маленькое яростное землетрясение с обвинениями и оскорблениями» и продолжалась целый вечер; посреди битвы Эрнест заснул, а Мэри стала собирать вещи (хотя непонятно, куда она могла пойти).

Еще большее беспокойство вызывали друзья Эрнеста, которые постоянно околачивались в «Финке». Видимо, Эрнест считал, что Мэри может предпочесть одного из его богатых друзей-спортсменов, вроде Томми Шевлина (тоже приятель с Бимини) или Уинстона Геста, его товарища времени погони за субмаринами. Они были ветеранами и хотели отпраздновать возвращение с войны, а «Финка» оказалась лучшим местом для такого рода праздника. Постепенно в «Финку» стянулись те, кого Эрнест называл «ветеранами 12-й бригады», его баскские друзья и их круг – в том числе отец Андрес (Андрес Унтсайн, которого прозвали Черным священником), Роберто Эррера и Хуан Дуньябейтья (Сински), входившие в команду Эрнеста в дни охоты на «Пилар» за немецкими подводными лодками. И все это несмотря на то, что в мартовском письме Баку Лэнхему Эрнест озвучил решение не возобновлять с ними отношения. Так или иначе, все бывшие приятели просочились в «Финку», и «праздники часто длились целыми днями», как рассказывал Рене Вильярреал, кубинский мальчик, выросший в «Финке» и в конечном счете ставший мажордомом и позднее смотрителем дома. Майито Менокаль, старший сын экс-президента Кубы, говорил, что Эрнесту нравилось задирать своих «подпевал» из компаньонов. В самом деле, Эрнест мог довольно злобно отзываться о разных членах этой группы. Когда Менокаль посетовал, что в «Финке» слишком часто слышится «да, Папа», Эрнест в ответ пошутил, что, если он скажет Уинстону Гесту (которого называл «идеальным подчиненным») выпрыгнуть из самолета без парашюта и что парашют он получит в полете, Уинстон просто ответит «да, Папа» и прыгнет.

Мэри смирилась с завсегдатаями «Финки» так же легко, как и с многочисленными кошками, однако по прошествии нескольких месяцев стало понятно, что она не всегда отвечала «да» Папе. В целом, она понимала, на что идет, когда начинала новую жизнь. Она знала о его депрессиях (он называл это настроение «черной жопой»), запоях, о том, что он не способен выносить одиночество, о его вспыльчивости, упорстве при достижении цели и его громадном, слепом эгоизме. Но Мэри знала и о том, каким нежным, любящим он может быть, как умеет от души радоваться жизни, как любит компанию друзей, знала о его ранимости и робких сексуальных секретах. Она предвидела ссоры, риски и даже то, что ей придется ухаживать за ним, поскольку Эрнест все меньше и меньше был способен противостоять своим демонам.

Итак, довольный переменой своего положения, Эрнест был в настроении возобновить обширные связи с друзьями из прошлого, с которыми давно не виделся в том числе из-за войны. Среди бывших друзей был и Арчи Маклиш. Их переписка прервалась на время войны, а отношения их переживали охлаждение после финансовых распрей из-за «Испанской земли» в 1938 году. Арчи в пылу патриотизма обвинил Эрнеста в «безответственности», потому что тот негативно высказывался о войне в ранней прозе. Всего через полгода Эрнест написал Арчи: «Неужели я становлюсь безответственным?» Он упомянул о своем «трусливом» поведении в 1938 году и поклялся Арчи, что изменился, перестал быть «самодовольным» и раскаивается, когда оглядывается на те годы своей жизни. Арчи не ответил прямо на вопрос Эрнест, и сердечная переписка между ними возобновилась.

Как не раз в прошлом, Эрнеста завершал письмо к Арчи в 1948 году признанием в любви к Аде. Теперь он свободно признавался, что всегда хотел переспать с ней. Арчи, по-видимому, оставшись невозмутимым, отправил Эрнесту стихотворение о Париже «Годы собаки», в котором писал об Эрнесте, жившем в квартире над лесопилкой на улице Нотр-Дам-де-Шан в 1924 году. Что случилось с тем юношей? – спрашивал поэт и отвечал: «С ним случилась слава». Эрнест сумел вежливо поблагодарить Арчи за стихотворение, которое, по его словам, было очень трогательным. В годы войны он навестил Арчи в Библиотеке Конгресса, в его кабинете, и позже написал Саре Мерфи: «Арчи в порядке. Мы с ним все наверстали, потому как что еще людям делать в нашем возрасте?» Впрочем, два старых друга увидятся теперь только в 1956 году. К концу жизни Арчи высказался о стремлении Эрнеста разрушать дружбу – по крайней мере, c равными ему. Для того чтобы понять это, сказал Арчи, и «нужно было знать, насколько злой был у него язык, и эта злость прорывалась, несмотря на все его попытки сдерживаться, и причиняла огромный ущерб».

Эрнест попытался восстановить дружеские отношения и с Джоном Дос Пассосом. Но поскольку он порвал с ним в годы гражданской войны в Испании из-за убеждений, то по понятным причинам опасался, что примирение будет означать компромисс. Без сомнений, Эрнест думал о Досе, когда в письме к Баку в 1945 году размышлял, как мало у него друзей, которых он любит и уважает, и что в Испании они с друзьями поломали много копий. Он сказал Арчи еще в 1943 году, что очень хотел бы увидеться с Досом. Он знал, что Дос никогда не простит ему «парней», которые расстреляли Роблеса. Может быть, если бы Эрнест сказал эти слова пять лет назад, разрыва можно было бы избежать, но тогда он не мог признать, что «парни» – то есть Советы – могли ошибаться. Дос, со своей стороны, больше не скажет ни одного слова о дружбе с Эрнестом, не считая записки, которую он отправил Саре Мерфи после того, как увидел Эрнеста на вечеринке по поводу отъезда одного друга в Италию в 1948 году. Дос назвал Эрнеста «старым добрым Монстром» и заметил, что тот «заказывает все больше веселящей воды».

И все же Эрнест сказал Арчи, что хочет поддерживать добрые отношения с Дос Пассосом, потому что Дос был женат на его подруге детства, Кэти Смит. В 1947 году Дос потерял Кэти в трагической автокатастрофе. Он был за рулем, вечернее солнце светило ему прямо в глаза, и, на мгновение ослепленный, он въехал в припаркованный грузовик. Кэти почти оторвало голову, а сам Дос потерял глаз. Эрнест ворчал, что Досу с таким плохим зрением вообще не следовало садиться за руль. Позднее, когда Дос писал о Северном Мичигане и Эрнесте в «Избранном крае» (1951), черпая истории из детства Кэти, Эрнест жаловался: «Он убил ее и теперь крадет мой материал». Однако после аварии Эрнест послал другу сочувственную телеграмму. Вслед за телеграммой он отправил отчаянное письмо, где признавался, показательно, что огромная часть его прошлого умерла вместе с Кэти. У него не было сомнений, писал Эрнест, что они с Досом останутся друзьями на всю жизнь и забудут о былых разногласиях.

Примечательным исключением в этой череде оставленных друзей, особенно тех, кто помог Эрнесту, был Эзра Паунд. В июле 1943 года поэт был обвинен в государственной измене за профашистские антисемитские радиопередачи из Италии. Эти передачи были шокирующими, даже мерзкими – Паунд рекомендовал своим слушателям прочесть «Протоколы сионских мудрецов» и «Майн кампф», говорил о «шестидесяти жидах, начавших эту войну» и утверждал «еврей – значит дикарь». Арчи Маклиш, который, как и Эрнест, был давним другом Паунда, был в ужасе. Арчи тогда работал библиотекарем Конгресса, и они с Эрнестом довольно часто обсуждали друг с другом в письмах, что же делать с другом. Эрнест попросил у Арчи фотокопии расшифровок передач Эзры; они лишь подтвердили его мнение. Он назвал передачи «мерзкой, абсолютно идиотской ахинеей» и сказал, что Эзра, «видимо, сошел с ума». Несмотря на то что Эрнест понимал непопулярность подобной позиции, он считал, что Паунду нужно ссылаться на невменяемость. Таким образом, именно Маклиш, Хемингуэй и поэт и издатель «Нью дирекшнз» Джеймс Лафлин (ученик Паунда) сыграли важную роль во всем, что случилось: Эзру признали сумасшедшим и в начале 1946 года приговорили к заключению в психиатрическом госпитале Святой Елизаветы в Вашингтоне. Действительно, большая заслуга в принятии быстрого и проницательного решения принадлежала Эрнесту. Он был очень обязан Паунду, который оказывал ему свое покровительство тогда, когда Эрнест почти еще ничего не написал, предложил горячую поддержку и представил Эрнеста всем, кто мог оказаться ему полезным.

Но был и еще один друг, с которым Эрнесту следовало примириться: Скотт Фицджеральд. В середине 1940-х творчество Фицджеральда вновь оказалось на волне популярности. В 1945 году Макс Перкинс издал «Крушение», сборник эссе, писем и дневников Скотта, который тогда (как и сегодня) получил очень высокую оценку. В том же году Дороти Паркер выпустила подборку «Ф. Скотт Фицджеральд в кармане»; в сборник вошли «Гэтсби», «Ночь нежна» и лучшие рассказы. Во введении к изданию романист Джон О’Хара, несколько бессвязно, писал: «Он был нашим лучшим романистом, одним из наших лучших новеллистов и одним из наших замечательных мастеров рассказа». Биограф Фицджеральда назвал этот бум 1940-х не столько возрождением интереса к его творчеству, сколько «воскрешением». Эрнест не знал, как все это прекратить.

Он размышлял о продолжающемся интересе к Фицджеральду. Когда «Последний магнат» вышел в 1941 году, Эрнест дал Максу крайне негативную оценку романа. Он рад, что о книге так хорошо, так ярко отозвалась «Нью-Йорк таймс бук ревью», но рецензент не смог увидеть, что «книга отдает мертвечиной… как будто на куске бекона выросла плесень. Можно соскрести плесень, – продолжал Эрнест почти с удовольствием, – но если она глубоко проникла в мясо, то ты, несмотря ни на что, будешь чувствовать вкус заплесневевшего бекона». Он продолжал делиться и более проницательными наблюдениями. Читать эту книгу – все равно как наблюдать за подающим в бейсболе, который делает несколько хороших подач, а потом полностью запарывает игру. «Прежней магии больше нет», – заключал Эрнест.

И хотя «Последний магнат» не мог улучшить посмертную репутацию Скотта (но многие думали иначе), у Эрнеста были совсем другие мысли. Он собирался написать что-нибудь о самом Скотте, как он признался Максу: «Я знаю [sic] его, спустя столько времени, лучше, чем кого-либо еще, и был бы рад создать длинное, правдивое, сочное, подробное… свидетельство тех годов, когда я его знал». Наверное, он оставил тот материал для мемуаров (это было первое упоминание о них). Позже Эрнест сказал Максу, что ни один человек не способен написать правдивую историю Скотта до тех пор, пока жива Зельда. Он назвал своего старого друга, и отчасти это была правда, «совершенно неученым» и заметил: «Он все делал не так. И все получалось правильно». (Конечно, все делать неправильно – было особым грехом в мире Эрнеста.) «Когда остальные были ослеплены им, – продолжал он говорить Максу, – мы видели добродетель, хрупкость и огромную брешь, которая в нем была всегда».

Глава 26

Эрнест мог быть добрым и великодушным человеком, бывал сердечно отзывчивым. Его жены и дети могли бы согласиться, что он был щедрым, когда ему этого хотелось, – со всей заключавшейся в этом двусмысленностью. Друзья Эрнеста сказали бы, что он мог быть необыкновенно великодушным – и мы можем привести в доказательство его предложение оплатить Арчи Маклишу и Майку Стратеру расходы на сафари (пусть и деньгами Гаса Пфайффера) или его согласие поддержать пожилых родителей Мэри – однако они заметили бы при этом, что нередко Эрнест делал подарки, выдвигая какие-либо условия. Он щедро давал деньги родному брату, сестрам и матери – но смотрел, с кем они связывали себя узами. Кэрол, которая порвала с Эрнестом из-за Джека Гарднера, к примеру, могла бы это подтвердить. Он не всегда был лучшим отцом, но достал бы детям луну, если б смог украсть ее с неба. Он финансировал и будет продолжать финансировать значительную часть предприятий, многие из которых были сомнительными, всех трех своих интересных сыновей. (В довесок к этому великодушию, к сожалению, выдвигались определенные условия.)

Хотя Эрнест бывал жесток с друзьями-писателями, как Фицджеральд и Дос Пассос, он почти всегда был великодушен к писателям-любителям, которые обращались к нему за помощью, свободно раздавал советы и помогал со связями. И особую симпатию он питал к журналистам – особенно к иностранным и военным корреспондентам. В разгар резни в Хюртенгвальде он написал Мэри, что чувствует ответственность перед следующим поколением журналистов: «Не хочу соревноваться с этими прекрасными ребятами, которые прошли через это все и имеют право – и прекрасно напишут. Молодежь, новички, они всегда приходят на смену, и мы надеемся, что они будут писать лучше и более здраво, чем мы».

Другое поколение: эта перспектива занимала его мысли. Великодушие и родительский долг иногда перекручивались в противном клубке, вместе с эгоизмом, потребностью в благодарности и уважении, замечательным духом веселья и большой склонностью к приключениям. Когда Эрнест только женился на Марте, то написал Максу Перкинсу, у которого было пять дочерей: «Тоже хотел бы дочку. Наверное, это звучит смешно для человека, у которого их пять, но я очень хочу иметь дочку». Он хотел девочку, когда Патрик появился на свет. Это значило, что он (и Полин, которая была во всем с ним солидарна) на самом деле хотел девочку, когда родился Грегори. Понятно, что Грег обратил на это внимание – еще до того, как отец, будучи в отвратительном настроении, сказал ему об этом. И говорил снова и снова, раз за разом. «Отец ужасно хотел девочку», – написал Грег в воспоминаниях об Эрнесте.

Эрнест не знал, когда женился на Марте, что она не может иметь детей, скорее всего, из-за предыдущих абортов[71] – абортом закончилась и ее беременность от Эрнеста. С Мэри Эрнест надеялся на новую жизнь – и на дочь, которую он «заслужил». Мэри было тридцать шесть лет, и она хотела, чтобы у нее были Бриджет или Том. Когда она объявила о своей беременности в марте 1947 года, вскоре после свадьбы, Эрнест пришел в восторг и стал мечтать о маленькой Бриджит. Однако этого не случилось, и беременность едва не стоила Мэри жизни. Именно Эрнест спас ее.

Тем летом Эрнест и Мэри отправились на запад. Эрнест хотел показать Мэри охотничьи и рыболовные угодья в Вайоминге, Монтане и Айдахо, которые он так любил. Джек должен был привезти Патрика и Грега к отцу на машине, и Эрнест очень о них тревожился (в конце концов его страхи воплотятся в гибели двоих сыновей героя в результате автоаварии в «морском» романе, над которым он как раз тогда работал). Все планировали встретиться в Сан-Валли. Эрнест и Мэри ехали по ныне легендарной трассе 66, по жаре, через всю страну; в Канзас-Сити в тени было целых 120 градусов – Мэри проверила [по Фаренгейту, или 48,9 градуса по Цельсию. – Прим. пер.]. Эрнест не любил провинциальные отели и говорил, что терпеть не может носить тонны багажа наверх, поэтому они с Мэри останавливались в недорогих мотелях, щедро рассыпанных по обочинам Америки. (Мэри позже шутила, что подумывала о книге под названием «По деревенским трущобам».)

В один не очень прекрасный день в Вайоминге, в «обшарпанном» мотеле «Мишн» с «линолеумом на полу», как раз когда они паковали вещи, собираясь выехать следующим утром, Мэри пронзила мучительная боль. Заведующий хирургическим отделением в местной больнице был на охоте, но медсестры срочно отправили Мэри в хирургию, где и было выявлено, что внематочная беременность привела к разрыву фаллопиевой трубы. Медсестры накачивали Мэри кровью и плазмой, которые она теряла слишком быстро, пока в тот же вечер не лишилась сознания, сосуды Мэри сжались, пульс исчез, и врач посоветовал Эрнесту попрощаться с ней. Эрнест, который в чрезвычайных ситуациях всегда показывал свои лучшие качества, заставил ассистента открыть вену и поставить в нее новую трубку для перекачки плазмы. Он подавал плазму сам, медленно, «выдаивая» мешочек и наклоняя его до тех пор, пока плазма не потекла свободно; вскоре доктор смог сделать операцию. Кризис миновал. Им повезло; Эрнест писал Баку Лэнхему: «Счастье, что все это случилось в Каспере, а не в горах». Мэри тоже повезло, что ее муж не утратил ясности мысли, был изобретательным и настойчивым.

Паппи и Тилли Арнольд оставили Эрнесту и его компании самую большую хижину в «Хижинах Макдональда» в городке Кетчум, штат Айдахо. Этот «курорт» станет любимым местом Хемингуэев в ближайшие годы. В кукурузных полях, низинах, тополиных и осиновых рощах в изобилии водились фазаны, утки, перепела и другая дичь, которую Мэри, с помощью Тилли Арнольд, вскоре научилась готовить. Грегу пришлось вернуться в школу, но Патрик, окончивший «Кентербери» в прошлом году, взял отпуск на год, а Джек был зачислен в соседний университет Монтаны, и двое сыновей Эрнеста могли поохотиться с отцом и его новой женой, которые решили остаться до конца ноября.

Мэри и Эрнест договорились провести День благодарения с родителями Мэри в Новом Орлеане. Отдавая очередную дань его обаянию, следует сказать, что Эрнест прекрасно с ними ладил, несмотря на то что они не одобряли его пристрастие к спиртному и сквернословие. Из Нового Орлеана они с Мэри уехали в Нью-Йорк, остановившись в «Шерри-Низерленд», где пробыли большую часть декабря. Впрочем, в эту поездку Эрнест был не в лучшей форме. В Нью-Йорке с ними встретился Бак Лэнхем, чтобы поохотиться на острове Гардинерс, арендованный Уинстоном Гестом по такому случаю, но охота не задалась. Когда Бак заехал в отель, забрать Эрнеста и Мэри провести вечер в «Сторк клаб», он почувствовал неловкость, обнаружив своего друга небритым, с брюшком и вообще неухоженным, хотя Эрнест и заявил, что готов идти. (Бак заставил его побриться.) В клубе «Сторк», где они были гостями хозяина, Шермана Биллингсли, их посадили за один столик с обозревателем светской хроники Леонардом Лайонсом и его женой; Эрнест дружил не только с Лайонсом, но и с обозревателем Эрлом Уилсоном примерно с 1944 года. Почему Эрнест решил, что Баку понравится такой вечер, непонятно. Когда Эрнест увидел одну из своих любимых женщин, Ингрид Бергман, за соседним столиком с Чарльзом Бойером, ему пришлось сдержаться, чтобы не наброситься на Бойера.

Возможно, именно в этот приезд в Нью-Йорк Эрнест пригласил Джина Танни побоксировать, и скорее всего, это случилось в спортивном клубе Джорджа Брауна на 47-й Уэст-стрит. По рассказу Танни, Эрнест пытался заставить его выйти на ринг без перчаток, но Танни все время отвечал «нет». Боксер вспоминал, что еще в 1920-х годах в Париже Джек Демпси отказался боксировать с Эрнестом, когда он был чемпионом в супертяжелом весе. Демпси говорил, что всегда отказывался выходить на ринг с Эрнестом, потому что ему казалось, Эрнест «выскочит из угла как сумасшедший», и боялся травмировать Эрнеста, как это было с Элом Джонсоном в «игровом» тренировочном бое. Танни знал эту историю, и еще он слышал, что Эрнест боксировал с Томом Хини в 1930-е на Бимини, на песке, и бои были настолько жестокими, что, по словам Эрнеста, им по-настоящему платили за них. Как и следовало ожидать, Джордж Браун был настроен скептически. Он заметил, что Эрнест не всегда бился честно и пару раз попытался ударить его коленом. Однажды, когда они сошлись в клинче, Эрнест обрушил кулак на голову Брауна. Но Эрнест продолжал настаивать, и Танни наконец согласился, думая, что всегда сможет прервать бой. Эрнест нанес размашистый удар по лицу Танни, и у того пошла кровь, и затем поймал Танни за левый локоть. Танни хотел на этом остановиться. «Прекрати, пожалуйста, Эрнест», – сказал Танни. Но Эрнест продолжал наносить удары. Танни сказал про себя: «Эрнесту нужен несильный, но хороший удар по печени». И он нанес Эрнесту такой удар. Эрнест съежился, лицо его посерело, но он не упал. «Следующие несколько часов Эрнест был совершенно очаровательным», – заметил Танни.

1947-й год стал для Эрнеста и его семьи annus horribilis [ужасным, тяжелым годом. – Прим. пер.]. В апреле Патрик готовился к вступительным экзаменам в колледж и жил в маленьком домике в «Финке». Когда у Грега начались весенние каникулы, Патрик поехал к нему на Ки-Уэст, чтобы отдохнуть вместе с младшим братом. Полин еще в 1945 году, вскоре после своего пятидесятого дня рождения, купила себе спортивный автомобиль – новый кабриолет «Бантам». Патрик, недавно получивший права, видимо, разрешил Грегори сесть за руль. Через несколько минут они съехали с дороги и врезались в дерево рядом с «Каза Марина». Грег повредил колено, а Патрик ударился головой, но, казалось, без серьезных последствий. Вскоре после этого мальчики уехали в «Финку». Однако через какое-то время после приезда, отправившись на рыбалку с братом и Рене Вильярреалом, Патрик начал вести себя странно. Вернувшись в «Финку», он попросил кастрюлю с горячей водой и чашку чая, а когда Рене принес все это в его домик, Патрик стал жаловаться, что вода грязная. Он начал громко кричать на повара Рамона – которого рядом с ними не было.

Тут же плотным и быстрым потоком полетели взаимные обвинения. Родители спорили, кто несет ответственность за то, что произошло с Патриком после аварии. Однако непоправимое случилось во время аварии, а не после. Эрнест положил Патрика на плетеный шезлонг в главном доме и стал гладить его по голове. Патрик сумел сдать вступительные экзамены на следующий день в Гаване, но в тот же день стал очень возбужденным. Эрнест позвонил доктору Карлосу М. Коли, по прозвищу Куку, своему приятелю по рыбалке. Врач дал Патрику успокоительное, но на следующий день тот был в бреду и скоро впал в ярость. Патрика пришлось изолировать.

Семья Патрика оказалась лицом к лицу со страшным испытанием, поскольку здравый ум мальчика – и его жизнь – оказались на волоске. Мэри в самом начале пришлось уехать, потому что тяжело заболел ее отец в Чикаго, попытавшись «лечиться» от рака простаты с помощью «христианской науки», пока, совершенно изможденный, не свалился в постель. Эрнест уложил Патрика в собственную кровать и спал прямо под дверью, на соломенной циновке в гостиной, практически без перерыва в течение следующих трех месяцев. Полин приехала из Ки-Уэста в середине апреля, и они с Эрнестом оставили разногласия, чтобы заботиться о сыне.

Сначала все надеялись, что все продлится самое большее несколько недель, и Патрик полностью выздоровеет. К Коли был вызван доктор Хосе Эррера Сотолонго, и в конце концов созваны врачи со всего острова. Доктор Эррера сказал, что состояние Патрика предшествует слабоумию и что вызвано оно либо напряжением из-за сдачи экзаменов, либо кризисом католической веры. Религия и в самом деле была центральной темой бреда Патрика; другой темой были puta [исп. проститутки, шлюхи. – Прим. пер.]. Местный священник[72] Дон Андрес, который станет одним из тех, кто выхаживал Патрика, поначалу даже не мог войти в его комнату, чтобы Патрик не обругал его воплощением дьявола – поэтому Дона Андреса скоро все станут называть Черным священником. Эрнест не без гордости отметил, что язык Патрика иногда представлял собой чистую поэзию.

Эрнест и врачи поначалу тревожились, что к Патрику нельзя было подойти, чтобы он кого-нибудь не поцарапал или не укусил. Но состояние мальчика все ухудшалось – он становился все более жестоким – и его постоянно приходилось фиксировать. Сински (Хуан Дуньябейтья), в иных случаях совершенно бесполезный, доказал свое мужество стойкой помощью в уходе за Патриком. Помогали и брат доктора, Роберто Эррера, и Дон Андрес, и нередко Феликс Арейто, игрок в джай-алай, по прозвищу Эрмуа. Сначала врачи советовали Эрнесту положить Патрика в больницу, как только стало ясно, что положение мальчика очень тяжелое. Но Эрнест решил, что Патрик останется дома, и был непреклонен. В любой больнице, говорил Эрнест, персонал, скорее всего, будет обращаться с Патриком грубо и жестоко в отместку за травмы, которые мальчик попытается им нанести. И при этом он чувствовал, что не может нанять сиделку или кого-то другого для выполнения обязанностей, которые он, Полин и его друзья взяли на себя. Эрнест сказал Мэри, что способен сохранять сдержанное «спокойствие и доброжелательность», и, конечно, у него есть силы и физическое здоровье ухаживать за сыном. Эрнест взял со всех клятву сохранить случившееся с Патриком в тайне, и сам проявлял в письмах большую сдержанность ради его будущего. Если бы об этом узнали и мальчику сложно было бы объяснить, что с ним произошло, это могло бы в будущем причинить ему неприятности.

Патрик отказывался есть – Эрнест считал, что он воображает себя пленным бойцом Сопротивления, объявившим голодовку – и когда его заставляли есть, держал пищу во рту и потом выплевывал ее в своих сиделок. Он не мог проглотить слюну. Он вырывал трубки, когда его пытались кормить через нос, и потому через пять дней после начала болезни Патрику начали давать питание ректально – и перед этой ужасной процедурой его приходилось полностью обездвижить и утихомирить. Патрик получал питание капля за каплей, по сто капель в минуту, и все испытание длилось полтора часа. Но несмотря на это, его вес снизился к началу августа до восьмидесяти восьми фунтов.

Патрик узнавал Полин, но в остальном она мало что могла для него сделать – она была недостаточно сильной физически. Она делала кое-что по дому и наблюдала за меню и приготовлением пищи. До того Мэри, поскольку она вынуждена была находиться далеко вместе со своими родителями, написала Полин с просьбой располагаться в ее спальне и сообщила, где в шкафу она сможет найти чистые рубашки и шорты. К 18 мая, когда Мэри приехала в «Финку», Полин улетела на Ки-Уэст недолго отдохнуть. Когда она вернулась на Кубу, обе женщины выяснили, что очень хорошо ладят. Они шутили о том, что стали выпускницами университета Хемингуэя, но Полин была, кажется, очень серьезна, когда назвала Мэри «первоклассной женой, которую мистер Хемингуэй привез с войны. Полагаю, она – лучшая во всем, что касается внешнего вида, обаяния, интеллекта и привлекательности в целом. Она, конечно, мне очень нравится. Милая девочка». Эти женщины были совсем разного типа, однако они нашли точки соприкосновения, и это был не только Эрнест. Тем летом, пока продолжалось испытание Патрика, Мэри уехала на Ки-Уэст, выздоравливать в доме Полин после кишечной инфекции, и они с Полин будут регулярно встречаться, как подруги, после того как Патрик выздоровеет.

И хотя Эрнест часто писал Мэри, он не оставил записей о том, какой ему видится вся эта ситуация в целом, поэтому мы не знаем, что он думал по поводу общего прогресса сына или его отсутствия. Он редко высказывал надежду или опасения по поводу выздоровления Патрика – или того, что этого может не случиться. В письмах к Мэри Эрнест в основном сообщал, сколько времени ему удалось поспать предыдущей ночью. (Кажется, ему приходилось спать меньше четырех часов.) Сиделки Патрика – обычно Эрнест, Сински, Дон Андрес и доктор Эррера – каждую ночь собирались в гостиной «с бутылками спиртного, необходимого им, чтоб самим полечиться – «химическими соединениями», под которыми подразумевали главным образом джин».

Для всех было совершенно ясно, что Патрик стал психопатом. Психиатрический диагноз прошел долгий путь с тех пор, когда родителям Патрика казалось, наверное, что мальчик стал шизофреником и может провести в лечебном учреждении всю свою жизнь. В позднем письме Эрнест крайне жестко высказывался о том, какую роль Полин сыграла в болезни Патрика, и упрекал ее, что она позволила ему играть в теннис и спать на улице после аварии. Более того, он писал: «В семье Полин дети, и это долгая история, проявляли склонность косячить в подростковом возрасте… П., вероятно, все равно бы накосячила, и авария просто дала толчок». Эрнест прекрасно знал – во‑первых, знал о депрессии своего отца, которая привела его к самоубийству. Но все это будет позже: пока Патрик болел, он не тратил время на спекуляции, упреки или обвинения – он просто заботился о сыне.

В июле новый врач посоветовал провести несколько шоковых процедур. В те дни, когда еще не было нейролептиков и психически больным делали лоботомию, электрошок казался единственной оставшейся возможностью для пациента в состоянии Патрика. Отчаявшиеся родители дали согласие. Первую процедуру Патрику сделали в «Финке», в пристройке у бассейна, и после этого он уже мог ездить в местную больницу. Процедуры проводились по вторникам, четвергам и субботам в течение шести недель. Эрнест сообщил Мэри (тогда она находилась на Ки-Уэсте), что у Патрика было «прояснение» после первой же процедуры, которая заняла приблизительно десять минут. Патрик был немного заторможен, но смог сам дойти до дома и съесть завтрак. Эти обычные движения, наверное, казались родителям просто чудом. Случай с Патриком был первым в семье Хемингуэев, в которой к шоковой терапии будут прибегать неоднократно, и все навсегда запомнят, что Патрику от шока стало лучше, когда положение его казалось совсем безнадежным.

Едва ли есть смысл рассматривать диагноз Патрика под современным углом зрения, однако вполне вероятно, что он, как и его отец, перенес травматическое повреждение головного мозга, которое тогда называлось сотрясением мозга. Такие травмы имеют следствием разные состояния, и нередко сопровождаются психозом. В некоторых случаях по-прежнему применяется электрошок, хотя большинству пациентов, у которых диагностируется посттравматическое повреждение мозга с психозом, сегодня выписывают нейролептики. Электрошок вернул Патрика в сознание. К ноябрю Полин отмечала: «Патрик замечательный, милый, внимательный, неэготичный и жизнерадостный, как и прежде». Изредка он бывал «немного заторможенным», «но вообще трудно было поверить, что это ужасное лето имеет к нему хоть какое-то отношение». Полин на сей раз сдержала свой острый язык и сказала Эрнесту, что он был «источником силы» и «неизменно добрым и внимательным во всех отношениях». Его поддержка «морального духа солдат» была совершенно необходимой в это тяжелое время. И хотя Эрнест иногда начинал жалеть себя, чаще ему удавалось отодвинуть эго и свои потребности в сторону, пока Патрик нуждался в нем.

Немаловажную роль в том, что Эрнест справился и с требовательным уходом за Патриком, и с собственными безумными тревогами, сыграли его сексуальные фантазии. В потоке писем к Мэри Эрнест предавался разнообразным фантазиям о том, в какой цвет она могла бы окрасить волосы, когда была в Чикаго или когда вернулась на Кубу. Ему нравилось представлять ее с серебристыми волосами, со смуглой от солнца кожей – такой он вскоре опишет Кэтрин, жену писателя из «Райского сада». Он много размышлял о цвете пепельный блонд: действительно ли он имеет такой дымчатый оттенок, от которого и произошло название? Мэри уехала из Чикаго с лимонным оттенком волос, и Эрнест считал, что его нужно изменить. Впрочем, он не был уверен насчет пепельного блонда и задавался вопросом, не будет ли лучше «лунный» блонд. Эрнест изучал разные краски для волос и вредное воздействие и постоянно советовал Мэри прибегнуть к процедурам горячей обработки волос масляными препаратами, указывал на вред хлорированной воды и на то, как сложно добиться более светлого оттенка белокурых волос («может, что-нибудь вроде дымчато-серебристого?» – спрашивал он), и какой вред это приносит волосам. Даже когда он просто писал эти слова и думал о волосах Мэри и о том, что они называли ее «местом», мистер Скруби часто вставал по стойке «смирно», признавался Эрнест.

Эрнесту понравилась идея, что Мэри могла бы окрасить волосы в рыжий цвет. Некоторое время он развлекал себя этим образом, но затем отверг его, как слишком рискованный, если учесть, сколько времени она летом проводила в бассейне. (Это не помешало ему фантазировать, что Мэри могла бы покрасить волосы в рыжий к его дню рождения). Он начал мечтать о том, как бы покрасить собственные волосы, которые теперь быстро седели, в рыжий – цвет осенних листьев – и сказал Мэри, что «Кэтрин» похудела и отрастила волосы.

Однажды одинокой ночью в «Финке», после того как Патрик вечером успокоился, Эрнест решился на смелый шаг и покрасил свои волосы в рыжий цвет. Он был немного пьян, говорил он позже, и когда проснулся на следующее утро, то «наложил в штаны» со страху. Его волосы были «красными, как начищенный медный горшок или новенькая отчеканенная монета». У Эрнеста мелькнула мысль, о чем все – слуги, Сински и остальные – могут подумать. Но он вспомнил один пример и почувствовал себя лучше: точно так, как когда-то Кастер отрастил длинные волосы, но солдаты по-прежнему уважали его, так и «войско» Эрнеста – Сински и компания должны были смотреть на него. Он высказался вполне в духе яркой Грейс Хемингуэй: «Если девушка имеет право красить волосы, то и я имею». Объясняясь с «солдатами» по поводу медного цвета волос, Эрнест сказал, что по ошибке вымыл голову оставленным Мартой шампунем. Эрнест сообщил Мэри, будто друзья и слуги сказали ему, что он помолодел на пятнадцать лет. Эрнест был так окрылен успехом, что начал обдумывать идею перекраситься в блондина, но Мэри вернулась раньше, чем он смог реализовать фантазии.

Без сомнений, Мэри улучшила жизнь Эрнеста и предоставила ему пространство озвучить – и реализовать – собственные фантазии, отнеслась к ним серьезно, хотя и не без юмора, и с пониманием. В мемуарах Мэри вскользь упоминает о том, что обесцветила волосы, когда впервые приехала на Кубу, в подарок Эрнесту. Она отметила, что он был «очарован» результатом. «Это глубоко укоренилось в его эстетике, – писала она, – какая-то мистическая преданность белокурости, чем светлее, тем лучше, я так никогда и не узнала почему». И если он хотел писать ей от имени Кэтрин, она готова была отвечать ему от имени Пита.

* * *

В разгар борьбы с болезнью Патрика, 17 июня, Эрнест получил телеграмму от своего издателя Чарльза Скрибнера III, который сообщал ужасные новости: Макс Перкинс умер. Он столько работал, был так измотан, истощен, так загонял себя, что когда слег с плевритом и пневмонией, то почти сразу отошел в мир иной. Макс никогда не был ни крепким, ни здоровым – при росте пять футов десять дюймов он весил всего лишь 150 фунтов – и когда он умер, ему было только шестьдесят три года. Смерть Макса оставила многих авторов «Скрибнерс» безутешными. Когда биограф Перкинса А. Скотт Берг назвал его «редактором гениев», он имел в виду троицу лучших писателей Америки: Фицджеральда, Хемингуэя и Томаса Вулфа. Но у Перкинса под крылом было много других авторов, в том числе Марджори Киннан Роулингс, Тейлор Колдуэлл, Вэнс Бурджайли, Джеймс Джонс, Алан Патон и другие, чьих имен мы уже не помним.

Краткий обзор переписки между Максом и его авторами был бы очень показательным. С Вулфом, например, Макс проводил многоплановую работу: прежде всего, он сокращал текст, превращая лавину цветущей прозы в управляемый поток. Он мысленно помещал себя в мир Вулфа, погружался в его героев и истории и помогал автору вернуться к мысли, если тот сам терял нить. Он способствовал психическому здоровью Вулфа как своего рода врач по вызову и был посредником, при случае занимаясь решением личных проблем Вулфа, или руководил им, ведя его через внешний мир – и точно так же он проводил рукописи Вулфа через все этапы издательского процесса: редактирование, корректорскую правку, издание, сбыт, продажи и рекламу.

Роль Перкинса во взаимодействии с Фицджеральдом была совершенно иной, потому что во всем, что касалось литературы, Скотт был профессионалом. Ему не нужны были построчное редактирование или пересмотр содержания; важнее всего была инстинктивная реакция Перкинса на все, что сейчас писал Скотт: поправить его, если он упирался в тупик, или подбодрить, если начинал сомневаться в ценности самой книги. Он превосходно умел работать над заглавиями. Макс стал очень близким другом Скотта, но ему не было нужды брать на себя эмоционально тяжелую отцовскую роль, какую он играл в жизни Вулфа.

Эрнесту, как и Скотту, Макс стал очень хорошим другом. Макс подбадривал Хемингуэя, когда тот испытывал неуверенность, и переориентировал, если он сбивался с пути. Макс приглядывал за книгами Эрнеста на всех этапах издательского процесса с той же отлаженностью, что и за книгами Вулфа и Фицджеральда – а это был далеко не автоматически гладкий процесс с такими вспыльчивыми авторами. Когда Эрнест спрашивал – и только когда Эрнест спрашивал, – Макс делился мнением по поводу названия или концовки. Но на этом его редакторская работа заканчивалась. По большому счету, никто не трогал произведений Эрнеста – и в том числе Макс Перкинс. В письме Чарли Скрибнеру, написанном сразу после смерти Макса, Эрнест утешал Чарли и говорил, что не переменит издателя и что Макс «не сократил ни одного абзаца моих книг и не просил меня внести изменения ни в один абзац».

Своему первому издателю, Горацию Ливрайту, Эрнест дал указание не вносить никаких изменений в роман «Вешние воды» без его явного разрешения. Напустив на себя высокомерный вид, неестественный для автора его возраста и положения, Эрнест запугивал Ливрайта: «Если изменить хотя бы слово, то все повествование зазвучит фальшиво». При этом он свободно допускал, что орфографические и пунктуационные ошибки нужно исправить и заметил Ливрайту по этому поводу: «Гольф многое потерял бы, если бы на зеленом покрытии разрешили крокетные молотки и бильярдные кии».

И все-таки в этих воспоминаниях Эрнест предстает более добродушным, чем был на самом деле. Макс рассказывал Марджори Киннан Ролингс, что произошло, когда однажды он «рискнул высказать важные критические замечания о книге Хемингуэя». Эрнест выругался и рявкнул: «Почему бы тебе не позвать Тома Вулфа написать за меня?» И Чарли Скрибнер, ставший после смерти Макса неофициальным редактором Эрнеста, к своему вечному огорчению, узнал, что любую точку в тексте Эрнеста можно исправить только на свой страх и риск.

Арнольд Гингрич, редактор Эрнеста в «Эсквайре», рассказывал, каково это – править писателя, который верил громким хвалебным словам в свой адрес. Однажды днем, на «Пилар», Эрнест и Арнольд разговаривали о том, что использование прототипов реальных людей в художественной литературе, бывает, льстит оригиналам. «Это как если бы Сезанн придал сельской сцене твои черты», – заметил Эрнест. Гингрич подумал, что он шутит, и спросил, не перепутал ли Эрнест профессию. «Не совсем, – продолжал Эрнест. – Чего я не могу вдолбить в твой пенсильванско-голландский череп, так это того, что ты имеешь дело не с каким-то наемным писакой из спортивного отдела чикагской «Дейли ньюз». Ты просишь внести изменения в книгу человека, которого уподобляли Сезанну за то, что он привнес «новый способ видения» в американскую литературу». Гингрич потерял дар речи.

«Когда Макс умер, мне казалось, я не выдержу этого, – писал Эрнест другому редактору «Скрибнерс». – Мы так хорошо понимали друг друга, что умерла как будто часть меня». Макс и Эрнест были друзьями больше двадцати лет. «Ты самый мой надежный друг», – сказал ему Эрнест в 1943 году. Макс был одним из немногих людей, с которыми Эрнест никогда не порывал отношений. Со смертью Макса Эрнест утратил творческое сознание; с этого момента он, казалось, не имел ни одной настоящей идеи, о чем писать и что публиковать, и часто принимал неправильное решение насчет и того и другого. И еще со смертью Макса Эрнест утратил эмоциональный «якорь»: Макс был постояннее семьи и более терпимый, чем друзья. Казалось, он понимал Эрнеста как никто другой, и Эрнест никем не мог его заменить.

За неимением таких настоящих друзей Эрнест водил за собой вездесущий кубинский отряд, который безотказно откликался на его настроение и капризы и был готов потакать прихотям. В целом Эрнест смирился с ситуацией как она есть и искал настоящих друзей в другом месте. Поскольку он был неспособен поддерживать отношения с равными себе, он начал, как и раньше, искать дружбы молодых людей, которые выполняли бы при нем роль младших братьев – людей хотя бы в некотором роде образованных, кого он мог научить рыбалке или стрельбе, писать рассказы, обращаться с женщинами и все делать правильно – выбирать вино, давать клички кошкам, все.

Одним из таких молодых товарищей был его настоящий младший брат Лестер. В детстве и юности Эрнест почти не виделся с самым юным Хемингуэем, родившимся в 1915 году, пока младший брат не объявился на Ки-Уэсте в 1934 году, где он провел несколько месяцев. Эрнест встретил Лестера еще раз в Лондоне во время войны; Лестер тогда уже был журналистом и служил в войсках связи. Ирвин Шоу, также состоявший в этом подразделении, нарисует яркий (и убийственный) портрет Эрнеста и Лестера в своем военном романе «Молодые львы» (1948). Лестер, который хотел стать писателем, обратился к Эрнесту после войны и попросил помочь ему с местом в кубинском издании «Тайм», приложив к письму черновик своего романа о войне. Эрнест написал в ответ доброе и великодушное письмо и в то же время прямо сказал о сильных и слабых сторонах романа. Он не мог помочь Лестеру с работой, но предлагал одолжить ему любую сумму и в любое время. Потом добрался и до романа: он считал, что одна его часть была первоклассной и посоветовал Лестеру сделать из ее центрального эпизода рассказ, который Эрнест с радостью отослал бы знакомым редакторам в журналы: он только предложил Лестеру дать другое имя своему герою Рику, чтобы его не путали с героем самого Хемингуэя, Ником Адамсом. Но в остальном над романом нужно было еще много работать. Любовная история «не очень», роман не является «единым целым», и его нужно переписать. Лестер продолжал упорствовать и написал еще четыре романа, и один из них будет издан в 1953 году.

Лестер был в корне неприятен старшему брату в целом. Поразительно красивый в юности, Лестер напоминал Эрнеста ростом и выправкой, но имел неудачное сходство с Грейс Хемингуэй, и Эрнест не мог с этим примириться. У Лестера был зычный голос и огромная энергия, и Эрнеста смущал его безмерный энтузиазм. В письмах к Баку Лэнхему Эрнест ужасно переживал, что Лестер не показывал себя на войне с хорошей стороны; когда Лестер еще не сделал ничего, что выставило бы его в черном свете в глазах Эрнеста, тот тем не менее осуждал военную деятельность Лестера, вероятно потому, что, в отличие от его собственного сына Джека, чьи деяния наполняли Эрнеста гордостью, Лестер не совершил на войне ничего героического.

Более значимым, впрочем, был тот факт, что, в отличие от других молодых мужчин, с которыми Эрнест взаимодействовал в годы войны и после нее, Лестер имел огромное эго и не мог согласиться на обязательную, неуловимо подчиненную роль, которую предпочел бы Эрнест. «Эрнест не мог быть слишком довольным жизнью, если рядом с ним не было брата по духу, меньшего брата, – писал Лестер позже. – Ему нужен был тот, перед кем он мог хвастаться и кого мог обучать. Он нуждался в безоговорочном восхищении. Если меньший брат выказывал благоговейный трепет, это становилось отличной помощью в отношениях». Лестер, похоже, понимал, что его присутствие немного раздражает старшего брата.

Несколько сильных кандидатур на роль младшего брата появилось в послевоенные годы. Одним из таких был Питер Виртель, молодой красивый сценарист с немецкими корнями. Родители Питера, писатели Залька и Бертольд Виртель, относились к сливкам голливудского общества. Помимо прочего, Залька снималась в фильмах и держала салоны для киношной интеллигенции. Жена Питера Вирджиния, поразительная красавица, которую все называли Джиджи, родилась в Питсбурге и была на шесть лет моложе своего мужа. До Питера она была замужем за писателем Баддом Шульбергом и высказывала активные взгляды среди голливудских левых. Питер и Джиджи познакомились с Эрнестом на лыжном курорте в «Хижинах Макдональда» в Кетчуме зимой 1947/48 года. Питер был на двадцать лет младше Эрнеста. Он вспомнил, что видел того на голливудском показе «Испанской земли» в 1937 году. Питер, будучи писателем, давно восхищался Эрнестом. Роберт Капа предупредил его, что Эрнест тоже может оказаться в Сан-Валли. Джиджи повстречала Эрнеста рядом со своим коттеджем, они завязали беседу, и за этим последовало знакомство с супругами. Эрнест и Мэри пригласили молодую пару на обед с Гэри Купером и его женой. Эрнест оставался невозмутим, когда Джиджи позже раскритиковала «реакционные» политические взгляды Купера, и лишь ответил, что сам он не согласен с обоими друзьями, занимающими позиции на разных краях политического спектра. Обе пары быстро подружились, хотя Питера и озадачили некоторые рассказы Эрнеста, в особенности об одном местном проводнике, который спросил Эрнеста, почему он не ходит на лыжах. Эрнест (который действительно совершенно необъяснимо отказался от лыж) посчитал вопрос оскорблением, отвел проводника в сторону и угрожал вырезать его печень охотничьим ножом. Обращая внимание на странную стенографическую речь Эрнеста и «элемент тестирования» при встречах, Питер заметил: «Стало понятно, что он жил в каком-то своем мире». Вскоре после знакомства Питер передал Эрнесту экземпляр своего первого, успешного, романа «Каньон» (1940), и Эрнест сказал, что он ему очень понравился.

Их дружба станет крепче, когда через пять месяцев Питер приедет на Кубу вместе с Джоном Хьюстоном, человеком необычайного масштаба, и его женой Эвелин. Виртель и Хьюстон задумали снять фильм «Чайна Вальдес» (который выйдет в прокат под названием «Мы были чужими» в 1949 г.), рассказывающий о заговоре против кубинского диктатора Херардо Мачадо. Испытывая временные трудности со сценарием, режиссер и автор сюжета решили отдохнуть на Кубе и одновременно поискать здесь места для съемок.

Хьюстон и Виртель писали сценарий на основе настоящих событий. По сюжету заговорщики взрывают на кладбище Гаваны бомбу в тот момент, когда Мачадо с членами правительства присутствует там на государственных похоронах. И Эрнест, и Мэри посоветовали им освежить свой взгляд на кубинскую политику, и Хьюстон с Виртелем, выбравшие эту тему, потому что она была похожа на «увлекательный рассказ», были озадачены. Как Питер и ожидал, Хемингуэю и Хьюстону было нелегко друг с другом, огромное эго мешало им завязать нормальные отношения. Питеру дважды приходилось вмешиваться, чтобы помешать им начать драку.

Питер и Джиджи быстро подружились с Хемингуэями. Эрнеста очень привлекала Джиджи, кокетливая и очаровательная брюнетка, однако она стала лишь еще одной «звездочкой» его целомудренной плеяды, которой он постоянно исповедовался в своей любви. Эрнест восхищался биографией Питера, который сначала служил морским пехотинцем, а затем стал офицером Управления стратегических служб, его мастерством лыжника и в целом прекрасной физической формой, дружбой с Марлен Дитрих и непринужденными отношениями с другими знаменитостями. Самое главное, Эрнест интересовался литературным творчеством Питера и очень огорчался оттого, что Питер писал сценарии к фильмам – Эрнест считал это гарантированным писательским крахом. Фильмы, снятые по книгам и рассказам Эрнеста, так или иначе разочаровали его, и хотя Голливуд, несомненно, был бы счастлив, если бы Эрнест решил сам писать сценарии, он предпочел использовать свои ресурсы с умом и считал, что и другие писатели должны так же поступать.

Эрнесту пришла в голову мысль о том, что они с Питером могли бы написать вместе книгу. Он обрисовал несколькими штрихами сюжет: катер-ловушка, очень похожий на «Пилар», наталкивается на немецкую субмарину, и за этим следует яркий, но неравный бой. Эрнест предложил написать главы, посвященные катеру-ловушке, а Питер должен был рассказать о германской подлодке. Эрнест предсказывал, что получится бестселлер и они разделят доходы пополам, и это позволило бы Питеру, как выразился Эрнест, больше никогда «не заниматься проституцией для Голливуда». И хотя Питер был польщен и испытывал соблазн, он сомневался, что сможет правдоподобно написать, даже проделав большую исследовательскую работу, о немецкой подводной лодке. Кроме того, он предвидел, что сотрудничество с Эрнестом будет крайне трудным – он знал, как тяжело ему было работать с Джоном Хьюстоном. Питер провел «пару бессонных ночей», обдумывая предложение Эрнеста, и все-таки отказался, но при этом предлагал сохранить их дружбу. Эрнест, отвечая на это письмо, сделал вид, что не понял Питера, и говорил, что с нетерпением ждет встречи, на которой они могли бы обсудить дальнейшие действия.

Вскоре после приезда Виртелей Эрнест познакомился с молодым человеком, который станет ему другом до конца жизни и настоящим Босуэллом – и в этой роли будет возбуждать много споров. [Босуэлл – т. е. биограф, который в подробностях записывает жизнь другого и получает информацию из близкого знакомства с субъектом; от имени Джеймса Босуэлла, шотландского мемуариста, автора «Жизни Сэмуэла Джонсона». – Прим. пер.] Аарон Эдвард Хотчнер, которого все называли Эд, родился, как и первые три жены Эрнеста, в Сент-Луисе в 1920 году (с Питером Виртелем они были одногодки). Он закончил Вашингтонский университет (как Полин), получил там юридическую степень и некоторое время занимался юридической практикой – этот опыт поможет ему в будущей карьере писателя, редактора и бизнесмена. Когда они с Эрнестом познакомились в мае 1948 года, Хотчнер был штатным автором «Космополитен», где тогда печатались выдающиеся литераторы.

«Космополитен» планировал выпустить номер, посвященный будущему, и обратился с просьбой к экспертам в различных сферах высказать свое мнение по этому вопросу относительно своей области деятельности. Эда Хотчнера журнал отправил в Гавану, чтобы тот вытащил из Хемингуэя статью о будущем литературы. Эрнест согласился встретиться с Хотчем, как он станет называть своего нового друга (Эд будет называть его Папой с самого начала), в баре «Флоридита». Здесь он представил журналисту «Двойного папу», напиток типа дайкири, который Эрнест изобрел сам: двойная порция вспененного рома со льдом, свежий сок грейпфрута и лайма и никакого сахара. Хотч пытался не отставать от Эрнеста с «Двойным папой», но без успеха. На следующий день они отправились порыбачить на «Пилар», и Эрнест, узнав, что журнал предлагает более чем приличные 15 000 долларов за статью, согласился ее написать. Вскоре он пообещал журналу, через Хотча, два рассказа, а потом и права на будущий роман.

Хотч был не самым перспективным кандидатом на роль меньшего брата Эрнеста. Невысокий, конопатый и невзрачный, он был сыном коммивояжера, начинал с самых низов и сначала тянул лямку журналиста при армии во Вторую мировую войну (об этом они с Эрнестом, кажется, не разговаривали). После сорока Хотч превратится в плодовитого автора, но молодым человеком публиковался очень мало. И все же их с Эрнестом крепнущая дружба помогла ему найти свою нишу, и Хотч стал адаптировать рассказы и романы Эрнеста для телевидения, а иногда для сцены и кино. Труды Хотча на этой ниве принесли Эрнесту желанные деньги и рекламу.

Сразу после знакомства Хотч и Эрнест начали вынашивать совместные планы разных проектов, однако статью о будущем литературы Эрнест передумал писать. Хотч договорился об авансе за два рассказа (которые так и не появятся в «Космополитене»), но Эрнест отказался от всех авансов ради будущих романов «Райский сад» и «Острова в океане»; он заявил, что не может писать, если кто-то дышит ему в затылок.

В сентябре Эрнест на время отложил творческие планы, и они с Мэри отправились на борту «Ягайло» в Италию, в свой запоздалый медовый месяц. Питеру Виртелю Эрнест сообщил, что надеется порыбачить с кормы небольшого судна, что, конечно, было невозможно. Они сошли на берег в Генуе и проехали на автомобиле через Стрезу и Кортину, вокруг озера Маджоре – по всем старым любимым местам, которые Эрнест описал в романе «Прощай, оружие!». Северные итальянцы оказали ему очень теплый прием; Альберто Мондадори, один из двух его итальянских издателей, сообщил об огромных продажах книг Эрнеста на итальянском.

Именно в эту поездку Эрнест начал тянуться к людям из высшего общества, к кому раньше он был равнодушен, несмотря на дружеские отношения со знаменитостями и плейбоями вроде Уинстона Геста и Томми Шевлина. Его новые друзья были на голову выше прежних на социальной лестнице – родовитые члены старинных европейских аристократических семей. В Кортине, например, он познакомился с графом Федерико Келером, который так же, как Эрнест, был увлечен охотой и рыбалкой, и постарался укрепить с ним дружбу. Хемингуэям так понравилась Кортина, что они решили снять на окраине города дом, «Виллу Априле», в декабре. Мэри думала кататься на лыжах, а Эрнест – охотиться и рыбачить, как в Сан-Валли.

В конце октября они приехали в Венецию, остановились в «Гритти-палас», и Эрнест скоро обнаружил поблизости бар «У Гарри». Город очаровал обоих. Тут же Эрнест узнал об острове Торчелло в венецианской лагуне, который показался ему более спокойным; они сняли номер в «Локанда Чиприани» на острове, здесь Эрнест по утрам писал, во второй половине дня охотился на уток, а вечером отлично ужинал в хорошем ресторане при гостинице. Он работал над рассказом о полковнике в отставке, который охотился, как сам Эрнест, и по мере того, как рассказ обретал форму, он начинал спрашивать себя, нельзя ли сделать из него роман. Ноябрь Мэри провела в Фьезоле недалеко от Флоренции, вместе со своими друзьями Аланом и Люси Мурхед, и познакомилась здесь с Бернардом Беренсоном – который станет восторженным корреспондентом Эрнеста, хотя двое мужчин никогда не будут встречаться. Эрнест же безмерно наслаждался жизнью на Торчелло.

Карлос Бейкер сообщает, что Эрнест после нескольких поездок по северу Италии так полюбил Венецию, что стал представлять, будто он защищал этот город в Первую мировую войну. Фоссальта находилась недалеко от Венеции, и Эрнест поехал взглянуть на места, где был ранен, по-видимому позабыв, что уже приезжал сюда раньше, в 1922 году. Его сопровождала Фернанда Пивано, переводчик романа «Прощай, оружие!», который раньше не издавался на итальянском языке. Пивано очень интересовала Эрнеста, потому что ее арестовали вскоре после того, как она принялась за перевод, еще в 1943 году (в то время роман планировало выпустить издательство «Эйнауди»). Муссолини наложил на публикацию этой книги запрет, потому что в ней итальянская армия представала не в лучшем свете, особенно в описании битвы при Капоретто. Эрнест решил, что Пивано нужно увидеть места, описанные в разных сценах романа. (Ее перевод появится в 1949 году). Фоссальта, к огромному разочарованию Эрнеста, сильно изменилась. Там, где когда-то находилось поле боя, теперь зиял кратер. Эрнест представил, как испражняется на этом месте – странный, но, пожалуй, понятный импульс. Однако вместо этого он, вспомнив о древнем эквиваленте дерьма, деньгах (прости, Фрейд), выкопал небольшую ямку и набил ее десятитысячелировыми банкнотами, что-то около 15 долларов. Он не хотел думать, что был ранен в таком невзрачном месте, и скорее предпочел вообразить себя защитником Венеции при атаке австрийцев.

В декабре Хемингуэи познакомились с братом Федерико Келера, Карло. Он взял Эрнеста поохотиться на куропаток в болотах нижнего течения реки Тальяменто, недалеко от Адриатического побережья, и затем на рыбалку в имение друга Карло, барона Нанука (или Наньюки) Франкетти; отец Нанука дал ему и его сестре Афдере африканские имена, и Эрнеста это заинтриговало. Как-то раз Карло пригласил на выходные в охотничий домик Франкетти свою восемнадцатилетнюю подругу, Адриану Иванчич. В пятницу они с Эрнестом должны были забрать ее на перекрестке возле дома Иванчичей, но завели разговор о Первой мировой войне и забыли о времени, заставив Адриану прождать под дождем. Когда они добрались до охотничьего домика Франкетти, Адриана села у камина, чтобы просушить свои роскошные длинные темные волосы. Расчески у нее не было. И тут Эрнест совершил поступок, который, наверное, показался ему верхом романтики, начиная при этом погружаться в похотливые фантазии: он сломал свой гребень пополам и отдал одну половину Адриане.

Эрнест был сражен. Несмотря на то что через год ему исполнялось пятьдесят лет, он продолжал вести себя так, будто у него начинался новый любовный роман. Он как будто бы установил правило: расставаться с женой, когда появлялась новая женщина – Скотт Фицджеральд однажды сказал, что его друг менял женщину с каждой книгой. Эрнест, похоже, рассчитывал, что его ухаживания за Адрианой не встретят абсолютно никакого сопротивления – что юная венецианка ответит взаимностью на его любовь и что ее семья будет счастлива выдать замуж молодую родовитую Адриану за эксцентричного американского писателя средних лет, который к тому времени будет уже четыре раза разведен. Эрнест давно привык к тому, что желанные женщины влюблялись в него, и ему пришлось, пожалуй, очень резко пробудиться, что глубоко задело его.

Адриана позднее рассказывала, что, когда она забралась в автомобиль Карло, Эрнест на первый взгляд показался ей стариком – хотя, присмотревшись, она поняла, что он, наверное, не так уж и стар, как выглядит. Мужчины предложили ей выпить из фляги, но она отказалась. Что бы ни случилось в тот охотничий уик-энд в доме Франкетти, никаких записей об этом не осталось. В следующие месяцы Эрнест несколько раз виделся с Адрианой и безумно влюбился в нее. Почти сразу он понял, что не сможет взять ее штурмом, как поступал в прежние годы, потому что Иванчичи были очень древним родом. Они вели свое происхождение с одного из островов Далмации. Их торговые суда путешествовали по всей Европе. В семнадцатом веке Антон Луиджи Иванчич перевез семью из Далмации в Венецию, где они заняли подобающее им место среди венецианской аристократии; считалось, что Иванчичи были одним из пяти главных семейств города. Дед Адрианы, по ее словам, был владельцем «Гранд-отеля», в котором останавливалась королева Виктория. Со своей семьей он занял изящный старинный палаццо на Калле-де-Римедио, рядом с площадью Сан-Марко. Отцу Адрианы, Карло, было присвоено звание Grandissimo Ufficiale Dottore за деятельность на благо города, особенно за электрификацию. Во время недавней войны, когда Северная Италия еще удерживалась немцами, Карло Иванчич помогал наладить маршруты снабжения итальянцам, сотрудничавшим в подполье с союзниками. Джанфранко, старший из трех братьев Адрианы, сражался против Роммеля в Северной Африке, в 1942 году был ранен, но поступил на службу в американскую разведку и подпольно работал в Венеции. В сентябре 1943 года Италия примкнула к союзникам, но северные регионы оставались под контролем немцев и подвергались атакам с воздуха. Загородный дом Иванчичей в Сан-Микеле был разрушен в 1945 году во время бомбардировок союзников, целью которых был ближайший мост; Карло и Джанфранко сбежали на велосипеде. Однажды Карло нашли убитым на узкой улочке в Сан-Микеле: он стал жертвой загадочных и запутанных связей между партизанами и их противниками. Драматическая череда семейных трагедий, с отчаянным романтическим подтекстом, возбуждала сочувствие Эрнеста.

Дора Иванчич не знала, что делать с этим белобородым американцем, который все больше претендовал на время и внимание ее дочери, и объяснения Адрианы ее не удовлетворяли. Внимание Эрнеста льстило Адриане, она чувствовала к нему симпатию – и какое-то время эти чувства продлятся, хотя вскоре, с ее стороны, флирт превратится в дружбу. Мать разрешила ей пойти с Эрнестом на обед в бар «У Гарри», когда узнала, что Мэри тоже там будет. Адриана, дебютировавшая в Венеции год назад, получила настолько прекрасное воспитание, насколько это было возможно в военное время. Она посещала католические школы для девочек и шесть месяцев училась в швейцарской школе. Несмотря на довольно неоднородное образование, она была умной и талантливой девушкой и проявляла большой интерес к искусству. И она была классически красива. Ясные зеленые глаза, безупречная оливковая кожа и рельефные скулы обрамлялись темными волосами, и тело было очень стройным. Она говорила на прекрасном английском, однако эксцентричные речевые обороты и сленг Эрнеста нередко запутывали ее, при том его «туристский» итальянский, хотя и выше среднего уровня, был плохим.

Эрнест привязался и к другим членам семьи Иванчичей, особенно к Джанфранко, который вел себя на войне как настоящий герой и перенес ужасные страдания. Джанфранко вскоре начнет сотрудничать с судоходной компанией «Сидарма», чья контора, по счастью, находилась в Гаване. Джанфранко подружился и с Эрнестом, и с Мэри, но через несколько лет именно с Мэри его свяжут близкие отношения. В своих мемуарах Мэри выразительно описывает Джанфранко – «восхитительные… глубокие темные глаза» – и едва упоминает Адриану. На Мэри произвело желание Эрнеста помогать истерзанной семье, однако она с опаской наблюдала за флиртом между ним и Адрианой. Она не столько ревновала, сколько боялась, что Эрнеста обидят или унизят. В голову ей приходили мысли: «Эрнест сплетает сеть, в которой сам может запутаться или пораниться». Впрочем, она понимала, что едва ли сможет сказать что-то такое, что оттолкнуло бы его от этих отношений.

В мае 1949 года Хемингуэи вернулись на Кубу. Рядом с домом они обнаружили три гнезда плачущих горлиц и цветущий жасмин, обвившийся вокруг массивного дерева сейба. В их отсутствие с северо-западной стороны дома была построена башня, план которой Мэри составила с немалой помощью Полин. Первый этаж башни отдали кошкам, изгнанным из комнаты в главном доме, которую позже Мэри превратила в комнату для гостей. На втором этаже хранилась огромная коллекция вещей Хемингуэев, а третий этаж, откуда открывался поразительный вид на Гавану, решили отдать под кабинет Эрнеста. Сама Мэри рассчитывала загорать голышом на крыше башни, это было одно из ее любимых занятий. Избавление от кошек в доме, которых теперь насчитывалось больше тридцати, стало огромным облегчением. Некоторые гости, и неудивительно, обращали внимание на запах от лотков. Однако Эрнест почти не пользовался кабинетом на третьем этаже. Он сказал Мэри, что скучает без привычных домашних звуков, и ему трудно без них писать.

Эрнест непрерывно трудился за пишущей машинкой, которую поставили на книжный шкаф в спальне, чтобы он мог печатать стоя. Во второй половине дня он обычно отправлялся на рыбалку или бесцельно бродил по «Финке». В июне его навестил Бак Лэнхем; свою жену Мэри он оставил дома. (Жену Бака все называли Питом – этим именем пользовалась и Мэри Хемингуэй в сексуальных играх с Эрнестом). Лэнхемы посетили «Финку» сразу после войны, но Пит Лэнхем и Эрнест не раз вступали в конфликт по любому поводу – начиная с корриды и заканчивая отношением Эрнеста к женщинам. Однажды Эрнест едва сдержался, когда уже был готов швырнуть бокал ему в лицо. Поэтому сейчас Бак приехал из Вашингтона один. В этот приезд он обратил внимание на – нередко – оскорбительное обращение Эрнеста с Мэри, которая, в свою очередь, с улыбкой наблюдала за тем, как Эрнест рассказывал о своих сексуальных подвигах. Она знала, что большая часть этих историй была выдуманной.

В начале июня Эрнест узнал радостные известия: Джек собирался жениться на Байре «Пак» Уиттлси, вдове военного, с которой познакомился на западе. Несколько месяцев Эрнест враждовал с Джеком из-за того, что тот ухаживал за другой женщиной, Нанси де Маринье. С Нанси, молодой вдовой и другом семьи, Джек познакомился в «Финке». Когда она уехала домой на Багамы, он последовал за ней, и Эрнест почувствовал тогда к нему необъяснимое отвращение. Он пришел в такую ярость, что угрожал лишить наследства старшего сына. С этого момента ситуация неизменно повторялась: Эрнест всегда бурно возражал против женщин, с которыми его сыновья собирались связать себя серьезными отношениями, хотя в конце концов, как правило, смирялся. Не обращая внимания на протест Эрнеста, 25 июня Джек сыграл с Пак свадьбу в Париже; Джулия Чайлд стала замужней подругой невесты, а Элис Б. Токлас – остававшаяся крестной матерью Джека после смерти Гертруды Стайн в 1946 году – стала самой популярной гостьей на празднике, который устроили в квартире Хэдли и Пола Морера. Эрнест смягчился, когда появились свадебные фотографии, а к тому времени, когда на свет родился их первый ребенок, девочка Джоан, или Маффет – первая внучка Эрнеста – все простилось. Эрнест не превратится в слепо обожающего дедушку – он почти не упоминает о внуках в письмах – и у них с сыном возникли новые сложности в отношениях из-за неудач в карьере Джека.

* * *

Весной Эрнест понял, что рассказ об американском полковнике, который охотится в венецианских болотах, стал заметно объемнее и начал приобретать форму романа. Наверное, он испытал большое облегчение, потому что конца «Райскому саду» или «морскому» роману не было видно. Герой повествования Ричард Кантуэлл, выпускник Вест-Пойнта, ветеран обеих мировых войн, находится в Испании во время гражданской войны в качестве эксперта (во многом как Чарли Суини, любимый друг Эрнеста и наемный солдат). После страшной битвы на полях Второй мировой войны он понижен в звании. Кантуэлл заводит роман с восемнадцатилетней красавицей, венецианской графиней, которой Эрнест сначала дал имя Никола, а потом – Рената.

Действие рассказа происходит в разных местах Венеции, ресторанах и в «Гритти-Палас». Рената зачем-то дарит или передает на время несколько семейных изумрудов полковнику; они занимаются любовью в гондоле. Большей частью они разговаривают, обедая в «Гритти», и Хемингуэй в мельчайших подробностях описывает дружбу Кантуэлла с метрдотелем. Кантуэлл пространно рассказывает Ренате (которая периодически уверяет его, что да, она еще слушает) о событиях на войне, которые частично были извлечены из биографии самого Эрнеста, но главным образом – из биографии Бака Лэнхема и старого приятеля Эрнеста, Чинка Дорман-Смита. Военная карьера Чинка, всегда сомнительная, пошла под откос после службы руководителем операций под командованием фельдмаршала Клода Окинлека в Северной Африке – именно это станет причиной опалы Кантуэлла. Кантуэлл подробно описывает битву на реке Пьяве в Первую мировую войну и излагает истории времен Второй мировой войны о боях в Нормандии и Хюртгенвальде и об освобождении Парижа.

Кантуэлл болен, он страдает от сердечного заболевания и высокого кровяного давления; самого Эрнеста несколько месяцев назад серьезно предупредили насчет давления. Полковник расстался с женой-журналисткой, в образе которой явно угадываются черты Марты. Первые страницы, описывающие утиную охоту полковника на рассвете в болотах под Венецией, кажутся многообещающими. Элегический тон повествования готовит читателя к тому, что вскоре произойдет: Кантуэллу всего лишь пятьдесят – Эрнесту исполнилось пятьдесят, когда он работал над этой книгой – и все же в конце он умирает, у него отказывает сердце, в одиночестве, на заднем сиденье своего «Бьюика», который ведет его шофер, по дороге в Триест. Эрнест даст книге очередной свой мастерский заголовок – «За рекой, в тени деревьев» – позаимствованный из последних слов «Каменной стены» Джексона: «Давайте перейдем реку и отдохнем в тени деревьев».

Это будет его самая слабая книга.

Глава 27

Эрнест любил животных, любил петушиные бои – и очень сильно. Много легенд ходит о его нежности к кошкам, или «киськам», как он их называл, хотя нередко факты искажаются. Легенда гласит, что в доме Эрнеста на Ки-Уэсте обитала целая стая кошек, за размножением которых никто не следил, и в результате на острове появилось целое племя шестипалых кошек, которые живут в доме Хемингуэя на Ки-Уэсте и по сей день. Патрик Хемингуэй заявил, что на Ки-Уэсте у Хемингуэев не было кошек, и сегодняшние кошки не имеют никакого отношения к Эрнесту Хемингуэю или его семье.

Кошки появились в поместье Эрнеста на Кубе. В 1947 году их было двадцать две: Литтлес, Бойс, Принцесса, Дядя Вилли, Бигот, Дядя Уолфи, Спенди, Шопски, Трасти и так далее, и каждая со своим, непохожим на других, характером. В переписке Эрнест и Мэри, которая тоже любила кошек, постоянно о них упоминают, делятся слухами и предположениями – это вообще характерная особенность их писем. Марта тоже любила пушистых зверьков, но, несмотря на привязанность, кастрировала нескольких котов, чтобы проконтролировать размножение, чем вызвала гнев Эрнеста. На первом этаже недавно построенной башни в «Финке» Мэри оборудовала специальную комнату для кошек, где были полки для сна, а полы можно было наклонить к водосточной трубе и легко полить из шланга. Эрнест беспокоился, что из-за нововведения кошки будут чувствовать себя отверженными, но вскоре все привыкли.

В рассказе, которым Эрнест поделился с Бонте Дуран, женой героя гражданской войны в Испании (Густаво Дуран вскоре присоединится к рядам друзей, на которых он стал нападать), можно разглядеть сложный характер чувств, которые Эрнест питал к этим животным. Пропала кошка, и Эрнест боялся, что ее загрызла собака. Это происшествие заставило его вспомнить один кровавый инцидент, когда местная собака загрызла одну из его кошек. Эрнест «распотрошил» собаку, как выразился он перед Бонте, и собака умирала три дня. Похоже, он хотел заслужить ее одобрение, рассказывала Бонте Карлосу Бейкеру, но она только разрыдалась.

Возможно, что Эрнест так разозлился из-за смерти кошки, что стал фантазировать об убийстве собаки, а потом придумал историю, сделавшую фантазию «правдой». Кажется, не в его характере было сознательно причинить вред собаке. Собаки у Эрнеста тоже были[73]; любимая черная дворняга Блэкдог, похожая на спаниеля, была его постоянной спутницей. В 1948 году Малкольм Коули подсчитал, что в «Финке» были будки еще у пяти собак. И хорошо известно, что Эрнест руководствовался охотничьим правилом, что, если ты ранил животное, нужно его убить, даже при том, что преследование раненого зверя могло поставить жизнь под угрозу – нравственный обычай, закрепленный на африканском сафари.

Позднее Питер Виртель рассказал историю о том, как весной 1948 года они с Эрнестом и Джоном Хьюстоном стреляли по пивным бутылкам на борту «Пилар». Пока они стояли на якоре в бухте в обед, на берегу появилась огромная игуана, довольно далеко, чтобы ее можно было ясно рассмотреть. Тогда Питер взял бинокль и стал направлять действия Эрнеста, который подстрелил игуану с третьего раза, после чего она подпрыгнула в воздухе и убежала. Эрнест не мог уйти из бухты, не расправившись с игуаной. Он доплыл до берега, держа ружье над головой, чтобы не намочить его. В конце концов он обнаружил пятна крови, и трое мужчин выследили животное до пещеры, где Эрнест и застрелил игуану. Но был и другой случай. Жена Томми Шевлина[74] однажды видела, что Эрнест подплыл на шлюпке к берегу, когда увидел двух спаривающихся черепах. Он разделил их и взял одну черепаху кошкам на корм. Другую перевернул на спину и оставил ее умирать; жена Томми вспоминала, что сначала черепаха стала розовой, потом багровой и стала испускать ужасный запах, пока наконец не умерла.

И все же Эрнест любил хороший петушиный бой – традиция длинная и почтенная на Кубе, возникшая еще среди местного племени таино. Когда Эрнест жил на острове, и петушиные бои, и ставки на деньги были законными. С петушиными боями Эрнеста познакомил его садовник Пичило в 1943 году, который разводил бойцовских петухов. Петушиные бои с тех пор стали неотъемлемой частью жизни в «Финке», и очень нравились, по слухам, Гэри Куперу. У бойцовских петухов удаляются бородка, гребень и мочки ушей, а также большая часть перьев. В некоторых традициях часто удаляются также естественные шпоры птиц и заменяются миниатюрными серебряными шпорами, хотя на Кубе естественные шпоры птицы обычно снимают, заостряют и снова прикрепляют. Двух бойцовых петухов выпускают на площадку, которая называется ареной, и оставляют драться друг с другом до смерти, а иногда всего пятнадцать или тридцать минут. Считается, что больше половины боев заканчивается в первые пять минут. Ставки – неотъемлемая часть традиции.

Эрнест смотрел петушиные бои – которые тоже представляют собой отчасти жестокое обращение с птицами-участницами, – во многом с тем же чувством, что и корриду. Конечно, сравнивать петушиные бои с корридой нельзя; трудно представить «Смерть после полудня» с петушиными боями. Слова Эрнеста в защиту петушиных боев были простыми и прямыми и широко цитировалась другими любителями (aficiones?): «Говорят, что петушиные бои – это жестоко. Но что, черт возьми, бойцовому петуху еще делать?»

Как указывал Эрнест в защиту петушиных боев, те же самые люди, кто выступал против бойцовых петухов, утверждали, что охота на голубей (еще одно любимое занятие Эрнеста на Кубе) является жестоким обращением с животными. На самом деле Эрнест во имя спорта нередко делал то, что вызвало бы негодование многих любителей животных: стрелял из автомата по акулам и взрывал их гранатами, расстреливал койотов с воздуха, иногда, несмотря на то что он это отрицал, охотился на крупную дичь с джипа; и как-то раз, подвесив тушу 514-фунтового тунца на рее над палубой, использовал ее в качестве боксерской груши.

И все же. Рене Вильярреал, кубинский мальчик, выросший в «Финке», однажды просто сказал: «[Эрнест] очень любил природу. Даже при том, что он был охотником, я никогда не видел, чтобы он вредил животному. Он всегда говорил нам: «Не бросайтесь камнями в птиц». Эрнест учил правила сосуществования человека и природы на коленях у своего отца и почитал эти правила, сделав их частью знаменитого кодекса Хемингуэя, который он никогда не менял. Одной из своих невесток он сказал, что расстался с католической церковью по одной причине: он считал, что у животных есть душа.

Если Хемингуэй и не видел никаких противоречий в своем отношении к животным, это не значит, что его представления о животном мире были простыми. На самом деле они были проникнуты разнообразными противоречивыми чувствами. Яснее всего мы можем увидеть это в его отношении к диким животным в неволе – обычно в цирках, иногда в зоопарках. Примерно с 1949 года, что совпало со множеством странных событий в его жизни, Эрнест увлекся дрессировкой цирковых животных.

Несомненно, в детстве Эрнест ходил в цирк, и, возможно, водил собственных детей в цирк на Ки-Уэсте, но цирк похоже, не занимал его воображения до Кубы. Тогда цирки представляли собой сборище всякого сброда под руководством мнимых предпринимателей и кубинских компаний, и чаще всего обосновывались в городах вроде Сан-Франциско-де-Паулу. Эти бродячие артисты облюбовали свободный участок земли недалеко от ворот «Финки», и Эрнест, со своим вездесущим любопытством, побывав на одном представлении, стал завсегдатаем цирка.

У Эрнеста было особенное духовное родство с медведями. Он записал несколько снов о медведях за несколько лет: однажды ему даже приснилось, что он занимался любовью с медведицей – он написал об этом Мэри в 1944 году – потом они обменялись рукопожатием, и Эрнест обратил внимание на ее красивый серебристый мех. Мальчишкой, говорил он, он всегда ладил с медведями, до такой степени, что даже задумывался, не пахнет ли он как медведь для других медведей. Медведь, с которым он «работал» в цирке и который ни с кем не дружил, однажды облизал ему руку и поцеловал в лицо, рассказывал Эрнест; он дружески положил свою руку в лапу медведя. Эрнест шутил, что еще пара дней – и этот медведь уйдет из цирка и отправится с ним пить во «Флоридиту». В другой раз Эрнест сказал, что убивать черных медведей неправильно, потому что они любят пить и танцевать и потому, что понимают его лучше, чем другие медведи. Как-то раз Эрнест рассказал Эду Хотчнеру об одном случае. В антракте, на одном из представлений, Эрнест увидел, как встревоженный белый медведь ходит по клетке из угла в угол. Смотритель сказал, что медведь зол, и Эрнест признался: «Я должен пройти к нему[75], но я давно не разговаривал с медведями и кое-что мог подзабыть». Он подошел к медведю так близко, как только могла подпустить решетка, и начал что-то говорить ему с «мягким, музыкальным придыханием». Медведь перестал ходить, сел, посмотрел на Эрнеста и издал несколько звуков через нос. «Будь я проклят», – сказал смотритель. «Такие медведи, как я, – объяснил Эрнест, – были всегда».

Но когда цирк вернулся в городе в сентябре 1949 года – скромный шатер поставили справа от подъездной дороги к «Финке» – то неудивительно, что на сей раз Эрнеста очаровали большие кошки. То есть киськи. Хемингуэй подружился с укротителем львов Гонсало и его помощниками. Он с удовольствием слышал львиный рев ночью, признался он другу. Мэри, которая тогда находилась в Чикаго, он написал, что тигры злые, а дрессировать леопарда вообще никто не мог.

Эрнест произвел на Гонсало такое впечатление, так очаровал его, что тот позволил ему войти в большую клетку со львами. Эрнест доложил, что «усмирял» их свернутой газетой, которой он постукивал львов по носу, если они плохо себя вели. Он осудил обычай, требовавший рассердить кошек, чтобы они разозлились и начали рычать, как нужно было для представления; вообще-то, по его словам, они были нежными существами – хотя Эрнест и научился никогда не поворачиваться к ним спиной. Хозяин цирка Моралито, с которым Эрнест тоже подружился, жаловался, что зрители идут именно на львов, но их содержание обходится дорого. Он рассчитывал на команду укротителей львов, которые работали за небольшие деньги, и постоянно боялся, что они узнают, сколько платят более авторитетные цирки. Эрнест шутил, что с удовольствием поработает укротителем львов, если дрессировщики уйдут от Моралито. Эрнест рассказал Мэри и Эду Хотчнеру, что он действительно собирался выступить на арене и что Моралито хотел объявить об этом, назвав Эрнеста на афише легендарным укротителем львов Северной Америки.

Все, что случилось потом, на Кубе стало легендой. Рене Вильярреал[76] прекрасно пересказал эту историю: он слышал, как владелец цирка объявил по всей округе, что в этот вечер в роли укротителя льва предстанет американский писатель Эрнест Хемингуэй. Рене обнаружил Эрнеста в спальне; он втирал некое вязкое зелье из бутылки виски в торс и руки. Зелье оказалось львиным салом, приготовленным из львов, которых он застрелил в Африке – так сказал Эрнест мальчику. Он втирал его в себя, чтобы пахнуть как лев для цирковых животных. Он в самом деле собирался выйти в тот вечер на арену цирка. Эрнест отказался соглашаться на отмену представления, потому что это было бы похоже на отступление. Он надел ту же одежду, которую надевал на сафари, и направился к цирковой палатке. Там он нашел Гонсало и рассказал ему о договоренности между ним и Моралито.

Тогда, по словам Рене, Моралито и Гонсало стали убеждать Эрнеста не выходить на арену, однако тот настаивал. Публика и цирковые рабочие, пораженные таким поворотом событий, гадали, как далеко все может зайти. Даже сам Эрнест признался Моралито перед выступлением, что толпа пришла «посмотреть на то, как львы калечат Хемингуэя, а не на то, как Хемингуэй приручает львов». Развязка немного разочаровала. Гонсало убедил Эрнеста не отходить от него ни на шаг, пока они шли к зрителям. Укротитель взял стул и кнут, Эрнест взял другой стул. Вместе они вышли на арену. Лев поднял лапу и ударил по стулу Гонсало, выбив его из руки человека. Гонсало, не сводя глаз со льва, сказал Эрнесту подойти к двери клетки тихо, но быстро и выйти наружу. Эрнест подчинился. На этом рассказ Рене заканчивается, однако, по другому сообщению, Эрнест потребовал плату за представление и получил ее.

После этой эскапады Хотч обратил внимание на длинные и глубокие царапины на предплечьях Эрнеста, которые, по его признанию, появились оттого, что он «укрощал» кисек – он рассказал об этом также Мэри и Чарли Скрибнеру. Если они и сочли такое поведение странным, то не сказали об этом, а Хотчнер и Скрибнер ограничились возражением, что таким образом он ставит под угрозу свою жизнь и должен прекратить дрессировку. Мэри добыла у него обещание, смущенно признался Эрнест Хотчу и Чарли, что он больше не будет работать с большими кошками, и некоторое время он держал слово. Однако когда цирк вернулся в город в следующем году, Эрнест, хоть и не выступал, но опять слонялся возле шатра, пока ему не разрешили поговорить с медведями и «поукрощать» кошек. Он сказал другу, что вскоре надеется поработать со слоном[77].

К попыткам установить тесную связь с опасными животными Эрнеста, по-видимому, подтолкнули несколько факторов. Во-первых, его вера в собственную непобедимость, укрепившаяся после десятков несчастных случаев и опасных ситуаций, которые сходили ему с рук. Во-вторых, своего рода магическое мышление: Эрнест очень верил в суеверия и в какие-то психические феномены. Отчасти это и привлекало его в корриде: как и многие aficionado, он считал, что тореадору нужно «понять» быка, если он хочет добиться успеха. Но если взглянуть по-другому, то стремление Эрнеста сблизиться с цирковыми животными окажется просто естественным следствием той близости с природой, которую он научился ощущать с детства, своего рода молчаливым взаимодействием, которое мы можем увидеть и в нескольких рассказах о Нике Адамсе.

Но возможно, эта тесная дружба с животными произросла из другой направленности его мыслей, вышедшей на передний план тем летом, когда ему исполнялось пятьдесят. Окруженный поддакивателями, которые аплодировали всем его поступкам и при этом зависели от него в материальном и духовном смысле, Эрнест стал представлять «Финку» феодальным владением, а себя – местным властелином с высоким социальным статусом. Неудивительно, что, примеряя роль квазипатриарха, Эрнест ощутил себя повелителем джунглей.

По сути, это последнее звено, безрассудная попытка сблизиться с цирковыми животными летом 1949 года, свидетельствовало о том, что в его мышлении начала преобладать идея величия – мышлении, которое становилось все менее рациональным, а Эрнест все чаще демонстрировал неуравновешенность.

Несмотря на то что психическая болезнь таилась в его генах с самого рождения, прежде она не играла преобладающей роли в духовной жизни Эрнеста. Кажется, раньше он не страдал от полноценной мании, хотя характерная живость, высокая самооценка и радостный энтузиазм можно рассматривать как ее симптомы, отвечавшие, как и у многих других талантливых, высокоработоспособных больных, за высокую продуктивность и в каком-то смысле даже за харизму. Сопутствующие депрессивные эпизоды отследить несколько легче; похоже, Эрнест находился в глубокой депрессии во время, например, стодневной разлуки с Полин в 1926 году, когда он даже угрожал самоубийством.

То, что происходило с Эрнестом в 1949 году, когда ему исполнялось пятьдесят лет, представляло собой нечто большее, чем кризис среднего возраста (хотя и он сыграл свою роль). Скорее, с этого времени в его жизни начался маниакально-депрессивный цикл в таком порядке, которого он еще не знал. Многие очевидцы, друзья и близкие не сразу смогли распознать признаки, в особенности потому, что они были вполне в духе его возбудимой, волевой природы. Карлос Бейкер использует словосочетание «неровный энтузиазм»[78], чтобы описать характер его писем в тот период. Но все было намного сложнее.

Известные симптомы мании включают в себя следующие: приподнятое настроение и общее возбуждение, скачка идей и речевой напор, спутанность сознания, раздражительность, беспокойство и бессонница, идеи собственной значимости или завышенное представление о себе, неспособность здраво рассуждать, безрассудное поведение, усиление сексуального влечения, чрезмерная трата денег, саморазрушительное поведение и иногда галлюцинации, паранойя и кататоническое поведение. В состояниях, подобных тому, какое наблюдалось у Эрнеста, циклы депрессии следуют за циклами мании, но у многих больных они сменяются достаточно быстро.

Важно отметить при этом, что если с Эрнестом что-то было не так, вовсе не обязательно, что аномалии были бы признаны психическим заболеванием. Симптомы можно объяснить не только особенностями его личности – «чрезмерностью» Эрнеста – но и, вероятно, алкоголизмом. Все можно было бы объяснить эффективно.

Многие компетентные врачи, возможно, не стали бы относить особенности поведения Эрнеста к симптомам маниакальной депрессии; в те годы этот диагноз ставился нечасто и до 1970 года широко не признавался, хотя в то же время (что довольно странно) была найдена соль лития для лечения заболевания. Поведение Эрнеста не свидетельствует с определенностью о психическом заболевании – хотя некоторые врачи и обратили внимание, что все чаще оно обретает психотическое выражение.

Маниакальный синдром, настигший Эрнеста в середине жизни, мог быть вызван многими факторами: например, женитьбой Джека в июне, которая, возможно, напомнила Эрнесту о неприятном беге времени. Эрнест отрицательно отреагировал, когда Патрик позднее объявил о своей помолвке с Генриеттой Бройлз, и в письме к родителям Хенни[79] солгал, что его дедушка был Сыном американской революции и членом Ордена Цинциннати. Вступление в брак обоих сыновей, казалось, вызвало из небытия безмолвствовавший родовой снобизм, которому Эрнест научился у матери и который, вероятно, активизировался благодаря знакомствам с венецианской аристократией в 1949 и 1950 годах.

Примерно в это же время Эрнест получил письмо, пробудившее в нем совсем другие чувства. Письмо было от Артура Мизенера, и он просил у Эрнеста информацию о Скотте Фицджеральде. Сейчас возрожденный интерес к Фицджеральду достиг апогея, и Мизенер, готовивший большую биографию, связывался с друзьями и коллегами, знавшими Скотта. Эрнест немедленно ответил на письмо Мизенера и будет бомбить его письмами весь следующий год – и нередко весьма ядовитыми.

Временной период, выбранный Артуром Мизенером для биографии Ф. Скотта Фицджеральда «На другой стороне рая» (1951), дал Эрнесту повод сделать самые нелепые замечания и проявить страшное вероломство – хотя иногда он показывал и нежные чувства к старому другу. Мизенер в первый раз написал Эрнесту незадолго до его пятидесятилетия в июле 1949 года, сразу после того, как у него начался кризис. Эрнест сообщил Мизенеру, что готов помочь со сбором информации и что он оплакивает утрату писем Скотта, уничтоженных насекомыми в хранилище на Ки-Уэсте. В первом письме биографу Эрнест обрисовал рамки своих отношений со Скоттом: Эрнест действительно любил Скотта, но тот был невозможен. «Он двигался по слишком крутой траектории, почти как управляемая ракета, но только им никто не управлял», – проницательно заметил Эрнест. Эрнест ни слова не сказал об огромном профессиональном долге перед Скоттом – о важнейшей помощи, которую Скотт оказал ему в начале карьеры: расхваливал его рассказы в «Скрибнерс» и в других редакциях, дал такой необходимый совет исключить первые двадцать страниц «И восходит солнце» и сделал правки в остальной части рукописи. (Впрочем, Эрнест упомянул о советах Скотта по поводу «Прощай, оружие!», которые он полностью проигнорировал и нередко изображал превратно, чтобы Скотт выглядел глупо.) В отношениях со Скоттом, которые Эрнест обрисовал Мизенеру, он всегда доминировал – до такой степени, что делал акцент на преклонении Скотта перед ним. Он пытался оставить об этом след в документальных свидетельствах.

В следующие полтора года Эрнест написал Мизенеру семь писем, причем почти в каждом открыто предлагал свою помощь. «Я вообще никогда не уважал [Скотта], – написал Эрнест в апреле 1950 года, – исключая только его прекрасный, золотой и расстраченный впустую талант». В том же письме он сообщал полезную, с его точки зрения, информацию о том, как Зельда спрашивала, согласен ли он, что Эл Джолсон более велик, чем Иисус. И все же Эрнест завершал письмо трогательным и проницательным абзацем и желал, чтобы Скотт был сейчас с ними: «Он был романтичным, честолюбивым и, Господи Иисусе, невероятно талантливым». Он был «обаятельным и веселым товарищем», если не считать его «чрезмерного преклонения перед героями», а это в особенности тяжело, говорил Эрнест, если одним из героев Скотта был ты сам. «Он был хрупким ирландцем, не жестким ирландцем», – писал он.

Через месяц он объяснял значение сексуальной неопытности Скотта: «Полагаю, Скотт, в своей странной путаной ирландской католической моногамии, писал для Зельды, и когда он утратил всю веру в нее, а она уничтожила его уверенность в себе, он со всем покончил». Он не забыл еще об одной своей любимой «утке»: что Скотт надеялся жить на авансы за «Последнего магната», даже не собираясь заканчивать роман. Эрнест предлагал свое прочтение романа Фицджеральда и отмечал, что считает «Гэтсби» «неплохим с оговорками».

В начале июня Эрнест написал Мизенеру два письма подряд. В первом были в основном бессвязные мысли о себе, как писателе и современнике Скотта, и наблюдения о Джойсе, Паунде, Стайн и некоторых критиках. Эдмунд Уилсон занимал его мысли – в особенности предположение Уилсона о творчестве Эрнеста, о том, что над Эрнестом довлела психическая травма (во многом точно так же, как и ранение в Первую мировую войну), сформировавшая его восприимчивость и сам творческий процесс. Во втором письме к Мизенеру Эрнест рассказал ужасную историю об убийстве немца, одного из 122 «верных» (но в постскриптуме Эрнест записал, что письмо не было отправлено).

Ни в одном из этих писем не было никаких полезных сведений о Скотте. Неделю спустя Эрнест объяснял Харви Брайту, своему преданному корреспонденту, что его письма помогли Мизенеру с биографией: «Я стараюсь давать ему достоверную информацию о Скотте, потому что он, Скотт, безумно желал бессмертия и т. д., и я очень любил его, даже при том, что он был болван».

* * *

В тот длинный маниакальный период появился роман «За рекой, в тени деревьев», родившийся, без сомнений, из глубоких страхов Эрнеста по поводу будущего своего творчества и собственной репутации. «По ком звонит колокол» вышел почти десять лет назад; с тех пор Эрнест не издал ни одной книги. Ходили слухи, что Хемингуэй пишет «Большую книгу», ту самую, которую он представлял себе как книгу о Земле, Воздухе и Море – или же трилогию. Однако до сего момента Эрнест написал лишь несколько несвязанных набросков с фигурой своего автобиографического двойника Роджера Хадсона, о море, приключениях Хадсона на Бимини и его отношениях с сыновьями. Эрнест отложил «морской» роман и взялся за «Райский сад», идиллическую историю о перемене гендерных ролей (главный герой в Первую мировую войну служил летчиком, потому, возможно, этот роман вырос из большой части о «Воздухе»), но и с ним продвигался вперед с трудом. Кроме того, он считал, что роман не опубликуют из-за сексуального содержания и еще, возможно, из-за того, что в нем автор раскрывает собственную внутреннюю суть. Как указывал Роберт Трогдон, играли роль и еще два фактора, связанные с творчеством Эрнеста: во‑первых, он должен был «Космополитену» деньги, которые получил от Эда Хотчнера в качестве аванса за два рассказа. Он мог выполнить обязательства перед журналом, разрешив ему печатать по частям новоявленный роман. Кроме того, Эрнест, похоже, ощущал жар конкуренции со стороны новых авторов: многочисленных молодых послевоенных писателей, включая Нормана Мейлера.

Многие эти проблемы сошлись к одной точке примерно ко дню рождения Эрнеста 21 июля 1949 года, когда ему исполнилось пятьдесят лет. До этой даты и после нее он нередко называл себя «полсотни»; так же поступал и пятидесятилетний главный герой романа «За рекой, в тени деревьев». Новая книга размышляла о смертности полковника, и несомненно, в этом отразились реальные страхи Эрнеста – страхи вполне обоснованные, если мы вспомним историю болезни Эрнеста. В «За рекой» изображен леденящий душу, пожалуй даже отвратительный портрет человека у последней черты, и читатель с ясностью видит это даже в спокойных сценах в «Гритти» и с Ренатой. Полковник имеет близкое сходство с персонажами ранних рассказов, как «Чемпион», «Непобедимый» и «Снега Килиманджаро», которые неотвратимо двигаются ко встрече со смертью, хотя только в последнем рассказе главный герой настолько же углублен в себя, как и полковник Кантуэлл. Новым стало то, что Эрнест оказался готов показать героя в крайней степени эмоциональной уязвимости. И все же он, похоже, почти не имел никакой художественной власти над портретом полковника; уверенности раннего творчества уже не было. Роман раскрывает смертельные муки персонажа, глубоко отождествляемого со своим творцом – однако творец, похоже, и не осознавал, насколько автобиографичен его портрет.

И с этой точки зрения Эрнест погрузился в манию, чтобы обмануть смерть. На протяжении следующего года он будет плести невероятные небылицы, тратить возмутительные суммы денег, ввязываться в ужасные потасовки и иногда драки, он будет демонстрировать завышенное самомнение и манию величия, его настроение будет дико меняться, о чем говорить будут почти все, кто его знал, он будет принимать плохие решения, влюбится в неподходящую женщину и будет показывать, казалось бы, неисчерпаемые запасы энергии, подпитывающей всевозможные сложные схемы и проекты. К тому моменту, когда окружающие его люди догадались, что что-то не так, его мания расцвела пышным цветом, и вразумить его было уже невозможно. Да и неясно, как Эрнест бы отреагировал, если бы кто-то вмешался. Вопрос о психиатрии, похоже, не поднимался до последнего года его жизни. Он знал, что такое шоковая терапия, после болезни Патрика, и в будущем таким процедурам подвергнется и Грегори. Литий появится в Соединенных Штатах в продаже лишь в 1970 году, спустя девять лет после самоубийства Эрнеста. Наконец, мы до конца не знаем, обсуждались ли эти варианты Эрнестом и его близкими; во время его последней болезни соблюдалась большая осторожность и секретность, и подобные вопросы, возможно, были актуальны задолго до нее.

Тот, кто находится в тисках мании, часто теряет чувство меры, проникается идеей собственного величия и делает плохой выбор. Но пожалуй, хуже всего было то, что Эрнест утратил всякую способность к критическому осмыслению, когда дело касалось творчества. И писал он плохо – слова подпитывались маниакальными заблуждениями, а не подлинным вдохновением и даже не повествовательным импульсом. «За рекой, в тени деревьев» полон изъянов, начиная с принципальной непривлекательности полковника и заканчивая нереальностью того, что молодая, красивая, родовитая женщина влюбляется в сварливого и говорливого пятидесятилетнего мужчину, у которого на уме одна война, еда и их очень сомнительная любовная связь. В книге полно повторений и потворства желаниям автора: полковник постоянно спрашивает «дочку», любит ли она его, и она отвечает: да. Все делается «умело», «по-настоящему» или с использованием еще какого-нибудь наречия, которое употребляется со звонкой «значимостью»: так, например, Рената «хорошо и твердо пережевывает стейк». Книга небрежна, не отредактирована, отсутствуют необходимые сокращения или все это, вместе взятое: Хемингуэй описывает Большой канал на холодном ветру, и дома вдоль него «с очертаниями четкими и рельефными, как в зимний день, а день и в самом деле был зимний».

Наиболее отчетливо книга показывает, каких масштабов достигло самообольщение Хемингуэя. Взять хотя бы один пример: полковник действительно верит, что восемнадцатилетняя графиня любит его, как верил и Эрнест, что восемнадцатилетняя Адриана Иванчич любит его. К тому моменту, когда Эрнест написал большую часть романа, он несколько раз виделся с Адрианой, но, вероятно, не объяснялся в любви (если только в шутку), и на каждой их встрече присутствовала Мэри и один из членов семьи Иванчичей. Понятно, что он хотел большего, и второе посещение Венеции в следующем году, похоже, Эрнест планировал именно с мыслью о более интенсивных ухаживаниях за Адрианой. В откровенной любовной сцене в «За рекой, в тени деревьев» полковник ласкает Ренату в гондоле, а потом занимается с ней любовью в гостиничном номере в «Гритти-палас». Этот сценарий Эрнест считал возможным воплотить в жизнь со своей настоящей венецианской возлюбленной.

Во время маниакальной фазы больные верят в гениальность своих мыслей и хотят заставить других слушать себя; эта особенность безошибочно угадывается в утверждениях Эрнеста по поводу собственной рукописи в то время, когда он писал роман, когда правил его и даже когда читал негативные отзывы критиков. В минуту относительного спокойствия он писал Чарли Скрибнеру: «Это очень красивый роман, написанный для того, чтоб утереть нос выскочкам, и написанный так хорошо, как я вообще могу писать». Он продолжал, как будто бы защищаясь: «Роман лучше, чем любой другой сукин сын, живой или мертвый, мог бы написать… Сама красота романа». Эрнест с удовольствием описывал свои достижения в напыщенных спортивных метафорах, сравнивая, например, свой талант на этом этапе творческого пути со скаковой лошадью: «Только спустя полсотню лет я осознал, что ни разу не ослаблял поводьев и не пускал коня вскачь». В это же время Эрнест стал приписывать себе мнимые спортивные подвиги: так, он сказал Скрибнеру, что охотился на лис и впервые сел в английское седло; в другом письме он говорил, что проехался по «скату» в седле «биртрэп», за 100 долларов, по-видимому, на родео. Распространяя свое спортивное мастерство и на Грега, Эрнест говорил, что мальчик может проехаться на лошади без седла настолько профессионально, что не упадет даже подложенная под его ягодицы открытка. Еще Эрнест утверждал, что молодым человеком выбил хоум-ран из парка на крупнейшем стадионе в «верхней Мичиганской лиге», и у него есть фотография, доказывающая это. Так он подпитывал все более грандиозные ожидания от новой книги: одному интервьюеру Эрнест сказал, что он не пытался сыграть без хитов с «За рекой, в тени деревьев»: «Собираюсь выиграть со счетом, может, двенадцать: ноль или двенадцать: одиннадцать».

Спорт (особенно бокс) и литература каким-то образом стали для Эрнеста одним и тем же. В письме к Чарли Скрибнеру, написанном вскоре после пятидесятого дня рождения, он воображал себя на ринге вместе с другими писателями. Эрнест знал, что ему никогда не удастся победить «мистера Шекспира», т. е. «мистера Анонима», зато он побил бы мистера Тургенева и мистера Мопассана и считал, что у него есть шанс против мистера Толстого. В том же духе он продолжал в следующем месяце, когда давал в своем люксе в «Шерри-Низерленд» в Нью-Йорке интервью Лилиан Росс для «Нью-Йоркера». За прошедший месяц он отшлифовал аналогию и сказал Росс: «Я начал очень скромно и побил мистера Тургенева. Затем – это стоило большого труда – я побил мистера де Мопассана. С мистером Стендалем у меня дважды была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам». Эрнест продолжал сомневаться насчет Толстого и на сей раз заявил, что еще не готов выйти на ринг против великого военного романиста.

В том же ключе Эрнест начал переписывать собственную военную биографию, намекая на то, что сражался на обеих мировых войнах, несмотря на то что он не участвовал в реальных боевых действиях ни в каком звании. В каком-то смысле в этом не было ничего нового – сразу же после того, как он был ранен при исполнении обязанностей шофера санитарного автомобиля в Италии в 1918 году, Эрнест стал утверждать, что сражался не только вместе с итальянской армией, но и вместе с ардити. И хотя ему пришлось столкнуться с неприятностями из-за ношения оружия в годы Второй мировой войны, несмотря на то что он был всего лишь военным корреспондентом, теперь Эрнест открыто хвастался совместной деятельностью со Свободными французскими силами. Он начал хвастаться количеством убитых немцев.

В одном таком письме, написанном в 1948 году, Эрнест сообщал Арчи Маклишу, что был капитаном Свободных французских сил, что в Хюртенвальде Бак Лэнхем назначил его вторым лейтенантом, что он пережил 104 дня сражений и убил двадцать шесть «фрицев», причем все они были вооружены, «наверняка». Он подробно описал убийство семнадцатилетнего немца (в письмах к другим корреспондентам Эрнест рассказывал о других похожих убийствах, иногда в совершенно отвратительной манере).

В те месяцы Эрнест еще не раз будет искажать собственную биографию, и многое из того, о чем он сообщал, было необъяснимым и будто злорадным: он говорил, к примеру, что его сестру Кэрол избил до потери сознания и изнасиловал сексуальный «извращенец», что у него жила прабабушка в Шайенне[80] и его предки участвовали в Крестовых походах, что как-то зимой он «изучал» право и что он, брат и сестры[81] в детстве учили немецкий язык. Эрнест редко хвастался сексуальными подвигами, отчасти потому, что его реальный опыт был скромнее, чем приписывали ему легенды, но в 1949–1950 годах он говорил Скрибнеру, что в свой день рождения «трахался три раза», а в другом письме написал, что теперь «трахается лучше», чем в двадцать пять лет, и что теперь у него, помимо трех графинь в Венеции, есть «прекрасная» новая шлюха на Кубе. (Это был один из немногих периодов в его жизни, когда Эрнест покровительствовал – или по крайней мере утверждал, что покровительствует, – проституткам).

В его письмах было полно угроз, иногда косвенных, но в другой раз откровенных и тревожных. В неотправленном июльском письме за 1949 год Эрнест писал кардиналу Спеллмэну, что тому не стать папой римским, пока он, Эрнест, жив. Он призвал сенатора Джо Маккарти приехать на Кубу и драться с ним «бесплатно и без лишней шумихи… и готов дать вам пинка под зад в самый лучший день в вашей жизни». В письме к Ингрид Бергман, одной из красавиц своего платонического гарема, он пообещал убить Роберто Росселлини, как мы можем догадываться, за то, что тот сделал Бергман ребенка и не женился на ней. Эрнест поклялся, что расстреляет Росселлини в разные органы и в лицо. В 1949 году Эрнест получил стандартное письмо от комитета, созданного по случаю дня рождения Франклина Рузвельта, за подписью Аверелла Гарримана, с которым он встречался в Сан-Валли, и написал вежливый отказ от приглашения. Но при этом он продиктовал своему новому секретарю, Ните Дженсен, выспренное письмо Гарриману, где заявил о своем нежелании оказывать почести «богатому избалованному паралитику», которого лично он считал «скучным». (Он дал Ните указание сохранить это письмо в подшивке.)

В те дни друзья и близкие Эрнеста обращали внимание и на другие случаи его странного поведения. Он тратил большие деньги. Он занял у Чарли Скрибнера десять тысяч долларов, половина которых пошла на покупку норковой шубы для Мэри. В автобиографии Мэри писала, что в 1949 году они поставили в «Финке» новую электрическую плиту и холодильник. Более неприятным стал тот факт, что Эрнест, по-видимому, узнал о возможности делать покупки по почте – вполне возможно, потому, что в гаванских магазинах трудно было найти многие желанные вещи. Недавно Скрибнер переслал Эрнесту «разговорный аппарат», с помощью которого он мог диктовать письма (и делать заказы) через Ниту. Отдавая, возможно, дань мексиканскому происхождению своей новой секретарши, Эрнест заказывал коробки с энчиладой, фасоль пинта с красным соусом и мексиканские тортильи. По мере приближения пятидесятого дня рождения Эрнеста были закуплены подарки в «Финку» и на «Пилар»: он потратил 15,95 доллара на морские сигнальные флажки канзасской компании, купил недорогой секстант и книги по астронавигации, две кварты средства против плесени, часы с корабля ВМС и водонепроницаемый плавучий фонарь за 98 центов. По-видимому, Эрнест не хотел оставлять впечатление, будто он покупает вещи только для себя, и Нита отправила Хаммахеру Шлеммеру заказ на восемь обеденных тарелок «Каррьер & Айвз». В другой раз Мэри показала Эрнесту записи, чтобы предупредить его о чрезмерных тратах: так, он потратил 258,90 доллара на рубашки – немаленькая сумма в 1950 году (около 2500 долларов на сегодняшние деньги). Мэри обратила внимание и еще на одну странную покупку для дома, которую запомнили и другие очевидцы: две миниатюрные железные пушки, стрелявшие отличными муляжами снарядов, которые покрывали механика и зрителей черной сажей и издавали поразительный шум. По словам Мэри, стрельба из пушек превратилась в ритуал при встрече уважаемых гостей.

Очевидцы с тревогой или озабоченностью замечали и другие странности в поведении Эрнеста. Мэри отмечала необычные капризы, в которых, казалось, не было никакого смысла: «Когда мы сидели за столом, энергия Папы била через край, он сказал, что женится на мне, даже если я не лягу с ним в постель». (Они поженились еще в 1946 году.) В дневниковой записи от 5 октября она отмечала, что Эрнест был «на нервах и уставал», когда заканчивал «За рекой»; вскоре после этого она написала: «Усталость размыла его личность». Она наблюдала поведение, на которое Росс обратит внимание в биографии для «Нью-Йоркера»: «Он все время повторял свои крылатые фразы, философствования и шутки, и пропускал привычные мелизмы… Слишком часто он говорил «правда» торжественным голосом и «дочка» голосом благожелательным, и еще «в трудную минуту», и «как вам теперь это нравится, джентльмены?». Еще Эрнест слишком много пил, по словам Мэри, и говорил о своем завещании. Осенью 1950 года Мэри в единственный раз попыталась убедить Эрнеста, который казался «беспокойным и недовольным», поговорить с психиатром, с которым они консультировались по поводу Патрика и которого мальчик любил. Безрезультатно.

К тому времени возникли и другие проблемы со здоровьем: в феврале 1949 года, когда они находились в Венеции, у Эрнеста развилась серьезная кожная инфекция, рожистое воспаление. Лицо распухло и стало уродливо-красным. Рожистое воспаление на лице иногда может распространяться и на глаза, и по-видимому, именно это и случилось с Эрнестом, когда инфекция попала внутрь через повреждение глаза от дорожной пыли или остатков ваты от пыжа. Из глаза инфекция могла перекинуться на мозг; это серьезное заболевание, которое нередко приводило к заражению крови. И в самом деле, Эрнест десять дней пролежал в больнице в Падуе из-за сепсиса и получил очень большую дозу пенициллина. Он не преувеличивал, когда говорил, что его жизнь в опасности. «Нью-Йорк таймс» опубликовала статью, в которой говорилось, что инфекция распространилась «так быстро», что врачи «отчаялись» и сказали, что Хемингуэю «недолго осталось».

Однако эти эпизоды заслоняют собой тот факт, что общее состояние здоровья Эрнеста было неважным. Осенью 1949 года Питер Виртель высказался о состоянии Эрнеста: «Очевидно, что в ухудшении его здоровья виноват алкоголь», хотя Виртель, похоже, не принял во внимание восстановительный период после сепсиса. Он обратил внимание, что Эрнест завел постоянную привычку собирать и хранить образцы мочи, мочась в стакан ранним утром и днем, оберегая мочу от солнечных лучей. Десять или двадцать баночек с мочой он хранил в ванной комнате в «Финке».

В медицинских записях сохранился режим приема лекарств в 1949 году, о котором упоминал доктор Куку Коли. Эрнест принимал маннитол (один из первых препаратов для снижения кровяного давления, который также использовался во взрывчатых веществах), виколь, предотвращающий накопление жира в печени[82], секонал (барбитурат), комбекс (комплекс витамина B) и атаксин, глазные капли с витамином A. В список лекарственных средств не входили препараты для лечения маниакальных состояний.

Странное поведение, завышенные требования и гиперболический язык – все это характеризовало состояние Эрнеста в то время, когда он писал роман. Все, кто видел рукопись хотя бы мельком или даже больше, начинали подозревать, что Эрнесту придется готовиться к большому разочарованию и что его оценка романа как лучшее, что он написал, ошибочна – если это не сознательный самообман. В автобиографии Мэри писала, что ей не нравится любовная история, положенная в основу романа. «Я чувствовала себя предательницей, – писала она, – но разговоры полковника Кантуэлла и его девушки казались мне запредельно банальными, а их одержимость едой и затея с изумрудами – загадочной ошибкой». Однако Мэри хранила молчание, надеясь, что «кто-нибудь у Скрибнера» поможет Эрнесту с рукописью.

Тем временем Чарли Скрибнер и редакторы сами надеялись, что Эрнест как-нибудь проснется и поймет, насколько плох роман. Эд Хотчнер редактировал рукопись, готовя ее к публикации по частям в «Космополитен», где роман стал выходить с февраля 1950 года. В «Скрибнерс» получили вторую, переработанную рукопись от Хотчнера, но и тогда все, что они читали, не внушало надежд. Уоллес Мейер работал в тесном взаимодействии с Эрнестом, потому что завоевал доверие писателя еще тогда, когда занимался рекламой «И восходит солнце» и выполнял техническое редактирование «По ком звонит колокол». Когда последний номер «Космополитен» оказался в его руках, Мейер написал Чарли Скрибнеру, что для него нет хороших новостей: «Основная проблема в том, что в книге нет идеи романа». Это должен был быть короткий рассказ, ключевое слово – «короткий». Уоллес надеялся на то же, что и Чарли: «что Эрнест, остынув к рукописи, а к настоящему времени это уже должно было произойти, обнаружит, что в книге много «воды» и сумеет как-то переработать ее и переписать, чтобы воплотить всю глубину замысла».

Впрочем, ни один человек в издательстве, кажется, не высказал Эрнесту ни одного критического замечания. В феврале Чарли Скрибнер телеграфировал: «ПОИСТИНЕ ВОСХИЩЕН ТЕМ ЧТО Я ПРОЧИТАЛ В ИСПРАВЛЕННОЙ ВЕРСИИ РОМАНА ХВАТИТ СЕЙЧАС ТЫ В ЛУЧШЕЙ ФОРМЕ». Несмотря на это сообщение, Эрнест уловил сомнения Мейера и Скрибнера и попросил Чарли сказать ему, какие сцены вызвали у него затруднения, чтобы он смог «исправить» их. Эрнест признал, что сцену с полковником и метрдотелем «Гритти» нужно сократить и что она вышла такой длинной, «потому что было весело». Но когда Мейер увидел окончательный черновик рукописи, он снова встревожился. Скрибнеру он написал: «В каких-то принципиальных отношениях рукопись не изменилась», несмотря на то что Эрнест «почистил ее», исключил бранные слова и намеки на отдельных лиц – в основном вычистил скабрезные замечания в адрес бывшей жены полковника, за описанием которой явно угадывалась Марта Геллхорн. Эрнест смягчил – ненамного – тонко замаскированное унизительное высказывание насчет Синклера Льюиса, с которым Эрнест и Мэри столкнулись в «Гритти».

Никто ничего не должен делать с его романом, помимо исправления пунктуационных и орфографических ошибок, но и от этого он старался уклониться, о чем узнает Чарли Скрибнер, когда обнаружит техническую ошибку: Кантуэлл обращается к своему шоферу как к сержанту, но в другом месте он говорит, что тот имеет разряд T5, и если Эрнест «вернется к руководству по строевой подготовке», – сказал Чарли, – то обнаружит, что разряд соответствует званию капрала. [Возможно, здесь тоже ошибка в разрядах или это устаревший разряд, потому что вообще в США капралу соответствует разряд Е‑4, но я плохо в этом разбираюсь и уточнить не могу. – Прим. пер.] Чарли радовался, думая, что Эрнест посмеется над своим техническим «промахом» и усердием издателя, обнаружившим его. Однако он просчитался[83]. Эрнест написал в ответ разъяренное письмо. Скрибнер и его сотрудники отступили, увидев, какую реакцию вызывает даже самая мягкая критика. И все же трудно не поверить, что Макс не вмешался бы перед публикацией, если бы стало ясно, что Эрнест не вносит никаких правок, чтобы улучшить роман. Новое руководство решило продвигать книгу и сделать ее бестселлером независимо от реакции критиков.

Параллельно с изданием «За рекой, в тени деревьев» «Скрибнерс» пыталось дипломатично обойти другой деликатный вопрос, а именно: стремление Эрнеста напечатать стихи, написанные им в 1949 году. Стихи совершенно не годились для печати, но Эрнест был неспособен это понять – впрочем, Уоллес Мейер сказал, что они показались ему на первый взгляд «странными, и оригинальными, и очень трогательными», и заметил, что Эрнест находится в своего рода «переходной фазе». Эрнест, размышляя о собственной репутации на момент публикации венецианского романа, посоветовал Скрибнеру выпустить сборник его рассказов и стихов. Стихи, которые он хотел издать, включали «Поэзию» (1944) и «Защиту Люксембурга» (1945), пассивно-агрессивное «Стихотворение к Мэри» (1944) и стихотворение 1946 года под названием «Безумному христианину», обращенное к одному из котов «Финки». Неясно, какие рассказы Эрнест посоветовал Скрибнеру, но среди них, несомненно, должны были быть «Хороший лев» и «Верный бык», два очень коротких, похожих на басни, рассказа, опубликованных в «Холидей» в январе 1950 года. В октябре Эрнест сказал Чарли Скрибнеру, что, по его мнению, он совершил ошибку, не издав сборника. Он написал Чарли еще раз в декабре и сообщил, что Чарли просто «не прав» в оценке рассказов.

Судя по одному из писем Эду Хотчнеру, написанному в преддверии публикации «За рекой, в тени деревьев», можно понять, что в моменты ясности мышления Эрнест сомневался в своем литературном будущем – или, по крайней мере, он улавливал что-то в тревогах Хотча. Эрнест писал: «Пожалуйста, не думай, что она может оказаться малозначительной или не самой популярной книгой». Он «принимает вызов в доспехах», говорил он и добавлял: «Бруклин Толстойс присваивает твои лавры». Под отсылкой к «Бруклину Толстойсу» имелся в виду Норман Мейлер, которого после публикации военного романа «Нагие и мертвые» (1948) стали называть «бруклинским Толстым». Эрнеста тревожила волна недавних военных романов: в конце концов, он был военным романистом par excellence, как считал он сам (даже вместе со Стендалем, о чем ясно дали понять фантазии насчет боксерского ринга). Среди кандидатов, которые были моложе его, помимо Мейлера были: Джон Хорн Бернс («Галерея», 1947), Гор Видал («Уилливо», 1946) и Ванс Берджейли («Конец моей жизни», 1947). Марта Геллхорн тоже выпустила военный роман «Вино изумления» в 1948 году. Другим соперником Эрнеста, стоявшим ближе к нему по возрасту, был Ирвин Шоу, который казался подозрительным уже хотя бы потому, что когда-то был любовником Мэри. Роман Шоу «Молодые львы» принес ему хвалебные рецензии критиков в 1948 году, и то, что за героями книги угадывались Эрнест, Мэри и Лестер Хемингуэй, делали успех Шоу еще более неприятным. Эрнест в свое время видел, как романы о Первой мировой войне создавали репутацию его современникам Э. Э. Каммингсу и Дос Пассосу, и прекрасно понимал, что ждет летописцев следующей войны. Возможно, именно обеспокоенность соперничеством подтолкнула Эрнеста включить воспоминания полковника о войне в качестве сюжетного элемента в «За рекой»; Эрнест понимал, что ему нужен роман о Второй мировой войне – и неважно, что он с ним запоздал или что война упоминается в книге лишь эпизодически.

«За рекой, в тени деревьев» впервые был опубликован в «Космополитен» зимой и весной 1950 года и в книжном формате появился в сентябре. Не считая сотрудников «Скрибнерс», семьи и ближайших друзей Эрнеста, окружающие едва ли представляли, что вырисовывается на горизонте. Одним большим исключением стала реакция Марты Геллхорн. После того, как она прочитала роман в нескольких номерах журнала, она сказала Уильяму Уолтону: «Я чувствую себя очень больной… озноб и дрожь». Уильям Уолтон, корреспондент изданий «Тайм» и «Лайф», тогда был ее любовником, как когда-то был любовником Мэри Уэлш (хотя Эрнест, скорее всего, так и не узнал об этом). «Я ощутила во всем этом громкий звук безумия и ужасный запах гниения», – добавила Марта. Еще одним исключением стал Джон Дос Пассос, написавший Эдмунду Уилсону после того, как в «Космополитене» вышла последняя часть романа: ««За рекой, в тени деревьев» вызвал мурашки по коже… Как может человек в здравом уме оставлять такую ерунду на странице?»

Это не означает, что у окружающих не было сомнений в преддверии публикации. Тринадцатого мая в «Нью-Йоркере» появилась неприятная биографическая статья Лилиан Росс «Портрет Хемингуэя: «Как вам это понравится, джентльмены?» Писательница впервые встретилась с Эрнестом зимой 1947/48 года, когда она работала над биографией матадора Сидни Франклина. Росс провела с Эрнестом интервью в Нью-Йорке, в ноябре 1949 года, когда Эрнест и Мэри направлялись во второй раз в Венецию, теперь на шесть месяцев. Росс встретила их в аэропорту; Эрнест и Мэри взяли с собой четырнадцать чемоданов. Как-то раз в номере «Шерри-Хизерленда» Эрнест заказал икру и шампанское и объявил, что собирается отпраздновать завершение работы над романом.

В биографической статье Росс на протяжении двух дней следует за Хемингуэем по Нью-Йорку. Она описывает Эрнеста и Мэри в гостиничном номере, в компании Марлен Дитрих («Капусты») и Патрика Хемингуэя, приехавшего из Гарварда. Росс сопровождала Эрнеста в магазин «Эберкромби & Фитч», где у него состоялась радостная встреча с Уинстоном Гестом. Кроме того, она присоединилась к Эрнесту, Патрику и Мэри на экскурсии по музею «Метрополитен», где они смотрели «Вид Толедо» Эль Греко и картины Сезанна и Дега. Росс рассказала и об обеде с Чарли Скрибнером в гостиничном номере Хемингуэя, на котором Эрнест признался Чарли, что «застрял, как гонщик на шестидневной велогонке». Статья Росс зафиксировала маниакальную активность Эрнеста – которая приняла самую примечательную форму в утверждениях о романе. Он вспоминал о «днях подачи», для которых ему нужно было поберечь руку, рассказывал Росс о том, что однажды жил с медведем в Монтане и напился с ним, как-то раз сложил руку помощника продавца в «Эберкромби & Фитч» в кулак и ударил ею в собственный напрягшийся живот, а затем ударил сам себя кулаком, дважды. После того, как они посмотрели картины Сезанна, Эрнест заявил, что писал не только как Сезанн, но и как «мистер Иоганн Себастьян Бах» (новое утверждение). Кроме того, Росс процитировала длинные отрывки из речи Эрнеста и назвала их «шуточным «индейским» разговором, который он изобрел с женой и друзьями» и в котором опускались артикли и местоимения, потому что это была «своего рода стенография» и он разговаривал этим языком потому, что жизнь коротка, философски говоря. И она показала, что он пьет, почти без остановки: два двойных бурбона перед отъездом из аэропорта, шампанское в «Шерри-Низерленд» между едой и розовое тавель во время обеда; что-то неизвестное из фляги в музее.

После того как статья была опубликована, как позднее неискренне признавалась сама Росс, для Хемингуэя, редакторов «Нью-Йоркера» и нее самой оказалось «полной неожиданностью», что статья получилась «весьма двусмысленной». Росс и Эрнест думали, что читатели сочтут ее биографический очерк «симпатизирующим», потому что и сами так считали, но когда некоторые люди стали называть статью «разгромной», Росс ответила, что, видимо, читатели не одобрили приятного времяпрепровождения Эрнеста.

Эрнест и в самом деле, когда отправил гранки, немного беспокоился, что глазами Росс он выглядит «тщеславным», но затем, похоже, решил для себя, что Росс действовала из лучших побуждений и продолжил дружить с ней. Другие, впрочем, были в ужасе – от безжалостной прямоты статьи и от того, с какой стороны она раскрывала объект исследования. Критик Селден Родман, высоко ценивший Хемингуэя, категорически называет статью «смертельным разоблачением позерского тщеславия», хотя и оставляет мотивы Росс, представившей Эрнеста подобным образом, в стороне.

Старая знакомая Эрнеста Элис Б. Токлас написала Фернанде Пивано, переводчику Гертруды Стайн (и Эрнеста) на итальянский язык, что прочитала биографический очерк с тревогой: «Статья полна странных откровений, сделанных как им самим, так и его женой – что частично объяснилось, когда Джанет Флэннер рассказала мне, что он смертельно болен». Новости «как-то странно» воздействовали на нее, сказала она Пивано: «Больно осознавать нынешнюю ситуацию и ужас, который он при этом испытывает». Как человек, знающий его дольше всех, и крестная мать его старшего сына, она не сомневалась, что мрачный портрет Росс оказался точным.

Между тем Хемингуэи стремились покинуть литературный Нью-Йорк. Они пересекли Атлантику вместе с Джиджи Виртель, и в Париже к ним присоединился ее муж. Кроме того, там они встретили Хотча, которого «Космополитен» отправил за рукописью романа, заключительные страницы которого Эрнест написал в Париже. Потом Эрнест вновь продемонстрировал расточительную щедрость, дважды разделив кучку французских франков между своими друзьями: в первый раз какие-то непредвиденные французские гонорары и затем выигрыш на скачках в Отей. Питер и Мэри внезапно обнаружили между своими супругами отношения, уже вышедшие за рамки флирта, но после поездки через Авиньон, Ним, Экс-ан-Прованс, Арль и Ниццу Виртели и Хотч оставили Хемингуэев в одиночестве. Мэри заметила, что, «лишившись своего кортежа», Эрнест стал «несчастным».

Как и прошлой зимой, Мэри и Эрнест проводили время в Венеции и Кортине. Мэри, сломавшая в предыдущем году на лыжных склонах правую лодыжку, в этом сезоне сломала левую. Эрнест все так же непоколебимо был уверен в будущей книге, и уверенность его обрела поддержку, когда итальянский издатель Мондадори сообщил, что он является главным претендентом на Нобелевскую премию. Эрнест вернулся в Италию еще и для того, чтобы провести в компании Адрианы как можно больше времени. Рыцарский дух в нем был жив; он понимал, что читатели могут «по ошибке» принять Ренату, возлюбленную полковника в «За рекой», за его юную подругу, поэтому запретил публиковать роман в Италии в течение двух лет. Но поскольку развития желанного романа не предвиделось, Эрнест решил, что Адриана и ее мать могут посетить «Финку» и посмотреть, как Джанфранко, который жил у Хемингуэев в спальне для гостей, справляется с работой в судоходной компании. Мэри решила, что этикет обязывает ее сделать официальное приглашение; за обедом в баре «У Гарри» она предложила Доре Иванчич приехать к ним в гости с дочерью, и предложение позже было принято.

Когда Эрнест уезжал в марте из Венеции в Париж, он был полон радости оттого, что Адриана приедет на Кубу, но еще больше он обрадовался, когда узнал, что она приедет в Париж, когда они с Мэри тоже там будут, чтобы продолжать занятия искусством. Адриана нарисовала в довольно необычной манере иллюстрацию к обложке романа Эрнеста – маленький акварельный эскиз Венецианского канала и гондолы. Чарли Скрибнер, путешествующий по Европе с женой, встретился с Хемингуэями в Париже и подтвердил, что рисунок Адрианы будет помещен на суперобложку – что, конечно же, еще больше взволновало Эрнеста. Он постарался найти время и место, где они с Адрианой могли бы поговорить наедине. Эрнест начал с того, что, как и многие мужчины, которые были вовсе не глупцы и хотели взять ее в жены, он, кто и сам далеко не глупец, тоже хочет жениться на ней. Адриана возразила, что у него уже есть жена. Эрнест сказал: «Ах, да, Мэри. Она мила, конечно, и твердая, и мужественная». Но бывает так, что два человека подходят к перекрестку, откуда один идет в одну сторону, а другой – в другую. «Я люблю тебя всем сердцем, – продолжал Эрнест, – и ничего не могу поделать с этим». Наконец, заметив испуг Адрианы, он закончил речь: «Я бы попросил тебя выйти за меня замуж, если бы не знал, что ты ответишь «нет». Адриана промолчала, и Эрнест улыбнулся и сказал: «Теперь давай прогуляемся вдоль Сены». Двадцать первого марта Адриана поехала вместе с Эрнестом и Мэри в Гавр и посадила их на «Иль де Франс», направляющийся в Гавану.

Тем временем, пока один акт драмы с Адрианой завершался, в «Скрибнерс» начали планировать презентацию романа, видимо, отложив сомнения в сторону. Предыдущей осенью издательство выпустило пресс-релиз, в котором сообщалось об инфекции Эрнеста зимой 1949 года и последующем сепсисе, который они описали смертельно опасным: «Полагая, что роман станет его последней книгой, мистер Хемингуэй вложил в него все самое лучшее на своем творческом пути. Прочитавшие рукопись считают, что этот роман будет превосходить все, что он написал за свою жизнь». И все же издательство продолжало сдвигать дату публикации, которую первоначально назначили на 1 марта. Перед тем как «Космополитен» запустил публикацию романа, в «Скрибнерс» Эрнесту сказали, что рассчитывают выпустить книгу в первую неделю августа. В мае дату перенесли на 7 сентября. Эрнест ответил, что его это устраивает, но предостерег издательство, чтобы они не меняли дату публикации «из-за того, что с книгой что-то не так». Эрнест был хорошо знаком с издательским процессом и понимал, что перенос даты публикации книги на более позднюю не совсем обычное дело. Более того, он умел сверхъестественным образом считывать смыслы в поведении и словах окружающих. «У него был безошибочный инстинкт, – заметил Питер Виртель, – он понимал, что происходит в уме окружающих его людей». Но промелькнувшие сомнения растворились в звонком шуме в голове Эрнеста.

Однако ни сдвиги даты публикации, ни деньги – Скрибнер потратил 35 000 долларов на рекламу – не предотвратили катастрофического приема романа критиками. Несмотря на то что многие рецензенты выразили умеренное неодобрение – Малкольм Коули предположил, что книга «уступает ранним романам» Хемингуэя, а Ричард Ровер из «Харперс» назвал ее «разочарованием» – другие ударились в крайности. Максвелл Гейсмер писал в «Сатердей ревью оф литретча»: «Это не просто худший роман Хемингуэя, но синтез всего того, что было плохо в предыдущих произведениях, и это бросает сомнительный свет на его будущее». Альфред Казин из «Нью-Йоркера» отмечал собственное «замешательство, даже сожаление оттого, что крупнейший писатель сотворил такую пародию на себя самого». Сирил Коннолли признавал, что каждый писатель может написать «одну очень плохую книгу», но при этом раскритиковал полковника как «отупевшего от пьянства, болтливого старого зануду». Мортон Довен Забель названием своей рецензии намекал на ужасную биографическую статью Росс: «Неплохой день для мистера Толстого». Он считал, что «За рекой, в тени деревьев» «самая ничтожная вещь автора». «Тайм» назвал роман «карикатурой» на Хемингуэя.

Единственный критик был таким же несдержанным в похвалах, насколько другие ядовитыми: Джон О’Хара, большой поклонник творчества Эрнеста, вероятно, посылал Эрнесту сигнал, что ему хотелось бы стать с ним лучшими друзьями; он писал на первой полосе «Нью-Йорк таймс бук ревью»: «Крупнейший автор из ныне живущих, самый выдающийся автор со времени смерти Шекспира, опубликовал новый роман». Даже Эрнест понимал, что это было слишком. Прочие критики были более сдержанными в похвалах, и некоторые рецензенты заявили, что озадачены шквалом отрицательных отзывов. Ивлин Во, к примеру, обвинял критиков в «высокомерной подлости» и спрашивал: «Почему все так ненавидят его?» Бен Редман, откликнувшийся через два месяца после выхода книги, тоже попытался понять причину разгоряченной реакции критиков: «Возможно, мы действительно слишком много знаем о Хемингуэе, или по крайней мере его публичных позах, чтобы судить о его творчестве беспристрастно».

Были и другие положительные замечания, более интересные и проницательные, хотя и несколько своеобразные. В августе в «Нью-Йорк таймс» появилась статья Теннесси Уильямса «Автор в поисках Парнаса», что подразумевало, что писатель держал в руках экземпляр книги до ее выхода в свет. Уильямс говорил об Италии как о новой привлекательной цели американских писателей-эмигрантов и о том, что сам он теперь предпочитает Рим. О Венеции он сказал следующее: «Теперь я не могу поехать в Венецию, не слыша неотступно меня преследующего ритма нового романа Хемингуэя. Это самый печальный роман в мире о самом печальном городе, и когда я говорю, что это лучшее и честнейшее произведение Хемингуэя, можете считать меня сумасшедшим». Уильямс предсказывал (совершенно верно), что, хотя критики воспримут «За рекой» плохо, читатели полюбят роман. «Но его настойчивый, усталый ритм, – продолжал он, – является прямой речью человеческого сердца, и этот человек говорит так прямо в первый раз, что я считаю книгу самой прекрасной из всего, что написал Хемингуэй».

Эрнест никогда не упоминал об этой заметке и, возможно, даже не знал о ней. Негативные рецензии удивили его – весьма ожидаемо, если вспомнить о том, как он сам восхищался своим романом. В день выхода рецензии в «Тайм» Эрнест набросился на Чарли Скрибнера: «Разве не принято говорить автору о том, как обстоят дела, что говорят люди, когда выходит книга, за которую он голову был готов прозакладывать, и работал над ней не щадя себя, не затянул сроки и сдержал обещание?» Когда вышли другие рецензии, он отправил некоторые из них Баку Лэнхему, рассказал о выспренной заметке О’Хара и заметил, что О’Хара не смог понять романа, потому что «не знал людей, о которых я обычно пишу… А я знаю всевозможных солдат, художников, дипломатов, воров, гангстеров, политиков, жокеев, тренеров, матадоров, много красивых женщин, аристократок, бомонд» и так далее. Он продолжал на нескольких страницах, несомненно озадачивая Бака:

Еще среди моих знакомых наберется целый батальон барменов и попов – и те и другие ссужали меня деньгами, которые я сполна отдавал… Когда мне было 19, граф Греппи, современный Меттерних, и герцог Бронте, потомок Нельсона, которым было больше девяноста, пытались меня воспитывать.

Этот беспорядочный полет фантазии подтвердил, что мания, державшая его в тисках со дня пятидесятилетия в прошлом году, ничуть не ослабела.

Глава 28

После выхода «За рекой, в тени деревьев» Мэри обращалась с Эрнестом очень бережно. Разочарование из-за рецензий сменилось ликованием при известиях о высоких продажах, а страхи Скрибнера по поводу достоинства книги уступили место заботам о маркетинге и большой рекламной кампании (издательство потратило около 15 000 долларов на рекламу книги уже после публикации). Роман находился в списке бестселлеров в течение двадцати одной недели, в том числе семь недель – на первом месте. Эрнест заработал около 136 000 долларов, т. е. более миллиона в пересчете на сегодняшние деньги, в том числе 85 000 долларов от «Космополитен» за серийную публикацию, согласно информации от Роберта Трогдона. (Что касается рецензий, то Эрнест утешал себя рассуждениями вроде: «Должно быть в ней что-то вызывающее истеричные нападки и защиту».)

И все же Эрнест, похоже, рассчитывал на хвалебные отзывы именно на эту книгу, но они так и не появились. Мэри писала: «Он был как вскипающий, неугомонный котел нетерпения». Волнение Эрнеста усугублялось нетерпеливым ожиданием приезда Адрианы со своей матерью в конце октября. В том году, как писала Мэри, «мой муж нуждался в дружбе, сочувствии и, если б я могла призвать это, в сострадании больше, чем за все то время, что я знала его». Эйфория, в которой он пребывал перед выходом книги, прошла, и он признался Мэри, что стал «отчаявшимся стариком».

Адриана, приехавшая 27 октября, постаралась рассеять его мрачное настроение. Он взял их с Дорой на верхнюю площадку новой башни, чтобы взглянуть оттуда на Гавану. Адриана к тому времени уже всерьез занималась искусством, и скоро она устроила в заброшенном кабинете Эрнеста импровизированную студию. Они с Эрнестом сразу же основали «корпорацию» под названием «Белая башня» – без какой-либо заявленной цели. Эрнест очень любил выдумывать такие несуществующие предприятия; они с Хотчем, к примеру, организовали «Синдикат Хем/Хоч», под которым подразумевалось не что иное, как совместные ставки на лошадиных скачках, а в «За рекой» полковник состоит в таинственном братстве с метрдотелем «Гритти».

Эрнест показал Адриане все любимые места на Кубе, начиная с деревушки Кохимар и заканчивая «Охотничьим клубом Серро» и «Клубом де Касадорес». Они ездили стрелять по голубям и рыбачили в открытом море. Девушка и ее мать обрадовались встрече с Джанфранко, который освободил для них гостевую спальню в «Финке» и переехал в маленький домик, casita, где обычно жили дети, приезжавшие погостить. Он завел много друзей среди резидентов Кубы, в том числе среди сотрудников итальянского посольства в Гаване и в итальянской судоходной компании «Сидарма», где он работал. И Джанфранко, и Хемингуэи познакомили Адриану и Дору со своими знакомыми, представлявшими собой кубинский эквивалент социальной элиты, и в итоге Адриана обзавелась таким количеством женихов, с которым едва могла справиться.

Трудно понять цели, с которыми Дора и Адриана совершили поездку на Кубу, если оставить в стороне возможность проводить время в обществе знаменитого писателя. Возможно, Дора надеялась подыскать дочери хорошую пару в среде кубинской аристократии, а может быть, Джанфранко написал про нескольких потенциальных женихов из итальянской общины в Гаване. Но Дора, пожалуй, могла бы устроить для своей дочери лучший брак в Венеции или даже если бы в Венеции не получилось – в любой из европейских столиц. Патрик не сомневался, что Иванчичи надеялись на брак Адрианы и Эрнеста. Когда он приехал в «Финку» с новой женой на Рождество, то посчитал нужным прозрачно намекнуть матери Адрианы, что Эрнест не так и богат, как может показаться. Тем временем Дора и Адриана были рады возможности увидеть Джанфранко и обсудить его будущее. Вскоре юноша оставил работу в судоходной компании и объявил, что хочет стать писателем; если он действительно строил такие планы, то очевидно, что связи с Эрнестом могли бы принести пользу. Дора, кроме того, изучала различные сферы бизнеса, в которые могла бы вложить деньги ради будущего своего сына, а также искала информацию о существующих компаниях, которые она могла бы ему купить. Если бы какие-то начинания Джанфранко принесли плоды, вероятно, она рассчитывала, что они с Адрианой остались бы с ним на Кубе.

Рене Вильярреал, молодой кубинец, который описал для нас работу Эрнеста в цирке, смотрел на приезд Адрианы другими глазами. Он утверждал, что за время ее трехмесячного пребывания в доме Эрнеста у него с ней завязался любовный роман. Почти каждую ночь, после того как все отправлялись спать, Рене и Адриана встречались у бассейна. На фотографиях Рене, которому в ту пору было двадцать лет, предстает красивым смуглокожим мужчиной с небольшими тонкими усиками. Он поделился убедительным и подробным рассказом об их свидании во время прогулки верхом, с которого и начался роман, и после рассказа остается впечатление, что во время ночных встреч они занимались любовью. Невозможно установить истинность его утверждений.

Но возможно, той осенью и зимой в «Финке» завязался еще один роман. Кажется, между Мэри и Джанфранко, которого она описывала «тоненьким, как кипарис, и с глубокими темными глазами его сестры», происходило что-то вроде флирта, хотя итальянец был на двенадцать лет моложе Мэри. Джанфранко жил в «Финке» с начала 1949 года – сейчас в casita, а раньше в комнате для гостей, где когда-то жили кошки, но потом, из-за Джанфранко, ее станут называть венецианской комнатой, – и будет жить вместе с Хемингуэями в течение пятнадцати лет, став другом Мэри на всю жизнь. В недатированной записке Джанфранко от Мэри (она называла его Банни, потому что он был невысоким и худощавым), которая находится среди бумаг Карлоса Бейкера в Принстоне, мы видим довольно очевидный намек:

Банни-Бинни –

Любопытно, почему это не становится лучше – боль и тоска в костях, и крови, и коже, и глазах, и ушах, и носу. Иногда, сильно страдая, я спрашиваю себя: «Стоило ли оно того – эта радость, это несчастье?» И ответ всегда «да», дорогой Хуомино.

к которой Бейкер присовокупил примечание: «Не открывать для исследователей до смерти Мэри Хемингуэй».

Хотя Эрнест был поглощен Адрианой, он, похоже, уловил романтическое настроение Мэри и Джанфранко. Как-то раз, вечером, Мэри принесла в гостиную пишущую машинку, собираясь помочь Джанфранко с заявлением на предоставление визы в США (он хотел сопровождать мать и сестру в поездке на материк). Эрнест взял пишущую машинку и бросил ее на пол, а затем швырнул бокал с вином в лицо Мэри. Позади нее на белой стене осталось пятно от бургундского.

Впрочем, к тому моменту Эрнесту едва ли нужен был предлог для нападок на Мэри. Во время визита Иванчичей, возможно из-за неудавшегося романа с Адрианой или ревности к Джанфранко, он обращался с женой особенно оскорбительно, и присутствие гостей его никоим образом не сдерживало. Его обвинения нередко были загадочны и поражали своей нелогичностью. Однажды ночью он сказал Мэри, что у нее лицо Торквемады, великого инквизитора. В другой раз он отчитал ее за темную одежду и сказал, что это «костюм палача, костюм убийцы». А когда все уехали смотреть кино в Гавану, заявил: «Ты все испортила». Как-то Эрнест спросил Мэри про синяк на руке; она ответила, что это Джанфранко схватил ее слишком сильно. Эрнест назвал синяк «отметиной позора», выставил фонарь за переднюю дверь и стал угрожать отстрелить оскорбившую ее руку Джанфранко.

Мэри несколько раз думала о том, как уйти от Эрнеста. Она написала длинное письмо Чарли Скрибнеру (конечно, он был не лучшим доверенным лицом) и пожаловалась, что Эрнест «агрессивный, жестокий, оскорбляет меня и ведет себя очень ребячливо». Если ему не нравилась еда, он без слов ставил полную тарелку на пол. Он разрушал, писала Мэри, оставшееся чувство верности ему. Это обращение было особенно жестоким потому, писала Мэри, что она недавно узнала окончательно[84], что не сможет родить ребенка – и он бросил ей это обвинение в лицо. Вскоре после этого Мэри приняла решение: пусть даже Эрнест будет подталкивать ее своим поведением уйти, она останется, невзирая на любые провокации, если только он не придет рано утром, трезвый, и не скажет прямо, что хочет, чтобы она ушла. Он не перестанет с ней плохо обращаться после этого – через несколько дней, в канун Нового года, может быть потому, что Адриана ушла с кавалером, Эрнест вышвырнул венецианскую пепельницу Мэри за дверь, и она разбилась на плитке террасы. Однако после принятия этого решения Мэри испытала облегчение хотя бы оттого, что перестала постоянно сомневаться, что же ей делать.

После Нового года Эрнест пережил кризис, вызванный отъездом Адрианы и Доры; мать с дочерью отправились посмотреть Нью-Йорк, прежде чем отплыть домой, в Италию. Дора получила письмо из Венеции, в котором пересказывались слухи, что именно Адриана стала прототипом Ренаты в последнем романе Хемингуэя. Несмотря на то что[85] «За рекой, в тени деревьев» еще не был переведен на итальянский язык, новости распространялись беспрепятственно. Слухи ходили еще до того, как книга появилась на прилавках; в общем-то, непонятно, почему это для кого-то стало сюрпризом. Но Дора почувствовала, что по репутации Адрианы нанесен потенциально серьезный удар, и переехала вместе с дочерью в гаванский отель. Впрочем, они оставались на Кубе еще долго и приняли участие в официальном торжестве, устроенном Хемингуэями для двухсот гостей в честь Адрианы в начале февраля. Вскоре после праздника, 7-го числа, мать и дочь покинули Кубу. Мэри отправилась вместе с ними, чтобы показать им некоторые районы Флориды и Юга, после чего они вдвоем уехали на север. Эрнест, с нетерпением ждавший этой поездки, остался на Кубе, чтобы успокоить Дору.

Со дня приезда Доры и Адрианы на Кубу Хемингуэй напряженно работал. Переписка того периода свидетельствует о том, что он оставался на пике маниакальной фазы; позже он признался Адриане, что благодаря ее присутствию может работать. К 8 января он уже сообщал Баку Лэнхему, что закончил «морскую» книгу, хотя будет вставлять в рукопись целые куски до конца весны; эта книга выйдет только после смерти Хемингуэя под названием «Острова в океане». Сразу после Рождества Эрнест взялся за новый рассказ. Историю старика, который четыре дня и четыре ночи сражался в лодке с огромным марлином и наконец одолел его, он услышал от Карлоса Гутьерреса, бывшего помощника на «Пилар». Старик привязал мертвую рыбу к лодке, но акулы объели тушу еще до того, как он добрался с ней до берега. Эрнест кратко пересказал эту историю в апреле 1936 года в написанной для «Эсквайра» статье «В открытом море».

Действие рассказа разворачивалось в деревушке, очень похожей на Кохимар, а его главными героями были старик Сантьяго и маленький мальчик Манолине, друг старика, которого Эрнест списал со своего знакомого ребенка из Кохимара. Эрнест написал рассказ очень простым и лаконичным слогом. Вначале он планировал сделать его эпилогом к «морскому» роману, но вскоре понял, что тот может стать самостоятельным произведением. И все же некоторое время он придерживал эту историю. Весной Эрнеста навестили Чарли и Вера Скрибнеры, Чарли прочитал черновик рукописи и сказал уклончиво: «Очень интересно».

Повесть «Старик и море», гораздо сильнее, чем предыдущие произведения, наполнена близостью смерти. Эти же слова можно сказать и о предыдущем романе, «За рекой». Почему пятидесятилетнего человека стали так беспокоить мысли об окончании жизни – сложный вопрос, хотя причин можно назвать много. Одной из них, несомненно, послужила смерть нескольких людей, сыгравших большую роль в его жизни, и напоминание о другом умершем друге.

В начале 1951 года вышла биография Фицджеральда «На другой стороне рая», которую написал Артур Мизенер. Эрнест в числе первых получил экземпляр книги, а вскоре после этого прочитал отрывок из нее в журнале «Лайф». И хотя понятно, что в этот момент не было уже никакого смысла сообщать какие-то сведения Мизенеру, Эрнест продолжал распространяться на выдохшуюся тему о матче с Каллаганом в парижском спортзале, состоявшемся в 1929 году, в котором Скотт считал очки. В первом из двух писем, написанных после получения книги, Эрнест занимал более вдумчивую позицию в сравнении с эгоистичными письмами, которыми он забрасывал Мизенера раньше. «Ужасно быть чьим-то героем, – писал он, – когда тебе приписывают самые разные качества, а ты всего лишь человек, который пытается работать над собой как можно лучше». Если он сурово отзывался о творчесте Скотта, то только «потому, что я хотел, чтобы он писал идеально, и образумился, и стал искренним». Это письмо было не особенно критичным к Мизенеру, хотя Эрнест и говорил о том, что биограф «похоронил» Скотта, однако Мизенер обиделся или, что вероятнее, узнал о едких комментариях, которые Эрнест делал по поводу отрывков из его биографии, опубликованных в «Лайф». Письмом от 11 января Эрнест, по-видимому, отвечал на письмо Мизенера и приносил извинения за резкость. Из книги Мизенера Эрнест узнал много нового о Скотте, и он писал, что это прекрасно, «но понимаете, что я чувствовал бы, увидев… обнаженное мертвое тело Скотта на рыночной площади». (Через неделю, когда Эрнест написал последнее письмо Мизенеру, он уже решил, что биографа нужно повесить). Несмотря на то что он свободно искажал факты об их отношениях, наблюдения Эрнеста в основном рождались из сожаления, что Скотт не был более жестким человеком и не смог преодолеть невзгоды в жизни, большую часть которых сам и создал. Эрнест злился на Скотта на самом деле из-за того, что тот умер. Коротко говоря, Хемингуэй очень остро желал, чтобы его друг был по-прежнему с ним.

Несомненно, он оказался во власти таких же сложных переживаний, когда узнал, 29 июня, что его мать умерла. «Я думал о том, какой красивой она была в молодости, – писал он Карлосу Бейкеру, – пока все не пошло к черту в нашей семье, и о том, какими мы были счастливыми детьми, пока все не сломалось». Грейс Холл Хемингуэй умерла семидесяти девяти лет от роду. Какое-то время она оправлялась в больнице Оак-Парка после травмы головы, полученной в результате несчастного случая с инвалидной коляской, ставшего причиной потери памяти и в дальнейшем старческой деменции. Ее третья дочь, Санни, которая теперь жила в Мемфисе, перевезла Грейс к себе. Когда Эрнест узнал об этом, то очень откровенно написал Санни: пусть он покажется бессердечным, поскольку не желает брать на себя заботы по уходу за Грейс, он не может этого сделать, потому что не выносит ее присутствия. Ближе к концу Грейс перестала узнавать Санни, но в тот вечер, перед тем как отправиться в Мемфисскую больницу, она с великолепным чувством играла на пианино классические композиции. Несколько недель спустя Грейс умерла.

Преданная подруга Грейс, Рут Арнольд, вышла замуж в 1926 году. Ее муж, Гарри Михан, скончался спустя пять лет после свадьбы, и вскоре Рут переехала[86] в дом Грейс в Ривер-Форест. Уже взрослые дети в переписке с матерью часто просили передать сердечный привет Рут – Эрнест никогда не передавал ей привета. По предложению Марселины дети сделали Рут денежный подарок, при этом у нас нет сведений, внес ли Эрнест свою лепту. По невыясненным причинам Эрнест относился категорически неодобрительно к сделкам Марселины с недвижимостью и нередко отказывался подписывать важные документы, по-видимому только ради того, чтобы задержками досадить старшей сестре. В какой-то момент Санни пришлось выступать посредником между Марселиной и Эрнестом, пока тот не сказал, что не хочет больше ничего слышать на эту тему, потому что ему мешают работать. Несколько раз, пока устраивались дела с недвижимостью, он умолял Санни отдать ему картины бабушки Холл – на одной была изображена барка (так он называл лодку), и на другой – морской пейзаж; Эрнест многозначительно добавил, что хочет получить именно эти картины, а не картины матери. Он заметил, что Грейс, скорее всего, выбросила картины, которые он хотел взять себе, – если только их не забрала Марселина.

Письмо, которое Грейс написала Эрнесту к пятидесятому дню его рождения, в пиковый период маниакальной фазы, вызвало поток бранных писем от него другим корреспондентам. Он с наслаждением пересказывал переписку с матерью после гибели Эда Хемингуэя, говорил, кто кому угрожал, и добавил: «Я ее на дух не переношу, а она – меня». Это единственное известное нам упоминание о том, что мать его ненавидела – и если оставить в стороне перегибы, похоже, отчасти это верно. По крайней мере, будучи приличной женщиной, воспитанной в Викторианскую эпоху, она не проявляла традиционных чувств к своему взрослому сыну и часто открыто выражала негодование; в 1940-е годы Грейс несколько раз пыталась продать находившиеся у нее экземпляры школьной газеты и литературного журнала, в которых были напечатаны ранние рассказы Эрнеста. И хотя это, конечно, не означает, что она его не любила, справедливости ради следует признать, что Грейс не проявляла чувств или нежности по отношению к сыну. В целом, прежнее благочестие с возрастом уступало место вере в спиритизм, и Грейс стала настолько надоедливым его проповедником, что вызывала раздражение даже у своей преданной дочери Марселины.

И все же невозможно отрицать, что когда-то Эрнест был затянут на ее орбиту, как будто Грейс была планетой, а он – луной. В 1949 году, когда Эрнест находился на пике психической нестабильности, Грейс, видимо наводя порядок в доме, отправила сыну детские альбомы с фотографиями, сделанными в первые годы его жизни. Каждый такой альбом был по крайней мере два дюйма толщиной; все пять штук представляли собой впечатляющий сверток. Эрнест сразу же убрал альбомы в ящик бюро, чтобы Мэри их не увидела.

В тот вечер, когда Грейс умерла, к Эрнесту пришел Билл Уолтон. Поздней ночью, скорее всего за бутылкой спиртного, Эрнест отвел его в венецианскую комнату и достал детские альбомы. Уолтон позже назвал их «ужасно откровенными». На фотографиях Эрнест был в платьицах и нарядах, точь-в-точь таких же, как и у его сестры Марселины – в этом проявлялось стремление Грейс заставить брата и сестру стать «близнецами». Архив завершался экземплярами «Табулы» и свидетельством об окончании школы. Все собранное в альбомах говорило не столько о любви матери к сыну, сколько о ее навязчивой идее. Что касается массивных альбомов с вырезками, которые Грейс кропотливо собирала, то они, конечно, говорили о самой Грейс, о ее материнских достижениях. В ту ночь, когда до «Финки» добрались известия о смерти Грейс, они не могли утешиться.

В 1951 году неожиданно умерла Полин, 1 октября, в возрасте пятидесяти шести лет, от редкой опухоли надпочечников, феохромоцитомы (однако о причинах смерти Эрнест и его сыновья узнают только через девять лет). Все случилось очень быстро и странно – и это событие проливает свет на жизнь Эрнеста в роли мужа и отца. После смерти Полин его отношения с обоими сыновьями от этого брака радикально изменились.

В юности жизнь всех сыновей Эрнеста развивалась не по обычной траектории. Пожалуй, меньше всего хлопот доставлял Джек, или Бамби, но это значит, что отношения между ним и отцом были легкими или беззаботными. После драматических событий Второй мировой войны Джек с трудом нашел работу. Он так и не закончил образование в Дартмуте, и некоторое время учился в университете Монтаны. С раннего возраста страстью Джека была рыбная ловля нахлыстом, и первой его работой стал небольшой партнерский бизнес по вязанию мушек в Сан-Франциско. Брак и рождение Джоан, его первого ребенка (позже у Джека родятся еще две дочери – в 1955 году Марго и в 1961 году Мариэль), привели его к мысли о необходимости найти более надежную работу. Не зная, чем ему заняться, Джек вернулся на действительную службу в армию и в настоящее время находился в Берлине. В сельской местности ему больше приходилось охотиться, чем рыбачить; самой памятной стала охота на кабана. В 1951 году они с Пак потеряли в младенчестве сына.

Патрик, второй сын Эрнеста, два года проучился в Стэнфордском университете и получил в Гарварде степень бакалавра по истории и литературе. Он тоже не знал, чем зарабатывать на жизнь. Некоторое время он рисовал, по-видимому, весьма неплохо. В июне 1950 года Патрик женился, и после свадьбы они с Хенни отправились в Европу, а затем в Африку. Патрик полностью восстановился после травмы мозга в 1947 году, к огромному облегчению Эрнеста и Полин. Эрнест, впрочем, не смог удержаться и обвинил Полин в том, что она не обратилась немедленно за медицинской помощью после аварии, хотя подобные обвинения между разведенными родителями едва ли необычны. Эрнест сообщил Хотчнеру, что Полин рассказала Патрику о его болезни, и поэтому Патрик отстранился от него.

Джек Хемингуэй позже скажет, что отец был в отношении сыновей достаточно проницательным: «На меня он смотрел как на… эээ… милого парня, достаточно умного, но давайте посмотрим правде в глаза, который никогда не станет феноменом. В Патрике он видел огромный интеллектуальный потенциал. По-моему, в Грегори он узнавал многое от себя, способность к добру и к злу». На самом деле Эрнест не раз будет высказывать очень противоречивые мысли в адрес Грега. Иногда он считал, что того ждет очень яркое будущее, но потом Грег развернулся практически в диаметрально противоположную сторону. По большому счету, о своем младшем сыне он говорил ужасные вещи. Как-то раз Эрнест написал Джеку, когда Мэри думала, что беременна, что он доволен, потому что другой ребенок «избавит меня от привкуса Грегори во рту».

Но тогда Грегори очень старался. Он поступил в университет Св. Иоанна в Аннаполисе, высокоуважаемый колледж со строгим учебным планом «Великие книги». Однако с программой он не справился и к 1951 году бросил учебу и пошел учиться к Л. Рону Хаббарду, чья книга по саентологии «Дианетика» в то время была в списке бестселлеров (1950). Грег позже сказал, что все время искал «лекарство» от привычки переодеваться в женскую одежду, однако, судя по переписке между Эрнестом и Грегом, в то время эту тему они не упоминали (впрочем, несколько писем Эрнеста сыновьям до сих пор закрыты от исследователей). Грег женился 29 апреля, и на следующий день получил телеграмму, что отец явно не давал на свадьбу своего согласия. Когда Полин узнала, что Эрнест не был на свадьбе, она откровенно отругала его: «Я правда не понимаю, [как] ты можешь настолько ужасно вести себя с женщинами, на которых женятся твои сыновья. Им пришлось принять четырех твоих [жен], и полагаю, они при этом проявили чертовски большую доброжелательность и воспитанность. Так что если они тебе не нравятся – веди себя так, как будто они тебе нравятся». В конце концов Эрнест изменил отношение к женам Патрика и Джека, но в случае с Грегом все будет обстоять намного сложнее.

Грег со своей новой женой, Джейн, поселились в Венеции, в штате Калифорния, где у Грега была работа в «Дуглас эйркрафт». Тридцатого сентября Полин, которая тогда жила в Сан-Франциско, позвонили и сообщили, что Грег арестован в женском туалете в лос-анджелесском кинотеатре. Полин немедленно вылетела в Лос-Анджелес. Она остановилась в доме своей сестры Джинни и ее подруги Лауры Арчеры, и, по-видимому, ей удалось добиться, чтобы Грега отпустили под залог. Полин послала телеграмму Эрнесту, и тем же вечером, около девяти, у них состоялся желчный скандал по телефону, как потом Джинни рассказывала Грегу. В предыдущие недели Полин страдала от головных болей и усталости; в ту ночь она проснулась в агонии, ее доставили в больницу, где Полин и скончалась на операционном столе.

Через месяц, в ноябре, Грег и Джейн приехали в «Финку». В один из редких счастливых моментов, когда они с отцом ладили, Грег напомнил про свой арест на Западном побережье и сказал: «Все было не так уж плохо, правда, папа». «Да? – загремел Эрнест. – Это убило твою мать». Конечно, Грег мог сказать отцу то же самое. Все так и оставались при своем девять лет. Семья считала, что Полин умерла на операционном столе от шока. В 1960 году, когда Грег учился в медицинской школе, он получил отчет о вскрытии матери[87] и узнал об опухоли надпочечников, которая и стала причиной смерти Полин. Присутствие этой опухоли в организме может повышать кровяное давление и учащать сердечный ритм, что нередко становится причиной разрыва артерии. Опухоль может «выстрелить», если использовать термин Грега, в силу многих факторов, в том числе из-за нервного потрясения. Грег рассказал отцу обо всем, что узнал; в своих мемуарах Грег пишет, что, по словам «человека, который находился [с Эрнестом]» в Гаване в тот момент, когда он получил письмо от сына, Эрнест «сначала бушевал, и оставшуюся часть дня ходил в молчании по дому».

Патрик и Грег унаследовали состояние Полин (она оставила Джеку 10 000 долларов), и после ее смерти их отношения с Эрнестом кардинально изменились – безотносительно к причине смерти матери. Деньги подарили им свободу, по крайней мере временную, от финансовой зависимости от отца. Сыновьям Полин и Эрнеста принадлежала собственность на Ки-Уэсте, в том числе двухэтажный дом у бассейна со студией – Эрнесту принадлежали 40 % собственности, а Грегу и Патрику – по 30 %. Однако владение общей долевой собственностью будет связывать их еще многие годы, причем положение дел усугублялось наличием в доме мебели и другого имущества, потому что дом сдавался в аренду, и, таким образом, отцу и сыновьям приходилось поддерживать почти постоянный контакт.

«Она была прекрасной храброй девочкой, и все по ней скучают», – написала Сара Мерфи Эрнесту через год после смерти Полин; Сара всегда была защитницей Полин. Поскольку арест Грега был связан со смертью его бывшей жены, Эрнест был в замешательстве. Эрнест написал Чарли Скрибнеру три письма в течение двух дней после смерти Полин. В одном письме он называл Грегори «испорченным». В другом признался, в довольно мастерском пассаже, что потрясен: «Волна воспоминаний поднялась так, что разбилась о причал, построенный мною для защиты открытого рейда моего сердца». Теперь, писал он: «У меня осталась только печаль после смерти Полин, со всей морской пеной, ставшей ее причиной. Я очень любил ее, много лет, и черт возьми, со всеми ее недостатками». Полин, без сомнений, была единственным человеком в жизни Эрнеста, любившим его безоговорочно, и утрата была невосполнимой.

* * *

Эрнест придерживал рукопись «Старик и море», намереваясь сделать ее эпилогом к своему трехчастному «морскому» роману. Однако по мере того как рассказ все рос и становился все более неуправляемым, Эрнест начал видеть в истории кубинского рыбака самостоятельное произведение – повесть или рассказ, он еще точно не был уверен, что именно.

Примерно через год после завершения работы над рукописью умер Чарли Скрибнер. Это был еще один большой удар в год потерь. Эрнест объяснил Уоллесу Мейеру, что он понимал: Чарли переживает трудные времена, следуя по стопам Макса, и поэтому он принял решение доказать ему и издательству «абсолютную преданность». Он любил Чарли, сказал он Мейеру. Чарльз Скрибнер IV (которого всегда называли Чарльз-младший) взялся за дело достаточно умело, хотя смена руководства неизбежно разрушала близкие личные связи Эрнеста с издательством. Чарли-младший был не в большом восторге от «Старика и моря», когда впервые прочитал повесть в феврале 1951 года; теперь, когда Эрнест снова вспомнил о ней, Чарли изучил ее внимательнее.

Слим Хейворд, еще одна красавица из целомудренного сераля Хемингуэя, была знакома с ним много лет еще с тех пор, как она и Говард Хоукс, ее первый муж, приезжали на Ки-Уэст. Тогда Хоукс интересовался возможность снять фильм по роману «Иметь и не иметь». Слим (позднее Слим Кит) говорила, что между ней и Эрнестом в ту же минуту возникло влечение, но с ее стороны это было восхищение исключительно его интеллектом. Несмотря на то что на фотографиях он выглядел физически привлекательным, позже признавалась Слим, при личной встрече он был совершенно другим: «Мне всегда казалось, что Эрнест не очень чистый или что он не купается. Борода была всклокоченной. Он по пять дней носил одну и ту же одежду». Слим ближе узнала его в Сан-Валли, где он восхищался ее мастерством в стрельбе. Как-то раз в конце дня на курорте, сидя у костра, она расчесывала мокрые волосы. Эрнест спросил, можно ли ей помочь и расчесать волосы, пока они не высохнут. Его сердце было покорено.

В феврале 1952 года Слим отдыхала на Кубе со своим вторым мужем, голливудским агентом и продюсером Лиландом Хейвордом, который интересовался также книжной собственностью. Однажды вечером в «Финке» Эрнест застенчиво спросил Слим, не хочет ли она прочитать машинописный текст. Слим с мужем вернулись в свой номер в гостинице «Насьонал», и Лиланд прочел рукопись через ее плечо. Повествование захватило их обоих. Лиланд, непревзойденный промоутер и организатор, убедил Эрнеста, что история настолько сильная, что нужно подумать о чем-то еще, помимо обычных способов публикации. «Нью-Йоркер» недавно полностью напечатал «Хиросиму» Джона Херси; Лиланд сказал, что «Лайф» должен опубликовать произведение Эрнеста целиком, с иллюстрациями.

В какой-то момент Эрнест убедился в желательности издания «Старика и моря» в виде отдельной повести – или романа, как они и «Скрибнерс» стали называть рукопись. В откровенном письме Уоллесу Мейеру он говорил, что у него есть мысли, что новая книга может ударить по критикам, нападавшим на него из-за последнего романа. «Тактически, – писал Эрнест, – публикацией [Старика] я разделаюсь с литературными критиками как писатель». Это, по сути, был фундаментальный момент – по крайней мере, насколько касалось репутации Эрнеста.

Повесть «Старик и море» появилась в номере «Лайф» от 1 сентября, на прилавки журнал поступил уже 28 августа, 8 сентября в книжном формате повесть была выпущена издательством «Скрибнерс», а 9 сентября книга попала в список клуба «Книга месяца». Удивительно, но публикация имела успех во всех трех форматах. «Лайф», например, продал 5 300 000 экземпляров журнала за два дня. В «Скрибнерс» с удовольствием обнаружили, что журнальная публикация сама по себе является новостью, достойной отдельного пресс-релиза. Книга попала в список бестселлеров и пробыла там двадцать шесть недель. Общий вывод, впрочем, заключался в том, что публикация в журнале навредила продажам книги, просто потому, что количество людей, прочитавших повесть в «Лайф» – потенциальных покупателей книги, – было гораздо больше проданных книг.

Итак, если в 1950 году Эрнест издал книгу, которую возненавидели почти все критики – «За рекой, в тени деревьев», то в 1952 году он показал миру повесть «Старик и море», которой все почти единодушно пели хвалы. «Никаких фальшивых гламурных девиц, никаких глумливых хвастунов, идеализированных почти до карикатуры, – писал рецензент «Нью-Йорк таймс», едва не ликуя от облегчения. – Вот он, мастер своего дела, в лучшей форме, вот превосходная работа, которая выходит у него лучше, чем у кого-либо еще».

Эрнест мобилизовал двух рецензентов, на положительные рецензии которых мог рассчитывать. Первым был Харви Брайт, писатель и критик, чья статья об Эрнесте в сентябрьском номере «Нью-Йорк таймс» за 1950 год положила начало эпистолярной дружбе. В рецензии для «Нейшн» Брайт назвал «Старик и море» «великим и подлинным романом, трогательным и страшным, трагическим и счастливым». Вторым был Карлос Бейкер, профессор из Принстона, писавший книгу об Эрнесте и его творчестве. Когда-то Эрнест поклялся «не помогать и не препятствовать никакими способами, включая юридические» всем таким книгам, однако теперь заставил Бейкера дать согласие не включать в свое критическое исследование «Хемингуэй: писатель как художник» (1952) биографических фактов. Эрнест опасался Бейкера, но полагал, что на него можно рассчитывать в смысле положительной рецензии. И действительно, Бейкер дал обзор книги в «Сатердей ревью», назвав Хемингуэя «одним из немногих настоящих трагических писателей современности».

Критики отмечали, что главный герой притчи, Сантьяго, является в некоторой степени автобиографическим портретом. Эрнест надеялся избежать этого; он надеялся, что публикация книги «опровергнет критиков, утверждающих, что я не могу писать ни о чем, кроме себя и собственного опыта». Однако Роберт Горам Дэвис из «Нью-Йорк таймс бук ревью» напоминал читателям: «Хемингуэй, которого мы знаем, сам был победителем». Рыбак Сантьяго восемьдесят четыре дня возвращается домой с пустыми руками, точно так же, как самому Хемингуэю пришлось пережить полосу неудач. Бейсболист Джо Димаджо, ставший своеобразным символом в притче, как и Сантьяго, и Хемингуэй, тоже был победителем, сумевшим вернуться в спорт. Дэвис писал: «История сделана великолепно, и Эрнест Хемингуэй задействует все свое мастерство, которого за столько лет достиг дисциплинированным трудом». Старинный заклятый враг Эрнеста, Фанни Бучер писала в «Чикаго сандей трибьюн», газете его родного города, что книга является «великой американской классикой и рассказывает о битве Человека с Титаном моря». Это была в каком-то смысле победа, о которой Эрнест мог даже не знать. Рецензенты говорили о зрелости Хемингуэя; осознанно или нет, но они увидели в дисциплине и упорстве Сантьяго то, что, по их мнению, наблюдали и на творческом пути Эрнеста.

Но не все откликнулись одобрительно. Критики – напоминавшие, конечно, акул, которые уничтожили марлина – высмеивали слишком очевидный христианский символизм, ребяческие диалоги о бейсболе, притворно-серьезные интонации. Делмор Шварц написал в «Партисан ревью» умную статью о повести и о том, как ее приняли. Он обнаружил «нотку настойчивости в похвалах и нотку облегчения. «За рекой, в тени деревьев» был чрезвычайно плох и не внушал никаких надежд». Читатели и критики уверились в таланте Хемингуэя. «Это произведение хорошо не столько само по себе, сколько как виртуозное действо, напомнившее нам Хемингуэя в своей лучшей форме», – писал Шварц.

Многие люди заработали на книге много денег и продолжали это делать. Роберт Трогдон подсчитал, что Эрнест получил в совокупности около 137 000 долларов от «Лайф», «Скрибнерс» и клуба «Книга месяца». Права на фильм он продал Лиланду Хейворду примерно за 150 000 долларов; в эту сумму входила оплата его услуг в качестве консультанта по рыбной ловле. «Скрибнерс» заработало на книге около 38 000 долларов в 1952 году. И после того, как в 1953 году повесть будет удостоена Пулитцеровской премии, продажи останутся очень высокими.

По сути, «Старик и море» напоминает нам, как и сказал Шварц, о таланте Хемингуэя, но повесть лишь показывает этот талант, а не является подлинным, заслуженным представлением его мастерства. Она сообщила карьере Эрнеста очень необходимый импульс, как он сам признавал; неясно только, что книга принесла Хемингуэю как человеку, если не считать огромной суммы денег. Успех повести немного примирил его с критиками, но породил глубокий и безрадостный цинизм. Маниакальная фаза в целом закончилась, и Эрнест, похоже, соскальзывал в депрессию – или, говоря точнее, в «смешанное» состояние – депрессию с признаками мании.

В 1950-е годы Эрнест ощущал постоянную потребность сравнивать себя с собратьями-писателями, и неизменно в свою пользу. Его больным местом были романисты, писавшие о Второй мировой войне. Эрнест был одним из величайших военных романистов всех времен, о чем ясно свидетельствовали «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол». Однако романа о Второй мировой войне у него не было; «За рекой, в тени деревьев» лишь с большой натяжкой можно было считать романом «о войне». Несмотря на то что многие авторы романов о недавней войне были его возраста, и лишь некоторые моложе, он, вероятно, боялся, что его сочтут старомодным летописцем давнишних сражений. Эрнеста в особенности раздосадовала одаренность «Бруклинского Толстого», Нормана Мейлера. Когда он заводил разговор о литераторах на боксерском ринге, то никогда не утверждал, что выиграл бой с «мистером Толстым».

Однако по-настоящему его поглотил не кто иной, как Джеймс Джонс. Его книга «Отныне и во веки веков» вышла из печати в 1951 году и немедленно попала на верхние строчки списка бестселлеров, где и оставалась и получила Национальную книжную премию за 1952 год. В особенности досаждал тот факт, что Джонс был автором «Скрибнерс» – и что имя Эрнеста появлялось в романе три раза, один из персонажей «казался страницей из Хемингуэя». Джонс был моложе Эрнеста на двадцать два года. Свою книгу он писал в колонии писателей, возглавляемой зрелой женщиной (и любовницей Джонса), Лауни Хэнди, о чем читатели журнала «Лайф» узнали из девятистраничной статьи, посвященной Джонсу и самой литературной колонии. Джонс поступил на службу в армию, и сначала его отправили в Перл-Харбор, а потом в Гуадалканал, где он был ранен под минометным огнем и, похоже, пережил что-то вроде военного невроза, или ПТСР, и впоследствии ушел в самоволку. Репортер «Лайф» писал, что после войны Джонс превратился в «хныкающего невротика», а Эрнест считал, что тот «псих», а не солдат. Он нещадно поносил Джонса. Он немедленно заверил Чарли Скрибнера, что Джонс совершит самоубийство. Это странное и иррациональное обвинение он повторял несколько раз в разных письмах. Эрнест пришел к мысли, что Джонс не выполнил своего солдатского долга, и утверждал, что «Отныне и во веки веков» «принесет большой вред нашей стране». Он решил, что, пожалуй, следует перечитать книгу, чтобы быть в этом уверенным. «Но мне не нужно есть целую чашу струпьев, чтобы понять, что это струпья, и не нужно высасывать нарыв, чтобы знать, что это нарыв… Если дать [Джонсу] литературного чаю, можно попросить его набрать ведро соплей и потом высосать мочу из уха мертвого ниггера». (Черновик этого письма, сохранившийся в бумагах Хемингуэя, еще более грубый и странный.)

Эпизод с книгой Джонса фактически подхлестнул наступление следующей, хотя и более сдержанной, фазы мании. Предыдущим летом Эрнест перенес еще одно сотрясение мозга, когда поскользнулся и упал на «Пилар», что, конечно, не улучшило его психическое состояние. В письме к Чарли, которое он писал несколько дней, Эрнест начал исследовать собственную военную биографию – как и прежде, приписывая себе многочисленные воображаемые достижения и рассказывая, по-видимому, придуманные подробности. Он просил Чарли понять, что его презрение к жалобщикам и «безнадежным» происходит из достойного источника: его личной жертвы, принесенной в первую войну. Вновь он начал сплетать небылицы, достойные книги рекордов. В первую войну, писал Эрнест, заключенным тюрьмы «Джолиет», которые добровольно вызвались участвовать в боевых действиях, разрешили сражаться в Европе, где Эрнест их и встретил. Один заключенный якобы подошел к нему и сказал, что слышал, будто Эрнест из Чикаго. Эрнест велел каторжнику уйти, пока он не отрезал ему тестикулы и не засунул в рот. Потом он сказал Чарли убрать упоминание его имени из книги Джонса, потому что это «хорошее боевое имя 1700-х». Он дал это честное имя своему сыну Джеку и не хочет, чтобы его «насмешливо упоминал какой-то трус».

Этот полет фантазии – упоминание о тюрьме «Джолиет» (в Иллинойсе) наводит на мысль о каких-то детских байках – был верным признаком того, что у Эрнеста началась следующая фаза нестабильности. В письмах к Чарли, написанных в этот период, содержатся обличительные речи в адрес кардинала Спеллмана, тоже автора «Скрибнерс» (Эрнест написал кардиналу письмо с угрозами во время последней маниакальной фазы), бессвязный рассказ о том, что мальчиком он страдал запором и потом засорил туалет на легкоатлетических соревнованиях, за этим последовало заявление, скорее всего выдуманное, что он был капитаном школьной команды по водному поло. Чарли, видимо, написал Эрнесту озабоченное письмо, поскольку тот попросил его не волноваться насчет того, что он не ест – медведи не едят всю зиму, а боксер Гарри Уиллс постился каждый месяц. Чарли, должно быть, был потрясен.

Глава 29

После выхода в свет книги «Старик и море» Эрнест, которому уже было пятьдесят три года, больше не писал, но как будто переключился в режим ожидания, в том смысле, что сейчас он ни над чем не работал, что считал возможным опубликовать в ближайшем будущем. Эрнест на время отложил «Райский сад». После публикации книги «Старик и море», которую он всегда считал частью «морской» книги, он не знал, что делать с остальными частями книги, и просто оставил ее.

Можно сказать, что вместо творчества Эрнест занялся экстренными мерами по обеспечению защиты тылов, поскольку, к его ужасу, стали появляться книги о его жизни и творчестве. Он знал, что за подход используют авторы этих книг, которых он делил на три категории: журналисты, биографы и критики. Впрочем, границы между категориями могли быть не очень отчетливыми. Малкольма Коули сегодня можно охарактеризовать как литературного критика, но начинал он свою карьеру как поэт и писатель. После публикации «Возвращения изгнанника» (1934) он приобрел известность как эссеист, автор очерков о писателях 1920-х годов, живших в Париже. К концу 1940-х он стал литературным «мастером на все руки» и дополнил свой заработок должностью редактора, а также изредка писал публицистические статьи и, к примеру, в 1949 году опубликовал в «Лайф» биографию Эрнеста. Хемингуэй взаимодействовал с Коули, сам сообщал ему многочисленные подробности (и часто вводил в заблуждение) и познакомил с разными людьми, например, с Баком Лэнхемом. Статья делала акцент на активной деятельности Эрнеста во Вторую мировую войну: описывались его охота на подводные лодки в Карибском море и подвиги в Европе с удостоверением военного корреспондента и в качестве непризванного солдата в конце войны. И тем не менее Эрнест стал сетовать, что статья в «Лайф» открыла путь более дотошным биографическим исследованиям. А такие исследования в случае Эрнеста были делом чрезвычайно рискованным, ведь его жизнь и творчество переплетались очень тесно. Эрнест возмущался тем, что он считал вторжением в свою личную жизнь, но еще, похоже, он чувствовал, что, позволяя другим писать о своей жизни, он «расходует» материал, лишаясь возможности самому им воспользоваться. «Из-за статьи Коули[88], – сказал он своему другу, журналисту Джону Уилеру, – я чувствовал себя скверно, поскольку лишился того, что я очень любил, потому что никто не знал об этом».

Биографическая статья Коули была переиздана в первой книге о творчестве Эрнеста: это был сборник эссе под редакцией Джона К. М. Маккэффери «Эрнест Хемингуэй: человек и его творчество», изданный в 1950 году. Вслед за ней поступили запросы от ученых-исследователей Чарльза Фентона (Йельский университет), Филипа Янга (Нью-Йоркский университет) и Карлоса Бейкера (Принстон). И если Бейкер сразу согласился исключить биографические данные из своего исследования, то критическая теория Янга строилась именно на биографическом факте: как и его предшественник Эдмунд Уилсон, Янг в своей книге 1952 года утверждал, что творчество Хемингуэя следует рассматривать через призму телесных и душевных травм, полученных в годы Первой мировой войны. Эрнеста возмущали и исследование, и психологическая интерпретация, и он обдумывал способы, которыми мог бы воспрепятствовать публикации подобных книг. Он изучил возможности защиты своих прав и, разочарованный отсутствием законных мер против такого рода исследований, взялся за критиков лично и вступил с ними в переписку, время от времени подбадривая их – но чаще проявлял воинственность, – и всегда, по крайней мере с Бейкером, Фентоном и Янгом, щедро делился своим временем. Коули сам первым сказал Эрнесту о книге Филипа Янга, так как был знаком с этим редактором через Райнхарта, который работал с Янгом над переделкой докторской диссертации в коммерческое издание. Эрнест попытался бороться с Янгом, просто не позволив ученому приводить цитаты из его произведений, но когда Янг сказал, что его карьера зависит от публикации книги, Эрнест капитулировал и предоставил ученому необходимое разрешение. И все-таки он продолжал ворчать, что диагноз невроз в наши дни не менее убийственный, чем «третичный сифилис».

Фентон привлекал самое большое внимание Эрнеста, и он станет, возможно неслучайно, автором одной из лучших среди первых книг, «Ученичество Эрнеста Хемингуэя». Красавец-профессор из Йеля и бывший пилот Королевских ВВС (он уехал в Канаду, чтобы поступить на службу раньше), Фентон проворно ответил на одну из жалоб Эрнеста по поводу личных вопросов и сказал, что его собственная личная жизнь «слишком увлекательна, чтобы у меня было время заниматься еще чьей-то». Фентона интересовало развитие Эрнеста как писателя, и он сосредоточился на периоде со школьных лет до выхода сборника «В наше время». Он встревожил Эрнеста почти сразу же, потому что одной из первых его находок стал псевдоним Джон Хэдли, которым Эрнест подписывал репортажи из Европы для «Торонто стар уикли» и Службы международных новостей, причем получал оплату от обеих редакций в одно и то же время. Эрнест искренне боялся, что его поймают и накажут за давние проступки, вроде этой двойной журналистской игры. Кроме того, он ужасно волновался оттого, что другие авторы узнали, что в 1915 году он подстрелил голубую цаплю недалеко от «Уиндмира», нарушив охотничьи законы, несмотря на то что прошло уже несколько десятилетий с того времени, когда он предстал перед судьей и заплатил штраф 15 долларов. Со временем страх наказания за реальные или чаще воображаемые преступления лишь усиливался, предвосхищая и иногда даже напоминая паранойю, захватившую его в последние год-два жизни.

Возможно, чтобы исключить такие разоблачения, Эрнест начал рассказывать биографам сложные истории о своем прошлом – о спортивных достижениях, любовных романах и сексуальной активности, и о войне; самыми красочными и многоплановыми были именно рассказы об участии в двух мировых войнах, в том числе об охоте на подводные лодки в годы Второй мировой войны. Вообще-то эти рассказы были настолько хороши, что ему совершенно не хотелось отдавать их биографам. Тринадцатого июля 1952 года Эрнест отправил Фентону письмо с угрозами и приложил к нему чек на 200 долларов, чтобы оплатить поездку ученого на Кубу. Когда Фентон возразил, что не может взять деньги и позволить себе такую поездку, Эрнест извинился, но потом написал агрессивное письмо, в котором приказывал прекратить исследования и воздерживаться впредь, на том основании, что критики слишком часто выдумывают ложные сведения или ошибочно интерпретируют факты и что не стоило писать длинные письма, помогая таким критикам, как Фентон, в работе.

Другое августовское письмо к Фентону было примечательным по объему и подробностям. Написано оно было сумбурно и почти бессвязно. Он начал с критики корреспондентов Фентона из «Канзас-Сити стар», рассказавших ему о работе Эрнеста в газете. Потом резко сменил тему и повел разговор о своем сыне Джеке на Второй мировой войне и о собственной службе во время Первой мировой, описав в деталях свою итальянскую медаль. По возвращении с войны, писал Эрнест Фентону, он был избран президентом чикагского отделения «Сицилийского союза». Еще раз он повторил рассказ о боксерском поединке с Морли Каллаганом. Возможно, напоминая себе, что он должен быть твердым с Фентоном, Эрнест рассказал одну из своих любимых историй о том, как он обращался с матерью после смерти отца. Грейс попросила Эрнеста никогда не угрожать ей и сообщила, что его отец однажды попробовал – и пожалел об этом. Эрнест ответил ей угрожающим письмом и заметил, что он – не его отец и что он никогда не угрожал, но только обещал. Потом Эрнест стал описывать свою деятельность в годы Второй мировой войны и сказал Фентону, что получил приказ сражаться, порвал его (чтобы не бросить тень на того, кто отдал приказ) и пошел воевать. Он бы получил Крест за выдающиеся заслуги, говорил Эрнест, однако «технически» он был гражданским лицом. После этого он описывал погоню за субмаринами, утверждая, что полковник морской пехоты Джон Томасон назначил его «пиратом» и что ему не отдавали приказов, но попросили импровизировать.

Затем Эрнест начал рассказывать про разработанный им план, согласно которому они с Фентоном могли бы написать серию книг о его жизни, при этом Эрнест снабжал бы его письмами, Фентон публиковал бы их наряду с результатами исследований, а доходы они делили бы пополам. Эрнест в общих чертах обрисовал, какую форму могла бы принять вторая книга: он поможет Фентону изучать парижские годы и предоставит ему информацию в длинных письмах, причем некоторые из них можно будет включить в книгу как документальные свидетельства. Он пообещал рассказать о Стайн, Паунде и Джойсе. Воспользовавшись военным термином «gen» [англ. данные. – Прим. пер.], сокращенно от «intelligence» [англ. разведка. – Прим. пер.], и потому одним из своих любимых слов, Эрнест сообщил Фентону, что лучше он напишет одно такое длинное письмо, если они собираются описать «данные» в книге и заработать на этом много денег. Несмотря на то что Эрнест, похоже, сделал это предложение совершенно серьезно, точно так же, как когда-то предлагал Питеру Виртелю написать вдвоем роман об охоте на подводные лодки, из этого ничего не вышло. Фентон отстоял свои позиции и издал книгу в 1952 году.

Бак Лэнхем вспоминал одну очень странную историю, рассказанную ему Эрнестом примерно в тот период – хотя биографам, вроде Фентона, Эрнест ее не сообщал – о своей деятельности на гражданской войне в Испании. Эрнест говорил, что мавры, воевавшие на стороне националистов, считались настолько жестокими, что республиканцы приняли решение, что раненых, неспособных передвигаться, лучше убивать, чем позволять им оказаться в плену. Поскольку Эрнест мог сделать то, что нужно было сделать – рассказывал он Баку – он получил задание ликвидировать раненых до того, как националисты продвинутся дальше. Здесь примечательно не столько содержание фантастического вымысла, сколько тот факт, что в то время Эрнест, похоже, не имел механизма самоцензурирования, который предупредил бы его о том, что история слишком необычна, чтобы ее сочли правдоподобной. Кажется, его больше не волновало, верят ли его рассказам – и для автора художественных произведений в этом есть что-то ироническое.

В начале 1950-х Эрнест следовал привычному стилю работы. Он писал с раннего утра до полудня. Но теперь звуки пишущей машинки чаще всего означали, что он пишет длинные письма, адресованные всем и каждому. Эрнест всегда очень любил писать письма; подсчитано, что им написано от восьми до десяти тысяч писем за всю жизнь. После переезда на Кубу Эрнест прибавил темп, а письма стали неряшливыми и многословными, как и литературные произведения. Летом и осенью 1952 года он напечатал убористым шрифтом письма не только к Фентону, но и Янгу, Бейкеру, Уоллесу Мейеру и Чарльзу Скрибнеру в «Скрибнерс» (унаследовавшему дело своего отца), а также Арчи Маклишу, сопроводив послание ему длинным письмом к его жене Аде. Любимым корреспондентом Эрнеста в те месяцы был Бернард Беренсон. Искусствовед писал бойкие письма, полные литературных и художественных наблюдений, квазифилософских мыслей, жалоб на рецензии и просто сплетен. Эрнест отвечал тем же. Мэри недолго общалась с Беренсоном во Флоренции в 1949 году; Эрнест никогда не встречался с ним, хотя неоднократно говорил Беренсону, что они с Мэри его любят. К сожалению, среди других корреспондентов Беренсона была Марта Геллхорн – поэтому Эрнест предложил им избегать этой темы.

В одном письме Эрнест откровенно и живо описывал отношение писателя-прозаика к истине и раскрывал романтическую точку зрения на качества, которые хороший автор привносит в свое творчество – эта точка зрения может оказаться полезной для понимания, почему писал Эрнест:

Писатель-прозаик – единственный невероятный лгун, который, если он знает достаточно и дисциплинирован, может сделать ложь более правдивой, чем сама правда. Если ты воевал, и играл в кости, и служил в суде, и участвовал в войнах, и знаешь навигацию, мореходство, плохой мир и прекрасный мир, и разные страны, и другие вещи – значит ты обладаешь хорошими знаниями, из которых можно сплести вымысел. Вот и все, что представляет собой писатель-прозаик.

Творчество время от времени предоставляло Эрнесту возможность осмыслить прошлое для того, чтобы реальные события, например, Первая мировая война и ее последствия или семейная жизнь в Мичигане, могли стать для него приемлемыми. В этом смысле, при чрезвычайно адаптивном характере его психики и творчества, литература хорошо ему служила на протяжении большей части жизни, отчасти потому, что он так хорошо писал, и с ее помощью не только справлялся с прошлым, но и находил в нем мощные сюжеты.

С другой стороны, Эрнест работал в изоляции. Как показывает его острая реакция на Джеймса Джонса, он почти презирал современных писателей. Он черпал силу для своих лучших произведений из окружающей жизни, но если не считать «морской» книги, Куба не стала для него источником вдохновения. И хотя взаимодействие со своей средой могло бы стать для него целительным, он убегал все дальше. Путешествия в Африку и Испанию по своей природе были необычайно ностальгическими, и Эрнест, казалось, был счастлив оставаться в своих феодальных владениях в «Финке».

Не считая «Старика и море», литературная работа остановилась. В надежде вернуть более плодотворное время, Эрнест обратился к своему старинному герою Нику Адамсу и начал писать рассказ о бегстве Ника и его младшей сестры Литтлес в мичиганский лес. Случай с голубой цаплей[89], когда Эрнеста разыскивал охотоинспектор, сам по себе вторгся в сознание – конечно, из-за озабоченности Фентоном и др. – и он рассчитывал справиться с тревогой, изложив события на бумаге, как нередко поступал с неприятными ситуациями в прошлом. В этом рассказе, который был опубликован под названием «Последняя хорошая страна» после смерти Эрнеста, Ник попадает в неприятности из-за нарушения охотничьих законов, и его преследуют инспектор и человек из «южных штатов». Поскольку Литтлес настаивает, он берет ее с собой в лес, после того как она подстригает волосы и становится похожа на мальчика. Значительная часть рассказа описывает подготовку к побегу в старый еловый лес с речкой, где водится столько форели, сколько они все равно не смогут съесть. Судя по фрагменту рассказа, который имеется в нашем распоряжении (название ему дала Мэри Хемингуэй), мы можем предположить, что Эрнест задумывал роман.

Но рассказ ускользал от него. Сюжет зависел от охотоинспектора и второго чиновника, которого вызвали потому, что Ник совершил это нарушение уже во второй раз. Они намереваются дожидаться Ника в доме его семьи, в течение многих дней, если нужно, изучают улики и ведут себя так, будто расследуют уголовное преступление. Разумеется, лишь в детских фантазиях охотоинспектор может с таким усердием преследовать подростка-нарушителя. К тому времени, когда Эрнест написал большую часть рассказа, погоня разгорелась с новой силой, и бурный поворот сюжета казался неизбежным; один критик считал, что сюжет движется к сцене изнасилования Литтлес – самими преследователями, представителями власти. Эрнеста, казалось, подстегивали воспоминания, пробудившие в нем большую тревогу, однако он был неспособен овладеть ими и придать им форму художественного вымысла. Судя по датам на страницах рукописей, он возвращался к рассказу в следующем году, и еще через год, и так и не достиг значительного успеха.

* * *

Идея второго сафари зародилась после решения Патрика отправиться в Восточную Африку с новой женой, чтобы найти какую-то недвижимость и там обосноваться. Эрнест написал для него рекомендательное письмо к белому охотнику Филипу «Попу» Персивалю, который сопровождал его в первую экспедицию, почти двадцать лет назад. Когда начали приходить письма от Патрика, полные восторженных описаний этой земли и ее обитателей, Эрнест стал обдумывать мысль, как бы поехать туда самому, и решил предпринять еще одну экспедицию на сафари. В другом письме Персивалю он говорил, что его кубинское поместье окружено всеми видами городской и пригородной застройки, что он может поохотиться в нескольких минутах ходьбы от «Финки», но не более того. И если раньше он никогда не запирал дверь, то теперь ему пришлось достать оружие, чтобы защищать свой дом от многочисленных воров, которых не становилось меньше. Кроме того, Эрнесту пришло в голову еще раз побывать в Испании, к чему его подтолкнули известия о том, что последний из его друзей, заключенный в тюрьму после гражданской войны, теперь освобожден. Он принял решение приехать в Испанию и до, и после сафари. Он дал прочитать Мэри книги Джеральда Бренана об Испании и Исака Динесена «Из Африки». Весной и летом 1953 года, в процессе подготовки к экспедиции, они решили сосредоточиться на охоте, а не на рыбалке, и стали приводить себя в форму. Каким-то образом Билл Лоу, редактор журнала «Лук», узнал о будущем путешествии (возможно, через Хотчнера) и убедил Эрнеста взять с собой на сафари фотографа Эрла Тейсена. Журнал предложил Хемингуэю 15 000 долларов на расходы и 10 000 долларов за рассказ из 3500 слов.

Экспедиция представлялась сложной, и требовалось разработать план, ничем не уступающий военной кампании. Сначала Эрнест и Мэри полетели на Ки-Уэст, проверить дом на Уайтхед-стрит, который теперь сдавался в аренду, а затем сели на поезд до Нью-Йорка. В Нью-Йорке они занимались отправкой оружия и амуниции в Африку, и еще Эрнест побывал на игре «Янки». Двадцать четвертого июня они отплыли на «Фландрии» во Францию. В Гавре их встретил Джанфранко Иванчич, который лишь несколько месяцев назад вернулся в Венецию, прожив четыре года в «Финке». Джанфранко был на седане «Лянча B10», с водителем Адамо, причем и автомобиль, и водителя предоставил в их распоряжение друг Эрнеста граф Карло Кехлер. Адамо отвез Хемингуэев в Париж, а через несколько дней в Памплону, где Эрнест и Мэри вместе с друзьями вновь оказались на фестивале Сан-Фермин, пусть и под дождем; Эрнест не бывал здесь почти двадцать пять лет. Товарищи aficionado познакомили Эрнеста с талантливым молодым матадором Антонио Ордоньесом, сыном Ниньо де ла Палма, который был прототипом матадора Педро Ромеро в романе «И восходит солнце». Из Памплоны Адамо отвез их в Мадрид (где Эрнест и Мэри остановились в бывшем номере Эрнеста в отеле «Флорида») и затем Валенсию, а после возвращения в Париж – в Марсель. Они отплыли на корабле «Замок Дунноттар», прошли через Суэцкий канал, обогнули Африканский Рог и прибыли в Момбасу. Персиваль, вернувшийся к своему ремеслу для того, чтобы воссоединиться с Хемингуэями на сафари, ненадолго свозил их на свою ферму «Китанга» к югу от Найроби. Вскоре к их компании примкнул богатый кубинский друг, Марио (Майито) Менокаль, сын бывшего президента Кубы, который отправится вместе с ними на сафари.

Первым на маршруте Хемингуэев и Менокаля был Южный охотничий заповедник в районе Каджиадо в Кении. Здесь они будут охотиться весь сентябрь. В Кении и Танганьике, где бы они ни оказывались, им уделяли особое внимание, потому что, как можно было бы предположить, Хемингуэй напишет о Восточной Африке и поможет вернуть на эту землю туристов и охотников, которых отпугнуло долгое восстание Мау-Мау. В заповеднике Каджиадо их встретил Дэнис Зафиро, двадцатисемилетний британский охотоинспектор из Департамента промысловых животных Кении. Он был страстным поклонником Хемингуэя и немедленно завязал с супругами дружеские отношения. Но прежде чем отправиться в дорогу, они дождались остальную часть своей свиты – проводников, поваров, водителей и т. д., в большинстве своем представители племени камба. Эрнест, который до сих пор действовал так, будто решил оживить прошлое – в Париже, Памплоне и Мадриде, – казалось, был слеп к произошедшим изменениям в европейских городах и в Африке. Хорошо, что Персиваль встретил их по прибытии. Когда Эрнест увидел своего ружьеносца Н’Гуи и спросил возраст мужчины, то решил, что это сын М’Колы, его ружьеносца в предыдущую экспедицию; Мэри в этом сомневалась. Во время полета над равниной Серенгети Эрнест показал Мэри место, где, по его словам, «моя предыдущая милая жена мисс Полин» убила льва, и другое место, где он сам убил льва и гиену.

К сожалению, на этом сафари Эрнест уже не мог достичь такого же успеха, как в предшествующую экспедицию. Менокаль его превзошел. На самом деле кубинец настолько был потрясен, как плохо стреляет Эрнест, что потом сказал его сыну, что Эрнест не мог попасть даже в стену сарая; все рабочие были не меньше потрясены ухудшением охотничьего мастерства Эрнеста. Оттого, что стрелял он плохо, рассказывал Менокаль, Эрнест стал больше пить и плести дикую ложь о своих подвигах. Своего первого льва Эрнест добыл с огромным трудом: он ранил зверя и, следовательно, должен был преследовать его; когда они с Дэнисом вышли на льва, то каждый выстрелил в него по два раза. Через несколько дней Менокаль одним выстрелом убил пятисотфунтового черногривого льва. Немного дальше к югу Эрнест и Менокаль выпустили по пуле в леопарда – этому достижению обрадовался Тейсен, фотограф «Лук», который до сих пор не мог сделать приличной фотографии Эрнеста с трофейным животным. И хотя Мэри говорила, что леопарда вполне мог убить кубинец, Тейсен все-таки сделал снимок. Это неоднозначное убийство еще несколько недель оставалось яблоком раздора между Эрнестом и Мэри.

В октябре возле «Лагеря фигового дерева», недалеко от болот Кимана, территории, недавно открытой для охоты, компаньоны разъехались: Менокаль уехал в Танганьику, Тейсен полетел домой, а Персиваль ненадолго вернулся на ферму «Китанга». Несколько недель Эрнест и Мэри почти не охотились, не считая птиц, и просто наблюдали за животными из автомобиля. В сумерках они смотрели, как стада слонов направляются к водоему у реки. Мэри взяла на воспитание маленькую газель Гранта, оставшуюся без матери.

Разумеется, из-за неудач на охоте Эрнест больше склонялся к наблюдениям – и наблюдения могли возвращать его к воспоминаниям о детстве и об отце, который был не только охотником, но и натуралистом, а возможно, он думал о своем ошибочном и опасном, одержимом желании работать и дружить со львами и медведями. Однако им с Мэри нравилось жить бок о бок с животными в те дни. Они чувствовали нежность друг к другу, как показывают письма и дневники Мэри. По ночам они наслаждались «маленькими личными карнавалами» на своей походной кровати, как позже записывала Мэри, выдумывая «игры, и секретные имена, и веселые шутки».

Хемингуэи приехали навестить Патрика и Хенни в Танганьику, где их охоту прервали дожди, и затем вернулись на болота Кимана, где охотились еще семь недель. Мэри наконец – с помощью Дэниса Зафиро – добыла своего льва. В остальном у Эрнеста продолжалась черная полоса: он выпал из «Лендровера», ободрал лицо, расшиб правый бок и вывихнул плечо; с охотой дела обстояли не лучше. Однако по ночам царила идиллия, Эрнест и Мэри открыли для себя новые удовольствия, которые, похоже, были связаны с сексуальными ролевыми играми. Мэри записала в дневнике выдуманное интервью Эрнеста репортеру, которое он сочинил для того, чтобы развлечь ее. Репортер спрашивал: «Правда ли, что ваша жена лесбиянка?» Эрнест отвечал: «Конечно, нет. Миссис Хемингуэй – мальчик». Они ужасно веселились и придумали, что дальше говорят репортеру, будто одно из их любимых развлечений – содомский грех. Однажды ночью Эрнест, завладев дневником Мэри, сделал там следующую запись:

[Мэри] всегда хотела[90] быть мальчиком и мыслит как мальчик, не теряя при этом женственности… Ей нравится, когда я одна из ее девочек, и мне тоже это нравится… Мэри никогда не испытывала лесбийского чувства, но всегда хотела быть мальчиком. Поскольку мне никогда не было дела до мужчин и я не люблю тактильных контактов с мужчинами, кроме испанских abrazo, или объятий… мне нравилось чувствовать объятия Мэри, это явилось для меня чем-то совершенно новым и за рамками всяких племенных законов.

В ночь на 19 декабря Эрнест сделал запись, подписавшись и поставив дату: «Мы все сладили, и я еще никогда не был так счастлив».

В середине декабря Мэри улетела в Найроби подстричься (это сыграет очень большую роль в будущих сексуальных играх, если верить ее дневнику) и прикупить кое-что к Рождеству. Тем временем Эрнест сделал все возможное, чтобы самому стать камба. Он обрил голову, на которой сразу стали видны многочисленные шрамы, и выкрасил одежду в ржавый желтоватый цвет, которого камба добиваются, натирая свои одеяния жиром и красной землей. Мэри спокойно отнеслась к этой трансформации, и они с Эрнестом отпраздновали Рождество, украсив терновник свечами и устроив пир со спагетти и вишневым пирогом. К этому времени вернулся Дэнис Зафиро с Уильямом Хейлом, главой Департамента промысловых животных Кении. Хейл запретил им убивать животных ради трофеев, но при этом назначил Эрнеста почетным охотоинспектором, что сводило на нет всякое разочарование из-за запрета охотиться. В ближайшие месяцы это назначение будет приобретать все более грандиозное значение в его воображении и станет отличительной особенностью будущей «африканской книги», которую Эрнест начнет после того, как они с Мэри покинут страну. Он сравнивал назначение охотоинспектором (и вел себя так, будто был назначен на реальную должность) с принятием командования в Рамбуйе Свободными французскими силами, которые он называл своими «нерегулярными войсками» в годы Второй мировой войны. Как было и с прошлыми фантазиями, полномочия, приобретенные в Африке, превратились в навязчивую идею.

Как почетный охотоинспектор, Эрнест по-прежнему имел право убивать гиен, шакалов и других животных, если они могли представлять угрозу для населения или должны были быть ликвидированы по иным мотивам. Первой задачей, с которой он столкнулся, оказалось разрушение кукурузного поля слонами-мародерами. По традиции, слона нужно было убить, а его тело оставить в знак предупреждения остальным животным, но Эрнест не хотел убивать слона и просто возместил фермеру ущерб от потерянного урожая. Мы сможем понять, насколько широкой он считал свою власть и как распоряжался ею, если посмотрим, в какой манере он разрешил другую спорную ситуацию:

Я сказал старейшинам, по мне так лучше, чтобы молодежь упражнялась с копьями, чем сосала шерри «Голден джип» в Лойтокитоке. Но я не представитель закона, и потому отец должен забрать сына и отвезти его в ближайший полицейский участок, и проследить, чтобы ему перевязали раны и сделали укол пенициллина («Под Килиманджаро»). [Переводчик Никита Красников. – Прим. пер.]

Неясно, как такая сцена могла произойти, если учесть, что Эрнест не знал языка суахили или масаи, а большинство камба почти не говорили по-английски. Позднее Эрнест сказал, что учил племя испанскому и они разговаривали на этом языке.

Жизнь Эрнеста в качестве одного из племени камба послужила толчком к изощренным фантазиям в «африканской» книге, и все они имели некоторое основание в реальности. Как Хемингуэй говорил в рукописях, которые будут отредактированы и изданы после его смерти, сначала под названием «Проблеск истины» и затем – «Под Килиманджаро», его рассказы характеризуются сдержанным, часто неуловимым юмором, который является особенностью его позднего творчества. Как-то раз камба завладели журналом, который привезли с собой Хемингуэи, где были изображены саблезубые тигры, шерстистые мастодонты и бронтозавры – и предположили, что Эрнест охотился на этих животных в Америке. Понятно, что многие страницы неизбежно граничат с расизмом и колониализмом того конкретного периода и в том контексте; Эрнест с таким энтузиазмом принял на себя роль Великого Белого Отца, что называет Мэри в африканской книге «мемсаиб», путая континенты. По иронии судьбы, именно в это время происходили восстание Мау-Мау и другие антиколониалистские восстания.

Он усердно учился охотиться с копьем и преследовать дичь так, как это делали камба – ночью, и утверждал, что таким способом успешно убивал диких собак, гиен, шакалов и диких свиней. Словно бы для того, чтобы разогреть фантазии о себе как о настоящем камба, и, похоже, воспламененный осуществлением своих гендерных капризов с Мэри, он принял на себя обязательство взять в жены женщину-камба, Деббу. В письме к Харви Брайту Эрнест хвастался, что Дебба была наследницей своего племени, «как Бренда Фрейзер». Она была «темнокожей и очень красивой», писал Эрнест, а позднее рассказал Арчи, что она была как Мэрилин Монро, только черная. Семья Деббы принесла ему дары в виде зерна и пива, а он отдал им свиное сало и бедро бородавочника. «Моя девушка очень дерзкая, – говорил он Харви. – Когда она спокойна, ее лицо дерзкое, но очень любящее и нежно-грубое». Мэри, писал Эрнест, «все понимает и вообще молодец».

Но даже если эти фантазии и отталкивались от реальности, тот факт, что он вновь был захвачен ими, говорит о том, что Эрнест снова погрузился в маниакальную фазу – которая продлится еще несколько месяцев, пока он будет работать над «африканской» книгой. В рукописи «Под Килиманджаро» он воссоздает разговоры с Мэри, которые показывают ее страхи по поводу его психического состояния. Как почетный охотоинспектор, Эрнест взялся распределить все лекарства, которые были при них в экспедиции. «Ты сам лучше любого врача, набил руку, – говорит Мэри. – Может, и себя вылечишь?» «От чего?» – отвечает Эрнест, на что она говорит: «От того, что на тебя иногда находит». [Переводчик Н. Красников. – Прим. пер.] В другой раз он говорит Мэри, что Персиваль назвал его сумасшедшим и сказал, что он всегда был сумасшедшим. Мэри и Эрнест продолжают обсуждать, безумны ли писатели; Эрнест считал, что да. Мэри спрашивает, верно ли это для всех писателей, и Эрнест отвечает: «Только для хороших». Мэри беспокоили фантазии Эрнеста о камба – которым люди племени, казалось, подыгрывали, может быть потому, что, учитывая языковой барьер, не знали, о чем говорил Эрнест. Она предупредила Эрнеста: «Мне нравится, как ты и твои друзья вечно все выдумываете и живете в воображаемом мире; иногда я даже над вами смеюсь. Но это не мое, я выше воображаемой чепухи» («Под Килиманджаро»).

На Рождество Эрнест сделал Мэри подарок: он пригласил ее полететь на самолете на северо-запад над бельгийским Конго в Уганду, переночевать в Бакаву и Энтеббе и затем продолжить путь к водопадам Мурчисон. Хозяин «Сессны‑180», Рой Марш, был опытным пилотом, однако, когда он зашел на третий круг над водопадами, чтобы Мэри могла сделать хороший снимок, у него возникла неприятность: внезапно на пути самолета появилась стая ибисов. Он попытался поднырнуть под птиц, но зацепился за нерабочие телеграфные провода, пробил пропеллер и хвост самолета. Он был вынужден приземлиться в глубоком буше, примерно в трех милях к югу от водопадов, у притока Нила. Компания сверилась с картой и обнаружила, что они находятся в сорока милях от ближайшей деревни, в которой может быть телефон – а может и не быть. Антенна «Сессны» была сломана, но Марш попытался передать по радиосвязи просьбу о помощи. Спохватившись, Мэри и Эрнест оценили свое состояние: у Мэри колотилось сердце, она чувствовала тошноту, кажется, у нее был шок; у Эрнеста была повреждена спина. Они нашли песчаное место на холмике, где могли расположиться лагерем на ночь, и принесли из самолета воду, недоеденные бутерброды, пиво и виски.

На следующий день, поднявшись в пять, они разожгли костер и съели все, что нашли среди запасов в самолете. Это может показаться невероятным, но Эрнест, осмотревшись за время короткой прогулки, сообщил, что видел судно на реке, обычно совершенно пустынной. К огромному восторгу Марша и Хемингуэев, это оказался зафрахтованный баркас «Мерчисон», на котором Джон Хьюстон вел съемки «Африканской королевы» (1951). Баркас доставил их в город Бутиаба на озере Альберт, где их встретил другой опытный пилот, Реджи Картрайт, и местный полицейский. Картрайт и полицейский пролетали над этой территорией, разыскивая тела, поскольку кто-то заметил разбившуюся «Сессну» и предположил, что пилот и пассажиры погибли. Двадцать четвертого января службы новостей передали сообщение о смерти Хемингуэя – и наверняка тысячи читателей были шокированы, хотя это было бы едва ли удивительно, если вспомнить, как часто Эрнест играл со смертью. Картрайт предложил Хемингуэям и Маршу долететь на его скрипучем двухдвигательном «Де Хевилленде» до Энтеббе.

Несмотря на то что уже темнело, Картрайт выехал на неровную взлетно-посадочную полосу в Бутьябе. Самолет поднялся и снова опустился, стукнувшись о взлетную полосу. Внезапно двигатель с правого борта и топливный бак загорелись, и, когда самолет остановился, огонь перекинулся на кабину. Маршу удалось выбить окно, через которое он и Мэри смогли выбраться. Эрнест, слишком большой, чтобы пролезть через окно, обнаружил, что дверь накрепко завалена обломками, и, не сумев открыть ее ногой, распахнул ее ударом головы. Картрайт выбрался последним, выбив другое окно. Самолет сгорел дотла, и вместе с ним сгорели «Хассельблад» Мэри [марка фотоаппарата. – Прим. пер.] и все ее фотопленки, свидетельство летчика Марша, паспорта Хемингуэев, очки, деньги и аккредитив на 15 000 долларов. Полицейский отвез их в соседний город Масинди, они остановились в гостинице «Рейлвей» и каждый мечтал только о глотке желанного спиртного. Слишком уставшие, чтобы вымыться, они упали на кровать и уснули.

На следующее утро Эрнест проснулся и увидел, что рана на голове, за правым ухом, сочится прозрачной жидкостью – мозговой жидкостью – которая стекает на наволочку. Местный врач прочистил раны на ногах Эрнеста и Мэри. Мэри сильно повредила колено, у нее были сломаны два ребра. Характер повреждений Эрнеста точно не смогли установить, пока они не добрались до Найроби. Здесь доктора выяснили, что у него вывихнуто плечо, сплющен нижний отдел кишечника, раздроблены два поясничных позвонка, сильно повреждены печень и почка, нарушен слух в правом ухе и зрение в правом глазе. В моче была кровь, а сфинктер был ослаблен, что означало, когда Эрнест кашлял, то он невольно испражнялся. Когда Эрнест увидел Питера Виртеля, то присовокупил к списку своих травм постоянную эрекцию, довольно убедительно объяснив, что это происходит из-за пережатия позвонков.

Однако наиболее серьезными были повреждения головы. Это была пятая черепно-мозговая травма Эрнеста, и пожалуй, самая тяжелая. Эрнест ослаб, страдал от спутанного сознания и двоения в глазах. И до самого конца восстановительного периода он умудрился понемногу выпивать. Через неделю в письме к Беренсону, поговорив немного о языках Африки, он отметил: «Забавная штука[91]. Может быть – сотрясение это очень странно – и я это изучаю. Двоение в глазах; слух то появляется, то исчезает, а обоняние (способность чувствовать запахи) может становиться немыслимо острым». Ясность сознания, кажется, тоже появилась и исчезла. Мышление Эрнеста так больше и не прояснится.

Билл Лоу из «Лук» пообещал Эрнесту 20 000 долларов за эксклюзивную статью о катастрофе. Неизменный профессионал, Эрнест согласился. Он продиктовал рассказ жене пилота Королевских ВВС из номера в гостинице «Нью стенли» в Найроби, где они с Мэри поправлялись после катастрофы. Рассказ был озаглавлен «Подарок на Рождество» (Эрнест подарил Мэри этот полет на «Сессне») и напечатан в двух выпусках журнала. В путаной истории, примечательной своей словоохотливостью (и юмором), характерными для всех произведений Хемингуэя об Африке, упоминались джин «Гордонз» (антисептик и тонизирующее средство), сенатор Джозеф Маккарти, звуки буша ночью, мечты о любви со львицей и чтение преждевременных некрологов.

Кажется, перед авиакатастрофой мания настигала Эрнеста эпизодически, но после аварии стало очевидно, что черепно-мозговая травма глубоко воздействовала на его психику, спровоцировав возвращение самого страшного заболевания – Эрнеста дико бросало из мании в депрессию. Фантазии множились. В характерном письме к Хотчнеру он добавил экспертные знания самолетов к своему арсеналу воображаемых умений. Эрнест признавал, что в одно мгновение в полете он встревожился, но теперь он задавался вопросом, кто начал все эти разговоры, будто он боится летать. Теперь он разбирается в аэронавигации, сообщал он Хотчу, он летал на B‑25, «Москито», планерах «Ураган» и всех видах «летучек» (с тех пор, как Эрнест «разбился» на своей «летучке», он полюбил жаргон летчиков). Он болтал про гудение шамбы (он хотел сделать над ней «медленные круги», но сдержался), про то, как срезал пропеллерами флаг, развевающийся над полицейским участком в местном городе. В том же письме он пространно разглагольствовал о своих обязанностях почетного охотоинспектора и о своей поддержке компанией, которую он называл «Честные Эрни»; описывал тонкости помолвки с Деббой.

Эрнест играл спектакль как для читателей «Лук», так и для Хоча. Он выдавал новые небылицы и убедил Хоча сохранить это письмо, чтобы он смог использовать его в будущем рассказе. Он гордился тем, что сумел надиктовать шестнадцать тысяч слов «Лук» и надеялся, что все написанное им покажется публике смешным. Благоразумие и заторможенность, которыми проверялись худшие его выходки, кажется, вовсе исчезли. Потом он решил не ограничиваться своими травмами и придрался к Мэри, и, казалось, отлично развлекался. И все же Эрнест понимал, что что-то не так, и когда он сумел отстраниться и понаблюдать за собой, он встревожился. Беренсону он сказал, что слышит в голове свои ошибки – что он повторяет слова, говорит странные и сердитые фразы – и все это из-за травмы головы.

Тем временем Мэри отправилась в Момбасу, где они с Эрнестом раньше зафрахтовали рыболовное судно из города Шимони, чтобы порыбачить с Патриком, Хенни и компанией, в которую вошли Персиваль, Дэнис Зафиро и Рой Марш; Эрнест приехал к ним 21 февраля. Через несколько дней он стал очевидцем низового пожара в маленькой рыбацкой деревушке и бросился помогать тушить его, но из-за ослабленного физического состояния потерял равновесие и сильно обжег ноги, туловище, левую руку и правое предплечье. Его травмы, после пожара, но большей частью после авиакатастрофы, были слишком обширными, чтобы можно было продолжать рыбалку, и потому он расположился на веранде снятого в аренду коттеджа. Мэри позже записывала, что там он «возобновил длительные разговоры со всеми, кто бы ни оказывался рядом, повторял одни и те же анекдоты, гордо/скромно пересказывал истории о своих подвигах и сообщал кустарные философские истины». Эрнест выходил на лодке только один или два раза и все остальное время разглагольствовал из своего «командного пункта» на веранде о том, как они «стали «единокровными братьями» с вакамба из нашей обслуги на сафари». Как-то утром, отвечая на вопрос Эрнеста, Патрик сказал, что наживка «более или менее в порядке», и Эрнест взорвался. Он начал со слов: «Я не разрешаю «более или менее в порядке» и продолжил тирадой, обращенной к Патрику, об ответственности и абсолютной необходимости делать все правильно, пока Хенни не расплакалась. Патрик вышел и уехал в Момбасу, а затем прислал людей за Хенни и багажом. В тот день рыбалки не получилось. Возможно, и к лучшему. Хемингуэям повезло с рыбалкой не больше, чем с охотой.

Из Африки Эрнест и Мэри направились в Венецию, как и планировали. По приезде они поселились в «Гритти», где Эрнест принимал посетителей – включая Адриану – в постели. Позже его тщательно обследовали несколько врачей в местной больнице. Эрнест признал, что Мэри было тяжело, ей пришлось выносить его дурное настроение в недели выздоровления, и отправил ее в Лондон, Париж и Испанию, собираясь воссоединиться с ней в Мадриде. Оставшись в Венеции в одиночестве, он начал страдать, вызвал Хотчнера, который въехал в «Гритти» 2 мая, и вместе они отправились в Испанию. Адамо отвез их туда на «Лянче», и они нагнали Мэри. В Испании она ходила смотреть бои быков с Питером Виртелем и британским aficionado Рупертом Белльвиллем, бывшим пилотом Королевских ВВС и плейбоем, который дружил с Эрнестом с 1937 года. Эрнест и Хотчнер приехали как раз к началу фестиваля Сан-Исидро и приняли участие в нынешних, уже лишенных блеска, боях быков, а затем посетили ранчо матадора Луиса Мигеля Домингина, который приходился шурином сопернику Антонио Ордоньеса. Здесь они встретили возлюбленную Домингина, Аву Гарднер (которая еще была замужем за Фрэнком Синатрой). Эрнест описывал Домингина как человека, напоминающего одновременно Дона Хуана и Гамлета.

Этой весной Эрнест и Ава Гарднер сдружились. С неизбежностью он стал Папой, а она – Дочкой, но Гарднер была очень этим тронута, потому что ее собственный отец всегда называл ее дочкой. В 1946 году она снялась в известном фильме «Убийцы», который теперь считается классикой нуара. Сюжет фильма, состоящего в основном из ретроспективных сцен, был написан по рассказу Эрнеста; Ава сыграла подругу Шведа в сценах прошлого. В «Снегах Килиманджаро», менее успешном фильме, Ава сыграла роль, придуманную специально для нее. Этой весной актрису госпитализировали из-за приступа мочекаменной болезни; Эрнест навестил ее и, сидя на ее постели, болтал: ««Убийцы» неплохие. Но в «Снегах Килиманджаро» только и было хорошего, что ты и мертвая кошка», – сказал он, имея в виду мертвого леопарда, которого нашли на одноименной горе. После того, как Аве удалили почечные камни, Эрнест (что несколько странно) попросил ее разрешения взять один камень на удачу. Она согласилась, и он носил с собой этот камень несколько лет. В 1957 году выйдет фильм по роману «И восходит солнце», в котором Ава Гарднер сыграла леди Бретт Эшли. После премьеры она призналась, что «всегда чувствовала себя близкой к женщинам Папы».

Позднее Виртель описал визит компании на ранчо Домингина и заметил, что Ава и Домингин «были красивой парой – молодая кинозвезда и ее тореадор».

После того как Эрнест, Мэри и Беллвилл уехали на корриду в Мадрид, Виртель и матадор заговорили о Хемингуэе. Домингин сообщил, что Эрнест сказал о Питере слова, которые его встревожили: Эрнест заметил, что у Питера есть талант, но он никогда не напишет ничего значительного. Домингин не мог ему этого простить: «Даже если это правда, так говорить о друге нельзя», – сказал он Питеру. Несколько дней спустя они вновь обсуждали этот случай, и Домингин сообщил, что слова Эрнеста лишили его иллюзий, а Питер заметил, что у Папы «тяжелый характер». Питер задумался над «двоедушием» Эрнеста и решил, что Эрнест сказал эти слова потому, что посчитал – Питер вторгся на его территорию, корриду, к которой он питал чрезвычайно собственнические чувства. Скорее всего, проницательный задним умом, Питер распознал во всем этом симптомы начинающейся паранойи Эрнеста, ибо «как мог он, величайший англосаксонский эксперт по fiesta brava, так беспокоиться по поводу вызова какого-то неофита вроде меня?»

В гостиничном номере «Палас-хотэл» Эрнеста и Мэри посетил Джордж Плимптон, высокий и поразительно красивый молодой американский писатель. Уроженец Нью-Йорка, выпускник Гарварда и Кембриджа, Плимптон недавно стал сотрудником нового литературного журнала «Пари ревью». Он встретился с Эрнестом в Париже в 1953 году, на пути Хемингуэев в Африку, где убедил Хемингуэя дать интервью «Пари ревью», для журнальной серии «Писатели за работой». Сейчас Плимптон прибыл в Мадрид, чтобы попытаться, без особого успеха, наконец провести интервью. Эрнест примет Плимптона поздним утром в постели, рядом с ним будут Ава Гарднер и Домингин, которые иногда ложились поперек кровати; приходил Хотчнер с кувшином мартини со льдом. Интервью застопорилось, и его удастся завершить только в марте 1957 года.

После возвращения в «Финку» летом 1954 года Эрнест казался уже стариком. Когда Хотчнер увидел его, в первый раз после авиакатастрофы, он был поражен: «Я был потрясен тем, насколько он постарел… Он как будто немного уменьшился – я имею в виду, он не стал ниже ростом, но от него как будто бы откололась частица ауры массивности». Волосы Эрнеста снова отрастали (и стали почти совершенно белыми), однако шрамы на голове еще были видны, и некоторые из них выглядели пугающе. Как и прежде, Эрнест коротко подстригал бородку, и седая щетина торчала примерно на полдюйма, потому что из-за постоянных проблем с кожей Эрнесту трудно было бриться. Когда волосы отросли, он вновь стал зачесывать их назад, как он делал с тех пор, когда ему исполнилось сорок восемь и линия волосяного покрова начала отступать, а оставшиеся волосы поредели. (Ему нравилось носить длинные волосы, ровно подстриженные сзади). Нередко он носил очки в стальной оправе. Улыбка открывала два ряда ровных зубов; она вовсе не была сверкающей или довольной, если только он не смеялся; часто она казалась немного пугающей, и действительно, Эрнест, как говорили, показывал свое неудовольствие, отчетливо скрипя зубами. Слим Хейворд часто виделась с ним, по мере того как приближались съемки фильма «Старик и море», и для нее он оставался почти таким же «массивным». «Папа был крупным человеком, и уже только поэтому вы почти все время боялись его, – написала она позже. – Он мог бы убить вас одним ударом, если б захотел. Он по-особенному сужал глаза, когда злился или полностью вас игнорировал».

Тем летом Мэри в своем дневнике описывала физическую немощь Эрнеста в записи о первом выходе на «Пилар» после возвращения на Кубу:

Когда мы отправились рыбачить в первый раз, я смотрела, и мое горло сжалось, как мой муж медленно и решительно перевалился через борт «Пилар» в кокпит. Несмотря на то что день был теплым, он надел куртку «сафари», под бризом с Гольфстрима, хотя прежде он всегда выходил в море обнаженным по пояс. Все, что мы в тот день поймали, не имело большого значения, и на этот раз я была благодарна за маленький успех. В тот вечер Эрнест мирно читал в своем кресле. Это был день истинного триумфа.

Немногие люди, включая самых близких, понимали, насколько серьезной была травма.

В Испании Эрнест посетил врача, который порекомендовал продолжительный отдых и ограничил потребление спиртного. Эрнест пытался следовать его указаниям; какое-то время Мэри требовала от него пить не больше одного стакана виски и трех бокалов вина в день. Эрнест любил говорить, что алкоголь был его «гигантом-убийцей», однако, несмотря на все эти разговоры о том, что его друг Фицджеральд был «пьянчужкой», он сам, похоже, не понимал, что алкоголь причиняет ему и его творчеству такой же огромный вред, как и Скотту. Как и многие алкоголики, он придумывал сложные рационалистические объяснения своему поведению. «Пьяницы – это пьяницы, они не могут себе помочь и не должны пить, – сказал он Чарльзу Пуру. – Но если ты научился пить еще до того, как тебе исполнилось четырнадцать, и с тех пор пьешь, и любишь пить, и еще можешь хорошо писать в 53, ты правда считаешь себя алкоголиком?» Несколько лет назад он разъяснял, что алкоголь для него значит, в письме Ивану Кашкину, своему первому критику и поклоннику в Советском Союзе:

Вы, должно быть, не пьете. Я заметил, что Вы с пренебрежением отзываетесь о бутылке. Я пью с пятнадцатилетнего возраста, и мало что доставляло мне большее удовольствие. Когда целый день напряженно работала голова и знаешь, что назавтра предстоит такая же напряженная работа, что может отвлечь мысль лучше виски и перевести ее в другую плоскость? Когда ты промок до костей и дрожишь от холода, что лучше виски подбодрит и согреет тебя? И назовет ли кто-нибудь средство, которое лучше рома дало бы перед атакой мгновение хорошего самочувствия? Я лучше откажусь от ужина, чем от стакана красного вина с водою на ночь. [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер.]

Нетрудно обрисовать динамику взаимодействия Эрнеста с алкоголем. Первые несколько лет Эрнест просто наслаждался спиртным, он был чертой хорошей жизни в юности Хемингуэя. Он и его современники с подозрением относились к тем, кто не пил. Все начало меняться примерно с 1940 года. Скоро выпивка стала повседневной необходимостью. На Кубе он обычно выпивал первый бокал до полудня, иногда сразу после пробуждения. На втором сафари в Африке Эрнест выпивал кварту пива каждый день перед завтраком. Дэнис Зафиро рассказал биографу, что Эрнест пил по две бутылки крепкого алкоголя в день – мы можем утверждать, что это заявление явное преувеличение, хотя Патрик говорил, что его отец пил по кварте виски в день примерно с 1940 года. И все-таки Эрнест, кажется, никогда не напивался вдрызг пьяным. «Думаю, он был пьян все время», – сказал Зафиро, но добавил, что Эрнест редко это показывал. Майито Менокаль заметил: «Постепенно алкоголь стал подчинять его себе, пока Эрнест полностью не подпал под его власть». Врачи предупреждали его с 1954 года, что он рискует жизнью, продолжая пить как раньше, и несколько раз Эрнест строго ограничивал потребление алкоголя: иногда прекращал пить после обеда, например, или исключал все напитки, кроме вина. (Вопрос, следовал ли он заявленному режиму, остается открытым.) Похоже, Эрнест никогда не исключал алкоголь полностью, даже в последние годы.

Во всех многочисленных несчастных случаях, произошедшими с Эрнестом, алкоголь сыграл роковую роль, начиная с происшествия в туалете, когда он потянул цепочку и обрушил световой люк на свою голову, отчего на лице у него остался шрам на всю жизнь, и заканчивая очередной черепно-мозговой травмой, когда Эрнест поскользнулся на борту «Пилар» и разбил голову. Нет никаких сомнений в том, что употребление алкоголя после серьезных повреждений головы усугубляло последствия и что алкоголь же катастрофическим образом сказывался на психике, подпитывая душевный подъем в маниакальные фазы и усиливая депрессию во время спадов. В зрелые годы алкоголь не только поставил под угрозу здоровье Эрнеста, но и вызвал упадок творческих сил. «За рекой, в тени деревьев» стал продуктом не только психического расстройства, но и алкоголизма. К тому времени, когда ему исполнилось пятьдесят лет, Эрнест писал уже заметно реже, чем в двадцать или тридцать лет, и то, что выходило из-под его руки, становилось все слабее. Кажется, он потерялся в «Большой книге», которая теперь представляла собой несколько книг в различной степени беспорядка.

* * *

Эрнест долгое время следил за присуждением Нобелевской премии по литературе, еще с 1930 года, когда первым американцем, получившим премию, стал Синклер Льюис. Он сказал Арчи Маклишу, что премию, как ему казалось, дают всегда в тот момент, когда ты уже очень старый, поэтому, признавался он, это «был адский удар по мне», когда Льюис получил премию в сорок пять лет (весьма любопытный выбор слов). Замечание Эрнеста свидетельствует о том, что он был потрясен, потому что Льюис, которого прежде он не представлял своим соперником, получил премию, а Эрнест – нет. С тех пор у него было время привыкнуть к Льюису, но когда в 1950 году Нобелевскую премию присудили Фолкнеру, он ощутил мучительную боль. И все же Фолкнер никогда не раздражал его так, как Скотт Фицджеральд или Джеймс Джонс. Эрнест и Фолкнер сохраняли дистанцию, пока в 1947 году Эрнест не услышал интервью, в котором Фолкнер говорил, что из всех современных писателей Хемингуэй берет на себя наименьший риск в творчестве; он даже произнес слово «трус». Фолкнер имел в виду стилистические эксперименты, но Эрнест (по понятным причинам) воспринял его слова на счет своего мужества. Что довольно странно – Бак Лэнхем написал Фолкнеру о том, что во время войны он видел, каким храбрым был Эрнест. Фолкнер принес Эрнесту извинения и сказал, что должен был просмотреть интервью, прежде чем позволить его напечатать. Небольшой шум возник еще после того, как Харви Брейт, преуспевший, похоже, в разжигании литературных интриг, предположил, что Фолкнер напишет рецензию на повесть «Старик и море». В это время Фолкнер как раз получил Нобелевскую премию, и в письме к Брейту Эрнест изобличил Фолкнера в том, что тому необходимо выпивать, чтобы чувствовать себя хорошо, имея в руках Нобеля, пока Эрнест еще жив. Тем временем Фолкнер написал на повесть благосклонный отзыв в литературном журнале «Шенандоа»: «Может быть, время покажет, что он написал лучше всех нас».

В октябре 1954 года ходили слухи, что в этом году Эрнест станет лауреатом Нобелевской премии. Пятого октября «Нью-Йорк таймс» написала, что единственным его соперником является исландский писатель Хальдоур Лакснесс. Позднее газета довольно язвительно утверждала, что Эрнест стал главным кандидатом потому, что испугались за его жизнь после авиакатастрофы в Африке.

Ранним утром 28 октября в доме Эрнеста зазвонил телефон. Он снял трубку и узнал, что получил Нобелевскую премию. Сначала Эрнест разбудил Мэри, а затем позвонил Баку Лэнхему, чтобы сообщить ему эту новость. Последние два дня журналисты дежурили возле «Финки», и Эрнест вышел к ним и поговорил с ними на ступенях и на террасе. За обедом он принял около дюжины репортеров и еще больше – во второй половине дня. Бывший автор «Гавана пост» и внештатный корреспондент «Тайм» Генри Ф. Уоллес заметил, что Эрнест пил джин с тоником, и сказал, что он «опрокинулся на правый борт, как старый грузовой корабль». Эрнест утверждал, что он в режиме сурового воздержания, но в этот день «прерывает тренировку». Он назвал журналистам трех писателей, которые, по его мнению, заслуживали премию: Исака Динесена, Бернарда Беренсона и Карла Сэндберга, чикагского поэта, которого он знал и которым восхищался в молодости. Кроме того, Эрнест воспользовался возможностью и попросил освободить своего старого друга, Эзру Паунда, который тогда находился в психиатрической лечебнице Сент-Элизабет в Вашингтоне. В больнице Паунд оказался из-за профашистских радиопередач, которые вел из Италии в годы Второй мировой войны. В три часа дня Эрнест произнес короткую речь, которую написал на бумажке. В записи Мэри эта речь почти не имеет смысла: «Я человек вне политики. Это большой недостаток, но предпочтительней артериосклероза, – начал Эрнест. – Мне нравятся [бойцовые] петухи и филармонический оркестр… Теперь простите некоторые шутки и последующее законное предостережение, которое все видят в зеркале по утрам. Нам не хватает людей, которые помогают нам увидеть добро, которое есть человечность, и тех, кто умеет съедать свои неудачи». Потом Эрнест сказал, что отдает медаль Деве Марии Милосердной де Кобре, святой покровительнице Кубы, и пусть ее хранят в ее храме за пределами Сантьяго-де-Кубы – где нобелевская медаль и в самом деле в конце концов окажется (хотя в 1980-е годы ее украли, потом вернули и поместили в безопасное хранилище католической церкви). Он весьма агрессивно высказался по поводу денежной премии в 35 000 долларов, насчет которой заметил репортерам и очевидцам, что она пока не в его распоряжении, и, воспользовавшись возможностью, выступил против грабителей, которые несколько раз проникали в его дом в прошлом году. Он сказал репортерам, что не рассчитывает прожить еще пять лет – и в этом шокирующем заявлении, несомненно, нашло выражение ощущение собственной физической уязвимости.

Эрнест был слишком вымотан, чтобы думать о поездке в Швецию на церемонию вручения премии, и это было кстати, потому что он ненавидел публичные выступления. Сама медаль была присуждена ему на следующий день после того, как он сделал объявление в «Финке», и Мэри устроила по этому случаю торжественный обед. В официальном заявлении, сопровождавшем присвоение премии, высоко оценивалось его «владение искусством повествования, недавно продемонстрированное в [повести] «Старик и море». Американский посол в Швеции, Джон Кэбот, получил премию вместо Эрнеста на официальной церемонии в Стокгольме 10 декабря. Эрнест по этому торжественному случаю записал благодарственную речь, короткую и красноречивую. Однако некоторые его слова кажутся любопытными, в частности следующие: «Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве… Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко это идет во вред его творчеству. Ибо творит он один, и, если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой». Эрнест мог сказать какие угодно слова на вручение Нобелевской премии, но именно эти кажутся прямо противоречивыми – если не разоблачающими – поскольку говорит он о писателе, чей общественный статус растет по мере того, как его собственное творчество становится все слабее. Ибо становилось слишком очевидно, что именно это с ним и происходит.

Глава 30

Остаток 1954 года, почти весь 1955 год и первые месяцы 1956 года Эрнест посвятил работе над «африканской» книгой – которая превратится в стопку примерно из 850 страниц, но так и не будет закончена к его удовлетворению. Не совсем ясно, какой Эрнест задумывал эту книгу; разные редакторы видели в ней разные произведения, Эрнест сам изъял из нее крупную часть и переработал ее в «Райский сад». Когда-то в 1956 году он положил рукопись в сейфовую ячейку в банк Гаваны и много раз упоминал о ней как о страховке на случай смерти, доходы от публикации которой пойдут его вдове. В 1971 и 1972 годах в «Спортс иллюстрейтед» были опубликованы фрагменты книги, а в 1999 году Патрик Хемингуэй отредактировал и издал роман «Проблеск истины», который он вычленил из рукописи. В 2005 году появилась более обширная его версия с названием «Под Килиманджаро», под редакцией Роберта Льюиса и Роберта Флеминга. Из всех этих версий последняя ближе всего к рукописи, оставленной после себя Эрнестом. Как таковая книга не столько роман, мемуары или документальное произведение, сколько конспект, объемное продолжение отчета о сафари 1933–1934 годов, «Зеленые холмы Африки». Книга объединяет мечты Эрнеста, воспоминания о бейсбольных матчах, размышления о душе, рассказы из детства, раздумья о том, в какую аферу сафари превратилось к этому времени (Эрнест выступает против охотников-богачей и радуется тому, что восстание Мау-Мау их отпугнуло), роман брата Лестера, воспоминания о Джейн Мэйсон, мысли об Эзре Паунде и Форде Мэдоксе Форде. В «сюжете» перемешались приключения Эрнеста-охотоинспектора, охота Мэри на льва, его отношения с камба и со своей африканской «невестой» Деббой. В этой книге, как и других поздних произведениях, Эрнест столь же многословен и недостаточно прорабатывает детали: он бросается на все и обо всем пространно разглагольствует, как будто бы не способен осознать, что для книги имеет значение, а что нет. И хотя прежде его привычный творческий метод заключался в бесконечно долгом составлении тщательно выстроенных предложений, а не вываливании на бумагу всего, что могло бы войти в законченную рукопись – вполне возможно, что теперь он работал по последней методике и намеревался позже кардинально сократить рукопись, пожалуй, даже вычленить из нее роман, как попытался Патрик Хемингуэй.

Помимо «Большой книги» – амбициозного, но зачахшего проекта – Эрнест в 1950-е годы сосредоточил творческие усилия на киноверсии повести «Старик и море» и, что важнее, исправленной редакции «Смерти после полудня», которую он планировал подготовить для «Лайф» в 1959 году и в которой фокусировался на описании двух матадоров. Оба проекта разочаровали его, и результат причинял ему боль и раздражал. Трудно сказать, насколько все зависело от характера самих проектов и насколько от травм, полученных в авиакатастрофе 1954 года, особенно черепно-мозговой травмы. Последовала еще одна череда эпизодов психического расстройства (причиной чего, вероятно, стала последняя черепно-мозговая травма), которые проявлялись главным образом в форме мании, однако депрессия, пусть и была недолгой, глубже проникала в его душу.

Летом 1955 года, пока Эрнест продолжал упорно работать над «африканской» книгой, его привлекли к киносценарию «Старик и море». Питер Виртель, писавший сценарий, тем летом дважды приезжал на Кубу – один раз с Хейвордами и еще раз в одиночку – ради того, что он сам называл «инструктажом». Эрнест, разработавший что-то вроде собственной «системы Станиславского», только для писателей, считал, что Питер должен погрузиться в историю кубинского рыбака, если он хочет написать убедительный сценарий. Эрнест на «Пилар» отбуксировал Питера на открытой лодке в море, где Питер провел долгий час, чтобы ощутить себя в шкуре старого рыбака. После этого Эрнест заставил Питера переночевать в комнате над своим любимым кафе «Ла Терраса» в рыбацкой деревне Кохимар, где стояла на якоре «Пилар» и где разворачивалось действие повести. Эрнест хотел, чтобы Питер встал в пять утра вместе с рыбаками и лучше понял распорядок дня старика. Питер и в самом деле назвал утренний ритуал незабываемым, когда смотрел, как десятки рыбаков пробираются по пыльной дороге к лодкам перед рассветом, освещая себе путь фонарями.

Съемки начались в сентябре. Поначалу планировалось, что Спенсер Трейси будет читать текст за кадром, а старика в фильме сыграет настоящий кубинский рыбак, но Трейси быстро дал понять, что сам хочет взять эту роль. Когда Хейворд и Виртель в мае приехали на Кубу, Питер попытался рассеять напряженность между Эрнестом и продюсером неудачной шуткой о том, как Сантьяго выходит в море на восемьдесят пятый день и не может поймать рыбу. Эрнест сузил глаза и проговорил сквозь стиснутые зубы: «Евреи никогда не понимали рыбалки – наверное, потому, что рыба не входила в их рацион». Питер, рассердившись, прошипел, что Эрнест переплюнул антисемитов уже в «И восходит солнце». Эрнест, который часто начинал сокрушаться уже после того, как набросился на дорогого себе человека, стал заверять Питера, что никогда не был антисемитом. Дело уладилось.

Настроение Эрнеста все чаще становилось непредсказуемым – и пугающим. Осенью приехала Слим Хейворд и стала мягко флиртовать с Питером. Эрнест ничего не говорил, но наверняка ощущал намагниченность атмосферы. Вечером он выходил на улицу и сидел на крыльце «Финки», очень близко к гостевому домику, где жила Слим, и пел «грустные, романтичные» песни, вроде «Зеленых рукавов». Слим, напуганная, что он может войти к ней в комнату, притворялась спящей. «С Эрнестом становилось все труднее, – писала она о своей жизни на Кубе и первых днях киносъемок. – Он не только впервые дал мне ощутить вкус своей иррациональности, но стал обнаруживать скрывавшееся в нем безумие. Он не оскорблял меня словами, но когда он смотрел на меня, его глаза были меньше, острее, злее. Понятно было, что он обозлен. Разговаривал прохладно».

Однажды вечером они собрались пойти выпить во «Флоридиту». Эрнест и не попытался переодеться перед уходом, так и остался босой, только надел свои обычные огромные шорты и закрепил их нацистским поясом «С нами Бог», который привез с войны в качестве трофея (этот пояс, который он носил почти постоянно, не подходил под петли большинства его брюк). Когда Слим оторвалась от газеты, Эрнест расстегнул ремень, втянул живот, и шорты упали к лодыжкам. Слим и Питер были в ужасе.

На следующий день, когда Слим была уже на пути в аэропорт, Питер вручил ей конверт из оберточной бумаги, где лежала первая часть сценария. Питер хотел, чтобы она передала сценарий Лиланду. Эрнест заподозрил в этом какое-то «надувательство» и, как потом написала Слим, «совершенно сошел с ума от ярости». Она показала ему содержимое конверта – копии страниц, – но от этого не было никакого толку. В июне Питер стал свидетелем еще одной неприятной сцены. Возле «Финки» Эрнест натолкнулся на нищего, тот не ушел сразу же, и Эрнест, «впав в ярость», закричал: «Que se vaya!» [исп. Иди отсюда! – Прим. пер.] У Питера мурашки побежали по коже. Слим позднее с грустью написала о своем последнем визите в «Финку»: «Рассудительность, мудрость и здравомыслие, которые привлекли меня и очаровали, постепенно, на моих глазах, уходили и исчезали».

Съемки начались в сентябре, хотя режиссера, Фреда Циннеманна, на площадке не было: съемочной группе нужно было отснять кадры с тысячефутовым марлином, которого Сантьяго поймает в фильме. Эрнест очень серьезно относился к своей роли консультанта по рыбалке и каждый день выезжал со съемочной бригадой к морю. Он по нескольку часов оставался на мостике «Пилар», потягивая текилу. И все же единственный марлин, которого они поймали, весил лишь несколько сотен фунтов – а им нужно было настоящее чудовище. Эрнест пригласил Джорджа Брауна, хозяина боксерского зала в Нью-Йорке, куда он часто заходил, когда приезжал в этот город, приехать к нему и понаблюдать за «тренировкой». Браун делал Эрнесту массаж, когда тот возвращался из дневного круиза, и в целом обеспечивал необходимую поддержку. (Пока Эрнест находился в море со съемочной командой, Браун по его просьбе давал Питеру уроки бокса на теннисном корте).

Зимой съемки были приостановлены и возобновились весной 1956 года. Спенсер Трейси приехал к Эрнесту в гости c Кэтрин Хепберн, с которой Эрнест познакомился во время круиза через Атлантику на борту корабля «Париж» в 1934 году. Сразу же после их приезда случился скандал. Трейси был алкоголиком, он нервничал из-за сложной роли и еще потому, что не знал, как его встретит Эрнест. Он пил в самолете, пока тот приземлялся, и всех напугал, и появился в «Финке», сжимая две бутылки «Дюбонне» – одна была наполовину пустой. Эрнест и Циннеманн отругали Трейси, «как будто тот школьник-прогульщик», рассказывал Питер. Хепберн встала на защиту Трейси и сказала, что он не прикасался к алкоголю десять лет. Эрнест заявил, что вообще-то знал – и тут он сообщил кое-что, о чем Питер рассказал ему по секрету, – что в Колорадо Трейси напивался на съемочной площадке своего последнего фильма. (Это едва не стоило Виртелю дружбы с Хепберн.)

Эрнест тем временем стал подзуживать Трейси. Он начал с выпивки. «Ты что, пьяница? – спрашивал Эрнест. – Не можешь просто выпить стакан или два? Нужно продолжать до потери сознания? В этом проблема?» Трейси выпил. Потом прошелся насчет его веса: актер весил 210 фунтов и его попросили немного похудеть, но пока он еще не похудел. Трейси «слишком толстый и богатый» для этой роли, сказал Эрнест. Теперь он может «зарабатывать на ролях толстяков, или в любой момент обойтись фильмом «про жабу и кузнечика» с мисс Хепберн, но за эту картину он несет полную и ужасную ответственность», – скажет позже Эрнест.

Между тем, поскольку съемочной группе не удалось снять нужные кадры с гигантской рыбой, в апреле 1956 года она перебралась в Перу, где, по слухам, в водах Кабо-Бланко водились огромные марлины. Эрнест приехал вместе с Мэри и привез с собой Элисио Аргельеса, знаменитого кубинского рыбака (и кузена Майито Менокаля), с которым они будут охотиться на большую рыбу. Кроме того, с Эрнестом прибыл капитан «Пилар» Грегорио, который должен был присматривать за снастями и наживкой, не считая прочих обязанностей. Но и здесь съемочной группе не повезло. Один из пойманных марлинов был достаточно большой, около тысячи фунтов, но требовались кадры с рыбиной, выпрыгивающей из волн, а рыбина не хотела сотрудничать. Съемки уже выбились из бюджета[92], и через месяц перуанскую экспедицию свернули. Впрочем, режиссер Циннеманн мог продолжать съемки сцен с Трейси на Кубе, хотя и не без происшествий. Циннеманна вскоре заменят на Джона Стерджеса (который, как и Эрнест, был родом из Оак-Парка). В конце концов, кадры с огромным марлином удалось отснять в другом месте, а кроме того, в съемках будут задействованы точные копии марлинов – на эту новость Эрнест отозвался резким комментарием Лиланду: «Ни один фильм с чертовой резиновой рыбой не принесет ни чертова цента».

* * *

Пока, в 1955 и 1956 годах, Эрнест был занят съемками фильма, жизнь в «Финке» продолжалась не очень гладко. Слим Хейворд приоткрыла завесу над тем, что происходило в кубинском доме Эрнеста, в своих мемуарах. Утонченной и стильной Слим Мэри не особенно нравилась; она считала жену Эрнеста, «как ни крути, неухоженной, неопрятной женщиной». И все же она была потрясена тем, как Эрнест обращается с Мэри. «Бедная Мэри! – писала она. – В лучшие дни Эрнест бывал с Мэри таким же нежным, как с ребенком. Но когда на него находило, он все на нее вываливал. Пока я жила в «Финке», Эрнест постоянно ее оскорблял – настолько грубо, агрессивно, жестоко, что на это было больно смотреть». В один из приездов Слим Мэри вернулась из парикмахерской с рыжевато-русыми волосами. Питер задал ей вопрос, и она ответила: «Я покрасила волосы в тот же цвет, что у Слим». Питер и Слим позднее обменялись мнениями и решили, что Мэри выглядела «жалко». Они приписали это ревности, но скорее всего, Мэри попробовала этот цвет потому, что Эрнест фантазировал о белокурых волосах, то есть едва ли ее поход в парикмахерскую был следствием желания быть похожей на Слим.

Впрочем, Слим была совершенно права в том, что жизнь Хемингуэев была полна то искренней любви и счастливой физической близости, то пугающей жестокости, которую в основном проявлял Эрнест. Мэри и Эрнест были оба волевыми, самоуверенными людьми со вспыльчивым характером. Их обширная переписка – даже когда они жили вместе, они часто писали друг к другу «домашние» записки – говорит об их огромной привязанности друг другу. У них было много общих интересов. Мэри, почти так же, как и Эрнест, была увлечена охотой и рыбалкой, оба очень любили плавать. Она называла его Ягненочком или Папой, а он ее – Котофейка и Шалунья. Он нередко присылал ей домашние открытки, особенно валентинки, и часто украшал свои письма рисунками. Эрнест оказал серьезную финансовую и эмоциональную поддержку стареющим родителям Мэри, которые все чаще болели и требовали ухода, почему ей приходилось постоянно ездить в Штаты. И хотя Мэри иногда хотелось посещать ночные клубы и дорогие рестораны, а не только ходить во «Флоридиту» – Эрнест по большей части проявлял финансовую щедрость, просил ее покупать себе одежду и несколько раз дарил драгоценности – особенно после того, как они ссорились.

Кажется, лишь однажды[93], в 1946 году, Мэри пожаловалась на свою сексуальную жизнь. Их сексуальный интерес друг к другу резко ослабевал, и Мэри с готовностью потворствовала фантазиям Эрнеста, которые касались волос. Кроме того, она поддерживала его фантазии о гендерных ролях, и они их разыгрывали, и по-видимому, она играла свою роль с энтузиазмом, особенно после пережитой близости на африканском сафари. Мэри называла Эрнеста «ты чудо мальчик-девочка» и посылала ему привет от «наполовину женщины – наполовину мальчика». Когда им приходилось разлучаться, Эрнест часто описывал свою эрекцию, когда он писал ей и особенно когда размышлял о ее волосах. Хотя некоторые письма Эрнеста кажутся почти порнографическими, не столько из-за сексуальной откровенности, сколько из-за ритуального повторения фантазий, он был способен на глубокое и лирическое выражение любви. Ему нравилось описывать, какой красивой она ему кажется, когда она спит: она похожа на леопарда, за которым он как-то раз наблюдал, на воле – сравнение с большой кошкой в дикой природе, пожалуй, можно назвать высшей похвалой Эрнеста.

Сама Мэри не только развлекалась и разыгрывала его сексуальные фантазии – она, по-видимому, обеспечивала ему столь необходимую уверенность, что нет ничего плохого в том, какую форму принимали эти фантазии. Может быть, Эрнест в течение некоторого времени искал такого рода поддержки; и все же, даже отдавая справедливость его предыдущим женам, кажется, что Мэри была первой, позволившей ему насладиться всем спектром эмоций и сделавшей его сексуальную жизнь счастливой. В один прекрасный день Эрнест заявил о своем решении проколоть уши, чтобы походить на одного из камба (несмотря на то что со времени африканского путешествия прошло больше года). Он хочет носить золотые серьги, как Мэри, сказал Эрнест, и попросил ее проколоть ему уши стерилизованной иглой и пробкой. Мэри возразила, а потом написала ему «домашнее» письмо с объяснением своего отказа, которое можно назвать шедевром тактичной поддержки:

Для благополучия нас обоих я прошу тебя, пожалуйста, пересмотреть свое желание проколоть уши… Это было бы пренебрежением обычаями западной цивилизации. Я не отстаиваю современную идею, что мужчины, помимо некоторых беспутных матросов, не носят серег – но я думаю, мы должны согласиться, что серьги носят немногие. Все, что ты делаешь, рано или поздно попадает в печать… и проколотые уши с серьгами будут иметь пагубные последствия для твоей репутации.

Мэри мягко указала на то, что проколотые уши не сделают его камба, и предположила, что существуют и другие способы показать свою братскую связь с племенем. «И ты знаешь, – добавила она, с эротической игривостью, – что я обожаю притворяться так же сильно, как и ты». Желание Эрнеста проколоть уши, должно быть, вызвало в ее душе ужас и тревогу – разумеется, западным мужчинам в 1950-е годы вовсе не было свойственно носить серьги – но при этом ее обращение с мужем оставалось нежным и внимательным.

Однако все чаще друзей и знакомых поражала оскорбительность их отношений. Бак Лэнхем был потрясен обращением Эрнеста с Мэри, его жена писала Карлосу Бейкеру: «За все эти годы ей пришлось наглотаться грязи, чтобы сохранить свое положение». Мэри могла бы бросить Эрнеста, если б не финансовая зависимость от него; она не сомневалась в том, что ей трудно будет найти работу в таком возрасте. Младший сын Эрнеста в письме к отцу за 1952 год дал оценку этой ситуации с беспощадной точностью: «Из-за того, что ты обращаешься с ней поистине ужасно, она давным-давно оставила бы тебя, но теперь она уже слишком старая – и больше не сможет пробиться в газетном мире – нужно ведь спать с людьми, чтобы получить важную информацию, ты же знаешь. Ей было бы довольно трудно, поэтому она и торчит с тобой». Мэри именно так ему и сказала, сообщил Грег отцу. Однако многие говорили, что Мэри сама могла быть наказанием и храбро давала сдачи. Вероятно, она вымещала на муже свое разочарование из-за необходимости держаться за него. Эрнест жаловался, что она поучает его посреди ночи (она утверждала, что он делал то же самое) и ругает его перед друзьями, а он считал это унизительным. И каждый раз, говорил Эрнест, она отрицала, что обращается с ним плохо, и заявляла, что у нее лучший характер в мире.

Мэри наверняка понимала, когда выходила замуж за Эрнеста, что, если она останется с ним, ей придется присматривать за ним в старости. Эта вероятность, скорее всего, казалась очень далекой, когда они встретились, учитывая, за какого энергичного и горячего мужчину она выходила замуж. Конечно, Мэри должна была обратить более пристальное внимание на то, что он пьет, однако она и сама любила выпить, и они нередко пили вместе – особенно шампанское, в период ухаживаний. Самое главное, Мэри не знала, что вступает в брак с человеком, чье тяжелое психическое заболевание проявится уже в первые пять лет брака. Конечно, она могла бы заметить знаки, если б хотела – если взять хотя бы один пример, это стрельба из пистолета по фотографии ее тогдашнего мужа Ноэля Монкса в туалете в «Ритце» – но, с другой стороны, у нее не было причин их искать. Эрнест не только лучился отменным здоровьем, он был невероятно успешным писателем, легендарным и обожаемым. Серьезные перепады настроения проявлялись еще до первого полноценного эпизода мании в 1949 году, когда Эрнесту исполнилось пятьдесят лет, но она и окружающие принимали их за обычные подъемы и спады настроения необычного человека в повседневной жизни.

Сын Джек стал замечать происходящие в Эрнесте перемены в середине 1950-х годов. «Папа кардинально изменился и стал совершенно непохож на человека, которого я всю жизнь считал своим главным героем», – писал он позже. Эрнест еще бывал «нежным» и «теплым», но все реже, «и обычно он казался мне унылым, иногда свирепым, часто с Мэри, с какой-то глубокой ожесточенностью». «Одним из самых незабываемых мгновений с отцом за всю мою жизнь» Джек называет тот день, когда они поднялись на крышу башни «Финки» с ружьем и графинами с мартини. Договорившись о строгих правилах, они по очереди стали стрелять и убили множество канюков – и это было не так уж легко, поскольку для того, чтобы убить большую птицу, вроде канюка или гуся, нужна большая ловкость, как рассказывал Джек. Отец и сын завершили охоту после трех графинов мартини и после отдыхали в гостиной и смотрели «Касабланку». Эрнест пел дифирамбы «Шведу», как он называл Ингрид Бергман. «Это было одновременно и сентиментально, и удивительно интимно, и человечно», – писал Джек.

Вспышки гнева сменялись депрессией и какой-то ползучей апатией. Питер Виртель хранил на камине фотографию Эрнеста, сделанную на «Пилар» в мае 1955 года, когда ему было пятьдесят с небольшим лет, однако он казался на двадцать лет старше: «У Папы крепкие ноги и руки, но во взгляде уже появилась отстраненность, которую люди приобретают ближе к концу своей жизни, и хотя Папа радостно улыбается фотографу, седые волосы и сутулость говорят о том, что этот человек намного старше». Тем летом Хотчнер прилетел на Ки-Уэст повидаться с Эрнестом и Мэри. Они жили в тогда пустовавшем доме у бассейна на Уайтхед-стрит. Хотчнер внезапно увидел, что Эрнест «поправился», в основном вокруг талии. «Он выглядел постаревшим, – заметил Хотч, который в последний раз видел Эрнеста весной 1954 года, спустя всего несколько месяцев после авиакатастрофы. – На лице появились морщины, которых я не видел прежде, особенно вертикальные, между глазами». Кроме того, Эрнест стал по-другому передвигаться: если раньше он всегда ходил на подушечках стоп – эту особенность отмечали многие очевидцы – то теперь он наступал на стопу ровно и слегка прихрамывал. Он приехал с тропической потницей и распухшим лимфатическим узлом под мышкой (ничего страшного, безусловно), но и Хотчу, и Мэри показалось, что Эрнест утратил былую огромную способность к выздоровлению. Пока он оправлялся от травм после авиакатастрофы, в том числе повреждения почек и селезенки, его продолжала беспокоить спина. Чтобы сидеть было удобно, Эрнест часто подкладывал под спину доску и с двух сторон – большие книги. «Мне нужно принимать так много таблеток, – сказал он журналу «Тайм» после получения Нобелевской премии, – что им приходится сражаться друг с другом, если я пью одну за другой».

С 1947 года Эрнеста беспокоило кровяное давление. Когда Патрик тяжело заболел, давление Хемингуэя подскочило до 225/125, при том что нормой для человека его возраста и комплекции считались показатели 130–140/80—90. Вес колебался, как и всегда, хотя сейчас степень избыточного веса уже внушала тревогу. Вес Эрнеста вырос до 256 фунтов, и он безуспешно старался снизить его хотя бы до 225 фунтов, хотя идеальным весом следовало бы считать менее 200 фунтов. Уровень холестерина, оставшийся без контроля, взлетел до 380. Начиная с 1954 года, Эрнест ежедневно записывал карандашом свой вес и кровяное давление на стенах ванной комнаты в «Финке».

Все эти недуги требовали строгого контроля, и Эрнест взялся за работу. Почти каждый день он выполнял упражение, которое называл «животиками» – приседания, которые теоретически должны были согнать жир с талии. Ежедневно они с Мэри плавали, иногда до половины мили. Помимо болеутоляющих он принимал две таблетки снотворного на ночь, если планировал писать («Доктор говорит, что моя нервная система не позволит мне ни к чему пристраститься», – уверял он Чарли Скрибнера). В том же письме он упоминал, что ежедневно принимает шесть капсул витамина B1 для борьбы с последствиями употребления спиртного, и добавил, что больше не пьет после обеда и никогда не испытывает похмелья. Еще в 1952 году Эрнест говорил Харви Брейту, что принимает таблетку метилтестостерона в день, рассасывая ее под языком, не для потенции, но для общего здоровья; она помогает противостоять «мрачности, которая гложет каждого».

И за всем этим внимательным отношением к своему здоровью слона-то он и не приметил – алкоголизм, который становился все более тяжелым. В 1955 году, на Ки-Уэсте, Хотч отмечал: «Он постоянно пил, больше, чем прежде». Пока Хотч подкреплялся завтраком, Эрнест потягивал из охлажденной в холодильнике бутылки водки. Отчасти он стал больше пить, чтобы унять боль после травмы спины, однако все больше он пил, круглые сутки, просто чтобы поддержать себя. Начиная с 1954 года, после визита к доктору Хуану Мадинавейтья в Мадриде, врачи периодически либо полностью запрещали Эрнесту спиртное, либо строго ограничивали потребление.

В 1955 и 1956 годах плохое здоровье беспокоило и Эрнеста, и Мэри. Из-за болезней поначалу сорвалась поездка в Европу, а кроме того, они вынуждены были отменить запланированное путешествие в Африку, которого очень ждали. Некоторое время Мэри тревожила анемия, и они возлагали надежды на перемену климата. В августе 1956 года Хемингуэи отплыли в Европу на «Иль де Франс». Приглашенный шофер (не Адамо, а другой венецианский друг Джанфранко Иванчича) довез их из Парижа до Мадрида через Логроньо. Они встретились с Хотчнером в Сарагосе, на октябрьской feria [исп. ярмарка. – Прим. пер.], где должен был выступать матадор, которого Эрнест очень любил – Антонио Ордоньес. Вскоре к ним примкнули друзья, с которыми они посещали Испанию в 1954 году, Руперт Беллвилл и Питер Бакли; кроме того, в компанию вошел махараджа Куч-Бихара и его махарани. Эрнест и Мэри купили билеты до Момбасы и с удовольствием узнали, что с ними в путешествие поедут Антонио и Кармен Ордоньес. Они решили, что в шестинедельном сафари их будет сопровождать Патрик, как проводник и белый охотник.

Хотч отмечал, что каждый вечер в Сарагосе Эрнест помногу пил и почти не проявлял ни к чему интереса, только сидел долгими часами и рассказывал свои небылицы, даже не интересуясь, слушает ли его кто-нибудь, «потягивал спиртное и говорил, сначала связно, а потом, покуда все больше напивался, начинал повторяться, речь становилась невнятной и отрывистой». Вскоре Эрнест и Мэри переехали в отель «Фелипе II» у Эскориала в Мадриде. Хотчнер отмечал, что Эрнест по-прежнему слишком много пил, хотя и придерживался строгой диеты из рыбы, салата, овощей и печени телят и не употреблял пиво, крахмал или красное мясо; виски он позволял себе в неограниченном количестве. В Мадриде Эрнест снова увиделся с Хуаном Мадинавейтья, который подтвердил заболевание печени и обнаружил воспаление аорты – и потребовал принять строгие меры, как рассказывал Эрнест Хотчу. Доктор настоял на шести унциях виски в день и не более чем двух бокалах вина с каждым приемом пищи (щедрый паек по большинству стандартов), а также предписал новую диету и, по признанию Эрнеста, запретил секс – Эрнест не раскрыл причин. Мэри тоже не стало лучше, и они неохотно отменили запланированное третье сафари в Африке, с которым уже возникли бы сложности из-за политического кризиса, спровоцированного закрытием Суэцкого канала.

После этого они отбыли в Париж, где надеялись пробыть месяц, и остановились в «Ритце». Эрнест немедленно передал себя на попечение доктора, который посоветовал ему придерживаться того же режима и стал встречаться с ним раз в неделю. Каждый раз, как позволяла погода, Хемингуэи отправлялись на скачки в Отей. Эрнест был недоволен необходимостью строго ограничивать спиртное, особенно в рождественские праздники. На обратном пути, опять же на борту «Иль де Франс», Эрнеста осматривал доктор Жан Монье. Он сделал ему инъекцию витаминов и дал лекарство, снижающее уровень холестерина. Монье поддерживал связь с Эрнестом в течение двух лет и постоянно говорил ему об «огромнейшей важности»[94], что Эрнесту нужно «перестать пить»; доктор дважды подчеркивал свои слова.

Эрнест решил не останавливаться в Нью-Йорке (Мэри сошла на берег и поехала навестить свою мать в Миннесоте) и вызвал Джорджа Брауна к себе на «Иль де Франс», который далее отправлялся в круиз по Вест-Индии и делал удобную остановку на Кубе. По-видимому, Эрнест рассчитывал, что Браун будет делать ему массаж и приведет его в форму по дороге домой. Эрнест собирался стать здоровым. Отныне Браун станет неотъемлемой фигурой в жизни Эрнеста и, по-видимому, будет получать оплату за «тренировки». Кажется, он также должен был не позволять Эрнесту пить и драться. К сожалению, присутствие Брауна все время напоминало Эрнесту о боксе – и фактически подталкивало его к кулачным боям.

После возвращения на Кубу в марте Эрнест увиделся с новым врачом, Рафаэлем Баллестеро, который предписал ему обширную схему лечения: метизколь, применяемый при жировой дистрофии печени, пищевую добавку гериплекс, обогащенную витаминами группы B, и внутримышечные инъекции примотеста пролонгированного действия, т. е. тестостерона, каждые четыре недели. Кроме того, он назначил Эрнесту новые нейролептики – резерпин, получаемый из Раувольфии змеиной, которая несколько веков применялась в Индии для лечения умопомешательства. Говорят, Ганди принимал эту траву в качестве транквилизатора. Резерпин был выделен в 1952 году и в 1954 году одобрен Управлением по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Современная реклама преподносила резерпин, или серпазил, как препарат, «помогающий при нейропсихических, неврологических и связанных с ними расстройствах: шизофрении, маниакальных состояниях, параноидальном стрессе, белой горячке, артериосклерозе и старческих психозах, тревожных состояниях, некоторых случаях депрессии». Еще одним фармакологическим прорывом в лечении психических заболеваний в 1950-е годы можно назвать аналогичный препарат хлорпромазин, который продавался под торговым названием торазин – как и резерпин, он был выделен в 1952 году и одобрен в 1954 году и позднее будет применяться более широко.

«Таблетки от психических заболеваний?» – спрашивал заголовок журнала «Тайм» за 1954 год, из которого Хемингуэи после войны в основном и узнавали разные новости, как и многие другие американцы-эмигранты. В статье рассказывалось о резерпине. В течение нескольких десятилетий доступными методами лечения психических заболеваний были инсулиновая шоковая терапия, гидротерапия, лоботомия и ЭСТ – электросудорожная терапия, или шокотерапия. С последним методом Эрнест и Мэри были знакомы, потому что именно благодаря шокотерапии удалось восстановить здоровье Патрика в 1947 году. Многие методы лечения применялись в сочетании, главным образом, на госпитализированных больных. В те годы почти все психически больные содержались взаперти, в так называемых «задних палатах». Именно эти антипсихотические препараты приведут к массовому, но противоречивому освобождению психически больных пациентов в 1960-е годы. Однако в 1954 году представление о том, что таблетки могут использоваться для лечения психических заболеваний, было совершенно новым; трудно переоценить, насколько странным эта идея казалась многим пациентам и их близким. Трудно вообразить, какие надежды возлагались на эти лекарства.

Но в то же самое время, когда резерпин был заявлен в качестве антипсихотического средства, изучались его противогипертонические свойства, и впоследствии была признана эффективность препарата против высокого кровяного давления. Нужно отметить, что в передовой статье о резерпине за 1955 год в престижных «Анналах терапевтической медицины» противогипертонические свойства препарата упоминались лишь вскользь, и основные рекомендации касались применения при лечении психиатрических заболеваний. Поскольку Эрнест страдал также от высокого кровяного давления, представляется едва ли возможным определить, для чего ему был назначен этот препарат и каким образом он его применял. Для какого состояния был прописан Эрнесту этот препарат? И еще одно, эффективность этого препарата при лечении обоих состояний, зарегистрированных у Эрнеста, сыграла положительную роль или в тот момент об этом не подозревали?

Интересно и с точки зрения исследования его биографии: что ему говорили о резерпине? Возможно, ему говорили, что препарат сделает его менее «нервным» или успокоит его? Понимали ли доктора, что не так с психикой Эрнеста, и сообщали ли они ему о том, что думают? Если учесть, что на человека с психическим заболеванием ставилось клеймо позора, и насколько вообще это было трудно обсуждать, особенно с таким пациентом, могли ли врачи назначить препарат для лечения психического заболевания, но при этом сказать Эрнесту, что резерпин помогает при высоком кровяном давлении? Или именно в это решил поверить Эрнест и Мэри? Конечно, друзьям и близким они оба сказали, что препарат назначен от гипертонии. В конце жизни, когда Эрнеста госпитализируют в клинику Мейо, в официальной версии будет утверждаться, что Эрнест лечился от высокого кровяного давления. Если именно в это верил Эрнест, то как долго он не сознавался? В какой мере окружающие, пусть и с самыми лучшими намерениями, участвовали в этом явном спектакле? Кроме того, представляется вероятным, что в середине 1950-х годов высокое артериальное давление Эрнеста вызывало больше беспокойства, и он сам, врачи, семья и друзья сосредоточились именно на этом. И все же, чтобы не отходить далеко от темы, важно отметить, что двойные свойства резерпина могли оказать сильное влияние на лечение и самочувствие.

Мы не должны оставлять без внимания последствия черепно-мозговых травм Эрнеста. Тогда врачи имели мало информации о последствиях, и диагноз мог зависеть только от рассказа свидетелей и/или пациента. МРТ и подобные методы диагностики тогда были недоступны. В наши дни было установлено, что повторные травматические повреждения головного мозга приводят к состоянию, называемому хронической травматической энцефалопатией, или ХТЭ, которое является прогрессирующим дегенеративным заболеванием и вызывает прежде всего слабоумие. Несмотря на то что нам сложно делать какие-либо предположения относительно подобного состояния, будет справедливым указать, что травмы головы послужили дополнительным фактором распада его личности.

Резерпин был лишь одним из нескольких препаратов, назначенных Баллестеро Эрнесту. Он рекомендовал продолжать прием виколя (для защиты печени) и метилтестостерона, который Эрнест принимал уже несколько лет, и кроме того, выписал дориден, или глютетимид (седативное или снотворное средство), и риталин[95], новый стимулирующий препарат, который в конце 1950-х годов назначался при депрессии и/или депрессивных или седативных состояниях, являвшихся побочным эффектом после приема других лекарств. (И всего за год до того кубинский доктор Мануэль Инфиеста Бгес также выписал Эрнесту, помимо виколя, секонал и экванил – барбитураты – и меонин, или метионин, от повреждения печени). Некоторые из этих препаратов имели побочные эффекты, а кроме того взаимодействие между ними в то время было плохо изучено; однако можно с уверенностью сказать, что и сегодня врачи порекомендовали бы избегать употреблять алкоголь одновременно с приемом большинства этих препаратов.

Заболевание печени представлялось мрачной перспективой и свидетельствовало о том, что алкоголизм причинил Эрнесту огромный вред. Начиная с 1956 года, у Эрнеста отмечалась положительная реакция на тест Маклагана, также известный под названием пробы тимолового помутнения, и тест Хэнгера для оценки цирроза, разработанный Франклином Маккью Хэнгером в 1938 году. Тесты показывали, что функциональность печени под угрозой; Эрнесту необходимо было прекратить пить. Он же толковал ограничение врачами потребления спиртного по-разному. Он сказал Арчи, что сначала ему разрешили два бокала «легкого» красного вина – и притом с пищей. После возвращения Эрнеста на Кубу тест Хэнгера по-прежнему был положительным, поэтому ему пришлось исключить все спиртное, кроме одного бокала вина на ужин. Эрнест признавался Арчи, что врачи рекомендовали ему полностью бросить пить, «но не хотели слишком бесчеловечно обращаться с моей нервной системой». Очевидно, они пытались предотвратить симптомы отмены, вроде белой горячки; возможно, именно поэтому Эрнесту был назначен дориден.

К осени 1957 года Эрнест прекратил упоминать о диете и ограничении спиртного в переписке, хотя неизменно угрюмое настроение показывало, что ему до сих пор приходится нормировать потребление алкоголя. Когда на Кубе появилась молодая женщина-редактор из «Атлантик мансли» и попросила Эрнеста внести свой вклад к столетнему юбилею журнала, он согласился и написал два самых небрежных рассказа, которые когда-либо выходили из его печатной машинки. В первом, «Нужна собака-поводырь», рассказывалось о человеке, который недавно ослеп. Он героически отпускает жену, чтобы привыкнуть к одиночеству, и говорит ей, что не хочет, чтобы она становилась его «собакой-глазами» (жена его поправляет: «собакой-проводником», но главный герой настаивает на своей версии, без какой-то особой причины). Главный герой другого рассказа, более интересного, хотя и несколько странноватого, «Душа компании», тоже слепой. Он часто посещает игорные салоны в Неваде и берет 25-центовую монетку всякий раз, как слышит, что чей-то автомат выиграл. Хозяин бара рассказывает ужасную, колоритно-жестокую историю о том, как этот слепой потерял зрение: в драке в баре один его глаз свесился на щеку, и кто-то посоветовал его противнику откусить глаз «как виноградину».

Рассказы являлись прямым отражением новой навязчивой идеи Эрнеста: ему казалось, что он слепнет. Заражение крови, из-за которого он чуть было не умер в Кортине в 1949 году, началось с рожистого воспаления, кожной инфекции, которое в его случае распространилось на глаза. После авиакатастрофы в Африке в 1954 году Эрнест временно ослеп на правый глаз. Гипертоническая болезнь тоже может затрагивать зрение. Слепота – ужасная судьба для писателя, и она уже стучалась в его дверь. Больше всего Эрнест беспокоился о том, что не сможет читать, потому что уже был знаком, хотя и не радовался этому, с писанием под диктовку.

По-видимому, Санни написала Мэри тревожное письмо, спрашивая о зрении Эрнеста, поскольку Мэри ответила ей в декабре и заверила, что Эрнест прекрасно видит. «У него возникла идея, – объясняла Мэри, – или этот рассказ вырос из совершенно другого рассказа, о молодом человеке, который ослеп после несчастного случая на охоте». Слова Мэри поднимают другие, более тревожные вопросы: возможно, у Эрнеста снова наступила маниакальная фаза или же он оказался в смешанном состоянии, при котором депрессия быстро сменяется манией? Озабоченность Эрнеста зрением имеет характер навязчивой идеи, и слова Мэри о том, что рассказ «вырос» в Эрнесте, поразительно уместны. Однако можно предполагать, что у Эрнеста начинала развиваться паранойя и что его творческое воображение все больше расходилось с реальностью.

В 1957 году Грегори Хемингуэй тоже переживал очень трудные времена. Они с Эрнестом не виделись с 1951 года, после того как поссорились из-за смерти Полин. Проблемы Грега не ограничивались одним лишь переодеванием в женскую одежду. Он оставил дианетику (саентологию) и после недолго проработал авиамехаником, посещая лекции в Калифорнийском университете. Вскоре Грег развелся со своей первой женой, Джейн. Получив наследство от Полин[96], он долгое время провел в Африке и позднее утверждал, что застрелил восемнадцать слонов за один месяц. Намереваясь стать белым охотником, как его брат Патрик, Грег подал заявку на охотничью лицензию, однако запрос был отклонен из-за пьянства Грега. В 1956 году он был призван в армию США и поступил на службу парашютистом-десантником в 82-й авиационный полк, однако оказался в психиатрическом отделении в Форт-Брэгге. В 1957 году Грег дважды был госпитализирован, и каждый раз ему приходилось проходить процедуры шокотерапии. Ему поставили ошибочный диагноз шизофрения, однако позже диагностировали маниакально-депрессивный синдром.

Позднейшие мемуары Грега создают впечатление, что после того, как они с Эрнестом отдалились друг от друга в 1951 году, они больше не встречались. На самом деле они виделись в 1957 году, после госпитализации Грега. Грег приехал на Ки-Уэст в состоянии спутанного сознания, как сообщал Эрнест Патрику. «Когда я его увидел, – говорил Эрнест, – Грег был в неважной форме и очень грязный». Эрнест не мог заставить его помыться. (Грег действительно вел беспорядочный образ жизни, по словам его третьей жены и их сына Джона – нередко его окружал ужасный беспорядок, он переставал следить за собой). Грег хотел лечиться, и Эрнест решил ему помочь. Не считая этой встречи, Эрнест поддерживал тесную переписку с младшим сыном и часто помогал Грегу с деньгами. В письмах к другим корреспондентам Эрнест иногда сурово критикует Грега, иногда скрывает проблемы сына и подчеркивает его небольшие успехи, но чаще всего говорит о нем безжалостно и презрительно. Еще в 1952 году Эрнест сказал Харви Брайту, что Грег, подававший такие большие надежды, оказался совершенно никчемным. В 1955 году Эрнест говорил Марлен Дитрих, что любит двоих своих сыновей, но не выносит присутствие третьего. В письмах к младшему сыну он ругает Грега за то, что тот не пишет достаточно часто, за неразборчивый почерк и скверное правописание, за то, что тратит деньги Полин и ведет себя так, будто имеет право на отцовские.

Грег не оставался в долгу, признавая, что разделяет с отцом не только орфографические ошибки: он тоже страдал от маниакально-депрессивных состояний, расстройства гендерной идентичности и алкоголизма. Обращаясь к отцу как к Эрнестине, Грег говорит жестокие слова: «Если сложить все вместе, папа, то получается: он написал несколько хороших рассказов, отличался новым и свежим подходом к реальности и погубил пять человек – Хэдли, Полин, Марти, Патрика и, возможно, меня». Он называл отца «проспиртованным злобным монстром». Он обвинил Эрнеста в том, что тот окружил себя подхалимами и сказал, что Мэри – его «теперешний позорный столб». Грег угрожал «выбить дерьмо» из своего отца. В самом емком, грубом и жестоком обвинении – с проблесками проницательности – Грег утверждал:

Ты никогда не напишешь этот великий роман, потому что ты больной человек – больной головой и дьявольски гордый и боишься признаться в этом. Что бы там ни говорили критики, последняя вещь была тошнотворным ведром сентиментальных помоев, которые отскребают с пола в баре. Больше всего на свете я хотел бы увидеть, как ты создаешь красоту, и больше всего на свете я хотел бы увидеть, что ты поступаешь разумно, но до тех пор, пока этого не будет, я буду давать тебе то, что ты заслуживаешь, и очень большими пригоршнями, чтобы вознаградить себя за неприятности, которые ты мне причинил.

Как помогают понять даже эти бранные слова, в глубине двойственного отношения к отцу таились неизменное восхищение и любовь к нему. Эрнест любил младшего сына не меньше. Итогом стали трагические обиды с обеих сторон.

В 1957 году Эрнесту вновь пришлось побеспокоиться о своем старом друге Эзре Паунде, который находился в психиатрической лечебнице Сент-Элизабет. Во время процесса над Паундом Эрнест и Арчи Маклиш настаивали на том, что тот должен быть признан сумасшедшим и не сможет предстать перед судом. Это уберегло поэта от реального тюремного срока. На протяжении нескольких лет друзья Паунда предпринимали различные усилия, чтобы освободить его. Его посещали многие писатели и выказывали свою поддержку (например, после вмешательства Т. С. Элиота Паунду была предоставлена большая свобода передвижений). Скандал достиг кульминации при вручении ему Боллингенской премии в области поэзии за 1948 год (в этот год премия вручалась впервые), событии настолько противоречивом, насколько и ожидали сторонники Паунда. Эрнест написал Дороти Паунд[97] с просьбой поздравить мужа и передать ему слова, которые с удовольствием выслушал бы любой литератор: что больше всего он восхищается недавним творчеством Паунда. На протяжении многих лет Эрнест в переписке с большой любовью отзывался об Эзре, несмотря на печальные заблуждения Паунда. В 1953 году он писал Бернарду Беренсону: «Я очень любил Паунда. У него были громадные претензии на универсальное знание, и он бывал невыносим. Но все, что он знал, он знал очень хорошо, и у него было доброе сердце, пока он не ожесточился». Эрнест осознавал свой огромный личный и профессиональный долг перед Паундом, который неустанно помогал ему в 1920-е годы и в силу того, что был одним из «основателей» модернизма, обеспечил Эрнесту место в авангарде художественных деятелей.

Кажется, Паунд тоже с удовольствием вспоминал свою дружбу с Эрнестом. Еще в 1951 году Хемингуэй оказал поддержку пиву «Баллантайн», и компания выпустила двухстраничный рекламный разворот с большой фотографией Эрнеста, сидящего на свежем воздухе с книгой и бокалом пива. Надпись под фотографией гласила: «В каждом освежающем бокале Чистота, Плоть и Дух». Кто-то принес рекламку Паунду в больницу, он пришел от нее в восторг и сложил листок так, чтобы слова «чистота, плоть и дух» оказались прямо под фотографией Эрнеста. Ему казалось это невероятно забавным.

Когда Эрнест получил Нобелевскую премию, он постарался упомянуть Эзру в многочисленных комментариях и интервью, которые появлялись в прессе. Он сказал репортеру «Тайм» «свирепо», что Эзра великий поэт и его нужно освободить. В июле 1956 года он отправил Эзре чек на тысячу долларов и присовокупил к нему сообщение, что вручает Эзре Нобелевскую премию. (Эрнест не остановился на этом[98]). В письме к Паунду Эрнест отдает ему трогательную дань, называя «нашим величайшим поэтом среди живущих» и упоминая о нем как о «старинном партнере по теннису, человеке, который основал «Бель Эсприт» [комитет, созданный в 1921 году для поддержки Т. С. Элиота] и который научил меня, с мягкостью, быть милосердным и попытался научить быть добрым». Он не мог примириться с мыслью, говорил Эрнест, что его старого друга держат взаперти.

Это письмо Эрнест написал в 1956 году, когда друзья Паунда начали выступать за его освобождение. Маклиш, Роберт Фрост и Хемингуэй[99] сыграли важную роль в освобождении Паунда в апреле 1958 года. Вскоре Паунд уехал жить в Италию, и Эрнест больше никогда с ним не виделся и не писал ему. Но продолжал высоко отзываться о старом друге.

В 1957 году Мэри и Эрнеста беспокоили и другие, более банальные проблемы. Лето на Кубе выдалось необычайно жарким, и Гольфстрим, казалось, на время обезрыбел. Эрнест испытывал трудности с финансами, причем его финансовые дела сами по себе были запутанными: прежде делами Эрнеста управлял нью-йоркский адвокат Морис Шпайзер, но в 1948 году он умер и передал управление делами другому адвокату из своей конторы, Альфреду Райсу. Самой крупной неприятностью оказалась сумма подоходного налога, которую Эрнесту было необходимо заплатить. Один биограф подсчитал, что в 1950-е Эрнест платил подоходный налог в объеме 60 000—80 000 долларов ежегодно с совокупного дохода менее 200 000 долларов – шокирующий процент. Проблемой были зарубежные продажи его книг: Райс принимал почти все иностранные гонорары на счет Эрнеста в США – вместо того чтобы оставлять их в иностранных банках, пока Эрнест не смог бы забрать их лично либо не перевел бы деньги в США в более благоприятное в финансовом отношении время. Поскольку Эрнест получал авторские с тиража, ему приходилось делать налоговые отчисления ежеквартально, что часто ложилось тяжелым бременем на его финансы, и он дал Райсу распоряжение открыть отдельный счет для налогов. По этой причине Эрнест обычно получал гонорар наличными во франках у своего французского издателя «Галлимар», когда бывал во Франции. В 1959 году он попросил Джанфранко Иванчича приобрести для него на итальянские лиры новую «Лянчу» и встретиться с ним в Испании – он планировал перемещаться на этом автомобиле по Европе. Такого рода финансовые дела будут занимать мысли Эрнеста в следующие месяцы.

Ситуацию осложняли такие нюансы как: дом на Ки-Уэсте, сдававшийся в аренду, не облагаемые налогами доходы (Эрнест подробно расписывал расходы почти на все поездки, например), оплата ухода за родителями Мэри и права на кинофильмы. К счастью, Эрнест осознал, что хороший доход приносят права на телевизионные съемки. Хотчнер развил бурную деятельность, занимаясь адаптацией произведений Хемингуэя – преимущественно рассказов – для Голливуда и театральной сцены, но главным образом для телевидения. Одной из самых ранних и необычных была адаптация рассказа Эрнеста «Столица мира» для балета; постановка состоялась на сцене «Метрополитен Опера-хауз» в 1953 году. Переделка произведений для телевидения оказалась более успешной. Телевидение было новым явлением, и программа все время менялась: как и многие другие, Хотчнер учился одновременно с развитием телевидения. Многие из телевизионных постановок Хотчнера получили хвалебные критические отзывы, и дополнительное преимущество заключалось в том, что имя Эрнеста оставалось на слуху зрителей.

Все это подтолкнуло Эрнеста к новому литературному проекту, который станет коммерчески более перспективным, чем «африканская» книга: воспоминания о 1920-х годах в Париже. Эрнесту пришло в голову написать о раннем периоде своей жизни в тот момент, когда они с Мэри в декабре прошлого года вернулись в Париж после поездки в Африку. Администрация парижского «Ритца» сообщила ему, что два его чемодана, которые он давно еще оставил в гостинице, до сих пор хранятся в помещении для багажа. После того, как Эрнесту вернули чемоданы, он, открыв их, обнаружил, помимо какой-то старой одежды и тому подобного, более десяти тетрадей и сотни отдельных рукописных страниц с ранними записями о Париже. (Кроме того, там были рукописи первых коротких рассказов, которые он мог продать коллекционерам за наличные). Перечитывание записей[100] захватило Эрнеста и большую часть времени он был поглощен ими. В один прекрасный день он пошел и купил чемодан «Луи Виттон», чтобы безопасно доставить рукописи на Кубу.

Эрнест давно уже размышлял над тем, чтобы написать воспоминания о Париже. Когда в 1933 году вышла «Автобиография Элис Б. Токлас» Гертруды Стайн, с нелестными замечаниями в его адрес, он написал Максу Перкинсу: «Я напишу чертовски хорошие мемуары, и когда я напишу их, я никому не позавидую, потому что в моем распоряжении память не хуже крысоловки и документы». Воспоминания о жизни в Париже он включил уже в «Снега Килиманджаро», в 1936 году, и позднее жаловался, что «израсходовал» на это много материала. Впрочем, израсходовал не до конца, о чем хорошо дают понять мемуары, которые он начал в 1957 году. Называть эти очерки мемуарами, впрочем, представляется затрудительным; точным подзаголовком было бы «парижские зарисовки». И хотя те замечательные истории, которыми Эрнест пересыпал свою рукопись, призваны были иметь вес фактов, некоторые из них придуманы полностью, а в других правда искажается таким образом, что при этом либо кто-то другой выглядит плохо, либо сам Эрнест – хорошо.

Эрнест сводит старые счеты: признается, что подслушал интимный разговор между Стайн и Токлас, что является грубым вторжением в их личную жизнь, и вполне возможно, история была додумана. Он отвергает Стайн как писательницу, потому что она заботится только о своей репутации и одобряет лишь тех писателей, которые сделали для нее что-нибудь полезное. Он пересказывает самые гадкие россказни о Скотте из своего обширного репертуара, которыми надеялся вбить всем в голову, что его друг был безнадежный алкоголик, уничтоженный Зельдой. И хотя история об озабоченности Скотта размерами своего пениса, кажется, основывалась на реальном событии, многие детали кажутся выдуманными для того, чтобы рассказ выглядел еще более забавным, а Скотт – более нелепым. Эрнест воскресил в памяти и другие происшествия, передававшие то же впечатление, например сцена, в которой Эрнест (скорее всего отчаянно) пытается выставить Скотта идиотом из-за того, что тому не хватает масла в машине.

Эрнест прекрасно осознавал, когда в последние месяцы жизни писал Чарльзу Скрибнеру-младшему, что книга несправедлива к Скотту, однако его чувства были более сложными и нежными, чем он предполагал. Она была такой же несправедливой, как ядовитый рассказ о друге, который только что вышел из комнаты. Портрет Скотта в «Празднике, который всегда с тобой» очень забавный, во многом нежный и наконец любящий. Рассказ о поездке в Лион, к примеру, кажется лучшей дорожной историей всех времен, в которой оба мужчины предстают очаровательными дураками, когда они, запинаясь спьяну, пытаются узнать друг друга. Эрнесту хотелось показать, что он превосходит Скотта, и потому изображал его глупым, но помимо всего прочего мемуары рисуют портрет человека, которого Эрнест любил и по которому очень скучал. Скотт и Эрнест переросли друг друга; конечно, творческие пути писателей резко разошлись. А опыт каждого с женами и женщинами? В том было не слишком много общего. Едва ли они сумели бы многое сказать друг другу в зрелом возрасте или старости; их объединяла юность. И все же Эрнест сожалел, может быть, к своему удивлению, что Скотта – и его собственной юности – больше нет.

Если в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой» (это название принадлежит не Эрнесту, его мемуарам дали после смерти Хемингуэя Мэри и Хотчнер) и есть герой, то это, бесспорно, сам Эрнест, или, скорее, его юное «я». Молодой писатель, бедный, но счастливый, пишет рассказы в кафе, чтобы согреться, развлекается на гроши с любимой, умной и красивой женой Хэдли, стремится написать одно настоящее предложение и изучает искусство, чтобы научиться «рисовать» прозой. Этот герой одно из самых долговечных и любимых созданий Эрнеста. Он отваживается на то, что, пожалуй, в глазах Стайн является ужасным проступком, но по сути это просто «молодость и любовь к своей жене».

Эрнест испытывал сильные мучения, когда писал парижские зарисовки: не потому, что осознавал свою язвительность и низость, но потому как знал, что его герой в основном придуманный. Молодой писатель вовсе не бедствовал в Париже, но опирался на неплохой денежный фонд Хэдли, если взять хотя бы один пример. Пожалуй, хуже всего было то, что Эрнест подправил эмоциональные границы своего брака и возложил вину за развод на плечи Полин, не замечая за собой никаких прегрешений. Он решил представить все так, будто они с Хэдли стали легкой добычей: «Когда два человека любят друг друга, когда они счастливы и веселы и один или оба создают что-то по-настоящему хорошее, они притягивают людей так же неотразимо, как яркий маяк притягивает ночью перелетных птиц». Полин была настоящим хищником, а лучшие отношения в жизни связывали его с Хэдли. Эрнесту нужно было верить, что когда-то ему везло в любви: он был счастлив, доволен, плодовит, его любили самого по себе. Он не просто создавал любовный роман; он переписывал историю своих чувств, потому что рассказ о неудаче в отношениях был бы для него невыносим. Если перефразировать Джоан Дидион, то «Праздник, который всегда с тобой» был той самой историей, которую он рассказывал себе самому для того, чтобы жить – или так, по крайней мере, он надеялся.

Эрнест страдал, оттого что не знал, какое название дать этой книге, будь это художественная проза или, как большинство мемуаров, документальная. Оригинальное издание «Праздника, который всегда с тобой» 1964 года сопровождалось любопытным предисловием: «Если читателю угодно, он может считать эту книгу вымыслом. Но всегда остается вероятность, что такая книга может пролить свет на то, что было написано как правда». В «восстановленном» издании 2009 года добавлены, из рукописных страниц в архиве Хемингуэя, еще несколько строк на эту тему. В том числе следующие: «Эта книга – вымысел[101]. Я многое опустил, изменил, исключил, и надеюсь, Хэдли понимает»; «эта книга полностью выдумана, а вымысел может проливать свет на то, что было написано как правда»; «необходимо было сочинить выдумку, а не писать правду, и Хэдли поймет, я надеюсь, почему необходимо было использовать определенные материалы или додумать историю, справедливо или нет». И в том, что одно из лучших его поздних произведений ставило под сомнение правду и вымысел, при всей его озабоченности поисками «истины», заключалась насмешка судьбы над Эрнестом.

Нужно сказать, что Эрнест писал «Праздник, который всегда с тобой» лучшим за последнее время языком – лаконичным, экспрессивным, живым. Несомненно, во многом благодаря тому, что он пересказывал все эти истории по многу раз – в собственных мыслях, друзьям, в письмах к исследователям и биографам. И хотя он существенно приукрасил свои мемуары, Эрнест не ощущал становившегося все более тяжким бременем создавать литературный вымысел: эта история была историей его жизни. Кроме того, работа над «Праздником» вытащила его из творческой изоляции, в которой он пребывал в течение некоторого времени, и вернула ко временам, когда Эрнест был частью литературного сообщества. Каковы бы ни были недостатки парижской жизни, он получил пользу от близости и дружбы с «современниками», и возможно, их творчество способствовало его развитию. Невозможно себе представить больший контраст с его нынешним существованием несомненного феодала в «Финке» – и безусловно, Эрнест это осознавал.

* * *

Разбирательства с подоходным налогом, кампания в поддержку Эзры Паунда, создание мемуаров – вся эта деятельность поддерживала на плаву человека, который стал легендой, но при этом сам разваливался. Белая борода, улыбка, даже грузность – все это делало Эрнеста неизменно узнаваемым, и всюду, куда бы он ни отправился, даже за границу, незнакомые люди приветствовали Папу – особенно в Испании, где он стал популярным героем (но неофициальным; Франко по-прежнему оставался у власти). Боялся ли Эрнест смерти, или он принял ее, бросил ей вызов или играл со смертью – нет никаких сомнений, что в конце 1950-х годов он снова и снова возвращался к мыслями о собственном конце.

Эрнест оставался в некотором роде местным властелином на Кубе, популярным и щедрым, кто добавлял острову определенный романтический ореол. Однако с 1958 года политические условия стали меняться. Фидель и Рауль Кастро сформировали повстанческую армию, которая ежедневно угрожала столице, забрасывая ее небольшими гранатами, одна из которых разорвалась рядом с «Финкой». Войска диктатора Батисты стреляли в ответ, и бои приблизились буквально к дому Хемингуэев. Как-то раз правительственный патруль, разыскивающий сбежавшего повстанца, застрелил новую собаку Эрнеста Мачакос (которая получила имя в честь деревни камба). Жизнь в «Финка Вихья» больше не казалась тропической вечностью, и Эрнест и Мэри начали раздумывать о других местах, где можно было осесть и свить гнездышко.

Глава 31

Мэри вспоминала, что Эрнест любил Американский Запад – Монтану, Вайоминг и Айдахо. Она спрашивала себя, сможет ли он быть счастливее там, чем на Кубе. В августе 1958 года сначала Мэри, и затем Эрнест написали Ллойду (Паппи) Арнольду и его жене, Тилли, о том, что приедут в Сан-Валли или соседний Кетчум на осень и зиму. Они планировали перебраться туда на время, пока Эрнест заканчивал парижские зарисовки, уже оформившиеся в книгу, и роман «Райский сад», к которому он снова вернулся к концу 1957 года. Весной они уедут в Мадрид на фестиваль Сан-Исидро и проведут лето в Испании. Тринадцатого августа Мэри писала: «Папа решил, что нам лучше, и поскорее уехать на некоторое время из этого климата и поселиться в Кетчуме. Мы слишком долго жили в жарком климате, я уверена, что перемена климата принесет ему пользу». Мэри хотела, чтобы Арнольды подыскали для них дом, который можно было бы снять с 1 октября или с начала охотничьего сезона. Эрнест собирался пожить там месяц, он думал, сможет ли он в Кетчуме избежать публичности. Арнольды были уверены, что да, и Тилли Арнольд сняла для них дом Хейсса до 15 декабря, когда Хемингуэи уже смогли бы перебраться в наполовину достроенный дом Вишера до 15 марта.

Жизнь на Кубе стала напряженной. Противостояние правительства Батисты с повстанцами Кастро становилось все более ожесточенным, и Хемингуэи опасались, что диктатор сочтет их нежелательными персонами. Повсюду были развешены плакаты «Куба да! Янки нет!» Кроме того, Эрнест и Мэри приходили в ужас от творившегося беззакония и разгула грабителей и других злоумышленников. Однажды весенним утром, примерно за пять месяцев до того, как Хемингуэи уедут в Айдахо, Эрнест, взяв с собой Грегорио и Мэри, отправился на рыбалку. Он приказал Грегорио отвести «Пилар» как можно дальше в море и, как только решил, что они уже достаточно далеко от берега, передал штурвал Мэри, а сам вместе с Грегорио спустился вниз и стал выбрасывать из тайника оружие, огромное количество оружия, которое, по-видимому, было спрятано еще со дней охоты на подводные лодки. По словам Мэри, они выбрасывали «тяжелые винтовки, обрезы, гранаты, канистры и пулеметные ленты для ручных пулеметов, о существовании которых я даже не подозревала». Им потребовалось около получаса, сказала она. Журналист Норберто Фуэнтес писал, что Грегорио рассказывал ему о различных тайниках на катере, сделанных еще в 1940-е годы, и сообщил, что после войны «нам разрешили хранить оружие, в том числе противотанковые пушки, несколько базук и магнум Папы «Смит & Вессон». «Все осталось с давних времен, – сказал Эрнест Мэри. – Мой вклад в революцию. Может быть, мы спасли несколько жизней. И пожалуйста, помни, Котенок, ты ничего не видела и не слышала». Похоже, он понимал, что избавление от оружия и выведение его из обращения означает, что тем меньше людей будут ранены или убиты с началом революции. Неизвестно, как или где Эрнест собрал такую коллекцию или почему он хранил ее в течение стольких лет на довольно небольшом катере, на котором часто бывало так много народу. Удивительно, что и Мэри не знала о существовании оружия на протяжении многих лет.

В октябре Хемингуэи покинули Кубу и направились в Айдахо. Эрнест заставил Тоби Брюса и его жену Бетти проехать с ним на автомобиле от Ки-Уэста до Чикаго, где они забрали Мэри и направились в Кетчум, рассчитывая, что Брюсы останутся с ними на несколько дней. В ноябре приехал Хотчнер и обнаружил, что Эрнест «выглядел чудесно… Я не мог поверить в такую метаморфозу. Он стал подтянутым, вялость исчезла, вернулась улыбка, глаза стали ясными, и десять лет ушли с лица».

Осень в Кетчуме выдалась замечательной. Хемингуэи купили четыре участка земли через дорогу от Паппи и Тилли Арнольдов. Мэри начала обдумывать планировку дома, который они построят, точно как Грейс Хемингуэй пятьдесят лет назад. Хотч обратил внимание, что Эрнест «казался довольным режимом питания и употребления напитков, который он сам себе предписал». В марте предыдущего года Эрнест добавил виски к двум ежедневным бокалам вина. Теперь, отмечал Хотч, он выпивал бокал вина за обедом («умеренное» количество) и «сократил вечернее употребление виски до двух стаканов». Эрнест с Хотчем смотрели по телевизору профессиональный футбол днем по воскресеньям и бои по вечерам пятницы. На две недели приехали в гости Гэри и Роки Купер. Они не виделись друг с другом одиннадцать лет. К сожалению, вскоре после этих каникул у Купера обнаружили рак простаты. В феврале Эрнест потерял своего хорошего друга, Тейлора Уильямса по прозвищу Полковник, которому было семьдесят два года. Их с Эрнестом дружба началась в 1939 году, когда Уильямс сопровождал его в Сан-Валли в первый сезон.

Пришла новость, что под Новый год Кастро захватил Кубу – событие, которое Эрнест, как он признался репортеру, посчитал «восхитительным». Мэри заставила его перезвонить журналисту и изменить свои слова, сказав, что он «надеется на лучшее». Они пока не знали, как эти перемены могут затронуть жизнь в «Финке», но Эрнест, по-видимому, хотел иметь безопасное место для жизни. Они решили не застраивать свою территорию и в марте купили дом Боба Топпинга, построенный в красивом месте на реке Биг-Вуд, с потрясающим видом, открывающимся из больших зеркальных окон – в то время своего рода новшество. Дом был построен из бетона, еще не покрашенного в коричневый цвет. Он выглядел неприступным. Внутри ремонт еще был не закончен, на полах до сих пор лежала фанера. Мэри соорудила кое-какую грубую мебель из листов фанеры и шлакобетонных блоков. Она с восторгом рассказывала[102] сыновьям Хемингуэя об аксессуарах нового дома: там была «вытягивающая машина» над плитой, плинтусное отопление, электрический консервный нож и кронштейн для крепления телевизора к потолку.

Пока дела шли неплохо – но уже появлялись предупреждающие знаки. Даже такой восторженный друг, как Паппи Арнольд, заметил, что, когда Эрнест приходил в дом к друзьям пообедать, «Папа завел привычку немного поваляться после плотной еды», может быть, перед «вечерним виски» – немного тревожный знак для мужчины в пятьдесят с небольшим лет. Более того, после зимы 1958/59 года Арнольд «сильно беспокоился о своем друге, и так продолжалось некоторое время». Он надеялся, что состояние Эрнеста объяснялось неопределенностью ситуации на Кубе: Арнольд чувствовал, что она «стала спусковым крючком… к началу беспорядков», которые зимой охватили остров. Арнольд нарисовал яркую картину: Эрнест, расфокусировавшись, смотрит куда-то перед собой, а «пальцы постукивают по нижней губе». Арнольд сказал, что он меньше беспокоился бы о настроении Эрнеста, если бы они с Мэри продали дом на Кубе и переехали в Айдахо насовсем. Впрочем, другие друзья в Айдахо отмечали хорошее здоровье и настроение Эрнеста осенью. И Леонард Бернстайн написал Марте Геллхорн, что при встрече с Эрнестом в январе 1959 года он был не готов к «обаянию» Эрнеста и его «прекрасному виду». На самом деле он заметил даже в изнуренном, ослабевшем Эрнесте те качества, которые так хорошо служили ему в юности. Он обратил внимание на «чудесную юношескую нежность» Эрнеста и добавил: «И голос, и память, и, по-видимому, неподдельный интерес к каждой живой душе: фантастика».

Хемингуэям не хотелось слишком долго жить вдали от «Финки», и в марте они уехали. Хотчнер сопровождал их на машине до Нового Орлеана, а потом на Ки-Уэст. По дороге они заехали в Аризону, где Эрнест встретился со старым другом из Парижа, художником Уолдо Пирсом. В Лас-Вегасе Эрнест два дня играл в рулетку. В «Финке» они оставались меньше месяца, в целом просто проверили, как идут дела в доме. Эрнест связался со старинным другом Биллом Дэвисом, который теперь жил с женой Энни и двумя детьми, Тео и Неной, в Испании. Дэвисы пригласили Хемингуэев в свой дом «Ла Консула» в Малаге, на лето и осень. Эрнест встречался лишь с Биллом полдюжины раз (они с Мартой гостили у него в Мехико), а Мэри никогда не видела Дэвисов.

Билл Дэвис был обаятельный человек, и жизней у него было больше, чем у кошки. Первая жена Дэвиса Эмили была богатой женщиной, и они стали страстными коллекционерами произведений искусства, в особенности картин Джексона Поллока. После того, как супруги расстались, он уехал из страны с картинами Поллока (и других художников). Говорили, что Билл намеренно[103] держится подальше от США, чтобы полотна не попали в руки бывшей жены. Билл был на восемь лет младше Эрнеста, и о нем постоянно ходили какие-то слухи, например, что во время Второй мировой войны он работал на Управление стратегических служб, а впоследствии стал сотрудником ЦРУ. Он снова женился; новая жена, Энни, имела собственный источник дохода. Сестра Энни, Джинни, была первой женой Сирила Коннолли, но бросила его ради Лоренса Вейла, первого мужа Пегги Гуггенхайм (у Билла был роман с Пегги, первооткрывательницей и покровительницей Поллока). По словам одного приятеля тех лет, Билл был «большой, лысый, беспорядочный человек», создававший впечатление «сдержанно жестокого… хитрый, вульгарный, сноб, умеренно начитанный»; тот же самый приятель считал Энни «умной и очень доброй». Писательница и актриса Элейн Данди, которая тогда была замужем за Кеннетом Тайненом и летом 1959 года тоже жила в Малаге, говорила, что познакомилась с Биллом в Париже и что он имел плохую репутацию, пил и лез в драки, но с тех пор он стал более сдержанным и мягким. Она сравнивала «Ла Консулу» с виллой «Америка», сказочным прованским домом Джеральда и Сары Мерфи, где каждый день был праздником; Дэвисы были современными Мерфи. И хотя Малагу 1950-х годов во многом можно было бы назвать Францией 1920-х, разница между двумя обществами была такой же огромной, как между невинностью и опытом. Билл и Энни были интересными и любезными хозяевами, а «Ла Консула» – оживленным, красивым поместьем, однако утраченное за прошедшие годы – саму молодость – уже нельзя было вернуть.

Мэри не решалась принять приглашение, подразумевавшее, что придется несколько недель прожить бок о бок с людьми, которых она не знала, но Эрнест заверил ее, что «Ла Консула» станет их летним плацдармом, и они смогут ходить на бои быков. Они с Биллом были большими поклонниками Антонио Ордоньеса. Эрнест и Мэри стали уже планировать принять участие в мае в празднике Сан-Исидро в Мадриде, где Ордоньес должен был выходить на арену.

Поначалу Эрнест собирался написать «дополнительные» главы, доведя «Смерть после полудня» (книга вышла в 1932 году) до нынешних дней. «Скрибнерс» согласилось выпустить обновленное издание классической книги о корриде в 1961 году. Сейчас мы уже можем понять, что издательство потакало Эрнесту, поскольку вряд ли там считали книгу коммерчески выгодным проектом – впрочем, они, должно быть, вообще были счастливы, что у него хоть что-то есть в планах. Однако, как и в случае с «За рекой, в тени деревьев», нежелание издателя рисковать отношениями со своим прославленным автором повлекло за собой катастрофические последствия для его карьеры и, что еще более важно, для его психики – хотя, конечно, последнего никто не мог предвидеть.

Книгу, которую «Скрибнерс» в конце концов выпустит, Эрнест назовет «Опасное лето». Летом 1959 года на площадках кровавого спорта пролилось еще больше крови, быки нещадно забарывали своих мучителей. В этом сезоне дули сильные ветры, и матадоры часто испытывали трудности с управлением мулетой – ничтожным препятствием между человеком и смертельно опасным быком. Самым же опасным событием того лета стало соперничество mano a mano [исп. один на один. – Прим. пер.] между Ордоньесом и его шурином, Луисом Мигелем Домингином, прославленным тореадором, который год назад вернулся на арену. Такого рода соперничество нередко заканчивается кровавым исходом, поскольку менее одаренный матадор чувствует, что должен повторить все рискованные ходы и трюки соперника, и не всегда это оказывается возможным. Если матадор колеблется, то обычно терпит неудачу с катастрофическими последствиями.

Эрнест в последний раз приехал в страну, которую он любил больше любой другой, в конце мая. Он сошел на берег в Альхесирасе, прибыв из Нью-Йорка на борту «Конституции». Билл Дэвис приехал за Эрнестом и Мэри на темно-розовом взятом в аренду «Форде», получившем прозвище «Пембрукский коралл» в честь своего необычного цвета. Билл привез их в «Ла Консулу», и вскоре они отправились в Мадрид на первый бой быков. Дом постройки 1835 года невозможно было представить более приветливым. Элейн Данди описывала его так:

Красивый белый дом с широкими белыми верандами, на холме, в окружении деревьев и цветов. Комнаты были просторные, белые, украшенные чудесными картинами и обставленные массивной резной мебелью из красного дерева. Рядом сновали наполовину невидимые слуги, готовые заправить постель, приготовить ванну, погладить и убрать одежду, удовлетворить любую вашу потребность и желание и приготовить вкусные блюда… Вода в бассейне благоухала сладкими, сухими запахами деревьев, смешавшимися с ароматом цветов, который приносил бриз.

В доме не было ни радио, ни телефона, хотя на фонографе часто ставили Фэтса Уоллера. Колоритный Поллок присоединился к компании Гойи и коллекции старинных карт на белых стенах. Эрнест вставал рано и писал предисловие к изданию своих рассказов для студентов. После обеда с вином следовала сиеста, в начале вечера хозяева и гости нередко отправлялись в бар гостиницы «Мирамар», а потом устраивали очень поздний ужин в «Ла Консуле». Эрнест вновь стал больше пить, несомненно, из-за царившей в доме веселой атмосферы.

Тринадцатого мая Дэвисы и Хемингуэи уехали на «Пембрукском коралле» в Мадрид на десятидневную корриду Сан-Исидро. К ним присоединились Джордж Савьерс с женой; предыдущей зимой в Айдахо врач Савьерс стал хорошим другом Эрнеста. Хотчнер тоже примкнул к компании. Он взял с собой магнитный самописец, который Эрнест называл «коробкой дьявола». Как заметил один знакомый, Эрнест боялся выступать на публике и в особенности выступать под запись. Но Хотч, как обычно, уговорил его расслабиться. «Самописец в руках кого-то другого стал бы предательством, – рассказывал друг. – А с Хотчем это была возможность поразвлечься». Судя по мемуарам Хотчнера, тем летом он много записывал на магнитофон.

Дружеская компания перемещалась вслед за Ордоньесом в Кордову, Севилью и Гранаду. В Аранхуэсе бык поднял матадора на рога, и его отправили лечиться в «Ла Консулу». После Севильи Мэри и Энни вернулись в Малагу. Мэри считала такой режим слишком утомительным – обед в четыре, ужин после одиннадцати, и еще несколько часов, уже после того как всю еду убирали, Эрнест продолжал разглагольствовать за обеденным столом до наступления утра. Ей не слишком понравилось, когда Слим Хейворд, в то время лучшая кобыла из целомудренной конюшни Хемингуэя, прислала телеграмму с сообщением, что они с Лорен Бэколл находятся в Гранаде. Эрнест пригласил обеих женщин в «Ла Консулу». Тем летом Бэколл была влюблена в соперника Ордоньеса, Домингина, но это не помешало ей при встрече с Эрнестом пустить в ход все свое обаяние. Позднее Слим писала, что понимала, насколько Мэри не рада появлению этих женщин. И в самом деле, как записывала Мэри, когда они приехали, Слим сделала Эрнесту комплимент: «Дорогой, ты такой стройный и красивый», а Бэколл лишь выдохнула: «Вы даже больше, чем я себе представляла». В последний вечер, когда женщины гостили в Малаге, Мэри подошла к Бэколл, держа перед собой два кулака, и попросила актрису выбрать один кулак. После того, как Бэколл выбрала, Мэри раскрыла ладонь и показала пулю. «Для любой, кто приближается к моему мужчине», – предупредила она. Слим Хейворд, которая в последний раз увидится с Эрнестом в конце лета в Биаррице, писала, что к тому времени его «бросало от депрессии к безумию».

Эрнест, казалось, повсюду привлекал поклонников. Во вторую неделю июля компания (включая Ордоньеса и его свиту, хотя он и не собирался там выступать) направилась в Памплону на фестиваль Сан-Фермин. В Мадриде с Эрнестом связалась молодая и красивая ирландка Валери Данби-Смит и вскоре приехала к нему в отель «Швеция» взять интервью. (Позже Валери выйдет замуж за сына Эрнеста Грегори). Валери получила образование в женском монастыре, мечтала стать писателем и отчаянно искала приключений. Эрнест был немедленно сражен и пригласил ее присоединиться ко всей компании в Памплоне. Когда праздник подошел к концу, Эрнест попросил ее стать его секретарем и ассистентом на оставшуюся часть сезона, и Валери согласилась.

Ордоньес был польщен и очень рад, что Хемингуэй, которого в Испании уважали за беззаветную любовь к корриде и самой стране, привязался к нему. Что до Эрнеста, то этот красивый двадцативосьмилетний матадор казался ему вершиной мастерства. Ордоньес не обнаруживал ни малейшего страха на арене и демонстрировал «совершенную» работу с плащом. Домингену, его великому сопернику, было тридцать четыре, его беспокоила негнущаяся нога, и Эрнест считал, что он свое отслужил. Эрнест пришел к выводу, что Домингин слишком полагается на любимые толпой трюки и не обладает классическим изяществом Ордоньеса.

Тореадоры обычно путешествовали с собственной квадрильей, или окружением – тренерами, женами и/или подругами, врачами и т. п. Но летом 1959 года было трудно понять, следует квадрилья за Антонио или Эрнестом. Хуанито Кинтана, хозяин гостиницы «Памплона», ставший другом Эрнеста более тридцати лет назад (Эрнест вывел его в романе «И восходит солнце» под именем Монтойи), был нанят генеральным фактотумом. Он резервировал для компании номера в гостиницах и помогал с логистикой иным образом. Валери тоже примкнула к группе путешественников, и мужчины шутили о «похищении» двух молодых и симпатичных женщин со Среднего Запада, которых они заметили на празднике и в конце концов взяли с собой на корриду. Молодая белокурая актриса по имени Беверли Бентли, звезда фильма, снимавшегося тем летом в Испании, тоже влилась в компанию; они с Валери быстро подружились.

Как и всегда, когда он оказывался в Памплоне, Эрнест повел компанию к реке Ирати, где они устроили пикник и купались. Он с радостью обнаружил, что река восстановилась после сплава леса (в ранние приезды вода была замусорена сучками и щепками). Бутылки вина охлаждались в реке, а молодые женщины загорали в бикини. Мэри бродила по чудесно прозрачной и восхитительно холодной воде, когда поскользнулась и сломала в двух местах палец ноги. Эрнест сначала о ней заботился, но потом разозился, когда понял, что Мэри придется помогать вернуться к автомобилю. Он предвидел внимание, которое ей будут оказывать в следующие дни – то есть это означало, что она отвлечет внимание от него самого. Валери видела в этом «темную, низкую грань писателя». Перелом заживал медленно, и Мэри была серьезно ограничена в возможности передвигаться тем летом. Не лучшим образом это сказалось и на ее характере.

Но не все было гладко во время пребывания квадрильи в Памплоне. Поскольку фестиваль стал очень популярным (в немалой степени благодаря Эрнесту), то они смогли найти единственное жилье, где мужчинам пришлось спать в одной комнате, напоминавшей общежитие, а женщинам – в другой. По словам Энни Дэвис, один раз ранним утром Эрнест вошел к ним в комнату, обнаженный и с бутылкой в руках, и включил свет. «Я покажу вам, девочки, как устроен настоящий мужчина», – сказал он. Энни так и не рассказала, как женщинам удалось заставить его уйти.

Фестиваль в Памплоне предшествовал знаменательному событию – шестидесятилетию Эрнеста. Билл и Энни Дэвис обрадовались возможности устроить вечеринку в «Ла Консуле». Мэри наняла оркестр, придумала сложнейшее меню и множество развлечений, включая тир, танцы фламенко и фейерверк. На веранде второго этажа поставили длинный узкий стол, на сорок пять человек; его обслуживали пятнадцать слуг. Стол окружили фонарями, а прожекторы направили в сад. Гостями Эрнеста помимо квадрильи были: Бак Лэнхем, Дэвид и Евангелина Брюс (Дэвид был офицером Управления стратегических служб и близко общался с Эрнестом во время войны), два махараджи (один из них пригласит Эрнеста поохотиться на тигра в Индию), Джанфранко Иванчич с женой-кубинкой Кристиной (на новой кремовой «Лянче» Эрнеста) и Питер Бакли с женой, среди прочих. Конечно, был и Ордоньес; на самом деле праздник был устроен не только ради Эрнеста, но в честь тридцатого дня рождения жены Ордоньеса Кармен.

Хозяева купили шесть ящиков розового вина, четыре ящика шампанского и неустановленное количество бутылок виски и джина, запеченный окорок, треску и креветки, пятьдесят фунтов китайской кисло-сладкой индейки (Эрнест и Мэри обожали китайскую кухню) и искусный многоярусный торт. Вечеринка началась в десять и закончилась только после восхода солнца. На рассвете у бассейна подавали коктейли «Кровавая Мэри». Развлечения оказались опасными. Искры фейерверка подожгли листья высокой пальмы, пришлось вызывать бригаду пожарной охраны. Хуже того, Эрнесту взбрело в голову – а может быть, эта идея возникла у одного из его безответственных приятелей – что пневматическое оружие в тире нужно заменить винтовкой 22-го калибра. Он выбил выстрелом зажженную сигарету[104] из губ Ордоньеса.

Бак Лэнхем не мог не заметить резких перепадов настроения у своего друга. Как-то вечером он решил прихвастнуть перед Эрнестом записанной историей 22-го пехотного полка. Эрнест был подавлен и вышел из комнаты в слезах. В другой раз Бак пришел на ужин в отель «Мирамар» к восьми, и когда проходил позади сиденья Эрнеста, то слегка коснулся его, задев голову. Эрнест рассвирепел и громко объявил, что никто не смеет касаться его головы. Потом, примирившись с Баком, он объяснил, что зачес, которым он в те дни прикрывал лысину, причесывая волосы от затылка вперед, упал ему на лоб. Потому нельзя было тревожить его волосы. Эрнест застенчиво сказал, что пойдет и подстрижется коротко, как его друг, но Бак отговорил его. Несмотря на то что они с Эрнестом все уладили, у Бака осталось неприятное чувство.

Еще более странное поведение[105] спровоцировала телеграмма, которую Эрнест получил от кинопродюсера Дэвида О. Селзника с сообщением, что тот находится в Испании на кинофестивале. Эрнест был в ярости. Селзник недавно телеграфировал, что снимает новый фильм «Прощай, оружие!» со своей женой Дженнифер Джонс в роли Кэтрин Баркли и Роком Хадсоном в роли Фредерика Генри. Селзник предложил заплатить Эрнесту 50 000 долларов с прибыли, чего ему не стоило делать: когда тридцать лет назад Эрнест продавал права на фильм, он отказался от прав на все ремейки. Предложение Селзника лишь усугубило страдания Эрнеста из-за сделанной тогда ошибки. Эрнест убедил Хотча, будто написал в ответ грубую телеграмму. Валери заметила, что Эрнест часто расхаживал по дому с раскрытым перочинным ножом и угрожал кастрировать Селзника, если тот появится в Памплоне. Однако как раз в это время в Памплоне появилась Лорен Бэколл, и его навязчивая идея исчезла.

Компания направилась вереницей в Валенсию. В «Лянче», которую вел Билл Дэвис, Валери сидела на переднем сиденье между ним и Эрнестом, а Бак и Хотч – на заднем. Они договорились, что на обеде Валери будет сидеть слева от Эрнеста, а Ордоньес – справа от него. Валери и Беверли Бентли иногда теряли терпение, их «раздражали непрерывные похвалы в адрес Антонио и бесконечные пирушки, где требовалось наше постоянное присутствие и внимание».

На пятый день корриды в Валенсии Ордоньес и Домингин наконец встретились mano a mano [исп. один на один. – Прим. пер.]. Домингин еще не оправился полностью после травмы, и нога беспокоила его несколько дней. Эрнест говорил о ветрах как еще одном факторе того опасного лета, и действительно, во время faena [исп. выход на арену. – Прим. пер.] ветер подбросил в воздух мулету, и рог быка вонзился Домингину в пах. Квадрилья проявила силу духа и продолжала работать в Аликанте, Мурсии и Гранаде. Мэри вернулась в «Ла Консулу» с Энни в ее «Фольксвагене». Из-за больного пальца на ноге ей еще было трудно передвигаться, и она заметила, что Эрнест пил водку и вино в огромных количествах. Но было и еще кое-что, как она писала:

Что-то изменилось[106] в нем, или во мне, или в нас обоих. Он спал в среднем три или четыре часа в сутки… Меня все больше отталкивали эти грязные столы, кислый запах пролитого вина, глупая болтовня с незнакомцами и бесконечно повторявшиеся афоризмы Эрнеста, я не могла выносить четыре часа этого перед полуночным ужином.

Без сомнений, присутствие Валери тоже огорчало ее – она опасалась возможного увлечения Эрнеста, повторения безумной влюбленности в Адриану Иванчич. Валери позднее рассказывала, что Эрнест разговаривал с ней об их совместном будущем, о том, что брак с Мэри окончен, он предполагал, что они с Валери поженятся и родят дочь, о которой он так долго мечтал. Валери запротестовала. «Я не могла и не приняла всерьез все, что он сказал, – написала она позже. – Это была всего лишь еще одна игра, похожая на многие другие игры, в которые он любил играть – тайные общества, прозвища, воображаемое нападение на врагов и прочее из ребяческой выдуманной жизни, которая была в целом очаровательной, безвредной и интересной, но которую нельзя было путать с реальностью».

Где-то в мае или июне Уилл Лэнг из парижского бюро «Лайф» приехал в Испанию, прослышав, что Эрнест следует за корридой ради создания дополнительных глав, или постскриптума, к «Смерти после полудня». Он выпросил у Эрнеста разрешение опубликовать в «Лайф» все, что он написал.

Итак, Эрнест продолжил набрасывать заметки, а тореадоры продолжали попадать к быкам на рога. После захватывающего mano a mano в Малаге Домингин поехал в Бильбао, и там бык ранил его так сильно, что ему пришлось пропустить остальную часть сезона. Антонио был госпитализирован с травмой стопы во время боя в Даксе, у самой французской границы. На обратном пути в Мадрид на «Лянче» (они называли ее «Ла Барата», т. е. «Дешевая», потому что машина была очень дорогой) Билл Дэвис заснул за рулем, и автомобиль съехал с дороги. Рядом с ним сидели Эрнест и Валери. Никто не пострадал, но этот несчастный случай отмечал начало конца того опасного лета. Эрнест и Билл проследовали за корридой в Куэнку, Мурсию, Аликанте и Ронду. Узнав, что Антонио запретили выступать в течение месяца из-за нарушения правил, они прервали поездку и провели два дня в Мадриде, а затем вернулись в Малагу.

К середине сентября Мэри, которая продолжала страдать из-за сломанного пальца, устала от корриды и от мужа. Пока Эрнест, Билл и Валери следовали за выступлениями тореадоров, Мэри села на поезд до Парижа с Энни, планируя воссоединиться с Эрнестом и Биллом в «Ритце» на пару дней. Потом она собиралась улететь домой. Словно бы ей было мало хлопот, Эрнест пригласил Антонио и Кармен приехать в «Финку» и затем отвезти Хемингуэев на машине в Айдахо, где они могли бы поохотиться. Поскольку Эрнест и Мэри еще успели переехать в дом Топпинга в Кетчуме, Мэри, понятно, была обеспокоена приглашением гостей. Дом был обставлен, но мебель была не в ее вкусе, и она понятия не имела, насколько это было приемлемо.

Приглашение Ордоньесу подразумевало, что Эрнест не хотел расставаться с корридой. И все же, когда Эрнест и Мэри разлучались тем летом, и особенно после того, как они расстались в середине сентября, Эрнест писал ей почти ежедневно. В середине августа он жаловался на дорогу, напряжение и график работы, сказал, что пьет только вино. Его потребность в Мэри становилась ощутимой. Как будто бы он поразмыслил, сможет ли управляться со своей жизнью без нее, и увидел, что это невозможно. Эрнест путешествовал по югу Франции с Валери и Дэвисами, но точно так же, как Адриана не оживила его фантазии об аристократической жизни в Венеции, так и Валери не помогла ему воссоздать прошлое в Эг-Морте (где он провел медовый месяц с Полин), в Ле-Гро-дю-Руа (где происходило действие «Райского сада») или Арле (где он обнаружил бордель Ван Гога).

Когда в начале октября Эрнест и Мэри, Дэвисы и Валери встретились в «Ритце», прежняя сказка как будто вернулась ненадолго. Эрнест провел друзей с экскурсией по своим любимым местам; он проверял адреса и вспоминал дела минувших дней для своих парижских зарисовок. Как он проделывал это прежде с Джиджи Виртель, Эрнест показал себя вновь великодушным патриархом: он забрал свои французские гонорары и разделил деньги на пять пачек, которые он потом распределил между Мэри, Биллом, Энни и Валери. Это деньги на ставки, сказал он им, и, откупорив бутылку шампанского, взял всех с собой на скачки в Отей.

После того, как 4 октября они проводили Мэри, компания вернулась в Малагу. Десятого числа Эрнест начал писать текст о корриде. Но через три дня пришло письмо от Мэри, в котором она оценивала сопутствующие потери их семьи за это лето – об этом письме Эрнест сам ее попросил. Мэри вернулась на Кубу и обнаружила в «Финке» беспорядок: после урагана Джудит крыша протекала, а в помпе плавательного бассейна поселилось семейство крыс. Необходимость наводить порядок в доме заставляло ее чувствовать себя ломовой лошадью, как будто бы она больше ничем не должна была заниматься, только обслуживать Эрнеста Хемингуэя и его резиденции. Она написала ему о том, как невыносимо он себя вел за прошедшие пять месяцев; она завладела его вниманием и позволила себе выругаться. Эрнест сразу же отправил ей телеграмму, в которой поблагодарил за работу, проведенную в «Финке», и сообщил, что не согласен с ее выводами насчет этого лета. Он сказал, что по-прежнему любит ее. Сознательно или нет, но Эрнест женился на Мэри в том числе потому, что знал: равно или поздно наступит день, когда ему потребуется опекун. Вероятно, он понял, что такой день наступил.

Вслед за телеграммой Эрнест отправил еще письма – 13, 14 и 15 октября. Он был само раскаяние, но ему хотелось, чтобы Мэри обратила внимание на его страдания. Письма Эрнеста за этот период напоминают те, что он писал Полин во время стодневной разлуки, когда единственной темой его посланий было то, насколько сильно он расстроен. Эрнест сказал Мэри, что всегда получал письма «дорогой Джон!» в тяжелые времена; [ «дорогой Джон!» – письмо, в котором девушка сообщает мужчине, что полюбила другого, или жена пишет солдату с требованием развода. – Прим. пер.] у Мэри, может, уйма хлопот в «Финке», но и ему нужно разобраться с финансами и найти деньги для налогов, «так что у других людей тоже есть трудности», писал он ей, подчеркивая свои слова. Он не хотел выяснять отношения в письмах, говорил Эрнест, и спрашивал, что привезти ей из Парижа. Голова его не в лучшем состоянии, писал он. У него ужасная боль в шее, и каждое утро он просыпается очень подавленным, «в дьявольски мрачном настроении», и все же заставляет себя писать каждый день. К тому моменту Мэри поняла, чего она хочет: ей нужна квартира в Нью-Йорке, где она могла бы пожить для себя, написала она.

Эрнест признался Хотчнеру, который теперь стал его ближайшим доверенным лицом, что отношения с Мэри беспокоят его. Он признавал, что пренебрегал ею и чувствует себя виноватым. «И, знаешь, у нее такой зуб на меня. Я здорово повеселился… что ж, не все вертится вокруг нее», – заметил он, слагая с себя часть вины. Однако проводив ее в Штаты, Эрнест действительно начал беспокоиться, и эта озабоченность часто будет прорываться в его разговорах. Он купил ей бриллиантовую брошь в «Картье», надеясь тем сгладить разногласия между ними, и не раз спрашивал Хотча и Валери, как они считают, расположит ли это ее к нему. Кажется, он наконец понял, что его просьба развлекать Ордоньесов в Гаване и затем в новом доме в Кетчуме доставит ей много хлопот. И пусть это показалось бы пустяковой уступкой, Эрнест, похоже, понял чувства Мэри, чей труд он принимал как само собой разумеющееся.

И в то же время ему хотелось сохранить отношения с Валери. Несмотря на то как позже она написала, что тем летом в Испании они едва касались друг друга, не считая нескольких медвежьих объятий, он старался ходить с ней под руку; Эрнест продолжал терзаться муками, которые, по его мнению, были любовью. В один из последних вечеров во Франции, когда Мэри уже улетела домой, Эрнест попросил Валери приехать на Кубу в январе и пожить с ними в «Финке». Он сказал, что не сможет хорошо работать без нее, что нуждается в ее присутствии в эмоциональном смысле. Валери, не ожидавшая такого поворота событий, сказала, что ей придется об этом подумать. Эрнест продолжал говорить, как записывала Валери: «Жизнь без меня… есть nada» [исп. ничто. – Прим. пер.]. Он угрожал покончить с собой, если она не приедет. «Первой моей реакцией был гнев», – написала Валери. Он слишком часто говорил о самоубийстве своего отца как о малодушном поступке (он верил в это, хотя и не всегда признавался). Она понимала, что Эрнест ее тонко шантажирует. Валери, необыкновенно добросердечная и находчивая молодая женщина, отнеслась к событиям того лета и своей дружбе с Эрнестом как отличному приключению и очень привязалась к нему за это время. «Путешествие с Эрнестом не могло надоесть, – писала она. – Он был человеком крайностей». Она видела его темную сторону: депрессии, гнев, огромный эгоизм. Но когда Эрнест наслаждался жизнью, то «наслаждался ею в полной мере, и у него был дар делиться своей радостью и энтузиазмом с окружающими… У него был самый пытливый ум из всех, кого я встречала». Несмотря на его безрассудное увлечение, когда Эрнест сказал, что она нужна ему на Кубе, Валери ощутила, что на самом деле романтическая любовь во всем этом играет совсем небольшую роль. Он буквально не мог жить без нее, но она нужна была ему как ассистент и секретарь, как компаньонка, как человек, который мог удовлетворить его нарциссические потребности, не обременяя его супружеством. И пожалуй, самое главное – она нужна была ему как человек, с которым он мог бы фантазировать о будущем, в те моменты, когда перед собой он видел только черноту.

Работа над текстом о корриде продвигалась не очень хорошо, хотя фотограф «Лайф» Ларри Берроуз сделал несколько впечатляющих снимков и не лез к Эрнесту, как одобрительно заметил тот Хотчнеру. Однако действительно существуют признаки, что Эрнесту трудно было излагать слова на бумаге. Валери в мемуарах написала, что от нее требовалось не только быть «читателем-критиком». Она должна была уметь «писать понятным языком, уметь слушать и обсуждать, запоминать и делать необходимые заметки». Когда Хотчнер прилетел в США, то оставил «коробку дьявола» у Эрнеста. Этим аппаратом на самом деле был портативный магнитофон «Могавк», Эрнест и Хотч часто говорили о том, что Эрнест «запишет на «Могавк» речь, которую потом можно будет расшифровывать. Хотчнер работал над телевизионной постановкой «Убийц», и когда ему требовались новые тексты от Эрнеста, он просил его «наговорить на ленту «Могавка». Эрнест по-прежнему чувствовал себя неуютно в компании аппарата, но он схватился за эту возможность, чтобы начать сочинять – настолько ему было трудно писать. Эрнест уже давно привык диктовать письма и потому считал, что «коробка» поможет ему писать тексты для Хотчнера, который в дальнейшем поможет ему выразить все, что он хотел сказать. К сожалению, Эрнест оставил аппарат в Малаге. «Если бы ящик был здесь, – писал он Хотчу, – я бы просто наговорил в него, отправил тебе пленки, и ты бы использовал их или нет».

Прозвище Билла Дэвиса «el Negro» [исп. черный. – Прим. пер.] стало дежурной шуткой среди квадрильи Хемингуэя-Ордоньеса. Никто не знал, откуда взялось это имя, хотя кое-кто считал, что Билла прозвали так из-за больших губ. Впрочем, судя по замечанию Ордоньеса, можно предполагать другой источник. Hacer el negro на испанском языке означает «выполнять работу литературного негра». Ордоньес шутил: «Эрнесто не может писать… Билл – его negro. Он рассказывает Биллу истории в путешествиях или когда они едут в город, и потом негр записывает их. Теперь я знаю этот трюк» («Скрибнерс» исключит это слово из текста опубликованной в 1985 году книги «Опасное лето»). И хотя маловероятно, чтобы самые близкие к Эрнесту люди действительно писали за него, неизбежно создается впечатление, что они беспокоились о его способности писать в то время и что ощущали его собственное беспокойство. Писать – больше не было естественной способностью.

Эти опасения и сомнения оказались убийственно верными. Эрнест вернулся из Европы на «Либерте» и прибыл в Нью-Йорк 1 ноября. Через несколько дней вместе с Ордоньесами он вылетел в Гавану. Мэри встретила их в «Финке», но вскоре уехала в Чикаго вместе с горничной-ямайкой Лолой, купить предметы домашнего обихода и интерьера, а затем отправилась в Кетчум. Эрнест и Ордоньесы, вместе с Роберто Эррерой, меняясь за рулем, отправились в дорогу из Ки-Уэста в Айдахо в новом микроавтобусе, который предоставил им «Бьюик» (в обмен на разрешение сделать рекламные фотографии и получить положительный отзыв – все устроил Хотчнер). Хотчнеру Эрнест сказал, что поездка прошла не очень хорошо (подробностей мы не знаем) и что его гости чувствовали себя в Кетчуме не так непринужденно, как на испаноязычной Кубе. Еще до того, как они смогли выбраться на один день поохотиться на уток, Антонио позвонила сестра из Мексики, и он объявил, что чрезвычайные семейные обстоятельства вынуждают его и Кармен немедленно уехать. Можно предположить, какое облегчение испытала Мэри, но Эрнест пал духом.

Эрнест передал рукопись парижских зарисовок Чарльзу Скрибнеру-младшему, когда был в Нью-Йорке проездом. В Кетчуме он написал еще несколько страниц, но понял, что не способен взяться за рукопись «Райского сада», как он надеялся. Осень выдалась не очень хорошей; по какой-то причине старые товарищи Эрнеста не смогли выйти вместе с ним на охоту, и он стрелял с ними по тарелочкам на стоянке рядом с домом около часа в обеденное время. В начале охоты на уток Мэри неудачно упала на замерзшую землю, она умудрилась поднять ружье над головой, но разбила локоть. Рука требовала небольшой хирургической операции; однако потом, поскольку восстановление пошло не так, руку пришлось снова сломать и заново зафиксировать. Эрнест проявил немилосердие; по дороге в больницу в машине он ругал Мэри за то, что она жалуется на боль, и говорил, что его солдаты так не поступали. Выздоровление оказалось долгим и трудным, и Эрнест с неохотой помогал ей.

Хуже всего, что Эрнест становился параноиком, настолько, что перестал следить за своими словами, как раньше, и открыто делился страхами. В начале января, когда они шли к Арнольдсам на ужин, Эрнест заметил, что в местном банке горят огни и пришел к выводу, что ФБР проверяет их с Мэри счета. Финансы стали его непрестанной заботой. Арнольдсы обратили внимание на его необычное поведение, особенно на те случаи, когда Эрнест проявлял чрезмерный, даже для него, гнев. Как-то раз они были в баре местного ресторана «Кристиана», и один постоянный посетитель отпустил комментарий насчет его бороды. Эрнест ответил с таким бешенством, что весь зал замолчал; Паппи Арнольду едва удалось предотвратить драку. Хуже того, в тот вечер Эрнест не мог выбросить этот случай из головы, снова и снова вспоминая о нем, с той же яростью. Несмотря на то что Паппи не углублялся в подробности, Арнольдсы не раз наблюдали такое поведение, которое можно было бы охарактеризовать как клинически психопатическое. Рассказывая об инциденте в «Кристиане», Паппи писал: «Мы кое-что знали о признаках галлюцинаторного бреда, небольших выдумках о том и об этом, и о преувеличениях, и о слишком серьезной критике». Душевнобольных людей бывает трудно выносить, и редко когда близкие знают, что нужно делать, они часто надеются, что кто-то другой справится с проблемой или что это временно. «Вы говорите себе, – писал Паппи, – что это не может продолжаться слишком долго, пока не возникает напряженность».

После праздников Хемингуэи вернулись на Кубу. Вспоминая о тех днях, Паппи понял, что кое-какие слова, которые Эрнест сказал перед отъездом, показались ему тревожными. Эрнест признался, что теперь, когда он привык к дому в Кетчуме, он ему понравился, и добавил: «Но я купил его на черный день для мисс Мэри».

* * *

Эрнест оставил краткое описание событий, которые привели его к полному разрушению здоровья. Все началось летом 1959 года и закончилось его самоубийством в 1961 году. «Мэри чудесно заботилась обо мне на протяжении долгого и трудного времени, она очень старалась, и, много времени посвящая упражнениям, я снова стал здоровым и крепким». Действительно, той зимой в «Финке» было тише, чем обычно, как рассказывала Мэри позже. После того, как власть на Кубе перешла к новому правительству, к которому Вашингтон проявлял все более недружелюбное отношение, друзья и родственники Хемингуэя перестали навещать его. По словам Мэри, Эрнест не заводил разговора о том, что Валери приедет к ним, до конца января. Мэри с готовностью согласилась, потому что Эрнест отчаянно нуждался в помощи с книгой о корриде, в которой теперь было намного больше десяти тысяч слов, как того и хотел «Лайф». Она надеялась и на то, что присутствие Валери подбодрит Эрнеста. Как и Валери, Мэри понимала потребности Эрнеста. И хотя она планировала начать новую жизнь, для себя, на ближайшие месяцы «я отложила эту идею, – писала она позже, – казалось, у него появилось столько серьезных проблем, что я не могла прибавить к ним еще одну». Кроме того, «он снова стал обращаться ко мне «моя дорогая Котофейка».

Валери приехала 27 января и поселилась в домике для гостей. Куба пленила ее, и она сразу же поддалась очарованию «Финки» – хотя и отметила «слегка гнилой запах плесени, влажности и усталости» – и легко приспособилась к ежедневному ритму домашнего хозяйства. По утрам Эрнест работал, а днем отправлялся плавать. Валери приходила к нему поздним утром или после полудня и писала под диктовку письма, большинство которых она отсылала написанными своим почерком, хотя деловые письма она печатала. Эрнест будет часто заводить разговор о рукописи о корриде и иногда спрашивать ее, не помнит ли она подробности боев, которые ускользали из его памяти. Мэри постепенно прониклась к девушке теплыми чувствами, и они обычно вместе ходили на рынки Гаваны. Мэри нравилось придумывать для Валери легкие тропические наряды с красочным узором.

Перед обедом все выпивали по два бокала, и за столом с ними почти всегда восседал гость, обычно кубинец. В разные дни регулярно приходили посетители: например, доктор Хосе Луис Эррера и его брат Роберто приезжали по понедельникам. Врач мерил Эрнесту давление и проверял общее физическое состояние; кроме того, он на полчаса ставил электрический вибратор на локоть Мэри, который до сих пор еще не зажил. Если гостей не было, после обеда Валери и Эрнест уходили в деревню и пили ром с содовой и свежим лаймом в уличном кафе. После этого они возвращались домой пешком, поднимались на вершину холма и смотрели на ночную Гавану. Эрнест, бывало, клал руку на плечо Валери (иногда они касались друг друга, когда Эрнест клал свои босые ноги на ее за обеденным столом).

Валери вспоминает первые месяцы на Кубе как относительно беззаботные; по-видимому, Эрнесту удалось загнать демонов, показавшихся на поверхности в Кетчуме той зимой, в угол. Гольфстрим, казалось, был обезрыблен, но Эрнест все равно выходил в море на «Пилар», обычно в среду днем и в субботу. Валери сопровождала его чаще, чем Мэри, которая до сих пор страдала от боли в локте. Была и пара приятных гостей: так, однажды к ним приехал Герберт Мэттьюз, репортер «Нью-Йорк таймс», с которым Эрнест познакомился во время гражданской войны в Испании. Позже Мэттьюз виделся с Эрнестом, когда приезжал на Кубу делать репортажи о кубинской политике в 1952 году. Крупнейшей журналистской удачей Мэттьюза стала встреча и последующее интервью с Кастро в Сьерра-Маэстре в 1957 году, после того как Батиста объявил его погибшим. Сейчас он был одним из немногих американских журналистов на Кубе, который рассказывал о революции и последовавших за ней событиях из самого эпицентра; Мэттьюз вскоре попал под жесткий огонь критики из-за своих, как считалось, прокастровских взглядов. Эрнест был одним из самых стойких защитников Мэттьюза – заметное исключение в манере общаться со старыми друзьями. Мэттьюз напоминал Эрнесту о более простых временах, и они подолгу обсуждали ситуацию на Кубе. Другим гостем был поклонник Хемингуэя из российской делегации на Кубе, что тоже не могло не напоминать об изменившейся атмосфере для живущих там американцев.

Смена режима на Кубе, несомненно, стала причиной многих волнений в «Финке». Американский посол Фил Бонсол был хорошим другом Хемингуэя. Он постоянно приходил к ним ужинать (его днем был четверг) и рассказывал Эрнесту и Мэри об опасной напряженности в дипломатических отношениях США и Кубы. Несмотря на то что после революции США официально признали новое правительство, с тех пор отношения с островом ухудшились, особенно после того, как Кастро начал национализацию американских компаний. Валери, благодаря которой мы теперь знаем об общении Эрнеста с Бонсолом в тот период, писала, что вскоре после того как она приехала (в январе), посол посоветовал Эрнесту всерьез подумать об отъезде. Правительство США хотело, чтобы он уехал, считая, что отъезд Эрнеста будет иметь большое символическое значение и даст сигнал кубинским властям, что американское правительство не одобряет Кастро. По крайней мере, Эрнест должен хотя бы выступить против нового режима, заявил Бонсол. Эрнест не хотел ничего этого делать. У него было много возражений: и пожалуй, наиболее весомым было то, что он любил кубинский народ и еще любил свой дом и не хотел покидать его. Он писатель, и политика его не интересует, говорил он.

Во время последнего визита Бонсол сообщил Эрнесту, что его отзывают; разрыв дипломатических отношений между США и Кубой становился неизбежным. И потому стало еще важнее, чтобы Эрнест сделал то, что Бонсол советовал ему ранее. И все же Эрнест остался. Однажды он встретился с Кастро, в мае, когда был на рыбалке. Турнир по ловле марлина имени Хемингуэя стал проводиться на Кубе ежегодно и пользовался популярностью у туристов. Кастро тоже присоединился к двухдневным состязаниям. Он рыбачил с лодки, которая ранее принадлежала эвакуировавшимся американцам. Когда в конце состязаний рыбу взвесили, улов Кастро оказался самым увесистым. По всей видимости, это была справедливая и честная победа. Поскольку конкурс носил имя Эрнеста, он и вручил серебряный трофей победителю, без сомнений, к большому замешательству выдающихся мастеров кубинской политики в Вашингтоне. Эрнест тяжело переносил нарастающее напряжение отношений между странами. Однажды Питер Виртель спросил Эрнеста, куда он уедет, если ему придется покинуть Кубу. Эрнест ответил, что, наверное, выведет «Пилар» в море, на глубину восемьсот морских саженей, и спрыгнет с кормы.

Той зимой и весной он одержимо работал над статьей для «Лайф», и она все росла и росла. Журнал просил десять тысяч слов. В марте Эрнест написал уже тридцать тысяч и попросил Хотчнера передать «Лайф», что новый срок сдачи он переносит на 7 апреля. К тому времени Эрнест написал 63 000 слов и продолжал писать. Он был погребен под материалом и не мог увидеть леса за деревьями. Первая книга Хемингуэя о корриде была обаятельной и доступной непосвященным. Для aficionado, с другой стороны, она была настоящей библией – прекрасное изложение безупречно упорядоченного материала о невероятно опасном спорте. Но со статьей для «Лайф» (которую к марту, как он извещал «Скрибнерс», можно было издать в виде книги, какой и была его первоначальная идея насчет обновленной «Смерти после полудня» с дополнительными главами) он увяз и продолжал плести нечто громоздкое и многословное. Эрнест, неспособный упорядочить материал (или свои мысли), описал почти все поединки в мельчайших подробностях.

К июню он стал умолять Хотча приехать и помочь ему; уже задолго до этого его друг понимал, что помощь Эрнесту необходима, но был занят с телевизионными постановками по произведениям Хемингуэя, которые оставались единственным прибыльным и функционирующим предприятием. Объем рукописи составлял уже 110 000 слов; «Лайф» согласился, хотя едва ли с большой радостью, растянуть статью на три выпуска. Хотч приехал на Кубу 27 июня. В первый же день он описывал Эрнеста за обедом:

Он съел очень мало, а бокал вина наполовину заполнил водой. Он часто закрывал глаза и прижимал к ним пальцы. Борода не подстригалась месяцами; передняя часть головы облысела, но он успешно прикрывал ее, зачесывая ко лбу длинные волосы с затылка, отчего казался похожим на римского императора… Он похудел. Грудь и плечи уже не выступали вперед, а верхняя часть рук была тонкой и бесформенной, как будто его огромные бицепсы срезал какой-то неумелый резчик.

Хуже всего было душевное состояние Эрнеста. Он сказал Хотчнеру, что будто живет в ночном кошмаре Кафки.

Он был совершенно неспособен сократить шестисотстраничную рукопись. Когда Хотч предложил исключить некоторые части, Эрнест не согласился. Каждая деталь, говорил он, важна. Несколько раз они брались за рукопись, причем Эрнест постоянно жаловался, что глаза его ничего не видят. Когда рукопись наконец была готова, в ней оставалось 54 000 слов, и Хотч и Эрнест разрешили редакторам «Лайф» подумать, что еще можно выбросить. Хотчнер привез рукопись с собой в Нью-Йорк и отправился на переговоры по новой сделке, поскольку относительно короткая статья, о которой он первоначально договаривался, теперь состояла из трех частей. Хотчнер вытребовал у «Лайф» согласие заплатить Эрнесту 90 000 долларов и еще 10 000 долларов – за право опубликовать статью в испанском издании «Лайф».

Журнал планировал публиковать материал с сентября. И все же Эрнест решил, что ему нужно немедленно вернуться в Испанию, чтобы сделать заметки о боях, проходивших летом 1960 года. Ордоньес и Домингин выступали вместе (хотя и не mano a mano), и Эрнест чувствовал, что должен быть там и поддержать своего друга, а также внести в рукопись необходимые дополнения и исправления.

Тем временем Хотчнер нашел удобную небольшую квартиру для Мэри и Эрнеста на 62-й Уан-Ист-стрит. Мэри больше не строила планы жить в городе самостоятельно, однако идея нью-йоркского плацдарма представлялась неплохой на тот случай, если б им пришлось покинуть «Финку». Одной заботой стало меньше, когда Эрнест и Мэри решили откликнуться на давнюю просьбу Музея современного искусства передать ему на время картину Миро «Ферма», которая была у Эрнеста. После того, как договоренность с музеем была достигнута, Мэри тут же отправила картину. Хемингуэям было бы сложно забрать с собой картину с Кубы, однако благодаря запросу музея Миро удалось покинуть страну. Картина была самым ценным имуществом Хемингуэев, и действия их показывали, что они собираются оставить Кубу навсегда.

Мэри и Валери приехали с Эрнестом в Нью-Йорк в первую неделю августа. Они планировали прожить в новой квартире неделю и посадить Эрнеста на самолет в Мадрид 5 августа. Все это время он провел в обсуждениях с Чарльзом Скрибнером-младшим. Они решали, что следует издавать первым: парижские зарисовки или книгу о корриде, которая теперь называлась «Опасное лето». Скрибнер позднее рассказывал, что Эрнест «мучился» над выбором, неоднократно принимал решение и затем полностью менял его. Редактору нравились парижские зарисовки, но он признавал, что «Опасное лето» следовало издать как можно скорее. Решение пришлось отложить. Эрнест опасался, в чем он не раз признавался Хотчу, что книга слишком пристрастна по отношению к Ордоньесу и не совсем справедлива к Домингину.

Эрнест не привык к авиаперелетам. В Малагу он прибыл растерянным из-за смены часовых поясов. Сейчас он принимал широкий спектр лекарств[107]: серпазил, он же резерпин (от расстройства психики и/или кровяного давления), виколь (липотропное средство для печени), экванил (транквилизатор) и дориден (успокоительное). Это сочетание лекарств, похоже, не ослабило психическую дезорганизацию. Эрнест писал или телеграфировал Мэри почти ежедневно, жалуясь на «больную голову». Он совершил ошибку, приехав сюда, говорил он, и в уме у него постоянно крутилась мысль, что нужно сесть на следующий же самолет домой. Он с оптимизмом уверял себя (и Мэри), что, бывало, чувствовал себя плохо и раньше, но всегда возвращался из этого состояния в «прекрасную эпоху» (один из его любимых терминов). Действительно, за чернейшей депрессией всегда следовала очень продуктивная и счастливая маниакальная фаза; он полагал, что схема будет повторяться. «Никогда еще не чувствовал такого омертвения в голове за всю жизнь», – писал Эрнест Хотчнеру. Но надеялся, что выйдет из этого состояния.

Свое внимание – каким бы расфокусированным оно ни было – он делил между заметками о нынешних поединках и поддержкой Ордоньеса, особенно после того, как матадор перенес черепно-мозговую травму, а у Кармен случился выкидыш. Когда вышла статья в «Лайф», Эрнест встревожился – его расстроили сопровождавшие ее иллюстрации. «Лайф», как он с ужасом убедился уже после первого выпуска журнала, взял не те снимки. Эрнест тщательно отбирал фотографии, которые показывали тореадоров в лучшем виде, а журнал опубликовал те, на которых их движения казались неуклюжими. Эрнест опасался, что эти фотографии серьезно повредят репутации «честного парня» и сделают его «посмешищем» в сообществе знатоков и любителей корриды, чье хорошее мнение много значило для него. И если испанские читатели могли не увидеть статью в американском «Лайф», то вскоре она должна была выйти в испанском издании. (Что касалось фотографии Эрнеста на обложке, сопровождавшей первую часть статьи, то она, без сомнений, показалась бы на посторонний взгляд классическим изображением «Папы», хотя сам Эрнест, возможно, видел старика, седого и с несколько маниакальной ухмылкой).

Дела ухудшались. Эрнест опасался, что все идет к полному краху, физическому и нервному. Вскоре стало ясно, что он прав. Бывало, он не мог заснуть; в какой-то момент он не спал сорок четыре часа. Глаза болели (хотя нью-йоркский доктор объявил их здоровыми). Хуже того, по ночам он видел плохие сны – сказал он Мэри – да и днем тоже. Мэри решила, что было бы неплохо, если бы Валери помогла ему с работой и поддержала эмоционально, и Валери, которая в то время отдыхала в Париже, 30 августа вылетела в Мадрид. Эрнест проводил ее до номера; он показался ей «неуверенным и неловким, посматривал через плечо, когда мы проходили по фойе и заходили в лифт, на всякий случай, если кто-нибудь подслушивает наш разговор, – писала она. – Тоска стала его неизменной спутницей». Приехал и Хотчнер, поработать с Эрнестом над рассказами о Нике Адамсе. Он тоже ощутил страдания Эрнеста – настоящее испытание для окружающих. Когда Хотчнер вошел в номер Эрнеста в гостинице «Швеция», он почувствовал: «В комнате, как черный креп, повисла тревога».

Целый месяц Билл Дэвис возил по дорогам Испании за рулем отремонтированной «Ла Бараты», вслед за тореадорами, Валери и «угрюмого», молчаливого Эрнеста. Потом Эрнесту пришло в голову, что Билл хочет убить его в автокатастрофе. Валери пыталась его убедить, что он ошибается, но Эрнест упорствовал в своем заблуждении весь остаток времени, которое они провели в Испании. К тому дню, когда они вернулись в «Ла Консулу», он уже настолько уверился, что в мире корриды его презирают, что не стал ни с кем видеться. Он либо молчал, либо все время говорил о фотографиях в «Лайф» и предвзятости статей. Он попросил Валери посидеть у его постели ночью, пока он не заснет. Он постоянно говорил о самоубийстве, но, сказал он ей, ему нужно быть уверенным в ее будущем. Он стал одержим мыслями о ее статусе в Отделе иммиграции: Хемингуэи узнали, что временная виза Валери истекла, хотя это и было несущественно. Эрнест забеспокоился о том, что в начале 1960-х она работала у него на Кубе без разрешения на работу – как он должен был платить ей: и в смысле соблюдения формальностей, и в смысле уплаты налогов? (В основном его навязчивые идеи и иллюзии вращались вокруг налогов и других финансовых вопросов.)

Все, включая Эрнеста, надеялись, что приезд Хотчнера поможет ему. Но Эрнест все продолжал говорить о фотографиях в «Лайф» и о том, что подумают об этом Ордоньес и Домингин. Дэвисы сказали Хотчнеру, что он начал жаловаться на почки и почти все время молчал. Он пил только вино, но даже по-настоящему хорошее вино казалось ему плохим, хотя, как написал он Мэри, «оно бодрит меня[108], и без него я ужасно нервничаю». Эрнесту казалось, что он отравлен, и задавался вопросом, не доведут ли лекарства, в сочетании с усталостью, до токсического уровня, и потому исключил некоторые препараты. В зависимости от того, какие таблетки он перестал пить, это могло сказаться на его состоянии хорошо или плохо.

Когда пришло время лететь домой, Дэвисы, Хотчнер и Валери столкнулись еще с одной трудностью. Эрнест беспокоился, что ему запретят сесть на самолет, потому что его багаж слишком много весит, даже при том, что после звонков в авиакомпанию стало ясно, что вес багажа Эрнеста не превышает норму и что в конечном счете обычное дело, если пассажир доплачивал за любое превышение веса при регистрации. Эрнест не успокоился, пока Билл не съездил в аэропорт и не привез подписанное письмо от авиакомпании с подтверждением, что Эрнесту не запретят посадку на самолет. Он забронировал билет на рейс под именем Билла, чтобы сбить с толку прессу, и поделился с Валери надеждой, что самолет рухнет, так что все будет кончено. Хотчнер заверил Эрнеста, что с ним все будет в порядке, как только он доберется до Кетчума и снова «подышит хорошим горным воздухом». Но никто уже в это не верил.

Глава 32

Все кончилось плохо. Второго июля 1961 года, между 7.00 и 7.30 утра, Эрнест проснулся в своем доме в Кетчуме, встал и надел поверх синей пижамы блестящий красный халат, который Мэри выписала для него из Италии и который она называла «императорской мантией». Он взял на подоконнике за кухонной раковиной ключ[109], спустился вниз и отпер кладовую, где лежало оружие. Он взял двуствольное ружье «Босс», вставил в него два патрона и поднялся с ним наверх, ко входу в дом. Там он закрепил приклад на полу, наклонился, приставил лоб к стволу и нажал на курок.

* * *

К тому моменту, когда Эрнест покончил с собой, это казалось неизбежным. C того дня, как он вернулся в Нью-Йорк после кошмарной поездки в Испанию, куда он ездил за дополнительными материалами к статье для журнала «Лайф», которой не были нужны никакие дополнительные материалы, кривая его жизни выровнялась, а затем резко ушла вниз.

Мы не знаем, добавил ли он еще несколько слов к растянутой, хотя и серьезно сокращенной статье, которую он отослал в «Лайф» и передал в «Скрибнерс» перед своей последней и короткой поездкой в Испанию. Если и так, то в печать они не попали. К тому времени рукопись содержала семьдесят тысяч слов; «Лайф» сократил ее до тридцати тысяч слов. В окончательном тексте, который будет издан в виде книги только в 1985 году, будет около 45 000 слов. Не считая огромных страданий относительно того, как материал примут поклонники корриды и испанцы, Эрнесту было стыдно за все предприятие в целом. Он сказал, что это одна из его худших книг.

Неделю Эрнест прожил в Нью-Йорке в квартире на 62-й Ист-стрит с Мэри. Он почти никуда не выходил, бормотал, что снаружи его подкарауливают. Чарльз Скрибнер-младший рассказывал о прошлогодней встрече с Эрнестом: «Он заметно ослабел, казался почти хрупким. Старческие руки утратили крепость, плотность. В движениях была неуверенность». Питер Виртель, видевший Эрнеста в последний раз в октябре, тоже назвал его «изможденным» и заметил: «Руки и грудь у него были как у старика». Когда-то бицепс Эрнеста был восемнадцати дюймов в окружности.

Мэри и Эрнест сели в Нью-Йорке на поезд до Шошони, ближайшей станции к их дому в Кетчуме. Там они почти ни с кем не виделись. Эрнест был охвачен страхами. Во-первых, он по-прежнему беспокоился о Валери Данби-Смит – гадал, следили ли за ней сотрудники иммиграционной службы после того, как ее недействительную временную визу заметили на Ки-Уэсте в предыдущем январе. Он нервничал и потому, что у нее не было разрешения на работу во время пребывания на Кубе, и раздумывал, можно ли соотнести платежи, которые он делал в США, с работой, которую она выполняла на Кубе. После того, как Мэри и Хотч сумели убедить его, что Валери ничего не угрожает, Эрнест решил, что его арестуют за «разложение нравственности несовершеннолетнего лица» – его слова. Хотчнер обратил внимание на его манеру выражаться и заметил, что Эрнесту нравится звучание официальных терминов. Не имело никакого значения, что ни в чем подобном его нельзя было обвинить; охваченный иллюзиями, он верил, что его будут преследовать и даже хуже. Кроме того, Эрнест начал опасаться, что, будучи владельцем недвижимости в штате Айдахо, он нес и несет ответственность за неуплату налогов штата – по его мнению, это было самым серьезным преступлением.

Когда Хотчнер приехал в Кетчум в ноябре, Эрнест встретил его рассказом, что за ним следили по дороге в аэропорт. Автомобиль прослушивается – как и его дом, и номер Хотчнера в мотеле «Христиана». Эрнест сказал, что спокойно поговорить они могут только в лесу. Мэри приходилось лезть из кожи вон в попытках убедить мужа, что его не преследует налоговая служба и что у него достаточно денег на банковских счетах. Однажды в ноябре она случайно обнаружила письмо, адресованное «Морган гэрэнти банк» в Нью-Йорке. После приветствия и первого предложения шла тарабарщина – слова были написаны не на английском и не на любом другом языке, который она могла бы узнать.

С недавних пор в жизнь Эрнеста плотно вошел доктор Джордж Савьерс. Они познакомились еще в 1940 году в Сан-Валли, где Савьерс работал помощником проводника; тогда ему было двадцать пять лет, и это укрепило дружескую связь между ними. Врач приходил каждый день в обеденное время, мерил Эрнесту артериальное давление и проверял общее состояние здоровья; после этого они с Эрнестом и Паппи Арнольдом часто отправлялись стрелять по тарелочкам с дороги. Савьерсу было известно о бредовом мышлении Эрнеста и о выраженной депрессии, но он был в замешательстве и не знал, что делать. «Я всего лишь сельский доктор, – сказал он Хотчнеру, – и довольно неопытный. Я несу ответственность за понимание, что Эрнест нуждается в немедленной помощи, которую я не могу ему предоставить». И все-таки в письме к Баку насчет высокого кровяного давления его жены Эрнест настоятельно советует ей попробовать резерпин; если после приема этого лекарства у нее появится депрессия, ей нужно принимать вместе с ним риталин. В том же самом письме Эрнест говорит, что теперь от высокого кровяного давления доктор Савьерс выписывает ему диурил (мочегонный и антигипертензивный препарат). Действительно, Савьерс признался Карлосу Бейкеру, что «отлучает» Эрнеста от препарата, который он назвал «производными раувольфии», подразумевая под ним, по-видимому, резерпин. К этому времени уже появились данные, что побочным эффектом резерпина является депрессия, что, по-видимому, и побудило Савьерса прекратить прием препарата. При этом он заметил, что психиатрия не его специальность, и, видимо, именно поэтому решил не назначать другие психотропные препараты.

Несмотря на то что Эрнест изолировал себя в Кетчуме по собственному желанию, отказавшись (лично или через Мэри) встречаться со многими друзьями, а также несмотря на то что сам городок был отрезан от мира, особенно если выпадал снег, все же Эрнеста выследили два молодых преподавателя из Монтанского университета, когда писатель как-то раз, около девяти утра, вышел на порог своего дома. Один из этих молодых людей был критик Лесли Фидлер, чья книга «Любовь и смерть в американском романе» была недавно опубликована. Он приводил довод, тогда считавшийся довольно спорным, что большинство американских писателей, включая Твена и Хемингуэя, могли «представить облагораживающую или искупительную любовь лишь между мужчинами и только в отрыве от женщин и цивилизации». Фидлер доказывал, что литературные произведения американцев изобилуют описаниями гомоэротичных отношений. Эрнест не читал его книгу (после визита Фидлера он попросил Скрибнера прислать один экземпляр), но знал, что эссе оттуда, под названием «Возвращайся на плот, Гек, милый!», вызвало большой переполох, будучи впервые опубликованным в «Партизан ревью» в 1948 году.

Фидлер напечатал болтливый рассказ о встрече с Эрнестом спустя несколько месяцев после смерти Хемингуэя. В целом содержательное эссе, сильное задним умом автора, расставляет несколько острых акцентов. Однако интереснее, что благодаря этому очерку мы можем получить представление о последних месяцах жизни Хемингуэя. Фидлер описывал первое впечатление: «Хемингуэй… поприветствовал нас рядом с огромным черным телеэкраном, доминировавшим в гостиной… старик в очках, сползающих на нос. Старик в шестьдесят один год… Хрупкий, я поймал себя на этой мысли, разрушающийся и поломленный – в какой-то момент его ломало слишком часто – поломленный без возможности восстановления». Хемингуэй и его гости говорили больше всего о других писателях, современниках Эрнеста и о следующем поколении, но Эрнест часто произносил довольно пустые похвалы в адрес всех, о ком заходила речь. Нередко он умолкал. «Мне довольно трудно п-писать, еще труднее – разговаривать», – дважды пожаловался им Эрнест. В лучшем случае разговор получался отрывистым, и, похоже, чтобы ослабить напряжение, Эрнест открыл бутылку тавеля, хотя на часах было всего полдесятого утра. В конце визита Фидлера поразила улыбка Эрнеста: «Зубы желтоватые и широко расставленные, но он раскрыл их во всей торжественной невинности мальчишеской ухмылки. Внезапно, и это было прекрасно, ему стало двенадцать», – писал Фидлер. Он вспомнил рассказ Гертруды Стайн о том, как Хемингуэй воскликнул, что ему всего двадцать три и он слишком молод, чтобы становиться отцом: «И я в глубине своей души сейчас слышал, как он кричит, что слишком молод, чтобы быть стариком».

Если верить рассказу Хотчнера, он первым из окружения Эрнеста сказал ему осенью 1960 года, что он нуждается в психиатрическом лечении. Теперь невозможно узнать, кто первым попытался помочь писателю. Дюк Макмаллен, товарищ Эрнеста по охоте, сказал Хотчнеру: «Хотч, ты должен сделать что-то[110]. Никто ничего не делает. И позволь тебе сказать, что кто-то должен что-нибудь сделать». Это тянулось ужасно долго, и все друзья Эрнеста надеялись, что кто-то другой сделает что-нибудь на фоне развивающегося ухудшения здоровья. Хуже того, в некоторых кругах прихлебатели «Папы» и даже друзья, исполненные благих намерений, нередко подталкивали Эрнеста пить, сплетать свои истории и допоздна не ложиться спать, рассказывая и пересказывая свои небылицы во второй, и даже в третий раз, и неизменно рукоплескали. Никто не препятствовал этому бахвальству, и нельзя обвинять в нем одного Эрнеста.

С согласия Мэри[111] Хотчнер позвонил нью-йоркскому психиатру Джеймсу Коттеллу, с которым был немного знаком, чтобы обсудить ситуацию с Эрнестом. И хотя Коттелл подчеркнул, что не встречался с Эрнестом и не может поставить диагноз или назначить ему лечение, кроме самого общего, он заявил, что, по его мнению, Эрнесту нужна госпитализация и лучше всего его поместить в клинику Меннингера в городке Топека, который находится в штате Канзас. Хотчнер, Мэри и Савьерс понимали, что Эрнест не согласится отправиться в психиатрическую больницу, главным образом из-за того, что может подняться шумиха. Тогда Коттелл предложил им подумать о респектабельной клинике Мейо, где лечили не только физические заболевания, но и душевные; они придумали легенду, что Эрнест ляжет в клинику обследоваться из-за высокого кровяного давления.

Хотчнер и Мэри по-разному рассказывали о том, как удалось убедить Эрнеста поехать в клинику Мейо. Мэри говорила, что Эрнест знал легенду о высоком кровяном давлении, но рассказ Хотчнера не подтверждает ее слов. Но если учесть, что Эрнест давно уже говорил себе (или ему говорили), что он принимает резерпин против высокого давления, а не психического расстройства, то вполне возможно, он и не знал о реальной цели своей поездки в больницу. Однако едва ли вероятно, что Эрнест мог долго оставаться в неведении после прибытия в клинику.

Пилот Ларри Джонсон из города Хейли доставил Эрнеста и Мэри в Рочестер (штат Миннесота) 30 ноября. В клинике Эрнест зарегистрировался под именем Джорджа Савьерса, чтобы избежать внимания прессы. Психиатр Говард Роум в январе писал Эрнесту, что при поступлении его артериальное давление показывало значение 160/98 (в прошлом месяце было 250/125). Вес Эрнеста, 175 фунтов, он назвал идеальным. Хью Р. Батт, специалист по заболеваниям печени, обнаружил «пальпируемую левую долю печени… с круглым краем». Кроме того, Ром сообщил Эрнесту, что у него может быть обнаружен гемохроматоз, наследственное или вызванное нарушениями обмена веществ заболевание, представляющее собой накопление железа в органах пациента, часто сопровождающее диабет, цирроз и бронзовую пигментацию кожи (поскольку избыток железа скапливается и в коже). Эрнест определенно страдал от заболевания печени и слабовыраженного диабета (он знал об этом диагнозе, по его признанию). Гемохроматоз, обычно обнаруживаемый у пациентов в возрасте пятидесяти лет, легко лечится и контролируется с помощью средневековой процедуры – кровопускания. Но если этот недуг долго остается без лечения, то он может вызывать органическое повреждение головного мозга и изменения в поведении. Несмотря на то, что гемохроматоз – если Эрнест страдал именно от этого заболевания, – вероятно, не был непосредственно связан с распадом физического и душевного здоровья Эрнеста, скорее всего, свою роль он сыграл.

В ноябрьском письме к Мэри за 1961 год, написанном в ответ на ее просьбу облегчить ее страхи, не совершила ли она или врачи в клинике Мейо каких-либо ошибок в уходе за Эрнестом, доктор Роум, кажется, особенно стремится показать, что Эрнест получает психотерапевтическое лечение – что далеко не ясно из имеющихся записей. Он описывал результаты обследования Эрнеста после его прибытия в клинику. Они с Эрнестом часто беседовали о самоубийстве, говорил доктор Мэри, начиная с того момента, когда Эрнест впервые осознал и спросил, почему его поместили в закрытое психиатрическое отделение.

В январском письме к Эрнесту доктор Роум сообщал, что некоторые симптомы могут оказаться побочным эффектом приема антигипертензивного препарата (резерпина), который назначали ему кубинские врачи и который отменили врачи клиники Мейо, поскольку, как свидетельствовали новые данные, депрессия вызывалась побочным действием препарата. (Эти слова трудно согласовать[112] с сообщением Савьерса Карлосу Бейкеру, что он «отнял» у Эрнеста резерпин немного раньше). Неясно, почему врачи не заменили резерпин другим антипсихотиком – к примеру, торазином, который во многом имеет такое же действие, как серпасил или стелазин. И при этом они, кажется, не рассматривали назначение трициклического антидепрессанта, как тофранил, даже при том, что Эрнест находился в закрытой лечебнице и врачи могли отслеживать результаты действия нового курса лечения.

Вскоре после приезда в клинику Мейо Эрнест согласился пройти курс шоковой терапии. Как сообщал Говард Роум в ноябрьском письме к Мэри, он установил, что при поступлении Эрнест обнаруживал клинические симптомы ажитированной депрессии, утрату самоуважения, беспокойство, мысли о собственной никчемности, говорил, что «не может полагаться» на своих адвокатов и финансовых консультантов (Роум избегал слова «паранойя»?), и винил себя за то, что подвел Мэри, друзей, семью и всех остальных людей, полагавшихся на него. Доктор сказал, что они с Эрнестом поговорили обо всем, что его беспокоило, например о чести (в связи с игорными долгами, корридой и налоговыми платежами), а также о его сомнениях в том, где они с Мэри могли бы жить.

Эрнест уже был знаком с электросудорожной терапией – именно благодаря ей Патрик смог справиться со страшными последствиями черепно-мозговой травмы в 1947 году. Спустя десять лет Грег, который дважды оказывался в психиатрической лечебнице[113] в 1957 году, прошел два курса ЭСТ-терапии и подвергся в том году тридцати таким процедурам.

Несмотря на то что позже Грегу будет поставлен диагноз маниакальная депрессия и ему будет предписан курс дополнительных шоковых процедур, в настоящее время его состояние казалось всем, в том числе и отцу, намного лучше. Зная о положительном опыте своих сыновей с электрошоком, Эрнест поначалу с готовностью согласился на процедуры – но затем стал решительно возражать против них из-за в целом негативного воздействия на память.

В позднем письме Мэри Говард Роум признавался, что процедуры стали для всех «испытанием», поскольку пациент обеспокоен утратой контроля над собой и некоторое время после процедуры находится в состоянии затуманненого сознания. Эрнест сказал Роуму, что должен все держать под контролем, чтобы писать. Его очень беспокоила потеря памяти. Электрошок большее воздействие оказывает на краткосрочную память, нежели долгосрочную; но именно последней Эрнест всегда с легкостью пользовался для работы. Однако в 1960–1961 годах утрата памяти, спровоцированная лечением депрессии, в свою очередь, стала источником другой длительной депрессии.

В декабре Эрнест подвергся одиннадцати шоковым процедурам, по словам Хотчнера, и в первую неделю января лечение было «резко» прекращено. Хотчнер навестил Эрнеста еще раз 13 января и обнаружил, что тот страдает от тех же самых навязчивых мыслей, что и раньше: Валери, финансы и т. д. Доктора, впрочем, утверждали, что состояние Эрнеста намного лучше. Наибольшее впечатление на них производили его заявления о том, что он собирается возобновить работу. Несколько странным представляется то, что как-то раз Эрнест отправился стрелять по мишеням вместе с доктором Баттом и одним из его сыновей; Рождество они с Мэри встретили в кругу семьи доктора. Одиннадцатого января Кеннет МакКракен из «Рочестер пост-балэтин» опубликовал заметку о том, что на самом деле под именем Джорджа Савьерса на лечении в клинике Мейо находится сам Эрнест Хемингуэй. После этой новости от поклонников стали приходить многочисленные письма, а также наплечники и четки – видимо, потому, что в заметке сообщалось, что Эрнест лежит в католической больнице Святой Марии.

Доктор Роум сообщил Эрнесту: «По моему мнению, вы полностью восстановились после заболевания, и я не вижу причин ожидать какие-либо дальнейшие трудности». Он заметил Эрнесту, что гипертензивные свойства резерпина вызывали депрессию и беспокойство, усугублявшиеся приемом риталина, выписанного для устранения побочных эффектов. Врач посоветовал Эрнесту продолжать прием анксиолитика либриум до тех пор, пока Эрнест не вернется «к нормальному образу жизни», и добавил к нему туинал, успокоительное. (Неясно, когда Эрнест начал принимать либриум). Он сказал, что исключает резерпин потому, что он имеет побочный эффект в форме депрессии (как считалось в то время) и что этот препарат не будет Эрнесту назначаться «если на то не возникнет абсолютной необходимости» – в случае повышенного кровяного давления или острых симптомов психического заболевания, неясно. (Как уже отмечалось выше, учитывая недавние данные о том, что резерпин, он же серпасил, не вызывает депрессии, можно сделать вывод, что доктор Роум, как и доктор Савьерс[114] до него, могли причинить Эрнесту больше вреда, чем пользы, исключив препарат из схемы лечения – при том, что тогда, конечно, никто не мог об этом подозревать). Опять же, трудно понять, почему врачи клиники Мейо не назначили Эрнесту трициклические антидепрессанты, такие как тофранил, или антипсихотики, например стелазин или торазин.

Несмотря на то что врачи разрешили Эрнесту вернуться домой в середине января, погода не благоприятствовала поездке, и Эрнест воспользовался этим временем, чтобы продиктовать ответы на письма поклонников, а также отправил письма редактору Гарри Брагу в «Скрибнерс», Джорджу Плимптону и т. п. Он разослал почти всем одинаковые письма, сообщая, что, по мнению врачей, он сможет удерживать давление на низком уровне, если сохранит вес 175 фунтов, и что отправится домой сразу же, как только наступит летная погода. Всегда осторожный, Эрнест понимал, что ради будущей литературной карьеры ему важно распространить хорошие известия. В этом смысле врачи были правы – он действительно верил, что снова будет писать.

Эрнест попросил Гарри Брага из «Скрибнерс» прислать ему помимо книги Лесли Фидлера «Тени на траве» Исака Динесена, «Черную книгу» Лоуренса Даррелла, «Производителей ненужных вещей» Вэнса Паккарда, автора спорного исследования о воздействии рекламы на подсознание, «И поджег этот дом» Уильяма Стайрона и последний роман Герберта Голда. Он даже согласился на просьбу Ассоциации современного языка выступить на семинаре с участием Элиота, Камю, Сартра, Сен-Жон Перса (лауреата Нобелевской премии 1960 года) и кубинского поэта Николаса Гильена – весьма необычный шаг, если вспомнить о его страхе публичных выступлений и недоверии к академическим кругам. При столь энергичных и направленных в будущее действиях Эрнеста постоянность его заблуждений, по-видимому, казалась не более чем мелкой неприятностью.

Тридцатого января Эрнест и Мэри вылетели вместе с Ларри Джонсоном обратно в Кетчум. Однако, вслед за внушающим надежду январским улучшением, вскоре здоровье Эрнеста вновь ухудшилось. Сейчас его вес был почти в норме, но Эрнест зациклился на нем. Понемногу, но стабильно он стал снижать вес. После войны вес Эрнеста обычно превышал 200 фунтов; когда-то он весил целых 260 фунтов. В январе врачи сказали Эрнесту: «Можете есть все, что хотите, что вы должны поддерживать нынешний вес», – этому совету не так легко было следовать. Эрнест должен был вернуться к нормальному питанию, как только его вес достиг 178 фунтов, идеальной отметки для человека ростом шесть футов и с крупным костяком, однако и дальше вес продолжал снижаться – в феврале он составлял 171 фунт, в марте 166 фунтов и в апреле – 164 фунта. Доктор Роум, в январском письме к Эрнесту, упомянул о том, что тот продолжает терять вес, «несмотря на питание». Доктор Савьерс позже скажет[115], что вес Эрнеста беспокоил еще в 1960 году и он избегал углеводов и пива. Доктор Роум сообщил Мэри, что из-за необходимости следить за здоровьем Эрнест стал есть «меньше предписанного диетологами». Эти слова звучат зловеще на фоне тех графиков веса, которые Эрнест стал записывать с января.

Эрнест давно делал записи на стене ванной комнаты в «Финке», отмечая вес вплоть до полуфунта (что может подтвердить любой посетитель «Финки»); впрочем, там он отмечал только дату и вес. Неизвестно, делал ли он такие же пометки на стенах в кетчумском доме, однако, начиная с января, Эрнест стал записывать страницы за страницами с цифрами веса в течение каждого дня. Он взвешивался несколько раз уже за утро; он отмечает вес в разные моменты, например, до и после завтрака. Почти каждый день Эрнест записывал, что съел утром (например, «4 ломтика тоста, компот из фруктов, яйцо, сок») и как опорожнился кишечник (мало, много, нормально, ничего). В какой-то определенный день он мог оставить такую запись: «16 марта, 169 (раздет) в синей пижаме как в больнице – 170 – мало». Или в другой раз: «23 марта, без одежды перед завтраком 167, в синей пижаме как в больнице 168 (практически ничего), после завтрака – 3 ломтика тостов, 1 ломтик ветчины, 1 яйцо – фруктовый сок, компот – кофе – молоко – 169 в носках и нижнем белье». Если бы такие записи делала девочка-подросток, можно было бы подозревать анорексию или булимию.

Хотя эти недуги оказывали, скорее всего, весьма незначительное воздействие на эмоциональное состояние Эрнеста, ясно, что он считал вес тем фактором, который может попытаться держать под контролем. Разумеется, проблема контроля всегда имела для Эрнеста значение, отчасти это был способ упорядочить мир. Для поклонника Хемингуэя не стало бы неожиданностью признание доктора Роума Мэри, что едва ли не больше всего Эрнест был «глубоко озабочен тем, чтобы все делать правильно». Правильно делать все – насаживать наживку на крючок, бегать с быками, вести автомобиль от Ки-Уэста до Пигготта – это была навязчивая идея Эрнеста. Когда с началом болезни он обнаружил, что теряет контроль, он с одержимостью стал пытаться удержать контроль над теми вещами, что еще были в его власти. Шоковые процедуры глубоко на него воздействовали; он потерял контроль над телом и над памятью. Доктор Роум сказал Мэри в клинике, что Эрнест чрезмерно напрягается, пытаясь убедиться, что он со всем хорошо справляется; потому Эрнест критиковал медсестер, измеряющих ему давление, делал подробнейшие записи, особенно незадолго до смерти, и фиксировал мельчайшие детали, связанные с налогообложением. Доктор Роум отмечал, что, когда в соответствии с обычной практикой, Эрнесту в клинике давали деньги, он прилагал все усилия, чтобы отчитаться медсестрам за каждый пенс; то же самое он проделывал с бутылками от вина, отмечая на них уровень выпитого и считая обязательным после еды продемонстрировать отметку медсестрам. Они поддразнивали его, на что Эрнест отвечал «с нехарактерным отсутствием юмора», «что если это способ вернуться туда, где нам не нужно ни о чем беспокоиться, то он будет это делать».

Той зимой, как говорил Паппи Арнольд, он казался «уставшим, изнуренным и старым – древний старик, которого я точно никогда не видел раньше». Эрнест сказал, что ему необходимы физические упражнения, поэтому Мэри купила им снегоступы и они стали ходить по заснеженным полям. Однако пейзаж казался ему слишком тихим и одиноким. В конце концов они начали постоянно ходить по оживленным тропам на север вдоль трассы 93, две мили туда и две мили обратно. Каждый день Эрнест вставал за рабочую конторку, достигавшую ему до груди, которую Паппи поставил перед окном, и подолгу наблюдал за рекой Биг-Вуд. В реку упал тополь, создавая естественный мост через поток, и Эрнест стал беспокоиться, что кто-нибудь из его преследователей сможет перебраться через реку и найти его.

В основном он возился с парижской книгой. Эрнест не мог придумать финала, не мог придумать важный заголовок – не мог вообще ничего добавить. Он написал несколько писем, где в основном рассказывал, что работает. В письме Патрику (Мэри написала детям о том, что происходит) он кратко сказал: «Здесь не все хорошо, как и в «Финке», и я не очень хорошо себя чувствую». Скоро он попросил «Скрибнерс» свернуть все планы с «парижской» книгой. Он не мог ее закончить, он боялся исков за клевету и беспокоился, что был несправедлив к Хэдли, Полин и Скотту Фицджеральду.

«В марте, – писала Мэри, – он становился все молчаливее, глаза стали пустыми». Бредовые иллюзии множились: он боялся, что его накажут за то, как он платил рабочим в «Финке». Эрнест попросил Хотча и Валери класть свои письма к нему в конверты на адрес доктора Савьерса из больницы Сан-Валли, Хотчнеру он сказал использовать имя адресата, начинавшееся с буквы «о», а Валери – имя, начинавшееся с буквы «а». Почерк Эрнеста становился все более мелким[116] и наконец стал нечитаемым. Он опять начал оскорблять Мэри, как в первые месяцы в новом доме, когда он вставал в дверях ее комнаты, когда она собиралась ложиться спать, и принимался ругать ее за все, что казалось ему не так: за отъезд с Кубы (ситуация на острове стала намного хуже после инцидента в заливе Свиней), за невозможность писать, за то, что она приехала с ним с Айдахо и за ухудшение положения с налогами.

Доктор Роум позже заверил Мэри, что Эрнест ценил ее терпение: «Он особенно гордился тем, что вы разделили с ним эту, как он говорил, штуку в его голове, постукивая указательным пальцем по виску». Эрнест признался доктору Роуму, что пытался донести до Мэри, как он любит ее и нуждается в ней, но опасался, что на самом деле так и не смог сказать этого так, как надо. «Он часто говорил, как трудно с ним жить и что вы каким-то образом научились этому». Мэри долго держалась, когда более слабонервный человек сбежал бы, показывая необыкновенную любовь и сострадание – и толстую кожу. Это было непросто.

В апреле Хемингуэи и Арнольды встретились по радостному поводу: они собирались посмотреть церемонию «Оскар». Паппи обратил внимание, что Эрнест «состарился и стал выглядеть хуже». Гэри Купер, умирающий от рака предстательной железы, получил почетную награду, и Джимми Стюарт сказал по этому поводу слезную речь. После окончания церемонии Мэри решила, что им нужно позвонить Куперу; когда они наконец дозвонились до него и Роки, Мэри разговаривала целых десять минут, Арнольды, старые друзья Куперов, тоже долго общались с Куперами, однако Эрнест проговорил с былым товарищем по охоте всего секунд тридцать. Легенда гласит, что Купер сказал ему на прощание: «Бьюсь об заклад, я доберусь[117] до амбара раньше тебя».

Восемнадцатого апреля Мэри спустилась вниз около одиннадцати утра и обнаружила Эрнеста в углу гостиной возле стойки с оружием. Он держал дробовик, а на подоконнике рядом с ним лежали два патрона. Мэри сумела поговорить с ним ободряюще и мягко, как успокаивают животное или ребенка. В обеденный час пришел Джордж Савьерс со своим обычным визитом. Он позвонил другому доктору, и они, посоветовавшись, дали Эрнесту амобарбитал и отвезли его в больницу Сан-Валли. Было ясно, что Эрнесту снова понадобилась госпитализация. По мнению Савьерса, ситуация была ужасной. Эрнест снова попытается совершить самоубийство, если его не поместить повторно в клинику Мейо.

Ужасной проблемой для друзей Мэри и Эрнеста оказалось просто довезти его до клиники. Снова дожидаясь летной погоды, Эрнест провел несколько дней в больнице Сан-Валли. В тот день, когда он должен был уехать, его друг Дон Андерсон и медсестра Джоан Хиггонс отвели его назад в дом, собрать вещи. Как только Эрнест оказался в доме – Дон стоял за его спиной – он схватил дробовик и попытался положить его вместе с вещами. Дон и Джоан вырвали оружие из рук Эрнеста, и позже им удалось посадить его на самолет. На этом неприятности не закончились. После того, как Ларри Джонсон посадил самолет в Рапид-Сити для дозаправки, Эрнест, которому разрешили выйти наружу, побежал в ангар и начал рыться по ящикам и шкафам, ища оружие. Дон Андерсон привел его обратно[118] в самолет, но Эрнест стряхнул с себя руку Дона и пошел к крутящимся лопастям пропеллера, по-видимому, желая покончить с собой с помощью лопастей.

К тому времени, когда Эрнеста все же благополучно доставили в клинику Мейо, в больницу Святой Марии, Мэри и Хотчнер поняли, что нужен новый подход. Шоковая терапия улучшила состояние Эрнеста лишь временно – но Мэри даже не была уверена в этом, подозревая, что Эрнест разыграл перед врачами сцену хорошего психического здоровья. На этот раз ей посоветовали не сопровождать мужа, и Мэри улетела в Нью-Йорк, в квартиру на 62-й улице.

Снова были назначены электрошоковые процедуры, и Эрнест опять показал некоторое улучшение. Он возобновил стрельбу по мишеням и пообещал доктору Роуму, что не станет убивать себя в клинике, после того как продемонстрировал, что легко мог бы это сделать. И опять врачи не предприняли никаких попыток назначить лечение антидепрессантами или антипсихотическими препаратами.

Хотчнер еще раз ненадолго приехал в клинику. И снова Эрнест не стал разговаривать, пока они не ушли на лесистый склон, где, к ужасу Хотча, Эрнест выдал все те же бредовые иллюзии и повторил их по нескольку раз. Хотчнер попытался напомнить ему о вещах, которые Эрнест так любил: на ипподроме в Отее весна, напомнил он, и он смог бы отправиться охотиться на тигра, как обещал ему махараджа, например. Эрнест изложил Хотчнеру причины, которые сообщают смысл человеческой жизни: «Быть здоровым. Работать. Есть и пить с друзьями. Любить женщину в постели». И добавил: «У меня не осталось ни одной причины». Хотчнер попытался уверить его, что все это из области возможного, но Эрнест снова запустил свою литанию бредовых тревог. Они поговорили еще немного, и Хотчнер тем же днем уехал, попрощавшись с «тем худым, старым, прекрасным человеком». Он больше никогда не увидит своего лучшего друга.

В конце мая Мэри смогла встретиться в Нью-Йорке с доктором Коттеллом лично; Хотчнер тоже позвонил ему после возвращения из Рочестера. Доктор предложил отправить Эрнеста в Институт жизни в Хартфорд в штате Коннектикут. Это было одно из старейших психиатрических учреждений в стране, с прекрасной репутацией, и когда Мэри приехала в Хартфорд навести справки, ей понравилось то, что она увидела. Доктор Коттелл связался с врачами клиники Мейо и предложил переправить туда Эрнеста, однако столкнулся с твердым отказом Эрнеста: «Он говорил, что ему этого не нужно», – рассказывала Мэри. Без его согласия они не могли направить его в другое психиатрическое учреждение.

Мэри написала Джеку и Патрику письмо и рассказала, что теперь Эрнест обвинял ее в том, что она планировала отправить его в новую клинику потому, что собиралась завладеть его деньгами. По ее словам, он проявлял к ней «сильную враждебность». Он отчитал ее в особенности за то, что она не позволила ему поехать в Памплону в июле на бег с быками. Ему могло показаться, будто у него отняли еще одну часть жизни, которую он очень любил: «Я чувствую себя просто прекрасно, пока идет [коррида]», – писал он в «Смерти после полудня», – «и есть ощущение жизни и смерти, смертности и бессмертия, и после того, как все закончится, я чувствую себя очень грустно, но очень хорошо». Возможно, он и сейчас искал ту же ясность и устремленность в будущее. Это был, несомненно, еще один удар по духу, но Мэри знала, что лучше так, чем поощрять невозможное.

В мае врачи связались с Мэри и разрешили приехать к мужу. Встреча прошла не очень хорошо. Спустя несколько дней после ее приезда доктор Роум вызвал Мэри в свой кабинет, где она обнаружила Эрнеста «в уличной одежде и с ухмылкой Чеширского кота». Врач сказал Мэри, что ее муж готов вернуться домой. Возможно, Эрнест снова одурачил врачей – так подумала Мэри. Может быть, не желая признавать у себя серьезное психическое заболевание, он отказался оставаться в клинике или продолжать подвергаться шоковым процедурам – этот отказ был его правом. Мэри писала в мемуарах, что понимала, ей нельзя не соглашаться с доктором в присутствии Эрнеста, по-видимому, из чувства приличия или нежелания смущать Эрнеста или саму себя. Возможно, и зря, но, учитывая, что Эрнест хотел покинуть клинику, это в любом случае было бы бесполезно.

Мэри позвонила Джорджу Брауну, старому другу Эрнеста и его партнеру по боксу, который сопровождал Хемингуэя в коротком круизе по Карибскому морю в 1957 году и потом жил какое-то время в «Финке». Браун согласился отвезти их с Эрнестом в Кетчум на взятой в аренду машине. Мэри в поездку обычно покупала несколько бутылок вина. Эрнест всегда любил пить в машине, и за рулем, и на сиденье пассажира; все, кто бывал рядом с ним, могли наблюдать, как он смешивает напитки прямо в дороге. Во всех своих автомобилях он установил специальные держатели для напитка – неслыханная вещь в то время. Но на сей раз он стал бояться, что их остановят и арестуют за перевозку алкоголя. Они ничем не могли его успокоить, и тогда Мэри пришлось оставить нераспечатанные бутылки в канаве рядом с дорогой. Это была долгая и чрезвычайно трудная поездка. Джеймс Кори, поклонник Хемингуэя, наблюдавший, как писатель выходил из машины и заходил в придорожную закусочную, был потрясен его обликом, обратив внимание на «изнуренное» тело, похожее на скелет. Хемингуэй, по его словам, не мог ходить без посторонней помощи. Он казался «ушедшим в себя, замкнутым, лишенным жизненной силы из-за лекарств, или просто смирившись, или из-за того и другого».

В Кетчуме все осталось по-прежнему. Теперь Эрнест почти все время молчал, говорил редко и заговаривал только для того, чтобы озвучить свои эфемерные жалобы. Он вел себя так же, как и его отец, до того как тот застрелился в 1928 году. Незадолго до смерти Эд Хемингуэй стал чрезвычайно раздражительным и подозрительным, стал запирать свои вещи под замок. Он безумно привязался к младшему сыну, Лестеру, и зацикливался на страхах, связанных с финансами. В конце жизни его, как и его старшего сына, одолевали навязчивые мысли о налогах. Болезнь, писала сестра Эда, «помутила его рассудок». Когда он застрелился, никто, в общем, не удивился.

Психическая болезнь проходила сквозь семейство Хемингуэев, как река, одна из тех, что Эрнест описывал с такой прекрасной лаконичностью; эта река неслась вперед неудержимо, с непримиримой силой, приостанавливаясь только у маленьких водоворотов, причиняя страдания таким людям, как Эд Хемингуэй, Эрнест Хемингуэй, Грег Хемингуэй и следующим поколениям, и следующим за ними. Эта болезнь принимала и продолжает принимать форму циклов мании и сменяющей ее психотической депрессии, алкоголизма и других пагубных склонностей, и самоубийства. Многие полагают, что трое из шести детей Эда и Грейс – половина – покончили с собой.

Но река несла с собой и другие качества, не в последнюю очередь красоту и харизму. Эд и Грейс были интересными и красивыми людьми, и у них было чудесное и красивое потомство. Еще важнее, мчащаяся река несла с собой художественный талант, даже гений, а также необыкновенное личное обаяние. Эти качества можно увидеть и в музыкальной одаренности Грейс и в невероятной харизме, которую она разделила со своим сыном. Потомки Хемингуэя писали, рисовали, играли в кино и изучали историю искусств. Один из внуков Эрнеста написал книгу, которая была номинирована на Пулитцеровскую премию и Национальную книжную премию. Эти наследственные черты сохранялись в ДНК, и река передавала их так же верно, как и психические болезни и склонность к самоубийству.

На надгробии Хемингуэя в Кетчуме можно прочесть надпись: «Больше всего он любил осень / Желтые листья на тополях / Плавающие листья в реках с форелью / И над холмами / Высокое синее безветренное небо/ …Теперь он часть всего этого навечно». Эти слова Эрнест написал о другом своем друге из Сан-Валли, Джине Ван Гилдере, к его похоронам в 1939 году. Нет сомнений, что осень на американском Западе прекрасное время года, и места эти прекрасные, и она принадлежала второй половине его жизни, и приобрела для Эрнеста горьковато-сладкий привкус прощания.

В последние два года, в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой», Эрнест снова написал об осени, на этот раз об осеннем Париже 1920-х годов – еще одна прекрасная пора в прекрасном городе. «Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете». И все же осень в тот период его жизни была прекрасной, оттого что за ней неизбежно следовало: «Но ты знаешь, что весна обязательно придет, так же как ты уверен, что замерзшая река снова освободится ото льда».

С женой Паулин после прибытия в Америку, 9 июня 1937 год.

В клубе «Сторк» в Нью-Йорке, слева направо: Эрнест Хемингуэй с женой, миссис Леланд Хейворд, Спенсер Трейси, Джордж Джессель и Леланд Хейворд, 1954 год.

Хемингуэй (в центре) с актером Гари Купером (слева) после охоты, 1959 год.

Хемингуэй с сыновьями Грегори и Патриком, а также знаменитым режиссером Мервином Лероем и его женой, 7 октября 1940 год.

Эрнест Хемингуэй (справа) над картами вторжения с капитаном атакующего судна, 4 июля 1944 год.

С Ингрид Бергман, 31 января, 1941 год.

В боксерском снаряжении, июль 1944 года.

Эрнест Хемингуэй и Фидель Кастро на Кубе 15 мая 1960 года, за 14 месяцев до смерти автора.

Признательность

Как и предполагала моя тема, подготовка материалов и создание этой книги стали настоящим событием, и я должна поблагодарить за помощь многих людей. Я с большой радостью говорю спасибо тем друзьям, кто прочитал мою рукопись и помог мне в трудах иным образом: Мэрион Мид (моему терпеливому слушателю), Аманде Вайль, Карлу Роллисону и другим участникам биографического семинара в Нью-Йоркском университете. А также участникам моей безымянной горной биографической компании Лине Бернштейн, Дэвиду Перкинсу, Полли Лиман, Хизер Кларк.

Я признательна Тео Дэвису, Джону Дос Пассосу Коггину, Дереку Доновану и Стиву Полу из «Канзас-Сити стар», Рут Хоукинс из выдающегося музея и образовательного центра Хемингуэя-Пфаффер, Валери Хемингуэй, Хасти Хикок, Верне Кейл, Элизабет Кимбрел, Ченни Лайонс (биографу Грейс Хемингуэй), Бену Драбеку и «Друзьям коллекций Арчибальда Маклиша» из Колледжа Гринфилд-коммьюнити, Марку Милберну, за разъяснение вопросов, имеющих отношение к католичеству и сент-луисским связям, Деннису Ноблу за предложение поездки на Кубу, Кену Панде, Яну Уилеру и Джону Сэнфорду за помощь в вопросах, связанных с семьей Хемингуэев, Раймонду Штайнеру из Лиги студентов-художников Нью-Йорка, Симеону Уоллеру и Биллу Роуорту за историю Донкастера и покойной Элли Бейкер и ее отличному веб-сайту «Hemingway Project», а также членам сообщества Хемингуэя, кто воодушевлял меня и снабжал информацией.

Я должна особенно выделить проект «Письма Хемингуэя», в рамках которого планируется, под руководством титульного редактора Сандры Спаньер, выпустить академическое издание писем Эрнеста Хемингуэя в семнадцати томах. Тома 1-й и 2-й, охватывающие период до 1925 года, оказали мне неоценимую помощь в исследованиях.

Я хочу выразить благодарность за огромную помощь архивистам и библиотекарям. Каждый исследователь жизни и творчества Хемингуэя в долгу перед непревзойденной «Коллекцией Эрнеста Хемингуэя» в библиотеке Джона Ф. Кеннеди и ее сотрудниками, в особенности Сьюзен Вринн, Стивеном Плоткиным, Лори Остин и Коннором Андерсоном – эти люди давали мне материалы, отвечали на мои вопросы и в целом облегчили мне жизнь. Я благодарна Меллонскому исследовательскому содружеству из Центра Гарри Рэнсома, Техасскому университету в Остине и тем, кто помогал мне с хемингуэевской коллекцией во время моей поездки в 2009 году: Ричарду Уоркмену, Пэт Фокс, Молли Шварцбург, Томасу Ф. Стейли и Грегори Кертису. Я смогла поработать с недавно приобретенной коллекцией писем Хемингуэя к своей семье в Пенсильванском университете; спасибо Биллу Брокману, Биллу Джойсу, Сандре Спаньер и особенно Сандре Смелтс, которые были превосходными гидами и помогли мне найти необходимую информацию. Нижеупомянутые сотрудники оказали мне помощь с документами и фотографиями из других коллекций: Бонни Коулз из Библиотеки Конгресса, Адриенн Шарп из Йельского университета, Пэт Бердик из колледжа Колби, Мэриджо Макэндрю из колледжа Нокс, Полли Армстронг из Стэнфорда и Анну-Ли Полс из Принстона.

Невероятно большую помощь оказала мне библиотекарь и мой друг Лиз Якобсон-Кэрролл, которая работает в Баклендской публичной библиотеке и которая с радостью посодействовала в получении книг из многочисленых библиотек штата, что позволило мне проводить интенсивные исследования, и в то же время обеспечила столь необходимое человеческое общение.

Моя признательность остальным друзьям, оказавшим гостеприимство или иную поддержку и в большом, и в малом: Рэнди Парксу, Робин Гленн, Бет Ланган, Мэри Кэмпбелл, изумительному Роберту Нидлкоффу, Зану Гонсалвесу, Кейт Найтенхелсер, Трейси Дери, Мерил Олтман, Лорен Кроук, Мередит Томас, Тине Райтер и Фреде Хамрик. Очень важной была поддержка моей семьи: Ричарда Дирборна и его жены Томми, Джона Т. Дж. Дирборна, Джона и Кристины Доннелли и Руа Доннелли.

Как всегда, я признательна моему необыкновенному агенту Джорджу Борхардту и его жене Анне. Вики Уилсон из «Knopf» была идеальным редактором, требовательным и вдохновляющим. Ей умело помогали сначала Одри Силверман и совсем недавно Райан Смернофф.

Как всегда, я в большом долгу перед Эриком Лаурсеном. Без него ничего бы не было.

Примечания

1

Сегодня нередко можно услышать мнение, что Хемингуэй страдал биполярным расстройством – я не употребляла этот термин в тексте именно из-за подобной опасности, а также потому, что во времена Хемингуэя он вообще не использовался.

(обратно)

2

Еще одна дочь Хэнкока, Шарлотта, умерла за год до того, как семья эмигрировала.

(обратно)

3

Почему-то принято считать, что Ансон Хемингуэй занялся недвижимостью только после работы в Ассоциации молодых христиан. Однако на самом деле он открыл контору по торговле недвижимости в 1870 году.

(обратно)

4

Уже во время Первой мировой войны розовый цвет считался более «сильным», чем голубой, и, следовательно, более подходящим для мальчиков. Если не считать описаний самой Грейс в детских альбомах, какие цвета носили ее дети, мы, конечно, не можем сказать по черно-белым фотографиям, какие цвета носили Марселина и Эрнест.

(обратно)

5

Других девочек Хемингуэев тоже не пустили в школу в тот год, хотя все мальчики прилежно посещали учебное заведение. Марк Спилка в книге «Спор Хемингуэя с андрогинностью» утверждает, что эта практика основывалась на представлении менархе у девушек.

(обратно)

6

Нужно иметь в виду, что все утверждения Эрнеста о том, что мать доминировала над его отцом, следует воспринимать скептически.

(обратно)

7

Биографы Хемингуэя вслед за Бейкером утвеждают, что на вокзале Эрнеста встретил Тайлер Хемингуэй, однако в письме от 17 октября Эрнест пишет семье: «В первый же вечер, когда я приехал, меня встретил Карл Эдгар».

(обратно)

8

Мэй Марш родилась 9 ноября 1894 года. Первая жена Эрнеста, Хэдли, родилась 9 ноября 1891 года.

(обратно)

9

Пятнадцати процентам из всех пытавшихся вступить в вооруженные силы в Первую мировую войну было отказано из-за проблем с «органами чувств». Конечно, невозможно сказать, скольким из них было отказано из-за плохого зрения или, с другой стороны, какому количеству человек удалось обмануть врачей, потому что они попросту помнили таблицу проверки зрения.

(обратно)

10

В этот момент Мэй Марш фактически полностью исчезает из жизни Эрнеста. В 1966 году Уилсон дозвонился до Мэй Марш, которая в то время жила в Хермоса-Бич в штате Калифорния. Когда он задал ей вопрос об Эрнесте Хемингуэе, она ответила, что никогда не встречалась с ним, но «хотела бы». Она сообщила, что в сентябре 1918 года вышла замуж за Ли Армса в Нью-Йорке и по-прежнему оставалась замужем за ним. Биографы, как правило, считают историю с Мэй Марш шуткой Эрнеста, однако письмо к Марселине, написанное около 12.02.1918 г. и недавно обнаруженное в Пенсильванском университете, содержит более подробную информацию об их встрече. В целом, большое количество подробностей, которые Эрнест сообщил нескольким разным людям за несколько месяцев, не позволяет нам считать эту дружбу целиком выдуманной; однако вопрос, был ли между ними любовный роман, остается открытым.

(обратно)

11

Из неустановленной газетной вырезки (Пенсильванский университет). В этой заметке сказано, что Эрнест получил тридцать две пули 45-го калибра в свои конечности.

(обратно)

12

В свете последствий позднейших черепно-мозговых травм Хемингуэя, интересно заметить, что недавние данные свидетельствуют о том, что так называемые травмы от ударной волны, возникающие, если человек находится вблизи от взрыва, могут напоминать и/или быть связанными с ХТЭ, или хронической травматической энцефалопатией, т. е. деменцией, возникающей в результате повторных сотрясений. Некоторые симптомы ПТСР (посттравматического стрессового расстройства) могут фактически включать органические повреждения головного мозга.

(обратно)

13

По-видимому, Рут или ее сестра предоставили исследователю Элизабет Бернс Корд рукопись с информацией об их связях с Грейс Хемингуэй, в том числе сведения о том, что Рут ухаживала за оставшимися детьми, когда Грейс уезжала с одним из них в Нантакет. Кажется, Корд обратила внимание на несомненно смешанные чувства девочек Арнольд к доктору Хемингуэю. В 1920-е годы Элизабет Арнольд боролась с тяжелой формой туберкулеза, и доктор Хемингуэй объявил ее случай безнадежным. Семья отправила Элизабет в санаторий, где она выздоровела. Элизабет Бернс Корд считала, как и другие члены семьи, что отношения Рут с Грейс Хемингуэй были платоническими.

(обратно)

14

Кэрол Хемингуэй Гарднер не знала или не захотела рассказать интервьюеру, что после смерти мужа Рут Арнольд жила с ее матерью.

(обратно)

15

Через много лет Грейс написала своему сыну о том, что его родственники по ее линии умели талантливо писать письма: «Твоя мать, как и Абба Холл, всегда умела мастерски написать письмо, когда того требовало дело». Маловероятно, чтобы Эрнесту требовалось напоминание о способностях матери в этом смысле.

(обратно)

16

Фентон отмечает, что, хотя товарищи Эрнеста по квартире и поддразнивали Андерсона насчет, например, вызывающей одежды, Эрнест всегда был к нему почтительным.

(обратно)

17

Точная дата не установлена. Марселина вспоминала, что Эрнест показывал ей напечатанное стихотворение в чикагской квартире, однако «В конце концов» было напечатано в «Лицемере» только в 1922 году.

(обратно)

18

Муж Фонни, Роланд Ашер, не присутствовал на свадьбе, потому что недолюбливал Эрнеста, и это могло усилить чувство Хэдли, поскольку теперь она была вне сферы влияния своей сестры. С другой стороны, приглашение на свадьбу было направлено в адрес «Мистера и миссис Роланд Ашер».

(обратно)

19

Джуст утверждает, что Паунд впервые увиделся с Хемингуэем в лавке Сильвии Бич «Шекспир и компания». Паунд сказал, что первой репликой Эрнеста была: «Я проехал четыре тысячи миль, чтобы встретиться с вами».

(обратно)

20

Брайхер была незаконнорожденной: сэр Джон Эллерман женился на Ханне Гловер только после рождения дочери; их младший сын родился в браке.

(обратно)

21

Почти все биографы Хемингуэя обращают внимание на бисексуальность Макалмона в этом контексте. Кеннет Линн, например, задавался вопросом, мог ли Макалмон раздражать Эрнеста своим вниманием к гомосексуалистам, которых они встречали на улицах испанских городов.

(обратно)

22

Одри Ханнеман в своей библиографии Эрнеста Хемингуэя отмечает, что это были первые публикации в американском журнале после публикаций в школьном литературном журнале.

(обратно)

23

Когда Дос Пассос заметил, что, возможно, Эрнесту повезло, что он не поступил в колледж, Хемингуэй рассмеялся и согласился, что это могло бы «погубить» его.

(обратно)

24

В 1920-е годы Шипмен был связан с Эрнестом тесными узами, но впоследствии держался от него на расстоянии и, таким образом, стал одним из немногих друзей, которым удалось уклониться от гневных нападок Хемингуэя и в целом избежать разрыва отношений. Эрнест был достаточно близок к Шипмену в 1920-е и посвятил ему сборник рассказов в 1927 году. В дальнейшем Шипмен стал внештатным журналистом, экспертом по скачкам, и сыграл важную роль в борьбе лоялистов в годы гражданской войны в Испании – вся эта деятельность стала общей точкой соприкосновения между ними.

(обратно)

25

В 1928 году Брикеру будет предъявлено обвинение в растрате 25 000 долларов от имени его банка. Хелен Брикер позже приедет в Париж с детьми и будет зарабатывать на жизнь фотографом.

(обратно)

26

Один исследователь творчества Хемингуэя обратил внимание на резкое увеличение его веса в 1924 году, что, по его мнению, соответствовало маниакальному циклу биполярного расстройства Эрнеста. На фотографии, сделанной между февралем и апрелем 1924 года мы видим усатого Эрнеста с отвисшими щеками, в костюме, который, кажется, ему маловат. На фотографиях в период с декабря 1923 года по январь 1924-го, как указывает Хейс, Эрнест выглядит более здоровым, подтянутым и худым. Хейс менее убедительно пытается показать, что до и после этого периода в 1924 году Эрнест страдал от депрессии.

(обратно)

27

Следствием стали сомнительные истории, которые кажутся очевидно надуманными – так, Скотт Дональдсон сообщал, что в Канзас-Сити (в возрасте семнадцати лет) Эрнеста «знали в каждом публичном доме». Эрнест любил хвастаться и любил писать письма, поэтому отсутствие упоминаний в письмах приятелям о том, что он ходил в этот период в публичные дома, говорит не в пользу этой истории. Можно добавить, что даже если Эрнест и посещал такие места, маловероятно, чтобы за те шесть месяцев, что он находился в Канзас-Сити, он настолько часто бывал во «всех» публичных домах, чтобы стать «известным». В-третьих, похоже, Эрнест не посещал бордели в другие периоды своей жизни (хотя и называл нескольких проституток в числе своих знакомых, особенно на Кубе), так что даже если сделать скидку на подростковую похоть, скорее всего едва ли его «знали в каждом публичном доме в городе».

(обратно)

28

По словам друга Эрнеста А. Э. Хотчнера, Хемингуэй объяснял, какой орган Джейка Барнса он намеревался уничтожить на войне. «Яички остались невредимы. Это все, что у него было, но из-за этого он ощущал все, что ощущает нормальный человек, и при этом ничего не мог сделать» (Хотчнер. «Папа Хемингуэй»).

(обратно)

29

Чартерс рассказал, что Пэт Гатри умер вскоре после этого лета от передозировки сонного «порошка» во время попойки.

(обратно)

30

В позднейшем интервью Джеральд вспоминал, что Хемингуэй использовал фразу «достоинство в трудной ситуации» в связи с этим случаем. Возможно, он неправильно запомнил, но на самом деле с большой вероятностью можно считать, что Хемингуэй впервые произнес знаменитую фразу именно тогда; в печати он употребит ее в первый раз через месяц.

(обратно)

31

Неясно, откуда Гриффин, который уже умер, получил информацию. Дилиберто, биограф Хэдли Хемингуэй, пишет, что однажды утром Полин забралась в постель к Эрнесту и Хэдли, когда Мари Кокотт принесла завтрак, чтобы позавтракать с ними вместе. Она не указала источник, однако, возможно, это и был неподтвержденный рассказ Гриффина.

(обратно)

32

В этом письме Полин говорила Эрнесту, что он может даже сообщить Хэдли, что они спят вместе, если это поможет Хэдли все понять.

(обратно)

33

Зельда тогда записывала краткий конспект о своей жизни со Скоттом, отчасти в терапевтических целях. Скотт использует это письмо в романе «Ночь нежна» (1934), в котором частично отразилась история его собственного брака.

(обратно)

34

Заявление Ады, похоже, противоречит тому факту, что Маклиши устраивали свадебный завтрак.

(обратно)

35

Почти в тот же период эмигрантская газета «Бульвардье» опубликовала язвительную сатирическую статью Эрнеста об испанцах, в которой он целился в Бромфилда.

(обратно)

36

Хотя у Эрнеста было плохое зрение и ему были нужны очки (которые он редко носил), не существует доказательств того, что у него был больной глаз.

(обратно)

37

В предыдущих биографических исследованиях «Орита» называлась пароходом Королевской почты Великобритании, но среди судов Королевской почты не было парохода с таким названием. Однако одноименное судно принадлежало британской судоходной компании «Пасифик стрим» («Пасифик лайн»), которое курсировало между Ла-Рошелью и Гаваной.

(обратно)

38

Эта телеграмма была обнаружена недавно; предполагалось, что Эрнест случайно встретил родителей на пристани Ки-Уэста – маловероятное совпадение.

(обратно)

39

Откуда появились эти фотографии – загадка. Фотограф (или фотографы) был профессионалом высокого уровня, о чем свидетельствуют снимки, сделанные с близкого расстояния в весьма рискованной обстановке. Хемингуэй (или Гас Пфайффер?) собрал эти фотографии, не зная фотографа(—ов), и если да, то как? Но если он нашел фотографа(—ов), который сделал снимки под его руководством, то возникают другие вопросы.

(обратно)

40

Кросби не закончила публикацию этого текста.

(обратно)

41

«Парамаунт» выпустила фильм со счастливым концом для американских зрителей, а европейская киноверсия соответсвовала книге. И тем не менее та версия, которую время от времени транслируют по американскому телевидению, заканчивается так, как Хемингуэй и предусматривал.

(обратно)

42

Грейс Хемингуэй получила письмо от Этель Гарднер, в котором та сообщала, что пригласила на свадьбу девяносто человек. Мать Джека спрашивала: «Возможно, мистер Хемингуэй не отказался бы дать им необходимое столовое серебро?» Сведений об этой свадьбе не сохранилось.

(обратно)

43

Мэрилл сообщает, что 100 000 экземпляров первого номера были направлены в магазины мужской одежды и 5000 – в газетные киоски.

(обратно)

44

Мэрилл говорит о маловероятности того факта, чтобы второй номер журнала вышел тиражом 400 000 экземпляров.

(обратно)

45

Вполне возможно, что Эрнест довольно точно перечислил свои обязанности, хотя это маловероятно. Его школьные годы весьма хорошо изучены, а кроме того, Эрнест больше никогда не упоминал об этих обязанностях каким-либо другим корреспондентам.

(обратно)

46

Стратер утверждал, что Хемингуэй пользовался обрезом, а не пулеметом.

(обратно)

47

«Как я уже сказал, – добавил он, – я неизменно осмотрителен, если нужно сказать какую-нибудь грязь, когда она влетает в одно ухо и вылетает из моего рта».

(обратно)

48

Даже Кэролайн Мурхед, официальный биограф Геллхорн и одна из немногих, кто получил ограниченный доступ к документам Геллхорн в Бостонском университете, не видела этих писем, как и биограф Хемингуэя Майкл Рейнольдс.

(обратно)

49

Мейерс («Хемингуэй») утверждает, что общая стоимость фильма составила 13 000 долларов, из которых Эрнест заплатил около четверти. Вопрос суммы, оплаченной Хемингуэем, скорее запутывается, а не проясняется в результате последовавшей ссоры с Маклишем из-за погашения некоторых сумм и переписки между Хемингуэем и Маклишем.

(обратно)

50

Этот фанатичный рассказ раскрывает неизвестные ранее детали об этом периоде и действующих лицах; однако он скомпрометирован тем фактом, что Кох несколько раз присочинял диалоги.

(обратно)

51

Рейнольдс сообщает, не раскрывая источников, что меха ей подарил отряд Авраама Линкольна, что маловероятно, если только они не спросили Эрнеста, что она хочет в подарок. Но почему на первом месте подарок, если они так отчаянно нуждались в средствах?

(обратно)

52

Шутс сообщает, что текст Хемингуэя был записан лишь через несколько недель, после того как фильм показали в Калифорнии.

(обратно)

53

Лиллиан Хеллман сообщила о напряженности между Скоттом и Эрнестом на банкете после показа фильма; как указывает Мид, Хеллман еще не встречалась с Хемингуэем. Барт Пол писал, что Сидни Франклин отправил Эрнесту телеграмму в Калифорнию, которая завершалась словами «SALUD ПОЛИН ОТ ЙОРИСА», что говорило о том, будто бы Полин тоже приехала на показ, однако Франклин мог просто не знать о том, что она передумала ехать в последнюю минуту.

(обратно)

54

Марселина попросила мать не рассказывать братьям и сестрам, потому что «они только посмеются».

(обратно)

55

Незадолго до смерти Гас Пфайффер сошел с ума, и Эрнесту пришлось иметь дело с представлявшим интересы Гаса комитетом, когда он попытался заполучить рукопись. Добыть рукопись оказалось нелегко, и Эрнест стал плести параноидальные фантазии о членах комитета и их тактике. «Кое-кто из них и вправду жуткий», – рассказывал он своему сыну Грегори и заметил, что во всем этом участвует самозванец, прибывший на Кубу, который сам себя называл Гасом Пфайффером. Сегодняшняя цена рукописи запредельно высока.

(обратно)

56

Неясно, почему Хемингуэй отказался ходить на лыжах. Согласно Ллойду Арнольду, «Папа даже не надел пару лыжных ботинок в Айдахо».

(обратно)

57

Фрэнсису Скотту Фицджеральду он сказал, что книга показалась ему «подростковой».

(обратно)

58

Аростегуй умерла в 1944 году в возрасте тридцати девяти лет из-за болезни почек.

(обратно)

59

См. Джон Эрл Хейнс, Харви Клер и Александр Васильев «Шпионы: взлет и падение КГБ в Америке». Бывший агент КГБ, Васильев делал записи о сталинских файлах.

(обратно)

60

Кроме того, Патрик сообщил [исследователю] Керту, что, по его мнению, Эрнест больше боялся умереть на войне, чем Марта, – это утверждение доказать невозможно, и потому оно представляется несколько маловероятным.

(обратно)

61

Это в некоторой степени догадка. Бернис Керт, которая провела с Мартой Геллхорн подробное интервью для книги «Женщины Хемингуэя», обращает внимание, что Эрнест занимал номер в «безопасном углу», когда Марта приехала к нему в «Дорчестер». Керт могла узнать о расположении номера только в том случае, если ей рассказала об этом сама Марта.

(обратно)

62

Капа сообщал, что на рану наложили сорок восемь швов. Бейкер («Эрнест Хемингуэй») говорит о пятидесяти семи швах.

(обратно)

63

Хотя об этой травме во всех отчетах и письмах Эрнеста Хемингуэя сообщается как о сотрясении мозга, неизвестно, встречался ли он с врачом по этому поводу. Термин «синдром повторного сотрясения» был введен в 1984 году для обозначения таких травм, которые следовали за первой травмой до устранения ее последствий.

(обратно)

64

Что досадно, Майерс приписывает эту историю и Энди Руни; как я и утверждала, для подобных историй типична путаница.

(обратно)

65

Эти слова принадлежат советскому военному корреспонденту полковнику Краминову.

(обратно)

66

Бейкер утверждает, что Хемингуэй поставил фотографию на бачок унитаза, прежде чем выстрелить, но кажется маловероятным, чтобы Эрнест не воспользовался таким символом и не опустил бы фотографию в чашу унитаза.

(обратно)

67

Климан говорит, что Сэлинджер «раскрыл» подробности о состоянии яичек Эрнесту в разговоре, а не посредством демонстрации.

(обратно)

68

В том же письме он ссылается на слова де Бовуар, которые напоминают дневниковую запись, что едва ли возможно. Она сказала или написала, согласно письму Эрнеста: «Faut coucher avec Hem avant qu’il parte une autre fois au front. Peut-être tué». В приблизительном переводе это звучит так: «Должна переспать с Хемом, пока он снова не уехал на фронт. Могут убить».

(обратно)

69

Еще один рассказ Хемингуэя, похоже, требует в этой связи комментария. Сюжет «Счастливых праздников, джентльмены!», появившегося в сборнике 1933 года «Победитель не получает ничего», взят из избранных писем канзасского доктора Логана Кленденинга. Эрнест познакомился с этими письмами в 1932 году, когда находился в городе в связи с рождением Грегори. По сюжету один доктор рассказывает другому о мальчике, которого он видел за день до Рождества и который попросил кастрировать его, потому что он не может прекратить «грешить». В рождественское утро мальчик оказывается в приемном покое – он ампутировал свой пенис бритвой. Следует отметить, что другой рассказ, «Пишет читательница», который Эрнест тоже написал после прочтения одного из писем Кленденинга, также был весьма живописно жестоким; в письме женщина спрашивает доктора, что ей делать с сексуальными отношениями с мужем, который заразился сифилисом во время пребывания в Шанхае.

(обратно)

70

Любопытно, что трансгендерные вопросы поднял один из первых друзей Эрнеста во Франции в интервью с Карлосом Бейкером. «Может быть, – спрашивал Льюис Галантье, – была в Хемингуэе какая-то склонность, и он мог бы стать более удовлетворенным, если б был женщиной? Была ли его тщательно культивируемая безрассудная маскулинность средством сокрытия от других и, возможно, от самого себя, внутреннего желания быть – или, возможно, знать, каково это – быть женщиной?».

(обратно)

71

По подсчетам биографа Мурхед, у Марты было четыре аборта, один она сделала в браке с Эрнестом Хемингуэем. Эрнест не знал правды до тех пор, пока спустя несколько лет Чарли Скрибнер не рассказал ему об этом. Эрнест был в ярости.

(обратно)

72

Хотчнер утверждает, что Дон Андрес получил прозвище, сражаясь на стороне Республики в Испании и по этой причине на Кубе за ним был закреплен беднейший приход («Папа Хемингуэй»).

(обратно)

73

Статья Малколма Коули «Портрет мистера Папы», в которой упоминались собаки и кошки в «Финке», появилась в журнале «Лайф» в январе 1948 года. В письме от 25–26 августа 1949 года, полном преувеличений, Эрнест рассказывал Чарли Скрибнеру, что у него было тридцать четыре кошки и одиннадцать собак.

(обратно)

74

Эксперты, похоже, до сих пор не пришли к единому мнению, умрет ли черепаха, если оставить ее лежать на спине.

(обратно)

75

Эрнест также говорил, что в нем есть индейская кровь – это ложь – и что он говорил на «языке индейцев».

(обратно)

76

Рене Вильярреал утверждал, что вызвался зайти в клетку с Эрнестом и что тот втирал в свое тело львиное сало. Эрнест сказал мальчику, что не может позволить ему зайти с ним в клетку.

(обратно)

77

Письмо Эрнеста Хемингуэя Слим Хейворд, 26.12.1952 г. Эрнест сообщил ей, что собирается подойти к животному, не раздражая его. Он был уверен, что слон не сделает ничего, что не сделал бы Эрнест.

(обратно)

78

Кристофер Мартин, психиатр из Бейлорского университета, считает, что Хемингуэй страдал от биполярного расстройства. Кроме того, Мартин обнаружил, что Эрнест страдал от алкогольной зависимости, травматического повреждения головного мозга и возможных пограничных и нарциссических личностных особенностей.

(обратно)

79

Эрнест заявил, что не присутствовал на свадьбе потому, что он «сноб». Это фрагмент письма, который, вероятно, не вошел в отправленное сообщение.

(обратно)

80

В том же письме Эрнест отчитал Скрибнера за нарушение этикета: ошибочное обращение к «мистеру Эрнесту Хемингуэю», тогда как следовало обращаться к «мистеру и миссис Хемингуэй».

(обратно)

81

Эрнест сравнивал детей Хемингуэев с потомками Иванчичей, на что, вероятно, также повлиял его новорожденный снобизм.

(обратно)

82

Активными компонентами виколя были холин и инозитол, липотропные вещества, способствующие расщеплению жира в печени. Виколь больше не производится; холин и инозитол нередко включаются в комплексные добавки витамина В.

(обратно)

83

Эрнест дал понять, что в особенности злится из-за того, что вынужден писать это письмо в день своего рождения.

(обратно)

84

Позднее Хемингуэй написал Бернарду Беренсону, что не может доверять женщине, которая не рожала ребенка.

(обратно)

85

Эрнест пообещал, что роман не будут издавать в Италии в течение двух лет.

(обратно)

86

Грейс Хемингуэй указывала на фирменном бланке такой адрес: № 551, Кейстоун-авеню, Ривер-Форест, штат Иллинойс. Марселина Хемингуэй, в письме к Эрнесту от 16.07.1951 г., упоминала, что Рут «потеряет свой дом под № 551 на Кейстоун в возрасте 60 лет». Грейс переписала дом на имя Марселины в 1939 году. Если Рут потеряла дом, то, похоже, по причине того, что Марселина выселила ее.

(обратно)

87

Маловероятно, чтобы Грег потребовал или получил отчет о вскрытии. Такой отчет обычно предоставляется по просьбе одного из членов семьи. В том маловероятном случае, если бы один из членов семьи Хемингуэев попросил отчет, он или она увидели бы его вскоре после смерти Полин в 1951 году. Грег, должно быть, имел в виду свидетельство о смерти матери, в котором прямой причиной смерти называлось «кровоизлияние в надпочечники». По-видимому, этой информации для Грега, имеющего медицинскую подготовку, было достаточно, чтобы признать у Полин опухоль надпочечников.

(обратно)

88

Уилер, владевший многими синдикатами, опубликовал эту историю в нескольких газетах. В годы гражданской войны в Испании Уилер заключил с Хемингуэем договоры на репортажи для НАНА.

(обратно)

89

Джонсон считает, что эта история должна была стать первой страницей романа о Мичигане.

(обратно)

90

По этой записи и нескольким откровенным вымышленным сценам из «Райского сада» можно сделать заключение, что Мэри каким-то образом проникала в Эрнеста анально, когда они играли в сексуальные игры со сменой гендерных ролей.

(обратно)

91

В защиту Эрнеста следует сказать, что, вероятно, он имел в виду тему, которую неоднократно затрагивал в «африканской» книге: невероятное обоняние камба, которые могли идентифицировать этническую принадлежность человека, его национальность или принадлежность к племени по одному только запаху тела.

(обратно)

92

Бюджет фильма составлял 2 миллиона долларов, но в итоге он обошелся в 5 миллионов долларов. Спенсер Трейси за эту роль будет номинирован на «Оскар».

(обратно)

93

Мэри жаловалась, что он годится только для домашней работы и «избавления тебя от сексуальных обязанностей, которые уже почти полностью стали механическими».

(обратно)

94

Как ни странно, Монье говорит Эрнесту в этом письме не задерживаться на результатах анализов печени; Эрнест, должно быть, написал ему тревожное письмо.

(обратно)

95

«В 1957 году фармацевтическая компания «Сиба» начала продажи метилфенидата под торговым названием «Риталина» для лечения хронической усталости, депрессии, психоза, связанного с депрессией, нарколепсии и для снижения седативного эффекта других лекарственных средств». Пятнадцатого августа, до того как Эрнест отправился в свою поездку в Испанию 1956 года, доктор Мануэль Инфиста Багес передал ему справку, которую Хемингуэй должен был взять с собой в дорогу; в ней говорилось, что ему назначены секонал, экванил, виколь и меонин.

(обратно)

96

Позднее Грег рассказал Полу Хендриксону, что история о слонах была выдуманной.

(обратно)

97

В том году Эрнест написал, показывая глубокую проницательность, что в нынешнем политическом климате на освобождение нельзя надеяться и что на самом деле Эзру можно признать вменяемым и попытаться еще раз. Кроме того, Паунда не могли, как американского гражданина, депортировать в Италию, и эту возможность Эрнест тоже поддержал.

(обратно)

98

Беруэлл сообщает, что летом 1959 года Эрнест Хемингуэй оставил чек у Билла Дэвиса в Испании для того, чтобы Паунд смог переехать из Италии в Испанию. Паунд так и не уехал из страны, поэтому неясно, получил ли он чек.

(обратно)

99

Несмотря на то что Фрост воспользовался своими связями и ходатайствовал по делу Эзры перед президентом Эйзенхауэром, Маклиш привлек к делу Фроста в первую очередь и использовал свои важные связи более эффективно, чем Фрост. Тайтелл полагает, что Фрост был знаком с более значительными персонами, чем Арчибальд Маклиш, но признает, что именно Маклиш «устроил и организовал» кампанию.

(обратно)

100

Исследователи указывали, что существует много разных историй об этих чемоданах и их содержимом; некоторые утверждают, что чемоданы никогда не существовали. Леонард Лайонс, друг Эрнеста и обозреватель колонки сплетен, сообщил об обнаружении Эрнестом рукописей в своей колонке в «Нью-Йорк пост» в 1957 году.

(обратно)

101

Как представляется, Эрнест считал, что ему нужно извиниться перед Хэдли, во‑первых, потому, что он писал об их частной жизни; во‑вторых, потому что описал историю о том, как она потеряла его рукописи, о чем Хэдли сильно горевала. В-третьих, Хэдли, далеко не глупая женщина, узнала бы о том, что сделал Эрнест: намеренно изобразил годы жизни, прожитые ими вместе, как идиллически простые. Возможно также, что Эрнест хотел извиниться потому, что полагал, будто ее муж, Пол Морер, станет возражать, хотя это было совершенно не в характере Морера.

(обратно)

102

В цокольном этаже дома был гараж на три машины, а также домик для гостей из шлакоблоков.

(обратно)

103

Согласно многочисленным сообщениям, Билл Дэвис работал в ЦРУ, однако подтвердить эту информацию никто не мог. Тео Дэвис считает эту историю весьма вероятной. Дэвис упоминал ЦРУ в письме к Эрнесту Хемингуэю от 08.06.1950 г.

(обратно)

104

Мег Тестерман, очень внимательно изучивший фотографии, сделанные тем летом, считает, что Хемингуэй использовал пневматический пистолет. Ордоньес рассказал Джеффри Мейерсу, что на вечеринке, когда он выстрелил в сигарету, Эрнест использовал травматическое оружие, но что «позднее, в Эскориале за пределами Мадрида, он выбивал у меня изо рта сигареты настоящими пулями». Валери Хемингуэй сообщала, что «к ужасу и удовольствию зрителей» Эрнест пользовался 22-м калибром.

(обратно)

105

По словам Хотчнера («Папа Хемингуэй»), Эрнест сказал Селзнику, что если его фильм, главная роль в котором досталась 41-летней Джонс, принесет ему столько прибыли, то Селзнику нужно разменять эти деньги на пятицентовые монеты и засовывать их себе в задницу до тех пор, пока они не начнут вылезать из ушей.

(обратно)

106

Мэри сделала это наблюдение в Памплоне.

(обратно)

107

Список лекарств, которые он должен был брать в собой в поездки, был подготовлен Хосе Луисом Эррерой. В предыдущем апреле Эррера внес в список серпазил, риталин, дориден, комбекс, секонал, экванил, диурил, виколь и афаксин (популярное глазное средство). Диурил назначался от высокого кровяного давления, следовательно, можно предполагать, что Эрнест принимал серпазил (резерпин) для лечения психического заболевания, а не как гипотензивное средство.

(обратно)

108

Писатель Уильям Стайрон, также страдавший от алкоголизма в тяжелой степени и депрессии, описывал в романе «Зримая тьма» (1990) наступление затяжной депрессии, в начале которой у него появилось отвращение к алкоголю, что беспокоило его точно так же, как и любой другой симптом. Его опыт весьма сходен с тем, что переживал Эрнест Хемингуэй.

(обратно)

109

Мэри позднее объясняла, почему она оставила ключи от запертой кладовой на подоконнике, где Эрнест смог легко их найти: «Я думала о том, чтобы спрятать ключи, но решила, что никто не имеет права лишать человека доступа к его имуществу», – это заявление побудило по крайней мере одного биографа задаться вопросом относительно ее мотивов. Джеффри Майерс писал: «Кажется… [Мэри] повела себя с классической неопределенностью: заперла оружие в подвале, но оставила ключи на кухне». Это кажется несправедливым; Мэри продолжала: «Кроме того, я предполагала, что Эрнест не вспомнит о кладовой». Нужно придать соответствующий вес ее заявлению из-за недавних проблем Эрнеста с кратковременной памятью; другими словами, она считала, что он забудет, где хранятся ключи.

(обратно)

110

Хотчнер называл Форреста (Дюка) Макмаллена товарищем Эрнеста по охоте и его Пятницей [преданный слуга, по имени персонажа «Робинзона Крузо». – Прим. пер.] Пока неясно, что он имел в виду. Похоже, что часть окружавших Эрнеста в последние дни, вроде Джорджа Брауна, были наемными работниками Хемингуэев, однако этому нет достоверных свидетельств.

(обратно)

111

Хотчнер (в книге «Папа Хемингуэй») упоминал врача под псевдонимом: Доктор Авторитет, однако Бернис Керт и Мэри Хемингуэй назвали его настоящее имя.

(обратно)

112

Эрнест, возможно, не сказал доктору Роуму, что он больше не принимает резерпин, либо он не послушался совета Савьерса. Савьерс не сообщил Бейкеру, когда он рекомендовал Эрнесту перестать употреблять лекарство, но почти наверняка это случилось до госпитализации Эрнеста. По сути, решение не заменять резерпин другим антипсихотическим препаратом, когда появилась информация о его побочных эффектах, является веским аргументом в пользу того, что либо Эрнест принимал резерпин только как антигипертензивное средство, либо он верил, что принимает именно такой препарат. Его кубинские врачи и Савьерс, возможно, не хотели говорить Эрнесту, что ему нужно принимать новый антипсихотический препарат – что повлекло бы за собой необходимость признания, что он принимал резерпин для лечения психического заболевания.

(обратно)

113

Грег пришел к выводу, что ЭСТ ему очень помогла, и признался, что часто подвергался подобным процедурам, рассказав в 1987 году репортеру, что шокотерапевтическое лечение он проходил девяносто восемь раз. В 2011 году, за 14 лет до его смерти, было подсчитано, что на самом деле таких процедур было еще больше. Как писала Валери Данби-Смит, которая оставалась женой Грега Хемингуэя, Грег «утверждал, что шокотерапия помогала ему видеть мир ярче… На протяжении всей своей жизни он нуждался в шоковой терапии, чтобы поддерживать мозг в форме и уничтожать плохие воспоминания, калечившие его и вызывавшие депрессию».

(обратно)

114

То есть Эрнест, вероятно, вновь погрузился в состояние психотической депрессии, абсолютно не связанной с высоким кровяным давлением. Другим действенным антипсихотическим препаратом из оставшихся был торазин, не обладавший побочным эффектом в форме депрессии (однако этот препарат мог вызывать другие побочные эффекты), в отличие, как тогда предполагалось, от серпазила.

(обратно)

115

Важно обратить внимание на то, что, согласно недавним данным, депрессия не является побочным эффектом приема резерпина – то есть что предыдущие данные были ошибочными. Другими словами, можно было бы предполагать, что было бы лучше, если бы Эрнест продолжил принимать резерпин, хотя в то время такое решение и не казалось оптимальным.

(обратно)

116

Те, кто читал написанные от руки письма Эрнеста, заметили, что к концу жизни его почерк становится необыкновенно убористым и мелким. Возможно, это было связано с побочным эффектом приема резерпина.

(обратно)

117

Паппи Арнольду казалось, что это высказывание совсем не в духе Купера; кроме того, ему показалось, что Эрнест явно расстроился от этих слов. Купер умер 13 мая.

(обратно)

118

Паппи Арнольд не поверил в эту историю (которую рассказал, вероятно, житель Кетчума Дон Андерсон) и заметил, что пилот Ларри Джонсон сообщил бы ему о любом подобном инциденте.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Признательность Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg