«Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия)»

Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия) (fb2) - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы (полная версия) 3504K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Захар Прилепин

Захар Прилепин Офицеры и ополченцы русской литературы

Предисловие Различимые силуэты

Ещё полвека назад они были близко.

Писавший о людях Золотого века вглядывался в склянку тёмного стекла из-под импортного пива – и вдруг, как ему казалось, начинал различать людей и ситуации.

Державина мохнатые брови, глаза его стариковские и подслеповатые. Шишков сжимает строгий рот. Давыдов не хочет, чтоб его рисовали в профиль – нос маленький. Потом смотрится в зеркало: да нет, ничего. Глинка печально глядит в окно; за окном – тверская ссылка. Батюшков пугается один в тёмной комнате, резко выбегает в зал, еле освещаемый двумя моргающими свечами, шёпотом зовёт собаку – если собака придёт, значит… что-то это значит, главное – вспомнить её имя. Эй, как тебя. Ахилл? Пожалуйста, Ахи-и-ил. Пытается свистеть, кривит губы – забыл как. Вернее сказать, никогда не умел. Катенин наливает полстакана, потом, так и держа бутылку наперевес, задумывается и, спустя миг, быстро доливает всклень. Вяземский с трудом сдерживает ухмылку. Вдруг выясняется, что у него ужасно болит сердце. Он сдерживает ухмылку, потому что, если засмеётся в голос, – упадёт от боли в обморок. Чаадаев скучает, но он уже придумал остроту и лишь ждёт удобного момента, чтоб устало её произнести. Раевский злится и беспокоен. Играет желваками. Всё внутри у него клокочет. Несносные люди, несносные времена! Бестужев разглядывает дам. Дамы разглядывают Бестужева: Вера, я тебя уверяю, это же тот самый Марлинский.

Наконец, Пушкин.

Пушкин верхом, Пушкина не догнать.

Склянка тёмного стекла, спасибо тебе.

Им было проще, жившим тогда, в середине прошлого века: Булату, Натану или, скажем, Эмилю – кажется, кого-то из них звали Эмиль, их всех звали редкими именами. Золотой век они описывали так, словно рисовали тишайшими, плывущими красками: всюду чудился намёк, мелькало что-то белое, бледное за кустами.

Обитатели Золотого века, согласно этим описаниям, ненавидели и презирали тиранов и тиранию. Но только нелепые цензоры могли подумать, что речь идёт о тирании и тиранах. Разговор шёл о чём-то другом, более близком, более отвратительном.

Если вслушиваться в медленный ток романов о Золотом веке, можно различить журчание тайной речи, понятной только избранным. Булат подмигивал Натану. Натан подмигивал Булату. Остальные просто моргали.

Но в итоге многое оставалось будто бы неясным, недоговоренным.

Блестящие поручики отправлялись на Кавказ – но что всё-таки они там делали? Да, вели себя рискованно, словно кому-то назло. Но кто в них стрелял, в кого стреляли они? Что это за горцы такие? С какой они горы?

С кавказской горы горцы – опасные люди. Михаил Юрьевич, вы бы пригнулись. Не ровен час в Льва Николаевича попадут.

Иногда поручики воевали с турками, но зачем, отчего, с какой целью – снова никто не понимал. Что, в конце концов, им было нужно от турок? Наверное, турки первые начали.

Или, скажем, финны – чего они хотели от финнов, эти поручики? Или – от шведов?

А если, не приведи Господь, поручик попадал в Польшу и давил, как цветок, очередной польский бунт – об этом вообще не было принято говорить. Поручик наверняка попадал туда случайно. Он не хотел, но ему приказали, на него топали ногами: «А может, тебя, поручик, отправить во глубину сибирских руд?» – кажется, вот так кричали.

Авторы жизнеописаний поручиков щедро делились со своими героями мыслями, чаяниями и надеждами. Ведь авторы были искренно убеждены, что мысли, чаяния и надежды у них общие, будто и не прошло полтора века. Иногда даже могли сочинить вместе с ними (а то и за них) стихотворение: какая разница, когда всё так близко.

А что – рукой же подать: авторы жизнеописаний родились, когда ещё был жив Андрей Белый, а то и Саша Чёрный. Ахматову и подавно видели своими глазами. А ведь от Ахматовой полшага до Анненского, и ещё полшага до Тютчева, а вот уже и Пушкин показался. Два-три рукопожатия.

К склянке тёмного стекла свою согретую рукопожатием ладонь прижал: пока тепло её таяло, успел разглядеть линии других рук. А если к ней ухо приложить? Там кто-то смеётся; или плачет; а вот и слова стали разборчивы…

Сейчас, в наши дни, одному руку сожмёшь, другому – ничего не чувствуешь: даже от Льва Николаевича не слышны приветы – куда там к Александру Сергеевичу или Гавриле Романовичу дотянуться.

Для нас живые, свойские – Маяковский, Есенин, Пастернак: та же смуть, те же страсти, тот же невроз. Не жалею, не зову, не плачу, свеча горела на столе, ведь это кому-нибудь нужно. Они нашими словами говорили, ничем от нас не отличались: дай обниму тебя, Сергей Александрович; дайте лапу вашу сжать, Владимир Владимирович; ах, Борис Леонидович, как же так.

Серебряный век – ещё близкий, Золотой – почти недосягаемый.

Для путешествия в Золотой век склянка тёмного стекла нынче уже не подходит. Вертишь её в руках, крутишь, трёшь – тишина. Да и жил ли там кто в ней?!

На Золотой век надо долго настраивать разноглазый радиоприёмник, вслушиваться в дальний, как с другой звезды, шип, треск, трепетанье.

Вдруг различить прерывающийся голос: «…склоняся на щиты… стоят кругом костров… зажжённых в поле брани… простёр… на арфу… длани…»

С кем это? О ком? Кому?

Разглядывая Золотой век, приходится наводить в его сторону длинную, как каланча, загибающуюся подзорную трубу. До зуда во лбу всматриваешься в сочетание звёзд, поначалу кажущееся спонтанным, случайным, рассыпанным.

…А потом вдруг различаешь анфас, посадку головы, руку.

В той руке – пистолет.

Державин невольно зажмурился, ожидая выстрела, но пушка всё равно ударила нежданно; он вздрогнул и тут же раскрыл глаза. Все вокруг закричали: «Атамана… их атамана убили!., сволочь побежала!»

Шишков ехал в повозке вдоль стены, выложенной из заледеневших трупов. Стена не кончалась. Мысленно он прикидывал: вот эта, забыл как, улочка, ведущая к Неве, – она же короче? Нет, точно короче.

Давыдов привстал на стременах, выискивая взглядом Наполеона. Он однажды встречался с ним глазами – в день заключения Тильзитского мира. Но то был совсем другой случай, тогда Давыдов и помышлять не мог, что может увидеть его так – будучи на коне, с саблей наголо, во главе отряда головорезов, получивших приказ «С пленными не возиться, детушки мои».

Глинка удивлялся сам себе: в детстве его мог до ужасного сердцебиения напугать внезапно налетевший шмель. Теперь, минуя неприятельские позиции, он даже коня пришпоривал без остервенения, жалел – при том, что по Глинке сейчас били даже не ружейным огнём – попасть в скачущего всадника из ружья не так просто, – а картечью.

Некоторое время Батюшков думал, что он умер и погребён. И его разрывают, чтобы переложить надёжней, удобней. И землю не роют, а будто бы сносят, стягивают слипшимися тяжёлыми пластами. Наконец, догадался, что лежал под несколькими трупами, заваленный. Когда Батюшкова подняли на руки, он успел увидеть одного из придавивших его: тот лежал на боку со странным лицом – одна половина лица была невозмутима и даже умиротворённа, другая – чудовищно искривлена.

Катенин смотрел в спину своему знакомому – в своё время блестящему офицеру, теперь разжалованному в рядовые. Его Катенин когда-то хотел убить на дуэли. Теперь тот, не пугаясь выстрелов, высокий, на голову выше Катенина, побежал вперёд с ружьём наперевес. Катенин подумал: «А может, застрелить его?» – но эта мысль была несерьёзной, злой, усталой. Катенин сплюнул и поднял своих в атаку. Чего лежать-то: холодно, в конце концов…

Вяземский вслушивался в грохот сражения и с удивлением думал: а ведь есть люди, которые, в отличие от меня, слыша этот грохот, понимают, из чего и куда стреляют, и для них всё это столь же ясно, как для меня – строение строф и звучание рифм. Но ведь это невозможно: «…этот грохот лишён какой бы то ни было гармонии!..» – и вслушивался снова.

«Всё-таки тяжёлая эта пика…» – отстранённо, как не о себе, решил Чаадаев, и в тот же миг отчётливо увидел – хотя, казалось бы, не должен был успеть, – что человек, получивший удар пикой в грудь, был явственно озадачен. Мысль, мелькнувшая в его лице, могла быть прочитана примерно следующим образом: «…о, что же это со мной, отчего больше нет земли под ногами, и почему такой долгий полёт? Такой приятный, и только совсем чуть-чуть неудобный из-за острой тяжести в груди, полёт…» Лошадь Чаадаева пронеслась мимо. Пика стояла горизонтально, как дерево, готовое распуститься. Был март.

Артиллеристы Раевского выкатили орудие на дорогу, он побежал в близкий перелесок – помочь выкатить второе, и вдруг увидел вдалеке, на той же дороге, целую толпу неприятелей. Они тоже увидели его. Надо было понять: тащить ли второе орудие, или вернуться к первому. Среди неприятелей виднелось несколько конных. Успеют, нет? «Заряжай!» – закричал он, оглянувшись к своим ребятам. Напугавшись крика, взлетела птица с ветки. Раевский побежал к орудию, чертыхаясь и едва не падая. Было какое-то удивительное и странное чувство, что эта птица и была его голосом… и сейчас его голос улетел. А как он отдаст следующую команду?

Продираясь сквозь заросли, Бестужев-Марлинский поймал себя на том, что в который раз точно знает, откуда вот-вот прозвучит выстрел, через сколько шагов он достигнет последнего из отступавших и заколет его ударом штыка, и ещё что слева, на дереве, удобно сидит стрелок. Сейчас стрелок прицелится в Бестужева… и промахнётся. «А следом я выстрелю, и попаду», – не молниеносным ощущением, а раздельными, спокойными словами сообщил себе Бестужев. Прицелился, выстрелил, попал.

…И Пушкин, конечно. Пушкин верхом. Пушкина не догнать.

У нас возникло тайное ощущение, что всех этих людей никогда не было: потому что кто так может жить – с войны на войну, с дуэли на дуэль.

Нет, так не могло быть, всё это – придуманные персонажи какого-нибудь древнего, слепого, полумифического сочинителя поэм: разве в них можно поверить?

Сейчас так никто не делает; по крайней мере – из числа пишущих.

Тем не менее, они жили – настоящие, истекавшие кровью, болевшие, страдавшие, пугавшиеся раны, плена, гибели.

Их мир не был чёрно-белым, выцветшим, осыпающимся. Нет, он тоже имел цвета и краски.

Пушкин был светлокожий, с годами русевший волосом всё более. Пока был тёмный – смеялся куда заразительней. Чем больше русел, тем меньше улыбался.

Вяземский не искал карьеры, но она его настигала; дураки обвиняли его в том, что он куплен государем, на то они и дураки – едва ли в России был человек, которому было так мало дела до всей этой суеты.

Чаадаев, кажется, в Польше имел дело с проституткой: ушёл, пожав плечами. Это показалось нелепым и бессмысленным – что-то вроде дуэлей, которых, впрочем, он не пугался, как и смерти вообще. Путешествия очень скоро приелись; вино – тем более. По здравом размышлении в конце концов оставались: он сам, Родина, Бог. Тасовать эти карты, только эти карты тасовать.

Раевский изменился характером, когда оставил юношескую привычку выпячивать челюсть, что делало его некрасивым. Но перестал выпячивать – и что-то потухло в глазах. Старший его сын ещё помнил отца с таким лицом, словно тот пугает кого-то или играет с кем-то, а младшие – уже нет.

Бестужев был ласкун, мать его обожала, могла прижать к себе и гладить по голове, ему нравилось. Такой ласковый, что вообще не должен был бы воевать. Но у Бестужева имелась одна аномалия: он был лишён чувства страха. То, что другие преодолевали, он проходил сквозь. Потом уже, болея всем подряд, Бестужев закусывал руку от желудочных болей и рычал: к чёрту бы это всё, к чёрту, – совсем не страшно, но ужасно колет в животе.

У Катенина сложилось так: он куда больше думал о культуре, о театре, о поэзии, чем о себе. Но мир настолько не отвечал ему взаимностью, что о чём бы он ни говорил – всегда получалось, что о себе, о своём раздражении. Это многим не нравилось, но не Пушкину. Пушкин всё понимал в Катенине. На свете так и не родился человек, который мог бы оценить Катенина в той же мере, как Пушкин.

Батюшков боялся спать и, когда просыпался, ещё не открыв глаза, проверял состояние своего рассудка, называя предметы, стоящие в комнате, и вспоминая их местоположение. Всё время забывал один подсвечник, в самом углу, совершенно там не нужный.

Глинка всерьёз считал, что сны его столь же полноценны, как реальность. Нет, с какого-то дня они стали даже более полноценны. Он написал о них больше, чем о тюрьме.

Давыдов был на редкость здравомыслящий человек – один из самых здравомыслящих и спокойных людей в русской литературе. Денис Васильевич и стихи писал редко в силу своего умственного здоровья: зачем? ну, будет ещё один стишок – я же в позапрошлом году написал два, куда столько… Сейчас бы в атаку, конную, нежданную – вот забава была бы по душе.

Шишкову смертоубийство казалось чудовищным и невозможным; куда лучше есть себе конфеты, или, к примеру, изюм. Но Отечество? Отечество казалось ему живым до такой степени, что хотелось напоить его горячим молоком, укутать, спрятать. Чувство к матери, которую так редко видел и так видеть хотел, наложилось на чувство патриотическое.

А Державин? Державин к себе относился хорошо, потому что знал себе цену. Погибнуть на войне – это было с его точки зрения неразумным расходом человеческого материала.

В какой-то момент – наверное, это ещё в Преображенском полку было – он с удивлением обратил внимание, что все люди вокруг него – глупей его. Не то чтоб они вообще глупы, но их мотивации и поступки чаще всего предсказуемы. Это его удивило, но не очень сильно: быстро привык.

Он не был амбициозен. Просто знал, что достоин очень многого.

Державин не был из тех, кто искренне верит, что говорит с Богами. Он был первым в противоположном смысле: осознавшим немыслимую огромность расстояния до Бога. Однако надежды загнать это расстояние в строку не оставлял.

Ещё он оказался одним из первых в нашей поэзии, кто точно знал вес, цену русских слов и, кажется, даже их цвет. Это были не просто слова с их значениями – в их звучании таилась незримая сила, их неожиданные сочетания высекали искры. Державин строил речь и вёл её, заставляя вверенные ему слова громыхать, вскрикивать, издавать писк, маршировать, петь хором, размахивать знамёнами.

По сути своей Державин не был военным, но смысл войны понимал на уровне не только политическом, но и музыкальном.

…Ещё он с годами стал прижимист, полюбил говорить о себе, своих достоинствах. Так и слушал бы, как его хвалят, так и слушал бы.

Все они, все были просто людьми. Можно набраться смелости и позвать их в гости.

Державин топает в прихожей, сбивая снег. Шишков подъехал к соседнему кварталу и решил оттуда пройтись пешком. Давыдов видит шампанское и чувствует себя отлично. Глинка всем рад. Батюшков уже хочет уйти. Катенин вообще не придёт, пока здесь Вяземский. Вяземский никак не решит, чего в нём больше: раздражения на Давыдова или любви к этому невозможному, светлому, бесстрашному человеку. Чаадаев сказался больным. Раевский далеко, но прислал подробное письмо. Бестужев ещё дальше, но тоже пишет.

Наконец, Пушкин.

Скоро явится Пушкин.

«С нами Бог, с нами; чтите все росса» Поручик Гаврила Державин

О росс! О род великодушный! О твердокаменная грудь! О исполин, царю послушный! Когда и где ты досягнуть Не мог тебя достойной славы? Твои труды – тебе забавы; Твои венцы – вкруг блеск громов; В полях ли брань – ты тмишь свод звездный, В морях ли бой – ты пенишь бездны, — Везде ты страх своих врагов. <…> Как воды, с гор весной в долину Низвержась, пенятся, ревут, Волнами, льдом трясут плотину, К твердыням россы так текут. Ничто им путь не воспящает; Смертей ли бледных полк встречает, Иль ад скрежещет зевом к ним, — Идут – как в тучах скрыты громы, Как двигнуты безмолвны хо́лмы; Под ними стон, за ними – дым.

Стихи – державинские.

Гаврила Романович Державин – десять лет в солдатах, и ещё четыре года – в офицерах. Такие здравицы произнося, понимал, о ком вёл речь, и сам за себя мог выпить, договорив.

Державин – равно как Денис Давыдов и, согласно семейным преданиям, Константин Батюшков, а также Александр Суворов и Михаил Кутузов, – происходил из татарского рода.

Фраза «Потри русского – обнаружишь татарина» не имеет никакого отношения к простонародью. Славянские полонянки, которых увозили в Орду, – рожали татарчат. Скорей уж ордынские народы стоит потереть на предмет обнаружения славянских кровей. «Потри татарина – обнаружишь русского» – так эта фраза вполне может звучать тоже.

А досужее предложение потереть русского, дабы обнаружить татарина, родилось, скорее всего, в связи с обрусением многочисленных знатных ордынских родов, пополнивших русскую аристократию. То есть, по сути, ничего унизительного для русского человека в этой поговорке нет, потому что смысл её примерно такой: потрёшь иного русского дворянина – обнаружишь татарина, когда-то пришедшего служить русскому царю. Юсуповы, Шереметевы, Ростопчины – всё это потомки мурз.

Впрочем, сколько ни разглядывай портреты Державина – ничего татарского там не обнаруживается. Видимо, стёрлось за столетия службы.

Между тем, сам он часто называл себя «мурзой». Из его стихов:

Я пел, пою и петь их буду И в шутках правду возвещу; Татарски песни из-под спуду, Как луч, потомству сообщу.

То, чем Блок впоследствии будет пугать (скифия и азиатчина в русском характере), у Державина присутствовало пока ещё в ироническом контексте. Но шутки эти имели генеалогические обоснования.

Давнего его предка – мурзу Брагима – действительно крестил князь Василий II Тёмный. В крещении Брагим стал Илией, получив вотчины под Владимиром, Новгородом и Нижним Новгородом. От сыновей Брагима произошли разные фамилии, в том числе Нарбековы. У одного из Нарбековых был сын по прозвищу Держава. От него пошли Державины.

«Земли, однако ж, дробились между наследниками, – пишет Владислав Ходасевич в книге «Державин», – распродавались, закладывались, и уже Роману Николаевичу Державину, который родился в 1706 году, досталось всего лишь несколько разрозненных клочков».

Рождённый 3 июля 1743 года Гаврила Романович Державин был наречён в честь архангела Гавриила, празднуемого 13 июля. Место рождения: Казанский уезд, деревня то ли Кармачи, то ли Сокуры; сам считал, чтоб не мелочиться, родным городом – Казань. Мурза ж!

О себе Державин пишет: «В младенчестве был весьма мал, слаб и сух, так что, по тогдашнему в том краю непросвещению и обычаю народному, должно было его запекать в хлебе». (в силу того что жизнь свою он прожил здоровым, трёхжильным человеком, видимо, всё-таки запекли: хотелось бы на это моргающее мучное изделие взглянуть.)

Читать выучился в четыре года; скоро овладел немецким (ас французским так и не справился за всю жизнь); очень любил рисовать – с особой страстью изображая, по собственному признанию, русских богатырей.

Всё детство протаскался за отцом по военным гарнизонам (Яранск, Вятка, Ставрополь-на-Волге, Оренбург); с тех пор служивая жизнь его не пугала. Но и не скажем, что он к ней сильно стремился.

Отец поэта в отставку вышел подполковником, и через год умер. У матери, Фёклы Андреевны (тоже дочери военного), осталось на руках трое детей, одиннадцатилетний Гаврила – старший.

Жили скудно; 15 рублей долга, оставшихся по смерти отца, выплатить первое время было совершенно невозможно; много судились с алчными и заглядущими соседями. Крепостных имела семья – десять душ.

Учился Гаврила в Казанской гимназии. По многим предметам (кроме математики) был одним из лучших учеников; университетская газета писала о нём. Там же произошло обескураживающее, покорившее слух и разум, знакомство с русскими пиитами: большеголовый Ломоносов («Шумит с ручьями бор и дол: / “Победа, росская победа!” / Но враг, что от меча ушёл, / Боится собственного следа»), следом породистый Сумароков («Разверзлось огненное море, / Дрожит земля и стонет твердь, / В полках срацинских страх и горе, / Кипяща ярость, казнь и смерть. / Минерва росска громы мещет, / Стамбул во ужасе трепещет»), – с таких од начиналась наша поэзия.

Поэтическое русское слово (мы говорим, конечно, о светской поэзии) возникло не как лирическое журчание, а как победный – в честь ратной, наступательной, победительной славы – салют.

Из гимназии в 1762 году, в возрасте восемнадцати лет, Державин был переведён в Преображенский полк, в Санкт-Петербург, рядовым. Служил вместе с рекрутами, набранными из крепостных, и жил, по бедности, в одной казарме с солдатами (три женатых и два холостых, считает важным упомянуть Державин в своей автобиографии).

Ходасевич: «Его облачили в форму Преображенского полка. То был кургузый тёмно-зелёный с золотыми петлицами мундир голштинского образца; из-под мундира виднелся жёлтый камзол; штаны тоже жёлтые; на голове – пудрёный парик с толстой косой, загнутой кверху; над ушами торчали букли, склеенные густой сальной помадой».

Сам Державин: «Странный наряд казался весьма чудесным, так что обращал на себя глаза глупых».

Далее он из ложной скромности пишет о себе в третьем лице: «…приказано было флигельману учить ружейным приёмам и фрунтовой службе… по ночам, когда все улягутся, читал книги, какие где достать случалось, немецкие и русские, и марал стихи без всяких правил, что, однако, сколько ни скрывал, но не мог утаить от компаньонов (имеется в виду: однополчан. – З.П.), а паче от их жён; почему и начали они его просить о написании писем к их родственникам в деревни».

(Нравы в российской армии не меняются, как мы видим, столетиями.)

Уважение к Державину в солдатской среде было высоко настолько, что, когда слуга его однополчанина украл державинские деньги, преображенцы «бросились по всем дорогам и скоро поймали вора, который на покупку кибитки и лошадей успел несколько истратить денег».

Но только в солдатской среде. Офицеры его за ровню принимать никак не могли.

К тому времени относится забавный случай: выполняя должность вестового, зашёл рядовой преображенец Державин к своему сослуживцу, князю и поэту Фёдору Козловскому, которого в то время ставил даже выше Тредиаковского и Ломоносова. Козловский как раз читал вслух сочинителю Василию Майкову свою трагедию. Естественно, Державин остановился в дверях послушать, на что Козловский, досадливо сморщившись, сказал: «Братец, поди, всё равно ничего не смыслишь!».

Случай этот Державин не забыл и Майкову потом, войдя в славу, припомнил; тот был сконфужен. Напомнил бы и Козловскому – но он погиб в Чесменском бою во время очередной русско – турецкой.

28 июня 1762 года был низложен император Пётр III, и на престол взошла императрица Екатерина II.

В мае 1763 года Державин получает первый чин: капрал.

Едет в отпуск в Казань, там заводит интрижку с одной легко-нравной девицей – между прочим, любовницей бывшего директора Казанской гимназии, где учился Державин. Директор жил в одной квартире с женой и любовницей; а тут и двадцатилетний Гаврила ещё! Декамерон по-казански.

Девица была столь очаровательна, что помнил её Державин целую жизнь, но, как сам признаётся, «…при том как должен был по приказанию матери ехать в Шацк… то сии кратковременные шашни тем и кончились: ибо более никогда уже не видал сего своего предмета».

В дороге случилось другое приключение: сломалась ось у повозки, «приказал переделывать оную», отправился погулять и, «перешед маленький кустарник, увидел вдруг стадо диких… кабанов с маленькими поросятами. Боров матёрый, черношёрстый, усмотря его, тотчас от табуна отделился. Глаза его как горящие угли заблистали, щетина на гриве дыбом поднялась, и из пасти белая пена потекла струёю».

Кабан сорвался с места и сшиб Державина с ног: такой зверь может запросто убить человека. Державин успел вскочить, с собою у него, на счастье, было ружьё, и он выстрелил, предотвратив вторую атаку. Стрелял мелкой утиной дробью, но зато попал в сердце.

«Тогда же сам, – пишет Державин, – почувствовав слабость, упал и взглянул на левую ногу, увидел икру, почти совсем от берца оторванную, и кровь, ручьём текущую».

«Нельзя в сём случае не признать чудесного покровительства Божия», – резюмирует Державин и перечисляет, почему так думает: и первая рана, нанесённая кабаном, была не такой страшной – поэтому смог подняться, и ружьё выстрелило, и попал прямо в сердце.

Вернувшись в Санкт-Петербург, он переселяется в офицерские казармы для младших командиров; в 1767 году получает сержанта.

Начинается традиционная офицерская жизнь: разгул, девки, эпиграммы, кутежи, манеж, стрельба… И стихи – Державин пишет много стихов; в том числе, как сам признаётся, «непристойных». Вина не пьёт вовсе, но понемногу начинает поигрывать в карты.

Державин в эти годы одержим желанием попасть на какую-нибудь войну. Он знает, что подняться по иерархической лестнице он может, лишь свершая героические поступки.

В 1768 году начались масштабные боевые действия в Польше: конфедераты выступили против короля, поддерживаемого Россией. Из нынешнего времени наверняка многим покажется, что Россия терзала ни в чём не повинную Польшу, но ситуация ровно обратная: императрица Екатерина усмиряла местных магнатов и служившее им запорожское казачество, воевавших против «легитимной власти». То есть, по факту, Россия выступала в качестве спасительницы польской аристократии и еврейского населения этой страны – в ходе погромов погибло около 30 тысяч евреев. Показательно, что в помощь конфедератам направила свои войска Франция. Австрия и Пруссия также не остались в стороне. В итоге в 1772 году по инициативе Пруссии состоялся раздел Польши. Россия, сколько могла, разделу противилась, но, так как сохранить Польшу шансов уже не было, императрица пошла на это, имея цель простейшую: ослабить влияние Франции в этом регионе. Польский король и сейм договор ратифицировали.

«Преображенский полк не участвовал в войнах, – пишет биограф Арсений Замостьянов. – Державин мог бы отправиться туда волонтёром, но проклятое безденежье не позволяло ступить на эту стезю».

«Безденежье» было всё-таки относительное, потому что тогда же, согласно запискам Державина, мать дала ему поручение купить «небольшую деревенишку душ 30», – мать, видно, была оборотистой, хоть и неграмотной.

С другой стороны, материнские деньги считать не след; она сколько даст – столько и имеешь.

Посему – карты. Иного варианта быстро разбогатеть не было.

Или разориться.

Здесь начинается авантюрная биография Державина.

Деньги, переданные ему матерью на покупку деревни, он тут же проиграл. В кои-то веки семья решила встать потвёрже на ноги – и тут такое. Иди и стреляйся из ружья утиной дробью в сердце.

Державин занимает деньги у знакомого, покупает деревню. Но сразу же и эту деревню, и материнское имение закладывает на имя того, кто ссудил денег.

Теперь надо выпутываться из новой ситуации. Иначе однажды придётся сказать: «Матушка, я всех нас продал, мы – разорены».

Державин знакомится с шайкой шулеров. Найдя с ними общий язык, учится у них всем шулерским премудростям: подбор и подделка карт, затягивание новичков в игру и прочим, как сам выражался, «игрецким мошенничествам».

К этим проблемам добавляются новые: семья приходского дьякона подаёт на Державина в суд за то, что он якобы изнасиловал их дочку. Неделю Гаврила сидит за решёткою, однако никаких доказательств не имеется, а сама девица отказывается свидетельствовать против него. Державина выпускают на волю, но и в полковую канцелярию сообщают.

Следом он ссорится с мошенником, занимавшимся подделкой векселей. Тот заманивает Державина в гости с целью избить или убить, для чего за ширмой держит трёх незнакомцев. Державин с этим мошенником начинают ругаться; в конце концов подаётся знак людям за ширмой, чтоб они вступали в дело, но вдруг один из незнакомцев говорит хозяину:

– Знаешь, Державин прав, а ты нет. и ежели кто из вас его тронет, я вступлюсь за него и переломаю вам руки и ноги.

Нежданный спаситель – поручик Пётр Гасвицкий.

В следующий раз Гасвицкого выручил уже Державин: видя, что шулера обыгрывают поручика в бильярд, используя поддельные шары, он коротко шепнул ему про обман и тем спас от огромного проигрыша.

Сам Державин в те годы обманывать людей не стеснялся, да и не оставалось у него особенного выбора: пользуясь шулерскими приёмами, он понемногу отыграл все свои долги. В итоге выкупил из залога и «деревенишку», и материнское имение и, наконец, собрался возвращаться в Санкт-Петербург, подальше от московских злачных мест.

В дорогу взял у приятеля матери 50 рублей взаймы: чист же, можно новую жизнь начинать.

И начал.

Встретил в Твери приятеля по картёжничеству – и эти 50 рублей прокутил. Занял у другого знакомого ещё 50, терпел до Новгорода, но там снова уселся за игорный стол – и опять проигрался в прах. Так Боженька наказывал нерадивого: сколько ж тебе помогать, Гаврила Романович, – и с кабаном, и с дьячковой дочкой, и с мошенниками и шулерами всех мастей… Может, остепенишься?

Дико было бы предположить, что из этого молодого человека может выйти что-то путное.

По дороге в Санкт-Петербург началась эпидемия чумы. Державина тормозят и сообщают: две недели придётся посидеть в карантине. А у него состояние – один рубль-крестовик, который взял у матери на счастье. Можно с голоду околеть за это время. Державин умоляет его пустить. Ему говорят: жги свои вещи, тогда пустим.

Делать нечего: он сжигает сундук со всеми своими стихами и рисунками: плоды многолетних трудов! Ужас как обидно.

…В Санкт-Петербурге пришлось начинать всё сначала: перезанял 80 рублей, выиграл у одного несчастливца разом 200 и долги свои вернул.

«В 1771 году, – рассказывает о себе Державин, – переведён в 16-ю роту, в которой отправлял фельдфебельскую должность в самой её точности и исправности; так что, когда назначен был в том лете лагерь под Красным Кабачком, то капитан Василей Васильевич Корсаков, никогда не служивший в армии и нимало не сведущий военных движений, возложил всё своё упование на фельдфебеля».

Державин признаётся, что и сам на тот момент был в военных науках не столь силён, как хотелось бы, посему учился у старых солдат, переведённых в гвардию из армейских полков, – и скоро проявил себя как образцовый младший командир: «заслужил, – скромно отчитывается Державин, – уважения от всех офицеров и унтер-офицеров, которые избрали его в хозяины…».

В 1772 году Державин получил прапорщика; в Польше война уже завершилась, но шла турецкая кампания. Державин раздумывал, как бы ему попасть под командование генерал-фельдмаршала Петра Румянцева, однако воевать пришлось не в краях далёких, а возле родимого дома.

В ноябре 1772 года беглый солдат казачьего происхождения и отъявленный авантюрист Емельян Иванович Пугачёв в Яицком городке рассказал казаку Денису Пьянову, что он есть чудом спасшийся император Пётр III. Пьянов тайну хранить не стал; поползли слухи.

Задержанный за смутные речи, Пугачёв полгода, с начала января по конец мая 1773 года, провёл в казанской тюрьме, откуда в конце концов сбежал и в августе 1773-го сообщил ту же новость нескольким казакам, которые сразу же догадались, что Пугачёв вводит их в заблуждение, но обмануться были рады и поддержали его. 17 сентября мятежники взяли Наганский форпост. Начался Пугачёвский бунт.

Обойдя слишком хорошо укреплённый Яицкий городок, пугачёвцы захватывали одну за другой крепости на Яике.

К 5 октября окружили Оренбург.

Спустя полторы недели в Санкт-Петербург пришли известия о разгоревшейся смуте.

Войсками, посланными на подавление бунта, командовал генерал-майор Василий Алексеевич Кар. По дороге он писал государыне: «Опасаюсь только того, что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег…»

Рано бахвалился; в первом же бою с пугачёвцами Кар со своим отрядом потерпел сокрушительное поражение.

Обуреваемый стыдом и ужасом, он уехал в столицу с просьбой дать ему гусарский полк, и артиллерии побольше, но его уволили, а Екатерина велела генерал-майору даже на глаза ей не показываться.

Только тогда стали обозначаться масштабы происходящего: русская армия – сильнейшая на тот момент в Европе: била поляков, била турков, била кого угодно, – и тут её разнесли в пух и прах чумазые бунтовщики. После поражения Кара стало понятно, что это – настоящая война, к тому же распространявшаяся с огромной скоростью: только в Оренбургской губернии в бунте примет участие до двухсот тысяч человек (из пятисот тысяч там живущих).

Кара сменил на посту главнокомандующего генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, герой Семилетней войны, непосредственный начальник Суворова в недавней польской кампании. Усмирять восставших крестьян на Яике ему в своё время тоже приходилось.

Екатерина наделила Бибикова чрезвычайными полномочиями, повелев духовным, гражданским и военным властям беспрекословно ему подчиняться. В Санкт-Петербурге Бибиков начал сбор офицеров.

Державина на войну никто не приглашал, но он сам туда рвался. Едва ли он мог испытывать хоть какие-то сложные чувства по отношению к бунтовщикам. Причины просты: Державин был военным, патриотом своего отечества и дворянином. Пугачёв же велел «ловить, казнить и вешать» дворян. (И за время бунта их перебьют около полутора тысяч.)

Войско Пугачёва охотно пополняли ссыльные польские конфедераты, а основную массу бунтовщиков составляли казаки-раскольники, башкиры, калмыки, беглые каторжники, всякая прочая голь, или, как выражался казанский губернатор, «сущая сволочь». Державин не имел с ними ничего общего.

Если и было что общее у Пугачёва и Державина, так это мотивация. Уже после своего пленения, на допросе, рассказывая о первопричинах своих поступков, приведших к бунту, Пугачёв сказал: «… лутче умереть на войне… так похвальней быть со славою убиту!». Легко вообразить себе и Державина, произносящего подобное.

Вдохновлённый идеей попасть на войну, Державин всеми правдами и неправдами добивается аудиенции у Бибикова: возьмите, батюшка, к себе в войска.

– Сожалею, но я уже набрал офицеров, мне известных, – ответил генерал-аншеф.

Нужно было уходить, но Державин исхитрился и на десять минут увлёк Бибикова разговором; явив живой и острый ум, отдельно нажимая на то, что бунт происходит в родных его местах и там он точно сумеет быть полезен…

Бибиков, несколько часов подумав, взял-таки Гаврилу Романовича в дело.

Под Оренбургом Пугачёв подзадержался – в ноябре они всё ещё штурмовали город; Державин тем временем, не мешкая, прибыл в Казань: на месяц раньше Бибикова.

Амбиции у него играли: получивший звание подпоручика Державин всерьёз воображал, что лично пленит Пугачёва и доставит в клетке императрице. И уж тогда о молодом офицере и поэте все заговорят! Ведь в том же 1773 году у Державина вышла первая книжка (пусть и состоящая из единственного стихотворения). Одно ж к одному! Господь уберёг от кабана, не дал разорить семейство за игорным столом, – неужели ж не пособит взять самозванца?

Между тем, в Казани стояло всего три гарнизонных батальона (тогда как у Пугачёва было уже два десятка полков: яицкий, оренбургский, башкирский, калмыцкий, татарский, рабочий и т. д., не считая тысяч и тысяч восставших по краю).

О жителях казанской губернии Яков фон Брант, местный губернатор, писал: «Земледельцы разных родов, а особливо помещичьи крестьяне, по их легкомыслию, в сем случае весьма опасны, и нет надежды, чтобы помещики крестьян своих с пользой могли употребить себе и обществу в оборону».

Член следственной комиссии Савва Маврин, приехавший в Казань почти одновременно с Державиным, докладывал, что страх и растерянность среди горожан велики настолько, что Пугачёв может взять город с тремя десятками казаков.

«Державина включили в своего рода спецслужбу – в секретную комиссию, которая предназначалась для разведки и пропаганды», – пишет Арсений Замостьянов.

Работа открывалась огромная.

Мало того, что пугачёвцы били правительственные войска на поле брани, но и в пропаганде Пугачёв безусловно обыгрывал власть. По остроумному выражению писателя Алексея Иванова, автора книги «Вилы» («Увидеть русский бунт»), «в пугачёвщину вся Россия от императрицы до холопа читала только два вида текстов: Часослов и манифесты Пугачёва».

Составленные пугачёвскими помощниками, манифесты работали точечно.

«Пугачёв в первом же манифесте обозначил, что “яицким казакам надобно”: реки и моря, крест и бороду, – пишет Иванов. – …соблазнял пахарей “всякими вольностями” от заводской работы… Башкир призывал к тому, к чему они и сами стремились два века – вернуть себе древнюю традицию полукочевья: “будтте подобны степным зверям!”»

«Манифесты Пугачёва стали первой информационной войной в истории России, – утверждает Иванов. – За чтение манифеста полагался кнут, за переписку и передачу – каторга. Палачи публично сжигали манифесты у позорных столбов. Засекречены были и копии для суда над мятежниками, и даже разрешения на копирование…

Для идеологической победы власть не сумела найти аргументов».

С другой стороны, если пугачёвцы писали оренбургскому губернатору Ивану Рейнсдорпу письмо, где сообщали, что тот «из бляди зделан», – что им ответишь?..

Бибиков прибыл в Казань 25 декабря, 28 декабря у него был с докладом Державин: «В 60 верстах от города толпы вооружённых татар и всякая злодейская сволочь. Надо действовать!».

Бибиков и сам понимал, что бунт расширяется с каждым днём, но «войски», как он выражался, ещё не подошли, а на маленький казанский гарнизон надежды не было.

«Бибиков наделил Державина (и не его одного, разумеется) полномочиями контрразведчика, – пишет Арсений Замостьянов. – В этой ситуации лейб-гвардии подпоручик, будучи членом секретной комиссии, стал поважнее иных полковников».

Через неделю Державина с двумя пакетами направили в Симбирск, а следом – в Самару.

До Симбирска – тридцать вёрст, с постоянным ощущением, что тебя в любую минуту могут поймать, и шансы на то преотменные.

Шедших навстречу крестьян, уже неподалёку от Симбирска, Державин спросил: бунтовщики уже в городе или ещё нет? Мужики и сами не знали, какая там власть. Сказали: у постовых штыки на ружьях – «каковых у сволочи быть не могло», заключил для себя Державин.

Опасения Державина были обоснованными. Оставаясь под Оренбургом, Пугачёв повсюду рассылал свои отряды. 25 декабря 1773 года атаман Илья Арапов взял Самару. В малые сроки бунтовщики могли оказаться где угодно: край полыхал весь, пугачёвцы полностью владели инициативой, а правительственные силы сидели в городах и молились, чтоб их миновало (показательно: казанский губернатор фон Брант отправил свою семью подальше от беды в Козьмодемьянск).

В пакетах, переданных Державину, были прописаны указания: «Найти идущие из Польши около тех мест 22-ю и 24-ю лёгкие полевые команды; о марширующих из Белоруссии 23-й и 25-й, буде можно, разведать, где они и скоро ли будут, а равно и о генерал-майоре Мансурове; также и о из Сызрани командированных бахмутских гусарах – трёхстах человеках, на которых и сделать примечания, надёжны ли они…»

«Буде можно, разведать». А буде нельзя?!

Далее приказ гласил, что в Самаре надо «найти, кто из жителей первые были начальники и уговорители народа к выходу навстречу злодеев со крестами». В той самой Самаре, что под пугачёвцами.

Державина всё равно что заслали в тылы противнику – потому что противник был везде. Несложно представить ощущения подпоручика: катишь себе на повозке, из вооружения – пистоль и шпага, в любую минуту ожидаешь, что навстречу явятся сто бородатых дьяволов, и хорошо, если сразу застрелят, – могут ведь и страшными пытками замучить, попутно выспрашивая, с какими поручениями и куда двигался ты, шпион.

Иной, пожалуй, заехал бы куда-нибудь на постоялый двор и на конюшне зарылся бы в сено на неделю-другую, но Гаврила Романович был другого душевного склада.

Он катил по тряским и ледяным дорогам навстречу своей долгожданной славе.

В Симбирске Державина ожидало хорошее известие: из Самары повстанцы выбиты отрядом майора Карла Муфеля. Он немедленно отправляется в Самару, чтобы на месте выяснить, кто именно из числа местного духовенства ответственен за то, что пугачёвцев встречали колокольным звоном.

Оказалось, что иные священники перепугались, другие искренне были убеждены, что это действительно войска Петра III. Державин не стал арестовывать провинившихся батюшек, отписав Бибикову: «Ежели их забрать под караул, то, лиша церкви служения, не подложить бы в волнующийся народ, обольщённый разными коварствами, сильнейшего огня к зловредному разглашению, что мы, наказывая попов, стесняем веру».

Из города Державин отправился прямиком в бой с отрядом бунтовщика Арапова – хотя это никак не входило в его должностные обязанности.

Кровавое дело завязалось 11 января в крепости Алексеевской под Самарой.

О своих подвигах Державин не хвастается, но отписывал Бибикову о геройстве других: «Что же принадлежит до гг. офицеров, то они все показали достойную душу храбрых Ея Императорского высочества войск; а особливо 24-й полевой команды г. капитан и кавалер Станкевич своею расторопностию и отважным одобрением солдат преимуществует пред всеми своими собратьями; также находившийся при артиллерии поручик Жадовский; а особливо последним на горе выстрелом, сказывают, ранил атамана Арапова, кончил в нашу пользу сражение, обратив в бегство дерзостное мятежническое скопище».

В январе 1774 года с отрядом подполковника Гринёва Державин идёт налётом на взбунтовавшихся калмыков, стоящих в Красном Яре. Калмыки эти отличились тем, что, проезжая город Ставрополь, взяли там в плен воеводу и всех начальников и увезли с собою, продев кольца в носы… Был бой, калмыков перебили, пушки у них отобрали, у тех, кто из числа ставропольских несчастных ещё остался жив, вытащили кольцо из носа.

Помня о должности своей, Державин не только воюет шпагой, но и приступает к собственно пропагандистским обязанностям – в частности, пишет обращение к калмыкам.

«Кто вам сказал, что государь Пётр Третий жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся? Но ежели б он и был жив, то пришёл ли б он к казакам требовать себе помощи?.. У него есть отечество, Голштиния, и свойственник, великий государь Прусский, которого вы ужас и силу, бывши против его на войне, довольно знаете. Стыдно вам, калмыкам, слушаться мужичка, беглого с Дона казака Емельяна Пугачёва, и почитать его за царя, который хуже вас всех для того, что он разбойник, а вы всегда были люди честные».

Ну да, особенно в Ставрополе они себя проявили…

Если всерьёз: Державин работает не хуже пугачёвских агитаторов, давит на родовые представления, на логику, на «мужичка», которому не по праву командовать вольным и честным народом.

Послание распространяют от имени генерала Мансурова, возглавлявшего царские войска под Красным Яром.

Бибикову державинский текст понравился настолько, что он отправил его Екатерине II, указав автора. Так государыня впервые услышала имя Державина…

Державин в ту минуту мог бы подумать: может, и не зря он трясся в повозке, ежеминутно ожидая смерти, и стрелял по бунтовщикам, рискуя получить ответную пулю.

На счастье своё он не знал, что императрице послание не понравилось: ей показалось совершенно ненужным упоминание Голштинии и государя прусского.

Возможно, она была права: есть свидетельства, что русские крестьяне, которым это послание тоже попало в руки, поняли его смысл так, что Пугачёва приказано называть «голштинским князем» и с ним пришли «тысячи голштинской пехоты».

Державин возвращается в Казань и составляет многочисленные отчёты о проделанной им работе. Попутно Бибиков назначает его старшим по местной агитации.

«Несколько раз Державин выступал перед казанскими дворянами, – пишет Арсений Замостьянов, – призывая их браться за оружие и помогать обороне деньгами. Помещики решили выставить по одному ополченцу с каждых двухсот крепостных душ… Узнав об этом порыве, императрица назовёт себя “казанской помещицей” и в ответ выставит по одному рекруту с каждых двухсот душ царских крестьян губернии. В ответ на эту царскую милость Державин организовал восторг подданных и написал речь, которую продекламировал перед портретом государыни».

Речь эту опубликовали «Санкт-Петербургские ведомости»: с этим сочинением ему точно повезло больше.

Неизвестно, кому – Бибикову или Державину – пришла в голову ещё одна оригинальная идея.

У Пугачёва остались на Дону жена Софья и малолетние дети. С началом бунта их разыскали и перевезли в Казань. В какой-то момент было решено выпускать Софью на улицу: она рассказывала горожанам, что является женой Пугачёва – и, следовательно, он самозванец, а не царь. (У Софьи на Пугачёва имелась объяснимая обида: он не просто оставил её с детьми без средств к существованию, но и женился (уже во время бунта) на семнадцатилетней казачке Устинье Кузнецовой.)

Державин мечется из Казани в Саратов и назад – у него есть цель, которую пока не удаётся реализовать: создание собственного отряда.

В январе повстанцы осадили Екатеринбург и центр Пермской провинции – город Кунгур; захватили Челябинск. Бибиков пребывал в ужасной тревоге (отписывал жене, что ситуация здесь много хуже, чем была не так давно в польской войне). Хвататься приходилось за любые возможности; одну из них вдруг предложил Державин.

В Казани Гаврила Романович встретил своего московского знакомого по шулерскому прошлому Ивана Серебрякова. Случись такое в романе, автора попрекнули бы, что он слишком вольно верстает сюжет, – но жизнь куда непритязательней: игорный стол, поэт Державин, шулер Серебряков, Москва, Казань – всё клеится.

Серебряков был по происхождению крестьянином, в своё время занимался расселением польских раскольников на Иргизе, сидел в тюрьме за разные махинации… Он изложил Державину свою идею поимки Пугачёва. После первого же поражения, утверждал Серебряков, Емелька Пугачёв непременно появится на Иргизе, где у него оставались друзья-раскольники. А у Серебрякова проживал в тех местах давний знакомый – помещик Максимов. Надо толком расставить сети и с его помощью обезвредить Пугачёва.

Бибикову идея показалась резонной; он отправил Державина к месту возможного пленения Пугачёва – в раскольничий посёлок Малыковка – вербовать штат тайных осведомителей.

Этим Державин и занялся, попутно собирая свой отряд: если не удастся затея шулера Серебрякова, надо исхитриться и пленить самозванца лично!..

В тот момент Державина, наконец, перевели в поручики (старшие лейтенанты).

Но здесь случилась беда нежданная: 9 апреля 1774 года, подцепив холеру, скоропостижно умер Бибиков, ему было 44 года. Никто, кроме него, не знал о мужестве и расторопности Державина. И что теперь? Заново кому-то рассказывать, сколько тут проделано разной работы – военной, пропагандистской, разведывательной? (И – среди прочего – административной: Державин составлял списки наиболее пострадавших от пугачёвщины местных жителей.)

Нужно было совершить поступок, заметный всем.

Имея к тому моменту в управлении двести гарнизонных солдат и сто пятьдесят ополченцев-крестьян, при двух орудиях, поручик Державин, проведя разведку, решается идти на Яицкий городок, чью крепость Пугачёв безуспешно пытался взять которую неделю.

О, это была бы встреча! Но, кажется, она завершилась бы печально для русской словесности.

По пути Державин узнаёт, что Яицкий городок освободил генерал Мансуров, а Пугачёв со своей шайкой куда-то запропал.

Что, впрочем, оставляло надежду однажды его изловить. Но пока надо было завершить дела близ Малыковки. Ситуация в тех местах сложилась такая, что пленить Державина там могли с куда большей вероятностью, чем Пугачёва.

Предоставим слово Пушкину, и процитируем его «Историю Пугачёвского бунта»: «Державин, приближаясь к одному из сёл близ Малыковки с двумя казаками, узнал, что множество народу собралось и намерены идти к Пугачёву. Он приехал прямо к сборной избе и требовал от писаря Злобина… изъяснения, зачем собрался народ и по чьему приказанию. Начальники выступили и объявили, что идут соединиться с государем Петром Фёдоровичем, – и начали было наступать на Державина».

Всё могло окончиться здесь же: два казака и поручик против толпы – их могли растерзать.

Пушкин уверяет: Державин грозил, что за ним «идут три полка». Своё подразделение у Державина уже было, но здесь он блефовал – никто к нему не шёл.

Однако толпа подалась, и, видя это, Державин приказал двоих смутьянов немедленно повесить. Что и сделали. Следом – с двумя-το казаками! – приказал принести плетей и всех самых буйных пересёк.

Откуда что взялось в этом картёжнике и сочинителе!

Пугачёв тем временем потерпел очередное поражение в бою с войсками князя Петра Голицына, основная часть восставших была рассеяна, сам он бежал с несколькими сотнями казаков; но в Малыковке так и не появился.

Возникло ложное ощущение, что бунт теперь пойдёт на спад; впрочем, не у Державина. Он, человек здравый, как раз в те дни докладывал начальству, что не только своеволие всякой сволочи служит причиной бунту, но и мздоимство, лихоимство и неустанное воровство всяческого начальства.

Новым командующим войсками стал князь Фёдор Щербатов.

Уверенность государыни, что самое страшное уже позади, выразилась ещё и в том, что Щербатов не имел тех абсолютных полномочий, что покойный Бибиков: гражданские и административные дела вернулись к губернаторам.

Но не тут-то было. К маю у Пугачёва снова была целая армия в десять тысяч человек.

В том же мае Пугачёва снова разбили, причём дважды подряд; но что это меняло? – пока самозваный император был жив, он стремительно находил себе новых сторонников. Россия полнилась злыми и оскорблёнными.

В июне Пугачёв во главе своей вновь собравшейся шайки взял Красноуфимск, а 11 июля во главе двадцатитысячного войска оказался под Казанью. Город взяли с налёта; уцелевший гарнизон спрятался в крепости.

«Когда брали Казань, – пишет Ходасевич, – державинский дом был разграблен, сама же Фёкла Андреевна попала в число тех “пленных”, которых башкирцы, подгоняя копьями и нагайками, увели за семь вёрст от города, в лагерь самозванца. Там поставлены были пленники на колени перед наведёнными на них пушками. Женщины подняли вой – их отпустили».

Пока грабили город, обнаружили и ту самую, первую жену Пугачёва, с тремя его детишками: две дочки и сын Трофим. Пугачёв, ввиду того, что он теперь был Пётр III, жену не признал, но и не погнал, а сказал во всеуслышанье, что это не его супруга, а донского казака Емельяна Ивановича, погибшего за своего императора. То есть, за него. И поэтому он их будет держать возле себя. Жена его ненавидела, но перечить не могла.

Без лишних глаз он пообщался с детьми и женой только через несколько дней. Не от неё, так от других Пугачёв узнал, чем она занималась в Казани. Возможно, что она знала фамилию Державина и могла рассказать, кто был причиной её унижения. По крайней мере, последующие события дают некоторые основания предполагать, что к Державину Пугачёв имел свои счёты.

Державин пребывал тогда в тяжелейшем настроении. В какой-то момент самозванец стал казаться неуничтожимым: сколько уже поражений потерпело его войско – и что? Вот он вновь здесь, он берёт один из крупнейших городов России – только и жди, что двинется дальше на Нижний Новгород; а там и до Москвы рукой подать.

Пустыни вретищем покрылись, Весна уныла на цветах; Казань вострепетала в сердце; Потух горящий воев дух. <…> Расстроилось побед начало; Сильнее разлилася язва; Скрепился в злобе лютый тигр[1].

Державин ждал Пугачёва в засаде, но оказался в нелепом положении: отправлял его в Малыковку Бибиков, новое начальство понять не могло, что он вообще там делает; приходилось долго и нудно объясняться.

15 июля Пугачёв был разбит под Казанью отрядом Ивана Михельсона и, прихватив жену и детей, бежал. С ним, впрочем, осталось до трёх тысяч человек, и он был уверен, что это ещё не конец его дела.

И не ошибался: во второй половине июля пали перед бунтовщиками Цивильск, Курмыш, Алатырь, Саранск, 1 августа Пугачёв взял Пензу и двинулся на Саратов.

Державин направился навстречу супостату. В Саратове он пытался растормошить местное начальство, не способное ни к каким действиям и парализованное самим фактом приближения самозванца. В своих воспоминаниях Гаврила Романович пишет, что сумел собрать горожан на укрепление города, и они «оказали ревностное желание к работам».

«Однако на другой день комендант по упорству своему, – продолжает Державин, – призвав полицеймейстера, приказал объявить жителям, что они на работу не наряжаются».

Хорошо, сказал Державин, давайте тогда соберём и пошлём навстречу Пугачёву отряд.

«Но как предводительствовать оным никто от начальников не выбирался и не вызывалося никого к тому своею охотою, то и принял он на себя совершить сие предприятие», – повествует о себе в третьем лице Державин.

Тогда с ним приключилось видение: разговаривая с местным бригадиром и прочим начальственным людом, Державин взглянул нечаянно в окно и увидел там голый череп, хлопающий костяной челюстью.

«Сие он хотя в мыслях своих принял за худое предвещание; но, однако же, в предпринятый свой путь без всякого отлагательства поехал», – признаётся Державин.

Конечно же, ему было жутко: вдруг оказаться один на один с бешеным смутьяном, погубившим бессчётное количество людей, взявшим столько городов и несколько раз удачливо побеждавшим царские войска.

На что надеялся Державин, с сотней казаков выходя против Пугачёва, понять сложно; но в любом случае в мужестве поэту не откажешь.

Державин выдвинулся в сторону Петровска.

Сложилось так, что бунтовщики двигались ровно навстречу – и сам Пугачёв находился в первых рядах своего войска. Тут они, к обоюдному удивлению, и столкнулись: пугачёвские молодчики и державинские казаки во главе со своим поручиком.

Приданные Державину казаки тут же сдались: «Ты как хочешь, барин, а мы переходим под руку императора».

Державин с Пугачёвым видели друг друга глаза в глаза.

Принимать сражение Державину оказалось не с кем – можно было лишь принять смерть.

Но одно дело – геройски погибнуть в бою, а другое – быть зарезанным, как овца.

Державин выбрал побег: пришпорил коня и помчался; его гнали несколько вёрст. В той погоне он мог бы поседеть.

…Кому, какими словами молился, пока летел по степи? что обещал за своё спасение?..

В Саратов возвращаться было нельзя: позор же – всех разбередил, а сам потерял отряд. Никому ж не докажешь, что казачки отказались сражаться.

К тому же, 6 августа город был взят Пугачёвым. Так что и доказывать что-то было уже некому.

Но именно саратовское бесславное поражение станет причиной того, что за все труды при подавлении пугачёвщины Державина так и не отблагодарят.

Другой бы на месте Державина удавился бы со стыда в те дни, но Гаврила сцепил зубы и продолжил своё безнадёжное, казалось бы, дело.

Пугачёв оценил старания Державина, пообещав за его голову десять тысяч рублей. Впрочем, вполне возможно, что этот факт поэт выдумал позднее. Сойдёмся на том, что – мог пообещать (всё равно бы не отдал никому таких денег). В любом случае, погоню за Державиным Пугачёв организовал. Причины?

Наверняка перешедшие на сторону Пугачёва казаки сказали имя наглеца, отправившегося на самого «императора» с ничтожною сотнею. Кроме того, разговорился взятый в плен слуга Державина, который знал о хозяине многое. Слуга был из польских гусар. Державин относился к нему почти как к равному (это «почти» и добивало польского гусара) – а слуга тем временем только искал возможность хоть как-то этой татарской роже отомстить.

Добравшись до поселений немецких колонистов в Заволжье, неугомонный Державин начал агитировать их на борьбу с Пугачёвым. Поляк знал об этих планах, и в подробностях пересказал пугачёвцам, где искать поручика.

Спасли поэта немецкие колонисты. Может быть, достойное знание немецкого языка Державиным тут сыграло свою роль.

Выучил бы французский вместо немецкого – и колонисты ещё подумали бы, выручать ли.

Державину шепнули, что пугачёвцы, приехавшие за ним, остановились подкрепиться в ближайшей колонии, всего за пять вёрст, и, едва завершат трапезу, явятся, чтоб его убить. Державин вскочил на лошадь и проскакал девяносто вёрст до самой Сызрани.

У парома через Волгу он столкнулся с завербованным на присмотр за порядком крестьянским караулом из двухсот человек – им тоже надо было на другую сторону. Крестьяне его знали – они были из близлежащих к Малыковке деревень. Но мужики эти, скоро догадался Державин, решили не караул нести, а перейти на сторону самозванца.

…Беда в том, что догадался он об этом, уже будучи на пароме!

Хитрые крестьяне тоже быстро смекнули, что являться с пустыми руками к «императору» нехорошо, и попытались взять поручика в плен.

То было томительное путешествие. Благо, они ещё не были вооружены, а у Державина имелся пистолет.

Весь путь на пароме он простоял лицом к изменникам. Думается, здесь имела место весьма увлекательная игра в «гляделки»: наглые, ощерившиеся морды «сущей сволочи» – и 31-летний поручик, держащий белую руку на рукояти пистолета и всем своим видом выказывающий, что выстрелит в лоб любому, кто сделает к нему шаг.

Из двухсот так никто и не решился.

На берегу Державина преследовать не стали.

Прибыв в селенье князя Петра Голицына, Державин всякими уговорами сподобил некоего Былинкина, «человека смелого и проворного», отправиться в стан Пугачёва и самозванца убить.

Старому своему знакомому – тому самому, с кем играл в карты и собирался взять в плен Пугачёва на Иргизе, пройдохе и держателю сети лазутчиков Серебрякову – Державин отдал приказание направиться к генералу Мансурову: зазвать того спасать Саратов. Но это оказалось последним предприятием Серебрякова – по пути его, ехавшего вместе с сыном, поймали пугачёвцы и, после недолгого допроса, убили обоих.

В Малыковке, на которую Державин истратил столько времени, сил и, между прочим, переданных ещё Бибиковым финансов, местные жители снова решили переметнуться к бунтовщикам. Когда явились два пугачёвца, малыковские им так обрадовались, что самых верных Державину людей повесили, а потом, для пущей верности, ещё и расстреляли. Оставленного Державиным казначея убили, жену его изнасиловали, а потом тоже убили, и малых детей их порешили – за ноги и головами об угол избы. Два пьяных пугачёвца только смотрели и посмеивались, и снова просили водки принести.

10 августа под Сызранью, в селе Колодне, Державин присоединился к отряду генерала Петра Голицына, некоторое время назад назначенного Екатериной II главнокомандующим вместо Щербатова, который явно не справлялся.

(Затем Голицына сменил Пётр Иванович Панин. Более того, в какой-то момент государыня хотела лично возглавить войска, чтобы не дать самозванцу явиться в Москву: её еле отговорили. Однако это даёт понять, каков был масштаб явления! Ни война с польскими конфедератами, ни турецкая война подобных желаний у Екатерины II не вызывали.

…И в свете всех этих кадровых решений вновь обратим внимание на амбициозного поручика Державина, который месяц за месяцем не терял надежды переиграть генералов и князей и пленить либо умертвить самозванца лично.)

К несчастью для пугачёвцев – а то неизвестно, сколько бы они ещё прокуражились, – Русско-турецкая война закончилась победой России, был заключён мирный договор, и войска с турецкого фронта под руководством Александра Суворова направились теперь давить пугачёвщину.

21 августа Пугачёв подошёл к Царицыну, но взять город не смог.

Державину к августу наконец удалось собрать собственный отряд. Голицын ему дал 25 гусар и одну пушку, а дальше Державин справился сам: призвал несколько верных казаков, полторы сотни немецких колонистов и полторы сотни местных крестьян.

В первых числах сентября он наведался в Малыковку – то, что местные там взбунтовались и державинских людей перебили, вовсе не означало отмену плана: Пугачёв действительно мог там появиться.

В наказание за предательство Державин устроил показательную жуть – согнал всех жителей Малыковки и окрестных деревень, выявил трёх злодеев и, обрядив в саваны, повесил. В действе принимали участие семь священнослужителей в ризах, которые отказать Державину не смогли.

Не успокоившись на этом, Державин приказал ещё и выпороть те самые двести человек, что едва не пленили его на пароме.

Когда их пороли, Державин ходил туда и сюда, наблюдая экзекуцию. Крестьяне должны были всякий раз при его приближении кричать: «Виноваты», а на вопрос: «Будете ли верны государыне?» отвечать: «Рады служить верою и правдою!».

Нет, пропагандист Державин всё-таки был отменный. Да и театральный постановщик тоже.

После экзекуции он повелел местным заготовить ему провианта на долгий поход и снарядить конных ратников. Противиться никто не посмел: в кратчайшие сроки пригнали телеги с провиантом и явилось семьсот бойцов.

Державин приступил к организации натурального фронта – своего собственного; а то ждать ещё вашего Панина из Санкт-Петербурга.

Представим себе на миг этого поручика, взирающего на сотни вооружённых и подчиняющихся ему людей. О, час поражения или великой славы, – ты близок!

Войско своё Державин переправил через Волгу. На другом берегу Волги двести человек разделил он на четыре форпоста и подчинил каждый форпост начальникам колоний; расставил на возвышенностях маяки с тремя караульными возле каждого.

Далее цитируем самого Державина: «От нечаянного нападения не привыкшие к строю крестьяне чтоб не пришли в замешательство и робость, то из ста телег с провиантом построил вагенбург, в средину которого поставил сто человек с долгими пиками, а 400 остальных, разделя на два эскадрона и разочтя на плутонги, из гусар назначил между ими офицеров и унтер-офицеров; поставил на флигелях в передней шеренге пушку под прикрытием 20 фузилёр, составил свою армию и пошёл прямо через степь…»

Ну, просто римский консул какой-то!

Первой целью Державина было усмирение восставших казахов (киргиз-кайсаков, как их тогда называли), терроризировавших немецкие колонии и теперь вознамерившихся соединиться с Пугачёвым.

В идеале же он рассчитывал на новую встречу с Пугачёвым и реванш.

То, что вокруг Пугачёва собиралось до двадцати тысяч бунтующей черни, Державина не пугало: у Михельсона, разбившего самозванца под Казанью, в отряде было немногим больше тысячи солдат. Впрочем, у Михельсона было вымуштрованные и обстрелянные бойцы, а тут ещё надо было посмотреть.

И посмотрел.

Державин со своей, как он выражался, «армией» атаковал двухтысячное войско бунтующих казахов (свистели стрелы над головою! раздавались крики раненых! грохотало возбуждённое сердце!) и обратил их в бегство.

Казахи потеряли 48 человек убитыми. В плен к Державину попали два молодых вельможи. Трофеи Державин получил более чем убедительные: всякое казахами наворованное добро, скот, но самое главное – казахи держали в плену 811 европейских колонистов и 700 малоросов и русаков. И всех их освободил наш поэт.

«Подайте сюда Пугачёва!» – мог он воскликнуть в те минуты.

Впрочем, к месту бунта прибыл уже с турецкого фронта Александр Суворов со своими молодцами – и совершил несколько карательных рейдов, поражавших всех своей победительной скоростью; вступать с ним в соревнование в случае поручика Державина было всё-таки самонадеянно, хотя у него имелся воинский дар и определённая, не лишняя в этом деле, удачливость.

Зато Державину пришла тогда в голову другая идея.

Гоняться со всей своей разномастной армией за бунтовщиками смысла не было – в очередной раз разбитый под Царицыном Пугачёв ни в какие сражения уже не вступал, а где-то прятался. Куда проще, решил Державин, взять его обманом.

Поэт вернулся к своей уже давшей плоды тактике, замешанной на устрашении и пропаганде. Он отобрал из бывших при нём малыковских крестьян сто человек, а детей их и жён взял в заложники, чтоб мужики, если что, не разбежались. Раздал всей этой сотне по пять рублей и пообещал отблагодарить многократно щедрее в случае удачи. Крестьянам следовало догнать бежавших казахов и пристать к ним под видом людей, желающих перейти к Пугачёву. И, уже попав в расположение бунтовщиков, взять самозванца в плен.

«Дабы придать более отряду важности, – признаётся в своих мрачных делах Державин, – и вперенным в мысли их ужасом отвратить от малейшего покушения в измене, приказал… собраться в полночь в лесу на назначенном месте, где, поставя в их круг священника с Евангелием на налое, привёл к присяге…»

Но что присяга без казни? – и тут же, в присутствии священника, приказал повесить ещё одного малыковского злодея, недавно попавшегося в плен. После чего поэт «дал наставление, чтоб они живого или мёртвого привезли к нему Пугачёва, за что они все единогласно взялись и в том присягали».

Трудно предположить, чтоб кто-то после такого полуночного представления отказался.

Поэт Иван Дмитриев скажет потом, что Державин вешал людей «из поэтического любопытства», а Пушкин его слова процитирует в своей «Истории Пугачёва». Ну, едва ли. То была жуткая война, где сгорали целые города, а к бунту склонялись не тысячи, а сотни тысяч людей; ограбленным, убитым, замученным, казнённым счёт шёл на десятки тысяч, и взаимное остервенение после целого года войны достигло степеней небывалых.

Между прочим, новая затея Державина едва не увенчалась успехом: то ли вдохновлённые, то ли насмерть перепуганные мужики обнаружили пугачёвскую стоянку, взяли в плен его полковника… но самого Емельяна Ивановича какими-то часами раньше повязали свои же казаки, разуверившиеся в удаче.

Державинские разведчики пришли к ещё не потухшему костру, у которого последний раз трапезничал на свободе великий самозванец.

Державину в те дни – с превеликим уважением, как к равному, – писал сам Суворов: «О усердии к службе Ея Императорского величества вашего благородия я уже много известен; тоже и о последнем от вас разбитии киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачёва…»

Суворов направился к Яицкому городку, куда отвезли пленённого Пугачёва. По пути встретился с недобитыми Державиным киргиз-кайсаками, принял бой, потерял адъютанта и нескольких человек убитыми, смял сопротивление – и, сделав ряд стремительных переходов по разбитым дорогам, принял Пугачёва от коменданта городка.

Державину оставалось только одно: первым направить сообщение о пленении самозванца. Курьер его долетел до Павла Потёмкина, а тот уже отписал императрице в Петербург: «…получил я от поручика Державина… наиприятнейшее известие… изверга и злодея Пугачёва на Узенях поймали…»

Державин явился к главнокомандующему Панину, чтоб отчитаться о многообразной своей работе.

Панин спросил: «Видел ли ты Пугачёва, поручик?»

Державин скромно ответил: «Видел, на коне»; не рассказывать же в подробностях, как мчался от него через степь.

Ввели самозванца: в оковах и в засаленном тулупе.

«Лишь пришёл, то и встал перед графом на колени, – описывает Державин ту встречу. – Лицом он был кругловат, волосы и борода окомелком, чёрные, склоченные; росту средняго, глаза большие, чёрные на соловом глазуре, как на бельмах. От роду 35 или 40 лет».

– Здоров ли ты, Емелька? – спросил Панин.

– Ночей не сплю, всё плачу, батюшка, – сказал Пугачёв.

– Надейся на милость императрицы, Емелька, – сказал Панин.

Державин предположил, что эту сценку Панин разыграл для него: ловил ты, поручик, ловил смутьяна – а он вот где, предо мной на коленях стоит.

Ни Державину, ни Суворову наград за бессонные дни и ночи, мытарства и риск от государыни не последовало. Сосчитать даже сложно, сколько раз за эти месяцы могли Державина застрелить, растерзать, удавить, размясничить, – и вот что в итоге.

Не от обиды, но от жуткого переутомления Державин слёг, и три месяца пролежал, борясь сразу со всеми хворями, обрушившимися на него.

Но вынес, выполз, выздоровел.

В январе, 10 числа, Пугачёва казнят на Болотной площади в Москве, но до июля 1775 года Державин будет гасить и вытаптывать остатки пугачёвщины.

Зададимся вопросом: был ли он закоренелым крепостником, и знать не желающим об истинных причинах бунта? Нет, конечно. В те же дни Державин напишет:

Емелька с Каталиной – змей; Разбойник, распренник, грабитель И царь, невинных утеснитель, — Равно вселенной всей злодей.

Имения его – и казанские, и оренбургские – были разорены, а мать едва не погибла: он вполне мог возложить вину за случившееся исключительно на Пугачёва. Но у поэта хватило разума понять, что вина за бунт – общая: и распренников, и утеснителей. Он поднялся над своей личной бедой и уравнял бунтовщика и царя.

В 1776 году выходит книга Державина «Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года». Гора Читалагай находилась близ одной из немецких колоний, верстах в ста от Саратова, на левом берегу Волги: места, памятные для Державина.

Пугачёвщины эти стихи напрямую, как правило, не касались, за исключением «Оды на смерть генерал-аншефа Бибикова»:

Воззрев на предстоящих слёзных: «Не жаль отца, жены и чад: Воздать любящая заслугам, Российска матерь призрит их; Мне жаль отечество оставить!». Ты рек, и рок сомкнул вздыханья.

«Гиперболизм и грубость» – основные два качества, которые Ходасевич увидел в тех стихах Державина. Именно они и станут характеризовать его последующую поэзию. Ходасевич решил, что эти черты Державин унаследовал из прочтённой им тогда книжки «Разные стихотворения» Фридриха II, короля прусского.

Но разве русский бунт не учит именно этому: гиперболизму и грубости?

В феврале 1777 года Державина переводят с военной службы на статскую с чином коллежского советника. Он получает должность в Сенате и женится на шестнадцатилетней Екатерине Яковлевне Бастидон, дочери бывшего камердинера Петра III португальца Бастидона.

Позади – картёжные приключения, годы солдатской и офицерской службы, война.

В эти годы начинается Державин как огромный поэт: для русской поэзии это серьёзный заступ – ему было за 35, добрая половина русских классиков в эти годы уже подводила итоги…

Но он искал интонацию; он точно понял, что не умеет писать как Ломоносов – безупречно выдерживая строй возвышенной речи, – но своей манеры ещё не придумал.

Надо сказать, что Державину элементарно не хватало образования. Но именно это и пошло, как ни странно, на пользу его стихам.

Державин воспринял поэзию не как пышный и утомительный церемониал – он вёл себя с языком так, будто ему нужно объездить коня. Он привил поэзии некоторую даже вульгарность – потому что формировался не при дворе, а в казармах. Державинская поэзия – мясная, прямолинейная, звучная.

В 1779 году Державин пишет классическое «На смерть князя Мещерского»:

Глагол времён! металла звон! Твой страшный глас меня смущает, Зовёт меня, зовёт твой стон, Зовёт – и к гробу приближает.

В этом стихотворении есть строчка «скользим мы бездны на краю» (от неё рукой подать до таких, казалось бы, далёких вещей, как песня «Кони привередливые» или «Над пропастью во ржи», не говоря уже о пушкинском «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю»). Сложилась бы эта строчка без той погони под Саратовом, когда Державин уносил голову от пугачёвцев?

И не в продолжение ли темы Емельки и Каталины сказано там:

Ничто от роковых когтей, Никая тварь не убегает: Монарх и узник – снедь червей, Гробницы злость стихий снедает.

Но до удачи, определившей судьбу Державина, оставалось ещё три года. В 1782-м была им написана «Фелица», посвящённая государыне Екатерине II:

Богоподобная царевна Киргиз – Кайсацкия орды!

И хотя державинская «Фелица» апеллирует к сказке, сочинённой Екатериной, где киевский царевич попадает к казахскому хану в плен, явление казахов (киргиз-кайсаков) во второй же строке имеет и биографический смысл: ведь именно над их воинством Державин одержал свою самую серьёзную победу.

Так что, вознося оду императрице, он хоть бы и для собственного удовлетворения, но напоминал, что часть орды была приведена в подданство автором оды.

Стихотворение это даже по нынешним временам слишком вольно по отношению к царствующему лицу:

Мурзам твоим не подражая, Почасту ходишь ты пешком,

– пишет Державин, называвший себя, напомним, «мурзой» (к тому времени он получил уже чин статского советника и пешей ходьбой себя не утруждал).

В случае с «мурзой» венценосная его читательница могла понять это определение как обобщающее всю знать. Доказывая, что сравнение происходит исключительно с ним самим, Державин завершает следующую строфу очередным сомнительным комплиментом:

Подобно в карты не играешь, Как я от утра до утра.

И далее:

А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью.

А что ты ещё делаешь, Гаврила Романович? Может, зря тебе дали статского советника, компенсации за разграбленные пугачёвцами деревни и 300 душ в Белоруссии?

Не стесняясь, он продолжает явку с повинной: «шампанским вафли запиваю» – раз, «на бархатном диване лежа, младой девицы чувства нежа» – два, «за Библией, зевая, сплю» – три; ну и так далее.

В «Объяснениях на сочинения Державина», данных автором собственноручно, он напишет, что под «мурзой», обожающим наряжаться, имелся в виду Потёмкин, следом шёл неутомимый охотник Панин, забавлявшийся, согласно оде, «лаем псов», а за Библией спал не сам Державин, а князь Вяземский… Но мы всё равно понимаем, что в первую очередь автор в виду имел себя и тем самым хитро ставил собственную персону вровень не только с первыми лицами государства, но и с императрицей: потому что, даже возвеличивая Екатерину, – Державин её очеловечивал; спустя несколько лет он напишет ещё прямей и жёстче:

Цари! Я мнил, вы боги властны, Никто над вами не судья, Но вы, как я подобно, страстны, И так же смертны, как и я.

Ода «Фелица» сначала разошлась в списках, затем вышла в журнальном виде, и, наконец, попала в руки императрице.

Она прочитала – и разрыдалась.

Из разногласия согласье И из страстей свирепых счастье Ты можешь только созидать. Так кормщик, через понт плывущий, Ловя под парус ветр ревущий, Умеет судном управлять.

Державин догадался, что лучшие комплименты в адрес женщины начинаются с подробного и вдохновенного самоуничижения.

Дальше начались чудеса.

Обедал как-то Державин у того самого Вяземского, что имел обыкновение дремать за чтением Библии, и тут приходит посылка, где начертано: «От Киргизской царевны к мурзе».

Сердце так и упало – или, верней, вознеслось: Гаврила Романович всё понял в первый же миг.

Вскрыл: там золотая табакерка, усыпанная бриллиантами, а в ней – 500 червонцев. Всё вместе – на три тысячи рублей! (Поменьше, чем Пугачёв предлагал за голову Державина; но самозванец хотел голову на один раз, а тут история обещала разнообразные продолжения.)

Через несколько месяцев Державин получит чин действительного статского советника.

Не почивая на лаврах, он продолжает доблестную службу в Сенате: к примеру, пересчитав табели о предполагаемых доходах на грядущий 1784 год, он разыскал затерявшиеся по разным статьям… 8 миллионов рублей.

Однако, чтоб люди, уже тогда имевшие привычку погреться близ казны, не сжили его со света, Державин в 1784 году вышел в отставку.

В том же году он был назначен первым гражданским губернатором только что образованной Олонецкой губернии, а через год – губернатором Тамбовской.

Управленец Державин был достойный: без сна и покоя, маниакально честный, принимающий посетителей с утра до вечера. Привлекал меценатов и сам меценатствовал, открыл в Тамбове четырёхклассное училище, выписал учителей из Петербурга и каждому выделил по квартире. Следом появились двухклассные училища в каждом крупном городке губернии: Елатьме, Козлове, Лебедяни, Липецке, Моршанске, Спасске, Темникове… Создал детский хор и, умевший петь, некоторое время самолично обучал певческий класс вокалу.

В 1787 году за труды праведные был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени.

Но при всех своих достоинствах, Державин был ещё и амбициозен, и неуживчив, и своенравен; в итоге у него начался конфликт с местной знатью.

Дошло до того, что Державина принимала императрица, заинтересовавшаяся, как этот мурза умудряется ругаться буквально со всеми, с кем сталкивает его государственная работа. Державин отвечал ей бойко и уверенно, в своей правоте убеждённый и виноватыми видевший всех остальных.

Екатерина, впрочем, рассудила иначе: «Надобно искать причину в себе самом».

Державина с губернаторского поста убрали, но спустя какое-то время пожалели об этом. «Стали говорить, что прежний губернатор был горяч и крут, но честнейший человек и умел веселить общество», – писал современник.

Два года Державин ждал следующего назначения. Но поэзии это шло на пользу, тем более, что воспевать было что.

В августе 1787 года началась очередная Русско-турецкая война: на кону оказались Дунай, Кубань, Кавказ, присоединённый в 1783 году Крым.

Турция осадила российскую крепость Очаков, где развернулись страшные бои с участием давнего знакомого Гаврилы Державина – Александра Суворова.

Державин пишет «Осень во время осады Очакова» (1788):

Огонь, в волнах не угасимый, Очаковские стены жрёт, Пред ними росс непобедимый И в мраз зелёны лавры жнёт; Седые бури презирает, На льды, на рвы, на гром летит, В водах и в пламе помышляет: Или умрёт, иль победит.

Жрёт, росс, мраз, рвы: пр-р-родирает!

В стихотворении чередуются рифмованные и нерифмованные строфы, и это создаёт особое ощущение: теряя рифму, слух словно перенастраивается; потом снова находит опору в рифме, и следом опять теряет; Державин нарочно бередит читателя:

Мужайтесь, росски Ахиллесы, Богини северной сыны! Хотя вы в Стикс не погружались, Но вы бессмертны по делам. На вас всех мысль, на вас всех взоры, Дерзайте ваших вслед отцов!

Нарочитые грамматические перестановки создают неожиданно торжественный и убедительный эффект. Державинский стих обладает сразу двумя противоположными свойствами: он настойчиво увлекает читателя – и одновременно своей семантической алогичностью принуждает останавливаться.

Это поэтические горки: бешеный разгон – и тут же, вдруг, с лязгом полозьев, торможение.

Времени, в котором он жил, Державин был адекватен как никто иной.

В самый разгар Русско-турецкой войны, летом 1788-го, Швеция объявила войну России, решив захватить Петербург и вернуть себе российские владения на берегах Балтийского моря (Англия и Пруссия тайно поддерживали Швецию; ну и Турцию тоже – буквально навязывая России переговоры с ней). Но двухлетняя война не принесла Швеции ничего: Россия устояла, воюя на два фронта.

Если губернаторская деятельность Державина была предметом споров и даже тяжб с соперниками, то поэтический дар Державина стал вскоре неоспоримым: он был признан при дворе и по праву занял место первого поэта империи. И какой империи! – находившейся в зените своего могущества.

Вот как видел Державин российскую географию в стихотворении «Изображение Фелицы» (1789):

Престол её на Скандинавских, Камчатских и златых горах, От стран Таймурских до Кубанских Поставь на сорок двух столпах; Как восемь бы зерцал стояли Её великие моря; С полнеба звёзды освещали, Вокруг – багряная заря.

Екатерина II возвращает благосклонность Державину: он получает должность кабинет-секретаря императрицы, и, всем известный своим упрямством и почти невозможной честностью, ведёт сложнейшие финансовые расследования по делам и особам, приближённым ко двору.

«Высокий, жилистый, узколицый, шагом солдатским, а не придворным проходил он в её причудливые покои», – метко опишет Державина Ходасевич.

Нити финансовых махинаций приводят так близко к царской фамилии, что державинские доклады часто превращаются в перебранку с государыней. Однажды он так разгорячился, что схватил её за край одежды, и Екатерина приказала Державина вывести – «а то руки распускает». В другой раз она, взбешённая, прокричала: «Пошёл вон!» на него; но после всё равно вернула.

В 1790 году Державин упрочит своё положение, создав ещё один милитаристский шедевр – «На взятие Измаила» (превращённый немецкими и французскими инженерами в неприступную крепость с 35-тысячным гарнизоном, Измаил был взят 31-тысячной российской армией; потеря Измаила вызвала в Европе шок и растерянность – было очевидно, что столь сильной армии нет ни у кого):

Везувий пламя изрыгает, Столп огненный во тьме стоит, Багрово зарево зияет, Дым чёрный клубом вверх летит; Краснеет понт, ревёт гром ярый, Ударам вслед звучат удары; Дрожит земля, дождь искр течет; Клокочут реки рдяной лавы, — О росс! таков твой образ славы, Что зрел под Измаилом свет!

Росс, согласно Державину, «…в Европе грады брал, тряс троны, / Свергал царей, давал короны / Могущею своей рукой».

О кровь славян! Сын предков славных! Несокрушаемый колосс! Кому в величестве нет равных, Возросший на полсвете росс!

Державин натурально упивается величием Отечества. Геополитические планы росса, по Державину, простираются дальше, чем на «полсвета»; тем более, что полсвета нами и так уже покорены:

Ничто – коль росс рождён судьбою От варварских хранить вас уз, Темиров попирать ногою, Блюсть ваших от Омаров муз, Отмстить крестовые походы, Очистить иордански воды, Священный гроб освободить, Афинам возвратить Афину, Град Константинов Константину И мир Афету водворить.

Под Омаром имелся в виду зять Магомета, который, завоевав Александрию, сжёг библиотеку. Афет же – сын Ноя, которому досталась Европа. То есть, по сути, Державин определял судьбу России как хранительницы Европы; и, пожалуй, был недалёк от истины. Екатерина, по воспоминаниям Державина, была настроена вполне радикально: «Ежели б я прожила 200 лет, то бы, конечно, вся Европа подвержена б была Российскому скипетру». Она строила Третий Рим, и внука своего назвала Константином не случайно – он должен был стать наместником отвоёванного у турок Константинополя.

Стихотворение «На взятие Измаила» тогда обрело оглушительную известность – выпущенное отдельной книжкой, тут же разошлось тиражом в три тысячи экземпляров: огромные цифры по тем временам; Екатерина вновь одарила мурзу дорогими подарками.

Григорий Потёмкин в своём дворце, который позже получит название Таврического, устроил бал в честь победы; в подготовке торжества участвовал Державин, написавший тексты для исполнявшихся хоров.

Праздник удался; присутствовала императрица, восьмилетний Васенька Жуковский был на всю жизнь потрясен звучавшими тогда строфами Державина.

Полные яств столы, описываемые Державиным, – и те будто бы отражают огромность и победительность России.

Богатая Сибирь, наклоншись над столами, Рассыпала по них и злато, и сребро; Восточный, западный, седые океаны, Трясяся челами, держали редких рыб; Чернокудрявый лес и беловласы сзтепи, Украйна, Холмогор несли тельцов и дичь; Венчанна класами, хлеб Волга подавала, С плодами сладкими принёс кошницу Тавр,

– это империя, это её размах.

Державин не столько описывает раблезианские пиршества, сколько сама Россия у него выглядит как скатерть-самобранка.

«Какая перемена политического нашего состояния! – писал о свершившейся победе Державин. – Давно ли Украйна и Понизовые места подвержены были непрестанным набегам хищных орд? Давно ли? – О! Коль приятно напоминание минувших напастей, когда они прошли, как страшный сон. Теперь мы наслаждаемся в пресветлых торжествах благоденствием».

Торопиться, впрочем, не стоило. Напасти вовсе не заканчивались: английские корабли готовились к походу на Кронштадт, к западной границе России выдвинулась прусская армия, – ведущие европейские игроки не желали смириться с падением Измаила; и самый рост, как на дрожжах, России их нервировал и пугал.

Ещё один державинский шедевр – «Заздравный орёл» – написан в безусловно востребованном временем жанре, на мотив солдатских песен:

О! исполать, ребяты, Вам, русские солдаты, Что вы неустрашимы, Никем не победимы: За здравье ваше пьём. Орёл бросает взоры На льва и на луну, Стокгольмы и Босфоры Все бьют челом ему.

Орёл – это, естественно, Россия, её герб. Лев и луна – соответственно, гербы Швеции и Турции, многовековых и на тот момент главных врагов России, с которыми только что завершились очередные войны.

С 1791-го по 1794-й Державин работает над огромным стихотворением «Водопад», где вновь возникает грохочущее, как водопад, бытие: всё, казалось бы, течёт, всё вспенивается и пропадает; но лишь в свершениях великих, ратных Державин находит смысл и надежду.

«Водопад» – своего рода надгробная песнь главнокомандующему русской армией на юге в минувшую Русско-турецкую, фавориту матушки государыни, фельдмаршалу Григорию Потёмкину, скоропостижно скончавшемуся в октябре 1791-го:

Не ты ль, который орды сильны Соседей хищных истребил, Пространны области пустынны Во грады, в нивы обратил, Покрыл понт Чёрный кораблями, Потряс среду земли громами? Не ты ль, который знал избрать Достойный подвиг росской силе, Стихии самые попрать В Очакове и в Измаиле И твёрдой дерзостью такой Быть дивом храбрости самой? Се ты, отважнейший из смертных! Парящий замыслами ум! Не шёл ты средь путей известных, Но проложил их сам – и шум Оставил по себе в потомки; Се ты, о чудный вождь Потёмкин!

Известен анекдот, когда ненавидевший фаворита своей матери император Павел I воскликнул: «О, как нам поправить зло, нанесённое Потёмкиным России?» – на что получил дерзкий ответ: «Нет ничего проще: отдайте туркам Крым, Новороссию и берег Чёрного моря».

Водопад, давший название стихотворению, Державин наблюдал в Олонецкой губернии. И от этого водопада он словно бы прочерчивает линию к чудесам и красотам отвоёванных черноморских побережий, скрепляя края огромной державы.

Но в ясный день, средь светлой влаги, Как ходят рыбы в небесах И вьются полосаты флаги, Наш флот на вздутых парусах Вдали белеет на лиманах, Какое чувство в россиянах? Восторг, восторг – они, а страх И ужас турки ощущают; Им мох и терны во очах, Нам лавр и розы расцветают На мавзолеях у вождей, Властителей земель, морей.

Екатерина II раздумывала, не взять ли Державина в секретари по военной части: было очевидно, что бывший боевой офицер, блистательный поэт и въедливый сановник проживает каждую военную компанию, ведущуюся Россией, как личное событие, досконально изучая каждую сводку с места боёв и глубоко понимая европейские реалии.

Год 1794-й дал ему очередные поводы и для печали, и для восхищений: в Польше началось антироссийское восстание.

В Краков прибыл Тадеуш Костюшко – легендарный польский генерал, воевавший за независимость американских колоний в войсках Джорджа Вашингтона. 6 апреля взбунтовалась

Варшава, глава российских войск барон Игельстром едва спасся, вырвавшись из города с пятью сотнями людей.

«Войска наши, в Варшаве пребывающие, почти все перебиты, в плен захвачены и весьма малое количество оных осталось, – докладывали Екатерине. – Вся канцелярия барона Осипа Андреевича Игельстрома взята и до миллиона суммы захвачено. Три племянника его убиты, а сам он неизвестно куды девался».

За ночь в Варшаве было убито четыре тысячи российских военных. Вскоре вспыхнула вся Польша, в том числе – поднялись польские части, взятые на русскую службу. Требования были просты – вернуть территории, потерянные в результате первого и второго разделов Польши, 1772 и 1793 года: Правобережную Украину, большую часть Белоруссии, часть Литвы – то есть, по большей части, когда-то ранее потерянные Россией собственные земли.

Стремительным рейдом явившийся к театру войны корпус Суворова в первые же пять дней выиграл четыре сражения подряд у превосходящих количеством и отлично мотивированных поляков, взял Брест, а затем, в жесточайшем бою, предместье Варшавы. Вскоре Суворову пришло предложение о сдаче города.

Уже в те дни Державин напишет о Суворове:

Пошёл – и где тристаты злобы? Чему коснулся, всё сразил! Поля и грады стали гробы; Шагнул – и царство покорил!

Суворов, более чем польщённый, отвечает Державину письмом, и тоже стихотворным:

…О вы, Варшавские калифы! Какую смерть должны приять! Пред кем дерзнули быть строптивы? Не должно ль мстить вам и карать?

– но сам себя тут же оспаривает: «Карать оставим Провиденью». И, обращаясь к Державину уже прозой, добавляет: «Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут пред вами».

Но с этим стихотворением Державина случился казус – несказанно обеспокоенную уже случившейся к тому времени французской революцией Екатерину возмутила в державинской оде строчка «трон под тобой, корона у ног». И хотя обращена она была к Суворову, а трон имелся в виду польский, всё это показалось императрице некоторым даже святотатством. В общем, отпечатанная отдельной книжкой ода осталась во дворце и к читателям не попала.

Зато Державин и Суворов вдруг стали приятелями.

Когда Александр Васильевич вернулся в Петербург во всём блеске своей славы, к нему едва ли не очереди выстраивались на визит, однако полководец разнообразными и весьма эксцентричными способами встреч со знатью избегал. Зато Державина, в первый же ознакомительный заезд, продержал до вечера, не без весёлой нарочитости отлынивая от встреч со всё новыми и новыми визитёрами.

Державин узнал тогда иного Суворова: аскетичного, женщин не державшего даже в прислужницах, знающего семь языков, ценящего словесность и, в частности, поэзию, из яств предпочитавшего щи и редьку, религиозного, соблюдавшего все посты, не исключая среды и пятницы, всерьёз собиравшегося уйти в монастырь – в Нилову Новгородскую пустынь. Отсюда державинские стихи:

Суворов! страсти кто смирить свои решился, Легко тому страны и царства покорить!

В 1795 году Державин напишет стихотворение «Флот» – в связи с отбытием российской эскадры:

Водим Екатерины духом, Побед и славы громкий сын, Ступай ещё и землю слухом Наполнь, о росский исполин! Ты смело Сциллы и Харибды И свет весь прежде проходил: То днесь препятств какие виды? И кто тебе их положил? Ступай, – и стань средь океана, И брось твоих гортаней гром: Европа, злобой обуянна, И гидр лилейных бледный сонм От гроз твоих да потрясётся…

В данном случае под Европой имелась в виду Франция (в её гербе – изображения лилий), но Державин ни малейших иллюзий и по поводу всей остальной Европы не питал, уже тогда догадываясь: никаких друзей у России нет. Но нет и никакой силы в мире, что может остановить Россию.

Следующий год – ода «На покорение Дербента», обращённая к Валериану Зубову, получившему в управление армию в 25 лет:

Екатеринины лучи Умножил ты победой новой; Славнее тем венец лавровой, Что взял Петровы ты ключи.

(Тогда ходила легенда, что ключи от города передал Зубову тот же человек, что вручал их 74 года назад Петру Великому; сомнительно, однако все верили.)

Годом позже Державин создаёт оду «На возвращение графа Зубова из Персии»:

О юный вождь! Сверша походы, Прошёл ты с воинством Кавказ. <…> По духу войск, тобой веденных, По младости твоей, красе, По быстром персов покореньи В тебе я Александра чтил!

Валериан Зубов, что бы там ни говорили, таких од стоил – место своё в истории он заработал вовсе не тем, что брат его Платон был очередным фаворитом императрицы. Героический участник штурма Измаила и двух русско-польских войн, потерявший ногу от взрыва ядра, Валериан Зубов был высоко почитаем Суворовым и обожаем в армии. Персидский поход Зубов подготовил и провёл безупречно.

Россия воспроизводила греческую и римскую историю не только на уровне метафорическом, но и в прямом смысле: русские шли по следам Македонского и были столь же неудержимы.

Державин тем временем рос в своих постах: получив должность президента Коммерц-коллегии, он продолжал заниматься, в числе прочего, расследованиями различных махинаций – императрица называла его «следователем жестокосердным»; третью свою награду, к слову сказать, Державин получит от императрицы не за стихи, а за разработанные им тарифы.

Правда, уже после её смерти: 6 ноября 1796 года императрицу нежданно хватил удар.

При восшедшем на престол Павле I положение Державина не пошатнётся, и даже напротив: за несколько лет новый император успеет наградить сановника и поэта больше, чем его матушка за два десятилетия.

Державин получает место государственного казначея, опровергая миф, что поэты не умеют считать деньги.

Со специальными поручениями Державин несколько раз посещал Белоруссию, где обнищавшие вконец крестьяне находились в неподъёмных долгах у местных торговцев и хозяев винокурен. Там он открыл несколько лечебниц и закупил на собственные деньги хлеба для жителей двух самых бедных имений. В Витебске Державин написал «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, об их преобразовании», где в числе прочего предложил уничтожить кагалы.

Ну и, конечно же, за всей этой работой нисколько не ослабевало пристальное державинское внимание ко всем воинским удачам россов.

К 1799 году французы захватили большую часть итальянских государств, восточное побережье Адриатики, Мальту, земли германских государств в Швейцарии, Голландию, – молодой и непобедимый Наполеон мечтал идти до Индии, а пока воевал в Египте. Европа оказалась бессильной пред ним.

И здесь был вызван в действующую армию Суворов. «Бог в наказание за грехи мои послал Бонапарта в Египет, чтобы не дать мне славы победить его», – печалился Александр Васильевич.

Итальянский поход Суворова был триумфальным: русские не дошли до Генуи и Ниццы лишь потому, что английские дипломаты, доселе боявшиеся французов, теперь были озадачены тем, что Россия силой своего оружия может, наконец, занять центральное положение в Европе.

В 1799 году появятся ликующие стихи Державина «На победы в Италии», проводящие прямую линию от Рюрика до Суворова, словно говоря: прошлого нет, россы идут по своим следам, и в этом движении – наша отрада:

Так он! – Се Рюрик торжествует В Валкале звук своих побед И перстом долу показует На росса, что по нём идет. «Се мой, – гласит он, – воевода! Воспитанный в огнях, во льдах, Вождь бурь полночного народа, Девятый вал в морских волнах, Звезда, прешедша мира тропы, Который след огня черты, Меч Павлов, щит царей Европы, Князь славы!» – Се, Суворов, ты!

Суворова тем временем переправили в Швейцарию.

В том же 1799 году Державин пишет оду «На переход Альпийских гор» – о том самом беспрецедентном суворовском походе, когда Петербург несколько раз был уверен, что Суворов разбит и пленён:

Чело с челом, глаза горят — Не громы ль с громами дерутся? — Мечами о мечи секутся, Вкруг сыплют огнь, – хохочет ад. Ведёт туда, где ветр не дышит И в высотах, и в глубинах, Где ухо льдов лишь гулы слышит, Катящихся на крутизнах. Ведёт – и скрыт уж в мраке гроба, Уж с хладным смехом шепчет злоба: «Погиб средь дерзких он путей!» Но россу где и что преграда? С тобою Бог – и сил громада Раздвиглась силою твоей.

Страшнейший и мучительный переход, похожий вовсе не на известную картину Сурикова, а куда больше на стихи Державина с его хохочущим ледяным адом, надломил здоровье Суворова. Будучи пожалованным в генералиссимусы всех российских войск, спустя два месяца он заболел, и больше не выправился. Суворов умер 6 мая 1800 года.

В том же мае Державин сочинит своё классическое:

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снигирь? С кем мы пойдём войной на Гиену? Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат. («Снигирь»)

Тридцать с лишним лет назад Державин впервые услышал имя Суворова; четверть века назад, в Пугачёвский бунт, Суворов услышал имя Державина – и писал ему, общаясь как с равным военачальником; четыре года назад они наконец встретились – знакомство обещало долгую дружбу. И вот.

Державин осознавал величие Суворова; но мы помним, что и Суворов искал дружбы Державина, тоже понимая его масштаб.

Военный гений узнал гений поэтический: это была славная встреча, во многом определяющая звучание русской поэзии.

Здесь пришло время сказать самое главное.

Влияние поэтов преддержавинской и постдержавинской поры чаще всего точечно и фрагментарно. Державинское влияние – абсолютно, в этом смысле сопоставим с ним только Пушкин.

Достаточно вспомнить, что Державин первым внёс в русскую поэзию образ автора и пейзаж. (И первую усадьбу в русской литературе – тоже описал он.) Только вообразите, какие врата были распахнуты настежь.

Державинское влияние разлито в русской поэзии как эфир.

Баратынский, Языков, Грибоедов, Лермонтов, Вяземский, Тютчев, Георгий Иванов, Брюсов, Белый, Блок, Ходасевич, Хлебников, Цветаева, Ахматова, Луговской, Заболоцкий, Вознесенский, Парщиков, Юнна Мориц, Амелин – все перечисленные и множество неназванных имели сотни пересечений и перекличек с Державиным.

(При всём том, что Белинский, восхищавшийся Державиным, считал его «невежественным»; и в чём-то был прав, но Державин был ведом немыслимой силой интуиции куда более, чем знаниями.)

«Разбухшая метафора» (определение Л.Я.Гинзбург) Владимира Бенедиктова, звуковые повторы и корнесловие в его поэзии, – наследие Державина.

Цыганские мотивы Аполлона Григорьева были предвосхищены «Цыганской пляской» Державина.

Все водопады в русской поэзии, от Вяземского и далее, сочинялись с оглядкой на державинский водопад.

Кубофутуристы топотали наглыми ногами, сбрасывая всех подряд с «парохода современности», им подвывал эгофутурист Игорь Северянин: «Для нас Державиным стал Пушкин» (в том смысле, что Пушкин устарел так же, как давно позабытый Державин), – но при этом все они грохотали сплошь и рядом на державинский манер – и Давид Бурлюк, и Каменский, а порой даже и Северянин (куртуазность которого тоже из русского XVIII века – он просто не знал языков, чтоб учиться этому у французов).

Дело не только в том, что Державина, как и кубофутуристов, можно читать под барабан. Дело не в нарочитом косноязычии и речевых ошибках (характерных для Державина) – из чего футуристы сделали предмет стиля (на самом деле им всем – кроме Бенедикта Лившица – часто не хватало, как и Державину, элементарного образования; но задорное футурьё догадалось, что можно это не скрывать, а навязчиво выказывать).

Дело в том, что Державин как никто другой научил их разговаривать громко. (Орать не учил, но этому они сами выучились.)

И это вам не восклицательные знаки русской гражданской поэзии «шестидесятников» XX века, вытягивающих свои тонкие птичьи горла: это крик бывшего Преображенского офицера, который мог барабаны перекричать.

Если идти далее, то даже имажинистская привычка Шершеневича, Мариенгофа и Есенина опускать предлоги – и та державинская.

Обэриуты выбрались из этой, Гавриила Романовича поразившей, тарелки с кашей, как русская проза из одной шинели:

Каша златая, Что ты стоишь? Пар испущая, Вкус мой манишь? Или ты любишь Пузу мою?

Или из его же чудесной эпитафии «На памятник прекрасного пуделя»:

Под камнем сим Милорд, кудрявый пёс прекрасный, Почиет погребён, счастливейший из псов: Он ел, он пил, он спал, он вёл век свой сладострастный, Деля жён множеству нежнейшую любовь…

И где-то здесь, в этом регистре, понемногу собирается с мыслями русская детская поэзия. Отсюда же, через обэритутов, идёт путь к российскому концептуализму.

Державин – огромен.

У М.Н.Эпштейна есть важная мысль о том, что Державин и Лев Толстой – «корневые явления русской литературы, самые мощные и жизнеспособные выходы её из народной почвы».

Державинский стих – это животворный хаос, это сталкивающиеся стихии, это мир, ещё не получивший своих окончательных очертаний, населённый титанами и тиранами, пугающий, поражающий.

Всякий описывающий подобный мир в русской литературе, или пытающийся преодолеть его, подпадал под державинское влияние: вот, навскидку, Осип Мандельштам.

Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера — До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна – добро живое — Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое… («Ода Сталину», 1937)

Сколько бы Эдуард Лимонов ни пытался провести меж собой и русской поэтической классикой разделительных линий, но, едва запел он погребальную песню памяти своего партийца, так сразу и зазвучал – сквозь времена и просторы – державинский голос:

Долматов! Боже мой, Долматов! Конструктор боевых ракет, Сказал он чужеземцам «нет»! Погиб в руках у супостатов… («Долматов в старом Королёве…», 2016)

Но если б только в поэзии так забавно преломлялось его влияние.

Влияние Державина на Гоголя и Салтыкова-Щедрина – отдельные темы.

Зримо и незримо Державин оказывается востребован всякий раз, когда возникает вихревой хаос, – и тогда он обнаруживается в прозе так же полновластно, как и в поэзии: у таких, к примеру, разных сочинителей, как Андрей Платонов, Борис Пильняк, а то даже и Алексей Чапыгин. И, конечно же, в передовицах, очерках и романах Александра Проханова.

Убеждённость в неисчерпаемости бытия и нерасторжимый с этим чувством ужас назойливой смерти, клокотание и бурление жизни, слом языка, перенасыщенность метафорического ряда, ироническое отстранение при полном ангажированном личном растворении в теме, – это Державин.

Одно из наиважнейших достижений его в том, что он придал патриотизму звучание абсолютное.

Патриотизм мог тогда носить религиозный характер – приверженность вере православной, мог иерархический – приверженность русскому царю, мог родовой – любовь к отеческим могилам, мог – обрядовый, песенный, языковой… Державин сплёл всё это в единый венок: историю, государственничество, религиозность, верность престолу, верность культурным кодам, гражданское чувство, чувство моральное и чувство воина, росса-победителя.

(Само звучание фамилии его знаково: виднейший русский поэт действительно являл собой воплощённое державное чувство. Вдвойне забавно, что сражался он с бунтовщиком Пугачёвым. Судя по этим фамилиям, перед нами – нравоучительная пьеса эпохи классицизма, а не реальная историческая эпоха.)

Если называть вещи своими именами: Державин – певец экспансии.

Разнообразные его уроки были учтены почти всей русской поэзией, но в данном смысле стоит назвать как минимум три имени, берущие начало в державинских одах: конечно же, Пушкин, безусловно, «грубый» и «гиперболичный» революционно-военный Маяковский и, со всей очевидностью, Бродский – с одой Жукову; хотя точно не только с ней.

Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалии убранный труп: В смерть уезжает пламенный Жуков. Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском манёвра о Ганнибале напоминавший средь волжских степей. Кончивший дни свои глухо, в опале, как Велизарий или Помпей. Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал? Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал. Что он ответит, встретившись в адской области с ними? «Я воевал». К правому делу Жуков десницы больше уже не приложит в бою. Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою. Маршал! поглотит алчная Лета эти слова и твои прахоря. Всё же прими их – жалкая лепта родину спасшему, вслух говоря. Бей, барабан, и, военная флейта, громко свисти на манер снегиря. («На смерть Жукова», 1974)

Не высказанный напрямую, но безусловно осязаемый завет Бродского заключается в том, что, говоря о самых важных вещах – в числе которых было и весьма весомое в его поэтическом мире понятие «империя», – он не видел ни одной причины ссылаться на такие понятия, как «прогресс», и прочую ложную «моральность» новых времён. «На смерть Жукова» вопиет о другом: нет никакого смысла менять интонацию (и даже стихотворный размер), говоря о русских победах полтора века спустя после написания державинского «Снигиря»: вокруг нас – те же самые античные герои.

Победы и смерть героя, говорит Бродский, подлежат лишь Господнему суду; суетливому человеческому суду всё это не подсудно. Ибо кто тут вправе оспорить сказанное героем: «Я воевал». А то, что герой в аду, – так кто из вас уверен, что попадёт в рай? Судя по всему, там и ад особый, солдатский: сухой и выжженный, как отвоёванная степь.

Именно у «грубого» и «невежественного» Державина Бродский позаимствовал то, в чём его едва ли не чаще всего упрекают: высокий штиль, в которой там и сям вдруг врываются совершенно, казалось бы, неожиданные вульгаризмы.

Другой общеизвестный приём Бродского: пафос, вывернутый наизнанку (в том числе за счёт использования архаических форм). Взгляните, к примеру, вот Державин:

И се, как ночь осення, тёмна, Нахмурясь надо мной челом, Хлябь пламенем расселась чёрна, Сверкнул, взревел, ударил гром; И своды потряслися звездны: Стократно отгласились бездны, Гул восшумел, и дождь, и град, Простёрся синий дым полётом, Дуб вспыхнул, холм стал водомётом, И капли радугой блестят. («Гром», 1806)

И тут же, не меняя интонации, продолжаем:

Се вид Отечества, гравюра. На лежаке – Солдат и Дура. …………………………………………. Луна сверкает, зренье муча. Под ней, как мозг отдельный, туча… («Набросок, 1972)

Сравните также постсоветские саркастические мотивы Бродского в описании бывшей Отчизны с державинским:

Печальная страна Вокруг молчит, Из облаков луна Чуть-чуть глядит. («Персей и Андромеда», 1807)

А эти их, наконец, почти бесконечные сочинения на вольные темы – будь то державинские, в сотню строк, рассуждения о его собачке, или такой же бесконечный свиток, по которому ползает муха Бродского?

В целом мир Державина – населённый императорами и полководцами (и, что скрывать, девками), мир с громыхающими водопадами и холмами, и ещё с книжкой, скажем, Горация, в теньке на лавочке, – это и мир Бродского.

(А над всем этим Бог – для Бродского точно не новозаветный, а ветхозаветный, но, кажется, порой и для Державина тоже – его Бог суров и бесстрастен, он сметает отдельных людей, не деля на царей и рабов; впрочем, богоизбранных россов отмечает и помогает им.)

Есть, конечно же, разница в том, что Бродский в силу разных причин менял ландшафты, а Державин, имея все возможности путешествовать по европам, из России даже не выезжал.

Однако отличное осознание своего (первого) места в поэзии, замешанное при этом на жестокой, аристократической самоиронии, – тоже мало кого единит в той мере, как Бродского и Державина.

Бывали в случае Державина и более неожиданные переклички – к примеру, с поэтом Павлом Коганом, погибшим в 1942 году.

Но мы ещё дойдём до Ганга, Но мы ещё умрём в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя. <…> И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я – патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю.

Эти стихи, написанные Коганом в 1940–1941 годах, пра-основой имеют, конечно же, державинское:

Я рад отечества блаженству: Дай больше, небо, таковых, Российской силы к совершенству Сынов ей верных и прямых! Определения судьбины Тогда исполнятся во всём; Доступим мира мы средины, С Гангеса злато соберём; Гордыню усмирим Китая, Как кедр, наш корень утверждая. («Мой истукан», 1794)

Удивительно, но для Ходасевича, написавшего о Державине целую книгу, всё милитаристское в его персонаже любопытства не вызывает и, по сути, игнорируется – Ходасевич посвятил военным одам своего героя полторы страницы, где первым делом посчитал нужным написать, что Державин был «вполне убеждённым противником войны».

Да, однажды Державин обронил, что война – «забава для черни»; но вот, пожалуй, и всё. Действительно, если ты воспринимаешь войну как забаву – ты чернь; для воинов же война – труд и жертвенный путь. Ходасевич в данном случае выглядит почти анекдотично: едва ли не треть лучших стихов Державина написана о воинских победах россов.

«Противником войны» был разве что сам Ходасевич, а Державин был обычным русским человеком, войны не искавшим, но когда она являлась сама – её не бежавшим.

Но чего мы, собственно, хотим от Ходасевича? Это же дети Серебряного века – кто-то придумал уже тогда, что преклоняться пред империей и воспевать Отечество, тем более его военные победы, – моветон; на впавших в «патриотический раж» тогда смотрели в лорнет, свысока… впрочем, потом эта снисходительность поистёрлась в европейских скитаниях, а к некоторым, кто дожил, хоть и запоздало, но пришло отрезвление. Вдруг возникли и гордость, и печаль от невозможности в полной мере разделить счастье русских побед. И выяснилось, что все они – «Леонтьева и Тютчева сумбурные ученики» (это Георгий Иванов, и ключевое слово тут – «сумбурные»).

Державин преподал важнейший, доныне кажущийся для многих недостижимым урок: он мог ревностно, упрямо, последовательно служить не только Родине, но и государству, которые досужие мыслители новых времён так полюбили разделять (покажите место надреза! а то всё кажется, что пилят по живому телу), – и остаться при этом великим поэтом.

Между прочим, в 1800 году Державин получает чин действительного тайного советника. «Выше, – отмечает Арсений Замостьянов, – только одна ступень, на которую за всю историю Российской империи шагнули 13 человек: действительный тайный советник 1-го класса».

В новом, XIX веке, уже при императоре Александре, Державин успел побывать министром юстиции и генерал-прокурором, но в октябре 1803 года его «уволили от всех дел».

Один из первых биографов Державина, Семён Моисеевич Бриллиант, писал: «…Во всех замыслах Александра Державин являлся тормозом, вечно видел кругом, в лучших людях, его окружавших, какие-то польско-еврейские интриги, всех министров также подозревал в интригах то против Александра, то против себя как единственного правдолюбивого охранителя. Эту роль он брал на себя до такой степени, что государю трудно было сохранить хладнокровие и не обидеть старика».

«Ты очень ревностно служишь», – сказал Александр Державину однажды.

И в другой раз, почти обиженно, бросил: «Ты меня всё время учишь».

Что ж, живи неучёным, государь-батюшка.

Характер у Державина, что и говорить, был вздорный; но разве о себе радел он?

Получив отставку, Державин переехал в Новгородскую губернию – усадьба его была в деревне Званка (её приобрела вторая жена Державина, Дарья Дьякова, ещё в 1796 году), и там, почти безвыездно, жил. В этом тоже есть что-то античное, только навыворот – не в Тавриду он устремился, не к тёплому морю, а к варяжским холодам.

Стихи его ещё при жизни стали изучать в университетах и гимназиях.

Петь славу русского воинства Державин не перестал до самыя смерти своей, и успел прославить героев 1812 года:

Французов русские побили: Здоровье храбрых войнов пьём! Но не шампанским пьём, как пили: Друзья! Мы русским пьём вином. Подай нам добрый штоф сивухи, Дай пива русского кулган. («Пирушка англичан в Петербурге, по случаю полученных известий о победе русскими французов»)

В годы войны он дружил с казачьим атаманом Матвеем Платовым и переписывался с Кутузовым, после смерти которого в 1813 году напишет:

Се мать твоя, Россия, – зри — Ко гробу руки простирает, Ожившая тобой, рыдает, И плачут о тебе цари!

Умер Державин 8 июля 1816 года в своей званской усадьбе, и похоронен был на земле Новгородской в Хутынском монастыре.

Памятник Державину в Казани установили 23 августа 1847 года. Это был первый памятник поэту в России.

Услышь, услышь, о ты, вселенна! Победу смертных выше сил; Внимай, Европа удивленна, Какой сей россов подвиг был. Языки, знайте, вразумляйтесь, В надменных мыслях содрогайтесь; Уверьтесь сим, что с нами бог; Уверьтесь, что его рукою Один попрёт вас росс войною, Коль встать из бездны зол возмог!

Имя его – Гавриил – в переводе означает «божественный воин».

Первый памятник поставили правильному поэту.

«Брань кровавую спокойным мерил оком» Адмирал Александр Шишков

Такого персонажа даже в русской литературе, где кого только нет, – поискать.

Адмирал, ретивый вояка, участник сражений.

Вместе с тем – автор детских книжек и, пожалуй, основатель детской литературы в России.

Напишет детскую книжку – и на войну, напишет ещё – и в поход.

Ощущение при этом от Шишкова устойчивое: он никогда не был юным, всегда был почтенным мужем – степенный, глубокомысленный.

Он стал главой Академии Российской, его, как мало кого вообще, ругали за дикое ретроградство, – но шум стихал, и даже клявшие его осознавали, что в сказанном Шишковым достаточно здравого смысла, и те пути, что он предлагал в развитии жизни народной и русской культуры, – были, в сущности, верными.

Что-то есть мистическое в том, что Шишков однажды заснул и проспал кряду несколько недель. Его наблюдали врачи – и в какой-то момент увидели, что он не дышит. Объявили скорые похороны, сообщили императору Николаю I.

Тот, осознавая безусловное значение усопшего для России, вскоре приехал. Когда император, остановившись возле дома, прислал своего камердинера, – Шишков проснулся, уселся на своей кровати и успел надеть халат. Кто-то из вошедших упал в обморок.

Примерно так его творческая судьба и складывается. Шишков спит, Шишкова всё собираются и собираются хоронить, вот уже и приходят за ним, а он опять в халате. «Вам что, любезные?»

…А начинался род Шишковых так.

Некто Юрий Лозинич прибыл в 1425 году из Польши на службу к великому князю тверскому Ивану Михайловичу. У Лозинича был правнук Микула Васильевич по прозвищу Шишка. Он и положил начало Шишковым.

Род Шишкова – двадцать одно колено. Аксаковы, Набоковы, Толстые, Языковы и Шишковы – все эти фамилии родственны.

Десятый правнук Микулы Васильевича Шишки – Александр Семёнович Шишков – родился 9 марта 1754 года в семье помещика, инженер-поручика Семёна Никифоровича Шишкова и его супруги Прасковьи Николаевны. В семье было шесть сыновей и дочь. Шишковы владели деревенькой неподалеку от города Кашина – 15 душ.

В 1767 году Александр поступает в Морской кадетский корпус. В 1771-м он – уже гардемарин – направлен в Архангельск: первое плавание команда гардемаринов должна была совершить в Петербург.

Корабль потерпел крушение у острова Борнхольм. Команда спаслась, но, пока за ними не приехали, жили они в Швеции.

Иной забросил бы морское дело, когда всё так начинается. Тем более что богатырским здоровьем Шишков не отличался, и всякий последующий его поход будет преодолением себя и борьбой с хворобами и простудами. Но нет, службы не оставлял.

Шишков окончил корпус лучшим учеником и в 1772 году получил звание мичмана. Ближайшие годы этот молодой человек, обладающий редкими (тем более – для его возраста) знаниями в морском деле, преподаёт в своём корпусе.

В 1776 году 22-летний Шишков получает назначение на фрегат «Северный орёл» и в июне уходит в плавание. Задача была: провести в Чёрное море через Средиземное и Мраморное, через Дарданеллы и Босфор три военных судна – «Павел», «Григорий» и «Наталья», замаскированных под купеческие корабли и шедших под торговым флагом.

Вышли из Балтики; видели Италию и Грецию.

(Вырос Александр Семёнович в семье по-настоящему религиозной, сам был богобоязнен; одно из удивлений его путешествия было связано с тем, что в греческих часовнях столкнулся с французскими военными, которые рисовали на иконах, оставляя забавные, как им казалось, надписи. А тоже ведь христиане. «Для чего турки не обезобразили сих часовен?» – задался Шишков вопросом; в том смысле, что даже турки такое не творили: а просвещённым французам – зачем?)

Наконец – турецкие воды. Турция на тот момент – совершенно определённый враг России, она только что потеряла Крым.

Пушки на «купеческих» судах были зарыты в песок, турецкие пограничники тыкали длинными палками в поисках военной контрабанды – Шишков как раз при этом находился. Ничего они не нашли; но и корабли не пропустили.

В 1777 году Шишков на купеческом судне прибыл в Азов с секретными бумагами, затем сухопутным путём вернулся в Кронштадт. В том же году он производится в лейтенанты.

В 1778-м Шишкова направляют с дипломатическими бумагами уже в Неаполь; он на отличном счету.

Спустя год, в 1779-м, возвращается преподавателем морской тактики в кадетский корпус.

Свободно владеющий как минимум тремя иностранными языками Шишков переводит с французского книгу Ш.Ромма «Морское искусство, или Главные начала и правила, научающие искусству строения, вооружения, правления и вождения кораблей» – для обучения своих кадетов, и мелодраму «Благодеяния приобретают сердца» – уже с более узкими целями, литературными.

Наименования его первого литературного труда (пусть и переводного) сразу характеризуют автора как человека, склонного к добротолюбию и некоторой нравоучительности.

Следом он приступает к составлению «Треязычного морского словаря на Английском, Французском и Российском языках в трех частях»: начинается колоссальная работа по сбору специальной морской терминологии, на русском языке до тех пор толком не систематизированной.

В 1780 году пишет первое собственное произведение – небольшую драму «Невольничество» о том, как императрица Екатерина II пожертвовала деньги на выкуп проданного турками в Алжир русского матроса (и заодно других оказавшихся там христианских невольников).

Писалось «Невольничество» в надежде и даже в расчёте на внимание самой императрицы: главой придворного театра был тогда Василий Бибиков, женатый на двоюродной тётке Шишкова. Бибиков, представляя пьесу на сцене, желал сделать Екатерине сюрприз. Тогда шли разговоры, как недавно разом двинулась вверх карьера доселе мало кому известного Гавриила Державина, написавшего оду «Фелица»: государыня ценила умные комплименты.

«Невольничество» было показано как минимум дважды, и вроде бы с успехом, на втором представлении присутствовал приехавший в Санкт-Петербург автор, но чудеса, что случились с Державиным, не повторились. По крайней мере, в этот раз: благосклонность императрицы Шишков заработает позже – подвигами не литературными, а военными.

В Шишкове уже в молодости чувствовался переизбыток сил, вообще характерный для русского XVIII века – страна с огромной, но словно подёрнутой дымкой историей вдруг, с подачи Петра Великого, ощутила себя совсем молодой, готовой к учёбе с чистого листа, к ратному труду, к жертвам и свершениям.

Заводя разговор об этом веке, неизбежно вспоминают Ломоносова (их с Шишковым многое объединяет: перед нами мощные русские характеры, трудоголики и упрямцы). Однако далеко не одним Ломоносовым славно то время.

Век дал целую плеяду военачальников, зачастую не чуждых искусств, – сразу на ум приходит имя ценителя поэзии (а также в некотором роде сочинителя, причём иногда и в рифму) Александра Васильевича Суворова, но разве только он: сама императрица Екатерина II была автором пьес и корреспонденткой Вольтера и, смеясь, говорила, что хотела бы оказаться военачальником, но, зная свою горячую голову, предполагала, что «была бы убита в первом бою в чине конного поручика».

Драматург Михаил Иванович Верёвкин, родившийся в 1732-м, тоже окончил Морской корпус, десять лет служил во флоте, а потом ещё участвовал в подавлении пугачёвщины, а затем был переводчиком при Екатерине II, а после стал членом Российской Академии наук; перевёл двенадцать томов «Всеобщей системы воспитания» Эберта и Штрека и принимал участие в создании «Словаря Академии Российской».

Писатель Михаил Матвеевич Херасков, родом из валашских дворян Хереско, переселившихся в Россию при Петре, родился в 1733 году, девять лет учился в кадетском корпусе и три года потом был на военной службе; позднее возглавлял Московский университет, где ведал библиотекой, типографией и театром; начал издавать первые московские литературные журналы; получил должность вице-президента Берг-коллегии, ведавшей… горной промышленностью; открыл при университете Благородный пансион, где позже будут учиться Жуковский, Грибоедов, Иван Петин, Владимир Раевский, Лермонтов и Тютчев; написал поэму «Россиада», воспевшую победы российского воинства.

Драматург и переводчик Владимир Игнатьевич Лукин, даром что родился в семье лакея (в 1737 году), – получил прекрасное образование, владел немецким, французским и латынью; служил в Преображенском полку, воевал в Семилетней войне; из преображенцев уволился в 1762 году – в тот год, когда в полк пришёл служить Державин, – и начал работать в Императорской Академии наук и художеств, переводить новейшую французскую драматургию и одновременно создавать новейшую русскую драму.

Писатель, интереснейший мемуарист, драматург и учёный, один из самых образованных людей своего времени, Андрей Тимофеевич Болотов, родившийся в 1738-м, также принимал участие в Семилетней войне, а потом, почти одновременно с Шишковым, занялся… детской литературой. Тогда россы будто вдруг выяснили, что детей, оказывается, можно воспитывать не только в старинных дедовских обычаях, а при посредстве увлекательных стихов и нравоучительных бесед.

В 1744 году родился Николай Иванович Новиков – писатель, журналист, книгоиздатель, просветитель, – и офицер, служивший в Измайловском полку; выйдя в отставку, он издавал под патронажем императрицы Екатерины II первый сатирический журнал в России, а потом ещё четыре журнала, в том числе философский – «Утренний свет», а потом ещё и первую в России газету европейского типа «Московские ведомости» (но, что характерно, при поддержке масонов); тоже занимался детской литературой – в частности, выпустил «Детское чтение» (первый в России такого рода журнал), издал бессчётное количество азбук, букварей, грамматик и арифметик, книг по агрономии и медицине, под его патронажем выходила вся новомодная и наиважнейшая европейская философия, и он же подготовил первый «Опыт исторического словаря о российских писателях».

В 1746 году родился Василий Алексеевич Аёвшин – писатель, фольклорист и переводчик, офицер, воевавший в Русско-турецкую 1768–1774 годов; следом мы видим его в качестве члена Королевского саксонского экономического сообщества и Итальянской академии наук; написал 90 томов сочинений: начал с книги «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени», а закончил учебником по сельскому хозяйству; перевёл целую библиотеку немецких рыцарских романов, написал поваренный словарь, пособие по домоводству, несусветное количество прочих полезных и умных книг, а кроме всего прочего – несколько сборников оригинальнейших сказок.

Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий родился в 1752 году, пятнадцать лет отдал воинской службе, тоже участвовал в войне с Турцией 1768–1774 годов, был при штурме Бендер; после занимался дипломатической работой, возглавлял Московское главное народное училище, стал сенатором, то попадал в опалу, то его приближали к царской семье, переводил Вольтера, известен как автор патриотических и религиозных стихов, а также песен, которые стали народными, – «Выйду я на реченьку», «Ох, тошно мне…».

Михаил Никитич Муравьёв, писатель и общественный деятель, родился в 1757 году; после четырнадцати лет воинской службы он – личный преподаватель великих князей, товарищ народного министра просвещения, реформатор, один из создателей Ботанического сада и Музея натуральной истории; автор басен, похвальных од, родоначальник русского сентиментализма в поэзии и, наконец, отец двух будущих декабристов.

Всё это – современники Шишкова, явившиеся на свет немногим раньше или немногим позже его. Военные, просветители, преподаватели, академики, поэты, философы, дипломаты, издатели – причём едва ли не каждый из них одновременно выступал сразу в нескольких из этих ипостасей. Любой из названных, перефразируя Пушкина, был и первым российским университетом, и детским воспитателем, и дипломатической службой, и воителем империи, и строителем её, и певцом.

Но на этом фоне – людей мужественных и умнейших (или, как минимум, оригинальных) – Шишков стал одним из центральных персонажей русской словесности и некоторое время оказывал определяющее влияние на идеологию империи. Жизнь свою он прожил так, что в сочинениях всех виднейших современников остались десятки упоминаний его имени: от негодующих до восторженных.

В 1783 году Шишков переводит с немецкого «Детскую библиотеку» Кампе: эта книжка станет самым значимым и популярным детским чтением более чем на полвека вперёд.

В 1858 году, 75 лет спустя, Сергей Аксаков в сочинении своём «Детские годы Багрова-внука» напишет, что «Детская библиотека» Шишкова «до сих пор остаётся лучшею детскою книгою», и стихи, там помещённые, являются «истинными сокровищами для детей».

Знаменательно, что Кампе издал свою «Детскую библиотеку» всего за четыре года до выхода её перевода в России.

Впрочем, едва ли это стоит называть в полном смысле слова переводом. Дело не только в том, что многое там было видоизменено до неузнаваемости и переписано с расчётом на русского читателя.

Остроумно подмечено, что Шишков переводил на язык, которого не существовало: он заложил основы русской детской поэзии, написанной тем лёгким и простонародным слогом, откуда рукой подать до Пушкина, Ершова, детских стихов Кольцова и Сурикова.

По сей день стихи, написанные Шишковым – вообразите себе, в 1783 году! – поражают своей ясностью и лёгкостью:

Как громко в долине Поёт соловей! Ах, вон на вершине Поёт соловей! Ах, вон на вершине Сидит он, ей-ей! Тихонько бегите, Чтоб он не слетел, И песни хвалите, Чтоб долее пел.

Если что и может удивить сегодняшнего читателя в том детском сборнике, так это присутствие стихов об умирающей двенадцатилетней девочке: «Смерть сожаления не знает, / Кто должен умереть – умрёт». Мать рыдает, а девочка объясняет ей, что «…к Богу милосерду / с охотою моей иду»:

Сие сказав, она вздохнула, Рукою сотворила крест, На мать впоследние вздохнула И отошла от здешних мест.

Детская смертность тогда была огромна: из многодетного семейства иной раз до совершеннолетия не доживала половина детей – Шишков, по сути, описывал всем известную обыденность, вроде игры в снежки или поиска поющего соловья. Вероятно, что Эдуард Багрицкий, автор «Смерти пионерки», читал, как и сотни тысяч российских детей, книжку Шишкова в детстве: оставленное ей неизгладимое впечатление преобразилось затем в классические стихи, написанные, заметим, с противоположным смыслом – пионерка Багрицкого от предлагаемого матерью крестика отказывается.

Шишков по-прежнему занимался преподавательской и переводческой деятельностью, продолжая готовить морской словарь, и это не было частной забавой никому ещё не известного лейтенанта. Несмотря на все старания Петра Великого, русские оставались по большей части нацией сухопутной; дворяне зачастую даже плавать в речке не учились, морей в глаза не видели, поэтому во флот стремились крайне редко.

Преподавали англичане, добрую половину офицерского состава представляли выходцы из прибалтийского края или иностранцы, хотя матросов набирали в основном из русских мужиков. (Сам Шишков в 1786 году командовал 35-пушечным фрегатом «Ярославец», совершавшим учения в Балтийском море.)

Екатерина II деятельно, наследуя Петру Великому, интересовалась флотом – от него, как скоро мы поймём, напрямую зависела жизнеспособность империи.

Шишков же понимал, что и переводческая, и преподавательская деятельность его – лишь подготовка к самому важному событию, где проверяются знания и стать офицера: войне.

Война не просто воспринималась как неизбежность – зачастую на неё надеялись, как на способ разом преодолеть всякие иерархии, что неизбежно складываются во времена мирные на основаниях, зачастую не связанных с доблестью или умом.

Однако на Северном флоте, увы, опыта даже просто морского, а тем более военного у личного состава было крайне мало; в то время как положение обязывало быть готовым к неприятностям.

Пока на юге назревала очередная война с Турцией, в Швеции в 1772 году Густав III устроил переворот. Прежде Россия выступала гарантом конституции Швеции – и Густав III это положение отменил. Теперь против него была настроена часть шведского дворянства. Он же надеялся упрочить своё внутреннее положение за счёт войны с Россией и выжидал подходящей политической ситуации. Основной целью Густава III было вернуть территории, потерянные в результате прошлых войн: а именно – те части принадлежавшей тогда шведам Финляндии, что были получены Россией по Ништадтскому и Абоскому договорам.

Между тем в районе Архангельска и Риги у России было менее 15 тысяч войска.

С флотом дело обстояло несколько лучше: в Балтийском море имелось 40 линейных кораблей (хотя только половина из них могла быть использована в сражениях) и 25 фрегатов. Густав же имел в распоряжении 23 линейных корабля, 11 фрегатов и 140 единиц гребного флота, на который у него были особые виды.

Все самые худшие предположения оправдались: в 1787-м началась война с Турцией, и в самый её разгар, 21 июня 1788 года, шведская армия в количестве 38 000 человек под командованием самого короля Густава III вторглась на территорию России. Шведский флот выдвинулся на полторы недели раньше.

Швеция предварительно заключила союзный договор с Турцией. Тайно Швецию поддерживали Великобритания и Пруссия, настоятельно требовавшие от союзницы России Дании расторгнуть с нами всякие отношения.

Начав войну, Густав III выдвинул требование вернуть Швеции утерянные территории и, свыше того, отдать Турции недавно присоединённый Россией Крым; так что парадоксальным образом Шишкову придётся воевать в Балтийском море и за Крым тоже.

Екатерина II в ответ выслала шведское посольство из Петербурга; хотя, признаться, успеха в начавшейся кампании России ничего не предвещало.

Планы у Густава III были воистину королевские: он намеревался выиграть генеральное сражение на море, блокировать Кронштадт, посадить на вдосталь заготовленные гребные суда 20-тысячный корпус, войти в Санкт-Петербург (там не было никаких войск) и продиктовать мирные условия.

Его расчёт был более чем реален. Достаточно сказать, что в Санкт-Петербурге круглосуточно держали наготове 500 лошадей для того, чтоб двор в случае опасности успел стремительно покинуть стоящий безо всякой защиты город.

Немногим лучше обстояли тогда дела на флоте: Шишков видел, что суматоха царила несказанная. Выяснилось, что команды не укомплектованы более чем наполовину – пришлось срочно набрать рекрутов, которые и моря не видели, и на палубу ступали впервые, что уж говорить про морские сражения. в дополнение к этому рекрутов загнали, пока форсированным маршем их перебрасывали к месту действия, и вид они имели жалкий вдвойне.

Тем не менее высочайший приказ был получен: «Следовать с Божьей помощью вперёд, искать флот неприятельский и оный атаковать».

Шишков с ног сбивался, пытаясь хоть чему-то научить новобранцев. Времени, по большому счёту, хватило только на то, чтоб совместно помолиться.

Первое сражение случилось 6 июля 1788 года у острова Го гланд в Финском заливе.

Русские имели 17 линейных кораблей, шведы – 16 линейных кораблей и 7 фрегатов. У нас на кораблях необстрелянные рекруты ещё пытались разобраться, где быть, что делать, куда бежать и как спасаться; шведы же, бывалые флотоводцы, имели традиционно вышколенную и опытную команду.

Настроены они были самоуверенно и почти празднично.

У нас боевой дух подняли как смогли: налили всем водки.

Началось дело ужасно.

В те времена сражения проводились, с позволения сказать, чинно: корабли выстраивались в линию и стреляли друг в друга, пока не получали искомых результатов.

В три часа дня шведский флот в идеальном порядке подошёл к российскому на расстояние пушечного выстрела. Но пока наши корабли перестраивались в линию, три из них сильно отстали, а ещё три слишком вышли вперёд. В итоге получилось, что поначалу шведы имели 12 кораблей против 7 русских.

Надо отдать должное командующему российским флотом адмиралу Грейгу: невзирая на свершающуюся на его глазах катастрофу, он выказал нерушимое спокойствие, первым отдал приказ открыть огонь и направил свой корабль в атаку на шведов.

Вскоре сражение стало всеобщим; шла непрестанная пальба. Линии уже никто не держал, воцарился хаос. Но и в этом хаосе впервые угодившие в кровавую морскую переделку русские моряки выказали неожиданную стойкость – видимо, от безысходности.

И хотя полный состав российского флота собирался в течение всего боя, нам удалось вывести из строя несколько шведских кораблей, в том числе контр-адмиральский корабль. В половину седьмого вечера его, побитого русской картечью, утащил буксир (причём русские пытались нагнать шведов на шлюпках!).

«Ветер мало-помалу стих совершенно, стоял такой густой пороховой дым, что невозможно было разобрать ни сигналов, ни взаимного положения судов, так что приказания приходилось рассылать на шлюпках», – сообщают историки.

В семь вечера оба флота вновь выстроились друг напротив друга – и затеяли ещё на три часа пальбу.

Самые большие потери понёс вице-адмиральский корабль шведов «Принц Густав», где погибла треть экипажа. В конце концов на корабле был спущен флаг и «Принц Густав» сдался: в плен были взяты вице-адмирал Вахтмейстер и 539 человек команды.

Русские тоже потеряли один корабль, который при попытке перестроиться попал в середину шведского флота, и, лишённый какой бы то ни было помощи, после двух тысяч нанесённых по нему выстрелов и потери 260 человек, сдался: их просто убивали в упор.

К утру шведы отступили в направлении Свеаборга.

Русские потеряли убитыми 580 человек, 720 ранеными и 470 попали в плен вместе со своим кораблём (всего – 1770 человек).

Общие шведские потери составили 1150 человек (в том числе пленённых на «Принце Густаве») – разница в потерях во многом объясняется отличной выучкой шведских команд.

С другой стороны, если б погода была ветреная и кораблями пришлось управлять – поражение нашего флота было бы неминуемо. Шведы просто не знали, с кем они воюют, иначе затянули бы русский флот дальше в море и расстреляли все пошедшие вкривь и вкось корабли по одному.

Однако результатом сражения стало всё-таки отступление шведов, и план Густава III, рассчитывавшего на немедленную победу в морском сражении, провалился.

Необстрелянные рекруты, впервые увидевшие так много воды, героические офицеры и адмирал Грейг спасли, ни больше ни меньше, Санкт-Петербург от шведской оккупации.

В том году крупных сражений больше не было; но, окрылённые победой, российские корабли блокировали южную Финляндию.

На суше шведы в боях с русскими отрядами тоже успехов не добились.

У Екатерины, совсем недавно всерьёз собиравшейся оставить Петербург, появилась новая забота: финские конфедераты, недовольные Густавом III, предложили ей взять Финляндию под протекторат. (Забегая вперёд, сразу скажем, что она решила этого не делать, и Густав III всех «сепаратистов» вскоре, увы, казнил.)

Зима началась рано, и в октябре русский флот возвратился в Кронштадт.

О мире речи не шло: Густав III надеялся на реванш в следующем году.

За зиму шведы набрали новых моряков, образовали два новых полка, вооружили 21 линейный корабль и 13 фрегатов.

Русские не дремали тоже: всю зиму Шишков гонял своих учеников на занятиях в кадетском корпусе, а едва сошёл лёд – начали проводить морские учения.

Адмирал Грейг безвременно скончался, флот возглавил адмирал Василий Яковлевич Чичагов.

В конце июня российский флот вышел из Кронштадта.

Во второй половине июля противники увидели друг друга.

В записках об адмирале Чичагове Шишков вспомнит, как адмирал велел матросам купаться на виду у неприятеля, выказывая тем самым полное к нему пренебрежение.

Решающее сражение случилось к юго-востоку от Эланда 26 июля, в два часа дня.

Шведы выставили 21 линейный корабль, в числе которых был российский, захваченный год назад, и 8 тяжёлых фрегатов. Русские – 19 линейных кораблей; однако артиллерии мы имели больше.

Выстроившись в линии, оба флота в течение шести часов обстреливали друг друга из крупнокалиберных орудий. Чичагов, хоть и обладавший огромным опытом, вёл себя куда аккуратней покойного Грейга и слишком сближаться с противником не спешил.

Впоследствии легендарный российский адмирал Фёдор Ушаков назовёт Эландское сражение «ленивой баталией».

Как бы то ни было, во время боя три шведских корабля были уведены буксирами.

Русские по собственной оплошности едва не потеряли один из кораблей; Шишков пишет, что из порохового погреба корабля «Дерись» во время боя повалил страшный дым, команда поняла, что в минуту должен случиться взрыв – и всем смерть. Шлюпки, стоявшие у корабля, тут же отплыли, несколько матросов бросились с борта в воду, но утонули (по всей видимости, матросы просто не умели плавать). Наконец, мичман Насакин закричал: «Что стоите, ребята? Страхом не избавить от смерти!» – и бросился в пороховой погреб. Самые смелые последовали за ним – и пожар потушили.

Русские в сражении потеряли убитыми и ранеными 210 человек, в том числе командира корабля «Мстислав» – Григория Ивановича Муловского, который собирался совершить первое в России кругосветное путешествие (и это сделает Крузенштерн).

Шишков в бою показал себя отлично и был произведён в чин капитана 2-го ранга (в переводе на армейские чины – подполковника).

Определённой победы в этой баталии не одержал никто; однако шведы, вновь потеряв инициативу, ушли в порт Карлекрон – а русские плавали возле, показывая, что хозяева теперь здесь они.

Военные историки видят достижения Чичагова именно в этом: не одержав прямой воинской победы, он, тем не менее, смело увёл флот далеко от Финского залива и в чужих водах навязал свою волю.

У Карлскрона, судя по записям Шишкова, происходили свои приключения: однажды, к примеру, несколько шведских кораблей совершили обманный манёвр и попытались увести за собой два фрегата и один линейный корабль русских, чтобы посадить на мель, – но их намерение было разгадано. По всей видимости, в этой ложной погоне участвовал и Шишков.

Мелкие стычки и позиционные передвижения длились ещё целый месяц. В конце августа после шестинедельного крейсирования русские вернулись в Финский залив.

Но война продлилась и на следующий год. На этот раз Шишков воевал в составе эскадры вице-адмирала Александра Ивановича фон Круза.

Шишков вспоминает, как в кронштадтском канале специально к войне построили «восемь гребных фрегатов, которые с великим трудом едва… докончены и тот же час выведены были из гавани… Один из сих фрегатов поручен был под моё начальство».

Он был назначен командиром 38-пушечного гребного фрегата «Св. Николай».

«Лишь только флот наш, – пишет Шишков, – снялся с якоря и отошёл от Кронштадта, не далее тридцати или сорока вёрст, как уже встретился с неприятельским флотом и вступил с ним в сражение, продолжавшееся с некоторым промежутком от утра до вечера. Ничего особенного в сей день не произошло, кроме обычных следствий битвы…»

Сама скромность! Придётся нам рассказать об этом деле чуть подробнее.

Шведская эскадра под командованием Карла Зюдерманландского шла на восток, намереваясь прорваться к Санкт-Петербургу: в этой неотступности от одной и той же идеи чувствовалась уже некоторая маниакальность.

Вице-адмирал Круз, имея под своим командованием 17 линейных кораблей, 4 фрегата и 2 катера, вышел в море 12 мая для поиска и перехвата шведского флота.

17 мая Круз, узнав о появлении шведского флота у Го гланда, запросил в своё распоряжение 8 новых гребных фрегатов (одним из которых командовал Шишков). 20 мая фрегаты присоединились к эскадре.

Утром 21 мая противники увидели друг друга: в Финском заливе Балтийского моря, северо-западнее деревни Красная Горка.

Русский флот включал в себя 17 линейных кораблей, 4 парусных и 8 гребных фрегатов, 2 катера (всего 1760 пушек и 600 мелких орудий). Шведский флот насчитывал 22 линейных корабля, 8 линейных и 4 малых фрегата и несколько вспомогательных судов (всего 1200 пушек и 800 мелких орудий).

Любопытный факт: на гребных фрегатах – в том числе, видимо, шишковском – в качестве гребцов использовались пленные турки. Шишков пишет, что насущной необходимости в турках не было: их привезли и усадили на фрегаты «единственно для некоего укора шведам, состоящего в том, чтобы они видели против себя тех самых союзников своих, магометан, за которых они ополчились против нас войною».

Шведам, ратующим за возврат Крыма, императрица, по чьему-то безжалостному совету, ответила таким остроумным способом.

Казалось бы, про этих несчастных турок шведы могли узнать только в том случае, если б пленили один из фрегатов. Но, с другой стороны, сражения зачастую происходили на расстоянии даже не ружейного, а пистолетного выстрела – так что и лица можно было бы рассмотреть, и голоса услышать.

Фрегат Шишкова в том бою мог быть использован с двумя целями. Три гребных фрегата и два катера Круз оставил при себе для передачи сигналов и для посылок. Пять гребных фрегатов и четыре парусных были выделены в состав особого отряда под командованием Франца Денисона. Отряду было предписано держаться на наветренной стороне, чтоб обладать свободой манёвра и вступать в бой в случае неожиданных действий шведов. Где именно во время боя находились те или иные фрегаты, в отчётах не сказано; однако мы вполне можем восстановить картину в целом.

В эпицентре сражения находились все гребные фрегаты, и подбить с равным успехом могли и те, что находились при корабле командующего, и те, что шли на посылках, и те, что передавали сигналы, и тем более те, что составляли отряд Денисона.

В три часа ночи русский флот получил сигнал флагмана сблизиться с противником на расстояние ружейного выстрела и атаковать.

В четыре утра началось.

Более всего били по флагманскому кораблю Круза.

В пять утра командовавшему северным флангом вице-адмиралу Сухотину ядром оторвало ногу, он передал командование другому офицеру и приказал не ослаблять атаку.

На поддержку этого фланга был направлен особый отряд Денисона, в том числе гребные фрегаты. Некоторое время фрегаты били в интервалы между нашими кораблями. Но потом огонь прекратили: часть ядер попадали в паруса собственных кораблей. Отряд Денисона двинулся дальше на фланг.

К семи утра сражение выдохлось, шведы начали отходить, русские – преследовать.

Около 11 часов показался идущий шведам на помощь отряд галерного флота из 20 шхерных судов. Но эти суда в коротком и убедительном бою были отогнаны гребными фрегатами Денисона.

Сражения тогда зависели от погоды, поэтому, когда в полдень с запада подул сильный ветер и шведы оказались с наветренной стороны, это дало им возможность повернуть на юг, лечь параллельно русскому флоту и начать новую атаку: огонь снова был направлен на флагманский корабль.

Таким образом, если Шишков со своим фрегатом находился при Крузе (что наиболее вероятно, как покажут следующие события) – то он второй раз за день оказывался посреди жаркого боя. Если же он был придан отряду Денисона, то ему опять же дважды пришлось участвовать в прямых столкновениях со шведами.

К трём дня бой затих снова.

В шесть вечера, после перестроения, началась третья за день схватка. Однако усталость и потери сказывались, поэтому перестреливались с большого расстояния и без особого вреда друг для Друга.

Ночью латали прорехи, готовились к новому бою, вице-адмирала Сухотина и часть раненых переправили в Кронштадт, но адмиральский флаг на его корабле так и не сняли, чтоб не радовать шведов.

Утром 24 мая шведам стало известно, что в поддержку Круза уже движется со своей флотилией адмирал Чичагов, и им нужно успеть уничтожить эскадру Круза до соединения русских сил.

В час дня шведы пошли на российскую эскадру; Круз отводил свои корабли на восток, завлекая шведов в глубину мелководной Кронштадтской бухты.

В пять вечера началась перестрелка. Шведы бились отлично: сначала они раскололи линию российской эскадры, затем смогли поставить корабли арьергарда под перекрёстный огонь, едва не отрезав их от остальных кораблей. Здесь в дело снова вступил отряд Денисона и положение спас.

В восемь вечера пропал ветер, и бой затих. Уцача наша была уже в том, что удалось избежать поражения.

В половине девятого, когда эскадра Чичагова была уже неподалёку, и шведам, чтоб не попасть в окружение, пришлось отступать, уже русские пошли за ними в погоню. Но к тому моменту, когда эскадры Чичагова и Круза увидели друг друга, шведы смогли оторваться и уйти (поспособствовал тому сильный туман).

Русские потери составили 94 убитых и 246 раненых. Причём из числа убитых 34 человека погибли от взрыва собственных пушек. Историки уверяют, что это по тем временам немного, ведь за два дня эскадра Круза сделала 36 тысяч выстрелов. Шведы потеряли 84 человека убитыми и 283 ранеными.

И в этот раз не одержав прямой победы, русские оказались в выигрыше: шведы не прорвались к Петербургу, и были вынуждены в очередной раз отступать – на этот раз вглубь Выборгского залива.

В Санкт-Петербурге, как ни удивительно, по-прежнему почти не было войск, и в силу совсем близкого нахождения шведов двор вновь готовился в случае опасности бежать. Екатерина Великая признала тогда, что «столица расположена на слишком опасном месте – на самой морской границе».

После соединения с Чичаговым все 8 гребных фрегатов были отправлены обратно в Кронштадт, но Шишков, отлично понимая, что российской эскадре вот-вот предстоят серьёзнейшие сражения, так завершать летнюю кампанию не желал.

Он обратился к Чичагову с просьбой оставить его в составе эскадры.

Тот резонно объяснил, что отменить высочайший приказ об отправке гребных фрегатов в Кронштадт он не может, а поставить управлять фрегатом Шишкова кого-либо из командиров кораблей тоже было бы неправильно.

«Я поехал от него весьма печален», – пишет Шишков: как же, отставляют от войны – что может быть огорчительней для русского офицера и, к тому же, поэта.

«…Нечаянно привозят ко мне от адмирала записку, – продолжает Шишков, – по которой он приглашает меня к себе. Я приезжаю на корабль к нему. Он говорит мне: сейчас прислан сюда новопринятый на службу нашу капитан 2-го ранга Марчал, которому высочайше повелено дать под начальство какое-нибудь судно. Если ты желаешь остаться при флоте, то отдай ему фрегат свой, а сам перейди на мой корабль, где ты в звании особенной при мне должности будешь до тех пор, пока не откроется порожнее место начальника на каком-либо корабле или фрегате. Я с радостью принял сие предложение и тотчас же переселился на корабль к адмиралу».

То, что Шишков станет флаг-офицером при Чичагове (по сути – адъютантом, ведающим сигнальным делом), косвенно свидетельствует о том, что в предыдущем сражении Шишков выполнял непосредственные поручения адмирала Круза по передаче сигналов и был оценён крайне высоко – такое назначение Чичагова накануне генерального сражения должно было иметь самые веские обстоятельства.

К 8 июня русским удалось заблокировать оба морских прохода, ведущих в Выборгский залив, где скопились великие шведские силы: около 400 судов с тремя тысячами орудий и тридцатью тысячами матросов и солдат на борту.

Более того, на одном из кораблей находился сам король Густав III.

Чичагов в своих донесениях успокаивал императрицу, сообщая, что шведский флот заперт, и выйдет только с большими потерями – так что можно, в прямом и переносном смысле, распрягать лошадей.

Однако шведы, при всех минусах своего положения, пребывали в полной боевой готовности, и, пока они не были уничтожены, торопиться с успокоениями не стоило.

Время от времени шведы совершали пробные высадки десанта – небольшие их конные части доходили на расстояние около полутора миль до Петербурга.

Шишков рассказывал, что шведские перебежчики – имелись и такие, и в большом количестве, – докладывали: их матросов и солдат перевели сначала на половину, а потом на треть рациона, и запасы пресной воды подходили к концу. Поначалу, делая серьёзные и грубые вылазки на берег большим числом солдат, шведам удавалось добывать воду, но со временем российские гарнизоны и казаки перекрыли все основные доступы к местам, где можно было разжиться питьём.

За несколько дней до решающего сражения Шишков передал адмиралу Чичагову записку со своими подробными рассуждениями о предстоящем деле. Адмирал три дня молчал: ему могло показаться вольностью желание капитана 2-го ранга давать советы. Но на третий день Шишков всё-таки спросил: ознакомился ли адмирал с запиской?

«Да, и прочитал её несколько раз», – был ответ. Шишкова оценили. Советы были на редкость дельными.

Для шведов, попавших в «мешок» почти месяц назад, промедление смысла не имело, и 3 июля в 2 часа ночи суда их начали обстрел наших береговых батарей и тут же атаковали российский флот. Они решились идти на прорыв основными силами, оставив и предав огню лишь свои старые суда.

Густав III пересел в шедшую на буксире шлюпку, на которой, как утверждают, был поднят его флаг (впрочем, и на корабле, с которого он сошёл, – тоже). Когда начался прорыв, шлюпка легко прошла под русскими ядрами – погиб только один гребец. Поднятый Густавом на шлюпке флаг, конечно же, многое говорит о королевских понятиях чести, но справедливости ради стоит отметить, что ночью вряд ли кто-то мог разглядеть, что там развевается над шлюпкой.

Под жесточайшим обстрелом шведы, тем не менее, очень быстро прорвали блокаду.

Шишков, наблюдавший всё происходящее и непосредственно в бою участвовавший, в своих записках отдаёт врагу должное: «Прохождение передового шведского корабля и последовавшего за ним, было сколько отважное, не меньше того искусное: он шёл под одними марселями, имея все прочие паруса для сбережения их закреплёнными, но приготовленными так, чтоб в одно мгновение можно было распустить их. Все служители его были скрыты внизу, в подводной части корабля, куда ядра пролетать не могут. Наверху оставались одни офицеры с малым числом матросов. Лёжа носом к отряду, он не мог палить по нему, кроме как из двух носовых пушек. Таким образом, осыпаемый ядрами по крайней мере из полутораста орудий, не претерпел ни в людях великого урона, ни в снастях и мачтах значительных повреждений. Может быть, сие покажется слабым с кораблей наших действием, но надлежит себе представлять, что переход расстояния на два пушечных выстрела (то есть от точки, где начинают бить ядра, до точки по другую сторону отряда, где они перестают доставать) весьма недолговременен, и тем ещё больше сокращался, что каждый неприятельский корабль тотчас, по миновании нашего отряда, распускал вдруг все паруса, так что переход сей продолжался не более четверти часа».

Шишков признаёт ошибку: надо было сразу бить по парусам и снастям – это не дало бы шведам уйти.

«Когда неприятельская кор дебаталия[2] проходила помянутый наш отряд, – пишет Шишков дальше, – два корабля ея, узостью места и сильным поражением стесняемые, стали на мель… Адмирал, по соизмерению близости расстояний, приказал первым из них овладеть кораблю “Константину”, вторым – кораблю “Бориславу”. В десятом часу неприятель пустил на отряд контр-адмирала Повалишина зажжённый брандер[3], который, не дошед до него, стал на мель. Шедшие за ним неприятельский корабль и фрегат, не могши по тесноте прохода обойти оного, от него загорелись и вскоре воспалившимся порохом взорваны на воздух».

«Ужас пожара на море, – делится Шишков, – превосходит всякое бедствие, и разве только ту имеет выгоду, что недолго мучит, и скорее, чем погибель сокрушаемого бурею корабля, приносит смерть. Многие смолёные на корабле снасти и другие вещи, мгновенно возгораясь, распространяют повсюду пламень, который, проникнув до порохового погреба, страшным образом разрушает корабль, бросая верхние части его на воздух, а нижнюю опуская на дно моря. Мы смотрели на сие пагубное зрелище в трубы и с трепещущими от соболезнования сердцами видели, как на каждом из них отчаянные люди, высыпав и, так сказать, прильнув к бокам корабля и висящим с кормы лестницам, ожидали между огнём и водою последнего своего часа».

…Шведы потеряли восемь кораблей – причём семь из них сели на мель из-за плохой видимости. Один из кораблей продолжал обстреливать русских, пребывая в совершенно недвижимом, то есть, по сути, обречённом положении – стоит отдать ему должное, – но только один.

Шишков описывает такую ситуацию: когда русский фрегат обходил ставшие на мель или подбитые шведские суда, они тут же опускали шведские флаги и поднимали белые, показывая, что сдаются. Но едва ближайший наш фрегат удалялся, они возвращали на мачты шведские флаги и пытались грести вослед основной части своего сбежавшего уже флота. Огорчившись такому вероломству, русские начали жестоко обстреливать хитривших шведов. На этот раз, доказывая, что обмана больше не будет, шведы не только спустили флаги, но догадались на глазах у русских сломать свои реи и начали рвать паруса, давая понять, что попытки побега были напрасными, и больше такого не повторится.

Доверившись, русские ушли, а шведы остались в одиночестве – и всё-таки сбежали на своих судах.

Самое огорчительное, пишет Шишков, что шедший в шлюпке Густав III именно к одному из этих кораблей и пристал. И если б в пылу боя кто-то решил остановиться и арестовать шведских офицеров – в наши руки попался бы и король. Но этого не сделали!

«В осьмом часу, – продолжает Шишков, – прошли мы остров Го гланд, гонясь при свежем ветре за неприятелем, бегущим под всеми парусами. В девять часов корабль “Мстислав” стал приближаться к заднему шведскому под контр-адмиральским флагом кораблю, с которым вскоре вступил в сражение и принудил его сдаться. Битва сия, происходившая на виду обоих флотов, представляла прекрасное зрелище, если так можно назвать битву. Корабль наш, имея в ходу некоторое превосходство перед шведским, повреждённым в верхних парусах, стал помалу приближаться к оному, и, когда подошёл к нему на пушечный выстрел, тогда швед начал палить по нему из двух кормовых пушек. Он, не ответствуя на то, продолжал свой путь, и чем более с ним выравнивался, тем больший претерпевал огонь от боковых ближайших к корме пушек его, доколе совершенно с ним не поравнялся. Тогда открыл свою батарею – и сражение между ими сделалось самое жаркое. Вскоре у обоих паруса изорванные затрепетали и скорость хода уменьшилась. Ядро нашего корабля сбило висевший на бизань-pee шведский флаг, который, вея и кувыркаясь, летел оттуда в море…»

Когда капитана корабля уже взяли в плен, он спросил: а видели, что рядом с нами шло небольшое парусное судно? «Конечно, да», – ответили ему. Зря вы гнались за нами, сказал капитан, и дал понять, что на том парусном судне был король.

Так Густав III спасся второй раз за день.

Шведы потеряли, по разным данным, от четырёх до восьми тысяч убитых, раненых и пленных матросов и солдат (в записках Шишкова – пять тысяч пленных и три тысячи убитых). Потери российского флота составили 117 убитых и 164 раненых. Кораблей нами потеряно не было.

С донесением о победе были посланы Шишков и сын адмирала Чичагова – Павел, тоже будущий адмирал. Для таких поручений отбирались самые яркие и видные офицеры – значит, Шишков достаточно быстро заработал высокое уважение в глазах адмирала.

Императрица одарила каждого золотой саблей с надписью «За храбрость» и золотой с бриллиантами табакеркой.

Позже адмирала Чичагова будут критиковать за излишнюю медлительность, проявленную в сражении, и обвинять в том, что его подчинённые упустили добрую половину пленённых шведских судов и полностью уничтожить шведский флот в очередной раз не удалось. Но главное – о продолжении войны после таких шведских потерь речи идти уже не могло.

Однако ещё одно сражение всё-таки тогда случилось – Второе Роченсальмское, где из-за бездарного руководства русские ухитрились потерпеть поражение. Но там уже не было ни адмирала Чичагова, ни Шишкова. Зато в нём принимал участие капитан Марчал, которому Шишков совсем недавно передал свой фрегат. Вот судьба человеческая: получая в управление фрегат, Марчал уходил прочь от грядущего сражения, а Шишков стремился в дело. Но жизнь распорядилась так, что Шишков выжил и был награждён лично императрицей, а Марчал во Втором Роченсальмском сражении погиб.

3 августа 1790 года был заключён мирный договор, подтвердивший довоенные границы между Россией и Швецией. Густав не получил ничего – три года войны прошли для него впустую: Россия осталась при своём. Однако стало понятно, что при таком незавидном положении Санкт-Петербурга и настрое шведов аннексия Финляндии должна рано или поздно случиться.

В 1791 году Шишков получил в командование 64-пушечный линейный корабль «Ретвизан», захваченный у шведов во время Выборгского сражения.

Война завершилась, походы теперь были только учебными, и появилось время для завершения работы над «Треязычным морским словарём» и переводом книги «Морское искусство, или Главные начала и правила, научающие искусству строения, вооружения, правления и вождения кораблей».

«Морское искусство» было издано в 1793 году.

Сначала Шишков передал вышедшую книгу императрице – через князя Платона Александровича Зубова.

Затем она была преподнесена великому князю Павлу Петровичу, как шефу флота. Шишкова предупредили: когда будешь подавать книгу, не забудь встать на колено и поцеловать руку.

«Я вошёл, – пишет Шишков, – и, когда стал припадать на колено, то великий князь приподнял меня, дал поцеловать руку, и с каким-то особым выражением сказал: “Очень благодарен вам, что вы удостоили меня поднесением своих трудов”. Потом взял книгу и, рассматривая чертежи ея, расспрашивал с превеликой подробностью о каждом из них».

– А там прочитали? – спросил Павел Петрович, имея в виду свою мать-императрицу, которую не любил.

Шишков сразу догадался, что имеется в виду:

– Два месяца назад книга была передана, но мне ничего не известно о том, получена и прочитана ли.

– Хорошо же у нас вознаграждают труды, – сказал великий князь.

Павел, конечно же, часто думал о людях, которых соберёт вокруг себя, когда станет императором, – и вот один из их числа находился пред ним.

Но то, что Зубов книгу Шишкова видел и прочёл её, всё-таки однажды выяснится. В 1796 году Шишкова перевели на самый юг империи правителем канцелярии Черноморского флота и портов – а возглавил флот князь Платон Зубов, на такие должности, конечно же, отбиравший офицеров лично.

Понимающий уже правила придворной игры Шишков обратился за разрешением к Павлу Петровичу: ехать ли к Чёрному морю, великий князь? Платон Зубов был фаворитом Екатерины, и Шишков давал понять: люди эти не навсегда, великий князь, а мой опыт может пригодиться и в ваше царствование, которому свой неизбежный черёд.

Павел Петрович был тронут поступком Шишкова – и ничего впоследствии не забыл. По смерти императрицы Екатерины в ноябре 1796 года и вступлении на престол Павла Шишков был тут же произведён в капитаны 1-го ранга (хотя это и так должно было произойти – по сроку выслуги).

Все приближённые ко двору пребывали тогда в некоторой растерянности.

В записках Шишкова, остроумных и местами экспрессивных, это состояние передано замечательно: «Между тем, надлежало благодарить государя. Сего нельзя было иначе сделать, как на вахт-параде (слово, которого мы прежде не знали; и ученья перед дворцом нескольких солдат, где сам царь присутствует и распоряжает, – никогда не видывали). Как быть? мороз пресильный; я на лекарствах; с нуждою выезжаю; всего больше велят беречься простуды – а должно по крайней мере полчаса стоять и дрогнуть в одном мундире. Поехал! Однако ж спрятался в шубе за людьми, и дожидаюсь, когда наступит представление. Куча незнакомых мне людей окружает меня. Один из них, в генеральском мундире, посматривает на меня; и всякий раз, когда я на него взгляну, он, как будто оторопев, то для снятия шляпы приподнимает руку, то, как будто одумавшись, опустит её и от меня отворотится. Казалось мне, что я где-нибудь видел его, но не помнил. Напоследок, доспросясь, узнал, что это немец Канабих. Он, в бытность мою в морском кадетском корпусе капитаном, был фехтовальным учителем, и, каким-то образом записавшись тогда к великому князю в полк, стал теперь генералом. Ему немудрено было меня помнить; и он, по-видимому, не забывая ни старого, ни нового состояния своего, предавался то робости, то спеси. Как ни был я грустен и озабочен, но сии судорожные движения руки его приводили меня в смех. Наконец, вахт-парад приходил к той поре, когда имеющих за что-либо благодарить представляют государю. Я смотрю во все глаза: не смею моргнуть, чтоб не пропустить этой минуты. Тотчас, по наступлению ея, сбрасываю с себя шубу, продираюсь сквозь людей и кидаюсь на колени. Павел поднимает меня… и говорит: “Поди, поди домой. Я знаю, что ты болен. Береги своё здоровье: ты мне надобен”».

Измученный болезнями и тоскующий по литературной работе, Шишков дожидаться решений нового императора не стал и попросился на год в отпуск.

Ему дали возможность отдохнуть. В 1796 году Александр Семёнович стал членом литературной Академии Российской, и можно было б всерьёз приняться за труды словесные, но уже весной 1797 года Павел I передумал и дал Шишкову новое назначение: его поставили эскадр-майором Его Величества.

Имевший ещё до вступления на престол звание генерал-адмирала, император Павел I решил провести масштабные учения в Балтийском море.

Что такое эскадр-майор, Шишков даже не знал: выяснилось, что так теперь называли флаг-офицера. То есть в очередной раз Шишкову было предложено исполнять адъютантские обязанности, но теперь уже при самом императоре.

В ходе учений государь смог увидеть и оценить познания и опыт Шишкова, полученные за четверть века службы во флоте. Хотя бывали на учениях дни нервные – самодурство Павла то и дело давало о себе знать. В записках Шишкова есть такие описания:

«Можно ли корабли построить так, а не вот так?» – интересуется Павел; следует долгое объяснение Шишкова, отчего не можно; император не очень понимает и посему раздражён. «Если мне угодно, чтоб они были построены, как я желаю, тому так и быть», – восклицает он. На счастье Шишкова, появляется другой опытный офицер, и Александр Семёнович говорит: «А вот спросите хоть и у него тоже». Павел спрашивает, звучит то же самое объяснение. Император в бешенстве уходит вниз, бросая: «Посмотрю, как эти умники будут управлять флотом без меня!»…Но через час возвращается в отличном настрое и ещё большем благорасположении к эскадр-майору.

В июле 1797 года, по безупречному завершении учений, Шишков был награждён орденом св. Анны второй степени, произведён в капитан-командоры и пожалован званием генерал-адъютанта. (Для сравнения: Суворов генерал-адъютанта при Екатерине так и не получил.)

Казалось бы: ничего, кроме благодарности императору, Шишков не может испытывать – но его, как и многих тогда, раздражали и зверская муштра, и заставляющее вспомнить времена Петра III повсеместное насаждение прусских порядков, и необъяснимый рост в чинах молодых людей, неизвестно чем отличившихся… И эти немцы повсюду – учитель фехтования Канабих, негодовал Шишков, преподаёт военное искусство! Шишкову – офицеру, капитану боевых кораблей, создателю морского словаря и учебника по военной тактике – всё это было не по нутру.

Так или иначе, он по-прежнему исполнял разнообразные поручения императора, зачастую и деликатного политического свойства: к примеру, выезжал за границу, чтоб в числе прочего разузнать – не замышляет ли Платон Зубов, отпущенный жить в Европу, чего дурного против государя. Выяснилось, что нет.

К Шишкову явно благоволили: в феврале 1799 года он назначен на должность историографа флота, следом награждён св. Анной первой степени и произведён в вице-адмиралы.

А он, тем не менее, всё сильнее желает удалиться от двора: здесь в немилость попасть – дело разовое, куда проще было на флоте служить и учить кадетов.

Одно из немногих сочинений Шишкова той поры – стихи на смерть Александра Васильевича Суворова, сразу приобретшие известность и распространившиеся в списках:

Остановись, прохожий! Здесь человек лежит, на смертных не похожий: На крылосе в глуши с дьячком он басом пел И славою, как Пётр или Александр, гремел. <…> Не в латах, на конях, как греческий герой, Не со щитом златым, украшенным всех паче, С нагайкою в руках и на козацкой кляче В едино лето взял полдюжины он Трой. <…> Одною пищею с солдатами питался. Цари к нему в родство, не он к ним причитался. Был двух империй вождь; Европу удивлял; Сажал царей на трон, и на соломе спал.

В записках Шишков приводит один невесёлый анекдот, которому сам был свидетелем при гробе Суворова: «Князь Шаховской, лишившийся руки в одном из сражений, бывших под предводительством Суворова, смотря на него, сказал сквозь слёзы: “За тобою следуя, лишился я руки; встань! я с радостью дам себе отрубить другую”. Мы с ним прослезились, и, отдав последний поклон праху великого мужа, идём мимо часового, который при отдавании нам чести, казалось, насильно удерживался от плача. Взглянув на печальное лицо его, мы спросили: “Тебе так же, как и нам, жаль его?” Он вместо ответа залился слезами. “Верно, ты служил с ним?” – повторили мы свой вопрос. “Нет! – отвечал он, рыдая. – Не приведи Бог!”»

Суворов лишь при взгляде со стороны является символом пышных реляций о победах, а как выглядят кровавые битвы, рукопашные схватки, оторванные ядрами конечности и мгновенная смерть сотен людей – Шишков знал лучше многих; посему и ответ часового оценить мог.

Но разительное отличие между этим прощанием и похоронами императора Павла, убитого во время дворцового переворота в 1801 году, Шишков тоже заметил: «Погребение его отнюдь не походило на погребение князя Суворова: там видел я множество печальных и плачущих лиц, а здесь, идучи за гробом от Михайловского дворца через Тучков мост до крепости, из многих тысяч зрителей во всю дорогу не видел я никого, кто проливал бы слёзы. Казалось, все смотрели как бы на некое скорее увеселительное, нежели печальное зрелище».

При императоре Александре I Шишков на некоторое время удаляется от дел и двора, но уже в 1805 году становится директором вновь образованного Адмиралтейского департамента морского министерства и членом Морского учёного комитета.

К тому времени он возобновляет то, что можно назвать отложенной жизнью: занятия литературой, прерванные годами флотской службы и придворной деятельности.

Но Шишков не просто начинает писать – он одним из первых осознаёт, какое влияние может оказать словесность, русский язык, само отношение к нему на жизнь и будущность российской империи.

Ещё в 1803 году он издаёт работу «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», где пишет: «Ненавидеть своё и любить чужое почитается ныне достоинством… Пишем друг другу по-французски. Благородные девицы наши стыдятся спеть русскую песню… Дети знатнейших бояр и дворян наших… научаются презирать свои обычаи… говорят языком их свободнее, нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своём никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но ещё многие из них сим постыднейшим из всех невежеств, как бы некоторым украшающим их достоинством хвастаются и величаются».

Шишкова можно было б упрекнуть в излишнем радении о национальном, когда бы он сам, не зная языков, других за их знание завистливо презирал, – но он был к тому времени именитым переводчиком и академиком.

Вызов, брошенный Шишковым, стоит осознать: этот уроженец неведомой деревни возле городка Кашина посмел осудить едва ли не всю русскую аристократию, все виднейшие фамилии, всё просвещённое общество, столь гордившееся своим наконец обретённым европейским лоском и отличным французским выговором.

Это уже были не шутки Фонвизина, потешавшегося над тем же самым, – в случае Шишкова борьба с галломанией стала последовательной работой влиятельного государственного мужа.

Когда мы вспоминаем те едкие эпиграммы, что будут на Шишкова направлены, – а из них можно составлять отдельные сборники, – надо отдавать себе отчёт, что порождены они были не в последнюю очередь чувством спесивого недовольства: кто смеет нам указывать? что это за деревенщина, дослужившаяся до вице-адмирала?

«Не знаю, на каком языке молится он Богу, может быть, ни на каком, – напишет однажды Шишков о своём младом современнике. – Часто судит о нравственных вещах, и больше всего превозносит вольность, которая, по его понятиям, в том состоит, чтоб не считать ничего священным, не повиноваться ничему, кроме страстей своих. На двадцатом или двадцать пятом году он по смерти вашей делается наследником вашего имения. О, если б вы лет чрез десяток могли встать из гроба и посмотреть на него! Вы бы увидели, что добываемое из земли с пролиянием пота десятью тысячами рук богатство расточает двум-трём или пяти обманывающим его иностранцам… А ваш и супруги вашей портрет, не прогневайтесь, вынесен на чердак и приносится только, когда надобно посмеяться, как вы одеты были странно. Вы бы узнали, что не только на могиле вашей он никогда не был, но и в церкви, где вы похоронены, или, лучше сказать, ни в какой. Вы бы увидели, что он над бабушкой своею, чуть дышущей, хохочет и говорит ей: Лукерья Фёдоровна, скажи что-нибудь про старину…»

Может быть, в этом пассаже чувствуется некоторая огульная раздражительность – в конце концов, этим молодым людям ещё предстояло выиграть войну 1812 года.

С другой стороны, есть и такой факт: когда русские возьмут Париж, общее количество войск будет составлять 120 тысяч человек. Из них 45 тысяч… так и не вернутся домой! Останутся там, в Париже!

Разве нет в этих словах Шишкова прозрения о некоторых распространяемых в обществе вирусах, из которых вырастут со временем Достоевские бесы?

У всякого в России – свой колокол; Шишков звонил в свой.

Для просвещённой, прогрессивной молодёжи тех дней пятидесятилетний Шишков (по тем временам – старик) скоро превратился в фигуру нарицательную; не любить его стало известной модой.

Ну а кому приятно, если ты, наблюдая себя в зеркале, уверен, что почти уже стал европейцем, а тут тебе сообщают, что ты невежда и лакей. И в то время, когда есть увлекательные немецкие рыцарские романы или великолепные французы, – тебе подсовывают скучнейшие священные книги, и ещё какое-то «Слово о полку Игореве». (Шишков был автором первого переложения на современный язык опубликованного в 1800 году библиофилом Мусиным-Пушкиным шедевра древнерусской литературы.)

В 1805 году Академия Российская выпускает труд Шишкова «Примечания на древнее сочинение, называемое Ироическая песнь о походе на половцев, или Слово о полку Игореве», где он выступает уже как исследователь и комментатор.

Определённая заданность в его подходах, конечно же, видна: Ю.М.Аотман заметил, как старательно Шишков «христианизировал» «Слово», объясняя, что если автор собирается «петь» «не по замышлению Бояню», значит он «…разумеет под сими словами, что ему, яко живущему во времена христианства, не все те вымыслы употреблять пристойно, какие употреблял Боян, живучи во время идолопоклонства».

Но и в этой заданности был свой смысл. Шишков, пожалуй, первым связал с принятием христианства установление не только русской государственности, но и словесности тоже.

«Поистине, язык наш есть некая чудная загадка, поныне ещё тёмная и не разрешённая, – писал он. – В каком состоянии был он до введения в России православной христианской веры, мы не имеем ни малейшего о том понятия… Но вдруг видим возникновение его с верою. Видим в нём Псалтырь, Евангелие, Иова, Премудрость Соломонову, деяния Апостолов, послания, ирмосы, каноны, молитвы, и многие другие творения духовные. Видим его в оных не младенцем, едва двигающим мышцы свои; но мужем, поражающим силою слова…» («О превосходных свойствах нашего языка»).

И при этом, поражался Шишков, новомодная наша словесность, потерявшая рассудок на подражании европейцам, занимается, цитируем, «юродивым переводом и выдумкой слов и речей, нимало нам не свойственных, в то время как многие коренные и весьма знаменательные российские слова иные совсем пришли в забвение; другие, несмотря на богатство смысла своего, сделались для не привыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем знаменование и употребляются не в тех смыслах, в каких сначала употреблялись».

«Итак, – подводил Шишков невесёлые итоги, – с одной стороны, в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой – истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утверждённые понятия: таким-то образом… процветает словесность наша и образуется приятность слога, называемая французами elegance!»

Давно зная, что один в море не воин, Шишков собирает единомышленников: в 1807 году начинаются частные встречи, которые спустя три года получают наименование «Беседы любителей русского слова» и становятся публичными. В числе сторонников Шишкова оказываются такие исполины, как Гаврила Романович Державин и Иван Андреевич Крылов. Впоследствии этот круг назовут архаистами; к числу «младших архаистов» относились, к примеру, поэты Александр Грибоедов и Павел Катенин.

Так началось противостояние Шишкова (и шишковцев) с Карамзиным (и карамзинистами). Державину, Крылову и Грибоедову эту историю простят, а «мракобеса» Шишкова в литературоведении сделают – не скажем «мальчиком», а скорей – дедушкой для битья.

Максимально упрощая наш разговор, скажем так: с одной стороны, для развития молодой русской литературы европейское влияние было во многом живительным; с другой – Шишков прав: заимствуя чужие слова, мы слишком часто теряли свои, приживляя чужеродное, разрывали нерасторжимые смысловые связи, кромсали саму ткань языка, не осознавая, что там ничего случайного нет, что язык – наша защита и несёт в себе, как сегодня это бы назвали, «систему национальных кодов».

Впрочем, каким бы ни казался Шишков архаистом, нынешнее звучание сентиментальных повестей, даже и карамзинских, вызывает в лучшем случае улыбку, а тексты и церковнославянской литературы, и древнерусской – стоят нерушимо и действуют завораживающе. Неправота Шишкова оказалась сиюминутной, а правота – постоянной.

Шишков между тем шёл дальше и пытался доказывать, что и священные тексты на церковнославянском звучат убедительней, чем на французском (в лекции 1810 года «Расссуждение о красноречии Священного писания и о том, в чём состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка…»). Не оценивая, насколько он был прав, – скажем только, что это его донкихотство само по себе вызывает уважение.

К тому же не будем упрощать: Шишков, к примеру, допускал и даже рекомендовал введение в литературный оборот «низкой лексики» – так что ещё вопрос, кто из них был более прогрессивен, он или Карамзин.

Юрий Тынянов в замечательной своей работе «Архаисты и Пушкин» утверждает, что Шишков боролся против «единообразия и сглаженности» языка. Выписывая из Карамзина фразу о том, что «светские дамы не имеют терпения» читать русских романов, потому что так не говорят «люди со вкусом», Шишков остроумно отвечал: «Не спрашивайте ни у светских дам, ни у монахинь».

Тынянов напоминает анекдот про Шишкова: как он у одной своей хорошей знакомой листал альбом, и, обнаружив там русские имена, написанные по-французски, все их вычеркнул и приписал:

Без белил ты, девка, бела, Без румян ты, девка, ала, Ты честь-хвала отцу-матери, Сухота сердцу молодецкому.

Характер Шишкова являл собой не, как может показаться, склонность к окаменелым формам, но напротив – распахнутость и душевное здоровье.

Одним из первых в России он всерьёз занялся сбором народных песен, лично зная их великое количество, и занятия неизбежно сказывались на его убеждениях.

Идёт девица из терема, Что бело лицо заплакано, Ясны очи помутилися, Белы руки опустилися,

– приводя в пример эту песню, Шишков пояснял: «Мы не таким образом описываем ныне печаль красавиц, но сия безмолвная кручина: ясны очи помутилися, белы руки опустилися, – едва ли не лучше сих, влагаемых в уста любовниц, восклицаний: о, рок! о, лютый рок! я рвусь, терзаюсь! И тому подобных. Что же это такое?»

Когда началось это вслушивание в речь у Шишкова? Наверное, в тот день, когда он, будучи совсем ещё молодым мичманом, задумал составлять треязычный словарь морских терминов – и, переписывая сотни слов, начал распознавать их родство. Обнаружив в том неслыханную музыку, захотел и с другими ей поделиться, пусть даже и ошибаясь в частностях.

Однако и претензии к Шишкову со стороны критикуемых им бывали верны: осознавая нехватку доводов собственно филологических, Александр Семёнович зачастую переходил на слишком широкие обобщения, обвиняя оппонентов в маловерии, склонности к якобинству и отсутствии патриотизма. Зачастую так оно и было, но Карамзин точно не был меньшим, чем Шишков, патриотом России. Да и самого Карамзина либеральная молодёжь

за монархические взгляды (при республиканских убеждениях, что сам он парадоксальным не находил) позднее запишет в сторонники рабства и даже в невежды; у них с этим скоро.

Историческая закономерность тем не менее заключается в том, что в трудные для Отчизны времена российская власть призывает на помощь в первую очередь тех, кого чаще всего обвиняют в ретроградстве; и они в полной мере исполняют вверенное им. Александра Семёновича Шишкова призвал император Александр I.

В 1811 году Шишков пишет «Рассуждение о любви к Отечеству»: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим ни к какому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных. Какой изверг не любит матери своей? Но Отечество не меньше ли нам, чем мать? Отвращение от сей противоестественной мысли так велико, что, какую бы мы ни положили в человеке худую нравственность и бесстыдство; хотя бы и представили себе, что может найтися такой, который в развращённой душе своей действительно питает ненависть к Отечеству своему; однако и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаваться. Да и как же не постыдиться? Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать».

Статьи и рассуждения Шишкова достигали порой державинской силы – чего стоит «один ад», который стал бы «рукоплескать».

При всём своём, на тот момент, либерализме, Александр I догадывался, с чем скоро придётся столкнуться России, и какие слова станут ей необходимы. Так Шишков получил пост государственного секретаря. Сын едва сводившего концы с концами инженер-поручика, имевшего 15 душ, попал в число первых лиц государства.

Характерно, что ещё в 1810 году император наотрез отказывался включать Шишкова в Государственный совет, говоря: «Я скорее соглашусь не царствовать».

(Параллели с тем, как вдруг «правеет» российская власть всякий раз накануне Отечественных войн – очевидны; стоит напомнить, что и Первую мировую называли изначально – Второй Отечественной, и тогда тоже был явлен крен «вправо»; а если быть совсем дотошным, то можно обнаружить повторение этого крена с разницей ровно в сто лет, уже в наши дни.)

В апреле 1812 года Шишков, вослед за государем, прибывает в Вильно. Увиденное там его – военного человека, вице-адмирала – откровенно удручает. Зачем-то, удивляется Шишков, в Вильно завезли огромное количество запасов – при том, что город уже собирались оставлять.

Шишков посетил великого князя Константина Павловича, поселившегося в однокомнатном домике. Ожидая на улице, когда его призовут, Шишков видел, как на аудиенцию раз за разом заводят по несколько солдат. Он был уверен, что Константин Павлович произносит напутствия перед скорым сражением. Но когда наконец Шишкова позвали, он стал свидетелем того, как великий князь показывает одеревеневшим от напряжения солдатам… строевые приёмы и развороты.

– Ты, верно, смотришь на это как на дурачество? – спросил великий князь.

Шишков даже не нашёлся с ответом и только поклонился.

Присланному от Наполеона генералу, продолжает Шишков перечисление замеченных им нелепостей, зачем-то показывали учения российских войск. «То ли было время, чтобы удивлять или устрашать?» – задаётся Шишков вопросом.

При этом сама жизнь придворной аристократии проходила в такой беспечности, словно неприятель был за тысячи вёрст. «Занимались весёлостями, – пишет Шишков. – Строили галерею или залу, чтобы дать в ней великолепный бал».

Известие о начале войны застало императора на балу, проходившем на загородной даче! Шишков туда даже не пошёл; он и раньше подобных мероприятий избегал.

Ночью Шишкова разбудили и доставили к императору.

– Надобно составить приказ нашей армии, – сказал император. – Неприятель вступил в наши пределы.

Так Александр Семёнович Шишков начал работать над обращениями государя, которым в течение войны будет внимать вся Россия.

Первый манифест гласил: «Из давнего времени примечали Мы неприязненные против России постановления Французской Империи, но всегда крепко и миролюбиво отклоняли оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всём Нашем желании сохранять тишину, принуждены были Мы ополчиться и собрать войска Наши; но и тогда, ласкаясь ещё примирением, оставались в пределах Нашей Империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский Император нападением на войска Наши при Ковне открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами не преклонным к миру, не остаётся Нам ничего иного, как призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силу Наши противу сил неприятельских. Не нужно Нам напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим об их долге и храбрости. В нас издревле течёт громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество и свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».

С началом войны ставка переезжала с места на место, воззвания свои Шишков писал в различных неподобающих местах.

В какой-то момент, заручившись поддержкой ещё двух приближённых к императору, Шишков обратился с просьбой к Александру оставить армию и вернуться через Москву в Санкт-Петербург. Опытный воин, Шишков понимал, что движение французской армии будет таким скорым, что, не ровен час, ещё и государя возьмут в плен: то-то позор будет. Но даже если исключить этот чудовищный случай, всё равно: отступающая до самой Москвы армия без государя – вовсе не то, что армия, разбитая вместе с государем.

Александр I разумному совету Шишкова внял, хотя никогда впоследствии не признавался в этом.

Вослед за государем через несколько дней отправился на восток и Шишков.

«…Β Смоленске, – пишет он в своих записках, – предстало очам нашим великое множество народа и разных чинов отставных дворян, из которых многие приходили ко мне сказывать, что они всех крестьян своих вооружат и сами пойдут с ними навстречу неприятелю… Одно только меня смущало: почти все приходившие ко мне дворяне единогласно говорили, что, если дадут им предводителя, лишь только б это был русский; но в то же самое время назначен был предводительствовать ими не знающий ни слова по-русски иностранец Винценгероде».

Характерная для тех времён примета: вопиющее недоверие к собственному народу – и это после того, как совсем недавно коренной русак Суворов спасал Европу и бил всех прославленных полководцев поочерёдно.

Следующий манифест Шишков писал уже в Москве, 6 июля: «…Да распространится в сердцах знаменитого Дворянства Нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляет Бог и православная наша церковь… Да обратится погибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и освобождённая от рабства Европа да возвысит имя России».

В тот же день был выпущен знаменитый «Манифест о всеобщем ополчении»: «Неприятель вступил в пределы Наши и продолжает нести оружие своё внутрь России, надеясь силой и соблазнами потрясть спокойствие Великой сей Державы… С лукавством в сердце и лестью в устах несёт он вечные для неё цепи и оковы… Да найдёт он на каждом шагу своём верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом Дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина… Святейший Синод и всё духовенство! вы всегда тёплыми молитвами своими призывали благодать на главу России; народ Руской! Храброе потомство храбрых Славян! ты неоднократно сокрушало зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров! Соединяйтесь все с крестом в душе и оружием в руках, и никакие силы человеческие вас не одолеют».

Граф Фёдор Ростопчин в своих «Записках о 1812 годе» вспоминал: «…Я был поражён тем впечатлением, которое произвело чтение манифеста. Сначала обнаружился гнев; но, когда Шишков дошёл до того места, что враг идёт с лестью на устах, но с цепями в руке, – тогда негодование прорвалось наружу и достигло своего апогея: присутствующие… рвали на себе волосы… видно было, как слёзы ярости текли по этим лицам…»

По дороге из Москвы в Санкт-Петербург Шишков наблюдал подивившую его картину в небесах: облако, похожее на рака, встретилось с облаком, похожим на дракона. В ту минуту, когда голова дракона подползла к клешням, туловище дракона начало расплываться и потеряло очертания, а рак остался.

Рак, решил для себя Шишков, символизирует Россию; «…и эта мысль утешала меня всю дорогу», признаётся он.

Самый трудный манифест Шишкову пришлось составлять на оставление Москвы: «Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себя врагов отечества своего, но она вмещает их в себя пустая, обнажённая от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в неё, сделаться повелителем всего Российского царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит, но он обманется в надежде своей… Итак, да не унывает никто! И в такое ли время унывать можно, когда все состояния государственные дышат мужеством и твёрдостью? когда неприятель с остатком от часу более исчезающих войск своих, удалённый от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружён армиями нашими…»

«Написав сию бумагу, – признаётся Шишков, – я прочитал её несколько раз, сам сомневаясь в предвещениях моих, столь мало тогдашнему положению нашему соответствующих. Однако ж ободрился, не переменил ни слова и отнёс её к государю: он выслушал и приказал прочитать в комитете министров».

Министры попросили Шишкова исключить блистательное выражение о Наполеоне: «Он затворился во гробе, из которого не выйдет жив», – но, пожалуй, были неправы.

…В декабре, вослед бегущей армии Наполеона, государь, а за ним и государственный секретарь выехали в Вильно, которое оставили полгода назад.

«Дорога устлана была разбросанными подле ней и на ней мёртвыми телами, – вспоминает Шишков, – так что наши сани стучали, проезжая по костям втоптанных в неё человеческих трупов… Положение тел их было нечто удивляющее и непостижимое. Иные из них лежали полунагие, или в странных, случайно попавшихся им одеяниях, сгорбленные, исковерканные, так сказать, как бы живомёртвые. У иных, на лицах их, на коих не успело ещё водвориться спокойствие вечного сна, изображалось такое лютое, дикобразное отчаяние».

«По приезду нашему в Вильну… я увидел длинную, толстую, высокую, необычайного образа стену. Спрашиваю: что это такое? Мне отвечают, что это наваленные одно на другое, смёрзшиеся вместе мёртвые тела…»

В той стене было семнадцать тысяч трупов.

«Для прочищения воздуха везде по улицам раскладены были зажжённые кучки навоза, курящиеся дымом. Все мы опрыскивали своё платье и носили с собою чеснок и другое предохранительные от заражения вещи».

В декабре Шишкову был пожалован орден св. Александра Невского – «За примерную любовь к Отечеству».

Последний манифест того года войны гласил: «Не отнимая достойной славы ни у главнокомандующего войсками нашими, знаменитого полководца, принёсшего бессмертные Отечеству заслуги, ни у других искусных и мужественных вождей и военачальников, ознаменовавших себя рвением и усердием, ни вообще у всего храброго нашего воинства, можем сказать, что содеянное ими есть превыше сил человеческих. И так познаем в великом деле сем промысел Божий! Повергнемся пред святым Его престолом и, видя ясно руку Его, поразившую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, не похожими на отпавших от веры осквернителей храмов Божиих врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищею псам и вранам!» и в тот же день вышел обращённый к армии новый манифест: «…По трупам и костям пришли к пределам Империи. Остаётся ещё вам прейти за оные, не для завоевания или внесения войны в земли соседей наших, но для достижения прочной тишины… Вы – Русские! вы – христиане!»

За пределами империи манифесты Шишкова – вернее сказать, императора Александра I, – звучали в переводе на немецкий и французский языки. Поступали отчёты, что обращения эти «с жадностью читаются, возбуждают дух народный и производят великое действие над умами»; в Пруссии пасторы требовали себе всё новых и новых списков.

«Прусаки, действительно, оказывали великую радость, – пишет Шишков о шествии русской армии. – В поляках, напротив, не приметно было никаких восторгов; одни только жиды собирались с весёлыми лицами к домам, где останавливался государь, и при выходах его кричали: “Ура!”»

Весь зарубежный поход Александр Семёнович Шишков находился в действующей армии; но оружия в руки уже не брал – воевал пером.

Множество разнообразных приключений он описывает в своих воспоминаниях, стеснительно умалчивая, что ему, морскому офицеру, да и немолодому уже человеку, было непривычно и трудно держаться в седле, так что он старался передвигаться на коляске. Несколько раз отставал от императора; однажды, запутавшись, миновал город, где была ставка, и на тридцать вёрст уехал в сторону Наполеона, только по дороге узнав, что фактически стал уже авангардом русской армии.

«Где наши, где неприятель, что делается, – ничего не знаем, – писал в другой раз жене. – Положение самое несносное! Лишь только станешь приближаться к месту, где должна быть решительная битва, то и оставайся один там, где хочешь… Близко быть худо, далеко тоже. В обоих случаях, после неудачного сражения все ускачут, или в сторону, или мимо тебя по другим дорогам назад, так что ты о том не скоро и проведаешь. Тогда, по доходящим до тебя посторонним и часто неверным слухам, гонись за ними по таким путям, где от ущелин, или гор, или стеснившихся обозов иногда проехать трудно, или совсем нельзя, и в этом прекрасном состоянии того и жди, что или неприятель на тебя наскачет, или сам ты пожалуешь к нему в гости. В первом из сих положений находился я, когда сражение было под Люцином, во втором – когда под Бауцином…»

Предположения Шишкова о том, что Наполеон знает, кто является автором манифестов, и читал их, были небеспочвенны. Французский император был бы обрадован, получив в качестве пленника русского вице-адмирала, чьи рассказы о нём и его поражениях потешали всю Россию, а теперь ещё и Европу.

Надо было бы старику Шишкову выспросить себе охрану, но он считал то неприличным: до него ли, когда такое.

У границ Франции Шишков писал: «…Везде врагу предстоит погибель. В единой быстроте бегства остаётся ему искать спасения. Знамёна его, орудия, снаряды, полководцы, начальники, воины в невероятном множестве падают и преклоняются пред победителями. Неприятель с малыми остатками изнурённых сил своих вогнан в пределы своего царства. Мы на берегу Рейна, и Европа освобождена».

Шишковские манифесты – отличный образец работы с массовым сознательным и бессознательным. Мощное воздействие этих текстов объясняется довольно просто: Шишков отлично знал священные книги, постоянно их перечитывал, делал оттуда выписки, и этой интонацией владел не потому, что заимствовал её, а потому, что она стала его собственной.

В записках Шишкова есть признание, как однажды он пришёл к Александру I и предложил ему почитать вслух самые любимые места из священных книг. «Он согласился, и я прочитал их с жаром и со слезами. Он также прослезился, и мы оба с ним довольно поплакали».

Вообразите себе: сидят император, периодически принимающий командование войсками, и вице-адмирал – и обливаются слезами над Псалтырём; дорогая сердцу картина.

Осознавая и болезненно перенося то, что основная тяжесть войны пала на русских, Шишкову крайне унизительными казались наши старания удержать при себе Австрию, чтоб она не покинула союз.

Он описывает забавное происшествие, когда несколько австрийцев напали на русского солдата и били его. Заметив проходившего мимо офицера, солдат закричал: «Ваше благородие, позвольте ответить им? Я их разом положу… А то государь повелел не обижать австрияков».

«Снисхождение слишком великое! – печалился Шишков. – Наполеон не так поступал с ними – и они, вместо гордости, пред ним трепетали».

Жене своей в письме отчитывался с нескрываемой иронией: «Сегодня встречали прусского короля. Пропасть разных войск было в параде. Три царя ехали верхами. Четвёртый (баварский) приезжал с визитом к государю. А сколько ещё князей! У всякого двор, министры, генералы, а у этих секретари, адъютанты… Подумай, какая куча! Скачут, бегают, верхом, в каретах, пешками. А тут маршируют, барабанят, кричат “ура!”. Все в лентах, в звёздах, в шишаках с высокими перьями… на всё это смотрю не только с равнодушием, а даже со скукою».

Описывает Шишков и очередную пропагандистскую кампанию, которую устроил Наполеон, будучи загнан в пределы своего государства: «Об нас, русских, разглашал он, что мы варвары, которые жарят и едят малых ребят, что мы не имеем ни малейшего уважения к женскому полу и что ежели придем в их землю, то смешаем нечистую кровь с их чистою…»

Однако, удивляется Шишков, «…француженки не очень баснями его напуганы… напротив, многие из них любопытствуют увидеть сих варваров и почитают невеликою бедою, если через несколько времени вокруг них будут прыгать маленькие козаки и башкирцы».

Намучившись в европейских переходах и переездах, Шишков выспросил себе отпуск – и новость о взятии Парижа застал, будучи в Пруссии.

Запомнил, как во всякий момент, когда бы он (или любой другой русский в воинской форме) ни появлялся на улице, тут же набегали мальчишки с криками: «Ура, казак!». Женщины улыбались, мужчины размахивали шляпами, а вокруг весна – счастливейшее время победы…

В тот год Шишков имел полное право напомнить о разладе с «прогрессивной» российской прессой, начавшемся ещё в 1804 году: «…Вы помните, как господа “Вестники” и “Меркурии” против меня восстали. По сочинениям их, я был такой преступник, которого надлежало запереть, и взять с меня ответ, каким образом дерзнулся я говорить, что русскому надобно русское воспитание. Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра, Екатерины, Александра и проч.; тогда они могли так влиять, надеясь на великое число заражённых сим духом, и тогда должен я был поневоле воздерживаться; но теперь я бы ткнул их носом в пепел Москвы и громко сказал: вот чего вы хотели».

Но напрасно Шишков предполагал, что его оппоненты влиять более не могут.

Уже в сентябре 1814 года император Александр I освободил Шишкова от должности государственного секретаря, разом от себя отдалив и на просьбы об аудиенциях последовательно не реагируя.

Удивляться тут нечему.

Призыв Шишкова на вершины государственного управления в 1812 году и быстрое удаление его вскоре после победы – в известном смысле наша традиция. Сначала, в годину военного противостояния, неистовые ревнители и патриоты Отечества вдруг оказываются нужны. По завершении войны всякий раз выясняется, что взгляды их на жизнь слишком суровы и, в общем, надо немного поспокойней себя вести; а то от вашего «к ружью» и «вы – Русские!» несколько мутит-с.

Но вот должность председателя Академии Российской, на которую Александр I назначил его в 1813 году, останется при нём.

Под руководством Шишкова Академия продолжила составление «Словаря Академии Российской»; сам он добавит туда примерно тысячу слов. В конечном итоге словарь будет включать 51 388 слов. Издадут также «Техно-ботанический словарь», «Общий церковнославянско-российский словарь», этимологический «Русско-французский словарь» и проч; откроют 32 библиотеки в губернских городах, издадут множество книг по истории, подготовят новую «Русскую грамматику», примут, заметим, в состав Академии Николая Михайловича Карамзина, опубликуют множество стихотворных сборников крестьянских поэтов – невиданное в то время дело! – Шишков, по сути, заложит этим традиции русской почвеннической поэзии. В общем, работа в Академии – ещё одна сфера деятельности, где он точно заслужил себе памятник; но не последняя.

В февраля 1824 года Александр Семёнович Шишков был произведён в чин полного адмирала.

Во флотской иерархии адмирал – первый чин, соответствующий армейскому генерал-аншефу. Из числа русских литераторов

Шишков достиг наивысшего армейского звания (хотя несколько сухопутных генералов рангом пониже среди первостатейных наших поэтов всё-таки впоследствии появится).

Воевать, и даже наблюдать войну семидесятилетнему адмиралу Шишкову уже не придётся, а вот поработать на благо Отечества – очень даже.

В том же 1824 году он займёт кресло министра народного просвещения и главноуправляющего делами иностранных вероисповеданий, став одним из трёх литераторов того времени – наряду с поэтом Державиным и поэтом Иваном Дмитриевым, – взявших ещё и министерскую ступень в государственной иерархии.

В этой должности Шишков разовьёт нешуточную деятельность против Российского библейского общества, близкого к масонским кругам.

В выражениях он не стеснялся и прямо объявлял, что масоны проповедуют заёмные «у чужеземных лжеучителей злочестивые правила» – и всё это совершается «под видом изъяснения таинств природы, толкования Священного писания и защищения прав гражданина и человека».

Своего Шишков постепенно добьётся: Библейское общество будет закрыто новым императором, Николаем I, весной 1826 года.

Однако скорость, с которой Шишков наживал себе недоброжелателей, была такова, что в апреле 1828 года последует его отставка с поста министра просвещения.

Ему оставят в управлении Академию Российскую – куда в 1832 году он примет поэта и боевого офицера Павла Катенина, писателя и боевого офицера Михаила Загоскина и, наконец, Пушкина.

Изменение отношения Пушкина к Шишкову кажется нам очень показательным. Отчасти оно характеризовало Пушкинскую эволюцию от взглядов демократических – ко взглядам консервативным.

В 1816 году в послании «К Жуковскому» Пушкин разносит в пух Шишкова и его окружение:

Далёко диких лир несётся резкий вой, Варяжские стихи визжит варягов строй.

Здесь уместно вспомнить художественную конспирологию одного нашего современника, который уверен, что коренными жителями России поочерёдно управляют варяги и хазары. Себя он добродушно относит к угнетаемому «коренному населению».

Характерно, что у сего автора в его разнообразной публицистике и в многочисленных романах современные «варяги» тоже сплошь и рядом «визжат», «воют», «срываются на визг» – ну, почти как у семнадцатилетнего Пушкина.

Согласно этой конспирологической теории, Шишков безусловно был «варягом».

Характерно, впрочем, что со временем «варяжский строй» так или иначе пополнит сам Пушкин.

В том же 1816-м он ещё пишет остроумные вирши на тему, как «…мучить бледного Шишкова / священным Феба языком».

В 1821 году, придумав замечательное слово «вольнолюбивый», Пушкин иронично надеется, что «почтенный А.С.Шишков даст» новому слову «право гражданства в своём словаре, вместе с шаротыком и с топталищем».

А уже в 1825 году Пушкин пишет о Шишкове в стихах совсем другое:

Министра честного наш добрый царь избрал, Шишков уже наук правленье восприял. Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа, Он славен славою Двенадцатого года; Один в толпе вельмож он русских муз любил, Их, незамеченных, созвал, соединил; От хлада наших дней укрыл он лавр единый Осиротелого венца Екатерины.

Говоря про русские музы, которых Шишков соединил, Александр Сергеевич имел в виду, естественно, «Беседы любителей русского слова». Но ведь это пишет тот самый Пушкин, что входил в литературное общество «Арзамас», где долгое время не проходило ни одной встречи без издевательств над Шишковым и шишковцами! По сути, борьба с «Беседой…» была главной задачей «Арзамаса».

В конце мая того же года Пушкин пишет критику, поэту и офицеру Александру Бестужеву-Марлинскому: «…Ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности – а нынешний год и спасибо не сказал старику Шишкову. Кому же, как не ему, обязаны мы нашим оживлением?» – то есть Пушкин порицает, что в ежегодных своих обзорах русской словесности Бестужев-Марлинский не упомянул Шишкова. И это последние строки письма, что само по себе подчёркивает важность этой претензии.

Так, шаг за шагом, Пушкин оценил огромность этой фигуры, пришедшей из славных екатерининских времён.

Уже тогда Пушкин понимал то, о чём позже спокойно и вдумчиво напишет Сергей Тимофеевич Аксаков: «Никогда Шишков ничего для себя не искал, ни одному царю лично он не льстил; он искренне верил, что цари от Бога, благоговел перед ними. Шишков безо всякого унижения мог поклониться в ноги своему природному царю; но, стоя на коленях, он говорил: “Не делай этого, государь, это нехорошо”».

Рискуя провести слишком вольную аналогию, всё-таки скажем, что Шишков занимал в своё время ту же нишу, что в наши дни должен был (и пытался) занимать Александр Андреевич Проханов. Призывая в трудные времена Шишкова, власть монархическая разрешала те задачи, которые могла бы разрешить власть позднесоветская и постсоветская, призвав Проханова (да не призвала).

Они и внешне кажутся похожими – Александр Семёнович и Александр Андреевич: чуть всклокоченные, всё время вроде бы усталые и замученные бесчисленным количеством дел, к старости начавшие терять зрение, и при этом удивительно бодрые старики, желающие давать советы императорам, вечно ходящие в мракобесах и ретроградах, но на самом деле смотрящие далеко вперёд, прозорливые и последовательные, как мало кто.

Выйдя в отставку, Шишков жил по очередному своему петербургскому адресу – в небольшом двухэтажном каменном доме на Литейном, против лютеранской кирхи: Фурштатская улица, 14. Жену его звали Дарья Алексеевна, урожденная Шельтинг – она была голландка и лютеранка (деда её когда-то пригласили на службу в Россию, и он дослужился до адмиральского чина; по всей видимости, брак этот состоялся ещё во флотскую жизнь Шишкова).

В свет эта пара выезжала редко: жена плохо говорила по-французски – она ж голландка, а не русская, её никто в варварстве не обвинит за это; да и танцевать не любила.

Говорят, отношение Шишкова к ней было до такой степени своеобразным, что он её периодически не узнавал, и порой путал жену с другими женщинами. Сдаётся, дедушка дурачился: ведь всех остальных он помнил.

Когда жена умерла, он женился во второй раз – на 28-летней польке и католичке Юлии Осиповне Нарбут. Несмотря на свой возраст, Шишков оставался в чинах и при должностях, а значит, был завидным женихом.

Детей у него не было, но Александр Семёнович воспитывал двух племянников, оставшихся после смерти брата Ардалиона.

Один из племянников – Александр Ардалионович Шишков – стал поэтом, воевал на Кавказе, гусарил, пил…

Во всех этих историях, признаться, есть некие парадоксы: ревнитель православной веры и русофил Шишков женится сначала на голландке и лютеранке, а затем – на польке и католичке. Позднее этот монархист и противник всякого якобинства воспитывает племянника, писавшего революционные стихи, дружившего с декабристами, годами находившегося под полицейским надзором, а после восстания на Сенатской угодившего в Петропавловку по подозрению в сопричастности к бунту (из крепости влиятельнейший отчим вызволил Шишкова-младшего уже на другой день).

Старику Шишкову поневоле приходилось относиться ко всему более философски: пытался спасать целое Отечество – а собственные воспитанники, можно сказать – дети, разлетелись кто куда, и вразумить их оказалось невозможным.

Александра Ардалионовича зарезал его сослуживец в Твери в 1832 году: короткая и сложная судьба, которая ещё ждёт своего биографа…

К старости Шишков стал, несмотря на весь свой опыт и тысячи увиденных смертей – или, напротив, благодаря этому – человеком добрым, кротким и даже сентиментальным.

Был с ним один случай.

В своё время ещё Павел I подарил Шишкову триста крепостных душ – всё-таки генерал-адъютант, а едва сводит концы с концами. Но Шишков (хоть и был, к несчастью, сторонником крепостного права) не брал с крестьян оброка; то есть – совсем.

Спустя десятилетие к нему пришли ходоки из деревни. Говорят: «Барин, жить в Петербурге накладно, сход порешил передать тебе по тысяче рублей со двора за все эти годы – мы живём богато, и желаем тебе впредь оброк с нас брать».

Денег у них Шишков не взял, но пообещал в случае нужды ни у кого, кроме собственных крепостных, не занимать. Но самый лёгкий оброк потом, по настоянию друзей, всё-таки назначил – чтоб крестьяне совсем чудаком его не считали.

Жил дедушка Шишков так: маленький кабинет, окна выходили в садик, сухое киевское варенье и конфеты на столе – любил сладкое; там же стояла банка, полная восковых шариков, – во время размышлений он собирал воск со свечей и катал. Раз шарик, два шарик.

Дома держал попугая какаду. Тот часами сидел на плече и шептал ему что-то на ухо, а по утрам орал русские бранные слова – «низкая лексика» и тут Шишкова не покидала.

В 1836 году Шишков ослеп, и успокаивался тем, что кормил птиц с рук.

Всегда по голосам и цокоту коготков мог сказать, сколько птиц прилетело, и в количестве – всем на удивление – никогда не ошибался.

Это ладно; Аксаков рассказывал, что в последние годы Шишков начал пророчествовать, и раз за разом угадывал ближайшие политические события; а потом предсказал неизбежную революцию и падение царской фамилии. Другим его пророчеством было крушение Европы.

В 1841 году – мы упоминали об этом в самом начале – он впал в летаргический сон. Его собрались хоронить, приехал император, но Шишков тотчас проснулся, чем всех сначала напугал, а потом развеселил.

Потом уже умер по-настоящему, насовсем.

Похоронен был в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры.

Пётр Андреевич Вяземский, великий поэт и когда-то литературный неприятель Шишкова, запишет в дневнике: «15 апреля 1841. Отпевали Шишкова в Невском. Народа и сановников было довольно. Шишков не велел себя хоронить прежде шести суток».

(Опасался, что похоронят живого.)

«Шишков был, – запоздало признает Вяземский, – человек с постоянной волей, с мыслью, idee fixe, род литературного Лафайета; кричал, писал всегда об одном; словом, имел личность свою и потому создал себе место в литературном и даже государственном нашем мире. А у нас люди эти редки, и потому Шишков у нас всё-таки историческое лицо.

Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов, но между тем большинство, народ, Россия читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием; следовательно, они были кстати…»

…Человек умер – и только тут его рассмотрели. По крайней мере, Вяземский рассмотрел; и славно, что так.

Шишкова, если задуматься о судьбе его, можно запомнить таким, каким он отправился в своё вечное плавание: усыхающий, ослепший старик, голова – в седых, поредевших, но всё ещё непослушных волосах, отдающих желтизной. Птицы сидят у него на подоконнике и ждут, когда насыпят зерна. Светит холодное питерское солнце, но он его не видит. Зерна всё нет, и птицы волнуются: цок-цок-цок – переходят с место на место. Банка с восковыми шариками стоит полупустая.

Но можно запомнить его и совсем другим: полный сил капитан Александр Шишков, получивший в командование 64-пушечный корабль, захваченный у шведов во время Выборгского сражения, стоит на балтийских ветрах, и ветры ему нипочём. В любую минуту готов он «брань кровавую спокойным мерить оком» – как сам когда-то написал про Суворова.

Совсем недавно этот Шишков, будучи в числе русского морского воинства, едва-едва не взял в плен шведского короля. Хорошая была бы история: русский сочинитель драм, стихов и автор филологических изысканий – пленил короля!..

Но его история и так получилось неплохой; тем более, что она, странным образом, всё длится и длится.

«О, ринь меня на бой» Генерал-лейтенант Денис Давыдов

С Давыдовым вообще никаких вопросов:

Я люблю кровавый бой, Я рождён для службы царской! Сабля, водка, конь гусарской, С вами век мне золотой!

И точка. Верней, восклицательный знак.

16 июля (по старому стилю) 1784 года в Москве был рождён самый известный генерал из числа прославленных русских поэтов и самый известный поэт из числа прославленных русских генералов.

В русской литературе множество отменных вояк, больше, чем на взвод, – наберётся и на роту, и на батальон, – прошедших через несколько войн, совершивших подвиги, награждённых всеми мыслимыми наградами…

Однако легендарный полководец и военный теоретик, чей опыт рассматривается в военных академиях, – только один: Давыдов.

В числе русских полководцев были заметные литераторы: иные писали стихи, другие оставили стоящие мемуары.

Но стать легендой и военной, и литературной – это и по мировым канонам нонсенс.

Давыдов мог написать больше, и место его в литературе имело шансы стать заметней; хотя оно и так неоспоримо.

Но воевать больше он не мог точно, потому что кочевал с войны на войну три десятилетия кряду и, хоть не дорос до генералиссимуса, народную славу заработал при жизни: ещё когда никакого Че не было в помине – бородатые портреты Давыдова шли нарасхват и у простолюдинов, и у аристократии, пленённые и битые им в огромных количествах воины двунадесяти языков прозвали его «чёрным вождём», а по числу поэтических посвящений он обгонял и старших по званию всему миру известных полководцев, и самого государя императора.

Итак.

По прямой линии Давыдов происходил от татарского князя Тангрикула Кайсыма, царя Городца-Мещерского. (Городец-Мещерский с 1471 года в честь умершего царя Кайсыма стал носить его имя – Касимовское. Отсюда городок Касимов в Рязанской области.)

Летом 1468 года младший сын Кайсыма Минчак явился в Москву, присягнул на верность великому князю Ивану III, принял православие и стал в крещении Симеоном, Сёмкой. С 1500 года Сёмкины дети уже имели вотчины в Нижегородской и Симбирской губерниях. Одного из своих сыновей назвал он Давыдом. Давыд Семёнович стал родоначальником рода Давыдовых.

Блаженной памяти мой предок Чингисхан, Грабитель, озорник с аршинными усами, На ухарском коне, как вихрь перед громами, В блестящем панцире влетал во вражий стан И мощно рассекал татарскою рукою Всё, что противилось могущему герою. Почтенный пращур мой, такой же грубиян, Как дедушка его, нахальный Чингисхан, В чекмене лёгоньком, среди мечей разящих, Ордами управлял в полях, войной гремящих. Я тем же пламенем, как Чингисхан, горю; Как пращур мой Батый, готов на бранну прю… («Графу П.А.Строганову», 1810)

Василий Денисович, отец нашего героя, был богат: имения в Московской, Орловской и Оренбургской областях. Он командовал Полтавским легкоконным полком, стоявшим в Полтавской губернии.

В 1788 году на манёврах под Полтавой четырёхлетний Денис видел императрицу Екатерину Великую. Сам того не помнил, но отец при случае напоминал: видел-видел, и она тебя.

«Забавы детства моего состояли в метании ружьём и в маршировании, а верх блаженства – в езде на казачьей лошади со спокойным Филиппом Михайловичем Ежовым, сотником Донского войска, – вспоминал Давыдов. – Как резвому ребёнку не полюбить всего военного при всечасном зрелище солдат и лагеря?»

В 1792 году корпус, куда входил легкоконный полк Василия Денисовича, перешёл в подчинение генерал-аншефа Александра Суворова.

«Дом, занимаемый нашим семейством, был высокий и обширный, – напишет Денис Давыдов, – но выстроенный на скорую руку для императрицы Екатерины во время её путешествия в Крымскую область. Лагерь полка отстоял от дома не более ста шагов. Я и брат мой жили в лагере. Выскочив из палатки, я увидел весь полк на конях и на лагерном месте одну только нашу палатку не снятую. Я осведомился о причине такого неожиданного происшествия: мне сказали, что Суворов только что приехал из Херсона, в простой курьерской тележке…»

Воспоминания эти являются обязательными в любом очерке о Давыдове (начиная с Белинского); не отступим от традиции и мы.

«За полчаса до полночи меня с братом разбудили, чтобы видеть Суворова, или, по крайней мере, слышать слова его, потому что ученье начиналось за час до рассвета, а в самую полночь, как нас уверяли, он выбежит нагой из своей палатки, ударит в ладоши и прокричит петухом: по этому сигналу трубачи затрубят “Генерал-марш”… Но, невзирая на всё наше внимание, мы не слыхали ни хлопанья в ладоши, ни крика петухом. Говорили потом, что он не только в эту ночь, но никогда ни прежде, ни после этого не делал, и что всё это была одна из выдумок и преувеличенных странностей, которые ему приписывали».

«…Около десяти часов утра всё зашумело вокруг нашей палатки: “Скачет, скачет!” Мы выбежали и увидели Суворова во ста саженях от нас, скачущего во всю прыть… Я был весь взор и внимание; весь был любопытство и восторг, и как теперь вижу… впереди толпы Суворова, на саврасом калмыцком коне, принадлежавшем моему отцу, в белой рубашке, в довольно узком, полотняном нижнем платье, в сапогах, вроде тоненьких ботфорт, и в лёгкой, маленькой солдатской каске… Когда он нёсся мимо нас, любимый адъютант его Тищенко закричал ему: “Граф! Что вы так скачете? Посмотрите, вон дети Василия Денисовича!” “Где они, где они?” – спросил он, и, увидя нас, поворотил в нашу сторону… Он благословил нас весьма важно, протянул каждому из нас свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня: “Любишь ли ты солдата, друг мой?” – “Я люблю графа Суворова; в нём всё: и солдаты, и победа, и слава!” – “О, помилуй Бог, какой удалой! – сказал он. – Это будет военный человек, я не умру, а он уже три сражения выиграет!”»

В другом своём сочинении Давыдов со свойственной ему иронией продолжит эту историю так: «Маленький повеса… замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем исполнить пророчество великого человека».

Зимой семья Давыдовых жила в Москве, лето проводила в родовом поместье Бородино – да, в том самом.

28 сентября 1801 года, шестнадцати лет, Денис Давыдов был зачислен эстандарт-юнкером в Кавалергардский, лучший в Российской императорской гвардии полк.

Спустя год он произведён в корнеты, ещё через год – в поручики; расти в званиях Давыдов будет стремительно, до какого-то времени гораздо быстрее того же Суворова – который, к сожалению, побед Давыдова не дождался, умер в 1800-м.

Изначально Давыдов проявит себя не на военном поприще, а на литературном. К 1803 году он вдруг сочинил три преостроумнейшие басни.

«Голова и ноги» – когда ноги говорят голове: «…Можем иногда, споткнувшись – как же быть, – / твоё могущество о камень расшибить».

«Река и зеркало» – о монархе, сетующем на критику, и тем схожем с безобразным ребёнком, желающим разбить зеркало.

И «Орлица, Турухтан и Тетерев»: под Орлицей там имелась в виду Екатерина Великая («Любила истину, щедроты изливала»), под Турухтаном (птица кулик) – недавно убитый заговорщиками император Павел I, а под Тетеревом – находящийся на троне император Александр I («Хоть он глухая тварь, / Хоть он разиня бестолковый… / Но все в надежде той, / Что Тетерев глухой / Пойдёт стезёй Орлицы…»)

Ну и следом ещё сатирическую виршу «Сон», где прошёлся по петербургской знати, задев несколько вельможных особ, зато собственную персону описав – всем на загляденье:

Гляжуся, радуюсь, себя не узнаю: Откуда красота, откуда рост – смотрю; Что слово – то bon mot, что взор – то страсть вселяю, Дивлюся – как менять интриги успеваю!

Даром, что и сам он таковым себе является лишь во сне (Давыдов был ростом мал, и круглая его наглая гусарская рожа с носом пуговкой образцом красоты не была, даже голос он имел высокий, как это порой называется – «бабий»; в общем, цитируя всё то же стихотворение, «носил с натяжкою названье человека»).

В литературу Давыдов ворвался кавалерийским броском – никакого ученического периода не было – в девятнадцать лет сразу с классическими, шампанскими текстами; правда, что по тем временам, что по нынешним – оглушительно нахальными.

Басни его и «Сон» разошлись в списках чуть шире, чем предполагал Давыдов.

Надо понимать, что кавалергарды были наиболее близки к престолу и служили в буквальном смысле при дворе – внутренние караулы, дворцовые комнаты; то есть Денис Давыдов не раз видел Тетерева… тьфу ты, императора лично, проходящего мимо, а тот мог обратить внимание на глазастого корнета.

Каково же было наказание? В 1804 году поручика Давыдова всего лишь перевели ротмистром в Белорусский гусарский полк, стоявший в Киевской губернии. Стоит оценить благородство молодого императора: поступить с этим наглецом он мог куда хуже.

По пути Давыдов узнал, что слава опережает его – стоявшие за сотни вёрст гусары уже читали его стихи, долетевшие сюда, и в силу сих замечательных обстоятельств ещё в Сумах, по пути к своему полку, Денис Васильевич устроил трёхдневную пьянку.

«Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, – пишет о себе Давыдов в третьем лице в «Автобиографии…», – покачнул кивер на ухо, затянулся, натянулся и пустился плясать мазурку до упаду. В это бешеное время он писал стихи своей красавице, которая их не понимала, потому что была полька, и сочинил известный призыв на пунш Бурцеву».

Кстати, тоже шедевр. Там Давыдов, зазывая в гости товарища, описывает своё новое житьё-бытьё:

Вместо зеркала сияет Ясной сабли полоса: Он по ней лишь поправляет Два любезные уса. А наместо ваз прекрасных, Беломраморных, больших, На столе стоят ужасных Пять стаканов пуншевых! Они полны, уверяю, В них сокрыт небесный жар. Приезжай, я ожидаю, Докажи, что ты гусар!

Давыдов явился поэтическим предвестником Пушкина, прямо говоря, случайно: он не собирался быть поэтом. Отсюда его восхитительная поэтическая легкомысленность – свободная жестикуляция, воздух, остроумие: всё то, что будет столь характерно для пушкинского гения. Если б Давыдов изначально собрался писать всерьёз, для публикаций, ничего подобного у него б не получилось – но, напротив, имела бы место некоторая выспренность. Давыдов же позволил себе говорить собственным голосом, простейшими словами, сочинять, самому себе посмеиваясь, с похмелья или едва похмелившись, – и вышло на ура.

Как мы видим, в своей «ссылке» даже лёгкого подобия раскаяния Давыдов не испытал. Дальше войны всё равно не сошлют, понимал он, о войне мечтая как о романтической встрече.

Тут и война подоспела.

Наполеон уже хозяйничал в Европе, молодой российский император принял решение направить туда генерал-фельдмаршала Михаила Каменского с войском.

Давыдов пишет: «Как бешеный, я пустился в столицу, чтобы разведать о средствах втереться к нему в адъютанты или быть приписанным к какому-нибудь армейскому полку, идущему за границу».

К Каменскому Давыдов не попал, но его взяли адъютантом к Петру Ивановичу Багратиону, командующему авангардом армии.

К тому самому Багратиону, по поводу которого Давыдов в стихотворении «Сон» не так давно острил, что у него «нос вершком короче стал» – все знали о длинном, с горбинкой носе уже легендарного военачальника. Так что и Багратион оказался не обидчив; какие светлые люди жили тогда – то не заморачивались о пустяках, то из-за других, по нашим меркам, тоже пустяков, стрелялись на дуэлях.

По пути к месту службы, 15 января 1807 года, Давыдов произведён был в штаб-ротмистры.

Уже на месте встретил среди офицеров множество своих петербургских приятелей, которые, вспоминал Давыдов, «…вздыхали о петербургской роскошной жизни. “Глупый ты человек, – говорили мне они, – чёрт тебя сюда занёс! Как дорого бы мы дали, чтоб возвратиться назад! Ты ещё в чаду, мы это видим, – погоди немного, и мы услышим, что ты скажешь”. Они представляли мне разные трудности, меня ожидающие. Я отвечал им, что я заранее знал, куда еду: туда, где дерутся, а не туда, где целуются, и уверен был и буду, что война не похлёбка на стерляжьем бульоне».

«Не могу описать, с каким восторгом, с каким упоением я глядел на всё, что мне в глаза бросалось! Части пехоты, конницы и артиллерии, готовые к движению, облегали ещё возвышения справа и слева – в одно время, как длинные полосы чёрных колонн изгибались уже по снежным холмам и равнинам. Стук колёс пушечных, топот копыт конницы, разговор, хохот и ропот пехоты, идущей по колени в снегу, скачка адъютантов по разным направлениям, генералов с их свитами; самое небрежение, самая неопрятность одежды войск, два месяца не видавших крыши, закопчённых дымом биваков и сражений, с оледенелыми усами, с простреленными киверами и плащами, – всё это благородное безобразие, знаменующее понесённые труды и опасности, всё неизъяснимо электризировало, возвышало мою душу! Наконец я попал в мою стихию!»

Военные свои записки Давыдов писал так, как ни один русский генерал позже не умел. Более того, все романы о Давыдове на фоне его собственных записок беспощадно блёкнут.

«Мы вступили, как я сказал, на равнину Морунгенской битвы…

Я из любопытства рассматривал поле сражения. Прежде ездил по нашей, а потом по неприятельской позиции. Видно было, где огонь и где натиски были сильнее – по количеству тел, лежавших на тех местах. Артиллерией авангарда нашего командовал тогда полковник Алексей Петрович Ермолов, и действие её было, во всём смысле слова, разрушительно в пехотных колоннах и линиях неприятельской конницы, ибо целые толпы первой и целые ряды последней лежали у деревни Пфаресфельдшен, поражённые ядрами и картечью, в том же порядке, как они шли или стояли во время битвы.

Вначале сия равнина смерти, попираемая нами, которые спешили к подобной участи, сии лица и тела, искажённые и обезображенные огнестрельным и рукопашным оружием, не произвели надо мною никакого особого впечатления; но по мере воли, даваемой мною воображению своему, я – со стыдом признаюсь – дошёл до той степени беспокойства относительно самого себя или, попросту сказать, я ощутил такую робость, что, приехав в Морунген, я во всю ночь не мог сомкнуть глаз, пугаясь подобного же искажения и безобразия. Если бы рассудок имел хотя малейшее участие в действии моего воображения, то я легко бы увидел, что таковая смерть не только не ужасна, но завидна, ибо чем рана смертоноснее, тем страдание кратковременнее, – а какое дело до того, что после смерти будешь пугать живых людей своим искажением, сам того не чувствуя! Слава богу, с рассветом дня воспоследовало умственное мое выздоровление. Пришед в первобытное состояние, я сам над собою смеялся и, как помнится, в течение долговременной моей службы никогда уже не впадал в подобный пароксизм больного воображения».

«Вольфсдорфское дело было первым боем моего долгого поприща. Не забуду никогда нетерпения, с каким я ждал первых выстрелов, первой сечи!» – пишет Давыдов.

Или, о том же, в отличных, написанных уже после навсегда пережитых пароксизмов воображения стихах:

…гулять не время! К коням, брат, и ногу в стремя, Саблю вон – ив сечу! Вот пир иной нам Бог даёт, Пир задорней, удалее, И шумней, и веселее… Ну-тка, кивер набекрень, И – ура! Счастливый день!

Едва появившись в месте боёв, Давыдов стал искать, где бы ему и поскорей совершить подвиг. Он вызвался в переднюю цепь, якобы чтоб смотреть за неприятелем. Там и приметил разодетого французского офицера, стоявшего наособицу и наблюдающего за русскими.

Неподалёку были казаки, и, подъехав к ним, Давыдов попытался подбить их взять офицера в плен. Казаки оказались опытными вояками, посему адъютанту мягко отказали: «Не к чему головы подставлять, вашебродь».

Тогда раздосадованный и одновременно праздничный Давыдов рванул сам к этому офицеру, возле которого уже собрались французские кавалеристы, подозревающие, что затевается нечто нехорошее.

На скаку Давыдов выстрелил в офицера из пистолета, но… не попал.

В Давыдова выстрелили в ответ, да не по разу, все французские кавалеристы, и тоже промахнулись; а вполне могло б получиться так, что рассказ наш здесь же и оборвался бы.

Сделав круг, Давыдов вернулся: не настолько близко, чтоб в него могли легко попасть, но достаточно для того, чтоб крикнуть – и быть услышанным.

На своём отличном французском Давыдов стал вызывать француза на личный поединок. Тот в ответ кричал что-то обидное. Давыдов обзываться тоже умел, и они начали друг друга витиевато поливать, причём наш герой иногда переходил на русский – тут выбор казался шире.

Наконец, один из казаков подъехал к Давыдову и ласково попросил:

– Ваше благородие, отражение – святое дело, ругаться в нём – всё то же, что в церкви: Бог накажет!

О, тихая мудрость русского человека.

Поняв, что тут порывов души его не понимают, Давыдов умчался обратно к Багратиону.

Исполнив очередное его поручение, но не успокоившись, вернулся на то же самое место, и на этот раз уговорил казаков атаковать французский авангард.

Казаки согласились, Давыдов выстроил их, гусар и улан, и пошёл в первый в своей жизни бой.

…Вот уже бешеные лица противников – выстрел, мимо, выстрел, мимо, – сабли наголо, бьют по нему, отразил с лязгом, ещё бьют, увернулся, – бьёт сам и видит даже не кровь чужую – а мясо…

Схватка продолжалась несколько минут, обратить в бегство французов не удалось; пришлось возвращаться к своим позициям.

Давыдов, и разгорячённый, и удручённый – как же, не получилось наскоком погнать противника, – помчался обратно к Багратиону и по пути попал навстречу французским конным егерям.

Захлопали выстрелы.

Лошадь Давыдова ранили, подоспевший француз ухитрился схватить Давыдова за гусарский плащ. Давыдов с необычайной ловкостью выпростался из плаща – и оставил его в руках француза, но лошадь его уже начала заваливаться…

Вот тебе и «ура, счастливый день».

…Если б не подоспевший казачий разъезд – лежал бы адъютант Багратиона с маленькой пулькой в молодом теле или с неприятным, от сабельного удара, расколом посреди задорной головы.

Давыдову дали коня из-под убитого гусара – и он был спасён.

За первое же своё дело Давыдов получил орден Святого Владимира 4-й степени. Наградные листы (рескрипты) подписывал сам император: как выяснилось, зла он на Давыдова не держал. Багратион одарил бесшабашного адъютанта собственной буркой взамен сорванного плаща.

Уже через день Давыдов участвует в сражении при Прейсиш-Эйлау.

Там он переживёт полтора дня артиллерийской бомбёжки: «…широкий ураган смерти, всё вдребезги ломавший и стиравший с лица земли всё, что не попадало под его сокрушительное дыхание…».

Французской армией в том сражении командовал сам непобедимый Бонапарт, к тому ж у французов было численное превосходство.

В чудовищном грохоте, меж разрывов и бессчётных смертей, Давыдова непрестанно гоняли к передовой с теми или иными приказами.

Арьергардные части, которые возглавляли Багратион и Барклай-де-Толли, должны были прикрывать отступление русской армии.

Прейсиш-Эйлау был оставлен русскими: победить Наполеона было ещё не по силам. Но день, который арьергардам надо было отстоять, – они выстояли.

25 мая Давыдов участвовал в деле под Гуттштадтом, 29 мая под Гейльсбергом – за этот бой он был награждён орденом Святой Анны 2-й степени, 14 июня под Фридландом – и получил золотую саблю «За храбрость».

Ещё одна цитата из воспоминаний Давыдова.

«На перестрелке взят был в плен французский подполковник, которого имя я забыл. К несчастию этого подполковника, природа одарила его носом чрезвычайного размера, а случайности войны пронзили этот нос стрелою насквозь, но не навылет; стрела остановилась ровно на половине длины своей. Подполковника сняли с лошади и посадили на землю, чтобы освободить его от этого беспокойного украшения. Много любопытных, между коими и несколько башкирцев, обступили страдальца. Но в то время как лекарь, взяв пилку, готовился пилить надвое стрелу возле самого пронзённого носа, так, чтобы вынуть её справа и слева, что почти не причинило бы боли и ещё менее ущерба этой громадной выпуклости, – один из башкирцев узнаёт оружие, ему принадлежащее, и хватает лекаря за обе руки. “Нет, – говорит он, – нет, бачка, не дам резать стрелу мою; не обижай, бачка, не обижай! Это моя стрела; я сам её выну…” – “Что ты врёшь, – говорили мы ему, – ну, как ты вынешь её?” – “Да, бачка! возьму за один конец, – продолжал он, – и вырву вон; стрела цела будет”. – “А нос?” – спросили мы. – “А нос? – отвечал он, – чёрт возьми нос!..”

Можно вообразить хохот наш.

Между тем подполковник, не понимая русского языка, угадывал, однако ж, о чём идёт дело. Он умолял нас отогнать прочь башкирца, что мы и сделали…»

По общим итогам кампании Давыдова наградили Прейсиш-Эйлауским крестом и прусским орденом «За заслуги» – целый звездопад.

После подписания печального для России Тильзитского мира с Наполеоном в июле 1807-го Давыдов надолго без дела не остался: «Первый слух о войне со Швециею и о движении войск наших за границу выбросил меня из московских балов и сентиментальностей к моему долгу и месту, как Ментор Телемака, и я не замедлил догнать армию нашу в Шведской Финляндии на полном ходу её».

Россия вела в тот раз наступательную войну, решая давнюю проблему: надо было отогнать шведов подальше от Санкт-Петербурга, и с этой целью забрать у них Финляндию, которой они владели уже несколько веков.

Большинство финнов, как показалось поначалу Давыдову, относились к русским совершенно равнодушно, так что перемещаться по территории, откуда выбили шведов, можно было вполне безопасно. К тому же Давыдов успел, как сам признался, оценить «довольно свежих и хорошеньких» финок.

В марте 1808 года Давыдов догнал давнего своего знакомого генерала Якова Петровича Кульнева, автора чудесного признания: «Люблю нашу матушку-Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!». Кульнев впервые показал себя героем ещё в 1794 году, штурмуя под началом Суворова Варшаву.

Теперь он стоял с авангардом в Гамле-Карлеби (местечко на берегу Ботнического залива, севернее Вазы): три батальона егерей, два эскадрона гродненских гусар, казачьи сотни и шесть пушек.

4 апреля Давыдов уже участвует в схватке близ селенья Пихаиоки: гусары и казаки атаковали шведских драгун прямо на льду Ботнического залива.

12 апреля Кульнев поручает Давыдову отдельное дело – это первый бой, где Давыдов выступил уже непосредственно как командир. Наверняка умолил Кульнева довериться ему.

Что ж, пробуй, Денис.

У Давыдова были гусарский эскадрон и полторы сотни казаков – то есть половина кавалерии авангарда! – видно, что Кульневу 24-летний штаб-ротмистр показался достойным воином.

Прошли ночью тридцать вёрст по льду залива и неожиданно ударили по острову Карлое – там была база для высадки шведского десанта, а также хранились хозяйственные и продовольственные запасы под охраной гарнизона. Гарнизон частично истребили, частично взяли в плен, базу сожгли и двинулись в обратный путь.

К базе тем временем была направлена шведская кавалерия – видимо, успели получить сигнал или приметили начавшийся пожар. Когда шведы явилась, никого они уже не застали.

Давыдов, однако, далеко не ушёл. Шведская кавалерия оставила свою пехоту, естественным образом не поспешавшую за лошадьми. Сделав круг, обойдя остров и объявившись на берегу, отряд Давыдова ударил в тыл пехоте и поверг её в смятение: несчастные шведские пехотинцы, неся большие потери, отступали двадцать вёрст до ближайшей деревни Люмиоки.

Вернувшийся только к следующей ночи Давыдов рисковал получить от Кульнева нагоняй за самоуправство – ему было приказано вернуться сразу после уничтожения базы; но в этот раз обошлось: заради случившейся победы простили штаб-ротмистра.

Тем более что вскоре Давыдов напишет стихи в честь Кульнева – это не могло не польстить генералу.

Давыдовское сочинение полно приметами той кампании: и финский этот колпак, по какой-то причине надетый Кульневым, явно не выдумка; догадываемся, чтение этих стихов сопровождалось хохотом слушателей – они-то знали, о чём речь:

Поведай подвиги усатого героя, О муза, расскажи, как Кульнев воевал, Как он среди снегов в рубашке кочевал И в финском колпаке являлся среди боя. Пускай услышит свет Причуды Кульнева и гром его побед. <…> Наш Кульнев до зари, как сокол, встрепенулся; Он воинов своих ко славе торопил: «Вставайте, – говорит, – вставайте, я проснулся! С охотниками в бой! Бог храбрости и сил! По чарке да на конь, без холи и затеев; Чем ближе, тем видней, тем легче бить злодеев!»

К последней строчке Давыдов сделал примечание, что это цитата из приказа Кульнева о выступлении в поход за два часа до рассвета. Когда у него спросили, как же в темноте воевать, он ответил: как-как, в упор! – так видишь, кого бьёшь.

После нескольких месяцев кампании стало выясняться, что, увы, не всё местное население было настроено к русским благодушно.

Часто говорят, что события той войны впервые навели Давыдова на мысль о партизанщине. Возможно, и так; хотя ниже мы расскажем, отчего у нас несколько иное мнение. В любом случае с подобием партизанской войны Давыдов столкнулся здесь впервые.

Участник шведской кампании, впоследствии русский литератор с весьма своеобразной репутацией, Фаддей Булгарин в своих воспоминаниях пишет: «Саволакские стрелки, самые опасные наши неприятели в этой неприступной стране, были крестьяне лесистой и болотистой области Саволакса… Они были одеты в серые брюки и куртки из толстого сукна и имели круглые шляпы. Амуниция их была из простой чёрной сапожной кожи. В мирное время эти стрелки жили по домам своим, занимались хлебопашеством, рыболовством и звериными промыслами, и собирались ежегодно на несколько недель на ученье. Они дорожили ружейным зарядом и редко пускали пулю наудачу… Все они дрались храбро и были чрезвычайно ожесточены против русских».

Ну, и русские отвечали тем же. Булгарин описывает один случай.

«…Толпа казаков слезла с лошадей и чем-то занималась в стороне, шагах в двадцати от дороги… И что же?.. Человек десять саволакских егерей, которых нагнали и забрали казаки, лежали раздетые в яме, а казаки, стоя в кружок, кололи их пиками… Нестеров[4] сидел на лошади, смотрел спокойно на эту ужасную сцену и, сняв шапку, приговаривал: “Слава те господи! Погубили врагов белого царя! Туда и всем им дорога!..”»

Булгарин считает нужным добавить: «…Должно заметить, что взбунтованные крестьяне так же зверски умерщвляли наших солдат, захватив их врасплох».

Казаками – может, и не этими, но другими такими же головорезами, – Давыдов будет не раз командовать, и с отменным успехом.

Летом шведы начали наступление, стремясь вернуть потерянные финские земли, и несколько потеснили русских на юг. Гам-ле-Карлеби авангарду Кульнева пришлось оставить; но вскоре русские туда снова вернулись.

Давыдов участвовал во многих делах, в том числе, согласно формулярному списку, в сражении под Оровайсом.

Подробное описание этого дела оставил Фаддей Булгарин: «Между селениями Оровайсом и Карват Ботнический залив образует небольшую губу, довольно протяжённую внутрь земли острым своим концом. Вдоль морского берега пролегает большая дорога из Вазы в Ню-Карлеби и поворачивает влево в конце губы. На этом-то повороте была укреплённая шведская позиция. В море впадает в этом месте небольшая речка, протекающая через болота… Кирка Оровайси лежит за позициею, также на возвышении. Шведы примыкали своим правым крылом к утесистому берегу моря, где имели несколько канонерских лодок. На горе, в центре позиции, на большой дороге устроены были их батареи. Отсюда тянулись шанцы к полям и лугам до возвышений и утёсов, прикрывающих левый фланг, оканчивающийся в непроходимом лесу, заваленном засеками. Первая черта позиции была вышеупомянутая речка и болота, а кроме того, в разных местах были засеки, оберегаемые стрелками. Нельзя было приблизиться к позиции иначе, как под картечными выстрелами… Перед этою главною позициею была другая, также укреплённая, возле небольшого озера, из которого вытекает другая речка, также впадающая в море. За мостом находится мельница, за которою устроена была батарея, а вдоль рек проделаны засеки. В этом месте завязалось сражение, в двух верстах от кирки Оровайси.

Шведские посты были сначала сбиты и отступили к мосту. Стрелки наши растянулись правым флангом за озеро, а левым примкнули к морю и намеревались обойти озеро».

Шведы атаковали русских егерей на левом фланге и начали их теснить.

Тут в дело вступили Кульнев, Давыдов и бравые их ребята. Натиск был остановлен.

Одно из орудий Кульнева было выставлено на дорогу и стреляло до тех пор, пока ружейным огнём шведы не перебили всех лошадей и почти всю команду, кроме офицера; их сменили другой командой. Шведы отошли за мост.

В это время на левом фланге, где стояли ребята Кульнева, произошла высадка с канонерских лодок. Началось шведское наступление в штыки по всей цепи; его сначала остановили, а затем в центр вывели четыре орудия и страшным огнем принудили шведов отступить. Но противник не унимался.

Булгарин пишет: «Сражение на целой линии продолжалось беспрерывно, с величайшим ожесточением с обеих сторон, которые то отступали, то подавались вперёд, то перестреливались, то действовали штыками. Артиллерия не умолкала, и кровопролитие было ужасное! К вечеру наши войска, будучи принуждены согласно месторасположению сражаться врассыпную, устали до невероятности. Не стало даже патронов. Перестрелка с нашей стороны сделалась слабее, и мы с трудом удерживали нападение неприятеля. Тогда шведские генералы Адлеркрейц и Фегезак, наблюдавшие центр с отборными и свежими войсками, стремительно сошли с возвышений на большую дорогу и стройными колоннами бросились в штыки на русских. Наши фланги, рассеянные в стрелках на обширном расстоянии, должны были поспешно отступать, чтоб не быть отрезанными от центра, подавшегося назад. Вся наша боевая линия обратилась в тыл, и шведы с радостными восклицаниями шли вперёд, провозглашая победу, которая казалась несомненною».

Но не тут-то было. Сын того Каменского, к которому когда-то Давыдов набивался в адъютанты, тоже военачальник, – граф Николай Михайлович Каменский – ещё утром послал приказание четырём батальонам Могилёвского и Литовского полков (около полутора тысяч человек) идти на подкрепление к Оровайсу из Вазы.

«Никто не догадывался о намерении графа Каменского, – пишет Булгарин, – и все предполагали, что бой уже кончен».

Едва на дороге появились батальоны, граф Каменский бросился к ним:

– Ребята, за мной! Наши товарищи устали; пойдём выручим их и покажем шведам, каковы русские! Вы знаете меня, я не уйду отсюда жив, если мы не разобьём шведов в пух. Не выдайте, ребята!

Ну, и не выдали.

Булгарин: «Ничто не может сравниться с удивлением шведов при этом неожиданном нападении; они воображали, что дело уже кончено… Настала резня, а не битва. Дрались врукопашную, на штыках. Голос Каменского возбуждал в наших новый жар к битве. “Ребята, не выдавай! Вперёд! Коли!” – кричал граф Каменский, и наши солдаты бросались в ряды и вырывали ружья у шведов. Между тем по всей линии нашей ударили в барабаны поход; раздалось: “Ура! Вперёд!” – и все полки снова обратились на неприятеля».

По приказу Каменского все командиры поменялись местами, и Кульнев с Давыдовым теперь оказались в центре.

Другой отряд пошёл через засеки и каменную сыпь в обход шведов и к десяти вечера добрался до места назначения – а на поле битвы всё это время продолжались то перестрелка, то рукопашная попеременно. Всё уже было в тумане и полумраке.

«Лишь только граф Каменский получил известие, что обход наш уже на месте, – пишет Булгарин, – тотчас дал сигнал к повсеместной атаке, и наши с криком “ура!” бросились в штыки на неприятельские шанцы и батареи и тотчас овладели ими. Храбрые, но изумлённые этим неожиданным и отчаянным нападением русских шведы обратились в бегство в величайшем беспорядке. Их преследовали штыками две версты, за кирку Оровайси, где граф должен был остановиться, потому что от усталости наши солдаты еле двигались. Невзирая на это, Кульнев с авангардом пошёл вслед за неприятелем, который остановился за сожжённым мостом в пяти верстах от Оровайса».

(Неутомимого Давыдова только сожжённый мост и мог остановить.)

Между тем Булгарин сообщает, что в ночи «…солдаты были так измучены, что не хотели даже варить пищи». Бой длился 17 часов!

Так, после нескольких сражений русские взяли всю Финляндию.

Однако на мир шведы всё ещё не соглашались, тем более что за Швецией стояла Англия, которая находила поведение России неприемлемым.

Посему в российских штабах возникла идея перейти зимой Ботнический залив, вступить уже на шведские земли и затребовать мира непосредственно возле Стокгольма: чтоб король Густав IV, сын едва не попавшего в плен на прошлой русско-шведской войне Густава III, мог воочию узреть, что его ждёт.

Корпус Барклая-де-Толли (куда попал упомянутый Булгарин) должен был двигаться по заливу с севера. Корпус Багратиона, заняв Аландские острова, должен был выйти к Стокгольму – авангард этого корпуса возглавил Кульнев с неизменным Денисом Давыдовым в ближайших боевых товарищах.

Первыми вступили на балтийский лёд войска Багратиона – было это в первые дни марта 1809 года. Багратионовский корпус состоял из 15 тысяч человек при 20 орудиях.

В корпусе Багратиона воевал в том походе ещё один молодой поэт – Константин Батюшков. Давыдов мог проехать мимо пешего Батюшкова, не догадываясь, что два будущих великих русских поэта оказались в таком необычном месте: на белом просторе под ледяным небом.

Войска шли по льду, в ужасных условиях, без горячей пищи, с ночёвками на снежном насте; конница Кульнева – впереди. Иногда возникали жуткие полыньи – и был риск утонуть в чёрной мертвящей воде, не добравшись до шведской земли.

Однако ж и удивление шведов при появлении из ледяной мглы русской армии было огромно. Десятитысячный шведский корпус тут же начал отходить…

В очередном деле Кульнев передал Давыдову казачью сотню. Русские брали остров Бено. В деревушке на острове засели пристрелявшиеся шведы, открывшие плотный огонь. Давыдов спешил свою сотню, доползли по-пластунски – и завершили дело в рукопашной.

Далее цитируем историка А.И.Михайловского-Данилевского – речь пойдёт о тех боях, где непосредственно участвовал Давыдов: «…Забирая пушки и пленных, Кульнев настиг арьергард шведов, которые, сосредоточась в Эккеро, крайнем западном пункте Аландских островов, поспешно пустились через Аландсгаф к шведским берегам. У островка Сигналскера догнал арьергард их Кульнев, захватил с бою две пушки и 144 пленных и принудил шведского полковника Энгельбрехтена положить оружие, с 14 офицерами и 442 человеками нижних чинов. Бросая ружья, фуры, пороховые ящики, остальные войска неприятельские спаслись на шведский берег».

(Упомянутые две пушки взял именно Денис Давыдов с тридцатью казаками.)

«Остановя следование Багратионова корпуса на Аландских островах, главнокомандующий положил послать только конный отряд через Аландсгаф на шведский берег. Отряд сей, составленный из трёх эскадронов гродненских гусаров, лейб-уральской сотни и 400 донцев, поручили Кульневу…»

В ночь с 6 на 7 марта 1809 года Кульнев отдал гусарам приказ: «Бог с нами! Я перед вами, князь Багратион – за вами. В полночь, в 2 часа, собраться у мельницы. Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны – истинная награда, честь и слава бессмертная! Иметь с собою по две чарки водки на человека, кусок мяса и хлеба и по два гарнца овса. Море не страшно тому, кто уповает на Бога. Отдыхайте, товарищи!»

«Ночью выступил Кульнев, шёл восемь часов по следам шведов, через ледяные громады Аландсгафа, и – “ура!” раздалось в рядах его отряда, когда затемнели перед ними дикие утёсы шведских берегов. Изумлённые береговые отряды шведов не верили глазам своим, видя гарцевание казаков по льду морскому».

(Наверняка Давыдов гарцевал там в самом первом ряду, потому что именно он и командовал казаками.)

«Шведские егери встретили Кульнева за версту от берега. С обыкновенными словами его: “С нами Бог!” гусары атаковали шведов с фронта; казаки бросились с флангов и понеслись в тыл неприятеля. Шведы были смяты, бежали, оставили пленными 86 человек и отстреливались из-за береговых утёсов и деревьев. Кульнев спешил уральцев и послал их перестреливаться, выстроил на льду спешенных гусаров и требовал сдачи прибрежного местечка Гриссельгама, уверяя, что сопротивление бесполезно, ибо сильный корпус русский идёт на Нортель, ближе к Стокгольму…»

(Не здесь ли Давыдов впервые задумается о том, что неприятеля можно напугать и обмануть – и подобным образом брать не только местечки, но и города?)

«Доверяя словам Кульнева, шведы прекратили бой и уступили местечко…»

Так русские вступили на шведскую землю – всего в ста верстах от Стокгольма, – и опять есть ощущение, что Давыдов был едва ли не первым, кто перешагнул со льда на берег.

В Гриссельгаме, на клочке чужой земли, бесстрашный авангард провёл два дня, пока им не передали с вестовым, что можно возвращаться назад.

В формулярном списке Давыдова отмечено, что за русско-шведскую кампанию он участвовал в десяти крупных битвах.

Кульнев несколько раз представлял его к наградам, а следом и сам Багратион написал отдельный рапорт в военную коллегию с просьбой наградить Давыдова св. Георгием IV класса.

Но за финскую ему ничего так и не дали; причины этой несправедливости неизвестны, так что и гадать не станем.

Давыдов мог бы осердиться за такое невнимание, но вместо этого с ледяной северной войны, толком не отдохнув, он перебрался на следующую, но уже жаркую – русско-турецкую.

Началась она с того, что подзуживаемые Наполеоном турки стали препятствовать российскому флоту ходить через Дарданеллы, а закончилось всё тем, что ввязавшаяся в конфликт Россия потребовала присоединения к ней Молдавии, Валахии, Бессарабии и, раз пошла такая крупная игра, независимости сербов от турецкого владычества.

Турок вновь поддерживали англичане.

Французов Давыдов видел в деле, шведов и финнов видел, а турок – ещё нет. 25 июля 1809 года вместе с Багратионом явился он в действующую армию.

14 августа главнокомандующий Молдавской армией Багратион двинет полки через Дунай.

Давыдов – его адъютант; 18 августа он в бою при взятии Мачина, 22 августа – в бою при взятии Гирсова, 4 сентября – в сражение под Рассеватою, где русские разбили 12-тысячный турецкий корпус. 10 октября у Татарицы – ещё одно сражение, с турецким визирем, – и снова победа после десятичасового боя.

В следующем году Багратиона на должности главнокомандующего замещает граф Николай Каменский. Подъезжает и генерал Кульнев, ему препоручают командование авангардом, куда направляют Давыдова, – и тот вновь оказывается в той же компании, что год назад в Финляндии и на краешке Швеции.

Перезимовав, русская армия снова бросается в бой. 5 мая в составе авангарда Кульнева Давыдов участвует в осаде крепости Силистрия, затем, по пути к крепости Шумла, – в бою с турецкой конницей, которая была рассеяна. В самой Шумле от 35-тысячного русского корпуса заперлись 40 тысяч турок. 10 и 11 июня крепость пытались взять, но безуспешно, однако за те бои Давыдов получил очередную свою награду: орден св. Анны с бриллиантами. Он был произведён в ротмистры и теперь исполнял обязанности бригад-майора в авангарде.

Совместное с Кульневым время боевое Давыдов назовёт в своей автобиографии «поучительным». В Молдавии, признается он, довелось ему закончить «курс аванпостной службы, начатой в Финляндии», и познать «цену спартанской жизни, необходимой для всякого, кто решился нести службу, а не играть со службою».

Хотя мы понимаем, что не из одних спартанских тягот состояла та служба.

Участник той кампании, офицер входившего в авангард 1-го егерского полка Михаил Петров пишет в своих воспоминаниях: «Между военных действий славного Кульнева были иногда часы, когда мы, адъютанты его, мечась с приказаниями по линиям атак и манёвров наших от пехоты к гусарам и от казаков к драгунам, соединялись у нашего почтенного, незабвенного начальника-героя, любезного всем Якова Петровича, поесть кашицы и шашлыков или попить с ним чайку, сидя у огонька вкруговую. Тут Денис Васильевич Давыдов острыми своими высказываниями изливал приятное наслаждение утомлённым душам нашим. Он пил, как следует калиберному гусару… для шутки любил выставлять себя “горьким”. Выпив поутру первую чашу, он, бывало, крехнет и поведёт рукою по груди и животу, качая головой медленно в наклон к груди; и как однажды Кульнев, давний друг его, спросил Давыдова: “Что, Денис, пошло по животу?”, он отвечал: “По какому уж тут животу идти, а по уголькам былого когда-то живота зашуршело порядочно”».

«На водку, – писал сам Давыдов про Кульнева, – он был чрезмерно прихотлив и потому сам гнал и подслащивал её весьма искусно. Сам также заготовлял разного рода закуски и был большой мастер мариновать рыбу, грибы и прочее, что делывал он даже в продолжение войны, в промежутках битв и движений. “Голь на выдумки хитра, – говаривал он, потчуя гостей, – я, господа, живу по-донкишотски, странствующим рыцарем печального образа, без кола и двора; потчую вас собственным стряпаньем и чем Бог послал…”»

Дабы разбавить вдруг создавшийся лирический настрой, скажем, что под Шумлой русская армия встала намертво; от жары начались повальные болезни – и потери шли хуже боевых; так что и пили офицеры часто с целью медицинской, изводя заразу в зачатке.

К тому же так отменно показавший себя в Финляндии 32-летний генерал от инфантерии граф Каменский на этой кампании вдруг явился самодуром, откровенно тиранившим войска и офицерский состав.

«Все, окружающие великого Могола, – писал о нём Денис Васильевич своему товарищу и родственнику генерал-майору Николаю Раевскому, – разбранены и ошельмованы по пяти раз на день… Маска спала, и остался человек. Да какой!»

Не сойдясь в характерах с новым главнокомандующим, Давыдов вернулся к Багратиону, стоявшему тогда в Житомире во главе 2-й Западной армии.

(Граф Каменский внезапно умер 4 мая 1811 года, Молдавскую армию возглавил Михаил Илларионович Кутузов и разнёс турецкую армию в прах; но уже без Давыдова.)

К стихам своим, как и прежде, Давыдов относился не всерьёз: за минувшие четыре года не напишет он и десятка стихотворений. У него иной раз спрашивали: отчего так? – в 1811 году он предельно просто объяснит причину:

На вьюке, в тороках, цевницу я таскаю, Она и под локтём, она под головой; Меж конских ног позабываю, В пыли, на влаге дождевой… Так мне ли ударять в разлаженные струны И петь любовь, луну, кусты душистых роз? Пусть загремят войны перуны, Я в этой песне виртуоз!

Перуны вскоре загремели, цевница (свирель) опять куда-то запропастилась; зато, говоря про виртуоза, Давыдов себя точно не перехвалил.

22 июня Наполеон обратился с воззванием к своей армии: «Воины! Вторая Польская война начинается. Первая кончилась при Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и вечную войну с Англией. Ныне нарушает она клятвы свои. Она объявляет, что даст отчёт о поведении своём, когда французы возвратятся за Рейн, предав на её произвол союзников наших. Россия увлекается роком; да свершится судьба её!

Не думает ли она, что мы изменились? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия даёт нам на выбор бесчестье или войну, он несомнителен. Мы пойдём вперёд, перейдём Неман и внесём войну в сердце её. Вторая Польская война столько же прославит французское оружие, сколько и первая. Но мир, который мы заключим, будет прочен, и обеспечение уничтожит пятидесятилетнее гордое и неуместное влияние России на дела Европы».

(Последняя максима – звучит на все времена.)

Почему «вторая Польская»? По итогам Тильзитского мира на землях, отвоёванных у Пруссии, было создано Великое герцогство Варшавское. В 1809 году другая часть польских земель была отобрана Наполеоном у Австрии. Несмотря на то что французы покорили большую часть Европы, в случае с Польшей они воспринимали себя освободителями; даром что польская свобода полностью зависела теперь от власти Наполеона. Возврат части польских – точнее сказать, украинских и белорусских – земель, что отошли к России в результате разделов 1772-го и 1779 годов, теперь объявлялся причиной похода на Москву. Время от времени Европа демонстрирует подобное фарисейство в отношении России. Землям Украины в этом смысле особенно везёт. Хотя истинная причина всё равно очевидна и даже не скрывается: «неуместное влияние» варварской России на дела европейских небожителей.

Накануне вторжения, в апреле 1812 года, Давыдов получит подполковника и возглавит батальон в составе Ахтырского гусарского полка.

Он участвует в первых же боях и сшибках со вступившей на территории российской империи армией Наполеона.

Уже 26 июня под Миром (Минская губерния) русские имели первые военные удачи.

Казачий атаман Платов, запустив по дороге к Миру сотню отступающих казаков, заманил преследующего противника в засаду. Всё удалось: польская дивизия уланов под командованием генерала Турно пошла маршем за казаками. С двух сторон поляки были атакованы и бежали, пока их не загнали в болото, где многие потонули.

Давыдов всё это лишь наблюдал, его полку приказа участвовать в бою не было. Но на следующий день и до него дошла очередь: ахтырцы атаковали вставших на привал улан, к тем пришло подкрепление, в свою очередь ахтырцов усилили Литовский уланский полк, Киевский драгунский и казаки Платова – и додавили поляков, взяв в плен 248 человек.

Так Давыдов впервые, но далеко не в последний раз столкнулся в бою и с поляками тоже: польский корпус в составе армии Наполеона насчитывал 60 тысяч человек.

1 июля Давыдов был в бою под Романовым, 3 августа – под Катанью (деревня за Смоленском), где командовал ночной экспедицией, 11 августа – под Дорогобужем, 14 августа – под Максимовым, 19 августа – под Рожеством…

В 20-х числах августа Давыдов обратился к Багратиону с предложением предоставить ему небольшой отряд для того, чтоб действовать в тылу наполеоновских войск. Багратион обсудил вопрос с Кутузовым.

В итоге Давыдову дали в подчинение всего пятьдесят гусар и восемьдесят казаков: Кутузов не скрывал, что затею считает сомнительной.

Багратион, вспоминает Давыдов, сам отписал «к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне лучших гусаров, а другому – лучших казаков; спросил меня: имею ли карту Смоленской губернии? У меня её не было. Он дал мне свою собственную и, благословя меня, сказал: “Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!” Слова эти мне очень памятны!

Двадцать третьего рано я отнёс письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У него много было генералов. Не знаю, как узнали они о моём назначении: чрез окружавших ли светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или чрез окружавших князя, стоявших пред овином, в котором он мне давал наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою: “Кланяйся Павлу Тучкову, – говорили они, – и скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить”…»

Смысл шутки заключался в том, что генерал-майор Павел Алексеевич Тучков попал две недели назад в плен.

В затею Давыдова никто не верил. Над ним, скажем прямо, подсмеивались.

Получив сто тридцать своих бойцов, Давыдов, уже готовый к отъезду, за несколько дней до Бородинского сражения попал по случайности в бой у Шевардинского редута – и немедленно ввязался в дело, вообще не имея на то приказаний. Как же не повоевать напоследок у родной своей деревни: Бородино ж принадлежало Давыдовым.

Больше того Бородина, что он помнил, Давыдов не увидит никогда: всё сгорит.

На другой день он отправляется на запад.

Может, одной из причин его ухода, хоть и не главной, стало нежелание наблюдать разор родных мест – и тем более оставлять их, если выпадет судьба отступать дальше.

Здесь, под родным Бородином, у Давыдова закончилось место для отступления.

«Вы как хотите – а я теперь только вперёд».

И пошёл вперёд.

«…Путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии, – пишет Давыдов; и опасность в первые дни подстерегала его не только со стороны захватчиков. – Даже места, не прикосновенные неприятелем, немало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принуждён был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православный церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам».

«Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: “Отчего вы полагали нас французами?” Каждый раз отвечали они мне: “Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо”. – “Да разве я не русским языком говорю?” – “Да ведь у них всякого сбора люди!”»

Русский мужик был прав – у Наполеона кого только не было; многочисленные поляки, к примеру, вполне могли худо-бедно владеть русским.

Но это ещё что – существуют свидетельства случаев, когда крестьяне готовы были убить оказавшихся во французском тылу русских офицеров, вообще не беря в расчёт их речь: мужики поначалу просто не верили, что французы говорят на другом языке. Им, прожившим в своей деревне целую жизнь, и в голову не приходило, что француз должен изъясняться как-то по-своему, они были убеждены, что язык русский – общемировой. Спасал тогда только нательный крестик: в то, что француз – нехристь, мужик поверить мог; тем более, что слухи о разоре православных храмов (в чём особенно усердствовали поляки) уже шли.

Давыдову, чтоб крест всякий раз не доставать, пришлось сделать то, чего француз себе позволить никак не мог: он переоделся в мужичий кафтан, отрастил бороду, а вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая.

И стал, между прочим, похож на Пугачёва. Как раз, чтоб мужик угадал своего спасителя.

Сам Давыдов таких аналогий по очевидным причинам избегает, но забавным образом приводит сравнение, в сущности, схожее, рассказывая про дела своего отряда: «…Войдя в лес, провождали ночь без огня. Если случалось в сем последнем месте встретить прохожего, то брали его и содержали под надзором, пока выступали в поход. Когда же он успевал скрыться, тогда снова переменяли место. Смотря по расстоянию до предмета, на который намеревались учинить нападение, мы за час, два или три до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля, что по силе, обращались на другой; нанеся еще удар, возвращались окружными дорогами к спасительному нашему лесу… Так мы сражались и кочевали от 29 августа до 8 сентября. Так, полагаю я, начинал Ермак…»

Именно! Ермак. Так многие на Руси начинали…

И, сдаётся, не только финские дела могли побудить Давыдова к партизанской войне, но и знание о том, что родился он всего через девять лет после подавления пугачёвщины, едва не пошатнувшей трон.

Бородатые пугачёвские шайки с примыкающим беспощадным и жутким мужичьём, с теми же самыми казаками, что служили теперь у Давыдова, появляясь из ниоткуда, грабили обозы, били регулярные войска, захватывали целые города, а потом снова исчезали. Что ж тут финские крестьянские стрелки – когда более лихие примеры имелись в родном Отечестве. В конце концов, финских стрелков наши казачки пиками перекололи, а войну против Пугачёва императрица Екатерина желала возглавить лично, и завершал её сам Суворов.

«Узнав, что в село Токарево пришла шайка мародёров, – пишет Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года», – мы 2 сентября на рассвете напали на неё и захватили в плен девяносто человек, прикрывавших обоз с награбленными у жителей пожитками. Едва казаки и крестьяне занялись разделением между собою добычи, как выставленные за селением скрытные пикеты наши дали нам знать о приближении к Токареву другой шайки мародёров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега речки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и шёл прямо без малейшей осторожности. Мы сели на коней, скрылись позади изб и за несколько саженей от селения атаковали его со всех сторон с криком и стрельбою, ворвались в средину обоза и ещё захватили семьдесят человек в плен».

«…Узнали, что в Царёве-Займище днюёт транспорт со снарядами и с прикрытием двухсот пятидесяти человек конницы. Дабы пасть как снег на голову, мы свернули с дороги и пошли полями, скрываясь опушками лесов и по лощинам; но за три версты от села, при выходе на чистое место, встретились с неприятельскими фуражирами, числом человек в сорок. Увидя нас, они быстро обратились во всю прыть к своему отряду. Тактические построения делать было некогда, да и некем. Оставя при пленных тридцать гусаров, которые, в случае нужды, могли служить мне резервом, я с остальными двадцатью гусарами и семьюдесятью казаками помчался в погоню и почти вместе с уходившими от нас въехал в Царёво-Займище, где застал всех врасплох. У страха глаза велики, а страх неразлучен с беспорядком. Всё рассыпалось при нашем появлении: иных мы захватили в плен, не только без оружия, но даже без одежды, иных вытащили из сараев; одна только толпа в тридцать человек вздумала было защищаться, но была рассеяна и положена на месте. Сей наезд доставил нам сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с патронами».

Усилив отряд освобождёнными из плена русскими солдатами, которых переодели во французскую, за неимением русской, форму, получив в пополнение два полка (1-й Бугский и Тептярский), Давыдов развернулся ещё шире.

Бугским полком у него командовал чеченец: «Росту малого, сухощавый, горбоносый, цвету лица бронзового, волосу чёрного, как крыло ворона… – пишет Давыдов, – предприимчивости беспредельной, сметливости и решимости мгновенных». Чеченцу, долго не гадая, и фамилию дали соответствующую – Чеченский.

Другим ближайшим товарищем Давыдова был прибившийся к партизанам майор Храповицкий из Волынского уланского полка.

«Пятнадцатого, около восьми часов утра, пикетные открыли шедшее от села Тарбеева большое количество фур, покрытых белым холстом. Некоторые из нас сели на коней и, проскакав несколько шагов, увидели их, подобно флоту, на парусах подвигавшемуся…Помчались к ним наперерез. Передние ударили на прикрытие, которое, после нескольких пистолетных выстрелов, обратилось в бегство; но, быв охвачено Бугским полком, бросило оружие. Двести шестьдесят рядовых разных полков, с лошадьми их, два офицера и двадцать фур, полных хлебом и овсом, со всею упряжью, попались нам в руки».

В селе Юренево Давыдов обнаружил три батальона польской пехоты, шедших из Смоленска в Москву: «Один из них расположился в селе, а два – за церковью, на биваках… С рассветом осмотрел местоположение и приказал шестидесяти человекам пехоты, прокравшись лощиною к селу, вторгнуться в средину улицы, закричать: “Ура, наши, сюда!” – и на штыках вынести вон неприятеля.

В одно время Бугский полк должен был объехать село и стать на чистом месте, между деревнею и церковью, дабы отрезать дорогу оставшимся от поражения.

Прежний мой отряд и Тептярский полк я оставил в резерве и расположил полускрытно около леса, приказав им открывать разъездами столбовую дорогу к Вязьме.

Распоряжение моё было исполнено со всею точностию, но не с той удачею, каковую я ожидал. Пехота тихо пробралась лощиною и, бросясь в село… попалась в средину хотя оплошного, но сильного неприятельского баталиона. Огонь затрещал из окон и по улице… Герои! Они опирались брат на брата и штыками пробили себе путь к Бугскому полку, который подал им руку. В пять минут боя из шестидесяти человек тридцать пять легло на месте или было смертельно ранено».

Чеченский вместе со своим Бугским полком запер в селе польский батальон, который с остервенелостью отстреливался из деревенских изб и огородов. Что делают в таких случаях настоящие партизаны, чеченцы и казаки? Долго не думают, это вам не кордебалет, это война народная. Москву уже сожгли к тому времени – пришло время отмщения. Избы с засевшими в них поляками подожгли.

«Избы вспыхнули, и более двухсот человек схватилось пламенем, – без особенных эмоций расписывает Давыдов; но он специально только что отметил, что у него за пять минут боя было убито или тяжело ранено 35 человек, какие уж тут сантименты. – Поднялся крик ужасный, но было поздно! Видя неминуемую гибель, баталион стал выбегать из села вроссыпь. Чеченский сие приметил, ударил и взял сто девятнадцать рядовых и одного капитана в плен».

Когда два других польских батальона подошли на помощь, Давыдов отступил.

Отдыхать направился после такого боя? Нет.

«В это время один из посланных разъездов к стороне Вязьмы уведомил меня о расположенном артиллерийском парке версты за три от места сражения, за столбовою дорогою. Я, отправя раненых в Покровское под прикрытием Тептярского полка, помчался с остальными войсками к парку и овладел оным без малейшего сопротивления».

В тот же день Давыдов со своими ребятами отбил ещё и колонну из четырёхсот русских пленных солдат.

Вскоре своей деятельности он даст предельно честную и чёткую формулировку: «Убить да уйти – вот сущность тактической обязанности партизана».

Хотя бывало, конечно, по-всякому.

«За два часа пред рассветом все отделения были в движении. Первый отряд остановился в лесу за несколько саженей от мостика, лежащего на речке Вязьме. Два казака взлезли на дерева для наблюдения.

Не прошло часу, как казаки слабым свистом подали знак. Они открыли одного офицера, идущего пешком по дороге с ружьём и с собакою. Десять человек сели на коней, бросились на дорогу, окружили его и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка полковник Гетальс, большой охотник стрелять и пороть дичь, опередивший расстроенный баталион свой, который шел формироваться в Смоленск. С ним была лягавая собака и в сумке – убитый тетерев. Отчаяние сего полковника более обращало нас к смеху, нежели к сожалению. После расспроса его обо всём, что нужно было, он отошёл в сторону и ходил, задумчивый, большими шагами; но каждый раз, когда попадалась ему на глаза лягавая собака его, улёгшаяся на казачьей бурке, – каждый раз он брал позицию Тальмы в “Эдипе” и восклицал громким голосом: “Malheureuse passion!”[5]; каждый раз, когда бросал взгляд на ружьё своё – увы! – уже в руках казаков, или на тетерева, повешенного на пику, как будто вывеской его приключения, – он повторял то же и снова зачинал ходить размеренными шагами.

Между тем стал показываться и баталион. Наши приготовились, и, когда подошёл он в надлежащее расстояние, весь отряд бросился на него: передние казаки вроссыпь, а резерв – в колонне, построенной в шесть коней. Отпор был непродолжителен. Большая часть рядовых побросала оружие, но многие, пользуясь лесом, рассыпались по оному и спаслись бегством.

Добыча состояла в двух офицерах и в двухстах нижних чинах».

Следующие бои были в деревнях Крутое и Лосмино, в районе Вязьмы, – там стоял разделившийся на две части отряд противника.

Начали с деревни Крутое.

«…Вместо того чтобы нам прибыть часа за два перед вечером, мы прибыли тогда, как уже было темно. Надо было решиться: или отложить нападение до утра, или предпринять ночную атаку, всегда неверную, а часто и гибельную для атакующего. Всякое войско сильно взаимным содействием частей, составляющих целое, а как содействовать тому, чего не видишь? К тому же мало таких людей, которые исполняют долг свой, не глядя на то, что на них не глядят. Большая часть воинов лучше воюет при зрителях. Сам Аякс требовал денного света для битвы. Я знал сию истину, но знал также и неудобства отлагать атаку до утра, когда ржание одной лошади, лай собаки и крик гуся, спасителя Капитолия, – не менее ночной атаки могут повредить успеху в предприятии. Итак, с надеждой на Бога, мы полетели в бой.

Мелкий осенний дождь моросил с самого утра и умножал мрак ночи. Мы ударили.

При резервном полку оставалась пехота. Передовая неприятельская стража, запрятанная под шалашами, спокойно спала… и не проснётся! Между тем Храповицкий и Чеченский, вскакав в деревушку, спешили несколько казаков и с криком “ура!” открыли огонь по окнам. Подкрепя их сотней человек пехоты и взяв две сотни казаков из резерва, я бросился с ними чрез речку Уду, чтобы воспретить неприятелю пробраться к Вязьме окружною дорогою. Мрак ночи был причиною, что проводник мой сбился с пути и не на то место привёл меня, где обыкновенно переезжают речку. Это принудило нас спуститься как попало с довольно значительной крутизны и кое-как перебраться на ту сторону. Не зная и не видя местоположения, я решился, мало-помалу подвигаясь, стрелять как можно чаще из пистолетов и во всю мочь кричать “ура!”· К счастию, неприятель не пошёл в сию сторону, а, обратясь к Кикину, побежал в расстройстве по дороге, которая лежит от Юхнова к Гжати.

Мы гнали его со всею партиею версты четыре…

В сём деле мы взяли в плен одного ротмистра, одного офицера и триста семьдесят шесть рядовых. А так как по случаю ночной атаки я велел как можно менее заниматься забиранием в плен, то число убитых было не менее пленных».

(Если повторить это без обиняков, то Давыдов тогда приказал неприятелей, невзирая на то, сдаются они или нет, убивать, и, к несчастью, такой приказ имеет объяснения: днём пленных можно согнать в кучу и поставить возле них двух человек, а ночью? Электрических фонарей тогда не было – пленных как соберёшь, так они и разбегутся; или в любую минуту могут броситься на охрану и её передушить. Выбора, увы, не оставалось. В завершение темы добавим, что русские крестьяне пленных не брали даже днём: тут, видимо, уже мужицкий ум говорил – лишний рот, зачем он, в гости никого не звали.)

По-суворовски, не давая противнику подготовиться, из Крутого Давыдов тут же направился в Лосмино: 24 часа на ногах, да ещё и в бою; это был славный переход.

Прибыли к рассвету.

«Дождь не переставал, и дорога сделалась весьма скользкою. Противник мой имел неосторожность забыть о ковке лошадей своего отряда, которого половина была не подкована. Однако, по приходе моём к Лосмину, он меня встретил твёрдою ногою. Дело завязалось. В передовых войсках произошло несколько схваток, несколько приливов и отливов, но ничего решительного. Вся партия построилась в боевой порядок и пустилась на неприятеля, построенного в три линии, одна позади другой. Первая линия при первом ударе была опрокинута на вторую, а вторая – на третью. Всё обратилось в бегство. Надо было быть свидетелем этого происшествия, чтобы поверить замешательству, которое произошло в рядах французов. Сверх того половина отряда стала вверх ногами: лошади, не быв подкованы, валились, как будто подбитые картечами; люди бежали пешком в разные стороны без обороны. Эскадрона два построились и подвинулись было вперёд, чтобы удержать наше стремление, но при виде гусаров моих, составлявших голову резерва, немедленно обратились назад без возврата. Погоня продолжалась до полудня; кололи, рубили, стреляли и тащили в плен офицеров, солдат и лошадей; словом, победа была совершенная. Я кипел радостью!»

Это были превосходные, именно с военной точки зрения, победы: очевидно, что и адъютантом при Багратионе, и в авангарде Кульнева Давыдов пробыл не зря.

Заметим тут, что некоторая его остервенелость могла объясняться в том числе потерей своих учителей: Кульневу ещё до Бородина, в одном из сражений с французами, оторвало ядром обе ноги, и он вскоре молча, ни проронив и стона, умер; Багратион же получил тяжёлое ранение в Бородинском сражении и скончался через две недели. Мы уже не говорим в подробностях о тех непрестанных грабежах, зверствах и насилиях, что творили захватчики: бессудные расстрелы, церкви, отведённые под конюшни, прочие отвратительные чудачества; чего стоит одна только история, когда французы, потехи ради, связали бородами двух православных батюшек, дав обоим рвотное…

О делах под Крутым и Лосмином – как и о всех прочих – Давыдов отправил реляцию Кутузову; но в этот раз гонца по дороге изловили французы.

В октябре Давыдову довелось повидаться с Наполеоном, уже вовсю бежавшим из Москвы.

«21-го, около полуночи, – пишет Давыдов, – партия моя прибыла за шесть вёрст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно. За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча мародёров. Всё мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же достигли села Рыбков, тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги, кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь – всё валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я решился, ещё пред выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить головнёю по всей дороге.

Скифы мои не требовали этому подтверждения; зато надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с громогласным “ура!” казаков моих! Свалка эта продолжалась с некоторыми переменами до времени появления французской кавалерии, а за нею и гвардии.

Тогда я подал сигнал, и вся партия, отхлынув от дороги, начала строиться. Между тем гвардия Наполеона, посредине коей он сам находился, подвигалась. Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперёд и начала строиться с намерением отогнать нас далее. Я весьма уверен был, что бой не по силе, но страшно хотелось погарцевать вокруг его императорского и королевского величества и первому из отдельных начальников воспользоваться честью отдать ему прощальный поклон за посещение его. Правду сказать, свидание наше было недолговременно; умножение кавалерии, которая тогда была ещё в положении довольно изрядном, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и уступить место громадам, валившим одна за другою. Однако во время сего перехода я успел, задирая и отражая неприятельскую кавалерию, взять в плен с бою сто восемьдесят человек и двух офицеров…»

Взятых в плен Давыдов никогда не казнил – но кормил, перевязывал и неизменно отправлял в главную квартиру действующей армии.

Много позже другой отменный вояка (но явно завидовавший воинской славе Давыдова), поэт Александр Бестужев-Марлинский в письме своему знакомому упомянет, что однажды Давыдов перерезал горло сдавшимся под честное слово французским офицерам. Но сам Бестужев в войне 1812 года не участвовал, пересказывал с чужих слов, подтверждений тому никаких нет, так что…

Зато был другой случай: одного из пленных, пятнадцатилетнего французика Викентия, которого уже собирались казнить поймавшие его мужики, Давыдов спас и даже оставил в своём отряде, переодев в мужицкое и вооружив. Этот Викентий дойдёт с Давыдовым до Парижа.

26 октября партизанские отряды Давыдова, Фигнера, Сеславина выдвинулись западнее Ельни: в районе Ляхово в это время находилась бригада генерала Ожеро.

Далее цитируем «Гибель наполеоновской армии в России» П.А.Жилина: «Было принято решение соединиться всем отрядам и совместно с направлявшимся сюда отрядом генерала Орлова-Денисова внезапно атаковать противника. Утром 28 октября партизаны, насчитывающие около 1500 человек, окружили бригаду генерала Жан-Пьера Ожеро (более 2500 человек). Атакованный противник яростно сопротивлялся, но, по словам Орлова-Денисова, “окружённый со всех сторон, отрезанный от всякого сообщения со своими, не имел в том успеха и потерпел жёсткое поражение”. Безвыходное положение войск Ожеро и понесённые большие потери (“всё поле, на котором было действие, покрыто его телами”) заставили их сложить оружие. Кроме генерала Ожеро, в плен было взято 60 офицеров и около 2000 солдат. “Победа сия, – доносил Кутузов царю, – тем более знаменита, что при оной ещё первый раз в продолжение нынешней компании неприятельский корпус сдался нам”».

31 октября Давыдов был произведён в полковники.

4 ноября он участвует в деле под Красным (где этот блистательный полковник взял в плен сразу двух генералов: Альмерона и Бюрта, не считая других пленных), 9 ноября – под Копысом (где разгромил кавалерийское депо, которое охраняли 3 тысячи солдат), 14 ноября – под Белыничами (где снова в жесточайшем бою столкнётся с поляками), а 9 декабря, с разлёта, его партизанский отряд… берёт польский город Гродно.

Правда, здесь основная заслуга предприятия принадлежит всё-таки уроженцу Чечни.

«Восьмого числа, – повествует Давыдов, – Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев[6] под Гродною, взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.

Фрейлих прислал парламентёра благодарить Чеченского за снисходительный сей поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними завязались…»

Генерал Фрейлих отчего-то хотел уничтожить все запасы в городе, на что Чеченский резонно и, быть может, не без некоторого природного акцента отвечал: слушайте, а зачем? А что мы будем кушать, когда придём? Нам придётся немедленно отправляться за вами вослед, генерал, чтоб питаться вашим провиантом.

«После нескольких прений, – скупо сообщает Давыдов, – Фрейлих решился оставить город… и потянулся с отрядом своим за границу». Запасы жечь не стал.

9 декабря Денис Васильевич со товарищи вошёл в Гродно. Его встречало восторженное еврейское население.

«…Увлечённый весёлым расположением духа, не мог отказать себе в удовольствии, чтобы не сыграть фарсу на манер милого балагура и друга моего Кульнева: я въехал в Гродну под жидовским балдахином… Исступлённая толпа евреев с визгами и непрерывными “ура!” провожала меня до площади…»

Однако во время зарубежного похода Денису Васильевичу пришлось понемногу отвыкать от своих пугачёвских замашек.

Партизанские услуги его были уже не нужны, и Давыдова направили под начало генерал-лейтенанта барона Винцингероде.

После тех невообразимых побед, что превращали послужной список Давыдова в пухлый, увлекательнейший фолиант, и той невероятной славы, что сама будто стелилась ему под ноги, смиряться с подчинённым положением ему было непросто.

Вскоре Давыдов решается на поступок дерзкий, по принципу «либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Никому толком не сказавшись, он решает занять город Дрезден. Стоит же город на пути, как не взять.

Гарнизон, находившийся в Дрездене, превышал по численности лёгкий отряд Давыдова; но разве это могло его остановить.

После первой атаки – когда Бугский полк под руководством неизменного Чеченского влетел в палисады пригорода и тут же развернулся – пришло время, за неимением должного количества войск и артиллерии как таковой, использовать воинскую хитрость.

Давыдов велел разложить вокруг Дрездена бивачные огни, чтоб создалось впечатление, что здесь не менее трёх тысяч солдат. В то время как у каждого костра сидело в лучшем случае по два казака и со скуки перекрикивались: «А шёл бы ко мне, Емельян?» – «Да больно далеко к тебе, Стёпа!».

Снаряжая для переговоров старого боевого товарища Храповицкого, в добавление к уже имевшимся орденам Давыдов нацепил ему ещё и своих собственных, дабы вид посланника получился убедительным и важным.

Поутру Давыдов выстроил в виду города имевшихся в наличии 50 гусаров Ахтырского полка и 400 казаков, выдавая их за авангард подступающей армии.

Гарнизон, не будь он так перепуган, мог выйти и разметать эту команду. Впрочем, команда ускакала б ещё быстрее (и, наверное, была к тому вполне готова).

Давыдов, однако, побеждал психологически, своей ослепительной наглостью: бряцающий орденами Храповицкий потребовал, чтоб сдающийся гарнизон при вступлении русских войск был выстроен при параде, звучал барабанный бой, и ещё чтоб при въезде Дениса Васильевича сделали на караул.

Коменданту пришлось соглашаться.

Едва ли можно вообразить чувства гарнизона, когда наутро, под барабаны, в Дрезден вошли несколько сот казаков, пять десятков гусар – и всё. Больше в округе не было никого, сколько в подзорную трубу ни гляди.

Зато каких гусар! Зато каков был их вожак! Маскарад же нужно было отыграть до конца!

Давыдов, до сих пор так и не побрившийся с партизанских своих приключений, с окладистой бородой, въехал на лучшем коне в красных шароварах, красной шапке с чёрным околышем и в чёрном чекмене, с черкесской саблей на боку.

Окружение его выглядело не хуже.

Ну, Пугачёв же!

Только колокольного звона и хлеб-соли не хватало.

…Однако закончилась эта история куда хуже, чем начиналась. Когда в Дрезден явился наконец барон Винцингероде, Давыдов получил жесточайший разнос: да как он посмел взять без приказания город? Да кто?! Кто ему позволил?

Давыдова отстранили от командования полком.

Его могли бы вообще лишить всех званий и в крепость засадить за самоуправство; но обошлось: спасло заступничество Кутузова. Император Александр I, поразмыслив, обронил: «Победителен не судят».

Что с него возьмёшь, с партизана.

В очерке «Занятие Дрездена» Давыдов сухо сообщает о зарубежном походе российской армии: «Впоследствии я служил то в линейных войсках, то командовал отрядами, но временно, без целей собственных, а по направлению других. Самая огромная команда (два полка донских казаков) препоручена мне была осенью, но и тут не отдельно, а под начальством австрийской службы полковника Менсдорфа…»

Нет, не такого, конечно же, ожидал Давыдов: после Дрездена, думал он, его пожалуют наградами и скорейшим произведением в следующее, уже генеральское, звание. Вместо этого он, сам будучи полковником, подчинялся полковнику австрийскому.

И в официальных реляциях о взятии Дрездена имя его даже не упоминали.

Другой бы и в этот раз попросил отставки – но что в отставке делать?

Поступив в отряд генерал-майора Сергея Николаевича Ланского, Давыдов участвует 21 апреля в бою под Прёделем, 22-го – под Гартой, 23-го – под Эцдорфом, 24-го – под Носсеном, 25-го – под Юбигау.

Наконец, 8 и 9 мая – в большом сражении под Бауценом. Там же участвовали: адъютант генерала Милорадовича поэт Фёдор Глинка, офицер Преображенского полка поэт Павел Катенин и служивший в Семёновском полку будущий философ Пётр Чаадаев.

После того как с Наполеоном было заключено перемирие, Давыдов поступил в корпус генерала Михаила Андреевича Милорадовича, получив под командование четыре сводных эскадрона и часть Татарского уланского полка. В это время Глинка и Давыдов познакомились и не раз встречались.

По окончании перемирия, 15 августа 1813-го Давыдов был в бою под Риотау и 8 сентября – под Люценом (там снова участвуют уже упомянутые Павел Катенин и Пётр Чаадаев), 10-го – под Цейцом.

В октябре случится «Битва народов» под Лейпцигом, о чём Давыдов впроброс упомянет лишь однажды: «…Видел сшибки полмиллиона солдат и 3000 пушек на трёх и четырёх верстовых пространствах».

Далее, в авангарде, Давыдов гонит французов до Рейна.

Позже он пояснит, что Милорадович снова определил его в «партизаны» – то есть, судя по всему, Денис Васильевич выпросил себе право терзать и потрошить войска Наполеона, действуя по своему разумению.

Это хотя бы отчасти вернуло Давыдову ощущение свободы – но зато лишало наград: действия его происходили не на виду у всех, да и некоторая ревность к его непомерной славе в штабах уже существовала.

Перейдя через Рейн, в 1814 году Давыдов получает в командование 4-й Уральский и Оренбургский полки в отряде генерал-майора князя Александра Щербатова.

17 января Давыдов принимает участие в первом же сражении на французской земле при Бриенне.

Тот бой был на редкость ожесточённым – французской армией командовал сам Наполеон, и для обеих армий было важно одержать первую победу именно здесь, за Рейном.

Отсюда и события того дня, почти нереальные: например, невесть откуда взявшийся казачий разъезд (жаль, не давыдовские казаки) приметил Наполеона со свитой и атаковал – император был вынужден лично обнажить саблю, чтоб отбить удар казачьей пики: такого не случалось за весь русский поход никогда.

Обе стороны к вечеру потеряли по три тысячи человек и остались на тех же позициях, где и начали бой.

20 января Давыдов сражается при Ла-Ротьере. Пехотная бригада французов, стоявшая в центре позиций, будет рассеяна именно Давыдовскими казаками; на сей раз Наполеон потерпел поражение и был вынужден отступать.

За это сражение Давыдов получил давно заслуженное звание генерал-майора. Он был уверен, что по праву: такую победу нельзя было игнорировать – случилось поражение Наполеона на французской земле!

Однако праздновать генеральские эполеты было совершенно некогда.

30-го был бой под Монмиралем, и на этот раз отступать пришлось русским, 31-го – новый бой под Шато-Тьери – ещё одно поражение; за два дня русские потеряли три с половиной тысячи человек.

Чёртова круговерть!

А в феврале Давыдову объявили, что звание генерал-майора им получено по ошибке: тут, впрочем, не было ни интриг, ни зависти, ни злого умысла, а только путаница в документах. Но как же неприятно! Как унизительно!

Давыдову несколько раз передают в подчиненье сводные соединения из нескольких полков, в том числе и Ахтырского – а с ахтырцами у Давыдова столько было связано: избранные из их числа гусары партизанили вместе с ним в России, въезжали в Гродно и, запугав коменданта и гарнизон, брали Дрезден. Но управляться с ними, будучи генералом, всё-таки было б веселее, нежели полковником.

Любопытный факт: в Ахтырский полк тогда поступил Пётр Чаадаев; под начальством Давыдова он участвовал в мартовских кровавых боях под Краоном и под Фер-Шампенуазом.

Битвы эти Давыдов много позже описал в одном из писем: «Говорят, что спасло нас местоположение, не позволявшее неприятелю, вдесятеро нас сильнейшему, обойти оба фланга нашего корпуса. Но видя препятствия эти собственными глазами, я и тогда находил их не столь крутыми, чтобы быть недоступными пехоте. Как бы то ни было, но фланги наши, примыкавшие к крутым отлогостям, оставались во всё сражение без нападения. В этом сражении наш генерал-лейтенант Ланской был смертельно ранен и умер от раны, генерал-майор Ушаков убит, Юрковский ранен, Дм. В.Васильчиков ранен – словом, все кавалерийские генералы (кроме Иллар. В.Васильчикова) были убиты или ранены и я, будучи полковником, несколько дней командовал 3-ю Гусарскою дивизией. Мне прострелили пулями кивер и рукав ментика, картечью отбило сабельные ножны и прострелило глаз у лошади…

Замечательно, что в сем деле 10 тысяч конницы было послано в обход для нападения на правый фланг неприятеля, полагая, что тем разобьют Наполеона. Этой конницею командовал генерал Винцингероде, который, отошедши вёрст пять от поля сражения, остановился кормить лошадей и далее не пошёл. Нашего брата за это засудили бы, но Винцингероде всё с рук сходило.

Я также был под Фер-Шампенуазом, шёл от Шалона во главе Блюхеровой армии, командуя гусарскою бригадою, составленной из Ахтырского и Белорусского полков. От частых битв в течение сей кампании моя состояла только в 900 всадниках, не более. Я семь раз атаковал колонну Пактода – и всё безуспешно. Несколько раз наезжал на рогатки штыков, поставленные этой колонною, и всё тщетно. Причина упрямства моего состояла не в том, чтобы я надеялся врезаться в середину этой огромной массы, ибо я в сравнение с нею много уступал ей в числительной силе, – но для того, чтобы не давать ей ходу до прибытия артиллерии и большого числа конницы мне на подмогу, что и случилось. Прибывшая конноартиллерия прояснила несколько ряды сей колонны, мы бросились на неё, с одной стороны – конно-егеря графа Павла Петровича Палена и Кинбурнский драгунский полк, а с другой – моя бригада, и колонна легла под нашим лезвием».

Так пришла череда побед русских и союзных войск.

В марте, в бою при подходе к Парижу под Давыдовым было убито пять лошадей! – но очередной прорыв к артиллерии сквозь гусар бригады Жакино был всё-таки совершён, и артиллеристы перерублены.

В парижские предместья ахтырцы ворвались одними из первых.

Затем, когда французы капитулируют, полк войдёт в Париж торжественным парадом.

Родитель того Викентия, которого Давыдов спас когда-то от мужицкой расправы в русской деревне, явился к Давыдову и попросил дать сыну рекомендацию. Денис Васильевич удивился: какую ж ему рекомендацию, если он против своих воевал? Нет, говорит отец Викентия, он воевал против Наполеона, а теперь у нас законный монарх пришёл к власти. Давыдов пожал плечами и красочно расписал на официальной бумаге дела Викентия.

Не прошло и месяца, когда Викентий явился похвастаться орденом. Давыдов был несколько озадачен новыми французскими порядками. К тому ж, ему так легко ордена не давались.

В мае он, испросив полгода отпуска, отправился в Москву.

Поучаствовав в десятках сражений, ночных экспедиций, сабельных рубок, атак и отступлений, за два года войны Давыдов не был даже ранен.

Счастливая, казалось бы, судьба? По сравнению с павшими или изуродованными – безусловно.

Но по сравнению со многими сверстниками Давыдова, далеко обошедшими его в количестве наград, – не столь удачливая; своё генеральское звание – присвоенное и отозванное назад – Давыдов возвращал в мытарствах и неврозе целый год.

Только после личного письма Давыдова императору Александру I («…в Пруссии, Турции, Швеции, России и Германии, везде, где у Вашего Величества были враги, я сражался с ними…») звание наконец вернули.

В промежутке между этой войной и следующей Давыдов успел многое; причём за некоторые дела лучше б и не принимался.

Он приступил к написанию военных мемуаров и вернулся к поэзии. Смертей было так много за последнее время, что стихи писались чаще всего лирические, любовные. (Соответственно, и несколько увлечений у него тоже случилось.)

Он вошёл в «Орден русских рыцарей», бывший одновременно и преддекабристским сообществом, и масонской ложей, и патриотической организацией.

В «Орден…» вступило огромное количество русских офицеров, вернувшихся из зарубежного похода: стремление в масонские ложи было повальным, и лишь самые прозорливые покидали их в кратчайшие сроки – Давыдов в их числе.

Первоначальный устав общества написал Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – богач и оригинал, в Отечественную войну он пожаловал огромные деньги на создание собственного полка, куда изначально пытался определиться поэт Пётр Вяземский.

«Орден русских рыцарей» ставил целью построение конституционного порядка в России, ограничение абсолютной власти государя и… противостояние польскому влиянию.

Дело в том, что в 1815 году по настоянию Александра I было образовано Царство Польское, вошедшее в состав российской империи на правах автономии; поляки имели собственную конституцию, армию, правительство, положение об использовании своего языка в сейме, делопроизводстве, суде, школе и т. д. – причём распространялось это и на правобережье Днепра, где таким образом ополячивалось украинское население. Поляки настаивали на присоединении к ним западных окраин России, и казалось, что Александр согласен с ними: два учебных округа – Харьковский и Виленский – были устроены по образцам польской образовательной реформы, их курировали польские аристократы; в российском обществе, и в первую очередь среди военных, шли устойчивые слухи, что вся Украина и Прибалтика будут аннексированы в пользу Польши.

Сейм получил право отвергать законы, предлагаемые российским правительством, поляки имели огромное количество финансовых преференций; Александр I очевидным образом питал к Польше слабость, брат его Константин Павлович и вовсе не скрывал, что поляки ему нравятся больше, чем русские.

В офицерской среде это вызывало всё большее раздражение: разве за польские выгоды воевали и прошли Европу до Парижа?

К «Ордену…» имели отношение такие значительные фигуры, как будущий шеф III отделения Александр Христофорович Бенкендорф или генерал-майор Михаил Фёдорович Орлов – давний военный знакомый Давыдова, любимец российского императора, принимавший капитуляцию Парижа; в скором будущем он возглавит декабристов Кишинёва.

Дмитриев-Мамонов, Бенкендорф, Орлов и, наконец, Давыдов – все они были безусловной элитой государства. Так называемые «декабристские» сообщества начинались, как мы видим, с генералов, а закончились, как позже съязвит поэт Пётр Вяземский, подпрапорщиками.

«Орден русских рыцарей» существовал меньше года, и к последующим заговорам ни малейшего отношения не имел.

В ноябре 1816 года Давыдов командует 1-й бригадой 2-й гусарской дивизии: Ахтырским и Александрийским полками, стоит меж Вильно и когда-то захваченным его отрядом Гродно; в феврале 1818-го служит начальником штаба в разных корпусах, ждёт с нетерпением хоть какой-нибудь войны, потому что штабная работа ему совсем не по сердцу, но войны всё нет и нет; в итоге в 1819 году Давыдов женится, в 1820-м уходит в длительный отпуск, а в 1823-м – в отставку. Поначалу думал, наверное, что навсегда.

В отпуске, перешедшем в отставку, Давыдов написал работу «Опыт теории партизанского действия» – профессиональный труд военного тактика (и, само собой, практика); семья стала разрастаться (всего у Давыдова будет девять детей); познакомился и подружился с Пушкиным (посвятившим ему великолепные стихи), купил дом в Москве… в общем, всё шло на лад.

Декабристское восстание никак не коснулось Давыдова (когда двоюродный брат, декабрист Василий Львович Давыдов предложил ему участие в заговоре, Денис Васильевич – вспомните его пугачёвский тулупчик – ответил: «Полно, я этого не понимаю; бунт, так бунт русский; тот хоть погуляет, да бросит; а немецкий – гулять не гуляет, только мутит всех. Я тебе прямо говорю, что я пойду его усмирять»).

Просидев три года дома, Давыдов испросил у нового императора, Николая I, разрешения вернуться в армию. Тот предложил ему Кавказ.

В этом жесте императора порой ищут подвох: якобы Николай I решил убрать с глаз долой ненадёжного генерала, друга многих декабристов.

(Вообще говоря, декабристы были друзья едва ли не всему высшему свету; а надёжность свою Давыдов доказал уже многократно.)

Нет, тут всё объясняется проще: на Кавказе началась вторая русско-персидская война. В середине июля 1826 года 40-тысячная шахская армия при 42 орудиях, под командованием наследного принца Аббас-мирзы, вступила в пределы России в районе Карабаха.

Армия шаха была вымуштрована и снаряжена на европейский лад, и сопровождали эту армию те, кто её готовил: многочисленные английские инструкторы.

Командующий отдельным Кавказским корпусом Алексей Петрович Ермолов приказал корпусным войскам сосредоточиться под Тифлисом, но сбор происходил медленно, а шахская конница уже была в 70 верстах от города.

Император Николай I требовал решительных действий, наступления («…докажите персиянам, что мы ужасны на поле битвы», писал он) – но какое тут наступление, когда на границе находилось около трёх тысяч русских войск.

Как бы к Давыдову ни относились, но его славное военное имя весило много. Тем более что Ермолов ещё до начала войны спрашивал о возможности вызова Давыдова к себе в помощь.

Денис Васильевич, хоть и стал уже отцом трёх детей (и жена была беременна четвёртым), на предложение императора согласился; 15 августа, всего через три дня после аудиенции у Николая I, он отправился на очередную свою войну.

10 сентября Давыдов был в Тифлисе.

Персияне тогда встали под крепостью Шуши, где засел русский гарнизон в 1300 человек, – и взять её никак не могли.

Ермолов с десятитысячным корпусом смог удержать персидское воинство и, в сущности, не проявлял ни малейших признаков беспокойства, не говоря – паники. Он передал Давыдову отряд грузинской конницы в шестьсот сабель, с величайшим тактом отписав ему при этом, что «продолжительный мир ослабил здешних жителей воинственность» – мол, Денис Васильевич, не ждите от них слишком многого. Тем не менее, Давыдову было поручено атаковать одно из подразделении персидской армии – под руководством Гассан-хана.

20 сентября Денис Васильевич тряхнул стариной и со своими грузинами и донцами затеял кавалерийскую сшибку с авангардной частью персов. Много кого уже саблей пробовал на крепость, а персов – нет. Авангард разбежался.

21 сентября Давыдов вышел на четырёхтысячный отряд Гассан-хана, готовый к бою и расположившийся на каменистой возвышенности. Позиция персов были отличные: с правого фланга – Миракский овраг, с левого – отроги Алагёза.

Но Давыдов уже атаковал, и точно знал, что делает.

Сначала оттеснили персидскую конницу с правого фланга и, поставив орудия на высотах левого берега Баш-Абарани, принялись отгонять правый фланг ещё дальше. В это время рота наших карабинеров, преодолев кручи Алагёза, зашла персам в тыл и навела там шумный беспорядок.

Персы дрогнули и побежали всем отрядом. Никакие английские инструкторы, с которыми Давыдов, хоть и опосредованно, встречался третий раз, персов спасти не смогли.

22 сентября Давыдов был уже на территории Эриванского царства. Разорив семь местных селений, со своим отрядом он встал в двух переходах от Эривани – будущего Еревана. В сущности, Давыдов мог попытаться его взять, но он помнил про последствия в истории с Дрезденом. К тому же он подцепил местную лихорадку, и еле сидел в седле.

Немного не хватило, чтоб о нём говорили: а вот тот самый Давыдов, что брал Дрезден и Ереван, – редкий всё-таки был бы географический разброс. Впрочем, он столько всего сделал в своей боевой жизни, что грех жаловаться.

(Эриванскую область, в которую стремительным суворовским броском ворвался Давыдов, Россия всё-таки получила в качестве трофея по окончании войны с Персией в 1828 году. Паскевича с тех пор называли Паскевич-Эриванский.)

23 сентября отряд Давыдова по приказу Ермолова повернул обратно. Российские войска под руководством генерал-лейтенанта Ивана Фёдоровича Паскевича разбили основную часть персидских войск.

В конце ноября Давыдов съездил в отпуск в Москву и через полтора месяца вернулся в Тифлис. Ермолова, с которым Давыдов был дружен, с поста наместника Кавказа убрали, и назначили на его место Паскевича.

Давыдова же направили в подчинение генерал-лейтенанта Никиты Панкратьева, который ни по заслугам, ни по количеству лет, проведённых на военной службе, с Давыдовым равняться не мог.

Давыдов тактично отписал в Генеральный штаб графу Дибичу: или дайте мне, генерал-майору, в ведение соответствующие по численности отряды и задачи, или верните в Москву до следующей войны.

Осенью 1827-го, спустя год, Давыдов вернулся домой. Но через полтора года уже просился назначить его начальником Кавказской линии. К сожалению, безуспешно. Это, наверное, всерьёз его огорчило.

В 1829 году Давыдов, почти безвыездно проживая в симбирской своей деревне, затоскует ещё пуще, и напишет, наверное, лучшую свою военную элегию, удивительную в своей простоте и пронзительной ясности:

Умолкшие холмы, дол некогда кровавый, Отдайте мне ваш день, день вековечной славы, И шум оружия, и сечи, и борьбу! Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу Попрали сильные. Счастливцы горделивы Невольным пахарем влекут меня на нивы… О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях, Ты, голосом своим рождающий в полках Погибели врагов предчувственные клики, Вождь гомерический, Багратион великий! <…> Но где вы?.. Слушаю… Нет отзыва! С полей Умчался брани дым, не слышен стук мечей, И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга, Завидую костям соратника иль друга.

Казалось бы, такие стихи возможно сочинить при определённых умениях; но загвоздка и в том, что пушкинская простота их обманчива и почти недосягаема, и в том, что сначала их нужно прожить, многие годы непрестанно воюя, – и только так они вдруг обретают ценность золота и легчайший вес птичьего пера. Сымитировать это возможно – но веры вам не будет, а здесь – веришь всему, и глаза написавшего элегию человека видишь. Спустя век или два эти строки повторяешь с тем самым детским чувством, когда нестерпимо ноет под ложечкой.

В 1826 году Давыдов пишет короткое стихотворение на ту же тему и с тем же смыслом, что было написано им в 1811-м: о виртуозе, который ждёт своей ратной песни.

Теперь заново перебранные слова звучали ещё точней:

Я не поэт, я – партизан, казак, Я иногда бывал на Пинде, но наскоком И беззаботно, кое-как, Раскидывал перед Кастальским током Мой независимый бивак. Нет, не наезднику пристало Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой… Пусть грянет Русь военною грозой — Я в этой песне запевало! («Ответ»)

И в начале 1831 года Давыдов отправляется на очередную войну, на этот раз русско-польскую, которую он считал ближайшей родственницей грозе 1812 года.

В книге «Воспоминания о польской войне 1831 года» (которой не повезло более всех остальных его военных записок: при Николае I она была запрещена, и затем, в XX веке, её так и не издали) Давыдов вспоминает события, последовавшие вослед за взятием Парижа: «Англия, Австрия, Пруссия, Швеция и прочие союзные государства были вознаграждены расширением границ своих за счёт владений Наполеона и его союзников. На долю главной виновницы сего чудного переворота – России – досталось герцогство Варшавское». (Герцогство Познанское при этом досталось Пруссии, а Галиция – Австрии, хотя Галицией владели ещё древнерусские князья.)

К Польше у России были разнообразные и давние счёты, но, в сущности, достаточно было и того, что десятки тысяч поляков добровольно, а не по набору, пришли сюда вместе с Наполеоном.

Тем не менее, предваряя свои воспоминания, Давыдов считает необходимым дать подробнейшую справку о том, как Россия вела себя по отношению к полякам после победы.

«Попечениями российского правительства земледелие, промышленность, торговля царства приведены в цветущее состояние. В первые годы владычества России над этим царством, изнурённым войнами, контрибуциями всякого рода, все расходы были приняты Россиею на свой счёт, доходы же его были обращены лишь на удовлетворение потребностей царства…»

«Повсюду возникали фабрики, коих изделия умножились вдесятеро с 1815 года (эпоха поступления царства во владычество России). Устроены прекраснейшие шоссе и дороги».

«Польским войскам было назначено жалованье, значительно превышающее оклад, определённый российским; оружие всякого рода, порох и заряды были высылаемы с обилием из России; крепости были улучшены по новейшим системам… Наконец, алчность поляков к почестям и наградам была вполне удовлетворена неисчислимыми щедротами его величества, ежегодно осыпавшего своими милостями поляков…»

«Заблуждения… монарха, – подводит итог Давыдов, – стоили нам очень дорого… Польша, чреватая мятежом, зарождённым в ней Александром I в минуты несчастной либеральной склонности его, нетерпеливо ожидала срока своего разрешения».

Поднимая восстание – а по сути, готовя полноценную войну с Россией, – поляки заранее планировали удары по Киеву, Бобруйску, Риге, потому что не только Галицию и Познань, но и большую часть Литвы, Белоруссии и Украины считали безусловной частью своей империи (к тому времени относится затеянная польскими литераторами работа по созданию «украинства»; и всё это, заметим, проводилось при потворстве российских властей).

В случае своей удачи поляки надеялись на военное вмешательство… Франции. То есть, по сути – на реванш.

Ситуация была схожа с 1812 годом даже во внешнеполитическом раскладе: тогда Россия, благодаря гению Кутузова, только что закончила тяжелейшую русско-турецкую войну, но и сейчас Россия едва выпуталась из очередной (1827–1829) русско-турецкой – армия наша была ослаблена (тысячи солдат покосила эпидемия чумы); в общем, поляки собирались на всём этом сыграть.

Перед Польшей, согласно планам заговорщиков, встала задача установить в своей стране диктатуру, собрать двухсоттысячную армию, а дальше… нет, планов идти на Москву не было, поляки всё-таки сохраняли известное здравомыслие, однако бахвальные толки о Царстве Московском в качестве сателлита великой Польши, раскинувшейся от края до края, конечно, шли.

И как могло обернуться дело в случае удачи – то есть, захвата не только Варшавы, но Киева и Риги, – сложно даже предположить.

Русским наместником в Польше тогда был великий князь Константин Павлович, даже не подозревавший о готовящемся бунте.

Когда война уже разгорится, Константин Павлович неожиданно обронит о поляках: «Каковы мои! – молодцами дерутся».

Вскоре, подхватив холеру, великий князь умрёт, не дождавшись окончания войны. Но последнее слово его будет: «Скажите государю, что прошу его простить полякам».

Удивительный человек – ведь бунт начался с того, что 17 ноября 1830 года польские офицеры ворвались в Бельведерский дворец с намерением его убить; и это было заранее прописанной частью плана. Константин Павлович тогда чудом спасся, но не предпринял никаких действий по усмирению мятежа в зачатке.

Лишь в начале февраля 1831 года, когда мятежники уже обладали всей полнотой власти и готовили расширение своего влияния, русская армия вступила на территорию Польши.

Это лишь на первый взгляд было борьбой с польским правом на свободу; по сути – это была очередная война, в числе прочего – за свободу тех областей России, на которые Польша яростно претендовала; а то и за свободу России как таковой. И Пушкин, когда в том же году сочинял «Бородинскую годовщину», отлично это понимал.

«Не вся ль Европа тут была?» – вопрошал он, вспоминая 1812 год, и продолжал:

И что ж? свой бедственный побег, Кичась, они забыли ныне; Забыли Русский штык и снег, Погребший славу их в пустыне. Знакомый пир их манит вновь…

Другое дело, что, в отличие от впавшей в самоупоённый раж Польши, и Англия, и Франция так сразу решиться на новую войну, конечно же, не могли (они решатся несколько позже – в Крымскую кампанию).

Во-первых, они помнили, чем завершился год 1812-й, и России, безусловно, опасались; во-вторых, были связаны договорами и международными нормами; в-третьих, желали увидеть результаты противостояния с поляками, а до тех пор готовы были помогать тайно или, что называется, морально.

Поляки ничего этого в расчёт не брали.

«…Новое правительство, – пишет Давыдов о варшавских мятежниках, пришедших к власти, – стало возбуждать нравственные силы поляков ложными обнародываниями о скором прибытии союзных флотов и армий на театр военных действий. Поляки верили…»

До чего ж нелепо все эти события воспроизводятся из столетия в столетие: только что мы могли наблюдать аналогичную картину на одной соседней территории, которую поляки считали и по сей день считают своей провинцией.

Но слушайте дальше.

«Ополчение, – рассказывает Давыдов, – двинутое для потушения мятежа, вспыхнувшего в области, торжественно признанной всеми государствами собственностью России, возбудило против себя всю либеральную милицию палат, чердаков и гостиных. Журналы, газеты, витии левых сторон английского парламента и обеих палат Франции, проповедники модных идей, модные люди, модные дамы, модные фразы и вообще всё модное завопило и стало дыбом на Россию».

«Чем поступок России предосудительнее поступков либеральной Англии или либеральной Франции, – вопрошает Давыдов, – первой – некогда относительно Американских Штатов, а ныне Ирландии и Инду стана, а последней – относительно Вандеи и африканских бедуинов?»

«Не принимая этого в уважение, везде печаталось и провозглашалось, что Польша требует только ей принадлежащее, – удивляется Давыдов; хотя мы знаем, что она требовала куда больше. – Но Ирландия, Алжир и Индустан того же требуют, – продолжает он, – чего требовала Польша; отчего ж никто не вопиёт против Англии и Франции? Отчего же Англия и Франция не только не выполняют требований Индустана, Ирландии и Алжира, но употребляют, напротив, и силу оружия, и полицейские, и инквизиционные меры для удержания их за собою?»

Разве, задаётся вопросом Давыдов, «Алжир, Индустан и Ирландия посягали на независимость Англии и Франции?» – как посягала не раз Польша на независимость России, продолжим мы, и как посягала она сейчас на владение русскими землями?

Давыдов резюмирует, что русско-польская война «по своему влиянию на умы, угрожая России ужаснейшими последствиями, едва ли не была, в сущности, грознее войны 1812 года».

Давыдов здесь на удивление прозорлив: ведь необходимость сражения с Наполеоном могли отрицать только откровенные предатели, с какого-то времени опасавшиеся подавать голос; в то время как крикливая разноголосица и сумятица мнений, касающихся польской войны, порождала в итоге куда более тяжёлые результаты. Начиналось всё с неверия в оправданность поведения России; следом приходила убеждённость в преступности собственной власти и русской армии, даже если бы вослед за Польшей были взбунтованы Литва, Волынь, Подолия. А в качестве финала всего этого может наступить крушение государственности – оттого, что если в деле нет правды, русский человек это дело может сгоряча и бросить; даже если речь идёт о его Отечестве. Скажет: да какое это Отечество – обман, подлость и кровь; ну его.

Поэтому, сравнивая войну 1812 года с войной 1831-го, Давыдов пишет: «Одну можно назвать бурей, другую – заразой».

Зараза эта разрослась до такой степени, что позже Николай I признается: «Во время польской войны я находился одно время в ужаснейшем положении. Жена моя была беременною… при мне оставалось лишь два эскадрона кавалергардов; известия же из армии доходили только через Кёнигсберг. Я нашёлся вынужденным окружить себя выпущенными из госпиталей солдатами».

Давыдов появился в районе боевых действий 12 марта. Встречавшие офицеры подняли его на руки: Денис Васильевич с нами!

Главнокомандующий генерал-фельдмаршал граф Дибич принял Давыдова ласково, и начальник главного штаба генерал от инфантерии граф Толь тоже. Они направили Дениса Васильевича к генералу от кавалерии графу де Витта в Люблинское воеводство. Давыдов тут же перешёл в непосредственное подчинение командующего корпусом генерала барона Крейца, заместившего графа де Витта. Отчитываться о своих действиях Давыдов должен был генералу Ридигеру.

(Обратите внимание на перечисленные фамилии: русских генералов у Николая I, сдаётся, не было вовсе. Вернее сказать, он, как и батюшка его, не слишком доверял народу, вверенному ему в управление.)

Давыдову дали в командование летучий отряд: три казачьих полка и финляндский драгунский. Обязанностью Давыдова было наблюдение за десятитысячным войском мятежника генерал-майора Иосифа Дверницкого – кстати, героического участника похода Наполеона в Россию.

Свой отряд и отряд генерала барона Гейсмара, имевшего ту же задачу, Давыдов образно назовёт «очами главной армии»: «Мы должны были неотступно с глазу на глаз находиться с неприятелем».

Беда в том, что Гейсмар, по словам Давыдова, обнаружил в польской войне «замечательную неспособность», а осторожный Крейц отметал любые давыдовские предложения.

В письме из Польши Давыдов напишет о своём основном противнике Дверницком: «Этот отличный и предприимчивый генерал в течение настоящей кампании разбил барона Гейсмара и взял у него 8 пушек, Крейца, у которого взял 5 пушек, и генерала Кавера, у которого взял 3 пушки».

«А у меня ни одной не возьмёт, потому что ни одной нет. Мне хотели дать 4, но я от них отказался…» – завершит он в письме из Польши этот грустный перечень.

В апреле Давыдов наконец принялся за дело.

«Дверницкий, – пишет Давыдов, – на другой день после выступления моего… перейдя быстро Буг… вступил в наши границы, в Волынь».

Давыдов отправился следом. Он миновал захваченный польскими мятежниками город Замостье, «гарнизон которого, – равнодушно отмечает Давыдов, – не только не делал вылазок, но даже не показывался»; 4 апреля (по старому стилю), Давыдов пленил несколько малых отрядов Дверницкого, шедших к Замостью.

Местные жители уверили Давыдова, что сам Дверницкий тем временем успел захватить город Владимир на Волыни.

«Перейдя Буг, – пишет Давыдов. – по мосту, по которому следовал Дверницкий, я предал его огню и взял 6-го город Владимир приступом».

«Бой живо кипел! – вспоминает Давыдов. – Стар и млад, шляхта и духовенство, военные и мещане, – всё стреляло из окон, из-за заборов и оград и, подобно лазам или лезгинам, не просило пощады. Бой продолжался непрерывно в течение четырёх часов».

Дверницкого в городе не оказалось: вышло так, что Владимир взял другой польский отряд.

«Я, однако, поставил здесь всё вверх дном и отбил навсегда охоту бунтовать», – сухо, но вместе с тем экспрессивно отчитывается Давыдов.

В книге Ф.Смита «История польского восстания и войны 1830 и 1831 годов» добавлены несколько подробностей, которые Давыдов опустил: «В числе пленных находились… граф Добржинский, адъютант Дверницкого, и дворянин Чарнолусский, третий по своему влиянию, но по усердию же, может быть, первый. Дабы показать строгий пример, Давыдов приказал расстрелять его, а труп повесить на виселицу».

Вскоре ровно по тому же поводу во французской прессе выйдет заметка под характерным названием «Жестокость русских»: «Генерал Давидов, Вольтер русских степей, знаменитый русский патриот 1812 года, обнаружив несколько ружей в доме г-на Чарнолусского в Волыни, приказал расстрелять без суда этого злосчастного дворянина и затем повесить его тело на дереве на растерзание хищным птицам. Приговор же составлен задним числом. А грубые издевательства над женщинами, включая беременных?.. Нет такого преступления, которого он не разрешил бы своим солдатам».[7]

Подтвердить французские фантазии сложно (откуда им было всё это знать в Париже? почтовый голубь рассказал?), но и опровергать не станем: кто ж нам поверит.

Однако о том, что в городе Варшаве ксендз Пулавский призывает в своих проповедях истребить всех русских (ещё не добитых) и евреев (уже во множестве висевших на фонарных столбах), или о жене русского полковника Баханова, повешенной поляками на глазах у дочери, французские газеты, по обыкновению, не писали ничего.

Тем временем войско Дверницкого разбил генерал-майор Ридигер, старый знакомый Давыдова ещё по шведской войне.

Давыдов выгнал мятежников из Ковеля (те бежали, не дождавшись сражения) и перекрыл дорогу Дверницкого к Замостью.

Отступая, Дверницкий решил перейти на территорию Австрии.

(В мемуарах полячки Наталии Кицкой будет написано: «Сброд, движущийся по пятам корпуса Дверницкого, также перешёл границу. Прежде чем его задержала австрийская армия, москали перестреляли пятьдесят австрийских гусар». Какая похожая интонация: где-то совсем недавно мы читали точно такие же слова про «москалей» и «сброд»; осталось неясным лишь то, отчего корпус Дверницкого бежал от какого-то сброда, к тому же в соседнюю страну.)

«20 мая Ридигер, – пишет Давыдов далее, – под начальство которого я поступил… дал мне из Камарова следующее повеление: “…Принять под своё начальство все войска воеводства”. Я прибыл 21-го в Люблин… Поляки, считая меня жестокосердным, трепетали при имени моём…»

Давыдову дали в командование двадцать эскадронов, казачий полк и несколько орудий.

Под Лисабысом Давыдов в новом деле – на этот раз с отрядом Скржинецкого.

«В этом сражении, – вспоминает он, – где Ридигер с 6 000 человек одержал блистательную победу на 20 000 польских войск, я, командуя авангардом, состоявшем из конно-егерской дивизии Пашкова и двух егерских полков при шести орудиях, в продолжение трёх часов выдерживал напор неприятеля, значительно превосходившего меня числом (здесь сражалась против меня польская гвардия). Появление Ридигера, лично атаковавшего неприятеля за лесом, решило судьбу сражения. Благодаря Бога, я опрокинул неприятеля и соединился с Ридигером, который, слыша с моей стороны огонь, весьма опасался за меня…»

Следующей задачей Давыдова и переданных ему 20 эскадронов была ловля вышедшего наконец из Замостья известного польского мятежника Хржановского.

В своё время, когда Давыдов впервые со своим отрядом проходил мимо Замостья, польские бунтовщики из этого города разослали информацию, что они, совершив рейд, разбили Давыдова и его казаков. Но так как Давыдов вообще поляков в тот раз не видел, а только читал их хвастливые реляции, для него было делом чести встретиться с Хржановским и лично спросить у него: где ж и каким образом тот его победил.

Однако Хржановский бежал так быстро, что Давыдову пришлось впоследствии признаться: противника он даже не сумел догнать.

25 июля корпус, к которому был причислен Давыдов, должен был переходить Вислу. Для обеспечения безопасного перехода основных сил сто человек стрелков, один казачий полк и семь эскадронов конных егерей под командованием Давыдова получили приказ переправиться днём раньше и закрепиться на другом берегу.

«Весь противоположный берег, – вспоминал Давыдов, – был изрыт длинным валом, за которым сидели неприятельские стрелки, которые стреляли по всякому подходившему с нашей стороны. Итак, мне надлежало с сотнею стрелков держаться против превосходного числом неприятеля более суток, ибо… нельзя было перевести мою конницу, потому что река широка и быстра…»

«Все мы видели явную гибель», – пишет Давыдов; но, признаемся, мы даже не можем поверить в это. Чтоб Давыдов – и погиб? Не нашёл выход? Не избежал смерти?

«…Я, тридцатилетний солдат, – продолжает Давыдов, – хоть и сознавал вполне своё опасное положение, должен был беспрекословно исполнить повеление. Целый день трудились мы над исправлением плотов и паромов, подвергаясь во всё время неприятельским выстрелам».

Этого Давыдова – в рубахе, возле воды, вспотевшего, чуть полноватого, уже седого, с усами куда длиннее, чем на большинстве его изображений, – до самой груди, и с небритой щетиной, тоже поседевшей, – представить отчего-то легче всего.

Река Висла, последний, казалось бы, бой, – фьють – как птичка – просвистела пуля: эта, значит, уже пролетела мимо; а вот – цок! – ив грудь рядом работавшего солдата угодила, и лежит русский человек у чужой реки с кровавым пятном на груди.

– Давайте, ребятушки, не подведите! – говорит Давыдов тысячу раз произнесённые до него и тысячу раз после слова, потому что никаких других нет, и не надо. – Детушки мои, не оплошаем!

Солнце светит; солнце заходит.

«При наступлении ночи я стал готовиться к переправе; так как офицеры и стрелки обнаруживали большую робость, я решился сесть на первую барку и ехать с ними, можно сказать, на убой…»

«Когда уже совершенно стемнело, я начал садиться в первую барку с пятьюдесятью стрелками; по всему противоположному берегу затрещали выстрелы, град пуль стал осыпать нас и в самое короткое время ряды солдат убитых и раненых пали вокруг меня…»

Как же не хочется прощаться с Давыдовым! И не будем.

«Едва только хотели мы отчалить, как послышались с нашей стороны крики: “Ваше превосходительство! Курьер!”»

Давыдов выскочил из барки и при свете фонарей прочёл: отменить переправу.

…В 20-х числах августа Давыдов, уже будучи на другой стороне Вислы во главе отряда, сторожившего укрепления близ моста, разнёс две колонны польского мятежника Ружицкого, пошедшего на приступ.

В те же дни на центральной площади Варшавы объявили, что русский генерал Давыдов уже взят в плен, его везут в город и скоро принародно повесят. Распространение заведомо ложных известий уже тогда часто использовалось противником с целью поднятия духа у несчастного местного населения.

Вместо пленённого и связанного по рукам и ногам Давыдова в город явились русские солдаты.

Давыдов резюмирует: «Если исключим частные неудачи Гейсмара под Сточеком, Крейца под Козиницами и Розена на Брестеком шоссе, все сражения были выиграны русскими невзирая на то, что численная сила обоих воюющих армий мало в чём одна другой уступала до самого взятия Варшавы, и были случаи, в которых превосходство войска были на стороне неприятеля. Я говорю, как было, а не так, как печаталось в польских, французских, английских газетах и разглашалось российскими общемирными гражданами».

Давыдов получил по итогам польской кампании два ордена и звание генерал-лейтенанта. Из русских литераторов первого ряда до таких высот в сухопутных войсках не добирался более никто.

И даже если доберётся – персонажа, хоть сколько-нибудь сопоставимого с Давыдовым, представить едва ли возможно.

После войны Денис Васильевич вернулся в свою симбирскую деревню, ходил на охоту, написал десяток стихотворных шедевров, увесистый том отличных военных воспоминаний, близко сошёлся со всё более «правеющим» во взглядах поэтом Петром Вяземским, ездил с ним в Москву и в Пензу, ужасно тосковал о смерти Пушкина, один раз, признаться, влюбился в дочку соседского помещика, но потом прошло.

Вспоминал всех тех, с кем воевал и кого не стало, – и получалась целая вереница милых лиц, вояк и героев; по старой гусарской привычке баловался шампанским, и поднос ему приносил служка, одетый под Наполеона.

Умер Давыдов от удара, утром 22 апреля 1839 года, в возрасте 34 лет. Как будто какая-то пуля – из ста тысяч пуль, пролетавших мимо него, – летела вослед, летела и догнала.

Однажды у Пушкина спросили: как же он, будучи молодым поэтом, не поддался обаянию Жуковского и Батюшкова и не сделался их подражателем? Пушкин ответил, что обязан этим Денису Давыдову.

«Резкие черты неподражаемого слога» – вот что Пушкин видел в Давыдове, которого иные чудаки находили легковесным; один наш современник пренебрежительно бросил о нём в литературном учебнике: «партизанские мозги». Но именно Давыдов научил Пушкина быть, как он сам сказал, «оригинальным».

Давыдов действительно был большой оригинал, во всех смыслах этого слова.

Здесь стоит на минуту остановиться и честно уяснить вот что: Денис Васильевич Давыдов не стал генералом, побеждающим в сражениях на несколько сотен тысяч человек, – в этом смысле он не равен Кутузову, Багратиону, Ермолову или Раевскому, и всегда осознавал свою подчинённость по отношению к ним.

Нет, может, он и выиграл бы такое сражение, но ни Генеральный штаб, Государь император такого дела не доверили б ему никогда.

Безусловно, он на всех основаниях дорос до генеральских степеней; но всё-таки Денис Васильевич имел чересчур вольный склад характера для военного человека. Он был слишком поэт для того, чтоб претендовать на фельдмаршала, он был слишком дерзок, слишком экспрессивен, слишком, наконец, чувствителен и лиричен.

Генерал Ермолов с любовью писал о Давыдове: «…Β сорок лет он такой же повеса, каким был в молодые лета», – но мы помним, кого в России ещё именовали повесами: Пушкина, Есенина, – понимаете, о чём мы?

Генерал Алексей Щербатов, под чьим началом Давыдов воевал, выражался о нём ещё жёстче: «Хвастун своих пороков»; что, впрочем, можно отнести к доброй половине русских классических поэтов: на этом основании и строился образ лирического героя. Но такие люди армиями не управляют.

И Суворов, и Ермолов, и Николай Раевский попадали в опалу и могли сказать такое, что у придворных вытягивались лица. Но всё-таки дерзки они были не до такой степени, чтоб назвать императора «тетеревом».

Конечно, даже самые мужественные генералы могли иной раз всплакнуть или увязаться за какой-нибудь юбкой очертя голову. Но всё-таки и лиричны они были не до такой степени, чтоб написать:

Не пробуждай, не пробуждай Моих безумств и исступлений, И мимолётных сновидений Не возвращай, не возвращай! Не повторяй мне имя той, Которой память – мука жизни; Как на чужбине песнь отчизны Изгнаннику земли родной…

Однако именно эти черты – чувствительность и непредсказуемость – сделали Давыдова легендой. В конце концов, никакому генералу не взбрела б в голову идея устроить партизанскую войну – для этого нужно быть слишком свободным, слишком дерзким, слишком поэтом.

Русский народ, при всей своей внешней суровости, очень поэтичен и сентиментален, он ценит свойственные ему самому черты в тех, кого выбирает своими героями.

Да простят мне вольность сравнения, но Давыдов был, как ни парадоксально, в некотором роде Высоцким своей эпохи.

Нет, положение он занимал несравненно большее, чем Высоцкий: всё-таки Давыдов был в полном и прямом смысле этого слова герой, государственный человек, военный тактик, во многих своих записках ещё и, как сегодня это называется, политолог; в поэзии – предвестник и товарищ Пушкина, а значит, и всей русской литературы как таковой.

Но всё-таки в числе прочих ниш Давыдов занимал и ту, что займёт впоследствии Высоцкий.

Давыдов как-то вспоминал о своём приезде в армию в 1831 году: «Удивительно и непонятно впечатление, произведённое моим появлением… Неужели тому причиною… несколько разгульных стишков, написанных у дымных бивуаков и, по словам педантов, исполненных грамматических ошибок? Проезд мой… был истинно триумфальным шествием! Не было офицера, знакомого и незнакомого, старого или молодого, не было солдата, унтер-офицера на походе, на привалах или на бивуаках, которые бы, увидя меня и узнав, что это я, не бежали бы ко мне навстречу или, догнав меня, толпами не окружали, как какое-нибудь невиданное чудо».

Портреты его были на постоялых дворах, в девичьих комнатах, в крестьянских избах, и, заодно, в кабинете писателя с мировым именем и современника Давыдова Вальтера Скотта.

Кого так ещё любили?

Такой народной славой до Дениса Давыдова не обладал ни один русский сочинитель, и считанные обладали той же славой после.

Давайте представим: если у Давыдова в руке не сабля и не пистолет – чего ему не хватает? Конечно, гитары: она была бы абсолютно уместна в его случае.

И тот самый знаменитый рисунок В.П.Лангера с изображением бородатого Давыдова – он вполне себе взаимозаменяем с фотографиями Высоцкого эпохи «Вертикали» и «Коротких встреч» или его проб на роль Емельяна Пугачёва.

А учитывая то, как легко от Пугачёва Высоцкий шагнул к поручику Брусенцову – офицеру и дворянину – в фильме «Служили два товарища», сходство Высоцкого и Давыдова приобретает ещё более глубинные свойства.

Высоцкий мог бы его сыграть; и никто б потом не поверил, что у Давыдова был высокий голос, а не густой и «хрипой».

Только героическая биография Высоцкого была по большей части выдуманная – спетая и сыгранная; гусарил он, всегда подсознательно желая быть если не «как Давыдов» (слишком далеко), то хотя бы «как Симонов». Ах, как бы ему это понравилось: хоть немного по-настоящему повоевать!

А Давыдов – и был Давыдов, и судьба у него была своя: кочевая, пьяная, любовная, военная, наконец.

И заодно с перцем остроумных басен и эпиграмм. В силу этого едкого остроумия Давыдова отчего-то стремились иной раз выдать за певца свобод и противника всяческого самодержавия, а он, как и Высоцкий, был консерватор, всю жизнь воспевавший стать, в первую очередь ратную, русского человека.

Но если зажмуриться и представить себе небритого, ещё молодого, между одной и другой войной запившего на недельку Давыдова, набренькивающего с утра вот такие стихи, то кто, пусть и со скидкой на эпоху, явится перед вами, как не Владимир Семёнович:

Я не чердак переселился: Жить выше, кажется, нельзя! С швейцаром, с кучером простился И повара лишился я. Толпе заимодавцев знаю И без швейцара дать ответ; Я сам дверь важно отворяю И говорю им: «Дома нет!» В дни праздничные для катанья Готов извозчик площадной, И будуар мой, зала, спальня Вместились в горнице одной. Гостей искусно принимаю: Глупцам – показываю дверь, На стул один друзей сажаю, А миленькую… на постель.

Эти сочинённые в 1811 году Давыдовым стихи, между прочим, так и называются – «Моя песня».

Считают, что эта интонация, так легко ложащаяся на элементарные аккорды – ля минор, ре минор, ми мажор, – пришла к нам откуда-то из Одессы; полноте, русские аристократы из породы татарских князей умели это делать не хуже; нет, даже лучше.

В первую очередь потому, что в случае Давыдова маргинальность была наигранной, а мужественность – природной; а в случае куплетистов, явившихся через полтора века, – ровно наоборот: природная маргинальность при наносном мужестве.

Мы здесь не собираемся даже в предположительном контексте размышлять о влиянии Давыдова на Высоцкого – его, скорей всего, не было; достаточно того, что Давыдов повлиял на Пушкина. И, если скороговоркой, на Фёдора Глинку, на Лермонтова, на Владимира Бенедиктова, а через него, да-да, на Игоря Северянина, и на Георгия Шенгели; а дальше уже сложней история.

Поэтическое мировоззрение «шестидесятников», при всей внешней броскости, было, скорей, банальным: Золотой век из них всерьёз слышала только Ахмадулина, а даже не Окуджава (по крайней мере до тех пор, пока не начал писать свои исторические романы; хотя внешнее влияние давыдовских «гусарских песен» на его куплеты очевидно).

Однако сложно аргументируемое сравнение Давыдова и Высоцкого имеет основой не прямое воздействие стихов поэта-партизана на поэта-барда, а влияние странных сочетаний в эпохе и судьбе на итоговый результат.

Наследие Давыдова принять больше никто не мог: тому же Окуджаве, кажется, даже в голову не приходило, что воспеваемое им гусарство – это в первую очередь не шумные застолья («ах, почти как у нас!») и едкие эпиграммы на вельмож («ах, почти как мы!»), а культ доблести и войны, бои, в которых не берут пленных, территориальные аннексии и безжалостное усмирение любых окраин – польских или кавказских, неважно.

У Высоцкого был самый бойцовский характер, он единственный мог всерьёз спеть тогда «Я люблю кровавый бой!» – не эти же мальчики-имитаторы в разноцветных пиджаках из строчки «Нас мало, нас, может быть, трое».

Всё-таки Высоцкий был сыном офицера, и, доведись ему этот кровавый бой увидеть, он не сплоховал бы – в конце концов, и Давыдов первые свои военно-гусарские стихи, ставшие классикой, сочинил, не побывав ещё ни в одном бою.

Высоцкий, продолжим далее, тоже, как и Давыдов, поневоле жил наособицу от литературного мира, с некоторой завистью туда косясь, и одновременно воспринимая царствующих там – как небожителей, которым сам он не чета.

У Давыдова, почти не публиковавшегося (стихи распространялись в списках), слава была, как он сам её называл, – «карманная».

«Карманная слава, – писал он, – как карманные часы, может пуститься в обращение, миновав строгость казённых дозорщиков. Запрещённый товар – как запрещённый плод: цена его удваивается от запрещения».

Но это же о Высоцком сказано!

Ирландские барды замышлялись как летописцы, то есть исполнители песен о войнах и героях, а потом уже как сатирики; никто ж не знал, что спустя многие века бардами станут называть даже не сатириков, а новоявленных скоморохов. В этом смысле Высоцкий – хоть и не самый большой поэт в России, но всё-таки бард в первичном значении слова. Это самое его большое достижение.

Упущение же Высоцкого в том, что простоту и понятность он в себе культивировал толпе на потребу, и это слишком часто унижало его поэтическое имя. А простота Давыдова была восхитительным новаторством – чернь, в том числе чернь прогрессивную он презирал, – зато одним из первых в России заговорил легко, точно, просто.

Поэтому давыдовскую гарцующую лёгкость и точность его поэтического гусарского удара воспринял Пушкин, и передал в русскую поэзию дальше, в будущее; а от Высоцкого в русской поэзии остался, по большому счёту, только его образ.

…Но этим странным сходством феномен Давыдова, конечно же, не ограничивается.

За образом гуляки и гусара скрывался человек на удивление глубокий в тех вещах, что связаны с идеологией и политикой.

Неизбежно придётся вспомнить ещё одно его стихотворение, тоже, кстати, называющееся музыкально – «Современная песня»:

Был век бурный, дивный век, Громкий, величавый; Был огромный человек, Расточитель славы. То был век богатырей! Но смешались шашки, И полезли из щелей Мошки да букашки. Всякий маменькин сынок, Всякий обирала, Модных бредней дурачок, Корчит либерала. <…> Что ж? – Быть может, наш герой Утомил свой гений И заботой боевой, И огнём сражений?.. Нет, он в битвах не бывал — Шаркал по гостиным И по плацу выступал Шагом журавлиным. <…> Всё исчадие греха, Страстное новинкой; Заговорщица-блоха С мухой-якобинкой; И козявка-егоза — Девка пожилая, И рябая стрекоза — Сплетня записная; <…> И комар, студент хромой, В кучерской причёске, И сверчок, крикун ночной, Друг Крылова Моськи; И мурашка-филантроп, И червяк голодный, И Филипп Филиппыч – клоп, Муж… женоподобный. <…> Всё, что есть, – всё пыль и прах! Всё, что процветает, — С корнем вон! – Ареопаг Так определяет.

Это ж удивительное – до обидного! – предсказание на все времена.

Причём обидное не столько тем, кого Давыдов так схоже изобразил (мы только половину явленной им галереи представили), – они себя всё равно не узнают: они ж лучше, трагичней, глубже, – обидно тем, кто на весь этот неутомимый ареопаг вынужден любоваться из века в век.

Денис Васильевич вовсе не призывал их атаковать – он посмеивался над ними; значит, и нам придётся.

Но как же показательно выглядит то, что буквально во всех посвящённых Давыдову литературоведческих работах поздне-советского периода (и раннесоветского тем более) «Современную песню» оценивали крайне скептически: эти чудаки писали, что в какой-то момент наш гусар «отстал», и новейших веяний «не осознал»; в общем, обижал хороших людей.

А «мошки» да «букашки» вдруг явились и всё это литературоведение съели – они уже при дверях стояли и перетаптывались. Да если б только одно литературоведение!..

В сборнике своих стихов, который Давыдов готовил в конце тридцатых (он выйдет уже после его смерти), «Современная песня» стоит последней – то есть перед нами в некотором роде завещание, которое не услышали.

Заладили: «гусар», «казак», «казак», «гусар»… А его политическая интуиция работала не хуже военной.

В записках своих Давыдов порой говорит о том, чего и не ждёшь услышать от него, но о чём стоит думать, и так, и сяк поворачивая и разминая его мысль: «…Пока всепоглощающее “я” будет нашим единым рычагом, единым нашим идолом, до тех пор будут напрасны все наши усилия; и до тех пор наш удел – один из двух: рабство или анархия».

Но если поспешно определить Давыдова в лагерь безоглядных консерваторов – тоже неизбежно ошибёшься, и в доказательство этой ошибки достаточно прочесть, скажем, это его рассуждение о России: «Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности – это верх бессмыслия. Таким образом можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещённых людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо, убитые бессмысленными требованиями, не будут иметь возможности развиваться для самостоятельного действия и безусловно подчинятся большинству. Грустно думать, что к этому стремятся, не понимая истинных требований века; какие заботы и огромные материальные средства посвящены на гибельное развитие системы, которая, если продлится, надолго лишит Россию полезных и способных слуг. Не дай Боже убедиться нам на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог великого успеха! Мысль, что целое поколение воспитывается на подобных идеях, – ужасна…

Мне, уже состарившемуся… не удастся увидеть эпоху возрождения России. Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и упорных в своём невежестве людей».

Ведь и здесь он был прозорлив тоже; и со времён своих первых беспощадных басен до самых зрелых лет – а приведённые выше жестокие предсказания написаны за три года до смерти, – Давыдов, выходит, не менял своих взглядов.

Более того: эти слова написаны в тот же год, что и «Современная песня»!

Отсюда вывод, хоть несложный в формулировке, зато непростой в осознании. Не стоит думать, что мы так далеко ушли от живших здесь до нас. Никуда мы не ушли.

Беспечный гусар и казак Давыдов не хуже нас понимал, что страна и государство не всегда тождественны, а зачастую и враждебны друг другу. Но жил, и рисковал жизнью и даром своим, исполняя приказы порой презираемой им власти, – даже без надежды увидеть сиятельное возрождение матушки-России.

Но когда б ему указали на это и спросили: разве ж так можно? – он бы эдак махнул рукой и ответил: «А и что же теперь, голубчик? Может, и не воевать?.. Встать в хоровод с ареопагом и устроить похороны нам всем?.. Эй, как тебя… Наполеон! Принеси шампанского нам лучше».

Вот и вся история. Так что послушайте лучше про другое.

«Неприятель усиливался всеминутно.

Грозные тучи кавалерии его окружали фланги нашего арьергарда, в одно время как необозримое число орудий, размещённых пред густыми пехотными громадами, быстро подвигались прямо на него, стреляя беглым огнём беспрерывно. Бой ужасный! Нас обдавало градом пуль и картечей, ядра рыли колонны наши по всем направлениям… Кости трещали!»

Это Давыдов. Он завещал петь и побеждать.

«Я пел, для храбрых лиру строя…» Полковник Фёдор Глинка

Под тучами картечь и пуль наш друг был смел и бодр. Струёй дунайской раны он кровавы омывал; По Альпам, выше грозных туч, с Суворовым всходил И на гранитах шведских скал острил драгой булат, Что вырвал из могучих рук кавказского бойца! Он зрел брега каспийских вод и видел бурный Бельт, В далёких был краях – и пал за близкий сердцу край: За родину, за милую, за русский край святой…

Ничего себе география… Ода экспансии на все стороны – а то, что воин пал за тридевять земель, не вступает ни в какое противоречие с тем, что погиб он всё равно за русский край.

За русский край везде можно пасть; было бы место.

Написано это Фёдором Глинкой, автором нескольких стихотворений, ставших народными песнями, которые поются по сей день. Из первостатейных русских поэтов – он самый что ни на есть долгожитель, прожил далеко за девяносто; а ведь в молодости менял войну за войной. Имя русского офицера носил с гордостью необычайной, даром что на вид, причём до самой старости, был сущим подростком – так и старел, юношей: немного будто бы приплюснутая голова, усы и борода не очень росли, щёки розовые, взгляд смеющийся.

Фёдор Николаевич Глинка родился под Смоленском, в деревне Сутоки Духовицкого уезда (теперь деревня называется Савино), по одним данным – 19 июня 1786 года, по другим (эту дату называл первый его биограф и друг А.К.Жизневский) – 8 июля 1786 года.

Предки в начале XVII века выехали из Польши и скоро обрусели. Особенного интереса к земле и культуре давних предков Глинка не проявлял (польским языком, впрочем, владел, наряду с французским и немецким, и польскую музыку ценил).

Отец его – отставной капитан Николай Ильич Глинка. Участвовал в русско-турецкой 1768–1774 годов и был отмечен за храбрость. Вышел в отставку, женился на Анне Яковлевне Шаховской. Имели 90 душ крепостных.

Сыновья его – числом шесть – все шли по военной стезе.

Фёдор, третий сын, болел и к ратным делам по состоянию здоровья не слишком годился. Страдал кровотечениями из носа, от постоянной слабости засыпал в любую минуту – бывало, то на сенокосе его найдут в стогу, а то и в овраге лежит, как забытый, божья коровка на лбу. Сыпи, простуды, лихорадки… Сам потом признавался, что цеплял все подряд известные и не очень известные медицине заразы.

Если б не пасека отца, не мёд лечебный, животворный, – может, и не дожил бы Фёдор Николаевич до совершеннолетия.

Петербургские знакомые их семейства – в числе которых А.Н.Нарышкин, Г.Р.Державин и ближайший сосед Г.А.Потёмкин – ещё задолго до рождения Фёдора угощались домашним мёдом семейства Глинки.

Нарышкин писал Николаю Ильичу: «Все присланные вами коврижки разошлись на домашнем потчевании, а потому, чтоб быть позапасливее, прошу вас заготовить мне тысячу коврижек с моим гербом, которого и прилагаю рисунок. Из этой тысячи уделю только двадцать Г.Р. Державину за его хорошие стихи. Он большой лакомка, а вас отблагодарит своею поэзиею».

Прадед Григорий Андреевич в своё время встречал в родовом имении Екатерину II, она спросила: сколько ж тебе лет, дедушка? – а он: 104, государыня.

Хотя родители Глинки долгожителями не оказались и ушли рано.

Восьми лет Фёдор Глинка поступил в Первый петербургский кадетский корпус. На тот момент – 1795 год – корпусом управлял Михаил Илларионович Кутузов.

За три с половиной года Фёдор освоил шестилетний курс, досрочно переходя из класса в класс. Был первым по математике. Начал сочинять стихи. Но любимым предметом его был Закон Божий.

При этом ужасно болел, и всё время учёбы – то чирьи, то опять кровотечения, то иные напасти.

В 1802 году закончил кадетский корпус и был направлен прапорщиком в 81-й Апшеронский пехотный полк. Полк стоял в Ровно, Польша.

Шефом полка был Михаил Андреевич Милорадович – уже славный на тот момент генерал. Происходил из древнего сербского рода; участвовал в суворовских походах, в том числе в переходе через Альпы; был гуляка, жизнелюб и женолюб, отличный бильярдист; человек широкий, могучий и яркий. За обедами у него играло 24 музыканта из крепостных.

Фёдор Глинка писал в воспоминаниях: «…Гремели обе его славы – военная и разгульная».

«Несмотря ни на какие дороги, рано весною и в позднюю осень, он любил скакать по-курьерски. Особенно удивлялись тому, что он никогда не позволял тормозить своего экипажа, и с каждой горы, как бы крута она ни была, мчался во весь конский скок, приводя в трепет самых-самых бестрепетных фурманов[8] – по большей части евреев».

Милорадович при знакомстве вдруг подал Глинке книгу на французском, сказав читать вслух (сослался, что глаза часто воспаляются, со времён хождения по итальянским горам). Тот приступил к чтению – речь в книге шла об островных дикарях Тихого океана; при этом Глинка время от времени прерывался и делился своими познаниями в истории и географии.

Милорадовичу смышлёный молодой офицер сразу понравился: со вчерашним кадетом генерал скоро перешёл на «ты» и принял его адъютантом.

Ратные дела ждать не заставили: 4 июля 1805 года императором Александром I был принят план войны с Францией. Русские войска перешли австрийскую границу.

Фёдор писал брату Сергею: «Солдаты были бодры, но на лицах их изображалась горесть. Ты знаешь, любезный друг, привязанность русских к своему Отечеству, и потому можешь судить, с каким чувством переступали они за пределы своей империи. Во всех полках пели песни, но они были протяжны и заунывны; казалось, что в них изливалась сердечная грусть героев: это последняя дань отеческой стране.

Мы идём на помощь австрийцам. Хранить дружество с соседями, помогать ближним и защищать утеснённых было священным обычаем России».

В середине октября руководство над армией принял Кутузов.

С падением крепости Ульм русские войска оказались в опасном положении. По приказу Кутузова начали отступать. Французы шли по пятам.

Первое сражение с участием молодого адъютанта случилось 24 октября у Амштеттена.

«Мы стояли в две линии; вторая линия и резерв были у самого леса в лощине, так что неприятель не мог их хорошо видеть. Генерал Милорадович, помня наставления великого Суворова, что русский солдат должен доставить победу концом своего штыка, отдал приказание, чтоб гренадерский батальон его полка не заряжал ружей, а встретил бы неприятеля прямо грудью с холодным ружьём. В четыре часа пополудни дело началось», – вспоминал Глинка.

Исполняя в тот день поручение Милорадовича, он погонял лошадь шпагой, и, на своё счастье, выронил её. Тут – буквально над лошадью, опалив гриву, – и просвистело ядро. Если б за шпагой не наклонился, разнесло бы на части.

Сражение окончилось ничьей. И снова отступление: шли 400 вёрст до Кремса.

Сражение при Кремсе с корпусом маршала Э.Мортье произошло на левом берегу Дуная, в гористой местности.

Глинка рассказывает: «Французы засыпали нас картечью из множества своих батарей. Мы несколько раз принуждены были отступать до самого города, и всякий раз генерал Милорадович, начальствовавший в сём деле, мужественно отражал неприятеля и по трупам его водил расстроенные свои полки вперёд.

На долине и в горах бой продолжался с равным жаром. Теснота места усугубляла жестокость сражения. Пули снова туда и сюда, как рой пчёл. Ядра и картечи, шумя по горам, ссекали деревья и дробили камни. Полк наш, сражаясь отчаянно, очевидно исчезал. Много офицеров было раненых, и многие, перевязав раны, возвращались в бой. Наконец уже к вечеру генерал Уланиус с егерями, а генерал Дохтуров со своей колонной ударили на неприятеля с тылу, и он весь частью потоплен, частью забран был в плен. С нашей стороны убитых и раненых, только в одной бригаде Милорадовича, бывшем в самом пылу сражения, много».

О себе умалчивает, но он находился при Милорадовиче, посему весь этот кошмар девятнадцатилетний маленький прапорщик с детским лицом испытал.

«У французов взяли мы знамёна, пушки и генерала Грендоржа», – завершает Глинка рассказ.

Так русская армия училась побеждать француза.

Австрийский император Франц II наградил Кутузова высшей воинской наградой своей империи – орденом Марии Терезии первой степени.

Однако ж виды на следующий день открылись ужасающие: «Целый берег Дуная покрыт трупами! Там лежат они кучами; в другом месте порознь; иной держится за раздробленную голову; другой схватился рукой за грудь, из которой жизнь его излилась вместе с кровию».

Пять лет спустя Фёдор Глинка напишет:

Я вижу, как теперь, Дуная бурны волны, Его брега – убийств и крови полны: На них пылала грозна брань И рати бурные кипели, Над ними небеса горели, И было всё – войне и смерти дань!.. Там призрак гибели над юношей носился, И гаснул мой безоблачный рассвет, И с жизнью молодой, на утре ранних лет, Едва я в бурях не простился!.. Но память мне мила о жизни боевой, Когда я пел, для храбрых лиру строя, Не сладость вялого покоя, Но прелесть битвы роковой… («Мечтания на берегах Волги», 1810)

«Не сладость вялого покоя, но прелесть битвы роковой». Это, между прочим, не романтическая фигура речи – а заявление человека, видевшего к тому времени великое множество смертей.

2 декабря – новая битва, ещё более масштабная и жуткая: тот самый Аустерлиц. Там Наполеоном были разгромлены русская и австрийская армии.

Апшеронский полк ввели только в самом финале сражения: Глинка участвовал в штыковой атаке. Попытайтесь представить себе, что это такое: дикий крик, бешенство и сапог, вдруг утонувший в кровавой жиже…

Позор поражения был огромен, но Глинка – ещё, по сути, юноша – находит в себе силы написать сдержанно, сурово и прозорливо: «Нам, россиянам, прослывшим непобедимыми, всегда должно надеяться побивать французов: ибо то, в чём они искуснее нас, мы перенять можем, а того, что преимущественно свойственно россиянам, французы никогда иметь не будут».

Среди причин поражения подмечает следующее: «…Ружья их гораздо исправнее и лучше наших. Артиллерия французская действует также исправно и метко… Французы наступают и отступают всегда колоннами; в том и в другом движении производят беспрерывный огонь».

Что ж, поучиться действительно было чему.

23 сентября 1806 года двадцатилетний Фёдор Глинка вышел в отставку по болезни. Три года жил в родной деревне.

Как бывалого вояку, местное дворянство избирает его в резервное ополчение сотенным начальником.

В 1808 году Глинка начинает публиковаться: отрывки из «Писем русского офицера» (вскоре они выходят отдельным изданием), историческая повесть «Григорий» (на древнерусском материале) и, конечно же, стихи.

Чувство их – прозрачно: Простите, храбрые герои! Я слабо подвиг ваш воспел; Великодушны русски вой! Вам должно сонмы ваших дел Во славу, на скалах кремнистых Иль на досках металльных, чистых, В роды родов изобразить. Сколь многих я ещё героев, Сокрытых в мгле кровавых боев, Не мог дел славных здесь вместить!

Державинская сила тут чувствуется (достигаемая, как и у Державина, за счёт лёгкой архаизации торжественной лексики и намеренного слома грамматики).

В 1810–1811 годах Глинка путешествует, но не по Европе – он там уже бывал и, что русскому делает честь, с ружьём и со шпагою, – а по России: проезжает Смоленск и Смоленскую губернию, следом – Тверь и Москву.

И вот что совсем ещё молодой, повидавший Запад и уютные европейские деревни Фёдор Глинка записывает: «С сердечным удовольствием видел я, что благие нравы предков, вытесненные роскошью и нововведениями из пышных городов, не остаются вовсе бесприютными сиротами на Русской земле. Скромно и уединённо процветают они в простоте сельской. Не раз повторял я про себя достопамятное изречение Монтескьё: “Ещё не побежден народ, хотя утратившим свои войска, но сохранившим нравы свои”. И поэтому я всегда утешался душевным уверением, что вопреки всем умствованиям и расчётам наших врагов ещё очень трудно покорить отечество наше».

Не это ли стало одной из главных причин победы в скорой войне с Наполеоном?

И далее: «Защитники нынешнего века беспрестанно восклицают, что мы час от часу становимся умнее, просвещённее. Поверим им и спросим: становимся ли мы счастливее?»

«Роскошь есть первый враг всех добродетелей вообще, – пишет Глинка. – Сибариты и эпикурейцы умеют только угощать самих себя. Светские люди только хвастают гостеприимством, но истинная услужливость, заботливость, попечение, усердие, которыми приправляется и кусок самого чёрствого хлеба, – все сии тайны странноприимства для них неизвестны. Гостеприимство бежит тех мест, где водворяется корыстолюбие».

Это был непростой молодой человек. С такими подходами – либо в бунтовщики, либо в монахи. Либо опять на войну.

Вполне в радищевской манере описывает Глинка и тоскливый быт русских крестьян: поборы, болезни, полное отсутствие лекарей («Если б приходские священники наши имели хотя некоторое понятие об искусстве лечить, то приносили б сугубую пользу ближним!» – в сердцах восклицает он).

Безоценочно (а какие тут могут быть оценки!) пишет про помещика, который за день до приезда Глинки требовал с крестьян дополнительного оброка. «Когда бедные поселяне отговаривались неимением денег, то, угрожая им плетьми, розгами и всем… говорил: “Продайте своих овец, коров и всё, что имеете, для заплаты мне оброку; мне нужда в деньгах: я еду в Москву!»

Отчего-то и это кажется современным.

Вместе с тем совершенное восхищение испытал Глинка во Ржеве: «Надобно отдать справедливость ржевским жителям в том, что они в целости и сохранности умеют сберегать древние обычаи, нравы и здания».

Там Глинка собирает известия о богослове и химике XVIII века Терентии Волоскове, изобретшем особые астрономические часы и разнообразные подзорные трубы. С гордостью упоминает местного помещика, сделавшего машину, заключавшую в себе молотильню, веяльню и жернова. С восторгом говорит о Максиме Немилове – мастере золотых дел, слесаре, столяре, живописце и механике.

В записках Глинки прежде всего видна незаданность взгляда и отношения: замечает дурное – говорит: дурно; рассмотрел прекрасное – удивлён и рад. Постоянно в нём только одно: восхищение пред своим народом.

Словом – русофил законченный и непобедимый.

После плавания по Волге на лодке записывает: «Пристани наполнены судами, на которых беспрестанно движутся шумные толпы работников… парчовые платья и жемчужные головные уборы женщин, гуляющих по берегу, составляют приятную для глаз картину».

Из Тверской губернии в Москву добирается на коляске и отчитывается: «Народ в Московском краю белотел, свеж лицом и одет прекрасно».

В общем, «лишь ненавидящие нас иноплеменники могут называть жизнь простых русских людей несчастною».

Уже под Москвой, в крестьянской избе, зашёл у Глинки разговор с молодыми офицерами: будет ли война с Наполеоном. Глинка отвечал: да, будет.

Разговор слушала крестьянская девочка двенадцати лет, сидевшая в углу.

Один офицер спросил:

– Что стали бы делать, когда б француз пришёл сюда?

Девочка без запинки ответила:

– И-и, барин, да мы б им, злодеям, дохнуть не дали б, и бабы пошли бы на них с ухватами!

…Ещё бы не любить такой народ.

Чего не скажешь о нравах обеспеченных слоёв общества и аристократии.

«…Зашли мы к лучшему ваятелю поискать богов славянской мифологии, – пишет Глинка о Москве. – Нам показали множество Аполлонов, Флор, Венер. Последних стоял целый ряд: Венера Медицейская, Капитолийская… и проч., и проч. Но там не было ни одной Лады… Для русских богов и форм не было. Никому ещё до сих пор не приходило украсить ими дом или сад свой».

И следом на ту же, в сущности, тему: «Между русскими и иностранными лавками та разница, что первые по большей части навещаются пешеходцами или приехавшими на дрожках; а последние посещаемы особами, приезжающими в самых богатых экипажах. В первых все товары почитаются негодными; в последних – превосходными; хотя часто многое тихомолком переходит из русских лавок в иностранные. Но тогда уже каждая русская ленточка, осветясь прикосновением рук модной торговки, становится вдвое дороже».

Всё о том же продолжает Глинка и по пути из Москвы в Петербург: «Пифагор, пристав к неизвестному берегу, где нашёл начертанные на песке математические фигуры, заключил и не ошибся, что там живут любители наук. Что же должно заключить, видя стены русских трактиров, исчерченные французскими изречениями?.. Мы искали чего-нибудь русского, искали со свечой – и едва могли найти…»

С осени 1810-го до лета 1811-го Глинка пробыл в родовом поместье; заочно поучаствовал в большом литературном споре между «карамзинистами» и «шишковистами» и, несмотря на всю любовь к Карамзину, поддержал позицию Шишкова, считая, что старославянский язык более чем любой европейский пригоден для того, чтоб питать современный русский и создаваемую на нём литературу.

«Какое изобилие, какие возвышенные и какие величественные красоты в наречии славянском. и притом какое искусное и правильное сочетание слов, без чего и лучшие мысли теряют силу и красоту», – писал Глинка в статье «Замечания о языке славянском и русском, или светском наречии» (1811).

Глинка, по сути, стал не только предвестником Гоголя с его завещанием «проездиться по России» и «полюбить русских», но и всего поколения русской классики с их постепенно явившимся умением слышать живой, народный говор. Одним из первых Глинка много писал о том, как важно понять строй речи обычного мужика, как оригинально и глубоко говорит русский крестьянин.

2 сентября 1811 года будучи в Киеве, Фёдор Глинка становится свидетелем пролёта огромной кометы, о чём на другой день напишет в письме: «Её почитают предвестницею великих переворотов, кровопролитной войны… если воздвигнется брань от Запада, то брань сия будет неслыханна, ужасна!»

За месяц до начала войны появятся у него такие стихи:

Нет, теперь зажечь не можно Брачные свечи: Мне туда стремиться должно, Где звенят мечи! Там с врагом мы крови чашу Будем братски пить, И вражду там станет нашу Бог и меч судить! Может, бледный труп прикроет Чёрный вран крылом, Иль могилу мне изроет Верный друг мечом… («Прощание», 1812)

Сильные строки.

22 мая 1812 года Глинка, словно заговаривая ещё не обрушившуюся беду, записывает в дневнике: «Нет! Русские не выдадут земли своей! Недостанет воинов – всяк из нас будет одною рукою водить соху, а другою сражаться за Отечество!».

С началом войны, как пишет Глинка в своей автобиографии, генерал Милорадович, «собиравший войска в Калуге, собственноручным письмом, по нарочной эстафете», вызвал его на службу.

Но до Калуги ещё надо было добраться.

Глинка, являясь пока ещё гражданским лицом, наблюдает из ближней деревни битву за Смоленск. (В ней принимал участие его старший брат Григорий, служивший в Аибавском пехотном полку.)

«5 числа, с ранней зари до позднего вечера, 12 часов продолжалось сражение перед стенами, на стенах и за стенами Смоленска. Русские не уступали ни на шаг места, дрались как львы. Французы или, лучше сказать, поляки в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы…»

«Наконец, утомлённый противоборством наших, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью».

«Тучи бомб, гранат и чиненых ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, и церкви, и башни обнялись пламенем, – и всё, что может гореть, – запылало!.. Опламенённые окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся труб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жён и детей, целый народ, падающий на колени с воздетыми руками, – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце!.. Толпы жителей бежали из огня, полки русские шли в огонь; одни спасали жизнь, другие несли её на жертву».

Вместе с русской армией Фёдор Глинка отступает (брат Григорий служит проводником российским частям – это ж всё их родные места).

17 августа Фёдор записывает:

«Прости, моя милая Родина!

Война народная час от часу является в новом блеске. Кажется, что сгорающие сёла возжигают огонь мщения в жителях. Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оборонительные оружия, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!..

Сегодня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, вытесненные из одних засек, переходили в другие, соседние леса через то селение, где была главная квартира. Тут перевязывали многих раненых. Один четырнадцатилетний мальчик, имевший насквозь простреленную ногу, шел пешком и не жаловался. Перевязку вытерпел он с большим мужеством. Две молодые крестьянские девки ранены были в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая убила древесным суком француза, поранившего её мать.

Многие имели простреленные шапки, полы и лапти. Вот почтенные поселяне войны! Они горько жаловались, что бывший управитель-поляк отобрал у них всякое оружие при приближении французов. Долго ли русские будут поручать детей своих французам, а крестьян – полякам и прочим пришельцам?..»

25 августа в армию прибыл Кутузов.

Глинка, оставшийся без документов, ищет Милорадовича: только тот может опознать его и принять на воинскую службу. В царящей при Бородине суматохе, среди десятков тысяч людей, накануне сражения, найти Милорадовича не удаётся: сказали, что он на правом фланге, но, пока Глинка туда добирался, генерал умчался в другое место.

7 сентября случилось Бородинское сражение: Глинка наблюдал его, находясь при батарее в деревне Горки.

«Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки, – запишет он. – Сражение горело в глубокой долине и в разных местах, с огнём и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым нашим крылом и заслоняли середину, между тем как на правом сияло полное солнце. и самое светило мало видело таких браней на земле с тех пор, как освещает её. Сколько потоков крови! сколько тысяч тел!

…На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пересыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозжённые руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…

Сражение не умолкало ни на минуту, и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечь летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули; а сколько здесь пролетело пуль!..»

На Бородинские вершины Седой орёл с детьми засел, И там схватились исполины, И воздух рделся и горел. Кто вам опишет эту сечу, Тот гром орудий, стон долин? — Со всей Европой эту встречу Мог русский выдержать один! («1812 год»)

В сражении был ранен пулей в голову Григорий Глинка. Братья Фёдор и Василий повезли его в Москву. В квартире старшего – Сергея – в Москве собрались все пятеро братьев.

Сергей жёг главное своё богатство – библиотеку. Никто даже не стал ничего спрашивать: уже понимали, что Москва будет оставлена, и отдавать это богатство французам Сергей – так же, как и Фёдор, литератор, – не желал.

Первопрестольную братья оставили в день вступления в неё Наполеона.

«Я видел сгорающую Москву, – напишет Фёдор. – Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная, чёрно-багровая туча дыма висела над ней».

Из Москвы Глинка едет в Рязань (отмечает в дневнике суровость местных мужиков и ласковость женщин), оттуда – в Касимов, и дальше – в Тарусу (где язвительно записал: «Теперь здесь побережье Оки совершенно пусто; все господа уехали в степи от французов так, как прежде, заражаясь иноземною дурью, ездили в Москву и в Париж к французам»).

Вечером 11 октября Глинка явился к месту расположения русской армии – в Тарутино. По-прежнему без документов, одет он был, как сам расскажет потом, в «синюю куртку, сделанную из синего фрака, у которой при полевых огнях фалды обгорели». Вполне могли задержать как невесть кого, но Глинка наконец-то отыскал в Тарутине своего старого начальника – Милорадовича.

Тут же был зачислен поручиком в авангард действующей армии. (и даже денег на форму получил; а заодно генеральское приказание побрить подобие растущей бороды и вернуться в человеческий вид.)

Побриться успел, а купить форму – нет, но щедрого в дружбе и явно обрадовавшегося Глинке Милорадовича это не смутило, когда тот пригласил поручика на званый обед к генералу Дмитрию Дмитриевичу Шепелёву.

«…Гвардейская музыка гремела. В корень разорённый смоленский помещик, бедный поручик в синей куртке с пустыми карманами, имел честь обедать с тридцатью лучшими из русских генералов», – самокритично и с иронией запишет Глинка.

На следующий день он раздобыл форму, был подтянут и готов к свершениям.

«Теперь ли нам дремать в покое, / России верные сыны?!» – писал Фёдор Глинка в своём стихотворении «Военная песнь». И там же:

Раздался звук трубы военной, Гремит сквозь бури бранный гром: Народ, развратом воспоенный, Грозит нам рабством и ярмом!

В армии Наполеона имелись, как мы помним, представители двадцати народов, а не одного, но Глинка имел в виду, скорее, обобщённый «европейский народ»: развратом воспоенный.

О том же будет его статья, опубликованная в «Русском вестнике» (1812, № 5): «Да утверждается у нас час от часу более то отечественное воспитание, то чувствование животворительное, которое заставляет нас любить исключительно природное наречие, природный воздух, веру и добродетели праотеческие! Оно научит нас от самой колыбели до гроба посвящать Отечеству все помышления, все деяния наши; оно утвердит нас в той вере и верности, которые не страшатся ни злоключений, ни смерти, но единственно того, что бесславно Отечеству и соотечественникам».

На другой день после застолья Фёдор Глинка уже участвует в деле под Тарутином: «После шести мирных лет я опять был в сражении, опять слышал шум ядер и свист пуль… Нападение на великий авангард французской армии под начальством короля Неаполитанского сделано удачно и неожиданно. Неприятель тотчас начал отступать и вскоре предался совершенному бегству. 20 пушек, немалое число пленных и великое множество разного обоза были трофеями и плодами этого весьма искусно обдуманного и счастливо исполненного предприятия». (На самом деле захваченных пушек было 36. Французы потеряли более двух тысяч убитыми – против двухсот погибших русских.)

Под Малоярославцем Глинка делает запись, очень хорошо характеризующую Милорадовича: «Отличаясь от всех шляпой с длинным султаном и сопровождаемый своими офицерами, заехал он очень далеко вперёд и тотчас обратил на себя внимание неприятеля. Множество стрелков, засев в кустах, начали метить в него. Едва успел выговорить адъютант его Паскевич:

– В вас целят, ваше превосходительство! – и пули засвистели у нас мимо ушей.

…Генерал, хладнокровно простояв ещё несколько времени, спокойно поворотил лошадь и тихо поехал к своим колоннам, сопровождаемый пулями».

«Чёртов храбрец, убьют же из-за тебя, Михаил Андреевич, раздери тебя!» – мог такое подумать Глинка в ту минуту? Или действительно восхищался? По крайней мере, в стихах, написанных немногим позже, преподносил всё так:

Здесь Милорадович пред строем, Над нами Бог, победа с ним; Друзья, мы вихрем за героем Вперёд… умрём иль победим!

От Малоярославца началось бегство армии Наполеона: преследовал его именно авангард Милорадовича, и собственно поручик Фёдор Глинка – тоже.

С 23 октября по 4 ноября Глинка в непрестанных, почти ежедневных боях.

То, что успевает записывать: «Тёмные, дремучие ночи, скользкие просёлочные дороги, бессонье, голод и труды – вот что преодолели мы во время искуснейшего флангового марша, предпринятого генералом Милорадовичем от Егорьевска прямо к Вязьме. Главное достоинство этого марша было то, что он совершенно утаён от неприятеля, который тогда только узнал, что сильное войско у него во фланге, когда мы вступили с ним в бой… Вчера началось сражение, с первым лучом дня, в 12 верстах от Вязьмы… Превосходство в силах и отчаянное сопротивление неприятеля продлили сражение через целый день. Он хотел было непременно, дабы дать время уйти обозам, держаться ещё целую ночь в Вязьме и весь город превратить в пепел… Но генерал Милорадович… сам с бывшими при нём генералами, устроя всю кавалерию, повёл в объятый пламенем и неприятелем наполненный ещё город. Рота конной артиллерии, идя впереди, очищала улицы выстрелами; кругом горели и с сильным треском распадались дома; бомбы и гранаты, до которых достигало пламя, с громом разряжались; неприятель стрелял из развалин и садов; пули свистели по улицам. Но, видя необоримую решимость наших войск и свою гибель, оставил он город и бежал, бросая повсюду за собой зажигательные вещества. На дымящемся горизонте угасало солнце… Генерал Милорадович остановился в том самом доме, где стоял Наполеон, и велел тушить горящий город».

(Надо ли пояснять, что, как адъютант Милорадовича, Глинка видит всё описываемое своими глазами, непосредственно в этом участвует – но никогда не считает нужным описывать отдельно своё личное геройство и свои риски.)

Следующий крупный бой – 3 ноября у села Спасского, где французы потеряли до четырёх тысяч убитыми и ещё три тысячи попали в плен.

Кутузов приказывал Милорадовичу: «Старайтесь выиграть марш над неприятелем так, чтобы главными силами вашими по удобности действовать на отступающие головы его колонн, нападая во время марша и совершая беспрестанные ночные тревоги»; так и делали.

«Враги бегут и гибнут, их трупами и трофеями устилают себе русские путь к бессмертию», – пишет Глинка: можно видеть в этом некоторый пафос, а можно – констатацию.

О том же – в его удивительных, страшных и язвительных стихах:

О, как душа заговорила, Народность наша поднялась: И страшная России сила Проснулась, взвихрилась, взвилась… <…> Не трогать было вам народа, Чужеязычны наглецы! Кому не дорога свобода?.. И наши хмурые жнецы, Дав сёлам весть и Богу клятву, На страшную пустились жатву… Они – как месть страны родной — У вас, непризнанные гости, Под броней медной и стальной Дощупались, где ваши кости! Беда грабителям! Беда Их конным вьюкам, тучным ношам: Кулак, топор и борода Пошли следить их по порошам… И чей там меч, чей конь и штык, И шлем покинут волосатый? Чей там прощальный с жизнью клик? Над кем наш Геркулес брадатый Свиреп, могуч, лукав и дик, — Стоит с увесистой дубиной?.. Скелеты страшною дружиной, Шатался, бредут с трудом Без славы, без одежд, без хлеба, Под оловянной высью неба, В железном воздухе седом! («1812 год»)

Из Дорогобужа Глинка пишет брату Сергею: «Вот сейчас только кончился штурм крепостного замка в Дорогобуже. Мы вырвали его из рук французов, захватили город, который они уже начали жечь, и провожали их ядрами, покуда не скрылись из наших глаз…

Представь себе, друг мой! что я теперь только в 60 верстах от моей родины и не могу заглянуть в неё!.. Правда, там нечего и смотреть: всё разорено и опустело! Я нашёл бы только пепел и развалины; но как сладко ещё раз в жизни помолиться на гробе отцов своих».

С 16-го по 18 ноября Глинка – снова в деле на дороге меж Смоленском и Красным: «С каждою утреннею зарёю, коль скоро с передовых постов приходило известие, что колонны показались на большой дороге, мы садились на лошадей и выезжали на бой».

В сражении под Красным отряд Милорадовича разбил корпус Богарне.

Генерал Алексей Петрович Ермолов, тогда непосредственный подчинённый Милорадовича (и сослуживец Фёдора Глинки), докладывал: «…Бегущего в расстройстве неприятеля авангард генерала Милорадовича атаковал на большой от Смоленска дороге, при селе Ржавка. Сопротивление было самое слабое, всё бежит в ужасе и страхе».

Под Красным же был разгромлен корпус Нея: было взято в плен 12 тысяч солдат и офицеров. Сам маршал Ней бежал через лес к Днепру.

Глинка участвовал в стычке, когда шестьсот солдат из корпуса Нея пытались спрятаться в лесу. Их окружили и предложили сдаться. Те ответили, что сдадутся только Милорадовичу (этот «пылкий, неустрашимый, ужасный истребитель неприятельских полков» был добр к побеждённым – и французы о том знали).

«Неприятельский урон чрезвычайно велик. Места сражений покрыты грудами неприятельских тел. В эти четыре для нас победоносные дня потеря неприятеля наверно полагается убитыми до 20 000… Поля города Красного в самом деле покраснели от крови», – пишет Глинка.

Питомцы берегов Луары И дети виноградных стран Тут осушили чашу кары; Клевал им очи русский вран На берегах Москвы и Нары; И русский волк и русский пёс Остатки плоти их разнёс. И вновь раздвинулась Россия! Пред ней неслись разгром, и плен, И Дона полчища лихие… И галл, и двадесеть племён, От взорванных кремлёвских стен Отхлынув бурною рекою, Помчались по своим следам!.. И, с оснежённой головою, Кутузов вёл нас по снегам… («1812 год»)

Глинка видит огромные обозы награбленного: золото и парча, жемчуга и шелка – но войскам, и русским, и тем более французским, не до этого: все оголодали.

«Лавров девать негде, а хлеба – ни куска! Там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба!» – иронизировал Глинка: видимо, это было реакцией на присказку Милорадовича «Чем меньше хлеба, тем больше славы».

Ещё ведь и тысячи пленных были при русской армии – их тоже надо было кормить; а среди пленных сотни раненых – им тоже пытались уберечь жизнь.

Одну из ночёвок, в соседстве с битым европейским людом, Глинка запомнил: «Пред светом страшный вой и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, вопили, жаловались или изрыгали проклятия на Наполеона! Тут были раненые, полузамёрзшие и сумасшедшие. Иной кричал: “Помогите! помогите! Кровь льётся из всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!” – “Постойте! удержитесь! я ещё не умер, а вы меня едите!” – кричал другой…

И вдруг среди стона, вздоха, визга и скрежета зубов раздавался ужасный хохот… Какой-нибудь безумный, воображая, что он выздоровел, смеялся, сзывая товарищей бить русских!»

Во французской армии началось людоедство.

Запомнился Глинке француз, поедавший горячий мозг из черепа только что убитого человека, который при виде русского офицера вдруг подобрался и сказал:

– Возьмите меня; я могу быть полезен России.

– Что же вы можете? – спросил Глинка, сдерживая тошноту.

– Могу воспитывать детей, – спокойно и с достоинством ответил француз.

Это – картина.

Противников Глинка называет: «выморозки» и «наполеонцы» – отлично же.

Растрёпанную и напуганную всеевропейскую армию гнали далее по Белоруссии. «Те же пожары, те же грабежи и вопль жителей, как и везде… – пишет Глинка. – Одни евреи принимали нас с непритворной радостью, – и поясняет: – Они во время нашествия неприятеля налагали на себя посты и молили Бога о ниспослании победы русским».

Глинка, в своей манере, не забывает беспощадно острить в письмах домой (но обращая их как бы ко всему свету сразу): «Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не замечают, что тело их горит. Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печьми и заползают в камины. Они странно воют, когда начинают их выгонять. Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. “Нельзя топить, – отвечала она. – Там сидят французы”. Мы закричали по-французски, чтоб они выходили скорей есть хлеба. Это подействовало… В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то вместо того чтоб выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи кусок хлеба – и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, особливо для госпож, которые наизусть перескажут им всего Монто; в друзья дома и – в учителя! И за недостатком русских мужчин, сражающихся за отечество, они могут блистать и на балах ваших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху! и как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, приходясь и приосанясь, не вскружат голов прекрасным россиянкам, воспитанницам француженок!..»

Ещё как вскружат, увы…

25 декабря был издан манифест об окончании войны.

За проявленную неоднократно воинскую доблесть Глинка был награждён орденом Владимира четвёртой степени, золотой шпагой с надписью «За храбрость» и орденом святой Анны второй степени.

28 декабря – важная запись: «“Выступил, ушел, вырвался, убежал!” из отечества нашего новый Каталина. Наполеон за Неманом! Уже нет ни одного врага на земле русской! Александр Первый готов положить меч свой; но Европа, упадая перед ним на колени и с воздетыми к небу руками, молит его быть ее спасителем…»

Новый год Глинка встретил в Гродно.

В канун новогодней ночи запишет в дневнике: «…Все силы, всё оружие Европы обратилось на Россию. Бог предал её на раны, но защитил от погибели. Россия отступила до Оки и с упругостью, свойственной силе и огромности, раздвинулась опять до Немана. Области её сделались пространным гробом неисчислимым врагам. Русский, спаситель земли своей, пожал лавры на снегах её и развернул знамёна свои на чужих пределах. Изумлённая Европа, слезами и трауром покрытая, взирая на небо, невольно восклицает: “Велик бог земли русской…”»

В первый день нового года русские войска перешли границу Варшавского герцогства.

Совсем скоро придёт черёд выступать и Фёдору Глинке: «Завтрашний день переходим мы за границу; завтра ступим на землю, никогда ещё России не принадлежавшую», – запишет он 6 января. Так начался его заграничный поход: получается, что уже третья война на веку. А Фёдору Глинке – 26 лет от роду.

«Авангард вступил в Прасниц. Это местечко только в 80 верстах от Варшавы. Все здешние евреи с распущенными хоругвями, хлебом и солью встретили генерала Милорадовича. Их радость неописанна. Бедные! Пленение французское не легче было для них, как для предков их – Вавилонское!.. Теперь, по причине их повсеместности в Европе, они оказывают нам большие услуги, доставляя отовсюду весьма важные и верные известия».

Попутно Глинка делает спокойные и веские замечания о польском характере, никоим образом себя с этим характером не соизмеряя: «Полякам не на кого пенять в утрате государства своего, кроме самих себя. Тем ли думать о свободе, которые, раздвинув прежде на столь обширное пространство пределы земли своей, лежащей по несчастию в самой средине Европы, и огорчив через то большую часть держав, вдруг предались праздному бездействию извне и раздорам внутри? Роскошь, пороки и нововведения нахлынули к ним со всех сторон. Древние нравы истлели. Твёрдость духа развеялась вихрями нового образа жизни. Народ оцепенел…»

Между тем под Варшавой у русских войск возникли сложности. Союзники Наполеона, австрийцы, надеясь на помощь поляков, предполагали, что соберут здесь до 30 тысяч войска. И, таким образом, будут в силах разбить небольшой авангард Милорадовича.

Милорадовичу оставалось либо принять сражение на крайне невыгодных условиях, либо ввести противника в заблуждение; но как?

Глинка в своих записках посмеивается, рассказывая, чем всё закончилось, и это действительно кажется анекдотом, – если не помнить о том, что русский авангард мог при ином раскладе лечь костьми: «Сегодня пустили мы порядочно пыль в глаза полякам. Понятовский[9] вздумал прислать к нам своего адъютанта, будто для пересылки писем к пленным, а в самом деле – для узнания силы нашего авангарда… Генерал Милорадович приказал тотчас горсть пехоты своей рассыпать по всем деревням, вдоль по дороге лежащим, коннице велено переезжать с места на место, появляться с разных сторон и тем число своё увеличивать. А пушек у нас так много, что их и девать негде было. К счастию, в сей день, как нарочно, заехал к нам генерал Дохтуров, которого корпус неподалёку проходил. Накануне прибыли генерал-лейтенант Марков и князь Горчаков; последний привёл с собою не более 400 человек. Тут же находился и генерал Уваров, командовавший кавалериею авангарда. Адъютант Понятовского, белокурый, высокий, бледный, тонкий молодой человек, в предлинных ботфортах и в прекоротком мундире, прибыл к обеду. За столом сидело до десяти генералов. К крайнему удивлению, видя между ними четырёх, которые, имея по три звезды на груди, всегда командовали тремя большими корпусами и сделали имена свои известными, адъютант Понятовского подумал, что все их войска тут же вместе с ними. Войска авангарда, искусно по дороге расставленные, и великое множество пушек утвердило его в этом мнении. И таким-то образом этот тайный посланник Варшавы возвратился с известием, что генерал Милорадович может устремить против неё по крайней мере 30 тысяч штыков: а русские штыки памятны Варшаве!»

Между тем у Милорадовича было… менее 5 тысяч человек!

Рисковые игры велись.

Собственно, и Варшаву взяли хитростью, через тайные переговоры с австрийцами. Те предложили Милорадовичу обойти город, так, чтоб их войска покинули Варшаву не по той причине, что желали предать Наполеона, а в силу объективно невыгодного стратегического положения.

Милорадович согласился: русские войска переправились на левый берег Вислы; австрийцы ушли, оставив Варшаву русским.

Опробованная шутка была повторена и в Дрездене: город сначала взял обманом Денис Давыдов, хотя имел при себе всего лишь лёгкий отряд. Разочарованные жители города не могли понять, а где же остальная армия: вместо неё снова явился всего лишь авангард Милорадовича.

«Генерал Милорадович устроил так, – пишет Глинка, – что авангард наш в течение трёх дней разными отрядами проходил через Дрезден, дабы тем увеличить число войск в глазах жителей. Отряд графа Сент-Приеста, кавалерия и пехота, в три разные дня имели три торжественных входа в город. Сам генерал Милорадович каждый раз выезжал навстречу войскам, сопровождаемый блестящим и многочисленным конвоем. Жители бегали толпами и кричали: “Ура!”»

«Народ саксонский принимает русских с почтением и сердечною радостию, – добродушно и чуть наивно пишет Глинка. – Многие отцы приглашают русских офицеров крестить новорождённых детей своих. Словом сказать, тут не знают как принять, почтить нас. О, добрый народ саксонский, как не сражаться за свободу твою!.. Всё русское входит здесь в употребление. На многих домах надписи немецкие написаны русскими словами».

Но радужная картина длилась недолго – в апреле пришло время жестоких сражений.

Под Аютценом, в жесточайшей битве, которой со стороны французов руководил сам Наполеон, авангард Милорадовича простоял весь день в запасе.

Не проиграв сражения, российская и прусская армии решили отступить, и сохранённый авангард Милорадовича призван был прикрывать отход.

«Весь вчерашний день провели мы в движении. Будучи посылаем в разные места, я проскакал более шестидесяти вёрст и ввечеру едва не падал с лошади, которая и сама готова была упасть, – пишет Глинка брату. – Генерал-адъютант князь Волконский известил генерала Милорадовича, что государь поручает ему учредить вновь партизанскую войну для действий на сообщения неприятеля в гористом пространстве от Иены до Лейпцига. С этого времени не ожидай подробных описаний, мы в арьергарде; следственно, в беспрерывных трудах и опасностях. Не сходить по целым суткам с лошадей, валяться на сырой земле, не иметь сна и хлеба – вот что нас ожидает и что нам уже не ново».

И в тот же день поздно вечером дописывает: «Наша армия отступает довольно покойно: арьергард выдерживает весь натиск. Покамест отделываемся кое-как перестрелками; скоро дойдёт дело до сражения».

Запись следующего дня: «Сейчас только вышли из жаркого дела. Смерть так близко прошла мимо меня!.. Чуть было не взяла с собою! Отвёзши одно приказание графу Сент-Приесту, бывшему в сильной схватке с неприятелем, и получа другое, чтоб провезти несколько пушек на известное место, тихо ехал я подле оных. Недалеко случился генерал Мерлин. Некоторые товарищи мои были тут же. Неприятель открыл из лесу пальбу – и ядра запрыгали через, между и около нас. Мы ехали шагом. Я слышал шипенье множества ядер, как вдруг одно, провизжав мимо самого уха, ринулось в землю у самых ног моей лошади! Тёплый дух, как будто из бани, хлынул мне в лицо, и земля, брызнувшая вверх от сильного удара, засыпала меня всего!.. Я совсем не почувствовал великой опасности до тех пор, пока не услышал со всех сторон около себя криков и восклицаний.

Товарищам показалось, что меня уже не стало! Им со стороны полёт рокового ядра был виднее.

Склонясь чуть-чуть вправо, оно оторвало бы у генерала руку, а с меня снесло бы голову!.. Но, друг мой! если и сама смерть так же неприметна, как приближение её, то умереть, право, ничего не значит!»

Атмосферная и узнаваемая запись следующего дня: «Неприятель остановился отсюда вёрст за пять. Генерал Милорадович, генерал Уваров, командующий кавалерией, английский генерал Вильсон, который ездит прогуливаться в сражения и не пропускает ни одного почти авангардного дела, – все вместе заняли пространный, прекрасно убранный дом. Адъютанты всех генералов были тут же. Будучи послан далеко с приказаниями, я приехал несколько позже других. Все наши радовались светлой и покойной квартире. Одни играли на фортепианах, другие смотрели библиотеку. Я подумал было, что это дом если не князя, то по крайней мере какого-нибудь барона; но мне сказали, что владелец его даже не дворянин!.. Две прекрасные девушки, Вильгельмина и Шарлотта, играли на фортепианах, пели, показывали свои рисунки, альбомы и в то же время суетились по хозяйству: сами накрывали на стол генералам, заботились о кухне и везде поспевали. Они разумели французский язык, читали лучшие книги на своём; а сверх того были так добры, так любезны, что нельзя было не восхищаться воспитанием этих недворянок! С невинною простотою спрашивали обе сестры у генералов: будет ли завтра здесь сражение? – Будет, отвечали им, и очень жаркое. – Так мы на заре убежим к нашей тётушке в горы, говорили они…»

И с утра: «Уже раздалась пушечная пальба (обыкновенный, ежедневный вызов к бою), и мирные окрестности застонали. Дождь ливмя льёт. Наши богатые домоседы в такую пору и на охоту не выезжают, а мы должны ехать на сражение. Бедные Вильгельмина и Шарлотта, получа охранный лист, бегут в горы: так спасаются невинные горлицы от лютых ястребов! Все в доме плачут; поселяне с имуществом скрываются в леса; матери уносят детей – все спасают жизнь, а мы спешим жертвовать ею…»

Из этих двух абзацев мог бы получиться отличный рассказ. Перегляд Фёдора и Шарлотты, а Вильгельмина смотрит на горбоносого статного красавца Милорадовича, а тот грызёт жареную птицу, сверкает глазами, хохочет. Офицеры пьют вино. Потом кто-то из русских напевает под фортепиано, скажем, романс… и вечереет уже. А Глинка не может заснуть, лежит с открытыми глазами… и этот треклятый англичанин куда-то пошёл, громыхая задетым креслом… И утренний дождь. И грохот пушек. И девушки, подбирая юбки, бегут в горы.

Очередная переделка была у деревни Вейсиз на Эльбе: «…Имели мы жаркое сражение. Оно началось тем, что французы под прикрытием сильного картечного огня с бастиона, на их стороне находившегося, нося фашины и доски к пролому большого моста, оказывали вид, будто хотят переправиться в городе, и до тех пор толпились на мосту, пока несколько удачных наших выстрелов не смели их дочиста с оного. Эта переправа была ложная. В самом же деле Наполеон, подвинув армию свою за четыре версты влево, вниз по течению реки, приказал ей переправляться на глазах своих под покровительством великого множества пушек, которыми унизан был высокий в том месте берег. С нашей стороны граф Сент-Приест с отрядом оставлен в самом городе, а прочие войска небольшого арьергарда нашего поспешили сопротивляться многочисленным войскам Наполеона. Роты артиллерии Нилуса и Башмакова подоспели туда же – и сражение загорелось. Неприятель засыпал нас бомбами, гранатами и картечью. Наша артиллерия действовала искусно и удачно. Солдаты дрались с неимоверною храбростию. Оторванные руки и ноги валялись во множестве на берегу, и многие офицеры и солдаты, лишась рук и ног, не хотели выходить из огня, поощряя других примером своим. Целый день кипело сражение; Наполеон истощил все усилия, но не переправился. К вечеру бой укротился, и мы возвратились по-прежнему в Нейштат ночевать».

Спустя два дня – переделка у деревни Рот-Наустиц: «…Дрались мы целый день, защищая дорогу. Истоща все усилия сбить нас с одной высоты, неприятель вздумал было обойти её долиною. Покушение дорого ему стоило. Генерал Милорадович, показывая, будто не примечает его движения, сделал всё, что нужно было. Едва спустилось несколько колонн в лощину, как вдруг, дозволя им пройти, со всех сторон открыли по ним страшную пальбу из потаённых и открытых батарей. Расстрелянные колонны, потерпев великий вред, тотчас рассыпались и побежали в леса. Неприятель, полагая, что мы будем держаться в Бишефс-Верде, пустил на него тучу бомб и гранат – и вмиг несчастный городок превратился в огромный столп огня и дыма».

Одно из крупнейших сражений зарубежного похода случилось 8–9 мая при городе Бауцене.

Цитируем историка Алексея Шишова: «В первый день битвы в 12 часов пополудни французская армия всеми силами атаковала авангарды союзников под командованием генерала от инфантерии М.А.Милорадовича и генерал-лейтенанта Ф.Г.Клейста. В 4 часа дня авангарды отступили на основную позицию союзников, и тогда сражение сделалось общим. Вечером неприятель решил обойти со стороны гор левый фланг союзников, которым начальствовал Милорадович. В ходе ожесточённого кровопролитного боя французы оказались отброшенными на исходные позиции.

С рассветом… император Наполеон возобновил атаку флангового корпуса Милорадовича».

При этом сражении присутствовал и император Александр I.

Российский император стоял на кургане, а на горе напротив – Наполеон.

В какой-то момент сражения противник занял высоту, с которой артиллерия могла бить по кургану, где находился Александр I.

Милорадович был вне себя.

– Уехал ли государь? – спрашивал он поминутно.

– Нет, – отвечали, – он стоит неподвижно под ядрами.

«Можно ль было допускать далее опасность?» – риторически вопрошает Глинка в своих записках.

Милорадович скомандовал «Вперёд!» – ив сопровождении адъютантов помчался на передовую.

«Вскоре миновали мы картечный выстрел и очутились в пулях у стрелков, – пишет Глинка, – и граф стал на одной черте опасности с прапорщиком. Но какое неописанное действие производит присутствие генерала! Я видел артиллерийских офицеров, у которых пыль и порох запеклись на лицах, которые едва стояли на ногах от усталости, вдруг оживотворившихся как бы новою силою и подвигавших пушки свои вперёд. Я видел, как раненые возвращались назад и становились в ряды; слышал, как кричали офицеры и солдаты: “Граф велит идти вперёд; посмотрите, он сам здесь!”. “Его ли здесь место?” – говорили многие – и цепи стрелков, одни других перегоняя, крича “ура!”, бежали вперёд, артиллерия подкрепляла их. В эту минуту всеобщего исступления можно б было взять Бауцен штурмом, но это совсем не нужно было. Граф велел стрелкам остановиться. С длинным султаном на шляпе, окружённый конвоем, долго разъезжал он под страшным дождём пуль и картечи, и сражение кипело на одном месте. “Стойте крепко! – кричал граф солдатам. – Государь на вас смотрит!” Они стояли, и неприятель не мог выиграть ни аршина земли. Во всё это время государь император не оставлял прежней высоты. Когда начали падать ядра, он приказал свите удалиться, а сам остался…»

После Бауцена союзники отступили к Герлицу, где состоялся новый бой: «Сегодняшнее сражение, начавшееся в 6 часов утра, продолжалось почти беспрерывно до 10 вечера, следственно, 16 часов! Все мы третьего дня, вчера и сегодня были в огне, не сходя с лошадей, всякий день с лишком по 12 часов!..»

Но взгляните на финал дня: «Поздно уже замолкло сражение. С наступлением ночи полил дождь, и мы приехали в Герлиц. Я зашёл с товарищами к прежнему хозяину, который с такой же добротою, как и прежде, принял нас к себе. С нами стал вместе Денис Васильевич Давыдов и читал нам свои стихи».

Это – жизнь!

Вскоре Франция с одной стороны, Россия и Пруссия с другой заключили перемирие на полтора месяца.

В июне Милорадович разрешает Фёдору Глинке отпуск и тот возвращается в Россию.

По дороге домой, в Варшаве, Глинка столкнётся с поэтом Константином Батюшковым, едущим в действующую армию. Прискорбно, записывает Глинка, «видеть изящнейшие дарования в том месте, где один золотник свинца может отнять их у света!»

В подобных заметках особенно виден воистину скромный характер Глинки: к себе он подобные рассуждения не применял вовсе. Считал ли он себя меньшим поэтом, или вовсе не считал таковым? Нет, цену он себе понимал; несколько шедевров к тому моменту Глинка уже создал, и недаром во время зарубежного похода он пересылал свои стихи Гёте. Просто, подставляя свою голову под картечь и пули, Глинка искренне был уверен, что Батюшкову стоило бы поберечься.

В Смоленске Глинка угодил в поле зрения губернатора, и – лучше б не приезжал! – получает указание заниматься подсчётом убытков, принесённых войной.

Заехав в родовое имение, воочию убедился, что он теперь, как и братья его, разорён. Где было поместье – осталось пожарище.

Глинка, полный впечатлений, да и чтоб отвлечь себя от печальных мыслей, принимается за труд «Подвиги графа М.А.Милорадовича в Отечественную войну 1812 года».

В конце зимы отправляется назад в действующую армию. В городе Вильно его застала весть о взятии Парижа. К началу лета он опять у Милорадовича, в Париже.

Русофилия Глинки не мешает делать ему разумные наблюдения и замечания о французах: «Для чего, заражаясь их развратом, не заразимся страстию к чтению и не займём у них благородной склонности к ободрению наук, свободных художников, к почитанию всего отечественного? Почему в обеих столицах не продадут в пять лет столько книг, как в Париже в один год? Почему прекраснейшие художники, которые превосходными трудами принесли бы честь каждому народу, живут у нас в глубокой неизвестности?..»

Впрочем, и разумное западничество не помешает ему вскоре написать в нашумевшей статье «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года»: «Русский ополчался за снега свои: под ними почивают прахи отцов его. Он защищал свои леса; он привык считать их своею колыбелью, украшением своей родины; под мрачною тению сих лесов покойно и весело прожили предки его… Русский сражался и умирал у преддверия древних храмов: он не выдал на поругание святыни, которую почитает и хранит более самой жизни. Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооружённых грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей. Вот чего не предчувствовали иноземцы, чего не ожидали враги наши! вот разность в деяниях, происходящая от разности во нравах! О народ мужественный, народ знаменитый! Сохрани навеки свою чистоту во нравах, сие величие в духе, сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно русским, как был и будешь в народах первым!»

Это и не литературное сочинение вовсе, а будто бы молитва.

Вернувшись в Россию, Глинка принялся за разнообразную литературную деятельность; близко сошёлся с Александром Семёновичем Шишковым, вступил в кампанию за изгнанье иностранных слов из русского языка, в том числе из военного словаря, подготовил к печати дополненные «Письма русского офицера…»; скоро обрёл необычайную известность и вес, вошёл в число самых заметных русских литераторов. «Письма…» на квартире у Глинки обсуждали Жуковский, Гнедич, Батюшков и Крылов – имена сами по себе говорящие.

Однако, узнав о бегстве Наполеона с Эльбы и новой европейской войне, Глинка признается в письме своему знакомому, полковнику Генерального штаба А.Н.Михайловскому-Данилевскому: «Я подался было в отставку, но, увлекаемый общим потоком обстоятельств, должен пуститься опять за границу».

В августе 1815 года, уже находясь в Вильно, Глинка сообщает: «Умы и сердца расположились к войне и славе; стремление к подвигам сделалось общим», но… «Судьба похода нашего решена. Сейчас получен высочайший о сём рескрипт на имя графа Милорадовича. По причине счастливейшего оборота в общем ходе дел Европы дальнейший поход гвардии отменён».

Закупившись редкими книгами в польских университетских лавках, он возвращается в Санкт-Петербург.

Книги ли он купил особенные, или знакомства завёл своеобразные, но…

…В Петербурге Глинка вступает в масонскую ложу «Избранный Михаил», названную так в честь первого из династии Романовых. Едва ли, когда б он остался в своём разорённом смоленском имении, такое могло случиться, но среди высшего общества тех времён в масонах ходил каждый третий.

И если б только в России!

Масонами были Дидро, Вольтер, Руссо, Фридрих II Прусский, Наполеон. Брат Александра I – Константин Павлович – состоял в масонской ложе, причём вместе с известным всему Петербургу оригиналом (и тоже, как Глинка, офицером) Петром Чаадаевым.

Государственный секретарь М.М.Сперанский в 1810–1812 годах пытался создать целую сеть российских масонских лож.

В армии шли толки о том, как после одного из сражений во время зарубежного похода был взят в плен французский генерал Вандам, относиться хорошо к которому русские не имели ни малейших оснований – он был злейший враг, известный к тому же пристрастием к мародёрству; однако после того как Вандам показал императору Александру масонский знак, тот сказал: «Я облегчу сколько можно вашу участь» – и действительно облегчил.

Когда, много позже, в августе 1822 года, сам же Александр подписал рескрипт о закрытии масонских лож, выяснилось, что только в гвардии членами были 517 человек, включая двух генералов, семь генерал-лейтенантов и пятидесяти двух генерал-майоров… Батюшки святы!

В 1815 году масонские организации в России ещё не были запрещены, и почти всякий русский образованный человек мог испытывать иллюзии, что работа этих обществ направлена на улучшение жизни человечества в целом и русского народа в частности. Развитие наук и художеств, практическая благотворительность, уравнение всех сословий, общее благо, гражданские права (мы перечисляем те пункты, которые показались Глинке особенно близки и понятны) – как всем перечисленным было не увлечься?..

Наместным мастером ложи «Избранный Михаил» был полковник Генерального штаба, бывший адъютант Кутузова, будущий историк А.И.Михайловский-Данилевский, сам Глинка – оратором, секретарём – издатель журнала «Сын Отечества» Н.И.Греч, казначеем – купец Кусков.

Ложа располагалась на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта в большой квартире с огромной залой (колоннада, потолок с фальшивым сводом, изображавшим небо, шерстяная драпировка с бахромой, позолоченное кресло для мастера, молоток и меч).

При этом свыкшийся с формой и воинским бытом Глинка по-прежнему остаётся в армии, в 1816 году переводится в Измайловский полк с назначением стоять при Гвардейском штабе, а позже получает чин полковника.

В сущности, пред ним открывается отличная военная карьера. Ему едва за тридцать, три войны за спиной (в следственном деле Глинки будет отмечено 26 крупных боёв и сражений, не считая мелких стычек, в которых он принимал участие), известен с лучшей стороны всем виднейшим российским, да и европейским тоже, генералам, неоднократно награжден высочайшими российскими наградами, кроме того, имеет орден «За военные заслуги» от прусского короля (за сражение при Бауцене) и от него же – перстень с крупным бриллиантом за солдатские песни, ещё во время войны переведённые на немецкий язык и опубликованные.

К тому же Глинка – свой человек в доме И.Ф.Паскевича (светлейшего князя Варшавского, генерал-фельдмаршала, под чьим началом служил в этот момент будущий царь Николай I) и в доме А.И.Чернышова (флигель-адъютанта царя, впоследствии получившего должность военного министра).

Наконец, Глинка – главный издатель «Военного журнала», печатного органа при штабе Гвардейского корпуса Общества военных людей, основанного в 1816 году.

Но ведь он вовсе не карьерист, а, скорей, даже напротив – идеалист.

Более того, он, рискнём признать, по характеру своему и не являлся в полной мере военным человеком.

Обращаясь к государю, Глинка напишет позже, что «…среди поэзии и мирных трудов я жил как беззаботный гость мира, без завтра и вчера» – не самое пригодное для армейской деятельности мировоззрение.

Глинка был совестливый, склонный к мистицизму, к религиозным исканиям, рефлексирующий, болезненно переживающий и чужую боль, и любое унижение Отечества человек. Именно вследствие такого душевного склада, вослед за масонской ложей, Глинка вступает в первое декабристское общество – «Союз спасения». Это общество тоже было организовано по масонским лекалам, а в числе первых членов его был князь С.П.Трубецкой – видный масон.

Побуждения Глинки и здесь были самые идеалистические: предполагалось, что собравшиеся в «Союз» будут множить свои знания, чтоб однажды, не в ближайшей даже перспективе, пригодиться Отечеству.

В 1817 году в «Союзе спасения» насчитывалось уже тридцать человек. Собирались, обсуждали, спорили…

Но в 1819 году Глинка попадает в двоякое положение, став заведующим канцелярией Милорадовича, который теперь занимал должность генерал-губернатора Санкт-Петербурга.

Помимо прочих обязанностей, теперь Глинка призван следить за всевозможной крамолой, напрямую связан с тайной полицией и знает всю внутреннюю переписку ведомства. Для того чтоб продолжать заговорщическую деятельность – должность в каком-то смысле подходящая: всегда есть возможность обезопасить товарищей или спутать следы; но так ли желал Глинка быть заговорщиком?

Ещё некоторое время всё это длится; положение для таких щепетильных людей, как Глинка, не из приятных: с одной стороны – Михаил Андреевич Милорадович, человек, пред которым он преклоняется; с другой – блестящие офицеры, умницы, однополчане, со многими из них отношения наиближайшие.

Надо было что-то выбирать – но что?

Согласно должности своей, Глинка осуществлял ещё и постоянный присмотр за приютами для сирот и престарелых, домами инвалидов, тюрьмами и больницами, делая и здесь много важного и благородного. (Пушкин называл Глинку «великодушным гражданином» и «почтеннейшим человеком здешнего мира». У него были и личные причины так относиться к Глинке: в трудную минуту Глинка хлопотал за Пушкина перед Милорадовичем, а тот, в свою очередь, перед государем.)

Вещи, о которых задумывается тогда Глинка, кажутся несколько даже обескураживающими – для полковника, видевшего так много смертей и должного хоть немного очерстветь сердцем: «…Построят государство, которое будет работать как слаженный механизм, в нём не будет недостатков, пороков, в конце концов, как утверждают французские философы, все люди будут равны, но… жалость? Будет изобилие вещей, всего вдоволь, может быть, даже не станет бедных, но… человеческое тепло? Может быть, и младенца научатся выращивать в пробирке… Но… мать?..»

Зачем мать, Фёдор Николаевич, когда есть, к примеру, два отца. Хотя как вы догадались про искусственное оплодотворение – всё равно загадка.

В январе 1820 года на квартире Глинки собирались многие будущие руководители восстания на Сенатской площади – и Павел Пестель, и другие; говорили о необходимости установления республиканского строя. Не исключено, что именно тогда случился первый разговор и о возможном цареубийстве.

Это было явно не в характере Фёдора Николаевича – воина, но при этом добрейшего человека.

Глинка был за конституцию – и при этом оставался монархистом; а как иначе, если он своими глазами видел государя на кургане, отпустившего всю свиту и недвижимо стоящего под ядрами? Десятки раз Глинка славил имя государя во время войны; а потом – во времена мирные – написал многие вдохновенные строки об императрице.

На прениях заговорщиков в январе 1820-го в пользу монархического правления был единственный голос: Глинки.

Уже на следующие прения – либо его не пригласили, либо Глинка не явился сам.

Позже, на допросах, Глинка будет утверждать, что «решительно просил» Трубецкого «меня к оному обществу более не считать причастным». Скорей всего, так оно и было, потому что Трубецкой впоследствии скажет Рылееву о Глинке: «Его надо оставить в покое, он нам бесполезен».

Однако когда корнет лейб-гвардии уланского полка Ронов узнал о существовании «Союза благоденствия» и написал донос, Глинка приложил все усилия, чтоб не дать бумаге хода.

Закончилось это плачевно для самого Ронова: его арестовали за дезинформацию.

Глинка, конечно, уберёг друзей; но всё это нужно было как-то прекращать.

В 1821 году Глинка явился одним из инициаторов роспуска «Союза благоденствия». Больше ни в какие тайные общества он не вступал; вскоре оставил и масонскую ложу. Хотя, так или иначе, приятельские отношения сохранились с большинством будущих мятежников (так, Глинка станет крёстным отцом сына Константина Рылеева).

Год спустя, в 1822-м, Глинка ушёл и с должности при Милорадовиче. Он был переведён в армию с сохранением жалованья и содержанья по чину полковника.

Будущее, что отныне определил для себя Фёдор Глинка, было связано только с литературой.

Он работает сразу над двумя книгами: «Опыты аллегорий, или Иносказательных описаний в стихах и в прозе» и «Опыты священной поэзии».

Библейские мотивы, которые становятся на некоторое время главенствующими в поэзии Глинки, не мешают ему время от времени, в страстной ностальгии по прежним временам, взять и, не без Давыдовского влияния, выдать «Гусарскую песнь»:

Друзья, залётные гусары! Шумит военная гроза! Готовьте меткие удары; Посмотрим смерти мы в глаза. Идут необозримым строем, Но мы прорвём их тесный строй; Повеселимся грозным боем, Навалим трупы их горой… Ещё долина не отстонет И гул не стихнет по горам, А гордый враг в крови потонет, И мы – опять к своим огням! Там к небу тёплые молитвы! И спор весёлый закипит О чудесах протекшей битвы, И ночь, как птица, пролетит! (1823)

Глинке по тем временам не приходило в голову волноваться, что ему припишут варварские привычки; в его мире всё было просто: есть враг – сейчас мы пустим ему кровь, и трупы будут лежать не по одному, а непременно горой, и это вовсе не пугает, и в противоречие с тем, что сразу после гусары воздадут Господу молитву за победу, не вступает; и то, что после молитв спор будет весел (оттого что пойдёт под шампанское), – тоже в порядке вещей.

В 1825 году было написано знаковое стихотворение «Сон русского на чужбине» – замечательное само по себе (лирический герой, засыпая, видит «деревенские картины / заветной русской стороны»), но к тому же оно содержит строки, ставшие едва ли не самыми известными у Глинки.

И мчится тройка удалая В Казань дорогой столбовой, И колокольчик – дар Валдая — Гудит, качаясь под дугой…

Это была первая «Тройка» в русской поэзии – и все последующие «Тройки» (а их хватит на целую антологию) выросли из этого стихотворения.

Филолог Ю.И.Минералов подметил, что «Глинка буквально “навязал” последующим авторам как непременные атрибуты упоминание колокольчика, лихость скачки, образ “удалого” ямщика, а также того или иного рода любовный поворот в сюжете».

Даже некрасовская пародийная «Ещё тройка» – и та безусловно отсылает к тройке Глинки.

Однако только Глинке выпала крайне редкая в русской литературе удача, когда сочинённое стихотворение кладётся народом на музыку и воспринимается с тех пор как народное.

«Троек» этих много, и некоторые чудо как хороши – а поют самую первую.

Глинка изначально был музыкален: видимо, много вслушивался и в пенье крестьянок на покосах, и в солдатские, у костра, песни.

Ещё в 1818 году вышел сборник стихов Фёдора Глинки «Подарок русскому солдату»: в основном там были собраны написанные им в период войны тексты, предназначенные не столько для чтения, сколько для пения, – и многие из них на какое-то время прижились в солдатской среде.

Уж гул в полях, уж шум слышней, День близок роковой… Заря светлей, огни бледней… Нас кличет враг на бой! <…> Тебе, наш край, тебе, наш Царь, Готовы жизнь принесть: Спасём твой трон, спасём алтарь, Отечество и честь!

А потом настали такие времена, что Глинке впору было эти стихи предъявлять в качестве доказательства благонадёжности.

С заговорщиками его свёл заново, что называется, рок событий.

Внезапно скончался император Александр I. Спустя какое-то время в хорошо известной Глинке среде началось брожение.

13 декабря Глинка заглянул к Рылееву, там происходило очередное заседание заговорщиков.

Была некоторая пауза, но Рылеев сказал:

– Будем, господа, продолжать: при Фёдоре Николаевиче, кажется, можно.

Выступал в ту минуту Александр Бестужев-Марлинский: «Ну, вот и приспевает время», – так он завершил свой спич.

Глинка, расставаясь с Бестужевым, попросил:

– Смотрите, не делайте никаких насилий.

(«Горы трупов» можно выкладывать вне пределов России, а в Отечестве своём – не стоило бы.)

У Глинки, впрочем, имелась своя игра, да не одна; так что и классическая сцена его якобы случайного появления у заговорщиков кажется нам сегодня совсем не случайной. Он приходил не просто так.

За три недели до этих событий, 27 ноября, граф Милорадович в дворцовой церкви настойчиво предложил брату усопшего императора Николаю Павловичу присягнуть великому князю Константину.

Судя по всему, прославленный генерал морально надавил на Николая, и тот согласился.

И далее самое удивительное: Милорадович вызывает… Фёдора Глинку, который якобы является его адъютантом! Но Глинка, как мы помним, покинул службу при Милорадовиче ещё три года назад! Они – Милорадович и Глинка – письменно оформляют присягу Константину.

Как бы они оба поднялись, если б дело их сложилось, как задумано!

Ситуация, однако, осложнялась тем, что покойный Александр в своё время позволил Константину оставаться в Польше и жениться на польской аристократке – при условии его отречения от престола. И Константин отрёкся! В завещании Александр назначил преемником Николая, и Милорадович об этом знал; неизвестно, правда, сообщил ли он об этом Глинке, или использовал бывшего адъютанта втёмную. Однако, судя по всему, Глинка, даже отдалившись от заговорщиков, оставался, скажем так, ближайшим доверенным лицом Милорадовича.

На что теперь надеялся Милорадович? На то, что Константин передумает.

Константина он знал – он воевал рядом с ним; а Николай, заметим, не воевал вовсе.

При Константине Милорадович явно намеревался стать вторым человеком в государстве; впрочем, учитывая то, что великий князь Польшей был увлечён куда больше, чем Россией, – пожалуй, даже и в известном смысле первым.

И как бы тогда сложилась судьба Глинки, даже предположить сложно.

Но сложнейшая дворцовая игра продолжалась, события менялись стремительно, и планы приходилось переписывать на лету.

Проходит ещё несколько дней, и вот уже Глинка совместно с известным масонским деятелем, бароном Владимиром Штейнгелем он напишет воззвание к войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставя Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу. Но великий князь отказался, объявил себя к тому не готовым и первый присягнул императору Константину I. Ныне же получено известие, что и цесаревич решительно отказывается.

Итак, они не хотят. Они не умеют быть отцами народа. Но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елисавете. Виват! Елисавета Вторая и Отечество!»

Знал ли об этом Милорадович? Ну, конечно же. Это был вариант запасной, раз с Константином не удалось.

С бешеной скоростью тасовались карты, всё перемешалось: генерал-губернатор Санкт-Петербурга, масоны, заговорщики, поэт Глинка…

«В день происшествия, – расскажет он на допросе, – был я в 9 часов у графа Милорадовича, от коего услышал, что вся гвардия присягнула, и что всё спокойно… Потом пошёл пешком по проспекту и, подходя к площади Дворцовой, услышал, что граф Милорадович ранен».

Глинка здесь безбожно лукавит!

А что он, чёрт возьми, делал в «день происшествия» у целого генерал-губернатора? Кофий пил? Обсуждали светские новости?

Да они проводили срочное совещание!

Милорадович играл какую-то свою сложнейшую игру, а Глинка имел к этому самое прямое отношение – судя по всему, более чем кто бы то ни было другой.

Но игра эта была обрушена – иначе можно допустить, что и Милорадович мог, так или иначе, угодить под самые нехорошие подозрения, и мы бы не строили сегодня догадки, а знали бы куда больше.

Но в Милорадовича, поехавшего увещевать мятежников, выстрелил декабрист Каховский; рана была смертельна.

На Дворцовой Глинка успел столкнуться с Рылеевым, тот стоял поодаль от выстроившегося каре. Увидел Глинку и сказал разочарованно: «Смотрите, что затеяли! Вышли на голую площадь и думают устоять – есть ли тут толк?!»

Отчего-то Рылееву не пришло в голову сказать это накануне всем собиравшимся у него заговорщикам.

Оттуда Глинка поспешил к Милорадовичу и пробыл там до вечера. Тот, пишут мемуаристы, называл его: «Душа моя…»

И больше ничего особенного не сообщают.

Но давайте снова зададимся вопросом: а чего там Глинка сидит у него? Он что ему – сват, брат? Милорадович разве был круглый сирота, что с ним и посидеть было некому, кроме бывшего адъютанта?

О, нет.

Глинке надо было срочно понять, как они будут распутывать те нити, что наплели. Какими словами объясняться, если дело дойдёт до расследования?

О чём-то договорились.

На другой день, уже в пять утра – только задумайтесь: в пять утра! – даже и не спал, наверное, – снова поспешил к раненому генералу; но в живых его не застал.

Всё, Глинка, теперь сам будешь отвечать за то, что вы тут нахитрили, накрутили вдвоём.

Есть свидетельство, что последними словами Милорадовича были: «Глинка невиновен…»

Давайте в очередной раз зададимся вопросом: больше Милорадовичу перед смертью было не о чем сказать? Он мог бы вспомнить Суворова или Наполеона, покойного государя императора, любимую, матушку, кого угодно. Господа Бога, наконец. А он – про Глинку и его невиновность…

О чём это свидетельствует?

Да всё о том же: Милорадович отлично осознавал, что втянул поэта и полковника в сложнейшую игру, и оставляет теперь его наедине с этой паутиной.

…После поражения восстания Глинку некоторое время не трогали вообще. Вызвали его в Зимний дворец только под Новый год. Он был допрошен лично Николаем I. Ещё бы: государь помнил, кто у него принимал отречение в пользу Константина. Такие разговоры никому не передоверишь.

Что ему сказал Глинка? Наверняка он уже придумал, как выпутать себя и не бросить тень на Милорадовича. Протокол той беседы, естественно, не вёлся. Государь сделал вид, что поверил своему собеседнику. А какой у Николая был выход? Извлечь на всеобщее обозрение заговор Милорадовича? Втянуть сюда брата Константина и спросить с него, знал ли он об этих планах? Кошмар же! Лучше даже не начинать.

Но Глинка свою вину, конечно же, понимал. Надо было как-то – и по возможности скорее – загладить её. Сразу после разговора, 30 декабря, с подачи издателя «Северной пчелы», влиятельного литератора (тоже, кстати, из поляков) Фаддея Булгарина, Глинка написал стихи в честь Николая. («Сюжет: новый год и новый царь, – писал Булгарин. – Ради Бога, сделайте это. Такой царь стоит вдохновения поэта добродетельного».) Ещё бы не сделать, Глинка и сам того желал всей душою. В новогоднем номере «Северной пчелы» появилась ода Глинки «Чувства русского при наступлении 1823 года». Какие на самом деле обуревали его чувства, мы лишь догадываемся. Думаем, Глинка предпочёл бы целые сутки туда-сюда ездить под картечью по самой передовой, подмигивая французским пушкарям, чем всё это испытывать теперь.

Глинка, впрочем, всё равно был арестован: в мартовский день 1826 года сидел он в конфетной лавке, пил чай – его взяли, отвезли в крепость и заключили в каземат.

К тому времени уже имелись показания Рылеева о своём куме, ничем, вообще говоря, не подкреплённые: «Я полагал его в числе главнейших членов общества и что ему, следовательно, все движения общества небезызвестны».

Кроме того, против него свидетельствовал некто Григорий Перетц, сын банкира, в своё время при посредстве Глинки пытавшийся попасть в масонскую ложу и убеждавший его в необходимости использования ротшильдовских займов в России (Глинку не удалось склонить ни к первому, ни ко второму).

«Перетц, – отмечает Ю.И.Минералов, – настолько упорствовал в своих показаниях, что даже в пылу ажиотажа предлагал… подвергнуться пытке – с условием, чтобы рядом пытали Глинку!»

Глинка отреагировал на всё это с неожиданным упрямством и даже дерзостью: объявив на допросах все показания против него «злоумышленной клеветой» и «пустословием».

Мягкий и добрый человек, в отличие от подавляющего большинства декабристов, Глинка не дал никаких показаний, ухудшивших бы участь других людей или, тем более, втянувших бы в оборот следствия новых задержанных. Осведомлённый, как мы догадываемся, о многом, он последовательно сводил всю декабристскую деятельность к просветительской работе и досужим беседам. Склонность к некоторому пафосу и сентиментальности, так свойственным Глинке, скрывали характер последовательный и устойчивый.

На очередном допросе Глинка оригинальным образом изложил Следственному комитету свои политические убеждения: «Я представляю себе Россию как некую могучую жену, спокойно вопреки всего почиющую. В головах у ней вместо подушки – Кавказ, ногами плещет в Балтийское море, правая рука её накинута на хребет Урала, а левая, простёртая на Вислу, грозит перстом Европе. Я знаю, я уверен, что превращать древнее течение вещей есть то же, что совать персты в мельничное колесо: персты отлетят, а колесо всё идёт своим ходом. Вот моя политическая вера!»

В Петропавловской крепости за время заключения он написал более сорока стихотворений, среди которых есть несколько замечательных:

…А бедный узник за решёткой Мечтал о божьих чудесах: Он их читал, как почерк чёткий, И на земле, и в небесах. («Луна») На своде неба голубого, Реки в волнистом серебре, На трубке в жёлтом янтаре И на штыке у часового — Повсюду свет луны сияет! Так повсеместен свет иной, Который ярко позлащает Железный жребий наш земной! («Повсеместный свет»)

Этот лунный свет на штыке – он покоя ему не давал. Именно в Петропавловской крепости будет создан первый вариант «Песни узника» – другой, на все времена, удачи Глинки, тоже ставшей народной песней:

Не слышно шума городского, В заневских башнях тишина! И на штыке у часового Горит полночная луна…

Уже покинув казематы, Глинка неоднократно возвращался, так или иначе, к тому сложному клубку чувств; стоит вспомнить сильнейшее стихотворение «Ловители»:

И вот, с арканом и ножом, В краю, мне, страннику, чужом, Ползя изгибистым ужом, Мне путь широкий замели, Меня, как птицу, стерегли… <…> Страна полна о мне хулы, Куют при кликах кандалы И ставят с яствами столы, Чтоб пировать промеж собой Мою погибель, мой убой…

Столы с яствами, которые ставят под звук кандальный, чтоб праздновать «убой», – всё это действует: здесь доныне слышны и мука, и ужас.

Так или иначе, Глинка осуждён не был: его выпустили на волю 4 июля, после трёх месяцев заключения, вернули шпагу.

Предсмертные слова Милорадовича, так или иначе, были услышаны – если не государем, то провидением.

Комендант Петропавловской расцеловал его и поздравил со свободою.

Однако вслед за этим Глинка был снова вызван в Зимний дворец, после чего поэта – царским указом – уволили в отставку и сослали в Петрозаводск.

О Петрозаводске Глинка вскоре напишет, что городом он может считаться «разве по самозванству (да ещё губернским)».

Жил он там под надзором – и, забегая вперёд, сообщим: слежка за Глинкой продолжалась… двадцать лет! Не то чтоб на следствии не поверили его отпирательствам… Тут другое: новый император видел, что этот хрупкий, скромный, боголюбивый, моложавый мужчина при иных обстоятельствах мог находиться на таких вершинах заговора, куда никакой Рылеев никогда бы не добрался. Просто всё сложилось иначе. Полную картину мог бы дать Милорадович… но не судьба.

Работал Глинка советником Оленецкого губернского правления. Двухкомнатная квартирка с портретом баснописца Крылова на стене (Иван Андреевич в своё время острил по поводу религиозных стихов Глинки: «Наш Фёдор Николаевич с Богом накоротке, запанибрата» – но Глинка об этом не знал; да и если б знал – портрета не снял бы, он не был обидчив; в конце концов, Пушкин пошёл ещё дальше, как-то раз язвительно по тому же поводу назвав Глинку «божьей коровкой»).

Так полковник Глинка стал сугубо гражданским человеком, получив чин коллежского советника. Карьера его поломалась – но, с другой стороны, у иных обрушилась жизнь.

Да и, в общем говоря, судьба Фёдора Николаевича вовсе не шла к закату, как могло бы показаться. Постепенно новые стихи его начали выходить в петербургской и московской периодике.

Глинка сошёлся с местным губернатором (нравы тогда, не в пример нынешним, были вполне себе свободные: российские чиновники повсеместно принимали у себя не только ссыльных, но даже и каторжан из числа «декабристов»). Более того, вскоре Глинка был приглашён на должность советника губернатора.

Душу отводил, изучая фольклор Карелии. Занимался переложением псалмов на язык поэтический.

Его отношение к русской государственности видоизменяется в сторону всё более консервативную. В одном из писем друзьям Глинка рассказывает, что у него два портрета государя, и что он его любит «как человека с ясным умом, с превосходной душою».

Впрочем, биограф Глинки Павел Николаев резонно предположил, что «трюк» с признанием в любви к государю Глинка проделывал осмысленно – ведь писал он об этом А. А.Ивановскому, служившему в канцелярии Военного министерства, где всю корреспонденцию просматривала цензура.

Это ли подействовало, или заступничество друзей, но в декабре 1829 года Глинке – личным соизволением государя Николая I – разрешили перебраться в Тверь, где он и оказался весной следующего года.

Путешествуя по Тверской губернии и случайно приметив древние рисунки на камнях, Глинка всерьёз увлёкся археологией. Вскоре он обнаружит останки мамонта и несколько мест древнейших поселений.

В Твери Глинка наконец женится – на Авдотье Павловне Кутузовой. Жена много читала, играла на арфе и на рояле, сочиняла стихи, Шиллера переводила – ровно о такой, наверное, ему и мечталось; а то, что ему было уже 46, а ей 38, – ну так ничего, не пришлось тратить время на юношеские страсти.

К тому же Глинка, всю жизнь проживший весьма скромно, наконец получил материальную независимость: жена была наследницей двух богатых имений.

В 1834 году ему позволили выйти в отставку – и он стал свободен от службы. На редкость благой финал многочисленных треволнений: походов, заговоров, казематов, ссылки и прочих перетрясок.

Фёдор Николаевич и Авдотья Павловна перебираются в Москву, живут в своём домике близ Сухаревской площади. У них свой, как это называется, салон: замечательные гости, заходит Пётр Чаадаев, ведутся умнейшие разговоры; Глинка и его жена принимают участие в открытии Московского комитета для призрения просящих милостыню, Авдотья Павловна выступает попечительницей девяноста бедных московских семей.

В 1837 году Глинка опубликовал статью «Мои заметки о признаках древнего быта и камнях, найденных в Тверской Карелии, в Бежецком уезде» – за неё он получит премию Географического общества.

В археологических изысканиях, утверждает биограф Павел Николаев, «Глинка открыл культуру верхневолжского неолита (конец каменного века), и сделал это на десять лет раньше Буше де Перта, который считается основателем учения о каменном веке… он предвосхитил вывод Буше де Перта об одновременном существовании человека и ряда вымерших животных (например, мамонта)».

Казалось бы, религиозные искания, научная работа, переход в года седые и степенный возраст, умиротворённая жизнь – всё это должно было как-то смирить патриотический и, как это порой называется, милитаристский пыл Глинки, давно расставшегося со шпагою.

Но – нет.

Что-то осталось в нём совершенно неизменным; в первую очередь – спокойное знание: стоять за интересы Отечества с оружием в руках – ровно то занятие, что делает тебя и гражданином, и достойным сыном своей земли.

Глинка написал много и в разных жанрах. Он автор исторической прозы и исторических драм, многочисленных «путевых» заметок, «народной» лубочной прозы (в частности, повести «Аука да Марья»), он мистик, записавший великое количество своих снов и видений – тоже, по сути, отдельный жанр, он создатель духовных эпических поэм и стихов (т. н. «элегических псалмов»), он один из основателей жанра тюремной поэзии, он – представитель школы поэзии гражданской, а самые поздние стихи его, «стариковская» лирика, удивительным образом схожи с поздними стихами Георгия Иванова (это отдельная тема для сравнения и исследований), но…

…Но как военный писатель Глинка всё-таки достиг высот наибольших: это и «Письма русского офицера…» (те части этой книги, что касаются собственно военных походов), и «Очерки Бородинского сражения» (безусловно повлиявшие на работу Толстого над «Войной и миром» – причём не просто как исторический документ, но именно как проза, где, к примеру, едва ли не впервые даются описания сражения и с позиции русского солдата, и с позиции француза), и, конечно же, военная лирика, которую он писал всю жизнь.

Русский человек и война – одна из главных тем Фёдора Глинки (наряду с христианской и богоискательской).

Причём, преодолевая традицию одическую, Глинка не уходит в другую крайность, когда основным наполнением военной лирики становится скорбь об утратах и культ жертв. За этими стихами всегда стоит жизнеутверждение.

Среди военных стихов Глинки стоит вспомнить как минимум несколько.

Как вихорь, как пожар, на пушки, на обозы, И в ночь, как домовой, тревожит вражий стан… («Партизан Давыдов», 1812–1825) …тишком, с своей командой зоркой, Прокравшись из леса под горкой, Как тут!.. «Пардон!» Им нет пардона: И, не истратив ни патрона, Берёт две трети эскадрона… («Смерть Фигнера», 1812–1825) Они бегут – сии толпы врагов, Бегут от нас, как страшная зараза! А русский царь с Днепровских берегов, С Задонских стран, с седых вершин Кавказа Привёл, под знамем чести рать От берегов пустынной Лены На берега роскошной Сены Победы праздник пировать! («Песнь русских воинов», 1840-е) Битва на поле гремела – битвы такой не бывало: День и взошёл и погас в туче нависнувшей дыма; Медные пушки, дрожа, раскалялись от выстрелов частых, Стоном стонала земля; от пальбы же ружейной весь воздух Бурей сдавался сплошной… («Славное погребение», 1841)

– в этом стихотворении юноша несёт погибшего в сражении товарища хоронить; гренадеры помогают ему выкопать могилу штыками – тут же начинается новый виток сражения, и могилу засыпает картечью и ядрами (см. название!)… Мощнейшие стихи!

А шашка между тем чеченцев Вела с штыком трёхгранным спор, И именем его – младенцев Пугали жёны диких гор. («Заздравный кубок А.П.Ермолову», 1847)

К перечисленным вещам (и ещё большему количеству неназванного) тематически примыкают стихи Глинки о Москве, в том числе одно из самых известных его сочинений:

Город чудный, город древний, Ты вместил в свои концы И посады и деревни, И палаты и дворцы! Опоясан лентой пашен, Весь пестреешь ты в садах; Сколько храмов, сколько башен На семи твоих холмах!.. Исполинскою рукою Ты, как хартия, развит, И над малою рекою Стал велик и знаменит! На твоих церквах старинных Вырастают дерева; Глаз не схватит улиц длинных… Это матушка Москва! Кто, силач, возьмёт в охапку Холм Кремля-богатыря? Кто собьёт златую шапку У Ивана-звонаря?.. Кто Царь-колокол подымет? Кто Царь-пушку повернёт? Шляпы кто, гордец, не снимет У святых в Кремле ворот?! Ты не гнула крепкой выи В бедовой твоей судьбе: Разве пасынки России Не поклонятся тебе!.. Ты, как мученик, горела, Белокаменная! И река в тебе кипела Бурнопламенная! И под пеплом ты лежала Полоненною, И из пепла ты восстала Неизменною!.. Процветай же славой вечной, Город храмов и палат! Град срединный, град сердечный, Коренной России град! («Москва», 1840)

Пушкинской силы строки; но и некрасовский голос, и тютчевский, и цветаевский – все тут уже различимы.

О Глинке Пушкин говорил: «Из всех наших поэтов Глинка, может быть, самый оригинальный». Но он ведь, увы, не застал стихов Глинки о Москве: здесь бы и вовсе Александр Сергеевич был очарован.

Однако с началом Крымской войны Глинка, которому тогда было без малого семьдесят лет (для русского поэта – возраст почти недостижимый), превзошёл себя самого.

Ура!.. На трёх ударим разом, Недаром же трёхгранный штык «Ура!» – отгрянет над Кавказом, В Европу грянет тот же клик!.. И двадцать шло на нас народов, Но Русь управилась с гостьми: Их кровь замыла след походов; Поля белелись их костьми. Тогда спасали мы родную Страну, и честь, и Царский трон; Тогда о нашу грудь стальную Расшибся сам Наполеон!.. Теперь же вздрогни, вся природа! Во сне не снилось никому: Два христианские народа На нас грозятся за чалму! Но год двенадцатый не сказки, И Запад видел не во сне, Как двадцати народов каски Валялись на Бородине. И видел, что за все лишенья Пришли с царём пощады мы ж, И белым знаменем прощенья Прикрыли трепетный Париж. И видел, что коня степного На Сену пить водил калмык, И в Тюильри у часового Сиял, как дома, русский штык!.. <…> Так знайте, ваши все мытарства, Расчёт и вычет – всё мечта! Вам русского не сдвинуть царства: Оно с Христом и за Христа!.. («Ура!», 1854)

Изданное отдельной книжкой стихотворение Глинки «Ура!» было настолько популярно, что продалось фантастическим по тем временам тиражом 10 тысяч экземпляров. Все полученные с издания деньги Глинка перевёл раненым в Крымской войне. Очень скоро эти стихи были переведены на английский, болгарский, китайский, маньчжурский, молдавский, немецкий, новогреческий, польский, сербский, французский языки.

Очевидно, что под прямым влиянием Глинки, в том же размере и с той же, только более жёсткой интонацией, написана сто лет спустя Алексеем Эйснером – русским поэтом, воевавшим в Испании, – его «Конница»:

Легко вонзятся в небо пики. Чуть заскрежещут стремена. И кто-то двинет жестом диким Твои, Россия, племена. <…> На пустырях растёт крапива Из человеческих костей. И варвары баварским пивом Усталых поят лошадей. <…> Опять, опять взлетают шашки, Труба рокочет по рядам, И скачут красные фуражки По разорённым городам. Вольнолюбивые крестьяне Ещё стреляли в спину с крыш, Когда в предутреннем тумане Перед разъездом встал Париж. <…> А в ресторанах гам и лужи, И девушки, сквозь винный пар, О смерти молят в неуклюжих Руках киргизов и татар. <…> Стучит обозная повозка. В прозрачном Лувре свет и крик. Перед Венерою Милосской Застыл загадочный калмык. <…> Молитесь, толстые прелаты, Мадонне розовой своей. Молитесь! – Русские солдаты Уже седлают лошадей. (1928)

У Глинки есть, к слову сказать, и в прозаических его вещах примерно те же самые картины, с неизменным перечислением тех – тоже русских! – народов, которые одним своим видом приводили Европу в ужас: «На девяти европейских языках раздавались крики: соплеменные нам, по славянству, уроженцы Иллирии, дети Неаполя и немцы дрались с Подмосковною Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемис, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар!»

11 апреля 1854 года будет опубликован собственноручно написанный императором Николаем манифест; стоит его привести, как весьма недурной образчик стиля:

«С самого начала несогласий Наших с Турецким Правительством, Мы торжественно возвестили любезным Нашим верноподданным, что единое чувство справедливости побуждает Нас восстановить нарушенные права православных Христиан, подвластных Порте Оттоманской. Мы не искали и не ищем завоеваний, ни преобладательного в Турции влияния сверх того, которое по существующим договорам принадлежит России.

Тогда же встретили Мы сперва недоверчивость, а вскоре и тайное противоборство Французского и Английского правительств…

Сбросив ныне всякую личину, Англия и Франция объявили, что несогласие наше с Турцией есть дело в глазах их второстепенное, но что общая их цель – обессилить Россию, отторгнуть у нее часть ее областей и низвести Отечество Наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышнею Десницею.

Православной ли России опасаться сих угроз!..

За Веру и Христианство подвизаемся! С нами Бог, никто же на ны!»

Глинка немедленно отреагировал на царское послание стихотворением «Христос Воскрес!»:

Пусть с сердцем, зверски распалённым, Враг мчится к берегам святым; В святые дни ядром калёным Мы похристосуемся с ним!..

Волей-неволей тут вспомнишь слова Виссариона Белинского: «Теперь, когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; теперь, когда знакомство с родной славою и родным духом сделалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому не иметь книги Глинки…»

Задолго до всех этих событий Александр Бестужев-Марлинский – тогда ещё молодой литератор, а не мятежник, не ссыльный, не героический воин Кавказской войны, – писал о Глинке: «Он принадлежит к числу писателей, которых биография служила бы лучшим предисловием и комментарием его творений», – уже тогда Бестужев понимал (по-хорошему завидуя), насколько значимо для русского поэта боевое прошлое и бесстрашие. Такая жизнь даёт совсем другой отсвет стихам, «опламеняет» их, как сказал бы Глинка (это его глагол, означающий: озарить пламенем).

На этом яростном огне Глинка и написал свои лучшие стихи.

Из Москвы он переехал в Санкт-Петербург, а после смерти супруги (в июле 1860-го) вновь вернулся в Тверь.

Смерть жены Глинка переживал очень сильно: все, признаться, думали, что он не переживёт её надолго – всё-таки ему было уже 74 года. Но он нашёл в себе силы для продолжения жизни.

Биограф Глинки Павел Николаев описывает, как проводил поэт время в глубокой старости: «День Фёдора Николаевича начинался в 11 часов… Встав, он в течение часа молился, затем пил чай и работал до пяти-шести часов…

Вечером Глинка в собственной карете выезжал из дома в кондитерскую Миллера-Вейса. Там он… выпивал рюмку водки “Русское добро”… Совершал небольшую пешую прогулку и в семь часов возвращался домой.

В восемь вечера… Фёдор Николаевич обедал (перед этим с полчаса молился)… В полночь отправлялся в клуб. Почитав там газеты и поговорив со знакомыми, приказывал подать шампанского, которым угощал собеседников, развлекая их рассказами о прошлом».

К примеру, «Войну и мир» Глинка «мастерски иллюстрировал своими живыми рассказами».

«Из клуба, – пишет Николаев, – Глинка возвращался в два часа ночи. Читал, иногда писал; совершив молитву, около пяти-шести часов утра отходил ко сну».

Я позабыл былую муку И все нападки бед и зла, Когда, прозрев, увидел руку, Которая меня вела… Они прошли, те дни железны, Как снов страшилища прошли, И на пути пройдённом бездны Уже цветами заросли… Хромцу на жизненном скитанье Два подал костыля – не Ты ль? Один из них – есть упованье, Терпение – другой костыль! На них-то, с чувством умиленья, Быть может, добредёт хромец До благодатного селенья, Где ждёт заблудших чад Отец… («Ты наградил», 1869)

Глинка возглавлял благотворительное общество «Доброхотная копейка»: выдавал на похороны три рубля всем, приносившим справку о смерти близкого, крестил детей бедняков и потом неизменно помогал им. Крестьянам своего поместья простил долг в семь тысяч рублей (очень заметная по тем временам сумма). Выступал в качестве почётного попечителя Тверской гимназии, стал одним из создателей археологического отдела в Тверском музее.

В здравом уме и памяти, на ногах, деятельный, всегда в мундире, а на праздниках – неизменно во всех военных орденах, – прожил он до 93-х лет.

На вопрос о возрасте спокойно и чуть иронично отвечал в старости: «Бог создал время, а люди выдумали годы».

Скончался Фёдор Николаевич Глинка 23 февраля 1880 года. Похоронен был как боевой офицер, с воинскими почестями.

У нас есть великие поэты трагических судеб: мученики, самоубийцы, дуэлянты, пьяницы, страдальцы, беспутники. А есть – и такой поэт: на фоне иных, признаемся, почти с исключительной судьбой.

Какая-то часть написанного Глинкой может показаться архаичной (хотя и в этих вещах видна античная сила и красота), но многое из сказанного им звучит поныне удивительно и любопытно.

Его «Мечтания на берегу Волги» представляют собой перечисление рек, которые видел и которые переплывал лирический герой – воин: помимо Дуная, упоминаются Буг, Днепр, Днестр, Десна, Висла, Нева и так далее, то есть перед нами своеобразная «книга воды»; вполне себе модернистский ход для создания стихотворного текста.

В его стихотворении 1829 года «Весеннее чувство» (и далеко не только в нём), как в капле воды, отражается русский символизм, который явится только через семь десятилетий, но точно с теми же словами и с той же мелодией:

Томление неизъяснимое В душе моей, Когда ласкается незримое Незримо к ней.

Его прозаические «Опыты аллегорий…», по верному замечанию филолога Ю.Б.Орлицкого, стали прообразом тургеневских стихов в прозе.

Задачи, которые Глинка ставил перед собой, – зачастую просто непомерны; к примеру, он написал «Свободное подражание священной книге Иова» и огромную поэму о жизни Христа «Таинственная капля» – прочитав предварительно всю доступную и малодоступную литературу на эту тему, существовавшую тогда. Ничего подобного в светской русской поэзии до Глинки никто не делал, да и после – мало кто решался; он предвосхитил, скажем, цикл поздних христианских поэм Юрия Кузнецова.

Если сегодня на минуту унять свою суету, можно услышать совсем не постаревший, никогда не повышающий интонации, добродушный, тёплый, убедительный голос Глинки:

«В Европе и у нас… распространилось мнение, что общество больно, лежит уже на смертном одре и должно добить его долбнёю… Другие задумали лечить раны насмешкою. Но что такое насмешка? – Игла, намазанная желчью: она колет, раздражает, но отнюдь не целит. Укусом не утолить ран, для них нужен елей мудрости. Древние пророки – послы Божии, – не играли в гумор, не смеялись, а плакали. В голосе обличителя, как в прекрасной душевной музыке, должна дрожать слеза. Эта слеза падает на сердце и возрождает человека».

Или:

«…Всего неохотнее переменяют люди наречие, одежду и образ мыслей, к которым привыкли. За всё сие, как известно, многие народы вели кровавые войны. – Ты согласишься в этом со мною? – Да. – Ну, так слушай же.

Я помню ещё то время, когда у нас в России все говорили по-русски, были прибежны к вере: перед каждым праздничным днём слушали всенощную и каждое воскресение ходили к обедне. Я помню, как, бывало, хваля человека, говорили: “Он коренной русский, истинный христианин: боится Бога и делает добро!”. Но на моей же памяти, когда иноплеменное воспитание овладело сердцами нового поколения, приметно отпали от святыни, начали скучать обрядами веры, и русские стыдились уже называться русскими!..»

В стихотворении «Две дороги» Глинка предсказал, что человек придумает взмывающие настолько высоко летательные аппараты, что «люди станут боги».

За три года до смерти, в одном из последних стихов своих – «Уже прошло четыре века» (1877), Глинка сделал другое, пока не сбывшееся предсказание: Белый царь освободит Константинополь и Святую Софию.

Не забыть имя своё, не истечь желчью, не отпасть от святыни: вот его тихие заветы.

«Мне очень нравится военное ремесло» Штабс-капитан Константин Батюшков

Как я люблю, товарищ мой, Весны роскошной появленье И в первый раз над муравой Весёлых жаворонков пенье. Но слаще мне среди полей Увидеть первые биваки И ждать беспечно у огней С рассветом дня кровавой драки.

Это Батюшков.

Такую лирику надо помещать в календари и буквари, как один из важнейших камертонов русской поэзии.

В 1817 году Батюшков писал Жуковскому: «Какую жизнь я вёл для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге».

…А на портрете 1800-х – чистый ангел, лет ему чуть более десяти, глаза пронзительные: таким взглядом можно небольшие предметы двигать по столу. «Странный взгляд разбегающихся глаз», – отмечала современница.

На других портретах у него (и у его родных сестёр) – трогательные бровки домиком. Тонкий, красивый, «аристократический» нос.

Ещё одна современница описывала: «…Высокие плечи, впалая грудь, русые волосы, вьющиеся от природы, голубые глаза и томный взор. Оттенок меланхолии во всех чертах его лица соответствовал его бледности и мягкости его голоса, и это придавало всей его физиономии какое-то неуловимое выражение».

Родился 29 мая (18 мая по старому стилю) 1787 года в Вологде. Отец – среднепоместный дворянин, губернский прокурор Николай Львович Батюшков, жена – Александра Григорьевна, урождённая Бердяева, из вологодских Бердяевых. Философ Николай Бердяев – её, а значит и Батюшкова, кровный родственник. Константин был четвёртым ребёнком в семье. Единственный мальчик – и три старших сестры; после него родилась ещё одна девочка.

По семейному преданию, родоначальником Батюшковых был татарский хан Батыш. Тема ордынских корней русских литераторов – доброе поле для работы далеко не только татарских историков: любой из народов, входивших в Орду, может претендовать на Державина или Дениса Давыдова. Поэтически обобщая, можно вывести воинственность русских поэтов из беспощадной ордынской крови.

Впрочем, если и отыщутся историками более-менее точные координаты ордынских пращуров Батюшковых, они будут весьма глубоки: ближайший известный предок поэта, Иван Михайлович Батюшков, уже в 1544 году участвовал в казанском походе Ивана Грозного, и татарином даже близко не был. Праправнук Ивана Михайловича – Иван Никитич Батюшков – на военной стезе отличился в Смутное время и был жалован владениями. Прадеды и прапрадеды Батюшкова воевали из века в век. Дед поэта, капитан Лев Андреевич Батюшков, участвовал в турецком, очаковском, хотинском, днестровском походах. Отец, Николай Львович, тоже отслужил своё и поручиком вышел в отставку.

Предки по линии Бердяевых тоже были, как правило, военными.

Крёстным отцом был генерал-поручик, кавалер Большого Владимирского креста П.Ф.Мезенцев.

Мальчишка был не самого лучшего здоровья, худощавый, роста невысокого. Волос тонкий, кость тонкая, голос слабый: в чём душа держится. Правда, возбудимый, горячий, восхищающийся, любопытный.

Мать умерла в 1795 году. Мальчику было семь лет; мать обожал всю жизнь – но сам признавался, что почти не помнил её.

Не помнил – и, наверное, к лучшему: дело в том, что у матери в какой-то момент появились признаки психического расстройства, в 1793 году муж отвёз её лечиться в Петербург – с тех пор Костя мать не видел ни разу. Вылечить её не смогли, она окончательно лишилась рассудка. Кризис длился год и семь месяцев, уход из жизни прошёл «с необычайным мучением» (цитируем прошение о помощи Павлу I от отца поэта).

Батюшковы жили на материнское наследство: 560 душ крепостных в Вологодской и Ярославской губерниях, и 200 – в Новгородской.

Воспитывал его по большей части дед Лев Андреевич, ему шёл уже седьмой десяток; старшие сёстры учились в петербургском пансионе, так что в дедовском имении – селе Даниловском – жил сам вдовый старик, да его челядь, да Костя, да самая младшая его сестра – Варя.

Кропотливый дед однажды составил опись своего имущества, и вот что удивляет: в сенях висели портреты Дмитрия Самозванца и Емельяна Пугачёва; забавно-с для русского дворянина – при таком пригляде из Батюшкова должен был декабрист получиться; но нет, мимо. Из книг у деда имелись: «Письменные оды Ломоносова», «Житие Петра Великого», «Опыт российской географии», сочинения Марка Аврелия…

Грамоте Батюшкова тоже обучил дед.

В десятилетнем возрасте Батюшков уже писал вот такие письма: «Любезные сестрицы! Вы не можете себе представить, сколь я сожалею, что так долгое время не имел удовольствия получать от вас известия с новостями о вашем здоровий. Вчерашний день препроводил я очень весело у сестриц моих, которые в присутствии моём писали к вам письма с не весьма великим выговором, который подносят они вам за то, что вы к ним не пишете, может быть, что сей выговор возымеет своё действие и произведёт у вас желание повеселить нас вашим уведомлением».

Каков талант.

Подросшего сына отец забрал в Санкт-Петербург. Четыре года тот учился в частном пансионе француза Жакино (а не в военном заведении, отметим) – набережная Невы, возле пятой линии Васильевского острова. В 1801 году перешёл в пансион итальянца Триполи.

С юности обожал итальянский язык (зная, естественно, и французский); а русский считал грубоватым: ш, щ, ы – буквы эти Батюшкова изводили своим звучанием. «Ший, щий, пры, тры? – О, варвары!» – писал много позже в ироническом раздражении.

Выучил самостоятельно латынь (пошёл в отца, самостоятельно выучившего французский) и читал Тибулла и Горация в оригинале.

В 1802 году учение завершилось – и начинается служба (без жалованья) при Департаменте министерства народного просвещения. Ему шестнадцать лет – обычный возраст в те времена для начала работы.

В 1803-м получает первый табельный чин: коллежский регистратор.

Следом трудится (спустя рукава, признаться) секретарём по Московскому университету у своего дядюшки – Михаила Никитича Муравьёва (1757–1807), большого умницы, поэта, педагога, просветителя и, естественно, бывшего военного.

Первые влюблённости (в любви Батюшков, скажем, забегая вперёд, удачлив не был), первые публикации стихов (в «Северном вестнике»), литературные знакомства, членство в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств». Общество появилось в 1801 году: русская литература стремительно, обвально готовилась к тому, чтоб в течение грядущего века нежданно стать одной из главнейших мировых литератур, чего предполагать не мог никто. Да и как это можно было предположить, если русское дворянство училось кое-как – а преподавали им бывшие французские кучера, лакеи, барабанщики, чёрт знает кто, выдававшие себя за гувернёров.

Батюшков вклинивается в литературные баталии, принимает сторону моднейшего Карамзина – против «регрессивного» адмирала Шишкова, пишет едкие сатиры; юность вообще склонна к сатире.

Близко сходится с Николаем Гнедичем – тоже поэтом, малороссом с Полтавщины; это, пожалуй, будет самая важная и трепетная дружба в жизни Батюшкова.

В 1807 году они задумали великое дело: Гнедич, знавший в совершенстве древнегреческий, собирался перевести «Илиаду» Гомера, а Батюшков, обожавший итальянский, – «Освобождённый Иерусалим» Торквато Тассо. В итоге Гнедич трудился над переводом до 1829 года, а Батюшков забросил работу уже В 1809-м, осилив только первую песню.

Это отлично характеризует Батюшкова и Гнедича.

Гнедич – сирота, несимпатичный, изъеденный оспой, с вытекшим от этой болезни в детстве глазом, склонный к патетике и строгий. Батюшков – миловидный, то легкомысленный, то мятущийся, и если уж последовательный – то в другом.

Более всего – в следовании национальному родовому коду: войне.

Война назревала: в апреле 1805 года Россия и Великобритания заключили союзный договор, чтобы воевать против Франции.

16 ноября 1806 года Александр I объявил войну Франции и 30-го выпустил манифест о народном ополчении (милиции).

Губернии должны были поставить 612 тысяч ополченцев: рядовых из числа крестьян и мещан и начальников небольших подразделений из числа дворян. Ополчение требовалось оттого, что шла война с Турцией, приходилось держать два фронта и армия надрывалась от перегрузок.

17 февраля 1807 года Батюшков пишет отцу: «…Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас! Лучше объявить всё, и Всевышний длань свою прострёт на вас. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтоб их проводить до армии».

Обманывал: его уже назначили сотенным начальником милицейского батальона – он собирался не «проводить стрелков до армии», а на войну: этот самый двадцатилетний поэт, «кукольного», как тогда говорили, телосложения.

Чтоб отец не воспротивился, в конце письма дописал: «…Поездку мою кратковременную отменить уже не можно: имя моё конфирмовано государем».

Можно было б искать в решении Батюшкова семейную причину – в 1806 году отец женился второй раз; со старшими детьми, боготворившими покойную мать, случился раздор. Однако и процитированное выше преисполненное уважения письмо к отцу, и вся последующая жизнь Батюшкова – искавшего войны и шедшего всюду, где русского оружие проявляло себя, – говорят о другом.

В конце февраля Батюшков во главе роты отбыл из Петербурга.

В походе сдружился со своим ровесником – тоже ополченцем – Иваном Александровичем Петиным.

Петин учился вместе с поэтом Василием Жуковским в Московском университетском благородном пансионе, закончил Пажеский корпус, стал поручиком лейб-гвардии Егерского полка. Аристократ, меткий стрелок, высокой чести и редкого мужества человек, тоже поэт. Лицо одновременно изящное и грубое; носатый, гордый, взрывной.

С Петиным Батюшков пройдёт три войны. «Часто и кошелёк, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие», – напишет позднее.

«Мы идём, так говорят, прямо в лоб на французов. Дай Бог поскорее», – когда скрывать уже нечего, признаётся Батюшков отцу в письме от 17 февраля 1807 года.

Гнедичу пишет: «Устал как собака».

Ему же: «…Я чаю, твой Ахиллес пьяный столько вина и водки не пивал, как я походом».

«Вообрази меня, едущего на Рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогою читаю Тасса или что подобное. Случалось, что раскричишься и со словом: “О доблесть дивная, о подвиги геройски!” – прямо набок и с лошади долой!»

Картинка и правда отличная.

«Хоть поход и весел, но тяжёл».

По дороге заболел, остался в Риге, потом нагнал свою так ещё и не вступившую в войну армию.

Три месяца длился его путь до Пруссии – и вот наконец Батюшков в деле. Он в составе егерской бригады под командованием генерал-майора Николая Раевского в авангарде князя Петра Багратиона. Одна за другой происходят несколько стычек: под Браунсбергом, Вормдиттом, Гутштадтом.

Батюшков вдруг осознаёт, что, несмотря ни на что, кровь в нём берёт своё: он собран, чёток и хладнокровен, в перестрелках видит своих стрелков, воюющих в рассыпном бою, и способен ими руководить.

Под Гутштадтом осколком гранаты у Батюшкова сорвало султан с кивера.

Писал Гнедичу: «Смотри: гусары, уланы, драгуны ссорятся от безделья. Не проявить ли и мне подобную доблесть – не поколотить ли так, за здорово живёшь, своего хозяина-немца? Сорвать с него колпак, по щекам его… Впрочем… А ну как кофию не даст?!»

Солдатские шутки.

29 мая случилось сражение при Гейльсберге. Сначала солдаты Батюшкова участвовали в перестрелке. Потом получили приказ прекратить огонь: промчались казаки Платова и вступили в дело. Следом – новая атака: в дело вступила наполеоновская гвардия – огромные гренадеры, лучшие бойцы Европы, бесстрашные и наводящие ужас.

Стреляли тогда с близких расстояний – не более ста шагов. Свинцовый шарик калибром 17–20 мм буквально сшибал людей с ног и наносил страшные увечья. Перезаряжать ружья приходилось в виду противника, наблюдая, как он делает ровно то же самое.

Бойня длилась весь день. Батюшков дрался со своими стрелками на центральном редуте. Вечером, во время очередного рывка неприятеля, он был ранен.

Можно только предположить, что там происходило, но Батюшкова, как писал современник, «вынесли полумёртвого из груды убитых и раненых товарищей» (воспоминания А.С.Струдзы).

«Из груды»! Ужас там творился.

Ранены были все поголовно офицеры его батальона, и Петин тоже; один офицер убит; потери рядового состава оказались огромны.

Батюшкова ранило навылет в ногу.

В официальных документах отмечена «отменная храбрость» Батюшкова.

Гнедичу писал потом: «Стрелки были храбры, даже до остервенения. Кто бы мог подумать?» Вот так: шли-шли русские мужики, ополченцы, никогда ранее в большинстве своём не воевавшие, – и вдруг преобразились.

Батюшкова доставляют в юрбургский госпиталь. На тряской телеге едва не подыхал от боли.

Да оживлю теперь я в памяти своей Сию ужасную минуту, Когда, болезнь вкушая люту И видя сто смертей, Боялся умереть не в родине моей! Но небо, вняв моим молениям усердным, Взглянуло оком милосердным… («Воспоминание»)

И вот иллюстрация к нравам той поры. К русским раненым офицерам в госпиталь зашли раненые французские офицеры – тогда это было в порядке вещей.

Тут явился Петин на костылях и велел французам выйти вон.

Русские офицеры опешили: как же так, а гостеприимство?

Покрасневший от бешенства Петин в ответ (цитируем воспоминания Батюшкова): «Были ли вы на Немане у переправы?» – «Нет.» – «…Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? – спрашиваю вас? Что же вы молчите?»

В дворянстве, надо признать, сословная солидарность на тот момент превышала национальную. Но Петину перечить никто не посмел.

Батюшков и спустя годы с благодарностью удивлялся поступку друга. Но это ведь значит, что, пока Петин скандал не устроил, самому Батюшкову в голову такие простые вещи даже не приходили.

Из госпиталя Батюшков добрался в Ригу. Гнедичу пишет оттуда: «Помнишь ли того, между прочим, гвардейского офицера, которого мы видели в ресторации, молодца? Он убит».

Готовый рассказ из двух предложений.

В Риге Батюшкова поселил у себя немецкий негоциант – купец Мюгель. Семья окружила заботой русского офицера, музицировали для него вечерами.

Вроде бы, по косвенным данным, у Батюшкова случился роман с дочкой Мюгеля.

Представьте себе: молодой поэт, раненный в ногу, герой. Выходят гулять – он на костылях: цветы, деревья, томительное летнее тепло.

Целовались (один костыль пришлось отставить, чтоб обнять её за талию – костыль сполз по стене, громко упал, смех, смущение), пообещал вернуться. Она сказала ему: «Люблю».

Кажется, её звали Эмилия – в стихах Батюшкова она выведена под этим именем.

При расставании все плакали. Мать девушки явно была не против, чтоб та вышла замуж за русского дворянина.

…Похоже, он всё-таки её соблазнил.

Но дома Батюшкова захватили иные дела.

Мало того, что отец был рассержен из-за самовольного ухода сына на войну; тут ещё, в связи с новым браком отца, началась отвратительная тяжба с разделом имущества.

До мая 1808 года (пока не наступит 21 год) Батюшков не мог вступить во владение именьем.

У Николая Львовича обнаружился склероз, дочери его – сёстры Константина – всерьёз переживали, что новая жена воспользуется ситуацией и завладеет всем наследством.

Всё это было крайне неприятно.

Батюшков и его сёстры переехали из отцовского в материнское имение – Хантоново, на краю Новгородской губернии.

Денег всё время не хватало, приходилось занимать. Биограф Батюшкова В.Копелев сосчитал, что в архивах сохранилось более ста долговых расписок поэта на самые разные суммы: от двух тысяч до четырёх рублей восьми копеек.

В сентябре 1807 года государь распускает ополчение.

Батюшков решает остаться в армии и переводится в лейб-гвардии Егерский полк (там служил Петин) в звании прапорщика.

20 мая, спустя почти год после сражения, Батюшков награждён орденом Святой Анны III степени в воздаяние личной храбрости; цитируем наградной рескрипт:

…Вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью… сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей.

Пребываю вам благосклонный Александр.

Военный министр: Аракчеев.

В июне 1808 года отцовское имение наконец разделят. Батюшков мог бы успокоиться, выйти в отставку, писать, но вместо этого осенью 1808 года он вновь, как и велел государь, собирается в поход.

9 февраля 1808 года российские войска пересекли шведскую границу в Финляндии. Как независимого государства Финляндии тогда не существовало; по сути, Россия собиралась аннексировать часть Швеции.

В сентябре 1808 года Батюшков отправляется вослед за своим батальоном. Приехал, но в пути измотался так, что свалился в лихорадке – пролежал семь дней.

На седьмой день роту, где служил Батюшков, поднимают по тревоге. В тот день случился бой у кирки Иденсальми: больной, едва не в полубреду, идёт к месту боя – Батюшков был в резерве, в самую гущу не попал, но поучаствовал. Выздоровел под звуки пальбы и крики убивающих друг друга людей.

Через неделю – ещё одно дело. Шведы проникли прямо в лагерь, где стояли русские, началась ночная резня. Но быстро подогнали подкрепление – и отрезали путь шведов к отступлению.

Петин – тот самый его товарищ ещё по прошлому походу, – принимал участие в лесной рукопашной схватке. Из леса его вынесли на плаще, раненного в ногу.

Шведов выбили.

Батюшков, не оказавшийся в силу объективных причин плечом к плечу рядом с товарищем (его подняли, когда подкрепление уже ушло в бой), потом будет иронизировать над собою в стихах: мол, пока вы там резали и кололи друг друга, «Я геройскими руками… / ужин вам приготовлял». (Причём в первом варианте вместо ужина было: «…фляжку с водкой осаждал».)

Всю зиму Батюшков проведёт в финском походе; уже без закадычного своего Петина.

Холодища, «куда ни обратишь взоры – везде, везде встречаешь воды или камни» – мы цитируем Батюшкова, – но сам же признаётся, что именно там был счастлив. Война же! Что тут непонятного.

«Войско расположилось; всё приходит в движение: пуки зажжённой соломы, переносимые с одного места на другое, пылающие костры хвороста, древние пни и часто целые деревья, внезапно зажжённые, от которых густой дым клубится и восходит до небес: одним словом, движение ратных снарядов, ржание и топот коней, блеск оружия, и смешанные голоса воинов, и звуки барабана и конной трубы, – всё это представляет зрелище новое и разительное! Вскоре гласы умолкают; огонь пылающих костров потухает; ратники почили, и прежнее безмолвие водворилось: изредка прерываемо оно шумом горного водопада или протяжными откликами часовых, расположенных на ближних вышинах против лагеря неприятельского…»

«Теперь всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы. Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединённые кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водружённые, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдалённых от родины, кажется, говорит мимоидущему воину: и тебя ожидает победа – и смерть!»

Чего больше в этих словах? Печали – или высокого человеческого стоицизма, знания о предопределённости и готовности к любому исходу? Пожалуй, всё-таки второго; в конце концов, Батюшков сам пишет о том, что воспоминания его и скорбны, и – сладостны.

Позже он говорил: «Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас живёт долго в сердце друзей, не помрачённая ни одним облаком…»

Глупые люди потом назовут это «войнобесием». А за этим стоит великолепное античное спокойствие. Правильные книги читал Батюшков в дедовском доме.

В составе корпуса князя Петра Ивановича Багратиона Батюшков участвует в героическом рейде российской армии по Ботническому заливу к Аландскому архипелагу с целью принудить шведов к капитуляции. Поход начался в первые дни марта 1809 года и был крайне труден – дни и ночи по льду, в холоде и сырости.

Другой участник того похода, уланский корнет и будущий литератор Фаддей Булгарин, так вспоминал об этом: «С первого шага в замёрзшее море открылись трудности, которые для всякого, кроме Русского войска, показались бы непреоборимыми. Свирепствовавшая в сию зиму жестокая буря, сокрушив толстый лёд на Кваркене, разметала оный на всём его пространстве огромными льдяными обломками, которые, подобно диким утёсам, возвышались в разных направлениях, то пресекая путь, то простираясь вдоль оного. Вдали сии гряды льдин представляли необыкновенное зрелище: казалось, будто волны морские замерли мгновенно в минуту сильной зыби. Трудности похода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать их на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем. Пот лился с чела воинов от излишнего напряжения сил, и в то же время пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни. Кругом представлялись ужасные следы разрушения и сии, так сказать, развалины моря напоминали о возможности нового переворота».

«Аланды оборонял 10-тысячный корпус генерала Диобельна, – пишет историк Алексей Шишов. – При появлении русских шведы, не ожидавшие от противника такой дерзости под конец зимы на Балтийском море, стали отходить на остров Большой Аланд, чтобы оттуда налегке бежать по льду к берегам Швеции».

Багратион отчитывался в донесении: «…Тщетно полагал неприятель остановить наступление многими и большими засеками, в густоте лесов проделанными. Русские войска обошли их и, переходя необозримые ледяные пространства, преодолели все препоны, самою натурой поставленные, и мужественное их наступление повсюду приводило неприятеля в трепет».

На Аландских островах багратионовский корпус встал на отдых. Местную погоду Батюшков переживает болезненней, чем военные опасности. С окончанием военных действий впадает в хандру: все эти каменные виды его тяготят.

Произведённый в подпоручики, он подаёт в отставку и в 1809 году отбывает в Петербург, а оттуда в Хантоново.

Там, признаться, поначалу оказалось не веселей. Зазывал в гости друга Гнедича – тот не приехал. «Если я проживу ещё десять лет, то сойду с ума. Право, жить скучно; ничто не утешает», – пишет Гнедичу 1 ноября 1809 года.

«Все, кто был мне дорог, перешли Коцит» (река в царстве Аида), – говорит сёстрам. Хотя, признаем, тут Батюшков немного наводит жути: не все ещё, не все.

Впрочем, хандра оказалась полезной: Батюшков много прочитал, многое написал, вдруг обрёл (или не вдруг – после двух-то войн) редкий, ни с кем не схожий голос.

Именно тогда Батюшков сочинит несколько классических стихотворений, где лирические картины сменяют военные: это будет характерно для него и потом.

В числе прочего напишет и по сей день смешное и местами вполне актуальное «Видение на брегах Леты» – сатиру на русских поэтов, умерших и явившихся на суд Миноса в загробном мире: Мерзлякова, Языкова, Шаликова, Сергея Глинку, кстати, и трёх поэтесс, чтоб им тоже неповадно было, – Титову, Бунину, Извекову, и, наконец, барочного поэта Боброва.

Пародируя Боброва, Батюшков – вполне себе предшественник футуристов:

«Кто ты?» – «Я – виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот[10]… <…> Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах чёрна крова, Урания – душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!»

Это ж Велимир Хлебников нам явился (справедливости ради заметим, что «роща ржуща» – прямая цитата из самого Боброва). Досталось и патриотическому поэту Сергею Глинке.

«Кто ж ты?» – «Я Русский и поэт [11] Бегом бег, лечу за славой, Мне враг чужой рассудок здравый. Для Русских прав мой толк кривой И в том клянусь моей сумой». «Да кто ж ты?» – «Жан-Жак я Русский, Расин и Юнг, и Локк я Русский, Три драмы Русских сочинил Для Русских; нет уж боле сил Писать для Русских драмы слезны; Труды мои все бесполезны! Вина тому – разврат умов», — Сказал и в реку! и был таков!»

Чтение таких стихов утешительно по сей день: выясняется, что ничто не ново.

Суть своих претензий к оголтелым русофилам Батюшков излагал тогда же в письме к Гнедичу: «Ещё два слова: любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество?.. Зачем же эти усердные маратели восхваляют всё старое?.. Имею право сказать это, и всякий пусть скажет, кто добровольно хотел принести жизнь на жертву отечеству… Глинка называет “Вестник” свой “Русским”, как будто пишет в Китае для миссионеров или пекинского архимандрита. Другие, а их тысячи, жужжат, нашёптывают: русское, русское, русское… а я потерял вовсе терпение!»

В пару к Глинке угодил другой патриот, адмирал, основатель общества «Беседа любителей русского слова» Александр Семёнович Шишков:

«Стихи их хоть немного жёстки, Но истинно Варяго-Росски… <…> Известен стал не пустяками, Терпеньем, потом и трудами; Аз есмь зело славенофил».

Впрочем, Батюшков, хоть и несколько иронизируя, из всех перечисленных в «Видении…» одному Шишкову дарует бессмертие – в конце концов, тоже военный человек; всех остальных поэтов и поэтесс – топит в Лете.

В самом финале появляется Иван Андреевич Крылов – и к нему-то Батюшков относится почти с пиететом, говоря о великом баснописце, что тот «пошёл обедать прямо в рай». Но и тут, признаемся, видна лёгкая улыбка: всем был известен отменный аппетит Крылова; так что даже и в рай он идёт именно что обедать.

Поэзия такого саркастического толка быстро приносит удачу (мы нынче отлично это понимаем). Люди любят смешное, перчёное, едкое – но Батюшков в письме к Гнедичу спокойно констатирует: «Этакие стихи слишком легко писать, и чести большой не приносят». Что тут сказать? Перед нами всё же русский офицер, а не куплетист: сочиняя искусные пародии, он хорошо осознаёт этому цену.

Гнедич, которому на суд сатиру отправили, дал её переписать знакомым… в общем, через неделю о никому ещё не известном Батюшкове говорил весь Петербург: одни были в полнейшем восторге, другие – в злейшей обиде; что до дедушки Крылова – он плакал от умиления: почти всех утопили как котят, а ему ангелы кушать подали.

В конце 1809 года Батюшков впервые в Москве: «Познакомился со всем Парнасом… Этаких рож не видывал».

Обжившись в первопрестольной, Батюшков оставит нам преостроумнейшее её описание. Когда мы печалимся о, мягко говоря, эклектичной архитектуре нынешней столицы и о родства не помнящих персонажах, что её наводнили, Константин Николаевич успокоит нас и здесь: «Странное смешение древнего и новейшего зодчества, нищеты и богатства, нравов европейских с нравами и обычаями восточными! Дивное, непостижимое слияние суетности, тщеславия и истинной славы и великолепия, невежества и просвещения, людскости и варварства. Не удивляйся, мой друг: Москва есть вывеска или живая картина нашего отечества…

Зайдём… в конфектный магазин… Здесь мы видим большое стечение московских франтов в лакированных сапогах, в широких английских фраках, и в очках, и без очков, и растрёпанных, и причёсанных. Этот, конечно, англичанин: он, разиня рот, смотрит на восковую куклу! Нет! он русак и родился в Суздале! Ну, так этот – француз: он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не езжал далее Макарья и, промотав родовое имение, наживает новое картами. Ну, так это – немец, этот бледный высокий мужчина, который вошёл с прекрасною дамою? Ошибся! И он русский, а только молодость провёл в Германии. По крайней мере, жена его иностранка: она насилу говорит по-русски. Ещё раз ошибся! Она русская, любезный друг, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на святой Руси. Отчего же они все хотят прослыть иностранцами, картавят и кривляются – отчего?..»

А книжные магазины?

Батюшков описал их тоже, и это снова смешно, потому что и магазины – те же: «Книги дороги, хороших мало, древних писателей почти вовсе нет, но зато есть мадам Жанлис и мадам Севинье – два катехизиса молодых девушек – и целые груды французских романов – достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата. Множество книг мистических, назидательных, казуистских и прочих, писанных расстригами-попами…»

Впрочем, в Москве Батюшкова ждали и добрые знакомства. Помимо окололитературных дураков, которых всегда полно, были неожиданные и удивительные встречи.

Сергей Глинка оказался славнейшим малым, действительно (и бескорыстно) влюблённым в русское, – на пародию он, важно заметить, совсем не обиделся.

Поэт и преображенец Сергей Марин – офицер на тот момент уже легендарный: только под Аустерлицем он получил ранение картечью в голову, ранение в левую руку навылет, две пули в грудь (причём одну из них он так и носил в груди, неизвлечённую). И что же? – вот он, пожалуйста: жив, бодр, только что получил полковника, пожалован флигель-адъютантом императора, читает Батюшкову и компании свои сатиры.

Батюшков сходится с Василием Жуковским и Петром Вяземским. (Ревнивый Гнедич сообщал другу, что сомневается в уме обоих.) Вяземский же привёл Батюшкова к Николаю Михайловичу Карамзину – на тот момент уже куда больше историку, чем литератору.

От Жуковского Батюшков в натуральном восторге (тот на четыре года его старше и вполне сложившийся поэт, с именем) – но восторге всё-таки трезвом, с правом на возможность оспаривать товарища.

С Вяземским – не менее пылкая дружба. (Петру Вяземскому, не по годам развитому, гуляке, вольнодумцу и остроумцу, было всего восемнадцать, но он был ещё и наследник большого отцовского состояния, носитель безусловного литературного таланта – это обеспечивало ему должный вес.)

Батюшков – не без позы – ходит по Москве в военной форме, в большой треугольной шляпе. Вяземский определял его фигуру как «субтильную», так что можем догадаться, как Батюшков выглядел. Впрочем, его воспринимали всерьёз – если и улыбались, то по-доброму: у молодого человека ранение и десяток боёв; чтоб иронизировать по поводу треуголки – надо иметь хотя бы сопоставимые заслуги. (Или быть дураком.)

Но милей многих – старый военный товарищ Петин, который, как вспоминал Батюшков, в Москве «…лечился от старых ран и свободное время посвящал удовольствиям общества, которого прелесть военные люди чувствуют живее других. Не один вечер мы просидели у камина в сих сладких разговорах, которым откровенность и весёлость дают чудесную прелесть».

«К ночи мы вздумали ехать на бал и ужинать в собрании. Проезжая мимо Кузнецкого моста, пристяжная оборвалась, и между тем как ямщик заботился около упряжки, к нам подошёл нищий, ужасный плод войны, в лохмотьях, на костылях. “Приятель, – сказал мне Петин, – мы намеревались ужинать в собрании; но лучше отдадим серебро наше этому бедняку и возвратимся домой, где найдём простой ужин и камин”. Сказано – сделано».

Летом 1810-го Батюшков снова в Хантонове.

Три собаки у него, наблюдает деревенские закаты, отчитывается Гнедичу: «читаю Тасса» и «раскаиваюсь, что его переводил». Написал три прозаических повести и одну поэму; всё сжёг.

Сидит, между тем, без денег; работать не хочется, витиевато спрашивает в письмах у сестры об отце: «Можно ли согласовать его благополучие с благополучием нашим и его жены?».

Пишет тормошащему его Гнедичу в столицу: «Ещё раз повтори себе, что Батюшков приехал бы в Петербург, если б знал, что получит место и выгодное, и спокойное, – да, спокойное, где бы он мог ничего не делать…»

…Но пока нет такого места, будем оброк с крестьян собирать. И чесать курчавых собак – больше там никого не было поблизости. И подумывать о женщине – много эротических строк напишет в эти месяцы Батюшков, весьма вольных по тем временам; Пушкин будет впоследствии этой эротикой очарован и восхищён.

Наконец, он снова в Москве, где сходится с литературной группой, которая в будущем получит наименование «Арзамас»: там всё те же Жуковский и Вяземский, дядя гения Василий Львович Пушкин, Денис Давыдов. Заметим, что среди названных – два будущих ополченца 1812 года, два профессиональных военных и собственно Батюшков. Такова была литературная элита.

Во второй половине января 1812-го Батюшков – у Гнедича в Петербурге. Посещает, между прочим, и «Беседы любителей русского слова» Шишкова, а после по этому поводу страшно бранится, уверяя, что они бредят, «оградясь щитом любви к Отечеству – за которое я на деле всегда был готов пролить кровь свою, а они – чернила».

Батюшков, наверное, тут не совсем прав: помимо Шишкова, воевал и дедушка Державин (хотя вряд ли он имелся в виду), и драматургу Александру Александровичу Шаховскому, видному «шишковцу», ещё придётся гнать Наполеона… Хотя, да, хватало и тех, кого Батюшков костерил по праву.

В полной мере градации между «славенофилами» и «общемирными гражданами» тогда ещё не сложились, сами слова эти начали только приживаться, и Батюшкова никак нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым.

Начитанный и образованный, читавший Петрарку и Монтеня, он презирал патриотизм огульный, слепой. Но вместе с тем Батюшков почитал Отечество наивысшей ценностью. (Ложные противоречия в двух этих чувствах будут обнаружены много позже – и, быть может, нас утешит то, что уже для Батюшкова они были вполне разрешимы.)

Летом 1812-го он снова захворал – болезни, как мы видим, нагоняют его несколько раз в год – и пишет Жуковскому: «Я весь переродился – болен, скучен и так хил, так хил, что не переживу и моих стихов». Жаловаться товарищам так откровенно было вполне в духе тех времён.

Заказал себе портрет – за сто рублей! – а то вдруг умрёт.

Но жизнь предоставляла куда более разнообразные способы погибнуть: 24 июня 1812 года армия Наполеона вступила на русскую землю.

Вяземскому сообщает в начале июля: «Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сиднем сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне».

Едва выздоровевшему Батюшкову приходится заниматься тётушкой – Екатериной Фёдоровной Муравьёвой, матерью двух будущих декабристов. Муж её – дядя Батюшкова, Михаил Никитич Муравьёв – умер ещё пять лет назад. Катерина Фёдоровна еле жива, сыновья её ещё совсем юны – тётушку надо было срочно вызволять из Москвы.

Одновременно кузен Никита Муравьёв бежит из дома – ему шестнадцать лет – на войну. В пути Никита расплачивается за крынку молока золотым, крестьяне принимают его за француза – подросток попадает под арест, его возвращают в московскую городскую тюрьму; Батюшков мчится его вызволять.

Тётку доставляет на перекладных в Нижний Новгород: едва довёз живую. Весть о взятии Москвы догоняет его по дороге.

В Нижнем Новгороде Батюшков томится – он статский человек, письмоводитель в Департаменте народного просвещения… Угораздило же уйти в отставку так рано! На то, чтоб иметь возможность попасть в действующую армию, ему срочно нужны деньги; денег не шлют.

Едет в Москву, видит её пепелище, пишет Гнедичу: «Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесённые любезному нашему отечеству, чтоб минуту быть покойным. Ужасные поступки Вандалов, или французов, в Москве и в её окрестностях, поступки беспримерные и в самой истории вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством».

В письме Е.Г.Пушкиной Батюшков ещё злей и определённее: «Мщения! Мщения! Варвары! Вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии…»

Наконец, Батюшкову удаётся заручиться знакомством, чтоб попасть в армию. В Нижнем Новгороде лечится Алексей Николаевич Бахметев (которого друг Батюшкова, поэт Вяземский, вынес с поля боя в сражении под Бородином).

«Поспособствуйте, молю!» – обращается к нему Батюшков.

Бахметев, которому ампутировали ногу (!), собирается воевать дальше – и шлёт запрос в Петербург о производстве Батюшкова на должность собственного адъютанта.

Ответа всё нет и нет.

Хлопотать пришлось самому. Батюшков отправился за этим в Петербург; там пишет знаковое стихотворение, своего рода завещание и потомкам, и собратьям по ремеслу, – «К Дашкову»:

Нет, нет! пока на поле чести За древний град моих отцов Не понесу я в жертву мести И жизнь, и к родине любовь; Пока с израненным героем, Кому известен к славе путь, Три раза не поставлю грудь Перед врагов сомкнутым строем, — Мой друг, дотоле будут мне Все чужды музы и хариты, Венки, рукой любови свиты, И радость шумная в вине!

В конце концов в марте 1813 года Батюшков получает назначение в Рыльский пехотный полк.

Ему 23 лет. Третья война дождалась его.

Под Дрезденом Батюшков присоединяется к армии.

Забавный момент: поначалу он с рекомендательными письмами Бахметева (которого, увы, не пустили воевать с ампутированной ногой) попадает к генералу М.И.Платову. Но застаёт Платова за пуншем в компании адмирала Шишкова… и понимает: лучше ему здесь не оставаться, а то вдруг Шишков, ставший теперь государственным секретарём императора Александра I, держит обиду на давние пародии.

Батюшков направился к генерал-лейтенанту Николаю Раевскому. «Тот принял меня ласково», – расскажет Батюшков.

О Раевском стоит рассказать подробнее. Действительную службу он начал в четырнадцать лет гвардейским прапорщиком. Воевал на русско-турецкой (1787–1791), причём по требованию воспитавшего его деда начал участвовать в боевых делах как простой казак. В 1790 году, в восемнадцать лет, уже командовал казачьим полком. Полковника Раевский получил личным приказом Екатерины II – когда ему едва исполнилось двадцать. Участвует в польской кампании, в коротком промежутке между войнами женится на внучке Михайлы Ломоносова. В 1796 году – Персидский поход: участвовал в покорении Дербентского ханства и взятии Дербента, а следом – ряда ханств на территории Азербайджана. В 1801 году, после временной опалы в годы правления Павла I, получает от взошедшего на трон Александра I звание генерал-майора.

Участвовал в русско-прусско-французской войне 1806–1807 годов. Командовал егерской бригадой, где служил и Батюшков. В течение одной недели Раевский участвовал в четырёх сражениях, а в пятом, под Гейльсбергом, был ранен в ногу. Под Гейльсбергом, напомним, получил своё ранение и Батюшков.

Более того: следующей войной Раевского была русско-шведская – в Финляндии, они с Батюшковым и там были в одних и тех же местах.

Генерал и поэт вспомнили десяток-другой общих знакомых, финских местечек и боевых стычек – и вопрос решился: Раевский взял Батюшкова адъютантом.

Батюшков будет относиться к Раевскому с заслуженным восхищением и вместе с тем трезво: «Он вовсе не учён, но что знает, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельности ясен, остёр».

Объяснения сказанному Батюшковым просты: Раевского воспитывал дед, учился он, по сути, только воинскому делу. С самой юности и почти непрерывно находился в ратном стане.

Иное дело, когда он в бою: «Глаза его разгораются, как угли, и благородная осанка его поистине делается величественною», – писал Батюшков.

«С лишком одиннадцать месяцев я был при нём неотлучен, – вспомнит Батюшков. – Спал и ел при нём: я его знаю совершенно, более, нежели он меня».

В сентябре Батюшков, вмиг излечившийся от своей перманентной хандры, уже отчитывается в письме Гнедичу: «Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но бог помиловал; потом близ Теплица, в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом ещё ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю то, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно».

«Скажу тебе напоследок, – продолжает Батюшков, – что мы в беспрестанном движении, но теперь остановились лагерем в виду Теплица, на поле славы и победы, усеянном трупами жалких французов, жалких потому, что на них кожа да кости. Какая разница наш лагерь!.. Наш император и король прусский нередко бывают под пулями и ядрами. Я сам имел счастье видеть великого князя под ружейными выстрелами…»

Удивительные люди эти поэты! Батюшков будто и не догадывается, что его собственное имя будет сохранено в столетиях, как драгоценность, а великий князь Константин Павлович останется знаменит, в сущности, только тем, что он был великий князь. Надо ж, под выстрелами он «ходил». А сам Батюшков где был? Летал? Там же и ходил. Только не разово, а целыми днями.

После боёв у Теплица Батюшков встречается с Иваном Петиным. Тот был ранен на Бородинском поле в ногу, излечился в своём имении, и вот вернулся в войска. Петин был уже полковником к тому моменту, а Батюшков – штабс-капитаном. Вскоре оба они участвовали в знаменитом сражении при Кульме.

Для корпуса Раевского сражение началось 29 августа: французы пытались прорваться к подножию гор, но после трёхчасовой перестрелки их загнали обратно в горы.

«На высотах Кульмы я снова обнял его посреди стана военного, после победы, – вспоминал Батюшков встречи с Петиным. – Несколько часов мы провели наедине, и я заметил, что сердце его не было спокойно».

В Альтенбурге, на походе, Петин нагнал Батюшкова – попрощаться; отчего-то был взволнован и, взбираясь на коня, не смог опереться о стремя раненой ногой – рухнул наземь. Засмеялся – и вдруг сказал: «А дурной знак для офицера».

«4 октября началась ужасная битва под Лейпцигом, – пишет Батюшков в очерке «Воспоминание о Петине». – Я находился при генерале Раевском и с утра в жестоком огне, но сердце моё было спокойно насчёт Петина: я знал, что гвардия ещё не вступила в дело».

«…Для меня были ужасные минуты, – расскажет Батюшков в письме Гнедичу, – особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один, по грудам тел убитых и умирающих. Не подумай, что это была риторическая фигура. Ужаснее сего поля сражения я в жизни своей не видел…»

«Направо, налево всё было опрокинуто, – вспоминает Батюшков в своих дневниках тот день. – Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его…

Французы усиливались. Мы слабели, но ни шагу вперёд, ни шагу назад: минута ужасная. Я заметил изменения в лице генерала и подумал: “Видно, дело идёт дурно”. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: “Батюшков, посмотри, что у меня”. Взял меня за руку (мы были верхами) и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку, освободя от поводов, положил за пазуху, вынул её и очень хладнокровно посмотрел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: “Молчи!” Ещё минута – ещё другая – пули летали беспрестанно, – наконец Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: “Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!” Отъехали. “Скачи за лекарем!” Поскакал. Нашёл двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился…»

(Именно об этом сражении и об этом дне один из современников напишет: «Было одно роковое мгновение, в котором судьба Европы и всего мира зависела от твёрдости одного человека». Речь о Раевском и роли его корпуса. В тот день были спасены три европейских монарха сразу: против Наполеона воевали также Австрия, Пруссия и Швеция.)

«…Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку – пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится в таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было очень важно: я сказал это на ухо хирургу. “Ничего, ничего”, – отвечал Раевский (который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш), и потом, оборотясь ко мне: “Чего бояться, господин Поэт (он так называл меня в шутку, когда был весел”.

Следом, продолжая свою фразу, Раевский прочёл двустишие на французском: “У меня больше нет крови, которую давала мне жизнь. / Она в сраженьях пролита за родину”».

Пожалуй, иной радетель правды жизни мог бы сказать, что эта патетичная сцена выдумана. Но Батюшков пишет: «За истину ручаюсь. Я был свидетелем».

На другой день он узнал, что Петин убит и уже похоронен в ближайшем селе…

30 октября пишет Гнедичу: «6 числа французы отступили к Лейпцигу. Генерал с утра был на коне, но на сей раз он был счастливее. Ядра свистели над головой, и всё мимо. Дело час от часу становилось жарче. Колонны наши продвигались торжественно к городу…И все три армии, как одушевлённые предчувствием победы, в чудесном устройстве, теснили неприятеля к Лейпцигу. Он был окружён, разбит, бежал. Ты знаешь последствия сих сражений. Мы победили совершенно.

И русский в поле стал, хваля и славя Бога!»

Едва ли можно оспорить, что в одной этой фразе более славе-нофильства, чем в целых патриотических трактатах.

В тот же день, 7 октября, выполняя поручение Раевского, Батюшков угодил в приключение, из которого поначалу и не чаял выбраться: «Я ехал с казаком, как обыкновенно. Миновав нашу армию и примкнув к Бениксоновой, я пустился далее – к принцу. Вот подъезжаю к деревне (Бениксонова армия уже закончилась); проезжаю деревню, лес и вижу несколько батальонов пехоты; ружья сомкнуты в козлы, кругом огни. Мне показалось, что это пруссаки; я к ним. “Где проехать в шведскую армию?” – “Не знаю, – отвечал мне офицер во французском мундире, – здесь вы не проедете”. “Но какое это войско?” – спросил я, показав на окружающих меня солдат, которые вкруг меня толпились и пожирали глазами незнакомца. “Мы – саксонцы”. “Саксонцы! Боже мой! Саксонцы, – подумал я, бледнея, как некто над святцами, – так я заехал сам в плен!” И, не говоря ни слова, поворотил коня назад, размышляя: если поскачу, то они дадут по мне залп… “И птички для меня последнее пропели”. Нет, лучше шагом, – авось они меня примут за баварца, за италиянца, хуже – за француза, если хотят, только не за русского».

Нервы у субтильного и кукольного Батюшкова оказались преотличные.

– Что с вашим благородием? – спросил Батюшкова поджидающий его неподалёку казак (хорошо, что не отправились вместе: эту личину никто за итальянскую не принял бы). – Что-то вы бледный?

– Молчи, урод, – наклонившись к нему, на самое ухо сказал Батюшков.

Но закончилось всё ещё смешнее.

Навстречу ему ехал австрийский офицер – Австрия, напомним, уже была в союзе с Россией.

– Бога ради, кто там стоит? – спросил Батюшков.

– А, это ж саксонцы, – ответил австрияк. – Они вчера перешли на нашу сторону с пушками и с конями.

Тогда Батюшков вернулся назад к саксонцам: «…Пожелал новым товарищам доброе утро и хохотал с ними во всё горло, рассказывая мою ошибку и запивая их водкой мой страх и отчаяние».

22 генерала, триста пушек и три тысячи семьсот пленных французов было результатом той победы. За лейпцигское сражение Батюшков представлен был к ордену Святой Анны второй степени.

Сразу по окончании дела у Раевского началась горячка: недавнее ранение и прежние многочисленные раны дали о себе знать. «Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы», – сказал однажды Наполеон о Раевском. Что ж, Наполеон знал толк в маршалах. Раевский покинул поле боя только после полной победы.

Батюшков остался при своём генерале: вместе жили они в Веймаре. В местном театре, между прочим, видели Гёте.

«…Про себя с удовольствием отдаю ему справедливость, не угождением, но признательностью исторгнутую. Раевский – славный воин и иногда хороший человек; иногда очень странный», – писал Батюшков.

В декабре, завершив лечение, Раевский и Батюшков вернулись в действующую армию.

31 декабря 1813 года отчитывается Гнедичу: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции. Вот как это случилось: в виду Базеля и гор, его окружающих, в виду крепости Гюнинга мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали “ура!” – и перешли за Рейн…Эти слова – “мы во Франции” – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле её безрассудных врагов. В этой стороне Эльзаса жители говорят по-французски. Вообрази себе их удивление. Они думали, по невежеству, разумеется, что русские их будут жечь, грабить, резать, а русские, напротив того, соблюдают строгий порядок и общаются с ними ласково и дружелюбно».

Хозяйка одного из домов спросила у Батюшкова доверительно: «А эти русские – они христиане, как мы?»

«Этот вопрос можно было сделать им, но я промолчал».

Получивший за битву под Лейпцигом генерала от кавалерии, Раевский теперь командует авангардом Главной союзной армии.

Батюшков пишет Гнедичу: «До сих пор я доволен моим состоянием и не променяю его на другое». В составе корпуса Раевского блокировал крепость Бельфор в Южном Эльзасе; затем в Шампани участвовал в сражении при Провене.

15 апреля – бой под Арси-сюр-Обе, где Раевский лично возглавил атаку союзных войск, и с ним рядом был его адъютант. «Сражение было жестокое, но непродолжительное», – отчитался Батюшков Гнедичу.

Следом – битва под Фер-Шампенуазом.

«Зрелище чудесное! – сообщал Батюшков Гнедичу. – Вообрази себе тучу кавалерии, которая с обеих сторон на чистом поле врезывается в пехоту, а пехота густой колонной, скорыми шагами отступает без выстрелов, пуская изредка батальный огонь. Под вечер сделалась травля французов. Пушки, знамёна, генералы – всё досталось победителю».

В марте корпус Раевского атаковал французскую кавалерийскую бригаду и отбросил её к городу Мо. И вот уже – сшибки авангарда на походах к Парижу. Неужели дошли? Неужели это возможно?

«С высоты Монтреля я увидел Париж, – рассказывает Батюшков. – Покрытый густым туманом бесконечный ряд зданий, над которыми господствует Notre-Dame с высокими башнями. Признаюсь, сердце затрепетало от радости! Сколько воспоминаний! Здесь ворота Трона, слева Венсен, там высоты Монмартра, куда устремлено движение наших войск. Но ружейная пальба час от часу становилась сильнее. Мы продвигались вперёд с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместью Парижа».

Гренадеры зачистили Бондийский лес, взяли Бельвильские высоты. Отсюда начался артиллерийский обстрел Парижа.

19 марта (по старому стилю) состоялась капитуляция французской армии.

«“Слава Богу! Мы увидели Париж с шпагою в руках! Мы отомстили за Москву!” – повторяли солдаты, перевязывая раны свои», – из того же письма Батюшкова.

И ещё: «Чувство, с которым победители въезжали в Париж, неизъяснимо».

Вы когда-нибудь въезжали в европейскую столицу победителем, со шпагою, под ликование толп? Батюшкову можно позавидовать.

Он расположился в замке Сирей, что в деревне Роменвиль. Два месяца проведёт в Париже.

В письме своему приятелю В. Д. Дашкову удивляется сам себе: «Бродить по бульвару, обедать у Beauvilliers, посещать театр, удивляться необыкновенному искусству Тальмы… стоять в изумлении… перед картинами Рафаэля, в великолепной галерее Музеума, зевать на площади Людовика XV или на Новом мосту, на поприще народных дурачеств, гулять в великолепном саду Тюильри или в окрестностях Парижа, среди необозримой толпы парижских горожан, жриц Венериных, старых роялистов, бонапартистов и проч.»

Праздник носоглотки, как другой поэт написал позже.

Почти ежедневно ходит в музей и смотрит на статую Аполлона Бельведерского. Наблюдает там русских солдат, которые тоже оказались поражены Аполлоном. «Такова сила гения!» – заключает Батюшков.

Известен случай, когда один француз, схватив коня Батюшкова за стремя, воскликнул: «Господин, вас можно принять за француза, вы говорите без акцента!»

«Ночь меня застала посреди Пале-Рояля. Теперь новые явления: нимфы радости, которых бесстыдство превышает всё. Не офицеры за ними бегали, а они за офицерами…»

Нет, всё-таки вообразите себе это: почти бесконечный поход от пожарищ России – к сияющему Парижу, сотни и тысячи убитых людей, лошадей, грязь, холода, дожди, смертоубийство, разверстые раны – и вдруг нежданная награда: парижские бульвары, жареные каштаны, устрицы в шампанском, статуя Аполлона, картина Рафаэля, податливые красотки: «Господин, отчего у вас белокурые волосы? Отчего они так длинны? Можно, я накручу этот локон на палец?»

Думаем, Батюшков находился с ответом.

В мае 1814 года снова заболел – но сейчас он вправе. Увидеть Париж и заболеть.

Выздоровев, отправился в Лондон: ему предложили вернуться домой морем. В Лондоне русских разглядывают как диковину – неужели эти могли победить Наполеона? Впрочем, милы…

Оттуда семь дней на корабле – в Швецию: с другой стороны к этой стране подъехать, пешком – уже бывал.

Из Швеции – через Финляндию в Санкт-Петербург. Там остановился у Екатерины Фёдоровны Муравьёвой – той самой, которую сопровождал в Нижний; она поправилась.

Батюшков попадает в прежний круг: Гнедич, Иван Андреевич Крылов…

Влюбляется в прекрасную девицу Анну Фёдоровну Фурман: высокая, темноволосая, очень стройная немочка, все в неё влюблялись, старик Державин – и тот в гостях за обедом сажал её возле себя.

Батюшков делает Анне предложение… и сам же, спустя некоторое время, ей отказывает: весь в долгах, у отца умерла вторая жена и тот остался с двумя маленькими детьми на руках, к тому ж, похоже, слегка повредился рассудком; сёстры замуж не выходят, на предполагаемые шесть тысяч дохода в столице с молодой женой жить вдвоём нельзя… «А искать чины и деньги для жены, которую любишь? Начать жить под одною кровлею в нищете, без надежды?.. – риторически вопрошает он в письме Муравьёвой, и сам же себе отвечает: – Жертвовать собою позволено, жертвовать другими могут одни злые сердца».

К его неудавшейся невесте сватается Гнедич – ему уже отказывает сама Фурман; однако Батюшкову всё это мало нравится, и отношения его с Гнедичем на некоторое время становятся весьма натянутыми.

В начале апреля 1815-го Батюшков знакомится с Пушкиным. И знаете, что он советует младому кудрявому юноше? Об этом сам Пушкин расскажет в послании «Батюшкову»:

А ты, певец забавы И друг пермесских дев, Ты хочешь, чтобы, славы Стезёю полетев, Простясь с Анакреоном, Спешил я за Мароном И пел при звуках лир Войны кровавый пир.

Пушкин напишет, что, мол, я бреду своим путём (хотя, справедливости ради, «войны кровавый пир» воспоёт не раз).

Знаменательно: после войны Батюшков вовсе отказывается от сатиры. Те самые сатирические «Видения на берегах Леты» даже за миллион, говорит теперь Батюшков, не буду печатать – а ведь предлагали ему, постоянно нуждающемуся, большие деньги за эту стихотворную шутку.

Летом Батюшков отправляется из затянувшегося отпуска к своему генералу – тому самому Бахметеву, которого так и числился адъютантом, – в Каменец-Подольский, что в Малороссии.

Обосновавшись там, в письме Е.Ф.Муравьёвой описывал свою жизнь: «Мы живём в крепости, окружены горами и жидами. Вот шесть недель, что я здесь, а ни одного слова ни с одной женщиной не говорил, вы можете посудить, какое общество в Каменце. Кроме советников с жёнами и с детьми, кроме должностных людей и стряпчих, кроме двух или трёх гарнизонных полковников, безмолвных офицеров и целой толпы жидов, – ни души».

«Износил душу до времени», – открывается тогда же Жуковскому.

В 1816 году Батюшков подаёт в отставку: одно дело – воевать, другое – тянуть лямку в какой-нибудь дальней крепости.

Но война не оставляет его – он пишет «Переход через Рейн». Это одно из самых звучных, имперских (оцените размах географический) и милитаристских стихотворений в русской поэзии:

И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов, Под знаменем Москвы, с свободой и с громами!.. Стеклись с морей, покрытых льдами, От струй полуденных, от Каспия валов, От волн У\еи и Байкала, От Волги, Дона и Днепра, От града нашего Петра, С вершин Кавказа и Урала!.. <…> Мы здесь, о Рейн, здесь! ты видишь блеск мечей! Ты слышишь шум полков, и новых коней ржанье, «Ура» победы и взыванье Идущих, скачущих к тебе богатырей. Взвивая к небу прах летучий, По трупам вражеским летят И вот – коней лихих поят, Кругом заставя дол зыбучий. Какой чудесный пир для слуха и очей! Здесь пушек светла медь сияет за конями, И ружья длинными рядами, И стяги древние средь копий и мечей. Там шлемы воев оперенны, Тяжёлой конницы строи И лёгких всадников рои — В текучей влаге отраженны! Там слышен стук секир – и пал угрюмый лес! Костры над Рейном дымятся и пылают! И чаши радости сверкают, И клики воинов восходят до небес!

«Мы здесь, сыны снегов… Под знаменем Москвы… Взвивая к небу прах летучий… и клики воинов… Какой чудесный пир для слуха и очей!»

Ничего более впечатляющего, чем война, Батюшков не знал. Он даже стихи свои строил в сборнике по военному образцу. В 1816 году Батюшков решает издать том стихов и том прозы (на его книгу в Москве и Санкт-Петербурге подписывается более двухсот человек: по тем временам – вполне себе успех) и пишет Гнедичу: «Советую элегии поставить вначале. Во-первых, те, которые тебе понравятся более, потом те, которые хуже, а лучшие в конец. Так, как полк строят. Дурных солдат в середину».

Отзывы на его книжку будут отличные: о нём убеждённо заговорят как о первом стихотворце эпохи.

Но он всё чаще болеет: мучает то первая рана, то хандра, то ещё что-то, томительное и неведомое, – хотя, впрочем, догадаться мог. Только поделиться было не с кем: разве таким делятся? Про страшную смерть его матери мы помним. 24 ноября 1817 года умирает отец – и Батюшков знает, что незадолго до смерти он окончательно тронулся рассудком.

Это было – как отложенный приговор.

Друзья! но что мою стесняет страшно грудь? Что сердце так и ноет, и трепещет? Откуда я? какой прошёл ужасный путь И что за мной ещё во мраке блещет?

– вопрошает Батюшков.

Летом 1818 года он едет в Одессу. Там получает известие о назначении в Италию в составе Государственной коллегии иностранных дел – с жалованием тысяча рублей в год; но, ещё не уехав, по остроумному замечанию А.И.Тургенева, «…начинает уже грустить… по снегам родины, которой ещё не успел покинуть».

19 ноября 1818 года собралась отличная компания в Царском селе – Екатерина Фёдоровна Муравьёва и её Никита, Гнедич, Жуковский, Александр Пушкин: провожали Батюшкова, пили шампанское…

В Рим Батюшков прибыл в январе 1819-го. Сразу бросился гулять, смотреть, любоваться – и вскоре простыл, слёг. Перебравшись в Неаполь, поселился на набережной Санта-Аючия.

Работать по должности поначалу Батюшкова не просят вовсе; но первые восторги скоро оставляют его. Любому обществу он всё чаще предпочитает одиночество. Пишет домой всё реже и реже.

Везувий начинает проявлять активность – Батюшков тут же лезет туда: что, гора, сожжёшь русского офицера?

«Для того, кто жаден к грубым, чувственным наслаждениям, земля сия – рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет. Сердце, живущее дружбой, замрёт. Общество бесплодно, пусто», – формулирует, наконец.

В 1821 году император существенно повысил ему жалованье – проблемы материальные были разрешены; но Батюшков всё острее чувствовал что-то не то… в голове…

Едет в Германию, в город Теплиц, лечится там. В середине сентября – из Теплица в Дрезден: всё военные его дороги.

Просит отставки – и милостивый император 29 апреля 1822 года отпускает его: бессрочно и с сохранением должности и жалованья!

В марте 1822 года Батюшков вернулся в Петербург; сознание его уже начало мутиться к тому моменту.

Друзья ещё надеются, что всё поправится.

Батюшков стремится в Крым: он воспринимал эту землю как рай земной и, пока был здоров, верил в неё, как в спасение.

Летом в Симферополе врач констатировал: Батюшков не в себе, у него – сумасшествие. Батюшков учил кошку писать стихи и жаловался на начальника гостиницы, что тот запускает тарантулов к нему в номер.

Как там он сочинил ранее… «Свершилось! Я стою над бездной роковой».

Сжёг свою дорожную библиотеку, уничтожил всё написанное, пытался перерезать бритвой горло – но не дорезал.

В следующий раз стрелялся из ружья – потянул курок за петлю, но то ли расчёт оказался неверен, то ли отклонился в последний момент: пуля прошла мимо головы в стену.

Решил уморить себя голодом… но на третью неделю передумал, стал есть.

Причины сумасшествия придумывали самые разные. Якобы старое ранение осложнилось тем, что был задет спинной мозг. Якобы он знал о заговоре декабристов, и мучился между долгом и дружбой. Якобы он слишком тяжело переживал свою (к слову сказать, весьма относительную) бедность. Жизнь без матери – и то называют причиной.

Не было никаких таких причин; это родовое.

(В 1829 году той же болезнью заболела его сестра Александра Николаевна. Она-то уж точно ничего не знала про тайное общество, в боях не участвовала и ранена не была.)

Господь милостив: заранее предоставил обречённому на душевное затмение человеку в полной мере явить своё мужество в бою и свой гений в поэзии.

…Из Крыма Батюшкова спровадили домой: усадили силой в экипаж и отправили в Санкт-Петербург.

Жил там год, друзья приходили, пытались его радовать, смешить.

Часто моргал и сжимал зубы. Всем показывал шею: а вот, взгляните, я горло резал. Время от времени ещё поддерживал нормальные разговоры, но затем снова срывался.

Весной 1824 года попросил государя разрешить ему принять монашество в Соловецком монастыре.

Александр I назначил Батюшкову опекуна и велел везти лечить в Дерпт. Были времена, когда государи ещё волновались о душевном здоровье поэтов. Впрочем, эти времена характеризовались ещё и тем, что поэты кочевали с войны на войну за веру, царя и Отечество.

В больнице Батюшков нарисовал Иисуса на стене углём и ему молился. Был убеждён, что его заточили в тюрьму и губят.

В 1827 году его болезнь была признана неизлечимой. В июле 1828 года повезли домой.

По дороге то бесился и дрался со своими сопровождающими, то просил прощения у всех встречных; потом, на который уже день пути, увидел красивую липу, попросил: «Оставьте меня под этой липой, прошу».

Не послушали.

Опекуном Батюшкова стал племянник Григорий, тоже военный – отслуживший семь лет, бывший в нескольких походах и вышедший в отставку лейтенантом флота.

Батюшкова поселили в Вологде, в отдельном доме.

Сначала он был неукротим и бешен. Но потом, годы спустя, его перевели в семью: он успокоился. Дети мало того, что привыкли к нему, – со временем начали его обожать: Батюшков с ними неизменно играл и был ласков.

Более того: он перестал недомогать телом вовсе! – тот самый человек, что ложился с лихорадкой по пять раз в году. Родственники сосчитали, что Батюшков целых 22 года даже не простужался. Выяснилось, что не болеет он только на войне и в состоянии помрачения рассудка: хвори порождаемы земными страстями.

Художник Н.В.Берг описал Батюшкова так: «Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смирном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика; лоб у него открытый, большой; нос маленький, с горбом; губы тонкие и сухие; всё лицо худощаво».

К нему иногда заходили в гости поклонники таланта. Находили, что он спокоен, опрятен, более того – «щеголеват и бережлив в одежде».

Одному из гостей, молча выслушав все новейшие толки и споры, Батюшков вдруг сказал: «Свобода должна основываться на евангельском законе».

В последние два года жизни он вновь стал много читать: Карамзин, Капнист, Кантемир, цитировал целые страницы Державина на память.

Неизменно вспоминал генерала Раевского и Дениса Давыдова: именно их – более, чем кого бы то ни было.

В 1853 году пишет последнее своё стихотворение:

Премудро создан я, могу на свет сослаться: Могу чихнуть, могу зевнуть; Я просыпаюсь, чтоб заснуть, И сплю, чтоб вечно просыпаться.

В этих стихах видно тишайшее умиротворение.

Безумие вовсе отступило и, как близким показалось, окончательно, перед самой смертью Батюшкова – когда началась Крымская война.

Он начал следить за всеми новостями, читал газеты, изучал карты военных действий; суждения его были хоть и скупы, но совершенно здравы. Близкие боялись сглазить: свершилось чудо: солдат и поэт пошёл на поправку.

Но, наверное, вместе с рассудком вернулась и возможность подхватить хворь. 27 июня 1855 года он заболел тифозной горячкой и 7 июля, трижды благоговейно перекрестившись, в 5 часов вечера умер.

…Что сказать о Батюшкове в финале отчего-то не кажущейся нам печальной истории его жизни?

Одним из первых в русской поэзии он, начитавшись итальянцев, уловил мелодику родной речи.

Его стихи нужно читать вслух – в поэзии Батюшкова русский язык стал текучим и плавным, хотя эта музыка уже не столь понятна нашему, на другое настроенному, уху; да и представления о плавности с тех пор несколько изменились.

Батюшков услышал, как сочетаются русские сонорные и насколько убедителен создаваемый ими эффект; в этом смысле его поэзия – преодоление державинского грохота, водопада, рыка.

Батюшков был кумиром Пушкина-лицеиста, но реминисценции из Батюшкова есть и у позднего Пушкина.

Трёхстопный ямб в дружеском послании – наследие Батюшкова, он первым, на редкость удачно, выбрал этот ритм, а потом все вослед за ним поехали в том же размере.

Он впервые употребил выражение «век железный» (Блоку пригодится, но далеко не только ему), и у него же появится впервые «чёрный человек» (который с тех пор ходит за русскими поэтами и вглядывается в них).

Перепевы и находки Батюшкова можно обнаружить у дюжины крупнейших российских поэтов, от Тютчева до Бориса Рыжего (так, Анатолий Мариенгоф позаимствовал у Батюшкова приём размещения посреди поэтической строки фразы в скобках).

Нынче, кажется, едва ли не самая частая ассоциация с именем Батюшкова – поэт, сошедший с ума. (Потрясение от случившегося с Батюшковым побудило Пушкина написать: «Не дай мне Бог сойти с ума…») Однако в первую очередь перед нами воин и патриот – стоящий в одном ряду с Давыдовым, Катениным, Лермонтовым, Бестужевым, Гумилёвым…

Самое важное в нашем случае то, что Батюшков открыл в русской поэзии саму традицию «поэта-фронтовика». Ближайший его в этом смысле сосед, Давыдов, всё-таки представлял себя иначе: он был фронтовик, иногда балующийся с рифмой.

Да, оды на воинские победы сочинялись почти всё XVIII столетие, причём писавшие их чаще всего имели представление о том, что такое ратный труд; но Батюшков привнёс в батальные вещи личное, авторский взгляд, собственные переживания: это его бои и его павшие товарищи.

Одновременно с ним, или даже чуть ранее в том же направлении начал работать Фёдор Глинка, но значение и влияние Батюшкова на тот момент было многократно выше; и сам Глинка это осознавал.

Так что если искать, в чём и где Батюшков как поэт был первым – то вот. В этом.

Другая, уже не нами подмеченная особенность поэзии Батюшкова заключается в том, что его военная поэзия населена не только полководцами, как было принято в то время, а рядовыми ратниками, лица которых он увидел, и смысл победы, слагаемой из тысячи малых подвигов, разгадал…

Поразительно, но в мирной жизни Батюшков так и не отвык бледнеть при виде крови, а современницы писали, что он и после тридцати был «застенчивый». Но ведь – ходил в атаку, командовал ротой, был адъютантом одного из самых дерзких и бесстрашных полководцев той эпохи, участвовал в крупнейших мировых сражениях!

Чувство долга, чувство достоинства, честь и вера – всё это было в нём сильнее всего того тщетного, что иногда именуют «слишком человеческим».

Перечисленные черты отлично сочетались в Батюшкове с тем, что (цитируем Е.Г.Пушкину, его знакомую и корреспондентку) «…он был энтузиаст всего прекрасного. Все добродетели казались ему достижимыми».

(Берут ли добродетельные «энтузиасты всего прекрасного» оружие в дни наши? Или в ужасе, и с энтузиазмом, бегут страшного железа?)

«Дружба была его кумиром, бескорыстие и честность – отличительными чертами его характера», – сказано о Батюшкове.

Он соединял в себе черты, которые ныне стали казаться разнородными – но отчего же: в случае Батюшкова всё органично и просто сочеталось.

Он, мы помним, едко презирал всякий казённый патриотизм, был одним из первейших в России европейцев; но вместе с тем, что есть свобода по Батюшкову? Он отвечает сам:

Отдайте ж мне мою свободу! Отдайте край отцов, Отчизны вьюги, непогоду, На родине мой кров, Покрытый в зиму ярким снегом…

Родина – вот наивысшая степень свободы. «Отчизны вьюги» – это свобода.

Батюшков – весь, казалось бы, задуманный для жизни под мягким солнцем, – осознаёт, что Россия – сурова, холодна, и наше солнце – северное; он несказанно горд, говоря о Ломо-

Носове, что «при льдах Северного моря, между полудиких, родился великий гений».

В 1821 году поэт П.А.Плетнёв, обожавший Батюшкова и желавший ему угодить, напишет о нём: «Потомок древнего Анакреона, / Ошибкой жизнь прияв на берегах Двины…»

На что Батюшков процедил: передайте молодому человеку, что прадед мой был не Анакреон, а бригадир при Петре Великом; никаких ошибок в моём рождении нет – я родился ровно там, где должно.

…В нынешней Вологде тихо и уютно; центральные улочки – небесной русской красы (иногда кажется, что небесный и русский – синонимы). Если пойти вглубь, наверное, начнётся обычный губернский город России, сто раз перестроенный, перекроенный, убитый – но дальше и не надо ходить.

Батюшков стоит с конём на берегу – памятник работы Клыкова. Вид с берега отличный. Только у Батюшкова срезали саблю местные особи человеческого вида – сдали на цветмет.

Верните саблю поэту, пока поэт не разозлился.

А рядом – дом отца Шаламова, где Варлам Шаламов провёл детство.

Что роднит их? Два великих поэта, сложнейшие судьбы – и вместе с тем одно качество, характеризующее и первого, и второго: маниакальная честность.

Досочинить, домыслить, выставить себя в нужном свете – не про них.

Не столь частая в литературе черта, на самом деле.

А ещё оба презирали гедонизм, культ сытой телесной услады.

Да к хижине моей Не сыщут ввек дороги <…> Развратные счастливцы, Придворные друзья И бледны горделивцы, Надутые князья! Но ты, о мой убогий Калека и слепой, Идя путём-дорогой С смиренною клюкой, Ты смело постучися, О воин, у меня; Войди и обсушися У яркого огня. О старец, убелённый Годами и трудом, Трикраты уязвлённый На приступе штыком! Двуструнной балалайкой Походы прозвени Про витязя с нагайкой, Что в жупел и в огни Летал перед полками Как вихор на полях, И вкруг его рядами Враги ложились в прах!..

Всё просто, не правда ли? Воин – приходи, будет приют. Развратные счастливцы – идите прочь.

А если был образ истинного счастья для Константина Батюшкова, то вот он:

Какое счастье, рыцарь мой! Узреть с нагорныя вершины Необозримый наших строй На яркой зелени долины! Как сладко слышать у шатра Вечерней пушки гул далёкий И погрузиться до утра Под тёплой буркой в сон глубокий. Когда по утренним росам Коней раздастся первый топот И ружей протяжённый грохот Пробудит эхо по горам, Как весело перед строями Летать на ухарском коне И с первыми в дыму, в огне, Ударить с криком за врагами! Как весело внимать: «Стрелки, Вперёд! Сюда, донцы! Гусары! Сюда, летучие полки, Башкирцы, горцы и татары!» Свисти теперь, жужжи, свинец! Летайте, ядра и картечи! Что вы для них? для сих сердец, Природой вскормленных для сечи?

Солнечные, полные воздуха и восторга стихи. Гусары, башкирцы, горцы, татары – сердца, вскормленные для сечи, – все свои, все узнаваемы. Нормальная компания для русского поэта.

«Лестно было назваться воином русским…» Генерал-майор Павел Катенин

Выражение лица у Катенина на сохранившихся изображениях такое, что, кажется, сейчас произнесёт: да вы наглец, милейший.

Семь боевых наград. Лоб высокий, щёгольские усы. Глаза большие, с наглецой. Он вас безусловно застрелит, если вы не правы. Бегите.

…Хотя постойте, мы ещё не рассказали о Катенине.

На самом деле – маленький, но очень стройный; самолюбивый и самоуверенный; с диктаторскими замашками: эдакий коломенский Наполеон.

Впрочем, за «Наполеона» он бы рассердился: он с императором воевал, и делал это превосходно.

В большом стихотворении Катенина «Мир поэта» сменяют друг друга картины ветхозаветные, античные, древнегреческие, и в течение времён впадает русская история…

Лишь зацветут поля весною И труб раздастся рев, Уже в них дух кипит войною, И каждый агнец вышел лев. <…> За ними на крылах дух устремился мой. Какие подвиги, удары, смерти, раны!.. Какие страшные собрались предо мной, Подобно грёзам сна, живые великаны!.. Неужли сон мысль оковал мою? Нет; нет, в лицо их узна́ю: Вот мавров молот Карл, Европы всей спаситель; Вот Кампеадор Сид, отцовой чести мститель; Вот веры щит Годфред; вот сердцем лев – Рича́рд; Вот страха и упрёк не знающий Баярд; И наши, вот они: и Святослав великий, Царьградских кесарей соперник полудикий; И, половцев гроза и страх, Краса владык, венча́нный Мономах, И два Мстислава, честь России, Два храбрые, столпы святой Софии; И Невский, и Донской!.. Я вижу, движется их строй, Их очи смотрят, грудь их дышит… Промолвите, герои древних лет! Да глас ваш жадный слух услышит; Хочу рукой моей коснуться вас… Ах! нет! Нет их! нет никого! мечта воображенья Мой обманула взор: зарытые землёй, Для них нет боле пробужденья. Один, в тиши ночного бденья, Я здесь с душой, смущённой от скорбей! Вокруг меня зари свет слабый льётся; Лицо горит, мрёт голос, сердце бьётся, И слёзы каплют из очей.

Здесь слышна великая печаль об исходе героев; впрочем, при жизни он не раз мог убедиться, что герои оживают, и времена – повторяются.

Катенина трудно не полюбить за «Инвалида Горева». Тут уже не ода, оглушающая звоном кимвалов, не песнь героическая, а быль, которая честь составила бы и Пушкину. По сути, перед нами – отличная ритмическая проза, правдивая, мудрым голосом читаемая, трогающая сердце безо всяких ссылок на то, что ей двести лет.

Горев сражался, покуда ноги держали: Рана в плече от осколка гранаты; другая Пулею в ляжку; пикой в левую руку Третья; в голову саблей четвёртая; с нею Замертво пал. Разъезд неприятельский утром Поднял, а лекарь вылечил. Пленных погнали Всех во Францию. Минул год с половиной; Мир заключили, вечный, до будущей ссоры. С миром размен; и многих оттоль восвояси Русских услали. Забыли о бедном Макаре! Беден всяк вдали от родины милой; Горек хлеб, кисло вино на чужбине: Век живи, не услышишь русского слова! В Бресте дали им волю кормиться работой. Русскому только и надо; и трое французов С ним не потянутся; наш увидит чужое — Сметит и вмиг переймёт; они же, бог с ними, Смотрят на наше, да руки врознь, а не сладят! В тёплом краю от стужи дрогнут всю зиму; Жгут в очагах, дрова переводят, а печи Нет догадки сложить!.. Премудрые люди! Тем да сем промышляя, нажился Горев; Выучил ихний язык, принялся за грамоть, — Нашу он знал, – и мог бы там поселиться. Дом завесть и жену: позволяли; и денег Дали б казённых на первый завод; но Макару Тошно навек от святой Руси отказаться, Некрестей в свет народить с женой беззаконной. Думает: «Вырос ли Федя, мой парень отменный?» Тужит: «Жива ли красавица Мавра Петровна?»

Здесь всё зримо, всё оживает. А как этот Катенин слышит живую речь! Тогда никто так не умел ещё, а он уже мог…

Павел Александрович Катенин родился 11 декабря 1792 года – родовое поместье Шаёво, Кологривский уезд, Костромская губерния.

Сын генерал-майора – боевого генерала суворовской школы. Тогда у военных ещё рождались дети, способные писать стихи и увлечённые этим.

По матери – внук директора Сухопутного кадетского корпуса, генерал-поручика А.Я.Пурпура (грека по происхождению; отсюда смуглость лица у Катенина).

Домашнее образование он получил отличное, на редчайшем уровне. Когда в 1806 году Катенин приехал в Петербург служить чиновником в Министерстве народного просвещения, он уже владел французским, знал латынь, худо-бедно понимал по-немецки, итальянски, английски и был неплохо знаком с греческим. В ту пору ему было… четырнадцать лет. Вскоре всеми этими языками он овладеет вполне.

Сослуживцами Катенина были поэты Николай Гнедич и Константин Батюшков.

С 1809 года Катенин, как многие из русских поэтов, переводит и переписывает на свой лад что-то из Вергилия, что-то из Вийона, что-то из Оссиана. Вскоре начинает публиковаться.

С марта 1810-го – на военной службе: определился портупей-прапорщиком в Преображенский полк, лейб-гвардейское формирование императорской армии, созданное ещё Петром Великим, который сам числился полковником полка. Теперь же тёмно-зелёный мундир Преображенского полка любил носить император Александр I.

Преображенцами были в своё время Гаврила Державин и Николай Карамзин, а к приходу Катенина там служил другой поэт – легендарный Сергей Марин, автор слов для песни, сочинённой ещё в 1805 году и ставшей общевойсковой: «Пойдём, братцы, за границу / Бить Отечества врагов».

Эти задорные слова были камертоном для преображенцев. Врагов дома ждать не след. Если они за границей – можно сразу к ним.

В 1811-м – Катенину девятнадцать лет – на петербургской сцене ставят переведённую им трагедию Тома Корнеля «Ариадна». (Помните, в «Евгении Онегине»: «Там наш Катенин воскресил / Корнеля гений величавый…»)

Батюшков (всего на три года старше) интересовался: «Как там наш маленький Катенин? Он с большим дарованием».

Перед самой войной умирает его невеста. Потрясение было сильнейшим (никогда не женится после и детей не заведёт).

В стихах Катенина будет об этом сказано:

Певец Услад душе покою Искал в войне, А враг тогда грозил войною Родной стране. Певец Услад на поле битвы Не изнемог: Так, знать, друзей его молитвы Услышал Бог.

Но это в стихах.

В суровой и прозаической жизни всё это обстояло не менее любопытно и грозно.

Катенин был пехотинец.

Романтическое воображение, когда мы задумываемся о воинах той поры, куда чаще представляет нам разнообразную конницу – гусаров, улан, драгунов. Но вот что писала «кавалерист-девица» Н.А.Дурова: «Вот идёт прекрасная, стройная, грозная пехота наша! главная защита, сильный оплот Отечества! Это герои, несущие смерть неизбежную! Кавалерист наскачет, ускачет, ранит, пронесётся, опять воротится, убьёт иногда; но во всех его движениях светится какая-то пощада неприятелю: это всё только предвестники смерти! Но строй пехоты – смерть! Страшная неизбежная смерть!»

Принц Евгений Вюртембергский, командовавший русской пехотой, утверждал: «Я имел довольно случаев ознакомиться с русским войском, и достоинства, которые приписывают ему, не преувеличены. Русский рекрут обыкновенно терпелив, очень понятлив и легче свыкается со своей новою неизбежною участию, нежели сколько бы того можно было ожидать во всякой другой земле… Офицеры вообще очень храбры; исключения тому я видел в весьма немногих случаях: трусу мудрено удержаться между товарищами, и, может быть, от этого все почти известные мне фронтовые офицеры смелы, даже чересчур отважны…»

«Наставления господам пехотным офицерам…» российской армии предлагали трусливых солдат расстреливать прямо во время сражения «без потери во времени».

Уставы прямо говорили пехотинцам, что сражаться надо – насмерть, а если пришла пора неминуемая – «так и умри». Всё было очень честно.

«Между… офицеров излишеством почитается упомянуть о необходимых качествах неустрашимости, – гласили «Наставления…», – ибо ежели дух храбрости есть отличительный знак всего русского народа, то в дворянстве оный сопряжён со святейшим долгом показать прочим всегда первый пример как неустрашимости, так и терпения в трудах и повиновения к начальству… Вообще к духу смелости и отваги надо непременно стараться присоединить ту твёрдость в продолжительных опасностях и непоколебимость, которая есть печать человека, рождённого для войны».

Приказ П.И.Багратиона от 25 июня гласил: «Господам начальникам войск вселить в солдат, что все войска неприятельские не иначе что как сволочь со всего света, мы ж – русские и единоверные. Они храбро драться не могут, особливо же боятся нашего штыка. Наступай на него! Пули мимо. Подойди к нему – он побежит. Пехота, коли!»

Боевое крещение Катенин принял на Бородинском поле.

Преображенский полк стоял на второй линии обороны батареи Раевского. Грохот был невообразимый: французы бомбили батарею из 120 орудий сразу.

Преображенцы теряли людей, несмотря на то что находились в резерве: неприятельская артиллерия доставала до них. От артиллерийского огня было в несколько часов убито 26 и ранено 125 преображенцев.

Характерно, что пехоте было, как правило, запрещено «кланяться ядрам» – то есть, слыша свист летящего ядра, солдаты должны были по-прежнему держать строй, не двигаться и, спокойно глядя в небо, ожидать смерть.

Документы гласили: «Иногда полк под ядрами хотя сам и не действует, но смелым и устроенным тут пребыванием великую пользу всей армии приносит».

Впрочем, в день Бородинского сражения для одного из пехотных полков, стоявших неподалёку от преображенцев, на первой линии батареи Раевского, было сделано исключение. А.X.Граббе вспоминал: «По выдавшейся углом нашей позиции огонь неприятеля был перекрёстный, и действие его истребительно. Несмотря на то, пехота наша в грозном устройстве стояла по обе стороны Раевского батареи; Ермолов послал меня сказать пехоте, что она может лечь для уменьшения действия огня. Все оставались стоя и смыкались, когда вырывало ряды. Ни хвастовства, ни робости не было. Умирали молча. Когда я отдавал приказание Ермолова одному батальонному командиру, верхом стоявшему перед батальоном, он, чтобы лучше выслушать, наклонил ко мне голову. Налетевшее ядро размозжило её и обрызгало меня его кровью и мозгом».

Французская конница несколько раз выходила в тылы; её отражали ружейным огнём.

Французы описывали происходящее на батарее так: «Редут был похож на настоящий огнедышащий кратер; здесь и там лежали целые горы трупов; на полуразрушенных брустверах были разбиты все бойницы, и при вспышках выстрелов можно было различить только одни жерла пушек; однако большая часть орудий уже была опрокинута или сброшена с разбитых лафетов».

К трём часам дня, после чудовищной мясорубки, французы взяли батарею Раевского. (Подсчитано, что свыше трети всего количества убитых и раненых французов в Бородинском сражении – погибли и были ранены именно здесь.)

Вскоре после этого начались атаки французской кавалерии на центр русской позиции. Здесь преображенцам уже пришлось вступать в дело: барабанный бой, залп, короткая штыковая…

Ближе к вечеру на эти позиции явился Наполеон, решая, вводить ли в бой гвардию. Тогда бы Преображенский полк, где служил Катенин, рисковал столкнуться лицом к лицу с лучшими воинами в мире. Но Наполеон не рискнул вдали от Франции ставить на кон свой последний резерв.

С наступлением темноты французы отошли. В течение ночи русские вновь заняли позиции на батарее Раевского.

Сражение закончилось.

Дальше предстояли долгие походы.

В «Инвалиде Гореве» имеются отличные зарисовки воинской службы.

…Бывало, Холод, грязь, сухарей ни крошки, а весел: Люди с тобой! Угольком на биваке закуришь Трубку: соси да болтай, и голод не пикнет; Перевязь чистишь, суму, ружьё, – и не скучно. Чёрные дни втерпёж, а мало ли красных?

Какая всё-таки здесь русская, жизнеутверждающая интонация слышна.

Преображенцев в кампанию 1812-го берегли: после того как Наполеон оставил Москву, вместе со всей армией они шли по следам неприятеля, но в крупных сражениях не участвовали. Черёд их наступит уже в европейском походе.

1 января 1813 года полк в составе колонны генерала Тормасова в Высочайшем присутствии перешёл реку Неман.

12 февраля расположился на квартирах у Калиша. 21 марта участвовал в параде войск в присутствии императора Александра и короля прусского Фридриха Вильгельма III. В апреле преображении в составе войск гвардии торжественно вступили в Дрезден (заметим, что это был третий парад в Дрездене: сначала там покрасовался русский поэт Денис Давыдов со своим отрядом, потом русский поэт Фёдор Глинка в составе авангарда Милорадовича, а теперь вот пришла пора Катенину пройтись).

Следом начались бои.

Катенин участвовал в Аюценском сражении (2 мая 1813-го) – после которого русской армии и союзникам пришлось отступить к Бауцену, где 8 и 9 мая состоялось новое сражение, тоже не приведшее к определённой победе ни одной из сторон.

Важнейшим испытанием в своей жизни Катенин считал участие в сражении под Кульмом в последние дни августа 1813-го.

Незадолго до Кульма, 14–15 августа, Наполеон нанёс поражение союзникам – так называемой Богемской армии – под Дрезденом.

В состав Богемской армии (более 230 тысяч человек и 670 орудий) под командованием австрийского фельдмаршала Шварцен-берга входила русско-прусская армия (120 тысяч человек и 400 орудий) под началом Барклая-де-Толли. При армии находился Александр I, и руководил ей наряду с Барклаем. Вся эта армада, жестоко пострадавшая от военного гения Наполеона, начала отходить в Богемию по единственной дороге. Наполеон отправил 40-тысячный корпус генерала Вандама с целью отрезать Главную армию от Теплицкого шоссе.

Наполеон говорил про Вандама, что если б пришлось воевать в аду – то именно он взял бы дьявола в плен. Впрочем, он был ещё известен как мародёр – и по его же поводу Наполеон сказал как-то, что, если б у него было два Вандама, одного он бы расстрелял.

Сводному отряду (17,5 тысяч человек) под командованием генерала от инфантерии Александра Ивановича Остермана-Толстого нужно было остановить Вандама – или, говоря проще, жертвуя собой, спасти Главную армию. И едва ли не основной боевой силой этого отряда были как раз Преображенский и Семёновский полки.

Писатель Иван Лажечников, сам участник европейского похода, в своих «Походных записках русского офицера» писал: «И многочисленность врагов, и мужество их, многократными боями не утомлённое, и самонадеянность их полководца (Вандама), и защита их самой природой, против нас вооружившейся и стеснившей нашу малую рать между своими грозными утёсами, – всё, казалось, предвещало гибель русских. Но питомцы Севера не считают врагов…»

28 августа произошёл кровопролитнейший бой у Гисгюбеля.

Когда граф Остерман-Толстой с войсками – цитируем исторические документы – «прошёл безвредно до Гисгюбеля и вступил в дефиле», то французы преградили ему дорогу. Здесь в дело вступил Преображенский полк – и показал себя так, как не было возможности показать весь 1812-й.

Преображенцы пошли на неприятеля в штыковую.

Наверное, стоит во всей полноте осознать, что это такое.

Штыковой бой – сочетание напора, исключительной храбрости и смертельной решительности; крайнее нервное возбуждение, переходящее в кровавое остервенение. Но при этом всё перечисленное должно способствовать, а не вредить безупречному сочетанию глазомера, силы и мускульной памяти о навыках.

Смысл штыковой атаки – один, и он прост: надо зарезать человека. Ещё когда бежишь навстречу противникам, ты выбираешь себе жертву – и никакая сила не может отменить твоего решения сделать своё дело: убить.

В штыковой атаке учили убивать всех: бегущих прочь, вставших на месте, присевших, пытающихся лечь. В этом было основное её назначение.

Сближаешься, посылаешь ружьё вперёд, наносишь – с выпадом левой ногой – страшный и стремительный укол в открытое место, и тут же выдёргиваешь штык, времени у тебя нет; никакого проворачивания, вглядывания в глаза, раскаяния и тому подобного.

Скорость и беспощадность.

Но это – если противник открылся. Если он закрыт, то делаешь ложный выпад и, когда противник на него отвечает, бьёшь туда, где он открылся.

Военный опыт гласил: если ты не успел первым нанести удар штыком в доли – именно в доли! – секунды, в следующий миг ты сам будешь ранен или убит.

Но это если ты выбрал себе в жертву одного противника – а если в жертву тебя самого выбрали двое? Как тогда?!

Тогда учили менять положение так, чтоб оказаться лицом к лицу только с одним из них, и колоть их по одному.

При этом штыковая атака не должна была превращаться в свальную резню: надо ещё и видеть товарища, офицера, слышать барабан.

И всем этим занимается человек, совсем недавно переводивший «Ариадну» Тома Корнеля…

О той схватке Остерман-Толстой сказал, что «никогда не видал столь блистательной атаки», – а он был легендарный генерал, воевавший много лет и повидавший немало. Преображенцам, скупо сообщают историки, пришлось «буквально продираться сквозь неприятеля».

И продрались.

Русские войска стали на позиции за Кульмом, у деревни Пристен. Задача русских оставалась прежней: дать Главной армии сойти с гор и встать у Теплица. Задача французов тоже не изменилась: помешать русским во что бы то ни стало. У Вандама было, напомним, двукратное превосходство. (Справедливости ради заметим, что он не смог использовать его в полной мере.)

29 августа началось сражение. Предоставим слово историку Н.А.Могилевскому: «Русские и французские стрелки, ведя частый огонь, не раз сходились на полянах в штыки. Офицеры бились в первых рядах, увлекая своим примером солдат. Гвардейцы совершали чудеса», – видите невысокого, но бешеного, с надменным лицом Катенина в этом грохоте и чаду? «Вандам не мог не понимать, что грохот битвы может привлечь внимание основной союзной армии, а потому он спешил. К трём часам пополудни он бросил в последнюю атаку две густые колонны, приказав им во что бы то ни стало пробить оборону Остермана между левым крылом и центром. Наступил критический момент».

Французы атаковали, русские контратаковали и выбили их.

К вечеру начали подходить основные российские силы.

За день преображенцы потеряли 550 человек убитыми: их проредили почти на треть! Противник, как не прискорбно, ходить в штыковую тоже умел – но русские всё равно оказались сильней, даже будучи изначально в меньшинстве.

Представьте, с каким чувством, с каким красным, дымящимся водоворотом в глазах Катенин и все его товарищи ложились спать в ту ночь: все заляпанные братской и вражеской, а то и своей кровью, потерявшие за день несусветное число товарищей – больше, чем с самого начала войны; в ушах – вопли, выстрелы, разрывы…

А на следующий день сражение было продолжено.

Преображенцы уже не выполняли основную боевую работу, но и стрелять, и нагонять, и добивать бегущего противника – пришлось.

Ударами с трёх сторон корпус Вандама был разбит. Сам Вандам, его начальник штаба, два других генерала и 13 тысяч рядовых попали в плен.

Значение той битвы надо понимать: прусский король, фактически спасённый в те дни, и лично наблюдавший жертвенное мужество русских гвардейцев, пожаловал всем участникам сражения высшую свою награду – Железный крест.

Те кресты были вырезаны и выкованы сразу же – из кожи и железа конского снаряжения, отбитого у французов. Годом позже Железный крест был переименован в Кульмский крест – и через три года в Петербург тем офицерам, что выжили, прислали Кульмские кресты, сделанные уже на совесть: серебряные, покрытые чёрным лаком…

…в Кульме малым великое дело Делалось, к диву военных, к спасению мирных. Царь хвалил, чужие сказали спасибо: Лестно было назваться воином русским.

– это из «Инвалида Горева»; всё так!

«Гордись, Россия! – писал Иван Лажечников. – Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину Леонидов и сципионов: ты перенесла её с этими героями на священную твою землю. Потомство твоё, при новых непомерных подвигах мужества, не будет более говорить: они сражались и умирали как спартанцы под Фермопилами! Нет! Сыны и внуки наши скажут тогда: они сражались и побеждали, как русские под Кульмом»…

Под Лейпцигом, 4–7 октября 1813-го, в «Битве народов» Преображенский полк находился в резерве цесаревича. Наполеон потерпел там поражение, но до Парижа оставались ещё многие месяцы переходов, перемирий – и армейской жизни, и новых переходов.

Нахождение русских в Париже – все эти «казаки на Монмартре» и «бистро, бистро накорми нас, хозяин!» – в сознании многих затмили цену, заплаченную за ту победу.

Между тем битва за Париж, в которой участвовали и преображенцы, была кровопролитной: атаковали город в лоб, в предместьях шли жуткие бои, с перестрелками в упор, новыми штыковыми. Били из окон – врывались в дома, дрались на лестницах, на кухнях, летели сковороды и черепки, всё вверх дном. Некоторые районы несколько раз переходили из рук в руки…

Потери союзной армии составили 8 400 человек, из них – 6 000 русских; так не раз случалось, что за общий триумф самую большую цену платим мы.

В город входили так: через арку в Сен-Дени въехал эскадрон казаков, затем император российский Александр I, прусский король, главнокомандующие, свита, конвой. Следом – Преображенский полк, – ибо все осознавали, какое чудо свершилось под Кульмом.

Можно, если вглядеться, как шествуют преображенцы, ещё раз рассмотреть 21-летнего Катенина…

Вослед за ними шли уже австрийцы и пруссаки – знали своё место.

«…Последовала команда: “Смирно; дирекция налево”, – пишет современник. – Император подъехал к левому флангу.

На царское: “Здорово, ребята!” грянуло громкое “Ура!”, подвигавшееся по мере приближения Императора. Объехав полки, Государь скомандовал: “К церемониальному маршу, повзводно, скорым шагом марш!” Барабаны забили, и музыка заиграла. Конвой заскакал вперед; Государь и свита тронулись за ним… Погода была великолепная и тёплая. На улицах народу было бесчисленное множество; все окна и балконы заняты были жителями с флагами и цветами. Торжество было во всей силе слова. Долго шли мы по улицам, потому что шли повзводно на взводную дистанцию до самой площади Louis XV – между Тюильрийским садом и Champs-Elisees, где Император остановился со свитою, пропуская шедшия церемониальным маршем войска. Поравнявшись с Государем, войска заходили повзводно левым плечом в аллею Елисейских полей».

Далеко не уходя, возле Елисейских полей, преображенцы и расположились на биваках. Порядочно пообедали в близлежащих ресторанах.

…И вот – парижская жизнь.

«Французы вообще не имели никакого понятия о России, – пишет в своих записках другой гвардеец, прапорщик Иван Казаков, – они по невежеству считали её страной дикой, варварской; ничто их так не удивляло, как то, что много русских говорили по-французски. Когда мы проходили через город парадом, слышали, как французы говорили, что будто у всех нас кирасы под мундирами – так их удивляла выправка каждого солдата… и когда приходилось останавливаться, чтобы взять взводную дистанцию, то расстёгивали мундиры, чтобы уверить их в отсутствии кирас. В Париже в то время осталась только первая гвардейская дивизия, в которой вряд ли был тогда какой-либо офицер, не знавший французского языка. И французы вообще – от высшего общества до крестьян – полюбили русских. Французские солдаты были очень дружны с русскими, но в противоположность с последними – с пруссаками и австрийцами были все на ножах».

«Французские дамы, – продолжает Казаков, – явно оказывали предпочтение русским офицерам перед наполеоновскими и про последних говорили вслух qu’ils sentent la caserne[12]; и действительно, мне случалось видеть, как большая часть из них входят в кивере или в каске в комнату, где сидят дамы, говорят, прикладывая руку к козырьку: «Bonjour la compagnie; j’ai l’honneur de vous saluer»[13] и начинают отстёгивать свою саблю».

Красавиц видел чернооких И не любил.

– признаётся Павел Катенин в стихотворении «Певец Услад» (1817).

Театр волнует его, пожалуй, больше. Самых именитых актёров и актрис того времени – Тальму, Дюшенуа, Потье, Марс, Брюне – он узнает в Париже и даже заведёт со многими дружбу. Видимо, там Катенин получил навыки театральной игры: современники помнят, что сам он отлично декламировал, и, более того, мог преподавать актёрское мастерство.

Удивительное качество: потерявшие сотни товарищей в боях, помнящие сожжённые русские города и зверства, что творили французы, гвардейские офицеры не чувствуют отторжения по отношению к нации недавних своих врагов – но, напротив, готовы учиться у них.

Два месяца проведёт Катенин во французской столице. Летом 1814 года Преображенский полк возвращён в Россию морским путём – на кораблях российской военной флотилии. 30 июля 1814 года преображенцы торжественно вступили в Петербург через Триумфальные ворота.

Вернувшись в Россию, Катенин возобновляет оставленную на два года литературную карьеру; публикует весьма мрачного толка баллады: «Наташа», «Леший», «Убийца».

Весьма бесхитростно, но вместе с тем ясно он выказывает своё патриотическое чувство в балладе «Наташа» (1814), где:

Вдруг поднялся враг войною Русь заграбить и зажечь; Всюду льётся кровь рекою, Всюду блещет огнь и меч…

Героиня говорит любимому:

Не моё девичье дело, Милый друг, тебя учить; Не прогневайся, что смело, Может, стану говорить; Но прости мне укоризну: Не сражаться за отчизну, Одному отстать от всех — В русских людях стыд и грех.

На что герой отвечает: «Рад, что мысли в нас одне». Литературный критик Александр Казинцев удачно подметил, что в «Убийце» Катенин вдруг находит ту интонацию, с которой вскоре будет написана лучшая русская проза:

…То было летом, Вот помню, как теперь, Незадолго перед рассветом; Стояла настежь дверь. Вошёл я в избу, на полате Спал старой крепким сном.

Если переписать в строку – так мог начинаться рассказ Пушкина или глава из прозы Лермонтова. Здесь уже видна та вроде бы бесхитростная, сухая и вместе с тем суровой ниткой прошитая точность русской классики.

Между прочим, в «Убийце» Катенин называет месяц «плешивым» – подобные сравнения начнут позволять себе только веком позже. Пушкин с лёгкой издёвкою пишет, что «читатели, воспитанные на Флориане и Парни, расхохотались и почли балладу ниже всякой критики». Баллада действительно небезупречна, но точно не из-за плешивого месяца.

Катенину было свойственно демонстративное экспериментаторство; он вовлекал в поэзию не только прозаизмы, но и архаизмы. Неудивительно, что Катенин вошёл в круг Александра Семёновича Шишкова, одного из литературных законодателей той поры, противника галломании.

С карамзинистами – оппонентами Шишкова – Катенин вступил в долгий спор. Как поэты, Жуковский, Батюшков, Вяземский были одарённее Катенина. Но, выступая против всевозможных условностей, вовлекая, не всегда сообразно смыслу и музыкальности, в поэзию вещества разнородные, Катенин шёл в направлении верном.

Грибоедов, заступаясь за Катенина перед современниками, остроумно подметил: «Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, – везде мечтания, а натуры ни на волос».

Ксенофонт Полевой позже писал про Катенина: «…Β эпоху безусловного преобладания чужеземных идей и форм в нашей поэзии, обнаруживал уже особенное предрасположение к народности, сделавшейся теперь общею потребностию всех биений литературной жизни».

О том же говорил и прекрасный поэт Николай Языков: «Правда, что у него везде слог топорной работы, зато много национального и есть кое-где сила – в этом главное!»

Современник – Ф.Ф.Вигель – описывал Катенина так: «Круглолицый, полнощёкий и румяный, как херувим на вербе, этот мальчик вечно кипел, как кофейник на конфорке». В числе прочего он подмечал у Катенина «неистощимую хулу к писателям…» (эта черта характера ещё аукнется нашему герою) – «…Ни одному из них не было от него пощады, ни русским, ни иностранным, ни древним, ни новым, и Вергилий всегда бывал первою его жертвой».

А какой к тому же был спорщик! Неутомимый.

Катенину в этом деле, вспоминает Вигель, «много помогали твёрдая память и сильная грудь; с их помощью он всякого перекрикивал и долго продолжал ещё спорить, когда утомлённый противник давно отвечал ему молчанием».

«Никому не хотел нравиться, а всех поражать»; о, это отличная рекомендация. И далее: «Видал я людей самолюбивых до безумия, но подобного ему не встречал».

Катенин признавался, что готов простить, если его назовут мерзавцем или плутом, но, столкнувшись с неприятием собственных сочинений, готов немедленно драться насмерть.

(«Это я дурной поэт? Я тебе сейчас голову прострелю, дурак!»)

Признаемся, что это не самая обнадёживающая черта для литератора. Но Катенину такой характер не помешал написать как минимум один шедевр и стать заметнейшим литератором своей эпохи; хотя, быть может, стать чем-то большим – помешал.

Впрочем, когда в 1816 году Александр Бестужев-Марлинский желчно раскритиковал катенинский перевод «Эсфири» Расина («…сцепление непростительных ошибок против вкуса, смысла… сжальтесь над бедным славянским языком; сами татары так не колесовали его»), и пошли уже толки о возможной дуэли, Катенин до этого доводить не стал: в разговорном запале можно пообещать что угодно, но нелепо было бы убивать человека из-за критической статьи. Ужасно обидевшись на Бестужева, Катенин выберет другую реакцию: последовательно и брезгливо молчать. И, отдадим должное, иногда это действенней.

Характеризующий Катенина случай. В мае 1816-го, после представления во дворце «Эсфири» Расина в переводе Катенина – в присутствии Александра I, – Катенин был приглашён «к высочайшему столу». Вёл себя при этом безо всякого подобострастия, а, скорей, отстранённо. Разговоров, помимо обмена положенными ситуации восклицаниями, фактически не вёл. Как сам после напишет:

Верно бы, царь наградил его даром богатым, Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался.

Александр I, вероятно, подумал: какой скромный юноша.

Нет, дело в другом.

Из зарубежного похода Катенин вернулся, как и тысячи других офицеров, с настроем вольнодумным и остро-критическим. Государь вызывал у него чувства противоречивые, если не сказать хуже.

В том же 1816 году Катенин получает звание штабс-капитана и становится членом «Союза спасения» – первого тайного общества, предвестника будущих декабристов.

Во второй половине 1817-го, во время пребывания войск гвардии в Москве, Катенин возглавил одну из двух «управ», объединивших членов тайного общества, находящихся в походе.

Тогда – в Москве, в конце 1817-го – уже обсуждался проект цареубийства. Литературовед Вл. Орлов сопоставил два любопытных факта. Декабрист И.Д.Якушкин на встрече заговорщиков вызвался зарезать императора во время торжественного богослужения в Успенском соборе. Но в написанных примерно тогда же Катениным стихах «Рассказ Цинны» (весьма вольный перевод из Корнеля) речь идёт ровно о том же способе убийства тирана:

Искать ли случая? но завтра он готов: Он в Капитолии чтит жертвами богов, И сам падёт, от нас на жертву принесенный Пред Вечным Судией спасению вселенной…

Более того, говорит Орлов, строка «Сын кровью каплющий убитого отца…» в этом стихотворении является безусловным намёком на то, что Александр был замешан в убийстве своего отца, Павла I.

Судьба готовила храброго и заносчивого Катенина к тому, чтоб его убили на Сенатской, или отправили в Сибирь, или повесили.

В 1817 году Катенин напишет:

Отечество наше страдает Под игом твоим, о злодей! Коль нас деспотизм угнетает, То свергнем мы трон и царей. Свобода! Свобода! Ты царствуй над нами! Ах! лучше смерть, чем жить рабами: Вот клятва каждого из нас…

Черновик, естественно, сжёг, но прочёл одному-другому это сочинение, и – ушло в люди.

Декабристы это пели хором. Он сам тоже некоторое время пел; а потом раздумал. Не разом, но постепенно.

После преобразования «Союза спасения» в «Союз благоденствия», уставом которого, к слову сказать, отвергалось насилие и цареубийство, Катенин из тайного общества вышел. Было даже предположение, что уход состоялся из-за несогласия с отказом казнить императора – а позже это предположение вдруг стали выдавать за факт.

Но никакого отношения к действительности эти догадки не имеют.

Тут, предположим мы в свою очередь, имело место что-то личное. Катенина, во-первых, литература привлекала куда больше: по письмам его видно, что театром и поэзией он увлечён маниакально и ни о чём больше говорить не желает, литературные ставки свои считая самыми высокими; а во-вторых, он был едок и временами спесив – ему могло любой раздражающей в декабристском сообществе мелочи хватить, чтоб разорвать с заговорщиками сношения.

С другой стороны, вольнодумные стихи Катенин писать не перестал и, по некоторым наблюдениям, до какой-то поры вёл в этом смысле негласное соревнование с Пушкиным.

Но возглавлять он предпочёл другие общества – словесные.

В том же 1817 году Катенин становится главой группы молодых литераторов, в которую входили его ближайший друг Грибоедов, критики Д.П.Зыков и Н.Н.Бахтин, позже к ним примкнул поэт Вильгельм Кюхельбекер.

Ксенофонт Полевой скажет об этой группе, что они хотели делать литературу «из родного мира, из уцелевших памятников русского духа, из стихий русского быта».

Катенин пишет совместную с Грибоедовым, с которым они уже два года как были знакомы, комедию «Студент» (1817) – действительно остроумную вещь, пародирующую в числе прочих Жуковского и Батюшкова.

Исследователи склоняются к тому, что сочинил её в основном Грибоедов. Строй речи комедии заставляет с этим, скорей, согласиться: слишком она стремительная и остроумная для тяжеловесного Катенина. (Спустя несколько лет он скажет про «Горе от ума»: «…Слог часто прелестный, но сочинитель слишком доволен своими вольностями: так писать легче, но лучше ли, чем хорошими александринскими стихами? вряд» – ну, вы поняли.)

Однако некоторые места в комедии явно если не его рукой писаны, то им проговорены Грибоедову: к примеру, пассажи о безграмотности современных словесников, не выучивших даже правописания (это был пунктик Катенина – ловить собратьев по ремеслу на речевых ошибках; черта, впрочем, свойственная чаще всего людям хоть и образованным, но литературно одарённым не в полной мере).

Согласно сюжету комедии, в Санкт-Петербург приезжает казанский студент Беневольский, напыщенный болван, обуреваемый многими планами, рассуждающий о том, как ему встретятся «стихотворцы, которые уже стяжали громкую славу, признаны бессмертными в двадцати, в тридцати из лучших домов; я к ним буду писать послания, они ко мне, мы будем хвалить друг друга. О, бесподобно!»

Мрачный катенинский скепсис тут очевиден: взаимное хвалебное опыление (особенно когда оно не касалось Катенина) он на дух не переносил.

И сколько здесь было жёсткой наблюдательности, а сколько – зависти, гадать не станем.

Лучше взять другой пример. В 1818 году Катенин сближается с молодым Пушкиным. Пушкин явился к нему на встречу с тростью и сказал, её подавая: «Я пришёл к вам, как Диоген к Антисфену: побей, но выучи».

Другой бы возгордился, сказал: ну что ж, сын, слушай (Катенин был старше его на семь лет, и на целую, в два года длиной, войну).

Казалось бы, что-то подобное от Катенина возможно было ожидать, но он лишь усмехнулся: «Учёного учить – портить». Дар девятнадцатилетнего Пушкина Катенину уже был очевиден.

Впрочем, «Руслана и Людмилу» Пушкин писал под воздействием Катенина. Карамзинисты в этой поэме мало поняли: насадил, мол, Сашка, свои русские лопухи тут. В кружке Катенина, напротив, именно народность и увидели, и оценили.

На какое-то время Пушкин в смысле творческом оказался к Катенину ближе, чем к своим ближайшим и старшим товарищам, от Жуковского до Вяземского. Предположим, что отмеченная ещё Тыняновым борьба «за русскую балладу», которую вёл Катенин «против баллады Жуковского с иностранным материалом», катенинская работа с метрикой, а также его интерес к русскому фольклору в какой-то момент показались Пушкину любопытны.

Тынянов убедительно доказывал, что Пушкин, в отличие от многих своих современников, разглядел в Катенине «преднекра-совское» (широкое использование народной, грубой, просторенной, «демократической» лексики) – то, чего тогда не было ни у кого.

…В 1818 году Катенин получает звание капитана. В середине года он возвращается в Петербург и занимается с тех пор в основном театром. Трагедии, комедии, переводы, Корнель, Лонжпьер, время от времени всякие революционные шпильки, но – никаких заговоров.

Важный момент: Вл. Орлов заметил, что в «Эсфири» Расин намекает на военные успехи Людовика XIV, а Катенин, в свою очередь, переводит Расина так, что речь уже идёт о победе над Наполеоном:

Хотя б столь мног был враг числом, Сколь мног песок на дне морском, Хотя б как звёзды искрометны, Их были полчища несметны, — Падут паденьем их толпы Тебе, Царь славы, под стопы. И в бегстве не найдут спасенья, И мраз, и глад им путь препнет, И ангел божий, ангел мщенья Мечом бегущих поженет. И преисполнятся кладбища, И будет псам и птицам пища; Теснились тьмой путей прийти и не обрящут вспять пути…

Мощнейшие стихи: нарастают, как грохот камнепада.

В 1820 году в первом номере журнала «Сын отечества» публикуется большая историческая вещь Катенина «Песнь о первом сражении русских с татарами на реке Калке под предводительством князя галицкого Мстислава Мстиславовича Храброго» (неотступный Бестужев-Марлинский сострит, что, судя по названию, русский князь был предводителем татар).

В «Песни…» насчитывается целых тринадцать стихотворных размеров: до сих пор так никто в русской поэзии не делал. Ю.М.Аотман отмечал умение Катенина «идти вне проторенных литературных дорог».

Как ток реки, Как хо́лмов цепь, Врагов полки Покрыли степь. От тучи стрел Затмился свет; Сквозь груды тел Прохода нет. Их пра́щи – дождь, Мечи – огонь. Здесь – мёртвый вождь, Тут – бранный конь, Там – воев ряд, А там – доспех: Не может взгляд Окинуть всех. На тьмы татар Бойцы легли, И крови пар Встаёт с земли,

– да это просто Багрицкий какой-то, или Светлов; вся советская поэзия потом каталась на этой катенинской лихой ритмике.

Знаменательно и финальное двустишие:

Пали на́земь лицом, и в слезах благодарных молили Бога и спаса Христа и пречистую деву Марию.

Неправильных, но остроумных рифм, подобных «молили – Марию», в русской литературе не будет ещё примерно сто лет. Мы не найдём ничего подобного ни у Лермонтова, ни у Вяземского, ни у Тютчева. Начнётся это, по большому счёту, с Маяковского.

Катенин, кажется, даже и не рифмовал эти строки (так, предыдущие две строки в финальном фрагменте не срифмованы, хотя выше идёт рифмованный стих) – однако поэтическое чутьё его вело туда, куда ещё никто не ходил. Созвучие это он наверняка увидел – и осмысленно оставил, чтоб иметь возможность в ответ на претензию о дурной рифме ответить: а я и не рифмовал.

Кюхельбекер расхвалит «Песнь…» в статье «Взгляд на текущую словесность», но прав в конечном итоге окажется Пушкин, однажды сказавший: «…славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией».

До какого-то времени Катенин был куда больше учитель и учредитель литературного процесса, чем поэт; и тут Пушкин его ценил более чем кого бы то ни было. Катенинские критические работы будут поражать каким-то аномальным знанием всего и обо всём в литературном европейском мире.

П.А.Каратыгин в своих воспоминаниях описывает Катенина: «Память его была изумительна. Положительно можно сказать, что не было всемирного исторического факта, который бы он не мог цитировать со всеми подробностями; в хронологии он никогда не затруднялся; одним словом, это была живая энциклопедия».

И далее: «Катенин приводил наизусть целые цитаты из авторов и нередко переводил устно на русский язык читаемую им книгу так же чисто, отчётливо и правильно, как отличный пьянист исполняет любую музыкальную пиесу “с листа”».

В этом смысле (но только в этом) в Катенине есть что-то, роднящее его с Валерием Брюсовым (тоже учителем, умным критиком, поэтическим реформатором, интеллектуалом и полиглотом, но не поэтическим гением). Грибоедов говорил Катенину: «Тебе обязан я зрелостью, объёмом и даже оригинальностью моего дарования». Пушкин впоследствии писал ему: «Многие (в том числе и я) – много тебе обязаны; ты отучал меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы ты русской словесности».

Но в самом Катенине не хватало беспечности и ловкости для-легкомысленной поэзии. Быть может, тут имело место своеобразное горе от ума.

…В 1820 году, в 28 лет, Катенин получает звание полковника. Военная карьера его развивается вполне удачно, до генерала было рукой подать, и вдруг – фиаско.

П.П.Каратыгин пишет: «Как командир Катенин, по человеческому обхождению с нижними чинами, был одним из отрадных исключений тогдашней аракчеевщины; как товарищ – был искренне любим всеми сослуживцами…» – обратите внимание, сколь отличалось его поведение по службе от поведения в литературных кругах; это делает Катенину честь; но читаем далее о нём: «…При всём том как подчинённый не умел ладить со своим высшим начальством, особенно в тех случаях, когда замечания по службе были несправедливы или неосновательны. Слишком благовоспитанный, чтобы дозволить себе грубость при объяснениях с начальниками, Катенин возражал им вежливо, почтительно, мягко, но самую эту вежливость и мягкость приправлял таким выражением голоса, лица и взгляда, которое могло показаться дерзостью. Несчастный случай с Катениным, испортивший всю его служебную карьеру, был именно следующий.

Великий князь Михаил Павлович произвёл внезапный смотр батальону, в котором находился Катенин. Со свойственным ему вниманием осматривая мундиры на солдатах, его высочество был неприятно поражён небольшою заплатою на рукаве у одного из рядовых или унтер-офицеров. Подозвав Катенина, великий князь показал ему на этот изъян на мундире солдата и сурово произнёс:

– Это что? Дыра?

– Никак нет, ваше высочество, – почтительно отвечал Катенин, – это заплатка, и именно затем, чтоб не было дыры, которую ваше высочество заметить изволили».

За такое предерзостное поведение полковника, гвардейца, награждённого за храбрость орденом св. Владимира 4-й степени и прусским крестом, тут же отправили в отставку. Официальная мотивировка гласила: «…замеченный неоднократно с невыгодной стороны».

Из Санкт-Петербурга Катенин не уехал – ещё два года там блистал, спорил и злился, что о нём совсем не говорит критика (забыв про то, что было написано в «Студенте», начнёт пенять товарищам: хоть слово обо мне сказали б!). Называл литературных оппонентов «шайкой глупой», играл в любительских спектаклях, часто бывал за театральными кулисами, продолжал учить актёров искусству декламации, всё больше терял значимость как сочинитель стихов, однако приобретал всё больший вес в среде театралов. Продолжалось это до очередного, в духе Катенина, случая.

18 сентября 1822 года он устроил скандал в Большом театре. Артистка Азаревичева ему, видите ли, не понравилась (играла она действительно не блестяще; ей доверили тогда главную роль, в первый и последний раз; после она вернулась к ролям служанок, однако благодаря Катенину мы теперь знаем её фамилию). Но задел он не столько даже Азаревичеву, сколько другую актрису – Екатерину Семёнову, знаменитость того времени, пользовавшуюся покровительством князя И.А.Гагарина (и вскоре вышедшую за него замуж). Она и так Катенина терпеть не могла за его, как современники писали, «злой язык», а тут ещё из зала Катенин настойчиво выкрикивал на вызов не её, а своего друга и ученика, актёра В.А.Каратыгина (совсем недавно, между прочим, посидевшего для острастки в Петропавловской крепости за громкий раздор с директором театра).

Александр I находился тогда за границей, но ему донесли о Катенине: «…подбирает в партере партии, дабы господствовать в оном и заставлять актёров и актрис искать его покровительства».

Государь распорядился Катенина выслать, с запрещением «въезда в обе столицы без высочайшего на то разрешения».

Приказ был получен 7 ноября утром, а в полдень Катенина уже вышибли прочь, даже собраться не дали.

Резкость, с которой была осуществлена высылка, говорит о том, что помимо театрального скандала было что-то ещё, раздражавшее государя. Ведь даже в рапорте, составленном генерал-губернатором Петербурга Михаилом Андреевичем Милорадовичем по поводу происшествия, ничего особенного нет: Милорадович признаётся государю, что сам присутствовал в момент показа спектакля, но на поведение Катенина особенного внимания не обратил. (Хотя тот же Милорадович охарактеризовал высланного как «либерала», дурно влияющего на товарищей.)

Есть резон предположить, что слухи о вольнодумных стихах всё-таки доходили до государя.

В романе Алексея Писемского «Люди сороковых годов» Катенин выведен под именем Александра Ивановича Коптина. Причиной высылки Коптина там становится его декабристский «гимн». Сопоставление реальных событий и написанного в романе о Коптине говорит о том, что перед нами не столько художественный вымысел, сколько художественная документалистика, точная в большинстве деталей. (Писемский с Катениным был знаком и дружен.)

В день высылки Катенину пришлось остановиться в кабачке на Петергофской дороге и оттуда уже, через товарищей и посыльных, распоряжаться своим имуществом: надо было сдать городскую квартиру, продать экипажи, перевезти библиотеку и вещи в своё костромское имение.

Он просидит там два с половиной года, как «филин в тёмном дупле своём» – писал в письмах. Тридцать лет, он полон сил, дописал трагедию «Андромаха» (начатую ещё в 1808 году) – Пушкин скажет о «величавой простоте» её; но публиковаться Катенину было нельзя, пока государь не простит.

К сельским трудам не привыкший, лирой любезной Мнил он наполнить всю жизнь и добыть себе славу,

– так писал о себе Катенин; но про «сельские труды» стоит сказать отдельно.

В упомянутом романе Писемского о помещике Коптине-Катенине написано: «…Предобрый!.. Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное всё бедным раздаёт!»

Катенин-благотворитель не входит ни в какое противоречие с тем Катениным, что изысканно дерзил начальству, критиковал всех и вся в литературных кругах, издевался над актрисами и демонстрировал высокомерие в светском общении. Пред нами тот же самый Катенин, что во времена муштры и зверского отношения к солдату берёг и уважал своих подчинённых, проявляя истинную человечность.

Персонаж воистину литературный – где-то в русской классике появлялись такие: но они не были выдуманы, и жизнь Катенина тому порукой.

Он писал: «Чем долее живу в отдалённой нашей стороне, тем сильнее удостоверяюсь, что здесь-το именно труд и есть, которого уже плоды красуются на ветвях и забывают о бедных корнях, роющих землю в темноте. Сельская тишина, мир полей – пустые, бессмысленные слова столичных жителей, не имеющих никакого понятия о том, как трудно хлеб сеять, платить подати, ставить рекрут и как-нибудь жить».

Очень точно.

И тот же самый Катенин в своих кипящих от раздражения письмах обзывает литераторов Николая Греча и Фаддея Булгарина «пигмеями», пишет про то, что Вяземский «избалован», «привык врать» и вообще «дурак», а про Шаховского и Гнедича – «один – шут, другой – плут: в двух словах вот их история», злится, что, когда Жуковского и Батюшкова читают на сцене, это «ей-ей, и смешно, и досадно, а паче всего до смерти стыдно», а про «Бахчисарайский фонтан» Пушкина сообщает: «что такое, и сказать не умею; смысла вовсе нет… стишки сладенькие, водяные».

Впрочем, далеко не всегда Катенин не прав. В письме к Бахтину содержится остроумная реакция на поэму «Войнаровский» Кондратия Рылеева: «Главное лицо украинец, племянник Мазепы, сосланный после войны в Якутск. Случайно встречается он там с учёным Миллером и рассказывает ему своё похождение, а напоследок умирает; всё это копии с разных Бейроновых вещей, в стихах по новому покрою; всего чуднее для меня мысль представить подлеца и плута Мазепу каким-то Катоном».

Тут русский империалист явил себя во всей красе! Сколько в этих скупых словах ледяной издёвки, какое презрение таится в саркастических формулировках: чего стоит одно его «напоследок умирает»; ну и про Катона, конечно же, – это доныне кажется и актуальным, и грустным.

Далее, в том же письме, Катенин походя разбирает поэму «Наливайко» Рылеева и цедит в своей манере по её поводу: «…Какие-то сорванцы, головорезы, забияки – словом, преразвратный народ. Прибавьте, что к ним-то стараются привлечь сильное участие, любовь и почтение. От этого ложного понятия выходит только, что все они холодны до смерти, слабы, не страшны и ничтожны, а всему виноват Бейрон, суди его бог».

(Бейрон – это Байрон; странным образом у едкого Лимонова впоследствии тоже будет привычка писать европейские фамилии не так, как принято, а как слышится и нравится.)

Внутренне хохочешь, читая катенинские пассажи. Большим удовольствием было бы лишь – не скажу: дружить с Катениным (как с ним дружить-то!) – а выслушивать этого саркастичного типа: в его брюзжании случаются на удивление здравые наблюдения (по крайней мере, если они не касаются тебя самого). Да и неважно, прав Катенин или нет – сама его форма изложения мыслей по-своему притягательна. Гремучий змей, а не человек.

Но на доброе слово по отношению к нему самому – падок. Ему прислали в деревню начало пушкинского «Онегина», где, напомним, есть в две строки упоминание о Катенине, – и Павел Александрович разом забыл, казалось бы, свою язвительность, и «любезному Александру Сергеевичу» отписал с тёплым, вроде бы, чувством: «…ты перестал ко мне писать так давно; я сам два года с половиной живу так далеко от всего, что не знаю: ни где ты был, ни что делал, ни что с тобой делали», – в этом «что с тобой делали» уже слегка чувствуется катенинская ирония, но слушайте дальше: «…с отменным удовольствием проглотил господина Евгения (как по отчеству?) Онегина».

Разрази нас гром, но это его, будто бы вскользь произнесённое: «как по отчеству?» – не укус ещё, но мгновенное выказывание жала; с трудом сдержался Катенин, чтоб не уколоть больнее: как же ж ты, милый братец, пишешь целый роман, а отчества у героя нет?!

Пушкин в ответ вовсе не рассердился – сделал вид, что не заметил (всё он заметил), но написал: «Послушай, милый, запрись да примись за романтическую трагедию… Ты сделаешь переворот в нашей словесности, а никто более тебя того не достоин».

В довершение образа вспомним вовсе обескураживающий случай.

Мимо имения Катенина однажды проезжал сам государь.

У Катенина была возможность явиться пред его очи, выпросить себе прощение или какое иное послабление.

И что же он делает?

Уезжает в гости к приятелю.

Александр I заехал в Шаёво, имение Катенина. Послал спросить управляющего: милейший, а где хозяин?

«А хозяин, – говорит управляющий, едва не теряя сознание от ужаса, – …он у соседа гостит. Велите послать за ним?» – «Послать? Разве что послать…»

Неслыханная наглость.

Спустя некоторое время Катенин, поддавшись на уговоры друзей, всё-таки черкнёт в Петербург прошение: так, мол, и так, был неправ, раскаиваюсь, позвольте вернуться.

В августе 1825 года Катенин получает разрешение на въезд в столицу.

Мог бы сразу, по старой памяти, угодить в компанию товарищей-декабристов – но нет, ничего подобного.

После провала восстания виднейшие декабристы Никита Муравьёв, Пестель, Якушкин, Перовский на допросах называли имя Катенина как причастного к их общей деятельности на ранних этапах.

Катенин попал в «Алфавит членов бывших злоумышленных тайных обществ». Но напротив его фамилии стоит пометка: «Высочайше повелено оставить без внимания». Новый государь оценил шутку, когда без внимания остался его брат в Шаёво?

Полицейская справка 1826 года для III отделения, составленная Фаддеем Булгариным, гласит: «…был некогда оракулом Преображенского полка, регулятором полкового мнения и действий молодых офицеров», «почитался в полку гением», «гвардейские офицеры превозносили его».

Сто лет спустя Катенин мог бы и на Соловки уехать; впрочем, мог уехать даже и тогда.

Но для таких поперечных персонажей в любые времена могут вдруг сложиться обстоятельства исключительные. Не хорошие – но исключительные.

Следствие посчитало вину Катенина недостаточной для наказания.

3 февраля 1827 года в Петербурге поставили, наконец, «Андромаху». Пушкин писал о ней как о «может быть, лучшем произведении нашей Мельпомены по силе истинных чувств, по духу истинно трагическому».

Но постановка прошла без успеха; стихи Катенина не публиковали; сборник, составленный им, не прошёл цензурные препоны; задумал альманах издавать – ничего не вышло; в общем, в августе 1827 года он вернулся к себе в деревню, где и пробыл до середины 1832-го.

Декабристы тем временем (в Чите) выходили на работу всё с той же песней Катенина про трон, царей и свободу, причём конвойные офицеры и солдаты «слушали её и маршировали под такт её».

…А Катенин отрывал репейник от рукава и тихо злился…

И выпивал, кстати; о чём шли толки.

И снова досадовал в письмах на «литературную сволочь».

Скрылся от них; но в дальнем, диком Епире, Сидя у брега реки, один и прискорбен, Жалобы вслух воссылал на муз и на Фива… («Элегия», 1828)

Но вместе с тем жить без сволочи не мог – ибо, как признавался в письме Бахтину: «…живейшие мои желания и чувства обращены на один предмет – на приобретение некоторого уважения и похвалы как писатель, при жизни и по смерти».

К тому периоду относится конфликт Катенина с Пушкиным: и остроумный, и показательный для истории всей российской словесности (в том числе в политическом контексте).

В балладе Катенина «Старая быль» (1828) о временах князя Владимира, решившего однажды устроить состязание между оскоплённым греком и русским воином-певцом, грек воспел «царя народов и сердец», оживляющего мёртвых и усмиряющего львов, а русский соревноваться отказался, сказав:

Певал я о витязях смелых в боях — Давно их зарыли в могилы; Певал о любви и о радостных днях — Теперь не разбудишь Всемилы; А петь о великих царях и князьях Ума не достанет, ни силы.

Помните, как наш друг Катенин, прочитав упоминание своего имени в «Евгении Онегине», обратился с тёплым письмом к Пушкину, но едва сдержался, чтоб не ужалить?

Здесь уже не сдержался.

Юрий Тынянов обратил внимание, что в облике русского певца и воина Катенин описал себя (и тут всё прозрачно: витязи, о которых он певал, погибли под Бородином и Кульмом, Всемила его умерла накануне войны, а подобострастным чувством к трону Катенин никогда не отличался). А вот под оскоплённым греком Катенин имел в виду, увы, Александра Сергеевича.

Причины тому – на поверхности.

После неудачи на Сенатской Пушкин в 1826 году написал «Стансы»:

В надежде славы и добра Гляжу вперёд я без боязни: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни…

Смысл понятен: да, декабристы жестоко пострадали за свой бунт, но русская история знала и похуже времена, это не повод отрицать Отечество как таковое.

Более того, 1828 год Пушкин начал с обращения «Друзьям»:

Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю: Я смело чувства выражаю, Языком сердца говорю.

Катенин направил Пушкину «Старую быль», сопроводив её посланием «А.С.Пушкину» – внешне весьма льстивым, но на самом деле ядовитым. Согласно посланию, кубок, которым Владимир хотел наградить певцов, долго переходил из рук в руки, был у французов, потом пропал, и потом, наконец, оказался… у Пушкина.

Когда, за скуку в утешенье, Неугомонною судьбой Дано мне будет позволенье, Мой друг, увидеться с тобой, — Из кубка, сделай одолженье, Меня питьём своим напой…

– медовым голосом просит Катенин и тут же добавляет: лучше б этот кубок испытать сначала на молодых сочинителях – если они не прольют питьё за пазуху, то и он решится выпить. Но если прольют, то:

… Надеждой ослеплён пустою, Опасным не прельщусь питьём И, в дело не входя с судьбою, Останусь лучше при своём.

Как говорится: пейте сами.

Послание своё и балладу Катенин отправил Пушкину; и был крайне удивлён, что Пушкин ему не отвечает.

Наверное, он меня неправильно понял! – печалился Катенин. Всё он понял правильно.

Пушкин отдал в альманах «Северные цветы» только балладу, а послание Катенина – нет, вместо него поставив свой собственный «Ответ Катенину»:

Напрасно, пламенный поэт, Свой чудный кубок мне подносишь И выпить за здоровье просишь: Не пью, любезный мой сосед!

И продолжает:

Останься ты в строях Парнаса; Пред делом кубок наливай И лавр Корнеля или Тасса Один с похмелья пожинай.

Да! Александр Сергеевич жалить умел ничуть не хуже, чем Катенин. Ибо в его «останься ты в строях Парнаса» содержится жестокая и молодая насмешка над неудачливым, в деревне скисающим Катениным, славным лишь переводами своими, но не стихами; к тому же часто страдающим от похмелья, которое в пушкинском послании имело смысл далеко не метафорический.

Удивительно, что Пушкин не рассердился до такой степени, чтоб и катенинскую балладу тоже убрать в стол.

Уже в 1830 году, по предложению Пушкина, Катенин публикует критический цикл «Размышления и разборы» – внимание! – в двадцати номерах «Литературной газеты». («Покамест, кроме тебя, нет у нас критика», – говорил Пушкин ему немногим ранее; и годом позже заметит в одном письме, что «из наших Шлегелей… – имелся в виду немецкий критик Шлегель —…один Катенин знает своё дело»).

В «Размышлениях и разборах» отчётливо проявилась, пожалуй, основная черта Катенина: парадоксальным образом он был новатор и архаист одновременно, литературный реакционер и революционер в одном лице.

Но можно лишь предположить, с каким разъедающим всё и вся презрением взирал бы Катенин на разнообразное «новейшее искусство», если ещё в 1830 году он писал, к примеру, такое: «Удели живописи – краски; из них, из обманчивого разлития света и тени, творит она свои чудеса, сближает и отдаляет предметы; на гладкой доске либо холстине представляет необозримую даль или (что ещё более) круглость исполненного жизни лица человеческого. Кто вздумает для большего совершенства выставить нос на подпорке вперёд, едва ли сочтётся даже нынче за смелого гения, развязывающего путы, связывавшие до него робких художников».

Нет, сочтётся, Павел Александрович.

В 1832-м Катенин разорился: деревни его взяли под опеку за мухлёж при поставке спирта в казну – обманывать государство, как мы видим, Катенин за грех не считал. Но государство думало иначе.

18 июля 1832 года он явился в Санкт-Петербург, добившись наконец издания двух томов стихов и переводов. Пушкин собрание расхвалил и, более того, деятельно участвовал в подписке (друг Пушкина Вяземский был очень недоволен этим новым сближением).

В январе 1833 года Пушкина и Катенина одновременно избрали в Академию Российскую.

Что ж, какой-никакой результат двадцатилетнего литературного труда наличествует; можно вновь заняться мужским делом, господа офицеры.

8 августа 1833 года Катенин вернулся на воинскую службу с определением в седьмой Эриванский карабинерный полк в составе отдельного Кавказского корпуса.

Полгода служит в Царском Селе, но оттуда стремится поскорее сбежать: ибо что это за служба – в Царском Селе.

В те времена Катенин, надо сказать, писал о матушке-России примерно так: «Этот инквизиционный дух, эта желтуха…» или «Можно ли сделать что-нибудь сносное в такой несносной неволе…».

Но как поступают говорящие подобное «либералы» (так – хоть и не совсем верно – определяли взгляды Катенина покойный генерал Милорадович и доносчик Фаддей Булгарин) Золотого века?

Верно: едут воевать на Кавказ.

То есть, едут воевать куда угодно – а если подвернулся Кавказ, то отчего бы и нет.

10 марта Катенин отправил Пушкину только что вышедшую сказку в стихах «Княжна Милуша», а 13 марта выехал в Тифлис.

10 мая прибыл в урочище Манглис, в пятидесяти верстах от Тифлиса, в штаб-квартиру полка.

В Дагестане в то время развил активную деятельность Гамзат-бек – проповедник мюридизма (религиозное учение, предполагавшее войну против иноверцев (гяуров), во многом напоминающее будущий ваххабизм). Гамзат-бека поддерживали и нацеливали Англия и Турция.

(Всё время приходится ловить себя на мысли, что описываешь то ли прошлое, то ли настоящее, то ли ближайшее будущее.)

На 1834 год пришёлся рейд Гамзат-бека в Аварию.

Времени у Катенина на то, чтоб обжиться, осмотреться, познакомиться с местными достопримечательностями и тому подобное, не было: едва бросив вещи, по приказу командира отдельного Кавказского корпуса генерала-адъютанта Розена полковник Катенин во главе отряда выдвинулся на правый фланг Кавказской линии.

Своеобразное «двадцать лет спустя»: последний раз ему приходилось воевать в 1814 году, и тоже весной. И вот 41-летний Катенин снова в деле.

В распоряжении его было два батальона, занявших передовые позиции.

1-й батальон, минуя Пятигорск, вышел на укрепление Баксанское, к проходу Ксанти; 2-й батальон встал на Кисловодекой линии: одна рота на Кинжал-горе, другая – на Хасауше, третья – на Кичмалке, четвёртая – у горы Кумбаши.

Судя по всему, первый год для Катенина был не самым радостным.

Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых, Необитаемых, ужасных пустотой, Где слышен изредка лишь крик орлов несытых, Клюющих падеру оравою густой; Цепь пресловутая всепетого Кавказа, Непроходимая, безлюдная страна, Притон разбойников, поэзии зараза! Без пользы, без красы, с каких ты пор славна? Творенье божье ты иль чортова проказа? Скажи, проклятая, зачем ты создана? («Кавказские горы», 1835)

Впрочем, это всего лишь стихи. Домой он всё равно не собирался.

В виду Эльбруса, в верховьях рек Малки и Кумы, в мелких стычках с горцами полковник Катенин провёл всё лето и в конце августа был переведён в Ставрополь (откуда писал Пушкину: «С приезда моего в сей край я в глаза не видел ни одной книги»).

В Ставрополе Катенину пришлось разбираться с одним затянувшимся и слишком разветвлённым уголовным делом, что, признаться, было ему не по душе; но приказ есть приказ.

Пушкину сообщает: «Я зябну; представь себе, что здесь на юге лето холоднее северных: в тулупе не согреешься, и надо печки топить… С горя пишу сонеты».

На кавказском побережье тем временем появился английский разведчик Дэвид Уркварт (для местных – Даут-бей), бывший первый секретарь в стамбульском посольстве, создавший теперь в Стамбуле Черкесский политический центр. Он инициировал договорённости о том, что натухайцы и шапсуги атакуют российские укрепления.

Командующий войсками Кавказской линии и Черноморья генерал-лейтенант Алексей Александрович Вельяминов – тепло сошедшийся с Катениным – выдвинулся навстречу горцам; Катенин, стремясь, как сам писал, «скорей из скучного города Ставрополя… отправиться на черкесские сабли», надоевшее уголовное дело закрыл, и 15 сентября отправился за Кубань нагонять Вельяминова.

29 сентября пишет Бахтину: «Так называемое Ольгинское укрепление расположено на обоих берегах Кубани, на правом комендант (казачий майор, из черкесов), все продовольствия и угодья… там остались мои шесть лошадей и четверо людей, я же с двумя на левом берегу и занимаю собственную Вельяминову комнату, в которой дождь льёт как на дворе. В сём мостовом покрытии (надо знать, что моста не бывало, а паром причаливает от валу с лишком в 300 шагах в чистом поле) находится, кроме меня, до пятидесяти человек гарнизона, охраняющих два бастиона, и маленький равелин, жалкое подобие крепости; в неё въехать можно в карете, имея порядочный спуск; и я не могу подивиться глупости черкесов, не смеющих взять её в любой день, собравшись в числе хоть двухсот».

15 октября Катенин ушёл с тремя батальонами из Ольгинского укрепления непосредственно в район боевых действий к Вельяминову, и там – ба! что такое! – встретил своего старинного литературного врага, участника декабристского восстания, отправленного в ссылку и испросившего себе разрешение отправиться рядовым на Кавказ, – Александра Бестужева-Марлинского, теперь прикомандированного к Тенгинскому пехотному полку.

И Катенин его не терпел больше всех своих критиков, и Бестужев досаждал Катенину с какой-то особенной назойливостью. И это ж надо: встретиться именно им в этих горах, столько лет спустя… Что-то в этом есть.

Поход был крайне тяжёл.

«Мы ходили по дождю, стояли в грязи, стреляли из пушек и ружей очень много», – скупо отчитывается Катенин в письмах.

«Мы дрались за каждую пядь земли… завоёвывая дорогу кирками и штыками», – скажет о том походе Бестужев-Марлинский.

Дружбы у Катенина с Бестужевым не сложилось, но ссора – забылась. Никто из них не понял, что с этой рифмой в судьбе делать, где её использовать. Нигде не использовали; и зря. Она бы лучше пригодилась Бестужеву для его кавказских повестей, чем привычка поэтизировать «диких» горцев. Да и Катенин такую поэму мог бы написать!..

…В январе 1836 года Катенин вернулся в Ставрополь. Там простудился, заболел и – без походов – захандрил.

Есть сведения, что полковой командир написал на него донос, – и Катенина убрали с должности.

24 июля 1836 года в Москве подписан приказ о назначении Катенина комендантом Кизлярской крепости.

Жил там скромно, на одно своё жалование.

В начале мая 1837 года у Катенина останавливался Лермонтов, ехавший из Ставрополя в Нижегородский драгунский полк. Никаких, увы, подробностей об их встрече не сохранилось. Сошлись характерами, нет?

Отчего-то думаем, что – да. Что-то в них было общее.

Да и как не поговорить о Пушкине, убитом на дуэли? Да и с кем ещё о нём говорить? А о Грибоедове?..

Наезжал к Катенину в гости и брат Пушкина – Лев Сергеевич.

…28 ноября 1838 года без предлога и видимого повода генерал-майор Катенин был уволен со службы высочайшим повелением. Он прослужил на Кавказе четыре с половиной года – и служил бы дальше; но не судьба.

В романе Писемского есть (судя по всему, тоже со слов Катенина) версия, отчего его выгнали: «Начальник края прислал ему… книгу дневную, чтобы записывать в неё, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там – отдыхал от сих мыслей, – таким шутовским манером всю книгу и исписал!..»

История вполне в духе Катенина и похожа на правду.

«Жизнь Катенина не была богата событиями», – написал как-то один литературовед.

Жаль, не знаем о жизни этого литературоведа никаких подробностей.

Ибо сложно представить человека с настолько неординарной биографией, которому показалась бы скучноватой жизнь Катенина. Того самого, что в юности воевал два года подряд, дружил с французскими актёрами, вошёл в число главных российских литераторов, восхищал и обучал Пушкина и Грибоедова. Это

Катенина офицеры Преображенского полка считали гением, это он некоторое время был одним из лидеров будущих декабристов, ухитряясь в литературном журнале намекать на то, что государь причастен к цареубийству, это на него писал доносы Фаддей Булгарин. Это Катенина государь император личным указом высылал из Петербурга, а потом заезжал к нему в гости – а Катенин нагло прятался у приятеля, и надирался там наливки. После чего служил на Кавказе, встречался с Бестужевым-Марлинским в боях, и с Лермонтовым в ту пору, когда служил комендантом целого городка. Катенин вышел в отставку генералом – это у него была небогатая событиями жизнь?

И что, много ещё таких поэтов? Или генералов, переводивших Корнеля? Много ли вообще в мировой литературе подобных персонажей?

Он прожил в своей деревне ещё пятнадцать лет, почти не выезжая, – отставной поэт, отставной герой.

Винокуренный завод, оранжереи, библиотека; пил более чем неумеренно, о его чудачествах ходили анекдоты: ходил в Черкесске, лакеев тоже в чёрные черкесские чекмени нарядил… Отличный тип, и отличная старость.

Писемский замечательно подметил, что Катенин напоминал «с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой – азиатского князька».

Согласно Писемскому, Катенин – задолго до Василия Розанова – невзлюбил Гоголя, причём из чувств глубоко патриотических; уверяют, что «Мёртвые души» – поэма, и в ней вся Россия, – ругался Катенин: «В кривляканье какого-то жаргон-диета – вся Россия!»

Дело тут вовсе не в тяжёлом характере Катенина или неумении разглядеть огромное событие в литературе (тогда и Василий Розанов тоже был слепой!) – речь о том, что вольнодумец, скептик и гордец Катенин более всего на свете любил Отечество своё. А издёвок над ним – не терпел. (Именно поэтому Тынянов настаивал, что общеизвестная резкость Катенина была «вне-личной»: он спорил не из-за себя, дерзил не из тщеславия – его возмущали обиды, наносимые русской словесности, русскому театру, России в целом.)

Да, больше у него не было никаких публикаций, имя его забылось, пьесы из репертуаров исчезли. Ну и что теперь? Не одним репертуаром жив человек.

В какой-то день Катенину (да простит нас Павел Александрович за панибратский тон, он и сам был предерзкий) надо было позабыть про своё умение создавать сонеты, рондо, октавы, терцины (а он умел), выбросить хоть на время из головы Расина и Ферранда, оставить всех этих Аполлонов и Гиперионов, и сочинять о том, как у него гуси плавают на пруду, как он ходил в штыковую атаку на французов и что при этом думал, как потом пьянствовал с французскими актёрами и не утешался с французскими девками, но избегал их, как в своей деревне прогорел с поставками спирта, как командовал батальоном у подножия Эльбруса, как, лёжа в грязи, перестреливался с горцами, как тосковал в Кизляре и пил горькую с заехавшим на денёк Лермонтовым; про своего денщика и баб костромских надо было писать.

Однажды он так и сделал, сочинив «Дуру» (1835) про деревенскую девку Ненилу, – и вышло чудное стихотворение!

Он был поживший, очень наблюдательный, и ещё – добрый при всей своей мнительности человек; у него бы получилось. Ведь умел же он и так:

Хоть мне белый царь сули Питер и с Москвою, Да расстаться он вели С Пашей дорогою, — Мой ответ: Царь белый! нет; Питер твой Перед тобой; А мне Питера с Москвой Сердце в Паше Краше.

Но такие стихи сочинял Катенин крайне редко, будто в шутку, не осознавая, что двигаться надо – сюда, по этой тропке.

Тем не менее, Тыняновым подмечено, что в области ритмики Катенин подействовал и на Лермонтова, и на Полежаева, и на Некрасова – а через них уже на всю поэтическую традицию, добавим мы, следующего века: от Блока до Бориса Рыжего. В общем, ничего никуда не исчезло после того, как Катенин пропал без вести в своей костромской глуши.

Ю.Г.Оксман, в свою очередь, заметил про Катенина, что «изысканные античные формы трагедии “Андромаха” и кантаты “Сафо” неожиданно оживают в драматургии Иннокентия Анненского и в лирике Вячеслава Иванова».

Ещё отличное выражение было у Катенина: «опыт беды».

У него он имелся; и опытом этим Катенин не кичился никогда.

Лучшая его вещь – конечно же, написанный на Кавказе в 1835 году «Инвалид Горев» (опубликованный годом позже – последняя прижизненная журнальная публикация Катенина): о простом русском мужике, который если и печалился о чём в своей судьбе, так о том, чтоб никогда не проявить слабость перед врагом: а то «русское имя втянут в поклёп».

Катенина можно в чём-то обвинять (хотя в чём? кроме трудного характера – не в чем; тем более, что зачастую трудный характер – не вина, а достоинство), но русское имя своё он пронёс безупречно.

Как поэт, в «Инвалиде Гореве» Катенин разом стал огромен, и это вовсе не случайно, потому что – весьма прозорливый тип – он ещё тогда заметил, что российскому романтизму не сложиться в полной мере, потому что русская старина «отнюдь не романтическая», мы не в европах пребываем.

Катенин увидел, что разделение поэзии на «классическую и романтическую» – вздор, выказывая предпочтение поэзии «отечественной, народной», оттого что «своё ближе чужого».

Блестящий знаток европейской культуры, он объяснил, что в русскую поэзию надо тащить всё то, что иные чудаки будут истово ненавидеть даже двести лет спустя, – все эти берёзки, осинки, портянки. Сам, правда, этого в полной мере не выказал, но зато объяснил тем, кто слышал и понимал.

Это всё из его Шаёво, из его медвежьего угла – там понабрался; стоял на своём всю жизнь и позиций не сдал: ни военных, ни литературных.

Пушкин отмечал «гордую независимость» Катенина.

Он действительно был по-настоящему свободный человек; и никогда не видел военную службу помехой своей свободе.

9 мая 1853 года Катенина сбили лошади. Две недели, упрямо и без жалоб, он отвоёвывал свою жизнь, отказываясь от исповеди и причастия, но на этот раз проиграл. Только на этот.

На памятнике Катенина выбита его собственная эпитафия: «Павел, сын Александров, из роду Катениных, честно отжил свой век, служил Отечеству верой и правдой, в Кульме бился насмерть, но судьба его пощадила. Зла не творил никому, и мене добра, чем хотелось».

Звучит восхитительно.

«Носи любви и Марсу дани…» Корнет Пётр Вяземский

Счастли́в, кто меч, Отчизне посвящённый, Подъял за прах родных, за дом царей, За смерть в боях утраченных друзей; И, роковым постигнутый ударом, Он скажет, свой смыкая мутный взор: «Москва! Я твой питомец с юных пор, И смерть моя – тебе последним даром!»

Автор этих стихов, Пётр Андреевич Вяземский, в двадцать пятом колене потомок Рюрика, родился 12 июля 1792 года в Москве.

Согласно родословной, он самый знатный русский поэт. Рюрик, Владимир Креститель, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах – всё его родня.

От Владимира Мономаха – прямая линия. У внука Мономаха – Ростислава Смоленского – был правнук, князь Андрей Владимирович «Долгая Рука», получивший в удел город Вязьму; отсюда – Вяземские.

(Впоследствии почти век Вяземские правили городом Вязьмой как наместники Литвы; запомним этот факт.)

Князь Андрей Иванович Вяземский, отец поэта, был военным, в двадцать лет уже командовал полком, воевал в русско-турецкую под начальством Потёмкина, участвовал в осаде Очакова. Дослужился до генерал-поручика; был наместником пензенским и нижегородским.

Скорее всего, отец поэта был автором философской книги «Наблюдение о человеческом духе и его отношении к миру», опубликованной под псевдонимом.

Сообщим также, что Андрей Иванович, как и многие просвещённые люди того времени, был масоном.

Мать поэта Петра Вяземского, Дженни О’Рейли, – из знатного ирландского рода; отец познакомился с ней во время зарубежного путешествия. Один из её родственников, служа испанской короне, оказался на Кубе – ив честь него одна из улиц Гаваны названа Орели; и это тоже, представьте, кровная родня русского поэта Петра Вяземского.

Биограф Вяземского Вячеслав Бондаренко сообщает: «В жизни князя Петра Андреевича был момент, когда он всерьёз собирался эмигрировать в Ирландию и даже просил друзей разыскать там родню. Но, когда ему действительно выпал случай посетить британские острова, Вяземский не предпринял не малейшей попытки навестить родину своих предков».

Другой биограф Вяземского – Вадим Перельмутер, автор замечательной книги «Звезда разрозненной плеяды», – приводит свидетельство о том, что прабабка Вяземского по отцу была шведкой: это делает состав его крови ещё более оригинальным. Хотя в Швецию он тоже так и не попал.

Первое воспитание Вяземский получил в подмосковном имении Остафьево: настоящем дворце на 64 комнаты. Чтоб сын не вырос разбалованным баричем, отец воспитывал его по военным лекалам: ночью отводил в самый дальний угол парка, чтоб Пётр вернулся самостоятельно; плавать учил, бросая в пруд – и тут же, невзирая на истошный зов о помощи, уходя прочь.

Быть может, в подобном воспитании и таятся причины того, что впоследствии мужество Пётр мог проявить беспримерное, но вместе с тем традиции воинской службы в роду Вяземских на нём временно оборвались: воспротестовало сердце!

Однако одно из первых, совсем ранних его стихотворений звучание имело державинское, победительное:

Воспой, о Муза, песнь высоку И в струны лиры ударяй, Воспой врагов ты суматоху И славу россов возглашай.

Мать умерла, когда Вяземскому было десять лет; спустя два года в доме появился новый родственник – Николай Михайлович Карамзин, женившийся на сводной сестре Петра – внебрачной дочери его отца; знаменитый литератор и начинающий историк переехал в Остафьево.

Отец – видимо, догадывавшийся, что военного из Пети не получится (а это был его единственный сын!), – однажды надиктовал ему сочинение: «Вы не лишены ни ума, ни известного развития, но выветренность вашего характера делает то, что вы отвлекаетесь всем, что вас окружает… Вы повсюду слоняетесь, как дурачок, или занимаетесь… пустяками…»

Хороший был отец; о многом заранее догадался; но многое и предположить не мог.

Умер Андрей Иванович в 1807 году.

Оставшись очень богатым наследником, Вяземский вскорости стал заметным светским человеком; одновременно увлёкся картами, вследствие чего стремительно проиграл полмиллиона рублей – катастрофические деньги.

Пришлось продать отцовский дом в Москве.

Знал бы отец об этом – проследил бы, чтоб его «дурачок» всё-таки утонул тогда в пруду.

Петру приходится идти на службу – юнкером в Межевую канцелярию.

Будучи по работе в Перми, семнадцатилетний Вяземский влюбляется в дочку местного губернатора, о чём вскорости ей сообщает, предложив вместе бежать в Москву. Обстоятельства несколько усложнялись тем, что дочь губернатора была, во-первых, на 24 года старше Петра, а во-вторых, замужем за генералом.

В общем, он получил отказ; даже странно, с чего бы это.

С мая 1808-го Вяземский начинает публиковаться и достаточно быстро приобретает известность – в первую очередь как автор остроумных эпиграмм.

Весной 1810-го знакомится и начинает деятельно, уничтожая завидные запасы шампанского и рома, дружить с поэтами Константином Батюшковым и Василием Жуковским.

В октябре 1811-го женится на славной девушке, княжне Вере Гагариной: всё-таки он вовремя остановился и проиграл далеко не все деньги, так что ещё числился завидным женихом.

Стихи Вяземский сразу же начал писать либо хорошие, либо очень хорошие; никакого ученичества. Среди его ранних сочинений сразу же встречаются безусловные шедевры, вроде «Объявления» (1810):

Разыгрывать на днях новейшу драму станут. Сумбур[14], творец её, ручается собой, Что слёзы зрителя польют река-рекой, Что волосы у них от страха дыбом станут! Акт первый: трубный глас, гром пушек, барабаны, Кровавая война, сраженье, вопли, раны… Вдали кладби́ще, гошпита́ль… Второй акт: дождь, гроза, растрёпанна Печаль По сцене бегает и водит за собою Своя́ка Голода с сестрицою Чумою; И с рёвом рыскают медведи, львы в лесах. Акт третий: ужас! страх! Землетрясение и преставленье света… Смерть одинокая, во вдовий креп одета, Хоронит человечий род! Финал: балет чертей и фурий хоровод.

Идеальный сценарий для производства драм и мелодрам.

На тот момент стихи оказались ещё и провидческими: 12 июня 1812 года Наполеон вступил в пределы России со своим огромным воинством.

Из дня сегодняшнего мы воспринимаем эту войну как Отечественную, коснувшуюся каждого и всех, однако Вяземский чуть сложней описывал настроение русской аристократии: «Никто в московском обществе не изъяснял себе причины и необходимости этой войны… В начале войны встречались в обществе её сторонники, но встречались и противники».

«Мнение большинства, – признаёт Вяземский, – не было ни сильно потрясено, ни напугано этой войною… В обществах и в Английском клубе… были, разумеется, рассуждения, прения, толки, споры о том, что происходило, о наших стычках с неприятелем, о постоянном отступлении наших войск вовнутрь России. Но всё это не выходило из круга обыкновенных разговоров…

Встречались даже и такие люди, которые не хотели или не умели признавать важность того, что совершалось почти в их глазах».

Как всё-таки это ново. Или, вернее, как старо. Русские люди уже гибли в огромных количествах, целые деревни сгорали целиком, мужики брались за вилы, солдаты и офицеры совершали беспримерные подвиги, а элита лениво, кривясь и нехотя, рассуждала о «заварушке».

К июлю всем разумным людям стало ясно, сколь страшна опасность. (О неразумных пока умолчим.)

Несмотря на беременность жены, Вяземский решает идти на войну. Как, собственно, и многие представители его литературного окружения: в ополчение собирается Карамзин (писавший в те дни: «Я рад сесть на своего серого коня и… примкнуть к нашей армии»; его еле отговаривают), Жуковский вступит в московское ополчение и окажется при Бородине, в армию стремится уже бывалый офицер Константин Батюшков.

Полк, куда направился Вяземский, собирал граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – тоже поэт, в свои 23 года служивший обер-прокурором в одном из департаментов Сената. С началом войны этот богатейший человек предложил передать всё своё огромное состояние в помощь Отечеству, оставив себе право ежегодно после победы получать десять тысяч на проживание. Государь оценил это жест, но попросил ограничиться созданием конного полка.

Впоследствии Дмитриев-Мамонов послужит прототипом главного героя неоконченного романа Пушкина «Рославлев» и одним из прототипов Пьера Безухова в эпопее «Война и мир».

«Мундир Мамоновского полка, – вспоминал Вяземский, – состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом…»

О, это был вид; знакомые Вяземского уверяли, что он похож на запорожского казака. К тому же – полный, близорукий. Внимательный читатель уже мог заметить, что и Вяземского многое роднит с Пьером Безуховым. (К слову, Лев Николаевич с Вяземским был знаком, и подробно расспрашивал его о событиях 1812 года.)

Попав в ополчение, Вяземский понял, что отец понукал его не зря: оружием он не владел, на лошади держался кое-как – хотя ведь целая конюшня имелась в Остафьеве. Смотры давались Вяземскому непросто.

Отчасти облегчало его начавшуюся службу то, что командиром полка назначили опытного военачальника, героического офицера, гусарского полковника Бориса Антоновича Четвертинского, который, будучи женат на сестре жены Вяземского, находился с ним в родстве и посему был настроен снисходительно.

Обедая как-то у Четвертинского, Вяземский познакомился с Михаилом Андреевичем Милорадовичем; этот генерал, имевший огромный опыт (воевал, начиная с русско-шведской 1788–1790 годов), тут же рассмотрел в молодом поэте невоенного вида иные необходимые качества: быстрый ум, дерзостность, ну и, естественно, образованность, знание языков. Милорадович предложил Вяземскому идти к нему в адъютанты.

(Заметим, что Милорадович к тому моменту уже вызвал к себе в адъютанты поэта Фёдора Глинку – но тот никак не мог добраться из своего смоленского имения.)

Вяземский, конечно же, согласился.

24 августа он направился в действующую армию, вослед за уже отбывшим туда Милорадовичем.

Вспоминал: «Первые мои военные впечатления встретили меня в Можайске. Там был я свидетелем зрелища печального и совершенно для меня нового. Я застал тут многих из своих знакомых по московским балам и собраниям, и все они, более или менее, были изувечены после битвы, предшествовавшей Бородинской, 24 августа. Между прочими был граф Андрей Иванович Гудович, чей полк в этот день мужественно и блистательно дрался и крепко пострадал».

На другой день, к ночи, Вяземский отыскал Милорадовича: тот сидел у костра. Он расспросил Вяземского о последних московских новостях и отправил спать в свою избу.

(Сам до утра остался в палатке.)

В избе вообще никого не было, кроме кошки, – а кошек Вяземский на дух не выносил. Отчего-то наш поэт не выгнал её на улицу, а решил спрятать в печь (или его камердинер это сделал по просьбе барина).

И вот представьте себе состояние Вяземского: ночь перед сражением, нервный тремор, сутолока мыслей в голове, на груди два образка, подаренные носящей его ребёнка женой (любимую, быть может, не поцелую больше! и дитя своё не увижу!)… а в холодной печи истошно кричит кошка…

«На другое утро, с рассветом, – вспоминал Вяземский, – разбудила меня вестовая пушка, или, говоря правдивее, разбудила она не меня, заснувшего богатырским сном, а верного камердинера моего. Но, на беду мою, верховая лошадь моя, которую отправил я из Москвы, не дошла ещё до меня.

Наскоро я оделся и пошёл к Милорадовичу. Все уже были на конях… Я остался один. Минута была ужасная. Мне живо представилась вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию ко дню сражения и в нём не участвовать!»

Вяземский признаётся, что был близок к самоубийству; а что ещё оставалось делать при таком позоре? Только застрелиться.

Над несчастным сжалился один из адъютантов Милорадовича и отдал ему вторую свою лошадь.

Близорукий Вяземский в своём чудесном мундире – голубые обшлаги чекменя, высокий султан кивера, ещё и что-то бирюзовое было там, – помчался к позициям; услышал свист – подумал, кто-то окликает, но тут же догадался: это по нему стреляют.

Допускаем, что сослепу он сразу отправился к французским позициям.

Справедливости ради заметим, что стрелять по Вяземскому мог кто угодно: конный полк Матвея Дмитриева-Мамонова в сражении не участвовал, а больше при Бородине в таких мундирах не было никого.

Может, это поляк? Или гишпанский кавалерист? – так могли подумать.

Хотя и французы, конечно, имели возможность принять сияющего на солнце бирюзовым и голубым цветом всадника с султаном, покрытым медвежьим мехом, за самого знатного русского аристократа – а чего ещё ожидать от этих северных варваров?

Милорадовича и его 4-й корпус перевели к тому моменту на усиление позиций Главной армии. Вяземский нашёл Милорадовича на батарее, как сам напишет, «действовавшей в полном разгаре». Орудийные расчёты 4-го корпуса были рассредоточены по самым разным точкам, в том числе – поддерживали батарею генерала Николая Раевского, державшего Курганную высоту, где шёл страшный бой.

(Заметим, что, пока Вяземский добирался до своего генерала, его могли видеть поэт Павел Катенин, стоявший в непосредственной близости от этого места в составе Преображенского полка, или будущий философ Пётр Чаадаев, также стоявший неподалёку, но в составе Семёновского полка, или поэт и артиллерист Владимир Раевский.)

На позиции смерть была не просто близко – она царила. Повсюду лежали убитые, уносили и уводили раненых.

Когда одно из ядер упало совсем близко и всех осыпало землёй, Милорадович с улыбкой, обернувшись к Вяземскому, обронил по-французски:

– Бог мой! Неприятель отдаёт вам честь!

(«Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски», – заметит много позже по этому поводу Вяземский.)

Милорадович перемещался с позиции на позицию, считая необходимым присутствовать в самых опасных местах, и Вяземский неотступно следовал за ним, пока не получал то или иное приказание.

Часом позже «…подъехал ко мне незнакомый офицер, – вспоминал Вяземский, – и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку. “Сейчас, – продолжил он, – остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!»” Поблагодарил я незнакомца за доброе предостережение, но сказал, что нельзя же мне бросить кивер и разъезжать с обнажённой головой».

Здесь Вяземского подстерегала очередная удача за день: некий офицер предложил ему свою фуражку. (Это был кавалергард Пётр Валуев. Через полчаса он погибнет на глазах у Вяземского.)

Во время исполнения одного из поручений под Вяземским ранило лошадь. Он не видел, откуда стреляли, и не понял, как это случилось, – догадался обо всём, только когда лошадь повело.

На раненой лошади Вяземский передал приказ Милорадовича о вступлении в дело начальнику 23-й пехотной дивизии генерал-майору Алексею Николаевичу Бахметеву (дивизия входила в корпус графа Остермана-Толстого).

Далее идти у раненой лошади не было сил.

В этот раз уже другой адъютант Милорадовича отдал свою лошадь Вяземскому. (Адъютанта звали Дмитрий Бибиков. В этот день ему оторвёт ядром руку.)

Передав поручение, Вяземский остался при Бахметеве, дабы видеть исполнение приказа.

Дивизия Бахметева направилась к батарее Раевского. Ещё не вступили в бой, как под Бахметевым убило лошадь. Он пересел на другую.

Началось дело: французы атаковали, отходили, снова атаковали и отходили…

Всё это время Вяземский находился при генерале, пытаясь разобраться в страшной суете сражения, всё равно ничего не понимая, и слыша непрестанную ружейную пальбу, бой барабанов, грохот орудий.

Очередное ядро упало рядом с ними – ив тот же миг испуганная лошадь выбросила Вяземского из седла.

Когда он поднялся, лошадь его была буквально разорвана на части. Если б он остался в седле – так же раскромсало бы и его.

Очки чудом остались на лице; осмотрелся – здесь же лежал раненый, весь в крови, генерал Бахметев.

«С трудом мы уложили его на мой плащ, – писал Вяземский, – и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путём нас сопровождали ядра, которые падали направо и налево, пред нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявил желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки…»

По совести говоря, поэт совершил подвиг – не потерял самообладания и под обстрелом вынес генерала из-под огня. Бахметев, которому ампутировали ногу, настаивал, что жизнью обязан Вяземскому.

На этом события того дня – и трагичные, и до странности комичные, – вовсе не прекратились: в момент ранения Бахметева было всего два часа пополудни.

В какой-то момент сражения прошёл слух, что в плен взяли наполеоновского генерала Мюрата. При Вяземском двое офицеров обсуждали это, никак не умея разобраться, правдива новость или нет; наконец один из них кивнул на Вяземского и спросил товарища: «А ты кого ведёшь?» – имея в виду, что он тоже пленный. Даже фуражка не исправила впечатления от его вида.

Вяземский вернулся к Милорадовичу.

Сражение продолжалось до темноты.

«Во время сражения я был как в тёмном или, пожалуй, воспламенённом лесу, – признается потом Вяземский. – По природной близорукости своей худо видел я, что было пред моими глазами».

Сразу после Бородинской битвы Кутузов доносил Александру I: «…Правой и левой фланги нашей армии сохраняли прежнюю позицию; войски, в центре находящиеся под командою генерала от инфантерии Милорадовича, заняли высоту, близ кургана лежащую, поставя сильные батареи, открыли ужасный огонь на неприятеля. Жёсткая канонада с обоих сторон продолжалась до глубокой ночи.

Артиллерия наша, нанося ужасный вред неприятелю цельными выстрелами своими, принудила неприятельские батареи замолчать, после чего вся неприятельская пехота и кавалерия отступила.

Таким образом, войски наши, удержав почти все свои места, оставались на оных…»

За события того дня Пётр Вяземский был награждён орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. Напомним, что Владимир Креститель был непосредственным предком Вяземского: в этом награждении есть что-то удивительное и завораживающее.

…В тот же вечер по какому-то очередному делу Вяземский попал в избу, где лежал тяжело раненный князь Багратион.

При Багратионе адъютантом был шурин Вяземского, поручик Фёдор Гагарин, раненный в тот день в руку. Он накормил Вяземского; они оба были уверены, что французы разбиты, и скоро начнётся преследование неприятеля.

Но началось отступление.

«Помню, какая была тут давка, – пишет Вяземский, – кажется, пехота, кавалерия, обозы – всё это стеснилось на узкой дороге. Начальники кричали и распоряжались; кажется, действовали и нагайки. Между рядовыми и офицерами отступление никому не было по вкусу».

В опустевшем уже Можайске Вяземский был свидетелем того, как генерал Милорадович, увидев выходящего из дома с каким-то добром солдата, немедленно велел его расстрелять.

«Но, кажется, это было более для острастки, и казнь не была совершена», – пишет Вяземский. Обратите внимание на постоянно повторяемое им слово «кажется»: похоже, он действительно половину событий не мог толком рассмотреть.

Исполнив распоряжение Милорадовича, Вяземский взял отпуск и вернулся в Москву – навестить беременную жену.

Город тут же пришлось покинуть: Наполеон был уже рядом.

Жену Вяземский перевёз в Вологду – туда переехал знаменитый московский акушер, которому он желал доверить роды.

Ближе к окончанию отпуска Вяземский обратился к Милорадовичу с просьбой вернуть его в полк, но тот уже собрал себе достойных адъютантов (в числе прочих на должность адъютанта вернулся поэт Фёдор Глинка, бывший при Милорадовиче с 1802 года) и вынужден был отказать.

Близорукость осложняла Вяземскому путь в строевые полки: при стрельбе он не различал хоть сколько-нибудь отдалённой цели, а при кавалерийской службе вновь рисковал в одиночестве попадать на позиции противника… По совести говоря, он понимал, что толку от него в армии не так много, как хотелось бы. Пётр Андреевич всё равно, наверное, отправился бы в действующую армию, но тут у него родился первенец, сын Андрей; и, пока молодые родители любовались на него и одновременно пытались как-то выжить в чужой Вологде, в декабре 1812-го жена Вяземского опять забеременела.

С военной стезёю тогда не заладилось.

Вяземский, в отличие от многих своих современников, в полной мере военным поэтом не стал; с другой стороны, если отобрать в его немалом наследии образцы воинской лирики, то сложится как минимум две небольших, но очень убедительных стихотворных книжки.

Первая будет содержать посвящения героям и поэтам Отечественной войны 1812 года; зачастую это были одни и те же лица.

Уже в 1812 году пишется «Послание Жуковскому», а в 1813-м – «К Тиртею славян», обращение к нему же.

Ближайший товарищ Вяземского Жуковский при Бородине стоял в резервном полку ополчения, но также весь день находился близ смерти: французская артиллерия проредила и резервы – рядом с Жуковским погибали ополченцы, даже не увидевшие врага.

«Послание…» посвящено картинам сожжённой Москвы.

Но что теперь твой встретит мрачный взгляд В столице сей и мира и отрад?

– вопрошает Вяземский друга; и отвечает сам:

Ряды могил, развалин обгорелых И цепь полей пустых, осиротелых — Следы врагов, злодейства гнусных чад! Наук, забав и роскоши столица, Издревле край любви и красоты Есть ныне край страданий, нищеты. Здесь бедная скитается вдовица, Там слышен вопль младенца-сироты; <…> Счастли́в, мой друг, кто мрачных сих картин, Сих ужасов и бедствий удалённый И строгих уз семейных отчужденный, Своей судьбы единый властелин, Летит теперь, отмщеньем вдохновенный, Под знамена́ карающих дружин!

«Строгих уз семейных отчужденный» – это, конечно же, о себе: Вяземский тоже хотел бы под знамена карающих дружин, но куда тут…

«К Тиртею славян» – просьба почтить память умершего в зарубежном походе Кутузова (Тиртей – имя древнегреческого поэта, поднимавшего своими песнями дух спартанцев).

Обвей свою ты кипарисом лиру, Тиртей славян! И прах, священный миру, Да песнь твоя проводит в мрачный свод, И тень его, с безоблачных высот Склонясь на глас знакомых песнопений, Твой будет щит и вдохновенья гений.

Сам себя Вяземский Тиртеем не видел.

Но до окончания войны он, конечно же, будет поглощён происходящим, тем более что множество его товарищей пребывали в походе: к примеру, Батюшков, передавший ему при отъезде в действующую армию право на издание стихов (вдруг вернуться будет не суждено).

В 1813-м Вяземский не без лёгкой, характерной для него иронии, но всё ещё крайне патриотично заметит: «…Мы до смерти соскучимся, если года через два не явятся снова французы или другой неприятель…»

О дне капитуляции наполеоновских войск Вяземский скажет: «…Отдал бы десять лет своей жизни, отдал бы половину и более достояния моего, чтобы быть 19 марта в Париже».

Он примет участие в организации московского праздника в честь победы над Наполеоном и опубликует надпись к бюсту Александра I:

Муж твёрдый в бедствиях и скромный победитель. Какой венец Ему? Какой ему алтарь? Вселенная! пади пред Ним – Он твой спаситель! Россия! Им гордись: Он сын твой, Он твой царь!

В это время мы видим Вяземского как государственника, монархиста и певца воинских побед.

Он пишет несколько замечательных стихов, так или иначе связанных с пережитым за эти годы; лучшие из них – посвящения Денису Давыдову.

Анакреон под доломаном, Поэт, рубака, весельчак! Ты с лирой, саблей иль стаканом Равно не попадёшь впросак. Носи любви и Марсу дани! Со славой крепок твою союз: В день брани – ты любитель брани! В день мира – ты любимец муз! Душа, двойным огнём согрета, В тебе не может охладеть: На пламенной груди поэта Георгия приятно зреть. Воинским соблазнясь примером, Когда б Парнас давал кресты, И Аполлона кавалером Давно, конечно, был бы ты. («К партизану-поэту», 1814)

Если и завидовал (по-хорошему) Вяземский хоть кому-то – то, пожалуй, лишь Давыдову; о себе точно зная, что никогда подобным образом вести себя не сможет.

В каком-то смысле Давыдов явил собой идеальный, античной завершённости человеческий образец – какое счастье видеть таковым своего друга, нежнейшим образом относившегося к нему, Вяземскому.

Это было светлое чувство: достаточно сказать, что Давыдову Вяземский посвятил стихов больше, чем собственной жене, с которой прожил целую жизнь, или любому из сотоварищей по литературному ремеслу (чуть меньше, чем Давыдову, – четыре – Батюшкову, тоже воину и поэту; Пушкину же – одно, и то посмертное).

Помимо воинской доблести, стихотворного дара и умения ценить высокую дружбу, в Давыдове пленяла Вяземского ещё и дерзкая независимость:

На барскую ты половину Ходить с поклоном не любил, И скромную свою судьбину Ты благородством золотил. Врагам был грозен не по чину, Друзьям ты не по чину мил,

– пишет Вяземский Давыдову уже в следующем посвящении того же, 1814 года, осведомлённый о том, что легендарный товарищ получил генерал-майора, но потом этого звания, в силу разнообразных обстоятельств, лишился, и был водворён обратно в полковники; тот самый Давыдов, что был известней и любимее многих и многих генералов!

Но постепенно в батальных или посвящённых боевым товарищам стихах Вяземского появляется одна, из раза в раз повторяющаяся нота.

Характерно в этом смысле стихотворение «Петербург». Сначала там даются убедительные картины побед и преобразований Петра:

Так, Пётр! ты завещал свой дух сынам побед, И устрашённый враг зрел многие Полтавы. Питомец твой, громов метатель двоеглавый, На поприще твоём расширил твой полет. Рымникский пламенный и Задунайский твёрдый! Вас здесь согражданин почтит улыбкой гордой. Но жатвою ль одной меча страна богата?

Вяземский продолжает, описывая уже нового государя – Александра I; и, не без лести, в державинской манере – словно бы наставляет, куда стоит самодержцу держать путь:

С народов со́рвал он покровы угнетенья, С царей снимает днесь завесу заблужденья, И, с кроткой мудростью свой соглася язык, С престола учит он народы и владык; Уж зреет перед ним бессмертной славы жатва! Счастливый вождь тобой счастливых россиян! Пётр создал подданных, ты образуй гражда́н!

Здесь придётся сделать небольшое, но необходимое отступление и сообщить, что в том же 1818 году в жизни Вяземского случаются два немаловажных события: он был пожалован в коллежские асессоры с назначением состоять при императорском комиссаре в Царстве Польском, и в том же году вступает в варшавскую масонскую ложу «Северного щита».

Он близко сходится с польским поэтом Юлианом Урсын-Немцевичем, ветераном польских походов на Россию и сторонником польской независимости, – у Вяземского начинается период очарованности Польшей (те Вяземские, что были наместниками Литвы, имевшей с Польшей общую государственность, вдруг «проявили» себя).

Одновременно – становится чиновником, приближённым к императору; переводит варшавскую, обещавшую империи невиданные вольности речь Александра I с французского на русский (слово «либеральный», отмечает биограф Вячеслав Бондаренко, Вяземский перевёл как «свободолюбивый», а государь поправил на «законно-свободный»).

Следом Вяземского допускают к секретной политической деятельности.

Годом позже он, обращаясь уже ко всей России, настаивает:

Куда летишь? К каким пристанешь берегам, Корабль, несущий по волнам Судьбы́ великого народа? Что ждёт тебя? Покой иль бурей непогода? <…> Шести морей державный властелин, Ты стой в лицо врагам, как браней исполин! Давно посол небес, твой страж, орёл двуглавый На гордом флаге свил гнездо побед и славы. Пускай почиет днесь он в грозной тишине, Приосенив тебя своим крылом обширным! Довольно гром метал ты в пламенной войне От утренних морей к вечерней стороне. Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным! Вселенною да твой благословится бег! Открой нам новый мир за новым небосклоном! Пловцов ты приведи на тот счастливый брег, Где царствует в согласии с законом Свобода смелая, народов божество… («К кораблю», 1819)

Итак: путь только к свободе, хватит громыхать.

Россия нуждалась в конституции, в освобождении крестьянства, в реформе армии, во многих необходимых реформах; однако вопрос во все времена остаётся одинаковым: отчего разговоры о свободах неизбежно начинаются с предложения разоружиться и не «метать гром»? А только мы не будем метать, или все остальные вместе с нами сделают то же самое?

На такие вопросы неизбежно, и опять же во все времена, звучит один и тот же ответ: нас волнуют судьбы нашей страны – а за другие страны мы не ответчики.

Но ведь наша страна не пребывает в одиночестве меж сфер воздушных – напротив, она окружена разнообразными соседями, которые как преследовали, так и преследуют свои интересы и «мечут громы».

И здесь всякий разговор приходит в тоскливый тупик, из которого человека может вывести только собственная судьба. Или не вывести.

В 1819 году Вяземский занимался переводом на русский Государственной Уставной грамоты – первого варианта российской конституции.

Ему объявили, что «с окончательною работою к Государю Императору в Петербург» поедет он, где его представят «как одного из участников в редакции, дабы Государь мог в случае нужды потребовать… объяснений на проект». Завидная участь, казалось бы.

Но, несмотря на быстрый карьерный рост (в том же году Вяземский получит коллежского советника – чин, равный полковнику), наш молодой поэт становится не лояльнее, но, напротив, критичнее (что, впрочем, отчасти делает ему честь). В письмах позволяет полоскать не только императорского комиссара в Польше Н.Н.Новосильцева, но и самого государя: свобода, по Вяземскому, приходит слишком медленно. А Польшу – слишком унижают этой медлительностью.

Александр I лично приглашает молодого чиновника и поэта к разговору: пытается объяснить ему, отчего так построено государственное управление, что не всё сразу устраивается как того хотелось бы.

Вяземский вспоминал: «Сначала расспрашивал он меня о Кракове, куда я незадолго пред тем ездил, изъяснял и оправдывал свои виды в рассуждении Польши, национальности, которую хотел сохранить в ней, говоря, что меры, принятые Императрицею Екатериною при завоевании польских областей, были бы теперь несогласны с духом времени; от политического образования, данного Польше, перешёл Государь к преобразованию политическому, которое готовит России; сказал, что знает участие моё в редакции проекта Русской конституции, что доволен нашим трудом».

Поэт, наверное, был польщён, но весьма недолго: раздражение его разрасталось куда быстрей.

Письма Вяземского становятся вовсе предерзостными – он пишет их, как позже выяснится, в явном расчёте на прочтение: «Теперь не время осторожничать. Пусть правда доходит до ушей…»

В 1820 году в Варшаве Вяземский сочиняет классическое революционное стихотворение «Негодование»:

Здесь у подножья алтаря, Там у престола в вышнем сане Я вижу подданных царя, Но где ж отечества гражда́не? Для вас отечество – дворец, Слепые властолюбья слуги! Уступки совести – заслуги! Взор власти – всех заслуг венец! <…> Он загорится: день, день торжества и казни, День радостных надежд, день горестной боязни! Раздастся песнь побед, вам, истины жрецы, Вам, други чести и свободы! Вам плач надгробный! вам, отступники́ природы! Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!

«…В России мне душно, – пишет М.В.Орлову Вяземский из Варшавы в марте 1820-го, – сплю и вижу, как убраться под другое небо и ожидать, чтобы слово отечество получило какой-нибудь смысл на языке у русского».

Причиной для написания этих стихов и писем были всё явственней проявляющееся нежелание Александра I даровать конституционные свободы России и, более того, начавшееся ущемление свобод, предоставленных ранее Польше.

Польскую либеральную конституцию император сам же и нарушил: когда второй сейм в 1820 году отклонил законопроект, упразднявший суды присяжных, введённые в Польше Наполеоном, Александр заявил, что он, как автор конституции, имеет право быть её единственным толкователем.

Характерный для того времени эпизод – чтоб стал понятен статус Вяземского. Когда Александр I был в Варшаве и снова выступал на сейме, он поинтересовался у непосредственного варшавского начальника Вяземского: «Что Пётр Андреевич имеет против меня? Весь день избегает меня! Не удалось мне сказать ему ни слова!»

Государю не удалось! Ни слова сказать! 28-летнему поэту!

Новосильцев, верно, бросился объяснять, что всё это недоразумение.

А это было – разумение.

«Нас морочат – и только; великодушных намерений на дне сердца нет ни на грош. Хоть сто лет живи, царствование его кончится парадом, и только», – написал Вяземский об Александре I в письме своему товарищу А.И.Тургеневу.

Парады теперь его раздражали более всего.

Дело закончилось тем, что в марте 1821 года Вяземского очень мягко удаляют из Польши.

Взбешённый, он подал в отставку.

Ему отвечают: что ж, хотели свободы – будьте свободны, пожалуйте в отставку; только вот в Польшу вам въезд запрещён, голубчик. С «другим небом» придётся подождать пока.

Вяземский, как либерал, сложился, по сути, из тех же компонентов, что и в следующем веке пойдут на строительство либеральных убеждений: неизбежная вера, что Россия – часть Европы, что вне её мы были варварами и варварами останемся; непрестанный сарказм; хронический скептицизм по поводу национальных примет: ну, что вам ваша ледяная невыносимая зима? а тараканов своих вы видели? с ужасными усами? всенепременные увещевания на тему: хватит бряцания мечами, подумайте лучше о свободе; и в довершение к этому, как виньетка, полонофилия.

Всё ведь там, в прекрасной Польше, не так, как здесь:

Так, помню польские ночлеги: Тут есть для отдыха и неги На что взглянуть, где лечь, что съесть, — Грешно б о наших речь завесть. И чтоб не дать себя проклятью Патриотических улик, Патриотической печатью Не лучше ли скрепить язык?

Но скрепить язык Вяземский просто не в силах, и продолжает в стихах своих описание польского комфорта:

Итак, ваш путевой нотарий, Из русской почтово́й избы Вам польской почты инвентарий Я подношу назло судьбы. <…> Гитара на стене крестом С оружьем старопольской славы, Кумиры чести и забавы Патриотический четы; На окнах – свежие цветы, Сарматской флоры дар посильный; Там в рамках за стеклом черты Героев Кракова и Вильны, На полках – чтенье красоты, Роман трагически-умильный И с ним Дмушевского листы, В которых летописец верный С неутомимостью примерной Изо дня в день, из часу в час Ведёт историю Варшавы, На всё вперяя зоркий глаз… <…> Щекотит голову и грудь Тому, кто воздухом Варшавы Был упоён когда-нибудь, Кто из горнушек В ейской кавы Пел не́ктар медленной отравы Или в Беляны знает путь… («Станция», 1825)

Современному читателю стоит пояснить, что «нотарий» со старославянского – это писарь; Людвиг Адам Дмушевский – варшавский актёр и драматург; сарматами тогда называли поляков; Беляны – это монастырь; под героями Кракова и Вильны Вяземский имеет в виду Тадеуша Костюшко, организовавшего восстание против России, начавшееся в Кракове в 1794 году, и, возможно, польского поэта Адама Мицкевича, арестованного по инициативе Новосильцева в октябре 1823-го в связи с делом подпольной патриотическом организации и высланного.

Показательно в этом стихотворении то, как саркастически оценивает Вяземский русских патриотов – куда вам, с вашими пьяными станционными смотрителями, – и тут же, с чувством ласковым и только совсем немного ироническим, смотрит на патриотическую польскую чету, развесившую повсюду портреты людей, вообще говоря, убивавших русских и своих парадов не стеснявшихся.

К этим стихам своим Вяземский ещё и примечание написал, посчитав там нужным рассказать, что «…в Польше театр не то, что у нас, прививное увеселение; там он настоящая потребность народа. Там есть какой-то театральный патриотизм, согревающий представление. Некоторые народные слова возбуждают постоянно восторг рукоплесканий: одним словом, там есть театр».

Есть оставить Польшу и брать шире, выяснится, что Вяземский – неожиданная предтеча ряда российских поющих поэтов XX века (неожиданная лишь потому, что вряд ли они его всерьёз читали, за исключением разве что зрелого Окуджавы).

Однако, пиши Вяземский эти свои сочинения на полтора века позже, они, конечно же, пелись бы под гитару.

Но звать приди вельможу на пирушку, Явись в приказ со вкладчиною в кружку, Хвалить в глаза писателя начни Иль подвергать соперников разбору, Будь иль в ходу, иль ходокам сродни, — Гость дорогой всегда, как деньги, в пору! Не слышишь ты: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг…» («Теперь мне недосуг», 1827)

– это же Александр Галич, неизданная его песня, только отчего-то её написали задолго до него.

А «Русский бог», одно из самых известных стихотворений Вяземского (перевод его был даже в бумагах у Карла Маркса)? С каким наслаждением эти стихи пели бы в иные времена, когда всё эдакое казалось признаком и ума, и мужества:

Нужно ль вам истолкованье, Что такое русский бог? Вот его вам начертанье, Сколько я заметить мог. <…> Бог грудей и жоп отвислых, Бог лаптей и пухлых ног, Горьких лиц и сливок кислых, Вот он, вот он русский бог. <…> К глупым полон благодати, К умным беспощадно строг, Бог всего, что есть некстати, Вот он, вот он русский бог.

Нет, конечно же, Окуджава такое бы не стал исполнять, но кто-то из его самых дерзких «детей», сжимая ухмылочку половиной рта, с удовольствием пел бы – другой половиной.

Там только финальная строфа подводит:

Бог бродяжных иноземцев, К нам зашедших за порог, Бог в особенности немцев, Вот он, вот он русский бог.

(Вяземский, как всякий разумный русский аристократ той поры, даром что сам был наполовину ирландец и отчасти швед, снисходительную русофобию новоприобретённых россов на дух не переносил, и своё право говорить родной матери-Отчизне горькие слова с кем попало делить не желал.)

Эту строфу, естественно, не пели бы, а остальные – хором.

(Вяземский же, помимо прочего, – ещё и несомненный реформатор стихотворной ритмики; ему бы детские сказки писать; такое – тоже бы пелось: в ироническом, с подмигиванием, контексте; но вообще – это же Хармс, явившийся с огромным опережением:

Надо помянуть, непременно помянуть надо Трёх Матрён Да Луку с Петром. Помянуть надо и тех, которые, например: Бывшего поэта Панцербитера, Нашего прихода честного пресвитера, Купца Риттера, Резанова, славного русского кондитера, Всех православных христиан города Санкт-Питера…

Пришло сие, конечно же, из английской народной поэзии; но до Вяземского в России никто так не забавлялся.)

Вы скажете: что дурного в том, когда человек видит косные черты русского бога, дурные и грязные перекладные станции в России, а в Польше, напротив, видит – хорошие, и говорит об этом прямо?

Нет, дурного нет ничего; дурное может начаться, когда всё это превращается в манию.

Тем более что мы будем не совсем правы, если весьма сложный, волнообразный путь раннего Вяземского сведём только к его оппозиционности; всё, конечно же, было несколько сложней.

К примеру, масонская история Вяземского завершилась весьма скоропостижно: после того как он вступил в варшавскую ложу «Северного щита», присутствие его зафиксировано лишь на одном заседании. Затем он пытался попасть в ложу «Соединённые славяне», но ему отказали; и больше подобных попыток он не предпринимал. Все последующие домыслы на эту тему совершенно беспочвенны: Вяземский и себя масоном не считал, и к другим масонам относился негативно, о чём есть множество прямых и косвенных свидетельств в его дневниках и письмах.

Когда в 1825 году поэт и декабрист Александр Бестужев-Марлинский попытается втянуть Вяземского в круг декабристов – тот без колебаний откажется. «Подпрапорщики не делают революций», – скажет Вяземский. Это вполне можно было расценить как грубость – но Вяземский был слишком уважаем на тот момент в среде заговорщиков.

Поэт Владислав Ходасевич в своём эссе «Щастливый Вяземский» утверждал: «Его либерализм, можно сказать, ограничен был скептицизмом. Он был не весьма высокого мнения о гражданском сознании русского общества и народа. В 1825 году он писал Пушкину: “Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом… Оппозиция – у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих пенатов… но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа. Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят… Ты служишь чему-то, чего у нас нет…” Поэтому политические выступления Пушкина он называл донкишотством».

Наряду со страстями по конституции и хроническим критицизмом, в Петре Вяземском неизменно чувствовалась русская национальная гордость – которая ведь может и не вступать в противоречие с желанием конституции.

Однако очередной, очень объяснимый и почти неизбежный надлом в мировоззрении Вяземского случился после декабристского восстания и казни пяти заговорщиков, трёх из которых он знал лично.

Тогда Вяземский признается жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо…»

Стоит ли здесь сетовать на то, что сам Вяземский пять лет назад писал: «Он загорится: день, день торжества и казни… / Раздастся… плач надгробный!.. / Вам, притеснители…»

Самые радикальные декабристы собирались уничтожить царскую фамилию (а потом убить ещё и цареубийц) – Вяземский, конечно же, не имел к этим планам не малейшего отношения, но всё же позволял себе подобные стихи, к восторгу читавших их декабристов, сочинять.

Вышло не так, как он предполагал, – скорее, наоборот; история, преломляя эхо, возвращает всякое произнесённое тобой слово, и вернувшиеся к тебе речи не знают пощады.

Впрочем, в деревню, в леса, в Остафьево Вяземский не уехал, но остался глубоко светским человеком: с бала на крестины, оттуда на бал; так и жил в «опоганенной» России. Сходится и очень дружит с Адамом Мицкевичем, высланным в Россию и поселившимся в Санкт-Петербурге (такая вот «ссылка»). Говорят два поэта если не по-французски, то по-польски, и в этом есть их общая тайна и некоторая бравада: почти томное чувство, которое можно сформулировать как «ну, мы же оба понимаем…».

Но и здесь мы не вправе ставить точку, но ставим лишь запятую, потому что уже в 1828 году военная карьера Вяземского едва не получила неожиданное продолжение.

Об этом времени Пушкин напишет свои замечательные стихи, имея в виду нового императора Николая I: «Россию вновь он оживил…» – здесь внимание! – «…войной, надеждами, трудами…»

Именно войной – в первую очередь; дело в том, что Николай I решил ввязаться в конфликт с Турцией, дабы улучшить положение греков и закрепить за Россией новые земельные приращения. Отчасти младший брат решился доделать то, чего не смог сделать старший, Александр I, – ведь первое восстание греков было поднято русским генералом Александром Ипсиланти ещё в 1821 году, Пушкин тогда собирался воевать, но российский император не решился начать войну.

Начальником штаба 2-й армии, готовящейся выдвигаться в Молдавию и Валахию для войны с турками, был приятель Вяземского, генерал-майор Павел Дмитриевич Киселёв. Зимой 1828 года Киселёв предложил Вяземскому должность в штабе.

Неожиданно – или, напротив, вполне ожидаемо – против этого назначения выступил начальник Главного штаба, генерал от инфантерии граф Дибич.

Киселёв посоветовал Вяземскому лично обратиться к начальнику Третьего отделения Александру Христофоровичу Бенкендорфу.

Знаменательно, что в действующую армию – с целью вступления в соседнюю страну и нарушения её территориальной целостности – собрался в очередной раз Пушкин, выпрашивающий разрешения о переводе у того же Бенкендорфа.

То есть – ни ощущения Вяземского, связанные с «окровавленной» Россией, ни пушкинские послания «во глубину сибирских руд» никак не мешали им участвовать в милитаристских затеях государства.

Всё это в их понимании не имело никакой связи с расправой над декабристами: к чему смешивать никак не касающиеся друг друга темы? – мы идём на Константинополь!

12 апреля Киселёв, уверенный в том, что поэты его нагонят, отправился в сторону турецкой границы. 18 апреля война началась.

Одновременно поэтам дали понять, что шансов попасть туда у них мало. Стало ясно, что Петру Андреевичу и Александру Сергеевичу то ли не вполне доверяют, то ли слишком берегут их таланты.

«Вяземский буквально взбеленился, – пишет его биограф Вячеслав Бондаренко. – Можно подумать, что он просил командования дивизией или корпусом! (Слова про «дивизию или корпус» – незакавыченная цитата из дневников Вяземского. – З.П.) Особенно его разозлило, что его, коренного русского, не берут на войну… когда “весело быть русским”».

«Во мне не признают коренных свойств и говорят: сиди себе с богом да перекрестись, какой ты русский! У нас русские – Александр Христофорович Бенкендорф, Иван Иванович Дибич, Чёрт Иванович Нессельроде, и проч., и проч.», – пишет Вяземский.

В его записной книжке того времени встречается характерная запись.

Сначала он цитирует историческое повествование о Петре I: «Государь ни одного из иностранцев во всю жизнь свою не возвёл в первые достоинства военачальники, и сколь бы кто из них ни славился хорошим полководцем, но он не мог полагаться столько на наёмников».

И затем комментирует: «Вероятно, в Петре было ещё и другое побуждение. Он был слишком царь в душе, чтобы не иметь чутья достоинства государственного. Он мог и должен был пользоваться чужестранцами, но не угощал их Россией, как ныне делают. Можно решительно сказать, что России не нужны и победы, купленные ценой стыда видеть какого-нибудь Дибича начальствующим русским войском на почве, прославленной русскими именами Румянцева, Суворова и других. При этой мысли вся русская кровь стынет на сердце, зная, что кипеть ей ни к чему. Что сказали бы Державины, Петровы, если воинственной лире их пришлось бы звучать готическими именами Дибича, Толя? На этих людей ни один русский стих не встанет».

Другой биограф Вяземского, Вадим Перельмутер, сталкиваясь не раз с примерами ксенофобии своего героя, которые обойти нельзя, настойчиво выдаёт желаемое за действительное, трогательно пытаясь доказать, что Вяземский здесь, вот здесь и ещё здесь имел в виду нечто другое.

Нет, он имел в виду ровно то, что имел в виду; давайте просто с этим считаться.

В те дни, ещё испытывая тщетные надежды попасть на войну, Вяземский и Пушкин как-то гуляли по Санкт-Петербургу и набрели на место казни декабристов. Там стояли спиленные столбы, на которых были удавлены их товарищи. Каждый отломил себе по пять щепок – согласно числу повешенных.

Как всё-таки близки в России совсем разнородные вещи! Поэты – известнейшие, наиталантливейшие – неистово сердятся на государство, что оно лишает их права воевать; ну, по крайней мере, служить при штабе. Тут же ломают себе щепьё, в том числе в память о третьем поэте – умерщвлённом Рылееве, который, будь жив, тоже наверняка с ними захотел бы отправиться: он был неистовый патриот, как и большинство декабристов.

Как всё это удивительно.

20 апреля Вяземский и Пушкин получили идентичные окончательные ответы от Бенкендорфа: в действующую армию вас не возьмут, потому что «все места в оной заняты».

В последние дни апреля Вяземский напишет стихотворение, которое на первый взгляд не имеет отношения к его военной лирике – но только на первый. На самом деле оно именно что о войне:

Казалось мне: теперь служить могу, На здравый смысл, на честь настало время И без стыда несть можно службы бремя, Не гнув спины, ни совести в дугу. И сдуру стал просить я службы. «Дали?» Да! чёрта с два! «Бог даст», – мне отвечали…

Оба поэта от обиды впали в пьянство и в сопутствующий пьянству разврат («Вино, публичные девки и сарказмы по поводу правительства», – гласил донос об их загулах), а в период похмелия написали каждый по несколько своих классических депрессивных стихов.

Такова была реакция русского сочинителя на то, что ему запрещают умереть за Отечество.

Вяземский пытается издавать газету, но ему и здесь отказывают, а вскоре перешлют секретное письмо, где причина отказа будет разъяснена: «Его Императорскому Величеству известно бывшее его поведение в Санкт-Петербурге и развратная жизнь его, недостойная образованного человека».

В бешенстве Вяземский произносит слова, которые говорить бы не стоило, но он их сказал: «Россию можно любить как блядь, которую любишь со всеми её недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя».

Во всём этом бешенстве слышна как раз не осведомлённость в отношениях с блядями, а жесточайшая обида на жену – потому что, как будет сказано впоследствии Блоком, Россия и есть жена, и никто эту жену русскому поэту не заменит. На кого же ещё можно так кричать и топать ногами? На блядь? А смысл? Что она поймёт в твоём крике?

Вяземский решает объясниться с императором лично и пишет ему.

«За всю историю русской литературы, – утверждает Вячеслав Бондаренко, – только один человек – Вяземский – имел право на такой разговор с государем. Это право давало ему происхождение. Все прочие русские дворяне-писатели, даже титулованные, были лишь смиренными слугами престола, не смевшими обращаться к царю напрямую…

Простое сопоставление историй Романовых и Вяземских показывает, насколько князь был, как это ни странно звучит, знатнее Николая I. Род Романовых восходил корнями к Никите Романовичу Захарьеву-Юрьеву (XVI век), самым первым их пращуром был Андрей Кобыла (XIV век). Род Вяземских восходил к Владимиру Мономаху (XII век), самым первым их пращуром был Рюрик (IX век)…

В сущности, у Вяземских было больше прав на престол, чем у правящей династии…»

Позиция биографа кажется несколько, что ли, категоричной, но красиво звучащей; в конце концов, и Пушкин в своё время говорил, что от русского поэта вельможи ждут оду, «а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин».

Читая длиннейшую «Мою исповедь» Вяземского, где он подробнейшим образом рассказывает о своём политическом становлении, – действительно удивляешься, насколько поэт был убеждён в том, что государь просто обязан быть в курсе мельчайших и сложнейших движений его души и разнообразных эпизодов биографии.

В финале исповеди Вяземский сообщает, что «желал бы просто быть лицом советовательным и указательным – род служебного термометра, который мог бы ощущать и сообщать».

«Указательным!» С самооценкою у него всё было отлично.

Николай I внимательно прочёл этот многостраничный труд и… простил поэта. Обсуждая его с приближённым ко двору Василием Жуковским, государь сказал, что готов обнять Вяземского.

В апреле 1830 года Вяземский был зачислен в министерство финансов на должность чиновника для особых поручений.

В том же году он пишет книгу «Фон-Визин» – первую в русской литературе биографию не государственного мужа, а сочинителя: знаковое событие.

Представляя экспозицию русской словесности, в первой же главе Вяземский сообщает: «Общество наше, гражданственность наша образовались победами. Не постепенными, не медленными успехами на поприще образованности; не долговременными, постоянными, трудными заслугами в деле человечества и просвещения, – нет: быстро и вооружённою рукою заняли мы почётное место в числе европейских держав. На полях сражений купили мы свою грамоту дворянства. Громы полтавской победы провозгласили наше уже бесспорное водворение в семейство европейское. Сии громы, сии торжественные, победные молебствия отозвались в поэзии нашей и дали ей направление».

За этим пышным слогом в очередной раз слышен лёгкий скепсис: ах, господа, отчего мы так долго не учились, и взяли все высоты штурмом? Вяземский, никогда не бывавший в Европе, с одной стороны, в чём-то верно оценивает некую замороженность и неспешность русского исторического пути, с другой – воспроизводит тогда уже сформировавшиеся предрассудки русской элиты, от аристократии в ещё более радикальном виде ушедшие к интеллигенции и разночинцам. К примеру, Пётр Андреевич наверняка не знал, что древнерусская литература – одна из древнейших в Европе, и старше английской, французской и немецкой. Мы вовсе молчим о том, что многие европейские народы на тот момент элементарно находились в стадии формирования и переживали младенчество. Наверняка у Вяземского были не самые глубокие представления о древнерусском изобразительном искусстве и зодчестве. Аристократия практически не знала славянскую мифологию, и только-только, благодаря Карамзину, стала узнавать историю своего государства, насчитывавшую тогда уже почти девятьсот лет; хотя ею занимался ещё Ломоносов, но у аристократии никак не доходили до неё руки.

Зато в кругу семьи Вяземского говорили исключительно на французском языке. Своё первое стихотворение Вяземский написал на французском. Более того: отец его думал по-французски, и для того, чтоб важную ему мысль высказать на русском, сначала мысленно её переводил.

Пушкин, заметим, «Фон-Визина» критиковал за излишнее преклонение перед французскими писателями. В Александре Сергеевиче, говорил Вяземский, «пробивалась патриотическая щекотливость и ревность» – но, думается, разговор шёл куда шире. Пушкин, скорей всего, вменял в вину Вяземскому то же, что вскоре будет объяснять Чаадаеву после его первого «Философического письма»: слишком мало мы понимаем величие, глубину и поэзию собственной истории, слишком стараемся присоседиться на европейском облучке.

Нет, Вяземский, конечно же, гордился и национальной воинской славой – «военное достоинство было почти единою целью, единым упованием и средством для высшего звания народа», пишет он в той же работе, – однако ему страстно желалось, чтоб теперь мы, наконец, двигались не только по этим, но и по иным путям.

Отсюда не так далеко до очередного жесточайшего разочарования Вяземского.

В последние дни ноября 1830 года началось польское восстание. Варшава взбунтовалась против поглотившей её после победы над Наполеоном России.

Взгляд на польский вопрос Вяземский посчитал своим долгом изложить ещё в «Моей исповеди».

«Поляками управлять легко, а особливо же русскому царю, – уверял Вяземский. – Они чувствуют своё бессилие. С поляками должно иметь мягкость в приёмах и твёрдость в исполнении. Они народ нервический, щекотливый, раздражительный.

Наполеон доказал, что легко их заговаривать. В благодарность за несколько политических мадригалов, коими он ласкал её самохвальное кокетство, Польша кидалась для него в огонь и в воду».

О том же самом и даже более резко он писал тогда в своей записной книжке:

«Не благотворите полякам на деле, а витийствуйте им о благотворении. Они так дорожат честью слыть благородными и доблестными, что от слов о доблести и мужестве полезут на стену…

И добродетели-то их все театральные! Оно не порок, и показывает по крайней мере если не твёрдые правила, то хорошее направление…

Наполеон совершенно по них. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на сейме, дороже им всех его благодеяний. Бей их дома как хочешь, только при гостях будь с ними учтив. Нельзя сказать, что они словолюбивы, а успехолюбивы. Им не в том, чтобы дома быть счастливыми, а в том, чтобы блеснуть пред Европой. Политические Дон-Кихоты».

«Благомыслящие из польских либералов говорили мне, – продолжал Вяземский в письме государю, – что поляки должны иметь всегда на виду, что царь конституционный в польских преддвериях – дома, в России, император самодержавный. Эта истина была слишком очевидна и служила достаточно уроком и обеспечением. Как бы то ни было, но, видно, посредники между государем и Польшею поступали ошибочно: верно, ни государь не хотел размолвки с нею, ни, ещё того вернее, она не хотела размолвки с государем, – но между тем… размолвка огласилась и разнеслась… по Европе, которая всегда радуется домашним ссорам в России, как завистливые мелкопоместные дворяне радуются расстройству в хозяйстве богатого и могучего соседа».

На тот момент ещё не было бунта, но уже накапливались одни за другими политические претензии Польше к России: поляки не желали претерпевать никаких унижений, тем более что в подчинённом состоянии унижением кажется слишком многое. Каких ни дай свобод – всё будет мало, до тех пор пока не станет окончательной свободы; хотя и это ещё не всё…

Вправе ли мы осудить политику России?

Но ведь совсем недавно – вместе с Наполеоном – польская армия входила в Россию, топтала Москву и убивала русских людей. Польша хотела занимать по отношению к России ту же самую позицию, что Россия теперь занимала к ней, – хоть бы и не напрямую, но через управление Наполеона.

Наша ли вина, что у нас получилось то, чего Польша не добилась?

Теперь поляки пытались вновь выставить себя флагманами европейского мира. В манифесте польского сейма от 6 декабря 1830 года говорилось: «…не допустить до Европы дикой орды Севера… защитить права европейских народов».

(Сложно не заметить, как ровно та же, едва ли не дословно, риторика пошла на вооружение майданного киевского правительства… 185 лет спустя!)

«Я был любим поляками, – писал Вяземский государю, – в числе немногих русских был принимаем в их дома на приятельской ноге. Но ласки отличнейших из них покупал я не потворством, не отриновением национальной гордости. Напротив, в запросах, где отделялась русская польза от польской, я всегда крепко стоял за первую и вынес не один жаркий спор по предмету восстановления старой Польши и отсечения от России областей, запечатлённых за нами кровью наших отцов». (Здесь имеются в виду земли Украины, Белоруссии и Литвы, полученные в результате первых разделов Польши. – З.П.)

Не столь важно, лукавил здесь Вяземский, рассказывая о своём поведении в Варшаве десятилетней давности, или нет (нам кажется, что отчасти всё-таки лукавил), – важно, что теперь он это говорил.

В самый разгар польских событий, когда Пушкин писал ему о польских бунтовщиках: «…всё-таки их надо задушить, и наша медленность мучительна», – у Вяземского это не вызывало явного протеста. Пушкин разумно переживал, что «…того и гляди, навяжется на нас Европа» – то есть влезет в российские дела, а то и пойдёт войной, – и Вяземскому это, кажется, было понятно.

Он сам в сердцах назовёт происходящее в Польше «буйством нескольких головорезов», – но, когда после трудной победы русских войск над восставшими поляками в казённой брошюре «На взятие Варшавы» появятся стихи Пушкина «Бородинская годовщина», «Клеветникам России» и праздничная ода Жуковского, Вяземский взбеленится: «…не совестно ли… сравнивать нынешнее событие с Бородином. Там мы были один против десяти, а здесь, напротив, десять против одного».

Но, если отбросить эмоциональность и обратиться к фактам и цифрам, сравнив численность армий, слова Вяземского нисколько не соответствуют исторической правде.

При Бородине российская армия имела 120 тысяч человек при 640 орудиях, а французская – 130 тысяч человек при 587 орудиях.

Что до польской кампании, то здесь надо сразу оговориться, что это было не «подавление бунта», а самая настоящая война: ведь Россия разрешила Польше иметь собственную армию – из вчерашних своих врагов составленную! – и офицерский состав польской армии имел мощнейший опыт побед первой половины 1812 года.

И они вновь эти победы одерживали, тем более что в первые недели войны имели численное превосходство; после, естественно, преодолённое.

В решающем сражении первого этапа кампании, случившемся 25 февраля, русская армия насчитывала 72 тысячи человек, а польские войска – 56 тысяч.

В июне начался новый этап войны, российская армия имела к тому моменту около 50 тысяч, а польская – около 40. Когда к русским пришло пополнение в 14 тысяч, поляки объявили поголовный призыв.

При сентябрьском штурме Варшавы против 78 тысяч русских Польша выставила 50 тысяч человек.

Ни о каком «один к десяти» речи не идёт; к тому же поляки воевали на своей земле и среди своих соотечественников – это немаловажно. Напрягая все силы, Россия смогла одномоментно выставить на польскую кампанию 114 тысяч человек. Но если б население Польши поддержало бунт более массово, они могли бы выставить больше!

Вяземский ни о чём подобном и думать не желал, конечно.

Став свидетелем рассказов Дениса Давыдова, вернувшегося с польской войны и весьма откровенно расписывавшего ряд своих карательных операций, Вяземский реагировал как, цитируем современника, «европеец», то есть – крайне недовольно.

Вяземскому стоило бы признаться себе, что не только он «был любим поляками», но и поляки были слишком любимы им.

Иначе с чего бы он совсем недавно не считал зазорным отнимать Грецию у Турции? – оттого ли только, что турки ему не были так милы? А тут так разнервничался.

Дело, конечно же, было не в правах на самоопределение; Вяземский почти религиозно верил в какую-то высшую правоту Европы – несмотря на то, что видел сожжённую Москву. Может быть, ему стоило бы, невзирая на близорукость, пройти до Парижа: иллюзий осталось бы меньше.

Что до турок – то их просвещённым народом Вяземский не считал, поэтому и сравнивать их с имеющими европейский лоск поляками смысла не имело. Разве есть у турок такой театр, такой Мицкевич, такой Аюдвиг Адам Дмушевский, такие, наконец, станционные смотрители?..

После подавления восстания Вяземский писал в дневнике, что Польшу надо отпустить.

Из дня сегодняшнего это его мнение может показаться даже убедительным – но что разумного в словах Вяземского было на тот, 1831 год? Отпустить Польшу и показать всему миру свою слабость? И под хохот восхищённого французского парламента, призывавшего ввести на помощь Польше войска, дать независимость стране, которая немедленно начнёт вооружаться, чтобы вновь воевать с Россией, как делала это уже не раз?

Не стоит думать, что и с точки зрения самих поляков всё в этом вопросе однозначно. Наш современник, крупнейший польский учёный Бронислав Лаговской утверждает:

«Поляки должны изменить свой взгляд на восстания: в XIX веке они были бесполезны и, скорее, отдаляли нас от независимости.

Ведь Царство Польское в 1815 году имело отличный старт. Это было государство с хорошей конституцией, с перспективами и элитой, которая прошла школу реформ Четырёхлетнего сейма и наполеоновских войн. Поляки могли сыграть важную роль в Российской империи, большую, чем занимавшие в ту пору важные посты прибалтийские бароны. Царство давало множество возможностей, но во имя независимости потеряли то, что было в руках.

Кроме того, традиция борьбы за независимость – это не общенародная традиция. В ней нет места для мещан, крестьян или евреев. Традиция восстаний – это история определённой части польскоязычной шляхты, не желавшей приспособиться к требованиям государства – ни своего, ни чужого. Почему сегодня мы называем это национальной традицией? Мы совсем другая нация – простонародная, а не шляхетская».

Воевавший в Польше Денис Давыдов также настаивал на том, что восстание было делом шляхты – и практически не поддерживалось крестьянством и ремесленниками.

Осознавал ли это Вяземский хоть в малейшей степени? Увы, нет. Он был аристократом, дворянином, и воспринимал как действующее лицо польской истории исключительно шляхту (и то не всю), о простонародье и еврействе не думая вообще.

По озлобленной европейской реакции на подавление восстания в Польше стало ясно, что побед 1812-го и 1814 года России там не простили. И те, кто проиграли русским, – не простили, и те, что были обязаны России своей независимостью, – тоже! Всех удручало, что эти варвары стали играть в Европе столь важную роль. Россия оказалась слишком заметна, слишком огромна, она имела наглость говорить со всеми на равных и даже с позиции силы. Что она возомнила о себе?

Едва ли Европу мучила проблема польских свобод: иначе она просила бы заодно Пруссию и Австрию вернуть польские земли, также полученные по итогам низложения Наполеона (только те не стали играть с поляками в свободу и самоопределение, а элементарно, безо всяких прав, включили доставшиеся им польские «наделы» в состав своих государств, и тему закрыли. «Теперь поговорим о демократии! Что там опять натворили эти русские?»).

Европейские игроки всего лишь хотели иметь Польшу в качестве силы, независимой от России и ей противостоящей.

Получив в результате победы над Наполеоном разнообразные территории, бывшие российские союзники, в том числе и Великобритания, вовсе не стремились с ними расставаться – а лишь хотели, чтоб утеряла полученное Россия.

Этого не случилось; но искусно возбуждённое общественное негодование породило в Европе ставшую с того момента традиционной русофобию и, как противовес ей, полонофилию, постепенно распространившуюся и в России. (Особенно любили у нас, как вы понимаете, русофобски настроенных шляхтичей – поляки с иными, скажем, русофильскими взглядами демократической интеллигенции любопытны не были.)

Вяземский тогда и догадаться не мог, что европейские игроки никогда не удовлетворятся отпадением от России какой-то части; от России должно отпасть всё – за каждой потерей неизбежно должна следовать ещё одна: пока мы не увидим голый остов; или и самого остова не увидим.

Вера Вяземского в конституции и просвещение была велика настолько, что могла затмевать для него то, что, например, для Пушкина было очевидным.

…Но и здесь история Вяземского не останавливается, но получает очередное продолжение.

С Пушкиным он, кстати, так и не поругался, с Жуковским – тоже.

Когда в конце 1832 года выходит собрание стихов Дениса Давыдова, Вяземский вдруг пишет очередной свой «воинский» шедевр – «К старому гусару»:

Эй да служба! эй да дядя! Распотешил, старина! На тебя, гусар мой, глядя, Сердце вспыхнуло до дна. <…> Будто мы не устарели — Вьётся локон вновь в кольцо; Будто дружеской артели Все ребята налицо. Про вино ли, про свой ус ли, Или прочие грехи Речь заводишь – словно гусли, Разыграются стихи. <…> Подмывает, как волною. Душу грешника прости! Подпоясавшись, с тобою Гаркнуть, топнуть и пройти. <…> Буйно рвётся стих твой пылкий, Словно пробка в потолок, Иль Моэта из бутылки Брызжет хладный кипяток! С одного хмельного духа Закружится голова, И мерещи́тся старуха — Наша сверстница Москва. Не Москва, что ныне чинно В шапке, в тёплых сапогах, Убивает дни невинно На воде и на водах, — Но двенадцатого года Весела́я голова, Как сбиралась непогода, А ей было трын-трава! Но пятнадцатого года, В шумных кликах торжества, Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва! Весь тот мир, вся эта шайка Беззаботных молодцов Ожили, мой ворожайка! От твоих волшебных слов. Силой чар и зелий тайных Ты из старого кремня Высек несколько случайных Искр остывшего огня. Бью челом, спасибо, дядя! Спой ещё когда-нибудь, Чтобы мне, тебе подладя, Стариной опять тряхнуть.

Да они ж, эти гусары, только что тряхнули стариной – в Польше? И ничего: Пётр Андреевич будто и забыл уже про это. По крайней мере, забыл упомянуть. Хотя помнил, помнил.

Пережив польскую печаль, он и в этот раз не в глушь саратовскую отправился (в Саратове у него было одно из имений), но переехал жить в Санкт-Петербург, продолжая расти в должностях и званиях: к 1833 году Вяземский – вице-директор департамента внешней торговли министерства финансов и статский советник.

Он может позволить себе уехать в долгое путешествие за границу – и отправляется на десять месяцев по Германии и Италии вместе с женой, сыном и тремя дочерьми.

Верно, надеялись подлечить, или хотя бы порадовать одну из своих дочерей, Прасковью, болевшую чахоткой. Но она умерла в Италии, и была там похоронена.

Смерть дочери 11 марта 1833 года и гибель Пушкина в начале 1837-го сокрушительно подействовали на Вяземского.

После похорон дочери он впал в многомесячную депрессию, не желая возвращаться на квартиру, где комнаты будто помнили смех Прасковьи.

Сразу после смерти Пушкина с Вяземским случился новый нервический припадок.

Вокруг пушкинских похорон всё это время вьётся одна история, о которой придётся упомянуть.

Известно, что Вяземский положил в гроб другу белую перчатку. По мнению некоторых исследователей, это был своеобразный масонский привет «брату».

Так масоны продемонстрировали, что простили Пушкину его весьма скорое разочарование в масонстве, и таким образом, через перчатку, скрепили свою связь.

Причём Вяземскому в данном случае не везёт, с какой стороны ни взгляни.

Симпатизирующим масонству нравится считать Вяземского за своего, а через него – и Пушкина.

Ревнителям консервативных ценностей не менее нравится ограждать Пушкина от масонского влияния, поэтому и они настойчиво отстаивают версию «белой перчатки» Вяземского как символа.

До самого Вяземского словно и дела никому нет.

Из источника в источник кочует эта блажь, что Пушкин, даже выйдя из масонской ложи, находился под влиянием своих друзей-масонов, и всем лучшим (во втором, консервативном варианте – всем худшим) в нём мы обязаны масонам.

Но те, кто на мировоззрение и поэзию Пушкина оказали существенное влияние, с масонством расставались, едва связавшись: и Пётр Чаадаев, и Денис Давыдов, и конечно же, Вяземский, – и с тех пор о действиях масонов отзывались только отрицательно. Никаких отношений с ложей не поддерживал и Карамзин, ещё до знакомства с Пушкиным оставивший масонство. Масонами были отец и дядя Пушкина – да, но как раз об их влиянии на него говорить не приходится.

Перчатку в гроб Пушкину положил не только Вяземский, но и Жуковский – тоже, кстати, бывший масоном. Но и он давно свою ложу оставил!

Так что если это и было символом чего-то, то лишь поэтического содружества. А что ещё они могли положить в гроб? Была зима, оба сняли по перчатке – и положили; перьев и чернильниц с собой не принесли, увы.

Перефразируя одно известное высказывание, здесь можно сказать, что иногда перчатка означает только перчатку. Рукопожатие, залог встречи – и всё.

Распорядителем похорон, по личному указанию императора, был Андрей Иванович Тургенев, член столичной ложи «Полярная звезда», к масонам по-прежнему близкий; если и должен был кто-то положить символическую перчатку от «братьев» – так это он.

Но ему это и в голову не пришло.

Тургенев, мимоходом отметив в своём дневнике про перчатку Вяземского, даже не заметил, что Жуковский сделал то же самое. То есть очевидно, что никакого обсуждения поступка Вяземского между «братьями» не было – по той единственной причине, что ни к каким «братьям» это не имело отношения; да и поручать такое Вяземскому, вышедшему из ложи чуть ли не двадцать лет назад, было бы как минимум нелепо.

Даже по интонации записей Тургенева видно, что жесту Вяземского он никакого особенного значения не придаёт (хотя кого ему стесняться в собственном дневнике? – мог бы хоть одно сопутствующее слово сказать; но нет).

Тургенев не мог придавать этому значение ещё и потому, что у масонов мы не наблюдаем такой традиции – класть кому-либо перчатки в гроб; перчаток не напасёшься.

Масонами среди российских литераторов, аристократов, военных были сотни людей – а перчатку положили только Пушкину: ну не чушь ли.

Впрочем, тему с перчаткой закрыть не удастся всё равно, потому что, если заинтересованные лица что-то хотят видеть, они будут видеть именно это; наша задача – не покупаться на пустые домыслы.

Уход Пушкина совпал с резонансной публикацией первого «Философического письма» Петра Чаадаева, содержавшего выпады, казавшиеся тогда вопиюще антипатриотическими; лет пятнадцать назад такое письмо, пожалуй, даже обрадовало бы Вяземского.

Но теперь он пишет Денису Давыдову о смерти Пушкина, что это несчастье «…могло бы служить лучшим возражением на письмо Чаадаева, и Чаадаев, глядя на общую скорбь… должен был бы признаться, что у нас есть отечество, есть чувство любви к отечеству, есть живое чувство народности…»

Уже в марте, не в силах и не желая больше работать, Вяземский подал в отставку (которую на этот раз не приняли).

Эти потери, наверное, явились основой для тех изменений в мировосприятии Вяземского, которые случатся уже навсегда.

Теряя людей, разлуку с которыми сердце едва способно вынести, человек неизбежно ищет почву незыблемую, чтоб удержаться в этой жизни.

Бог и судьбы Родины – вот темы, которые станут определяющими в поэзии Вяземского.

Ранее русские мотивы, за исключением всего нескольких стихотворений, Вяземскому не были свойственны: полно вам, какая ещё Россия, оглянитесь – чем тут любоваться?..

Но в стихах на память Пушкина Вяземский пишет строки, которые со времён войны 1812 года не могли появиться у него:

Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные, Как верный часовой откликнуться: Россия!

Консерватором Вяземский становится сначала в поэзии, затем в дневнике, и только потом – на службе, в публичных взглядах своих и политической публицистике.

Кто бы мог ожидать от Вяземского, чуть что толкующего о европейских достоинствах, столь ностальгических стихов о русском ямщике:

А теперь, где эти тройки? Где их ухарский побег? Где ты, колокольчик бойкий? Ты, поэзия телег? <…> Русский ям молчит и чахнет, От былого он отвык; Русским духом уж не пахнет, И ямщик уж – не ямщик. <…> Грустно видеть, воля ваша, Как, у прозы под замком, Поэтическая чаша Высыхает с каждым днём! Как всё то, что веселило Иль ласкало нашу грусть, Что сыздетства затвердило Наше сердце наизусть, Все поверья, всё раздолье Молодецкой старины — Подъедает своеволье Душегубки – новизны. («Памяти живописца Орловского», 1833)

Поэзию телег ему подавай, видите ли.

Во Франкфурте, в 1838 году, Вяземский не нарадуется на… самовар:

Приятно находить, попавшись на чужбину, Родных обычаев знакомую картину, Домашнюю хлеб-соль, гостеприимный кров, — И сень, святую сень отеческих богов, — Душе, затёртой льдом, в холодном море света, Где на родной вопрос родного нет ответа, Где жизнь – обрядных слов один пустой обмен, <…> По-православному, не на манер немецкий, Не жидкий, как вода или напиток детский, Но Русью веющий, но сочный, но густой, Душистый льётся чай янтарною струёй. («Самовар», 1838)

(Нет, вы послушайте только: «…обрядных слов один пустой обмен»!)

Эти строки могут вызвать некоторую даже иронию; Вяземский, дожив до 46 лет, вдруг, словно обретя зрение, трогает, ощупывает, разглядывает вокруг себя те предметы и явления, которые долгие годы до этого не замечал, или не ценил, или, более того, презирал.

Он всё чаще и всё больше размышляет в своём дневнике о феномене русского народа (вольно или невольно сравнивая русских с европейцами), и приходит порой к точным, порой к забавным выводам.

«Русский народ решительно насмешлив. Послушайте разговор передней, сеней: всегда есть один балагур, который цыганит других. При разъезде в каком-нибудь собрании горе тому, коего название поддаётся на какое-нибудь применение. Сто голосов взапуски перекрестят его по-своему. Прислушайтесь в ареопаге важных наших сенаторов и бригадиров: они говорят о бостоне или о летах, и всегда достается несколько шуток на долю старшего или проигравшего; шуток не весьма ценных, но доказывающих, по крайней мере, что шутка – ходячая монета у этих постных лиц, кажется, совсем не поместительных для улыбки весёлости. Острословие крестьян иногда изумляет. Менее и хуже всех шутят наши комики».

«Вообще русский слух смышлёнее прочих. Если мало-мальски не выговаривать, как иностранцы привыкли выговаривать свои слова, они уже вас не разумеют. А русский мужик всегда поймёт исковерканный язык всякого шмерца».

«За границею из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятнадцать спросят вас: правда ли, что в России замораживают себе носы? Дальше этого любознательность их не идёт».

И, более того: «Французы… глупы в государственном смысле… суетны и тщеславны до безумия. Союзные войска, вошедшие в Париж, не убедили их, что они были побиты не в едином сражении… Бестолковые действия, которые разыгрывают они перед Европой, обличают их неспособность, их разладицу, недостаток в людях государственных, в людях деловых. Фразами, возмутительным красноречием можно ниспровергнуть правительство, но фразами нельзя создать правительства».

После внезапной смерти Дениса Давыдова в 1839 году, безвременного ухода другой дочери – Нади – в 1840-м, гибели Лермонтова, с которым они были близко знакомы, и похорон Александра Семёновича Шишкова в 1841-м, – Вяземский уже не вездесущий, едкий, либерально настроенный оригинал, скептик, маловер, иронизирующий над Библией, – каким его помнили многие, – но христианин, затворник, философ, несуетный человек, вдруг нашедший что-то главное, и больше не желающий это утерять.

С 1839 года он не посещает дворцовые приёмы вовсе, в салонах бывает крайне редко. И при этом остаётся на государственной службе.

Профессор Степан Петрович Шевырёв пишет ему в июле 1841-го: «Неужели Вы не думаете издать ни Ваших стихотворений, ни биографии Фон-Визина? Мы ждём ещё от Вас литературных записок… Кому же, если не Вам?»

Забавно сказать, а ведь у Вяземского к тому времени действительно не вышло ни одной книги – ни стихотворной, ни какой другой!

Но он никуда больше не торопится.

Шаг за шагом Вяземский приходит к написанию чистейшей и удивительной лирики, странным образом почти потерявшейся в русской словесности:

Люблю просёлочной дорогой В день летний, в праздник храмовой Попасть на службу в храм убогий, Почтенной сельской простотой. Тот храм, построенный из бревен, Когда-то был села красой, Теперь он ветх, хотя не древен, И не отмечен был молвой. И колокол его не звучно Разносит благовестный глас, И самоучка своеручно Писал его иконостас. Евангелие позолотой Не блещет в простоте своей, И только днями и заботой Богат смиренный иерей. Но храм и паперть и ограду Народ усердно обступил, И пастырь набожному стаду Мир благодати возвестил. Но простодушней, но покорней Молитвы не услышать вам: Здесь ей свободней, здесь просторней Ей воскрыляться к небесам. <…> Поедешь дальше, – годы минут, А с ними многое пройдёт, Следы минувшего остынут И мало что из них всплывёт. Но церковь с низкой колокольней, Смиренный, набожный народ, Один другого богомольней, В глуши затерянный приход, Две, три берёзы у кладбища, Позеленевший тиной пруд, Селенье, мирныя жилища, Где бодрствует нужда и труд, Во мне не преданы забвенью: Их вижу, как в былые дни, И освежительною тенью Ложатся на душу они. («Сельская церковь»)

Никак не отрицая смысл и необходимость просвещения, Вяземский вдруг обнаружил трогательную поэтичность в смирении и набожности своего народа.

«В отличие от других стран, – на редкость проницательно подметит Вяземский, – у нас революционным является правительство, а консервативной – нация. Правительство способно к авантюрам, оно нетерпеливо, непостоянно, оно – новатор и разрушитель. Либо оно погружено в апатичный сон и ничего не предпринимает, что бы отвечало потребностям и ожиданиям момента, либо оно пробуждается внезапно, как от мушиного укуса, разбирает по своему произволу один из жгучих вопросов, не учитывая его значения и того, что вся страна легко могла бы вспыхнуть с четырёх углов, если бы не инстинкт и здравый смысл нации…»

«Инстинкт и здравый смысл нации»!

В другой раз Вяземский перечисляет причины, объясняя, отчего сложилось такое положение дел: «Из всех наших государственных людей только разве двое имеют несколько русскую фибру: Уваров и Блудов. Но, по несчастью, оба бесхарактерны, слишком суетны и легкомысленны, то есть – пустомысленны. Прочие не знают России, не любят её, то есть не имеют никаких с неё сочувствий. Лучшие из них имеют патриотизм официальный, они любят своё министерство, свой департамент, в котором для них заключается Россия – Россия мундирная, чиновническая, административная. Они похожи на сельского священника, который довольно рачительно, благочинно совершал бы духовные обряды в церкви во время служения, но потом бы не имел ничего общего с прихожанами своими».

Революционером Вяземский не был никогда, оголтелым государственником так и не станет, но от либеральных своих иллюзий он ушёл настолько далеко, что и Пушкин, споривший с ним о Польше, подивился бы.

1848 год в Европе знаменуется чередой революций. Начнётся в феврале с Франции – тогда Николай I обратился к Австрии и Пруссии, предлагая обсудить, не ввести ли в Париж войска, чтобы восстановить монархию, а то в прошлый раз началось так же, а закончилось Наполеоном в Москве. Но в Париже справились сами, а у Австрии и Пруссии вскоре начались собственные проблемы.

К середине года монархии посыпались одной за другой: революционное движение охватило Италию, Венгрию, Чехию, германские города.

Вспыхнули восстания в польском Кракове (находившемся в составе Австрии) и в Познани (польской области, принадлежавшей Пруссии), но эти попытки революционных переворотов, естественно, имели уже ярко выраженный национальный окрас.

Реакция Петра Андреевича Вяземского? Он пишет стихи «Святая Русь»:

Как в эти дни годины гневной Ты мне мила, Святая Русь! Молитвой тёплой, задушевной Как за тебя в те дни молюсь. <…> Как я люблю твоё значенье, В земном, всемирном бытии, Твоё высокое смиренье И жертвы чистые твои…

Если языком суровой прозы пересказывать, то молится теперь Вяземский о том, чтоб либеральная буржуазия не устроила переворот в его стране.

Филолог Любовь Киселёва отмечает по поводу этих стихов: «Увлекаемый риторикой, он не замечает, что парадоксальным образом возвращается к идеям А.С.Шишкова эпохи 1812 года и почти его цитирует:

Мне свят язык наш величавый: Столетья в нём отозвались; Живая ветвь от корня славы, Под нею Царства улеглись.

Идея Шишкова о том, что русский и церковнославянский – это один язык, когда-то вызвавшая шквал критики арзамасцев, теперь как бы вполне Вяземским разделяется:

На нём мы призываем Бога; Им – братья мы семьи одной, И у последнего порога На нём прощаемся с землёй.

Однако Вяземский идёт ещё дальше, утверждая, что идея Святой Руси – это идея, так сказать, произведённая самим русским языком:

Святая Русь! Родного слова Многозначительная речь!

Это утверждение перекликается с известной идеей Шишкова о том, что язык “о составлении слов своих, так сказать, сам умствовал, из себя извлекал их”».

Стихи Вяземского выходят в «Сыне Отечества» и «Санкт-Петербургских ведомостях», а затем – отдельной брошюрой.

В 1849 году он был пожалован орденом Святого Станислава 1-й степени. С новым орденом, впервые после десятилетнего перерыва, явился во дворец.

Те претензии, что Вяземский в раздражении предъявлял России и её ревнителям в прежние времена, он сам же начинает опротестовывать.

Была у него, к примеру, такая запись в дневнике: «Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что уж тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дура».

Написано было как раз в год польского восстания; слова эти иные граждане любовно цитируют по сей день.

Но в 1849 году Вяземский ровно на ту же самую тему пишет стихи:

Бесконечная Россия Словно вечность на земле! Едешь, едешь, едешь, едешь, Дни и вёрсты нипочём! Тонут время и пространство В необъятности твоей. <…> Грустно! Но ты грусти этой Не порочь и не злословь: От неё в душе согретой Свято теплится любовь. Степи голые, немые, Всё же вам и песнь, и честь! Всё вы – матушка Россия, Какова она ни есть! («Степь», июнь 1849)

Накануне Крымской войны Вяземский, так совпало, вновь оказался в зарубежном путешествии.

Поразила его на этот раз оглушительная пропагандистская кампания, развёрнутая европейскими газетами против России – в её перекрёстный и безапелляционный гвалт он угодил.

История, которая началась в 1812–1814 годах и продолжилась в 1831-1832-м, здесь словно бы закольцовывалась.

Вдруг выяснилось, что Франция и Великобритания, традиционно недолюбливавшие друг друга (англичане к тому же, напомним, воевали вместе с русскими против Наполеона), готовы простить взаимные обиды и плечом к плечу ввязаться в конфликт на стороне Турции. Великобритания – по той элементарной причине, что поставила Турцию в экономическую зависимость (ещё в 1838 году), а Франция – желая компенсировать так и не забытое поражение: общество, встречавшее в 1814 году русскую армию цветами, теперь требовало реванша.

Австрия и Пруссия соблюдали нейтралитет, но при определённых обстоятельствах тоже были готовы присоединиться к войне против России.

Вяземский писал в дневнике: «Французы и англичане беспрестанно сваливают на нашего царя ответственность за европейскую войну и все гибельные последствия для общественного порядка, которые влечёт за собой возбуждение восточного вопроса. Но кто, если не они, обратил в общий европейский вопрос, вопрос исключительно частный, кто даёт поединку между двумя спорными противниками обширные размеры всенародной, всеевропейской битвы? Они подняли гвалт, да они же говорят, что мы зачинщики. О лондонских и парижских ротозеях речи нет, но правительства очень хорошо знают, что Россия не хочет завладеть Царьградом, по крайней мере в настоящее время (важная оговорка. – З.П.). Россия не хочет покорить Турции, но не хочет, чтобы нравственно Франция и Англия владели ею…

Свидетели спора, возникшего между двумя противниками, западные державы, то есть Франция и Англия, могли сказать под рукой России: кончайте спор свой как хотите, но знайте, что мы добровольно не согласимся на новые завоевания и Царьграда без боя вам не отдадим, если сами турки не будут уметь отстоять себя.

Да и чего бояться нам, если дело на то пойдёт, – передряги, которую могут поднять недовольные при разгаре европейской войны? Французам она опаснее, нежели нам. Могут вспыхнуть частные беспорядки в Польше, но Польша теперь не восстанет, как в 1830 году. Мятеж в Россию не проникнет».

В чём-то Вяземский был прав, в чём-то – нет; но чем дальше, тем дело оборачивалось хуже. Переживая приступы брезгливости, он писал про журналистов и журналы свободной Европы, что они «вопиют и беснуются против так называемых самовластных и неслыханных требований России. Дура-публика не обращает внимания на официальные документы и увлекается криками журнальных крикунов».

«Журналы уморительны своей нелепостью… кричат и шумят, а ничего не объясняют».

«…La Presse врёт и беснуется. Журналы не имеют никакого понятия о России и Турции, но расправляются ими как своей собственностью».

Переезжая из страны в страну, картину Вяземский видел везде примерно одну и ту же. В 1854-м лондонская «Таймс» писала: «Хорошо было бы вернуть Россию к обработке внутренних земель, загнать московитов вглубь лесов и степей».

Как тут было не огорчиться и не осерчать.

Гнев Вяземского касался не только европейцев, конечно. О русской дипломатии того времени он писал так: «С турками и Европою у нас один общий язык: штыки. На этом языке ещё неизвестно, чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят и, по несчастью, уговорят».

И о том же, но злей и определённей: «Весьма ошибочно, что мы можем озадачить турков словесными требованиями. На словах они ничего нам не уступят, и наши попытки всегда будут безуспешными. Нам нужно негоциировать не с пером в руках, а с дубинкою Петра Великого».

«С турками должна быть у нас и дипломатика азиатская, которая, впрочем, нам очень сродна. А мы отказываемся от своей полуазиатской природы и дипломатизируем на французский и английский лад, отчего и действуем не свободно и вяло, и уступаем первенство англичанам и французам. Недаром есть у нас татарщина, которая должна была бы сблизить нас с турками. Русские тонкость, лукавство, сметливость сами собою из каждого умного русского делают дипломата. А мы свою дипломатию вверили совершенно антирусским началам. Что может быть противоположнее русскому какого-нибудь тщедушного Брунова? Ни капли русской крови, ни единого русского чувства нет у него в груди. Может быть, он не продаст Россию, но верно выдаст её, частью ведением, частью неведением; неведением потому, что он не понимает России, что никакая русская струна не звучит в сердце его. Неведением, потому что где ему отгрызаться зуб за зуб с Пальмерстоном…»

Можно только подивиться прозорливости Вяземского: лорд Пальмерстон, на тот момент фактически руководивший британской политикой, в частной переписке целью своей называл передачу Прибалтийского края Пруссии и восстановление независимого Королевства Польского – в качестве барьера между Россией и Германией; более того: Молдавию и Валахию, находившиеся под российским протекторатом, и всё устье Дуная он собирался передать Австрии, Крым и Кавказ – Турции, причём на Кавказе Черкесия должна была образовать отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции.

Дабы донести позицию русскую до Европы, Вяземский пишет «Тридцать писем русского ветерана 1812 года о восточном вопросе», направленные против политики Англии и Франции, доказывающие правоту России и Россию объясняющие.

Угадаем ли мы прежнего Вяземского в таких словах: «Россия прежде всего есть земля благочестивая и царелюбивая. Её исторические предания ей так же дороги, как и её вера, потому что и те и другие проистекают из одного источника. Россия то, что она есть, преимущественно потому, что она дочь Восточной Церкви, и потому, что она всегда оставалась верной ей. В Православии заключается её право на бытие; в нём развилась протекшая её жизнь; и в нём же – задатки её будущности.

Книга сразу писалась на французском языке, и публиковалась частями в немецкой и бельгийской прессе, а затем в Швейцарии целиком (но не во Франции или Англии, конечно: всякая демократия имеет свои пределы).

«Здешние пруссаки так довольны моей брошюрой, – радовался Вяземский, – что послали экземпляр прусскому королю. Я не обольщаюсь достоинством своей брошюрки и не придаю ей цены, которой иметь она не может, но я твёрдо убеждён и вижу тому доказательства, что подобные публикации действуют на умы сильнее и успешнее, нежели многие дипломатические ноты.

У нас должны бы всячески поддерживать такого рода вылазки против неприятеля. Но наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды – и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своём месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее – и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиёт против водяных и сахарных чернил наших дипломатов».

Именно в те годы Вяземский, до сих пор предпочитавший медитативную лирику иным жанрам, совершает резкий разворот в сторону противоположную.

Считая одическую традицию приметой времени Ломоносова и Державина, он уверен, что вариации народной и солдатской песни будут сейчас востребованней и важней.

В 1854 году он опубликовал небольшую поэтическую книжку с прозрачным названием: «К ружью!».

Названия стихов, вошедших туда, весьма красноречивы: «Песни русского ратника», «Нахимов, Бебутов, победы близнецы…», «Зарёю бурной и кровавой…», цикл «Дунайских песен», среди которых, например, есть такие тексты как «Там, за матушкой-Москвой…», «Чести русского солдата» или «Заспесивился турчонок…».

Русский солдат был для русского поэта – роднёй. Песню для русского солдата русскому поэту написать было за честь.

Расчёт Вяземского был на то, чтоб военные стихи шли в народ и пелись народом.

Англичане, вы Сгоряча Невы Поклялись испить, Нас взялись избить. («Матросская песня», 1855)

Не будем лукавить и утверждать, что этот песенный цикл стал его удачей – не вполне, – однако само направление, выбранное им (хотя и не только им), было верным. То, что не получилось у Вяземского, в следующем веке сложится: сочинённые многими поэтами батальные стихи станут народными песнями.

Примыкает к этому циклу Вяземского очередное, годы спустя, посвящение Денису Давыдову – а к кому ещё обратиться в такие трудные дни: как бы оказались нынче кстати и задор его, и сабля, и закрученный ус.

Давыдов был символом удачи, самый его вид ассоциировался с победой – и такая печаль без него:

Струёй не льётся вечно новой Бивачных повестей рассказ Про льды Финляндии суровой, Про огнедышащий Кавказ. <…> Но песнь мою, души преданье О светлых, безвозвратных днях Прими, Денис, как возлиянье На прах твой, милый сердцу прах! («Эперне», 1854)

Другое имя, вдруг оказавшееся важным для Вяземского, – Николай I, умерший 18 февраля 1855 года, в разгар войны.

Словно взывая к наиважнейшим для себя теням, в надежде на спасение Отечества, Вяземский 18 августа 1855 года пишет:

«Сегодня минуло 6 месяцев с того рокового дня, в который Россия лишилась Императора Николая.

…Ни время, ни события не изменили России. Дух её ещё носит отпечаток того, который тридцать лет правил судьбами её. От Царя до подданного Россия поныне остаётся верна Ему.

Вражда могла думать и надеяться, что переменою царствования будет перемена и в правилах, руководивших русскою политикою. Она думала, что имела упорным противником одну личность Самодержца; что с кончиною его русское правительство будет сговорчивее; что новый Царь, начиная, так сказать, новый период в государственной жизни народа, не связанный событиями прошедшего, может снизойти на уступки и удовлетворения требованиям западных держав; что русский народ, утомлённый долгою бранью, истощённый тяжкими пожертвованиями, будет ждать мира от нового Царя. Но вражда ошиблась. Она имела дело не с “волею”, но с “убеждением” Самодержца, – с убеждением, которое с высоты Престола и из глубины царской души излилось, проникло и воодушевило весь народ. Сие убеждение перешло к Царскому Преемнику с державным наследством…

Державный сын верен памяти державного отца. Как родитель его, он готов на честный мир; но, как родитель, готов и на упорную, кровопролитную борьбу, если вражда, безумная в началах своих и вероломная и ожесточённая в действиях, не отречётся от своих дерзких и несбыточных требований.

Верно ему и войско его, которое он любил…

Верность свою памяти его запечатлел и ты, святодоблестный и многострадальный Севастополь, постоянный предмет его живых попечений, забота и скорбь его предсмертных дум.

Кровью залитая почва твоя, твои окровавленные и сокрушённые стены, освящённые падением стольких славных жертв, стольких жертв неизвестных и безгласных, свидетельствуют о неустрашимости, о доблести твоих мужественных защитников…»

Вяземский воспринимал и свою публицистику и, затем, свои батальные стихи – как способ вразумления не только европейской публики, но и российской тоже – которая и тогда уже, испытывая к Европе чувства заведомо подобострастные, не осознавала многих досадных противоречий.

В поэзии Вяземского пятидесятых годов возникают новые сквозные темы: с одной стороны, выставление жестоких счетов либеральной российской публике, самым определённым образом захватывающей журнальное поле – а следовательно, подчиняющей себе всё новые и новые умы; с другой – презабавнейшие в своей язвительности европейские картинки, где Вяземский то распесочит парижскую полицейскую дурь (стихотворение «Проезд через Францию в 1851 году»), то пройдётся по немцам, к которым у него многолетние счёты («Масленица на чужой стороне»).

Квинтэссенция этих мотивов – в стихотворении «Баден-Баден» (1855) о городе, где собираются со всей Европы (и «аристократической» России тоже):

…фортуны олухи и плуты, Карикатур различных смесь: Здесь – важностью пузырь надутый, Там – накрахмаленная спесь. Вот знатью так и пышет личность, А если ближе разберёшь: Вся эта личность и наличность — И медный лоб, и медный грош. Вот разрумяненные львицы И львы с козлиной бородой, Вот доморощенные птицы И клев орлиный наклейной. Давно известные кокетки, Здесь выставляющие вновь Свои прорвавшиеся сетки И допотопную любовь. Всех бывших мятежей потомки, Отцы всех мятежей других, От разных баррикад обломки, Булыжник с буйных мостовых. Все залежавшиеся в лавке Невесты, славы и умы, Все знаменитости в отставке, Все соискатели тюрьмы. И Баден мой, где я, как инок, Весь в созерцанье погружён, Уж завтра будет – шумный рынок, Дом сумасшедших и притон.

Это никак не означает в случае Вяземского разочарований в европейских свободах и красотах – многим он по-прежнему очарован, и европейскую культуру почитает всей душой, да и Баден-Баден ему на самом деле мил, – но ни в какой европейской прелести не видит он поводов для того, чтоб усомниться в русской самобытности и национальном нашем праве следовать своему пути.

Итоги, которые Вяземский подводит, его самого четверть века назад ввели бы в натуральное бешенство; а теперь вот что он излагает, самому себе уже не удивляясь:

А тут, посмотришь, – Русь родная С своею древней простотой, Не стёртая, не початая Как самородок золотой, Русь в кичке, в красной душегрейке, Она, как будто за сто лет, Живёт себе на Маросейке И до Европы дела нет. <…> Москва! Под оболочкой пёстрой Храни свой самородный быт! Пусть Грибоедов шуткой острой Тебя насмешливо язвит, Ты не смущайся, не меняйся, Веками вылитая в медь, На Кремль свой твёрдо опирайся И чем была, тем будь и впредь! (Из «Очерков Москвы», 1858)

В своё время, когда Пушкин доказывал самобытность России и ругал Европу, ему в ответ прогрессивно настроенные приятели язвили: о чём ты речь ведёшь, милейший Александр Сергеевич, ты дальше Любека не бывал!

Вяземскому такого сказать было никак нельзя – это был уже третий его заезд в Европу, и он тут не по неделе проводил, а жил месяцами. Ему, впрочем, могли поставить на счёт другое: а чего ты там делаешь, если тебе не нравится – сиди тогда уж дома; но на эту критику никогда не угодишь. Тем более что подобной публике Пётр Андреевич угодить старался менее всего.

О, как он проходился по ним теперь, с какой тщательностью коллекционировал их, плодящиеся с бешеной скоростью в России типажи:

Другой – что под носом, того не разберёт, И смотрит в телескоп всё за сто лет вперёд, Желудочную желчь и свой недуг печальный Вменив себе в призыв и в признак гениальный; Иной на всё и всех взирает свысока: Клеймит и вкривь и вкось задорная рука. И всё, что любим мы, и всё, что русским свято, Пред гением с бельмом черно и виновато. («Литературная исповедь», 1854)

(«Желудочная желчь», понятая как признак гениальности, и местные наши несчастные святыни, вовек виноватые пред «гением с бельмом», – как же это ново!)

И оглушительный диагноз всей этой бесконечной новизне:

Послушать: век наш – век свободы, А в сущность глубже загляни — Свободных мыслей коноводы Восточным деспотам сродни. У них два веса, два мерила, Двоякий взгляд, двоякий суд: Себе даётся власть и сила, Своих наверх, других под спуд. У них на всё есть лозунг строгой Под либеральным их клеймом: Не смей идти своей дорогой, Не смей ты жить своим умом. Когда кого они прославят, Пред тем – колена преклони. Когда они опалой давят, Того и ты за них лягни. <…> Скажу с сознанием печальным: Не вижу разницы большой Между холопством либеральным И всякой барщиной другой.

Типическому персонажу нового времени Вяземский даёт в своих стихах классическую фамилию – Добчйнский:

Добчинский – гласности он хочет, Чтоб знали, что Добчинский есть: Он рвётся, мечется, хлопочет, Чтоб в люди и в печать залезть. Двух мыслей сряду он не свяжет; Но как к журналам не прильнуть? Сказать – он ничего не скажет, А всё же тиснет что-нибудь. <…> Возникнет ли в среде журнальной Демократический вопрос? Юлит он мухой либеральной И высоко задрав свой нос. Жужжит: прогресса мы предтечи. А дело в том, что егоза, О чём идут и толк и речи, Не знает и аза в глаза.

Написанные в 1862 году, эти стихи с тех пор так и не публи ковались; хотя, с другой стороны, – едва ли они могли переубе дить кого-то.

Что нового Европа ни затеет, Сейчас и мы со снимком налицо, И под узор французский запестреет Домашнего издания дряньцо. Куда бы в круть Европа ни свернула, К ней на запятки вскакиваем мы: У нас, куда молва бы ни подула, Линяют сплошь и кожа, и умы. («Заметки», 1862)

Изъеденный либеральной братией, Вяземский обращается к памяти друга, с которым так неистово спорил когда-то:

«Зачем глупцов ты задеваешь?» — Не раз мне Пушкин говорил: «Их не сразишь, хоть поражаешь; В них перевес числа и сил. Против тебя у них орудья: На сплетни – злые языки, На убежденья простолюдья — У них печатные станки. Ты только им к восстанью служишь; Пожалуй, ранишь кой-кого: Что ж? одного обезоружишь, А сотня встанет за него».

Долгая судьба в России оборачивается невозможными, казалось бы, переменами: всю жизнь не проявлявший чрезмерного рвения к службе, Вяземский доходит до степеней державинских: получает чин тайного советника; назначается товарищем министра народного просвещения и затем некоторое время этим министерством управляет; три года, только подумайте, служит начальником Главного управления цензуры – и сколько его трепали в связи с этим!

Вяземскому отдают во владение две тысячи десятин земли; он становится гофмейстером двора с назначением состоять при особе императрицы Марии Александровны – и в её свите совершает многочисленные поездки, в том числе в Крым, о котором сочиняет цикл стихов; он получает высшие государственные награды за безупречную службу, в том числе – орден Белого орла и орден Святого Александра Невского…

В 1864 году, подводя итоги самой болезненной для него темы, Вяземский выпускает брошюру «Польский вопрос и г-н Пеллетан», где камня на камне не оставляет от своей полонофилии: «Русское правительство заслуживает некоторого порицания за проявленные им вначале терпимость и непредусмотрительность: крутые меры, принятые вовремя, избавили бы от суровых мер, к которым силою обстоятельств вынуждены были прибегнуть позднее».

«Крутые меры», ха. Пушкин был бы удивлён несказанно сей переменой.

Пишет сие тот самый Вяземский, что, напомним, заложил многие основы либеральной мысли в России – ведь когда-то именно его прозвали «главарём либеральной шайки», ведь именно ему принадлежит выражение «квасной патриотизм», ведь именно он написал «Негодование», которое не без оснований определят впоследствии как «катехизис заговорщиков».

Но этот же самый Вяземский либеральную тему и закрывает собственноручно.

Нет, не саму идею либерализма, конечно же; но её фарисейское воплощение в судьбе России как минимум.

За счёт внимательного своего ума, за счёт европейского своего образования, за счёт великого своего дара, – Вяземский о чём-то важном догадался ещё тогда. Русский дворянин, из рода военных, несколько раз готовый положить собственную жизнь за Отечество, он прожил долго и успел заметить кое-какие закономерности.

За это его терпеть не могли: и Герцен, и все поэты круга Герцена, и Иван Сергеевич Тургенев, и некрасовский круг.

Потеряв, а точнее сказать, перехоронив всех своих современников, Вяземский, по верному замечанию Вячеслава Бондаренко, в старости общался только с «правым» флангом русской литературы: Владимир Бенедиктов, Владимир Соллогуб, Иван Гончаров, Алексей Константинович Толстой, и едва ли не единственный из их круга, кто помнил прежние времена, – Иван Лажечников, участник войны 1812 года и европейского похода.

Но всех их можно было перечесть по пальцам.

Каждый юбилей Вяземского сопровождался несусветной руганью, издевательскими эпиграммами и пародиями, его считали ретроградом и мракобесом, чей век закончился навсегда и чьи стихи больше никто не вспомнит.

Тут они прогадали.

Долгое время Вяземского называли «поэтом пушкинской поры», и в этом заложен один из главных парадоксов его восприятия. За исключением десятка шедевров (из которых как раз половина – военные), огромное количество стихов раннего Вяземского – звучная чистопись; он будто бы делал всё это не всерьёз.

Совсем иной период для Вяземского начался со смерти Пушкина, а лучшие свои стихи он написал в последние 25 лет жизни, начиная с пятидесятых.

Известность и значимость его уменьшались тогда с каждым годом, – но вот другая странность: влияние Вяземского в русской поэзии оказалось куда более глубоким и устойчивым, чем тех поэтов, что при жизни по степени известности оставляли его далеко позади.

Не знаешь, что делать в безвыходном горе. Там тучи, здесь волны угрюмые бродят, И мокрое небо, и мутное море На мысль и на чувство унынье наводят,

– это, конечно же, предвестие культовой «Безглагольное™» Бальмонта («Есть в русской природе усталая нежность…»), ошарашившей в 1900 году поклонников поэзии, забывших или не знавших, что эту чудесную мелодию первым напел Вяземский в 1863 году в стихотворении «Николаю Аркадьевичу Кочубею».

А вот и Северянин, явившийся вослед за Бальмонтом, чтоб поразить публику своим сладкозвучием; верней сказать, всё тот же Вяземский, образца 1865 года:

Как свеж, как изумрудно мрачен В тени густых своих садов, И как блестящ, и как прозрачен Водоточивый Петергоф. Как дружно эти водомёты Шумят среди столетних древ, Днём и в часы ночной дремоты Не умолкает их напев.

Забавно, что при жизни Вяземского часто упрекали в неблагозвучности его стихов, Гоголь писал о гармоническом «разладе» его поэзии, а он, тем не менее, задал тональность сочинителям, чья ранняя поэтика строилась именно на музыкальности.

Ностальгические зарубежные стихи о России – к примеру, «Снег» (1855), – предвещают позднего Георгия Иванова:

Ночью выпал снег. Здорово ль, Мой любезнейший земляк? Были б санки да рысак — То-то нагуляться вдоволь. Но в пастушеском Веве Не даётся сон затейный, И тоскуешь по Литейной, По застывшей льдом Неве.

Брюсов, Блок и Ходасевич – такие же несомненные читатели Вяземского, как Бродский, Кушнер, Аркадий Штейнберг и Борис Рыжий; здесь не всегда просто найти прямые переклички (хотя они есть), но самый воздух поэзии Вяземского имеет состав, узнаваемый в стихах, создававшихся и полвека позже его, и веком позже.

К примеру, поэтам, пережившим возраст Лермонтова, чувство стоического разочарования в бытийной суете, так точно сформулированное Вяземским, могло оказаться ближе: иной раз всё-таки нелепо, перейдя на пятый, а то и на шестой десяток, определять себя словами поэта, погибшего в 27. Горечь Вяземского – с лермонтовской столь схожая, – но испытанная человеком, на много-много лет Лермонтова пережившим, тут даже на вкус понятней.

И день за днём всегда однообразный: Я жить устал, – я прозябать хочу,

– в этих строчках Вяземского 1864 года голоса Блока и Ходасевича вполне различимы.

Вяземский может служить и передатчиком определённых тем из рук в руки, как, к примеру, в случае стихотворения Николая Некрасова «Перед дождём» (1846):

Полумрак на всё ложится; Налетев со всех сторон, С криком в воздухе кружится Стая галок и ворон. Над проезжей таратайкой Спущен верх, перёд закрыт; И «пошёл!» – привстав с нагайкой, Ямщику жандарм кричит…

У Вяземского эта мелодия, сдобренная иронией, звучит так:

Нипочём мне дождь и вёдро, Лето, осень иль зима; Заезжал я даже бодро В станционные дома — Род сараев, балаганов, Где содержат для гостей Очень много тараканов, Очень мало лошадей. («Дорогою», 1864)

А следом в эту иронию, словно чернильное облако, проливается жесточайшее трагическое чувство:

Крыса мерзкая пищала, трепетала на снегу, крысьей крови оставляла красной пятна на снегу. Дворник в шубе царской, длинной величав, брадат, щекаст — назови его скотиной, он и руку не подаст,

– это уже Борис Рыжий; а стихотворение – одно, только третью часть дописали в 1997-м.

В есенинском «Ставил я на пиковую даму, / А сыграл бубно вого туза» слышится:

Бедняк не вовремя рождён, Не вовремя он жил и умер И в лотерее жизни он Попал на проигрышный нумер. («Лукавый рок его обчёл…», 1875)

Равно как есенинское «Цветы мне говорят: прощай – / Головками склоняясь ниже» тут же продолжается (вернее – предваряется) Вяземским:

Цветку не тяжек смертный час: Сегодня нас он блеском манит, А завтра нам в последний раз Он улыбнётся и увянет… («Цветок», 1876)

Поразившая всех пастернаковская «голая русалка алкоголя» (из «Спекторского») сделана на самом деле по тому же принципу, что «леший звонких рифм» Вяземского.

Его почти бесконечные, многостраничные поэтические размышления на вольные темы предвещают ту же манеру Бродского: стихи, которые не столько пишутся в расчёте на вечность, сколько сочиняются так, словно впереди вечность, и, пока ты пишешь, – она в своих правах (но оставил перо – и всё).

Тем не менее в утверждении, что Бродский позаимствовал у Вяземского самую форму длинного стихотворения, таится некоторая ошибка (Державин и Жуковский писали не менее длинные стихи).

Тут другое: Вяземский называл свои длинные стихи «импровизациями»; именно это – ключевой момент в перекличке с Бродским. Его манеру импровизировать и удивлять себя самого собственным течением мысли в стихах Бродский «поженил» с джазовой импровизацией, характеризующейся алогичной ритмикой и смысловыми парадоксами. Получился известный читателям Бродского результат. А то, что импровизация в принципе не может быть короткой, дало ещё и протяжённость этим стихам.

Или вот ещё: одно из лучших стихотворений Вяземского пронзительно отразилось в двух других стихах, написанных сто и полтораста с лишним лет спустя:

Я пережил и многое, и многих, И многому изведал цену я; Теперь влачусь в одних пределах строгих Известного размера бытия. <…> По бороздам серпом пожатой пашни Найдёшь ещё, быть может, жизни след; Во мне найдёшь, быть может, след вчерашний, Но ничего уж завтрашнего нет… («Я пережил», 1837)

Следом – Аркадий Штейнберг:

Один! Один… Протягиваю руку — Безлюдна жизнь и комната пуста. Душа поёт, но я не верю звуку, Его в себя вобрала темнота. В ней глохнут краски, увядает пенье, Как фонари на улицах кривых. И злобный бог, не знающий забвенья, Прощает мёртвых и казнит живых. («Всё наскоро, не достигая цели…», 1930-е)

И, наконец, поэт Максим Амелин:

Меня пригрела мачеха-столица, а в Курске, точно в дантовском раю, знакомые ещё встречая лица, я никого уже не узнаю. Никто – меня. Глаза мои ослабли, мир запечатлевая неземной, — встаю который раз на те же грабли, не убранные в прошлой жизни мной. («Мне тридцать лет, а кажется, что триста…», 2000)

Несмотря на слишком рано произнесённую самоэпитафию – «…во мне найдёшь, быть может, след вчерашний, но ничего уж завтрашнего нет…», – Вяземский на каждом новом вывихе истории оказывается настолько современным, что впору раздражаться на самих себя: что ж мы так и толчёмся вокруг одних и тех же тем?! – вот же человек сам задал вопросы, и сам на них ответил.

Желаете хоть один пример?

Пожалуйста, вот: «Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя», – сказал Вяземский.

Истинная свобода начинается с чувства долга, а не с чувства отторжения.

Он ли, страшно вспомнить, говорил про Родину, которую только и можно как «блядь» любить? Но у него нашлись совсем иные, простые, словно детские, сердцем надиктованные слова:

В рубище убогом Мать – любви сыновней Пред людьми и Богом Та же друг и мать. Чем она убоже, Тем для сердца сына Быть должна дороже, Быть должна святей. <…> Здесь родных могилы; Здешними цветами Прах их, сердцу милый, Усыпаем мы. Не с родного ль поля Нежно мать цветами Украшала, холя, Нашу колыбель? («Тихие равнины», 1869)

Кровная, нерасторжимая, имманентная связь здесь явлена: ведь те цветы, которыми мать украшала колыбель, – выросли на могилах предков.

Вяземский подобрал стихам этим удивительную форму, когда рифмуются только первая и третья строки, а четвёртая всегда словно бы обрывается: как будто ничего после этого не будет, не должно быть – но всё-таки есть, не прерывается.

Скажут, что этот брюзга и ревнивый старик, обругавший даже Салтыкова-Щедрина и пьесы Островского за мелочность и внимание к малосущественному, выжил из ума; но нет, он никогда так и не стал ослеплённым чинами и наградами.

И в 1875 году Вяземский восхищался, как в ранней молодости, французами, хоть и сравнивая их с русаками: «Французы – любезный народ: мы, то есть русские, не можем не мирволить французам потому, что в натуре вещей мирволить себе самим. Не одно воспитание клонит нас на сторону их: прирождённые, физиологические сочувствия, природное сродство сближают вас с ними… Посмотрите на русского солдата, прямо вышедшего из среды простонародья: он скорее побратается с французом-неприятелем, нежели с немцем-союзником. Мы во французе чувствуем не латинца, а галла. Галльский ум с своею весёлостью самородною, с своею насмешливостью, быстрым уразумением имеет много общего с русским умом».

И в 1876 году Вяземский считал, что внутреннее устройство Великобритании – лучше российского: но при этом терпеть не мог внешнюю политику Лондона.

«Вы жаждете газет, – писал он в 1877-м, за год до смерти, – а у меня трещит от них голова, в глазах рябит и наливается тёмная вода. Получаю их пять и по малодушию все их читаю, а толку добиться от них не могу. Французские газеты врут, а русские врут и без милосердия, и без зазрения совести…»

А дальше, в том же тексте – пуще: «Русский человек подвержен запою. и это запой, тот же запой, но в дистанциях огромного размера, который в театре закидывает какую-нибудь Жюдик цветами на несколько тысяч рублей, когда у многих всего пятиалтынник в кармане… И этим безобразием и шумным юродством мы думаем удивить и перещеголять Европу… Все упиваются патриотическою сивухою на славянском настое и закусывают беленою».

Речь ведь здесь шла о надвигающейся очередной русско-турецкой войне!

(Как, думаем, после этого уточнения сразу потеплело на сердце у читающего эти строки либерала нового времени: не всё оказалось потеряно в Вяземском, ах, какие славные слова сказал он про «патриотическую сивуху» и «белену», надо бы записать в блокнотик.)

Иные критики найдут и в окончании пути Вяземского подвохи. Так, умер он в том самом Баден-Бадене, который так ругал в своё время, – но там в своё время умерли и его дочь, и его внук, и друг его Василий Жуковский, чья перчатка тоже лежала в гробе Пушкина.

Да и уехал в Баден-Баден Вяземский – от очередного припадка нервической болезни; а кто его старательно своими беспощадными пародиями и журнальной трескотнёй до этой болезни доводил, мы даже спрашивать не станем.

Если б его, как и любого другого поэта, терзала до неистовства придворная паскудь, так бы и написали: государственники и неистовые патриоты портили Вяземскому кровь; но ввиду того, что здесь была история совсем другая, обвинять никого не стоит – вины за собой всё равно никто не признает.

Да и нет ничьей вины. Человек умирает от себя самого, не стоит ни на кого наговаривать.

Он ведь, проговорим скороговоркой, прожил очень большую жизнь, чего там только не вместилось: из восьми детей семь умерли при его жизни; после смерти Пушкина он, при живой-то жене, с твёрдыми намерениями ухаживал за Натальей Николаевной (справедливости ради скажем, что и Пушкин, говорят, в своё время приударял за женой Вяземского); а потом ещё, на закате жизни, Пётр Андреевич имел роман (надеемся, платонический) с приёмной и повзрослевшей дочерью сына – что твой «Гумберт Гумберт». Ох…

Вяземский перешёл невозможное по нашим литературным меркам поле, отправившись на вечный покой 10 ноября 1878 года, на 87-м году жизни.

Похоронили его в Санкт-Петербурге, на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Князь и воин Александр Невский тоже, конечно же, был его пращуром.

Долгий путь свой, подводя итоги, Вяземский, несмотря на все свои метания, из раза в раз описывал в терминах военных; и если есть тут ряд метафорический, то в его случае он почти сливается с действительностью:

От детских лет друзья, преданьями родные, На опустевшем поле боевом, Мы, уцелевшие от боя часовые, Стоим ещё с тобою под ружьём. («Другу Северину», 1858) Когда припомню я и жизнь, и всё былое, Рисуется мне жизнь – как поле боевое, Обложенное всё рядами мёртвых тел, Средь коих я один как чудом уцелел. <…> И, скорбью помянув утраченного брата, Самонадеянно, удалые ребята И каждый о себе беспечный, шли вперёд, Бегом – на крутизну, потоком – вплавь и вброд. Когда же зорю мы пробили в час молитвы, Нас налицо два-три сошлись на поле битвы. Стал недочёт и в тех, оставшихся… Поздней Оплакивал один я всех моих друзей. («Битва жизни», 1861) Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем. Средь битвы я один из братьев уцелел: Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем Я занят набожно прибраньем братских тел. («В воспоминаниях ищу я вдохновенья», 1877)

В одну из своих зарубежных поездок Вяземский познакомился с французским писателем Стендалем. Тот, когда они прогуливались вместе, называл Вяземского «топ general» – «мой генерал». Вяземского это смешило. А что тут смешного: Стендаль был участником похода Наполеона, и мог видеть этого обаятельного русского в казачьем чекмене и в обшитом медвежьей шкурой султане. Потом пришлось бежать от этого чекменя и этого султана до самого Парижа.

Внук Петра Андреевича Вяземского – князь Пётр Павлович – восстановил в полной мере воинскую традицию рода: он был участником Русско-турецкой (1877–1878), начало которой так раздражало его деда.

Дослужился Пётр Павлович до генерал-майора.

Кровь ярого на бой рода Вяземских неизбежно брала своё.

Начало, которое делает нас столь отважными» Ротмистр Пётр Чаадаев

Пушкин, не без восторга, написал «К портрету Чаадаева»:

Он вышней волею небес Рождён в оковах службы царской; Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он – офицер гусарской.

Имеются в виду Луций Юний Брут и Перикл – деятели, чьи имена связаны с римской и афинской демократией. Смысл, вложенный Пушкиным в это четверостишие, – куда более глубок, чем может показаться на первый взгляд: воля небес именно в том и состоит, чтоб нести государеву службу – ратную, гусарскую, – даже учитывая, что Чаадаев, казалось бы, задуман был для другого. Написанная в 1820 году стихотворная миниатюра предвосхитила и вместила всю судьбу Чаадаева разом. Вот он – пушкинский гений, пушкинская прозорливость.

Известный дипломат Шарль-Андре Поццо ди Борго, корсиканец по происхождению, говорил: «Если бы я имел на то власть, то заставил бы Чаадаева непрестанно разъезжать по многолюдным местностям Европы, чтобы показывать европейцам русского человека, в высшей степени порядочного».

Бесстрашный гренадер, а затем, да, гусар; офицер, профессиональный военный; «наш первый философ» (ещё одна оценка Пушкина), один из самых знаменитых российских сумасшедших (таковым не являвшийся), Пётр Яковлевич Чаадаев родился 27 мая 1794 года в дворянской семье.

В «Родословной книге князей и дворян российских и выезжих» записано: «Чаадаевы. Выехали из Литвы. Название получили от одного из потомков выехавшего и прозывавшегося Чаадай, но почему – неизвестно».

При царе Алексее Михайловиче прапрадед Чаадаева был приближён ко двору, выполнял дипломатические функции, служил воеводой в Киеве после воссоединения Украины с Россией. Как дипломат, бывал в Польше, Вене, Венеции. Один из инициаторов «вечного мира» с Польшей, по которому поляки отказались от Киева. (Говорим всё это не случайно, потому что польский вопрос будет иметь и для Петра Чаадаева значение, взгляды его во многом определяющее.)

Дед пошёл по военной линии, служил офицером в лейб-гвардии Семёновском полку. В какой-то момент якобы сошёл с ума или имитировал сумасшествие (ещё одно семейное лыко в строку), чтобы избежать наказания за взяточничество.

Отец, Яков Петрович Чаадаев, тоже служил в лейб-гвардии Семёновском полку, участвовал в шведской кампании, получил Георгиевский крест. К моменту рождения сына был отставным подполковником. Пробовал себя в литературе: в частности, написал под псевдонимом комедию, где высмеял управляющего экономии в Нижегородской губернии. Тот, прочтя комедию, в бешенстве скупил весь тираж.

Мать, Наталья Михайловна Щербатова, – дочь историка Михаила Михайловича Щербатова, также отслужившего своё в Семёновском полку. Щербатов – едва ли не первый в нашей традиции историк, который выразил некоторые сомнения в безусловном благе петровских реформ, заложивших основы российского западничества.

Род Чаадаева по материнской линии восходил к святому князю Михаилу Черниговскому.

В младенчестве Пётр был перевезён в родовое имение – село Хрипуново Ардатовского уезда Нижегородской губернии.

Отец умер, когда ребёнку не исполнилось и года, в 1795-м. В 1797 году умерла мать.

Пётр и брат его Михаил, на два года старше, воспитывались заботливой, влюблённой в них без памяти тётушкой и дядей со стороны матери.

В доме дяди, по собственному признанию, получил образование «дорогое, блистательное и дельное». (У братьев Чаадаевых осталось состояние, оценивавшееся в один миллион ассигнациями, и 2718 душ в имениях – нижегородском и владимирском. То есть возможности имелись изначально.)

Пётр Яковлевич отучился в Московском университете, где не раз доставлял преподавателям неудобства своими неординарными знаниями в самых разных сферах.

Ко времени окончания университета Пётр Чаадаев собрал собственную огромную библиотеку более чем в десять тысяч книг, владел французским, английским и немецким языками, свободно читал по-гречески и по-латыни, усвоил философские системы Канта, Фихте и Шеллинга, изучил законоведение, историю, возможно – математику и физику.

Это был уникальный тип.

«Одевался он, – замечал современник, – можно положительно сказать, как никто. Нельзя сказать, чтобы одежда его была дорога, напротив того – никаких драгоценностей, всего того, что зовут “bijou”, на нём никогда не было. Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда ни после, ни прежде не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы столько достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью». И далее: «Искусство одеваться Чаадаев возвёл почти на степень исторического значения».

Более того, у него была ещё и репутация лучшего танцора в Москве: новомодную кадриль он исполнял не хуже танцмейстера.

Всеобщий любимец и баловень.

По окончании Московского университета, где был одним из первейших учеников, поступил, по семейной традиции, в лейб-гвардии Семёновский полк (и брат его тоже).

Переезжает в Санкт-Петербург, где снимает квартиру в семь комнат с мебелью – привычки у него сложились богатые.

Но обжиться как следует братья Чаадаевы не успели: в марте 1812 года Семёновский полк покинул Петербург – приближалась война с Наполеоном.

Полк входил в пехотную дивизию генерала Алексея Петровича Ермолова, корпусом командовал великий князь Константин Павлович.

12 мая, согласно приказу, «…недоросли из дворян Михайла и Пётр Чаадаевы определяются в полк подпрапорщиками и приписываются в 3-ю гренадерскую роту». (Звания подпрапорщиков присваивались дворянам, готовящимся к получению офицерского чина.)

Гренадеры были отборной частью пехоты. Изначально они предназначались для штурмов и осад. Фузеи – ружья – у гренадеров были немного короче и, следовательно, легче общепехотных. На вооружении у них, помимо ружья со штыком и тесака, были ручные гранаты – «гренады» или «гренадки»: полый чугунный шар, заполненный порохом, с фитилём. (На лядунках у гренадеров было изображение горящей гренады.)

Гренадкой надо было уметь пользоваться; кто плохо умел – оставался без руки или головы. Пётр Чаадаев – умел. Их учили.

Другой вопрос, что в Отечественную войну гренадеры имели такое же вооружение, как и пехота, крепостей не брали и с гренадками не таскались.

В гренадерские роты, пишет Илья Ульянов в книге «Русская пехота в войне 1812 года», «…переводили лучших солдат прочих рот, не обязательно самых высоких, но непременно отличающихся наилучшим поведением».

Боевое крещение семёновцы приняли уже под Бородином.

До полудня их полк, слыша грохот и крики сражения, стоял в резерве позади правого фланга 2-й армии. Но даже там французская артиллерия достигала их, и вскоре появились потери: свист ядра, замирание сердца, взрыв – и… вот уже понесли убитого или повели раненого из строя.

Известна жуткая история про однополчан братьев Чаадаевых – братьев Олениных. Девятнадцатилетний Николай Алексеевич и восемнадцатилетний Петр Алексеевич Оленины наверняка были знакомы с Чаадаевыми и, быть может, дружны с ними: ровесники, дворяне, дети знатных родов.

М.И.Муравьёв-Апостол вспоминал: «Правее 1-го батальона Семёновского полка находился 2-й батальон. Пётр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го батальона, был перед ним верхом. В 8 часов утра ядро пролетело близ его головы; он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив. Оленин был вне себя от радости. Офицеры собрались перед батальоном в кружок, чтобы порасспросить о контуженом».

Чаадаевы, естественно, всё это могли наблюдать своими глазами.

«В это время неприятельский огонь усилился и ядра начали нас бить. Тогда командир 2-го батальона, полковник барон Максим Иванович де Дамас, скомандовал: “Господа офицеры, по местам”. Николай Алексеевич Оленин встал у своего взвода, а граф Татищев – у своего, лицом к Оленину. Они оба радовались только что сообщённому счастливому известию; в эту самую минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина и унтер-офицеру оторвало ногу».

В разгар сражения Наполеон выдвигает войска по направлению к стоящей на кургане центральной батарее Раевского с намерением обойти левое крыло русской армии.

Барклай-де-Толли, разгадав намерение противника, отдал приказ 4-му корпусу вступить в первую линию левее и позади центральной батареи, а за ним в резерве поставил Преображенский и Семёновский полки под начальством тридцатипятилетнего красавца, генерал-майора барона Григория Владимировича Розена.

(Если в Семёновском служили братья Чаадаевы, то в Преображенском, по соседству, – ещё один блестящий молодой человек, полиглот и большой умница, поэт Павел Катенин. В 4-м корпусе, тоже совсем неподалёку, со своими двумя орудиями некоторое время присутствовал на этих позициях не меньший талант – поэт Владимир Раевский.)

Вновь пришлось стоять под перекрестным огнем неприятельской артиллерии: ядра всё чаще попадали в строй и убивали гренадеров, даже не имеющих возможности ответить.

Потом их били картечью, а следом доставали уже и оружейным огнём.

Дабы избежать лишних потерь, полки, не отступая, смещались, меняя позиции.

В 4 часа дня канонада прекратилась: выехавшая для наступления французская кавалерия закрыла батареи.

И вот атака: уланы и кирасиры, бешеная скорость, жуткое сближение…

Розен с барабанным боем выводит колонну вперед: французская кавалерия встречена и опрокинута в коротком штыковом бою…

За день семёновцы потеряли четырёх офицеров и 24 нижних чина убитыми, не считая раненых.

…Здесь, видимо, и выяснилось, что знание философии, привычка к более чем обеспеченной жизни, безупречность внешнего вида и вкус к одежде никак не мешают Петру Чаадаеву стрелять в людей и работать штыком…

По итогам сражения, за явленную смелость, оба Чаадаева были произведены из подпрапорщиков в прапорщики. (Заметим: не все подпрапорщики полка, а именно они.)

Более того, только Пётр получил Владимира 4-й степени с формулировкой «отличился мужеством и храбростию в сражении 26 августа при Бородине».

Этот восемнадцатилетний юноша сделал что-то такое, чего рядом с ним не сумел никто.

11 сентября, согласно полковым документам, «вновь произведенныя прапорщики написываются в роты: Чаадаев 1-й в 7-ю, Чаадаев 2-й в 9-ю роту, коих завтрешняго числа и привести к присяге капитану Пущину».

Всю кампанию 1812 года Чаадаевы отслужили гренадерами; участвовали в деле под Тарутином – первой серьёзной победе русских, когда были побиты войска Мюрата, – и затем преследовали в составе русской армии бегущих со всё большим и большим позором европейцев.

Офицер, их сослуживец по Семёновскому полку Александр Чичерин оставил любопытные записки о своих впечатлениях: по большей части, он видел и переживал то, что переживали и Чаадаевы, поэтому имеет смысл привести несколько цитат.

«7 октября. Как все, я жаловался на наше бездействие. Как все, я не мог удержаться от сравнения отличного состояния нашей армии с тем, что мы узнавали о французской от перебежчиков и пленных; я терялся в предположениях и не мог понять, почему мы словно робеем неприятеля.

Наконец вечером 5-го числа вся армия выступила в поход. Причины, мне неизвестные или слишком позорящие наших генералов, помешали совершить это ранее. Мы перешли Нару. Французы стояли в пяти верстах от реки. Десять кавалерийских полков атаковали их с тыла, а Багговут – с левого фланга; панический ужас овладел неприятельскими войсками, они побросали весь свой обоз; канавы забиты различными экипажами, овраги и кусты завалены снарядными ящиками и лазаретным снаряжением. Захвачено 33 орудия и множество пленных. До самой ночи мы преследовали бегущих в беспорядке, а затем наша армия немедля вернулась на свои позиции.

Мы находились всё время в пяти верстах от огня. Сражение ни разу не достигло такого напряжения, чтобы можно было опасаться за его исход…

Время нами использовано не так уж плохо, а главное – дух наших солдат поднялся от сего удачного нападения; неприятельская же армия, должно быть, пришла в полнейшее расстройство. Пользоваться артиллерией французы уже почти не смогут. И – что всего важнее – их солдаты, привыкшие к тому, что мы отступаем, теперь так поражены неистовством нашего нападения, в такой ужас пришли от ярости, увлекавшей вперед наших храбрецов во время атаки, что теперь дух неприятельских войск, надо думать, совершенно упал».

«6 ноября… 4-го утром нас поставили на биваки. 5-го армия имела сражение, а мы разбили лагерь здесь, в пяти верстах от Красного. Вчера утром, когда началось дело, мы шли полями. Сегодня мы оказались на том же месте, в нескольких верстах от Красного. Пленных берут партиями непрестанно, они складывают оружие без боя, сами выходят сдаваться и идут к нам, не дожидаясь нападения».

«28 ноября. Ершевичи. Меня очень тревожит тяжелое положение нашей армии. Гвардия уже двенадцать дней, вся армия целый месяц не получает хлеба, тогда как дороги забиты обозами с провиантом, и мы захватываем у неприятеля склады, полные сухарей. В чём же дело? Да в том, что артиллерийский обоз, столь же громоздкий, сколь бесполезный, загородил дорогу, что, находясь в 150 верстах от неприятеля, у нас не умеют устроить этапы.

Разве нельзя извинить солдата, измученного голодом, знающего, что, придя на место, он должен будет ночевать на открытом воздухе у разведённого им самим костра, если он попытается задержаться в деревне, где всего изобильно?

Когда мы вышли из Петербурга, в наших ротах было по 160 человек. Ранеными и убитыми в Бородинском сражении выбыло не более десятка на роту. А теперь в каждой остаётся едва 50–60 солдат».

«8 декабря. Видишь тех, кто валяется на снегу, не в силах шевельнуться, не в силах произнести последнюю мольбу, но ещё дышит? Видишь телеги, наполненные трупами, которые будут ввержены в пламя? и это ещё счастливейшие среди сих отверженных судьбой…

Должно быть, у меня сильно закружилась голова, когда я проходил по коридорам и помещениям этой тюрьмы, где был сегодня в карауле… Поистине, я не в силах передать ужас, охвативший меня сегодня утром. Страшное зловоние, которым был полон двор, заставило меня броситься прочь.

Я вошёл в кордегардию[15]… Надо было видеть, с какой жадностью французы оспаривали друг у друга сухари, которые им принесли… Ежеминутно какой-нибудь несчастный протискивался к окну, прося хлеба, со двора слышались ужасные вопли, каждую минуту проносили мертвецов, кругом вспыхивали ссоры, выворачивающие душу, – и я страдал так, словно сам был в положении этих несчастных.

В этой же кордегардии находилась молодая голландка с обмороженными ногами; она была маркитанткой в армии и попала в плен к казакам, которые её ранили; какой-то генерал хотел взять её к себе, а пока что она оставалась здесь…»

«30 декабря. Молодой драгунский офицер в начале кампании дезертировал и уехал в Вильну к своей сестре; когда наша победная армия вступила в этот город, его нашли, судили и приговорили к расстрелу. Казнь должна была совершиться сегодня. На улице замечалось сильное движение, все наши ушли смотреть казнь. Облака затянули небо… я оделся, вышел из дому и последовал за толпой, как идут, чтобы увидеть нечто любопытное, не ожидая себе приятности, но не испытывая волнения!

На берегу Немана перед ямой и столбом выстроился отряд в 600 человек, впереди стояли 16 лучших стрелков. Я… услышал, что ведут преступника. Повернув голову, я увидел его в сопровождении стражи. Он опирался на руку своего духовника, читавшего молитвы. Перед ямой он остановился, исповедался, выслушал приговор и высказал свою последнюю волю.

Наконец, религиозная церемония окончилась, стрелки сделали шаг вперёд, на него надели саван, подвели и привязали к столбу…

Раздался роковой выстрел, за ним последовал залп, кровь брызнула из ран, предсмертные муки сотрясли тело преступника…

Несчастного отвязали, тело ещё подёргивалось, и, чтобы прикончить его, в него ещё несколько раз выстрелили в упор, словно это была просто мишень, а не человек, подобный тем, кои его убили.

Наконец, тело бросили в яму; я прошёл мимо неё, даже не вздохнув».

(Это был корнет Нежинского драгунского полка Городецкий, поляк по национальности, умышленно отставший от своего полка во время отступления русских войск.)

По итогам русской кампании оба брата Чаадаевых были награждены медалью участника войны 1812 года с выбитыми на ней словами «Не нам, не нам, а имени Твоему».

Зимой 1813 года, в Польше, Пётр заболел горячкой. Лежал у какого-то местного еврея в бреду две недели; едва выходили. Чаадаев вовремя вернулся в строй: начинался заграничный поход русской армии.

Дела под Люценом (в апреле 1813-го) и под Бауценом (8–9 мая), в которых участвовал и гренадер Пётр Чаадаев, по результатам заканчивались вничью, хотя перевес был всё-таки на стороне Наполеона.

После Бауцена рота Чаадаева была в арьергарде. Наполеон тогда лично возглавил преследование войск союзников, пытаясь навязать им бой, – однако умелые действия генерала Ермолова, командовавшего арьергардом, не дали никаких шансов французам.

Но самой страшной битвой в послужном списке Чаадаева была Кульмская.

Почти 40-тысячному корпусу наполеоновского генерала Вандама было поручено отрезать от Теплицкого шоссе отступавшую Богемскую армию под командованием австрийского фельдмаршала Шварценберга (в состав которой входила русско-прусская армия).

Вандаму противостоял отряд генерала Евгения Вюртембергского и гвардейская пехотная дивизия Ермолова, где и служили братья Чаадаевы. Всего – 17,5 тысяч человек. Командование над сводным войском поручили генералу Александру Ивановичу Остерману-Толстому.

Остерман-Толстой понимал, что, выступая против Вандама, имеющего огромное численное превосходство – более чем в два раза, он обречён на страшные потери и поражение.

Но выбора не оставалось: в случае выхода корпуса Вандама к Теплицу французы могли перекрыть узкий путь через Рудные горы, и тогда Богемской армии (при которой находились русский император Александр I и король Пруссии) грозило окружение и полный разгром. Такие были ставки!

28 августа произошёл бой у Гисгюбеля: французы преградили войскам Остермана-Толстого путь. После решительной и яростной атаки преображенцев (в этом полку служил поэт Павел Катенин) во главе русской колонны встал Семёновский полк.

В течение одного дня семёновцам несколько раз пришлось участвовать в рукопашных и в перестрелках с малого расстояния. За всю войну до этого дня не было ничего подобного.

(Стоило бы где-то у Гисгюбеля разместить памятную доску: всё-таки здесь, спасая европейских монархов, ходили в штыковую сразу два будущих русских классика.)

Чаадаев никаких подробностей о своём опыте штыковых боёв не рассказывал, поэтому сошлёмся на мнение унтер-офицера Тихонова, вспоминавшего: «Француз храбр. Под ядрами стоит хорошо, на картечь и ядра идёт смело, против кавалерии держится бодро, а в стрелках ему равного не сыщешь. А на штыки – нет, не горазд. И колет он зря, не по-нашему: тычет тебя в руку или в ногу, а то бросит ружьё и норовит с тобою вручную схватиться. Храбр он, да уж очень нежен».

К вечеру уцелевшие русские войска собрались в Гисгюбеле. У семёновцев и преображенцев погибло людей больше, чем за весь предыдущий год. Но цель была достигнута – наши войска встали лицом к неприятелю, заслонив от него союзную армию.

29 августа в десять утра Вандам, ещё надеясь отыграть ситуацию, начал наступление.

Перед самым началом битвы к Остерману прибыл адъютант прусского короля генерал К.Ф.Кнезебек, сообщив, что «все колонны армии и император Александр всё ещё находятся в горах», и что «от твёрдости русских воинов теперь зависит участь армии».

После арьергардной схватки семёновцы и остальные полки отошли от Кульма в сторону Теплица и закрепились у селения Пристен, растянувшись в две линии и перекрыв дорогу на выходе из ущелья.

Сначала была отбита атака авангарда Вандама.

В 12 часов пополудни Вандам скомандовал общий штурм русских позиций.

Сражение развернулось на горных склонах вдоль дороги Кульм – Теплиц. Позиции для русских были весьма сомнительные – но выбора не имелось.

Вандам не стал ждать сосредоточения всех своих сил и вводил части в бой по мере их прибытия. Первой пошла в атаку бригада Рейсса (шесть батальонов). Бригада атаковала русские позиции у селения Страден. Атаку отразили, а командир французской бригады, принц Рейсский, погиб. Ермолов поддержал контратаку, введя в бой Семёновский полк, и французы отступили.

(Один из приказов Ермолова гласил: «Колоннам, идущим в атаку, бить в барабаны… В атаках, на неприятеля производимых, войскам воспретить кричать “Ура!”. Разве в десяти уже от неприятеля шагах, тогда сие позволяется».

Успели прокричать «Ура!» Чаадаевы?)

На первом этапе сражения был тяжело ранен Остерман-Толстой: его перебитая ядром левая рука висела на суставе.

Далее цитируем «Походные записки русского офицера» Ивана Лажечникова, описавшего ту ситуацию: «Вынесенный с поля сражения, готовясь к труднейшей операции, при дверях гроба – он весь на поле битвы; он весь среди храбрых своих сподвижников! “О чём плачете вы? – говорит он с твёрдостью патриота и христианина. – Левая рука у меня лишняя: осталась ещё другая для защиты Отечества, служения государю и творения святого креста!”»

Остерман-Толстой выбрал молодого врача и приказал: «Твоя физиономия мне нравится, отрезывай мне руку».

Во время операции он приказал солдатам петь русскую песню. Вместо Остермана командование принял генерал Ермолов.

Чаадаев, конечно, ничего из вышеописанного не видел; но если не в тот же день, то на следующий историю эту наверняка узнал.

Тем временем битва только разгоралась.

Около 14 часов к Вандаму подошла дивизия Филипона (14 батальонов).

Ближе к пяти часам Вандам атаковал левый фланг русских двумя колоннами. Французские колонны прорвали позиции русских, овладели селением Пристен на дороге, захватили русскую батарею, но снова нарвались на штыковую контратаку батальона Семёновского полка.

Чаадаевы со штыками наперевес кололи врага – крик, выпущенные кишки, кошмар; в ходе контратаки семёновцы отбили несколько орудий.

Но это лишь сухое изложение фактов. А на деле: что такое отбить орудия?

Историк Илья Ульянов подробно описывает, как это происходило: «С расстояния в 300–400 метров, а иногда и раньше, батареи начинали вести огонь картечью – относительно небольшими коваными круглыми пулями… Несколько десятков таких пуль помещались в цилиндрический поддон, который при выстреле раскрывался, выпуская целый рой безжалостного металла. Картечные пули разлетались конусом, рикошетировали от препятствий. На расстоянии в сто метров из ста пуль не менее сорока попадали в цель… Через секунду после выстрела железный дождь осыпал пехотный строй. Пули взметали пыль и грязь, сбивали ветки, расщепляли стволы деревьев и приклады ружей, впивались в человеческие тела…

На что мог рассчитывать пехотный строй, атакующий батарею? Скорым шагом, переходящим в бег, солдат проходил последние 400 метров за 3,5–4 минуты. За это время орудие могло сделать до десяти выстрелов, содержавших около тысячи картечных пуль… И здесь пехоте оставалось полагаться лишь на моральный фактор. Быстрое и стройное движение пехотной массы заставляло артиллеристов ускорять действия и от этого совершать почти неизбежные ошибки… Меткость, а иногда и скорость пальбы падали».

Так брали орудия! Под картечным огнём, превозмогая ужас.

Из донесения генерала Ермолова: «К вечеру 29 августа в Теплиц, цель Вандама, вошли отступающие из-под Дрездена русские войска основной армии Барклая-де-Толли, при которой находились также царь Александр I и прусский король Фридрих Вильгельм III».

30 августа начальство над сражением принял командующий прусско-русской армией Барклай-де-Толли. Царь Александр I с утра наблюдал за развернувшимся сражением с высокой горы близ Теплица.

В тот день союзники разбили неприятеля.

По итогам сражения около 12 тысяч французов во главе с Вандамом организованно сдались в плен, вся их артиллерия (80 орудий) стала трофеем русских и пруссаков.

Общие потери русских составили шесть тысяч человек. Но больше всего погибших пришлось на долю именно Семёновского полка: 900 человек убитыми и ранеными из 1800 списочного состава. Половина! Это ж какая трёхдневная резня должна была идти, чтоб выбить каждого второго. Чаадаевы недосчитались огромного количества сотоварищей, с которыми отвоевали год.

Была минута, когда заляпанные своей и чужой кровью семёновцы возвращались с поля боя – и прусские полки встретили их восторженным «Ура!». Пруссаки ведь и сами воевали – но такой силы и такого остервенения до сих пор не встречали.

«За храбрость в Кульмской битве прапорщик Пётр Чаадаев был награждён орденом св. Анны 4-го класса».

А он даже ранен не был: звезда хранила.

Впоследствии Семёновский полк получит Георгиевское знамя с надписью «За оказанные подвиги в сражении при Кульме».

Все русские гвардейцы будут награждены специальной наградой прусского короля – Кульмским крестом, или, как его именовали, Знаком отличия Железного креста. К награждению этим крестом было представлено 12 066 человек, но награду смогли получить в 1816 году лишь 7 131 уцелевших: почти половина погибли в последующих сражениях или умерли от ран.

В Теплице армия простояла полтора месяца: хоронили товарищей, лечились, пили, вспоминали только что здесь творившееся.

Обеспечение, правда, было сомнительное: питались картофелем и фруктами; с какого-то момента стало настолько муторно, что – любой марш, лишь бы не стоять на месте.

Дожидались Польскую армию, которая должна была явиться в помощь.

Наконец, дождались; путь далее лежал к Лейпцигу, до него было шесть переходов.

«Битва народов», случившаяся там в октябре 1813-го, – главное событие всей кампании.

Пока остальные армии союзников ещё подходили (Польская, к примеру, и здесь не спешила, находясь в 40 километрах), Наполеон собрал 120 тысяч человек на юге Лейпцига, чтоб разбить Богемскую армию.

В том сражении ряд ключевых решений принял император Александр I, навязавший союзникам свою волю и, по сути, спасший Богемскую армию от разгрома.

На третий день боёв Наполеон упустил инициативу и принял решение отступать.

Финал битвы был катастрофичным для войск Наполеона: отступали через реку Эльстер по единственному мосту; после его подрыва в Лейпциге оказались запертыми четыре французских маршала со своими войсками. Среди них был легендарный польский военачальник Юзеф Понятовский, участник похода 1812 года. Пытаясь переплыть Эльстер, он утонул.

Союзники взяли в плен 30 тысяч человек.

Русские потеряли в том страшном сражении 22 тысячи человек.

Наполеон отступал за Рейн.

Безусловная потеря Наполеоном позиций в Европе омрачалась состоянием русской армии. Главнокомандующий Барклай-де-Толли писал Александру I: «При всех, однако, громких успехах кампании нынешней признаться надо… она стоит нам половины армии… Есть полки, в коих налицо уже не более 100 человек… В амуниции, и особливо в сапогах, рубахах, одежде, солдаты терпят крайнюю нужду».

Позволим себе процитировать неизданные записки сослуживца Петра Чаадаева, прапорщика лейб-гвардии Семёновского полка Ивана Михайловича Казакова – из них станет ясен тот быт, которым жил до какой-то поры и Чаадаев тоже.

«В приказах по армии был строго запрещён грабёж (как бывает в неприятельской земле) и велено было обращаться как можно осторожнее с огнём. Всё это прекрасно, но неисполнимо: как только армия приходит на место, назначенное для ночлега, тотчас наряжаются команды для фуражировки, за кормом для лошадей, за дровами, соломой, водою – не есть ли это тот же грабёж – и близлежащия селения около стотысячной армии, ночующей на бивуаках, оказываются разорёнными и разграбленными, несмотря ни на какие приказы.

Назначается офицер, с каждой роты по унтер-офицеру и 25 рядовых, что составит человек 300 с полка. Команда идёт в порядке до селения, где все распускаются для поисков нужного и необходимого. Жители большею частью уходят или скрываются. Спрашивается: как сохранить порядок там, где селение растянуто на полуверсте, да ещё, как это большею частью случается, в ночное время?

Первые пришедшие на бивуак скоро и легко достают нужное, а последние поневоле должны вместо соломы стаскивать крышу, а на дрова избы разбирать; можно ли усмотреть, чтоб они не пошершили и не стянули бы чего вовсе ненужного?

Мне случилось раз зимой, в небольшой деревушке, почти разграбленной, видеть, как стащили соломенную крышу с одной избы, в которой поместился наш главнокомандующий Барклай, и каково же было моё положение, когда он вышел поспешно из избы и стал смотреть, как снимают солому и стропила, которые зимой не нужны, так как дождя не бывает. Когда же жандармы и казаки стали сгонять с крыши фуражиров, то Барклай, смеясь, приказал их не трогать, чтоб не замёрзли и не остались бы без пищи.

Не есть ли это чистый, систематически организованный разбой и грабёж, которого нет возможности избежать… Фуражиры нередко прикатывали, вместо воды, бочки с вином. Скот был брошен по полям и деревням, так что мяса иногда бывало очень много, и резались такие коровы-красавицы, которых трудно нарисовать; а начальники, от которых поступали строжайшие приказания – не жечь и не грабить, – преспокойно кушали чудную говядину, сваренную в хорошем вине.

Вот неизбежные плоды войны, всею тягостью ложащиеся на несчастных жителей, на поля которых приводят армию по научным, тактическим и стратегическим распоряжениям. Это есть великая война, а разбойничанье – малая».

Во время зарубежного похода Пётр Чаадаев перешёл в состав Ахтырского гусарского полка. Надо сказать, что этим поступком он преломил настоящую семейную традицию – до этого момента все его предки, как уже говорилось, служили в Семёновском полку. Более того, там продолжал служить его брат Михаил.

Причины перехода неизвестны, но вполне допустимо, что они объяснялись сугубо материальными вещами: и на коне всё проще, чем пешком, и обеспечение получше.

После потери половины состава Семёновского полка Чаадаев лишился тех товарищей, с которыми был связан, – и теперь его не держало ничего. Да и сентиментальным он точно не был.

Но зато любил жест и был не чужд тщеславия – всегда оставаясь готовым за тщеславие своё платить по высоким счетам. Слава Семёновского полка уже была при нём, но гусарская слава – это совсем другое.

Гусары тоже были элитой – но со своей поэзией, своими нравами.

Маршал Наполеона Мюрат говорил, что настоящий гусар никогда не доживает до тридцати пяти лет (или, в другом пересказе, даже до тридцати). В любом случае, у девятнадцатилетнего Чаадаева была уйма времени впереди.

От общего числа кавалерии гусары в российской армии составляли только десятую часть (основная часть – драгуны, следом – уланы и кирасиры; не считая иррегулярных казачьих и башкирских частей). У Наполеона гусар тоже было меньше всех остальных видов кавалерии – в том числе и потому, что гусары в своей великолепной форме оказывались элементарно дороже в содержании.

Гусары были заметны издалека, им завидовали, к их славе ревновали. Всё это было Чаадаеву по душе.

«Ни кирасиры, ни уланы, ни драгуны, ни тем более пехотинцы и артиллеристы такого внимания общества не удостаивались. Их форменная одежда была слишком простой. Красоту же гусарского мундира, имеющего прямые аналогии с национальным венгерским костюмом, составляли декоративные детали: пуговицы, шнуры, галуны, меховая выпушка, кисти», – пишет Алла Бегунова в книге «Повседневная жизнь русского гусара в царствование императора Александра I».

Все гусары, как правило, брили бороды и носили усы. Значит, Чаадаев был усат? Любопытно было бы взглянуть.

При общей гусарской форме Ахтырский полк носил коричневые доломаны (короткие суконные куртки со стоячим воротником), ментики (такая же куртка, но опушённая мехом) и ташки (плоская кожаная сума с обшитой сукном крышкой, на которой красовались вензель и корона государя). Чакчиры (узкие суконные штаны, обшитые галунами) и чепраки темно-синие. Воротник, обшлага, обкладка чепраков и ташек – жёлтые.

Серого цвета походные рейтузы, застёгивающиеся на боковые пуговицы и обшитые кожей в шагу и внизу.

Только мундир потрёпанный: откуда взять в походе новый.

С 1812 года гусары – так же как и уланы, драгуны, кирасиры – были вооружены пиками (до тех пор, как войска, предназначенные для разведки, быстрых рейдов и погонь, гусары обходились саблями и огнестрельным оружием).

Так что – Чаадаев был в усах и с пикой!

Гусары передвигались на самых дорогих по породе и по выездке лошадях: быстрых, выносливых, высоких (от 155 см в холке); хоть, признаем, далеко не у всех ахтырцев сохранились с начала войны свои лошади.

В отличие от кирасир и драгун, которые могли идти в атаку лёгкой рысцой, одним из основных качеств гусарского полка была стремительность, поэтому все гусары были отличными наездниками. Судя по тому, что Чаадаев в гусарском полку задержится надолго, он не только кадриль умел отлично танцевать.

Но быть наездником мало: «При быстром карьере каждый кавалерист должен уметь сильно рубить», – говорил ещё Суворов.

Сидя на лошади, гусару надо было уметь наносить удары саблей, закрывая голову и тело, и, в случае необходимости, отводить удар противника сзади и на скаку.

Также учили заряжать прямо в седле пистолеты и карабины, ну и, естественно, стрелять из них с любой руки, держа пистолет «между ушей лошади», как гласил устав.

А зарядить гладкоствольный пистолет, сидя в седле, – это целая работа.

Из устава: «На команду “Заряжай!” наклонить как карабин, равно и пистолет, на левую руку, ни опуская, ни придерживая поводов; потом вынимать патрон, отворять полку, сыпать порох на полку, оборачивать прикладом к левому колену, класть патрон в дуло, заряжать как можно проворнее и, поставя карабин на правую ляжку, примечать команду».

«В этих уставных описаниях опущены некоторые весьма важные детали, – поясняет Алла Бегунова в книге «Повседневная жизнь русского гусара…». – Во-первых, держа левою рукой пистолет с уже откинутым огнивом, правой надо было, не глядя, открыть лядунку и сразу взять патрон… Во-вторых, по команде “Скуси патрон!” надо было зубами надорвать узкий край патрона так, чтобы языком почувствовать вкус пороха (он был сладковатым).

Следующей операцией была засыпка пороха на открытую полку. Делалось это на глазок и требовало от гусара немалой сноровки, так как при недостаточном количестве пороха на полке могло не произойти воспламенения заряда в стволе, а при избыточном – солдат рисковал обжечь руку.

Насыпав порох на полку, огниво опускали вниз, поворачивали пистолет дулом к себе и весь оставшийся в патроне порох пересыпали в дуло. Вслед за порохом туда опускали пулю из патрона, за пулей – сам патрон, который выполнял роль пыжа.

Затем отдавалась команда “Прибей заряд!”, при которой солдат доставал шомпол и несколькими ударами уплотнял порох, пулю и пыж в стволе… После работы шомполом взводили курок с кремнем. Спуск тогда занимал исходное положение, и оружие было готово к стрельбе. Пистолет следовало держать дулом вверх, чтобы не выкатилась пуля…

Дальность стрельбы из кремнево-ударного пистолета достигала 40–50 метров. Поразить из него цель, особенно сидя верхом на двигающейся лошади, было очень трудно. “Стреляй, – говорилось в одном кавалерийском наставлении, – и ты попадёшь, если это угодно Богу!” Тем не менее заряжать оружие быстро, за полминуты, гусар учили…»

А ведь надо было ещё и уметь атаковать в сомкнутом развёрнутом строю – когда при всех аллюрах (шаг, рысь, галоп и карьер) сохраняется ровная линия и даже раскинувшийся на километр полк идёт как нарисованный, «ноздря в ноздрю» (имелась в виду конская ноздря, и выражение это прижилось, скорей всего, с тех времён).

Ахтырский гусарский полк, как и Семёновский, входил в состав Богемской армии П.Х.Витгенштейна (переименованной теперь в Главную), а затем на некоторое время был передан в авангард армии Блюхера.

Шефом Ахтырского полка был генерал-майор, затем генерал-лейтенант Илларион Васильевич Васильчиков, полком командовал его младший брат, полковник, затем генерал-майор Дмитрий Васильевич Васильчиков.

Что знаменательно: в нескольких сражениях командование полком принимал… Денис Давыдов: легендарный на тот момент военачальник, партизан, известнейший поэт.

Так, под Краоном Давыдов командовал сразу двумя гусарскими полками: Ахтырским и Белорусским.

То сражение началось 7 марта в 9 часов утра.

Наполеон разместил 6 артиллерийских батарей на возвышенности вблизи Краона. На левый фланг русской позиции он направил три штурмовые колонны под общим командованием маршала Нея. На правый фланг русских Наполеон двинул гвардейцев Мортье и кавалерию Нансути. В центре атаковал маршал Виктор. Всего с французской стороны в сражении приняло участие 29 400 солдат.

В рядах французской армии было много новобранцев, поэтому французским генералам и маршалам приходилось лично вести их в атаку.

Колонны Нея захватили деревню Айлее, но были выбиты контратакой русской пехоты. Французы установили напротив Айлеса батарею, огонь которой вынудил русских покинуть деревню.

Охваченные с обоих флангов русские дивизии на плато оказались в опасном положении. Было принято решение отступать.

Наполеон, заметив отходящие каре русской пехоты, вывел на передовую линию около сотни орудий. Одновременно французская кавалерия пыталась атаковать спускающуюся с плато пехоту.

Здесь в дело вступили русские драгуны и давыдовские гусары; Чаадаев в их числе.

Атака, сшибка, откат кавалерийской волны. Атака, сшибка, откат.

За это время на плато русские успели установить батареи.

Когда русская пехота миновала свои орудия, те стали бить с такой интенсивностью, что французы были вынуждены убрать батареи с линии огня. Жесточайшая артиллерийская дуэль продолжалась двадцать минут.

Сражение закончилось вничью – никто не получил трофеев; но по количеству потерь оно стало одним из самых кровопролитных за всю кампанию.

Затем было дело под Фер-Шампенуазом – в котором победу одержала именно кавалерия.

Полк, где служил Чаадаев, принял участие не в основной части сражения, а в более чем успешной операции, случившейся в 12 километрах от места основного действия.

Там 900 всадников Дениса Давыдова встретили и остановили обоз боеприпасов и продовольствия, идущий к Наполеону в сопровождении 4300 солдат Национальной гвардии.

Денис Давыдов вспоминал: «Я семь раз атаковал колонну Пактода – и всё безуспешно. Несколько раз наезжал на рогатки штыков, поставленные этой колонною, и всё тщетно. Причина упрямства моего состояла не в том, чтобы я надеялся врезаться в середину этой огромной массы, ибо я в сравнении с нею много уступал ей в числительной силе, – но для того, чтобы не давать ей ходу до прибытия артиллерии и большого числа конницы мне на подмогу, что и случилось».

Когда подошла артиллерия и подкрепления (среди русских войск был сам император Александр I), французам предложили сдаться, но они предпочли сражение.

После артиллерийского обстрела, пробившего французское каре, конвой был снова атакован русской кавалерией.

То была натуральная бойня.

Один из участников того боя вспоминал: «Вмиг колонна легла поражённою на дороге в том строе, как она двигалась: люди лежали грудами, по которым разъезжали наши всадники и топтали их».

В том бою попали в плен два французских дивизионных генерала (Пактод и Аме) и до 3 тысяч французских гвардейцев. Трофеями стали весь огромный обоз и 12 орудий. В Сен-Гондских болотах скрылось около 500 солдат из всего конвоя, остальные – «лежали грудами», по которым «разъезжал и топтал» в числе прочих гусар Чаадаев.

По окончании боя подъехал Александр I со своею свитою и начал говорить с пленным Пактодом, который, не осознавая, кто перед ним, называл русского государя генералом.

«Вы видите перед собою императора», – поправили Пак-то да.

«Это невозможно, – отвечал он. – Ваш государь, уверен, не пойдёт в атаку на пехоту с одною конницей».

Александр I приказал не разубеждать француза.

Лично Петра Чаадаева исполняющий обязанности командира Давыдов, видимо, не запомнил тогда: ну, мало ли, ещё один гусар, тут все гусары. По крайней мере, Давыдов впоследствии не обронил ни слова об их совместной службе. (Хотя на то были и другие причины, о чём скажем позже.)

В начале весны Богемская (Главная) армия и союзники взяли Париж. Ахтырский полк тоже принимал участие в деле. Наполеон отрёкся от престола.

Существует легенда, что после взятия Парижа Ахтырский полк стоял в Аррасе, вблизи монастыря. Денис Давыдов, зная о скором торжественном входе в Париж, нашёл внешний вид своих гусар для парада непригодным. И тогда по его приказу с монастырских складов изъяли всё сукно: монахини носили рясы подходящего коричневого цвета.

В общем, при торжественном входе в Париж ахтырские гусары выглядели едва ли не лучше всех.

Если в этой легенде есть хоть малейшее зерно истины, можно выдвинуть ироническую версию о зарождении впоследствии католических симпатий у Чаадаева: так он пропитался католическим духом от монашеского сукна.

И вот – французская столица.

Когда гусары двинулись по шоссе, «предстала, – пишет современник, – весьма непривлекательная картина: по всему пространству направо и налево было много неубранных трупов людей и лошадей и валялись разбитыя орудия».

«Бог не судил им видеть торжество наше», – так говорили русские люди, прошедшие с победами Европу.

За отличия Ахтырский полк был награждён Георгиевским штандартом с надписью «В воздаянии отличного мужества и храбрости, оказанных в благополучно оконченную кампанию 1814 года».

Зарубежный поход для всей русской армии и для Петра Чаадаева был завершён. Ахтырский полк возвращается в сторону Польши.

В пору нахождения полка в Кракове Чаадаев вступает в масонскую ложу «Соединённые друзья».

Биограф Чаадаева Борис Тарасов пишет: «Сочетание благородных помыслов и деклараций, таинственности, избирательности, театральности естественно влекло неопытных молодых людей в ложи. Помимо жажды герметичного знания, их вела сюда и возможность налаживания связей, самоутверждения в социальном окружении».

В апреле 1816 года Чаадаев перейдёт в лейб-гвардии Гусарский полк.

(Там в своё время служил Давыдов, перешедший в Ахтырский; соответственно, Чаадаев сделал наоборот.)

Лейб-гвардии Гусарский полк занимал особое положение.

«В эпоху Александра I гвардейские полки имели свои штаты, свои оклады жалованья, свои способы комплектования и даже шили мундиры из особого – гвардейского – сукна», – пишет Алла Бегунова в книге «Повседневная жизнь русского гусара…».

По штатам 1802 года в составе лейб-гвардейского Гусарского полка числилось только пять эскадронов, а не десять, как в армейских полках.

«Попасть в лейб-гусары можно было по рекрутскому набору, а можно – и по собственному выбору. Но если для нижних чинов принципы отбора были объективными: рост, внешний вид, безупречное поведение, награждение знаком отличия Военного ордена, – то на перевод офицера в гвардию влияли совсем другие обстоятельства. Это могли быть и семейные связи, и знатность рода, и богатство, и заслуги ближайших родственников, и собственные военные отличия офицера, и, наконец, наличие влиятельных покровителей при дворе или в штабе гвардейского корпуса. Перевод же из армии в гвардию в прежнем чине вообще считался наградой».

Гвардия, как и при Петре, продолжала быть «кузницей кадров». Ротмистр гвардии, переходя в армию, получал чин подполковника и мог командовать батальоном в лёгкой кавалерии. Полковники гвардии, командуя в своих частях эскадронами, в армии занимали должность командиров полка.

Производство в чины по гвардии шло гораздо быстрее, чем по армии.

Тем не менее, соискателям мест в лейб-гвардейском Гусарском полку следовало быть осторожными: средние дворянские состояния здесь стремительно утекали сквозь пальцы.

Алла Бегунова продолжает: «Большую часть расходов гвардейского офицера можно назвать представительскими. Например, в театре им не разрешалось сидеть дальше пятого ряда партера; мундиры требовалось шить каждый год и только из английского сукна (стоило оно в два-три раза дороже отечественного), с золотыми пуговицами, шнурами и галунами; предметы униформы заказывались у определённых портных; собственных строевых лошадей надо было иметь не менее двух и ценою от 500 рублей и выше».

Судя по всему, на тот момент у Чаадаева были колоссальные военные амбиции.

Впрочем, его знакомый, М.И.Муравьёв-Апостол, основной причиной перевода Петра Чаадаева называл… желание щеголять в гвардейском кавалерийском мундире.

За год до перехода Чаадаева, отмечает его биограф Борис Тарасов, «офицеры лейб-гвардии Гусарского полка получили приказ носить шляпы с белой лентой вокруг кокарды (белую ленту впоследствии заменили серебряною). Бобровый мех на мундире, галун по ремням портупеи и золотые кисточки у сапог также служили своеобразным украшением».

«В мундире этого полка, – пишет современник о Чаадаеве, – всякому нельзя было не заметить молодого красавца, белого, тонкого, стройного, с приятным голосом и благородными манерами. Сними дарами природы и воспитания он отнюдь не пренебрегал, пользовался ими…»

Быть может, и масонство Чаадаева было для него своеобразным мундиром: а вот так – я ведь отлично выгляжу, в фартуке и с молотком?

В августе 1816 года он получил звание поручика.

Тем же летом познакомится с Пушкиным, который полюбит проводить время в гусарском кругу до такой степени, что начнёт добиваться у отца разрешения пойти на воинскую службу.

Отец откажет, и Пушкин останется штатским; Чаадаев, успокаивая его, напишет тогда, что не стоит судить о гусарах только по стихам Дениса Давыдова – в первую очередь это суровое и рутинное дело, которое требует огромного количества навыков и знаний.

Но, думается, Пушкин справился бы с этим.

В ближайшие годы они станут с Чаадаевым ближайшими товарищами: «твоя дружба заменила мне счастье» – вот оценка Пушкина.

Дочь генерала Николая Раевского говорила, что «Чаадаев со своими репутацией, успехами, знакомствами, умом, красотою, модной обстановкой, библиотекой… был неоспоримо, положительно и без всякого сравнения самым видным, самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей в Петербурге».

В 1817 году Чаадаева – этого кажущегося ирреальным со всеми его достоинствами молодого человека – берёт в адъютанты командир гвардейского корпуса Илларион Васильевич Васильчиков; дельного офицера он запомнил ещё в иностранном походе, будучи шефом Ахтырского полка.

Одним из важных признаков чаадаевской неотразимости будет его постепенная, печоринского толка, утомляемость от своих, в самом широком смысле, увлечений.

Например, от масонства.

Документально зафиксирован только один факт присутствия Чаадаева на собрании ложи – в 1817 году. Учитывая то, что он достиг звания «мастера» (третья степень после «ученика» и «товарища»), – он бывал там чаще. Но, понимая, кто такой Чаадаев, можем догадаться о том, как скоро мог он двигаться даже внутри масонских иерархий.

Современник писал, и мы не удивимся этому, что ложа, к которой принадлежал Чаадаев, характеризовалась «настроениями салонного либерализма» (как ново) и «походила на оживлённый столичный клуб» (кто бы мог подумать).

«Трудно искать направления в этой ложе, аристократической и пёстрой по своему составу, – мы цитируем историка Н.М.Дружинина, – одинаково чуждой и глубокого морального настроения, и сосредоточенной политической мысли».

Даже скучно, до чего всё повторяемо: именно «чуждой и морального настроения», и «сосредоточенной политической мысли», как и большинство политических клубов такого толка по сей день – с их позаимствованным непонятно у кого ложным чувством избранности.

Однако присутствие в масонской ложе «Соединённые друзья» великого князя, брата государя Константина Павловича, будущего видного декабриста Павла Пестеля (впоследствии, добавим, желавшего умертвить всю царскую фамилию), будущего начальника III отделения Бенкендорфа и первого российского философа Чаадаева – выглядит и многозначительно, и пугающе.

Уже в 1818 году проницательный Чаадаев, рассуждая о масонах, вдруг заявит «о безумстве и вредном действии тайных обществ вообще».

Тем временем воинская служба его шла положенным чередом: в 1819 году – он уже ротмистр (капитан гвардии).

Живёт Чаадаев по-прежнему на широкую ногу, да и гвардейцу иначе нельзя; брату Михаилу пишет в письме: «Ты хочешь, чтобы я обстоятельно тебе сказал, зачем мне нужны деньги. Я слишком учтив, чтобы с тобой спорить, и потому соглашаюсь, что ты туп, но есть мера на всё, и на тупость. Неужели ты не знал, что 15 000 мне мало? Неужели ты не видел, что я издерживал всегда более?»

(Вообще у них с братом были отношения прекрасные – но, видимо, Пётр сумел построить общение так, что старший брат воспринимался в их паре как младший, и дозволял к себе в обращении некоторые вольности. Скорее всего, эта форма сложилась во время войны, где Пётр получил больше наград и, видимо, вёл себя безрассудней и убедительней.)

Но к 1820 году у Чаадаева появляются мысли об отставке, о желании отправиться в заграничное путешествие и вообще о необходимости нарушить некоторую, что ли, предопределённость пути.

И тут уже был нужен только повод, чтоб выйти в отставку. Долго ждать не пришлось.

В середине октября 1820 года произошло возмущение в 1-м батальоне лейб-гвардии Семёновского полка: солдаты выступили против муштры и непотребного отношения со стороны нового командира полка Ф.Е.Шварца, назначенного самим государем. 16 октября первая рота потребовала сменить Шварца, но наутро их всех отправили в Петропавловскую крепость. Тогда начались волнения в остальных ротах. Уговорить и урезонить семёновцев пытался командир гвардейского корпуса И.В.Васильчиков.

По дороге Чаадаев призывал его говорить с солдатами по-доброму. Васильчиков успокоил Чаадаева, что так и сделает, но, явившись в полк, разозлился и начал орать. Солдаты только утвердились в своём недовольстве и потребовали, раз так, соединить их с первой ротой. Строем и без оружия они вошли в Петропавловскую крепость.

«К государю, – пишет один из первых исследователей жизни Чаадаева, М.Гершензон, – находившемуся в Троппау на конгрессе, тотчас был послан фельдъегерь с рапортом о случившемся, а спустя несколько дней, 22-го, туда же выехал Чаадаев, которого Васильчиков, командир гвардейского корпуса, избрал для подробного доклада царю. Через полтора месяца после этой поездки, в конце декабря, Чаадаев подал в отставку и приказом от 21 февраля 1821 года был уволен со службы».

С тех пор внезапный выход в отставку Чаадаева принято оценивать с особенным удивлением. Из текста в текст переходит утверждение, что его ждала «блестящая карьера» – и тут такое.

Александр I проговорил тогда с Чаадаевым целый час. О сути этого разговора Чаадаев впоследствии не распространялся, и, если б не последовавшая затем отставка, никто бы этому разговору столь серьёзное значение не придавал.

Но факт отставки породил разнообразные догадки.

Писали, к примеру, что Чаадаев был крайне огорчён случившимся в Семёновском полку, всякие репрессии против полка считая почти личным оскорблением, ведь там служили его предки.

Звучит это сомнительно: из Семёновского полка Чаадаев ушёл сам, ложной щепетильностью не страдал, к тому же мы знаем, как скоро этот человек будет писать не про какой-то там полк, а о целой России – что уж тут семёновцы, пусть даже там продолжал служить его брат.

Думается, Чаадаев ничего конкретного впоследствии не говорил о разговоре с государем лишь потому, что ничего особенного в том разговоре и не было. Но если б он открыл это – значение его так запомнившегося всем жеста потеряло бы свою яркость.

(О Чаадаеве рассказывали, что однажды он зашёл в петербургский магазин и обнаружил там изысканную вазу. Уже собрался было её купить, но продавец всё не обращал на него внимания. Тогда Чаадаев вазу эффектным, почти плавным движением разбил. И тут же заплатил за её осколки…)

Чаадаев утверждал, что ушёл со службы за полшага до того, как должен был получить флигель-адъютанта.

Но никакого приказа на самом деле ещё не существовало; более того – приказа могло вообще не случиться. Много позже великий князь Константин Павлович напишет, что Александр I «изволил отзываться о сём офицере весьма с невыгодной стороны», – под «сим офицером» имея в виду Чаадаева.

Если это правда, какой же тогда «флигель-адъютант»?

Не было никакой предопределённости в карьере Чаадаева. Может быть, даже напротив – она могла вот-вот обрушиться.

Но даже если б приказ случился… Стать ещё одним флигель-адъютантом – тоска же.

А вот эффектно выйти из этой игры – о, такое оценят.

Эти осколки, казалось Чаадаеву, стоят дороже.

Да, государь, как пишет мемуарист Жихарев, «почасту встречаясь с Чаадаевым, ронял ему иногда несколько приветливых слов и всегда ту милостивую, кроткую, благодушную, знаменитую по всей Европе улыбку», хотя она вовсе не была гарантией искренней приязни.

Да и будущий государь, Николай Павлович, различал Чаадаева, ещё будучи великим князем: на одном балу, увидев его, приветливо сказал: «Здравствуй, Чаадаев», – и, продолжая разговаривать с одним вельможею, несколько раз повторил, кивая на Петра Яковлевича: «А спроси хоть у Чаадаева». Это было, согласитесь, отличной – высочайшей! – лестью – молодому человеку, которому и 24 лет не исполнилось. Сердце Чаадаева наверняка тогда забилось учащённо: всё это было упоительно для его самолюбия.

Но, с другой стороны, в Петербурге и в Москве имелись и другие яркие молодые люди, также получившие отличное образование, воевавшие в пехотных или кавалерийских частях, ходившие в штыковую, заработавшие ордена, служившие адъютантами, попадавшиеся на глаза государю, сиявшие в обществе: Фёдор Глинка, Константин Батюшков, Пётр Вяземский, Гавриил Батеньков, Иван Лажечников… И Кондратий Рылеев тоже, и Александр Грибоедов (оба военные, оба служившие, но не воевавшие).

Чаадаев мог занять положение, соразмерное тому, что занимал любой из них, мог не занять; в конечном итоге это ничего не меняло.

Карьера у Чаадаева вызывала чувства примерно те же, что и женщины. Его считали красавцем, в него влюблялись, некоторое время в полку он распространял слухи об интрижках, коих не имел вовсе, потом перестал: стало бы слишком заметно, что он обманывает.

Телесные отношения, влюблённости, кажется, его не интересовали вовсе. Возможно, имелась какая-то правда в злых словах мемуариста Ф.Ф.Вигеля, написавшего о Чаадаеве: «Сердце его было слишком преисполнено обожания к сотворённому им из себя кумиру».

Конечно, никакое определение – а в данном случае оно уже напрашивается: нарцисс – не может вместить характер такого сложного и мужественного человека, как Чаадаев: нарциссы не ходят в штыковые атаки; а если ходят – тогда их стоит называть как-то иначе.

Тут другое – как и с манерой Чаадаева изысканно, подолгу, безупречно одеваться, продумывая каждую деталь. Подавая рапорт в отставку, он готовился сделать очередной «выход в свет». Если подходящей детали для этого выхода не нашлось – её необходимо было как-то додумать, изобразить, имитировать; а потом сделать вид, что она действительно была.

Этими деталями и стали: во-первых, таинственный разговор с государем, во-вторых, должность флигель-адъютанта.

…Получив отставку, в том же 1821 году Чаадаев официально оставил масонскую ложу.

В этот год на некоторое время он сошёлся с будущими декабристами. Ему более чем доверяли, но Чаадаев немедленно начал, как позже будет сказано самими заговорщиками в ходе допросов, «уклоняться» от всей их деятельности, и даже – от простого общения.

Я царь, живу один, всё это лишнее.

О Чаадаеве продолжали судачить, его повсюду ждали, в свете и в салонах он по-прежнему оставался одной из самых заметных персон.

Но этого, конечно же, было мало.

Он захандрил.

Хандрой Чаадаев не болел только на войне и при воинской службе; всю остальную жизнь он переходил из депрессии в депрессию.

В следующем, 1822 году он разделит с братом имущество. В 1823-м уедет за границу: Англия, Франция, Швейцария, Италия, Германия…

Много всего повидал, но в письмах куда больше писал о своих каких-то несусветных болезнях, желудочных и нервных, непрестанно просил денег, но уже не приказывая, а несколько даже лебезя: ну, ещё четыре тысячи, брат, ну, ещё десять тысяч, а вот продайте моих крестьян в рекруты, а вырученные деньги перешлите мне – и, между прочим, так и сделали по просьбе этого будущего кумира западников и либералов.

Но всё острее желал возвращения домой, а прежние свои намёки, что может остаться в Швейцарии, начисто забыл, как блажь.

Пока Чаадаев перемещался по европам, случилось восстание декабристов, брату Михаилу – тоже близкому к заговорщикам – еле удалось отвертеться, многие их товарищи оказались в крепости, под следствием, – и рисковали быть казнёнными.

Петру Чаадаеву можно было бы переждать все эти события за границей – вдруг и его потянут на допросы; но нет, ему там надоело самым определённым образом.

Через месяц после повешения пятерых декабристов, трёх из которых он знал лично, он въехал в Россию. Впоследствии, по словам современника, восстание декабристов «сочувствием и симпатиями Чаадаева никогда не пользовалось».

В салонную жизнь он не вернулся – напротив, уехал в подмосковное имение к тётке, жил затворником. Не то чтоб пришёл час поражать мир – тут другое: настало время осознать самого себя, ему исполнилось 33 – срок достаточный.

Не торопясь, Пётр Яковлевич приступит к написанию «Философических писем» (обращённых к его новой знакомой – Екатерине Дмитриевне Пановой, замужней женщине немногим за двадцать и любопытной собеседнице).

К 1830 году работа над письмами в основном была завершена.

Что должно сказать по этому поводу.

Которое уже десятилетие пытаются имитировать Чаадаева: взгляните, я тоже сноб, у меня тоже на лице словно бы усталая иезуитская маска, я тоже, что самое важное, презираю ничтожество России, – ах, разве я не Чаадаев?

Нет, не Чаадаев.

За Чаадаевым был Семёновский полк, сражение при Кульме, Ахтырский гусарский и ещё несколько сражений, безупречная воинская служба и целые поколения русских офицеров в роду, – всё то, чего у вас нет, и вы пришить себе это не сможете, потому что некуда, нет подходящей суровой нитки. Имитаторы и фарисеи – куда вам Чаадаев, зачем?

Что вы, наконец, будете делать с его христианским чувством, которое являлось основной его мировоззрения?

«Мы искони были люди смирные и умы смиренные, так воспитала нас церковь наша, единственная наставница наша. Горе нам, если изменим её мудрому ученью! Ему обязаны мы всеми лучшими народными свойствами своими, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши», – писал Чаадаев Петру Вяземскому в 1847 году.

Возьмите «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя – там можно даже не абзацами, а страницами менять с «Философическими письмами» – не помнящий наизусть или близко к тексту Гоголя и Чаадаева подмены не заметит.

Гоголя времён работы над «Выбранными местами…» наша прогрессивная публика считает отъявленным недоразумением, а Чаадаева – нет.

Всё потому, что Чаадаев, как им кажется, произнёс пароль: Россия – это всё пустое, её почти нет.

Но это лишь кажется, что он произнёс нечто подобное.

«С одной стороны, беспорядочное движение европейского общества к своей неведомой судьбе, на Западе колебание почвы, готовой провалиться под стопами новаторского гения; с другой – величавая неподвижность нашей родины и совершеннейшее спокойствие её народов, ясным и спокойным взором наблюдающее их страшную бурю, бушующую у нашего порога; таково величественное зрелище, представляемое в наши дни двумя половинами человеческого общества…» – вот Чаадаев.

Давайте зададимся двумя простыми вопросами: считал ли Чаадаев патриотизм (в том числе связанный с войною) постыдным чувством? И был ли Чаадаев патриотом России?

На первый вопрос он самым полным образом ответил в «Философических письмах» – как не удивительно, объясняя фигуру… Моисея.

В «Письме седьмом» Чаадаев пишет о Моисее: «…Говорили ещё, что Бог его только бог национальный, что всю свою теософию он заимствовал от египтян. Без сомнения, он был патриотом: да и как может не быть им великая душа, какова бы ни была её миссия на земле!»

Далее Чаадаев усложняет свою мысль: «Неужели думают, что, когда он подавлял крик своего любящего сердца, когда он предписывал избивать целые народы, когда он порождал их мечом божеского правосудия, он думал только о расселении тупого и непокорного народа, который он вёл за собой?»

Здесь всё в какой-то вопиющей степени, как это нынче называется, неполиткорректно.

И никакой «гуманизм» в качестве хоть сколько-нибудь весомого довода Чаадаев здесь даже не рассматривает. Патриотизм – великое чувство, даже если ты отвечаешь за «тупой и непокорный народ».

Но если тобой движет великая божественная миссия – и ты пришёл с правдой Христовой, – то ты выходишь на совсем иные степени: вот что говорит Чаадаев.

Чаадаев чужд либерализму вовсе не потому, что однажды обронил: «Русский либерал – бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче».

Нет, тут иная причина: европейский прогресс Чаадаев понимал как наиболее удачную реализацию христианской идеи. Он никогда не понимал прогресс как торжество индивида; у Чаадаева нет ни одного слова по этому поводу.

«Я вам, кажется, как-то сказал, что лучшее средство сохранить религиозное чувство – это придерживаться всех обычаев, предписанных церковью, – писал он уже в «Первом письме»; и чуть ниже продолжал: – Горе тому, кто принял бы иллюзии своего тщеславия или заблуждения своего разума за необычайное озарение, освобождающее от общего закона».

Повторим: иллюзии личного тщеславия не могут быть выше общего христианского закона.

В этом смысле Чаадаев – безусловный предвестник Достоевского.

Европейские мысли, которые в «Первом письме» Чаадаев хотел привить России, это, цитируем его, «мысли о долге, справедливости, праве, порядке». Обратите внимание, что первые две мысли списка – скорей, консервативного толка, и лишь затем идут ценности либеральные. Однако долг превыше всего.

Когда нынешние «прогрессисты» находят в текстах Чаадаева часто (даже слишком часто) повторяемое слово «прогресс», они искренне думают, что философ вкладывал в это понятие тот же самый смысл, что и они сегодня.

Боже мой, нет, конечно.

«В домах наших мы как будто определены на постой, – писал Чаадаев ещё в «Первом письме», – в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам. И не подумайте, что это пустяки. Бедные наши души!»

Думаете, если такая ситуация удручала Чаадаева двести лет назад, сегодня он бы возрадовался?

Финал превратно понятого прогресса (впрочем, как и любого прогресса вообще, который, по Чаадаеву, конечен) он описывал на примере Римской империи: «Если только подумать об этом времени, столь богатом результатами, без школьных предрассудков, об этом историческом бедствии, легко убедиться, что сверх чрезвычайного развращения нравов, потери всякого чувства доблести, свободы, любви к родине, упадка во всех отраслях человеческих знаний, в то время ещё наступил полный застой во всём, и умы вращались только в узком и ложном кругу… Как только удовлетворён интерес материальный, человек не идёт вперёд…»

Стоит обратить внимание, что «свободу» Чаадаев поместил меж «доблестью» (имея в виду доблесть воинскую) и «любовью к родине» – и это придаёт понятию «свобода» коннотации совсем иные: конечно же, имеется в виду не личная независимость, а национальная.

В чём же спасение, согласно Чаадаеву?

«Что может быть естественнее для женщины, развитый ум которой умеет находить прелесть в научных занятиях и серьёзных размышлениях, чем сосредоточенная жизнь, посвященная главным образом религиозным помыслам и упражнениям?» – вот чаадаевский прогресс, который сегодня назвали бы всеми страшными словами от «ретроградства» до «мракобесия».

На вопрос же о том, является ли он сам патриотом России, Чаадаев отвечал неоднократно. К примеру, в «Апологии сумасшедшего», следующей, после «Философических писем», своей работе: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою родину, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа».

О состоянии России Чаадаев говорит: «Я думаю, что большое преимущество – иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того, у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество».

И затем о Европе: «Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на неё, овладевают ею, и минуту спустя, размельчённая всеми этими факторами, она уносится в отвлечённые сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею».

По сути, он здесь в более глубоком виде повторяет мысль, заявленную в «Первом письме»: «…Мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени…»

Поначалу Чаадаев видел в этом безусловные минусы; по крайней мере, минусов было больше, чем плюсов; но позже он стал находить в подобном положении определённые резоны.

В любом случае, вопрос о том, является ли Россия Европой, разрешался Чаадаевым сложно: скорее – нет, чем да.

Неоднократно и не без восторга Чаадаев объявлял, что если бы Россия имела определённое национальное лицо, Пётр никогда б так легко не переодел её на манер западный… Но мы с вами отдаём себе отчёт, что убеждённость Чаадаева обусловлена во многом недостаточным знанием национального характера. Характер этот, как показывает время, не мог сломать ни Пётр, ни революции 1917-го, ни все последующие события – всякий раз, перенося вживление в национальную плоть тех или иных европейских идей, порой с катастрофическими последствиями, – Россия неизбежно принимает какие-то свои, одной ей ведомые формы существования. Их, кстати, сегодня вновь иные называют «средневековыми» – ну, то есть, поясним мы для себя, допетровскими. Хорошо это или плохо – в нашем случае не так важно. Важно то, что Пётр, сбрив бороды, казнив стрельцов, понагнав европейских учителей, приучив есть картофель и обновив платье, – всё равно не добрался до какой-то сердцевины: её не переделать, не переодеть, не побрить.

Но даже не придя, в силу причин объективных, к таким выводам, Чаадаев объявляет: «…Преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина».

Преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту!

Это сказал человек, который не понял, или не захотел понять древнерусской литературы, не осознал величие древнерусской иконописи, не застал расцвета русской классической музыки, театра и балета, не увидел гения Достоевского, Толстого и Чехова – здесь мы, пожалуй, остановимся; но только потому, что продолжать можно очень долго.

И при этом многие, анекдотичным образом ссылаясь на Чаадаева, печалятся о «судьбе народа» уже двести лет и никак не успокоятся. Ах, дайте им печалиться ещё!

Пусть: только без Чаадаева, он здесь ни при чём.

У Чаадаева, продолжим, имелись безусловные предсказания.

«Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что неправы его противники», – сказал он.

Знаменательна его убеждённость в том, что в будущем не Турция станет нашим главным противником, а Америка, про которую он говорил так: «единственная соперница, которой вы должны бояться».

Но имелись у Чаадаева и совершенно нелепые ошибки, продиктованные как раз его чрезмерным доверием европейским ценностям: «Отныне не будет больше войн, – самоуверенно внушал он Пушкину в письме 1831 года, – кроме случайных, нескольких бессмысленных и смешных…»

Как же, как же. Прогресс (даже в чаадаевском понимании) не должен был войн позволить – но позволял с маниакальным постоянством.

Оценивая традиционное военное русское мужество, Чаадаев сетовал на то, что «начало, которое делает нас подчас столь отважными… лишает нас глубины и настойчивости».

Проще говоря, отважные мы – по дурости. Были бы умнее – побереглись бы в штыковых атаках при Кульме.

Кроме того, глубина – это, быть может, тот случай, когда мы приходим в Европу вослед за убегающими от нас европейскими гостями, а сами толком не понимаем, зачем туда явились. И с чем уйдём оттуда в итоге – тоже не знаем. Отсутствие настойчивости – это отсутствие всякого желания обогатить себя глубинным знанием о жизни и быте побеждаемых нами, взять себе что-то из их внематериальных ценностей на память, и дома это привить и распространить.

Мы этого не делаем – но разве не здесь таится и наша сила? Странно, что, взыскующий целую жизнь истинно христианского чувства, Чаадаев не разглядел его в собственном – нищем духом! – то есть лишённом «глубины и настойчивости» – народе.

Главный казус Чаадаева в том, что на резкие его высказывания по поводу России и национального характера по-прежнему с удовольствием ссылаются многие умы, зато самые пессимистические прогнозы касательно Европы и оптимистические (во многом, более того, сбывшиеся) взгляды на будущее России игнорируются и замалчиваются. Броские его фразы, которые так любят цитировать, – к примеру, «истории у России не было», – никто из его веками диссиденствующих поклонников никогда не пожелает всерьёз продолжить иными его высказываниями, касающимися других народов.

Мы уже упоминали, как Чаадаев мимоходом определил несчастное, сорок лет блуждавшее в пустынях еврейство.

Но если бы только их.

«Разве вы думаете, что в христианстве абиссинцев и в цивилизации японцев осуществлён тот порядок вещей… который составляет… назначение человеческого рода?» – сурово вопрошал Чаадаев.

Нет, едва ли «прогрессисты» согласятся так обидеть абиссинцев и уж тем более Японию.

Чаадаев писал о «китайской неподвижности» (и в итоге ошибся), «греческой упадочности» (и был несколько, что ли, резковат), а Гомера вообще почитал подонком рода человеческого – и знаете за что? За то, что герои и боги, описанные Гомером, оспаривают «почву у христианской идеи». И посему, говорил Чаадаев, необходимо на чело Гомера «наложить несмываемое клеймо бесчестия».

Когда Чаадаев начинает отчитывать Европу за то, что мысль «во Франции и Англии… стала слишком сложной; слишком подвластной интересам, слишком личной», а в Германии эта мысль «слишком отвлечённа, слишком эксцентрична, так что веления сердца утрачивают там присущую им силу», – тоже ведь никто не станет спешить подписаться под этими словами.

И с постулатом об Америке в качестве основной российской «соперницы» самые преданные читатели именно первого чаадаевского письма, наверное, не согласятся.

Но как же так?

Неужели мы оставим у Чаадаева только его резкие слова о России? Только здесь он покажется кому-то разумным и точным?

Лишь о русском народе можно рассуждать с чаадаевской фирменной безапелляционностью; за куда менее дерзкие речи об иных народах можно разом выпасть из «приличного общества».

Ах, лукавцы. Нет, либо берите сразу всё, либо не трогайте вообще.

Мы-то возьмём всё: нам не страшно.

С Чаадаевым, как сегодня бы сказали, «стало всё окончательно ясно» в 1831 году, уже после написания «Философических писем», где он якобы вынес вердикт России.

29 ноября 1830 года под лозунгом восстановления «исторической Речи Посполитой» началось польское восстание: поляки желали вернуть себе независимость, а также украинские и белорусские – читай: русские – земли, которые они почитали своими.

На тот момент Польша, находившаяся в унии с Россией, имела собственный сейм и национальные войска.

Патриотическое польское движение, приведшее к восстанию, развилось на основе масонских лож, в которых состояли очень многие польские офицеры – в период своей службы в Ахтырском полку Чаадаев имел возможность присмотреться к этой публике.

В день восстания великий князь и наместник Польши Константин Павлович – в своё время бывший вместе с Чаадаевым в одной ложе – проявил неожиданную пассивность и не организовал противодействие польским войскам: десять тысяч человек против семитысячного российского корпуса, стоявшего в Варшаве.

К зиме 1831 года польское восстание превратилось в полноценную войну: под знамёна поляки поставили 55 тысяч человек, а направленный их усмирять барон Григорий Владимирович Розен (тот самый, что командовал семёновцами, и Чаадаевым в их числе, при Бородине) получил только 45-тысячное войско.

Часть польских войск вторглись в Литву. Там, а также на Волыни в Подолии началась инициированная польскими военными партизанская война.

Только к октябрю 1831-го – спустя почти год ожесточённых сражений – удалось Польшу смирить.

Но с августа и до поздней осени того же года французский парламент непрестанно обсуждал вопрос предоставления Польше вооружённой помощи.

Надо оценить французскую, прямо говоря, наглость: ведь всего чуть более полутора десятилетий прошло с тех пор, как Наполеон был низложен. Францию тогда оставили в границах 1792 года, Англия получила Мальту и Ионические острова, колонии Цейлон и Гвиану, принадлежавшие Голландии (освобождённой, между прочим, русскими), к Пруссии отошли Рейнская провинция и Померания, Австрия прибрала себе часть Польши, Тарнопольский округ, Ломбардию и Венецию.

И теперь, с подачи Франции, европейские фарисеи – либо воевавшие вместе с Наполеоном и принесшие гибель миллионам людей, либо наряду с Россией воспользовавшиеся плодами общей, но в первую очередь нашей победы, – имели наглость обвинять нас в насилии над польскими шляхтичами, так ревностно совсем недавно служившими Наполеону.

Всё это вызвало возмущение Пушкина, сочинившего ещё летом того года своё классическое стихотворение «Клеветникам России»:

Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда. <…> Вы грозны на словах – попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постеле, Не в силах завинтить свой измаильский штык? Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык?

По этому поводу Чаадаев написал Пушкину: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать.

Стихотворение к врагам России… изумительно… Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант».

Мысли, высказанные Пушкиным в этом безусловно имперском и милитаристском стихотворении, Чаадаев назвал «важнейшими» из прозвучавших в России за последние сто лет.

Быть может, памятуя об этом, Пушкин создаст ещё одно стихотворение на ту же тему, но обращённое уже к российским (а не к европейским) сторонникам польской (и любой другой, как позже выяснилось) независимости.

Стихи эти Чаадаев, к сожалению, уже не прочтёт; а то бы безусловно оценил их:

Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды чистый лик увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел. Когда безмолвная Варшава поднялась И Польша буйством опьянела, И смертная борьба <меж нами> началась При клике «Польска не згинела!» — <…> Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда <разбитые полки > бежали вскачь И гибло знамя нашей чести. < Когда ж> Варшавы бунт <раздавленный лежал> <Во прахе, пламени и> дыме, Поникнул ты главой и горько возрыдал, Как жид в Иерусалиме.

Удивительные эти строки по недоразумению считали порой посвящением Чаадаеву, что просто абсурдно, и доказать это легко.

В 1831–1832 годах Чаадаев написал работу «Несколько слов о польском вопросе».

Там он говорит: «Вслед за подавлением польского восстания главные виновники его нашли убежище во Франции. Пользуясь малой осведомлённостью этой страны в отношении истории и современного состояния Польши, они без труда смогли изобразить своё безумное предприятие заслуживающим не только прощения, но ещё и похвалы.

Удивительное дело. Там так мало знакомы даже с географическим положением Польши, что один из выдающихся членов палаты депутатов в одно из заседаний предложил самым серьёзным образом послать в защиту восставших поляков флот в порт Поланген, и это предложение было принято почтенными слушателями без смеха».

(Порт Паланга находился в максимальной удалённости от боевых действий.)

«Речи, произнесённые недавно в национальном собрании в пользу поляков, – продолжает Чаадаев, – свидетельствуют о столь же великом невежестве и в самом польском вопросе как таковом. Ввиду этого скажем в немногих словах, как представляется этот вопрос беспристрастному и хорошо осведомлённому уму».

Далее Чаадаев терпеливо объясняет, что представляло собой древнерусское государство «в царствование Ярослава»: «Оно включало в себя всё пространство между Финским заливом на севере и Чёрным морем на юге, Волгой на востоке и левым берегом Немана на западе. Пограничная линия, отделявшая тогда русских от их соседей-поляков, пролегала по равнинам, тянущимся вдоль левого берега Немана, в местности, где мы находим города Августово, Седлец, Люблин, Ярослав, и тянулась по течению реки Сан до подножия Карпатских гор. Это та самая линия, которая и в наши дни на деле размежёвывает обе народности – русскую и польскую. Население к востоку от этой линии говорит на русском наречии и принадлежит к греческой церкви, население на запад от неё говорит по-польски и принадлежит к римскому исповеданию».

И затем: «Знаменитая польская республика в пору наивысшего своего могущества была государством, состоящим из нескольких народностей; из них русские в областях, носивших название: Белоруссии, Малороссии, – составляли главную часть. Это русское население, присоединённое к республике, соединилось с поляками лишь под условием пользоваться всеми национальными правами и свободой… Эти права и привилегии с течением времени были грубо отброшены Польшей и постоянно попирались среди самых возмутительных религиозных преследований».

«…Отделение, начавшееся с 1651 года и законченное в конце XVIII века, было неизбежным последствием ошибок притеснительного правительства, нетерпимости римского духовенства и вполне естественной тяги этой части русского народа свергнуть иго иноземцев и вернуться в лоно собственной народности», – пишет Чаадаев, вполне позволяя себе критиковать католическую церковь, которой так восхищался: потому что в данном случае интересы собственного народа он спокойно и взвешенно ставит выше; и, более того, в такие минуты отлично осознаёт, что история у России – есть; а если кто-то решится её оспорить, то ответ получит соответствующий.

И в этой чёткости речи и ледяной позиции виден тот Чаадаев, что нам уже знаком: гренадер и гусар, русский офицер и безжалостный боец. В конце концов, в подавлении польского восстания участвует Ахтырский гусарский полк, а значит – множество его боевых товарищей.

«После отпадения русских племён настоящая Польша, – продолжает Чаадаев, – или, как её тогда называли, Polska coronna, предоставленная своим силам и лишённая возможности составить независимое государство, досталась в добычу Австрии и Пруссии. Император Наполеон вновь соединил её и создал из неё Варшавское великое княжество, которое затем приняло деятельное участие в войне против России 1812 года. После того как русская армия овладела княжеством в 1813 году, император Александр большую часть его присоединил к своим владениям под именем Царства Польского. Однако же и после присоединения к России силой оружия с краем этим вовсе не обращались как с завоёванным. На всём пространстве нашей обширной империи русские и поляки пользуются одинаковыми правами».

«В областях, присоединённых к Российской империи (не входящих в состав Царства Польского) и называвшихся раньше Литвой, Белоруссией и Малороссией, поляки составляют приблизительно пятидесятую часть всего населения. Остальные почти сплошь русские».

Вывод Чаадаева: «Расчленять Россию, отрывая от неё силою оружия западные губернии, оставшиеся русскими по своему национальному чувству, было бы безумием. Сохранение их, впрочем, составляет для России жизненный вопрос».

Как мы видим, более чем за полувека до известного высказывания о том, что сломать Россию можно, отделив от неё Украину, Чаадаев говорил по сути то же самое.

«Жизненный вопрос»!

Часть российской аристократии, исповедовавшей либеральные взгляды, целиком и полностью приняла в этой войне польскую сторону и демонстрировала презрительное возмущение по поводу стихов Пушкина и позиции Чаадаева. Позже выяснилось, что даже Екатерина Дмитриевна Панова, адресатка философических писем Чаадаева, в те месяцы «молилась за поляков». Но Чаадаев этому её не учил! Он не об этом ей писал!

В данном случае мы нисколько не пойдём против истины, если скажем, что, судя по «польским» заметкам, Чаадаев – самый настоящий русофил.

В том же 1831 году он просил Пушкина: «Пишите мне по-русски, вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания». Сколько здесь понимания того, что являет собой Пушкин! Сколько удивительной заботы о будущем не только русской словесности, но и России как таковой…

Понимая весьма бедственное и в чём-то отсталое состояние России, не имея никаких симпатий к той власти, что управляла ею, Чаадаев спокойно осознавал: не это самое важное. Россия измеряется не днём нынешним, и не тем, насколько хорош или нехорош её государь – она измеряется всем её бытием, и в любом споре с Европой мы обязаны помнить свою правду: так было при Ярославе, так было при Петре Великом, так будет при нас, и так должно быть дальше. Всякая власть преходяща – а Россия остаётся.

И, в понимании Чаадаева, всё это никак не противоречило его христианскому чувству, его вере.

Стоит, наверное, ещё раз повторить, что «Несколько слов о польском вопросе» написаны уже после «Философических писем». И эту работу надо воспринимать как непременное послесловие и уточнение к системе взглядов Чаадаева.

…Что до последующих событий в его жизни – то они, скорей, печальны.

Мысль Чаадаева не видоизменялась, но, как точно было замечено уже не нами, будто бы «пульсировала». Но не пульсирует ли так же русская история – которая то зрима, и бьётся неистово, то, подобно пульсу, исчезает? Чаадаевская философия пульсировала вместе с русской историей.

В 1833 году он пишет письмо Александру Христофоровичу Бенкендорфу (герою, и, более того, партизану 1812 года; освободителю Голландии – именно его армия разбила французов и вошла в Амстердам; в прошлом – масону, состоявшему с Чаадаевым в одной ложе; а теперь – внимание! – начальнику III отделения, «охранки»). Чаадаев сообщает, что хочет послужить России и просит принять его в дипломатический корпус. Кроме того, он печалится о том, что рано ушёл в отставку, не получив звание полковника, и объявляет о готовности «пристально следить за движением умов в Германии», ведь «правительство может положиться в таком деле лишь на хорошо известных ему лиц», посему он отдаёт «себя в полное и безусловное распоряжение Его Величества».

Представьте подобное письмо в наши дни, и реакцию на него «элит»… Нет, этого даже представить нельзя.

Ключевой момент в биографии Чаадаева – всё-таки этот, а не его торопливая отставка в 1821 году!

Следом он пишет письмо государю, где предлагает свои услуги уже в деле народного просвещения; далее цитата: «Я полагаю, что на учебное дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире».

Если в тот день, когда он ехал в Троппау к Александру I с докладом о Семёновском полку, его ещё могла беспокоить собственная репутация, – то теперь Чаадаева всё это не волновало: интересы Отечества стали превыше его «я».

…Но государь письмо даже не прочитал.

С Бенкендорфом, написав ему ещё несколько писем, понимания Чаадаев не нашёл. Ему отчего-то предложили идти по линии юстиции; и он оставил попытки объясниться.

А у него имелись огромные планы! Он мог бы великолепным образом доказать свою преданность России!

До чего ж обидно, что всё так вышло: мы бы имели в лице Чаадаева просвещённого консерватора – и ни один русофоб-ствующий чудак даже близко к нему не подошёл бы.

Но увы: оскорблённый в лучших побуждениях Чаадаев вновь становится приметой московских гостиных и клубов.

Либеральные юноши глядят на него во все глаза. Вокруг ходит молодой Герцен, но ничего из произносимого Чаадаевым запомнить не в состоянии (сам признаётся): просто смотрит.

Чаадаев предпринимает постоянные попытки опубликовать свои работы – причём именно в России, хотя имеет возможность обнародовать их за границей.

Первое его, самое радикальное «Философическое письмо» появилось в сентябре 1836 года в журнале «Телескоп».

Итог? Журнал закрыли, издателя сослали в Усть-Сысольск, цензора, пропустившего публикацию, уволили. Самого Чаадаева официально объявили сумасшедшим.

Признаем, государственное постановление было выполнено с остроумием, достойным чаадаевского: «Его Величество повелевает… чтоб сделано было распоряжение, дабы г. Чеодаев (так в тексте. – З.П.) не подвергал себя вредному влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтоб были употреблены все средства к восстановлению его здоровья».

…Такую любопытную историю оборвали в самом начале. Чаадаев хотел разозлить соотечественников – а потом дать картину совсем иную: мы можем догадываться, какую именно, но к чему нам договаривать за этого удивительного человека. Он сам сказал достаточно.

Впрочем, это из дня сегодняшнего – достаточно. А тогда…

Денис Васильевич Давыдов – однополчанин! – написал в своей «Современной песне» в том же 1836-м о Чаадаеве:

Старых барынь духовник, Маленький аббатик, Что в гостиных бить привык В маленький набатик.

(«Маленький комарик» из сказки Чуковского, у которого в руке горит «маленький фонарик», конечно же, отсюда, как и весь её сюжет, списанный с Давыдовского бала либеральных насекомых.)

Давыдов не читал ни заметки Чаадаева о польском вопросе, ни последующих философических писем: он и догадываться не мог, что перед ним никак не его оппонент.

Самое неприятное, что основной свод чаадаевских сочинений, за исключением первого письма, многие десятилетия не читал почти никто: работа о Польше была впервые опубликована… 157 лет спустя! Накануне очередного распада России её мало кто прочитал, понял и воспринял.

Мнение, сложившееся о нём и до сих пор не преодолённое, – по большей части неверно. Чтобы доверяться чаадаевским выпадам против России – не надо никакого ума, только брезгливость и презрение ко всему русскому. Чтоб эти выводы оспаривать – необходимо думать и воспитывать в себе великое (Чаадаевым прославленное) чувство национального патриотизма, христианской любви и терпения. Таким образом, говоря о русском национальном беспамятстве, Чаадаев своего добился – одних он заставил вспоминать, а другие… чёрт бы с ними, это не читатели Чаадаева, это: Чаадаев и пустота.

Главный его биограф, Борис Тарасов, в первых же своих работах, невзирая ни на какие политические догмы, понимал и трактовал Чаадаева безупречно; хотя и у Тарасова встречаются удивительные (скорей всего, случайные) умозаключения, когда он вдруг пишет о своём персонаже: «…биография его не насыщена бурными внешними событиями».

Потерявший родителей в детстве, получивший блестящее образование, отслуживший девять лет в армии, участвовавший в крупнейших мировых сражениях того времени, неоднократно награждённый, друг и один из главных людей в жизни Пушкина, член крупнейшей масонской ложи, человек, общавшийся с государем и великими князьями, объехавший всю Европу, собеседник Шеллинга, добрый приятель Тютчева и Алексея Хомякова, истинная звезда салонов, объявленный сумасшедшим – и вновь во многом вернувший себе статус пророка и провидца, – это его жизнь была «не насыщена»? А чья тогда – «насыщена»?

Да, в последние лет пятнадцать жизни Чаадаев, по всей видимости, раскаялся в том, что когда-то разбил эту «вазу», – причём как минимум трижды: когда вышел в отставку первый раз, хотя мог продолжать военную карьеру; во второй раз, когда слишком акцентировал многие для него самого сложные и даже сомнительные вещи в первом «Философическом письме», и в третий, когда не смог договориться с Бенкендорфом о дипломатической своей деятельности.

Но признаться себе или окружающим в своём раскаянии было невозможно; он всё острил в салонах, и пристально следил за тем, как поднимались в должностях те, кого он когда-то считал многократно меньше себя, и теперь острил уже по их поводу; однажды, узнав о том, что государь собирается отменить крепостное право, тут же задумал работу о необходимости крепостное право сохранить – наверняка и здесь нашёл бы крайне оригинальную, провокативную аргументацию; но работу не написал, сил уже не было, и поэтому снова острил, или хандрил, или то и другое одновременно, всё будто бы ожидая: вот-вот его услышат и призовут; тем более что человек всегда предполагает, что события могут вдруг повернуться и пойти совсем иначе – к тому ж, до самой смерти, вернее, до последних трёх дней своей жизни Чаадаев был не только остроумен и ярок, но, удивительно моложав: что твой Дориан Грей, только застывший не в ранней младости, а где-то около 37-и, с вечной надменной маской на лице.

И только увидевшие его за три дня до смерти – чем-то, казалось бы, мимолётно захворавшего, – вдруг удивились: ему стало разом на двадцать лет больше.

На второй день он стал ещё старше.

А на третий – перед ними был девяностолетний старик.

Но ведь ему только 62 должно было исполниться через месяц.

Он умер 14 апреля 1856 года. Его услышали и призвали: ведь на самом деле он всё исполнил и всё сказал.

Ещё пару цитат под занавес.

«По отношению к мировой цивилизации мы находимся в совершенно особом положении, ещё не оценённом. Не имея никакой связи с происходящим в Европе, мы, следовательно, более бескорыстны, более безличны, более беспристрастны по всем предметам спора, нежели европейские люди. Мы являемся в некотором роде законными судьями по всем высшим мировым вопросам». (Сказано 9 марта 1835 года.)

Говоря о политике и о науке, Чаадаев писал: «Нам необходимо обособиться… и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, не подчиняться воздействию других народов, но со своей стороны воздействовать на них». (Сказано 15 июля 1833 года.)

…Если же политические методы не действуют, Чаадаев отлично помнил, какие ещё бывают воздействия: барабанный бой, и «ура!» начинать кричать не более, чем за десять метров от противника.

Всё-таки жаль, что ему не дали полковника.

«За нами горы тел кровавых» Майор Владимир Раевский

Сей новый Ксеркс стопою силы, Как огнь всежгучий, к нам притёк Узреть Батыевы могилы, Сарматов плен и шведов рок…

– в этих стихах 1812 года уже слышится предвестье пушкинского «…среди нечуждых вам гробов».

Перед нами Раевский – поэт, солдат, каторжник, неистовый патриот Отечества.

Предки Раевского пришли в Россию из Дании.

Через князей Глинских Раевские были свойственниками Ивана Грозного, через Нарышкиных – Петра Великого.

Родился Владимир в слободе Хворостянке Старооскольского уезда Курской губернии 28 марта 1795 года – третий сын надворного советника, отставного майора Феодосия Михайловича Раевского и его жены Александры Андреевны, в девичестве Фениной. (Всего детей было одиннадцать, пятеро из них умерли в младенчестве.)

На сохранившихся прижизненных изображениях отец – воплощённый аристократ: утончённые черты красивого лица; мать – чуть простоватая, курносая. (Раевский лицом пошёл в мать.)

В Хворостянке отец построил на свои деньги церковь: человек был совестливый, религиозный, щедрый. Старооскольские дворяне несколько раз выбирали его своим предводителем.

Будучи годовалым, маленький Володя сильно захворал. Местный врач развёл руками; позвали знахарку – не справилась; привезли врача из Курска – тот сказал, что надежды нет.

Послали за священником, изготовили гроб.

Зная, что страшное неизбежно, и не в силах смотреть на это, отец за полночь ушёл спать; рыдавшую мать уволокли под руки. Стеречь детскую смерть осталась няня.

С утра вскочили, распахнули двери, ожидая увидеть то, чего никогда родительские глаза видеть не должны…

…Мальчик сидел на руках у няни и пил с ложечки молоко.

Отец рванулся во двор и в минуту изрубил заготовленный гробик топором.

В тот день Феодосий Михайлович пел солдатские походные песни: а что ещё может столь же остро символизировать победу над смертью?

С тех пор сын не болел.

Обучали Володю специально выписанные гувернёры: немец и француженка.

Уже в детстве он получил так и прижившееся впоследствии прозвище «спартанец»: военные игры занимали его более всего.

Отец видел в нём что-то, чего не было в других сыновьях.

С матерью, напротив, отношения не сложились, хотя и не очень понятно, отчего они чурались друг друга. Потом об этом будет в стихах:

В младенчестве моём я радости не знал. Когда лишь с чувствами, с невинностью знакомый, К родителям моим я руки простирал, Врождённой добротой влекомый, Я нежной ласки ожидал. Увы! Тогда мой взор суровый взгляд встречал. Я плакал, но ещё несчастия не знал. («Сетование», 1817–1818)

Под «родителями» здесь, даже со скидкой на романтическую позу, подразумевается, прежде всего, мать.

Быть может, у рожавшей каждый год Александры Андреевны не хватало сил на всех детей; а на необычного сына – в первую очередь. Она просто не успела его толком понять и разглядеть: за беременностями, родами, кормлением и похоронами детей.

Но есть и другое мнение: уже в детстве он был чудовищно упрям и своеволен. Родные отмечали привычку ещё совсем маленького Володи выдвигать нижнюю челюсть вперёд: вид у него становился нарочитый, пугающий. Когда повзрослеет – привычка останется. Но все эти гримасы не были игрой или попыткой напугать – выдвинутая вперёд челюсть отвечала характеру Раевского: дерзкому, неуступчивому.

Александра Андреевна умрёт в 1810 году от чахотки. Последние семь лет её жизни с Володей она почти не виделась.

(Отец у одного из соседей выиграл в карты настоящую скифскую каменную бабу, которой было не менее тысячи лет, – и поставил её во дворе. Однако постепенно по деревне пошли слухи, что эта баба – колдунья, и от её каменной ворожбы то корова подохнет, то дом сгорит. К дикому крестьянству присоединилась и жена Феодосия Михайловича. Пришлось бабу убрать и зарыть. А позднее крестьяне приписали смерть барыни… злодейству каменной бабы. Нашлись даже очевидцы, которые видели, как каменная баба вылезала ночью из окна покойной… Просто рассказ Эдгара По.)

Отец больше не женился.

Много лет спустя Раевский будет вспоминать: «Любил ли меня отец наравне с братьями Александром и Андреем – я не хотел знать, но что он верил мне более других братьев, надеялся на меня одного, – я это знал. Он хорошо понимал меня и в письмах своих вместо эпиграфа начинал: “Не будь горд, гордым бог противен”; в моих ответах я начинал: “Унижение паче гордости”… Я воспитывался с братьями вместе, братья не были дружны между собой, но оба они искренне любили меня; и, когда мать наша посылала нам деньги на конфекты в пансион, и всегда мне менее, нежели каждому из них, – они делились со мною поровну и как бы стыдились за мать. Я не просил никогда у отца денег, даже выигранные мною в карты в Хворостянке отдавал ему».

(Про «унижение паче гордости» запомним. Отца наш Раевский не послушается.)

В 1803 году Владимир, вослед за старшими братьями, поступает в Московский благородный университетский пансион.

В 1811 году определился в Дворянский полк при 2-м кадетском корпусе. Полк именовали «грубосолдатским»: строевая подготовка, фортификационные работы, ученья, смотры, караулы, маневры. Характерно, что это было самое престижное заведение подобного рода: кадеты – едва ли не поголовно представители знатных родов, а шефом корпуса был великий князь Константин Павлович, которого, заметим, родословная кадетов нисколько не смущала: во время учений, когда ему что-то не нравилось, он врывался на коне в гущу войска, поливая всех наиотборнейшей русской бранью. Впрочем, самым страшным его ругательством было: «Я вам задам конституцию!»

В случае Раевского угроза эта оказалась в известном смысле провидческой. Уже в юности он близко общался со многими будущими декабристами, но ему «задали конституцию» самому первому.

Главный товарищ Раевского в те годы – Гавриил Батеньков, будущий герой, поэт и декабрист; тоже, заметим, фактически умерший в младенчестве, только в отличие от Раевского ожил он, к ужасу, а затем счастью родителей, уже в гробике, когда тот готовились забивать.

Батеньков вспоминал о своём товарище две вещи, из дня сегодняшнего кажущиеся противоположными по смыслу, а тогда легко стоявшие рядом.

Первая: «…мы проводили целые вечера в патриотических мечтаниях», – проще говоря, грезили войной, славой, победой.

Вторая: «…с ним я в первый раз осмелился говорить о царе яко о человеке и осуждать поступки с нами цесаревича». И Раевский это осуждение не оспаривал.

Однако ж всё более критическое отношение к трону – не противоречило патриотизму, но, напротив, именно патриотическим чувством и было порождено; о чём мы ниже ещё поговорим подробнее.

Воспитанием Дворянского полка занимался полковник Маркевич – артиллерист, автор лучшего на тот момент в России артиллерийского руководства.

Раевский не только станет поэтом, но напишет и ряд сугубо профессиональных работ по военному делу: «Теория стрельбы», «О свойстве полигонов» и так далее; наряду с Денисом Давыдовым, перед нами – исключительный случай в русской литературе, когда сочинитель был ещё и военным тактиком.

На своё несчастье – зато в пользу собственной страшной и знаменитой судьбы, – Раевский изучил в пору учёбы не только стрельбу по живым мишеням, но и «Вольность» уже отправленного в Сибирь Радищева, его же «Путешествие из Петербурга в Москву» и труды всяких европейских вольнолюбцев и смутьянов. Однако в ближайшие годы эти знания применить он не сможет.

Применит – и самым подробным образом – совсем иные: в мае 1812 года Раевский сдал экзамены на прапорщика артиллерии и получил направление в 23-ю артиллерийскую бригаду.

На границе России стояло 450 тысяч войск Наполеона. Надежда на чудо была ничтожна.

Не потерявший некоторого влияния в силу прежних знакомств отец Раевского предложил ему остаться в Петербурге: это можно было устроить.

Сын категорически отказался.

До войны оставалось три недели.

С Батеньковым они получат направления в разные места – и расстанутся с тем договором, что увидятся при первой же возможности, которая не за горами. Знали бы они, что встретятся за всю жизнь считанные разы, причём второй раз – в тюремном коридоре, проходя мимо друг друга. Зато доживут до преклонных лет, и сложится так, что два сильных ещё старика будут переписываться, отправляя друг другу письма из Сибири в Сибирь. К этому времени каждый из них сначала вырастет в чинах, потом все чины растеряет и многие годы проведёт в тюрьмах и в ссылках. Чтобы сверить часы, в России надо жить долго.

23-й артиллерийской бригадой, куда попал Раевский, командовал подполковник Лавр Львович Гулевич. Она входила в 4-й пехотный корпус под командованием генерал-лейтенанта Александра Ивановича Остермана-Толстого.

Раевский уже будет в составе бригады, когда случатся крупные бои начала войны при Островно и Витебске.

Чтобы обеспечить отход основных частей, Барклай-де-Толли приказал Остерману-Толстому и вверенному ему корпусу задержать Мюрата.

13 июля авангард Мюрата подошёл к Островно. Остерман-Толстой решил принять бой. Свои войска развернул в две линии – поперёк дороги, ведущей на Витебск.

Дело вскоре завязалось самое жестокое. Когда было доложено графу Остерману-Толстому о многих убитых, и прозвучал вопрос, как быть, он, прислонившись к берёзе и нюхая табак, ответил: «Стоять и умирать».

«4-й корпус упорно стоял на своей позиции, – констатируют историки. – Полковые командиры доносили о больших потерях. Но задачу, поставленную отряду, необходимо было выполнить, от её выполнения зависела судьба 1-й армии. Выдержка не покидала Остермана-Толстого ни на минуту».

Батарейному начальнику, доложившему, что больше половины орудий подбито, Остерман-Толстой, продолжая невозмутимо нюхать табак, ответил: «Стреляйте из остальных».

Сражение у Островно и продолжавшиеся бои под Витебском задержали неприятеля на несколько дней.

Согласно формулярному списку, первое своё отличие Раевский получает 7 августа под селением Барыкино. Ему, напомним, всего семнадцать лет, но стрелял он преотлично и самообладание имел редкое.

Историк Илья Ульянов так описывает работу артиллеристов: «Сомкнутый строй пехоты попадал в зону действенного артиллерийского огня, находясь не далее километра от батареи. Люди в первых шеренгах пехотных батальонов напряжённо наблюдали за деловитой суетой артиллеристов на хорошо заметной неприятельской батарее. Наконец, расчёты у пушек замирали, блестящие или уже закопчённые стволы приземистых чудовищ жадно выцеливали близкие жертвы. Время замедляло свой бег. От поднесённых пальников загорались запальные трубки, струи огня и дыма били вверх, но тут же вся батарея скрывалась за мощными вспышками выстрелов. Залп… При скорости ядра или гранаты от 300 до 400 метров в секунду проходило до трёх секунд от момента выстрела до падения снаряда. Ожидание приближающейся смерти было ужасно».

Ранние стихи Раевского точных датировок не имеют, однако есть мнение, что его «Песнь воинов перед сражением» была начата накануне Бородинской битвы (и затем дописана уже в 1813 году):

Сыны полуночи суровой, Мы знаем смело смерть встречать, Нам бури, вихрь и хлад знакомы. Пускай с полсветом хищный тать Нахлынул, злобой ополченный, В пределы наши лавр стяжать; Их сонмы буйные несчетны, Но нам не нужно их считать.

Сочинение знаменательное, по-русски самурайское. «Сыны полуночи суровой, / Мы знаем смело смерть встречать», – отлично сказано, на том державинском сломе языка, которым спустя сто лет, а потом и двести, будут пользоваться как самой новейшей поэтической методой.

Ужель страшиться нам могилы? И лучше ль смерти плен отцов, Ярем и стыд Отчизны милой И власть надменных пришлецов? <…> Пусть дети неги и порока С увялой, рабскою душой Трепещут гибельного рока, Не разлучимого с войной, И спят на ложе пресыщенья, Когда их братья кровь лиют. Постыдной доле их – презренье! Во тьме дни слабых протекут! <…> Но, други, луч блеснул денницы, Туман редеет по полям, И вестник утра, гром, сторицей Зовёт дружины к знаменам. <…> К мечам!.. Там ждёт нас подвиг славы, Пред нами смерть, и огнь, и гром, За нами горы тел кровавых И враг с растерзанным челом…

В ночь перед Бородином Владимир переоделся в белое: «…смерть встречать».

Сидел у костра со своими солдатами, пересказывал им греческие мифы. А те внимательно слушали – этого пацана, барчука! – но они уже видели его в деле. Старый артиллерист просил уточнить про Афродиту: наказали её за измену или обошлось? Раевский сказал: да, приковали к ложу вместе с любовником.

Наказание солдатам, скорей, показалось неразумным (а ежели в избе такое – так и спотыкаться об них всю жизнь? и детям срамотно смотреть). Однако просьбу старого солдата неожиданно поддержали и все остальные: господин прапорщик, нельзя ли отписать жёнам, что за измену Господь накажет обязательно? Пусть боятся…

В Бородинском сражении Владимир Раевский командовал двумя орудиями. Вся его 23-я батарейная рота была разделена, и вводилась командованием по мере необходимости.

Раевский вспоминал так: «Я составлял единицу в общей численности. Мы, или, вернее сказать, все, вступали в бой с охотою и ожесточением против этого нового Аттилы. О собственных чувствах я скажу только одно: если я слышал вдали гул пушечных выстрелов, тогда я был не свой от нетерпения, и так бы и перелетел туда… Полковник это знал, и потому, где нужно было послать отдельно офицера с орудиями, он посылал меня».

Согласно документам, подполковник Гулевич, находясь в артиллерийском резерве, при двенадцати орудиях (среди них – два Раевского) был выдвинут в помощь Багратиону и, «быв поставлен на высотах, с отличным успехом действовал по неприятельским батареям, заставил оные отретироваться и опрокидывал неоднократно усилившегося неприятеля».

Творилось невообразимое: грохот снарядов в какой-то момент стал непрерывным как камнепад, солнце исчезло в дыму, повсюду лежали изуродованные и убитые. Жуткая жара, запах железа, гари, человеческой муки и гибели.

Французские гренадеры со штыками наперевес подошли на картечный выстрел. С какого-то орудия молодого Раевского били прямой наводкой. Вот их лица – вот в рассеивающемся дыму лежат изувеченные трупы.

«Скорым действием из орудий и цельными выстрелами много споспешествовали к поражению неприятельских стремительно бросившихся колонн», – скупо, но торжественно сообщают документы.

«…Каски и латы, сверкая, взлетали над всеми рядами…» – напишет французский мемуарист, полковник Любен Греуа, о том дне: вообразите себе, как падает заряд посреди бегущих к батарее людей, и разлетаются ввысь и в стороны сияющие доспехи.

Когда Владимир Раевский писал «…за нами горы тел кровавых» – тут не было никакой поэтичности, никакого гиперболизма; только констатация: горы кровавых тел. Без рук, без голов, кости наружу, внутренности на августовской траве.

«Смертельный зной».

…И каждый этот блистающий гренадерский штык может спустя минуту оказаться в твоём животе…

Затем Раевский был переведён на позиции в деревню Горки – батарейные окопы на 32 орудия, прикрывавшие Новую Смоленскую дорогу. (Именно здесь на тот момент находился поэт Фёдор Глинка.)

Там же, при батарее на Горицком кургане, непосредственный начальник Гулевича (а следственно, и Раевского) – командир 23-й пехотной дивизии генерал-майор Алексей Николаевич Бахметьев – потерял ногу. (Чтоб соединить судьбы ещё нескольких поэтов, напомним, что Бахметьева спас в тот день Вяземский, а позже именно к Бахметьеву, даже без ноги собиравшемуся вернуться в действующую армию, пошёл адъютантом Батюшков.)

Тем временем на Курганной высоте, отлично видимой с позиций Горицкого кургана, началась очередная атака французов.

Находившийся на тех же, что и Владимир Раевский, позициях, его однополчанин поручик И.Т.Радожицкий писал:

«…Вице-король Итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу; притом блеск сабель, палашей и штыков, демов и лат от ярких лучей заходящего солнца – всё вместе представляло ужасную и величественную картину.

Мы от деревни Горки были свидетелями этого кровопролитного приступа. Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши после окончательного залпа умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками.

Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашей пехотой, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном.

Между тем пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнялся трупами убитых; но свежие колонны заступали места разбитых и с новой яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их и падали вместе с врагами.

Наконец французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощённых сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа: почти все храбрые защитники его пали».

В той вечерней перестрелке Владимир Раевский был ранен в левое плечо картечью – но остался при своих орудиях. После Бородина он получит золотую шпагу с надписью «За храбрость».

В ночи уже, едва держа перо, писал письмо домой: отец, я жив.

Получив весточку от сына, Феодосий Михайлович раздал на радостях всем работникам по рублю серебром. Бывший военный, родным сердцем он сумел из своего далёка догадаться о кромешных масштабах случившегося сражения.

В послании «К дочери» Раевский напишет:

Под гулами убийственных громов И стонами в крови лежащих братий Я встретил жизнь, взошла моя заря…

Вот уж воистину: заря кровавая.

Началось отступление.

Части Наполеона пытались организовать преследование, но в целом неуспешно: российская армия не бежала, но отходила, соблюдая порядок, что отмечали и французы.

В случае необходимости русские давали встречные бои. 29 августа Раевский участвует в бою под Татаркиным.

Оставив Москву, Кутузов отдал приказ устроить фальшивое движение казачьих отрядов по Рязанской дороге, чтоб не дать понять Наполеону, куда именно отступала русская армия.

Отряды Наполеона двигались в самых разных направлениях, однако с Рязанской, Тульской и Калужской дорог пришли донесения, что русских войск нет. Сто тысяч человек исчезли!

Один из наполеоновских отрядов следовал по дороге от Подольска к Чирикову. Туда были перекинуты войска, в том числе 4-й пехотный корпус, где нёс службу Владимир Раевский.

«Таким образом, 13 сентября, после вступления противника в соприкосновение с прикрывавшими правый фланг русских войск отрядами, ему удалось нащупать место, где расположились главные силы Кутузова, – пишет историк В.В.Бессонов. – Утром 13 сентября Наполеон уже знал, что русские армии находятся на Старой Калужской дороге, в одном переходе от Москвы… Поэтому Наполеон, передав под командование Мюрата 5-й армейский корпус и 3-й корпус кавалерийского резерва, приказал ему напасть на русские войска и отбросить их на несколько переходов от Москвы, вплоть до Оки».

Находившийся в составе 4-го корпуса поручик 11-й артиллерийской бригады Радожицкий рассказывает, что 14 сентября русские «войски переменяли боевые позиции и, маневрируя, отступили до вечера не более 8 верст, также без выстрела. Неприятель, казалось, не знал в точности наших сил, был осторожен, маневрируя также за нами, постепенно приближался, и к ночи остановился верстах в трёх от нас».

Так Раевский с двумя своими пушками оказался в числе той русской части, что была на самом пике соприкосновения с силами Наполеона.

«В предписаниях, посланных 15 сентября из Главной квартиры Кутузова, – продолжает Бессонов, – указывалось Остерману-Толстому на рассвете 16 сентября атаковать противника, разбить его и прогнать, если удастся, до Подольска».

В который раз все – и наш товарищ Раевский – были страшно взбудоражены: атака же!

Вместо этого Остерман-Толстой решил отступить, дабы занять более выгодную позицию.

Неприятель шёл по пятам – приходилось время от времени отстреливаться.

Наконец, 17 сентября у Чирикова произошел бой. 4-му пехотному корпусу Раевского пришлось столкнуться с резервной кавалерией Мюрата.

«В отряде нашем, – писал Радожицкий, – до полудня было спокойно. Уже перед вечером, в четыре часа, неприятель стал развертывать свои колонны по ту сторону возвышенного берега реки Мочи. Целый час рассматривал он нас, ничего не предпринимая; потом начал спускаться через речку на нашу сторону, в долину, сперва полвзвода кавалерии, потом взвод, эскадрон и так далее всею массою, не подкрепив этого движения артиллериею. Мы позволили им приблизиться сажень на 200 в добром порядке, потом вдруг из всех батарей с линии пустили ядрами и гранатами, так что в несколько минут расстроили тактику кавалерии, которая мигом улетела за речку, и тем нас довольно потешила».

22 сентября Раевского ждал очередной бой – у деревни Гремячево, к юго-востоку от Москвы, в пойме Москвы-реки.

Дело началось вечером и было жарким; с той стороны участвовали польские гусарские и уланские полки генерала Юзефа Понятовского. В Гремячеве до сих пор находят картечь с того страшного боя. Но едва ли кто-то знает, что заряжалась она в пушки поэта Раевского.

По итогам этого дела он награждается за мужество орденом Святой Анны 4 степени. А с польскими солдатами Понятовского ему ещё не раз придётся встретиться.

6 октября Раевский отличился под Спасским при атаке и истреблении неприятельского авангарда.

22 октября 1812 года в огромном сражении под Вязьмою семнадцатилетнему Раевскому доверяют до такой степени, что поручают отдельные задачи для его двух орудий.

Тогда на Смоленской дороге в районе Вязьмы авангард под командованием Милорадовича, в который вошло подразделение Остермана-Толстого, отсёк от императорских войск три корпуса сразу: Богарне, Даву и нашего знакомого Понятовского.

В четыре утра авангард Милорадовича выступил из села Спасское, которое находилось в двадцати верстах восточнее Вязьмы. Левую колонну атакующих российских войск составлял 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого.

«Около 8 утра, – сообщают нам исторические хроники, – кавалерия Милорадовича подошла к селу Максимовка и обнаружила двигавшуюся в колонне по Старой Смоленской дороге 13-ю пехотную дивизию генерала Т.П.Нагля. Ахтырский гусарский и Киевский драгунский полки атаковали неприятеля… Эта удачная атака преградила путь войскам Даву, которые двигались из села Фёдоровское, однако передовые отряды французского арьергарда атаковали русскую кавалерию и смогли оттеснить её с дороги. Корпус Даву снова начал движение, но к этому времени в бой вступили казаки Платова, которые выбили французов из села Фёдоровское. К 10 часам утра к дороге вышла 4-я дивизия принца Вюртембергского и отрезала корпусу Даву путь дальнейшего отхода. Одновременно с этим полки А.И.Остермана-Толстого заняли позицию у сёл Большие и Малые Ржавецы», – там в это время был Раевский.

«К Вязьме подходил корпус Богарне, который, оценив положение войск Даву, поспешил к нему на помощь, закрепившись у села Мясоедово. Богарне опасался действий Милорадовича против своих войск, поэтому во второй линии развернул корпус Понятовского. Через некоторое время Ней из Вязьмы прислал к ним подкрепление – 11-ю пехотную дивизию генерала Ж.Н.Разу. Войска Богарне перешли в наступление и оттеснили русскую пехоту с дороги, но к этому времени Милорадович успел развернуть несколько артиллерийских батарей, которые открыли огонь по двигавшимся к Вязьме колоннам Даву», – именно в эти батареи был направлен с двумя орудиями Раевский.

Палили славно. Корпус Даву нёс жесточайшие потери, одновременно с тыла его начали крушить казаки Платова. Чтобы избежать полного поражения своего авангарда, маршал Даву бросил обоз и пошёл на соединение с Богарне по полям: грязища, в спину бьют из орудий; жуть.

Но соединиться с корпусом Богарне Даву удалось.

«В 2 часа дня Милорадович начал очередную атаку, на этот раз основные силы бросив на правый фланг французской позиции, против сильно поредевших войск Даву. На правом фланге закипело кровопролитное сражение, русским войскам удалось сильно потеснить неприятеля. Опасаясь возможного прорыва и обхода справа, Богарне начал отходить к Вязьме. Первоначально его войска закрепились на высотах перед городом».

Здесь снова появляется Раевский – именно огонь русской артиллерии принудил французов сняться с позиций и отступить в Вязьму.

Французы перешли в контрнаступление, но, как отчитывались Кутузову русские генералы, «открывшиеся батареи наши привели неприятеля в замешательство… всюду <лежали> поражаемые».

Вот это работа, меткость и злость.

Около 4 часов дня начался штурм Вязьмы. Бой шёл прямо на улицах.

Неприятеля из Вязьмы выбьют в тот же день.

В сражении под Вязьмой со стороны французов было порядка 30 тысяч человек, со стороны русских – около 25 тысяч. Потери французов составили 4 тысячи убитыми и ранеными и 3 тысячи пленными. Это было первым сражением 1812 года, в котором безоговорочную победу одержали русские, а потери наполеоновской армии превысили наши почти вдвое.

Проявивший себя безупречно Раевский по итогам боя производится в подпоручики.

Сразу после этого ему – совсем, по нынешним временам, юноше – передают в подчинение четыре орудия. Эти четыре орудия, лаконично пишет Раевский, были направлены «на Большую московскую дорогу, по которой преследовали корпус Даву».

В тот или следующий год Раевский напишет стихотворение, которое будет петься в армии:

Полно плакать и кручиниться, Полно слёзы лить горючие: Честь и родина любезные Мне велят с тобой не видеться. О девица, о красавица, Осуши слезу горючую, Дай прижать тебя к груди моей! В поле знамя развевается, И товарищи любезные С кликом радостным волнуются В ожиданьи время бранного. <…> Полно плакать и кручиниться. Если любишь друга верного, С верой к богу, к другу с верностью Дожидайся возвращения. <…> Не захочет дева русская Посрамить стыдом любезного, Чтобы он священну родину Позабыл для страсти пламенной. <…> Если я погибну с честию, Мы с тобою там[16] обымемся. Если я останусь с славою, Нам любовь сто раз прелестнее. О девица, о красавица, Осуши слезу горючую, Дай прижать тебя к груди моей.

Раевскому выпало «остаться с славою».

29 и 30 октября он участвует в боях под Саковым перевозом, 31-го – в сражении под Цуриковом.

«Не только деревень – домов уже по всей дороге не было, – запишет Раевский, – одна зола и трубы от печей кое-где стояли. Платов шёл по Духовской дороге, мы под командой генерала Грекова – по Московской».

(Имеется в виду легендарный генерал-майор Тимофей Дмитриевич Греков, донской казак, в своё время бывший под Очаковым, воевавший в Крыму, покорявший Варшаву и успевший повоевать с французами в кампанию 1806–1807 годов.)

«Направо и налево от дороги сидели и валялись кучи умирающих французов, поляков, итальянцев и даже испанцев, – рассказывает Раевский. – Около огней некоторые глодали мясо дохлых лошадей, другие в беспамятстве глодали или кусали трупы своих лежачих товарищей; на лицах их выражались бессмыслие или страх; большая часть была в помешательстве. Мы проходили мимо этих несчастных совершенно равнодушно. Я не чувствовал ни сострадания, ни злобы…

Наполеон, это чудовище, бич человечества, бросил армию, дорогою сказал несколько ласкательных слов легковерным полякам и ускакал в Париж».

«…Была народная война со всеми ужасами и варварством… Народ русский зверски рассчитывался за пожары, насилие, убийства, свою веру», – скажет Раевский.

«Выходит, нужно думать и об изгнании неприятеля и о способах изгнать потом зверство из самих себя», – странным образом прокомментирует эти слова исследователь жизни Раевского Натан Эйдельман.

Откуда это «выходит»?

В тексте Раевского ничего об этом нет! Напротив, если приводить его целиком, там есть следующее: «Наполеон расстрелял в Смоленске двух помещиков за патриотизм. Из церквей наших войска Наполеона делали конюшни, образа кололи и топили ими. Смоленск, Вязьму, Дорогобуж сожгли французы. Из деревень Большой дороги крестьяне бежали, угоняя скот, забирая с собой всё имущество».

По сути, перед нами констатация факта: если оскорблена вера, если сожжена Москва, если неприятель убивал и насиловал – наказание будет зверское и варварское.

И сам Раевский в этом наказании принимал прямое участие.

В его послужном списке записано одиннадцать сражений. Это всего лишь цифра; но на самом деле она означает сотни людей, в которых Раевский стрелял, часто – в упор, и десятки убитых.

Ещё это означает, что Раевский в числе русских войск гнал наполеоновскую армию к границе, и ежедневно видел вдоль дорог не сотни, а тысячи замерзающих и умирающих людей, и, как мы убедились, не спешил их спасти, отогреть или накормить…

Зимой 1812 года Александр I принял решение о новой военной кампании, уже европейской.

Это в нашем нынешнем понимании мы гнали прочь Наполеона; но, к примеру, с точки зрения польской, Россия вновь «растоптала» Польшу – вернее сказать, герцогство Варшавское, воссозданное Наполеоном в 1807 году.

Раздел Польши и территориальные компенсации России за её счёт российский император считал одной из важнейших целей новой кампании. Великий князь Константин Павлович, брат императора, вообще был уверен, что, взяв Польшу, надо встать на границе Пруссии.

Защищать Варшаву должен был всё тот же Юзеф Понятовский, воюющий вместе с Наполеоном с 1806 года, а с 1807-го – военный министр герцогства Варшавского. Однако бедственное положение его войск, неоднократно битых в России, позволило взять Варшаву без боя.

В середине апреля 1813 года всей 23-й батарейной роте Гулевича пожаловали на кивер знак «За отличие», и отдельно офицерам – шитые петлицы за воротники и обшлага. Неделей позже, 21 апреля, ввиду воинских заслуг Раевский получил звание поручика.

С сентября 1813-го по ноябрь 1814-го Раевский нёс гарнизонную службу на территории Польши. При этом, как сам признавался, «вкушая плоды разнообразных удовольствий». Ну а что: год в походах и боях, кто упрекнёт боевого офицера осьмнадцати лет? Прекрасные польки, шампанское и мазурка – до службы в Польше у Раевского не было особых возможностей постичь эти стороны жизни.

На исходе зимы 1814-го, когда войска союзников уже подошли к Парижу, Раевский был направлен с заданием в места дислокации действующих войск.

Решил, наконец, с оказией повидаться и со своим любезным Батеньковым.

Нашёл позиции 13-й бригады: не подскажете, любезный, где разыскать мне такого-то?

– А вы ему кто, вашеродие?

– Друг.

– Друг ваш погиб намедни, вот как, – ответили Раевскому.

(О Батенькове он узнает вскоре, что нет, не погиб – получил десять штыковых ран и попал в плен. Через месяц его заберут из плена, и в том же году героический офицер вернётся в строй.)

…По окончании войны Владимир Раевский остался в действующей армии.

В 1815 году находящийся на отличном счету и обладающий обширным военным опытом Раевский получает должность корпусного адъютанта по артиллерии при 7-м пехотном корпусе, располагавшемся в городе Каменец-Подольский в низовье реки Смотрич, левого притока Днестра.

(Военный губернатор города – генерал Алексей Бахметев, спасённый, напомним, поэтом Вяземским под Бородином, и вернувшийся – после ампутации ноги! – в строй; адъютантом при Бахметеве в Каменце-Подольском состоит поэт Батюшков.)

Именно там 30 ноября 1815 года Раевский создаёт очередной образчик военной поэзии – посвящение «Кн. А.И.Горчакову»:

Вождь смелый, ратным друг, победы сын любимый! Склони свой слух к словам свободного певца: Я правду говорю у твоего лица, Не лестию водимый; К поэзии в себе питая смелый жар, Восторгом вдохновенный, Природою мне данный дар Тебе я приношу, как дар определенный Для славы юного певца; Пусть струны скромныя цевницы Звучат хвалу тебе сторицей! Не лавров я ищу, не почестей, венца; Нов поле бранное тобою предводимый, Хвалы твоей ищу; и если жребий мой, О славы сын любимый! Велишь ещё мне раз стремиться за тобой На глас трубы военной — Я смерть себе вменю за дар благословенный. Не ты ль с Суворовым чрез Альпы проходил? Не ты ли презирал опасные стремнины? И под державною рукой Екатерины Не ты ль полками предводил? Князь духом, россов вождь, и вождь непобедимый, Хвала тебе стократ! С тобой всегда, везде полки твои счастливы, С тобой они давно привыкли побеждать И поле бранное считать себе забавой, На лаврах отдыхать при звуке громкой славы…

Сумароковские и державинские интонации слышны здесь – но заплачено за написанное личным, своим.

Не менее знаменательно стихотворение следующего, 1816 года, «Послание», обращённое к боевому товарищу Раевского Н.С.Ахматову:

Оставя тишину, свободу и покой, Оставя отчий кров, семейства круг любимый, Во цвете юных лет, неопытной стопой Ты в шумный круг ступил тропой невозвратимой! Отчизне, долгу раб, в краю чужом один, От милых в отдаленьи, Обманчивой Фортуны сын! Куда влечёт тебя твоё воображенье?.. <…> Отечество твоё, под скипетром священным Монарха славного, закон царям даёт И простирает длань народам угнетенным! И изумляет свет! Колосс надменный пал! Европа в удивленье Зрит победителя, свободу и закон! Благословляя мир, повсюду в восхищенье, Благословляет русский трон! Так, юноша! гордись Отчизною твоею!

То были счастливейшие годы Раевского: Россия одержала немыслимые победы – исчезла империя Наполеона, возник Священный союз, русские стали ведущей политической силой Европы… Будущность казалась великолепной.

В январе 1817 года Раевский выходит в отставку в чине штабс-капитана с формулировкой «За ранами»…

Устроили пирушку, попрощался стихами – в батюшковской и денис-давыдовской манере – со своими товарищами по оружию Кисловским и Приклонским:

Быть может, Марс трубою Из мёртвого покою Нас в поле воззовёт Приманчивые славы И след войны кровавой Нас к цели доведёт. Быть может (сокровенье Кто может предузнать?), В пылу огней, сраженья, Как к рати двигнет рать Погибельной стезёю, Нам суждено с тобою В добычу смерти злой Предвременну могилу Узреть в земле чужой!.. Но нет! и мысль унылу Забвенью предадим, За чашой круговою Весёлою мечтою Свой слух воспламеним!..

То есть вроде бы и уезжал Раевский, но вроде бы и не совсем: а вдруг Марс призовёт? Неужель дома усижу?

Уговаривал себя в стихах: «Я был моей Отчизны щит – / теперь пора спешить к покою!»

Под кровом родины святой, С пером и книгами в беседе, Я верный путь найду к победе, Не льстя наружной мишурой.

Слово «Родина», заметим, в русской поэзии впервые ввёл в употребление Державин – имея в виду «малую родину» (страну именовали Отчизной); и вот оно уже начинает обживаться в стихах, и в случае Раевского один смысл – родное поместье – понемногу наплывает на второй: вся Россия.

В общем, решив для себя, что «уже я видел бурный свет» (стихотворение «К моим пенатам», 1817), он возжелал хотя б на время отдохновения.

Вернулся в отчий дом: отец, братья, сёстры, застолья, места детские, удивительные, позаросшие бурьяном за годы военных странствий и службы.

Могила матери…

Книги, наконец: можно ж теперь читать сколько вздумается.

Ах, да, чуть не забыли: невесту ему сестра подыскала. Раевский, хоть и пишет про «наслаждение с сельскими полуневинными нимфами», но присматривается: а может, действительно?.. Взять и?..

…Но что делать 22-летнему молодому человеку, основная часть сознательной жизни которого прошла «под ружьём»?.. В Хворостянке залипнуть, как муха в янтаре?

У отца был винокуренный завод – вот при заводике и сидеть, «в красном старом колпаке» (это из стихотворения Раевского), попивая наливочку и проходящую мимо жену вдруг резко, пока слуги не видят, хватая за юбку и хохоча?

«…Как ленивец – ни пера, ни книги в руки, – иногда с ружьём, и то не более как за версту, хожу стрелять», – напишет в письме другу Раевский из той же Хворостянки.

Ну, месяц так просидел, ну, два. Батеньков однажды заехал в гости – славно. Но ненадолго… Ну, третий месяц пошёл.

Нет, не годится.

В ноябре того же года Раевский восстанавливается на службе и поступает в 32-й егерский полк, расположенный в Бессарабии.

Пример вольного обращения с его биографией содержится в книге Ф.Бурлачука «Вл. Раевский». Непонятно чем руководствуясь, автор пишет: «В имении отца Владимир прожил больше года. и всё это время отец настаивал, чтобы сын вернулся в армию».

Возможно, первоисточником тут послужил другой исследователь жизни Раевского, П.Е.Щёголев, который также писал, что Раевский вернулся на воинскую службу «по желанию отца».

Между тем, Раевский в письме своему ближайшему товарищу Приклонскому сообщает: «При всём желании моего отца, чтобы я оставил поприще военное, я решился продолжить службу».

Если Натан Эйдельман видит в Раевском человека, решившего бороться с русским народным «варварством», то ряд других исследователей Раевский интересовал в первую очередь как «первый декабрист». Но разве может борец с деспотией стремиться к армейской службе? Конечно же, кто-то должен его принудить. Вот пусть отец…

Между тем, напомним, ещё в 1812 году Владимир отказался воспользоваться помощью отца, чтоб перевестись в тыловые службы. Как мог Феодосий Михайлович повлиять на боевого офицера спустя пять лет? Когда сын, с его-то опытом, вдруг стал в чём-то собственного отца старше?

Спустя почти два года после возвращения на службу Раевский напишет своему доброму приятелю, тоже молодому офицеру: «Друг мой, не советую тебе оставлять службу; при всех её невыгодах она делает человека человеком и даёт тысячи средств к успокоению нравственному».

Стоит подчеркнуть, что в те времена на воинскую службу зачастую шли дворяне обедневшие – но это не случай Раевского: винокуренный завод приносил их семье серьёзные доходы. Позже Раевский признается, что был, он так и напишет, – «богат».

Но отныне свою жизнь Раевский намеревается посвятить воинской службе – и новым войнам, если таковые начнутся. Как у него было в стихах – «Не страшно битвы приближенье / Тому, кто дышит лишь войной».

6 декабря 1818 года Раевский перевелся штабс-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк – в город Старый Оскол. В апреле 1819-го получил чин ротмистра.

В августе стоит в городе Аиповец Киевской губернии, ему предлагают взять в подчинение роту. Пока не дадут капитана, решает Раевский, роту брать не стану.

Друзья у него – под стать самому Раевскому: любопытство он питает к людям весьма определённого толка.

«Судьба меня познакомила с редким человеком c’est un aventurier noble[17], – отчитывается Раевский о своём новом товарище в письме Приклонскому. – Вот его биография: он служил с Наполеоном. Всё время был в Испании, в Италии, в России и, наконец, с ним же на Эльбе: имеет Legion d'honneur[18]. После сражения при Ватерлоо перешёл к австрийцам, там не понравилось, – и он переходит к нам в Россию на службу. Хорошо говорит по-французски, по-немецки, по-итальянски и на латыни. Рад случаю, я взял его к себе на квартиру и с ним-то я провожу большую часть времени. Сверх того, изранен и имеет много солидных познаний; фамилия его Вольфсберг, родом иллириец».

Ну чем не собеседник? Всю жизнь воюет, изранен, говорит на четырёх языках. Лучший из возможных приятелей нормального русского аристократа.

9 февраля 1820 года Раевский вернулся уже капитаном в 32-й егерский полк. 22 апреля 1821 года произведён в майоры.

В августе того же года ему передали в ведение сначала полковую школу юнкеров в Аккермане, а затем дивизионную – в Кишинёве. 26-летнему человеку поручили серьёзную задачу: можно представить, насколько очевидны и глубоки были разносторонние воинские познания Раевского.

Он готовит конспекты по российской истории, государственному праву, географии, политике и религии. Ведёт курс поэзии.

В учебных заметках Раевского есть интересные наблюдения.

О русских: «Народ здоровый, острого ума, способен к войнам и коммерции».

«Честолюбие в праздности, подлость в гордости, желание обогащаться без труда, отвращение от истины; лесть, измена, коварство, пренебрежение всеми обязательствами, презрение должности гражданина, страх от государевой добродетели, надежда на его слабости и, что всего более, непрестанное осмеяние добродетели составляют, кажется, свойство большей части придворных».

«Мы, краснея, читаем у Плутарха, что фивяне, для смягчения нравов своего юношества, установили законами такую любовь, которую запретить должны бы были все народы».

«У деспота нет никакого правила, а его своенравие истребляет все прочие. – Честь в деспотизме не имеет никакого значения».

Всё шло преотлично, он стал бы оригинальным и вполне современным преподавателем; в итоге так и до генерала бы дослужился, но… Судьба вела к другому.

Командиром 32-го егерского полка, где служил Раевский, был полковник Андрей Григорьевич Непенин, и он уже состоял в Союзе благоденствия (созданном ещё в 1818-м).

Но если б только он!..

Были ли объективными предпосылки для перехода Раевского в число будущих заговорщиков? Да, конечно же: аракчеевщина, муштра, постепенное крушение многих иллюзий, связанных с победой над Наполеоном. «Сатрапы гордые средь роскоши скучают», как он брезгливо писал в стихах («К моим пенатам», 1817).

И ещё: «Возвышенье инославных подлецов» («Послание другу», 1817) – имеются в виду иностранцы, растущие в званиях и должностях, и при этом начисто лишённые уважения к России и русскому народу.

Стоит обратить внимание, какую причину сам Раевский, ещё недавно превозносивший «монарха славного», считал одной из важнейших в определении его выбора. «Восстановление царства Польского и намерение Александра присоединить отвоёванные наши русские древние владения к Польше произвели всеобщий ропот», – напишет об этом Раевский.

Скажем, тот самый Каменец-Подольский, где годом ранее служил Раевский, возник в XI веке – и входил в состав Древней Руси. А под власть Польши попал лишь в начале XV века. В 1793 году – вновь вернулся в состав России.

И тут пошли слухи, что император собирается отдать Польше эти земли.

Польский язык официально господствовал почти на всём правобережье Днепра – делопроизводство шло на польском, в деревнях поляки вводили свои суды. Уже тогда было понятно, что продолжающаяся при потворстве российской власти полонизация малоросского населения – вещь нелепая: это же мы захватили Польшу, а не она нас!

Слишком ретивое стремление государя умилостивить находившееся в личной унии с Россией Царство Польское казалось Раевскому, и не только ему, попросту унизительным.

Так что, повторимся, «всеобщий ропот» произвело не смирение Польши – это считалось совершенно естественным, в том числе и для Раевского, – а то, что поляки претендовали на «русские древние владения».

Говорили уже, что государь желает столицу перенести в Варшаву. Как такое могло нравиться русским офицерам?

Другой, наиважнейшей причиной перелома, случившегося с Раевским, стала, конечно же, армейская система как таковая.

Призванные в русскую армию служили тогда, напомним, 25 лет. (В то время как в Польше – 8.) Это русский дворянин мог уйти в отставку, когда желал, а солдат? Только инвалидом, без руки или ноги.

Отношение Раевского к солдатам характеризовалось редкой по тем временам человечностью.

«В 1821 году при содержании караула… – писал он, – во время сильной вьюги я велел фельдфебелю всех кавалеров и сильно раненых сменить с часов и поставить на открытых постах молодых и крепкого сложения солдат. Один из 12 кавалеров пришёл от имени прочих сказать, что они считают за стыд увольнение от службы. “Мы не лазаретные служители”, – сказал он, улыбаясь. И я с восторгом заметил всё благородство прямодушных солдат».

Задолго до рассказов на эту тему Льва Толстого и Гаршина Раевский жёстко утверждал: «…Первое зло, которое вкралось в русскую армию, есть несоразмерно жестокие телесные наказания, которые употребляют офицеры вопреки всем законам для усовершенствования солдат».

И далее: «Ни один беспорядок в армии не возник собственно от солдат – либо жестокость, и корыстолюбие, и неразумие начальников были тому поводом. Русский солдат с каким-то благоговением видит власть, повинуется ей безмолвно, но любит видеть власть законную и справедливую».

«Ни в одной статье строгого устава Петра Великого не разрешается самоуправие… Строго под изгнанием из службы запрещается жестоко и часто наказывать солдат без важных причин, а так как за важные причины определён суд и законы, следственно, всякое наказание самовластно есть противу уставу.

От Петра Великого до наших времён ни один закон не разрешал того, что противно и религии, и природе.

Уставом воинским Александра именно воспрещается всякое наказание рекрутов во время ученья.

Но наши офицеры, большею частью взросшие в невежестве и не получа хороших начал, – презрели все уставы и порядок».

(Сокрушаясь теперь о том, как постреволюционная «пьяная солдатня» била и резала офицеров, надо хотя бы иногда вспоминать, что тому многие десятилетия подряд было причиной.)

Любопытны данные, которые приводит Раевский, о провинностях и наказаниях за них в той части, где служил он: «За первый побег рекруту – 500 шпицрутенов. Старому солдату – 1000. За воровство, – по воле капитана, – 50 ударов, за ошибку на ученье – 300; за то, что ограбили жида – 70; за то, что один солдат скинул шапку с жида во время маршировки – весь взвод по 100 палок. За то, что не привёл девку, – 100 шомполов, за то, что ремень не вычищен, – кавалеру – 100 палок; за то, что усы не нафабрены, – избит часовой».

В саркастическом письме своему другу Константину Алексеевичу Охотникову – тоже участнику войны 1812 года и члену «Союза благоденствия» – Раевский пишет о ситуации в армии: «…Визирь выходит, чтобы иногда сказать: изрядно! – а чаще всего: скверно, гадко, мерзко, – прибавляя за каждым словом русскую солдатскую привычку… (имеется в виду мат. – З.П.) – я вас перекатаю! в говно зарою! Вот и Суворов, вот Румянцев, Кутузов, Воронцов… всё полетело к чёрту, и солдаты остаются всё те же, с тою разницею, что они забывают своих товарищей в роте, своих начальников, и теряют то единодушие, которое было неразлучно с знамёнами Суворова!..»

При этом Раевский, конечно же, не находится в конфликте с армией как таковой. Презирая сложившееся в армии положение, вращается он по-прежнему в среде военной.

Он часто бывает на обедах у командира 16-й дивизии (при которой и работала школа юнкеров) генерал-майора Михаила Фёдоровича Орлова.

На тот момент Орлов руководил кишинёвскими декабристами – а ведь в своё время он служил флигель-адъютантом Александра I, был его любимцем и даже по приказу государя принимал капитуляцию Парижа.

В марте 1821 года в гостях у Орлова состоялось знакомство Раевского с одним молодым человеком – Александром Сергеевичем Пушкиным.

Здесь имеет место своеобразный исторический анекдот: высланный на юг для излечения от заразы чрезмерного свободомыслия, Пушкин попал ровно в логово к заговорщикам: с одной стороны к будущим декабристам, с другой – к местным масонам; впрочем, чаще всего это были одни и те же люди.

(Забавно применение самого слова «ссылка» к пушкинскому, по большому счёту, путешествию. Государь передал ему тысячу рублей в дорогу – и поэт поехал: Кишинёв, затем Кавказ, Одесса… «Ссыльный».)

Кишинёвским обществом Пушкин был некоторое время очарован: умнейшие офицеры! бывалые вояки!

Раевский не стал в полном смысле другом Пушкина – сказывалась не только разница в опыте и возрасте, но и какие-то другие вещи, о которых скажем ниже; однако они очень близко приятельствовали.

Даже сочинили вдвоём песню, посвящённую смерти полковника Адамова (к сожалению, не сохранившуюся).

С другой стороны, известны заметки Раевского «Вечер в Кишинёве», где он описывает разговор между неким язвительным майором (здесь майор Раевский имеет в виду, естественно, себя самого) и молодым человеком Е., решившим удивить военного новейшими стихами, их автора не называя. Но это стихи Пушкина.

Е. (начинает читать)

Вечерняя заря в пучине догорала, Над мрачной Эльбою носилась тишина. Сквозь тучи бледные тихонько пробегала Туманная луна.

Майор

Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е.

Это новый оборот! У тебя нет вкуса, (слушай): Уже на западе седой одетый мглою С равниной синих волн сливался небосклон. Один во тьме ночной над дикою скалою Сидел Наполеон.

Майор

Не ослушался ли я, повтори.

Е. (повторяет)

Майор

Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! Над скалою…

Е.

Ты несносен!

(читает)

Он новую в мечтах Европе цепь ковал И, к дальним берегам возведши взор упрямый, Свирепо прошептал: – Вокруг меня всё мёртвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн…

Майор

Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет!

И так далее.

Отношение Раевского к Пушкину было отношением старшего брата; но, признаться, в то время Пушкин сам был не прочь поучиться у Раевского.

Вместе с тем, при всём остроумии этого разбора, Раевский не вполне осознавал уровень пушкинского дара: и, хотя Александру Сергеевичу шёл в ту пору только 22-й год, значительное количество шедевров он уже создал. Раевский эти стихи наверняка знал.

Могло им двигать отчасти и чувство зависти: смотрите, как расхвалили этого юношу, надо посмотреть ещё, будет ли с вашего Пушкина толк!..

В любом случае, это Пушкин, как подметил современник, «искал выслушивать бойкую речь Раевского», а не наоборот.

Раевский порой бывал с ним резок, но Пушкин, как пишут современники, «далеко не обижался»; хотя шутки иногда бывали – чересчур.

Скажем, однажды Пушкин перепутал название какой-то местности в Европе и даже забыл, где она находится, – Раевский позвал своего слугу, тот вошёл и тут же показал на карте эту местность. Казалось бы, прилюдное унижение – но Пушкин смеялся громче всех.

В другой раз, когда Раевский настаивал, что русским поэтам нужно забросить всю эту греческую и римскую мифологию и перейти к славянской, к персонажам Древней Руси, – Пушкин не соглашался и жарко спорил. (Однако ж поворот к «Руслану и Людмиле» в случае Пушкина мог сложиться и под воздействием Раевского тоже; впрочем, равно как под влиянием и другого воина, поэта и отъявленного русофила – Павла Катенина.)

Раевский и Пушкин сверяли друг с другом эстетики, поэтические и политические воззрения.

В марте 1821-го Пушкин собирался отправиться на помощь грекам, восставшим против турецкого владения. Сепаратистское, как сегодня бы сказали, восстание в другой стране поднял природный грек, князь, самовольно оставивший службу русский генерал Александр Ипсиланти. Пушкин был с ним знаком.

В днях нынешних с этой ситуацией имеются слишком очевидные ассоциации: отставной полковник из России едет в соседнюю страну поднимать восстание, и за ним отправляются добровольцы. Придётся признать: да, так бывало и раньше. Более того: турки и европейские «наблюдатели» в личную инициативу Ипсиланти не верили, но подозревали здесь козни российского императора.

К Ипсиланти собралось до шести тысяч инсургентов.

Все надеялись, что Александр I вот-вот поддержит восстание греков; Пушкину не терпелось пополнить ряды добровольцев; Раевский спокойно ожидал приказа о начале военного похода.

Стихи, сочинённые тогда Пушкиным, в комментариях не нуждаются:

Война!.. Подъяты наконец, Шумят знамёна бранной чести! Увижу кровь, увижу праздник мести; Засвищет вкруг меня губительный свинец. И сколько сильных впечатлений Для жаждущей души моей!

Разделял ли пушкинское вдохновение Раевский? Безусловно; хотя про «гибельный свинец» он наверняка знал намного больше.

Однако основные побуждения Раевского тогда были уже иными, причём – парадоксально иными. В то же примерно время Раевский написал «Сатиру на нравы»:

Из всех гражданских зол – всего опасней, злей Для духа нации есть чуждым подражанье!

Позже, на допросах, Комиссия военного суда спрашивала Раевского: о чём тут речь? Раевский (цитируем) отвечал: «…Из стихов сих видно, что я говорил о влиянии на нравы русские обычаев иноземных… Искрою гражданства разумел я чистую любовь ко всему своему, или отечественному».

В этом контексте надо понимать другие строки того же стихотворения:

Напрасно умный наш певец, Любовью чистою к Отчизне возбужденный, И нравам и умам чумы иноплеменной С войною – хочет дать конец!

Неизвестно, да и не очень важно, кого конкретно здесь Раевский имел в виду: готовность ещё раз пойти в Европу и навязать свою волю в греческом вопросе выказывали тогда многие «умные наши певцы»; важнее другое: Раевский когда-то успел понять, что, нынешним языком выражаясь, российское западничество само по себе опасней.

Раевский пишет о том, что пока

…наши знатные отечества столпы О марсовых делах с восторгом рассуждают…

в это же время

…жёны их, смеясь, в боскетах нежных лбы Иноплемёнными рогами украшают… Но свет – орангутанг…

То есть высший свет в России – обезьяна, подражатель, кривляка. Ещё одна победа над Европой ничего не решит – вот что мучает Раевского. Что, впрочем, возможности похода на помощь грекам или в любую страну Европы всё-таки не отменяет.

Но ситуация тогда сложилась иначе. Осознание того, что на ввод русских войск европейские державы отреагируют возмущённо, остановило Александра I. Грекам на помощь так и не пришли, Пушкин на войну не попал, и Раевский тоже.

Но разобраться в феномене отчаянного русофильства не только Раевского, но и многих будущих «декабристов» стоит.

Нам кажется, что оно имеет как минимум два простейших объяснения.

Во-первых, они были военными: многие успели пройти войну – то есть были кровью скреплены со своей землёй.

Во-вторых, большинство декабристов выросло в своих имениях: смоленских, ярославских, вологодских, курских, костромских; и, помимо гувернеров немецких или французских, у каждого была кормилица или няня, своя Арина Родионовна.

Будущие декабристы росли среди русских людей и в русских пейзажах, и воевали рядом с русскими людьми.

Эти важнейшие составляющие зачастую не могло размыть даже – никуда от этой темы не деться – участие в масонских ложах.

В доме таможенного сборщика пошлин – грека Михалаки Кацика – старшие товарищи Раевского и Пушкина открыли масонскую ложу «Овидий». Мастером ложи стал 36-летний генерал-майор, на тот момент исполняющий должность командира бригады, член Союза благоденствия Павел Сергеевич Пущин.

«4 мая я был принят в масоны», – запишет Пушкин в дневнике; то есть всё произошло достаточно стремительно: в марте познакомились, в апреле почти ежедневно встречались, спорили, острили, размышляли, – и вот уже решили создать свою ложу.

Пушкина посвятили в степень ученика.

Вообще связь с масонами у Пушкина была в прямом смысле семейной. Отец поэта, Сергей Львович Пушкин, ещё в 1814 году вступил в Варшаве в масонскую ложу «Северного Щита», в 1817-м оказался в шотландской ложе «Александра», затем перешёл в ложу «Сфинкса», в 1818-м исполнял должность второго стуарта в ложе «Северных друзей». Дядя поэта – Василий Львович Пушкин – попал к масонам и того раньше: вступил в 1810-м в ложу «Соединённые друзья», следом была петербургская ложа «Елисаветы к Добродетели», а в 1819 году он состоял секретарём и первым стуартом в ложе «Ищущих Манны».

Вообразите себе эту паутину.

Кишинёвская история, впрочем, завершилась достаточно скоро: из местной метрополии пошли письма в Петербург о том, что здесь развелись в большом количестве невесть что замышляющие масоны; в январе 1822 года пришло указание Александра I с требованием ложу закрыть, как и вообще все ложи в России.

Историки масонства пишут, что из ложи «Овидия» никаких существенных донесений о работе не поступало. Так что даже неизвестно, чем они там занимались, – может, чай пили.

Прямых свидетельств о скором разочаровании Пушкина в масонстве нет, за исключением его в меру иронического стихотворения «Генералу Пущину»:

Хвалю тебя, о верный брат! О каменщик почтенный! О Кишинёв, о тёмный град! Ликуй, им просвещенный!

(Да ещё, пожалуй, столь же иронического определения кишинёвского окружения в одном из писем – «мои конституционные друзья».)

В любом случае, в жизни Пушкина масонство было стихийным и случайным эпизодом, это признают даже ангажированные историки масонства.

У него был слишком хороший вкус, чтоб всерьёз обрядиться в фартук; он обязательно учинил бы какую-нибудь шутку на втором же заседании. Скорей всего, так и было.

Именно в Кишинёве начнутся те мировоззренческие изменения, что сделают Пушкина консерватором. И эти изменения будут, так или иначе, связаны именно с Раевским и его судьбой.

Не догадываясь или не боясь, что сказанное им может уйти слишком далеко, Раевский на проводимых им занятиях всё чаще позволял себе крамольные мысли: к примеру, рассказывая о конституционном правлении как о «лучшем и новейшем», со всеми отсюда вытекающими.

Сначала за Раевским установили слежку, два его учащихся постоянно докладывали о нём. Потом было принято решение о его аресте.

Знаменательно, что о возможности ареста его успел предупредить… Пушкин.

В доме, где поселился «ссыльный» Пушкин, – у генерал-лейтенанта Иван Никитича Инзова, в то время полномочного наместника Бессарабского края, – полномочного! наместника! (и, да, тоже масона), – которого Пушкин называл «Инзушко», – произошёл знаменательный разговор. Командир корпуса, где служил Раевский, генерал-лейтенант Иван Васильевич Сабанеев, приехал поговорить с Инзовым. Далее цитируем воспоминания самого Раевского.

«1822 года февраля 5-го в 9 часов пополудни кто-то постучался у моих дверей…

Я курил трубку, лёжа на диване.

– Здравствуй, душа моя! – сказал мне, войдя весьма торопливо и изменившимся голосом, Александр Сергеевич Пушкин.

– Здравствуй, что нового?

– Новости есть, но дурные. Вот почему я прибежал к тебе.

– Доброго я ничего ожидать не могу… но что такое?

– Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Дело шло о тебе. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, признаюсь, согрешил – приложил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать; наш Инзушко – ты знаешь, как он тебя любит, – отстаивал тебя горою. Долго еще продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, и что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

– Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям – отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет».

Растроганный и взволнованный Пушкин скажет:

– Ах, Раевский, позволь мне обнять тебя!

– Ну, ну. Ты же не гречанка…

На том и расстались.

Раевский ещё успеет попросить француженку-гадалку погадать ему:

«Пики падали на моего короля. Кончилось на том, что мне предстояли чрезвычайное огорчение, несчастная дорога и неизвестная отдалённая будущность…

Возвратясь домой, я лёг и уснул покойно. Я встал рано поутру, приказал затопить печь. Перебрал наскоро все свои бумаги и всё, что нашёл излишним, сжёг…

Дрожки остановились у моих дверей. Я не успел взглянуть в окно, а адъютант генерала Сабанеева, гвардии подполковник Радич, был уже в моей комнате.

– Генерал просил вас к себе, – сказал он мне вместо доброго утра.

– Хорошо, я буду!

– Но, может быть, у вас дрожек нету, он прислал дрожки.

– Очень хорошо. Я оденусь.

…Этот роковой час 12-й решил участь всей остальной жизни моей. Мне был 27-й год».

Всё самое страшное зачастую происходит совершенно обыденно: от этой мысли Раевский потом не мог отделаться целую жизнь. Вот Пушкин зашёл, гадалка погадала, адъютант генеральский явился, дрожки предложил: «Не хотите ль в ад, а то вам, поди, не на чем».

В качестве свидетелей по его делу было привлечено пятьдесят офицеров и более шестисот солдат. И в ходе расследования всплыли: крамольные работы Раевского «Рассуждение о солдате» и «Рассуждение о рабстве крестьян» (где в числе прочего упоминается о том, что известные автору помещики торгуют людьми и содержат собственные гаремы), разнообразные возмутительные стихи, непрестанные разговоры с офицерами о деспотии, страшные слова, сказанные однажды солдатам: «…должно защищать свою свободу и честь, и, если один тиран покажется, выдьте десять человек и, уничтожив одного, спасите двести».

Даже то, что он «курил с солдатами», – и то припомнили.

Ему вполне грозила за всё это… смертная казнь.

В заключении, ещё не зная о грядущем чудовищном приговоре, но предчувствуя его, Раевский напишет пронзительные стихи «К друзьям в Кишинёв».

Стихи эти сложными путями попадут в руки к тем, кому адресовались: Орлову и Пушкину. Потом эти строки ещё семьдесят лет будут гулять с перепутанным авторством: сначала их припишут Константину Рылееву, потом Александру Полежаеву.

Раевский писал:

Не будит вас в ночи глухой Угрюмый оклик часового И резкий звук ружья стального При смене стражи за стеной. И торжествующее мщенье, Склонясь бессовестным челом, Ещё убийственным пером Не пишет вам определенья Злодейской смерти под ножом Иль мрачных сводов заключенья… О, пусть благое привиденье От вас отклонит этот гром!

Картины, которые рисует Раевский, сделаны на редкость жёстко:

Быть может – о, молю душой И сил и мужества от неба! — Быть может, чёрный суд Эреба Мне жизнь лютее смерти злой Готовит там, где слышны звуки Подземных стонов и цепей И вопли потаённой муки; Где тайно зоркий страж дверей Свои от взоров кроет жертвы. Полунагие, полумYертвы, Без чувств, без памяти, без слов, Под едкой ржавчиной оков, Сии живущие скелеты В гнилой соломе тлеют там, И безразличны их очам Темницы мёртвые предметы.

Стихи, что и говорить, замечательные; характерная для его прежней поэзии элегическая, полная размытых символов манера была разом преодолена.

Обращаясь в тех же стихах к Пушкину, по сложившейся уже привычке старшему в их паре, но к тому же ещё в силу занимаемого теперь им положения, Раевский настаивал:

Оставь другим певцам любовь! Любовь ли петь, где брызжет кровь, Где племя чуждое с улыбкой Терзает нас кровавой пыткой, Где слово, мысль, невольный взор Влекут, как ясный заговор, Как преступление, на плаху И где народ, подвластный страху, Не смеет шёпотом роптать…

Реакция Пушкина была совершенно неожиданной.

Сказав сразу по прочтении послания Раевского одному знакомому: «После таких стихов мы не скоро увидим нашего спартанца», – Пушкин попытается ответить спартанцу лично.

Первый ответ начинается так:

Недаром ты ко мне воззвал Из темноты глухой темницы.

И здесь Пушкин останавливается. Дальше не знает, что пи сать. «Недаром». Да, недаром. Недаром, да, – и что? Что?

Пробует ещё раз – Пушкина явно возмущает, что ему ука зывают, как и что писать, – и получается предерзостно:

Не тем горжусь я, мой певец, Что привлекать умел стихами Вниманье пламенных сердец, Играя смехом и слезами… <…> Не тем, что у столба сатиры Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры Неправду в ужас приводил… <…> Иная, высшая награда Была мне роком суждена — Самолюбивых дум отрада! Мечтанья суетного сна!..

Если попытаться переложить это в прозе, то вот: любезный Раевский, я больше не хочу спасать народ, подвластный страху, я по другой части: мечтанья, самолюбие, – а ваши фартуки, молотки, и всякое якобинство… знаешь, я всё это как-то разлюбил.

Но, осознавая, что переправлять такое человеку в темницу не совсем милосердно, Пушкин пишет новое посвящение, где признаётся:

Я говорил пред хладною толпой Языком истины свободной, Но для толпы ничтожной и глухой Смешон глас сердца благородный. Везде ярем, секира или венец, Везде злодей иль малодушный, Тиран (в строке у Пушкина пропуск. – З.П.) льстец, Иль предрассудков раб послушный.

Каких-то слов Пушкину не хватило! «Тиран, льстец» – кто ещё?

Кто и каких именно предрассудков раб? О чём речь?

Так и не договорив что-то самое важное в первых трёх посвящениях, Пушкин, уже позже, берётся за ещё одно:

Бывало, в сладком ослепленье Я верил избранным душам, Я мнил – их тайное рожденье Угодно властным небесам, На них указывало мненье — Едва приближился я к ним. …………………………………………

И снова обрыв строки; и молчание.

Хотя здесь смысл этого молчания куда более ясен. Приближался – и… если не разочаровывался, то как минимум начинал сомневаться в «избранных душах».

В записях графа Струтынского приведены рассуждения Пушкина, касавшиеся как раз кишинёвского периода и объясняющие эти обрывы: «Мне казалось, – якобы говорил Пушкин, – что подчинение закону есть унижение, всякая власть – насилие, каждый монарх – угнетатель, тиран своей страны, и что не только возможно, но и похвально покушаться на него словом и делом… Я не помнил себя от радости, когда мне запретили въезд в обе столицы и окружили меня строгим полицейским надзором. Я воображал, что сравнялся с мужами Плутарха и заслужил посмертного прославления в Пантеоне!.. Но всему своя пора и свой срок. Время изменило лихорадочный бред молодости. Всё ребяческое слетело прочь. Сердце заговорило с умом словами небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и, когда я осмотрелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, – я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое – заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором!»

Безусловно, слушая пересказ графа Струтынского, мы рискуем быть введёнными в частичное заблуждение: приведённая речь всё-таки слишком горяча и патетична для Пушкина. Однако общий смысл её кажется переданным верно, ведь до пушкинского «Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…» остаётся не так много времени – а там про то же.

Но начало этому всему положено было в Кишинёве.

Здесь Пушкину грозила возможность преступления и, как он это понимал, позора.

Здесь он нашёл кого-то, кого стоит поставить меж «тираном» и «льстецом» – но имя не придумал. Да и разве дашь какое-то имя своим товарищам, от которых не отрекался, но с которыми тебя что-то, кажется, уже разлучает?

Раевский ответит товарищам, и Пушкину в их числе, уже многие годы спустя, в 1846-м:

Когда гром грянул над тобою — Где были братья и друзья? Раздался ль внятно за тебя Их голос смелый под грозою? Нет, их раскрашенные лица И в счастьи гордое чело Про слове «казни и темницы» Могильной тенью повело.

Ах, как сильно сказано! Про раскрашенные лица и эту могильную тень – невозможно как хорошо.

Имел ли право Раевский на такой ответ?

Имел: он заплатил тем, что сидел в одиночке, ожидая казни, смерти, ямы; а Пушкин к нему даже не пришёл. (Когда Пушкину предложили навестить Раевского в тюрьме, он отказался.)

Гордо отписав в очередном послании высочайшим инстанциям – «Я служил государю и отечеству одиннадцать лет, видел войну, выслужил чины и отличие военным трудом и ревностью», – Раевский сумел доказать ложность ряда обвинений.

И доплатил за свои стихи годами «одиночки» и долгой ссылки.

Но имел ли право Пушкин на сказанное им?

Да, и он наверняка знал свою правоту; но ни одного из своих ответов Раевскому так и не отправил. И здесь тоже проявил безупречный вкус. Зачем отправлять? – чтоб порадовать тюремщиков? и лишнюю боль принести брату? Брату не по масонству, конечно же, а по честным мыслям, которые могли привести к таким страшным заблуждениям.

…По итогам начального этапа следствия по делу Раевского генерал-майор Орлов был отстранён от командования дивизией, а полковника Непенина убрали с полка.

Но посажен никто не был. Для кишинёвского сообщества всё обошлось так легко лишь потому, что Раевский на допросах ничего лишнего не сообщил – в том числе и о существовании заговорщических организаций внутри офицерского состава.

У него нашли один из списков заговорщиков, но Раевский сказал, что он переписал в час досуга самых умных людей из числа офицеров; и больше ничего от него не добились – ни шантажом, ни лжесвидетельством, ни запугиванием.

Сказал бы больше Раевский на допросах, будущее декабристского движения могло б покатиться под откос ещё тогда, в 1822-м. Или в 1823-м. Или в 1824-м – ведь всё это время шло следствие.

Известно, что ему предложили вернуть золотую шпагу «За храбрость», если он окажет помощь следствию. На что Раевский весьма достойно ответил: «Вы предлагаете мне шпагу за предательство».

Справедливости ради заметим, что Сабанеев сам не стремился дать делу слишком широкий ход – иначе выяснилось бы, что он не сумел разглядеть в своём корпусе целую сеть заговорщиков.

Но и Раевского никто отпускать не собирался, год за годом он сидел в «одиночке».

После декабристского восстания его доставили в Петербург, поместили в Петропавловскую – и всё началось заново.

«Значит, всё-таки был заговор уже в 1822 году? Недорасспросили тебя тогда, Раевский».

(В тюремном коридоре он увидит друга Батенькова, причастного к заговору, и тоже проявившего в ходе допросов упрямство и мужество, – что, вообще говоря, для декабристов было не очень характерно.)

Раевский, уже свыкшийся с тюремными стенами, находил в себе силы на новом витке следствия тонко дерзить.

Когда его выспрашивали, откуда он понабрался своих взглядов, он считал нужным начинать рассказ издалека: «В царствование императрицы Анны в девять лет казнено и сослано 21 тысяча русских людей, по проискам немца Бирона…».

– Русских… по проискам немца… – мягко давил Раевский и поднимал свои большие светлые глаза, бесстрастно разглядывая выходца из Пруссии – генерала Дибича, ведущего допрос.

В 1826 году, находясь в крепости Замостье, Раевский говорил: «Если патриотизм – преступление, – то я преступник!.. Под именем патриотизма подразумеваю я любовь к своему отечеству, основанную на своих обязанностях!»

Он не лукавил вовсе.

Да и как это было не прочесть в его стихах, когда они были на руках у следствия?

Мой друг! в наш дивный век – науками, искусством И россов доблестью и благородства чувством Любви к отечеству достойных сограждYан, В наш новый век, когда властитель и тиран Несметных орд к нам внёс убийства и пожары И провидения испытывал удары… Неся в триумф побед победный бег и страх… И трупы хищников рассеялись в полях, Когда прошедшее из книги современной Мечом росс вырубал и, лавром покровенный, Секване начертал постыдный приговор… Когда вселенной взор России беглый бег к величью измеряет И подвиги её в истории читает, — Возможно ли тогда, забыв свой подвиг славы, Здесь дети робкие с изнеженной душой, Чудесно исказя и нрав и разум свой В очах невежества чтут модные уставы. <…> Но, друг мой! Переждём – эпоха началась, И наше сбудется желанье… Орёл с другим орлом стремится в состязанье. Гражданства искра в нас зажглась — И просвещение спасительной рукою Бальзам свой разольёт в болезненных умах, И с новою зарёю Исчезнет, может быть, ещё неверный страх.

Эти стихи можно издавать в одной книжечке вместе с пушкинскими «Клеветниками России» и распространять среди студенчества – у Раевского тоже ни одно слово не устарело: не сегодня ли, снова забыв подвиги национальной славы, «дети робкие с изнеженной душой, / Чудесно исказя и нрав и разум свой / В очах невежества чтут модные уставы»?

Гражданское чувство Раевского было в первую очередь направлено на любовь «ко всему русскому» – даже в поэзию свою, как утверждал Пушкин, «Раевский упорно хочет брать всё из русской истории». Печальная судьба – угодить в жернова государства с такими восхитительными порывами.

Раевский несколько раз просил аудиенции у нового государя, надеясь ему лично доказать свою в самом высоком смысле невиновность и правоту.

Ему было отказано.

В октябре 1827 года генерал Дибич представит императору решение о принятом для Раевского наказании. Император решение утвердит: Раевского лишат всех наград, дворянского звания и отправят в сибирскую ссылку.

Насиделся в крепостях – теперь его повезли в село Олонки Идинской волости Иркутского округа.

Раевскому было 33; по приезде, глянув налево, глянув направо, он всерьёз собрался умирать: а куда жить, в какую сторону?

Мне этот край – одно пространное кладбище, В котором ищет взор безбедного жилища Среди преступнечьих гробов! И мой ударит час всеобщею чредою, И знак сотрёт с земли моих следов, И снег завеет дёрн над крышей гробовою; Весной оттает снег, за годом год пройдёт, Могильный холм сровняется с землёю, И крест без надписи падёт!..

Прозрачные и больно действующие стихи: заключающие в себе истинное человеческое чувство, не обременённые никакой нарочитостью.

Давно погибло всё, чего мой дух алкал! Чего ж я жду с отжившею душою? Кто к жизни мысль страдальца приковал? И не в родстве ль давно я с прахом и землёю? («Послание К…ву», 30 мая 1828)

Но жизнь и здесь оказалась сильнее.

Сначала явилась любовь – крестьянская девушка, крещёная бурятка Евдокия Моисеевна; раз сам уже не дворянин – вот тебе жена, вот тебе и свобода, и равенство, Владимир Федосеевич.

Они венчались в церкви в 1828 году.

По запросу из Санкт-Петербурга о Раевском отписывал местный губернатор: «Зимой занимается, сколько известно, книгами, летом – огородом, который он завёл, и ботаникой. Поведения чрезвычайно скромного».

И далее самое важное в нашем рассказе: Раевский, согласно письму губернатора, высказывает «намерение утруждать государя цесаревича исходатайствовать милость у государя императора о позволении поступить рядовым полка действующей армии».

Вот перед нами русский офицер; это неистребимо. Имея многие основания затаить жестокую обиду на Отечество, отсидевший пять лет в трёх крепостях, видевший из окна каземата в Петропавловке, как вешали пятерых декабристов, – а такое не забывается, – он, вовсе не из очередной темницы, а из вполне умиротворённого своего быта – огород, ботаника, книжки, Евдокия Моисеевна, – хочет хотя б рядовым, но на фронт.

…Милостей Раевский не дождётся ещё многие годы.

И жизнь страстей прошла как метеор, Мой кончен путь, конец борьбы с судьбою; Я выдержал с людьми опасный спор И падаю пред силой неземною!

– напишет он в одном из своих поздних стихотворений. Сформулировано сильно.

Его амнистируют только в июне 1856-го.

Спустя 36 лет он съездит в ту часть России, что поневоле оставил.

Заедет в Нижний Новгород к военному губернатору Александру Муравьёву – товарищу по воинской службе.

В Москву, которую не имел права посещать, тоже завернёт, чтоб повидаться с другим товарищем по службе – генералом от инфантерии Иваном Петровичем Аипранди.

«Как дружески, как крепко обняли мы друг друга после 36-летней разлуки! Мы служили оба в 32-м егерском полку майорами… – напишет Раевский про Аипранди. – Честный, прямой, без унижения, без происков, ласкательств и лакейства. Во время польского восстания, командуя полком, он первый при штурме Варшавы взошёл на укрепления».

(Надо ли пояснять, что Раевского это восхищает?)

«Мы были молоды по-прежнему. Они удивились “моей молодости”. Ни одного седого волоса, все зубы крепки. Я был моложе с виду моих товарищей. Было о чём поговорить… и прошедшего как будто не было».

Затем Раевский посетит свою родовую деревню Хворостянку, где последний раз был в 1819 году. Проживёт там двадцать дней – человек с того света, с другой стороны земли… Сёстры даже не предложат ему передел наследства: мы рады, конечно, но ты поздно явился – всё уже поделено давно, братец.

И снова вернётся в Сибирь.

Доселе никаким мастерством не владевший, Раевский понемногу разживётся – устроит парники, чтоб выращивать в Сибири арбузы и дыни, займётся, приобретя огромный участок, хлебопашеством, купит мельницу, заведёт лошадей, будет заниматься самой разной работой – от набора людей на золотые прииски до винного откупа (и в ближайшие крупные города поставки от Раевского составят 164 тысячи вёдер вина!). Для местных крестьян-духоборцев он станет посредником в переговорах с купцами. С какого-то времени местный люд начнёт воспринимать его как мирового судью – и пойдёт к нему с любыми спорами и бедами.

Он поднимется с того дна, куда упал, и превратится в состоятельнейшего и виднейшего человека во всей округе.

Но подумайте, ведь Раевский был простым ссыльным, не имевшим никаких средств вообще!

Нам придётся произнести здесь то, с чем мы, наверное, и сами внутренне не согласны. Напомним: его отец был дворянин, богач, помещик, держал винокуренный завод – то есть перед нами на удивление крепкая, хваткая порода!

Раевский сойдётся с местным губернатором и некоторое время будет дружен с ним. Анархист Михаил Бакунин напишет в письме Александру Герцену, что без соизволения Раевского в Сибири уже ничего не делается; это, впрочем, будет явным преувеличением – но очень характерным.

При этом взгляды Раевского на состояние России не станут радужными, в одном из писем 1864 года он изложит весь свой скепсис всего в трёх предложениях: «…Либералы, консерваторы, нигилисты – из рук вон пошло, и не смешно даже. В России общественное мнение? Общественное – в России?»

У Раевского родится девять детей: первый сын умрёт в младенчестве, остальные вырастут. После дарованной отцу амнистии детям вернут дворянское звание.

Сын Александр станет юнкер-артиллеристом и примет участие в подавлении польского восстания 1863 года; дослужится до подполковника – то есть, обойдёт в звании и отца, и деда. Сын Михаил дорастёт до полковника казачьих войск. Сын Юлий будет сотником Забайкальского казачьего войска и адъютантом генерала М.С.Корсакова.

Вы, наверное, уже догадались, чему учил детей ссыльный Раевский? Точно не вольтерьянству – а совсем иному: служению и воинскому долгу.

Хотя кровь даст себя знать и в ином смысле.

Внучка его сына по имени Юлий – то есть правнучка Владимира Раевского – станет матерью знаменитого советского поэта Анатолия Жигулина.

В 1948 году Жигулин вступит в юношескую подпольную организацию «Коммунистическая партия молодёжи», поставившую себе целью радикальную борьбу с разнообразными «перегибами».

Евтушенко потом напишет, что Жигулин сидел за борьбу с «культом личности», – и приврёт. Биография товарища Сталина была настольной книгой у ребят из КПМ.

Но Жигулин уедет – в свои семнадцать лет – в колымские лагеря, получив десятку по «террористической» статье. Как прапрадед почти.

Как прапрадеда, могли бы и к «вышке» Жигулина приговорить: у жигулинской КПМ и оружие имелось. Так что сидел Жигулин, вообще говоря, за дело. Если исходить из тех законов, при которых довелось ему жить.

В 1954 году Жигулина аминистируют. Пораньше, чем Раевского, но он и сидел пострашней.

Про Жигулина мало кто знал, что он по крови потомственный дворянин: поэт до какого-то момента не распространялся. Но сам – знал, конечно.

То ли прапрадед чему-то правильному его научил, то ли, напротив, совсем неправильному. У Жигулина в стихах было:

Как будто может повториться На том печальном рубеже И эта даль, и эта птица, И этот лютик на меже,

– да-да, и ещё один политзэк, несущий неспокойную кровь. Закваска сохранилась!

Критик Лев Аннинский, писавший о Жигулине, первым заметил странную связь между ироничными словами Жигулина о своей юности, когда «…три десятка мальчишек хотели силою свергнуть советскую власть? Ерунда!», и саркастичным диагнозом Грибоедова о декабристах: «…сотня прапорщиков вознамерилась изменить лицо России».

Жигулин, написавший уже на исходе советской власти повесть «Чёрные камни» о своём тюремном сидении, не вписался в святцы тюремной прозы: что-то в нём чувствовалось не то – по крайней мере для тех людей, кто эти святцы тогда составлял.

Жигулинские зэка не рефлексировали и позволяли себе убивать.

И самое, наверное, важное: несмотря на пережитое, по всем итогам своего сложного пути, написав горькое «…тревожно мне в сердце смотрела Россия. / Спасибо тебе за твою лебеду», – Жигулин не вынес Отчизне обвинительного вердикта.

И единственную свою эпическую поэму – «За други своя» – он написал именно о войне, и даже не ближней, Отечественной, а русско-турецкой 1878 года; это показательно.

Ведь Россия больше твоей боли, милый человек. Ведь русская слава – неизбывна.

Но с таким ощущением закрепиться в русской литературе куда сложней, чем с обвинительным приговором своему народу.

Жигулин, как поэт, занимал серьёзнейшее место в советские годы: издал множество книг, имел сотни тысяч читателей. Но сейчас у него – никакого места. Как и у прапрадеда.

Но не хочет всех лелеять Век двадцатый, век другой. И опять кружится лебедь Над иркутскою тайгой. И легко мне с болью резкой Было жить в судьбе земной. Я по матери – Раевский. Этот лебедь – надо мной. («Белый лебедь», 1986)

…Ушёл из жизни Владимир Федосеевич Раевский таинственным образом: 8 июля 1872 года его, ещё крепкого старика, убили. Ехал на лошади, трое неизвестных остановили, попросили спешиться и ударили чем-то тяжёлым по голове.

Деньги не забрали – это не было ограблением.

Убийство раскрыть не смогли.

Похоронен он на кладбище в селе Олонки.

Такая странная судьба, которой сложно подвести итог каким-то одним и бесспорным словом.

На единственном памятнике Раевскому, в Тирасполе, написано, что он «декабрист», – но ведь он не участвовал ни в декабрьском восстании, ни в его подготовке.

Строго говоря, он вообще не декабрист.

И точно не «первый декабрист», как часто о нём пишут, – потому что пришёл в «Союз благоденствия» на четвёртом году существования организации.

Перед нами русский поэт, проживший свою традиционную судьбу, а вернее сказать, несколько судеб – и военную, и заговорщическую, и тюремную. И ещё вдобавок – сибирскую, завершившуюся такой жуткой и диковатой смертью. И тут уж всякий выберет, на какого Раевского он хочет смотреть и о каком размышлять.

Он имеет будто бы двоящийся или троящийся облик: разглядывая портреты пожилого, обросшего бородой, словно пережившего тяжелейшие инсульты Раевского, никак не можешь разгадать в нём молодого офицера с прямым взором.

Веря в его бескорыстие и мужество, сострадание к народу, всё равно думаешь: а тщеславие? – было ли оно? а эта готовность использовать всякие средства при достижении желаемого – докуда могла довести?

И ответа не находишь.

Кто-то скажет, что тюрьма и ссылка придали его судьбе иной объём: ну да, наверное.

Однако подавляющее большинство его стихов написаны до тюрьмы; заметки о Пушкине, при всём их сарказме, позволяли подозревать в Раевском отличного критика, а несколько его прозаических зарисовок предсказывали настоящую русскую прозу, которую тогда ещё никто не делал.

Взгляните, в этой аристократической речи, без улыбки и всякого желания удивить или рассмешить, в этом удивительном и точном лаконизме таится начало и пушкинской, и – следом – тургеневской интонации, а писано – Раевским в 1819 году:

«Я ехал с молдавских границ на милую родину. Лето было жаркое, пыль столбом вилась около повозки. Проехавши более шестисот вёрст, я чувствовал усталость. Извозчик, казалось, не замечал этого и беспрестанно погонял лошадей.

– Тише! – сказал я.

Он взглянул на меня и улыбнулся.

– Вы, верно, боитесь, – отвечал он и, как нарочно, пустил лошадей.

Не более как через четверть часа мы очутились у почтовой станции. Я вышел, досадуя на извозчика и на русские почты. Меня встретил на пороге станционный смотритель – с важною миною, в тиковом халате, с трубкой во рту и с цветущими фиалками на плоском лице. Я подал подорожную.

– Подождёте немного, – сказал он охриплым голосом, вздёрнув кверху свой красный нос.

– Не думаю, – отвечал я».

Этот отрывок сам по себе – готовое стихотворение в прозе.

Ему надо было сочинять, выдумывать, делать прозу.

Но тюрьма и ссылка надломили его в желании являть себя. Раевский не знал, что за любовь к Отечеству бывают такие наказания!..

Но и на, прямо говоря, патриотических понятиях Раевского это всё равно не сказалось.

Он, например, болезненно переживал неудачи в Крымской войне.

В биографии Раевского, написанной Фокой Бурлачуком, сделано весьма смелое допущение: отчего-то Владимира Федосеевича там изобразили на старости лет сторонником свободной Польши. Видимо, автору так хотелось, и он навязал свою волю Раевскому.

Между тем в 1861 году, после многочисленных польских восстаний, Раевский не без брезгливости писал: «О польских делах я не буду говорить много. Манифестации в Варшаве суть польско-католические. С гвоздём в манишке (эмблема распятия и страдания Христа), с крестами в руках или с палками вроде архиерейских посохов, в траурной чёрной одежде и в конфедератках, панифиды по убиенным, вследствие их сумасбродства, молебны на улицах и пр. и пр. доказывают, что народ этот не знает сам: что он делает? с какою целию? Оставь их на собственный произвол – и они друг друга вырежут. В продолжение моей службы я шесть лет прожил в Польше и западных губерниях. Государь дал им конституцию, но, поверь мне, они даже не поймут выгод своих и всегда будут недовольны».

Здесь Раевский забыл написать, что как минимум дважды бил по польским частям прямой наводкой. А они стреляли в него.

Есть сведения, что однажды Раевский пустил переночевать у себя польских ссыльных бунтовщиков, но из этого поступка никаких далеко идущих выводов делать не стоит. Разве что привести вдруг помогающие и здесь что-то важное понять стихи Жигулина:

В округе бродит холод синий И жмётся к дымному костру. И куст серебряной полыни Дрожит в кювете на ветру. <…> А если вдруг махры закуришь, Затеплишь робкий огонёк, То встанет рядом Ванька Кураш, Тщедушный «львшский» паренёк. Я презирал его, «бандеру». Я был воспитан – будь здоров! Ругал я крест его и веру, Я с ним отменно был суров. Он был оборван и простужен. А впереди – нелёгкий срок. И так ему был, видно, нужен Махорки жиденький глоток. Но я не дал ему махорки, Не дал жестоко, как врагу. Его упрёк безмолвно-горький С тех пор забыть я не могу. И только лишь опустишь веки — И сразу видится вдали, Как два солдата С лесосеки Его убитого несли. <…> Жива ли мать его – не знаю… Наверно, в час, Когда роса, Один лишь я и вспоминаю Его усталые глаза… А осень бродит в чистом поле. Стерня упруга, как струна. И жизнь очищена от боли. И только Памятью Полна. (1964)

Эти стихи – место удивительной встречи Варлама Шаламова и Владимира Раевского: запоздалого сына Серебряного века и потерянного сына века Золотого. Встреча (хоть и был стилистически Жигулин насквозь советский поэт) случилась, и никто её не заметил.

Самое удивительное в ней то, что Жигулин ни Шаламова не читал тогда, ни стихов прапрадеда толком не знал. Но их интонации сами проросли в нём – сквозь кровь и опыт.

Простил ли, судя по этим стихам, поэт Жигулин «бандеру»?

Простил – но не как «бандеру», а как несчастного зэка, которого не угостил однажды махоркой. Дали б возможность переиграть – угостил бы, ибо человеческое надо сберегать невзирая ни на что.

Но увидел бы Жигулин этого Ваньку в «бандеровском» обличив – и не подумал бы прощать.

Так и с Раевским: он пускал ночевать несчастных поляков, таких же ссыльных, как и он. Увидел бы, будучи офицером и командиром своих двух пушек, этих же повстанцев – была бы полякам смертная печаль.

В 1860 году Раевский с каким-то мальчишеским чувством сочинял письмо тому самому, из ранней юности, Гавриилу Батенькову – вояке, герою, поэту, декабристу, ссыльному, а затем амнистированному, как и он, – в общем, в некотором смысле своему отражению.

«Ты пишешь, что Аюбенков в Москве, где он? Что он? – спрашивал Раевский Батенькова об их общем знакомом. – В 1812 году мы оба с ним поступили в самые боевые артиллерийские роты – он в 17-ю лёгкую Башмакова, я в 23-ю батарею Гуревича. Обе роты за отличие получили знаки на кивера, а офицеры – золотые петлицы».

Раздери нас чёрт, если это не самая настоящая ностальгия! В 65 лет!

Правда, у своего героического командира, умершего в феврале 1814-го от полученных ранений, Раевский спутал одну букву в фамилии: тот был Гулевич. Да ведь 48 лет прошло: чего только не забудешь за эти годы. Но вот золотые петлицы…

Нам запомнилась заметка из следственного дела Раевского: будучи офицером, он любил стрелять «из пистолета в цель». Такое у него было развлечение, постоянное – и даже в офицерской среде слишком заметное. Тренировал руку, чтоб не дрогнула.

Один из современников, заставший Раевского уже стариком, напишет: «Минутами, когда он читал стихи или рассказывал что-нибудь возбуждающее, к нему возвращалась осанка человека властного и бесстрашного».

Вот какие черты были в нём определяющими: власть и бесстрашие.

Может, было бы лучше, если б он так и стрелял по мишеням?

…Но толку говорить о том, когда есть, как оно есть.

Раевский за жизнь свою сочинил несколько сильнейших стихов, однако самые, странно сказать, радостные из них, – конечно, эти:

Шумит от севера ветр бурный, Ветр с милых отческих полей Принёс отмщенья зов перунный И жизнь за братий, за друзей Иль смерть на трупах в поле чести В урок стотысячным врагам, Сей кубок духу бранной мести Заутра, братья! к знаменYам. <…> Сигнал раздался!.. Други, к бою! Допьём же кубки – край о край… Перун дробится за горою И по горам гремит: Ступай! Ура!

«И случай, преклоняя темя, держал мне золотое стремя» Штабс-капитан Александр Бестужев-Марлинский

В молодости миловиден был до некоторого даже неприличия: взгляд ласковый, с искоркой, но упрямый, широко расставленные глаза с неявной пока наглецой. Рот маленький, строение губ почти девичье, щегольские усики; всё на лице аккуратное, и даже простонародный нос башмачком – прехорош. При этом – гренадерского роста, стройный, ужасно сильный, в плечах широк. Умница; одновременно легкомыслен и глубокомыслен, мужественен и раним.

Словом, таких не бывает.

Аристократ, дуэлянт, каторжник, солдат – всё сразу; недаром Александр Дюма им заинтересовался, у Дюма было чутьё: но он таких персонажей додумывал, а Бестужева-Марлинского надо было только изучить и описать.

Сногсшибательная биография: даже на фоне русских поэтов, где каждая вторая жизнь – готовый приключенческий роман, он исключителен.

Отец – отставной артиллерийский майор Александр Федосеевич Бестужев. Воевал, был несколько раз тяжело ранен в шведскую, по причине изуродованной челюсти говорил медленно. Имел 18 крепостных в Ново-Ладожском уезде.

Мать – Прасковья Михайловна; ухаживала за Александром Федосеевичем после ранений – так и слюбились. А она обычная мещанка, даже по-французски не говорила.

На сохранившихся изображениях – дама с немного мужским, чуть недоверчивым лицом; на самом деле – заботливая, умная мать, русская женщина в том виде, как её задумывали: терпеливая, верная, благородная.

Дети – Николай, Елена, Александр, Михаил, Пётр, Павел (единственный из братьев не стал декабристом – не успел по возрасту), Машенька, Ольга.

Александр родился 23 октября 1797 года.

Из всех братьев он – самый красивый (пока не начались ссылки и болезни, которые «стёрли» лицо); в молодого отца пошёл. И самый большой оторва.

Росли не в роскоши, денег хронически не хватало. Отец, человек разносторонне образованный, исполнял разные должности: от конференц-секретаря Академии художеств до создателя бронзолитейных мастерских и фабрики холодного оружия; с 1802 года – статский советник. Писал книгу «Опыт военного воспитания»: а какое ещё может быть воспитание у русского дворянина?

Михаил Бестужев, младший брат, вспоминал, как рос наш Александр: «…Он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках… Ключи от библиотеки доверялись только прилежному Саше; и тогда как мы… довольствовались позволением любоваться только золото-расписными корешками книг, Саша имел право брать любую книгу… читал он так много, с такою жадностию, что отец часто принуждён был на время отнимать у него ключи от шкафов и осуждал его на невольный отдых. Тогда он промышлял себе книги контрабандой…»

В 1806 году Сашу отдали в Горный корпус. Уже там он начал писать пьесу под названием «Очарованный лес» (в очарованном лесу он много лет спустя исчезнет без вести).

Ведёт дневник. На обложке не без изящества написал: «Рука дерзкого откроет; другу я сам покажу».

Одновременно успел поучиться ещё и в Академии художеств. У него рано сформировался дар отличного карикатуриста – и это, как несложно догадаться, впоследствии едва не будет стоить ему жизни.

Жёстко рисковал он – и справлялся с любой смертельно опасной ситуацией – тоже с самого детства. Из воспоминаний брата Михаила: «Однажды… мы стали играть в разбойников; начальство было присуждено брату Александру. Этот титул он принял как должную дань, но затруднился только, какое принять имя: Карло Мора или Ринальдо». Выбрал второе – по причине антипатии ко всему немецкому (это было семейным, от отца). «На Крестовском острове отряд маленьких удальцов под начальством брата Александра завладел лодкою, и мы поплыли вниз по речке, обтекающей кругом острова. Проплывая под мостом, лодка ударилась о подводную сваю и проломилась. Едва течением лодку сорвало с подводной сваи, как она начала наполняться водою. Нам грозила верная смерть. Все храбрые сподвижники Ринальдо оказались страшными трусами и думали искать спасения в отчаянных криках, которые совершенно заглушались голосом маленького Петруши. Не потерялся только наш атаман Ринальдо. Он снял с себя куртку и заткнул наскоро дыру; потом схватил брата Петра и, приподняв над водой, закричал: “Трусишка! ежели ты не перестанешь кричать, я тебя брошу в воду”. Хотя мне тоже было страшно, но я кричать не смел. Воцарилась тишина, а нас между тем несло на середину реки, потому что единственный человек, бывший между нами г. Шмит – едва ли не вдвое старше старшего из нас, – который управлялся с вёслами, до того потерялся, что вместо гребли кричал в такт: ух! ух! – и махал вёслами по воздуху. Брат Александр вырвал у него весло, сам сел и велел мне взять другое. Мы скоро приткнулись к берегу».

Портрет складывается? Продолжаем.

…Отец умер 20 марта 1810 года. Саша упал в обморок от горя.

Чуть позже упросил мать забрать его из Горного корпуса. Дифференциальные и интегральные исчисления не давались ему. Сказал при этом: «Меня и без Горного корпуса в Сибирь сошлют». За язык никто не тянул.

Старший брат Николай учился в Морском корпусе – Саша мечтал попасть туда же, бредил морями. Однажды плавал с братом на учебном рейсе, тот сразу сказал: по мачтам лазить не будешь, это дело гардемаринов. «Либо высаживай, либо – буду», – ответил Саша.

После Горного некоторое время бездельничал: лежал, читал, мечтал о подвигах.

Братья все были уже при деле: один офицер, двое гардемарины, младший – кадет, а Саша что? «Саша, найдёшь ли ты себе дело?» – печалилась мать.

Генерал-майор Пётр Александрович Чичерин, знакомый семьи, взял его в полк юнкером. Послужишь солдатом – сказал – станешь дельным офицером.

С 12 апреля 1816 года Саша – на службе.

Там начал читать разную наводящую на вольные мысли литературу – Руссо, Вольтера; или был ещё такой французский экономист, Жан-Батист Сэй, – его тоже. Наряду с этим вдохновенно изучает древнерусскую историю.

Написал тогда брату Николаю: ты, брат, прослышал я, имеешь связь с замужней адмиральшей, а для меня женщины – ничто, для меня цель – достоинство и великие свершения.

Вот – Саша.

В целом так и вышло. Но к свершениям в смысле карьеры шёл покамест неспешно. Известен случай: младший брат Мишель Бестужев был уже офицером – в неполных семнадцать, а наш Александр ещё нет. Встретились как-то на улице, Саша бросился целоваться, а Мишель: «Сделайте во фрунт и шапку долой!»

Юнкерский формуляр, выданный Александру Бестужеву, гласил: «По-российски, французски, латынски и немецки читать и писать умеет, вышней математике, физике, истории, зоологии, ботанике, минералогии, политической экономии, статистике, правам, мифологии, архитектуре, рисованию, фехтованию и танцевать знает».

Лейб-гвардии Драгунский полк, где он начал служить, стоял под Петергофом.

Как-то в минуту развлечения Саша нарисовал карикатуры на офицерское общество всего полка. Каждый офицер был изображён в виде того или иного животного или птицы. Получалось точно и смешно (всё тот же младший Бестужев – Мишель – рассказывал, что мог незнакомых людей узнавать в лицо по карикатурам брата).

Офицеры – кроме одного – восприняли рисунки с удовольствием и хохотом. Однако поручику Клюпфелю (кстати сказать, масону) не понравилось, что он изображён в виде индейского петуха.

Итог: вызов на дуэль.

Дуэль так дуэль, не извиняться ж.

Стрелялись в трёх верстах от петергофской дороги.

Пуля Клюпфеля прошла сквозь воротник и галстук – в миллиметре от шеи. Саша Бестужев выстрелил в берёзку справа от Клюпфеля, срезал тонкую верхушку: показал, что не промахнулся бы.

При въезде в полк они обнялись.

В журнале «Сын отечества» Бестужев публикует первое стихотворение, а следом – перевод сочинения графа де Брея «О нынешнем нравственном и физическом состоянии лифляндских и эстляндских крестьян».

В 1819 году решает издавать журнал «Зимцерла»: в название выбрано древнерусское слово, означающее сразу и конец зимы, и подступившую весну. Александру, между прочим, – едва за двадцать.

Цензурный комитет сострил: изученных наук Бестужев перечислил много, «однако же в писанной им, Бестужевым, программе комитет не без удивления заметил в десяти не более строках три ошибки против правописания».

Зато на службе смотрели сквозь пальцы на отсутствие Александра в манеже и на занятиях: сочинитель же!

В «Сыне отечества» № 3 за 1819 год Бестужев разнёс драму «Эсфирь» Павла Катенина: «…почти беспрерывное сцепление непростительных ошибок против вкуса, смысла, а чаще всего против языка».

Шум стоял преотменный: ах, откуда взялся такой дерзкий критик?

Текст рецензии был подписан фамилией Марлинский – именно тогда впервые появился этот псевдоним. (Лейб-гвардии Драгунский полк, где служил Бестужев, стоял в части Петергофа, примыкающей к миниатюрному павильону-дворцу под названием Марли.)

В Петергоф пришёл слух, что Катенин собирается стреляться с Бестужевым. Клюпфель сразу пришёл к Бестужеву: могу, говорит, быть секундантом.

(Теперь уже можешь; а мог бы и под берёзкой лежать.)

Но Катенин, хоть и обещал убить любого, кому не по нраву его стихи, рассудил здраво: всё-таки литературная критика – это не карикатура, где ты выведен индейским петухом. К тому же, Катенин прошёл войну, в людей стрелял и резал по живому штыком в рукопашных… в общем, вызова не прислал, только публично поиронизировал о том, что его критик прячет физиономию за псевдонимом.

Ну, Бестужев без дуэли с Катениным всё равно не заскучал. Некий ротмистр на балу шпорой сорвал кружево со шлейфа бестужевской дамы. Через минуту было решено: дуэль.

Стрелялись в Лесном (как остроумно отмечал первый биограф Бестужева Сергей Голубов, «классическом месте самоубийства запойных чиновников и влюблённых немок»).

Ротмистр промахнулся. Бестужев выстрелил в воздух. Видимо, берёзок поблизости не было.

Следующий критический разбор литератора Марлинского не заставил себя ждать: взял на перо комедию «Урок кокеткам, или Липецкие воды» драматурга Александра Шаховского (тоже, к слову, воевавшего: командовал казачьим полком, преследуя бежавшего из Москвы Наполеона).

В «Липецких водах» консерватор Шаховской издевательски вывел Жуковского под именем поэта-балладника Фиалкина, а также выставил свободомыслящую, прогрессивную молодёжь в дурацком свете.

(Сравните с ситуацией, что сложилась в следующем столетии, сразу после другой Отечественной; там тоже драматургия и критика стала полем битвы между «патриотами» и «западниками»; есть повод поразмыслить.)

Марлинский галломанией не страдал совершенно. Но выступал он на тот момент как передовой молодой человек, чуравшийся – это его выражение – «заржавевшей славянщины» Катенина и Шаховского (и старшего их товарища Шишкова). Посему выбирал их в качестве мишеней.

Вместе с тем, взгляните.

1 марта 1820 года Бестужев был произведён в поручики. 11 марта флигель-адъютант русского императора, генерал-майор Александр Ипсиланти тайно оставил Россию, со взбунтовавшимися греками перешёл Прут, вступил в Молдавию и поднял восстание против Османской империи.

И здесь в русских офицерах проснулось совсем другое чувство – либеральные убеждения вовсе не мешали многим из них оставаться воинствующими патриотами. Тем более, что факт нахождения Константинополя под властью турков в России всегда считали недоразумением.

В общем, Бестужев, понимая, что гвардию на войну не отправят, собрался переходить в армию – всюду обсуждалось, что государь введёт войска и поддержит греческое восстание.

Но события развивались слишком скоро. 2 мая армия Ипсиланти была разгромлена, 17 мая – во второй раз, а 7 июня при Драгачанах – в третий.

…Что ж, не судьба.

Вместо Греции появилась возможность отправиться в Пьемонт, в Италию: там началась революция. Главнокомандующий российских войск – генерал Ермолов.

Ну, Пьемонт так Пьемонт: всё война. Войны Бестужеву страстно желалось.

Он купил себе коня за 250 рублей – шёл в поход на трёх конях: два на смену, один в двуколке.

По дороге узнали, что австрийцы подавили восстание в Пьемонте.

Российская гвардия повернула в Литву.

После манёвров стали наши отряды на зимние квартиры возле Минска. Бестужев, на ходу вполне успешно обучаясь польскому, поселился в доме неких Войдзевичей: две дочки, фортепиано, совместные обеды – да-с.

Влюбился в младшенькую, Си далию; целовались.

Старушка за вечерними картами говорила с намёком:

– Пане поручику, кто не азартуе, тот не профитуе.

Войдзевич подозревал в нём состоятельного сынка и объявил: еду с дочерьми в Петербург, хочу увидеться с вашим семейством.

Бестужев срочно пишет семье: кормите пороскошнее, о нашем состоянии – ни слова, молю.

В отсутствие Сидалии Бестужев в монахи не записался, но, напротив, впал в пьянство и веселие с польками. Похмелялся (как писал в письмах: «отрезвляюся») шампанским.

(Никакой свадьбы, конечно, так и не случилось.)

В 1822 году Бестужев становится адъютантом графа Комаровского. Служит он, между тем, в войсках внутренней стражи – а это, по сути, полиция, что побуждает либеральных друзей Бестужева по этому поводу всячески острить.

В мае переходит на должность адъютанта к главноуправляющему путями сообщения генерал-лейтенанту Бетанкуру. Испанец Бетанкур ни слова по-русски не знал, зато был отменным архитектором и механиком.

Бестужева приняли в семью Бетанкура – он стал там своим человеком. Генеральша – англичанка. Саша читал с ней «Потерянный рай» Мильтона, приятельствовал с пятнадцатилетним сыном их Альфонсом. А ещё была дочь Матильда, игравшая на арфе… в общем, опять влюбился. И она в него.

Генеральша скоро обо всём догадалась и немедленно отправила дочку в Москву.

История с Матильдой тоже закончилась ничем.

В то время Бестужев близко сходится с Константином Рылеевым. У них появляется идея выпускать альманах «Полярная звезда» – оба литераторы, оба с амбициями, оба отлично разбираются в текущей словесности.

Навещают Жуковского, Дельвига, Гнедича: все согласны публиковаться.

Пишут в некоторой нерешительности (и рассыпаясь в комплиментах) Пушкину в Кишинёв (он, так сказать, в ссылке) и легендарному Денису Васильевичу Давыдову, которому не имели чести быть представленными.

Давыдов отвечает с неожиданной теплотой: «Гусары готовы подавать руку драгунам на всякий род предприятий, и потому стыдно мне было бы отказаться от вашего предложения».

Спустя некоторое время отзывается и Пушкин, витиевато написав Бестужеву: «Давно собирался я напомнить вам о своём существовании. Почитая прелестные ваши дарования и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истине. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности».

В январе 1823 года «Полярная звезда» выходит, а та-а-ам: Боратынский, Вяземский (его больше всех), Гнедич, Денис Давыдов, Дельвиг, Жуковский, Пушкин, Рылеев…

Сам Бестужев дал историческую повесть «Роман и Ольга» (приказчик бьёт рыцарей на турнире, любопытно-с), зарисовку «Вечер на биваке» («…Я не охотник до пробочных дуэлей: мы стрелялись на пяти шагах» – вещицу романтическую, но дельную) и статью «Взгляд на старую и новую словесность в России».

В ходе чтения статьи выясняется, что Бестужев был замечательно ознакомлен с древнерусской литературой и летописным сводом, считал Тредиаковского бездарностью, высоко ставил Ломоносова, но выше всех из предшественников ценил Хераскова и Державина; современную словесность знал назубок и буквально о каждом имел что сказать: к 25 годам наш критик прочёл все главные сочинения, написанные на русском языке.

«Ненарумяненная природа» Дельвига; «вежливый вкус» Василия Львовича Пушкина; проза Фёдора Глинки «благозвучна и округлена, хотя несколько плодовита». Для шестидесяти – да! – литераторов, писавших тогда в России, Марлинский находит доброе и чаще всего верное слово. Жуковский, Батюшков и Пушкин названы лучшими современными поэтами, Боратынский к ним приближается; и только о Катенине Марлинский не сказал ничего, лишь сухо упомянул.

Главной проблемой отечественной литературы Бестужев видит то, что русские женщины… не читают прозы и поэзии на русском языке. «Вам, прелестные мои соотечественницы, жалуются музы на вас самих!»

Продавали свой журнал Бестужев и Рылеев по десять рублей, в итоге получили четыре тысячи прибыли! Невероятные деньги.

Альманах обсуждали едва ли не во всех российских печатных изданиях: никто и помыслить не мог о таком успехе.

Так наши младые и ретивые друзья, не претендовавшие до того момента быть представителями даже второго ряда русской словесности, вдруг (и для себя тоже) заняли одну из важнейших позиций в литературной иерархии.

Бестужев наезжает в Москву, часто встречается с Петром Вяземским.

Знакомится также с Фёдором Толстым по прозвищу Американец, убившим на тот момент 13 человек на дуэлях. Сам Бестужев в людей стрелять не желал, хотя вполне мог бы; видимо, ещё не находил в себе сил разозлиться до такой степени; но во всякий скандал ввязывался немедленно – нервная система была у него выстроена бесподобным образом; и ещё он верил в свою нерушимую звезду.

Фёдор Глинка напишет о Марлинском: «…Впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль и он был секундантом или участником».

Политические убеждения Бестужева, равно как и ближайшего его товарища Рылеева, к тому моменту постепенно созревают до радикальных, хоть и стихийных, бессистемных.

Вдвоём они сочиняют одну за другой агитационные песенки – вроде такой:

Царь наш – немец русский — Носит мундир узкий. Ай да царь, ай да царь, Православный государь! Царствует он где же? Всякий день в манеже. [Ай да царь…] Школы все – казармы, Судьи все – жандармы. [Ай да царь…] Трусит он законов, Трусит он масонов. [Ай да царь…] Только за парады Раздаёт награды. [Ай да царь…] А за правду-матку Прямо шлёт в Камчатку. Ай да царь, ай да царь, Православный государь!

Невозможный коктейль всё-таки шипел и пенился в их в головах: одни и те же молодые люди порицали государя за потворство немцам (и вообще любым иностранцам), которые заполонили всю российскую армию и чиновничьи кабинеты, а с другой – издевались над запретом масонских лож.

По некоторым данным, Бестужев попал в Северное общество во второй половине 1823 года (биограф Голубов называл декабрь) – и со временем занял резко республиканские позиции. (Сам Бестужев на допросах говорил, что вступил в 1824-м.)

Здесь придётся объяснять сразу множество разнородных вещей, дабы не упрощать позицию будущих видных декабристов и конкретно Бестужева.

Желание быть избавленным от казарменного духа и аракчеевщины, равно как и борьба с классицистами (в пользу романтиков, коим являлся и сам Бестужев) в литературе, вовсе не означали то, что эти люди были западниками.

В качестве примера приведём фрагмент из статьи Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1823 года»: «Наполеон обрушился на нас – и все страсти, все выгоды пришли в волнение; взоры всех обратились на поле битвы, где полсвета боролось с Россией и целый свет ждал своей участи. Тогда слова отечество и слава электризовали каждого… Но политическая буря утихла… Огнистая лава вырвалась, разлилась, подвигнула океан и застыла… Отдохновение после сильных ощущений обратилось в ленивую привычку; непостоянная публика приняла вкус ко всему отечественному, как чувство, и бросила его, как моду. Войска возвратились с лаврами на челе, но с французскими фразами на устах, и затаившаяся страсть к галлицизмам захватила вдруг все состояния сильней чем когда-либо».

Бестужев ратует не против русского духа в пользу европейского просвещения. Он ратует за новый, вольный дух в Отечестве – и против не только деспотизма, невежества, мракобесия, но и германофилов, галломании, прочего пресмыкательства пред всем чужеродным.

Вообще говоря, человеку, относящемуся с почти религиозным чувством к славе русского оружия, стать западником крайне затруднительно.

Иное дело – разговор о вольности.

В 1823 году друг Бестужева Рылеев задумывает несколько поэм на малороссийскую тематику: «Войнаровский», «Мазепа», «Наливайко». Первую поэму открывает пронизанным искренней любовью посвящением Бестужеву:

…И я в безумии дерзал Не верить дружбе бескорыстной. Внезапно ты явился мне: Повязка с глаз моих упала; Я разуверился вполне, И вновь в небесной вышине Звезда надежды засияла.

Бестужев, в свою очередь, пишет к «Войнаровскому» историческую справку.

Рылеев пожелал изобразить Мазепу как борца против тирании – на Руси таких персонажей всегда недоставало, и поэтому всякое либералистское сердце невольно обращалось к подобным примерам.

Но! И Рылеев тоже ратовал вовсе не за установление громоздкой России на европейские рельсы; их с Бестужевым мучило то, что Россия из ордынской колонии стала немецкой – а они желали ей истинно русской свободы: отсюда думы Рылеева про Дмитрия Донского, Ермака, Ивана Сусанина; что до Мазепы, то лишь в силу кипения младого вольнолюбивого сердца Рылеев захотел разглядеть в нём черты романтические. (Не забыв написать в поэме, что для украинцев Мазепа – Иуда, проклятый самим народом.)

Чтоб расставить все точки над i, добавим, что не только Украину (об этом и вопрос не поднимался), но и Польшу Рылеев и Бестужев видели неотъемлемой частью России. Бестужев, как и большинство декабристов, не переносил на дух полонофилию государя, и был в раздражении от одних только слухов, что белорусские и украинские земли могут вернуть полякам.

Более того: Рылеев собирался, в случае успеха переворота, со временем присоединить к России… Калифорнию! И едва ли Бестужев был против.

Войнаровский (сын родной сестры Мазепы, сосланный в Якутск) и Бестужева тоже привлёк – с подачи Рылеева – как романтический герой, но в своей исторической справке он, тем не менее, прямо называет и Войнаровского, и Мазепу «изменниками».

Свободолюбивая поэзия той эпохи, согласно догадке Ю.М.Лотмана, зачастую рассматривала даже противостояние Древней Руси и Орды как символ борьбы с крепостничеством. Именно так Рылеев понимал и борьбу малоросса Наливайко с поляками:

Чтоб Малороссии родной, Чтоб только русскому народу Вновь возвратить его свободу, — Грехи татар, грехи жидов, Отступничество униатов, Все преступления сарматов Я на душу принять готов.

Значимость России как государства была необсуждаема для них; а вот крепостничество – с ним надо было что-то делать.

Альманах «Полярная звезда» за 1824 год Бестужев собирал один – Рылеев, ставший фактически главой Северного общества, весь ушёл в дела заговорщические.

Не догадываясь ни о чём таком, журнал поддерживало министерство духовных дел и народного просвещения: то есть заговорщики в данном случае пользовались прямой государственной благосклонностью.

Не без помощи влиятельных друзей Бестужев добыл в копилку журнала ещё одного автора: кумира тех лет Батюшкова со стихотворением, посвящённым Карамзину. На тот момент Батюшков лечился от душевной болезни, стихов не публиковал, но через вторые руки копилка «Полярной звезды» пополнилась весомой редкостью.

Друг Бестужева – Пётр Вяземский – «приводит» в журнал легенду российской словесности: 63-летнего поэта Ивана Дмитриева, начавшего литературную карьеру ещё во времена Екатерины Великой.

Между тем, Бестужев разрывается между литературой и очередной любовной историей: на сей раз он соблазнил жену капитана 1-го ранга в отставке фон Дезина.

Узнав о своём позоре, капитан не нашёл ничего лучше, как нахамить матери Бестужева; встретив её возле церкви, сообщил: ваш сын – каналья, и сами вы – рождения самого подлого.

Бестужев, естественно, едва про это узнал, отправился к фон Дезину с вызовом. Но Александра даже не приняли: никакой дуэли, поручик, идите вон.

Обратился к Рылееву за советом: что делать, друг? Не убивать же капитана в парадной: это бесчестно. Рылеев в ответ: сам всё сделаю, милый Саша, не беспокойся.

Спустя пару дней на Невском, посреди бела дня, Рылеев несколько раз ударил капитана фон Дезина хлыстом по лицу. А Кондратий Фёдорович, между прочим, был небольшого роста и далеко не богатырского телосложения. Но за друга…

Бестужева до некоторого времени Рылеев очень ценил. Сына своего назвал в его честь – Александром.

В награду за второй номер «Полярной звезды» Бестужев получил золотую табакерку от императрицы Елизаветы и перстень от императрицы Марии. Рылеев – по перстню от обеих императриц. Государь удостоил издателей милостивым рескриптом, в котором было выражено благоволение по поводу их деятельности.

За три недели продано было 1500 экземпляров – уже 15 тысяч рублей прибыли!

Ничто иное в русской литературе на тот момент, помимо карамзинской «Истории государства Российского», не пользовалось такой популярностью. Юная дерзость обе столицы взяла.

Литератор той поры Алексей Бочков писал о Бестужеве: «До него наши молодые поэты были в каком-то разделении… действовали без всяких видов и только тешились сами собою. Бестужев первый привёл их к одному алтарю, показал им благороднейшею цель: славу России, – и средство: пламенную любовь к Родине и знание старины».

В июле 1824-го Бестужев был послан по службе в Ригу.

Осенью отчитывается брату: «Вступил в должность к герцогу Вюртембергскому; сентябрь и октябрь проездил с ним по северному краю России; по приезде стрелялся с… Рингером, который волей божьей промахнулся, и я подарил ему патрон».

(Рингер – инженерный штаб-офицер, тоже служивший у герцога.)

Читаешь эти отчёты – и кажется, что всё Бестужеву давалось с необычайной лёгкостью: ну, дуэль, ну, противник промахнулся. Не обнаруживаешь и следа того чувства, что было описано не раз в русской классике: когда попавший в дуэльную историю человек вдруг чувствует гнетущую пустоту внутри, размышляет – писать или не писать прощальное письмо матери; а если не матери – то кому… кому и что?., и зачем?..

…Тоска и душевная сутолока человека, ожидающего смерти, – неужели она была вовсе не свойственна Бестужеву? Он же, казалось бы, выглядел идеалистом и мечтателем, писал стихи и чувственную прозу, переживал тогда очередную влюблённость (даже собирался жениться), и явно не был сделан из камня, – откуда ж такое невозмутимое спокойствие?

7 ноября 1824 года в Петербурге случилось наводнение – самое разрушительное за всю историю города (в «Медном всаднике» описывается именно оно). Уровень воды в Неве поднялся на 4 метра; затопленным оказался практически весь город того времени. Более полутора тысяч трупов насчитали в Петербурге после потопа – а скольких ещё унесла в Финский залив отходящая вода…

Бестужев и Рылеев к тому моменту поселились вместе, в доме у Синего моста: так работать проще (хотя у Бестужева имелась адъютантская казённая квартира близ Юсупова сада и комнаты в матушкином доме на седьмой линии Васильевского острова).

В день потопа Рылеев отсутствовал. Бестужев, в отличие от многих, не растерялся – взгромоздил диван на стол, и, бегая по квартире (Рылеев занимал целый этаж), сначала по щиколотку в воде, вскоре по колено, потом ещё выше, собирал вещи наверх. Книги и рукописи спасал в первую очередь: свои и Кондратия.

6 января 1825 года Бестужев был произведён в штабс-капитаны. Если бы перешёл в армию – имел право получить в командование эскадрон. Но он пока оставался при своём герцоге: забот меньше.

Рылеев и Бестужев проводят «русские завтраки» – тоже характерное название, спустя лет сто или двести непременно спросили бы: а кого жрать собираетесь, русские? Тогда ещё не спрашивали. Завтраки были отменные: кочан кислой капусты, хлеб, водка – и всё. Заходили Грибоедов, Дельвиг, Фёдор Глинка, брат Пушкина – Лев Сергеевич.

Матвей Муравьёв-Апостол на завтраках утверждал, что России нужна республика, – и Бестужев был с ним согласен; на что Рылеев резонно отвечал, что, если объявят республику, – завтра русские снова выберут царя. Был, кстати говоря, прав.

21 марта выходит очередная «Полярная звезда». Там, среди прочего, – две новые повести Бестужева и очередная критическая статья о русской литературе, открывающая журнал игривым зачином: «Знаю, что я избрал плохую методу – ссориться со своими читателями в предисловии книги, которая у них в руках…»

Бестужевский «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» – это снова слишком широкие и порой почти юношеские обобщения, но и отличные замечания: «Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. Измеряя свои произведения исполинскою мерою чужих гениев, нам свысока видится своя малость ещё меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостию, вместо того, чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что у нас есть».

«…Всё это выкупила рукописная комедия г. Грибоедова “Горе от ума”, феномен, какого не видали мы со времён “Недоросля”. Толпа характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. Всё это завлекает, поражает, приковывает внимание. Человек с сердцем не прочтёт её не смеявшись, не тронувшись до слёз. Люди, привычные даже забавляться по французской систематике или оскорблённые зеркальностью сцен, говорят, что в ней нет завязки, что автор не по правилам нравится; но пусть они говорят, что им угодно: предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит её в числе первых творений народных».

Обороты начала XIX века в критических текстах Бестужева, конечно, ласкают слух: «г. Плетнёв не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что они живы…»

И снова о главном: «…Нас одолела страсть к подражанию. Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же мы попадём в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?»

Бестужев, заметим, презирал привычку брать в оборот нерусские слова, и требовал, чтоб вместо слова «пейзаж» говорили «видопись», а вместо «карниз» – «прилеп».

Позже на допросах он, чуть иронизируя, скажет: «В преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельщало русское платье и русские названия чинов».

О русском литературном языке Бестужев говорил так: «Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на блестящие заморские поделки». (Под первобытными американцами имелись в виду, естественно, индейцы.)

Бестужев (как и Рылеев, но куда в большей степени) был либерал-русофилом.

Вместе с тем, жил далеко не одной русской капустою: брал уроки английского, переводил Байрона и Вальтера Скотта – и публиковал свои переводы; по совету цесаревича Константина Павловича написал статью «О верховой езде»; сочинял шутейную «Историю знаков препинания»; за многие десятилетия до появления радетелей природы выступил против истребления лесов в работе «О деревянном строении в России»; сравнивал язык Ярославовой «Русской правды» с языком Библии. Ну и: шлялся по балам, стремительно покорял очередных красавиц.

Из воспоминаний В.Андреева: «При интересной наружности своею любезностию и бойкостию языка производил большое впечатление в салонах; светские женщины его обожали и страшились его язвительных речей; если которая имела несчастие возбудить против себя его неудовольствие, то беспощадною иронией и сарказмами он преследовал жертву».

В пылу других уже бесед – втянул в число заговорщиков младших братьев Михаила и Петра (старший Николай уже был в заговоре), а затем ещё несколько офицеров, в том числе – героя войны 1812 года, поэта Гавриила Батенькова, и будущего участника Кавказской войны, поэта Александра Одоевского.

В этой его активности виден не столько революционный пыл, сколько поэтический, в каком-то смысле «детский»: он втягивал людей в опасное предприятие, в игру; в любых разговорах идеологию Бестужев невольно подменял заразительным душевным жаром, героической патетикой.

Бестужева вдруг избирают в члены Верховной Думы тайного общества. Реагирует на это скорей равнодушно: никакого тайного общества к тому моменту он в глаза не видел, одного Рылеева знал – тот, кстати, внёс за Бестужева двести рублей в фонд общества.

Вскоре они с Рылеевым повздорили. У Рылеева появилась любовница – полька Теофания. Влиятельные друзья подсказали: она шпионка и подослана управляющим канцелярией императора Аракчеевым. А Рылеев поделился бедой и сомнениями не с Александром Бестужевым, а с его старшим братом Николаем. Александр (как резонно предположил биограф Бестужева В.Кардин) был рассержен именно по этому поводу: ему – и не доверили?

Он переехал на дачу к своему приятелю, литератору Фаддею Булгарину.

В Отечественную войну польский шляхтич Булгарин воевал в составе наполеоновских войск. После объявленного прощения перебрался в столицу империи, стал заметным в литературе человеком, успешным издателем, редактором «Северной пчелы» и постоянным предметом эпиграмм, в которых в том числе содержались намёки на его сотрудничество с III отделением (например, пушкинское «Не то беда, что ты поляк…»). Бестужев в письмах иронизировал над ним, обращаясь к Булгарину так: «Господину капитану французских войск в отставке».

Со скуки Бестужев вскоре начал приударять за женой Булгарина Леночкой – Ленхен. Она-то вряд ли шпионка. И добился результата: сам удивился, насколько скоро.

Булгарин в письменном виде попросил: не называй мою жену Ленхен; Бестужев немедля съехал из их дома. Решил: что это, действительно, я её так называю; нехорошо.

Булгарин тут же извинился, встретились, поговорили на двоих; а потом и на троих с Ленхен. Под столом Бестужев тихо касался ногой её щиколотки, она не подавала вида, подумала даже: «Может, это Фаддея нога? Нет, вроде не Фаддея…»; но поселился Бестужев в итоге на Мойке, у корректора «Полярной звезды» Ореста Сомова.

Заметным заговорщиком Бестужев становится только с января 1825 года; ранее Рылеев непрестанно упрекал его в недостатке внимания к этой стороне их деятельности. На допросах Бестужев признается, что первые полтора года участия в тайном обществе из числа заговорщиков знал одного брата Николая – «и не любопытствовал узнать других».

Первый, с кем он близко сошёлся, – Александр Якубович. Бывший гвардейский улан, капитан Нижегородского драгунского полка, вернувшийся с Кавказа, Бестужеву нравился: военному его опыту он, пожалуй, даже завидовал. Эксцентричный вояка Якубович хотел немедленно убить царя (по крайней мере, много говорил об этом) – еле отговорили его вдвоём с Рылеевым.

Только в начале сентября 1825 года Бестужев впервые попал на заседание Думы тайного общества.

Муравьёв дал ему почитать тетрадь с проектом конституции. Бестужев был воспитанный человек – взял. Но на другой день вернул. «Прочитал?» – спрашивает Муравьёв. «Знаешь, нет; ничего я не смыслю в конституции».

Беспечный парень!

«И Рылеев, и Оболенский не раз ссорились со мной, что я шутил и делал каламбуры, как они говорили, из важных вещей, – признается потом Бестужев. – Они называли меня фанфароном и не раз говорили, что за флигель-адьютантский аксельбант я готов отдать был все конституции».

Смешно; и отчасти, наверное, правда.

Всё-таки для заговорщика он был слишком беззаботен и добр (хотя на одном из заседаний предлагал ввести его в число возможных убийц царской фамилии – но лишь потому, думается, что был уверен: до этого никогда не дойдёт). Истинный характер Бестужева и по его литературным обзорам виден, где на одно дурное слово – сто хороших, подбадривающих; но более всего заметен по дуэлям – он ведь сам ни разу не стрелял в противника, а в него – всегда! каждый раз…

Философствовать, размышлять про удивительную Россию, писать о том, что «там, где нет страсти к своему, там скоро явится пристрастие к чужому», ёрничать над неприятелями всего русского и поклонниками всего французского и немецкого, при этом самому отлично разбираться во всём французском и немецком, читать Байрона в подлиннике, увлекаться публицистом Бентамом, посещать курс физики в Педагогическом институте, писать повести, сочинять экспромты, издавать журнал, пить водку, хрустеть капустой, стреляться по пустякам, а, бог даст, войнушка какая подвернётся, – вот это жизнь. Тайное общество? Интересно в первую очередь потому, что тайное.

Он себя больше подзадоривал, чем истинно желал бунта.

…И вдруг 19 ноября 1825 года умирает царь Александр I.

Начали присягать Константину Павловичу, но вскоре выяснилось, что тот отказался от престола. После короткого периода междуцарствия последовал манифест о восшествии на престол Николая I.

Декабристы едва не опустили руки: что ж делать теперь? Странным образом они оказались не готовы к действиям.

Бестужев осмотрелся и присвистнул: господа, если всё так шатко, давайте общество распустим вовсе?

(Снова – не из бунтарства, а из того чувства, что возникло тогда, в детстве, в лодке: вдруг решил заставить всех взяться за вёсла.)

На допросах он расскажет, что уже было решение Рылеева, Трубецкого и Оболенского забыть про всякий заговор года на два («чему я очень обрадовался» – признаётся Бестужев; но одновременно – не дал никому забыть).

Бестужев имел личные виды, и признаётся в этом: «Я с малолетства люблю Великого князя Константина Павловича. Служил в его полку, и надеялся у него выйти, что называется, в люди… я надеялся при нём выбиться на путь, который труден бы мне был без знатной породы и богатства…»

И далее – ключевой момент: «Вдруг стали носиться слухи, что он (Константин Павлович. – З.П.) отказывается; что Польша с Литвой и Подолией отойдёт от России… Тогда, признаюсь, закипела во мне кровь, и неуместный патриотизм возмутил рассудок».

Вот что более всего волновало Бестужева! Не конституция, а ущемление имперских интересов его Родины. Не столь важно, насколько это имело отношение к действительности (отчасти, конечно, имело), – важно, что он находил именно эти объяснения на допросах наиболее убедительными.

И завертелась история…

Втроём с Рылеевым и братом Николаем решили: надо пойти и объявить солдатам, что существует завещание покойного государя в пользу Константина Павловича, но его скрывают. То есть – они решили разбередить нижние чины обманом.

Пошли и объявили.

Когда во второй раз отправились с тем же делом в город, все солдаты уже знали о «спрятанном завещании».

Тут приболел Рылеев. И у Якубовича, на которого так надеялись, вдруг образовалась опухоль на ноге.

Носился из дома в дом когда-то вовлечённый Бестужевым в заговор отставной поручик Пётр Каховский, требуя, чтоб ему дали кого-нибудь убить. (Рылеев назначил его на роль цареубийцы, хотя одновременно говорил, что царскую фамилию стоит куда-нибудь отправить на фрегате; скорей всего, в Америку.)

Заговорщики много плакали, обнимались, изливали душу. Царила некоторая неразбериха и лёгкий невроз.

Бестужев по-прежнему сохранял присутствие духа и, видя Рылеева в лечебной повязке на шее, мрачно острил: верующий носит частицу мощей на шее, скряга – ключи, а висельник – верёвку.

(Шуточки у вас, штабс-капитан.)

Рылеев вскоре оклемался, но с Бестужевым общался мало: уже не очень хотел иметь с ним дело.

Тут виден сложный состав дружеского чувства – Бестужев, воспринимая себя равным, неохотно подчинялся Рылееву. Да и в поведении его было что-то раздражающее Кондратия; о Бестужеве потом скажут: «случайный декабрист»; наверное, именно это и чувствовал с какого-то момента Рылеев: наш Саша слишком играет.

Бестужев в те дни успевал заниматься сочинительством, играл в бильярд, заказал себе новый мундир, и даже больше: выкроил время на очередную любовную связь.

Нет, всё-таки нервная система его была уникальной.

Идея поднять полки и вывести на Сенатскую площадь пришла в голову Бестужеву одному из первых, если не первому.

На очередном заседании заговорщиков Бестужев скаламбурил: «Переступаю за Рубикон, а рубикон значит руби всё, что попало».

Избрание 10 декабря диктатором совсем недавно приехавшего из Киева в Петербург полковника и князя Сергея Трубецкого – богатейшего человека и потомка великого князя литовского Гедимина – Бестужев назвал «кукольной комедией» (и был прав, как показали дальнейшие события). Но другого полковника не было: сам Рылеев давно вышел в отставку и был штатский, а штабс-капитанских эполет Бестужева для управления восставшими не хватало.

Будучи прожжённым дуэлянтом, он всё-таки не воевал (к тому моменту) ни дня, в отличие от боевого офицера Трубецкого.

Бестужева, в конечном итоге, даже не занимало, что именно должно произойти, если случится переворот, – увлекало само действо: натиск, риск.

Следствие потом констатирует: заговор представлял «странную смесь зверства и легкомыслия, буйной непокорности к властям законным и слепого повиновения неизвестному начальству, будто бы ими избранному».

13 декабря в доме Бестужевых был большой семейный праздник: в кои-то веки у матери за одним столом собрались сразу пятеро сыновей и три сестры. И матушка посреди своих ненаглядных.

Николай и Александр Бестужевы попросили самого младшего брата – Павла – уехать пока из Петербурга: а то неизбежно явится на Сенатскую и… ежели что, мать останется без взрослых мужчин.

Павел уехал; но затем тайно вернулся.

«Могла ли она предвидеть, что не пройдёт и суток…» – писал в воспоминаниях Михаил Бестужев.

В тот же день, расцеловав мать, Александр отправился на последнее заседание заговорщиков.

Зайдя к Рылееву в кабинет, Бестужев застал там Каховского, Пущина и Оболенского.

Все, словно прощаясь, обнимали Каховского. Спустя минуту Рылеев сказал Бестужеву: «Он будет ждать царя на Дворцовой площади, чтоб нанести удар!» Бестужев ничего не ответил.

Позже подошли Коновницын, Сутгоф, Кюхельбекер, Репин, шумный Якубович… Совещание вёл Трубецкой.

Решение было таким: под предлогом незаконности отречения Константина Павловича всё-таки собрать войска на Сенатской и тем самым принудить Николая вступить в переговоры.

Трубецкой выдвинул идею захватить Зимний дворец. Бестужев несколькими днями раньше уже предлагал то же самое – похоже, Трубецкой теперь выдавал его идею за свою.

Никаких конкретных планов толком не утвердили, определив действовать как бог положит; по обстоятельствам.

Ночь накануне 14 декабря у Бестужева была, предположим, трудней любой ночи перед дуэлью. Там что – пуля, смерть; в конечном счёте, вопрос удачи; но огорчится только мать, а братья и сёстры переживут.

Тут же – измена, за это карают позорной смертью.

Но если удача – даже вообразить трудно, насколько всё изменится.

…Если удача.

Оделся Бестужев отлично, в парадную форму: мундир, прошитый золотом, белые панталоны, лакированные ботфорты.

Согласно занимаемой должности, никого в полках поднимать он не мог. Вот если бы перешёл в своё время в армию – другой вопрос; но не перешёл же.

И всё равно Бестужев окажется одним из трёх старших по чину среди восставших.

С утра отправился к Каховскому и, как сам утверждал позже, уговорил его не убивать государя. Этот поступок спасёт Бестужева от повешения. («Успел… подстрекнув самолюбие Каховского, представить гнусным цареубийство», – констатирует следствие.)

Если точнее: узнав с утра, что Каховский уже не желает быть цареубийцей, Бестужев снял с него слово, данное Рылееву. «Беру это на себя», – сказал он Каховскому, имея в виду ответственность за отказ, а не сам поступок.

Бунтовать Бестужев вовсе не раздумал: в дело – так в дело, отступать стыдно.

От Каховского идёт к Якубовичу, который лежал без сил в нетопленой комнате и отказывался двигаться.

После Якубовича направился к брату Михаилу.

– Что Якубович? – спросил Михаил.

– Раздумывает, как бы похрабрее изменить нам, – сострил Александр.

Оба пошли в казармы, где служил Михаил.

По дороге Александр молился (и молитву эту запомнил): «Если дело наше право – помоги нам. Если же нет – да будет Твоя воля».

В казармах успешно разбередил солдат криками: сказал, что он адъютант императора Константина Павловича, которого задержали по дороге в Петербург.

(«Говорил сильно», – будет отмечено в следствии; а значит, Александр Бестужев был спокоен, уверен в себе, убедителен.)

– Не хотим Николая! Хотим Константина! – закричали солдаты.

Бестужева это вполне устраивало. Тем же утром с декабристом Щепиным они обменялись фразой «К чёрту конституцию!» – решили, что достаточно посадить на трон Константина Павловича, разве что с «некоторыми ограничениями», как сам Бестужев выразился после.

Михаил построил свою роту, Александр отправился в другие казармы – продолжать бередящие речи.

В какой-то момент смутьянов пытались остановить бригадный командир генерал Шеншин, полковой командир – барон Фредерикс, и батальонный – полковник Хвощинский.

Бестужев направил на Фредерикса пистолет и сказал: «Отойдите прочь!»

Едва Фредерикс отвернулся, Щепин ударил его саблей по голове; и тут же генерала Шеншина, и следом – полковника Хвощинского. Солдаты при этом хохотали. Сразу стало много крови (все были ранены, никто не погиб). Бестужев отвернулся: кровь его не пугала, но он не собирался никого калечить, и тем более, без прямой необходимости, убивать.

На Сенатскую площадь явилось три неполных гвардейских полка: Московский, Гренадерский и Гвардейский морской экипаж.

По дороге встретили Якубовича – тот наконец согласился принять управление войсками. Но уже на Сенатской, со словами «О, как болит голова!», Якубович ушёл с площади.

Трубецкой всё никак не появлялся: а его ждали больше всех.

Рылеев мелькал на площади несколько раз, эпизодами; стоял в стороне, очень скоро потеряв всякую веру в успех.

Бестужевы, Пущин и Щепин несколько раз уходили с площади… погреться в кондитерскую. Отчего-то это особенно хорошо представляется.

Бестужев был без шинели; то ли надеялся на более скорое разрешение ситуации, то ли, скорее, форсил.

Потом его видели у подножия памятника Петру Великому, где он демонстративно точил саблю о гранит: жесты не просто ценил, но и умел их производить.

Ещё видели, как он махал белым платком и кричал: «Ура, Константин!»

…Снова замерзали, топтались на месте. Каховский то отдавал Бестужеву пистолет, чтоб постучать рука об руку, то забирал…

Подъехал генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович, постаревший со времён суворовских походов, но ещё бравый, уверенный в себе:

– Ребята, разойдитесь! Марш во дворец! С повинной!

Раздался выстрел. Милорадовича ранили. В сутолоке не

очень было понятно, кто выстрелил. (Перед смертью прославленный генерал успел сказать: «Я счастлив, что в меня стрелял не старый солдат», – он-то успел заметить Петра Каховского.)

К вечеру все одурели от холода.

К бунтовщикам рискнул подъехать генерал-адъютант Левашов, уже знавший, что случилось с Милорадовичем. Кто-то пытался и в Левашова выстрелить, но Бестужев схватился за пистолет с криком:

– Что вы, сударь, делаете? Кто вас об этом просит?

Тем самым спас генерала.

Новые полки не подходили, Трубецкой пропал; Бестужев видел, что дело проиграно, но честь не позволяла ему уйти – в конце концов, братья здесь.

Разрешила ситуацию кровь.

В пятом часу начался артиллерийский обстрел мятежников – картечь косила целые ряды.

Бестужеву пробило шляпу – «на волос от головы», напишет он после.

Насквозь промёрзшие ряды дрогнули и побежали.

Бестужевы и здесь проявили себя: Александр и старший брат его Николай пытались собрать отряд из матросов Гвардейского экипажа в Галерной улице, чтоб преградить путь кавалерии.

На кавалерия так и не явилась: узкую улицу куда удобнее было простреливать насквозь.

Пришлось отступать дальше. Вся улица была в трупах, убили множество прохожих.

Тем временем третий брат – Михаил Бестужев – собрал отступавших мятежников на льду Невы в боевой порядок. Уже три взвода были выстроены, когда треснул лёд и солдаты начали тонуть…

Весь первый день император был уверен, что руководил мятежом именно Александр Бестужев.

Николаю Бестужеву в одном из домов на Галерной открыл дверь неизвестный ему господин. Николай сразу же признался, что он мятежник, и даже назвал свою фамилию. Вскоре явился сын этого господина в адъютантском мундире, из придворных, и сообщил: «Толпу мерзавцев разогнали; теперь открывается, что зачинщики всего – братья Бестужевы, и ни одного из этих подлецов не смогли поймать». Хозяин кивнул и, помолчав, сказал сыну, чтоб тот не торопился с выводами: может быть, ещё не вся правда о случившемся ему известна.

Наш Александр о событиях того дня рассказывал потом писателю Николаю Щукину: «Галерная улица на конце была закрыта подле канавы каким-то полком. Я знал, что все дома в улице проходные на Неву; бросился в одни ворота, в другие; все заперты. Наконец, я подбежал к какому-то дому. Дворник, желая посмотреть, что делается на улице, высунулся из калитки до половины. Картеча в висок поразила его. Бедняжка лежал половиною тела во дворе, другою на улице. Я перешагнул через дворника…»

На следствии Бестужев говорил, что пересидел у неизвестных ему женщин, и через час вышел к Неве.

14 декабря жандармы нагрянули в дом Бестужевых, но никого не застали.

Всю ночь Александр Бестужев ходил по улицам, а с утра – по церквям, из одной в другую. Молился, нет? Просто грелся, смотрел на святых? Прощался с жизнью?

15 декабря он, живой мертвец, как ни в чём не бывало зашёл в гости к кому-то из знакомых. Все смотрели на него в ужасе. По-прежнему был в парадном мундире. Прошёл сквозь комнату, сел на пуфик. С ним никто не разговаривал.

«Ну, как хотите… А я мог бы вас повеселить, господа».

Отправился дальше, гулять. Вышел к Неве. Некоторое время бродил по Галерной гавани.

После обеда оказался у Зимнего дворца.

Зная военные порядки, затребовал караульного офицера и уверенно прошёл сквозь три цепи солдат до самой дворцовой гауптвахты.

– Бестужев! – в ужасе закричал караульный офицер. – Тебя ищут!

– Знаю, – ответил он. – Доложите, что я хочу сказать государю слово и дело.

Когда конвою велели сопровождать Бестужева, он скомандовал:

– Марш! – и пошёл с конвоем в ногу.

Нынче могут не разобрать: последний парад тут перед нами или шутовство.

Нет, первое.

Бестужев воспринял случившееся как дворянин и офицер. Всё его последующее поведение продиктовано кодексом дворянских понятий о воинской чести: проиграл – сдай оружие победителю.

Приведённый в кабинет к Николаю I, Бестужев по всем правилам устава проговорил:

– Преступный Александр Бестужев приносит вам свою повинную голову!

Помолчав, государь сказал:

– Молодой человек, я тебя прощаю, но Бог тебя не простит. Как же ты попал в заговор, любезный?

– Было междуцарствие и я почувствовал себя свободным в поведении.

Фразу приготовил заранее: она казалась ему убедительной.

Бестужев сразу был очарован новым государем: его спокойствием, его удивительным доброжелательством. (Даже и Рылеев, куда менее сентиментальный, попал под его обаяние: написал удивительной силы покаянное письмо, просил жену молиться о Николае.)

Сразу после разговора с государем Бестужева допрашивал генерал Левашов – тот самый, которого он спас.

В первом показании Бестужев назвал уже и без того известные фамилии заговорщиков: Рылеев, Пущин, Каховский, Оболенский, Трубецкой – всех их и так видели на площади (кроме Трубецкого – который, впрочем, сейчас уже валялся в ногах у государя).

«Спасибо, капитан, проследуйте».

Каземат № 1 Никольской куртины.

В тот же день Бестужев попросил бумагу и перо; написал государю пространное объяснение всего случившегося.

Начал издалека: после вторжения Наполеона, писал Бестужев, «народ русский впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сначала политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России».

«Негры на плантациях счастливее многих помещичьих крестьян. Продавать в розницу семьи, похитить невинность, развратить жён крестьянских – считается ни во что и делается явно. Не говорю о барщине и оброках…»

«Одно лишь правительство беззаботно дремало над волканом, одни судебные места блаженствовали, ибо только для них Россия была обетованной землёю».

«Входя в общество по заблуждению молодости и буйного воображения, я думал через то принести пользу отечеству».

«Если бы присоединился к нам Измайловский полк, я бы принял команду и решился на попытку атаки, которой в голове моей вертелся уже и план».

(Любопытно: где-то в небесных бумагах пылится ли несбывшийся вариант, в котором на Сенатскую площадь выходит Измайловский полк, и штабс-капитан, поэт, писатель, дуэлянт Александр Бестужев свершает государственный переворот, а следом становится, скажем, диктатором? Что там, в таком изложении, предстоит России, русским?

Или такого не может быть, оттого что быть не может?)

На четвёртый день его заковали.

26 декабря повезли пред очи Комитета с военным министром Татищевым во главе.

– Бестужев, кто убил Милорадовича?

– Я слышал, что Каховский. Он раза три брал и отдавал мне пистолет.

– Идите.

Сказали, что на остальные вопросы будет отвечать письменно.

Шепнули, что государь доволен его ответами.

Завязали глаза и увезли.

В каземате Бестужев дал все показания, включая характеристики на Трубецкого, Рылеева, Оболенского, Никиту Муравьёва, Ивана Пущина, Штейнгеля, Одоевского, Каховского, Сутгофа, Арбузова, Ростовцева, Якубовича, Торсона, Щепина-Ростовского и своих братьев.

Именно Бестужев объявил, что Трубецкой был назначен предводительствовать мятежом.

Рылеева он обозначил в показаниях как «мечтателя», а себя как «солдата».

После показаний Рылеева и Александра Бестужева будут арестованы восемь человек, чья вина до допросов никому известна не была: Батеньков, Грибоедов, Завалишин, Ентальцев, Кальм, Капнист, Нарышкин, Хотяинцев.

Батеньков – единственный из числа декабристов – проведёт в одиночном заключении в Алексеевском равелине Петропавловской крепости двадцать лет и на какое-то время повредится рассудком.

Так Бестужев, с невозможным спокойствием стрелявшийся на дуэлях, простоявший весь день и не утративший присутствия духа даже под обстрелом в день мятежа, безо всякого давления посчитал возможным рассказать всё.

«Бог сохранил меня – для раскаяния», – напишет Бестужев на одном из допросов. Он действительно раскаялся.

Как, впрочем, и множество других декабристов.

«Я чувствую теперь, что во зло употребил свои дарования, что я мог саблею или пером принести честь своему отечеству», – скажет Бестужев на следствии.

Более всего из декабристов Бестужев выгораживал своих братьев. Написал, что именно он, Александр Бестужев, виноват в поступках Михаила и Петра.

«Сердце моё, – писал Бестужев, – обливается кровию, когда я вздумаю, что судьба привела меня быть обличителем друзей и братьев, которых я люблю более себя, но Бог свидетель, что не малодушие водит пером моим. Я ввёл многих в погибель, приняв заблуждение за истину: чего же не сделаю для самой истины?»

В пользу того, что Бестужев здесь пишет правду, говорит и тот факт, что он так и не рассказал на следствии, кто его прятал после расстрела бунтовщиков: покидая приютивших его женщин, он поклялся не выдать их – и слово сдержал.

21 января Комитет ходатайствовал «капитана Бестужева расковать, сколько во уважение кротости и чистосердечия, которые он показал при допрашиваниях в Комитете».

Каховский до середины мая не сознавался ни в чём, но затем, осознав, что уже кем-то выдан с головой, начал давать показания.

На конечную участь Александра повлияли, скорей всего, показания Каховского. Тот признался в убийстве Милорадовича и полковника Стюрлера, но сказал, что от попытки убить государя его отговорил Бестужев.

Показательный момент: государь назначил матери Бестужевых, а по её смерти – её дочерям – пятьсот рублей ассигнациями годовой пенсии.

В тюрьме Бестужев перевёл «Каталину»: он догадывался, что его могут казнить, но нервы не отказывали ему и здесь.

(Стихи – проникнутые высоким религиозным чувством – в заключении писал и Рылеев, но чтоб переводы… Всё-таки это совсем другая работа.)

12 июня к Бестужеву зашёл плац-майор: «Батюшка, в комитет».

Стол буквой «П»; за столом не менее ста сановников Государственного совета и прочих.

Выслушал приговор:

«Штабс-капитан Александр Бестужев. Умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждал к тому других, соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии, участвовал в умысле бунта привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен; лично действовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов».

Осуждённые бунтовщики были разбиты на пять разрядов.

«Все сии суть государственные преступники первого разряда, осуждаемые к смертной казни отсечением головы».

Его головы – отсечением?..

Внешне – вида не подал и не дрогнул.

Вообще все декабристы выслушали приговор с наглядной выдержкой. Врача никому не понадобилось ни в эту минуту, ни в течение последующего дня.

Пяти была назначена смертная казнь четвертованием, 1-й разряд – 31 человек – приговорены к отсечению головы, 2-й разряд – 17 человек – к политической смерти, остальные – к каторге: кто вообще без срока, кто на определённый срок, кто в ссылку, на поселение, кто с правом выслуги, кто без этого права.

Утром, на следующий день, Бестужева подняли: «Вставайте на экзекуцию».

Какое неподходящее слово для отсечения головы: экзекуция.

Голова, которая думала, сочиняла «взгляды» на русскую словесность, целовала, смотрела в дуло направленного пистолета – сейчас будет отсечена, отрезана, и это называется паучьим словом «экзекуция».

Провели через крепость. Остановились на мосту возле Алексеевского равелина. Вокруг стояли декабристы, большинство из них Бестужев узнал. Иван Пущин как ни в чём не бывало с кем-то разговаривал, о чём-то пошутил – и все захохотали.

Горели костры.

Увидел виселицу.

Пять верёвок.

Всех осуждённых расставили перед частями полков, где они служили. Заставили опуститься на колени.

Над головой каждого сломали шпагу: лишали офицерской чести.

Рядом стоял Якушкин; его шпага никак не ломалась. Попытались с ударом об голову – бесполезно. «Ещё одна такая попытка – и ты убьёшь меня до смерти», – сказал Якушкин.

С Бестужева сняли мундир и бросили в костёр.

Всех согнали в толпу и вернули в каземат.

Виселица предназначалась для Рылеева как заглавного, Каховского как убийцы, и трёх важнейших заговорщиков из Южного общества: Пестеля, Бестужева-Рюмина, Сергея Муравьёва-Апостола.

Их повесили в тот же день.

Трое сорвались: не выдержали верёвки. Повторно вешали через полчаса. Узлы были плохие; когда казнимых сняли, эти трое ещё хрипели. Палачам пришлось руками, затягивая верёвки, до давить. Один из трёх, кого убивали так долго и страшно, был Рылеев.

На следующий день Бестужев имел свидание с роднёй: сестра Елена, братья Николай, Михаил, Петруша. Все братья были осуждены на каторгу.

Александру выпало двадцать лет каторжных работ с последующим поселением в ссылке. (Позже срок убавили до пятнадцати лет.)

Елена сказала: я вас не брошу, милые.

После восьми месяцев каземата Александра Бестужева, Алексея Тютчева, Матвея Муравьёва-Апостола и Ивана Якушкина отправили в Финляндию.

Разместили в камере форта «Слава». Смотрящий за арестантами – поручик гарнизонной артиллерии Василий Хоруженко – вскоре решил отменить положенный распорядок и стал собирать заключённых у себя за чаем: а то поболтать не с кем.

Выяснилось, что отец Хоруженко – казак, высланный после пугачёвского восстания; что ж, общие темы, свои люди.

Местные дамы передали заключённым «Чайльд Гарольда». У Бестужева было с собой несколько английских журналов, у Якушкина – Монтень, у Муравьёва – французская Библия.

Бестужев учил английскому своих товарищей.

В форте он работает над поэмой «Андрей, князь Переяславский» (так и не закончит её) – а это суровая, государственническая вещь:

Давно ль поставили князья Превыше долга связи рода? Для них ли русский воевода Отринет славную войну За наших праотцов страну? <…> Мечтой минули времена Владимира и Святослава, Когда возникла наша слава, Неразделимостью грозна. Но власть князей великих ныне — Глас вопиющего в пустыне! И древний меч, противным страх, Дрожит в бездоблестных руках. Вождей совета и победы Не вижу, не предвижу я: Окрест – могучие соседы, Внутри – ничтожные князья!

Вот что Бестужева волновало в заключении: грозная слава, единая Русь, война.

В поэме имеются любопытные, отозвавшиеся вскоре в чужих стихах строфы:

Как бранный щит, в крови омытый, Запало в тень светило дня, И одичалые граниты Вдали сверкают без огня. <…> Белеет парус одинокий, Как лебединое крыло, И грустен путник ясноокий; У ног колчан, в руке весло.

Первая часть поэмы выйдет анонимно спустя год. Издателем, судя по всему, стал чиновник следственной комиссии по делу декабристов А.А.Ивановский. Сложно не оценить этот его жест. Бестужев, впрочем, ужасно злился, что недоработанную поэму опубликовали без его ведома. Зато её прочитал другой молодой пиит, подхватил обронённую строчку и написал одно из самых знаменитых стихотворений в русской поэзии. (Соответственно, и классическая повесть Валентина Катаева названа, по факту, строчкой Бестужева.)

В форт заехал с проверкой генерал-губернатор А.А.Закревский – вручил Бестужеву ящик с чаем, сахаром и табаком:

– От меня в благодарность, как литератору и соиздателю «Полярной звезды».

Остальным декабристам были переданы подарки от родни.

Летом 1827 года Закревский предложил заключённым отбыть весь срок у него в крепости. Те: нет, в Сибирь, в Сибирь, желаем в Сибирь, слишком тошно тут у вас.

В сентябре 1827 года их повезли в Сибирь. На Тихвинской станции, в комнате смотрителя встретил их масон Римский-Корсаков – как выяснилось, ожидавший их специально. Он передал им 600 рублей. Просто так. Вдруг пригодятся в Сибири.

В Петербурге заехали к генералу барону Дибичу, где было сообщено, что Бестужеву разрешается публиковаться, «токмо не писать и не печатать никакого вздору».

Далее Ярославль, Вятка, Пермь, Екатеринбург.

Братья Николай и Мишель ехали намного впереди, Александр намеревался их догнать, но всё не удавалось.

В Екатеринбурге остановились у почтмейстера: их ждал накрытый стол, шампанское… Всё-таки нравы были удивительные.

В Тобольске встречал уже губернатор, но тоже на всякий случай разместил у почтмейстера. Примчался местный тобольский живописец и сразу написал портрет Муравьёва-Апостола. Хотел остальных, но не успел.

В Красноярске злодеев снова принимал губернатор.

Только в Иркутске с бунтовщиками вышла осечка: явились они прямо к балу, уже присматривались к шампанскому, но вдруг велено было отвезти гостей в острог.

Там наконец Саша встретился с Николаем и Мишелем.

Но посреди встречи явился местный губернатор – не поверите, с извинениями. Оказывается, их положено было не в острог, а на вольные квартиры. Братьям, которым надобно было ехать в Читу, губернатор разрешил провести ночь вместе, втроём. (Вообще говоря, это было незаконным.)

7 декабря Бестужев и Муравьёв-Апостол покинули Иркутск.

31 декабря въехали в Якутск.

Муравьёва-Апостола отправили ещё дальше, в Вилюйск, а Бестужева оставили здесь.

Квартировал он в небольшом деревянном домике, разделённом сенями на две половины: в одной – ссыльный, в другой – хозяйка.

Сибирский писатель Николай Щукин вспоминал:

«…Β Якутске является ко мне поутру молодой человек, довольно рослый, приятной наружности, белокурый, с густыми усами. Бывший со мной чиновник встретил гостя как давно знакомого, просил садиться… Мало-помалу гость завёл с нами живой разговор, смешил нас карикатурными рассказами о разных лицах, беспрестанно изменял голос, физиономию. То был важен, то комический актёр, но в общем заметен был человек образованный и начитанный…

Гость просидел у нас около часа, раскланялся и ушёл.

– Кто это? – спросил я у своего чиновника.

– Государственный преступник Александр Бестужев…»

Он не был арестантом, но находился под надзором.

«Бывает во всех лучших домах и ведёт себя как нельзя лучше», – пишет Щукин в своих воспоминаниях.

Обжился, в общем.

Летом каждый день отправлялся на охоту: ему было разрешено пользоваться оружием.

Ещё недавно писавший с Рылеевым сатирические вирши про попов и святош, теперь Бестужев ходит к обедням и всенощным, поёт на клиросе.

В письмах домой просит прислать ему чёрного цвета сюртук, материю на жилетку, шейный платок, несколько пар цветных перчаток, пару бритв и две щётки для волос.

В городе живут две с половиной тысячи человек, дамы скучают; и вдруг – такой красавец, остроумный, сногсшибательный, головокружительный.

Правда, пока письма дойдут и вернутся обратно с бритвами и перчатками – можно бородой обрасти.

С другой стороны – деньги масона Римского-Корсакова, которые поделили: это, между прочим, капиталец.

Бестужев становится своим человеком в доме управляющего местным откупом Колосова и начальника солеваренных заводов Злобина. Удачливо ухаживает за местными дамами (о чём хвалится братьям в письмах), а прозу не сочиняет вовсе.

Зато, скорей всего, в те дни пишется элегия «Осень» (исследователи пытаются отнести эти стихи к позднему, кавказскому периоду, но, думаем, они не правы: сам Бестужев датировал её временем жизни в Якутске):

Вей же песней усыпительной, Перелётная метель, Хлад забвения мирительный Сердца тлеющего цель. <…> Хоть порой улыбка нежная Озарит мои черты, Это – радуга наснежная

На могильные цветы!

Блок слышится здесь, и вообще символисты – задолго до их рождения.

В Якутск приезжает прусский учёный Георг Адольф Эрман, изучавший связь между северным сиянием и колебанием компаса. Эрмана, как и многих, Александр очаровал: между прочим, помогал ему составлять метеорологические таблицы – понимал и в этом… Расстались очень тепло.

В своей книге «Reise urn die Erde» («Путешествие вокруг Земли») Эрман посвятил Бестужеву множество строк; более того, поэт Адельберт фон Шамиссо ещё и написал на основании труда Эрмана вторую часть поэмы «Die Verbannten» («Изгнанники»), посвящённую Бестужеву.

Другой бы на месте Бестужева так и сидел. В сущности, чем не жизнь: книжки, которые присылали мать и издатель Николай Греч, изучение немецкого языка, любовницы, якутская рыба, тут ещё прибыл на каторгу другой ссыльный декабрист – Захар Чернышёв. Поселились вместе, Саша и Захар; прожили вдвоём восемь месяцев… К тому же Чернышёв привёз с собой целую библиотеку: глаза разбегались, сколько всего можно было теперь прочитать.

Но нет. Бестужева всё это мало устраивало. Братьям писал тоскливо: «Улыбаюсь только от воспоминаний, а смеюсь так же редко, как мой кот».

В своё время, когда по его делу допрашивали поэта Фёдора Глинку, тот свидетельствовал: «Александр Бестужев – человек с головой романтической… Я ходил задумавшись, а он – рыцарским шагом и, встретясь, говорил мне: “Воевать! Воевать!”»

Вот именно: воевать.

В 1828 году начинается война с Турцией – и Бестужев занимает ровно ту позицию, что долгое время была неизбежно свойственна почти всякому русскому литератору: он яростно ратует за победу «русского орла», завидуя братьям Петруше и Павлу, которые уже отправились на передовые позиции.

Александр пишет письмо начальнику императорского штаба графа Дибичу с просьбой о переводе его на фронт; одновременно о том же самом начинает хлопотать знакомый Бестужева – Александр Грибоедов.

Ответ пришёл через два месяца.

«Государь Император всемилостивейше повелеть соизволил государственного преступника Александра Бестужева, осуждённого по приговору Верховного уголовного Суда в каторжную работу и потом… сосланного в Сибирь на поселение, определить на службу рядовым в один из действующих против неприятеля полков Кавказского отдельного корпуса по усмотрению Вашего Сиятельства, с тем, однако же, что, в случае оказанного им отличия против неприятеля, не был он представляем к повышению, а доносить только на высочайшее благовоззрение, какое именно отличие будет им сделано».

Всего из числа декабристов перевода на Кавказскую войну добилось около семидесяти разжалованных офицеров. В каждом такое случае был исключительно личный выбор: брат Николай, к примеру, никуда не поехал из ссылки. Прекрасный человек Николай Бестужев – но он не был русским поэтом!

Александр же, получив ответ, станцевал от радости. Братьям в Читу отписал: «Я солдат и лечу к стенам Эрзерума».

3 июня 1829 года приехал фельдъегерь Богомолов, 4 июня Бестужев в преотличнейшем настроении отправился с ним за тридевять земель – на фронт, на фронт…

19 июля – в Екатеринбурге; Александр жадно читает газеты: не окончилась война-то? Ох, вроде нет. Казань, Симбирск, Самара, Саратов, Астрахань, Кизляр… И, наконец, Терек.

3 августа – Екатериноград. Военно-Грузинская дорога. Оттуда – до Владикавказа.

Забавно: тогда они чуть было не столкнулись с Пушкиным. С которой уже попытки, весной 1829 года, Пушкин, хоть и не имел военной должности, отправился на войну, чем был крайне доволен.

Н.Б.Потокский вспоминал: «Пушкин из первых оделся в черкесский костюм, вооружился шашкой, кинжалом, пистолетом… под звуки барабана всё зашевелилось, и колонна выступила длинною вереницей… Пушкин затевал скачки; другие, подражая ему, тоже удалялись за цепь…»

(Создано множество портретов Пушкина – а на коне, в черкесском костюме и с пистолетом, в цепи солдат – нет; а нужен.)

М.И.Пущин писал, что первый вопрос Пушкина, прибывшего в действующую армию, был: «Где турки, увижу ли я их, я говорю о тех турках, которые бросаются с криком и оружием в руках. Дай мне, пожалуйста, видеть то, за чем сюда с такими препятствиями приехал!»

«Ещё мы не кончили обеда, – вспоминает Пущин, – как пришли сказать, что неприятель показался у аванпостов. Все мы бросились к лошадям, с утра осёдланным… Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун, скачущего с саблею наголо против турок, на него летящих. Приближение наше, а за нами улан с Юзефовичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться…»

Сам Пушкин писал в «Путешествии в Арзрум»: «Лагерная жизнь очень мне нравилась. Пушка подымала нас на заре. Сон в палатке удивительно здоров… Около шестого часу… войска получили приказ идти на неприятеля… Турки бежали… Первые в преследовании были наши татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя, закусив повода, от них не отставала; я насилу мог её сдержать. Она остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперёк дороги… Чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею. Я поехал шагом…»

«Перестрелка 14 июня 1829 года, – писал Н.И.Ушаков, – замечательна потому, что в ней участвовал славный наш поэт А.С.Пушкин… Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжа-Су, неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт… услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма… Он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев… едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевлённый отвагою… схватив пику после одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников. Можно поверить, что донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке…»

Пушкин упросил офицера М.В.Юзефовича доставить его в место артиллерийской перестрелки – и был там. Одно из ядер упало совсем близко; Пушкин остался совершенно спокоен.

Уже позже, в письме А.Х.Бенкендорфу, Пушкин напишет: «…Я проделал кампанию в качестве не то солдата, не то путешественника». Мы, всё взвесив, скажем: нет, всё-таки в качестве солдата.

Пушкин прицельно стрелял по туркам из ружья, ещё несколько раз порывался атаковать неприятеля то с драгунами, то с казаками, и удержать его было всё сложней; в конце концов дело дошло до того, что главнокомандующий генерал-фельдмаршал

Иван Фёдорович Паскевич отругал Пушкина, сказав, что жизнь его дорога России, и негоже так себя вести…

Вспылив, Пушкин оставил военный лагерь.

Он возвратился из армии в Тифлис 1 августа, 8 августа оттуда выехал и 10-го был во Владикавказе.

6 или 7 августа Пушкин и Бестужев проехали мимо друг друга.

Знаменательно, что ещё по дороге на войну Пушкин встретил повозку с телом убитого в Персии Александра Грибоедова: по крайней мере, сам он писал об этом.

Такое ощущение, что это не огромная Россия, а скученное селение с несколькими, всем известными перепутьями, где один поэт, по дороге в южную сторону, встречает другого, мёртвого, а на обратном пути едва не встречает – третьего, ещё живого.

В Тифлисе Бестужев нашёл своих братьев – Петрушу, раненного в руку, и Павла. Встрече все были рады, но селиться вместе с ними не стал – снял себе саклю. Портной сшил ему солдатский мундир – собственного фасона, из тончайшего сукна.

Он был определён рядовым 41-го егерского полка, стоящего под Арзрумом.

С этого времени начинается другая его история: он и так был весьма знаменитой личностью – дуэлянт, издатель «Полярной звезды», декабрист, ссыльный, литератор, – но на Кавказе станет легендой.

…С войной, впрочем, поначалу не заладилось: войска Паскевича подступали к Арзруму, а Бестужева в Тифлисе свалила лихорадка. Лежал в жару, с высокой температурой; но, узнав, что готовится экспедиция к городу Байбурту, – побрёл в штаб, умолил его взять.

28 сентября отряд Паскевича подступил к городу. В Арзруме сидел Осман-паша со значительным гарнизоном. Перед штурмом обстреляли город мортирами. Там начались пожары.

Полдень – в атаку. Бестужев бежал в рядах стрелков. Под пулями достиг крепостной стены – подпрыгнул, перевалился: ага, мы здесь.

Он был третьим русским, ворвавшимся в город: это отмечено в документах.

Рукопашная схватка, крики, выстрелы, лужи крови, и вот – первая победа.

Выяснилось, что он силён, стремителен, меток, выдержан. Что именно на войне Бестужев чувствует себя просто отлично. Оказалось, что его мир – это не участие в заговоре и не дуэльные истории, не дамы и не девки, не каторга и не якутское поселение; его мир – война.

Даже лихорадка прошла.

Словно предчувствуя, Бестужев, ещё когда сидел в форте «Слава» в Финляндии, писал:

С тех пор война, завоеванье, И пламень сёл, и битвы кровь — Моё первейшее желанье, Моя последняя любовь! <…> Я полюблю в часы ночные Будить тревогой спящий стан, Вздувать знамёна боевые, Стремить пернатую стрелу, Вдыхать в трубу победы звоны <…> И славным витязям хвалу!

В середине октября Бестужев живёт в Тифлисе с Павлом и Петрушей – тот лечил серными ваннами перебитый локоть руки.

В этот раз сняли квартиру на троих: у братьев по комнате, у Александра – две, и общая зала для гостей. Свои комнаты Александр обвешал персидскими коврами, мебель ему сделали под заказ.

Он вошёл в круг местных гвардейцев – те очень ценили общество «декабристов»: тем более, что перед ними был не просто заговорщик, но – литератор, редкостный умница, остряк, балагур.

Само собою, тифлисский комендант с женою принимали Бестужева.

Случались и неприятности: в город нежданно прибыл в должности корпусного провиантмейстера фон Дезин – тот самый, у которого Бестужев когда-то соблазнил жену, следом он нахамил матери Бестужева и получил от Рылеева по лицу удар хлыстом.

В общем, как в романе. Перед нами готовый сюжет: адюльтер, тайное общество, казематы, Кавказ, и вот он – фон Дезин – явился. Надо было, что ли, его ещё тогда застрелить.

Новоприбывший, впрочем, держался от Бестужева подальше.

Куда более серьёзная неприятность: командир Нижегородского драгунского полка Н.Н.Раевский вдруг был арестован за то, что принимал у себя декабристов. Разговоры там велись весьма вольные – и было принято разумное решение воспрепятствовать созданию нового тайного общества: ведь оглянуться не успеешь, а они опять сговорились.

Александра Бестужева тоже арестовали: два жандарма свезли его в Метехский замок.

Неужели снова в Якутию? Или голову отрубят, наконец?

Но через несколько дней Бестужева выпустили.

Раевского к тому моменту уже перевели в центральную Россию, а всех декабристов разогнали в разные части.

Бестужевых Александра и Петра отправили в Дагестан, а Павла оставили в Тифлисе.

Александр попал в Дербент и ахнул: а воевать? Какие горцы полезут в Дербент? Горцы – они в горах! Для того ли он ехал из самого Якутска, чтоб сидеть теперь в Дербенте?

Братьям писал: «Несчастье обратилось в привычку… вдали пустое море, кругом безрадостная степь, вблизи грязные стены».

Он, впрочем, имел романтическую привычку сгущать краски.

Потому что именно тогда возобновилась его литературная история. После пятилетнего перерыва Бестужев вновь начал публиковаться: в «Сыне отечества и Северном архиве» Греч напечатал повесть «Испытание». «Испытание» шло в четырёх номерах подряд, за подписью А.М., с пометкой: 1830, Дагестан.

Слухи расползались по столицам очень скоро: да это же тот самый Бестужев… Не может быть! – Именно он! Был в Сибири, теперь на Кавказе воюет!

Американский славист Льюис Бэгби пишет, что возвращением в литературу Бестужев «…был обязан упорству и ловкости сестры Елены, ведшей дела с издателями и цензорами в Петербурге и в Москве… “Марлинский” сделался финансовой опорой всей семьи Бестужевых – матери и сестёр, поселившихся в фамильном имении, братьев Петра и Павла на Кавказе и Михаила с Николаем в Сибири».

Бэгби забыл упомянуть любовниц – в Дербенте Бестужев, едва приехав, уже завёл роман с молоденькой офицершей Александрой Ивановной. Чтоб их встречи не слишком скоро стали достоянием общества, она приходила к своему возлюбленному в мундире мужа-поручика. Можно представить, как Бестужев хохотал, поспешно лишая её мундира.

Однажды эту чудесную даму по пути к Бестужеву поймал один грузинский офицер, тоже, но только неудачно, добивавшийся её взаимности. Поняв, что судьба женщины в его руках, он предложил ей два варианта: либо гауптвахта, и позор и для неё, и для её мужа, либо… ну, ты понимаешь, милочка?

Та согласилась на второе; офицер отпустил сопровождавших его солдат – и тут же получил сильнейшую оплеуху от прекрасного «поручика». Пока грузин приходил в себя – девушка сбежала (к Бестужеву, естественно). Узнав о происшествии, Бестужев пришёл в бешенство, и хотел немедленно грузина застрелить. Тот, узнав, что Бестужев его ищет, в этот же вечер уехал в Тифлис, где выхлопотал себе перевод в другой полк.

«Женщины, как воздух, были его стихией, – писал о дербентской жизни Бестужева бывший офицер Кавказского корпуса В.Андреев. – Бывало… соберёт Искандер-бек (Александр. – З.П.) к себе правоверных мыслителей и почётных лиц города, и начнёт им рассказывать сказки в роде тысяча и одной ночи из европейского быта или петербургской жизни, и на половине рассказа остановится, заявив, что его требует к себе комендант, но что он скоро вернётся и будет продолжать свою историю; между тем доверенный человек занимает почтенных гостей, не жалея угощений; чрез несколько времени возвращается Искандер-бек, как ни в чём не бывало, – прочтя между тем милой половине одного из присутствующих учёных мужей на подготовленном свидании страстную лекцию…»

В таких разнообразных обстоятельствах Бестужев (вернее – Марлинский) начал стремительный путь к тому, чтоб на какое-то время стать самым известным, читаемым и востребованным писателем в России.

Скучать в Дербенте ему не пришлось вовсе. Женщина, переодетая в поручика, и обманутые дербентские мужья – это ещё далеко не всё, что выпало ему на долю.

19 августа 1831 года имам Кази-Мулла, объявивший священную войну против неверных, осадил Дербент, захватив городские сады и башни, на которых сидели сторожа садов.

Начальник гарнизона подполковник Яков Евтифеевич Васильев опасался делать вылазки. Бестужев рвался в дело: русских запечатали в осаду – позор немыслимый!

Командир линейного батальона, где служил Бестужев, Пирятинский, сказал: напиши-ка записку поярче о пользе вылазок во времена осад.

Бестужев тут же сочинил – с отсылками на древнейшую историю и новейшие времена. Пирятинский подписал – и подействовало.

21 августа начались вылазки из города. Первую провёл штабс-капитан Жуков – естественно, Бестужев был там.

Перестрелка велась бестолково; решили идти в штыки. Бестужев убил штыком в рот первого же горца, пытавшегося выстрелить в него из пистолета.

Одну из башен, захваченную горцами, разнесли в щепки.

Вернулся назад: шинель прострелена в двух местах и ружейная ложа перебита пополам.

В другой день Бестужев вынес с поля боя раненого солдата.

Чуть кокетничая (но, уверены мы, на всех основаниях), в «Письмах из Дагестана» Бестужев писал: «Меня очень любят татары – за то, что я не чуждаюсь их обычаев, говорю их языком, – и потому каждый раз, когда я выходил на стены подразнить и побранить врагов, прогуливаясь с трубкою в зубах, куча дербентцев окружала меня».

Здесь имеется в виду, что дербентцы окружали его не на стенах, а когда он спускался в город, чтоб рассказать новости. «Городишь им турусы на колёсах, – продолжает дальше Бестужев, – и они спокойны на несколько часов».

Он имел обыкновение ходить под пулями с трубкой во рту. Эту трубку запомнили не только городские жители, но и атакующие горцы – и вскоре среди них уже пошли слухи о бесстрашном солдате с трубкой, которого пуля не берёт.

27 августа имам снял осаду.

Батальону, стоявшему в Дербенте, дали два Георгиевских креста. Героев определяли голосованием ротных офицеров и солдат. Бестужева все безоговорочно выбрали как самого бесшабашного и дерзкого бойца, имеющего право на награду.

(Бумаги на крест перешлют к командованию корпусом, и… там они и останутся: кто-то решит, что Георгия бунтовщику – это чересчур.)

На войне состоялась наконец встреча Александра Бестужева… со своим народом. Ни в его сочинениях, ни в письмах до этих пор русский мужик не фигурировал. Признаем, что по большей части подобные встречи для русских аристократов именно в таких обстоятельствах и происходили.

«Чтобы узнать добрый, смышлёный народ наш, надо жизнью пожить с ним, надо его языком заставить его разговориться… А солдат наш? Какое оригинальное существо, какое святое существо и какой чудный, дикий зверь с этим вместе!.. Кто видел солдат только на разводе, тот их не знает… Надо спать с ними на одной доске в карауле, лежать в морозную ночь в секрете, идти грудь с грудью на завал, на батарею; лежать под пулями в траншеях, под перевязкой в лазарете; да безделица: ко всему этому надо гениальный взор, чтобы отличить перлы в кучах всякого хлама…» (написано осенью 1831 года в Дербенте).

Российские части возглавил тогда генерал Никита Петрович Панкратьев; наслышанный о героизме Бестужева, он включил его в свою первую военную экспедицию под Эрпели.

Дальше начинаются собственно горские чудовищные и кровавые истории Бестужева-Марлинского. Из похода в поход, из дела в дело.

Рапорт, направленный в бригаду по поводу рядового 10-го батальона Бестужева, гласит: «Во всей делах сей экспедиции был в стрелках, охотно жертвовал собою и подавал пример отличной храбрости: при занятии неприятельских завалов при с. Эрпели с первыми ворвался в оный».

Он учит местные языки (овладеет как минимум двумя), обживается и начинает налаживать свой быт самым серьёзным образом. Из Петербурга Бестужев будет выписывать себе вина, духи, помады, шведские перчатки, батистовые голландские рубашки с кружевом. В доме у него (отличная частная квартира) накопится столовое серебро, картины, редкие дорогие украшения. Одеваться станет в местную, «татарскую» одежду (русские часто именовали горцев «татарами»), на руке – дорогие перстни с печатками; хлыст, отличное оружие. Рядовой солдат, да-с.

Им восхищались, ему завидовали. Одни мечтали сжить его со света, другие искали его дружбы.

Под аулом Чиркей, в следующей после Эрпели экспедиции, Бестужев вызвался ночью осмотреть мост, разрушенный горцами. Подполз в упор, всё изучил. Уползая, попал под обстрел, но выбрался. Утром выставил по своим наблюдениям батарею. Противника накрыли преотлично.

1 декабря штурмовал Агач-Калу – вновь одним из первых вскочил на стены. При штурме погибло четыреста рядовых, восемь младших офицеров и полковник Миклашевский.

В крепости Бурная встретил Петрушу. Тот местной обстановки вынести не мог, и натурально сходил с ума. Не ел иногда по неделе, уверенный, что его хотят отравить. Исхудал и непрестанно курил, глядя вокруг то злобно, то жалобно.

Гарнизон Бестужева стоял в восьмидесяти верстах от Бурной – но рядовому не наездиться к больному брату так далеко. Бестужев написал генерал-адъютанту Панкратьеву просьбу о переводе брата в Дербент. Одновременно мать хлопотала в Петербурге о его отставке.

В конце мая 1832-го Петра перевели в Дербент – два месяца они жили с Александром. Выправить настрой брата Александр не смог: тот так и не вышел из депрессии. 13 июля Петра уволили: тяготы воинской службы оказались ему не по силам.

Тем временем в №№ 1, 2, 3, 4 «Московского телеграфа» выходит кавказская повесть Бестужева «Аммалат-бек», снова за подписью «Марлинский». Романтическая вещь о реально имевшем место событии, случившемся, правда, до появления Бестужева на Кавказе: про то, как русский офицер взял опеку над молодым чеченским беком Аммалатом; они сдружились, но потом Аммалат своего благодетеля прирезал.

На российского читателя всё это действовало оглушающе. Какие там Байрон, Гофман, Фенимор Купер, Гюго… Вот она, жизнь, вот они, страсти.

Бестужев на Кавказе замечал те вещи, о которых и сейчас упоминать не принято.

Чеченцы в его повести говорят о себе: «У нас не стыдно воровать в чужом селении, стыдно быть уличённым в том».

«…Горцы – плохие мусульмане», – бросает Бестужев равнодушно. Для него это не было никаким секретом.

Военную доблесть чеченцев характеризует так: «…У них нет никакого строя, ни порядка в войске – борзый конь и собственная запальчивость указывают каждому место в битве. Сначала сдумают, как завязать дело, как завлечь неприятеля… но потом ни повиновения, ни повеленья, и случай доканчивает сражение».

При этом, конечно же, и горцы в целом, и чеченцы в частности описываются Бестужевым с уважением, а порой и с восхищением.

Когда чеченец произносит у Бестужева: «Чем больше будет русских, тем меньше будет промахов», – это вызывает у автора типично русское уважение к противнику: каковы эти головорезы, взгляните на них.

Бестужев хвалит чеченцев за то, что не сжигали дома – а просто грабили; в то время как просвещённые европейцы всё жгут, недолго думая.

Важный момент в «Аммалате»: когда русские прощали воевавших против них чеченцев, то принимали их не как слуг и подчинённых – а как братьев.

Справедливости ради скажем, что русский офицер, добившийся прощения того самого Аммалат-бека, пишет: «Надеюсь сделать из него премилого татарина». Ну так к русским крестьянам те офицеры относились куда хуже.

Собственно прозы, по нынешним представлениям, в его «Аммалат-беке» было совсем немного, но наблюдения имелись совершенно замечательные.

«Левый берег Терека унизан богатыми станицами линейских казаков… Казаки эти отличаются от горцев только небритой головою… оружие, одежда, сбруя, ухватки – всё горское. Мило видеть их в деле с горцами: это не бой, а поединок, что каждый на славу хочет показать превосходство силы… Почти все они говорят по-татарски, водят с горцами дружбу, даже родство по похищенным взаимно жёнам – но в поле враги неумолимые… казак не ступит за порог без кинжала, не выедет в поле без ружья за спиною; он косит и пашет вооружённый».

Аммалат-бек удивляет читателя своими филологическими откровениями (типично, конечно же, бестужевскими): «Откуда набрались европейцы этого фарисейского пустословия, этого пения базарных соловьёв, этих цветов, варённых в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и причитать о любви своей, словно наёмная плакальщица по умершим».

Заодно Аммалат-бек у Бестужева формулирует суть русской имперской политики: «Не русская храбрость, а русское великодушие победило меня. Не раб я, а товарищ их».

И далее – отличный диалог двух горцев об отношении к русским:

«– Может ли существовать какая-нибудь священная связь с гяурами! Вредить им, истреблять их, когда можно, обманывать, когда нельзя, – суть заповеди Корана и долг всякого правоверного!

– Хан! Перестань играть костями Магомета и грозить тем другому, чему сами не верим. Ты не мулла, а я не факир: я имею свои понятия…»

После «Аммалата» Бестужев уже определённо – писатель номер один в России. Столичные салоны только о нём и говорят: а вы читали? – ну конечно же! – ах, говорят, он ужасно смел, высок и невозможно хорош собой!

Обычно подобные слухи оказываются неправдой. А здесь были – правдой.

В Бестужеве, напишет немногим позже Виссарион Белинский, «думали видеть Пушкина прозы. Его повесть сделалась самою надёжною приманкою для подписчиков на журналы… Общий голос решил, что он великий поэт, гений первого разряда и что нет ему соперников в русской литературе».

В типографии Греча вышли «Русские повести и рассказы» Бестужева-Марлинского – вообще без имени автора! – и за несколько дней было продано 2400 экземпляров: по тем временам удивительные тиражи.

Сыпятся предложения: за любые деньги – к нам, в наш журнал, нет, к нам, в наше издательство.

Исследователь Бэгби приводит цифру: в определённый момент Бестужев располагал 50 000 рублей в банке и процентных бумагах за свои сочинения. «Это были плоды такой громадной популярности, – пишет Бэгби, – что издатели готовы были подписывать контракты на четырёхзначные суммы за каждые сто страниц его сочинений».

К тому времени Бестужев ещё раз заслужил Георгия – но его снова не награждали.

«Ну, я вам устрою, – думал, – однажды не сможете не дать».

Узнал об экспедиции в Чечню – естественно, попросился туда.

…Сожгли 30 деревень, 80 – изъявили покорность…

В начале ноября Александр встретился в походе с другим братом – Павлом Бестужевым. Отправленный на Кавказ, Павел пострадал за братьев: сам он к декабристам не имел отношения…

Дал младшему брату 500 рублей, отписал матери: «Павел стал прекрасным молодым человеком: солиден, умён, нравственен. Я ожил душой, пожив с ним».

У Александра появляется новая влюблённость: красавица из-под Воронежа, унтер-офицерская дочь Ольга Нестерцева (отец погиб, жила с матерью).

Снял себе очередную квартиру – мебели накупил столько, что и полковники не могли себе позволить (у рядового Бестужева старшие офицеры будут просить взаймы!).

Ольга называла его на «вы».

23 февраля 1833 года в жизни Бестужева случился натуральный кошмар.

Под подушкой он, по военной привычке, хранил пистолет: в городе часто бывали грабежи, а то, что Бестужев богат, – знали многие; роскошная жизнь могла обернуться ночным нападением на дом.

Во время любовных затей случайно спустили курок пистолета – грохнул выстрел: пуля попала Ольге в плечо и застряла под лопаткой.

Некоторое время она оставалась в сознании и сказала, что виновата во всём сама.

Была комиссия, подтвердила: да, на подушке и простыне обнаружен пороховой ожог – в Ольгу не стреляли.

26 февраля она умерла от кровоизлияние в лёгкое. Ей было девятнадцать лет.

(Авторы биографий Бестужева – и Голубов, и Кардин, – как сговорившись, пишут, что Ольга «резвилась» на кровати одна. Взяли они эту версию из письма самого Бестужева к брату. Но Александр догадывался, что его корреспонденцию читают, поэтому придумал историю поприличнее. Это ж как надо резвиться, чтоб упасть на подушку и так об эту подушку тереться и биться, чтоб спустить курок. Нет; конечно же, у них была связь).

Главнокомандующий Кавказским корпусом барон Григорий Владимирович Розен (тот самый, что командовал преображенцем Катениным и семёновцем Чаадаевым под Бородином, и наряду с Давыдовым усмирял поляков) признал Бестужева невиновным.

(Легенда о том, что Бестужев убил женщину, пережила его самого. Александр Дюма, в 1858 году путешествуя по России, был на Кавказе, узнал про эту историю и тут же отправился на могилу Ольги. Даже стихи написал о ней; плохие.)

И что Бестужеву тогда оставалось делать? Со стыда и горя умереть?

Он был уверен, что за этим дело не станет всё равно.

Так что, напротив, пустился во все тяжкие: переодевшись в местное платье, ездил в Кумых, непрестанно рисковал головою, пировал, наблюдал местные нравы, ничего не боялся – вплоть до того, что пробирался в гаремы дербентских мусульман.

В очередном Георгии ему отказали в середине июля; вполне возможно, что гибель девушки была тому косвенной причиной.

В Дербенте всё обрыдло: желалось хоть куда-нибудь. Видимо, и в гаремах уже не целованных им не осталось.

Дали ему назначение в линейный батальон, стоявший в Ахалцыхе.

Напоследок друзья Бестужева устроили ему проводы.

Он знал, что в Дербенте его любили, но не догадывался, до какой степени: и местные жители, и солдаты, и офицеры… Толпа – несколько сотен человек! – провожала его двадцать вёрст! Простого солдата линейного полка…

Жёны, вдовы и невесты знатных горожан – были в толпе или нет?

На прощание кричали: «Прощай, Искандер-бек! На пути твоём – наши пожелания!» Стреляли, жгли фейерверки, пили, плясали, плакали потом. Потом ещё стреляли и пили.

Мало кого из русских поэтов и солдат обожали так искренне.

По дороге Александр заехал к брату Павлу в Тифлис. Погостил там немного. Вспомнил старые тифлисские знакомства, завёл новые. Его и здесь встречали отлично.

В Тифлисе Бестужев узнал, что грузины едва ли не заговор готовят, с целью избавиться от российского владычества (под которое сами же в своё время и попросились). В России имелись оригиналы, что в момент польского восстания болели за польские свободы; нашлись бы и те, кому грузинские волнения показались бы симпатичными – но это не о Бестужеве история: он отмахнулся – что за чушь, тоже мне заговорщики; даже спорить поленился. Двинулся дальше.

В начале 1834 года батальон, где служит Бестужев, стал лагерем на реке Абине.

Бои были едва ли не ежедневные – и снова Бестужев неизменно оказывался впереди. Тем более выяснилось, что здесь ещё помнили выходки Якубовича – того самого декабриста, военному опыту которого Бестужев завидовал когда-то. Что ж, он может перещеголять, перегероить и Якубовича тоже.

В 1834 году пишет Ксенофонту Полевому: «Я дерусь совершенно без цели, без долга даже, бескорыстно и непринуждённо».

10 октября шесть тысяч человек с 28 орудиями пошли с Абина на Геленджик – по пять вёрст в день, под постоянными обстрелами. 22 октября вышли к морю.

Историк Адольф Берже пишет, что целью экспедиций «было шаг за шагом вдаваться в Закубанье, чтобы, стесняя горцев военными поселениями, изолировать их от всякого сообщения с другими державами. В первую экспедицию… генерал успел установить путь между Кубанью и Геленджиком, с которым существовало только морское сообщение. Это был первый переход русских через Главный хребет на Западном Кавказе».

В ноябре Бестужев в Ставрополе.

Из Ставрополя перевёлся в линейный отряд генерала Григория Христофоровича Засса: то был легендарный человек, славившийся своей удивительной удачливостью и не менее поразительной жестокостью.

Ещё Засс был известен тем, что отрезал побеждённым в боях горцам головы и отправлял их в Берлинскую академию для исследовании.

Место его пребывания – крепость Прочноокопская – повергало в ужас всех мимо проезжающих: она была окружена высоким валом с частоколом по гребню, на котором торчали головы черкесов.

Казаки Засса получали от него по червонцу за голову.

Вот с этим Зассом Бестужев участвовал в двух набегах за Кубань на местные аулы. Отбили восемь тысяч баранов, истребили кого настигли.

Бестужев и у Засса, заметим, чувствовал себя отлично – это была его среда, его люди, и он там был свой.

Дурные привычки Засса подтверждаются и письмом Бестужева: «…Взяли неприступный аул. Прелюбопытное путешествие, но трудов и лишений куча. Дрались недурно, отрезали несколько голов и, пробыв 15 дней за Кубанью, возвратились. До сих пор я учился воевать, а теперь выучился и разбойничать. Засс – мастер своего дела».

Русским, впрочем, тоже головы отрезали; в тех местах это вообще было распространено – этим занимались и черкесы, и грузины, и терские казаки, так что до какого-то момента все противники друг друга стоили. (Когда известия о насаженных на пики черкесских головах дошли до Николая I, тот высочайше повелел впредь подобную практику прекратить. И действительно прекратили – более того, отучили казаков этим заниматься.)

Братья спрашивали у Александра, не началось ли у него «войнобесие».

Он отвечал спокойно: «Рада бы курочка на стол нейти, да за хохол волокут; а раз в поле – я, как пьяница на пиру, не стерплю, чтобы не погулять. Чуть выстрел – у меня вся кровь кипит, и след или не след мне быть под пулями, а уж верно нырну в перестрелку».

В очередном письме братьям, от 1 декабря 1835 года, новый отчёт: «Славная школа войны наш Кавказ… Я видел много горцев в бою, но, признаться, лучше шапсугов не видал; они постигли в высшей степени правило: вредить как можно более, подвергаясь как можно менее вреду. Не выходя из стрелковой цепи в течение почти каждого дня всего нынешнего похода, я имел случай удостовериться в их искусстве пользоваться малейшей оплошностью и местностию. Дворяне их отчаянно храбры; но одна беда: никак не действуют заодно. Был я с ними не раз в рукопашной схватке; много, много пало возле меня храбрых: меня бог миловал. Узнал я цену надёжного оружия, узнал, что не худая вещь и телесная сила. Построив крепость в 40 верстах от Кубани в земле шапсугов, мы пошли в ущелие 10 октября. Через 4 дня сообщение с Чёрным морем было открыто».

В той экспедиции Бестужев столкнулся с поэтом Павлом Катениным, которого в своей прошлой жизни, будто бы сто лет назад бывшей, трепал в критических обзорах: с того первая слава Бестужева и начиналась.

Вновь придётся заметить: такая огромная Россия – но все ключевые персонажи толпятся на одном пятачке, как в глупой пьеске.

С литературы Бестужев отчисляет теперь всем братьям по 500 рублей: «Для кого ж я работаю, – пишет, – как не для братьев. Это моя единственная отрада».

Только здоровья ему стало не хватать (от разнообразных болезней на Кавказе погибало солдат больше, чем в боях).

У Бестужева начались сердечные припадки – несколько раз откачивали.

Берже пишет: «В начале 1835 года в Петербурге распространились слухи о тяжёлой болезни Александра Александровича Бестужева (Марлинского), рядового Грузинского линейного № 1 баталиона, находившегося в то время в Черномории. Слухи эти были настолько настойчивы, что побудили графа Бенкендорфа обратиться с просьбой к кавказскому корпусному командиру, барону Григорию Владимировичу Розену, об уведомлении: “Известно ли ему, что Бестужев страдает биением сердца и что ему несколько уже раз пускали кровь”».

13 мая 1835 года Александр Бестужев подал рапорт с просьбой отбыть на Пятигорские воды.

В ходе лечения у Бестужева обнаружился солитёр и скорбутные раны. Именно тогда он стал терять свою прежнюю привлекательность: бесконечные передряги здоровья не прибавляли.

Но даже жёлтый, больной, измученный, он не потерял своего очарования.

«В первый раз, – писала мемуаристка М.В.Вольховская, – я встретила его в Пятигорске. Он стоял у источника, в венгерке, в какой-то фантастической шапочке и с хлыстиком в руке, окружённый целым кружевом дам».

Как же, живой Марлинский! Тот самый!

Там и узнал он о своём производстве в унтер-офицеры. Наконец-то.

Не окончив лечения, перебрался на Кубань. В Абине построил себе постойную избу: ковры развесил, книжки и журналы разложил, гольденбаховское ружьё – брат подарил – нашло своё почётное место.

В декабре его перевели в Геленджик, в черноморский батальон. Крепость у моря; горцы стояли так близко, что били даже часовых на валу.

Бестужев, чтоб зря времени не терять, начал изучать итальянский.

Обстановка там была, прямо говоря, отвратительной: сырость, полное отсутствие санитарных условий, кишечные болезни и никаких лекарств.

Писал оттуда: «Сапоги на ногах плесневеют». «Кровля – решето». «У меня род горячки со рвотою». «Смертность в крепости ужасная, что ни день – от 3 до 5 человек умирают».

Но там нагнало его очередное назначение: унтер-офицер Бестужев был произведён в прапорщики. И тут же был прикомандирован к Черноморскому батальону № 5, стоявшему в районе Гагр и Пицунды.

По дороге туда Бестужев остановился совсем ненадолго в Керчи и… тут же завёл роман с Антуанеттой Булгари, женой ссыльного декабриста. И влюбился так, как, наверное, не влюблялся никогда.

Потом напишет: «Я хотел её развести или увести, но двое детей помешали: она осталась с мужем, но люблю её до сих пор».

На дуэли из-за этой женщины Бестужев едва не убил её мужа; а потом и ещё одного офицера, который неразумно полез разбираться в чужом адюльтере.

На счастье, оттуда Бестужева забрал новороссийский генерал-губернатор М.С.Воронцов, совершавший на корвете «Ифигения» путешествие.

Цитируем Бестужева: «Впереди необъятное Чёрное море, со своими приютными заливами, с изумрудными волнами, с утёсами, ворвавшимися в их середину. А кругом воины, бросающие победное “ура” на ветер Кавказа в привет знамёнам нашего великого царя».

Иные скажут: сдал свою правду, поддался власти. Какие, боже ж ты мой, дураки: когда тут такие радуги, такие знамёна…

В тот месяц его известили о возможности перевода на гражданскую службу: всё-таки известный всей читающей стране писатель, и так болен, и убить могут.

Бестужев был вправе оставить войну.

Вместо этого он напрашивается в осеннюю экспедицию 1836 года – от Кубани до Анапы, в отряде генерал-лейтенанта Алексея Александровича Вельяминова.

Вернувшись 10 ноября, 15-го числа пишет брату Петру: «…Держим двухнедельный карантин на Кубани… Холод, слякоть, а мы в летнем платье и в летучих палатках, да, к довершению благополучия, почти без дров. Раз пяток в течение последних двух месяцев были в горячих схватках, а жив».

В ноябре Бестужев получает ещё одно официальное известие, что может спокойно оставить свои военные походы и перейти на гражданскую должность в Кутаиси.

Что делает этот Бестужев? Не стоит гадать: снова добивается отправления в экспедицию.

Он прикомандирован к Грузинскому гренадерскому полку.

Уже находясь там, узнал о смерти Пушкина.

23 февраля 1837-го пишет брату Павлу по поводу Дантеса: «Пусть он знает (свидетель Бог, что я не шучу), что при первой же нашей встрече один из нас не вернётся живым».

Какой был бы, в духе Дюма, или кого там, Достоевского, поворот: Дантеса застрелил Бестужев; в этот раз он в берёзку точно не целился бы. Мог и голову отрезать после, с него сталось бы.

В том же письме описывает свои метания после горького известия: «Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете я был уже на крутой дороге, которая ведёт к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без надгробного камня, без надписи. Я плакал тогда, как я плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: “За убиенных боляр Александра и Александра”… эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предзнаменованием… Да, я чувствую, что моя смерть будет также насильственной и необычайной».

Зря он всё это написал, третий Александр.

Некоторые исследователи считают, что скорая гибель Бестужева была в известном смысле самоубийством.

Но ведь после письма брату Бестужев написал ещё и в Петербург письмо – с предложением руки Дарье Ухтомской.

Но самое главное: он надеялся на встречу с государем, который якобы должен был приехать в Адлер. Увидеться с ним – и просить полного помилования.

«Чувствую, я бы мог быть хорошим генералом…» – незадолго до этого скажет Бестужев. Кажется, тут хранилась главная мечта его: не женитьба, и не литературная карьера, а военная.

Экспедиция была в Цебельду – там находилось в плену несколько сот русских солдат, и надо было их вызволять. Бестужев командовал стрелковым взводом.

В Цебельде решили всё миром: пленных частью обменяли, частью выкупили.

7 июня эскадра встала у мыса Адлер.

Здесь выяснилось, что государя не будет.

Бестужев неожиданно написал завещание.

Вот оно.

1837, Июня 7. Против мыса Адлера, на фрегате «Анна».

Если меня убьют, прошу всё, здесь найденное, имеющееся платье отдать денщику моему Алексею Шарапову. Бумаги же и прочие вещи небольшого объёма отослать брату моему Павлу в Петербург. Денег в моём портфеле около 4 500 р., да 500 осталось с вещами в Кутаиси у подпоручика Курилова. Прочие вещи в квартире Потоцкого в Тифлисе. Прошу благословения у матери, целую родных, всем добрым людям привет русского.

Александр Бестужев

«Привет русского» – последние написанные им слова; это важно.

На шлюпках русские пошли к берегу, где находились горцы. Началась перестрелка. Полезли в лес, увлеклись – делом заправлял молодой капитан, не понимавший, что далеко уходить не стоит: в дебрях горцам проще – они стреляют прямо с деревьев.

Бестужев только что получил должность адъютанта генерала Вольховского: по сути, он не должен был от него отходить.

Вместо этого – «Разрешите идти в цепь застрельщиков?», – спросил у генерала.

Получил отказ.

Походил туда-сюда, послушал звуки перестрелки, что-то по своему обыкновению шутил – все смеялись, но, перебивая смех, ещё раз спросил: иду?

Ещё отказ.

Переждал пять минут. Стрельба не прекращалась. Свои не возвращались.

Снова раз спросил: пойду?

«У вас и без того довольно славы». Генерал ему, кажется, даже завидовал.

«Но я всё-таки пойду?» – «Идите, только отстаньте».

Высадились. Бестужев уже понимал, в чём дело: передовой отряд попал в засаду.

Сквозь заросли, невозможными ухищрениями, со стрельбой, добрался до них, нашёл капитана. Тот говорит: мы в окружении, пусть шлют подкрепление.

Снова полез в заросли, обратно, за подкреплением. Уже вовсю шла рукопашная. По пути ввязался в поединок.

Бестужева вроде бы видели раненым; говорят, его даже пытались вытащить, но не смогли.

То ли его нёс один русский солдат, и по просьбе Бестужева оставил. То ли несли двое – и одного из них изрубили, а второй бежал.

8 июня обошли место боя и обменяли тела убитых – трупа Бестужева не было.

В донесении о погибших его имя решили не называть.

У одного из убитых горцев был замечен пистолет Бестужева.

Ещё позже на базаре обнаружили на прилавке его перстень.

Но мало ли… Тело-то где? Почему не отдали тело?

Берже сухо сообщает: «В 1837 году тогдашний корпусный командир барон Розен после покорения Цебельды занял на берегу Чёрного моря мыс Адлер (здесь погиб Марлинский) и возвёл на этом месте укрепление Святого Духа. С этого, собственно, времени начинается устройство Черноморской береговой линии, предпринятой в видах прекращения взаимодействия Турции с горцами и уничтожения торговли черкесскими невольницами, так выгодно сбывавшимися на главных рынках мусульманского Востока». (Под черкесскими невольницами имеются в виду полонянки, захваченные черкесами.)

Сам государь император поручил провести расследование обстоятельств смерти или пленения Бестужева. Но расследование

ни к чему не привело.

Бестужев, говорили, был унесён в горы и там принял магометанство. Якобы его видели рядом с Шамилем, и теперь он его советник. Линейный казак докладывал: сидит ваш Бестужев на карабахском жеребце молодецки, песню поёт, наказал, чтоб его не искали.

В другой раз прошёл слух, что Бестужев в Лазистане, живёт с пятью жёнами, одна – невозможная красавица. Просит передать, что, как допишет повесть – вернётся в Петербург; жаль, жёны будут плакать, особенно эта… черноглазая.

Третий слух – что он в том же Лазистане, но промышляет грабежом со своей шайкой, собранной вперемешку из горцев и беглых казаков.

Ещё была весть, что живёт он отшельником, и навещает его юная черкешенка, а у черкешенки рыжий пёс со странным именем Декабрь.

Наконец, говорили, что он купался и утонул; хотя это могло быть эпилогом любой из предыдущих историй.

И все они похожи на правду: советник Шамиля, содержатель гарема, грабитель, отшельник.

Дальше – ещё пуще: рассказывали, что Шамиль – и есть Бестужев.

Вот это слава! Не то что в русской, даже в мировой литературе поэтов с такой мифологизированной судьбою – поискать.

Можно предположить, что Бестужева действительно унесли в горы: он ведь и в этот раз был в «татарской» одежде, и местными наречиями владел – его могли спутать со своими.

Или, если Бестужев оставался в сознании, он мог представить себя так, что его решили приберечь – для очень дорогого обмена, к примеру.

А дальше – не знаем.

Никаких следов Бестужева так и не отыскалось. Могила его неизвестна.

Хотя кто-то из ближних к нему бойцов уверял, что Бестужева разрубили на части: оттого и нельзя найти тело. И такое могло быть.

В последней своей повести, с говорящим названием «Он был убит», Бестужев писал о некоем своём товарище (на самом деле – о себе самом, конечно же): «…Слава прихотлива, как женщина, и у ней, как у фортуны, завязаны глаза: друг мой не попался ей под руку; он не выслужил у неё ни железного венца Чингисхана, ни петли Ваньки Каина».

Бестужев у славы выслужил своё имя.

Белинский, в своих разборах повестей Марлинского, был прав: отсутствие глубины, замена выражений чувства риторическими возгласами – всё это так.

Шумная известность литератора Марлинского окажется недолговечной; ровный интерес, впрочем, останется – и длится уже скоро как два столетия.

Он вошёл в историю как декабрист – но, мы понимаем, декабристом он оказался лишь в силу некоей бешеной горячности романтического характера, и ещё оттого, что чувствовал себя солдатом своего Отечества, и на тот момент именно так понимал свой солдатский долг.

Тщеславие имело место в его случае? Ещё бы! Но, руководствуясь одним только тщеславием, такую судьбу не вытянешь.

По типу, Бестужев – прямой предшественник Лермонтова и Гумилёва: дерзкий и удачливый воин, в каждом шаге которого вместе с тем чувствовалась приговорённость.

Что-то в его смерти было фаталистское, надломленное, юношеское: не желает простить меня государь – тогда я умру.

Бестужев – в отличие не только от Лермонтова, но даже от, скажем, Катенина – так ни разу и не нашёл слов, полностью адекватных своей судьбе, своему уму, своим приключениям.

Романтическая литература влияла на Бестужева больше, чем сама действительность.

Но если кистью архивариуса смести всю эту пыль, то в какой-то миг вдруг видишь: молодой, высокий, красивый человек примеривается: высока ль стена… – возьму с разбегу. В прыжок взбирается на неё, сшибает с ног противника и, не глядя на его тело бездыханное, бежит к своей неизбежной победе.

Читать его повести целиком – занятие на любителя; но всякий ценитель, обратившийся к Бестужеву, всё равно будет вознаграждён: если не объёмным ощущением, то отдельной фразой, выдающей и образ мышления, и характер этого удивительного человека.

Какой русский офицер не оценит этого достоинства, этой жестикуляции, явленной в прозе Бестужева: «Крепко устал я. От ночи до ночи не слезал с коня. Фуражировка была очень удачна; мимоходом спалили три аула; раза два был в жаркой схватке. Застрелил одного шапсуга из пистолета; он кинулся на меня с шашкою, но заряд иголок вместо пули прошил кольчугу и самого чуть не насквозь. Спасибо за эту выдумку кабардинскому абреку, Ад-ли-Гирею. “Надо бить зверя, не портя шкурки”, – говорил он; чертовская расчётливость!»

Вот ещё, навскидку, из бестужевских, взятых то здесь, то там афоризмов.

«Мужчине ли трепетать перед плаксивым ребёнком – совестью». (Хотя, одновременно с этим, совсем другое: «Распутник скормил душу и силы своей обезьяне».)

Ироническое: «Для меня довольно аршина лент и пары золотых серёг, чтоб влюбиться по уши».

Исповедальное: «У меня одно забытьё – наслаждение, одно сомнение – надежда».

Философское: «Любовь есть дар, а не долг, и тот, кто испытывает её, её не стоит».

Обращение к любимой женщине: «Я и теперь, одетый в мятежное тело… готов купить твою непреклонность, как иные готовы купить твоё падение». До чего ж хорошо!

Или это ещё, ну, отлично же: «Воля у человека не часовой, а вестовой – вечно на побегушках для его прихотей».

«Воображение скачет на почтовых, а размышление тянется на долгих».

«Время существует только для того, кто существует».

«Да и надо, правду сказать, иметь медвежьи рёбра, чтобы идти с голыми кулаками на судьбу».

«У каждого века, у каждого народа была своя совесть, и голос вечной неизменной истины умолкал перед самозванкою. Так было, так есть. Что вчерась почитал иной грехом смертным, тому завтра молится; что считают правым и славным на этом берегу – за речкой доводит до виселицы».

Или, взгляните ещё – такой резко обрывающийся фрагмент мог появиться у Юнгера, а ещё вероятнее, у Лимонова: «К рассвету мы были уже с отрядом за пятнадцать вёрст от лагеря. Взяли с боя пропасть сена и просушились от проливного дождя, заключившего ночную бурю, у пожара сожжённых нами аулов. Жаль: у меня убили лихого унтер-офицера».

Этот слом мелодии – так делать научились только сто лет спустя.

А вот ещё один кусок, не хуже: «Замечу мимоходом, что шапсуги сегодня в первый раз попытались передавить нас огромными каменьями, скатывая их с крутин, – и напрасно; что я оцарапан стрелою в правый бок; что я был восхищён видом на обе стороны, взобравшись на хребет Маркотча».

Или, из писем к братьям: «Завладев высотами, мы кинулись в город, ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих… Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла из винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью».

Лермонтов подсушил изобилующую прилагательными прозу Бестужева, избавил читателя от слишком витиеватых диалогов, подогнал всё суровой ниткой к жизни, а не к романтическому образцу, – и явился нам русский гений.

Но первым рассказал про парус одинокий, вечно ищущий бури, – он, Бестужев.

Человек без могилы, заслуживший не только смерть, но, может быть, и покой, Бестужев так и затаился с вечной виноградной кистью в руке, в строю, во второй шеренге, и отщипывает себе по ягодке: какой, всё же, невозможный позёр.

Лучшие вещи у него – самые короткие и простые, вроде «Вечера на бивуаке»: там всё без затей, и посему – как надо; из них родились «Выстрел» Пушкина и «Штосс» Лермонтова.

Упомянутое нами его сочинение под названием «Он был убит» – не столько даже повесть, сколько трактат о расставании с жизнью; прощальное письмо.

«Я русский. Я не барышня. Да и не раз изведал, что и черкес не чёрт. У него ружьё, и у меня не флейта; под ним конь, да и подо мной не собака. Еду один». (Готовое стихотворение!)

Герой там теряется в ночи, не может найти крепости – и выезжает к морю, которое его конь видит вообще впервые. Море – символ смерти.

Бестужев и не скрывает этой ассоциации: «Бледный фосфорический свет моря мерцал мне, как привычное озарение моего могильного мира, и говор волн отдавался в ухе, как понятная беседа собратий-мертвецов».

«Сейчас приди за мной смерть, и я подам ей руку с приветом… – пишет он; и далее: – Разлука передо мной, и около, и за мною…»

Просит: «Если ж паду на чужбине, я бы хотел быть схороненным на берегу моря, у подножия гор, глазами на полдень, – я так любил горы, море и солнце!»

Надеюсь, ему ответили и угодили.

Но если что-то особенно и неизменно радовало Александра Бестужева при жизни, то лишь подобные виды: «Сидя у палатки, я рассеянно глядел на лагерь наш, облитый пламенем и тенями заката. Предметы обозначались и опять исчезали передо мной сквозь глубокий дым трубки… Пушки прикрытия гремели цепями, въезжая на батарею; ружья идущей за ними роты сверкали снопом пурпурных лучей. Там и сям кашевары несли по двое артельные котлы с водою, качаясь под тяжестью. Туда и сюда скакали, гарцуя, мирные черкесы или вестовые казаки. Огоньки зачинали дымиться, и около них густели, чернели кружки солдат. Всё будто ожило отдохновением, и, уложив до завтра дневные труды, весело заговорило поле ржанием коней, строевыми перекличками, нарядами в цепь, в караулы, в секреты, бубнами песельников, полковой музыкою перед зарёю, – и под этот-то шум падало за горы солнце…»

Счастье!

И если цитировать его же стихи, то получится, к примеру, так:

…Я кровь пролью, Утешной верою спокойный: «Я правде был слуга достойный, Я пал за родину мою!»

Поэт желает увидеть в государстве Родину, но это так трудно, это почти невозможно.

Поэт уходит, но отвоёванная им Родина и священное место для рождения нового поэта остаются.

«От первых лет поклонник бранной славы» Александр Пушкин, или Приглашение к путешествию в Золотой век

Пожалуй, пора это, наконец, сказать.

Война – зло.

Только не всегда понятно, кто здесь вправе вынести ей вердикт. Война древнее искусства, она сама по себе искусство.

Земля по большей части населена людьми, которых война спасла от уничтожения. Те, кого она не спасла, – исчезли: и как конкретные личности, и как целые народы и государства.

Мы живём в мире, появившемся в результате череды войн. Мы воспитаны культурами, появлению которых война всегда служила отправным импульсом.

Не мной замечено, что Псалтирь публикуется на всех языках мира, поэтому царь Давид – автор большинства псалмов – самый издаваемый поэт всех времён и народов. При этом он – поэт-фронтовик: воевал, в юности убил из пращи Голиафа, а в зрелости перманентно вёл гражданские войны.

Осталось напомнить, что согласно Новому Завету Мессия из рода Давида – это Иисус Христос.

Мы пребываем в ситуации, которую придумали не сами и которая больше нас.

Когда возможности дипломатии исчерпаны – приходит война. Досужие рассуждения на тему, что твои сограждане достойны поражения, – признак умственного бесстыдства.

Сегодня часто уверяют, что такое странное поведение – в традициях российской словесности. Этот труд написан с целью показать другие традиции.

Перед вами первый том книги «Взвод: офицеры и ополченцы русской литературы».

В этом томе собраны жизнеописания нескольких литераторов, родившихся в XVIII веке.

Научных открытий здесь, пожалуй, нет; но есть множество догадок и, как нам кажется, любопытных замечаний по общеизвестным поводам.

Чаще всего автор пользовался открытыми источниками. Специалисты по Золотому веку и баталиям тех времён всё это, так или иначе, знают; но специалистов не так много.

Тем более, что именно военный аспект в жизнеописаниях большинства героев этой книги (за исключением разве что Дениса Давыдова) всегда занимал положение подчинённое, случайное, либо не занимал никакого вовсе.

На страницах биографий Чаадаева, Раевского или Катенина их военное прошлое умещается в лучшем случае на одну страницу – в то время как Чаадаев служил 9 лет, а Раевский – 10, и это было важнейшее время их жизни; Катенин так вообще вышел в отставку генерал-майором.

Нам пришлось, к примеру, восстановить полный список и обстоятельства боёв, в которых участвовал Чаадаев, потому что, при всём устойчивом интересе к этой фигуре, до сих пор такую задачу никто перед собой не ставил.

Чуть лучше обстояло дело с Раевским и Катениным, хотя и там были вопросы, которые в этой книге, надеюсь, сняты.

Поразительно, что даже в биографиях Александра Семёновича Шишкова – адмирала! – его боевому опыту до сих пор уделялось несколько абзацев.

Сколько написано всего, к примеру, на тему «Пушкин и декабристы» (а также «Пушкин и Царскосельский лицей», «Пушкин и женщины», даже «Пушкин и масоны») – хотя тема «Пушкин и война» не менее обширна, да и поводов для изучения даёт зачастую куда больше.

Военная лирика (или военные воспоминания) персонажей этой книги (опять же за исключением Давыдова), как правило, не становились предметом исследований и не систематизировались.

Напротив, странным образом общие представления, сложившиеся о русской литературе, до сих пор если не исключают, то как минимум не приветствуют серьёзного отношения к этой теме.

Согласно этим представлениям, русская литература была населена кем угодно – интеллектуалами, чудаками, пьяницами, заговорщиками, фриками, самоубийцами, но чаще всего людьми, которые более всего радели о «благе общества» и вообще о «добре», причём зачастую в каком-то утилитарном и на редкость скучном виде, – вместе с тем всякое «насилие» для русского писателя всегда оставалось неприемлемым до такой степени, что от войны он бежал сломя голову (если только она не Отечественная).

В то время как русский литератор классических времён сплошь и рядом воевал, либо, если войны не случалось, служил по воинской части, будучи готовым в любой день и час использовать оружие.

Причём участвовали наши сочинители во всех войнах подряд, которые выпадали России, и писали тоже о каждой.

Прочитавшие эту книжку, наверное, уже обратили внимание, что Бестужев-Марлинский, Катенин и Давыдов воевали на Кавказе; Батюшков и опять же Давыдов принимали участие в аннексии Финляндии, случившейся по итогам очередной русско-шведской; ранее со шведами воевал Шишков; в европейском походе русской армии 1813–1814 годов, следствием которого стало присоединение Польши, участвовали Глинка, Батюшков, Катенин, Чаадаев, Раевский и всё тот же Давыдов (потом деятельно участвовавший ещё и в подавлении польского восстания). Наконец, Давыдов и Пушкин в разное время бывали на русско-турецких кампаниях, опять же имевших целью аннексию чужих территорий, а Бестужев и Вяземский, стремившиеся на эти войны, по разным причинам туда не смогли попасть.

Собственно говоря, не секрет, что русская светская литература началась с воинских од на победы русского оружия.

И традиция эта долгое время не прерывалась.

* * *

Теперь нам всё чаще говорят о «прогрессе», понемногу выводя воинское дело в область чего-то безнадёжно устаревшего, ненужного и вообще дурного.

О воинских победах нынешние поэты стихов, как правило, не пишут. Говорят, что это – позапрошлый век.

Но военное ремесло как было, так и осталось. Военные люди по-прежнему защищают всё те же рубежи Родины или выполняют свою работу за пределами её. Их убивают, их калечат, они совершают подвиги, они спасают людей – в конечном итоге нас с вами.

Отчего-то коснувшийся литературы «прогресс» военных не коснулся ни в малейшей степени.

Наверное, потому, что политические, религиозные и территориальные проблемы, имевшие место в прошлых столетиях, и сегодня никуда не делись. Мировые игроки всё те же, и даже претензии у них друг к другу прежние.

Литераторы ушли куда-то вперёд – по крайней мере, им так кажется, – а военные остались здесь, с нами, посреди почвы и крови.

«Вакансия поэта», думаем мы, пуста сегодня оттого, что поэт, должный претендовать на всё, – претендует только на самого себя.

Литература вне политики, всё чаще повторяют нынче. Что, простите? Вне чего она?

Принятие христианства, княжеская междоусобица, нашествие Орды, присоединение к России Казанского, Астраханского, Сибирского ханств, разинщина и пугачёвщина, декабристы и народовольцы, русско-польские, русско-шведские, русско-турецкие войны, Отечественная война 1812 года, Кавказская война, Крымская война, русско-японская война, Первая мировая, Гражданская война и Вторая мировая, – это политика или что?

Можно представить себе русского поэта, который был вне этого?

А где он был тогда?

Могут сказать, что теперь «другие времена и обстоятельства».

Но сложно оспорить, насколько прямо-таки навязчива и упряма актуальность не только поэзии, прозы и публицистики, но даже самых судеб персонажей это книги.

О «новых временах» слишком часто рассуждают люди, которые безо всяких оснований слишком серьёзно к себе относятся, и не очень знают, что здесь происходило до них.

А происходило, как мы видим, ровно то же самое.

В какой-то момент даже становится стыдно: неужели мы не поняли ничего, если нас обо всём предупредили уже двести лет назад?

Наверное, надо успокоиться: если мы по сей день существуем, значит, мы хоть что-то осознали.

* * *

Могут сказать: собрал в книжке с горем пополам один взвод литераторов, бравших в руки оружие; в первом томе выставил и того меньше – одно отделение, и горд.

Да нет, конечно; можно и роту собрать.

В этом томе упомянуты или появляются в качестве эпизодических персонажей поэт и генерал-адъютант майорского ранга Александр Петрович Сумароков (1717–1777); сначала служивший во флоте, а затем участвовавший в подавлении пугачёвщины драматург Михаил Иванович Верёвкин (1732–1795); участник Семилетней войны, драматург Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794); воевавший на той же Семилетней и вышедший в отставку в чине капитана писатель Андрей Тимофеевич Болотов (1738–1833); участники Русско-турецкой 1768–1774 годов – поручик, писатель Василий Алексеевич Лёвшин (1746–1826) и полковник, поэт Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1751–1828); воевавший и погибший в Отечественную полковник, поэт Сергей Никифорович Марин (1776–1813); ополченец 1812 года – поэт, переводчик и публицист Василий Андреевич Жуковский (1783–1852); получивший десять штыковых ран в европейском походе 1813 года подполковник, поэт Гавриил Степанович Батеньков (1793–1863). И ещё корнет Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829) – хоть и стоявший в резерве, но служивший во время Отечественной войны в гусарском полку.

И другой поэт и переводчик, умоливший отчима отпустить его, будучи всего шестнадцати лет от роду, в европейский поход русской армии, и затем участник Кавказской войны – капитан Александр Ардалионович Шишков (1799–1832).

О каждом из них стоило бы написать; где бы сил на это набраться.

А ведь был ещё Иван Михайлович Долгоруков (1764–1823) – поэт, прозаик, драматург, вышедший в отставку в чине бригадира после шведского похода.

Участник русско-турецкой и польской кампаний – писатель и переводчик, редактор и издатель, премьер-майор Пётр Иванович Шаликов (1768–1852).

Сражавшийся под небом Аустерлица (а заодно под Гуттштадтом, Гейльсбергом, Фридландом и проч. – в австрийском и прусском походах) штаб-ротмистр, писатель Дмитрий Никитич Бегичев (1786–1855).

Успевший послужить на Кавказе поэт Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797–1846).

Ополченец 1812 года, получивший ранение при взятии Полоцка, – автор первых в России исторических романов, имевший огромную популярность при жизни, писатель и драматург Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852).

Входивший в Париж в 1814 году драматург, адъютант Кутузова Николай Иванович Хмельницкий (1791–1845).

Против воли родителей вступивший в ополчение в 1812 году – ив боях дошедший до Парижа два года спустя, принятый после войны в лейб-гвардию и в чине поручика назначенный адъютантом к графу Остерману-Толстому, – писатель Иван Иванович Лажечников (1792–1869).

Кто-то, быть может, посчитает нужным здесь заметить, что тогда просто было принято молодым людям идти по военной линии.

Полно вам, обязательную воинскую службу для дворянства отменила ещё Екатерина Великая. Вы всерьёз думаете, что люди в силу традиции шли на смерть?

Нет, большинство вышеназванных (и все персонажи этой книги) могли никогда не служить. Напротив, они имели возможность просто жить в своих поместьях, непрестанно рассуждая о благе человечества и гуманизме.

Равно как мог остаться в стороне участник заграничных походов 1813–1814 годов, корнет Белорусского гусарского полка, поэт Иван Петрович Мятлев (1796–1844).

И другой поэт – Евгений Абрамович Боратынский (1800–1844), пять лет служивший в недавно отвоёванной русскими Финляндии.

И даже создатель словаря Владимир Иванович Даль (1801–1872) – на протяжении семи лет мичман сначала Черноморского, а затем Балтийского флота; позднее, во время русско-турецкой войны и польской кампании, – блестящий военный хирург, спасший под огнём не одну жизнь. (А если понадобится – то и военный инженер: однажды, когда возникла необходимость, а инженера не было, сам навёл мост, защищал его при переправе и потом сам же его разрушил; от начальства получил выговор за неисполнение своих прямых обязанностей, а от Николая I – орден Святого Владимира.)

А мы ведь, став перечислять, ещё только-только вступили из XVIII в XIX век. Наверное, стоит пока остановиться, потому что имён будет слишком много, десятки. И каких имён!

То был во всех смыслах Золотой век.

Век, давший нам ту Россию, в которой мы живём по сей день, и является главным героем этой книги.

Перед нами литература, где каждые три года рождался очередной офицер, ополченец, солдат.

Именно она и была воистину гуманистичной, преисполненной сердечной, сыновьей любви к Отечеству, побуждений добрых и суровых дел.

Потом Золотой век окончился.

* * *

Что сталось с ним?

Отчасти про Золотой век позабыла, в делах текущих, сама российская государственная власть.

Отчасти он был унижен и осмеян «шестидесятниками» XIX века.

Разночинцы научили воспринимать адмирала Шишкова как дикий анахронизм, развенчали гусарство Давыдова, высмеяли ставшего консерватором Вяземского.

Пушкина не тронули; это уже было бы слишком. Но мало кто помнит, что Пушкин к финалу XIX века значил не так много: тогда были иные властители дум.

Стоит привести несколько цифр, чтоб стала более ясной сущность вопроса.

Большинство из описанных нами персонажей, вместе со всеми их взглядами, были подвергнуты жесточайшей ревизии ещё тогда.

С 1815 года в течение более чем ста лет «Письма русского офицера» Фёдора Глинки издавались… лишь один раз! Только с 1942 года начались массовые переиздания наследия Глинки и подробное его изучение.

Бестужев-Марлинский? Его время от времени издавали и в XIX веке, но первое полное и научное издание его стихотворений вышло в 1948 году, а биография – в 1960-м.

Катенин? После публикации сказки «Княжна Милуша» в 1834 году, следующая книга Катенина была выпущена…

в 1937 году. Сто лет его не издавали вообще. С 1937-го начали изучать и классифицировать.

Раевский был издан только после революции 1917-го; соответственно, и жизнь его начали изучать только потом.

Часть сочинений Чаадаева была издана в 1906–1914 годах, в 1908-м М.А.Гершензон написал о нём первую исследовательскую работу, но неизданные его «Философические письма» были опубликованы только в 1935 году в «Литературном наследстве». Первая серьёзная биография Чаадаева – это 1965 год, вторая – 1986 год, а первое полное издание его сочинений – 1987 год. В итоге Чаадаев как был понят превратно ещё при жизни, так ещё сто лет затем почти никто не мог разобраться в его взглядах.

И Шишкова, и его оппонента Вяземского (после выхода у каждого собрания сочинений, причём у Вяземского – тиражом 650 экземпляров) в XIX веке не переиздавали по нескольку десятилетий кряду: кто-то решил, что это более не любопытно.

Так, в силу самых разнообразных причин, меж Золотым веком и Серебряным пролёг разрыв.

Придётся признать, что голоса, которые мы приводим в этой книге, даже сегодня различимы лучше, чем тогда, накануне наступления XX века…

Наставший век Серебряный разрывался меж попытками протянуть руку веку Золотому и столь разнообразными собственными вирусами, которые мы здесь описывать, пожалуй, не станем, а то слишком далеко уйдём от темы.

С одной стороны, Серебряный век пытался вернуть хотя бы отчасти равновесие Золотого, преодолевая навязанное «шестидесятничеством» ощущение истерики, неопрятности, туберкулёзного кашля и воспалённых глаз.

С другой, огромная часть интеллигенции, и литературной тоже, болела против России в русско-японскую и Первую мировую; так чего же мы могли получить в итоге, кроме революции.

Ходасевич, вы помните, говорил про Державина, что он, страшно молвить, антивоенный поэт. Какой с них спрос тогда? Наиважнейшие составляющие своих предшественников – они опускали: государственнический идеализм при безусловном осознании реалий страны, в которой живут, чувство нерасторжимой сопричастности с тем, что здесь творится, и личной ответственности за это, и проч.

Серебряный век ни за что всерьёз отвечать не желал, но будто нарочно, до степеней просто восхитительных, путался в богах, демонах, идеях, где – и это самое важное – идея Отечества и службы ему, в отличие от века Золотого, занимала всё меньшее и меньшее место.

Прямое или опосредованное влияние «шестидесятничества» было столь велико, что поэты, обращённые из Серебряного к Золотому веку в наибольшей степени – Блок, Брюсов или Гумилёв, – остались в меньшинстве.

Даже к нынешнему времени у них приняли то, что кажется приличным, а всё остальное – весь этот «патриотический угар», «скифство», антиевропейские выпады, брезгливый антилиберализм и явный милитаризм – замели под половик.

Блок «запутался», Брюсов «продался», а Гумилёв – «романтик»: всерьёз к его желанию въехать с шашкой и на коне в Берлин никто из его новейших биографов относиться не собирается. Что вы, что вы, к чему это всё – ведь ещё поэт Георгий Адамович сказал, что только для Державина и Пушкина страна и государство были едины, а потом эта связь оборвалась, и её не восстановить.

Знаете, мы ленимся оспаривать; мы скажем так: Адамович пошутил.

То, что оборвалось у Адамовича, – пусть он и подшивал бы; говорить об этом нет смысла – потому что пока есть русское слово и дети рождаются на земле наших предков, никакие связи не оборвутся. Одна ниточка, но останется, и всё выдержит.

Ниточка – или строчка из русского поэта, который эту связь сохранил.

* * *

Как ни парадоксально, но удачная реинкарнация Золотого века имела место в тридцатые годы XX века.

Ещё молодой Николай Тихонов, молодой Владимир Луговской, громокипящие ИФЛИ и Литературный институт, стоящие в очереди, чтоб попасть на очередную, после Давыдова, Батюшкова и Боратынского русско-финскую и русско-польскую. Гусарское поведение тех лет, характерное для Симонова, Долматовского, Слуцкого, Павла Когана, Михаила Луконина, культ дружеских посланий, культ воинской дружбы, культ мужества и победы, – всё это вдруг явилось тогда, подарив нам несколько поэтических шедевров, которые ещё придётся перечесть.

Стоит обратить внимание на безусловный «гусарский» дух первых военных романов Юрия Бондарева, где главным героем является, как правило, взрослеющий в тридцатые годы молодой повеса, влюблённый в поэзию Золотого века, ежеминутно готовый к дуэльной схватке, остроумный и озорной – вместе с тем, неожиданно чётко соблюдающий законы чести и проявляющий человеческое бесстрашие в бою.

Новое, уже XX века «шестидесятничество» наследовало гусарским традициям только внешне; скоро выяснилось, что вообще эти ребята в разноцветных пиджаках – они про другое, противоположное. По их части: с пьяных глаз бесстрашно звонить по прямому телефону генсеку в случае появления российских войск где-нибудь в Праге, требуя их вывода, и тут же оголтело рифмовать свои патетичные мысли, задыхаясь от ощущения своей правоты.

В сущности, перед нами были те же «шестидесятники», что веком раньше дерзили старику Вяземскому и кривили лица от одного имени Дениса Давыдова.

Булат Окуджава и его собратья, клявшиеся Золотым веком, брали за основу вещи чаще всего второстепенные.

Золотой век стоял на том, что Россия будет не просто говорить с Европой на равных, но и время от времени навязывать ей свою волю. Новейшие «шестидесятники» все эти позиции, размахивая сорванными флагами, сдали.

Так едва восстановленная связь времён снова надорвалась.

Быть может, путь Петра Вяземского мог воспроизвести в XX веке Борис Слуцкий: от очарованности имперским гусарством и личного участия в трудах и забавах военных – к либеральной фронде, а затем – жесточайшему разочарованию и душевной болезни. Но если б Слуцкий, выздоровев, прожил на десять лет больше, повторив рисунок судьбы Вяземского, вполне можно было б ожидать его сдвига вправо, какой был совершён отчасти Бродским, а следом – Евгением Рейном.

Но это лишь предполагаемые варианты личных дорог, оставшиеся вне, с позволения сказать, мейнстрима.

Поэтическая традиция второй половины XX века замкнулась если не целиком, то по большей части на Серебряный век: с одной стороны – «ахматовские сироты», с другой – «почвенники», навек заплутавшие меж есенинских берёзок.

Нежданная и восхитительная удача поэта Бориса Рыжего объяснялась тем, что он интуитивно миновал Серебряный век вообще – там и так все кормились, – следом он игнорировал «шестидесятников», – и, наконец, взял за основу Золотой век и его реинкарнацию в тридцатых. То есть поженил поэзию Давыдова, Полежаева и Вяземского, а также Ауговского и того же Слуцкого, – с окраиной своего родного Екатеринбурга.

И выяснилось, что идеологически и мелодически Золотой век оказался и умней, и современней Серебряного.

Так Рыжий выиграл звание первого поэта. Потому что до понятого им, по большому счёту, в его поколении не додумался никто.

Весьма поэт, изрядный критик, картёжник, дуэлянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь – сперва СИМВО́ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом – убитая любовь, униженные генералы и осквернённые подвалы: где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось бы помягче, но, увы, не о любви кино. О славе!

Это – Рыжий.

СИМВО́ЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ – заглавными Рыжий набирал для самых слепых. «Хотелось бы помягче, но…»

В этих стихах мы, конечно, видим ироническое понижение, но не настолько ироническое, как многим хотелось бы.

Феномен Рыжего в том, что он был – хоть и не по крови, но по сути своей – аристократом, а явил себя – как поэт народный, низовой, окраинный (у нас почти вся страна – окраина), принёсший нам всем оправдание.

А его собратья по ремеслу, поколением старше или поколением моложе, сплошь и рядом бывшие разночинной чернью, – навязчиво выдавали себя за аристократию духа. И при этом перо макали в дёготь, а то и во что-то вовсе непотребное, и несли нам всем свою желчную укоризну.

Рыжий ни с одним символом нашей славы счёты не сводил, но смотрел на эти си́мволы и симво́лы удивлённо и предслёзно. Государство и народ он ни разу друг другу не противопоставил.

По тем временам это было невероятное достижение; и мы догадываемся, кто его этим вещам научил: например, герои книги, которую вы держите в руках.

Дорожку Рыжий угадал отличную: через серебряные головы – ив дамки.

Даже не умея вынести заявленную задачу на своих плечах, Рыжий наверняка знал сам и другим напомнил: истинная русская поэзия и русская проза – не только ирония, горечь, разочарование, – это ещё и вера, порох, огнь. Это – золото.

…Хотя не один он, конечно, об этом догадался в своём времени. Просто Рыжий – слишком яркая и наглядная история.

Если же сделать мгновенный снимок сверху, то можно увидеть вот что.

Достигая поэтической зрелости, всё чаще искали ответов уже не в Серебряном веке – с некоторой даже нарочитостью обрывая с ним связи, – а в Золотом, такие разные поэты, как Юрий Кузнецов или Станислав Куняев с одной стороны, и Александр Кушнер или Юрий Кублановский, с другой.

О ситуативном и в самом широком смысле внешнем сходстве Александра Семёновича Шишкова и Александра Андреевича Проханова – писателя и автора воззваний к народу, целую жизнь кочевавшего с войны на войну, – мы уже упоминали.

Что бы сам Эдуард Лимонов ни говорил по поводу Золотого века, в его судьбе – и военной, и поэтической, и политической – странным образом с каждым годом куда больше, чем

Че Гевара или Чарльз Буковски, отражаются то Пётр Чаадаев (с его «русским психо»), то Павел Катенин (с его русофильством, замешанным на европейской культурной подкладке, с его злобным критицизмом и чудачествами), то Бестужев-Марлинский (один из первых русских литераторов, осмысленно занимавшийся «героическим жизнестроительством»).

Толстовской традиции наследует прекрасный писатель и «афганец» Олег Ермаков.

«Модернизированные» гусарские традиции на очередном витке явлены сегодня в поэзии и поведенческой модели бесстрашного военкора донбасской и сирийской войн, товарища и собутыльника всех легендарных полевых командиров Семёна Пегова.

…Но об этих примерах мы поговорим в следующий раз.

То, что список невелик, пугать нас не должно: «Взвод» часто бывает в меньшинстве.

Мал он ещё и по той, главной на сегодняшний момент причине, что новоявленная аристократия больше не воюет и о войне не пишет – ведь она выше этого.

Народ, вместо аристократии, сам сочиняет себе военные песни; и получается у него хуже – его никто этому, увы, не учил.

Новую аристократию придётся создавать по другим принципам: мы в плену у самозванцев.

* * *

Высокое воинственное и вместе с тем религиозное чувство явлено русским словом.

Это чувство не столько атакующее, сколько жертвенное.

Но чтоб нас заполучить в качестве жертвы, вам придётся обломать все когти.

Здесь была когда-то выращена порода поэтов, которая умела пользоваться порохом; и забыть их уроки нам не удастся.

Они были не просто великими литераторами и воинами.

Именно эти поэты стояли защитой всех униженных, малых, слабых.

Когда победительно и неумолимо пришли этой породе на смену лукавцы, презирающие всякую военную брань и самый вид оружия, одновременно – вот парадокс! – литература наша стала характеризоваться презрением к маленькому человеку, особенно, конечно, к маленькому русскому человеку, как к наиболее маленькому и неказистому человеку в мире, к его «рабскому сознанию», или даже бессознанию, но тоже рабскому.

Непрестанное стремление развенчать русскую историю как таковую, выставив её каруселью варварства и воровства, – вот что стало одной из основных задач литературы; и делалось это как бы ради блага маленького человека, хотя он об этом никого не просил.

Само слово «Отечество» выпало из литературного обихода; ирония и сарказм подменили элементарные человеческие понятия: долга, чести, почитания отеческих гробов. Патернализм стал синонимом конформизма и душевной низости.

Как быть, что с этим делать нам, когда, казалось бы, спасенья нет?

Есть: за нами стоит спецназ русской литературы.

И, наконец, мы имеем оберег на все времена – имя Пушкина.

Он – тот самый русский человек в идеальном виде, который, как предсказывал другой гений, должен однажды явиться. Вроде бы уже пора.

В нашей же истории Пушкин не просто идеальный символ Золотого века, но и фигура, удивительным образом объединяющая всех, собранных в этой книге.

Державина Пушкин почитал за гения.

Нежнейшая дружба связывала Пушкина с Чаадаевым, и сложная дружба – с Владимиром Раевским.

Замечательное приятельство Пушкин водил с Батюшковым и с Денисом Васильевичем Давыдовым, поэзией которых был восхищён.

Катенина Пушкин принимал как первого критика в России и великолепного драматурга.

В Бестужеве-Марлинском видел литератора, обучавшегося в России литературному ремеслу быстрее всех прочих.

Про его отношение к Вяземскому и говорить нечего: то была любовь; хоть и, как всякая любовь, непростая.

Знаем мы и то, как изменилось отношение Пушкина к Александру Семёновичу Шишкову.

Помним, как Пушкин и Вяземский ездили в Тверь навестить опального Фёдора Глинку, которого Александр Сергеевич очень ценил.

Все описанные в этой книге персонажи соединены и сведены воедино жизнью и душой Пушкина. Все, кроме Державина (он искал Пушкина на том самом лицейском слушании, и не нашёл), жали Пушкину руку, и несли её тепло.

Мы не вправе были вносить Пушкина в наш «Взвод»: он не стал военным, не имел воинских званий; хотя просился в гусары (и советовался об этом с Чаадаевым), дважды собирался на войну (первый раз – в компании Владимира Раевского, второй раз – с Петром Вяземским) – и его не допускали.

В полной мере не сложившаяся личная воинская история – одна из постоянных пушкинских рефлексий, пронесённых через всю жизнь: первое из цитируемых ниже стихотворений написано в 1815 году, последнее – в 1836; между ними – без малого двадцать лет, весь пушкинский поэтический путь; и какие неизбывные эмоции! Более того, «Была пора…» – последнее из существующих серьёзных стихотворений Пушкина, то есть, в некотором смысле, его завещание: о так и не прошедшей зависти к тем, кто положил голову за Отечество.

Увы! Мне не судил таинственный предел Сражаться за тебя под градом вражьих стрел! Сыны Бородина, о кульмские герои! Я видел, как на брань летели ваши строи; Душой восторженной за братьями спешил. Почто ж на бранный дол я крови не пролил? («На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году») Но, лаврами побед увиты, Бойцы из чаши мира пьют. Военной славою забытый, Спешу в смиренный свой приют. («Послание к Юдину», 1815) На юных ратников завистливо взирали, Ловили с жадностью [мы] брани [дальний] звук, И детство негодуя проклинали, И узы строгие наук. («Воспоминания в Царском Селе», 1828) Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шёл мимо нас… («Была пора…»)

Тем не менее, при первой же возможности Пушкин, хоть и оставаясь гражданским человеком, переоделся в военную форму и с настоящим упоением поучаствовал в нескольких делах летом 1829-го на одном из фронтов русско-турецкой. О чём с гордостью, на всех основаниях, написал:

Был и я среди донцов, Гнал и я османов шайку; В память битвы и шатров Я домой привёз нагайку. [На походе, на войне] Сохранил я балалайку, С нею рядом, на стене, Я повешу и нагайку. (осень 1829)

О том же самом – в другом его стихотворении:

Зорю бьют… из рук моих Ветхий Данте выпадает, На устах начатый стих Недочитанный затих — Дух далече улетает. (осень 1829)

(Стоит пояснить, что выражение «зорю бьют» означает барабанный бой в военном лагере; тут уже действительно не до Данте, когда дела суровые предстоят.)

Вспомним и о том, что Пушкин очень постарался, чтоб его брат Лев попал в полк, направленный на подавление польского восстания.

Сам, тем временем, стремясь участвовать в том, что называется ныне «войной информационной».

В 1830 году Пушкин просил Бенкендорфа: «Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая злостью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет».

А четыре года спустя, в 1834 году Пушкин писал о московских полонофилах и западниках: «Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения. Гадко было видеть бездушного читателя французских газет».

Так что – объективно – без него «Взвод» неполон.

Мне бой знаком – люблю я звук мечей; От первых лет поклонник бранной славы Люблю войны кровавые забавы…

– вот вам Пушкин!

Люблю войны кровавые забавы. Хотелось бы помягче, но, увы, не о любви кино.

Муза Пушкина, как сам он признавался:

Любила бранные станицы, Тревоги смелых казаков, Курганы, тихие гробницы, И шум, и ржанье табунов…

Можно за Пушкина досказать и додумать то, что в нём иные хотели бы видеть, а можно выслушать его самого:

Но что прелестней и живей Войны, сражений и пожаров, Кровавых и пустых полей, Бивака, рыцарских ударов, И что завидней кратких дней Не слишком мудрых усачей, Но сердцем истинных гусаров?..

Наш Пушкин – автор «Полтавы», «Полководца» и «Бородинской годовщины»; он написал «Клеветникам России» и «Войну»: там сказано всё.

Получается, что и в этом – военном – смысле фигура его оказывается всеохватывающей, неотменяемой, определяющей.

Перечитайте, как минимум, названные нами стихи, или «Путешествие в Арзрум» – безупречный образец военного очерка. Станет очевидным, что если этому взводу нужен взводный, то он есть: Пушкин.

Равнение на солнце.

Время оставить Бронзовый век и возвращаться в Золотой.

Избранная библиография

Батюшков К.Н. К другу. Избранные произведения и письма. – М.: Парад, 2007.

Батюшков К.Н. Сочинения: в 2 т. – СПб.: Типография Императорской Академии Наук, 1850.

Бестужев-Марлинский А.А. Ночь на корабле. Повести и рассказы. – М.: Художественная литература, 1988.

Бестужев-Марлинский А.А. Полное собрание стихотворений. – Л.: Советский писатель, 1961. – (Библиотека поэта).

Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: в 2 т. – М.: Художественная литература, 1981.

Вяземский П.А. Лирика. – М.: Детская литература, 1979.

Вяземский П.А. Сочинения: в 2 т. – М.: Художественная литература, 1982.

Вяземский П.А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1986. – (Библиотека поэта).

Вяземский П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. – М.: Правда, 1988.

Вяземский П.А. Стихотворения. Пермь: Пермское книжное издательство, 1989.

Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. – М.: Искусство, 1984.

Глинка Ф.Н. Избранные произведения. Л.: Советский писатель, 1957. – (Библиотека поэта).

Глинка Ф.Н. Опыты аллегорий или иносказательных описаний в стихах и в прозе. – М.: РГГУ, 2009.

Глинка Ф.Н. Письма к другу. – М.: Современник, 1990.

Глинка Ф.Н. Сочинения. – М.: Советская Россия, 1986.

Давыдов Д.В. Сочинения. – М.: Издательский дом Городец, 2012.

Давыдов Д.В. Стихи и проза. – М.: Детская литература, 1984.

Давыдов Д.В. Стихотворения. А.: Советский писатель, 1984. – (Библиотека поэта).

Державин Г.Р. Записки 1743–1812. – М.: Мысль, 2000. Державин Г.Р. Сочинения. – М.: Правда, 1985.

Державин Г.Р. Сочинения. – Л.: Художественная литература, 1987.

Катенин П.А. Избранное. – М.: Советская Россия, 1989.

Катенин П.А. Размышления и разборы. – М.: Искусство, 1981.

Катенин П.А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1954. – (Библиотека поэта).

Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. – М.: Книжный клуб «Книговек», 2012.

Раевский В.Ф. Воспоминания // Литературное наследство. Т. 60. Кн. I. – М.: Наука, 1956.

Раевский В.Ф. Полное собрание стихотворений. Μ.—Л.: Советский писатель, 1967. – (Библиотека поэта).

Раевский В.Ф. Сочинения. Ульяновск: Ульяновское книжное издательство, 1961.

Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего. Избранные сочинения. Письма. Воспоминания современников. – СПб.: Аениздат, 2014.

Чаадаев П.Я. Избранные сочинения и письма. – М.: Правда, 1991.

Чаадаев П.Я. Философское и публицистическое наследие. – М.: Русский Mip, 2008.

Шишков А.С. Беседа мудрого старца с юной девицей о чувствах и словах. – М.: Духовное преображение, 2011.

Шишков А.С. Детская библиотека. – М.: Аинка-пресс, 2012.

Шишков А.С. Огонь любви к Отечеству. – М.: Институт русской цивилизации, 2011.

Шишков А.С. Рассуждение о красноречии Священного Писания. – М.: Книжный дом «АИБРОКОМ», 2012.

Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. – М.: Книжный дом «АИБРОКОМ», 2011.

* * *

Белинский В.Г. Собрание сочинений: в 3 т. – СПб.: 1911.

Бродский И.А. Малое собрание сочинений. – СПб.: Азбука, 2014.

Булгарин Ф.В. Воспоминания. – СПб.: Азбука, 2012.

Война женскими глазами. Русская и польская аристократия о польском восстании 1830–1831 годов. – М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Воспоминания Бестужевых. – СПб.: Наука, 2005.

Грибоедов А.С. Горе от ума. Пьесы. Стихотворения. – М.: Эксмо, 2015.

Декабристы. Эстетика и критика. – М.: Искусство, 1991.

Жигулин А.В. Стихотворения. – М.: Художественная литература, 1987.

Жуковский В.А. Сочинения. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1954.

Записки А.П.Ермолова 1798–1826. – М.: Высшая школа, 1991.

Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. – М.: Современник, 1982.

Лажечников И.И. Походные записки русского офицера 1812–1814. – М.: Кучково поле, 2013.

Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: в 2 т. – М.: Художественная литература, 1980.

Писемский А.Ф. Собрание сочинений: в 5 т. – М.: Художественная литература, 1982.

Поэзия и письма декабристов. – Горький: Волго-вятское книжное издательство, 1984.

Поэты 1820—1830-х годов. – Л.: Советский писатель, 1961.

Русское общество 30-х годов XIX века. Мемуары современников. – М.: Издательство Московского университета, 1990.

Рыжий Б.Б. Оправдание жизни. Екатеринбург: У-Фактория, 2004.

Рылеев К.Ф. Сочинения. – Л.: Художественная литература, 1987.

Строфы века. Антология русской поэзии. – М.: Политфакт, 1999.

Шевырёв С.П. Науки жрец и правды воин. – М.: Русский Мiр, 2009.

Штейнберг А.А. Вторая дорога. Москва-Торонто: Русский импульс, 2008.

Биографическая литература

Афанасьев В.В. Ахилл, или Жизнь Батюшкова. – М.: Детская литература, 1987.

Кошелев В.А. Константин Батюшков. Странствия и страсти. – М.: Современник, 1987.

Сергеева-Клятис А.Ю. Батюшков. – М.: Молодая гвардия, 2012.

Бэгби Льюис. Александр Бестужев-Марлинский и русский байронизм. – СПб.: Академический проект, 2001.

Голубов С.Н. Бестужев-Марлинский. – М.: Молодая гвардия, 1960.

Кардин В. Минута пробуждения. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском). – М.: Издательство политической литературы, 1984.

Раковский Л.И. Жизнь наперекор: повесть о Марлинском // Избранное. – Л.: Художественная литература, 1983.

Бондаренко В.В. Вяземский. – М.: Молодая гвардия», 2014.

Перельмутер В.Г. «Звезда разрозненной плеяды…». – М.: Книжный сад, 1993.

Карпец В.И. Фёдор Глинка. – М.: Молодая гвардия, 1984.

Николаев П.Ф. Фёдор Глинка. – М.: У Никитских ворот, 2016.

Бондаренко А.Ю. Денис Давыдов. – М.: Молодая гвардия,

2012.

Задонский Н.А. Избранное: в 2 т. Т. 1. Денис Давыдов. – М.: Художественная литература, 1981.

Замостьянов А.А. Гаврила Державин. – М.: Молодая гвардия, 2013.

Ходасевич В.Ф. Державин. – М.: Мысль, 1988.

Попов А.В. Павел Катенин на Кавказе // Материалы по изучению Ставропольского края. Выпуск пятый. – Ставрополь: Ставропольское книжное издательство, 1953.

Вересаев В.В. Пушкин в жизни. – М.: Московский рабочий, 1984.

Трубецкой Б.А. Пушкин в Молдавии. Кишинёв: Литература артистикэ, 1990.

Бурлачок Ф.Ф. Владимир Раевский. – М.: Молодая гвардия, 1987.

Эйдельман Н.Я. Первый декабрист. Повесть о необыкновенной жизни и посмертной судьбе Владимира Раевского. – М.: Издательство политической литературы, 1990.

Лебедев А.А. Три лика нравственной истины: Чаадаев, Грибоедов, Якушкин. – СПб.: Летний сад, 2009.

Тарасов Б.Н. Чаадаев. – М.: Молодая гвардия, 1986.

Тарасов Б.Н. «Тайна человека» и тайна истории. Непрочитанный Чаадаев, неопознанный Тютчев, неуслышанный Достоевский. – СПб.: Алетейя, 2015.

Карпец В.И. Муж отечестволюбивый. Александр Шишков. – М.: Молодая гвардия, 1987.

Овчинников Н.В. Вдохновитель побед русского оружия. – М.: Луч, 2012.

Литературоведение. Историческая литература

Адамович Г.В. Собрание сочинений. – СПб.: Алетейя, 2002.

Амелин М.А. Гнутая речь. – М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011.

Аллен Уильям, Муратов П.П. Битвы за Кавказ. История войн на Турецко-Кавказском фронте. 1828–1921. – М.: Центрполиграф, 2016.

Анненский Л.А. Распад ядра: в 2 т. – Минск: Минская фабрика цветной печати, 2010.

Афанасьев В.В. Жуковский. – М.: Молодая гвардия, 1987.

Бегунова А.И. Повседневная жизнь русского гусара в царствование императора Александра I. – М.: Молодая гвардия, 2000.

Берже А.П. Кавказская старина. – Ростов-на-Дону: Снег, 2011.

Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков. – М.: Высшая школа, 1982.

Всемирная история: в 10 т. – М.: Государственное издательство политической литературы, 1956.

Готовцева А.Г., Киянская О.И. Рылеев. – М.: Молодая гвардия, 2013.

Жилин П.А. Гибель Наполеоновской армии в России. – М.: Наука, 1974.

Иванов А.В. Вилы. – М.: ACT, 2016.

История русской армии. – М.: Эксмо, 2015.

Кожинов В.В. Победы и беды России. – М.: Эксмо-пресс, 2002.

Кузиев Ш.М. Имам Шамиль. – М.: Молодая гвардия, 2010.

Куняев С.Ю. Шляхта и мы. – М.: Наш современник, 2005.

Лопатин В.С. Суворов. – М.: Молодая гвардия, 2015.

Лотман Ю.М. Карамзин. – СПб.: Искусство-СПб, 1997.

Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. – СПб.: Искусство-СПб, 1996.

Лотман Ю.М. О русской литературе. – СПб.: Искусство-СПб, 1997.

Лотман Ю.М. Пушкин. – СПб.: Искусство-СПб, 1995.

Минералов Ю.И. История русской литературы XIX века. 1800–1830 годы. – М.: Высшая школа, 2007.

Могилевский Н.А. От Немана до Сены. Заграничный поход русской армии 1813–1814 гг. – М.: Кучково поле, 2012.

Немзер А.С. При свете Жуковского. – М.: Время, 2013.

От Аустерлица до Парижа. Дорогами поражений и побед. – М.: Вече, 2012.

Политика литературы – поэтика власти: сборник статей. – М.: Новое литературное обозрение, 2014.

Потто В.А. Кавказская война в очерках, легендах и биографиях. – М.: Центрполиграф, 2014.

Рейтблат А.И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. – М.: Новое литературное обозрение, 2016.

Столярова Т. Зримая лирика. Державин. – М.: Новое литературное обозрение, 2011.

Трефилов Е.Н. Пугачёв. – М.: Молодая гвардия, 2015.

Тынянов Ю.Н. История литературы. Критика. – СПб.: Азбука-классика, 2001.

Ульянов И.Э. Русская пехота в Отечественной войне 1812 года. – М.: Яуза: Эксмо, 2013.

Цимбаева Е.Н. Грибоедов. – М.: Молодая гвардия, 2011.

Шеваров Д.Г. Двенадцать поэтов 1812 года. Жизнь, стихи и приключения русских поэтов в эпоху Отечественной войны. – М.: Молодая гвардия, 2014.

Шишов А.В. Герои 1812 года. – М.: Яуза: Эксмо, 2014. Шишов А.В. Полководцы Кавказских войн. – М.: Центрполиграф, 2001.

Щербаков А. Емельян Пугачёв. Изнанка Золотого века. – Μ.: ОЛМА Медиа Групп, 2014.

Эпштейн М.Н. Поэзия и сверхпоэзия. – СПб.: Азбука, 2016.

Словари

Русские писатели. Биобиблиографический словарь. – М.: Просвещение, 1971.

Русские писатели. Биобиблиографический словарь. – М.: Просвещение, 1990.

Архивные материалы (интернет-ресурсы)

Ахтырские гусары. Военно-исторический клуб, / reghistory.html

Вяземский Петр Андреевич: собрание сочинений, http:// az.lib.ru/w/wjazemskij_p_a/

Записки партизана Дениса Давыдова о польской войне 1831 года http: / / -27 /

Лейб-гвардии Семёновский полк, /

Материалы следственного дела А.А. Бестужева. Восстание декабристов. Документы. http: //kemenkiri.narod.ru/VDIABestujev.pdf

Русская императорская армия. Лейб-гвардии Преображенский полк.

С.М.Брилиант. Г.Р.Державин. Его жизнь, литературная деятельность и служба. http: / / dugward.ru/library/dergavin-gzl.html

Следственное дело Ф.Н.Глинки. «Восстание декабристов», Т. XX. http: //kemenkiri.narod.ru/VDXXGl.pdf

Шишков Александр Семенович: собрание сочинений, http:// az.lib.ru/s/shishkow_a_s/

Примечания

1

В первоначальной редакции этого стихотворения у Державина было «Скрепился в зверстве Пугачёв».

(обратно)

2

Флот.

(обратно)

3

Судно, начинённое порохом.

(обратно)

4

Казацкий атаман.

(обратно)

5

Пагубная страсть! (фр.)

(обратно)

6

Австрия тогда ещё была союзницей Наполеона.

(обратно)

7

Le Messager Polonais, dernier No du 30 Juin 1831. En tout 34 No.

(обратно)

8

Фурман – извозчик.

(обратно)

9

Легендарный польский военачальник, маршал Франции.

(обратно)

10

Курсив – Батюшкова.

(обратно)

11

Курсив – Батюшкова.

(обратно)

12

Что они отдают казармой (фр.)

(обратно)

13

Здорово, компания, – честь имею кланяться (фр·)

(обратно)

14

Здесь и далее в главе курсив в стихотворениях – П.А.Вяземского.

(обратно)

15

Помещение для караула, охраняющего крепостные ворота.

(обратно)

16

Курсив Раевского.

(обратно)

17

Благородный искатель приключений (фр.)

(обратно)

18

Орден Почётного легиона.

(обратно)

Оглавление

Предисловие Различимые силуэты

«С нами Бог, с нами; чтите все росса» Поручик Гаврила Державин

«Брань кровавую спокойным мерил оком» Адмирал Александр Шишков

«О, ринь меня на бой» Генерал-лейтенант Денис Давыдов

«Я пел, для храбрых лиру строя…» Полковник Фёдор Глинка

«Мне очень нравится военное ремесло» Штабс-капитан Константин Батюшков

«Лестно было назваться воином русским…» Генерал-майор Павел Катенин

«Носи любви и Марсу дани…» Корнет Пётр Вяземский

Начало, которое делает нас столь отважными» Ротмистр Пётр Чаадаев

«За нами горы тел кровавых» Майор Владимир Раевский

«И случай, преклоняя темя, держал мне золотое стремя» Штабс-капитан Александр Бестужев-Марлинский

«От первых лет поклонник бранной славы» Александр Пушкин, или Приглашение к путешествию в Золотой век

Избранная библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg