«Дом солдатской славы»

Дом солдатской славы (fb2) - Дом солдатской славы 559K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Филиппович Афанасьев

И. Афанасьев ДОМ СОЛДАТСКОЙ СЛАВЫ

ОБ АВТОРЕ

Иван Филиппович Афанасьев — боец 13-й гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии. Ему вместе с гвардейцами пришлось в самые суровые дни для нашей Родины драться с сильным противником и стоять насмерть за каждый дом, квартал города на Волге хотя они представляли собой руины, развалины.

Эту книгу написала сама жизнь, ибо все, о чем пишет в ней автор — чистая правда.

Кто будет ее читать, тот хорошо поймет, если даже не пережил этого ужаса, с каким жестоким противником и как мужественно дрались гвардейцы за Сталинград. И они, эта небольшая горстка храбрецов не только оборонялись, но и наступали.

Гарнизону, о котором пишет автор, после пятидесяти восьми суток битвы за «Дом солдатской славы» или «Дом сержанта Павлова», 24 ноября выпала почетная задача освободить «молочный» дом и закрепиться в нем. Операция была очень сложная. Враг отчаянно сопротивлялся. Группа имела большие потери: убит командир группы Наумов, ранены сержант Павлов, командир отделения ПТР Рамазанов и другие. Когда к вечеру гвардейцы захватили дом, их осталось только четверо: Афанасьев, автор этой книги, пулеметчики Аникин, Хант и Иващенко. Все они, как подобает советскому солдату, дрались до последнего патрона, до последней гранаты.

Автор пишет: «…и в эту секунду нас швыряет страшный взрыв… Сколько времени я пролежал без движения, не знаю… Вспомнив о товарищах, шарю вокруг себя в темноте. Рядом лежит мертвый Хант. В углу нахожу раненого Аникина. Начинаю ощупью искать свое оружие…»

В эти критические минуты для мужественных гвардейцев пришло подкрепление.

Дом был снова наш.

В конце декабря Иван Филиппович Афанасьев вернулся из госпиталя в свою часть. 17 января 1943 года, когда добивали фашистского зверя в Сталинграде, он еще раз был ранен и направлен в госпиталь.

Как бывший командир тринадцатой дивизии, я прочитал книгу с большим интересом и волнением. Ведь гвардейцы, о которых пишет И. Ф. Афанасьев, были и остались близки моему сердцу. Твердо уверен, что имена этих мужественных солдат станут близки сердцу каждого, кто прочитает эту книгу.

Я горжусь, как командир, своими гвардейцами и, как отец, своими сыновьями.

В самые трудные дни для нашей Родины они не дрогнули в бою, выстояли и победили смерть, отстояли право на жизнь. Они победили «непобедимую» гитлеровскую свору.

Пройдут века, но слава защитников Волжской твердыни не померкнет. Она всегда будет ярким примером мужества, отваги и героизма, проявленными советским народом.

ДВАЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИК А. И. РОДИМЦЕВ

На Саратов или в Сталинград

Июнь 1942 года… Под Харьковом идут кровопролитные бои. Наша отдельная мотострелковая бригада отбивает бешеные атаки фашистов в районе Купянска, Двуреченска и прилегающих к ним сел. Пулеметный взвод, которым я командую, то и дело меняет позиции: силы противника во много раз превосходят наши, и командование вынуждено маневрировать, перебрасывая огневые средства на те участки, где враг пытается прорвать оборону.

Сразу же с восходом солнца из-за высотки появилась густая цепь вражеской пехоты, за ней другая, третья, и вот уже вся высота покрылась ровными шеренгами фашистов. Глядя со стороны, можно подумать, что оккупанты идут не в атаку, а на праздничный парад где-то у себя в Германии.

— Без команды огня не открывать! — строго предупреждают командиры бойцов.

Расстояние быстро сокращается. Полупьяные гитлеровцы с засученными рукавами непрерывно строчат из автоматов, над нами хлещет свинцовый дождь, а команды на огонь все нет. На душе неспокойно, кое у кого начинают сдавать нервы.

— Почему не стреляем?

— Чего ждем? — с нетерпением спрашивают солдаты друг друга.

А вражеские цепи все идут. Они вот-вот бросятся к окопам. И вдруг позади нас, со стороны лощины, поросшей кустарником, послышались залпы. В воздухе заклокотали мины, снаряды.

— Огонь, огонь! — неслось над окопами.

С полчаса не умолкал грохот орудийной канонады.

Трещали пулеметы, автоматы, а впереди, в густом облаке дыма, бурлило огненное пламя. Наконец артогонь стал ослабевать, рассеялся дым. Мы увидели почерневшие скаты высоты, усеянные трупами вражеских солдат и офицеров.

Утром 21 июня под поселком Канапляны, сдерживая наступление противника, наша часть перешла в контратаку, но силы не равны. То тут, то там враг начал теснить наши подразделения, и мы вынуждены опять перейти к обороне. В одной из схваток я был ранен и к вечеру очутился в госпитале Острогожска.

В ту ночь я долго не спал. В нашей палате тесно и душно. Лежим прямо на полу. От повязок, пропитанных кровью и всякими лечебными мазями, исходит густой тяжелый запах. Через открытое окно доносится непрерывный гул канонады. Час назад его почти не было слышно, а теперь прослушивается и пулеметная стрельба. «Что же там происходит? Неужели опять отступление?» — мысленно возникают вопросы. Пытаюсь вытеснить эти тревожные думы из головы, но они прикованы к нарастающему грохоту орудий.

Перед глазами встает последняя схватка у поселка. «Все ли мы учли? Может быть, не надо было поднимать бойцов в штыковую?» — спрашиваю самого себя. До малейшей подробности вспоминаю обстановку, взвешиваю то и другое и опять прихожу к выводу. «Нет. Другого выхода у нас не было. Только неожиданный, смелый рывок на врага решал исход поединка в нашу пользу. Иначе могло быть и хуже».

Погрузившись в глубокое раздумье и не подозревая приближения новых событий, я, наконец, задремал. Сколько спал, не знаю. Проснулся от сильного взрыва. За ним последовал другой, третий. Их много. Где-то вверху надрывисто выли моторы. В распахнутые окна врывается волна горячего воздуха. Летят осколки битого стекла, сыплется со стен и потолка штукатурка. Рядом с нашим зданием полыхает зарево пожара. Помещение наполняется дымом, в палате слышатся стоны, ругательства. В коридоре тоже шум людских голосов, топот, суета. В дверях появляется кто-то из врачей, громко объявляет.

— Товарищи! Кто может двигаться, покидайте сейчас же госпиталь. Пробирайтесь к Саратову или в Сталинград.

В полумраке с трудом нахожу свои старые шлепанцы, втискиваю в них босые ноги и уже на ходу набрасываю на плечи длинный госпитальный халат. В коридоре не протолкнуться. Все тянутся к выходу — там затор. Медленно продвигаемся друг за другом. Наконец, я на улице.

Во дворе стоят санитарные машины, грузовики, подводы. На них спешно грузят тяжелораненых. В кузова летят картонные ящики, бумажные кули, коробки с бинтами и другим добром. Груженые машины тут же покидают госпиталь.

У ворот догоняю бойца своего взвода Василия Ерина. Правое плечо его умотано бинтами, рука на повязке. Увидев меня, он останавливается и спрашивает:

— Товарищ лейтенант! Куда же теперь? На Саратов или в Сталинград?

— Пока на Бобров держать будем, а там посмотрим.

Идем молча. По дороге на Бобров мчались запыленные грузовики. Одни спешили к фронту с боеприпасами, продовольствием, другие — с грузом, подлежащим срочной эвакуации, и ранеными — уходили в тыл, а по обочинам дороги, с застывшей тревогой на лице, шли беженцы: дети, старики и женщины. В их руках и за спиной небольшие узлы, корзины. Это все, что они смогли захватить с собой наспех, в той страшной торопливости, когда трудно здраво рассуждать. Глядишь на какую-нибудь вещь и думаешь: «Милый, добрый человек! Зачем ты ее взял в трудный, нелегкий путь. Вряд ли она тебе понадобится в дороге».

Ерин с тоской смотрит на суровые, посеревшие от пыли лица людей, потом поворачивается ко мне, тихо спрашивает:

— Что же это творится? Неужели у нас нет силы остановить Гитлера?

Я молчу. Да и что ему сказать, когда у самого на душе не легче. Лишь одна мысль, что настанет день и мы все же погоним врага, укрепляет веру в победу. Ерин продолжает:

— И деремся мы вроде неплохо, а ползем все назад и назад.

— Силы у нас, Василий Алексеевич, много и деремся мы здорово, да только техники — танков, самолетов и пушек — у немца пока больше, вот и приходится временно отходить.

— Говорите «временно», — с раздражением замечает Ерин, — а когда же этому «временно» конец настанет? Когда? — с последними словами он бросил на меня колкий вопросительный взгляд. Что же с ним случилось? В бою я всегда его видел спокойным, собранным, а туг нервы солдата дрогнули. Дрогнули от переполненного гнева, злобы к врагу. Выждав минуту, я ответил вопросом:

— А разве ты сам не веришь, что такой день настанет?

— Почему не верю. Верю. Да только когда?

— Об этом и я не знаю, но теперь уже скоро. Обязательно скоро.

С рассветом возрастает тревога. Люди все чаще поднимают головы кверху. Беспокойство не напрасно. Еще солнце не выглянуло из-за горизонта, а в небе уже слышится нарастающий гул вражеских самолетов. Где-то в стороне заухали зенитки, ударили пулеметы. «Воздух! Воздух!» — отовсюду неслись предостерегающие команды. И тут же над дорогой появились «юнкерсы». Укрыться негде, вокруг — ни кустика, ни овражка. Останавливаются машины, люди бросаются в разные стороны. Мы с Ериным ложимся на дороге и ждем, что будет.

Оглушительный взрыв сотрясает воздух. По спине пробегает тугая горячая волна, она обжигает щеки, шею, затылок. Обидно лежать беспомощно на дороге. Кажется, враг смотрит с высоты и злорадствует над твоим бессилием. Пикировщики делают два захода, потом снижаются и на бреющем строчат из пулеметов. Вокруг стонут раненые, лежат убитые, горят машины. Наконец, самолеты уходят, и просто не верится, что ты жив.

Дальнейший путь мы избрали вдали от оживленных дорог. Идти трудно. С каждым часом покидают силы. К вечеру у моего попутчика поднялась температура, мы часто присаживаемся на отдых. Ночь провели под скирдой старой соломы, а утром чуть засерело — тронулись дальше.

24 июня добрели до Поворино. Здесь мы надеялись забраться на какой-нибудь попутный состав, следующий в Сталинград или в Саратов. Но надежды не сбылись. Станция подверглась пиратскому налету с воздуха. Горели вокзал, элеватор, вагоны на путях, а мы уже выбились из сил и еле двигались. Кое-как добрели до какого-то села в нескольких километрах от станции и присели отдохнуть у околицы.

Ныли раны, хотелось есть, во всем теле слабость — от земли не оторваться. На счастье, нас увидел хозяин крайней хаты. Он пригласил нас к себе. Пожилая женщина с загорелым лицом, сочувственно покачивая головой, спросила:

— Откуда же, милые? Небось опять поезд санитарный разбомбил ирод проклятый?

— Из Острогожска мы, из госпиталя, — ответил Ерин.

— Ох, горюшко ты наше, горюшко. И кто породил этого Гитлера, будь он трижды проклят. Сколько кровушки людской попил зверюга ненасытный, — запричитала женщина.

— Хватит тебе охать, — заметил хозяин. — Покорми бойцов, да водицы согрей умыться с дороги.

— Сейчас, сейчас, милые, — засуетилась хозяйка.

Через минуту на столе появилась кринка холодного молока и лепешки. Надо ли рассказывать, как мы были рады угощению и отдыху.

Переменив повязки и переночевав, мы двинулись к железной дороге. В тот же день нас подобрал случайный поезд и повез на юг, к Волге.

Так началась в моей военной биографии страница, связанная со Сталинградом. В тот июньский день, когда со сталинградского вокзала меня перевезли в госпиталь на поселке тракторозаводцев, я, конечно, не представлял, что в скором придется многое пережить в этом городе, принять участие в сражении, которое сыграет большую роль в истории Великой Отечественной войны.

На левом берегу

Заботливый уход врачей и медсестер, хорошее питание, спокойная обстановка быстро сделали свое дело.

Уложив в карманы продовольственный аттестат и другие документы, мы с Ериным вышли на улицу.

Стоял жаркий июльский день. Лишь изредка порывы легкого ветерка покачивали посеревшие от пыли листья деревьев. Со стороны тракторного завода слышалось непрерывное гудение множества гигантских машин, а к проходной со всех сторон торопливо шли рабочие.

— Куда пойдем? — спросил я своего товарища. Ерин кивнул в сторону базара.

— Зайдем посмотрим, чем богат рынок.

За открытыми прилавками, заваленными свежими овощами и фруктами, стояли продавцы, встречая придирчивых покупателей. Чуть в стороне толпилась группа пожилых мужчин, и они о чем-то оживленно разговаривали. Из отдельных фраз мы догадались, что речь идет о серьезном положении на фронтах.

В то время ежедневно в сводках Советского информбюро сообщалось о кровопролитных боях на Дону. Скупые газетные строки говорили о том, что фашистские орды рвутся к Волге, и над городом нависла серьезная опасность.

Разложив по карманам купленные яблоки, свежие огурцы и помидоры, мы уселись в трамвайный вагон, который доставил нас на площадь имени 9 Января. Отсюда решили пройтись пешком, хотелось лучше осмотреть город, который связан со многими событиями вековой борьбы русского народа за свое право жить свободным.

Из книг по истории мне припомнилось, что Царицын еще в далеком прошлом назывался крепостью и надежно оберегал русские земли от набегов заволжских кочевников. Позже, в эпоху феодально-крепостного гнета, он оказался в центре мощных крестьянских восстаний Поволжья. Об этом напоминали улицы, названные именами Степана Разина и Емельяна Пугачева. Особенно яркую страницу боевой славы вписал о себе Царицын в годы гражданской войны, когда стал ареной ожесточенных сражений Красной Армии с белогвардейскими войсками Краснова и другими ставленниками интервенции. В том числе германского и американского империализма.

С первого взгляда казалось, что город живет и дышит мирным трудом. На полную мощность работали промышленные предприятия, учреждения. Открыты были магазины, киоски и библиотеки. Красочные рекламы приглашали побывать вечером на спектакле или посмотреть кинокартину. Но со стороны Дона порывы ветра все чаще приносили запах порохового дыма, и это настораживало город, омрачало души людей.

В те дни здесь с особой остротой чувствовалась близость нависшей угрозы. По улицам, обгоняя трамваи, мчались военные грузовики и легковые машины. В скверах, садах и парках появились щели и траншеи для укрытия на случай бомбежки. Кое-где уже виднелись незначительные разрушения, свежие воронки от бомб. Над фасадами многих зданий свисали белые флаги с красными крестами. В витринах магазинов, на стенах домов и на заборах среди театральных реклам выделялись яркие лозунги, призывающие «Все для фронта! Все для победы!»

Несколько минут мы молча стояли на остановке, с любопытством рассматривая многоэтажные жилые дома, затем не спеша направились вниз через площадь. Ее южную часть пересекала железная дорога, которая шла в сторону Волги, к пятиэтажному зданию паровой мельницы. Возле нее стояли десятки подвод с мешками, суетились люди, а внутри натужно гудели и громыхали машины мукомольных агрегатов. Перейдя площадь, мы присели в тени между двумя четырехэтажными зданиями, одинаковыми по архитектуре. Различались они лишь по цвету стен. Одно, что выдавалось больше на площадь, было зеленоватым, другое — светло-серым. Мог ли я тогда подумать, что именно здесь, в этом зеленоватом доме, в тени которого, сидя на скамеечке, мы отведывали купленные яблоки, нам придется отстаивать город.

В этот день выехать из города не пришлось. На пересыльном пункте, где мы задержались, нам вручили предписание в часть, которая размещалась в районе Харабалей. Наш полк 169-й стрелковой дивизии расположился в молодых посадках какого-то лесхоза у поселка Бирючий.

Вести с фронта приходили тревожные, враг неудержимо рвался к Волге. Часть усиленно готовилась к боям. Со дня на день, с часу на час ожидался приказ на выступление. Прошло несколько дней, и в полку стали срочно формировать маршевые роты, которые тут же отправляли на фронт.

18 сентября я со своим пулеметным взводом попал в такую роту. Мы погрузились в вагоны, и паровоз, распустив по ветру хвост черного дыма, потащил эшелон на север.

Если бы кто-нибудь из посторонних заглянул в нашу теплушку, он не поверил бы, что видит людей, едущих туда, где многие прощаются с жизнью. Бойцы не думали о смерти. В вагоне не смолкали песни, гудели доски от солдатского перепляса. Взгрустнул кто-то, глядишь, товарищ хлопнет его по плечу, сверкнет в улыбке зубами: «Не тоскуй, не забудет, письмо пришлет. А адрес у нас всем известный — Сталинград!»

В Капустном Яре нас уже ждали машины, прибывшие за пополнением.

…Из-под колес, теряясь в предрассветных сумерках, убегает на восток извилистая лесная дорога. За стволами деревьев, далеко-далеко ширится и растет на горизонте багровая полоса. Кажется, что там, на востоке, разгорается огромный костер. Его пламя поднимается все выше, и звезды, совсем недавно мерцавшие на темном небосклоне, бесследно тают одна за другой.

Сзади, то нагоняя, то отставая, катятся военные машины с людьми, боеприпасами, оружием и продовольствием. А навстречу небольшими группами идут женщины с детьми, старики и старухи. Они несут корзины и мешки с домашними вещами, а у некоторых руки пусты… Враг оторвал их от обжитых родных мест, разрушил их жилища, и люди идут на восток угрюмо и молча. Вот одна женщина встретилась со мной взглядом, и в глазах ее скрытый упрек: «Как же это ты допустил, что нашу родную землю топчет враг? Как ты допустил его до самой Волги?»

Что ответить ей, исстрадавшейся матери? Ответ один: скорей на фронт, бить, бить смертным боем вражескую гадину, бить до тех пор, пока бьется сердце, пока есть в тебе хоть капля крови!

— Вот она, война проклятая! — с тяжелым вздохом вырвалось у Ерина.

— И не говори! — горестно крутнул головой младший сержант Касаткин.

Разговор никто не поддерживает. Солдаты молчат, провожая взглядом женщин и детей. И у них одна мысль: скорей туда, в Сталинград!..

На верхушках деревьев засверкали солнечные блики. Жизнь на дороге замирает. Машины одна за другой ныряют в лесную чащу и одеваются в зеленый наряд маскировки. Останавливается и наш грузовик.

— Слезай, братва, — говорит шофер, — дальше не поеду, скоро стервятники появятся.

Бойцы выгрузили станковые пулеметы, коробки с патронами и, взвалив это имущество на себя, двинулись дальше.

Выйдя из леса, мы увидели на западе густую пелену верного дыма, высоко поднявшуюся к небу и протянувшуюся на многие километры. Чем ближе подходили мы к Волге, тем больше чувствовалось горячее дыхание огромного пожара.

Навстречу попались старик с узлом за спиной и молодая женщина с ребенком на руках.

— Из Сталинграда, папаша? — спросил капитан Уваров, сопровождавший нашу группу.

— Нет, из Красной Слободы, — ответил старик.

— И куда же путь держите?

— А я и сам не знаю. Свет не без добрых людей, где-нибудь приютимся, лишь бы внучонка сберечь, — глаза старика покрылись влагой, и он продолжал дрожащим голосом:

— Сынок мой на фронте погиб, а бабку вчера похоронил, остались вот втроем…

Женщина опустила мальчика на землю. Уваров достал из полевой сумки несколько кусочков сахару, сдул с них крошки и протянул мальчику. Тот еще крепче вцепился в юбку матери.

— Возьми, Миша, и скажи дяде спасибо.

Ребенок несмело протянул ручонку, и тут зашевелились все солдаты. Сахар, сухари, консервы — многое из того, что было в вещевых мешках бойцов, перекочевало к беженцам.

Мы долго провожали взглядами удаляющихся старика и мать с ребенком. В сердце каждого воина горела ненависть к врагу.

Через молодой лесок наша группа вышла к Красной Слободе. Здесь всюду стояли замаскированные машины и подводы. Возле них сидели солдаты. Изредка в стороне от нас, там, где проходила дорога, рвались вражеские снаряды. Мы остановились на краю овражка, изрытого траншеями и окопчиками.

— Оставайтесь здесь до вечера, — приказал капитан Уваров, — а я пойду искать начальника тыла.

Неподалеку от траншей, выбранных нами, в специально отрытом окопе стояла автомашина. В ее кузове лежало больше десятка ящиков с боеприпасами. Рядом с окопом сидели бойцы. По их противотанковым ружьям мы догадались, что это бронебойщики.

Роща была низкой и скорее напоминала кустарник, чем лес. Лучи взошедшего солнца заливали верхушки молодых деревьев, покрытые толстым слоем пыли, листья не шевелились. На дороге шум машин окончательно смолк. Бойцы еще раз проверяли маскировку и все чаща с тревогой посматривали на светлое, безоблачное небо. Мы еще не успели оглядеться в новой обстановке, как услышали громкую команду: «Прекратить хождение!» Мы оглянулись в сторону города. К горящему Сталинграду шло несколько групп фашистских бомбардировщиков. Вот они выстроились в цепочку и один за другим пошли в пике. Сплошную мглу, затянувшую город, прорезали языки пламени. То там, то здесь из серой пелены вырывались черные клубы дыма. Десятки тонн металла обрушились на уже истерзанную землю, дробя уцелевшие здания, кроша в песок руины. Гулкие удары, слившиеся в сплошной грохот, с болью отдавались в наших сердцах.

— По щелям! По щелям! — послышалась новая команда. С юга показалась новая партия гитлеровских стервятников, приближающаяся к нам. Вздрогнуло и застонало под ногами, кверху взметнулись черные фонтаны земли и дыма. Сбросив бомбовый груз, самолеты развернулись и на бреющем полете промчались над нашими головами, поливая огнем из пулеметов. На окраине слободы горели дома; то здесь, то там слышались стоны.

Когда все стихло, солдаты вылезли из укрытий и стали перевязывать раненых. То и дело раздавались голоса:

— Коценко! Микола Коценко! Хлопцы, не видали Миколу?

— Слушай, Генацвале, скажи, друг, не видел такого грузина — Гогнидзе звать. Как бомбить начали, сюда побежал.

— Живой, Рахматулин? А я уж думал — придется в Казань писать…

Я слышал эту перекличку и испытывал чувство гордости за нашу страну. Лучших сынов многонационального народа послала Родина на защиту Сталинграда. Их привели сюда, на берег Волги, горячая любовь к Отчизне, непоколебимая воля остановить и уничтожить врага. Русские, украинцы, белорусы, грузины, казахи, узбеки, татары — все они с нетерпением ждали той минуты, когда переправятся на другую сторону и сойдутся с гитлеровцами в смертельной схватке…

А над Сталинградом фашистские самолеты висели беспрерывно: не успевала уйти одна партия, как ее сейчас же сменяла другая.

— Наших самолетов ни одного. Эх!.. — послышался чей-то возглас.

И словно в ответ на это воздух стремительно прорезали три советских истребителя. Казавшиеся нам с земли совсем крошечными, они бесстрашно бросились на бомбардировщиков и сразу нарушили вражеский строй. Но тут появились фашистские истребители, и им удалось отвлечь наших «ястребков».

Трое против двенадцати! Было отчего нам волноваться!

Воздушный бой проходил как раз нам нами, и солдаты восторженными криками приветствовали каждый удачный маневр наших летчиков. Долгое время они ловко выходили из-под ударов противника и снова кидались в атаку.

— А-а-а!.. — словно стон, пронеслось по опушке рощи. Один советский самолет слегка задымил, скользнул вниз, но выровнял полет и скрылся за лесом. И тут же из солдатских глоток вылетел новый дружный крик — ликующий, радостный: фашистский истребитель, наседавший на нашего, неожиданно клюнул носом, выпустил клуб дыма и почти отвесно понесся к земле, оставляя за собой черную траурную полосу. Следом за ним грохнулся за лесом другой. Фашисты кинулись наутек, а два наших смельчака последними очередями успели прошить третьего врага.

Мы еще не успели закончить обмен впечатлениями, как снова появились вражеские бомбардировщики. Опять от разрыва бомб затряслась земля, засвистели над головой осколки.

Машина с боеприпасами, стоявшая недалеко от нас, запылала, подожженная пулеметной очередью. Двое солдат выскочили из окопа и стали вытаскивать из кузова ящики со снарядами. Вражеские летчики заметили их. Пулеметные очереди вздымали фонтанчики песка буквально у ног отважных бойцов, но они словно не замечали обстрела. Вот и последний ящик на плечах солдата.

Но вдруг бронебойщик покачнулся и упал прямо на горящую машину. Другой солдат быстро кинулся ему в помощь, вынес товарища в безопасное место и затушил вспыхнувшую шинель.

— Ничего, брат, — перевязывая раненого, говорил он, — рана не опасная, Малхасьян.

Перед вечером вернулся капитан Уваров.

— Приказ таков, товарищ лейтенант, — обратился он ко мне, — людей и пулеметы вы сдадите старшему лейтенанту, который скоро придет сюда, а сами с младшим лейтенантом Романенко и лейтенантом Маркоряном пойдете к переправе. На правом берегу, когда переправитесь, вас встретит представитель из тринадцатой гвардейской дивизии.

Объяснив, как добраться до переправы, и попрощавшись с бойцами, Уваров ушел. Нелегко расставаться с солдатами, к которым уже привык и вместе собирался вступить в бой, но приказ есть приказ. Вскоре пришел офицер, о котором говорил капитан. Я передал ему бойцов и пулеметы, распрощался с товарищами и вместе с Романенко и Маркоряном направился к переправе.

В сумерки оживился левый берег. То здесь, то там раздавался приглушенный рокот машин, двигались люди, слышались голоса. Снова под покровом ночи к фронту шли роты и батальоны, грузовики с боеприпасами, продовольствием и снаряжением.

Мы пересекли несколько дворов, и тут наше внимание привлекла группа женщин и стариков, стоявших около полуразбитого дома. Приблизившись, увидели страшную картину.

На земле лежала девочка лет тринадцати. Ее испуганные глаза были неподвижны и устремлены в бесконечную даль. От полуоткрытого ротика через щеку тянулась тоненькая струйка крови — уже застывшая, черная. В боку была рваная рана, левая ножка в ботинке была ниже колена раздроблена осколком бомбы.

Люди со слезами на глазах смотрели на безжизненное тело ребенка и совсем не обращали на нас внимания, а нам в их молчании чудился укор: «Как же случилось, что вы допустили фашистов к самой Волге?» — Ну что мы могли ответить матерям, которые навсегда теряли своих детей?..

Две женщины бережно, словно в ребенке еще теплилась жизнь, подняли девочку и понесли к развалинам домика. Маркорян расспросил людей и выяснил, что отец девочки где-то на фронте, а в Красной Слободе она жила вместе с матерью и бабушкой. Мать погибла три дня назад, а старушка и ее внучка — сегодня. Кровь невинных детей звала к мести! Когда мы подошли к разбитому домику, что стоял у переправы, уже наступила ночь. На лица бойцов, собравшихся на берегу, ложились отблески сполохов с правого берега. Оттуда доносились взрывы, трескотня пулеметов и автоматов. Трудно было поверить, что на той пылающей земле уцелело что-нибудь живое. Но мы знали: Сталинград живет, борется и победит.

Ждать пришлось недолго. Подошел катер и начал высадку раненых, которых тут же на подводах и машинах эвакуировали дальше в тыл.

На левом берегу часто рвались мины и снаряды, но работа на переправе шла четко, без суеты. Мы с товарищами, усевшись на палубе, наблюдали за последними приготовлениями. Наконец катер дрогнул, почти бесшумно зарокотал мотор.

— Отчалили, — вздохнул кто-то из бойцов, и многие невольно еще раз посмотрели на левый берег, такой тихий, спокойный по сравнению с тем, что творилось на правом. Узкая полоска воды, отделявшая нас от песка, ширилась, росла. Катер развернулся и под небольшим углом заторопился к правому берегу.

Снаряды и мины то и дело поднимали на реке водяные фонтаны. Скрываясь под волнами и вновь появляясь на поверхности, проплывали мимо бревна, расщепленные доски, разбитые лодки. Горящими островками плыла нефть. Вверх по течению, метрах в восьмистах от нас, горело что-то: то ли катер, то ли баржа.

На середине реки катер взял левее и двинулся к берегу почти под прямым углом. В воздухе послышался нарастающий визг падающей мины и одновременно раздался предостерегающий крик: «Ложись!» Катер качнуло. Справа, почти у самого борта, с шумом поднялся столб воды и обрушился на нас. Солдаты, сидевшие ближе к правому борту, намокли с головы до ног. Кто-то выругался.

— Чего ругаешься? — произнес другой солдат. — Радоваться надо, что сюда не угодила.

— А чему радоваться, если вся махорка вымокла, — отозвался пострадавший.

— Махорка, она высохнет, — включился в разговор третий голос. — А плюхнулась бы сюда — тебе бы ни махорки, ничего другого не потребовалось больше.

— Поймать бы того фашиста, какой эти мины швыряет, да вниз головой в воду!

— Что фашиста. Гитлера бы самого сейчас сюда, в Волгу!

— Э, нет! Уж больно легкую казнь ты ему придумал. Его, стерву, посадить бы в железную клетку да бирку с надписью повесить: «Гитлер — человекоподобный зверь — людоед».

Катер толкнулся обо что-то и остановился. Приехали.

В штабе батальона

Горячим раскаленным воздухом пахнуло на нас, когда мы ступили на сталинградскую землю, и в этом воздухе висел смрадный запах гари, так хорошо знакомый тем, кто проходил по военным пепелищам. Несмотря на вторую половину сентября, температура здесь доходила чуть ли не до сорока градусов.

На берегу, под обрывом, лежали и сидели бойцы и командиры в повязках, некоторые из них были буквально укутаны бинтами.

Стараясь быстрее разрядить скопление у переправы, представители подразделений небольшими группами уводили прибывших солдат в свои роты и батальоны. Нас встретил офицер 3-го стрелкового батальона Соловьев. Он повел нас в штаб, размещавшийся недалеко от берега в одном из зданий УНКВД.

— Путь небезопасен, — предупредил Соловьев, и в этом мы убедились: некоторое расстояние шли в полный рост, а потом пришлось ползти, плотно прижимаясь к земле.

Крутая лестница привела нас в подвал. Это было довольно большое помещение. Две фронтовые коптилки, сделанные из снарядных гильз, освещали стены, покрытые пылью и копотью. По распоряжениям командиров и тревожным лицам бойцов чувствовалось, что мы попали в очень сложную и напряженную обстановку.

И в самом деле, батальону в это время было нелегко. Он занимал оборону в районе домов УНКВД, площади 9 Января и севернее ее. Противник ежедневно с утра до вечера долбил нашу оборону авиацией и артиллерией, бросал пехоту с танками, стремясь во что бы то ни стало прорваться к Волге. Вот и сейчас, когда прибыли мы, бойцы, отразив последнюю вечернюю атаку гитлеровцев, готовились к новому бою. Спешно эвакуировались раненые. Командиры уточняли обстановку и усиливали наиболее опасные участки огневыми средствами и людьми. По подвалу то и дело проходили и скрывались в темном коридоре связные. Телефонисты принимали доклады командиров рот и тут же передавали короткие, энергичные распоряжения командира батальона. Лица тех, кто мелькал мимо нас, были усталы и озабочены, покрыты пылью и гарью.

Нас провели по темному коридору вправо, и мы очутились в маленькой подвальной комнатушке. Навстречу поднялся невысокого роста офицер. Это и был командир 3-го батальона 42-го гвардейского стрелкового полка старший лейтенант Жуков.

— Фронтовики? — спросил он после взаимных приветствий.

Романенко объяснил, что направлен в действующую армию прямо из училища.

— Впервые, значит, — констатировал комбат и взглянул на меня и Маркоряна:

— А вы, конечно, из госпиталей? Стало быть, народ бывалый. Это хорошо, прошлый опыт очень пригодится.

Он вкратце ознакомил нас с боевой обстановкой и тут же рассказал, что замещает недавно раненого комбата майора Дронова. Я получил назначение на должность командира пулеметного взвода в пулеметную роту, а Романенко и Маркорян в другие подразделения. Они распрощались и ушли.

— Ну что же, лейтенант, пока за тобой не пришли, присаживайся, познакомлю с обстановкой, — предложил комбат.

Жуков был разговорчив и с охотой рассказывал о себе и о бойцах батальона. В полк он пришел в январе 1942 года. В боях под Харьковом командовал пулеметной ротой, затем командир батальона Дронов взял Жукова своим заместителем по строевой, а пулеметной ротой командовать стал прибывший в батальон капитан Дорохов.

— Вот вы к нему и пойдете в роту, — пояснил комбат. В подвал вошел заместитель командира полка по строевой части майор Голофаев. Это был среднего роста, лет сорока, с худощавым лицом, но довольно широкий в плечах человек.

— Сколько получил пополнения? — спросил он у Жукова.

— Тринадцать рядовых и три офицера, — ответил комбат.

— Одного офицера придется откомандировать во второй батальон, — нерешительно проговорил майор.

— А кто же будет командовать людьми?

— Да… Но ведь у тебя в батальоне двенадцать офицеров, а во втором всего девять.

— Не двенадцать, а десять, товарищ майор. Сегодня двоих отправили в госпиталь.

—Ну хорошо, пока не надо. Теперь скажи, как у тебя Солнечная улица огнем обеспечена?

— Здесь седьмая рота держит, за этот участок я особенно не беспокоюсь, а вот район тюрьмы меня волнует, людей маловато, да и подступы скрытые.

— Сейчас я пришлю саперов. Организуй немедленно минирование вот этих двух участков, утром отсюда ожидается наступление противника. А людей не жди, сегодня больше не будет.

— А боеприпасы? — спросил Жуков.

— Должны скоро подвезти, а сейчас готовь план минирования, — распорядился майор и вышел.

Комбат снова сел за стол, взял карандаш, задумался, но тут же поднял голову. Снаружи доносилась нарастающая трескотня автоматов.

В комнату вошел высокий широколицый боец.

— Товарищ комбат! К зданию тюрьмы фрицы просочились.

Комбат повернулся к телефонисту, коротко бросил:

— Вызовите срочно к телефону Наумова. А вы, — обратился он к бойцу, — позовите ко мне начальника штаба.

И снова приказы, распоряжения, команды.

Вскоре за мной пришел старшина роты Плотников. Он повел меня к небольшому деревянному домику, приютившемуся у самого обрыва, под высокой кручей. Здесь меня встретили командир роты капитан Дорохов, его заместитель младший лейтенант Аникин и политрук Аваимов.

Я сразу почувствовал, что попал в родную семью: так приветливо и радушно встретили здесь новичка.

Знакомясь друг с другом, мы беседовали до глубокой ночи. Политрук Авагимов рассказал мне о подвиге пулеметчика сержанта Демченко. В одном из боев Демченко получил тяжелое ранение, но не ушел с боевого поста, продолжая разить атакующих фашистов, и так погиб у пулемета вместе с расчетом.

Беседа затянулась бы до рассвета, если бы не распорядился командир роты:

— Отдыхайте, лейтенант, а завтра пойдете принимать взвод, который находится в седьмой стрелковой роте. Командир этого взвода убит, за него там сейчас старший сержант Воронов. Парень толковый. Впрочем, сами увидите. Ну все. Остаток ночи и весь сегодняшний день — вам на отдых.

Что это за «отдых», я узнал на следующий день. Едва забрезжил рассвет, Аникин разбудил меня и предложил перебраться в щель возле дома. В соседнем окопе разместились командир роты и политрук. Мы запаслись на целый день сухарями и консервами.

Аникин оказался разговорчивым собеседником. Тонкий, чуть ли не женский голос этого рыжеватого двадцатилетнего человека был слышен в соседних окопах. К тому же заместитель комроты был очень подвижным и никак и не мог усидеть на месте: все время ерзал, выглядывал из щели. А вылезти нельзя — появились самолеты.

Началась беспрерывная бомбежка. Ожесточенный бой не смолкал ни на минуту. Клубы дыма и пыли закрыли все. Сквозь них с разных сторон тянулись тонкие, как иглы, линии трассирующих пуль. В гуле канонады и бесконечной автоматной стрельбы трудно было понять, где свой, где враг. Бесконечно рвались телефонные провода, связь между подразделениями поддерживалась главным образом связными — неутомимыми тружениками войны, которые ежечасно, ежеминутно рисковали свое жизнью.

Вечером самолеты, наконец, скрылись, и мы вернулись в домик под кручей. Вскоре стало известно, что произошло за день на переднем крае.

Батальон прочно удерживал прежние позиции. Попытка врага захватить дома, прилегающие к штабу батальона, провалилась. Но правее нас гитлеровцам удалось потеснить соседние подразделения и занять дом железнодорожников, стоявший у самой кручи, и это до предела осложнило боевую обстановку на нашем участке. Теперь противник стал простреливать часть Волги, в том числа и переправу в районе нашего батальона.

В здании мельницы

Закончился еще один день сталинградского сражения. До позднего вечера фашистские танки и пехота с неослабевающим натиском штурмовали наши позиции. Лишь только с наступлением полного потемнения бои стали заметно утихать.

До этого мне уже приходилось бывать под бомбежкой и под артиллерийским и минометным обстрелами. Видеть немецкие танки и озлобленные физиономии оккупантов и даже участвовать в отражении их психической атаки. Но то, что увидел я и пережил в тот день в Сталинграде, нельзя было сравнить ни с чем. Страшный оглушительный грохот, ослепительные вспышки, огонь и дым, среди которого мелькали человеческие фигуры, все это оживило передо мной картину Брюлова «Последний день Помпеи».

Жителей римского города постигла тогда страшная стихия. Там били громы и молнии, горело живое и мертвое от извержения огнедышащих недр Везувия, а здесь совсем другое. Сюда пришел враг и пытается бомбами, пушками и танками сломить волю защитников города к сопротивлению, но они сражаются с неслыханным мужеством и упорством.

По возвращении в домик я стал собираться и попросил Аникина подробней рассказать о местности, где находится взвод. И был удивлен, когда он назвал уже знакомую мне площадь имени 9 Января и здание мельницы.

Мне хотелось скорее уйти во взвод. Ведь до утра осталось не так много времени, а предстояло не только познакомиться со своими бойцами, но и с обстановкой перед передним краем стрелковой роты. Перед уходом командир роты сказал:

— Ты, лейтенант, не удивляйся, что во взводе, куда идешь, всего пять человек и один пулемет. Время такое: один за двоих воевать должен.

Поднявшись наверх, мы со старшиной Плотниковым оказались на ровной открытой местности. Впереди, в полсотни шагов, стояло разбитое пятиэтажное здание. От его верхней части остались зубчатые обломки стен и погнутые металлические балки. Вместо бывших окон зияли темные пустые проломы. Лишь присмотревшись к этим развалинам, я с трудом узнал ту самую паровую мельницу, которую увидели с Ериным, когда сошли с трамвая.

— Несколько дней назад седьмая рота еще держалась на площади, но пришлось отойти и закрепиться в этом здании, там и ваш взвод, — пояснил старшина. Оставшиеся полсотни шагов оказались нелегкими. Этот участок противник обстреливал из пулеметов и автоматов, всюду рвались мины и снаряды, поэтому добираться пришлось, переползая от воронки к воронке, от одной груды развалин к другой.

У мельницы (со стороны машинного отделения) нас окликнул часовой. Назвав пароль, мы прошли в северную часть здания. Здесь, в большом зале с толстыми стенами и окнами, заложенными кирпичом, находились изнуренные боями солдаты. В одно из окон высовывался станковый пулемет. Старшина остановился возле него:

— Вот мы и пришли.

Бойцы у пулемета встали, один из них представился:

— Командир пулеметного расчета старший сержант Воронов.

Мне сразу понравился этот подтянутый круглолицый человек лет двадцати двух. Кроме него, в мое подчинение входили первый наводчик сержант Хаит, второй номер сержант Иващенко и подносчики Свирин и Бондаренко.

— А это, — указал на меня старшина, — ваш командир взвода, пулеметчики.

Бойцы были рады новому командиру. И вовсе не потому, что я им понравился, пришелся по душе (для этого надо было с ними вместе не один пуд соли съесть). Просто им надоело. Как выяснилось из дальнейшей беседы, пулеметчиками распоряжался то один командир, то другой, то третий.

— Теперь мы будем знать только вас, товарищ лейтенант, — сказал Иващенко. — А то что же получается? Один командует: ставь пулемет справа! Другой бежит: куда? Налево идите! И не знаешь, кого слушать.

Лицо сержанта мне показалось знакомым, а через минуту выяснилось, что Иващенко прибыл сюда дня на четыре раньше и тоже из 169-й дивизии! — Выходит, что мы с тобой вместе шагали из-под Николаевского до Харабалей?

— Выходит так, товарищ лейтенант, — ответил сержант и рассказал о себе. Мы с ним оказались одного года рождения. Он тоже демобилизовался из армии осенью 1940 года и сразу поступил на службу в милицию. Весной 1942 года вместе с другими работниками милиции Украины был направлен в Саратов, а там был призван в запасной полк 169-й стрелковой дивизии.

— Ты что ж, с милицией дело имел? — спросил у наводчика Воронов.

— После кадровой работал милиционером, а что здесь особенного?

— Да ничего, конечно, я просто так, — неопределенно ответил Воронов и смущенно улыбнулся.

— А ты кем до войны работал? — спросил Иващенко.

— В Донбассе на железной дороге пути перешивал. В сороковом году в армию призвался, в Черновицах служил, город такой есть в Закарпатье. Там и война застала.

— Небось полковую окончил?

— Нет, грамоты не хватило.

— А как же звание дали? — спросил Михаил Бондаренко.

— Так и дали, безо всякой школы обошлось, — ответил Воронов.

И в этом была правда.

Еще задолго до армии колхозный паренек с Орловщины Илья Воронов сразу по приезде в Донбасс записался в осоавиахимовский кружок. Целыми часами водился возле станкача «максим», а когда призвался в армию, Илья по косточкам разбирал и собирал пулемет. С тех пор он не расставался с «максимкой». Отличное знание оружия, умелое применение его в бою, личную отвагу и смелость пулеметчика по достоинству оценило командование. Воронову присвоили звание старшего сержанта и назначили командиром расчета.

Осмотрев оружие, проверив наличие боеприпасов и уточнив расположение огневых точек противника, я отдал приказание набить пустые ленты патронами и попросил Воронова провести меня к командиру роты.

Ротный КП находился в этом же здании, в подвале северной части мельницы. Мы спустились по отвесной железной лестнице и очутились в небольшом помещении. Под ногами зашуршало зерно, толстым слоем покрывавшее пол. Возле стены, на маленьком столе горела керосиновая лампа, в углу примостился со своим аппаратом телефонист.

За столом я увидел командира 7-й стрелковой роты старшего лейтенанта Наумова — широкоплечего, довольно полного мужчину лет сорока.

Из рассказа старшего лейтенанта Авагимова я уже знал, что Наумов был политруком, а несколько дней назад командир роты выбыл в госпиталь по ранению, вот и остался он за политрука и командира.

— Очень рад, — ответил Наумов на мой рапорт, крепко пожимая руку. — Пулеметчиками я доволен, молодцы ребята.

Поинтересовавшись, как у нас с патронами, Наумов предложил мне располагаться тут же. Но мне хотелось получше узнать подчиненных, подробнее ознакомиться с обстановкой на участке, и Наумов отпустил меня во взвод

Свирин, Иващенко и Хант сидели на полу у стены и набивали пустые ленты. Мы с Вороновым присоединились к ним.

Сначала работа шла молча. Затем завязался разговор. Солдаты наперебой рассказывали о прошлых боях, вспоминали погибших товарищей. Из их рассказов я понял, что они хорошо знают друг друга и не стесняются высказать правду-матку в глаза товарищу, если он допустил какой-либо промах. Иващенко, например, припомнил, что Хант однажды неправильно выбрал огневую позицию, и расчет поплатился за это: один боец был ранен. Из этой же беседы я узнал, что все они уроженцы ныне оккупированных территорий: Воронов — из Орловской области, Иващенко и Бондаренко — с Украины. Мне нетрудно было понять, что каждый из них не пожалеет сил для того, чтобы освободить родную советскую землю от фашистской нечисти. Это были настоящие защитники Сталинграда, лозунгом которых стало: «За Волгой для нас земли нет!».

В дружеской непринужденной беседе незаметно пролетел час. От командира стрелковой роты явился посыльный: вызывают.

У Наумова уже сидели командиры взводов.

— Вот что, товарищи, — сказал нам ротный — по сведениям нашей разведки, фашисты собираются во второй половине ночи или утром начать наступление. Атака ожидается со стороны Солнечной улицы.

На столе перед Наумовым лежала схема, вычерченная от руки, и он показал по ней направления ожидаемых атак противника.

— Со стороны Солнечной улицы возможно появление танков, поэтому противотанковые средства приказываю перебросить влево. Приготовьте побольше противотанковых гранат и выделите от каждого стрелкового взвода по два человека для уничтожения танков бутылками «КС». Вам, лейтенант, — обратился командир роты ко мне, — надо подобрать огневую позицию в машинном отделении и обеспечить отражение атаки пулеметным огнем. — Наумов обвел нас взглядом и закончил:

— Если вопросов нет, по местам. Еще раз передайте бойцам, что к Волге враг пройдет только через наши трупы. Пока хоть один из нас способен держать оружие, фашисту не пить волжской воды.

Один из командиров спросил:

— А не известно ли, хотя бы примерно, какими силами будет начато наступление?

— Трудно сказать, — пожал крутыми плечами Наумов. — Во всяком случае гитлеровцы будут превосходить наши силы не меньше, чем втрое.

Он усмехнулся:

— А нам что, впервой?

Одна стена мельницы была обращена на запад. Именно отсюда скорее всего можно было ждать атаки гитлеровцев. Поэтому нам предстояло так установить пулемет, чтобы он обеспечивал наибольший угол обстрела.

Придя от командира роты, я позвал Воронова, и мы вместе с ним осмотрели машинное отделение. Оно было разбито, на полу среди битого кирпича валялись шестерни, тут же стояли ржавые машины, изуродованные снарядами.

В соседнем помещении, где размещались основные мукомольные агрегаты, царил такой же хаос. Стены здания, сложенные из красного кирпича, были настолько массивны, что их не пробивали ни бронебойные снаряды, ни снаряды крупного калибра. Угрозу для бойцов представляли только те, что могли попасть в окна.

Выбрав удобное место, мы обложили амбразуру кирпичами и каменными глыбами, и огневая позиция была готова. Затем я поставил боевую задачу перед каждым бойцом и показал им на местности возможные направления вражеских ударов. На всякий случай каждый выбрал запасную позицию.

Рано утром противник обрушил на мельницу шквал артиллерийско-минометного огня. Сквозь пыль и дым трудно было разглядеть, что творится впереди. Но вот разрывы стали реже, и мы увидели, что гитлеровцы атакуют нас со стороны Солнечной улицы, как и предполагал командир роты.

Мы быстро перебросили пулемет налево, и Воронов нажал гашетку. Начался неравный бой. Гитлеровцы лезли точно очумелые, не считаясь с большими потерями. Им удалось продвинуться слева и подойти вплотную к мельнице. Но никто из бойцов не дрогнул. Автоматчики в упор расстреливали врага, забрасывали его гранатами.

В бою участвовала и санитарка 7-й роты худенькая белокурая Маруся Ульянова. Переползая от раненого к раненому, она то и дело строчила из автомата и громко выкрикивала:

— Бейте, бейте их, гадов поганых!

Потеряв около сотни убитыми и ранеными, фашисты, наконец, отступили на исходные рубежи. Здание мельницы снова задрожало от разрывов снарядов и мин.

В середине дня гитлеровцы повторили атаку, но и на этот раз успеха не имели.

Вечером меня вызвал Наумов.

— Ленты все снаряжены? — спросил ротный.

— Все, товарищ старший лейтенант, а что, опять атака ожидается?

— Пока не слышно, но вам предстоит другая задача, — ответил ротный и, развернув схему, лежавшую перед ним на столе, спокойно продолжал. — Два дня назад вот в этот дом пробрались четыре наших бойца и заняли оборону. Старший среди них сержант Павлов. Если противник возобновит наступление, то в первую очередь он попытается захватить этот дом. Поэтому вы со своим взводом после ужина пробирайтесь туда и закрепляйтесь. Дом мы должны удержать во что бы то ни стало.

— Ты выделяешь им что-нибудь из противотанковых средств? — спросил у Наумова присутствовавший при этом разговоре старший лейтенант Жуков.

— Нет, товарищ комбат, на всю роту четыре бронебойки осталось, — разводя руками, ответил Наумов.

— И все же три расчета пошли с ними, бронебойки им нужнее, — решительно произнес Жуков и, обращаясь ко мне, сказал:— Задача на вас, товарищ лейтенант, воздается очень ответственная. За оборону этого дома полностью отвечаете перед командованием. Я назначаю вас командиром гарнизона. Связь держите с командиром роты Наумовым. Вот и все. Можете готовить людей и оружие к выполнению задачи. Старайтесь бойцами не рисковать, пополнения не обещаем.

Выйдя от командира роты, я увидел высокого плечистого солдата со знаками ефрейтора на петлицах.

— В ваше распоряжение прибыл, — доложил он, — командир отделения ПТР Рамазанов.

— Сколько вас?

— Три ружья и пять человек, — на ломаном русском языке ответил Рамазанов. Подошли бронебойщики Сабгайда, Нурматов, Дымба и Бахметьев. Выяснилось, что двое последних — новички, только прошлой ночью прибыли с левого берега.

Собрав свою группу, я разъяснил предстоящую задачу, установил порядок движения от мельницы к дому на площади 9 Января. Затем спустился в подвал и доложил о готовности Наумову. Тот крепко сжал мою руку:

— Ну, желаю успеха!

Первый день обороны

Захватив как можно больше патронов и гранат, мы покинули здание мельницы.

Кончился последний день сентября. Над пылающим городом опустились густые вечерние сумерки. Мигающее зарево пожара на мгновение вырвало из темноты скелеты уже обгоревших, разрушенных зданий. Вокруг рвались мины, снаряды. Пахло едким дымом и гарью. Впереди шел старшина стрелковой роты Мухин, за ним я. За нами следовали Воронов и Иващенко. Они несли собранный пулемет (на катках решили его не везти, чтобы не создавать шума). Цепочку замыкало отделение бронебойщиков.

Вот и развалины складов, принадлежавших мельнице. Отсюда начинался открытый участок, который сильно обстреливался противником. Его преодолевали короткими перебежками по одному.

Неожиданно взвилась осветительная ракета, и кто-то из бойцов, падая на землю, загремел коробкой с патронами. И сразу темноту прорезали огненные трассы вспышки выстрелов. Фашисты открыли беспорядочный, но довольно сильный огонь из пулеметов и автоматов.

Мы замерли, стараясь не шевелиться. Неприятное ощущение испытываешь, лежа под таким огнем. Кажется, что огненные спицы, распарывая ночную темь, ищут тебя и вот-вот проткнут, приколют к земле. И только уверенность в том, что враг тебя не заметил, а просто переполошился из-за нечаянного звука и палит наугад приводит к нужному решению.

— Ползком вперед! — шепотом подаю команду. Стрельба не прекращалась, и у самого дома ранило бронебойщика Нурматова. Товарищи помогли ему добраться до первого подъезда и там сделали перевязку.

У входа нас окликнул Черноголов, стоявший на посту. Ему ответил старшина.

Оставив бойцов на лестничной клетке, Воронов и я спустились по ступенькам вниз. По узкому темному коридору мы прошли к стене, где виднелось отверстие, из которого лился слабый свет. Через это отверстие проникли в большое подвальное помещение. Здесь горела керосиновая лампа, освещавшая закопченные стены, посредине стоял большой, похожий на верстак, стол. На широкой железной койке в углу были в беспорядке набросаны одеяла, подушки, перина, грязные простыни. На столе лежал ящик с патронами, возле него — около десятка ручных гранат. Всюду возле стен валялись различные домашние вещи, весь пол был усыпан клочками бумаги и стреляными гильзами.

Нас встретил невысокий худощавый сержант в щеголеватой коричневой кубанке и полинявшей пропыленной гимнастерке.

— Командир отделения сержант Павлов, — молодцевато доложил он.

— Будем знакомы, — я назвал свою фамилию и объяснил, с какой целью мы прибыли.

— Это хорошо. А нам, значит, возвращаться в роту?

Я уловил в этом вопросе оттенок недоумения: дескать, как же так, заняли дом, а теперь на готовенькое приходят другие?

— Нет, сержант, — успокоил я Павлова, — дом будем оборонять вместе.

— Ну и отлично! Мы уже давно ждем подмоги. Домина-то вон какой, а нас всего четверо. Теперь веселее будет.

Я познакомил Павлова с Вороновым и Рамазановым, приказал старшине накормить бойцов, а затем немедленно возвращаться в роту вместе с раненым Иурматовым. Павлова попросил показать нам расположение подвалов и верхние этажи. С нами пошли Воронов и Рамазанов. В развалинах торцовой части стоял с автоматом молодой солдат.

— Рядовой Александров, — четко доложил гвардеец и коротко сообщил, что по ту сторону площади слышен галдеж фашистов.

— Присматривайся получше, если что — сразу сигналь, — сказал Павлов.

Осмотрев верхние этажи, мы спустились в подвал. Здесь и были выбраны позиции для станкового пулемета и ПТР. Воронов и Рамазанов ушли за бойцами. Показывая комнаты дома, Павлов рассказал:

— Мы здесь уже третий день оборону держим. Когда я первый раз получил задание разведать дом, нам не удалось пробраться сюда. Двоих товарищей потеряли. Вторично пошли на задание вчетвером, шума было меньше, пробрались без потерь. Здесь среди мирных жителей оказался санинструктор нашей роты Калинин, его я тогда отправил с донесением к ротному, с тех пор и ждем подкрепления. Теперь нас вон сколько, пусть сунутся гитлеровцы.

В котельной, куда мы проникли через отверстие в стене, я увидел пожилую женщину с ведром в руках.

— Кто это? — спросил я у сержанта.

— Гражданские. Их тут немало. Эвакуироваться не успели, вот и ютятся здесь.

— А где размещаются?

— Вот здесь, — он кивнул головой в сторону капитальной стены. — В первом и во втором подъездах тоже живут женщины, одна там с грудным ребенком.

— Лишние окна и двери подъездов надо чем-то закрыть. Все поменьше пуль да осколков будет сюда залетать. Ящиков мы тут не найдем?

— Не только ящиков, здесь и сундуков много, — ответил Павлов. — Так что если ящиков не хватит, сундуки в ход пойдут.

На этом и порешили. Обошли подвал, дали задание бойцам замуровать окна кирпичами и ящиками с песком. К середине ночи эта работа была закончена, и бойцы, свободные от наряда, легли отдыхать. На рассвете я еще раз обошел здание. Его подвал состоял из четырех отсеков, изолированных друг от друга капитальными стенами. Цокольный окна напоминали амбразуры с довольно широким сектором обстрела (думали ли когда-нибудь строители этого дома, что их труд будет оцениваться с такой точки зрения!). В первом и четвертом отсеках были деревянные перегородки. Здесь, очевидно, семьи работников облпотребсоюза, жившие в этом здании, складывали свой скарб. И сейчас тут еще валялось немало старых вещей, железная и стеклянная посуда, деревянные ящики.

Между вторым и третьим подъездами был особый ход в подвал со стороны Солнечной улицы. Здесь стоял отопительный котел, от него во все стороны расходились поржавевшие трубы. Во всех секциях подвала у южной стороны находились изолированные подвальные комнатушки (в них-то и ютились женщины, старики и дети).

Четыре подъезда дома были обращены на Солнечную улицу. А западная торцовая и северная стены выходили на площадь. Снаружи, да и внутри дом был уже сильно изранен минами и снарядами, особенно западная часть. Но потолочные перекрытия на всех четырех этажах оставались почти нетронутыми, и это обеспечивало прочность здания.

С четвертого этажа можно было вести наблюдение не только за площадью, но и за прилегающими к ней развалинами. Когда я забрался сюда, мне окончательно стало ясно, почему наше командование придавало большое значение этому дому. Он как бы вклинивался в расположение фашистских частей и становился важным тактическим объектом не только в системе обороны нашего полка, но и дивизии.

По обстановке, а она была крайне тяжелой, нетрудно было догадаться, что противник в этом районе любой ценой будет стремиться прорваться к Волге. Если бы ему это удалось, дивизия оказалась бы расчлененной на две части.

Нашими соседями слева и справа были гитлеровцы. Лишь в сторону Волги, к зданию мельницы, хотя и сильно простреливалась вражеским огнем, оставалась полоска нашей земли.

Метрах в пятнадцати от дома на северо-запад я увидел подвал (судя по разбросанным возле него железным бочкам, здесь когда-то было бензохранилище). В дальнейшем он сослужил нам хорошую службу.

На первом этаже возле ручного пулемета я увидел пожилого гвардейца среднего роста. Это был ефрейтор Глущенко. Он внимательно смотрел на площадь, и багряные блики от горевших зданий играли на его мясистом носу, рыжеватых усах и такой же бородке. По рассказам Павлова я уже знал, что это очень исполнительный боец, относящийся к каждому поручению, каким бы незначительным оно ни казалось, со всей серьезностью. В движениях его крепкого, даже несколько грузного, тела чувствовалась, несмотря на немалый возраст, ловкость хорошо натренированного солдата. За его плечами было уже две войны — империалистическая и гражданская.

Глущенко сообщил, что с северо-западного на правления слышен гул моторов, наверно, фашистские танки.

— Хорошо, товарищ лейтенант, что нас в этом доме теперь больше. Когда вчетвером мы тут отбивались, иной раз страшновато становилось. Конечно, мы поклялись не отступать отсюда, но мало нас было. Перебьют всех и опять фашисты домом завладеют. Посмотрели бы вы тогда на нашего сержанта (молодец хлопец, с таким воевать можно!). Фрицы наступают, а он кричит им: «Не пройдете, гады, тут гвардейцы стоят!» И гранатами, гранатами… Теперь, я так думаю, — не видать гитлеровцам этого дома никогда. Вон нас сколько сейчас!

— Ты, наверно, с Украины, Глущенко?

— Нет, со Ставрополыцины. Там у меня семья осталась. Не знаю, как они там — живы, нет ли?

— А семья большая?

— Жинка да три сына. Сыновья-то тоже, наверно, на фронте… А вы откуда, товарищ лейтенант?

— Из Краснодарского края, с Кубани.

— Земляки, значит! — обрадовался Глущенко. — Из родных кто есть?

— Сестра одна оставалась, а теперь и не знаю, где она.

— Не женат?

— Собирался осенью сорок первого года свадьбу сыграть, да вот война помешала.

— И дивчину уже подобрал?

— Была. А теперь где — не знаю. В городе Сочи оставалась…

Глущенко сочувственно покачал головой, а я решил на этом закончить разговор: не хотелось ворошить тревожные мысли о том, что оставалось в прошлом, не ко времени это, не к месту…

— Ну, я пойду. Наблюдайте повнимательней, товарищ Глущенко.

— Есть, товарищ лейтенант!

Между двумя большими глыбами разбитой западной стены лежал рядовой Александров. Отсюда открывалась широкая панорама. Нам было хорошо видно, как фашистские самолеты кружили над северной окраиной города. Сильный бой разгорался у метизного завода. С запада, из-за площади 9 Января, тяжелыми снарядами била по мельнице вражеская артиллерия. Снаряды со свистящим воем проносились мимо стен нашего дома и, казалось, вот-вот врежутся прямо в нас. Разрывные пули непрерывно вгрызались в кирпичную кладку, высекая искры и кроша камень. Порывы ветра приносили жар горящих неподалеку зданий, в горло лез едкий, удушливый дым. Слева от нас, где оборонялся пулеметный батальон 13-й дивизии, противник перешел в атаку, там от беспрерывных разрывов висело черное облако дыма и пыли, доносилась несмолкаемая пулеметная и автоматная трескотня.

— Вон с того дома пулемет бьет, — доложил Александров, когда я прилег рядом; он указал на северо-западный угол площади, где стоял небольшой разрушенный дом. — Везде фашисты в атаку пошли, скоро и на час полезут.

— Ну что ж, полезут — придется и нам поработать. А кроме пулемета, ничего не замечал?

— Замечал. Видите дом, рядом с тем, где пулемет? Фашисты зачем-то туда то и дело бегают. Побудут там немного и назад возвращаются.

Мне стало ясно, что в этом здании расположился командный пункт какого-то вражеского подразделения. Пока я размышлял, что предпринять, Александров рассуждал:

— Эх, хорошо бы миномет сюда! Или хотя бы снайперскую винтовку. Вот бы я их пощелкал!

Ему, видно, надоело лежать здесь одному: поговорить не с кем, а тут собеседник подвернулся. И он продолжал:

— Не привык я в обороне сидеть, товарищ лейтенант, скучно. То ли дело в разведке! Одного шлепнешь, другого пристукнешь, третьего к своим живого притащишь — «язык!»

Над головой посвистывали пули, жужжали и шлепались рядом осколки, а Александров оставался спокойным, словно не замечал ничего этого.

— Настанет время — мы пойдем вперед, — сказал я. — А сейчас главное — удержать этот дом. А скучать зачем же? Не давай гитлеровцам перебегать к тому домику, бей их из автомата, вот тебе работа будет.

— Да что толку — из автомата? Далеко ведь, не попадешь, только патроны зря жечь. Сюда бы пулемет, товарищ лейтенант, он бы их достал.

Александров был прав. Вернувшись в подвал, я позвал с собой Павлова и Рамазанова, и мы поднялись на второй этаж, откуда хорошо были видны фашистский КП и дом, где стоял вражеский пулемет. Рамазанов получил приказание перенести все три противотанковых ружья в котельную и заняться «обработкой» командного пункта, чтобы выкурить оттуда фашистов.

— А ты, Павлов, распорядись, чтобы ручной пулемет поддал огоньку, когда фрицы тикать начнут. Воронову я скажу, чтобы станковый пулемет тоже сюда повернул.

Вскоре бронебойщики заняли указанные им позиции, и загремели выстрелы. Дом (наполовину деревянный) окутался дымом, гитлеровцы из него полезли во все стороны, но тут же падали, скошенные меткими пулеметными очередями. А бронебойщики перенесли огонь на дом с пулеметом. Обозленные гитлеровцы пустили в ход минометы, начали стрельбу из пулеметов и автоматов.

— Давай, давай, нас этим не возьмешь! — весело крикнул Черноголов. Приподнятое настроение было и у других бойцов, обрадованных разгромом фашистского КП.

Рамазанов сообщил, что севернее, левее дома железнодорожников, замечено скопление фашистов. Внимательно всматриваясь в развалины, мы увидели, как из небольшого домика гитлеровцы перебегали в здание, что поближе к площади. Огнем из пулеметов и ПТР мы постарались нарушить спокойствие врага. Тут я еще раз пожалел, что у нас нет ни одного миномета и нет возможности подать весточку в роту, чтобы вызвать огонь по скоплению противника.

Первый день обороны заканчивался. Для нас он прошел относительно спокойным, если не считать той постоянной тревоги, когда с минуты на минуту ожидаешь смертельного удара, но не знаешь, откуда он последует. «Как прошел этот день у соседей? Удалось ли подразделениям нашего полка и батальона удержать прежние позиции?» — Эти вопросы волновали каждого потому, что весь день правее и левее нас шли ожесточенные бои. К вечеру на нашем участке установилась какая-то подозрительная тишина. Противник лишь изредка постреливал из пулеметов и автоматов. Когда стемнело, я направил Иващенко и Свирина с первым боевым донесением на КП роты. В нем сообщалась схема обороны дома, с точным расположением огневых точек, а также сведения о противнике. В приписке просил прислать по возможности патронов и ручных гранат.

Ни шагу назад

Над осажденным городом опустилась тревожная фронтовая ночь. В темноте бесследно растворились контуры ближних развалин. Только на короткое мгновение вспышки от разрывов озаряли безлюдную, изрытую воронками площадь. За ней громоздились темные скелеты обгоревших зданий. Оттуда в нашу сторону тянулись светящиеся цепочки трассирующих пуль. Под ударами тяжелых снарядов вздрагивала, колебалась земля.

В центральном подвале (так называли подвал второго подъезда; это место до конца обороны дома оставалось чем-то вроде командного пункта нашего гарнизона) собрались командиры отделений: Павлов, Воронов и Рямазанов. Пришли сюда и бойцы, свободные от дежурств. Мы сообща подвели итоги первого боевого дня. Еще раз уточнили сведения о замеченных огневых точках противника, определили наиболее опасные направления. Затем пошел разговор об обороне дома и всех трудностях. Каждый знал, что от этой площади до берега реки осталось всего 300–400 метров и враг уже радуется близкой победе, он не остановится ни перед чем, чтобы сбросить нас в Волгу. Мысль всех собравшихся выразил Рамазанов.

— Тяжелая обстановка. Но задачу будем выполнять до последнего патрона.

— А если патронов не хватит? — спросил Павлов.

— Кирпичи есть. Кирпичей не будет, зубы есть, зубами горло врагу грызть будем. А живыми не сдадимся!

Ефрейтор разволновался и, как это часто бывает в такую минуту, не мог подобрать слова, чтобы точнее выразить свою мысль.

— Верно говоришь, Рамазанов! Отступать нам дальше некуда, позади Волга, — поддержал Воронов.

— Чего тут рассуждать? Сказано: ни шагу назад — точка! — взволнованно произнес Глущенко.

— Правильно. На то мы и гвардейцы, — добавил Павлов.

В дверях показался Дымба. Он пожаловался, что у выхода из котельного помещения стоять невозможно противник обстреливает.

— А там, где враг не стреляет, нам и делать нечего, — сердито заметил Рамазанов. — Айда, вместе посмотрим.

Немного погодя за ними пошел и я, чтобы уточнить обстановку. Войдя в котельную, услышал, как ефрейтор отчитывал Дымбу:

— Почему нельзя стоять? Опустись на нижнюю ступеньку, а вот тут заложи кирпичом. И стой. Если он строчит из автомата, присмотрись хорошо — и из ружья дай сдачи.

Я подошел к ним. Рамазанов внимательно всматривался в здание военторга, где засели гитлеровцы.

— Товарищ гвардии лейтенант, из второго окна с правого угла автоматчик бьет, — доложил мне ефрейтор.

Я. заметил, что окно было заложено кирпичом, а из узкой щели, оставленной для стрельбы, вылетали огненные пунктиры трассирующих пуль. Вгрызаясь в стену, они трещали, как семечки.

— Сейчас мы его успокоим, — проговорил Рамазанов. Он лег на место Дымбы, зарядил ружье, прицелился и двумя меткими выстрелами из ПТР разнес кирпичную загородку. Из окна повалил дым, смешанный с кирпичной пылью. Автоматчик умолк.

— Ну, вот и все. А ты говоришь, стоять невозможно. От этого ружья, товарищ Дымба, фашистские танки горят, а ты автоматчикам уступаешь. Ложись и смотри. Если стрелять будут, бей из ПТР, не бойся, на то тебе и оружие дали.

Дымба занял свое место. Хотя он и старался скрыть растерянность, но было заметно, что страх еще не прошел.

С КП стрелковой роты вернулись Иващенко и Свирин. Они сообщили, что боеприпасов в роте мало. Велели подойти перед утром, может, к тому времени подвезут из-за Волги. А пока дали только один ящик винтовочных патронов и штук двенадцать гранат. Ужина тоже не будет, принесли немного сухарей и больше ничего.

— А где воду будем брать? Можно было бы сварить что-нибудь, — сказал Иващенко.

— Может быть, на Волгу кого послать, товарищ гвардии лейтенант? — предложил Павлов.

— Нет, придется от этого воздержаться, — сказал я. — Рисковать людьми пока не будем. Потерпим еще сутки, а там что-нибудь решим. На всякий случай загляните в котел, может быть, там что осталось, хоть на донышке.

Ужин разделили поровну. Каждому досталось по полтора сухаря. Кто-то из бойцов достал из вещевого мешка пачку горохового концентрата и предложил тоже разделить на всех.

— Чего ее делить, губы смазать не хватит. Я предлагаю эту пачку и вот мои четыре кусочка сахара: тоже от НЗ остались, отдать женщине, у которой грудной ребенок, — подсказал Иващенко. Его поддержали все.

После ужина я решил познакомиться с жильцами дома, ютившимися в подвальных каморках. Сначала с Павловым зашли в комнату, где проживали две женщины — мать и дочь. Матери было лет 50–55, дочери около тридцати. Ее лицо покрывали реденькие рябины, а глаза слегка косили. Когда она рассказывала, что её муж на фронте и от него уже полгода нет никаких вестей, ее взгляд был направлен куда-то в сторону, а не на собеседника. Этот взгляд и равнодушный тон, которым она преподносила свою историю, вселяли какое-то неопределенное сомнение в правдивости ее слов. Не понравилась мне и любезность, с которой принимали нас. В этой любезности было что-то искусственное, наигранное.

Комната, где жили мать с дочерью, была изолирована от наружного света, здесь беспрерывно горела керосиновая лампа. В левой стене я увидел дверь с надписью: «Высокое напряжение. Опасно для жизни»

— Там тоже комната?

— Да, но мы там не живем, вещички кое-какие сложили только.

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста. — И пожилая женщина сама распахнула дверь.

Я очутился в трансформаторной. Здесь стояли два трансформатора, на стене была прикреплена распределительная доска с приборами и рубильниками. Кругом провода в толстой резиновой изоляции, порванные, с оголенными концами. На двух больших ящиках в левом углу стояли корзины и железные бочки, набитые домашними вещами.

Из трансформаторной еще одна дверь вела в другую, маленькую и низкую комнату, захламленную всяким старьем. Потолок здесь заменяли две железные створки, похожие на люки. Через них свободно можно было выходить на Солнечную улицу. Вернувшись на лестничную площадку, мы увидели худенькую лет пяти девочку. Она стояла у приоткрытой створки дверей. Неожиданное появление двух военных на лестнице встревожило ее. Она недружелюбно смотрела на нас большими широко открытыми глазенками.

— Тебя как зовут, девочка?

На наш вопрос она не ответила, открыла дверь и молча скрылась за ней.

Дверь тут же приоткрылась, на пороге появился пожилой мужчина.

— К вам можно зайти? — спросил я у него.

— Заходите, заходите.

В комнате, если можно так назвать глухую клетушку, негде было повернуться. В ней укрывалась большая семья бывшего рабочего метизного завода Григория Ивановича Дикова.

— Присаживайтесь вот сюда, — указывая на деревянную скамейку, засуетилась пожилая женщина.

— Это моя жена, Александра Федоровна, — отрекомендовал хозяин. — А это наши дочки с детьми.

— Вы что же, все из этого дома? — поинтересовался я.

— Нет, не все. Здесь жила только я с двумя дочурками, — ответила женщина лет тридцати.

— А муж ваш, небось, на фронте? — спросил Павлов.

Женщина отвела взгляд куда-то в сторону и смущенно проговорила:

— Мужа у меня не было.

Мы познакомились с ее дочками. Старшая — Света по-прежнему держала в руках зайку, но уже чувствовала себя в безопасности и отвечала на наши вопросы. Ее младшая сестренка — Нина, прижавшись к матери, недоверчиво смотрела в нашу сторону.

Самой маленькой в этой семье оказалась Зина — ей не было еще и двух месяцев. Ее мать, Евдокия Григорьевна Селезнева, за несколько дней до памятной бомбежки — 23 августа — вышла из роддома, а муж — рабочий с завода «Красный Октябрь» — в первые же дни уличных, боев ушел вместе с другими рабочими в народное ополчение.

— Страшно вспоминать, не знаю, как мы уцелели Люди метались в ужасе, не находя места. Спасибо, вот отец помог мне с ребенком добраться сюда, — с горечью говорила Евдокия Григорьевна.

— Наверно, не выживем и мы, с минуту на минут смерти ждем. Вот только ребят жалко, — со вздохом проговорила старшая дочь Диковых Прасковья Григорьевна Фалеева.

— Муж-то ее тоже на фронте, может быть, и в живых нет, поди пятый месяц ни слуху, ни духу, — пояснила Александра Федоровна.

Побывав еще у двух женщин в подвале второго подъезда, мы перешли в подвал третьего подъезда. Здесь в одной из комнат, окна которой выходили на Солнечную улицу, нашли приют более двадцати человек. В дальнем углу стояли койки, под ними у стен ящики, корзины, узлы с домашними вещами. На трех столиках громоздилась кухонная посуда.

Селились здесь главным образом пожилые женщины. Были также два старика, мальчик лет двенадцати, Ванюшкой звали, и две девушки — младшую, лет восемнадцати, звали Ниной, что постарше — Наташей.

Нас встретили очень приветливо. Перебивая друг друга, рассказывали о своем горе, о потерянных семьях. Выяснилось, что судьба свела здесь только сталинградцев.

— Из разных домов мы, но давно знаем друг друга, — объяснил пожилой мужчина в клетчатой рубашке.

— Все ничего, — произнес старческий голос, — терпеть будем, коль судьба такая. Одно страшно — а вдруг фашист придет сюда?

— А вы не бойтесь, фашистам здесь не бывать, пока мы живы, — успокоил Павлов.

— Нами располагайте, дорогие наши защитники, — попросил старик. — Тяжело будет — скажите, мы тоже с винтовкой постоим.

— Спасибо, отец, — ответил я. — Без вашей помощи мы, наверно, и не обойдемся. Если будем проводить какие-нибудь работы в целях обороны, обязательно к вам обратимся.

— Всегда поможем, — заверили мужчины и женщины.

— А как у вас с продовольствием? — поинтересовался я.

— Какие уж тут могут быть продукты. Кое-как перебиваемся. У кого немного крупы, у кого муки, да и то уж тут, в доме поджились. Вот с водой совсем плохо. Последние два дня из водопроводных труб высасывали, а теперь и там кончается.

— Что-нибудь придумаем, будем искать воду, — заверил я, — ведь без нее и нам не обойтись.

— Заходите еще! — приглашали нас, когда мы попрощались.

Поздно ночью, обходя посты, я подошел к бронебойщику Бахметьеву.

— Ну как, заметил что-либо подозрительное? — спросил я у него.

— Вон оттуда, — показал он в сторону железнодорожного дома, — пулемет все время стреляет по мельнице. — И тут же спросил: — А ужин разве не принесут сегодня?

— Кроме того, что вам принесли, ожидать, пожалуй, нечего. С переправой плохо, фашисты простреливают Волгу. Придется пока потерпеть. Вот наладится переправа — тогда все будет.

— Трудно терпеть, товарищ гвардии лейтенант, — скривился Бахметьев, — с тощим желудком воевать плохо.

Я еле сдержался.

— Мы еще особых трудностей не испытывали, товарищ Бахметьев. Солдат должен уметь переносить все тяготы, это наш долг. А вопрос о продуктах будем решать своими силами.

Отбиваем атаки

Ночь прошла без происшествий. Перед утром, оставив за себя Павлова, который отдохнул пару часов, я прилег на кровать и моментально уснул. Когда проснулся, в подвале никого не было. Стены дома вздрагивали от далеких разрывов: это фашисты снова обстреливали Мамаев курган из шестиствольного миномета.

В котельной, куда я загляну, слабые лучи утреннего света, проникавшие из узких амбразур, освещали ржавый котел. В западном отсеке подвала я увидел Рамазанова. Он стоял возле окна у северной стены.

— Может быть, ружья ПТР перенесем сюда? — спросил он.

— А в чем дело?

— С северо-западного угла площади доносится шум моторов, танки, наверно.

Мы помолчали, прислушиваясь. Сомнений не оставалось: гудели танки.

— Перебросьте сюда два противотанковых ружья приготовьте противотанковые гранаты, — распорядился я и пошел в третий отсек подвала, чтобы проверить, надежно ли заложены там дверные и оконные проемы. На лестничной площадке меня окликнул Иващенко.

— Что случилось?

Сержант немного помолчал и нерешительно заговорил:

— Разрешите осмотреть квартиры наверху, может быть, из продуктов что-нибудь попадется.

— Ну что же, давай, только под окнами меньше маячь.

— Насчет этого не беспокойтесь, зря под пулю не полезу, — спокойно ответил сержант. Он повернулся и ушел.

Иващенко, как и других, я знал мало, но и за это время нельзя было не заметить в нем подчеркнутого спокойствия, неторопливости и расчетливых движений, а сейчас в нем проявилась и забота о товарищах.

Думая о бойцах, с которыми судьба меня свела в этом доме, я не заметил, как пролез через пролом в стене и подошел к последней двери. Она только что вчера была забаррикадирована. Между верхней притолокой и ящиками с землей был просвет. Подняв с земли два кирпича, я бросил их на верхний ящик, и тут же сразу треснула разрывная пуля, ударившись о лестничные перила. Оставшийся просвет надо было закрыть, чтобы фашистскому снайперу не было приманки.

Утренняя тишина сменилась непрерывным гулом артиллерийской канонады. Над боевыми позициями наших частей уже висели сотни фашистских самолетов, у метизного завода шел тяжелый бой.

В центральном подвале возле стены стоял Павлов.

Перед ним лежал ржавый танковый пулемет с сошками и двумя покрасневшими дисками.

— Товарищ лейтенант, трофей нашли. Только, видно, из него толку не будет.

— Почему?

— Ржавый он весь, да и мушки нет. А вместо прицельной рамки какая-то штуковина.

— Штуковина! — улыбнулся я. — Эта штуковина и есть прицел. Она заменяет и мушку и прицельную рамку. Диоптром называется.

— А вы откуда знаете? — удивился Павлов.

— Танкистом когда-то был, вот и знаю.

— Чего же это вас в пехоту потянуло?

— Долго рассказывать, как-нибудь в другой раз… Давай керосин, сейчас мы его купать будем.

Сошки на планшайбе и два пустых диска свидетельствовали о том, что экипаж какого-то подбитого или подожженного танка готовился вступить в неравный бой с врагом вне своей машины. Чем закончилась эта схватка, кто были хозяева пулемета и где они теперь — мы, конечно, не знали. Но оружие, возможно, выпавшее из ослабевших рук, должно было снова служить народу.

Мы несколько раз промыли и прочистили детали пулемета. Собрали, опробовали на стрельбу — ничего не получается: бьет одиночными выстрелами, а очереди не дает. Я припомнил, что в таких случаях надо хорошенько прочистить отверстия регулятора газовой камеры. Так и сделали.

Пока мы возились с пулеметом, Иващенко вычистил и набил патронами диски. Оставалось поставить на место соединительную чеку и подогнать затыльник. В эту минуту появился Рамазанов:

— Немцы!

Все дома в окрестностях имели у нас условные названия: «молочный дом» (названный так по цвету наружной окраски), Г-образный дом, дом железнодорожников, дом военторга и т. д. Некоторые здания назывались по фамилиям командиров: левее, недалеко от нас, находился дом Заболотнева; несколько дней назад появилось название и нашему дому. В то время, когда санинструктор Калинин докладывал командиру полка гвардии полковнику Елину о том, что в дом № 61 по улице Пензенской пробрался сержант Павлов с тремя бойцами и занял там оборону, присутствовал кто-то из корреспондентов, и на следующий день во фронтовой газете была напечатана статья под названием «Дом сержанта Павлова». Никто тогда из нас, да и командование и не думали, что дом с этим названием так и останется в истории.

На этот раз фашисты скапливались для атаки за длинным зданием военторга. Намерение врага мы разгадали сразу. Раньше фашисты атаковали нас с запада. Для того, чтобы вплотную подойти к нашему дому, им приходилось пересекать открытую площадь. Теперь фашисты изменили тактику. Они решили штурмовать нашу оборону с самого близкого расстояния. Здание военторга как раз и отвечало этой цели. Одной стороной он выходило на Республиканскую улицу и отделялось от нашего дома только стыком двух улиц. Вторым удобным пунктом для скопления гитлеровцев перед атакой был дом напротив нас, на Солнечной улице.

Я приказал перебросить основные огневые средства на такие позиции, чтобы держать под обстрелом стык Республиканской и Солнечной улиц, а также дом напротив. Тут я вспомнил бензохранилище неподалеку от здания: оттуда можно было просматривать и обстреливать Республиканскую улицу. При первой возможности решил обследовать его и использовать для огневой точки.

Для отражения вражеской атаки мы создали группу в составе Павлова, Рамазанова, Свирина и Воронова. Перед ними поставили задачу — в случае приближения фашистов к дому забросать и уничтожить прорвавшихся ручными гранатами. Старшим группы я назначил Павлова.

Со стороны Республиканской улицы и «молочного дома» били вражеские пулеметы. Через некоторое время западную (торцовую) стену начали обстреливать минометы. С каждой минутой огонь нарастал. Из-за сплошной стены разрывов и поднятой ими завесы пыли невозможно было разглядеть, что происходит впереди. Но мы знали, как только будет прекращен минометный огонь, фашисты пойдут на приступ. Прильнув к амбразурам, бойцы с волнением ждали решительную минуту. Спокойствие не покидало их даже в этом тревожном ожидании.

— Он, дурак, думал, что мы наверху будем сидеть, — говорил Глущенко. — Тильки покажись на вулице, побачишь, як мы стрелять начнем.

— А ведь если дом загорится, нам здесь не усидеть, — заметил Бахметьев. Ему было явно не по себе, он испуганно вздрагивал при каждом близком хлопке мины.

— А ты не думай об этом, — оборвал его Иващенко. — Надо не допустить, чтобы фрицы подожгли нас.

— Ну, а если начнем гореть, бежать нам некуда. Разве фашистов из военторга попросим, — добавил Свирин.

— Попробуй, попроси. Это не так-то просто, — возразил Дымба.

— Свирин и Иващенко правильно говорят, — вмешался Павлов. — Если придется бежать, так только вперед. Сзади для нас земли нет.

— Что вы ни говорите, хлопцы, а мне кажется, и отсюда живыми не выбраться, — опять заныл Бахметьев.

Это вывело из равновесия даже всегда спокойного и добродушного Глущенко.

— Паникер вы, товарищ Бахметьев, як подывлюсь вас. Чего вы смерти боитесь? То — «живы не будем», то «дом загорится»… Ты не на блинах у тещи, а на войне. Шоб не було, а с миста не сойдем — вот як треб русскому солдату казать.

Его горячо поддержал Воронов. Но в эту минуту из-за здания военторга взвилась зеленая ракета. Я хотел уже дать сигнал об открытии общего огня, но меня опередила очередь из автомата Черноголова, который первым увидел выбегающих на улицу гитлеровцев.

Навстречу фашистам дружно ударили наши пулеметы и автоматы. Попав в зону плотного огня, гитлеровцы метались и падали, подкошенные нашими выстрелами. Но живые робко ползли вперед.

— Вам не то что до Волги добраться — и двадцати, метров не пробежать, — проговорил Александров, спокойно, не торопясь, выбирая очередную мишень.

Подгоняемые офицерами вражеские автоматчики еще некоторое время продолжали лезть вперед, но потом, понеся потери, изменили план атаки: перебегая улицу, они стали накапливаться в здании напротив. Противник снова открыл огонь по западной и южной стенам дома.

Положение становилось угрожающим. Перебегут гитлеровцы через Солнечную улицу — и они уже в нашем доме. Я приказал Воронову выдвинуть станковый пулемет на лестничную клетку и держать под обстрелом улицу.

Нас осаждали теперь с двух сторон: с юга противник находился в тридцати-сорока метрах; с юго-запада ползла к дому другая группа гитлеровцев. От нас требовалась особая внимательность и бдительность. Гранатометчики уже стояли у окон первого этажа, держа наготове гранаты.

Стих, словно оборвался, минометный огонь, и фашисты высыпали на улицу. Они лезли, вперед, галдя:

— Рус, сдавайся, капут! Вольга — буль-буль!

А навстречу им летели гранаты, трещали, захлебываясь, пулеметы и автоматы.

— Вот тебе сдавайся! Вот тебе Волга! — кричал в азарте Воронов, посылая длинные очереди.

Гитлеровцы не добежали до нашего дома, отхлынули, и на улице осталось более тридцати трупов.

— Умылись хрицы, — ухмыльнулся Глущенко. — Вот тоби и буль-буль!

Воспользовавшись установившимся затишьем, мы вернулись в центральный подвал и снова взялись за трофейный пулемет. На этот раз он действовал безотказно. Я распорядился поставить его в западной стене, где был разбит угол дома.

Проходя по коридору второго этажа, я увидел в одной из комнат белье на веревке. Его вывесил здесь кто-то из гражданских. «Значит, ходят по дому, когда им это заблагорассудится. Непорядок», — подумал я и решил ограничить хождение жильцов по этажам.

Позвал с собой Павлова, вместе с ним спустились в подвал к жильцам. В нос ударил тяжелый, спертый воздух.

Навстречу из-за койки вышел мужчина в той же клетчатой рубашке:

— Как вы там, сыночки? Все живы-здоровы? — спросил он.

— У нас все в порядке, — ответил я ему. — А у вас как?

— Страшновато было, пока вы бой там вели. Переживали за вас. А что, думали, если не удержат?..

— Быть того, отец, не могло, — возразил Павлов.

— Оно, конечно… А только в случае чего — не забывайте, что обещали нас позвать на подмогу.

— Пока сами обходимся, товарищи, — сказал я. — Вот если перевязать кого-нибудь из раненых понадобится…

— А мы на что? — в один голос отозвались обе девушки.

— И еще одна просьба, — продолжал я. — На верхние этажи подниматься вам лишний раз не стоит. Это и для жизни опасно, да и дисциплина должна быть среди всех нас. Мы просим: если у кого есть вещи наверху, снесите их вниз. Сложить можно в котельной. А хождение по этажам давайте прекратим.

— Понимаем, сынок. Вы люди военные, мы вам этими хождениями только мешать будем. Нам наверху и делать-то нечего.

Также охотно согласились выполнить наше требование и жильцы второго подвала. Но в первом подъездке где жили мать и дочь, нас встретили недоброжелательно, хотя и старались скрыть это под маской вежливости Дочь заявила, что у нее в комнате на третьем этаже остались личные вещи, да и белье она не может сушить в подвале. Нам пришлось долго разъяснять, что время сейчас военное и в доме должен быть такой порядок, какой считает нужным установить командир, отвечающие за оборону объекта.

— Солдатам приказывайте, а не нам, — донесся вдогонку голос пожилой женщины, когда мы закрывали дверь. Мы с Павловым переглянулись и отнесли этот возглас на счет обычной женской сварливости…

В коридоре нас встретил Воронов.

— Завтрак готов, — отрапортовал он. Мы уже знали что ожидаются блинчики.

— На всех хватит? — спросил я.

— Должно хватить.

В центральном подвале за столом сидели бойцы, свободные от несения службы. Свирин и Иващенко поставили две тарелки с аппетитными румяными блинами.

— Эх, к этим блинчикам да украинской ряженки вздохнул Иващенко.

— В чем же дело? Давай ряженку, хотя и не знаю, что это такое, — отозвался Рамазанов.

— Молоко кислое, вот что.

— Можно начинать? — спросил Павлов, хитро подмигивая.

— Начинай, братва, — скомандовал Воронов. — Не обессудьте за угощение. Думается, не всякая теща такими блинами накормит.

Все знали, что блины испечены на касторовом масле, но ели и похваливали Воронова.

— Да не я же жарил, а Иващенко, — оправдывался тот.

— Погодите хвалить, — ворчал Иващенко. — Может быть, скоро крыть будете: ах, мол, такой-сякой, касторкой накормил.

Блины доесть не успели: прибежал Александров и сообщил, что с запада к дому ползут фашисты. Завязалась короткая схватка. Потеряв около пятнадцати убитых, гитлеровцы отступили.

В полдень противник снова возобновил атаку. На этот раз фашисты были пьяными и лезли буквально на рожон. Некоторым из них удалось приблизиться к окнам и стенам дома, но уйти назад удавалось немногим.

Пока шел бой, не замечали усталости, но как только была отбита последняя атака и настало относительное затишье, так сразу сказалась усталость. В голове шумело, а уши словно были закрыты пробками. Стоило присесть, как глаза сами смыкались и тут же куда-то все проваливалось. Стоит ли говорить о пустых желудках. Последнее беспокоило особенно, и на поиски чего-нибудь съестного опять отправились Иващенко и Бондаренко. Они разыскали где-то немного проросшей, смешанной с землей пшеницы. Тут же задымились небольшие костры и, не дожидаясь, когда она поджарится, ели сырую, обжигая губы.

К трудностям этого дня присоединился и завтрак. Весь день бурлило в животах, а к вечеру блинчики дали о себе знать…

— Подать сюда повара, — грозно рычал Глущенко, вылезая из укромного уголка, и шутя закатывал рукава гимнастерки…

Подземные работы. Телефонная связь

Прошел еще один день напряженных схваток. Последняя атака противника со стороны Республиканской улицы еще раз убедила нас в необходимости принять срочные меры для усиления этого участка.

Вечером Павлов и Воронов обследовали подвал бензохранилища и доложили, что он очень удобен, с двумя отделениями, выложенными кирпичом. Решили провести к нему подземный ход и поставить в подвале найденный Павловым пулемет.

В эту ночь я отправил очередное боевое донесение командиру стрелковой роты Наумову. В нем сообщал о боях за истекшие сутки, потерях противника и снова просил прислать боеприпасы, а также ужин или продукты.

Когда Иващенко и Бондаренко ушли с донесение мы приступили к подземным работам. Руководил им Рамазанов. Лопату, лом, кирки и топор нашли в доме. Для вывоза земли из тоннеля использовали патронный ящик с двумя концами веревок: за один конец вытаскивали ящик, чтобы освободить его от земли, за другой — волочили уже пустой.

Рыть подземный ход приходилось лежа. Эти неудобства дополнялись твердостью грунта. Поэтому «шахтеры», работавшие под землей, часто менялись.

— Быстрее насыпай, чего возишься? — торопил Свирин Черноголова.

— Вот попробуешь — узнаешь, как тут можно быстро, — доносилось из-под земли. — Тут грунт, как свинец, да и повернуться негде.

— И зачем это придумали? Что он даст нам, этот подвал? Подумаешь, позиция какая важная…

— Сержант говорит, что если тут пулемет поставить, фашисты на улицу и нос не высунут.

— Вон что! Тогда придется повозиться, — согласился Свирин.

Вернулись с КП Иващенко и Бондаренко. Вести принесли малоутешительные: патронов в роте мало, дали только один ящик и полтора десятка гранат. Дело с боеприпасами в нашем гарнизоне осложнялось: на один хороший бой и то, пожалуй, не хватит. Я распорядился патроны расходовать экономно, вести только прицельный огонь.

Не лучше обстояло дело и с ужином. Связные принесли три банки рыбных консервов да по два сухаря и по три куска сахару на каждого бойца. Вторые сутки никто из нас не брал в рот ни глотка воды.

Я вспомнил, что у Воронова оставались три бутылки воды для пулемета, которые он принес с мельницы.

— Дай людям хотя по паре глотков, — сказал я ему.

— Так ведь ее уже нет, — начал оправдываться Воронов. — Две фляжки израсходовали на блинчики, а одну мы отдали тете Дусе, у нее же маленький ребенок.

— А для пулемета осталось что?

— Ничего. Но он полностью заправлен. Да вы, товарищ лейтенант, не беспокойтесь, «максимка» не подведет, за это я ручаюсь. Если что… для него воды найдем, — заверил Воронов.

Положенную порцию сухарей и сахару раздали каждому на руки, а консервы распределили одну банку на пять человек. Воронов, Павлов, Иващенко, Рамазанов и я из того, что нам досталось, выделили немного детям. Многие бойцы тоже поделились с ними своим сахаром.

С этого дня каждый из нас считал своим долгом хоть кусочек сахару или сухарь отдать ребятам. Позже нам как-то стало известно, что у женщины с грудным ребенком нечем заменить промокшие пеленки. Тогда кто-то из бойцов достал из вещмешка новые портянки и отдал их матери маленькой Зины.

К двум часам ночи мы прорыли больше половины подземного хода. Усталые и полуголодные бойцы уснули. Бодрствовали только те, кто дежурил у амбразур. Они чутко прислушивались к каждому звуку в соседних развалинах и на площади.

Фашисты беспрерывно обстреливали дом из пулеметов и автоматов. Под эту трескотню они и решились на ночную вылазку. Зоркий Черноголов обнаружил подползавших гитлеровцев, и гарнизон встретил врага дружным огнем. В перестрелке, продолжавшейся полчаса, был ранен разрывной пулей в ногу Бондаренко. Но он не шел в укрытие и продолжал стрелять из автомата, пока фашисты не убрались восвояси.

Хаит и Сабгайда отвели Бондаренко на КП роты и вернулись с пополнением. К нам в гарнизон прибыл гвардии рядовой Довженко. Мы его тут же определили в пулеметный расчет вместо выбывшего подносчика. Хаит и Сабгайда принесли с собой ящик.

— Патронов достали, — доложили они, и по их плутоватым физиономиям можно было догадаться, что «достали» не совсем честным способом. Но в подробности вдаваться не хотелось. К тому же в ящике оказались не патроны, а гранаты Ф-1.

— А это вот газеты, старший лейтенант Авагимов ветел организовать читку, — протягивая мне сверток, пояснил Сабгайда.

Как ни тяжело было, а к газетам бойцы потянулись сразу, хотелось узнать, что происходит на фронтах.

В сообщении от Советского информбюро говорилось, что наступление противника на всех участках приостановлено, а на улицах Сталинграда идут тяжелые кровопролитные бои.

— Знаете, товарищ сержант, — обращаясь Иващенко, заговорил Свирин. — Трудно нам держаться, может быть, ещё тяжелее будет, а вот когда знаешь, что в стране происходит, оно и на душе поспокойней.

— Ты кажешь правду, Иван Тимофеевич, — отозвался Глущенко. — Газета як чоловик все расскаже, дэ що робится на билом свити.

— Газетой сыт не будешь, а вот если бы ты принес термос с кашей оно бы куда веселей было, — отозвался дремавший Дымба.

— Ты только и думаешь, как бы поесть да поспать, а на остальное тебе наплевать, — сказал Рамазанов.

— Да разве я только о себе беспокоюсь. Обо всех.

— Знаем, как вы с Бахметьевым беспокоитесь о других. Ходите да ноете, скуку на других нагоняете. По-вашему, Сталинград немцам сдать, а самим за Волгу бежать, — с упреком заметил Павлов.

Остаток ночи и день мы снова посвятили подземным работам. Теперь все бойцы понимали, насколько необходима нам новая огневая точка, и работали, не считаясь с усталостью.

Весь день на соседних участках шли ожесточенные бои. Наш дом подвергался систематическому обстрелу из минометов и пулеметов. Угол здания за этот день был разрушен еще больше.

А пока снаружи грохотали разрывы, Рамазанов и Александров возились в подвале возле котла. После долгих усилий им удалось сбить муфту, соединяющую котел с нижней подводящей трубой, и показалась влага.

— Есть вода! — радостно закричал Рамазанов.

В заранее приготовленную посуду потекла темно-коричневая ржавая жидкость. Ею заполнили два больших оцинкованных бака, а остальную воду отдали жителям. Они тоже налили полные ведра, кастрюли и бачки. Воду эту мы потом пропускали через вату и марлю и, когда она становилась желтоватой, употребляли для питья и приготовления пищи.

Не лучше было и с продуктами. Ели в основном пшеницу, которую варили целиком или истолченную. Кроме этого, бойцы осмотрели на всех этажах ящики, корзины, сундуки. Удалось собрать немного фасоли, крупы, соли. Из всех этих запасов и готовилась в большой кастрюле пища для гарнизона.

В те дни никто из нас об отдыхе и не думал. Днем мы сдерживали бешеные порывы вражеских атак, а ночью занимались совершенствованием своих позиций.

Однажды в полночь, когда все были заняты работой, ко мне прибежал Рамазанов и сообщил, что Дымба и Бахметьев, работавшие на подземном ходу, куда-то исчезли.

— Павлов с Вороновым уже их разыскивают, а я пришел вам доложить, — отрапортовал ефрейтор. Направляясь в западный отсек, мы издали услышали, как Воронов пробирает самовольников.

— Продукты, говорят, искали, товарищ лейтенант, а сами спать завалились под лестницей, — доложил пулеметчик.

Этот случай взбудоражил весь гарнизон. В адрес нарушителей посыпались справедливые упреки и возмущение товарищей. Особенно разошелся Глущенко. Мы еще не видели его таким взволнованным, как в этот раз.

Я не мог придумать, какие меры воздействия можно еще применить к этим бойцам в наших условиях и решил просить Наумова забрать их из нашего гарнизона. Пусть нас останется меньше, зато на каждого можно положиться и надеяться.

С самого утра на нашем участке противник возобновил атаки. Артиллерийский и минометный огонь фашистов полностью разрушил западную торцовую часть нашего здания. Лишь в полдень, когда пошел сильный дождь, на участке настало затишье, и мы опять приступили к оборонительным работам.

К вечеру подземный ход, наконец, был готов, Мы заложили наружные двери подвального бензохранилища, проделали амбразуру и поставили ручной пулемет. Теперь Республиканская улица была под обстрелом.

Между углом дома и новой огневой точкой мы вывели на поверхность земли отверстие. Днем оно прикрывалось листом железа, а ночью в нем дежурило боевое охранение.

Впервые за двое суток бойцы получили возможность немного вздремнуть.

Дымбу и Бахметьева назначили на дежурство в первую смену сразу после ужина. Одного у дверей первого подъезда, а другого — у цокольного окна третьего отсека. Эти посты были менее ответственными, чем остальные.

В двенадцатом часу ночи я оставил за себя Павлова, а сам с Сабгайдой отправился к командиру роты Наумову. Выслушав мой доклад и просьбу, он спросил:

— Что же вы не могли пробрать Дымбу и Бахметьва так, чтобы они прочувствовали?

— Ничего не помогает, товарищ старший лейтенант, мы уже их наказывали и по-хорошему убеждали, а для них все нипочем. Они говорят — хуже того, что есть, не будет.

— Нет! На фронте для них может быть и хуже, — с гневом пояснил ротный и тут же спросил: — Сколько вас останется в гарнизоне без них?

— Со мной одиннадцать человек.

— Маловато. Но что ж, у нас тоже не густо, — Наумов немного подумал, потом сказал:

— Ладно, посылайте сюда, а вам пока в замену ничего не дам, держитесь своими силами.

— А как насчет минометов и связи, вы же обещали?

— Помню и знаю, но пока не могу. Получим пополнение, обязательно пару минометов пришлю, а насчет связи говорил с командиром батальона, он пообещал на днях выкроить для вашего гарнизона телефонный аппарат.

Возвращаясь к себе в дом, мы прихватили с пол-ящика автоматных патронов и с десяток гранат. Не отказались и от газет, предложенных командиром роты, хотя они и были за прошлые дни.

В гарнизоне было все в порядке. Не откладывая до завтра, я тут же распорядился откомандировать к Наумову Дымбу и Бахметьева. Узнав об этом, гвардейцы облегченно вздохнули.

Проснувшись около двух часов ночи, я решил подменить Павлова, дежурившего по гарнизону. В подвал доносилась артиллерийская стрельба, гул летавших по ночам «кукурузников» (так фронтовики любовно прозвали прославленные самолеты По-2).

— Соседи горят, — сообщил, улыбаясь, Павлов.

— Какие соседи? — не понял я.

— Фрицы в военторге. «Кукурузники» как раз по ним угадали, спать фашистам не дают.

Я посмотрел в оставленное для наблюдения окошко. Здание военторга горело, в пламени потрескивали патроны. Из огня выскакивали и бежали к развалинам одиночные фигурки гитлеровцев. Судя по их немногочисленности, значительная часть фашистов погибла в пожаре. Вспомнились слова Бахметьева: «Если дом загорится, нам здесь не усидеть». Горит здание военторга, так же может заполыхать и наш дом. Что же предпринять на такой случай?

Близость нашего дома к расположению противника исключала возможность бомбежки с больших и малых высот. Только наши бесстрашные По-2 умели точно послать свои бомбовые удары в цель. Немецкие же летчики, опасаясь промахнуться и попасть в своих, нас не бомбили. Но ведь дом мог загореться и от попадания артиллерийских снарядов. Как тогда сохранить людей и удержать позицию?

После долгого размышления я принял решение вынести часть огневых средств через подземные ходы наружу. И это дело нельзя было откладывать.

В коридоре первого этажа у ручного пулемета стоял Глушенко.

— Виноват, товарищ лейтенант, не заметил, як ви пидошлы, — смутился он. — Да, по правде казать, я ридко оглядываюсь. Сзади пидходят тильки свои, а вот оттуда можно ожидать неприятеля.

— Лишь бы хорошо наблюдали за врагом да не уснули…

— Насчет этого вы не биспокийтесь. Я вам вот як кажу: як що спящим на посту меня застанете пристрелите на мис щоб бильше не проснувся Но уверен, що уснуть на посту — ни, таку подлость я николы не сделаю.

От Глушенко я отправился к боевому охранению, которое мы всегда выставляли на ночь в отверстие подземного хода, между домом и наружным подвалом.

На посту стоял Сабгайда. Это был человек среднего роста, лет двадцати семи. За его плечами уже было несколько месяцев фронтовой жизни. С болью на сердце он отходил вместе с другими из-под Харькова к Сталинграду. Ведь совсем рядом, на том берегу Волги, родное село, там жена и сын. Сабгайда спустился и стал будить своего товарища.

— Вставай, Комалджан, — осторожно теребил он Тургунова.

— Опять ползут? — быстро поднимаясь, словно он и не спал, спросил солдат.

— Пока тихо, но могут полезть. Устал я, сон одолевает, вот и разбудил. Подежурь немного, а я прилягу, — пояснил Сабгайда.

— Хорошо! Давай, твоя ложись, а моя будешь на посту стоять, — на ломаном русском языке проговорил Тургунов.

Внешне он выглядел моложе своих двадцати семи лет. Дома у него, как и у многих других, осталась семья. По характеру Комалджан выделялся среди других бойцов гарнизона молчаливостью, в бою не терялся. От товарищей ничего не скрывал, выкладывал все, что было на душе.

Услышав мой шорох, Сабгайда окликнул:

— Кто идет?

— Что-нибудь заметили? — спросил я у него.

— Пока вроде спокойно, товарищ лейтенант. Вот только из-за «молочного дома» с полчаса назад шум мотора слышался. Вроде грузовик подходил. А правее трансформаторной будки сильный галдеж немцев слышен был.

— Хорошо. Отдыхай, а ты, Тургунов, наблюдай повнимательней да смотри не усни, а то на зорьке на сон потянет крепко.

— Зачем так говоришь, товарищ командир? Узбек Гургунов на посту не уснет. Он не будет плохой человек.

На рассвете оккупанты решили нас припугнуть:

— Внимание! Внимание! — послышался на площади голос фашистского диктора. Гитлеровцы установили за «молочным домом» репродуктор и горланили одно и то же: — В вашем распоряжении осталось несколько дней, и вы будете нашими доблестными войсками сброшены в Волгу, — захлебываясь, кричал немец.

— Брешешь, собака, нас не запугаешь! — злобно выругался Рамазанов.

— Вы только послушайте, как врут сволочи. Он орет, с ними вся Украина сотрудничает, а нас только в этом доме пять украинцев, — сказал Иващенко.

С утра на участке было тихо, и мы продолжали совершенствовать оборону.

В полдень рота гитлеровцев атаковала нас с северо-запада, но, потеряв десятка четыре солдат убитыми и ранеными, отступила. Раненные в этом бою, Воронов и Александров до последнего выстрела участвовали в отражении атаки фашистов. Их раны перевязала Нина, находившаяся все время рядом. После боя они умоляли не отправлять их в медсанбат.

— Не время сейчас по медсанбатам ходить, — доказывал Александров. — На ногах мы держимся крепко, оружие из рук не выпадает.

— А я со своим «максимом» расстанусь только тогда, когда руки и ноги не будут двигаться или убьют, — вторил Воронов.

Я смотрел на умоляющие лица двух гвардейцев, и во мне подымалась волна гордости за наших чудесных ребят. С такими богатырями Сталинград не покорится. И разве мог я не удовлетворить их просьбу?

Если бы меня спросили, кто из бойцов был самым отважным в прошедших боях, я не смог бы ответить. Каждый честно выполнял свой воинский долг. А примером для защитников дома служили коммунисты Александров и Иващенко.

Александров в бою был живым воплощением хладнокровия. Чем грознее складывалась обстановка, тем спокойнее становился этот человек. Но это было не напускное молодечество, не равнодушие к жизни, не бесшабашная удаль сорвиголовы. Он презирал смерть в минуты опасности, ибо в этом видел святую обязанность коммуниста-фронтовика. Многие бойцы, получив ранение, отказывались уходить в тыл. При этом они ссылались на коммуниста Александрова.

Человек иного характера, Иващенко тоже был отличным солдатом. Он умел найти к каждому бойцу особый подход, приободрить растерявшихся в трудную минуту, строго одернуть тех, кто хоть на секунду забывал о законах военной службы. В бою он был бесстрашен и беспощаден, как и Александров.

В последующие два дня атаки по-прежнему следовали одна за другой. Обстановка подчас накалялась до предела, огневые средства и бойцов приходилось часто перебрасывать туда, где создавалось угрожающее положение. От гвардейцев требовалась не только стойкость, решительность, но и солдатская сноровка, находчивость.

Как-то вечером фашисты обрушились внезапно. С той стороны, где в густых сумерках перед самыми окнами дома выросли фигуры захватчиков, дежурили бронебойщики Сабгайда и Тургунов. Противотанковые ружья здесь бесполезны, убьешь одного, другого, а десяток ворвется в дом. Не раздумывая, гвардейцы сразу пустили в ход противотанковые гранаты и бутылки «КС». К месту схватки прибежали автоматчики Якименко и Шаповалов. Бой продолжался недолго. Попытка гитлеровцев ворваться в дом внезапно обошлась для них недешево.

В полночь меня разыскал в западном отсеке Свирин. Он сообщил, что к нам пришли связисты.

В центральном подвале я увидел ординарца командира роты рядового Болдырева. С ним были еще двое. Один из них, сержант Думин, доложил:

— Связь тянуть будем, где вам удобнее аппарат поставить?

— Ненадежная эта связь будет… — заметил Воронов, недоверчиво поглядывая на аппарат, стоявший на столе, на катушки с проводами. — Вон как минами да снарядами долбит, к утру и кусков от провода не найдешь.

— Об этом не беспокойся. Сделаем так, что кусков собирать не придется, а связь будет надежной, — заверил Думин.

К утру от нашего дома к мельнице, в специально сделанных углублениях, тщательно прикрытых сверху глыбами кирпича и железа, тянулись четыре линии телефонного провода. Сколько было радости, когда в подвале послышался первый звонок стоявшего на столе аппарата. Связь с ротой была налажена.

Испытание мужества

В середине октября враг с новой силой перешел в решительное наступление.

В центральном подвале кто-нибудь, я или Павлов, дежурил у телефона. Командир роты Наумов постоянно звонил, запрашивал обстановку, предупреждал, что нужно быть каждую секунду готовым для отражения вражеской атаки.

Пулеметная стрельба слышалась где-то у берега реки за пивзаводом.

— Неужели фашистам удалось прорваться к Волге? — спрашивали бойцы друг друга.

— Трудно сказать, но трескотня где-то у берега, — неопределенно отвечал кто-нибудь из гвардейцев.

Поздно вечером в аппарате раздался приглушенный звонок. Павлов снял трубку:

— «Маяк» слушает. — Он передал трубку мне. — Вас командир роты вызывает.

Наумов сообщил: «Завтра пришлю пополнение, так что веселее вам будет», — и снова запросил обстановку.

После телефонного разговора с ротным я предложил Павлову:

— Пока тихо, ложись отдыхать.

Сержант поежился, шевельнул плечами и проговорил:

— Спать-то, по правде сказать, охота, да разве «они» дадут уснуть?

До призыва в армию Яков Федорович Павлов мечтал о самолетах, уж очень хотелось ему попасть в летную школу. Увлечение колхозного паренька учла призывная комиссия Валдайского военкомата и направила его в авиачасть.

Но случилось так, что его зачислили не в школу авиаспециалистов, а в хозяйственный взвод.

В 42-й гвардейский стрелковый полк Павлов пришел уже обстрелянным, бывалым сержантом. В третьем батальоне его назначили командиром стрелкового отделения. Несколько дней назад рота вела тяжелые бои и сильно поредела. Никого не осталось и в отделении Павлова. В шутку его прозвали тогда генералом без войска. Потом, когда рота отошла в здание мельницы, ему дали трех бойцов и послали разведать этот дом.

…В двенадцатом часу ночи на КП роты состоялось совещание командиров взводов. Наумов сообщил, что противник на нашем участке готовится к наступлению, подтягивает танки, артиллерию и пехоту.

Посматривая в мою сторону, ротный сказал:

— Командир батальона приказал ускорить подземные работы. К утру еще раз проверьте свои позиции, примите все меры к усилению обороны дома.

— Людей у нас маловато, товарищ старший лейтенант, да и патронов на хороший бой не хватит.

— Людей, может быть, сегодня пришлю, с минуты на минуту ожидаем пополнения, а патронов и гранат немного дам сейчас.

После Наумова политрук Авагимов рассказал, что днем южнее пивзавода противник прорвался к берегу. К вечеру наши соседи перешли в контратаку и снова отбросили гитлеровцев на прежние позиции.

На следующий день в гарнизоне было жарко. Противник дважды бросался в атаку, а вечером бойцы гарнизона принимали в свою семью пополнение.

К нам пришли минометчики во главе с младшим лейтенантом Чернышенко. Кроме минометчиков, прибыли автоматчики: Мурзаев, Мосиашвили и Турдыев. Теперь у нас на вооружении появились два ротных миномета. Их установили в цокольных окнах четвертой секции подвала с тем, чтобы вести огонь в северо-западном направлении. Большинство прибывших — бывалые фронтовики. Они быстро освоились с обстановкой и помогли там завершить начатые работы по укреплению обороны.

Но усталость все-таки сказывалась, особенно на новичках. «Ветеранам» обороны дома приходилось вести среди них «разъяснительную» работу. Однажды Свирин и Мурзаев рыли новый подземный ход. Между ними произошел такой разговор.

— И как вы тут переносите такую тяжесть? — стирая с лица пот, спросил Мурзаев. — То бой, то вот это… занятие.

— А солдату скучно без работы, — посмеивался Свирин: ему все это было не в диковинку.

— Ненужная это, мне кажется, работа — копаться в земле. Только зря силы тратим, — продолжал Мурзаев.

Свирин аккуратно свернул «козью ножку» и выпустил струю дыма.

— Сначала некоторые у нас тоже так рассуждали. Конечно, когда долбишь эту землю, тяжело. Но если иначе взглянуть на это дело, то оно — ох, как необходимо. Допустим, в дом угодила бомба или снаряд. Пожар. Что нам делать? Бросать все и назад, к Волге? Фашисту ведь только этого и надо! А если будут эти подземные ходы, мы можем защищать дом и вне его. И людей сохраним, и задачу выполним.

— Тогда давай закруглять курить, а то кто-нибудь увидит и скажет: лодыри, работать не хотят!

— За перекур и отдых вас никто ругать не будет|

— Товарищ лейтенант, мы вас и не заметили, — поднимаясь, сказал Свирин.

— Я просто не хотел мешать вашему разговору

Такие беседы помогали новичкам понять многое, что происходило в нашем гарнизоне и стало для старожилов привычным. Прошло еще несколько дней напряженных боев. Слева, откуда больше всего донимали нас фашисты атаками, бойцы отдельного пульбата нашей дивизии взяли под обстрел часть площади. Теперь мы ощущали огневую поддержку своих подразделений.

В последующие два дня с утра до вечера гарнизон отбивал по нескольку вражеских атак. На третий день гитлеровцы решили, по-видимому, окончательно разделаться с нами. Они двинулись сразу с трех сторон.

Бой, как обычно, начался с ураганного артиллерийского и минометного обстрела. Укрываясь за развалинами, фашисты все теснее сжимали полукольцо. На Республиканской улице появились два танка. Они открыли сильный огонь по западной стене.

Как только брызнули кирпичные осколки от разрывов танковых снарядов, Рамазанов и Сабгайда нырнули в подземный ход. Через несколько минут из наружного подвала загремели выстрелы противотанкового ружья. Один танк задымил и пополз за дома, другой тоже скрылся.

Пока здание содрогалось от разрывов мин и снарядов, клубилось темное облако дыма и пыли, смешанное с осколками металла и кирпича, фашистская пехота вплотную подошла к огневому валу. И как только оборвался огонь, гитлеровцы сразу с трех сторон, с дикими криками: «Рус, сдавайся! Рус, капут!» — бросились атаку.

В тот день нас было всего шестнадцать человек, а гитлеровцев в десять раз больше. Да и боеприпасов в гарнизоне осталось мало, поэтому с первой минуты боя бойцы старались экономно расходовать запас патронов и гранат. Больше часа фашисты в бешеном порыве осаждали нашу маленькую «крепость». То там, то здесь они прорывались к стенам и окнам дома. Приходилось часто перебрасывать огневые средства и людей туда, где создавалось угрожающее положение.

У западной торцовой стены критический момент. С минуты на минуту оккупанты ворвутся в подъезд. Истекая кровью, здесь бесстрашно отстреливается из автомата тяжелораненый Александров. Рядом с ним стойко держатся Гридин, Рамазанов и Мурзаев. К ним на помощь поспевают Мосиашвили, Тургунов и младший лейтенант Чернышенко. В обнаглевших захватчиков летят лимонки, бьют автоматы. Воздух содрогается от тяжелых разрывов противотанковых гранат, их бросают в фашистов Рамазанов и Чернышенко. Враг не выдерживает губительного огня гвардейцев и отступает.

Теперь опасность возрастает с северной стороны. У окон отважно сражается другая группа наших товарищей. Среди них Глущенко, Хант, Шаповалов и Якименко. Тут же, привалившись плечом к стене, сидит тяжелораненый Сабгайда. Он, как и Александров, не покидает позицию и продолжает бой.

Уже отбито несколько атак, и снова перед окнами замаячили фигуры бегущих и ползущих оккупантов. А наш огонь слабеет. Павлов выпускает последний патрон, отбрасывает бесполезный автомат в сторону, швыряет гранаты в тех, кто осмелился подойти близко к дому. Его место у амбразуры занял Свирин, у него еще есть несколько патронов, и он бьет одиночными выстрелами. Умолкает трофейный пулемет Черноголова, теперь из наружного подвала изредка постреливает автомат. Кончились патроны и у станкачей-пулеметчиков. Воронов, Иващенко и Довженко бросают последние гранаты, в ход пошли и кирпичи.

С самого начала боя среди нас все время находились обе девушки — Нина и Наташа. Они перевязывали раненых бойцов и ползали на коленях по полу, ощупью отыскивали в темноте нечаянно оброненные патроны, чтобы и последний использовать по назначению.

Наступила решающая минута. Бойцы приготовились к рукопашной схватке. Они молча стояли на своих местах, и на их лицах я не видел растерянности. Взгляд каждого гвардейца выражал решимость бороться до конца. Эти солдаты — люди разных характеров, по-разному мечтавшие построить свою жизнь и сведенные теперь военной судьбой в одном доме, — готовы были умереть, но не отступить.

Вероятно, каждому из нас в эту минуту вспомнилась вся жизнь. Мне припомнилась Кубань, родная станица на ее высоком берегу, где прошли детские годы, хутор Железный, где схоронил отца и мать, тихий город Сочи, откуда в июне 1941 года ушел на фронт…

Коммунист Иващенко молча оглядел товарищей и куском железа нацарапал на стене: «Здесь до последнего патрона стоят гвардейцы. Умрем, но врага не пустим». И каждый боец мысленно повторил эту клятву и готовился к последней схватке.

В эту минуту случилось неожиданное. На площади, ближайших улицах и развалинах разом вспыхнули фонтаны разрывов, сплошной гул потряс здание. Не понимая, что происходит, мы глядели друг на друга, все еще сжимая в руках остывшие автоматы, приготовленные к рукопашной.

— Братцы, «катюша»! — радостно закричал Воронов.

— Наши бьют! — ликовали бойцы, обнимая друг друга.

Огонь наших минометов и орудий продолжал покрывать площадь сплошными разрывами. Ошеломленные гитлеровцы метались в поисках спасения от этого губительного огня и падали сраженные.

Трудно было определить потери врага в этом бою. Только у стен дома валялось около сотни фашистских трупов, а сколько их осталось в соседних развалинах, воронках и за камнями!..

Среди нас легко ранены: Черноголов, Рамазанов, Павлов, Иващенко. Никто из них в тыл не ушел. А ранения Александрова и Сабгайды оказались тяжелыми, и, как ни трудно было расставаться, пришлось этих товарищей отправить в госпиталь. Теперь у нас, кроме Рамазанова, не оставалось бронебойщиков, и их место пришлось занять нам с Павловым.

Мстя за трехдневные неудачи, враг обрушил на наш дом шквал артиллерийского, минометного и пулеметного огня. Он, казалось, хотел стереть с лица земли это здание, сковавшее его боевые операции в районе площади имени 9 Января. Мины и снаряды рвались у стен, залетали на чердак и в комнаты верхнего этажа. Мы засекали вражеские огневые точки и били по ним из ПТР. За этот день нам удалось подавить два минометных расчета и уничтожить четыре пулеметные точки. Какой-то отчаянный фашист хотел подвезти снаряды к орудию, стоявшему за углом «молочного дома». Его повозка загорелась от меткого выстрела бронебойщика.

В этот день противник повторить атаку не осмелился.

— Мабудь, душенька успокоилась, натанцювалась за три дня, — смеялся вечером Глушенко.

— Опомнится — опять пойдет, — возразил Черноголов. — Завтра опять придется поработать.

— Что ж, профессия наша такая — фрицев бить, — откликнулся Рамазанов. — У всех нас профессия такая. А кончится война — выбирай любую по вкусу, Я, к примеру, если жив останусь, опять молот в руки возьму.

Иващенко, Хант и Мурзаев до поздней ночи подносили из мельницы патроны и гранаты. Боеприпасами мы теперь были обеспечены. Мне сообщили, что командир батальона все время наблюдал с мельницы за боем, который мы вели. Когда обстановка стала тревожной, он попросил вызвать с левого берега огонь по нашему участку.

Подходили к концу подземные работы еще для двух огневых точек — для станкового пулемета и ПТР. На очереди был третий ход сообщения, который должен был соединить дом с колодцем подземного хозяйства города, расположенным в десяти метрах с южной стороны.

В один из таких дней Воронов обнаружил на четвертом этаже убитого танкиста. Фамилию его так и не установили: документов при нем не оказалось. Похоронили его в одном из отсеков западного подвала.

Теперь, когда боеприпасов у нас было вдоволь, мы получили возможность завязывать с фашистами огневые поединки, в которых наши бойцы не давали спуску врагу. В этих поединках противотанковые ружья были нашим основным средством подавления огневых точек противника.

Делали обычно так. Павлов, Воронов или я открывали огонь из автоматов. Противник поддавался на провокацию и отвечал. А Рамазанов в это время засекал его огневые точки и бил по ним из ПТР.

Результаты не замедлили сказаться. Гитлеровцы теперь стали бояться вести огонь по дому с позиций, которые были нам видны. Фашисты перестали появляться на открытых местах, наш огонь заставлял их прижиматься к земле.

Бои затихали, и мы могли, наконец, заняться жильцами нашего дома. Непрерывные бои вконец изводили мирных граждан, особенно женщин и детей. К тому же давно наступил октябрь, и по Волге плыли какие-то свинцовые круги, предвещая скорый ледостав.

Эвакуация мирных жителей

В жизни гарнизона было свое однообразие: днем мы отражали атаки, выискивали и уничтожали вражеские огневые точки, ночью продолжали укреплять свои огневые позиции. Это однообразие было нарушено происшествием.

Рамазанов заметил неизвестного человека в штатской одежде. Он появился из-за «молочного дома» и направился в нашу сторону. Рамазанов доложил об этом Павлову, и они оба стали наблюдать за странной фигурой.

Человек шел мимо нашего дома. Когда Павлов окликнул его из подъезда, он пытался скрыться за угол.

— Стой, стрелять буду! — крикнул сержант, и угроза подействовала.

Задержанного привели ко мне в центральный подвал. Это был человек лет сорока, роста ниже среднего. Лицо заросло рыжеватой бородой. Одет он был в старое мужское полупальто серого цвета, на ногах — поношенные яловые сапоги армейского образца. Когда его ввели в подвал, он быстрыми глазами обвел помещение и остановил свой взгляд на керосиновой лампе.

Воронов и Павлов тщательно обыскали подозрительного и подали мне паспорт, записную книжку и перочинный нож с одним большим лезвием.

— Откуда? — спросил я.

— К сестре иду за Царицу, а ваши ребята задержали…

— Так вам надо было идти на юг, а вы к Волге направляетесь.

Человек промолчал. Я стал рассматривать его паспорт и обнаружил, что линии печати на фотокарточке и на правой странице не совпадают. Сомнений не оставалось: передо мной «липа», причем «липа» грубой работы, Не подав виду, что заметил подделку, отложил паспорт в сторону и взял записную книжку. Там оказалось несколько сталинградских адресов, а на одной странице — надпись: «Привет Светлому Яру и сестре Царице».

Было ясно: это враг. С каким заданием послан в наше расположение? Опыта вести допрос у меня не было, поэтому я решил пока оставить его под стражей в доме, а вечером отправить в штаб.

Задержанного поместили в помещении за деревянной перегородкой и стеречь его поручили пулеметному расчету.

— Сразу видно — разведчик, — сказал Павлов, когда человека увели.

— Самый настоящий, — ответил я. — Паспорт у него чужой, а фотокарточка довольно неудачно приклеена.

Перед закатом солнца ко мне в западный подъезд дома прибежал Свирин.

— Задержанный удрал!

На месте происшествия я застал Павлова, Воронова и Рамазанова. Они бегали от одного окна к другому, пытаясь заметить беглеца, но тот, по-видимому, уже скрылся в развалинах.

— Кто дежурный? — спросил я.

— Боец X.

(Мне не хочется называть фамилию этого солдата, потому что в последующих боях он воевал бесстрашно и храбростью загладил свою вину).

— Я отошел на минутку попить воды, вернулся, а его уже нет, — оправдывался X.

Воронов заметил, что это не первый случай, когда X. недобросовестно относится к несению службы. Нередко он вступал в пререкания. Однажды вздремнул на посту.

— Мы не докладывали вам, думали, товарищ осознает свои проступки и исправится. А он — на тебе!—заключил Воронов.

Нарушение воинской дисциплины, которое привело к побегу арестованного, нельзя было оставить безнаказанным.

Стемнело. Мы с Иващенко отправились на КП роты. Доложив ротному об обстановке на участке, проведенных работах по укреплению позиций, я сообщил ему и о побеге задержанного.

— Теперь держите ушки на макушке. Смотрите, как бы немцы вам сюрприз не преподнесли, — заметил Наумов и спросил.

— Какие меры приняли к солдату X.?

— Пока никаких.

— Пришлите его ко мне, я сам поговорю с ним.

— Если разрешите, мы его накажем своими силами: он просто допустил халатность и, чувствуется, его самого это встряхнуло до глубины души.

— Не будьте мягкосердечным. Его халатность, как вы говорите, может повлечь за собой серьезные последствия для всех вас. Но я не возражаю — наказывайте сами, но так, чтобы и для других послужило бы уроком.

Ротный говорил спокойно, но его взгляд был суровым, предостерегающим. Он немного помолчал и неожиданно спросил:

— Как гражданские, вам не мешают?

— Нет. Иногда они даже помогают нам.

— А как у них с продуктами?

— С этим плохо, перебиваются кое-как.

— Жалко детишек. Вы уж чем можете — помогайте. Если в ближайшие дни нельзя будет эвакуировать, то командование обещает выделить им продуктов. Но нужно, ох, как нужно отправить их за Волгу.

Передав командиру роты паспорт, записную книжку и перочинный нож сбежавшего разведчика, я вернулся в гарнизон. В центральном подвале собрались все свободные от дежурства бойцы, в том числе и X. «Пропесочили» провинившегося изрядно. Выступали по нескольку раз все. Гвардейцы говорили, что проступок X. кладет пятно на весь гарнизон.

Душа радовалась, когда я слушал эти выступления. Как дорога была для солдат честь нашей маленькой группы! Никакой «нагоняй», никакое взыскание командира не могли оказать такого воздействия, как суровые слова товарищей, с которыми ешь из одного котелка и накрываешься одной шинелью.

— Любое приказание, каким бы трудным оно ни было, — сказал дрожащим голосом X., — я буду исполнять теперь добросовестно, точно, в срок. Простите меня, товарищи. Свои проступки я искуплю кровью.

Ему поверили — и не ошиблись.

Когда враг не тревожил нас атаками, мы занимались минометной «охотой». Кто-нибудь из товарищей забирался на верхний этаж, выбирал оттуда «мишень» и передавал вниз исходные установки для стрельбы. Если мины отклонялись от цели, корректировщик давал поправки левее, правее, ближе, дальше. Особенно любил эту «охоту» Гридин. Он быстро накрывал цель.

Кроме того, по телефону мы регулярно передавали сведения об артиллерийских и минометных батареях, и по противнику открывали огонь наши орудия с левого берега Волги.

Это вынудило гитлеровцев зарыться в землю. На территории, занятой врагом, все больше стало появляться траншей и дзотов.

Через несколько дней после прибытия пополнения у нас уже было четыре подземных хода, скрытые запасные позиции. Они были так замаскированы, что, если идешь мимо и не наступишь на продырявленный лист железа, никогда и не догадаешься, что под тобой площадка для пулемета или бронебойки.

У всех бойцов гарнизона окончательно сложилась уверенность в том, что дом стал неприступным бастионом для врага. Мы сковывали противника в районе площади, отвлекали на себя много живой силы и огневых средств гитлеровцев.

Больше стало времени и для отдыха. Лешка — так называл я младшего лейтенанта Чернышенко — все свободное время просиживал около Нины. Они подолгу о чем-то беседовали и улыбались друг другу так безмятежно, словно там, наверху, не было никакой войны…

Бронебойщик Якименко и автоматчик Шаповалов, прибывшие недавно в гарнизон, оказались земляками из-под Харькова. Кроме того, Якименко в первый же день прибытия в дом познакомился с Диковым. Худощавый среднего роста гвардеец и пожилой мужчина в поношенной телогрейке усаживались на ступеньках, закуривали и вели мирную беседу.

Диков рассказывал своему собеседнику об ужасах первых дней варварской бомбежки города. Делился своим горем и солдат.

До войны Якименко работал с женой в колхозе, имел двоих детей.

— Не знаю, где теперь моя семья, если не эвакуировались, то, наверно, и в живых никого нет, а может, и в Германию угнали, — задумчиво говорил солдат.

Находили чем заниматься в часы отдыха и другие бойцы. Одни предпочитали поспать побольше, другие, собравшись в центральном подвале, вели задушевные беседы, рассказывали всевозможные байки.

В один из таких вечеров от командира роты поступил приказ подготовить к эвакуации мирных жителей. Непрерывные бои, сильные артиллерийско-минометные обстрелы нашего дома и отсутствие сплошного хода сообщения от нас к мельнице не позволяли отправить их в безопасное место, за Волгу. Это подтолкнуло нас ускорить готовность хода сообщения к мельнице.

За два дня работы бойцы перевернули не один десяток кубометров земли. Грунт оказался не по зубам для обыкновенной железной лопаты. Землекопам пришлось вооружаться кирками и ломами, а тут еще вдобавок на пути появилось сложное препятствие: железная дверь с массивным замком и толстый каменный фундамент. Гридин, Мосиашвили и Шаповалов больше двух часов возились возле замка и все по-пустому.

— Хочешь или не хочешь, а все-таки придется долбить фундамент, — с досадой проговорил Шаповалов.

— А что если у командира роты попросить взрывчатки и ахнуть ее? — предложил Воронов.

— Тоже верно. Больше тут ничего не придумаешь, — поддержал Гридин.

— Можно и так. Только зачем взрывчатка? Три-четыре гранаты, и от замка кусков не найдешь, — подсказал Павлов.

Через несколько минут на дверях, рядом с замком Воронов закрепил связку из пяти лимонок. К кольцу одной из них привязал трос, протянутый в дом, при помощи которого и привели взрывчатку в действие. Раздался сильный взрыв, и дверь «раскрылась».

Рыть ход сообщения помогали нам и мирные жители. Они подчищали стены, выбрасывали землю, равняли бруствер. К вечеру третьего дня работа была закончена. Так, в конце октября от нашего дома до мельницы появилась траншея в полный профиль. Теперь мы могли поддерживать связь с ротой не только по телефону, но с посыльными, в любое время дня и ночи.

Эвакуация мирных жителей была намечена на вечер четвертого ноября. Об этом мы заранее поставили в известность всех жильцов. Многие с благодарностью восприняли эту весть, видя в этом заботу о них нашего командования. Многие, но не все. Две женщины из первого подъезда — мать и дочь — категорически отказывались уйти за Волгу. Как только мы их не убеждали в этом, но они под всякими предлогами не соглашались. Не подействовал даже такой обман; дом, дескать, будет взорван.

— Взрывайте вместе с домом и нас, — со слезами на глазах заявила молодая женщина. Такое упрямство нам было непонятно. Лишь после серьезного разговора они все же согласились, хотя нам и пришлось выслушать от них целую серию незаслуженных упреков.

Проводить мирных жителей пришли: командир батальона Жуков и зам. командира пулеметной роты Аникин. Я стоял у выхода и прощался с теми, кто уходил по траншее к мельнице. Сорок два дня эти люди жили рядом со смертью. В их жилье никогда не проникал дневной свет. Не было воздуха — дышали едким пороховым дымом и гарью чадивших день и ночь коптилок. Не было ни воды, ни продовольствия — перебивались кое-чем и кое-как. Стоит ли говорить, какими они стали после пережитого. Некоторые из них совсем ослабли и еле держались на ногах. Особенно больно вспоминать о матери с ребенком — Евдокии Григорьевне Селезневой. Многие из нас, да и сами жильцы считали их безнадежными. Женщины поговаривали меж собой, что мать еще немного протянет, а ребенок не сегодня, так завтра скончается.

Все шло хорошо. Без всякой суеты и шума люди покидали подвальные клетушки, уходили к Волге. И вдруг позади себя я услышал повелительный голос комбата:

— Стой! Руки вверх!

Жуков держал в руках пистолет. Перед ним с поднятыми руками в дверном проеме, откуда только что вышли мать с дочерью, стоял не знакомый нам крепкого телосложения мужчина лет тридцати.

В комнатах, которые занимали две женщины, все было перевернуто, как после пожара. В помещении, где стоял трансформатор, мы увидели раскрытую яму. На дне ее лежала измятая постель, тут же стоял баян и еще кое-какие вещи. Так вот оказывается почему упрямые женщины не хотели уходить за Волгу.

Задержанного мы тут же отправили в штаб. Он оказался дезертиром, бежавшим с поля боя. Полтора месяца этот здоровенный детина, жалкий трус, спокойно отлеживался в своем тайнике, когда малочисленный гарнизон бойцов в неравных схватках с врагом оберегал от смерти всех, кто находился в доме. В том числе и двух женщин, которые так искусно укрывали негодяя.

В тот же вечер прояснилась и еще одна загадочная деталь. После допроса дезертира офицер штаба пригласил меня в другую комнату. Он достал из полевой сумки паспорт, записную книжку и перочинный нож, спросил:

— Эти вещи вы Наумову передали?

— Да, я.

— Хорошо запомнили владельца? Узнать сможете?

— Конечно, узнаю.

Через две-три минуты в комнату ввели того самого человека, который сбежал у нас из-под стражи. Только теперь он был побрит и выглядел значительно моложе.

Офицер указал на меня и спросил у него:

— Вы видели этого человека?

— Видел, — последовал короткий ответ. Кто он такой, офицер мне не сказал, но несколькими днями позже как-то в разговоре Наумов рассказал, что он вовсе не гражданский, а фашистский разведчик и намеревался пробраться за Волгу, но на переправе его задержали.

Праздник Октября

В начале войны фашисты применяли нехитрую тактику, на один винтовочный выстрел или пулеметную очередь с нашей стороны они обрушивали огонь сразу нескольких пулеметов, а подчас швырялись минами и снарядами.

Бывало, лежит наш солдат за пулеметом или с автоматом, немцы пешком ходят и строчат, а он молчит. «Попробуй, мол, стрельни, он тебя стрельнет, уже лучше лежи, не выдавай себя». Это было, когда гитлеровцы имели превосходство в огневых средствах. Такую тактику захватчики пытались применить и здесь, в уличных боях в Сталинграде, но время было другое. Огневое преимущество брали в свои руки защитники волжских берегов.

Вскоре после эвакуации жителей мы, наконец-то, организовали баню, необходимость в которой чувствовалась уже давно. По ходу сообщения натаскали с Волги воды, оборудовали одно подвальное помещение для купания. Здесь в одном баке грелась вода, в другом проваривалось белье. Бойцы вооружались горячими утюгами, которыми проглаживали верхнюю одежду. В ход пошли давно забытые многими бритвы. Чудесные превращения свершались буквально на глазах: в дверь «парной» входил грязный, заросший человек, а выходил чистый, свежий, в отутюженной гимнастерке. Помывшиеся тут же шли подменять дежурных.

— Ты близко ко мне не подходи, — шутил Свирин, сменяя на посту Шаповалова.

— Это почему же?

— А вот помоешься — узнаешь. — Свирин блаженно закрыл глаза, чмокнул губами. — Словно заново на свет появился.

На следующее утро с КП роты сообщили, что к нам идет старший сержант, которому надо в нашем доме кое-чем заняться. Кто этот старший сержант и чем именно заняться, по телефону нам не сказали, но гадать долго не пришлось. Через час мы уже знакомились со знатным снайпером нашей дивизии Анатолием Ивановичем Чеховым.

Это был девятнадцатилетний паренек из Казани с милым добродушным лицом, невысокого роста. В марте 1942 года по велению своего горячего сердца он добровольно ушел в армию. Его послали учиться в офицерскую школу, но окончить ее не пришлось. На фронтах сложилась тяжелая обстановка, требовалось пополнение, и Чехова вместе с другими курсантами направили в Сталинград.

В первом батальоне 39-го гвардейского стрелкового полка его назначили командиром стрелкового отделения. Несколько раз он ходил со своими бойцами в атаку на Мамаев курган, а когда батальон занял оборону в районе пивзавода, Чехов проявил способности к снайперскому делу. Его освободили от отделения, сам командир полка гвардии подполковник Щур вручил ему новенькую снайперскую винтовку. А вскоре о Чехове заговорили в дивизии.

Кто-то из наших бойцов предложил ему подобрать себе позицию на чердаке.

— Нет, на чердаке долго не просидишь, после первого же выстрела засекут, — пояснил Чехов.

Долго мы с ним ходили по всем этажам. Осмотрели чердак, лестничные площадки. Наконец, удобную позицию подобрали в глубине одной из комнат на четвертом этаже. Еще две запасные подготовили на лестничных площадках. Теперь он приходил к нам почти каждое утро и целыми днями охотился за гитлеровцами, увеличивая свой личный счет истребленных фашистов.

День седьмого ноября выдался на нашем участке спокойным, хотя по-соседству шли бои. Это дало нам возможность по-фронтовому торжественно отметить 25-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Состоялся праздничный обед, нашлась ради такого события и русская горькая по четвертинке на двоих.

На обеде присутствовали гости — политрук Авагимов и офицер из штаба батальона. Политрук рассказал нам о содержании праздничного приказа Верховного Главнокомандующего и зачитал приветственное поздравление командира 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева. Солдаты вместе с политруком и представителем штаба батальона подняли кружки и выпили за победу над врагом.

А потом началось веселье, закружились пары. Патефон с несколькими пластинками нам очень пригодился. Сначала звучала веселая танцевальная музыка; потом кто-то поставил новую пластинку, и под низкими сводами нашего подвала полилась знакомая мелодия: «Есть на Волге утес…» Солдаты сначала притихли, вслушиваясь в известные с детства слова, а потом подхватили песню, и она, вырвавшись из узких бойниц, величаво поплыла над израненной, истерзанной сталинградской площадью.

Во второй половине дня к нам пришел командир полка гвардии полковник Елин.

Сегодня он обошел многих гвардейцев, зашел и к нам. Он поздравил нас с праздником, многим товарищам, в том числе Воронову, Павлову, Рамазанову, Ивашенко и другим вручил нагрудные значки: «Отличный стрелок», «Отличный пулеметчик», «Отличный минометчик»… Тут же многие из нас получили и гвардейские значки.

После поздравления бойцов с праздником и вручения нагрудных знаков полковник обошел все подвалы, осматривая нашу оборону и расположение огневых точек. Он остановился у минометного расчета. На посту дежурил сержант Гридин.

— Вы что же, товарищ командир взвода, от своих мин умереть хотите? — спросил полковник у младшего лейтенанта Чернышенко.

— Мы, товарищ гвардии полковник, во время стрельбы вот этой реечкой направление ствола проверяем, — догадавшись, на что намекнул командир полка, оправдывался Чернышенко.

Огонь из минометов мы вели рискованно, стоило на сантиметр сделать ошибку, как мина при вылете из ствола не прошла бы между стеной дома и кромкой цокольного окна, и тогда…

— Подвергать риску себя и бойцов не следует. Сбейте вот этот уголок стены, и вы обезопасите себя, — строго проговорил полковник.

Побывал он и в подземных ходах. Обороной и бойцами он был доволен. Уже прощаясь, он поблагодарил всех за мужество и стойкость.

Гости ушли, а в центральном подвале продолжалось веселье. Воронов и Павлов подшучивали над Чернышенко по поводу его частых бесед с Ниной в укромных уголках:

— Как же так? — разводил руками Павлов. — Не успели познакомиться, как она сразу за Волгу! Вы хоть адрес ее записали?

— Хорошая девушка, — заметил Воронов. — Мы вот здесь гораздо раньше появились, а вот поухаживать никто не осмелился.

— Грехи не пускали, — сказал Павлов, — сам знаешь, какой вид у нас был тогда.

— Не время сейчас девушками интересоваться, — заметил Воронов серьезно. — Первое дело с фашистами расправиться, а девушек любить будем потом.

— А я с тобой не согласен, — откликнулся Павлов. — Если у тебя есть любимая, ты и сейчас должен помнить ее, любить.

— А у тебя есть такая девушка? — спросил у него Чернышенко.

— Знакомые были, а главной, самой любимой, нету.

Я на эту тему ни с кем, кроме Глущенко, не разговаривал, и Воронов поинтересовался:

— А у вас есть такая девушка, товарищ лейтенант?

— Была…

— Почему же вы ни разу письма даже не написали?

Вот ведь солдаты! Даже такую деталь заметили у командира. Я ответил:

— Она оставалась на юге, когда проводила меня на фронт. А где теперь — не знаю.

— А у тебя, Воронов?

— У меня, как у Павлова, нету.

Вошел Глушенко.

— Вот у него, наверное, есть, — засмеялся Воронов.

— А чего у меня нема? У меня все, — ответил Глущенко.

— Девушка любимая, спрашивают, у тебя есть?

— Э, хлопцы, не успели в баньке помыться, як о дивчинах заболтали! Була, була у мени молоденька дивчина, да теперь тоже постарела, як и цей парубок. — Глущенко хлопнул себя по груди и продолжал уже без улыбки, с тайной грустинкой в глазах: — А сыны у меня теперь такие, як вы. Вот разибьем фрицев, вы пойдете своих любимых шукать, семьями обзаводиться. А я — до дому, до жинки. Тильки бы скорее победа!..

Вечером Павлов передал мне, что звонили из роты и велели через час быть на КП. Перед моим уходом ко мне подошел Воронов и попросил передать политруку заявление о приеме в комсомол.

В подвале, где размещался штаб батальона, состоялся вечер. После ужина и речей выступила художественная самодеятельность. Хор исполнил песни о Советской Армии, о Родине. Затем от солдатского перепляса задрожали доски. На подмостках, служивших сценой, появилась санитарка нашего батальона Женя Пахомова. Она спела любимую песню фронтовиков:

Жили два товарища на свете, Хлеб и соль делили пополам. Оба молодые, оба Пети, Оба гнали фрицев по полям.

До глубокой ночи из подвала разрушенного здания УНКВД неудержимо расплывались задушевные мелодии русских народных песен, слышался задорный смех, веселье. И это было под самым носом у фашистов.

Но враг не дремал. Вернувшись в гарнизон, я узнал, что в мое отсутствие был бой. Гитлеровцы, видно, считали, что наши бойцы в этот праздничный день будут под хмельком, потеряют бдительность. И просчитались. Гарнизон отбил атаку. В бою были ранены — легко Чернышенко и тяжело Турдыев. Последнего пришлось отправить в госпиталь.

Ко второй половине ноября обстановка заметно изменилась. Силы гитлеровцев были истощены, и они уже не могли вести широких наступательных операций. С верхних этажей мы наблюдали, как они возводили укрепления, строили блиндажи: фашисты всерьез рассчитывали зимовать в Сталинграде. Их командование еще надеялось подкопить силенок и в будущем предпринять новый нажим на защитников города.

Но бои тактического значения не прекращались. Фашисты всячески пытались улучшить свои позиции и время от времени предпринимали вылазки, стремясь — в который раз! — захватить наш дом. Но гарнизон был всегда начеку.

Да и обороняться нам стало значительно легче. Мы уже не чувствовали оторванности от других подразделений батальона. Кроме связных, к нам часто приходили политработники, и мы теперь всегда были в курсе событий, происходивших на фронтах. Даже газеты нам доставляли почти ежедневно. Бывала у нас и та самая худенькая санитарка Маруся, которую я видел в первые дни на мельнице.

За эти дни произошло еще одно событие, относящееся к нашему гарнизону; после недолгой отлучки из «тылов» вернулся сияющий Воронов и сообщил, что его приняли в комсомол. Товарищи от души поздравляли храброго пулеметчика. Партийно-комсомольская прослойка нашего гарнизона окрепла, она была той силой, которая цементировала, группу.

Через наш дом в тыл врага часто проходили разведчики не только из батальона и полка, но и дивизионные. Однажды с вражеской стороны полковые разведчики притащили завязанного в мешке оглушенного прикладом здоровенного фрица «языка». В другой раз командир роты предупредил, что к нам придут две девушки, надо помочь им пробраться в тыл врага. Молодых разведчиц встретил Воронов и. проводил в центральный подвал. Мы познакомились. Та, что чуть пониже, в темной косынке назвала себя Марией Веденеевой, другая — Лизой Погареловой. Жили они под кручей в землянках. Когда здесь расположился штаб нашего полка, подруги пришли к полковнику Елину и попросились в часть. С тех пор стали они ходить в разведку. Пробравшись в расположение врага, Лиза и Мария нанимались к фашистам стирать белье, мыть кухонную посуду, а по выполнении задания возвращались с ценными сведениями.

— К нам или дальше? — спросил Павлов.

— Не к вам, к немцам на работу идем, — улыбнулась Лиза.

— И не страшно?

— Не впервой.

— Когда же обратно ждать?

— Не раньше, чем через неделю, а может, и позже… Все зависит от тамошних условий.

— А работа очень ответственная?

— Об этом спрашивать не полагается. Работаем для общего дела.

— Может, чайку попьете?

— Нет, спасибо, некогда. Проводите нас на площадь.

По подземному ходу мы вывели девушек в наружный подвал. Пожав нам руки, они вылезли наверх и слились с израненной землей. Сколько мы ни смотрели, пытаясь разглядеть разведчиц при свете немецких ракет, девушек не было видно. Это действительно были опытные разведчицы.

С КП роты позвонили о том, чтобы приготовили место для работы минеров. Мы обрадовались, потому что необходимость в них назрела давно. Саперы проработали у нас всю ночь. К утру по Солнечной улице до северо-западного угла здания пролегло минное поле. С западной стороны за ним саперы поставили противопехотное препятствие — спираль Бруно. Метрах в тридцати от дома заложили двадцатикилограммовый управляемый фугас.

— Ну, теперь пусть попробуют сунуться! — говорили бойцы.

На нашем участке гитлеровцы, занятые укреплением своих позиций, редко предпринимали активные боевые действия. Да и атаки их теперь были какими-то вялыми, нерешительными: высунутся на площадь, мы стеганем их из всех видов оружия — они и назад. Свободного времени у нас оставалось немало. Целыми днями в подвале наигрывал патефон, не смолкали шутки и смех. Воронов раздобыл скрипку и теперь не расставался с ней.

— И когда ты бросишь пиликать? Надоел, — говорили ему товарищи.

— Это же мать музыки, хлопцы, понимать надо, — отвечал пулеметчик и продолжал терзать инструмент.

Не меньше, чем скрипке, доставалось пианино, которое мы спустили с четвертого этажа в подвал. Каждый, кто проходил мимо, считал своим долгом побарабанить по клавишам, и по отсекам подвала то и дело неслись звуки «собачьего вальса».

В одну из таких минут к нам и попали корреспонденты центральной газеты, мужчина и женщина в сопровождении комбата. По их просьбе я рассказал им о Воронове, Павлове, Глушенко. Корреспонденты посмотрели наши огневые точки, подземные ходы, противопехотные заграждения.

Не успели они уйти, как из-за угла дома на Республиканской улице вышла старушка. Она постояла на углу и повернулась к Солнечной улице. Бабуся шла по противоположной стороне к мельнице, а мы, наблюдая за ней, замерли: стоило ей чуть уклониться в сторону, и попадет на минное поле.

— Бабка, заходи сюда, — крикнул Воронов.

Но старуха отрицательно покрутила головой и продолжала свой путь. Павлов из первого подъезда вновь предупредил ее, но она на его приказ не реагировала. Павлов понял, что это враг.

Очередь из автомата свалила «старуху» на землю, и в ту же минуту гитлеровцы открыли беглый огонь из минометов по западной стене. До самого вечера гарнизон в напряжении ожидал атаки противника, но ее так и не последовало. А когда стемнело, Иващенко и Свирин притащили тело «старухи». Как и следовало ожидать, это была не старуха, а немец в женском платье. «Маскарад» не удался!

Однажды в полночь к нам пришел комбат Жуков.

— В двенадцать ночи будет сильный взрыв. Всех людей с оружием вывести в подземные ходы, — приказал он.

Когда приказание было выполнено, мы с комбатом сели за стол в подвале и положили перед собой часы. Минутная стрелка приближалась к двенадцати.

— Знаешь дом железнодорожников, что правее от вас? Как его тогда фашисты взяли, так ни с места, — рассказывал Жуков. — Сколько раз пытались мы их выбить оттуда — и все неудачно. Но теперь они там последние минуты доживают. Наши соседи пробили подземный ход к этому дому и заложили взрывчатки изрядно. Как ахнет — и полетят фрицы в тартарары, так наши штурмовые группы вперед кинутся, они уже наготове, ждут. Конец будет этому опорному пункту.

Стрелки на циферблате сошлись, и наш дом содрогнулся, как при землетрясении. Мы подбежали к амбразурам. Там, где несколько минут назад возвышалось здание, сейчас поднимался столб дыма и пыли. Сквозь стрекотню автоматов доносилось солдатское «ура!». Гитлеровский гарнизон погиб под рухнувшими развалинами; некоторых фашистов взрывной волной выбросило наружу. Наши подразделения заняли дом железнодорожников.

Последние дни обороны

Стояла середина ноября. По утрам заметно холодало. Заморозки покрывали легким инеем землю и руины. Небо часто застилали черные тяжелые тучи, выпадали дожди. Сталинград уже не горел, нигде ни одного костра. Все, что могло гореть, давно стало пеплом. Фашисты еще бомбили город, но пожаров не возникало.

Все чаще и чаще наши подразделения переходили в контратаки. То с одной, то с другой стороны доносилось «ура!» защитников Сталинграда. А гитлеровцы теперь кричали по-другому.

Однажды Чернышенко, стоявший у западной стены, услышал со стороны здания военторга:

— Рус, на сколько человек один булька-хлеб?

— На два человека, — крикнул в ответ младший лейтенант.

— А у нас на четыре зольдат, — отозвался тот же голос. — На автомат, дай буханка хлеб.

— У нас автоматы не хуже ваших. А хлебом подавишься. Хочешь хлеба — сдавайся в плен.

— Ты, рус, расстреляешь.

Но, несмотря на упадок морального духа в гитлеровских войсках, они еще яростно огрызались, шли на всякие подлости. Особенно их удручала потеря дома железнодорожников, они мечтали взять за него реванш и объектом избрали наш дом.

Чернышенко мне доложил, что в юго-западном направлении, недалеко от угла дома, под землей слышны какие-то удары. Воронов, Павлов, Рамазанов и я долго стояли в молчании, прислушиваясь. Шум под землей был похож на удары лопатой о твердый грунт. Мы догадались, что там делается.

— Под нас подкапываются, гады, — шепотом сказал Рамазанов.

Мы немедленно доложили о затее врага командиру роты Наумову. Через пятнадцать минут к нам пришел майор инженерных войск с какими-то приборами и наушниками. Он некоторое время сидел молча, потом снял наушники и показал:

— Вот в этом месте пробейте фундамент и метрах в двух от угла здания выройте траншею как можно глубже.

Не теряя ни минуты, мы приступили к делу. Наши удары враг услышал. Из военторга нам кричали:

— Рус, ты хитрый, но тебе все равно капут.

В ответ кто-то из бойцов закатил матом, и это, видимо, фашиста задело, наверно целый рожок выпустил гитлеровец из автомата.

— А ну, Рамазанов, давай ружье сюда, а мы с Мосиашвили пока подразним этого наглеца, — обращаясь к бронебойщику, проговорил Гридин.

Вскоре из окна, откуда строчил вражеский автоматчик, повалил густой дым, а затем вырвалось наружу и пламя.

— Ну как, фриц, пошутил? — но на вопрос Павлова из военторга никто не ответил.

— Тот хриц мабудь с перепугу латата дал, як що жив остался, — поглаживая усы, самодовольно говорил Глущенко.

Гитлеровцы догадались, что их затея взять реванш за железнодорожный дом провалилась, они так и не закончили подкоп.

Наступила напряженная ночь. Часа в два Гридин, обходивший оборону, доложил мне, что из развалин, недалеко от дома, доносится подозрительный шорох. Всматриваясь в контуры руин, мы заметили, как от развалин отделились фигуры и двинулись к нам. Гридин дал очередь из автомата, и два человеческих силуэта, низко пригнувшись, быстро скрылись за сгоревшей автомашиной стоявшей метрах в двадцати от наружного подвала.

— Наверно, немецкая разведка прощупывает подходы к нашему дому, — шепнул мне Гридин.

Мы решили взять вражеских разведчиков живыми. Предупредили об этом посты. На всякий случай Чернышенко встал с гранатами в комнате первого этажа, станковый пулемет выдвинули на секретную огневую позицию, чтобы отсечь лазутчикам обратный путь.

Двое вышли из-за машины и во весь рост направились к нам.

— Да это женщины! — вполголоса воскликнул Гридин.

— Руки вверх! — скомандовали мы.

— Свои мы, — отозвались женские голоса.

— Пароль?

— Дружба.

Это были Мария и Лиза. Легко представить нашу радость по поводу благополучного возвращения храбрых разведчиц. Мы провели их в центральный подвал, накормили, напоили чаем. Беседа завязалась потом, когда девушки немного отдохнули.

Задание, с которым они ходили в расположение врага, было сложным и трудным.. Им надо было не только разведать позиции шестиствольных минометов и артиллерийских батарей, но и узнать, по каким дням и куда гитлеровцы отправляют мирных жителей и военнопленных, а если удастся, то достать и пропуск на Калач.

Немецкую комендатуру они разыскали быстро. Она размещалась за полотном железной дороги. От старосты Михаила Никулина Лиза и Мария узнали, что пропуска на Калач выдает сам комендант, очередная выдача через два дня.

Нелегко было бродить разведчицам по вражеской обороне, на каждом шагу фашисты допрашивали: «Куда и зачем?». На все ожидаемые вопросы приходилось заранее придумывать объяснение.

В балке за «кишечным поселком» Мария и Лиза пересчитали все шестиствольные минометы, недалеко от «сурской» бани они обнаружили несколько артиллерийских батарей, а за вокзалом фашисты зарывали в землю танки. Слух и глаза разведчиц не пропустили и такой детали: по субботам гитлеровцы целыми подразделениями приходили в «сурскую» баню мыться.

В день выдачи пропусков девушки появились у комендатуры, там уже было много мирных жителей. В стороне под деревом стоял дряхлый старичок. Девушки увидели, как к нему подошел фашистский офицер и спросил:

— Ты зачем, старик, сюда пришел? Кому ты нужен здесь?

— Пропуск хотел получить, господин комендант, — ответил тот.

— Пошел отсюда вон! — свирепо закричал на него немец. — Германии нужны рабочие руки, а не старое дерьмо.

Старик досадливо сплюнул. И тут рассвирепевший фашист бросился на него с кулаками. Прибежали солдаты, схватили старикашку и давай привязывать к телеграфному столбу. Тут только все и догадались, что вместо пропуска всем собравшимся грозит отправка в Германию.

Воспользовавшись суматохой, Лиза и Мария ловко ускользнули от глаз, фашистов.

— А в районе нашей площади много гитлеровцев? — поинтересовался младший лейтенант Чернышенко.

— Не особенно, но есть. Многих перевели отсюда куда-то в другой район, — пояснили девушки.

— Танков у фашистов тут много? — допытывался Рамазанов.

Мария усмехнулась и ответила:

— Всего несколько штук видели. Да ну вас, мы и так разболтались.

Попрощавшись, они ушли по траншее к мельнице.

Шли дни. Холодные осенние дожди все больше уступали место капризам наступающей зимы. С темных облаков все чаще срывались пушистые хлопья снежинок или дробно барабанили по избитым листам железа ледянистые крупинки. Дули холодные осенние ветры.

В свободное время бойцы собирались в какой-нибудь комнате и, усевшись возле железной печки, завязывали разговор о родных краях, семьях, подругах и минувшем детстве.

Мурзаев говорил о бескрайних степях Казахстана. Мосиашвили гордился сказочной природой солнечной Грузии.

— Приезжайте после войны ко мне в Тбилиси, — говорил он товарищам. — Вино пить, урюк, мандарины кушать будем.

В один из таких дней противник неожиданно перешел в атаку.

— Вот тебе и мало их! — сказал кто-то из бойцов, вспомнив рассказ разведчиц.

Но он был неправ. Фашистов и в самом деле было немного. В атаке участвовало около роты автоматчиков. Скорей всего этой атакой противник хотел внушить нашему командованию: смотрите, атакуем, значит, наши силы никуда с этих позиций не перебрасывались, мы здесь и готовы в любой момент снова пойти на штурм. Для отражения атаки мы сосредоточили большинство огневых средств в подвале первого подъезда. Часть наших стрелков разместилась в траншее, соединяющей дом с мельницей в развалинах за домом стояла 45-миллиметровая пушка.

Надо сказать, фашисты выбрали самое удобное для них место в нашей обороне: с этой стороны не было ни минных полей, ни других препятствий. Но и на сей раз враг испытал горечь поражения. Сильный минометный и пулеметный огонь вносил опустошения в его цепь. У нас тоже были раненые — Свирин, Довженко, зацепило и Воронова, но он продолжал разить врага. Оставив на поле боя убитых и раненых, гитлеровцы откатились на исходные позиции.

Это была последняя атака, которую отбил наш гарнизон. Закончилась эпопея обороны дома.

Пятьдесят восемь суток небольшая группа советских бойцов отражала натиск во много раз превосходящих сил противника. Ни беспрерывный обстрел, ни отчаянные атаки не могли сломить их мужества и стойкости. Их девизом было: «За Волгой для нас земли нет». Дав клятву Родине не отступать ни шагу назад, они не жалели ни крови, ни самой жизни во имя победы над врагом. Их не могла сокрушить никакая фашистская сталь.

Маленький гарнизон олицетворял собой великую дружбу народов нашей страны. Здесь плечом к плечу с русскими сражались украинцы, грузины, узбеки, татары, казахи — представители многих национальностей Советского Союза. В огне боев за Сталинград их братская дружба окрепла и закалилась.

Бой за «молочный дом»

С севера к нам доносился глухой гул канонады. Наши войска южнее и северо-западнее Сталинграда перешли в наступление. Мы еще не знали его результатов, но каждый боец чувствовал, что это — необычное наступление, часы гитлеровцев у Сталинграда сочтены. Все с нетерпением ждали короткого приказа: «Вперед!»

В различных районах города наши подразделения не давали фашистам спокойно отсиживаться в укреплениях, перебрасывать силы на другие участки фронта, где Советская Армия наносила главные удары. Каждый день защитники Сталинграда освобождали все новые здания, кварталы, улицы. Наступательный порыв солдат, перенесших тяготы трудной многомесячной обороны, был стремительным и неудержимым.

С того дня, когда стало известно о начавшемся наступлении, мы считали своим долгом постоянно тормошить фашистов, не давать врагу спокойно отдыхать в развалинах и блиндажах. Делали обычно так.

Глущенко, Свирин и Якименко появлялись то в одном, то в другом подвальном отсеке или комнате и открывали огонь из пулемета, а когда враг огрызался, в перестрелку вступали все виды нашего оружия. Как только разгоралась пулеметная и автоматная стрельба, наши артиллеристы и минометчики, которые несколько дней назад организовали на чердаке дома наблюдательные пункты, засекали огневые точки противника и тут же открывали огонь на уничтожение.

Сначала гитлеровцы, не подозревая нашего намерения, охотно шли на провокацию, а потом перестали огрызаться. Видно, догадались, что для них такие поединки дорого обходятся. Тогда мы стали донимать их с другой стороны.

На этот раз работа нашлась для минометчиков и бронебойщиков. Гридин, Рамазанов, Чернышенко и Тургунов забирались под самую крышу и оттуда высматривали, где и за какими развалинами притаились вражеские огневые точки или скрытое передвижение фашистов. В первый же день такой охоты захватчики не досчитались, двух походных кухонь, повозки с боеприпасами и больше десятка своих солдат. Но вскоре пришел и наш черед перейти в наступление. 24 ноября мы получили приказ атаковать и захватить «молочный дом», закрепиться в нем и удержаться во что бы то ни стало. Впервые за пятьдесят восемь суток нам предстояло покинуть здание, выдержавшее такую осаду. И все мы думали об этом без сожаления: столько заманчивого и радостного было в этом долгожданном «Вперед!».

Вечером в нашем доме стали накапливаться силы для атаки. Собралось здесь до сотни бойцов. Пришли комбат Жуков, заместитель комбата Дорохов, командир роты Наумов и политрук пулеметной роты. Наш гарнизон был расформирован.

Всех бойцов разделили на две группы. Одна должна была наступать по южной стороне площади, другая — по северной. Товарищи по оружию прощались друг с другом: кто знает, что ждет впереди. Среди нас уже не было Глущенко: за несколько часов до этого его ранило в ногу, и мы отправили отважного гвардейца в госпиталь.

Часа в два ночи бойцы через окна и тоннель к наружному подвалу выдвинулись на площадь. Тишина. Немцы ничего не подозревают. А на севере гудит и гудит канонада. Сегодня ее гул гораздо слышнее. Значит, наши там успешно идут вперед. Мы ползем от воронки к воронке, натыкаемся на колючую проволоку, скрученные железные листья и прутья. Вот у кого-то звякнула обо что-то металлическая лопата. И ночная тишина треснула пулеметными очередями, темноту озарили вспышки разрывов и ракеты. Гитлеровцы обнаружили нас. Вокруг рвутся мины, с треском лопаются разрывные пули.

Наконец многие из нас добрались до развалин бывшего здания нарсуда. Пользуясь укрытием, делаем передышку.

Из окна «молочного дома» непрерывно бьет вражеский пулемет. Он мешает нашему продвижению. Бойцы вынуждены залечь.

Приказываю Воронову выдвинуть «максим» вправо и заставить замолчать вражеского пулеметчика. Но не успели Иващенко и Хант установить «максимку», как позади меня один за другим грянули три выстрела.

За два месяца обороны дома Рамазанов и Тургунов натренировались подавлять вражеские огневые точки. Вот и сейчас после трех выстрелов гитлеровец перестал строчить из пулемета.

— Наверно, корова языком слизала, — в шутку сказал кто-то из бойцов.

Долго оставаться в развалинах было невозможно. Сюда противник перенес артиллерийский и минометный огонь. Среди нас появились убитые. Ранены Мосиашвили и Якименко, из-под огня их вытаскивают наши санитары, среди которых и худенькая Маруся.

Рядом с нами, в двух метрах от Воронова, падает вражеский снаряд, но не разрывается.

— Наверно, замедленный, — тихо говорит Свирин.

Но нет, это был снаряд не замедленного действия, а скорее всего таинственный подвиг неизвестного товарища и друга.

Мы снова ползем вперед, прячась за камнями, в воронках и выбоинах. До «молочного дома» остается метров тридцать-сорок. Командиры проверяют бойцов. Сигнал!

С криком «ура!» мы бросаемся в атаку, буквально грудью разрывая нити трассирующих пуль. В окна дома летят гранаты. На фоне освещенных ракетами развалин видны фигуры удирающих фашистов.

Дом взят, но это лишь голый скелет здания, зацепиться буквально не за что. А удержать его надо.

Считаем свои потери. Убит командир роты Наумов, много раненых, в том числе Павлов и Шаповалов, а сколько товарищей осталось лежать на площади. Там подбирают их наши санитары.

Мы со своей стороны тоже пытаемся эвакуировать раненых из «молочного дома», но это почти не удается. Вражеский огонь теперь пронизывает каждый метр площади. Наше оружие — пулемет, несколько противотанковых ружей и автоматы.

Первые лучи солнца озаряют грязный изрытый снег. Гитлеровцы решили вернуть дом. Они идут в атаку. Главная опасность — соседнее здание. Оно метрах в двадцати, и оттуда в нашу коробку летят десятки гранат. Они падают в помещение, где мы находимся, и после каждого взрыва среди нас растет число раненых и убитых.

Те, кто может еще держать оружие, обливаясь кровью, продолжают отбиваться, и только когда их покидают силы, они передают остаток своих патронов товарищам.

Вражеская атака захлебнулась, фашисты отступают, но ненадолго. Мы пользуемся короткой передышкой и закладываем кирпичами дыры в стенах, оконные и дверные проемы. Но это не надежные загородки, гитлеровцы дробят их из пулеметов и автоматов, забрасывают гранатами.

В левой части коробки, куда ворвалась вторая группа наших товарищей, обстановка еще хуже. Там осталось всего несколько человек. Их попытка соединиться с нами не удается, лишь двум или трем бойцам повезло: они как-то ухитрились переползти сильно простреливаемый участок и присоединиться к нам. Как старший по званию среди уцелевших, беру команду на себя.

После четвертой атаки фашистов у нас почти не осталось патронов. Мы собираем боеприпасы у раненых и погибших друзей и поровну распределяем между собой. Недалеко от нашей коробки, на площади, лежит убитый боец. Возле него валяется диск от ручного пулемета с патронами. Он притягивает к себе наши взгляды.

Рядовой Болдырев, который часто приходил к нам в гарнизон с приказаниями от ротного, пристально смотрит на заманчивый диск.

— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите попытаться?

— Куда ты суешься, и шагу не сделаешь — собьют, — предостерегающе заметил кто-то из солдат.

— А что ты будешь делать без патронов? Ждать милости от фашиста? — раздраженно ответил Болдырев и вопросительно посмотрел на меня. Я молчал, и солдат, видимо, догадался, что я не возражаю.

Передав товарищу свой автомат, Болдырев с ножом подошел к оконному проему. Спрыгнув на землю, он быстро пополз к убитому бойцу. Вокруг него вздыбились фонтанчики земли и снега, затрещали разрывные пули. В одно мгновение он отделил ножом подсумок от ремня погибшего воина, схватил диск, и в это время справа ударил фашистский пулемет. Мы видим, как Болдырев застыл рядом с трупом.

— Отвоевался, — с горечью произносит Воронов. — И надо же было рисковать, стояли бы до последнего, а там уж умирать, так всем вместе.

Прошла минута молчания. Вражеский пулемет умолк, перестали строчить и автоматчики. И вдруг Болдырев поднялся во весь рост и широкими прыжками, словно натренированный спортсмен, бросился назад, не выпуская из рук подсумок. Со всех сторон затрещали выстрелы, но фашисты опоздали, он уже был среди нас. Шинель и гимнастерка изрешечены пулями, а на теле ни единой царапины.

— Ну так и знай — войну переживешь и еще долг жить будешь, — осматривая пробитый шлем на голов Болдырева, сказал Иващенко.

Теперь внимание противника отвлечено тем, что происходит на площади. Там пробивается к нам на помощь подкрепление, посланное нашим командованием. Вздрагивает земля от ударов. Наступающих не видно за стеной сплошных разрывов. Мы с горечью понимаем, что нашим не прорваться сквозь такую огневую завесу. Значит, остается одна надежда — на собственные силы, на собственную выдержку.

Комбат сделал еще одну попытку облегчить наше положение. На площадь выбросили дымовые шашки. Но в этот день против нас был и ветер: он унес дым совершенно не туда, куда было нужно.

Мы оказались в огненном кольце и решили обороняться до конца. Вокруг лежат раненые и убитые. Всюду валяется занесенное кирпичной пылью оружие, а враг продолжает атаки.

День близился к концу. Последние лучи заходящего солнца еще слабо озаряли остовы торчащих развалин. Вражеская артиллерия и минометы продолжали покрывать разрывами площадь и обстреливать позиции наших подразделений.

В «молочном» нас осталось девять. Воронов наконец нашел удобную позицию для пулемета и теперь расстреливает врага почти в упор.

За грудой битого кирпича рядом с Гридиным лежит младший лейтенант Чернышенко. Он тяжело ранен, но у него еще есть силы держать оружие. Алеша задумчиво смотрит в сторону здания, откуда доносится галдеж фашистов.

О чем он думал? Может быть, ему в ту минуту вспомнилось родное село Солоновка Алтайского края. Там прошло его детство. Перед самой войной семья переехала в село Шипуново. Здесь Алексей стал комсомольцем, окончил девять классов. Мечты были учиться дальше, но началась война. Отец сразу в первые же дни ушел в армию, и Алеша взялся за хозяйство, а в феврале 1942 года он добровольцем ушел на фронт. Его послали в офицерское училище и оттуда прямо сюда, в Сталинград.

В соседнем доме усиливается возня фашистов. Кто-то из них, подбирая русские слова, громко кричит в нашу сторону.

— Русский зольдат бросай винтовка, сдавайся в плен, наш нихт стреляйт. Даем пять минут думай. Нихт сдавайся, тебе капут.

— Вы посмотрите, как обнаглел этот фриц. Прямо над окном стоит и орет, — возмутился Гридин.

— А ты, Терентий, заткни ему глотку, да смотри не промажь, — подсказал Воронов.

— Подожди, Гридин, — отозвался Аникин и поднес ко рту руку, сделанную рупором, крикнул:

— Если жить хотите, так сами сдавайтесь, не то в котле сгорите и дыму не останется.

Гитлеровец опять хотел что-то сказать, но на полуслове заикнулся. Гридин не промазал.

— Теперь держись, сейчас начнется, — укладывая впереди себя кирпичи, отозвался молчавший до этого Хант.

— Ну и пусть начинается. Будем держаться, пока сил хватит. А тебя как зовут? — поинтересовался Аникин.

— Идель Яковлевич. А что?

— Так просто. Лежим вот рядом, смерти в глаза смотрим и друг друга не знаем. А меня Алексеем Ивановичем, из Иванова я. Отец с матерью там остались, а ты, наверно, женат? — полюбопытствовал Аникин.

— Семейный. Жена с сыном в Одессе оставались, а где теперь — не знаю.

— Беспартийный?—допытывался тоненьким голоском Аникин.

— Комсомолец, — ответил Хант.

— Я тоже, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году вступил. В партию подумываю, да никак не осмелюсь.

На этом их беседа оборвалась. Гитлеровцы поднялись в атаку. Среди нас взметнулись фонтаны огня и дыма. На все лады запели осколки, засвистели пули. В густом дыму нам не видно атакующих, и мы бьем наугад, вслепую. Изредка бросаем гранаты, их остается совсем мало. Перед Чернышенко вырастает здоровенная фигура фашиста.

— Врешь, сволочи, дешево не возьмешь, — вслух произносит Алексей и выпускает в него очередь. Гитлеровец падает, но из дыма появляются новые фигуры оккупантов. Их много. Мы видим, как вокруг Чернышенко рвутся вражеские гранаты. Его лицо заплывает кровью. Он зачем-то пытается встать, и в это время у его груд обрывается фосфористая нить автоматной очереди, он замертво падает. Ранены Свирин и Рамазанов.

У южной стены стойко отбиваются Иващенко, Хант и Болдырев. Они бросают в фашистов последние гранаты, изредка бьют одиночными из автоматов. Мы с Аникиным с трудом тоже сдерживаем напор оккупантов. Воронов снова меняет позицию. Ему удается перекатить пулемет в соседнюю комнату и оттуда внезапно обрушить, огонь по атакующим гитлеровцам. От неожиданности среди них возникает замешательство, но ненадолго. Они тут же усиливают натиск.

Бой продолжается, но силы не равны. Да и отстреливаться у нас уже нечем. В пулеметной ленте осталось всего патронов двадцать пять-тридцать — не больше. Воронов уже ранен, но продолжает нажимать гашетку пулемета. Вокруг него одна за другой рвутся гранаты. Я слышу, как он коротко вскрикивает. Оборачиваюсь и вижу, левая рука пулеметчика перебита, она повисла, как плеть. Он зубами срывает кольцо с последней гранаты и с большим усилием выбрасывает ее из окна в гущу фашистов. Захватчики на какое-то мгновение приходят в растерянность. Опомнившись, они снова набрасываются на пулеметчика. Илья Воронов, собирая последние силы, снова выпускает по гитлеровцам короткую очередь из пулемета, а в это время рядом с ним опять взрывы гранат, он теряет сознание, валится на землю.

Его место у пулемета занимает Иващенко. Гремит последний одиночный выстрел, и «максимка» смолк: последняя лента иссякла. Иващенко тоже тяжело ранен. Патроны и гранаты кончились. Младший лейтенант Аникин, сержант Хант и я переползаем в комнату лестничной площадки, садимся в уголок и обкладываем себя кирпичами, чтобы не каждая пуля и осколок могли поразить. Есть ли еще кто живой в нашей коробке — не знаем. Здесь всюду лопаются гранаты, трещат разрывные пули.

— Ну что ж, попрощаемся, друзья? Страшно? — спрашиваю сержанта.

— Нет, товарищ гвардии лейтенант, когда сделал все, что мог, умереть не страшно. Но наши должны выручить!

И в эту секунду нас швыряет сильный взрыв… Сколько времени пришлось лежать без движения — не знаю.

Но вот постепенно возвращается сознание. Голова гудит. Кажется, что накрыт огромным колоколом и снаружи по нему бьют тысячи молотов. В глазах стоит туман, в котором плавают волшебные кольца различных цветов и оттенков. Вспомнив о товарище, шарю вокруг себя в темноте. Рядом лежит мертвый Хант. В углу нахожу раненого и контуженого Аникина. Начинаю ощупью искать в осколках кирпича свое оружие.

И вдруг — выстрелы, русское «ура!», и в дом врываются бойцы, посланные командованием к нам на помощь.

Перебравшись через площадь, мы с Аникиным поползли к нашему дому на площади. Обессиленные, спустились в подземный ход. Все вокруг было знакомо, и только бойцы здесь теперь были другие. Среди них не было тех, с которыми пришлось выдержать бесчисленные атаки врага.

В морозную ночь перед боем

К вечеру следующего дня я уже был в полевом эвакогоспитале, который размещался за Волгой у деревни Токаревы Пески. Здесь не было ни светлых палат с марлевыми занавесками на окнах, ни железных коек с белыми простынями. Раненые располагались в землянках на нарах. В землянках были операционная, перевязочная, столовая и лечебные кабинеты. Словом, госпиталь весь находился в земле.

В палате, куда меня положили, уже лежал Иващенко. Его привезли сюда двумя часами раньше. О судьбе других защитников на площади мы ничего не знали. Известно было, что Рамазанов, Гридин и Мурзаев остались в батальоне, остальные были где-то в других госпиталях. По утрам к нам приходил политрук хирургического отделения старший лейтенант Окунев. Он организовывал читку газет, проводил с нами беседы, а иногда занятия по изучению стрелкового оружия.

В госпитале не было ни радиоприемника, ни репродуктора, и Окунев почти каждое утро пешком отправлялся за несколько километров в Капустин Яр, чтобы там прослушать и записать сводку новостей.

Однажды он появился в нашей палате со свертком газет.

— Тут вот статья напечатана о вашем пулеметчике, — сказал он нам с Иващенко и подал газету.

В газете писалось, как Илья Воронов в последнем бою за «молочный» получил двадцать пять осколков, но не ушел с боевого рубежа. «Не ушел воин-богатырь с боевой позиции, — писал корреспондент. — И когда ему перебило ногу и раздробило руку, истекая кровью, герой-комсомолец зубами выдергивал кольца из последних гранат и бросал их в гущу врага».

Двадцать девятого декабря Иващенко и я выписавшись из госпиталя и в тот же день вернулись в свою часть. Батальон занимал прежние позиции.

В штабе батальона за это время кое-что изменилось: из госпиталя вернулся командир батальона майор Дронов, Жуков, замещавший его, уехал на учебу. Дорохов стал заместителем комбата, а политрук Авагимов командовал теперь пулеметной ротой.

Мне снова дали пулеметный взвод (на этот раз в составе двух расчетов). Один пулемет мы установили в блиндаже между мельницей и домами УНКВД. Отсюда хорошо просматривалась Солнечная улица. Для другого расчета оборудовали позицию в северной части мельницы: он прикрывал правый фланг седьмой роты.

На другой день вернулся из медсанбата Свирин, и мы вечером втроем отправились в дом, где провели столько тревожных дней и ночей. Нас встретили Рамазанов, Гридин и Мурзаев. Здесь все было каким-то близким, давно знакомым, привычным.

В центральном подвале, где у нас было вроде КП, стоял тот же длинный стол, только он был покрыт свежей красной скатертью, и на нем лежали газеты, журналы, шашки, домино и шахматы. А стены пестрели лозунгами и плакатами.

— Красный уголок, — пояснил Гридин. Иващенко посмотрел из амбразуры в сторону «молочного» и спросил:

— Значит, наши из «молочного» отошли?

— Да. По приказу комбата эвакуировали раненых, оружие, вот с тех пор и рота сюда перешла, — ответил Гридин.

Зима в тот год на Волгу пришла раньше обычного. День ото дня крепчали морозы, разыгрывались метели и бураны, а с левого берега к городу шли по льду грузовики с боеприпасами, продовольствием и снаряжением. Роты и батальоны пополнялись людьми; готовился решающий удар для разгрома окруженной группировки фашистов.

Пятнадцатого января тысяча девятьсот сорок третьего года наш полк передал свой участок обороны другим подразделениям. Вечером мы покинули обжитые подвалы, блиндажи и землянки.

Карабкаясь по обледенелым кручам, проваливаясь в сугробах, мы молча шли вдоль берега, неся на плечах оружие, ящики с патронами, гранатами, а мороз даже на ходу пробирался сквозь ватники и полушубки.

Шагаем час, другой. Наконец, сворачиваем к нефтебазам.

— Вот и завод, — вполголоса произносит кто-то из солдат.

— Был завод, а теперь груды кирпича да исковерканного железа, — поправляет другой.

Поднимаемся на кручу. Идти с каждым шагом все труднее. Кто-то скатывается назад и проваливается в сугроб. Одному не выбраться, на помощь спешит Рамазанов. Он чертыхается и выговаривает пострадавшему.

— Недобрая занесла тебя сюда. Говорили — идти по следу, а тебя леший в сторону потянул.

Вечером 16 января офицеров собрал комбат и. повел на рекогносцировку. Впереди — поселок Красный Октябрь и Мамаев курган. Над заснеженными блиндажами вьется дымок, виднеются замаскированные орудия, чуть заметно тянутся извилистые линии вражеских траншей. По всему видно: противник неплохо укрепил свои позиции, надеясь зиму отсидеться в тепле.

Ночь прошла в хлопотах. Спать никто не ложился. Каждый был занят своим делом. Артиллеристы выкатывали пушки, оборудовали огневые позиции, подносили снаряды, мины. Пулеметчики набивали патронами ленты и диски. Санитары запасались бинтами. Старшины рот выдавали бойцам сухой паек, подгоняли теплую одежду и обувь. А командиры подразделений увязывали взаимодействия, намечали тактические рубежи, изучали местность и систему огня вражеской обороны.

До выхода на исходный рубеж остается меньше часа. Пока командиры уясняют задачу, получают последние указания, солдаты проверяют оружие, подгоняют снаряжение. Уже в который раз Иващенко и Свирин протирают подвижные части пулеметов. От сильного мороза стынет металл, густеет зимняя смазка. Бойцы укрывают оружие под шинели, согревают своим теплом.

Те, кто готов к выходу, ожидают команды. Одни слушают забавную историю, другие шутят, и это отвлекает бойца от мрачных дум, которых у солдата немало. Как не вспомнить перед смертным боем о матери, жене, детях, невесте.

Чуть в стороне от бронебойщиков расположилась группа автоматчиков. Низкорослый боец с рыжими усиками вполголоса запевает песню:

Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

К нему присоединяются другие:

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

В четвертом часу утра выходим на исходный. Под ногами, словно рассыпанный крахмал, сухо поскрипывает снег, лицо обжигает колючий морозный воздух. Свирин натягивает на лоб ушанку. Иващенко дружески толкает его в плечо, тихо подшучивает:

— Говорил тебе побрейся, вон как усы побелели от мороза.

— Там, где щетина, холод не так донимает, а вот лоб голый прожигает.

— К восходу солнца сильнее будет мороз.

— Еще до солнца жарко будет. Вот если ранит и лежать придется, — дело табак, так и знай закоченеешь.

— А ты, Свирин, об этом не беспокойся. Замерзнуть не дадим, — вмешалась Маруся Ульянова.

Командиры предупреждают о близости вражеских позиций. Дальше идем молча. Проходим одну, другую улицу, и батальон поротно расходится в разные стороны. Теперь осторожно, стараясь не выдать себя, пробираемся через пустую улицу. Исходные занимаем в разбитых деревянных домиках, сараях или просто зарываемся в сугроб.

Лежать в снегу на морозе холодно. Стынут ноги, щиплет лицо. И вдруг сигнал. Предутренняя тишина лопнула, Треснули автоматные и пулеметные очереди, сверкнули вспышки разрывов. Раскатисто гремит солдатское «ура!» — начался последний, завершающий этап Сталинградской битвы.

Противник усиливает огонь и переходит в контратаку. Особенно активны вражеские снайперы. У нас растет число раненых, есть и убитые. Гитлеровцы упорно не хотят покидать теплые, обжитые блиндажи и подвалы. Они яростно сопротивляются, а когда мы все-таки выкуриваем их из убежищ, они хватают железные печи, самовары, разное тряпье. Не по нраву чужеземцам были русские морозы. Пехота двигается все вперед и вперед.

Меняют огневую позицию и пулеметчики. Расчет Свирина встретил упорное сопротивление фашистов. Гитлеровцы засели в подвале полуразрушенного дома. Свирин оставляет наводчика за пулеметом, а сам с тремя бойцами заходит гитлеровцам в тыл и бросается на врага. Оккупанты и не думают покидать убежища. Они отстреливаются из автоматов, бросают гранаты. На помощь пулеметчикам спешат автоматчики. Среди них и бывший связной Наумова рядовой Болдырев. В фашистов летят гранаты и бутылки с «КС». Из горящего дома, словно ошпаренные, выскакивают оккупанты и поднимают руки. Двор очищен.

К середине дня бои разгорелись в центре поселка. Наступление продолжалось. Однако полного освобождения его и встречи с бойцами Донского фронта на северных скатах Мамаева кургана мне увидеть не пришлось: во второй половине дня меня ранило, и я надолго вышел из строя.

Радостные дни

Госпиталь в Ленинске не имел специального оборудования и условий для лечения людей с поврежденными костями, нервами и другими особыми ранениями. Мне и трем другим офицерам предложили направиться в Саратов, в один из спецгоспиталей. Положив в карман направления, продовольственные аттестаты и прочие документы, мы двинулись в путь. Старшим в нашей группе был майор Петухов.

Был холодный морозный день. Резкий, пронизывающий ветер обжигал лицо. Опустив уши шапок, мы шли к перекрестку дорог на окраине Ленинска, там стоял регулировочный пост, и он должен был помочь нам добраться на попутных машинах до Саратова. Движение по этой дороге было оживленное.

По дороге небольшими группами, по два-три человека и даже в одиночку, брели на восток пленные. Их никто не сопровождал, не конвоировал. Особенно много было румын. Они то и дело спрашивали дорогу на Капустин Яр, где находился приемный пункт для военнопленных, и по всей видимости, были довольны, что все опасности, все тяготы остались позади.

Такое выражение лиц было и у двух молодых румын, которых мы остановили. Им можно было дать лет по тридцати, на ногах — лоскуты ватного одеяла, обмотанные веревками.

— Кальт (холодно)? — спросил по-немецки старший лейтенант Королев.

— Много-много холед, — на ломаном русском языке ответил один пленный, согревая дыханием озябшие руки.

— По-русски знаешь?

— Мало-мало знаешь, — подтвердил пленный.

— Почему вы пошли воевать против нас? — спросил Петухов.

— Нам война не хочешь. Гитлер сказал: «Давай, румыны, на война, а то румыны капут».

— А в плен, небось, сдаваться не хотел? — допытывался лейтенант Погосьян.

— Румыны война не хочешь, плен хочешь. А как сделать? Немцы много смотрят. Румын мало-мало не хорош — немец стреляй.

Из рассказа пленных мы узнали, что где-то под Котельниково фашисты пошли в атаку и впереди себя послали румын. Когда наши бойцы стали охватывать их с флангов, они бросились бежать, а румыны отказались стрелять и целыми подразделениями сдавались в плен.

— Там русские много-много стреляют немцев, — закончил свой рассказ пленный.

Наконец, добрались до Саратова. Здесь в одном из госпиталей я пролежал почти четыре месяца.

Большинство раненых тут было из-под Сталинграда. Мы быстро сдружились, и, вполне естественно, обычной темой для разговора у нас был город-герой и все, что связывало нас с ним. В начале февраля 1943 года вместе со всем советским народом мы радовались победоносному завершению великой Сталинградской битвы. Как только появились газеты с сообщением Советского информбюро, раненые стали собираться группами у коек и за столами. Все горячо обсуждали радостную весть, делились воспоминаниями. Многие искренне досадовали, что им не довелось дождаться окончательного разгрома фашистов.

— Эх, посмотреть бы, как гитлеровские вояки бросают знамена со свастикой! — вздохнул один офицер. Другой улыбнулся:

— В Сталинграде это не увидел — где-нибудь под Берлином увидишь.

Врачи и медсестры относились к раненым с исключительной заботой и теплотой. Но я не ошибусь, если скажу, что особое внимание они обращали на тех, кто был ранен под Сталинградом.

Двадцать пятая годовщина Красной Армии была отмечена нами торжественно, по-праздничному. В этот день утром к нам пришли шефы — рабочие одного из заводов. Это были, главным образом, пожилые мужчины и женщины, девушки и подростки. Они принесли бойцам и командирам подарки.

Для меня этот день был особенно радостным и волнующим. В нашу палату вошла большая группа шефов, и вдруг среди них я увидел свою знакомую девушку, о которой часто вспоминал и рассказывал товарищам по оружию в «Доме солдатской славы».

Это произошло так неожиданно, что трудно было поверить. С минуту мы молча стояли друг против друга. В самом отчаянном бою, в минуты смертельной опасности я не замечал за собой растерянности, а тут вдруг, на тебе — стою и с духом не соберусь. Все, кто находился в палате, понимающе смотрели на нас и, конечно, тоже радовались нашей встрече.

— От всей души поздравляю тебя, Катюша, и вас тоже, — называя меня по имени, заговорила вдруг одна из девушек, державшая в руках корзину.

— Это моя подруга, я ей часто рассказывала о нашей дружбе, — пояснила мне Катя.

Начались взаимные расспросы. Оказалось, что летом 1942 года она уехала из Сочи в Саратов к родным. Теперь она после работы ежедневно приходила в госпиталь, и мы подолгу беседовали о самом сокровенном.

В начале мая, мне, наконец, выдали документы о полном выздоровлении. На этот раз вернуться в свою 13-ю гвардейскую дивизию не пришлось. В военное время не всегда была возможность считаться с твоим желанием, куда хочешь ехать, а посылали туда, где ты был нужнее. Мне вручили предписание в мотострелковую бригаду, которая только что начинала формироваться.

Поезд в сторону Горького отправлялся поздно вечером. В моем распоряжении оставался целый день, и я решил провести его в свое удовольствие. К тому же билет уже лежал в кармане, настроение было отличное. Этому во многом способствовала и погода. День выдался теплым. С безоблачной синевы неба по-весеннему светило яркое солнце, а воздух был насыщен душистыми запахами цветущего мая. Город тоже еще оставался в праздничном убранстве. Среди пышной зелени на улицах алыми маками пылали на солнце первомайские знамена. Взоры прохожих привлекали красочные плакаты, лозунги, призывы.

Сначала я зашел в фотоателье, снялся на память, затем отправился посмотреть кинокартину, а после намеревался побродить по городу, зайти на рынок, купить что-нибудь из свежих овощей и фруктов на дорогу. Но получилось все иначе. Не успел я выйти из кинотеатра на улицу, как сразу попал на глаза офицерского патруля.

— Ваши документы, товарищ лейтенант, — вежливо попросил капитан с красной повязкой на рукаве.

Документы мои, конечно, были в порядке, а вот со знаками отличия налицо имелось нарушение приказа министра обороны. В то время в основном все военнослужащие уже носили погоны со звездочками, а мне из-за отсутствия в госпитале новых знаков отличия выдали обмундирование с петлицами и кубики.

— Виноват, товарищ капитан. Только что из госпиталя вышел, не успел, — попытался я оправдаться.

— Чтобы сменить петлицы на погоны, вам, лейтенант, достаточно и пяти минут, а теперь придется дополнительно пошагать два часа строевой, — укоризненно проговорил он.

Я промолчал, а про себя с досадой подумал: «Вот тебе и провел день в свое удовольствие», — и приготовился следовать в комендатуру. Капитан еще раз внимательно посмотрел документы, спросил:

— Вы из тринадцатой гвардейской, это не та самая, которой командует генерал Родимцев?

Этот вопрос поставил меня в неловкое положение, и я смущенно ответил:

— Так точно, та самая.

— Слышал, слышал. Молодцы, немцев бьете крепко, — с улыбкой проговорил он и стал подробно расспрашивать о сталинградских боях. Потом достал из кармана новенькие полевые погоны и, отдавая их мне вместе с документами, снисходительно сказал:

— Ладно, лейтенант. Из-за уважения к сталинградцам, и особенно к гвардейцам вашей дивизии, грех беру на себя. Вот тебе документы, возьми и погоны. Звездочки к ним найдешь, а с кубарями ходить по городу не советую. Попадешь на другого, так и знай — строевой тебе шагать не миновать. Приказ насчет этого строгий.

Заниматься строевой подготовкой, как и каждому военнослужащему, мне было привычным делом. Но шагать два часа за нарушение — просто не хотелось ронять достоинство фронтовика, и я до самого отхода поезда просидел на вокзале.

По окончании формирования наша часть вошла в состав 25-го танкового корпуса, который сначала располагался в угрюмовских лагерях под Тулой, а затем передислоцировался в район Сухиничи. Я быстро привык к новой обстановке, старательно изучал новую технику. Люди вокруг меня были боевые. Многие воевали под Сталинградом, и среди них я снова встретил Василия Ерина. По моей просьбе его зачислили ко мне во взвод.

— Ну как, Василий Алексеевич, дождался конца временному отступлению, — в шутку спросил я, намекая на прошлогодний разговор.

— Да, товарищ гвардии лейтенант, под Сталинградом мы его все же прихлопнули. Теперь до самого Берлина гнать гадов надо, а если придется и дальше пойдем, пока самого Гитлера не прикончим, чтобы и другим не повадно было.

Июль был на исходе. Стояли жаркие безветренные дни. На полянах появились желтые пятна выгоревшей травы. Трубкой сворачивались на деревьях листья. В лесу парило маревом. По сводкам от Советского информбюро на фронтах в те дни существенных изменений не, происходило, но по напряженной боевой подготовке, которая не прекращалась ни днем, ни ночью, чувствовалось, что назревает какое-то важное событие.

Сухие жаркие дни июля внезапно сменились прохладой. Небо заволокло густыми облаками, пошли дожди. В один из таких дней мы оставили свежие, еще мало обжитые землянки, выехали на фронт. Началась Орловско-Курская битва.

В первом же бою под поселками Верхняя Ридань, Коптево, Волобуево и Гнездилово я встретился с людьми, чья боевая сноровка, мужество и отвага напомнили мне о славных защитниках города на Волге. Среди них был комсомолец младший лейтенант Сабуров. В единоборстве с вражескими танками он подбил три фашистские машины, а четвертую взорвал связкой гранат.

Этот бой проходил недалеко от села Глинки — родины Ильи Воронова. Лежавший рядом со мной за пулеметом сержант Павленко тоже напоминал мне героя-пулеметчика Воронова. В одном из жарких боев ему осколком перебило руку, но он так же, как и Воронов, до конца боя продолжал разить ненавистного врага.

В боях под Орлом бесстрашно сражались с врагом младший лейтенант Арсеваткин, лейтенант Бабенко, сержант Руденко, рядовой Ерин. В решительной схватке под поселком Коптево комсомолец рядовой Бобров смело бросился в гущу фашистов. Четырех гитлеровцев он заколол штыком, но и сам был смертельно ранен.

В декабре 1943 года наша часть вела упорные бои под Киевом в районе Фастова, Малина, Корастышева. Трое суток шло танковое сражение за поселок и станцию Чеповичи. В неравном поединке с фашистскими «тиграми» геройски пали в бою комсорг старшина Кукушкин и парторг батальона Камат Абдурахманов, а в польском городе Костен погиб мой близкий фронтовой товарищ «дядя Коля», так по-дружески я звал капитана Ульянова. Это тот самый капитан, который в Саратове отдал мне свои погоны. Прибыл он к нам в часть сразу после Орловско-Курской битвы, с тех пор мы всегда с ним были вместе.

Словом, всюду, где мне пришлось участвовать в последующих боях — под Новоград-Волынском, Дубно, Ровно, Львовом, Краковом, Бреслау, Котбусом и Берлином, — наши бойцы и командиры с честью несли боевую славу героев великой битвы на Волге.

Пройденный путь с боями от Волги до Берлина был долгим и тяжелым, но никогда не забуду того, что пришлось пережить в городе на Волге. Последствия ранения и контузии, полученные в «молочном доме» сказались не сразу. Я был парторгом батальона, заместителем по политчасти, а зрение все слабело.

Кончилась Великая Отечественная война. Берлин покорен. Над рейхстагом водружено знамя нашей победы. Фашизм пал перед силой и мощью нашего народа. Этот день долгожданной победы меня застал в Чехословакии под Прагой. Сюда на помощь чехословацкому народу наша часть была спешно переброшена из-под Берлина с войсками 3-й танковой армии.

В 1946 году, возвращаясь из отпуска, проездом пришлось побывать в городе на Волге. Как только поезд остановился у перрона вокзала, сразу потянуло на площадь имени 9 Января.

Медленно шли мы с женой по городу. Всюду стояли разбитые здания, но не они привлекли наше внимание, а леса строек. Тут и там закладывались фундаменты новых домов, прокладывались улицы, восстанавливались старые.

С волнением мы подошли к памятному дому. Здание было уже восстановлено, но следы пуль и осколков на его стенах напоминали о всем пережитом. Чья-то заботливая рука перечисляла на наружной торцовой стене со стороны Волги имена близких мне боевых друзей, мужественных защитников легендарного бастиона. А рядом виднелась более свежая надпись. «Мы возродим тебя, родной Сталинград!»

Вот и первый подъезд, сюда мы впервые вошли в памятный сентябрьский вечер 1942 года. По знакомой лестнице мы поднялись на второй этаж. Я нерешительно постучал в одну из квартир. Мне открыла дверь молодая женщина. Напившись воды, я спросил ее, не слышала ли она, кто остался в живых из защитников дома.

— Кроме Павлова, ни о ком не слыхала, — ответила хозяйка.

«Неужели все погибли? — подумал я. — Все возможно, война была тяжелой и унесла с собой миллионы».

Выйдя на улицу, мы обошли вокруг дома, постояли на площади. По расчищенным улицам вереницей шли машины, груженные строительными материалами, среди развалин копошились с носилками и лопатами люди. Жители восстанавливали родной город.

Служба в армии для меня с каждым годом становилась все труднее, зрение резко ухудшалось.

— Ну что же, капитан, скрывать от вас правду не стану, — сказал мне как-то окулист окружного военного госпиталя Тбилиси. — Ваши глаза пока неизлечимы, готовьтесь на «гражданку».

Осенью 1951 года пришел приказ, и я уволился из армии в отставку, стал инвалидом войны по зрению.

Письмо из Сталинграда

Шли годы. Все дальше и дальше в прошлое уходили суровые дни боев, а вместе с ними расплывались в памяти связанные с ними события и образы друзей. А когда в каком-нибудь журнале или в газете появлялась статья о героической обороне сталинградского дома, то перед глазами, словно из густого тумана, выплывали знакомые лица товарищей, хотя имена многих из них и не упоминались.

После ухода из армии в отставку я поселился со своей семьей в Борисоглебске и в меру своих сил и возможностей занялся мирным трудом. Многое из пережитого на фронте уже улеглось, позабылось, но вскоре пришлось обо всем вспомнить. В октябре 1956 года в мой адрес неожиданно пришло письмо из Сталинграда.

«Уважаемый Иван Филиппович! — писал директор Музея обороны. — По имеющимся у нас сведениям, вы являетесь участником обороны Сталинграда и, в частности, защищали знаменитый „Дом Павлова“. Мы уже установили связь со многими участниками обороны дома. Надеемся, что и вы откликнетесь на нашу просьбу».

Сколько было радости, когда я прочитал эти скупые, но много говорящие строки письма. Несколько дней из головы не выходили слова: «Мы установили связь уже со многими участниками обороны дома».

С кем? Кто остался в живых? Как хотелось встретиться, поговорить, вспомнить обо всем, что уже постепенно забывалась. А вскоре пришло из Сталинграда и другое письмо. Горисполком приглашает приехать в город на празднование 14-й годовщины разгрома немецко-фашистских захватчиков у Волги.

Поезд подходил к перрону вокзала. Волнение нарастало с каждой минутой. Кто приедет из боевых друзей? Кого из них встречу на празднике?

Я вышел из вагона. Мои глаза с трудом различали в предрассветных сумерках высокий контур нового вокзала, а за ним очертания других зданий. Их было много-много. Море электрического огня образовало зарево нового, возрожденного города-богатыря.

В гостинице мне отвели уютную комнату. Каждую минуту я ощущал заботу со стороны сотрудников Городского Совета, Музея обороны и работников гостиницы.

Но вот кто-то постучал в дверь и переступил порог. Послышалось легкое постукивание костыля. Рассмотреть лицо вошедшего не мог. «Кто?» — в волнении забилось сердце. И вдруг до малейших оттенков знакомый голос:

— Здравствуйте, товарищ Афанасьев! — передо мной стоял Илья Воронов.

Мы крепко, по-братски обнялись. Я никогда не видел слез на глазах бойцов нашего гарнизона. Никогда, как бы тяжело ни было. А тут мы не могли сдержать переполнявших нас чувств. Мы долго не выпускали друг друга из крепких объятий.

Начались взаимные расспросы, воспоминания.

— Война для меня закончилась здесь в «молочном доме», когда раздробило ногу и перебило руку, — рассказывал Илья Васильевич.

— Больше года, — говорил он, — я пролежал в различных госпиталях. Многие вслух говорили, что лечение мне не поможет, состояние безнадежное, да и сам видел — не выживу. Спасибо врачам. Они упорно боролись с моей смертью. Ногу ампутировали сразу, а руку спасли. «Жив останешься, здоровье поправим, а воевать тебе больше не придется», — сказали мне тогда врачи.

После излечения отважный воин вернулся в родное село Глинки на Орловщине и взялся за хозяйство. Работы — непочатый край. Дом фашисты сожгли, мать сильно постарела и жила в землянке, а там и колхозу нужны были рабочие руки. И бывший пулеметчик Илья Воронов взялся за ремонт сельхозинвентаря.

В комнату вошла сотрудница музея.

— Вам предстоит еще одна встреча с вашим товарищем, — сообщила она, но не сказала с кем.

Мы спустились этажом ниже и вошли в номер. Навстречу шагнул невысокий пожилой человек с пышным седыми усами.

— Глущенко! — радостно вскрикнул Воронов и обнял товарища.

Василий Сергеевич долго вглядывался в меня, потом заговорил:

— Глазам своим не верю. Це, мабуть, сон? Я же считал, что вас, Филиппович, и в живых нэма. Кто-то мне об этом еще тогда в госпитале говорил.

Глущенко постарел, голова покрылась сединой. Он, как и Воронов, остался без ноги. После битвы на Волге он участвовал во многих боях и дошел до Восточной Пруссии. Там под бомбежкой ногу оторвало. Стал инвалидом и вернулся домой. Долгое время работал в колхозе, а недавно ушел на заслуженный отдых.

В тот же день на празднование приехал еще один ветеран обороны прославленного дома — Файзрахман Зельбухарович Рамазанов.

— Помните, я мечтал, что после войны снова возьму в руки молот? — говорил бывший бронебойщик. — Нет больше бронебойщика Рамазанова, есть кузнец Рамазанов. Приезжайте в гости ко мне. Я живу в совхозе «Волжский» Астраханской области. Овец там разводим. Небось, каракуль знаете? Мы его делаем.

В дверь кто-то постучал, и к нам вошла женщина.

— Мария! — бросаясь к ней навстречу, радостно воскликнул Воронов.

— Илюша! Да ты ли это? — с той же взволнованностью и ликованием отозвалась вошедшая. — Ведь я же тебя с тех пор, как умотала бинтами и уложила в лодку, посчитала покойником. Кто-то из ребят, вернувшись тогда с переправы, сказал, что дорогой умер.

— Я и сам думал, что покойником буду, а вот, как видишь, жив. Врачи умереть не дали.

Да, это была та самая худенькая санитарка Маруся Ульянова, которая многим из нас перевязывала раны. Только теперь перед нами стояла не худенькая, а солидная дама. И уже не Ульянова, а Ладыченко. Она оказалась жительницей Сталинграда. После войны вернулась домой. Сначала, как и все сталинградцы, восстанавливала родной город, а сейчас уже давно работает заведующей продовольственным магазином в Кировском районе Волгограда.

В тот вечер мы долго не спали. У каждого было что вспомнить, о чем рассказать. Из глубины четырнадцатилетней давности всплывали многие события из боевой жизни гарнизона. Вспоминая о товарищах, Рамазанов начал говорить об Александрове, как тот, будучи тяжелораненым, с песней продолжал бой.

— Да я же его знав ще из-пид Камышина, — отозвался Глущенко и, перемешивая русские и украинские слова, с солдатским юморком стал рассказывать.

— Вэсэлый був хлопче, тут ничего ни скажешь. Всэ, бувало, писни спивав, да так гарно, що и другим спиваты хотилось. А еще у него була привычка и других развэсэлить, особо в трудну минуту. Бувало, поднимут нас ночью по тревоги и киломитрив на пьятнадцать марш, а он завсегда ходы в в строю замыкающим, бо ростом низенкий був. Глядишь, с полдорози многие поотстовалы, a он уже впереди идет посвистуе и кричить им тихесенько: «Эй, вы, слобаки, що поотстовалы, а ну, бринза рота, бринза взвод, подтенись!». А вот про то, як его звалы, так я узнал уже на барже, когда сюда перепровлялись. Сижу я, значить, на палубе и про себе думаю: «Як же там в городе воеваты, колы уже всэ огнем пылае, да бомбовозы с утра до ночи чушки таки бросают». — Чую, позади кто-то насвистывать почав. Гляжу, вин сидыть. Ну, думаю, хлопче, я бы тоже посвистав, если бы по спини мурашки ни пробигалы, потому що возле самой баржи то и дило снаряды та мины в воду шлепались. Подсив я к нему поближе, да и спрашиваю: «Як тебе звать, хлопче?» — А вин улыбнувся и отвечает: «Зовут меня Александром, по батьки Петрович, а фамилия Александров». — Глущенко немного помолчал и уже задумчиво проговорил. — Потом мы с ним встретились уже в мельницы. Теперь, мабуть, и в живых нема, а може и жив, про вас я тоже думав, що головы посложили, а вот бачитэ, повстречалысь…

Вечером 2 февраля нас пригласили на торжественный вечер, посвященный 14-й годовщине разгрома фашистских войск под Сталинградом. А днем мы побывали на Мамаевом кургане, возложили венок на могилу павших воинов. В тот же день в горисполкоме Воронову вручили медаль «За оборону Сталинграда».

Весь следующий день знакомились с историческими местами возрожденного города. Мы шли по широким сталинградским улицам и любовались его новыми белокаменными жилыми кварталами. Если бы тогда, в 1942 году, нам сказали, что город будет восстановлен в такой короткий срок, солдаты вряд ли бы поверили. Произошло чудо. И этим чудом были советские люди, не пожалевшие усилий и труда, чтобы из руин и пепла поднять цветущий город-богатырь.

Те из нас, кто не был в Сталинграде после войны, просто не узнавали знакомых мест. Там, где громоздились развалины дома специалистов, домов УНКВД, пролегла широкая Советская улица, застроенная многоэтажными светлыми зданиями. Осенью 42 года здесь, на бывшей Пензенской улице, трещали пулеметы и автоматы. Клубился дым и пламя, а сейчас весело звенят и катятся трамваи, шуршат по асфальту автомашины, куда-то по своим делам торопятся люди. И никаких следов войны. Только в конце улицы стоит изуродованное снарядами здание мельницы, оставленное сталинградцами как памятник незабываемых дней великого сражения на берегах Волги.

— А вот и наша маленькая «крепость», — показывая на четырехэтажное здание, говорит Рамазанов.

Воронов останавливается у торцовой стены, протирает глаза, взволнованно поясняет:

— Эта стена тогда была глухая, теперь есть окна, — и подойдя к одному из них, что у самой земли, добавил: — Это мы пробивали стенку, отсюда начали рыть ход сообщения к мельнице, а вот у того окна стоял наш «максимка».

Бывших солдат вышли встречать все жильцы легендарного дома. Среди них: учителя, врачи, рабочие, служащие и пенсионеры. Но никого из тех, кто жил в этом доме до войны и кто ютился в подвалах во время боев. Начались дружеские объятия, крепкие рукопожатия, взволнованные речи. По русскому обычаю нам преподнесли хлеб-соль. Школьники дарили букеты живых цветов и каждому из нас повязали пионерские галстуки.

Нас пригласили в дом. Мы обошли все подвалы, побывали в квартирах, где каждый уголок, каждый камень были частицей нашей жизни, а может, и больше. Вокруг было все знакомое до мелочей. В Красном уголке, где у нас были тогда огневые точки, собралось много народу. Рамазанов и Воронов выступили с воспоминаниями.

Прошел год. Мы снова встретились в Сталинграде. На этот раз приехал Яков Федотович Павлов. Мы его запомнили в потертой гимнастерке, в коричневой кубанке, а теперь перед нами сидел человек в темно-синем штатском костюме, на груди — Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Мы уже знали, что он учится в высшей партийной школе при ЦК КПСС. После битвы на Волге сержант сменил военную специальность и в последующих боях участвовал артиллеристом. Сначала замковым, потом наводчиком, затем командиром отделения разведки и, наконец, старшиной батареи. Войну закончил в Восточной Пруссии. Два ордена Красной Звезды и две медали «За отвагу» говорили о подвигах и бесстрашии отважного воина, а в июле 1945 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Яков Федотович был удостоен звания Героя Советского Союза.

Из Ольховского района Сталинградской области на празднование 15-й годовщины разгрома фашистским войск у Волги прибыл и бывший командир нашего батальона Виктор Иванович Дронов. После Сталинграда он так же, как и многие другие, прошел трудный боевой путь. Все послевоенные годы оставался в рядах Советской Армии. Дослужил до подполковника и вот уже какой год работает военкомом в Ольховском райвоенкомате. Он и теперь оставался таким же спокойным, скромным, каким мы его знали в бою.

День 2 февраля выдался холодным и морозным, но это не мешало торжественно и празднично отметить славную дату. Город проснулся рано. Уборочные машины и дворники еще не успели очистить улицы и тротуары от снега, а на площадь имени Павших борцов уже шли сталинградцы, чтобы возложить венки на братскую могилу павших героев. Но самое волнующее событие в тот день произошло на Мамаевом кургане. Здесь состоялся, многотысячный митинг, посвященный закладке памятника-монумента.

В тот же день вечером состоялась волнующая встреча с бывшим командующим 62-й армии, ныне Маршалом Советского Союза Василием Ивановичем Чуйковым и бывшим командиром 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-полковником Александром Ильичем Родимцевым.

Во время великой битвы на Волге они вместе с солдатами делили тяготы суровых дней обороны города. Своим руководством обеспечивали отражение натиска врага и его разгром.

Наши военачальники не меньше нас были взволнованы встречей. В беседе с ними мы вспомнили командира полка, ныне генерала запаса Ивана Павловича Елина, который уделял большое внимание нашему гарнизону, капитана Алексея Ефимовича Жукова, командира пулеметной роты Алексея Алексеевича Дорохова, политрука Вачека Авагимова и многих других. Кто из них остался в живых? Где они?

В Сталинградском музее обороны мы узнали, что многих наших боевых друзей по обороне дома нет в живых. Кроме Свирина, Ханта и младшего лейтенанта Чернышенко, которые отдали жизни в боях за Сталинград, где-то на дорогах войны смертью героев пали в боях за Родину. Александров, Черноголов, Довженко, Бондаренко, Сабгайда; в 1953 году умер Николай Мосиашвили. О судьбе других пока ничего не было известно.

Никто не забыт

Прошло еще несколько лет. Каждый из нас постарел, да и в самой жизни тоже произошли кое-какие изменения. Глущенко, например, ушел уже на заслуженный отдых и переехал в другую станицу, ближе к сыновьям. Павлов окончил партийную школу, несколько лет работал секретарем райкома партии в родном Валдае, затем переехал в Новгород и теперь трудится на одном из промышленных предприятий города. Воронов, несмотря на болезнь и слабое здоровье, до сих пор принимает активное участие в жизни своего села. Вот уже какой раз его избирают депутатом местного Совета, и руководит он партийной организацией своего колхоза. Я так же, как Глущенко и Павлов, сменил местожительство. Из Борисоглебска переселился в Сталинград, который к тому времени стал еще краше.

В городе стало больше школ, больниц, рабочих клубов, театров и библиотек. Появились новые улицы, площади, скверы, сады и парки. Выросли новые современные жилые кварталы. В северной части города через Волгу пролегла гигантская плотина Волжской гидроэлектростанции имени XXII съезда партии. На южной окраине вступили в строй чудесные сооружения Волго-Донского судоходного канала имени Ленина. А в центре на вершине Мамаева кургана развернулось огромное строительство величественного памятника-ансамбля героям Сталинградской битвы.

Наша встреча на праздновании и завязавшаяся после этого переписка восстановили в памяти многие события, но далеко не все. Чтобы дополнить наши воспоминания, надо было разыскивать оставшихся в живых товарищей и семьи погибших, собирать документы, материалы. И мы сразу же взялись за эту работу. Я не буду подробно рассказывать о поисках, скажу лишь одно: они принесли нам много радости.

Не прошло и месяца, как из поселка Троицк Луганской области пришло письмо. В конверте, кроме подробного воспоминания, лежала фотография бывшего наводчика станкового пулемета Алексея Ивановича Иващенко. О себе он писал очень скупо. «В тот день когда вас ранило в рабочем поселке „Красного Октября“, — писал он, — двумя часами позже убило нашего Ивана Тимофеевича Свирина, а под вечер крепко зацепило осколком и меня».

После госпиталя Иващенко попал в другую часть, с которой и участвовал в боях до последнего дня воины. В конце 1944 года ему присвоили звание младшего лейтенанта и назначили командиром пулеметного взвода. Домой вернулся в 46 году, обзавелся семьей. Больше десяти лет проработал в союзкооперации, а теперь уже давно трудится экспедитором в Троицкой конторе связи. Из села Ахси Наманганского района Узбекской ССР подал о себе весточку Камалджан Тургунов. «После Сталинграда я все время был на фронте и бил фашистов так как мы били их на Волге, — сообщал Тургунов. — Домой вернулся я в июле сорок пятого года. Здоровье хорошее. Работаю все время трактористом в колхозе имени Кирова. За богатый сбор хлопка на своем участке ежегодно получаю премии и подарки».

Еще один участник обороны дома Талибай Мурзаев прислал письмо из Багунского района Чемкентской области Казахской ССР. «Войну я закончил, — писал Талибай, — как и все, девятого мая сорок пятого года и сразу вернулся домой, к семье, а она у меня теперь большая кроме нас с женой, — пятеро ребят». Из станицы Суровикино Сталинградской области отозвался и бывший минометчик Терентий Илларионович Гридин. Он не забыл довоенную специальность, работает и теперь агрономом. Прошло еще немного времени, и снова радостная весть В Черниговской области нашлись бывшие наши командиры. В селе Ладан Прилукского района живет со своей семьей Дорохов. В другом селе Линовицы обосновался после войны Антон Кузьмич Дроган, который после смерти Наумова командовал 7-й ротой, а в райцентре Прилуки трудится на заводе бывший комбат Жуков.

Дальнейшие поиски участников обороны «Дома солдатской славы» и тех, кто имел к этому прямое или косвенное отношение, оставались безуспешными. Но и то, что нам удалось собрать и разыскать, дало возможность разобраться во всех деталях и событиях, вспомнить имена и действие почти каждого защитника дома. Это и натолкнуло на мысль написать книжку, зафиксировать то, что вспомнилось. Возможно, ее прочтут товарищи по оружию, откликнутся и дополнят. Так появилось первое издание этой книги, вышедшее из печати в 1960 году.

В работе над ней было немало трудностей, а главное — мешала слепота. Пришлось несколько месяцев упорно изучать азбуку для слепых по системе Брайля. Лишь только потом на столе автора появились первые листы исколотой точками бумаги. Мне хотелось рассказать не только о боевых делах бойцов гарнизона, но и о женщинах, стариках и детях, которые были тогда вместе с нами. Однако ни я, ни мои друзья по оружию не могли вспомнить их имена, поэтому в книге о них было сказано очень скупо, да и то в общих чертах.

Вскоре после выхода книги из печати в наш адрес стало поступать множество писем. Многие из них подписывались не самими участниками Сталинградской битвы, а их родными, близкими и знакомыми.

Из воинской части города Томска пишет Яков Хант, сын погибшего пулеметчика: «Отца своего не помню. Когда он ушел на фронт, мне было всего полтора года. Двадцать лет мы с матерью не знали, где и при каких обстоятельствах сложил голову наш отец. И вот теперь мы узнали, что он геройски погиб в боях за Сталинград».

Потом пришло письмо из села Политотдельское Сталинградской области. Его прислал сын погибшего Андрея Сабгайды. Владимир Андреевич описал все, что помнил о своем отце, сообщил о здоровье матери Анны Никитичны и о своей учебе в высшем военно-морском училище.

Затем почта доставила весточку из Астрахани от дочери погибшего пулеметчика Ивана Свирина. «Мой папа, — писала она, — на фронт ушел в сорок первом году, а в феврале сорок третьего пришло извещение о его смерти. Погиб он в Сталинграде».

Все мы хорошо помнили об Алеше Чернышенко, но фамилию его никто из нас не сохранил в памяти. Припоминалось, что начиналась она с буквы «Ч», поэтому в книге мы назвали его наугад Черкашиным. И вот из станицы Шипутоно Алтайского края авиапочта привезла нам объемистый конверт со штемпелем «заказное». С фотографии, которая пришла вместе с письмом, на нас открытыми глазами смотрел наш Алеша. «Нет, — сообщали родители — отец Никифор Денисович и мать Варвара Петровна, — наша фамилия и фамилия Алеши не Черкашин, а Чернышенко».

Каждый день письма приходили к нам со всех концов страны. Из Ярославской области Сергей Иванович Бубнов писал об Алексее Ивановиче Аникине. «В 1943 году мы с ним служили в одном батальоне 302-й стрелковой дивизии. В бою под городом Луганск в последней схватке, отбивая психические атаки фашистов, он бросился с горсткой бойцов своей роты в контратаку и погиб на моих глазах».

О бывшем командире 7-й роты Иване Ивановиче Наумове сообщает его брат из Старополтавского района Сталинградской области Дмитрий Иванович Наумов. «Мой брат рождения 1911 года, города Ленинска, что за Волгой. Перед войной работал управляющим 2-го отделения совхоза „Красная Звезда“. Когда ушел на фронт, дома у него оставалась жена Ульяна Петровна с дочерью и мать. Мать наша Марфа Ефимовна недавно умерла, а где сейчас Ульяна и дочь, не знаю».

Долго не подавал о себе весточки бывший автоматчик Андрей Егорович Шаповалов, но друзья упорно разыскивали своих боевых товарищей. И вот, наконец, пришло письмо из Лазовского района Харьковской области. «Демобилизовался я сразу после войны, — писал он, — окончил годичную школу ветеринарных фельдшеров и работаю в своем совхозе по специальности».

Там же, на Харьковщине, в Волчанском районе нашелся и бывший бронебойщик Григорий Иванович Якименко. В январе 1943 года в боях за рабочий поселок «Красный Октябрь» он был ранен. После госпиталя попал в другую часть и участвовал в боях до конца войны. Сейчас работает заведующим молочно-животноводческой фермой.

Настал новый, 1963 год. В жизни волгоградцев он ознаменовался важным событием. 2 февраля отмечалась историческая дата — 20-летие Сталинградской битвы. На площади имени Павших борцов у обелиска павшим героям гражданской и Великой Отечественной войн зажгли вечный огонь.

К тому времени мы уже знали о судьбе каждого участника обороны дома, но поиски продолжались. Нам ничего еще не было известно о мирных жителях, ютившихся в подвалах нашей «крепости», и наши усилия увенчались успехами.

Прогуливаясь как-то летним днем по набережной Волгограда, мы присели с товарищем на скамейку отдохнуть и покурить. Вскоре к нам подошел незнакомой мужчина, и мы с ним разговорились. Он оказался мастером одного из цехов тракторного завода и назвал себя Анатолием Алексеевичем Петровым.

— А вы знаете, — сказал он, — в доме, в котором я живу, в соседнем подъезде есть женщина. Она как-то говорила, что жила в подвале вашего дома.

Это сообщение, естественно, вызвало у нас огромный интерес. Хотелось скорее узнать, кто она? И мы тут же, заполучив адрес у мастера цеха, отправились на розыски.

Отыскать дом по проспекту Ленина под номером 16 особого труда не представляло. Он оказался в самом центре города. А вот найти человека, не зная фамилии и квартиры, удалось не сразу.

Мы стучали в каждую квартиру, и все жильцы отвечали нам одно и то же: «Нет, не живет; нет, не живет; нет, не живет». Поднимаемся еще на один этаж выше и снова мой «поводырь» стучит в очередную 99-ю квартиру. Пока ждем ответа, скажу несколько слов о своем товарище. Это мой сосед, бывший летчик Анатолий Иванович Федулов. Во время войны командовал эскадрильей штурмовиков. За примерные действия подразделения в бою и личные подвиги награжден шестью орденами и несколькими медалями Советского Союза.

Он часто мне рассказывал о фронтовых делах, о боевых подвигах летного состава полка, называл их имена и не подозревал, что через пять лет, в канун 51-й годовщины Великого Октября, отправляясь в свой первый космический рейс на корабле «Союз-3», один из его боевых друзей, ныне летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза Г. Е. Береговой вспомнит о нем, как о фронтовом товарище, и с центрального космодрома передаст ему дружеский теплый привет.

Вернемся на лестничную площадку четвертого этажа. Дверь нам открыла женщина ниже среднего роста, в темном домашнем платье.

— Вам кого надо? — спросила она слабым простуженным голосом.

— Скажите, здесь не живет женщина, которая во время боев в Сталинграде жила в подвале дома, что на площади Ленина? — осведомились мы.

— Это я… — сдержанно ответила хозяйка и пригласила в свою комнату.

О том, что один из нас является участником обороны этого дома, мы промолчали. Отрекомендовались просто ветеранами войны, собирающими материал о героической обороне прославленного дома. Но когда она взволнованно стала рассказывать обо всем, что сохранилось в ее памяти и назвала свою фамилию, я узнал в ней ту самую мать, у которой был тогда грудной ребенок.

— Тетя Дуся!.. — взволнованно воскликнул я.

И тут же почувствовал, как на мои плечи упали ее руки. Мы обнялись.

Да, это была она — Евдокия Григорьевна Селезнева, из семьи Диковых. Это о ней говорили тогда женщины: «Мать еще может быть дня два-три и протянет, а ребенок доживает последние часы». Так думали и мы. И вот через девятнадцать лет узнаем, что она жива и работает на том же заводе, что и до войны.

Успокоившись немного, Евдокия Григорьевна стала рассказывать обо всем пережитом, но о своей маленькой Зине не проронила пока ни одного слова. И мне показалось, что ей просто больно об этом говорить. Не хотелось и мне ворошить материнское сердце, но она вдруг заговорила сама.

— А вы знаете? Дочурка моя Зина жива. — И тут снова она разволновалась.

— Где же она теперь? — спросил я после продолжительной паузы.

— Зина моя учится на последнем курсе машиностроительного техникума, — ответила хозяйка. И, взглянув на ходики, тикавшие на стене, добавила: — Теперь уже скоро придет домой.

Пока мы поджидали Зину, Евдокия Григорьевна рассказала, как она вернулась из-за Волги, как участвовала в восстановлении города и родного завода, как похоронила отца, мать. В заключение она сказала:

— А муж мой, отец Зины, как ушел тогда в народное ополчение, так и не вернулся, погиб в бою за тракторный.

— Где же остальные жильцы нашего дома? В городе кто-нибудь из них есть? — поинтересовался я.

— После боев сразу, было, все вернулись сюда, потом поразъехались. Помните, в большом подвале жили две барышни, одну, кажись, Наташей звали, другую Ниной. Они после войны на Украину уехали. В городе, кроме нас с дочкой, живет Ванюшка Фалеев, помните, мальчик был у нас в доме. Теперь он женатый, работает электросварщиком на авторемзаводе, а его мать Прасковья недавно умерла. Еще здесь живет моя сестра Мария, у которой были тогда две девочки. Старшая Светлана замуж вышла, работает на «Красном Октябре», а младшая Нина на заводе тракторных деталей. Где остальные — не знаю.

Пришла Зина. Стоит ли пояснять, что это теперь не двухмесячный ребенок, а взрослая, двадцатилетняя, образованная, воспитанная девушка. Увидев незнакомых мужчин и взволнованную мать, она насторожилась. Но Евдокия Григорьевна ей пояснила:

— Ты, доченька, не бойся. Это я от радости немного всплакнула. А это, — указывая на меня, продолжала она, — это один из тех бойцов, которые спасли нас тогда от смерти. Об этом я тебе уже рассказывала.

— Да, мама, помню, ты говорила, — несмело ответила Зина и протянула мне руки. Мы поздоровались. Затем она рассказала о своей учебе, о товарищах по техникуму и комсомолу.

— Где же думаешь работать после окончания? — полюбопытствовал и мой товарищ.

— Не знаю, куда пошлют, а хочется на завод к маме, — застенчиво ответила Зина.

Ее желание сбылось. По окончании учебного заведения работала на одном заводе вместе с матерью. Но за минувшие пять лет в ее жизни произошли важные события, она вышла замуж и теперь работает в комитете комсомола политехнического института, а Евдокия Григорьевна по-прежнему трудится на заводе тракторных деталей.

В том же 1963 году нашелся еще один герой Сталинградской битвы, причастный к обороне «Дома Павлова». Многие из нас считали его погибшим, но настойчивые розыски и на этот раз принесли нам радость.

В один из октябрьских дней мне позвонили из Музея обороны.

— Иван Филиппович! Если вы не заняты, приходите сейчас к нам. Приехал один из ваших боевых товарищей.

— А кто именно? — спросил я.

— Этого я вам пока не скажу. Приходите, узнаете, — подкупающе ответил директор музея Григорий Иванович Денисов.

И вот я в музее. Вхожу в одну из служебных комнат. Навстречу мне шагнул человек среднего роста, слегка прихрамывая.

— Жив, жив! — воскликнул он радостно. И прежде чем я успел сообразить, кто-же это, меня стиснули крепкие мужские руки.

— Что, не узнал? — снова спросил Григорий Иванович Денисов. — Да ведь это же знаменитый снайпер вашей дивизии Анатолий Иванович Чехов.

— Как видишь, Толя, жив. А ты где ногу потерял?— спросил я после минутного молчания.

— Под Киевом. В октябре сорок третьего на противопехотную мину наскочил, вот и пришлось протез заказывать. Там для меня и война закончилась, — смущенно ответил Чехов.

В январе 1944 года Анатолий Иванович вернулся в родную Казань. И снова пришел на завод имени Куйбышева работать газоэлектросварщиком. Ордена боевого Красного Знамени, Красной Звезды и медали украсили грудь бывшего снайпера. Только в уличных боях в городе на Волге гвардеец уничтожил из снайперской винтовки 265 гитлеровцев. Имя его знали многие защитники Сталинграда.

После беседы с сотрудниками музея мы отправились с ним к легендарному дому на площадь Ленина.

— Ну как, бойцов своего гарнизона всех разыскали? — поинтересовался бывший снайпер.

— В основном всех. Вот только Мабулат Турдыев почему-то не отзывается. Кто-то говорил, что он после войны вернулся к себе в Туркмению. Писали мы туда, но пока все безрезультатно.

— А помните, как-то вечером к вам в дом Наумов посылал двух девушек-разведчиц? Вернулись они тогда или нет? — опять спросил Чехов.

— А как-же, помню. Одна из них, Мария Денисовна Веденеева, живет здесь в Волгограде, часто встречаемся. Все годы работала техничкой в мединституте, работает и поныне. А ее подруга Лиза Погорелова погибла.

— А это что за здание строится? — полюбопытствовал он, когда мы подошли к площади Ленина.

— Отстроится — будет Дом Советской Армии, — пояснил я.

— Если не путаю, то на этом месте стоял раньше «молочный дом», в котором вас тогда контузило. Мне кто-то говорил, что у вас в самый трудный момент кто-то из бойцов к убитому солдату за патронами на площадь лазил.

— Был такой случай. Это связной командира роты Болдырев Александр Васильевич. Он жив. Работает трактористом в селе Вишневое Волгоградской области. Часто бывает в городе, заходит и ко мне. Получаю письма и от Сергея Кузьмича Думина. Ты его должен помнить, он тогда был сержантом, связь к нам в дом тянул. После войны все время работал офицером милиции в Донецке, а теперь трудится на аэродроме. Вот политрук Вачек Авагимов погиб где-то на Днепре.

Незаметно мы подошли к «Дому солдатской славы», постояли немного у мемориальной стены, на которой языком искусства волгоградские скульпторы уже закончили оформление барельефа с изображением одного из моментов ожесточенного боя, а ниже перечислены имена двадцати трех участников обороны дома. Затем мы вошли в первый подъезд и поднялись на четвертый этаж.

— У этого окна меня и засняли тогда на пленку, как раз в тот момент, когда я убил по счету сорокового фашиста, — пояснил Анатолий Иванович. И неожиданно спросил: — А как с глазами? В Одессу не ездили?

— Нет, не ездил. Думаю, что зрение мне вернут здесь, в Волгограде.

— Но ведь в Одессе знаменитая клиника Филатова, мне кажется, вам бы там давно помогли.

— На сегодня, Анатолий Иванович, подобные болезни не лечат пока и в Одессе, но я верю, что врачи скоро найдут средство, и я все же прозрею.

— Ну что же, желаю счастья, если это свершится, то для вас это будет вторым рождением. Сколько вы уже не видите?

— Пока двенадцать лет.

Больше недели гостил Чехов в Волгограде, и каждый день мы с ним совершали экскурсии по родному для нас городу.

Так постепенно выявлялись участники обороны легендарного «Дома солдатской славы». Их подвиги дополнились мирными делами и важными событиями в жизни города, в результате все вместе взятое и дало возможность расширить страницы этой книги.

В глазной клинике Волгограда

Время шло быстро и незаметно. Утром уходил на предприятие, где трудятся незрячие. Садился за механический пресс и штамповал металлические колесики для детских самосвалов, а вечером, вернувшись домой, принимался за разбор очередной почты. Письма шли пачками. Их присылали не только фронтовые друзья, но и совсем незнакомые люди.

Мать, потерявшая сына, жена — мужа, дочь — отца спрашивали, не о нем ли написано в книге или упоминалось по радио, говорилось по телевидению. Другие просили сообщить, где и как погибли их родственники Сергей Медведев, Василий Дымченко, Мазур Михайлов и о многих других, не вернувшихся из Сталинграда.

Писали и так. «…Вы переписываетесь с героем Вердена французом Люсьеном Липисье и еще с кем-то из Болгарии, Польши, Германии и Бельгии. Пришлите мне их адреса, и я им напишу, что мы, советские люди, как к братьям, относимся ко всем народам земли. Чтобы они правильно понимали нас и были бы нашими верными друзьями в борьбе за мир и дружбу».

Иногда прямо с работы шел в школу, институт или в цех какого-нибудь завода и рассказывал молодежи о войне, о товарищах. Так прошел год, другой. И все это время жил в гуще своего народа. Ощущал огромное дыхание мирного труда волгоградцев, но не мог видеть всего прекрасного, величественного, о чем сам писал и рассказывал. И все же пришел день, когда мои давно потухшие глаза снова засветились. Случилось это в феврале 1964 года.

Как всегда, не ожидая на ближайшее время чего-нибудь отрадного, я отправился на очередную консультацию к заведующему кафедрой глазных болезней Волгоградского медицинского института профессору Александру Михайловичу Водовозову. На этот раз обследование проводилось с какой-то особой сосредоточенностью. Он попеременно направлял в мои глаза разноцветные лучи то красного, то синего, то желтого света. Подносил близко к лицу какой-то прибор, щелкал им и все время переговаривался с врачами. Наконец, профессор отложил в сторону загадочный аппарат, немного подумал и спокойно сказал:

— Ну что же, будем делать операцию.

Для меня это было настолько неожиданно, что я просто растерялся и как-то смешно спросил:

— Неужели для меня скоро солнце взойдет?

— Гарантий не даю, но прогноз предвещает ясную погоду и хорошую видимость, — ответил профессор.

Тогда Александру Михайловичу было сорок шесть лет. Он уроженец Одессы. Там же окончил медицинский институт, где встречался с профессором Филатовым и слушал его лекции. Во время войны занимал должность начальника Управления эвакогоспиталей Наркомздрава Сумской области. После войны работал заведующим Облздравотдела в городе Черновцы. Жители области избирают его своим депутатом в областной Совет, а коммунисты — членом бюро обкома КПСС. Одновременно работает на кафедре глазных болезней Черновицкого мединститута под руководством профессора Радзиховского. Там же заканчивает кандидатскую и докторскую диссертации.

И вот новое назначение. На этот раз к нам в Волгоград. Здесь Александр Михайлович продолжает работать в области методов исследования глазных болезней, производит сложные опыты, обобщает их. Из-под его пера выходит целый ряд научных трудов и изобретений.

Аппарат для исследования глазного дна профессора Водовозова пользуется сегодня большой популярностью. При помощи этого волшебного фонарика врачи офтальмологи получили возможность исследования дна глаза в свете различного спектрального состава (красном, желтом, синем, желто-зеленом и пурпурном).

Глазное отделение при областной больнице занимает одну половину небольшого здания. Палаты переполнены, но это почти не замечается. Чуткое внимание врачей, медсестер и нянечек, их забота о твоем здоровье, которую ощущаешь с первой же минуты, вселяют надежду и уверенность в твоем исцелении. Здесь каждый день происходят события, которые трудно осмыслить. Среди больных то и дело слышатся восторженные восклицания: «Я вас вижу!», «Я прозрел!», «Я счастлив!».

Как-то перед обедом, возвращаясь с няней от врача, меня кто-то окликнул.

— Шура? — угадывая по голосу, отозвался я.

— Узнали, — радостно воскликнула она и быстро заговорила: — Ведь я теперь зрячая, вижу! Все вижу — и людей, и солнце, а оно сегодня яркое-яркое. Вчера не так светило. Вы тоже все увидите, врачи вылечат. Обязательно вылечат.

Шуру Мелихову я знал по работе в обществе слепых. Знал немного и о ее судьбе. Еще будучи ребенком, в двухмесячном возрасте, она перенесла тяжелую болезнь, приведшую к слепоте. Больше двадцати лет она только и могла отличить день от ночи. Недавно Шура пришла на лечение к профессору Водовозову. Смелость, талант врача вернули ей зрение. Она увидела солнце и людей.

На следующий день снова волнующая встреча. На этот раз счастье обрел участник Великой Отечественной войны майор в отставке Иванов. Всю войну прошел — и ничего, а перед самым концом получил тяжелую контузию. Зрение стало быстро падать. Одиннадцать лет не видел света. Сколько раз врачи пытались помочь, но безуспешно. Больше месяца профессор настойчиво вел борьбу с упорной болезнью, разгадывая ее загадки, а когда разгадал, пошел на решительный штурм. Операция прошла успешно. Иванов увидел свою семью, знакомых и друзей.

Пришел и мой черед. Операционная сестра Серафима Владимировна Зотова помогает мне надеть стерильные чулки, снять верхнюю одежду и ведет в операционную. И вот я на столе. Боязни нет, но ощущение все же не совсем праздничное. Хирургический нож уже ко мне прикасался не один раз. Разрезали бок, извлекали осколки, рассекали раны, делали операцию и на глазу.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, пока Серафима Владимировна и два врача — Лидия Павловна Карпова и Антонина Степановна Белозерцева — готовят инструменты, я вспоминаю забавный случай. Несколько дней назад одному молодому человеку, ослепшему с детства, сделали операцию, и он прозрел. Ему показывают книгу, спрашивают.

— Что это такое?

— А я откуда знаю? Дайте пощупаю, — просит. Дают.

— Да ведь это же книга, — говорит он, и сам весело хохочет.

Книга для меня не загадка, но за последние двенадцать лет в нашем быту появилось немало новых вещей, которые без ощупывания вряд ли назову. А вот знакомых, так тут и совсем никого в лицо не знаю. Подойдет кто-нибудь из них, молча руку подаст. Попробуй, узнай, кто?

Мысли обрываются. Слышу голос профессора. Он осведомляется о готовности, затем подходит к столу и, обращаясь ко мне, предупреждает:

— Будет укол!

В этот же миг под глазное яблоко впивается игла. Глаз быстро немеет, кажется, его раздуло в хорошую грушу. Слышу перешептывание врачей и студентов. Чувствую, как они пристально следят за каждым движением хирурга. Наступает тревожная тишина.

— Шов на верхнюю прямую, — коротко отдает распоряжение профессор. Затем скальпелем вскрывает глаз. Неприятное ощущение перемешивается с глухой болью. Минуты кажутся часами. В операционной абсолютная тишина. Лишь где-то в стороне слышится легкое побулькивание воды, кипящей в каком-то сосуде, и изредка вполголоса короткие команды профессора: «Ножницы, скальпель, шприц, вату», — но чаще всего повторялось слово «Закапать!»

Сколько еще проходит напряженных минут, не знаю. Но вот Александр Михайлович накладывает на глаза салфетку и, обращаясь к студентам, поясняет.

— Полтора-два месяца назад мы еще не делали так операции, как мы ее будем делать сейчас. Теперь с помощью вот этого инструмента — криоэкстрактора — я надеюсь, что мы возвратим ему и многим другим зрение.

Пока он беседует со студентами, рассказывает им об особенностях данной операции, я слушаю его мягкий, спокойный голос и думаю. Какой же он добрый, хороший человек. Сколько за его плечами таких сложных операций, которые требуют от врача не только профессионального мастерства, но и твердого самообладания, большого риска и самоотверженности. Ошибись на миллиметр, — и все пропало, а он уже сотням, тысячам людей дал свет и радость.

— С этой секунды вы, больной, будете моим ассистентом, больше никто мне так не поможет, кроме вас самих. Лежите спокойно, не шевелитесь, — обращаясь ко мне, говорит профессор.

В операционной снова напряженная тишина. Проходит минута, другая, третья. Чувствую, как Александр Михайлович задерживает дыхание. Несколько секунд длится полное безмолвие, и вдруг рядом облегченный вздох профессора. Он тихо произносит:

— Вот и хрусталик.

И в тот же миг передо мной вспыхивает ослепительный белый свет. Вижу все, как в густом тумане, но вижу. Вокруг меня стоят люди. Они в белых халатах, лиц не рассмотреть. Не было сил, чтобы справиться с волнением, хотелось от радости громко закричать. Этот порыв оказался сильнее моей воли.

— Я вас вижу… вижу!!!

Мне казалось, что я произнес эти слова очень тихо, а для профессора и присутствующих они были слишком громкими.

— Тише, не волнуйтесь! Вам ни в коем случае нельзя разговаривать, а вы так кричите, — предупреждает профессор и тут же отдает распоряжение наложить повязку.

Прошло несколько дней, и каждая перевязка приносила радость и уверенность, что заживание идет нормально, а к концу второй недели почувствовал себя совсем здоровым, можно было и домой. Да и врачи не видели причины задерживать. К празднику обещали выписать, но не разрешил профессор. Когда на следующий день я спросил о причине, он улыбнулся и ответил:

— Причина — Восьмое марта. Я не уверен, что женщины ради такого праздника не соблазнят вас рюмкой вина.

Александр Михайлович — один из тех немногих ученых, о которых в народе с любовью говорят: «Он не только талантлив, но и чуткий, внимательный человек». Попав к нему на прием, ты сразу чувствуешь, что перед тобой и опытный доктор, и понимающий твое состояние человек, готовый практически сделать для тебя что-нибудь полезное: дать добрый совет, рассеять твои тревожные мысли.

В тот день, когда мне сняли повязку и разрешили ходить, я попросил профессора рассказать о сделанной мне операции.

— Видите ли, — сказал он, — у вас была осложненная двусторонняя травматическая катаракта. Пораженный хрусталик сросся с радужной. Обычная операция не дала бы возможности удалить измененную заднюю капсулу хрусталика, и зрение было бы низким. Криоэкстракция удаляет все, но применить ее на вашем глазу было не просто из-за спаек.

То, что профессор рассказал об операции, меня в буквальном смысле, поразило. Во время таких операций криоэкстрактор кладут в искусственный лед и охлаждают до минус 70–75 градусов. Хирург опускает его в глубину разрезанного глаза и кончиком прикасается к капсуле хрусталика, который примораживается к инструменту и в таком виде удаляется. Однако это надо проделать так искусно, чтобы не прикоснуться инструментом к тканям разреза. Ошибись на миллиметр, и больной может навсегда остаться слепым.

Несколько лет назад в медицинском журнале была напечатана статья польского профессора Тадеуша Крвавича, в которой был описан метод удаления мутного хрусталика путем примораживания. Александр Михайлович тотчас же начал эксперименты, а затем и операции по этому методу, разработав и изготовив модифицированные инструменты.

В разговоре Александр Михайлович сообщил, что завтра предстоит необычная операция. То, что он вкратце рассказал, напоминало фантазию из книги А. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». А на самом деле речь шла не о фантазии, а о действительности.

У мастера цеха фабрики офсетной печати Клейменова гласил диагноз — отслойка сетчатки. В таких случаях обычно делали прижигание, прокалывали глаз. Эта сложная, продолжительная по времени операция, и ее не каждый легко переносил. Однако на этот раз больного на операционный стол не положили, глаз не разрезали.

Даже не нужны были обезболивающие уколы. Клейменова усадили на обычный стул, перед которым, поблескивая никелированными деталями, стоял замысловатый аппарат — квантовый генератор, лазер.

В Волгоградской клинике этот аппарат применялся впервые, поэтому на операцию собрались почти все врачи глазного отделения и студенты. Профессор вслух излагает расчеты, устанавливает на шкале нужные деления, затем через оптический прибор наводит на глаз больного тоненькую трубку аппарата и нажимает кнопку. И хотя никто из присутствующих не слышал звука, но меткий выстрел совершен.

— Вот и все, — говорит он больному, — а теперь идите в палату и лежите спокойно на кровати.

Сама операция заняла буквально считанные доли секунды. Трудно было поверить, что произошло важное событие, но это так. Прошло немного времени, и больной от радости неожиданно воскликнул:

— Чудо, чудо! Я вижу, вижу спинку своей койки!

Невидимый луч лазер сделал свое доброе дело. Все это происходило пять лет назад. За это время имя профессора Водовозова стало широко известно. В Волгоградской клинике сегодня успешно делают новые и новейшие операции. В том числе и протезирование роговиц. Вместо естественного трансплантата осваивается применение протеза роговицы из синтетических материалов.

Со всех сторон страны сюда приезжают слепые, а отсюда многие из них уезжают одаренными светом, солнцем и радостью. На рабочем столе Александра Михайловича всегда куча писем. Они идут с Дальнего Востока, севера и юга нашей Родины. В них и теплые слова благодарности за возвращенное зрение, и просьбы о помощи.

В тот день, когда я вышел из больницы, стояла теплая мартовская погода. По-весеннему ярко светило солнце. То, что я увидел прозревшими глазами, превзошло все мои ожидания и представления о красоте, величии родного Волгограда. Он прекраснее, чем я представлял.

В моем лечении, как в зеркале, отразились высокая квалификация и большой практический опыт врачей офтальмологов, их творческий труд, их желание помочь больному. Я не знал раньше профессора А. М. Водовозова, доцента И. А. Куликова, врачей Л. П. Карпову, А. С. Белозерцеву, В. А. Ефет, медсестер Л. Г. Мульганову, С. В. Зотову, меня впервые с ними столкнула судьба. Но теперь они для меня, как и для многих других, которым они вернули зрение, стали родными и близкими. И разве можно не поклониться им, не вспомнить их добрым словом, не сказать большое русское спасибо.

Гори, вечный огонь жизни

Октябрь 1967 года.

Город в праздничном убранстве. Улицы украшены знаменами, лозунгами, плакатами, транспарантами. Не по-осеннему тепло и ярко светит солнце, кажется, и оно для этого дня щедро сберегло теплоту лучей. Легкий ветер колышет алые стяги Страны Советов и союзных республик, которыми украшена площадь имени Павших борцов. Здесь же портреты руководителей партии и правительства. Над площадью торжественно плывет траурная мелодия.

Стрелки часов приближаются к двенадцати. Взор многотысячной массы народа обращен в сторону гранитного обелиска, где у надгробия братской могилы павшим героям гражданской и Отечественной войн стоят знаменосцы. Здесь же выстроился почетный караул солдат и офицеров волгоградского гарнизона. К торжественной минуте приготовились операторы телепередач, фоторепортеры и корреспонденты многих газет и журналов. Через минуту здесь произойдет важное событие, которое завтра уже будет историей не только в жизни волгоградцев, но и всего советского народа.

Затихает траурная мелодия. Наступившую тишину разрывают звуки фанфар «Слушайте все!». С короткой речью к собравшимся обращается председатель исполкома Волгоградского городского Совета депутатов трудящихся И. М. Королев. Он говорит, что в этот день вся страна отдает дань уважения славным сынам Родины, одержавшим историческую победу над врагом у стен Сталинграда.

Почетная честь — зажечь факел от вечного огня на площади Павших борцов и доставить его для зажжения огня бессмертия в зале воинской славы на Мамаевом кургане — предоставляется участнику Сталинградской битвы, дважды Герою Советского Союза В. С. Ефремову.

Много я слышал рассказов о советских летчиках, которые в годы войны совершали ратные подвиги, да и сам не мало видел, как над твоим окопом завязывался воздушный поединок. Бывало, смотришь и восхищаешься отвагой своих соколов. Один сражается против троих, а то и четверых фашистских асов.

Василий Сергеевич Ефремов из тех прославленных летчиков, которые своим бессмертным мужеством вписали славную страницу в историю нашей победы над фашистской Германией. Только в боях под Сталинградом он совершил около 200 успешных боевых вылетов.

В те дни на груди капитана Ефремова засияла первая Золотая Звезда Героя Советского Союза.

После Сталинграда он участвует в боях за освобождение Орловщины, Украины, Крыма, Белоруссии и Прибалтики. 340 боевых вылетов сделано им за войну. Взорвано три переправы, 12 эшелонов с боевой техникой и живой силой врага разбомблены на подходе к фронту. 36 вражеских самолетов от его огня сгорели в воздухе и на земле. Родина достойно оценила заслуги своего славного сына, наградив его второй Золотой Звездой Героя.

Ефремов зажигает факел, поворачивается и торжественным шагом проходит перед строем воинского почетного караула. Он в парадной форме военного летчика, вся грудь в орденах и медалях, они искрятся и переливаются в лучах осеннего солнца. Его сопровождают два ассистента. Участник трех войн, Герой Советского Союза, полный Георгиевский кавалер К. И. Недорубов и автор этих строк.

Константин Иосифович Недорубов высокий, стройный. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, в нем чувствуется молодецкая удаль лихого кавалериста. За его плечами долгая и трудная жизнь. В годы первой мировой войны за подвиги во славу русского оружия молодой казак Недорубов был удостоен всех четырех Георгиев. А когда в далеком Петрограде раздался гром революции, он одним из первых донских казаков стал в строй красных конников.

В годы Великой Отечественной войны Константин Иосифович Недорубов стал инициатором организации казачьего ополчения в своем Березовском районе, которое влилось потом в Донскую кавалерийскую дивизию. Но особо памятным для него было лето 1942 года.

Тогда у краснодарских станиц Кущевской, Шкуринской и Конеловской казачий кавалерийский корпус, в составе которого сражался Недорубов, четыре дня сдерживал наступление целой армии противника. За подвиги, проявленные в тех боях, ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

За нами идут знаменосцы. Знамя ВЦИК, которым был награжден царицынский пролетариат, несет участник обороны Царицына, член партии с 1919 года В. П. Никуличев. Знамя города-героя Волгограда в руках участника сталинградской битвы, Героя Социалистического Труда В. И. Бирюкова. Знамя области несет Герой Социалистического Труда, председатель колхоза «Заветы Ильича» Серафимовичского района В. Ф. Гришин.

Зажженный факел устанавливается на бронетранспортер. В. С. Ефремов, знаменосцы и мы с Недорубовым занимаем места в открытых машинах ГАЗ-69. И кортеж в сопровождении эскорта мотоциклистов и почетного воинского караула трогается в путь, к Мамаеву кургану.

От площади Павших борцов до самого Мамаева кургана живой коридор. По обе стороны дороги, как в почетном карауле, стоят в глубоком молчании тысячи волгоградцев. Бывает минута, когда вот такое молчание красноречивее всяких слов. Смотришь на пожилых женщин с глазами, полными слез, и читаешь пережитое ими горе. Это она, мать солдата, перенесла тревожное известие о смерти старшего сына. Это она сказала тогда младшему: «Иди, сынок, и ты бить врага! Иди!». У каждой из этих женщин, чьи сыновья и дочери сражались за счастье Отчизны, мысли сегодня были на Мамаевом кургане, там их гордость, их боль.

Кортеж выходит на площадь имени В. И. Ленина. Каждый раз, когда я бываю на этой площади, мысли невольно уходят в прошлое. Двадцать пять лет назад здесь прошел огненный рубеж, через который враг уже не мог сделать ни одного шага дальше. Это здесь в те грозные дни войны прозвучал клич воинов-богатырей: «За Волгой для нас земли нет».

Слева — новое, светлое, современное здание. Это Дом Советской Армии. Оно выросло как раз на том месте, где стояла обгоревшая коробка «молочного дома». До мелочей припоминается, что здесь произошло в тот памятный день 25 ноября 1942 года. Перед глазами одна за другой оживают картины боя. Вот отсюда, где теперь шурша в зеленые деревья сквера, поднимались в атаку. Как сквози туман всплывает знакомая коренастая фигура командира роты Наумова. Подобрав длинные полы шинели, он быстро бежит через площадь. В одной руке он держит автомат, другой придерживает на боку полевую сумку. Вокруг него рвутся огненные стрелы. И вдруг видим, он падает. Затем поднимается, делает еще несколько шагов, снова падает теперь уже мертвым.

Справа памятный дом. 58 дней на огненной черте. С торцовой стены на нас смотрит суровое лицо солдата в каске. Символический образ советского воина, кажется; чем-то похож на Александрова, Чернышенко, Свирина, Ханта, Черноголова, Довженко и других бойцов гарнизона, а может, и на всех защитников Сталинграда.

Торжественный кортеж останавливается у центральной лестницы Мамаева кургана. Факел снова в руках дважды Героя Советского Союза В. С. Ефремова. Меняются знаменосцы. Знамя ВЦИК принимает член КПСС с 1916 года П. Ф. Булыгин, знамя города-героя берет Герой Социалистического Труда В. А. Дурняпин, знамя области — Герой Социалистического Труда П. З. Гвоздков.

Медленно поднимаемся по лестнице. Ветерок колышет пламя факела, трогает шелковые полотна знамен. По обеим сторонам в строгой шеренге застыли воины, тихо шуршат листвой пирамидальные тополя. Перед взором открывается скульптурное убранство памятника-ансамбля. По мере подъема все явственнее выступает композиция «Стоять насмерть». Эта богатырская фигура воина, высеченная из огромной глыбы, кажется, вырастает перед тобой из земли.

Шаг за шагом поднимаемся все выше и выше. Теперь по обеим сторонам стены — руины. Трудно разобрать, где жилой дом, а где заводской корпус. Война настолько изуродовала город, что от него остались только одни глыбы развалин. Присмотрись повнимательнее в эти руины — это каменная книга героической летописи. Из развалин перед тобой выступают изображения человеческих образов. Вот в полный рост стоит раненый воин. Грудь у него вырвана осколком обнажено сердце, но он не падает. Он утверждает, что здесь умирали стоя. Как из глубин времен, из руин выступают шеренги бойцов. Их лица неподвижны. Это те, кто погиб здесь, защищая твой дом. Это те, кого мы называем героями, о ком слагают легенды, поют песни.

И вдруг камни Мамаева кургана оживают. Где-то внутри самих стен тихо звучит музыка. Ее сменяет пулеметная, автоматная стрельба. Слышатся разрывы мин, снарядов. Бой нарастает. Прокатывается громкое солдатское ура. И вот уже льется задушевная солдатская песня, она перекрывается знакомым мужественным голосом Левитана: «Сегодня, 2 февраля 1943 года, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда…»

Как хотелось тогда, в феврале 43-го, услышать, что же в свое оправдание скажет Гитлер немецкому народу. В начале Сталинградской битвы он хвастливо заявлял: «Мы сегодня контролируем и Днепр и Дон. И когда скоро у нас будет полностью Сталинград, будем контролировать и Волгу». А что же теперь сказать в оправдание. Об этом мы узнали немного позже. Вот что говорил Гиммлер: «За днями успехов и счастья пришли дни неудач. У Сталинграда произошла трагедия. Во всем виноваты изменники и трусы». Итак, изменники и трусы. А кто же еще? На это отвечает Геринг: «И тогда сказала свое слово судьба. Страшная зима обрушилась на нас с невообразимой силой».

Еще один виновник — зима. Да, зима в тот год была суровая. Но кто же виновник по-настоящему? Да вот они. Живые и мертвые герои Сталинграда. Их бессмертию народ и возвел величественный памятник на Мамаевом кургане.

Многолюдно на площади Героев памятника-ансамбля. Здесь собрались трудящиеся Волгограда, представители городов-героев, гости из соседних областей и краев. Много ветеранов Октябрьской революции, гражданской войны, участников битвы на Волге и других великих сражений. На пиджаках и кителях — Золотые Звезды Героев, ордена и медали.

На трибуне Л. И. Брежнев, А. Н. Косыгин, Н. В. Подгорный, Министр обороны СССР Маршал Советского Союза А. А. Гречко, первый заместитель Министра обороны СССР Маршал Советского Союза И. И. Якубовский, начальник главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерал армии А. А. Епишев, заместители Министра обороны СССР Маршалы Советского Союза И. X. Баграмян, К. С. Москаленко, Главный маршал авиации К. А. Вершинин и другие военачальники.

Наш путь подходит к концу. Знаменосцы останавливаются против трибуны, здесь же остается и почетный караул, а мы с факелом направляемся в зал воинской славы. Перед входом с накинутыми на плечи плащ-палатками, в касках стоят молодые солдаты. Это их отцы, матери защищали Мамаев курган, штурмовали рейхстаг, и они так же крепко держат в руках оружие, как герои Сталинграда.

Мы у входа в зал воинской славы. Нависшие потолки, серые бетонные плиты напоминают блиндаж. Но вот крутой поворот, и мы в великолепном, сверкающем золотом зале. По всей окружности стены свисают символические красные знамена, они тоже из золотой смальты. На них снизу доверху начертаны имена воинов, павших в Сталинградской битве. Над знаменами широкая лента с надписью: «Да, мы были простыми смертными, и мало кто уцелел из нас, но все мы выполнили свой патриотический долг перед священной матерью-Родиной!»

В центре зала — большая мраморная рука, держащая факел. Здесь мы и останавливаемся. Через несколько минут факел будет зажжен от огня, доставленного с площади Павших борцов.

Пока на площади Героев продолжается митинг, мы посменно держим факел. В зале глубокая тишина. Как много чувств и мыслей будят эти торжественные минуты. Вслушиваемся в слова Л. И. Брежнева, долетающие до нас снаружи. «Пройдут годы и десятилетия, — говорит он с трибуны, — нас сменят новые поколения людей. Но сюда, к подножью величественного монумента победы, будут приходить внуки и правнуки героев. Сюда будут приносить цветы и приводить детей. Здесь, думая о прошлом и мечтая о будущем, люди будут вспоминать тех, кто погиб, защищая огонь жизни».

А вот и знакомый голос Якова Федотовича Павлова. От имени солдат-сталинградцев он выражает глубокое чувство благодарности Коммунистической партии, Советскому правительству и всему советскому народу за увековечивание памяти тех, кто отдал свою жизнь за честь и независимость Родины.

Наконец, митинг окончен. В. С. Ефремов поднимается с факелом на площадку. Мы с Недорубовым занимаем место у стены при входе. Появляется Л. И. Брежнев. От имени трудящихся города и области, от имени участников великой битвы на Волге ему поручено зажечь вечный огонь в зале воинской славы.

Зал заполняют руководители партии и правительства. Маршалы, герои войны, представители от городов-героев. Леонид Ильич Брежнев подходит к дважды Герою Советского Союза В. С. Ефремову, принимает запальник с частицей вечного огня с площади Павших борцов, наклоняет его над мраморной рукой — вспыхивает огромный факел. Звучит гимн Советского Союза. Гремит артиллерийский салют. В эту волнующую торжественную минуту Л. И. Брежнев и все, кто находится в зале, в глубоком молчании склоняют свои головы перед памятью павших героев.

Но вот отзвучал гимн, отгремели двадцать залпов салюта, и зал наполняется приглушенными звуками траурной мелодии Шумана. Начинается возложение венков. Низко над Мамаевым курганом проносятся сверхзвуковые самолеты.

По бетонной дорожке, вдоль которой выложены надгробия с высеченными именами павших героев, поднимаемся к главному, завершающему монументу памятника-ансамбля — скульптуре «Родина-мать зовет!»

Высоко подняв меч, она как бы призывает своих сынов к борьбе: победа на Волге — это еще не окончательная победа над врагом, впереди еще трудные годы войны.

Отсюда, со священной высоты, насколько хватает глаз, виднеются бескрайние заволжские дубравы, поля, озера, реки. Это наша страна, наша Родина. На десятки километров, утопая в зелени садов и парков, возвышаются над Волгой белокаменные жилые кварталы. Дымят заводские трубы, катятся по рельсам трамваи, шуршат по асфальту машины. Это наш родной Волгоград. Город-герой. Город боевой, трудовой славы.

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

На Саратов или в Сталинград

На левом берегу

В штабе батальона

В здании мельницы

Первый день обороны

Ни шагу назад

Отбиваем атаки

Подземные работы. Телефонная связь

Испытание мужества

Эвакуация мирных жителей

Праздник Октября

Последние дни обороны

Бой за «молочный дом»

В морозную ночь перед боем

Радостные дни

Письмо из Сталинграда

Никто не забыт

В глазной клинике Волгограда

Гори, вечный огонь жизни Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg