«Все самое важное для жизни я узнал в детском саду»

Все самое важное для жизни я узнал в детском саду (fb2) - Все самое важное для жизни я узнал в детском саду (пер. А. Волков (2)) 184K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Фулгам

Роберт Фулгам ВСЕ САМОЕ ВАЖНОЕ ДЛЯ ЖИЗНИ Я УЗНАЛ В ДЕТСКОМ САДУ Непривычные мысли о привычных вещах От автора

Позвольте кое-что сказать, прежде чем вы тронетесь в путь. Дать вам маленький путеводитель — чтобы не заблудились.

То, что вы будете читать, я писал не один год, по частям, писал для друзей, близких, прихожан и для себя и публиковать не собирался. Как это все назвать — даже не знаю. Я бы сказал «личные заметки» — о том, что происходит в моей душе и в моей жизни.

Отрывок о том, что я узнал в детском саду, обошел чуть ли не всю страну и зажил самостоятельной жизнью, И вот однажды один школьник принес его в ранце домой, мама школьника оказалась литературным агентом и написала мне — нет ли у меня еще чего-нибудь в этом роде? Отчего ж нет, найдется… Так одно за другим и пошло — прямо как в сказке.

Вот оно — собрано в книгу — почти в том же виде, как было первоначально написано. Я только изменил кое-какие имена и детали — ради людей праведных, или же обидчивых, или же обидчивых праведников.

И еще: в книге есть противоречия. Станете вы читать и подумаете: «А ведь только что говорил совсем другое!» Да, говорил. Просто у меня много взаимоисключающих мыслей. Например: неосознанная жизнь недостойна человека, — верно; неведение — это блаженство; тоже верно… И так далее. В общем, я и сам пока не во всем разобрался.

Что еще сказать?

Читайте по частям, не все сразу — спешить некуда, да и в конце никакой развязки или кульминации не будет.

Да, чуть не забыл: у меня есть официальный Патент Рассказчика — один друг выдал и прикрепил к стене над моим письменным столом. Согласно Патенту, мне дозволяется с помощью воображения как угодно изменять сюжеты, чтобы улучшить рассказ, — лишь бы это служило Истине. Кроме того, в Патенте дано Кредо Рассказчика:

Я верю,

что воображение важнее знания.

Что миф могущественнее истории.

Что мечты сильнее фактов.

Что надежда

всегда берет верх

над жизненным опытом.

Что единственное лекарство

от горя — смех.

И я верю —

любовь сильнее смерти.

Я очень старался писать так, чтобы меня не за что было лишать Патента.

_______

***

 Вот уже который год, весной, я ставлю себе задачу: написать перечень личных убеждений — Кредо. Когда помоложе был, то перечень этот занимал много страниц, ибо мне хотелось охватить все стороны жизни, без остатка. И он тогда напоминал постановление Верховного суда; как будто словами можно решить все проблемы и вопросы о смысле жизни.

За последние несколько лет текст Кредо сократился и стал в чем-то трезвее, в чем-то легкомысленнее, в чем-то мягче, но я по-прежнему его совершенствую. А недавно решил попытаться свои личные убеждения изложить на одной страничке в самых простых выражениях, хотя прекрасно понимал, как я наивен и самонадеян.

Горячее стремление к краткости пришло ко мне на бензоколонке. Я ухитрился заправить старенький автомобиль высококачественным бензином класса «люкс». И мой бедный драндулет с подобным изыском не справился — на перекрестках фыркал и чихал, на спусках отплевывался. Тогда я понял, в чем дело. Моя голова порой оказывается в таком же положении. Как только загружу в нее слишком много супермодной высококачественной информации, так не могу справиться с жизнью — начинаю фыркать и чихать на перекрестках, где надо делать нужный выбор, потому что знаю либо чересчур много, либо чересчур мало. Жить осознанно — не на пикнике веселиться.

И я понял, что почти все необходимое для полной смысла жизни я уже знаю. Знаю! Что все это не так уж сложно и давным-давно мне известно. А вот как придерживаться этих правил — другое дело, верно? Итак, мое Кредо:

ВСЁ САМОЕ ВАЖНОЕ ДЛЯ ЖИЗНИ Я УЗНАЛ В ДЕТСКОМ САДУ — как жить, как поступать, каким быть. Мудрость лежит не на вершине школьных знаний, а у подножия кулича в детсадовской песочнице. Вот что я узнал:

Делись всем, что имеешь.

Играй честно.

Никого не бей.

Что взял, клади на место.

Намусорил — убери за собой.

Не бери чужого.

Извинись, если кого-нибудь обидел.

Мой руки перед едой.

Спускай за собой воду в туалете.

Теплые булочки и холодное молоко полезны.

Живи размеренно — каждый день познай что-нибудь новое, поразмышляй, порисуй, попой, потанцуй, поиграй и потрудись.

После обеда ложись соснуть.

Когда выходишь на дорогу, следи за машинами, не отставай от спутников и держись с ними за руки.

Помни о чудесах. Не забывай о маленьком семечке, которое посадил в пластмассовую плошку: корни ушли вниз, а стебелек потянулся вверх, и ведь никто не знает, как это происходит и почему, но то же самое происходит со всеми нами.

Золотые рыбки, хомяки, белые мыши и даже маленькое семечко — все когда-нибудь умрут. И мы тоже.

А еще не забывай детские книжки и первое слово, которое узнал, — самое главное слово: СМОТРИ.

Обо всем важном, что нужно знать для жизни, говорится в этом Кредо — о Золотом Правиле[1], о любви, о простейшей гигиене, об экологии, о политике, о равенстве, о здоровом и разумном образе жизни.

Можно взять любой из этих принципов, переиначить его на «умный», «взрослый» лад и проверить его в семейной жизни, в работе, в государственных делах или в своем личном мире — и он будет все так же истинен, ясен и непреложен. Подумайте только, насколько лучше стал бы мир, если бы все люди на всей Земле каждый день, часа в три, пили молоко с булочками, а затем, укрывшись одеялом, ложились соснуть. Или если бы все правительства взяли себе за правило класть на место то, что взяли, и убирать за собой, если намусорили.

И каждому из нас, в любом возрасте, лучше всего не отставать от спутников и держаться за руки, когда выходим на дорогу.

***

В нашей семье за стирку отвечаю я, и мне эта работа по душе. Она вселяет чувство исполненного долга. И еще, так сказать, сопричастности с жизнью остальных домочадцев. А еще — возможность побыть одному, без этих самых домочадцев, что тоже иногда неплохо.

Мне нравится перебирать белье — светлые вещи, темные, цветные. Мне нравится настраивать ручки и рычаги — горячая вода, холодная вода, полоскание, время, нагревание. Все это для меня просто и понятно, я решительно и умело выбираю нужное. Новая стереосистема до сих пор загадка для меня, а вот стиральными машинами и сушилками я пользоваться уже научился. Как только слышится звонок — можно вынимать теплое, мягкое белье, нести его в столовую, сортировать на столе и складывать в аккуратные стопки. Мне ужасно нравится, когда белье сильно наэлектризуется — можно всего себя обвешать носками, они прилипают и не спадают. (Однажды жена застала меня за этим занятием и ТАК на меня посмотрела! Но ведь нельзя же всегда и всем объяснять все, что делаешь…)

Когда стирка закончена, у меня есть чувство исполненного долга. Дело сделано хорошо. Со стиркой я справляюсь неплохо. Хотя бы это умею. Вы не поверите, но в стирке я вижу космическую сторону. Вода, земля, огонь — противоположности мокрого и сухого, горячего и холодного, грязного и чистого. Великие круговороты, снова и снова — начало и конец — альфа и омега, аминь. Я соприкасаюсь с ЧЕМ-ТО ВЕЛИКИМ. И на миг, всего на миг, жизнь чиста и имеет смысл. А потом — все заново…

На прошлой неделе наша стиральная машина сломалась. Я, наверное, слишком много полотенец в нее заложил, и в режиме вращения барабана все они комом сбились на одну сторону. Машина, сильно кренясь, исполнила какой-то жуткий танец в стиле «прыг-скок» и взорвалась. Мне сначала показалось, что она решила наброситься на меня. Только что она жила, вся содрогаясь, а уже в следующий момент передо мной стоял холодный белый ящик, полный недопереваренных полотенец, с пеной у рта — я, видимо, и мыла слишком много эаложил. Через пять минут испустила дух и сушилка. Словно пожилая чета в доме престарелых: они до того тесно переплелись судьбами, что даже умирают почти одновременно.

Машина сломалась в субботу днем, и в доме не осталось ни одного сухого полотенца, ни одной сухой пары моих трусов или носков — что было делать? Я прекрасно знал: если позвонить в ремонтную мастерскую, то придется проторчать дома тридцать шесть часов подряд, ожидая мастера, да еще чтобы при этом рядом непременно стоял директор банка и помахивал уже подтвержденным чеком — в противном случае мастер к вам и на порог не ступит. У меня же на все это времени не было, и я отправился в прачечную самообслуживания.

Со студенческих лет мне не приходилось проводить субботний вечер в прачечной самообслуживания. Кто не бывает в таких местах, тот много теряет, ибо только там можно увидеть чужое белье и услышать массу любопытного. Я видел, как пожилая дама перебирала целую кучу пикантного черного женского белья, и все гадал — ее это вещи или нет? Я слышал, как студент объяснял приятелю отличный способ удалить с замшевого пиджака следы рвоты.

Сидя в ожидании, я изучал коробку с моющим средством. Я пользуюсь порошком «Радость». Мне по душе идея радостной стирки, Был уже поздний вечер; я сел, прислонился к теплой сушилке, принялся жевать сыр и крекеры, потягивая белое вино из термоса (подготовился я основательно), и начал размышлять о смысле жизни и читать надписи на коробке. С ума сойти! Порошок содержит вещества для удаления грязи с одежды (анионовые поверхностно-активные элементы) и смягчения воды (сложные фосфаты натрия). Кроме того, вещества для защиты моющих деталей (силикаты натрия) и для улучшения действия (сульфаты натрия), незначительные добавки — уменьшить образование морщин и предупредить появление желтизны, плюс ко всему отбеливатели, восстановители цвета и ароматизирующие вещества. Вот так! А стоит всего ничего; чайная ложка — один цент. Да, чуть не забыл: остатки легко разлагаются микроорганизмами, оптимально порошок действует в холодной воде, к тому же он экологически чистый. Чудеса в коробке.

Я смотрел, как белье кружится в сушилке, и думал о том, что мир круглый и еще о гигиене. Человечество шагнуло далеко вперед. Раньше считали, что болезни посылает Бог. Но потом поняли — виновато человеческое невежество, и с тех пор стали вычищать все за собой — в буквальном смысле слова. Люди и по сей день удаляют грязь с рук, одежды, тела, еды и из жилища.

Но если б ученые и изобретатели могли найти средство удалить грязь из наших помыслов! Всего один колпачок надежного и устойчивого закрепителя, который удалил бы грязь из нашей жизни, смягчил жестокость ее, защитил наши скрытые части — души и сердца, улучшил наше действие, уменьшил образование моршин и появление желтизны, восстановил наш естественный цвет, сделал нас мягкими, нежными и хорошими…

Кстати, не советую для этой цели есть «Радость». Я пробовал — ужасная гадость. (Зато язык у меня теперь чистый.)

А вот и моя соседка, очень милая дама. Выходит из дому через парадное крыльцо, на работу отправляется; вид и настроение у нее — «на все сто». Запирает дверь на ключ, берет свою обычную кладь: косметичку, пакет с бутербродами, спортивную сумку с причиндалами для аэробики и мусорное ведро — на выброс. Оборачивается, замечает меня, приветливо улыбается, здоровается, делает два-три шага, и вдруг: «А-А-А-А-А-А-А-Г-Х!!!» (Я цитирую.) Почти как включенная на полную мощность пожарная сирена. Паутина! Дама на ходу попала прямо в паутину! И с ужасом думает об одном: неужели паук теперь ползает по мне?

Соседка разбрасывает вещи куда попало и при этом исполняет дикую, судорожную пляску — разновидность шейка, — точь-в-точь аист в разгар брачных игр. Она ощупывает лицо, волосы, и с удвоенной силой раздается: «А-А-А-А-А-А-А-Г-Х!!!» Она пытается без ключа открыть запертую дверь — раз, другой. Затем все-таки вставляет ключ в скважину и ломает его. Бежит к черному ходу, создавая допплеровский эффект затухания звука: «А-А-А-А-а-а-а-а…»

А теперь посмотрим на происшествие с другой точки зрения — паука, точнее, паучихи: ничем не примечательной, сероватой паучихи средних лет. Еще до рассвета принялась она плести паутину, и все шло чудесно. День выдался погожий, безветренный, росы выпало в меру, и паутина получилась клейкая. Паучиха проверила снасти и уже представляла себе мошек, что попадут к ней на завтрак. Настроение хорошее, и она готова к охоте. И вдруг — все летит в тартарары — землетрясение, тайфун, извержение вулкана! Паутина порвалась и обмоталась вокруг обезумевшей живой копны сена, а огромный кусок сырого, раскрашенного мяса издает такой звук, какого паучиха в жизни не слыхивала: «А-А-А-А-А-А-А-Г-Х!!!» Добыча слишком большая — паутиной всю не обмотать, чтобы съесть потом, и двигается слишком быстро, не удержать. Что же делать? Наброситься? Вцепиться покрепче и висеть — наудачу? Или вонзиться сразу?

Да это же человек! Она поймала человека! И паучиха с ужасом думает об одном: куда он идет и чем займется, когда придет туда, куда ему нужно?

Соседка уверена — паук размером с огромного рака, у него громадные присоски и ядовитые клыки. До́ма она наверняка все с себя скинет, примет душ и тщательно вымоет голову — убедится, что от паука она точно избавилась. Белье и одежду сменит полностью — чтобы уж точно не носить на себе никаких насекомых.

А что же станется с паучихой? Ну, если она вообще выживет, то ей будет что рассказать: «ВОТ ТАКАЯ огромная попалась, жаль только — вырвалась! А какая ПАСТЬ — это надо видеть!..»

Удивительные существа — пауки! На Земле живут уже 350 миллионов лет, так что, поди, ко всему привыкли. А сколько их — диву даешься: семьдесят тысяч на полгектара любого пригорода. Больше всего меня восхищает паутина. Вы только подумайте, что творилось бы, если бы у людей, как и у пауков, где-то на конце брюшка имелось крошечное отверстие с шестью каналами, с помощью которого можно было бы делать длинные нити собственного, скажем так, стекловолокна. И вот тогда… Упаковать, связать что-нибудь — никаких проблем! А во что превратился бы альпинизм! И олимпийские виды спорта… Совсем другой размах получило бы произведение на свет потомства и уход за ним. Да вы и сами можете продолжить этот перечень. Даже дух захватывает… Правда, убирать такие огромные паутины замучаешься.

И вспомнилась мне одна песенка. Вы ее тоже, наверное, знаете, да и не только вы, но и родители, и дети ваши:

Лезет маленький паук В водосточную трубу. Дождик хлынул вдруг На его беду: Паучка на землю смыло. Вышло солнце погулять – Все на свете просушило, Паучок собрался с силой И в трубу полез опять.

Вы, может, быть, даже умеете под эту песенку жестами изображать паучка.

Что же в этой песенке такого? Ведь мы не только сами ее помним, но и детям своим поем. Паучок-то в ней представлен храбрым и веселым. И кто ее поет, тот уже не станет кричать: «А-А-А-А-А-А-А-Г-Х!!!» Кроме того, в ней просто и незатейливо говорится о том, как интересно жить на свете. Крошечный любознательный паучок ищет приключений; ему попадается водосточная труба — длинный тоннель, ведущий наверх, к свету. Но паучок об этом даже не думает и просто лезет в трубу. На него обрушиваются всевозможные напасти — ливень, потоп, слепые силы природы. Его смывает и выбрасывает из трубы еще дальше того места, откуда он начинал свой поход. И что же паучок? Разве он говорит: «А ну это все к шуту!»? Нет! Солнышко вышло, все высушило, и как только сам паучок обсох, он снова направляется к водосточной трубе, заглядывает в нее и решает, что он действительно хотел бы знать — а что же там, наверху? Только теперь он действует осмотрительнее: прежде всего смотрит на небо — нет ли туч? — выбирает маршрут понадежнее и, прочитав паучью молитву, лезет вверх, через таинственную темноту, вперед — навстречу свету и неизвестности.

Издавна все живое на Земле поступало так же. Наперекор напастям, неудачам и бедствиям. Мы с вами — потомки тех, кто выжил. И мы учим своих детей умению выживать и идти вперед. И пауки, может быть, тому же учат паучат — по-своему, по-паучьи.

А соседка моя не только переживет эту напасть — теперь, отправляясь на работу и выходя из дому, она будет осмотрительнее. И паучиха, если останется жива, тоже станет мудрее и осторожнее. Если же ей повезет меньше… Что ж, на свете останется много других пауков, и они об этой истории непременно услышат. Да и как не услышать, когда так кричат: «А-А-А-А-А-А-А-Г-Х!!!»

У жителей Соломоновых островов, что в западной части Тихого океана, есть любопытный способ заготовки дров. Если дерево настолько большое, что топором его не срубить, туземцы валят его криком. (Клянусь, я это вычитал в одной статье, только не помню в какой.) На рассвете лесорубы, обладающие особым даром, осторожно влезают на дерево и неожиданно кричат на него что есть мочи. Так продолжается тридцать дней. Затем дерево погибает и падает. Согласно поверию, крики убивают дух дерева. Туземцы утверждают, что способ действует безотказно.

Ах, эти бедные, наивные туземцы! Какие милые, оригинальные обычаи джунглей! Кричать на деревья — фу, как примитивно… Жаль, у них нет наших преимуществ: современной технологии и научного склада ума.

То ли дело мы. Сам я кричу на жену. На телефон и на машинку для стрижки газонов. И еще на телевизор, на газеты и на своих детей. Иногда, потрясая кулаком, кричу даже на силы небесные.

Сосед, к примеру, часто кричит на свой автомобиль. А этим летом я слышал, как он добрых полдня орал на стремянку. Мы — современные, цивилизованные, воспитанные люди — кричим на транспорт, на арбитров, на счета, на банки и — особенно на механизмы. Больше всего достается им и родственникам.

Какой от этото толк — даже и не знаю. На механизмы и прочие предметы все ра но не действует. Пинки и то не всегда помогают. Что касается людей, то здесь туземцы с Соломоновых островов, возможно, в чем-то правы. Если кричать на живое существо, то действительно можно убить его дух. Говорят, слово не обух, в лоб не бьет. Верно, не в лоб оно бьет, а в самое сердце…

Видели когда-нибудь счеты? Они похожи на сороконожек с тельцем из деревянных костяшек. В Америке они обычно продаются в сувенирных магазинах среди прочих привозных безделушек, в качестве настенных украшений. Но на самом деле счеты — это арифмометр, калькулятор и даже компьютер. Что, впрочем, тоже не совсем верно. Ведь счеты — всего лишь видимая картина вычислений, которые счетчик производит в уме.

В Азии многие и поныне пользуются счетами изо дня в день. И так — две тысячи лет, а то и больше. Счеты не только полезный, но и красивый предмет обихода, их приятно держать в руках, приятно трогать дерево, латунь, слоновую кость. Чем старее счеты и чем дольше служат, тем приятнее становятся — гладенькие, потемневшие, отшлифованные. Их хватит на всю жизнь, их не нужно усовершенствовать; все необходимое программное обеспечение расположено у вас между ушами; ну а сломаются — их легко починит даже первоклассник, вооружившись простейшим инструментом.

Благодаря счетам можно иначе взглянуть на некоторые стороны технического прогресса. Вспоминается мне один случай. Некий американо-японский компьютерный концерн начал усиленно проникать на китайский рынок. Чтобы показать преимущества своих карманных калькуляторов, концерн предложил устроить соревнование: широко разрекламированную «дуэль» калькуляторов и счетов. Победил конечно же счетовод, китаец из Гонконга по имени Чан Кай Кит — старший клерк в одной из судоходных компаний. Оператор мини-компьютера быстрее — на целых 44 секунды — обработал пакет бухгалтерских документов. Но ответ компьютер выдал неверный. Наверное, оператор спешил продемонстрировать великолепие своей машинки и ввел в нее не те данные. Престиж концерна был подорван.

Только не поймите меня превратно. Карманные калькуляторы есть и будут, они прочно вошли в нашу жизнь. Ведь я же не луддит какой-нибудь! Я же понимаю, что механизмы ни в чем не виноваты. И потом, как знать — может, с карманным калькулятором тот аккуратный и внимательный счетовод-китаец работал бы еще лучше… Просто я всегда умиляюсь, когда вижу, как руки и разум человека творят настоящие чудеса. И разве не отрадно, что и перед мудреной, изощренной, сверхсовременной электроникой не спасовали все те же руки и все тот же разум? И разве плохо, что человечество может двигаться вперед, по-прежнему пользуясь древнейшими и привычными путями?

Как любопытно, что старинные, видавшие виды счеты в ХХ веке заняли почетное место в наших домах среди произведений искусства и диковинок; и эта безделушка мила нам, потому что и польза в ней есть, и пользоваться такой красивой вещью приятно. У меня есть старая деревянная плошка и старый — хоть и моложе ее — большой столовый нож, и никогда никакой кухонный электрокомбайн с ними не сравнится. В общем, совершенно то же самое.

В конце апреля 1757 года воинский отряд, которым командовал полковник Диего Ортис де Парилья, и пятеро священников отправились из Сан-Антонио в заданный район на берегу реки Сан-Саба среди холмов центральной части земли Tejas (это твой Техас, гринго). Они прибыли, чтобы расширить границы испанского владычества, обратить в христианство всех встретившихся по дороге язычников. Чтобы истребить индейское племя апачей (естественно, уже после обращения в свою веру). Ну и самое главное — отыскать сокровища, спрятанные, как гласило предание, среди окрестных взгорий.

Построили они на берегу форт и миссионерскую церковь. И стали ждать, когда же придут индейцы — за утешеннем и успокоением — и принесут сокровища. Испанцы коротали время, выпуская рукописные журналы, которые сохранились и по сей день, — сейчас они в библиотеке Остина. «Скромная красота здешних мест возвышает мой дух, — пишет падре Молина. — Однако где же индейцы?» А вот что пишет Диего Ортис де Парилья: «Страна эта чудесная, но где же индейцы? И где же сокровища?»

Ответ на один из вопросов они получили почти через год, в марте, — когда появились команчи, которых позвали на подмогу апачи. Две тысячи команчей в боевой кроваво-черной раскраске, с недобрыми намерениями.

После этого в Сан-Саба на время воцарилась тишина: форт, церковь и большинство любителей приключений из числа бравых идальго были стерты с лица земли. А оставшиеся в живых, но без сокровищ, в беспорядке бежали назад, в Сан-Антонио, и в Сан-Саба больше не возвращались.

Эту историю мне поведала нынешней весной мемориальная доска на главной площади Сан-Саба. К доске имелось приложение в виде двух пожилых джентльменов, которые пришли посидеть-поплевать на скамейке перед зданием городского суда. Как мне растолковали; техасцы изгнали мексиканцев вместе с индейцами и забрали себе то, что по праву им принадлежало. И в техасском городке Сан-Саба теперь царят мир и спокойствие. «Столица орехов пекан и козьих родео», — утверждает газета «Звезда Сан-Саба и новости», а она издается вот уже сто одиннадцать лет.

В Сан-Саба я прибыл по простой причине: «припасть к корням». Раньше приезжал из своего родного Уэйка на выходные — повидаться с подругой по имени Луиза. Когда же Луиза совершила большую ошибку и ушла к другому, я по-прежнему еще не раз наведывался по выходным в Сан-Саба. Во-первых, здесь можно было купить пива. У нас в округе действовал сухой закон — впрочем, чего еще ожидать от округа, где уйма баптистов. А во-вторых, здесь было маленькое козье родео, а козье родео — уверяю вас — увлекательнейшее зрелище. Выпущенные из загона козы не бросаются к перегородке на противоположном конце арены. Они скачут как ополоумевшие: то вытанцовывают кругами, то влево метнутся, то встанут как вкопанные, то кинутся вспять, прямо к арканщику. Да еще боднуть норовят, когда их пытаются связать. С козами ухо держи востро! Ради козьего родео стоит и дальний путь проделать. И ради пива тоже. Когда тебе восемнадцать. К тому же, как знать — вдруг Луиза одумается.

А еще ведь и танцы после родео! Под открытым небом, на бетонной площадке у самой реки. Устроишься, бывало, поудобнее, смотришь на танцующих, на реку, и потихоньку уплетаешь бутерброд с колбаской, потом целый пакет картофельной соломки и целый пакет шоколадного печенья, запивая сразу шестью банками пива «Одинокая звезда» А затем идешь танцевать, уповая на божью милость, авось, обратно не полезет.

Такай он, Сан-Саба, что в Техасе. Родной уголок, где мало что изменилось — потому я, собственно, и приехал сюда нынешней весной. Испанцы и индейцы остались по одну сторону временного горизонта — в прошлом. А современные автострады и пешеходные улицы с магазинами отошли далеко на другую сторону — в будущее. И те, и другие ушли бесследно, здесь есть лишь Техас времен 1945 года. Большим событием в городской жизни считают выход в финал первенства штата школьной баскетбольной команды «Броненосцы». Еще одна важная новость — сгорел только что построенный молельный дом, принадлежавший секте свидетелей Иеговы. Говорят, дело рук методистов, но точно не знаю.

Про пожар я услышал случайно у стойки с газированной водой в знакомом магазине Боба Эверетта, на главной площади. Взял себе кока-колу со льдом за тридцать пять центов, а потом соблазнился яблочным пирогом — его испекла жена Боба — и отличным кофе; и за все — лишь восемьдесят девять центов. Затем направился в «универмаг» Гарри, где приобрел новенькие сафьяновые полусапоги фирмы «Тани Лама» с настоящими ковбойскими каблуками. Выписал чек с сиэтлским адресом, но продавшица даже не спросила у меня удостоверения личности. Решила, видно, что уж очень человеку сапоги понадобились. Мало кто аж из Сиэтла сюда поедет ради пары сапог, заметила она, стараясь понять, то ли я надежный клиент, то ли просто олух, и все-таки остановилась на первом.

Потом я заглянул в соседний магазинчик, торгующий всякой всячнной для ковбоев — купить ковбойские перчатки из настоящей оленьей кожи. Лучшие в мире, Пахнут они, новенькие, по-особенному, а уж если придутся впору, то без хирурга не снимешь. Затем зашел в комиссионный магазин — поглазеть на традиционную, проводимую по пятницам распродажу коз и овец — и чуть было не купил козочку. Они здесь идут совсем дешево: козленок, например, стоит всего двадцать долларов. Хорошие животные — козы.

Ночи в техасском городке Сан-Саба необыкновенно тихие. Поужинав жареным цыпленком с «крестьянской» подливой и гарниром из молодой кукурузы, бобов и картофельного пюре, выйдешь из кафе «Адамо» на главную площадь и, пожевывая можжевеловую зубочистку, побредешь мимо городского суда к реке, а вокруг тишина, только сверчки стрекочут да лягушки дают свой весенний концерт. Такие же ночи подарят вам и все другие городишки, разбросанные по центральному Техасу: Крэнфилс-Гэп, Чайна-Спрингс или Вэлли-Миллз. Тишина. Все замирает с заходом солнца. Тихие, старые, бесхитростные, неприметные, исконные американские городишки. Частичка родины.

Вы сейчас, небось, подумали: вот сочиняет! А ведь я все как есть рассказываю, как я вижу. И, уж конечно, тут — не рай на земле. В таких городках одуреешь от скуки, и жить здесь я бы и трех дней не стал. Тогда зачем так расписывать? А вот зачем: все мы откуда-нибудь родом — из самых обычных мест, там — наши корни, там мы стали такими, какие мы есть. Мы свысока, а то и презрительно посматриваем на свои «корни», не ведая, что рискуем потерять. Мы отрекаемся от них, хотя потом, может быть, будем осуждать себя за это. Но приходит время, когда потянет вдруг в родные края — тогда никто и ничто уже не удержит. И едешь не обретать отвергнутый когда-то кров — едешь, чтобы душа просветлела.

По крайней мере в одном испанцы не ошиблись: насчет Сан-Саба. Не знаю, поймете ли вы меня, но предание то оказалось сущей правдой. Сан-Саба и впрямь полон сокровищ.

***

Русские — народ грубый, дикий, злобный, коварный и безжалостный — словом, пропащий; для них нет ничего святого. Из-за русских много бед на земле. У нас, американцев, с ними ничего общего.

Приблизительно такими, если кратко, предстают русские в ежедневных сводках новостей. Только нет-нет да и проскользнет через сеть предубеждений крошечный факт — но до того ясный, простой и правдивый, что сразу раздвигает ржавеющий «железный занавес»; и сквозь эту щель становится видно: там не враги, а братья, и все мы — члены единого Товарищества Земных Радостей и Бед.

Есть такой человек — Николай Пестрецов. Знаю я о нем немного, где он сейчас — не ведаю, но расскажу то, что мне известно.

Тридцатишестилетний Николай служил в Советской Армии в должности старшины. Службу нес далеко от родного дома, в Анголе. К нему приехала жена — навестить.

24 августа в Анголу вторглись воинские части ЮАР — они преследовали отступавших партизан Фронта национального освобождения. В населенном пункте Нжива нападавшие вступили в бой с группой советских военных, четверо из которых были убиты в перестрелке, а остальным удалось спастись. Всем, кроме старшины Пестрецова. Он попал в плен, как сообщалось в донесении военного командования ЮАР. В нем говорилось: «Старшина Николай Пестрецов остался рядом с трупом жены, погибшей при атаке Нживы».

Похоже, даже командование с трудом верило в случившееся, потому что повторно передало: «Он направился к убитой, где и остался, хотя женщина была мертва».

Странно. Почему же Николай не сбежал, спасая собственную шкуру? Почему вернулся? Из любви к жене? Или чтобы обнять ее в последний раз? Может, хотел побыть с ней, в скорби и слезах? Может, вдруг понял бессмысленность войны? А может — несправедливость судьбы? Или подумал о детях — родившихся и неродившихся? Или же ему просто стало безразлично, что с ним будет теперь?

Так почему же? Как знать. Точно никто не скажет, но догадаться можно, если судить по поступку Николая.

Пестрецов оказался в одиночной камере южноафриканской тюрьмы. Не «советский», не «коммунист», не «солдат», не «враг» и тому подобное. Просто мужчина, для которого просто женщина просто была на миг дороже всего на свете.

Я поднимаю бокал за Вас, Николай, куда бы Вы ни попали и где бы ни были. Ведь благодаря Вам клятва, которую все люди на земле дают одинаково, наполнилась истинным смыслом; благодаря Вам преисполнились торжественности слова, которые произносят все, только каждый — на своем языке: «…в счастье и в несчастье, в радости и в горе, в болезни и в здравии любить и уважать и беречь до самой смерти — клянусь перед Богом». И Вы сохранили верность клятве, Вы сохранили ее величие, Вы сохранили ее высокое назначение. Да хранит Вас Бог!

(Ах, эти русские! Народ грубый, дикий, злобный, коварный и безжалостный — словом, пропащий; для них нет ничего святого. Из-за русских много бед на земле. У нас, американцев, с ними ничего общего.)

Ясное дело.

То, о чем пойдет речь, отчасти личное. Предупреждаю — может показаться сентиментальным. Сначала я поведал эту историю в письме к жене. А потом подумал: ведь и у вас, пусть не у всех, есть мужья, жены, и вы, возможно, меня поймете. Поэтому решил рассказать и вам — тем более что история эта не обо мне, а о Чарлзе Бойере.

Помните его? Галантный, изысканный, элегантный красавец. Любовник многих очаровательных кинозвезд — на экране. Но таким он представал перед камерой и на страницах иллюстрированных журналов. В жизни все было иначе.

Все сорок четыре года Чарлз любил только одну женщину — свою жену Патрицию. По словам друзей, то была любовь на всю жизнь. И через сорок четыре года супружества Чарлз и Патриция относились друг к другу так же нежно, преданно и заботливо, как и в самом начале.

И вдруг у Патриции обнаружили рак печени. Чарлз знал правду — от врачей, — но ей сказать не сумел. Он сидел у постели жены, ободрял, утешал. Сидел и днем и ночью — и так полгода. Остановить неизбежное он не мог. Никто уже не мог. Патриция умерла на руках у мужа. А через два дня не стало и его: ушел в мир иной по своей воле. Чарлз говорил, что не хочет жить без Патриции: «В ее любви — смысл моей жизни».

Это уже не из фильма. Такова, как я сказал, подлинная история Чарлза Бойера. Не мне судить, верный ли путь он избрал, чтобы справиться с горем. Одно скажу твердо: меня эта история поразила и, как ни странно, принесла мне облегчение. Поразила глубокой любовью, таившейся за фасадом липовых голливудских страстей. А облегчение пришло оттого, что я увидел, как сильно и как долго способны два человека любить друг друга.

Не знаю, как бы я справился с таким горем. Не дай Бог оказаться на месте Чарлза. (Это уже личное — потерпите.) Но иногда, среди будничной суеты, я смотрю внимательно в другой конец комнаты, где та, которую зову женой, другом и спутницей. И тогда понимаю, почему Чарлз поступил так, а не иначе. Все же есть на свете сильная и верная любовь! Я-то знаю. Мне ли не знать!

Однажды я наблюдал, как ко Дню святого Валентина украшали витрину универмага. Была середина января, но ведь торговцам, наверное, надо упредить обмен любовными посланиями. Не поймите меня превратно: торговцы — прекрасные люди. Они дают нам возможность сделать выбор и всегда сообщают о приближении больших праздников. Как еще, если не их стараниями, мы бы вспомнили, что близится День матери, канун Дня всех святых или День святого Валентина? Да еще вовремя, чтобы успеть с поздравлениями.

Есть и другая категория надежных, на мой взгляд, в таком деле людей — воспитательницы в детских садах. О праздниках они никогда не забывают. А уж что касается открыток и прочих знаков любви, то никакой торговец не сравнится с детсадовской воспитательницей. Ибо она вызывает к жизни то, чего торговец предложить не может — нет этому цены, и в продаже этого не бывает.

Под «этим» я имею в виду «комок всякой всячины», как я его называю. Началось все с коробки из-под обуви, которую разрисовал и подарил мне старшнй сын. А потом коробка превратилась в хранилище прочих детских реликвий, подаренных остальными моими ребятами. Со временем она стала моей сокровищницей. Содержимое ее самое обычное: листочки из набора «сделай сам» трех цветов — розового, красного и белого, — теперь уже поблекшие; серебристая фольга; оранжевая папиросная бумага; десяток одноразовых салфеток; макароны трех видов; круглые леденцы; драже из сухого желе; белые сердечки, (по вкусу похожие на конфеты «Тамс» с надписями), — и все это слепилось в комок не без помощи большого куска белой замазки, которую на вкус не отличишь от конфет.

Вообще-то теперь вид у коробки отнюдь не привлекательный: кое-где помялась, а вокруг драже и леденцов слегка заплесневела. Местами коробка пока еще липкая, красные и белые стенки почти всюду превратились в бурые. Но стоит снять крышку — и сразу становится ясно, зачем я храню эту коробку. На сложенных пожелтевших, хрупких страничках из школьной тетради в широкую линейку выведено: «превет папачка», «знем световвалинтина», «я тибя люблю». Целая уйма «я тибя люблю». К дну приклеено двадцать три крестика и нолика, составленных из макарон. Сколько раз я их пересчитывал… А еще тут и там видны каракули: три детских имени.

Сокровища Тутанхамона — ничто по сравнению с моими.

А у вас есть что-нибудь вроде моей коробки со «всякой всячиной»? Знаки любви из числа самых незатейливых и искренних?

Можно прожить долго-долго. Можно получить ценные и великолепные подарки. Можно пользоваться всеобщим уважением и вниманием. Но ничему не веришь так, как «всякой всячине». Она дает силы продолжать бег по жизни — наперекор всему.

Мои дети уже давно выросли. Любят меня по-прежнему; правда, подчас стесняются напрямую, выразить сыновние чувства. И любовь их затуманилась возрастом, опытом и противоречивыми принципами. Безусловно, любовь жива. Только не простой она стала. Такую не положишь в коробку из-под обуви.

Реликвия — «всякая всячина» — хранится у мёня на верхней полке стенного шкафа. Никто про нее не знает. Знаю только я и каждое утро, когда одеваюсь, думаю о ней — о талисмане, о своеобразном маленьком монументе. Иногда снимаю коробку с полки и открываю. Для меня она — нечто настоящее, ощутимое, истинное, особенно когда жизнь не радует, а детские ручонки уже не обовьют шею, как прежде.

Ну вот, растроганный папаша несет душещипательную чушь — хуже некуда, скажете вы. Наверное, от моего рассказа нам обоим теперь неловко. Но как утешение такая исповедь действует потрясающе — лучше любого заклинания и любой молитвы.

Я не оправдываюсь. «Комок всякой всячины» — это для меня воплощение любви. Пусть его положат со мной в могилу. Пусть он всегда и всюду будет рядом.

Расскажу о доме, в котором мне однажды довелось жить. Старенький коттедж на берегу озера, построен в конце дороги в конце девятнадцатого века. Летний домик для семьи, добиравшейся из Сиэтла верхом и на легкой двухместной коляске через чащобы лесные и горы крутые, по тропам лесорубов. Места там тогда были глухие, они и до сих пор глухие.

Дом стоял на кирпичных опорах, в зарослях ежевики и пурпурного вьюнка, твердо решившего до конца бороться за жизнь. И хотя теперь до центра ближайшего городка — рукой подать, территорию вокруг дома давно уже самовольно захватили белки, кролики, одичавшие кошки и еще какие-то зверушки, которых я никогда не видел, но зато часто слышал.

И — еноты. У нас водились еноты. Крупные. Несколько штук.

По причинам, известным лишь Богу и гормонам енотов, они предпочитали спариваться под нашим домом в три часа ночи.

Если под вашей спальней в три часа ночи никогда не играли своих свадеб еноты, то считайте, что вы пропустили один из самых волнующих моментов в жизни. Явление это, мягко говоря, весьма необычное. Слышали когда-нибудь ночные кошачьи поединки? Вот что-то вроде этого, только в десять раз громче и пронзительнее. Чувственными или эротическими их не назовешь, они больше напоминают три пожарные сирены сразу.

Хорошо помню, как это было впервые. Поскольку условия не слишком располагали ко сну, я поднялся. Если уж я говорю, что поднялся, то значит, я ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПОДНЯЛСЯ. Чуть ли не на метр вертикально вверх. Вместе с одеялом.

Когда же я совладал и с собой, и с новым уровнем адреналина в крови, то взял фонарь, вышел во двор и заглянул под дом. В углу, приняв боевую стойку, ощетинились енотиха и ее поклонник, все в грязи и в крови, и вид у них был ничуть не сексуальный.

Ни мое присутствие, ни луч фонаря не могли помешать тому, что привело сюда этих енотов. Неистовое свидание шло своим чередом и сопровождалось рычанием, тявканьем и взвизгиваниями. Я продолжал смотреть: в конце концов брачные отношения были осуществлены и исчерпаны. Еноты не испытывали стыда. Произошло то, чему суждено было произойти. И они ушли, отупевшие, со стеклянными глазами, — готовиться к какому-нибудь следующему событию, которое может случиться в жизни енота.

А я сидел под дождем, и мой фонарь все еще освещал место свидания. Почему в любви и в жизни столь часто приходится продвигаться с такой болью, грязью и мучениями? Скажите — почему?

И я подумал о своей жене, которая спала сейчас в доме, прямо надо мной, и о том, как и у нас шум ссоры не отделить от проявлений любви. Интересно, что подумали бы еноты, услышь они звуки, производимые ночью супругами и похожие на «если-б-ты-меня-любил-то-не-стал-бы-в-ванной-разводить-такую-грязь», и вслед за этим: «АХ, ТАК? А САМА-ТО ТЫ…»

Почему любить трудно?

Я не знаю. А еноты не скажут.

***

Cassida rubignosa — так по-научному называется маленький жучок-щитоноска. В стадии личинки он таскает на спине мешочек с фекалиями. На конце брюшка есть вилка с острыми зубцами, и когда личинка линяет, старая щкурка зацепляется за вилку и получается своего рода мешочек. Анальное отверстие расположено там же, поэтому экскременты попадают прямо в мешок. Биологи долго ломали голову: зачем щитоноске понадобилось такое приспособление?

Все разъяснилось, когда они наблюдали за муравьем. Этот муравей-охотник не прочь полакомиться личинкой щитоноски. Но он, кроме того, весьма привередлив по натуре, любит чистоту и опрятность. (Смекаете, к чему все идет?)

И вот муравей, схватив личинку, начинает ощупывать свой будущий обед; в ответ личинка ударяет муравья мешочком. Муравей отскакивает и принимается счищать с себя отвратительную грязь, а личинка тем временем скрывается. Биологи такое поведение называют «экскрементной защитой».

И хотя лично мне не доводилось наблюдать подобный поединок у насекомых (просто прочитал в какой-то книге — а ведь зря не напишут), он кое-что напоминает.

Я недавно был на вечеринке и видел, как мужчина и женщина точь-в-точь повторили поединок муравья и личинки.

Так уж устроено природой, что для каждого наступает черед получить по заслугам — кому что причитается. Не ко всем слабым и кротким судьба благосклонна, поэтому некоторые из них позаботились о себе сами.

На прошлой неделе ко мне приезжал друг из Калифорнии: он гостит у меня каждое лето. На этот раз его сопровождали две девицы лет восемнадцати и небольшой удав — боа-констриктор. Они прибыли в худосочном «фольксвагене» с надписью «МИР — ЛЮБОВЬ — СВЕТ» на боку. Внутри пикап своим убранством напоминал декорацию для постановки «Приключений Алисы в Стране Чудес». Другу сорок семь лет. Жена, четверо детей, дом в престижном пригороде Беркли, хорошая должность в крупной фирме (он юрист) — в общем, весь убийственный набор…

Я дружу с ним, потому что он всегда хоть немного опережает время. Он перепробовал все — буквально ВСЕ. Просто ходячий социологический эксперимент в области американской культуры эпохи 60-х и 70-х годов. Движение за гражданские права, Вьетнам, хиппи, трансцендентальная медитация, вегетарианство, дзэн-буддизм, массаж, ЛСД, хиромантия, десять разновидностей йоги, макраме, психоанализ, туристические походы в горы, сауна, нудизм, гадание с помощью «магического кристалла», все известные и неизвестные религиозные учения, плюс витаминные диеты. У него есть все необходимое: смесители, курительные трубки, ступки, велосипеды, спортивные костюмы для бега трусцой, мази, снадобья и новейшие сведения — труды наставников.

Теперь он увлекается «примитивной жизнью». «Кругом все дерьмо и вранье, — говорит он. — Всюду — вранье. Нас обманывают собственные чувства, нам врет президент; чем больше ищешь, тем меньше находишь; чем больше стараешься, тем хуже выходит. Примитивная жизнь — вот блаженство. Надо просто ЖИТЬ. Ни о чем не думать, ничего не делать — просто ЖИТЬ! Ведь МИР идет к КОНЦУ.

Накануне отъезда он прямо в одежде прыгнул с озерной пристани в воду — ему показалось, что ребенок, заплывший слишком далеко, тонет. А еще он признался, что в город наведывался ради сьезда Национального профсоюза юристов, поскольку он член комиссии по социальной справедливости.

И я спросил друга:

— Если кругом все дерьмо и вранье и высшее блаженство — это «примитивная жизнь», тогда зачем же ты…

— Ну, возможно, я ошибаюсь, — был ответ.

В наши дни на берегах самых разных пляжей можно найти вынесенные приливом щепки здравого смысла. А сомнения и трезвый взгляд на окружающее вовсе не равнозначны цинизму и мрачному восприятию мира. Я об этом вспомнил лишь потому, что для восьмидесятых годов, по-моему, есть неплохой лозунг: «Возможно, я ошибаюсь».

Мои хорошие знакомые собрались наконец-то с духом и обзавелись ребенком. Крестным отцом выбрали меня, и к своим обязанностям я отношусь всерьез.

Я уже познакомил малыша с кое-какими радостями жизни: с шоколадом, пивом, сигарами, музыкой Бетховена и непристойными анекдотами. Бетховен его, по-моему, не интересует, но малышу всего полтора года, и шоколад, пиво, сигары и анекдоты ему скоро наскучат. О сексе я пока ничего не рассказывал, хотя у малыша уже есть некоторое представление и личный опыт. Не буду вдаваться в подробности, но если вы помните своих детей маленькими или помните себя в детстве, то поймете, о чем речь.

А еще я познакомил его с восковыми цветными карандашами. Купил набор для начинающих — коротенькие, толстые карандаши со специальными опорными колесиками. Время от времени я вкладывал карандаш ему в ручонку и показывал, как можно этой штуковиной сделать отметину. Малыш большей частью просто держал в руке карандаш, уставившись на меня. В другой руке у него была сигара, и он, похоже, не понимал, какая между ними разница. Затем последовал этап втыкания в отверстия: карандаш побывал у него во рту, в носу и в ушах. И вот на прошлой неделе я наконец взял его руку в свою и провел карандашом большую красную линию на газетном листе. Оп! И до малыша дошло! В голове у него соединились два конца — ему открылся мир рисования. Он провел еще одну линию — сам, без моей помощи. Теперь, радуясь и досадуя одновременно, говорит его мать, малыша невозможно остановить.

Цветные карандаши и воображение (способность создавать образы) — вот и все, что нужно ребенку для счастья. До чего же удивительная штука — цветные карандаши! Немного воска, немного краски, оболочка — вроде ничего особенного. Но стоит только добавить воображение… каждый год фирма «Бинни», что в Пенсильвании, производит почти два миллиарда этих желанных восковых палочек и поставляет их во все страны — сколько их ни есть в ООН. Немного есть на свете вещей, объединяющих человечество, и цветные карандаши из их числа. Зеленая с желтым коробка не меняется уже полвека. Разве что «телесный» цвет переименовали в «персиковый». А это признак прогресса.

Я о превращении «телесного» в «персиковый» узнал, потому что купил вообще-то два набора: крестнику — для начинающих, а второй — большой, из шестидесяти четырех карандашей, с точилкой, встроенной прямо в коробку, — себя побаловать. У меня еще никогда не было собственного набора — так уж получилось: то мал еще был для рисования, то уже вырос. А теперь до того увлекся, что даже лишних накупил. Один набор подарил родителям малыша и объяснил, что это им, а не крестнику.

И вот что любопытно: кому ни даришь набор карандашей — хоть ребенку, хоть взрослому, — каждый сразу немножко глупеет. Дети улыбаются, взгляд их туманится, они высыпают все карандаши из коробки и любуются. А потом пробуют рисовать на ближайшей ровной поверхности и нарисуют все что ни попросишь. У взрослых на лицах всегда расцветает самая что ни на есть милая и глупая улыбка, в которой сквозит и восторг, и воспоминания о детстве, и смущение. Тут же начинаются рассказы о случаях из детской жизни, связанных с цветными карандашами: кому когда впервые их подарили, кто каким цветом что рисовал, и как, бывало, ломал их, и как пытался уложить в коробку по цветам, и как рисовал целым пучком, и как прислонил к горячим предметам и следил — плавятся карандаши или нет, и как настругивал их на вощеную бумагу, и как разрисовывал ими витражи, и как пробовал их есть, и прочее, прочее, прочее… Хотите, чтобы вечеринка наверняка удалась? Тогда предложите гостям вместе с коктейлями новенькие коробки цветных карандашей.

Ведь, если подумать, цветными карандашами даже чисто по количеству художественных творений создано больше, чем любыми другими орудиями живописца. В любой стране в миллиардах коробок, ящиков, шкафов и чуланов лежат миллиарды бумажных листов с миллиардами рисунков. Целый океан воображения землян. Я уверен — Рональд Рейган и Михаил Горбачев тоже когда-то рисовали карандашами. И Фидель Кастро, и японский император, и Раджив Ганди, и госпожа Тэтчер, и президент Мубарак, и даже, может быть, Аятолла. Да все, наверное, кого ни назови.

А что, если создать новое секретное оружие — межконтинентальную карандашную ракету? Оружие массового счастья. Ракету, сеющую Красоту. И как только где-нибудь назревает конфликт, надо послать туда эту ракету. Она мягко, тихо взорвется высоко-высоко в небе, и в воздухе поплывут тысячи и тысячи крошечных парашютиков. И на землю будут спускаться коробки с цветными карандашами. И мы не поскупимся: отправим не маленькие наборы из восьми штук, а самые большие, со встроенной прямо в коробку точилкой, из шестидесяти четырех цветов: тут тебе и серебряный, и золотой, и бронзовый, и алый, и персиковый, и лимонный, и янтарный, и шоколадный — все что душе угодно! И люди будут смущенно и радостно улыбаться и разрисуют весь земной шар.

Дурацкая затея, верно? Безумная, никчемная и совершенно пустая. Однако из сегодняшней газеты я узнал, сколько средств советское правительство и американский конгресс выделяют на вооружения. И я подумал: а что принесут миру эти вооружения? И у меня нет сомнений, какую из затей можно назвать безумной, никчемной и совершенно пустой. И у меня нет сомнений в том, как всюду и всем необходимо воображение, как нам его не хватает. А потому — дарите, пожалуйста, друт другу цветные карандаши.

Исход лета наводит меня на глубокие раздумья. Я размышляю над человеческими желаниями — затаенными и очень личными, при исполнении которых чувствуешь огромное удовлетворение. Вслух о них стараются не говорить, опасаясь оказаться непонятыми. Но для большей доверительности наших с вами отношений поведаю об одном из моих тайных пристрастий — жарком из говядины.

Кто хоть что-нибудь в этом деле понимает, тот хорошо знает, как готовится мое любимое блюдо: нужно взять кусок крепкой говядины, выбить из него кухонным молотком всю душу, обмакнуть в яйце и обвалять в муке, бросить на глубокую сковородку, обильно смазанную свиным жиром, и поджарить. Затем мясо вынуть, а на сковородку плеснуть молока, добавить муки, соли и перца — получится солидная подлива. На тарелку рядом с жарким накладывается гарнир из горошка и картофельного пюре, а сверху надо все окатить подливой. Еще к жаркому полагаются кукурузные лепешки, масло и литровая кружка холодного молока. Ну а потом остается лишь взять в одиу руку вилку, а в другую — нож, устроиться поудобнее у самых яслей с кормом, поднять глаза горе, восславить Господа за ниспосланную благодать и — уплетать все подчистую до последней капелькн подливы, до последней кукурузной крошки.

«Фу, гадость какая!» — воскликнете вы. Очень может быть. Но ведь у вас тоже, наверное, есть любимое блюдо, олицетворяющее — для вас — домашний уют и счастье. А я к вашему угощению без противогаза и миноискателя, может, и близко не подошел бы. Ну и что же? Каждому, как говорится, свое: вам — ваше лакомство, а мне — мое. На том и поладим.

У каждого есть тайная цель в жизни. Вот и я все время, можно сказать, начеку — не дай Бог упустить жаркое из говядины, приготовленное по редкостному рецепту. А для этого приходится заглядывать в закусочные на автостоянках и в провинциальных городишках вдалеке от магистралей. В эти маленькие храмы божественных яств, разбросанные среди американских просторов.

Если хотите, могу рассказать о результатах изысканий нынешним летом. Наград удостоены:

Ордена Звезды — гриль-бар «Торрес» (город Уизер, штат Айдахо), где, кстати, вволю зубочисток — бесплатно;

Двух орденов Звезды — кафе «Фэйруэлл Бенд» (город Фэйруэлл-Бенд, штат Орегон), кафе удостоено также поощрительной премии за гарнир под названием «рагу а-ля погост», который на самом деле — всего-навсего молочные оладьи; впрочем, об этом надо рассказывать особо;

Двух орденов Звезды — кафе «Синее ведро» (город Уматилла, штат Орегон), где после обеда дают мятную резинку — бесплатно;

Трех орденов Звезды — кафе «Петушиный хвост» у автостоянки на шестой южной авеню в Сиэтле; официантка в свое время водила грузовики по Алабаме и знает все тонкости приготовления жаркого из говядины;

ПЯТИ орденов Звезды и букета цветов — кафе «Мод Оуэнс» (город Пейетт, штат Айдахо), где жаркое аж свисает с тарелки, и к нему подают петрушку, маринованные персики, два корнишона в укропном рассоле и глазунью из одного яйца. И еще зубочистки — бесплатно. И еще мятную резинку — бесплатно. И еще под тарелку кладут карту города Пейетт.

На прощание хозяйка кафе пожала мне руку, а официантка поцеловала в щеку. Я дал ей два доллара чаевых. Вряд ли кто-нибудь кроме меня когда-либо прежде ухитрялся съесть все. Я и через три дня ощущал во рту вкус того жаркого.

И чего ради он так распинается, подумали, наверное, вы. Да потому, что все вокруг твердят: мир — дрянной, добра от людей не жди. Надоело! Что за разговоры такие? Я, например, знаю в Пейетте кафе, где и повар, и официантка, и хозяйка всю душу вкладывают, выполняя простой заказ на жаркое из говядины.

У «Роллинг стоунз» есть слова, ставшие крылатыми: «Чего хочется — получишь не всегда. В чем нуждаешься — быть может. Иногда». А вот вам мои слова: бывает, что счастье улыбается в большом и в малом сразу, а в придачу — бесплатные зубочистки, мятная резинка и — на десерт — поцелуй!

Ранние сумерки погожего октябрьского дня, суббота. Местные дети играют в прятки. Когда же я-то в последний раз играл? Лет тридцать назад, может, и больше, но до сих пор помню ка́к. И сейчас только позови — сразу согласился бы. Взрослые в прятки не играют. Во всяком случае, забавы ради. А зря.

Был в нашей компании один мальчишка, вечно так спрячется, что не найдешь. И в вашей, наверное, был. Мы его ищем-ищем, а надоест — убежим: пусть сидит, пока не протухнет. Наконец он вылезет, злой-презлой: чего ж не ищете? Ну и мы в ответ тоже злимся: а ты чего не по правилам играешь?! Прятки — это когда прячутся, но находятся. А он нам: прятки — это когда прячутся и ищут, а не когда прячутся и не водят. Потом начнутся крики: это кто так придумал?! А какая разница, кто?! А мы не будем с тобой больше играть, раз ты такой! Без тебя обойдемся! И тому подобное — словом, крики вместо пряток. И что же? В следующий раз он опять так спрячется, что не найдешь. Он и по сей день, наверное, сидит где-нибудь — я так думаю.

Пишу эти строки, а дети на улице все играют. Вон один зарылся в кучу листьев, прямо под моим окном. Давно уже сидит; остальных нашли, все собрались у места, где водят, и вот-вот исключат его из игры. Может, выйти и подсказать, где он? Или поджечь листья и выкурить его оттуда? В конце концов я просто гаркнул из окна: «Эй, пацан! Выйди, чтоб тебя нашли!» Бедняга до того испугался, что заплакал и побежал домой — маме жаловаться. Поди, и в штанишки со страху напустил. Иной раз стараешься как лучше сделать, а получается наоборот.

В прошлом году один мой знакомый, врач, обнаружил у себя скоротечный рак. Он знал, что умрет, но не хотел, чтобы родные и близкие тоже мучились из-за него, и никому не сказал. Так и умер. Все говорили: какой молодец — ведь мучился в одиночку, других берег и прочее в том же духе. Но в разговорах между собой родственники и друзья возмущались: выходит, без них обошелся, не верил в их поддержку. И еще обидно было, что даже не попрощался.

Он слишком хорошо спрятался. Для него найтись означало бы играть дальше вместе со всеми. Те же прятки, только взрослый вариант. Когда хочешь спрятаться. Когда хочешь, чтобы искали. Когда боишься — вдруг найдут? «Пусть никто не узнает». «Что обо мне подумают?» «Зачем понапрасну беспокоить?»

Есть игра, которая мне нравится больше пряток. Называется «Сельди и бочке». В нее играют так: Первая Сельдь прячется, остальные ищут. Если кто найдет, то останется с Сельдью, и они сидят вдвоем. И вскоре получается, что сидят уже все вместе, набившись, как сельди в бочку. И обязательно кто-нибудь прыснет со смеху, кто-нибудь захихикает, и последний — кто останется — находит всех.

Даже средневековые теологи говорили о Боге «по-пряточному», называя его Deus Absconditus[2]. Только я думаю, что настоящий наш Бог скорее похож на игрока в «сельди». И найти его можно точно так же: услышав смех сбившихся в кучу.

Ребята на улице орут: «Эй, где ты там? Выходи! Новый кон начинаем!» Вот и я хочу сказать всем, кто слишком хорошо спрятался: «Выходите, чтобы вас нашли — новый кон начинаем!».

А теперь поговорим о хорошем — для разнообразия. О чем стоит вспомнить, когда думаешь: не жди от людей добра!

Есть расхожая фраза: «Сейчас никому нельзя верить». Ни врачам, ни политикам, ни бизнесменам, ни продавцам. Все только и ищут, как бы тебя облапошить. Так ведь?

Оказывается, не совсем.

Один американец по имени Стивен Брилл провел эксперимент — над нью-йоркскими таксистами. Брилл выдавал себя за богатого иностранца, который не понимает по- английски. Он проделал это десятки раз, чтобы выяснить, сколько же таксистов его надует. Друзья Стивена предрекали: так или иначе «иностранца» постарается обмануть большинство.

Из тридцати семи обманул один. Остальные отвезли точно по адресу и плату взяли строго по таксе. Некоторые водители отказывались ехать, если названное место было совсем близко — через один-два квартала. Они даже выходили из машины и показывали Стивену — тут дойти два шага. А самое смешное, что иные еще и предупреждали: в Нью-Йорке полно проходимцев, и надо смотреть в оба.

Мы с вами и дальше будем узнавать о мошенниках и ворах, о том, как лгут и крадут полицейские; как жнут там, где не сеяли, врачи; как берут и дают взятки политики. Но это не должно обескураживать: такие истории и попадают в прессу, поскольку они — исключения из правил. Факты говорят: людей, которым можно доверять, гораздо больше, чем кажется. Факты говорят: так думают многие. По последним данным института Гэллапа, 70 % опрошенных считают, что в большинстве случаев большинству людей верить можно.

Кто сказал: не жди от людей добра?! И что за мысли такие?

О машинах и поездках говорят много и часто — вы тоже, наверное, заметили. Преданность автомобилю превратилась в настоящий культ. Эрик Берн назвал такие разговоры на вечеринках «устной игрой «Дженерал моторс».

Но что бы ни говорили, экономическая сторона здесь не самое главное. Главное — твоя репутация, представления окружающих о тебе. В Америке так: скажи мне, какой у тебя автомобиль, и я скажу тебе, кто ты. Загляните в свой гараж — сразу все поймете.

Моему разбитому драндулету пришел черед примкнуть к числу калек на четырех колесах. А на смену ему идет новый автомобиль — и моя новая репутация.

Лично мне был бы по душе серебристо-серый «мерседес» с сиденьями мягкой кожи и прочим «люксом». Но вот моему банку эта идея вовсе не но душе. Я бы обрадовался сверкающему черным лаком мотоциклу марки «БМВ» с коляской для пассажира. Но вот жена этой идее вовсе не обрадовалась — особенно варианту с коляской для пассажирки. Меня вполне устроил бы «лендровер»: с полочкой для ружей и сиденьем для охоты на ходу. Но вот изобилующих дичью вельдов вокруг городов что-то не наблюдается. Солидный журнал для потребителей на первое место ставит модель под названием «Кролик» фирмы «Фольксваген», но какой же из меня кролик? Назови они эту модель «Морж» или «Тюлень», глядишь — и подошла бы. Наидвухместнейший наизакрытейший «крайслер» тоже не годится — кому ж хочется выказывать свою отсталость?

Один из моих студентов посоветовал мне потратить все деньги на наркотики. Сиди дома и «катайся» сколько пожелаешь. Но это не по мне: из таких «поездок» пустыми возвращаются.

Я понял, что мне нужно: изысканное, модное, чудо техники — нечто роскошное и при этом практичное и экономичное. Например, пикап «порш» с двигателем на бумажных салфетках. И, конечно, серебристо-серого цвета.

На самом деле машина нужна мне не для репутации, а для радости.

Помню, как однажды в конце мая мы ехали домой на стареньком «форде-пикапе». За рулем — мой дядя Роско, а сэади — я в обществе двух племянниц восьми лет. Мы возвращались после купания и, чтобы согреться, сели на теплые от работающего мотора трубы, укрылись потертыми пледами, а у ног пригрелся пожилой мохнатый пес. Мы жевали шоколадное печенье, запивая его сладким молоком из термоса, и во всю мочь горланили бесконечную песенку о том, как сто бутылок пива стояли на стене, и одна из них упала, и уже девяносто девять стояли на стене. Над нами сияли звезды, луна и Бог; а в конце пути мы уснули и видели хорошие сны.

Вот для чего нужны машины. Вот такие поездки я люблю, потому что я сам такой. Коли знаете, где взять такую машину, — обязательно скажите мне.

***

Однажды мне довелось жить в довольно ветхом летнем домике на склоне крутого холма. Агент по продаже недвижимости утверждал, что у домика есть свой «шарм» — проще говоря, из этой халупы был неплохой вид.

Я решил сохранить дух этого пристанища и оставить во дворе все как есть — пусть растет и цветет само, без моего участия. Помню, вышел я на крыльцо и объявил всему живому во дворе: «Даю вам полную свободу. Желаю удачи».

На том же склоне, выше меня, обитал мистер Вашингтон. Его ладный кирпичный дом, крытый черепицей, был не хуже иного ранчо, а ухоженный двор — предмет его гордости — напоминал сочетание площадки для гольфа и древесного питомника. Мистер Вашингтон был старше меня, работал страховым агентом. А как он умел готовить жаркое на вертеле — ребрышки, челышко и грудинку! А еще он был негр — сам-то я белый (точнее, желтовато-серый — как воск).

Тогда, в конце шестидесятых, я исповедовал идею всеобщего равенства и с маниакальной настойчивостью проявлял терпимость буквально ко всем и вся. А мистер Вашингтон исповедовал — впрочем, приведу лучше его доподлинные слова: «Эй, Фулгам, хоть у тебя и белая задница, а все равно оказался ты ниже меня, черномазого! Вот и вышло тебе равенство!» Скажет — и ну хохотать.

Всякий раз, когда он так говорил, я вздрагивал: не из-за «белой задницы» — шут с ней, из-за того, другого слова. Но он именно так себя называл и при этом всегда смеялся.

На мой запущенный двор он со своего крылечка посматривал с презрительной усмешкой. По его признанию, с таким соседством он мирился лишь потому, что я лучше его готовил острую приправу из красного перца и имел лучший в округе набор электромеханических инструментов.

Иногда мы играли в покер; нас сближала любовь к изысканным сигарам, как и нелюбовь к ним наших жен. Мы с ним шагали в одной колонне во время модных тогда маршей за мир и справедливость. И музыкальные пристрастия у нас были схожи: как-то раз мы целый вечер сравнивали соло Джона Колтрейна и Джонни Ходжеза.

А еще он всегда смеялся — даже если жизнь становилась мрачнее и суровее, он все равно находил в ней смешные стороны. Как это ни странно, мы служили друг другу советчиками во всевозможных житейских делах — об этом я еще расскажу.

Теперь он умер, и мне его очень недостает. До сих пор помню его смех и в трудные минуты слышу как наяву…

А самое главное — у меня остался его рецепт соуса для жаркого на вертеле.

За моим соседом водилась странная и порочная привычка превращать лужайку возле дома в пустошь. Четкой границы между нашими дворами не было. Каждый год соседа охватывало нечто вроде мании травоубийства. И тогда он принимался науськивать свою машинку для стрижки газонов, готовил ядовитые зелья для травы и разливал их по канистрам в гараже. Что обычно только портило наши и без того испорченные отношения.

Само собой, однажды утром я застал соседа на моем газоне — за опрыскиванием одуванчиков.

— А я думал, ты не будешь возражать, — прикинулся он.

— «Не будешь возражать»! Нет, как вам это нравится?! Ты же погубил мои цветы! — Я едва сдерживал негодование.

— Да какие это цветы?! Мусор один, сорняки. — И он небрежно махнул рукой на мои одуванчики.

— Сорняки — это трава, которая мешает людям. Другими словами, кому что сорняк, как посмотреть. Лично для меня одуванчики не сорняки, а цветы!

— Хороши цветы — дерьмо собачье, — пробурчал сосед и пошел домой, не желая связываться с таким идиотом.

А мне вот нравятся одуванчики — и все тут. Каждую весну мой двор безо всякого моего участия сплошь покрывают прелестные желтые головки. Цветы занимаются своим делом, а я — своим. Из молодых листьев одуванчика можно приготовить пряный салат. Цветки, добавленные в марочное белое вино, придают ему тонкий вкус и изысканный цвет. Если обжарить, размельчить, заварить и настоять корешки — получится вкусный кофейный напиток. Из самых нежных ростков можно приготовить тонизирующий чай. Высушенные старые листья богаты железом, витаминами А и С; они хороши как слабительное. Одуванчики привлекают пчел, и благодаря их совместному труду у нас есть превосходный мед.

Одуванчики живут на Земле около тридцати миллионов лет: найдены их окаменелости. Ближайшие родственники — салат-латук и цикорий. Ботаники относят одуванчики к однолетним травам подвида Taraxacum семейства asteraceae. Название растения по-английски — «дэндилайн» пришло из французского, где звучит как «дэндельон» и в переводе означает «львиный зуб». Одуванчики встречаются по всей Европе, Азии и Северной Америке, и всюду они попали сами. Устойчивы к воздействию болезней, вредителей, засухи, заморозков, ветров, дождей и людей.

Будь одуванчики растением редким и капризным, люди, желая их заполучить, вывернулись бы наизнанку: платили бы аж по четырнадцать долларов девяносто пять центов за кустик рассады, собственноручно выращивали бы их в теплицах, создавали бы клубы любителей одуванчиков и так далее. Но эти цветы растут везде, в нас не нуждаются и даже, можно сказать, делают что хотят. Потому-то мы и зовем их сорняками и уничтожаем при первом же удобном случае.

Ну а я все равно — Бог тому свидетель — утверждаю, что они цветы! Притом очень даже красивые. Считаю за честь иметь их у себя во дворе, где они мне нужны. Вдобавок ко всем их достоинствам одуванчики еще и волшебные. Желтый цветок превращается в пышную белую шапку, и тогда стоит только дунуть — и полетят крошечные парашютики, а если подуть хорошенько — чтобы ни одного не осталось — то загаданное желание сбудется. Вот вам и волшебство! А влюбленные могут плести из одуванчиков красивые венки и надевать их на голову друг другу.

Пусть сосед попробует найти у себя во дворе что-нибудь лучше одуванчиков!

Если же и этого вам мало, тогда позвольте вот еще что напомнить: одуванчики свободны — они ничьи. Рвите сколько угодно — никто вам сло́ва поперек не скажет. И берите сколько под силу унести. Замечательные сорняки!

Вчера у себя во дворе сосед чистил сточные канавы. И водосточные трубы тоже. Он и прежде чистил. Помню, в прошлом году, например. Поразительно! Лично я только к сорока годам узнал, что канавы и трубы, оказывается, чистят. А сам этим заняться так ни разу и не удосужился.

Я благоговейно взираю на тех, у кого трубы и канавы в порядке. На тех, кто живет размеренно и правильно. Кто всегда делает то, что надо и как надо. Знаю и таких, кто буквально каждый месяц свои счета в банке сверяет. Не поверите, наверное, но честное слово — это правда.

У таких для хранения документов имеются специальные шкафчики (а не коробки из-под обуви), где все папки — аккуратные, со свежими данными — разложены по гнездам. Эти люди могут сразу найти у себя в доме понадобившуюся вещь. У них полный порядок под раковинами, в платяных шкафах и в багажниках автомобилей. Они каждый год — как полагается — меняют фильтры в дымоходах. Все механизмы смазывают соответствующей смазкой. Случись что — все гарантийные документы у них действительны. Ручные фонарики всегда исправны — более того, владельцы их даже знают, где лежат эти фонарики!

Спросите их, когда в последний раз проходила техосмотр машина — точно скажут! Инструменты в гараже разложены по полочкам — каждый строго на своем месте. Налоги они платят, основываясь на строго проверенных данных, а не на смеси интуиции и надежды. Спать ложатся со спокойной душой: в листочке «Что сделать сегодня» — сплошь галочки. А утром встают — халат на стуле, возле кровати, чистый и свежий. И носки на месте, в ящике, сложены попарно, по цвету и размеру. Да-да! А когда эти люди выходят из дома навстречу новому дню, они точно знают, где ключи от машины, и не волнуются: исправен ли аккумулятор? хватит ли бензина доехать до работы?

Да, есть такие люди. У которых все, всегда и всюду в порядке. На них не распространяется власть хаоса и действие законов энтропии. Я с такими людьми сталкиваюсь каждый день. Они спокойны и уверены в себе; они — столпы общеетва. Это их портреты красуются на страницах школьных учебников; это они служат примером обществу — те, кто чего-то добился в жизни.

Ну а я не из их числа. Сначала «из огня да в полымя», а потом «слезами горю не поможешь» — вот это, пожалуй, обо мне. Будни большей частью похожи на бесконечную и беспорядочную ловлю цыплят в гигантском курятнике. Не жизнь, а занятие по гражданской обороне во время «воздушного налета». Тут уж не до мелочей.

Только мне постоянно приходит в голову одна фантазия, благодаря которой на душе становится легче. Я выдумал историю про отшлифованную палку: явится однажды в мой дом совет старейшин, и скажут старцы, что пришла пора исполнить обряд шлифования палки — испытание для рассеянных и несобранных, но добрых сердцем.

А обряд этот вот каков. Для испытания отбирают тех, у кого душа полна самых благих намерений и кого надо освободить от всевозможных житейских пут. Прежде всего избраннику дается целая неделя свободы — никаких обязанностей. Все дела отменяются: никаких комиссий, никаких заседаний, никаких задолженностей — будь то счета, письма или телефонные звонки. Избранника отвозят в прелестное местечко: кругом тишина и покой, и все располагает к созерцанию в духе «дзэн». Избранника окружают заботой, вкусно кормят и всячески поддерживают морально. От него же требуется всего-навсего целую неделю шлифовать палку, для чего дадут и наждачную бумагу, и цитрусовое масло, и ветошь. Ну и конечно палку — аккуратную, ничем не примечательцую деревяшку, Требуется только одно — отшлифовать ее, но уж чтобы на совесть. А заниматься этим можно когда захочется. Надо лишь отшлифовать палку — и все!

Через неделю снова явятся старейшины. Серьезно и внимательно оценят работу. Похвалят за мастерство, тонкий вкус и глубину творческой мысли. «Отлично отшлифовано! Второй такой не сыскать!» — восхитятся они.

Избранника покажут по телевидению, его фотографии замелькают в газетах. А комментарий будет гласить: «У этого человека доброе сердце и самые благие намерения, и он прекрасно, изысканно, полностью отшлифовал палку!» И прославленного избранника с почетом доставят домой. Родственники и соседи будут смотреть на него с уважением. А прохожие, узнавая его на улице, будут улыбаться, приветственно махать рукой и поднимать большой палец: молодчина! И начнется у него совсем другая жизнь.

Но это еще не все. Отныне ему можно забыть о водосточных трубах и канавах, как и о чековой книжке, документах, бланках, платяных шкафах, ящиках, налогах и даже о 6агажнике — обо всем за него позаботятся другие. Отныне он освобожден ото всех забот. Он получает вольную — насовсем, — и нет больше рабской зависимости от листочка «Что надо сделать». Еще бы! Ведь он отшлифовал палку! Вот она, полюбуйтесь: висит над камином. Ему есть чем гордиться, нашему шлифовальщику. Ведь он многого достиг! Всего, чего хотел.

Эх, вот было б здорово…

Мы с соседом поглядываем друг на друга с опаской. Мне он, например, напоминает мусоро- и снегоуборочную машину. Возмутитель естественного спокойствия природы. Потомок покорителей Дикого Запада. Он на мой счет выражается проще: «Лодырь!».

Понимаете, осенью, в пору листопада, сосед каждую неделю собирает листики в кучки. А когда выпадает снег, тревожит своей лопатой белое царство. Как-то раз — то ли переусердствовав, то ли обозлившись — умудрился даже иней соскрести. «Мать-природа не должна брать верх над человеком», — поясняет он.

Тогда я говорю ему, что в пень Бог и то больше разума вложил. Но говорю деликатно. Вот смотри: листья падали и падали тысячелетиями, так ведь? Куда матери-природе хотелось, туда листья и падали, там перегнивали, и земли становилось больше. А нам и надо, чтобы было больше, так ведь? Потому что почва истощается, так ведь? Ну а снег — разве он мне враг? Снег — это знак людям от Бога: мол, угомонитесь, отдохните, полежите денек в постели. К тому же снег и без нас растает. Перемешается с опавшей листвой, и земли будет еще больше, так ведь?

Двор у соседа, надо признать, чище некуда. Если, конечно, именно это важно. Недавно, после снегопада, сосед не навернулся, когда шел к машине, чего не скажешь обо мне. И человек он все-таки неплохой — ничего, что он сродни уборочной машине. Я на это смотрю без предвзятости.

Зато мой двор покрыт восточным ковром — красно-желто-зелено-коричневым. А его двор — нет. Пока сосед расчищал дорожки, я набрал снега в бутылки — летом, в июле, смешаю с апельсиновым соком; и еще записал на магнитофон звук падающего снега, а потом обвязал этой пленкой рождественские подарки (снегу можно найти много разных применений).

На Рождество я преподнес соседу бутылочку марочного снега, обвязав ее пленкой, а он подарил мне грабли. Теперь учим друг друга, как пользоваться этими подарками. Сосед, по-моему, не придерживается никакой религии, и я стараюсь обратить его в свою веру. Он же считает, что я чересчур набожен, и старается отторгнуть меня от церкви.

Но в конце концов, в са́мом конце всех концов — победа за мной. Ибо и он, и я — да и вы тоже — все станем тем, чем становятся опавшие листья и снег, и уйдем туда, куда уходят листья и снег, — те, кто скребет и кто не скребет, те, кто гребет и кто не гребет.

Спросите моего соседа, чем он зарабатывает на жизнь, и в ответ услышите, что он «профессиональный игрок, вовлеченный в организованную преступность». На самом деле он — страховой агент. К работе своей питает вполне понятное пренебрежение, и этот скепсис охватывает его взгляды на жизнь вообще. «Все мы — игроки. Все до одного! А жить — это без конца играть: в покер, в кости или на скачках, — говорит он и добавляет: — Лично я обожаю играть!»

Однако сосед неизменно предпочитает беспроигрышные двойные сделки: если шансы почти равны, то он для подстраховки ставит на обе стороны. Свои принципы он изложил в виде правил и этот список повесил на стену у себя в кабинете.

Вот эти правила:

Всегда и всем доверяй. Но не забывай подснять карты.

Всегда надейся на Бога. Но дом строй где повыше.

Всегда люби соседа своего. Но хорошее соседство подбирай сам.

В скачках не всегда побеждает быстрейший, а в поединке — сильнейший. Но ставить лучше на него.

Делай ставку на среднее между «подставь другую щеку» и «хорошего понемножку».

Делай ставку на среднее между «тише едешь — дальше будешь» и «промедление смерти подобно».

О выигрыше: не это главное. Главное — как играешь.

О проигрыше: не это главное. Главное — как играешь.

О том, как играть: стремись выиграть!

Всерьез ли сосед относится к этим правилам? Следует ли им? Как знать… Но в покер я с ним играю. И застраховался у него же. Меня его правила устраивают.

Волосы вырастают за месяц на сантиметр с лишним. Уж не знаю, откуда мистер Вашингтон черпает свои познания, но про волосы он мне рассказал, когда мы обсуждали парикмахеров. Выходит, за последние шестнадцать лет с моей головы и лица было сбрито почти два с половиной метра волос.

Я над этим особо не задумывался, пока однажды не зашел, как обычно, постричься к своему парикмахеру и вдруг узнал, что он уволился: устроился здания какие-то ремонтировать. Не может быть! Как же он мог?! Мой парикмахер! Да это все равно что получить весть о смерти кого-то из родных. Ведь нас связывало нечто большее, чем просто стрижка и бритье.

Вначале мы друг для друга были безликими: он — «мастер», я — «клиент». Потом появились и прочие определения: он — «невежа», «грубиян», «цирюльник», а я — «умник», «либерал», «церковник». Раз в месяц мы делали обзор мировых событий и собственной жизни, при этом каждый выяснял точку зрения другого. Мы спорили о гражданских правах, о войне во Вьетнаме и о всевозможных предвыборных кампаниях. Мы превратилиеь в своеобразные зеркала, в наперсников, исповедников, психотерапевтов и приятелей. Вместе разменяли четвертый, а потом и пятый десяток. Мы беседовали, спорили, шутили, но никогда не переступали известных границ. Он всегда помнил, чта я не кто-нибудь, а клиент. А я всегда помнил, что у него в руках не что-нибудь, а бритва.

Из этих разговоров я узнал, что он сын сельского полицейскрго, рос в бедности, в глухой провинции и в детстве не слишком жаловал индейцев. Он в свою очередь узнал, что и я родом из маленького городка и раньше не слишком жаловал негров. Дети наши были одногодки, так что трудные этапы отцовства мы с ним выстрадали вместе. Мы обменивались новостями о женах и детях, сетовали на неисправные автомобили и неухоженные газоны. Оказалось, что по выходным он бесплатно обслуживает престарелых из интернатов. А он, я так думаю, и обо мне узнал кое-что хорошее.

Кроме парикмахерской я ни разу с ним нигде не встречался, не познакомился ни с женой его, ни с детьми, ни разу не был у него в гостях и ни разу не разделил с ним трапезу. И все-таки он прочно вошел в мою жизнь, чего могло и не произойти, будь он хоть самым близким соседом. А ведь хорошие отношения у нас сложились, пожалуй, еще и оттого, что знакомство наше так и осталось шапочным, И вот теперь нет моего парикмахера, и я будто что потерял — безвозвратно. Мне даже кажется, что я больше никогда не пойду ни к какому другому парикмахеру, хотя с трудом представляю себе, как жить с двухметровыми волосами.

Мы многое эначим друг для друга, сами того не подозревая. Подумайте, каково будет священнику без паствы? Каково будет нам без бакалейщика из магазина на углу, без механика из местного гаража, без семейного врача, без учителя, соседей, сотрудников… Добрые люди, которые всегда готовы помочь, на которых можно положиться в нужных, важных мелочах. Они учат, благословляют, ободряют, поддерживают нас, скрашивают наши серые будни. Но мы им в этом никогда не признаемся, а почему — не знаю.

Конечно, мы и сами всегда кому-то нужны. От нас зависят, к нам присматриваются, у нас учатся, с нас берут пример. Только мы о том даже не подозреваем. Поэтому не надо недооценивать себя. Возможно, вам никто напрямую не скажет, как вы важны для него, но помните: людям вы гораздо нужнее, чем вам кажется.

Есть у суфиев — членов арабской секты — древняя-древняя легенда о том, как одному хорошему человеку Всевышний обещал исполнить любое желание. И человек тот сказал: «Я хочу делать добро незаметно для себя». Всевышний исполнил его просьбу. А потом понял, насколько прекрасно это желание, и решил одарить им всех людей. И с тех пор оно — в каждом из нас.

***

Мы играли в «великанов», «волшебников» и «карликов».

Мы — это я и почти восемьдесят детей от семи до десяти лет, оставленных на мое попечение, пока их родители занимаются своими взрослыми делами. Я собрал мое войско в большом зале при церкви и объяснил правила игры. Она похожа на широкомасштабный вариант игры «камень, ножницы, бумага» и подразумевает некоторое интеллектуальное усилие — надо ведь выбирать. Ну а вообще-то самое главное — вволю пошуметь и набегаться в догонялки так, чтобы все перепуталось и уже не понять, кто за кого и кто победил.

Разделить ватагу неуемных младших школьников на команды, растолковать им правила, договориться с командами о составах — задача не из легких. Но мы постарались, успешно с ней справились — и можно было начинать.

Когда возбуждение носившихся по залу детей достигло критической массы, я крикнул:

— А теперь каждый выбирает, кто́ он: ВЕЛИКАН, ВОЛШЕБНИК или КАРЛИК!

Ребята, разбившись на кучки, оживленно зашептались на своем совещании — и тут кто-то вдруг дернул меня за брючину. Малышка — стоит и смотрит на меня снизу вверх.

— А где место для Русалок? — слышу я озабоченный детский голосок.

— Место для Русалок?

Наступила долгая пауза. Очень долгая.

— Место для Русалок? — переспрашиваю я.

— Да, где? Потому что я — Русалка.

— Но у нас же нет Русалок!

— Есть! Это я!

Девчушка не могла стать ни Великаном, ни Волшебником, ни Карликом, ибо твердо знала: она — Русалка. И не хотела выходить из игры, не хотела отойти к стенке, где собирались проигравшие. Есть по правилам Русалки или нет — не важно: участвовать она все равно будет. Именно в своей роли и на равных с остальными. Она была уверена: место для Русалок, конечно, есть, а где оно, я, конечно, знаю и скажу.

Так где же все-таки место для Русалок? Для всяких «русалок» — для тех, кто не похож на других, кто не хочет стандартных ролей, кто отказывается занять уготованные ячейки в коробках и ящиках. Найти ответ — значит, найти основу, на которой можно создать теорию, общество или даже целый мир.

Что же я тогда ответил? Признаюсь, время от времени я способен и на умную мысль:

— Место для Русалок как раз здесь, рядом с Царем Морским!

(Точно — как раз здесь, рядом с Дураком и Шутом придворным, подумал я.)

И мы стояли, взявшись за руки и обозревая полчища Волшебников, Великанов и Карликов, а те бесились в диком восторге. Кстати, неправда, что русалок в жизни не бывает. С одной по крайней мере я знаком лично. И даже за руку ее держал.

Однажды на Рождество мне почти никто не прислал открыток. И как-то отвратительным февральским вечером я по-настоящему понял всю гнусность этого факта, воспоминание о котором вдруг выплыло из тех уголков моего сознания, что забиты всяким хламом. Наверное, мне просто понадобился повод, чтобы оправдать поганое настроение, — вот и вспомнились открытки. Но я смолчал. Я стерпел. Я сильный. Подумаешь, горе! Так называемые друзья не удосужились какую-то несчастную рождественскую открытку прислать! Ну и пусть! Обойдусь и без их внимания!

Как-то в августе я возился на чердаке, пытаясь навести порядок в этом бедламе, и среди мишуры, гирлянд и прочих украшений откопал целую коробку нераспечатанных поздравлений к прошлогоднему Рождеству. Должно быть, я покидал их в коробку — думал, прочту на досуге, а потом так закрутился в предпраздничной суете — какой уж там досуг! И открытки пали жертвой синдрома «сейчас-не-до-них-положу-на-чердак-в-новом-году-разберем».

Я спустился с коробкой, а дальше — представьте себе такую картину: середина августа, жаркий летний день, я в плавках и темных очках сижу в шезлонге на веранде; рядом на столике — шоколадное масло и литровая кружка с охлажденным чаем; в душе у меня — полная сумятица. Распечатываю один за другим конверты, а чтобы создать подходящее настроение, включаю на всю катушку переносной магнитофон с записями рождественских гимнов.

Вот они — ангелы, сугробы, волхвы, свечи, еловые ветви, лошади и сани, Святое семейство, эльфы и Санта-Клаус. И множество пожеланий счастья, радости, мира и благополучия. А в придачу, словно этого мало, от руки написаны добрые, нежные слова от моих «так называемых» друзей, которые, как оказалось, сделали все, что могли, чтобы порадовать меня на Рождество.

Я заплакал. Мне стало и приятно, и тошно, а такое случается нечасто. Раскаяние смешалось с признательностью, печаль была тонкой и светлой, и что-то вспомнилось, и о чем-то взгрустнулось… Одним словом — сентиментальность завладела мною.

Как обычно бывает по закону подлости, в самый неподходящий момент появилась соседка: ее привлекли громкие рождественские песнопения. Увидев меня в таком состоянии, она засмеялась. Я показал ей открытки — и она заплакала. И мы вдвоем устроили нежданный рождественский праздник прямо там, на веранде, в середине августа, распевая вместе с церковным хором мормонов гимн «О, Священная Ночь!» вплоть до мощного апофеоза: «Ста-а-нь-те на ко-ле-е-ни, слу-у-шай-те а-а-н-ге-лов го-о-ло-са-а-а!»

Ну что тут сказать? Наверное, у каждого где-то в дальних уголках сознания таится и благоговение, и трепет, и радость; пробудить их вовсе не трудно. А Рождество, по-моему, все-таки всегда какое-то нежданное — хоть в декабре, хоть в августе.

Случилось это воскресным днем, незадолго до Рождества. Было дождливо, ветрено, холодно. Зимняя непогода. Список дел получилея длинным и рос, как плесень в укромном уголке. Настроение — хуже некуда. Жизненная активность — нулевая. Заглянул в гороскоп — там только совет «помнить об осторожности». Заглянул в воскресную газету — там только нудный перечень биржевых отчетов, смертей и разрушений. Где же вы, дни утешенья и радости?

Тишину этого святого часа воскресного блаженства нарушил барабанный стук в дверь. Ну что еще там такое? Глубоко вздыхаю, иду открывать, приготовившись к любой дурной вести. Но такого я не ожидал: на пороге стоит маленький человечек в дешевенькой маске Санта-Клауса, в руках у него — большой, широко раскрытый пакет из коричневой бумаги. «УГОЩАЙ, НЕ ТО ПРОУЧИМ!» — кричит Санта-Клаус. Что-что? «УГОЩАЙ, НЕ ТО ПРОУЧИМ!» — снова ухает он. Я, лишившись дара речи, дивлюсь на это чудо. А оно настойчиво трясет пакетом, и я, по-прежнему в полном изумлении, достаю из кармана бумажник, вынимаю из него доллар и бросаю в пакет. Санта-Клаус снимает маску — и я вижу мальчика-азиата: лицо его расплылось в широченной улыбке.

— Хочешь послушать рождественские гимны? — спрашивает он на певучем английском.

Теперь я узнал парнишку. Он из семьи переселенцев, «лодочных» беженцев из Вьетнама. В прошлом году квакеры помогли им обосноваться по соседству. Мальчуган заходил ко мне вместе с сестрами и братьями в канун Дня всех святых, и я давал им гостинцы. Зовут мальчика Хон Дук, ему лет восемь. Тогда он был в наряде волхва: в купальном халате и с кухонным полотенцем на голове.

— Ну так хочешь послушать гимны?

Я кивнул и поискал глазами остальных юных беженцев — те, наверное, спрятались в кустах и готовы присоединиться к своему предводителю, чтобы исполнить октетом торжественную песнь.

— Конечно, хочу! Хор-то твой где?

— А хор — это я.

И он громко — что было сил — заверещал про звонкие бубенцы и сани с лошадкой. Затем с не меньшим усердием исполнил свою интерпретацию гимна о поющих ангелах. И наконец прозвучала «О, тихая ночь» — нежно и благоговейно. Последние слова — «Спите в божественном покое» — он вывел, закрыв глаза, запрокинув голову — вложив всю душу в песню, которая лилась в надвигавшуюся ночь.

Глаза мои увлажнились, я был потрясен выступлением. Вынул из бумажника пять долларов и опустил в пакет. В ответ он извлек из кармана наполовину обломанный леденец на палочке и величаво протянул мне. Состроив напоследок веселую рожицу, он повернулся, сбежал с крыльца, прокричал «БЛАГОСЛОВИ ТЕБЯ БОГ!», потом «УГОСТИ, НЕ ТО ПРОУЧИМ!» — и был таков.

Что же за малыш в маске Санта-Клауса приходил ко мне? Это Хон Дук — солист, поющий за весь хор и несущий Рождество из дома в дом.

Откровенно говоря, к этому празднику я отношусь с легкой иронией. Не нахожу в нем особого смысла. Выдумка — и больше ничего. Давным-давно, когда впервые услышал о Санта-Клаусе, не поверил этой сказке и с тех пор в душе всегда посмеиваюсь над ней. Ну что за глупость — петь про какую-то лошадку, запряженную в какие-то там сани. Лично я никогда не видел таких саней и уж тем более не ездил в них. И каштаны на огне никогда не жарил. А дай мне каштаны — даже не знал бы, что с ними делать. Между прочим, говорят, ничего хорошего в них нет. Странствующие волхвы, по-моему, публика весьма сомнительная, а пастухи, которые всю жизнь бродят со своим стадом, мне кажутся большими чудаками. Ни разу не видел я ни одного ангела, да и дев непорочных не слишком много встречал. Рождение нового царя меня не волнует; меня вполне устроил бы новый президент. От младенцев и северных оленей только вонь: уж я-то занимался и с теми, и с другими и знаю, что говорю. А городишко Вифлеем, по словам побывавших там, просто дыра.

Как воспевать то, чего никогда не видел, не делал или не хотел? Как грезить о белоснежном Рождестве, которого в жизни своей не знал? Рождество больше похоже на сказку. Но все же… Я уже стар и потому не верю в эту сказку — но молод еще и потому не могу разувериться в ней совсем. Не могу. радоваться этому празднику, потому что я циник, — но и стоять в стороне не получается, потому что даже мне этот праздник нужен.

«Угости, не то проучим!» Маленький Санта-Клаус убежал, а меня душили смех и слезы сразу и охватывало особое, ни с чем не сравнимое чувство, что ко мне снова, как когда-то, пришло настоящее Рождество. Среди зимы в мой домишко прямо по дымоходу спускается волшёбник — Хон Дук. Он, как и я, не слишком хорошо понимает все тонкости Рождества, но дух праздника он уловил безошибочно: можно отдыхать и веселитеся, радоваться и праздновать — где бы ты ни жил и как бы ты ни жил. «А хор — это я», — говорит Хон Дук. «Рождество-то твое где?» — спрашиваю себя мысленно. «Рождество — это я», — отвечает эхо. Это я. Оно — во мне самом. Я запрокидываю голову, закрываю глаза и, решившись, громко, сколько есть сил, пою всё, что могу припомнить.

По преданию, однажды ночью Бог послал на Землю младенца, чтобы люди смогли познать надежду и радости. Я не сказал бы, что верю в это без оглядки или что верю во всё, чем обросла эта легенда за две тысячи лет. Но я твердо верю в Хон Дука, что поет за весь рождественский хор и кричит: «Угости, не то проучим!» то на одном пороге, то на другом. Не знаю, кто или что послало его нам. Но знаю, что прихотливая проказница-судьба меня проучила, заманив в хор, где и я запел о радости и надежде. И явился мне младенец, и угостил меня Рождеством.

Раз уж речь зашла о подарках, напомню об одном правиле. Вообще это правило даже не мое. Впервые я о нем услышал на рождественском вечере в каком-то учреждении от очень раздраженного и недовольного человека с ярко выраженными симптомами бурно прогрессирующего стяжательства. Развернув свой изящно упакованный, простенький подарок, что лежал среди прочих под учрежденческой елкой, он, ни к кому не обращаясь, сокрушенно изрек:

— Нет, неправду говорят, будто дорог не подарок, дорого внимание. Неправда все это! Мать тоже мне все голову морочила про дареных коней да их зубы. Сколько же у меня скопилось всякого «подарочного» барахла! Купленные наспех дешевые безделушки, преподнесенные потом под благочестивым прикрытием «самого искреннего внимания». Дорог все-таки подарок — ей-же-ей! Ведь у кого внимание настоящее, тот и подарок сделает хороший! Надо бы ввести такое правило — Медное Правило Обмена Подарками.

И он направился к мусорной корзине, держа свой подарок, словно дохлого таракана.

Что ж, возможно, он прав. Сказано резковато, и оттого становится не слишком радостно. Но с рождественскими подарками с незапамятных времен все ясно. Бог — а Он, говорят, и положил всему начало — постарался и послал на Землю самое лучшее и поступал так не единожды. Да и волхвы принесли в дар младенцу не какие-нибудь леденцы. Даже старик Санта-Клаус всегда хорошенько думает — кому что подарить. И ангелы явились с благой вестью — а это вам не уцененный товар.

Я хорошо знаю, что́ хотел бы получить на Рождество. Знаю с тех пор, как мне стукнуло сорок. Я хочу заводные игрушки. Забавные такие — тарахтят, жужжат, крутятся-вертятся. Но только чтобы без батареек. Чтобы время от времени им моя помощь требовалась — выбраться откуда-нибудь. Старомодные игрушки из раскрашенной жести, какие были у меня в детстве. Вот чего я хочу. Никто не верит, но, ей-богу, этого я и хочу!

Ну ладно, пусть не совсем этого, а как бы приблизительно. Хочу же я на самом деле радости и простоты. Веселых, шумных детских игр. Ангелов и кудесников, удивления и непосредственности, а еще — волшебства. Вот чего я хочу на самом деле!

А чего же я на самом-самом-самом деле хочу на Рождество, в том признаться еще труднее. Но попробую. Итак:

— Хочу хоть на час снова стать пятилетним мальчишкой.

— Хочу смеяться до упаду и лить слезы в три ручья.

— Хочу, чтоб еще хотя бы раз меня взяли на руки и укачивали, пока не засну, а потом уложили в кроватку.

Я знаю, чего хочу на Рождество.

Я хочу, чтобы вернулось детство.

Такое мне никто не подарит. Разве что сам себе: если постараюсь, могу детство свое хотя бы воскресить в памяти. Понимаю, как это бессмысленно. Но с каких это пор Рождество отмечают глубокомысленно? Его празднуют в честь младенца, жившего давным-давно и далеко-далеко; его празднуют в честь всякого младенца, живущего ныне. В честь того ребенка, что живет в каждом из нас, в глубине наших душ, и ждет чуда. Этот ребенок не ведает корысти н не знает жизни, он простодушен и открыт малейшей радости. Ему не нужны, не желанны и не понятны такие подарки, как пара носков или прихватка для сковородок.

Выходит, Медное Правило истинно.

Всю жизнь мечтал о часах с кукушкой. Большая старинная штуковина немецкого производства со всевозможными резными украшениями, а внутри сидит птичка, которая каждый час выскакивает и возвещает о том, что прожит еще один отрезок бытия. Наконец мне удалось купить часы с кукушкой в подарок своему лучшему другу, который к тому же доводится мне женой и живет со мной под одной крышей. Расчет мой был, как всегда, прост и верен: дело в том, что жене все равно мои рождественские подарки не нравятся и в конце концов они достаются мне. Вот я и решил: подарю-ка ей такую вещицу, которая нужна мне самому; а когда жена вернёт ее мне, то я не только не обижусь, но буду даже доволен и благодарен. Жене — внимание, а мне — подарок. Конечно, грешно так поступать, но зато практично и без претензий. (Только не надо меня осуждать — можно подумать, вам такое в голову не приходило. Да разве кто признается? Но меня не проведешь — уж я-то видал виды!)

Так или иначе, я мечтал о часах с кукушкой — настоящих, старинных. А они стоят уйму денег. Однако я разыскал-таки магазин, где часов этих навалом. Правда, не старинных, а современного производства, зато дешево — в общем, можно сказать, повезло. Короче, купил. На картонной коробке мелкими буквами были написаны две фразы, которые я попросту не заметил: «Сделано в Южной Корее» и «Требуется дополнительная сборка».

В коробке лежало пять полиэтиленовых пакетов с разнообразными деталями. И, кроме того, псевдобаварская хижина альпийского пастуха с маленькой пометкой «изготовлено из натурального искусственного дерева». А ещё, в качестве конька для крыши, пласмассовая оленья голова, похожая на мамашу олененка Бэмби. Я собрал из этих деталей — слава Богу, ни одной не потерял — часы и повесил их на стенку. Потом оттянул вниз гири, качнул маятник и отошел назад — взглянуть. Часы уютно затикали: тик-так, тик-так. Впервые в жизни подобного рода затея не просто удалась мне, а удалась с блеском. Надо же — злосчастная штуковина и впрямь заработала!

Но вот стрелки достигли часовой отметки, отворилась дверца — и никакой птички! Лишь откуда-то из недр её жилища послышалось дребезжащее, приглушенное «ку-ка-а! ку-ка-а! ку-ка-а!». Всего три «ку-ка-а»? Не может быть! Ведь часы показывали полдень!

Я заглянул внутрь баварской хижины альпийского пастуха, сделанной «из искусственного дерева»: птичка на месте. Тогда, орудуя шилом и палочкой для еды, я стал проталкивать кукушку наружу. Она вроде бы поддалась. Я перевел стрелки на три часа. Часы затикали, а потом раздался звон. Дверца распахнулась и — никакой птички. Из темноты, царившей в хижине, послышалось «кы-кх», но без «у» и даже без «а».

Тогда, следуя принципу «не работает само — заставь силой», я воспользовался киянкой с резиновым покрытием и вешалкой, а в довершение всего хорошенько потряс часы. Затем перевел стрелки — часы пробили. Открылась дверца, и — тишина.

При тщательном осмотре я обнаружил лежащий на боку трупик с пружиной вокруг шеи. Да, мало кому доводилось убить кукушку из часов, я же вот ухитрился. Мне уже рисовалась картина рождественского утра: «Вот, дорогая, часы с кукушкой — тебе подарок. Правда, кукушка сдохла…»

Так все и произошло. Я преподнес жене эти часы и рассказал о своих злоключениях. Она посмеялась. А часы приняла — уж какие были, с убитой кукушкой, — и, хоть и недолго, хранила их.

Часов тех давно уже нет в нашем доме. И, подобно тем часам, много рождественских праздников приходило в наш дом и покидало его. Но каждый год, когда декабрьским вечером мы встречаемся с друзьями, снова и снова вспоминается эта история. Друзья смеются. А жена поглядывает на меня и понимающе усмехается, и я усмехаюсь в ответ; «Там не только с кукушкой не все в порядке было», — всякий раз говорят её глаза. «Да уж я-то помню», — отвечают мои.

Ну а что касается меня… Часов с кукушкой так до сих пор у меня и нет. Зато осталось кое-что другое. Я запомнил фразу на той рождественской коробке: «Требуется дополнительная сборка». Другими словами, надо собрать все лучшее, что есть в душе, и раздать. А еще собраться с теми, кого любишь, и возрадоваться. Привет тебе, кукушка, и веселого Рождества, где бы ты ни была! Ку-ку!

***

Соседи напротив — люди передовые. Бегают трусцой, питаются проросшей фасолью и всему находят новое применение, кроме, пожалуй, воздуха. А еще они ярые сторонники эмансипации — как мужской, так и женской. Они не женаты, они «заключили брачный договор», и у каждого своя, свободная жизнь. Самосознание у них такое высокое, что они прямо-таки парят. Милейшие люди. Задают современный тон всей округе. Вот какие соседи!

Купили себе 18-скоростной горный велосипед. Тандем. «Это экономично и удобно». Каждый день куда-нибудь ездят на нем. В одинаковых спортивных костюмах и кожаных шлемах, прихватив термосы и прочие причиндалы. Как ни погляжу, он всегда спереди. И рулит всегда он. Всегда. Вот тебе и эмансипация.

Я разговаривал с каждым по отдельности, и открылись старые истины. В глубине души он считает себя сильнее и компетентнее в поиске нужного пути. Она не возражает, потому что тогда ее дело — спокойно смотреть по сторонам и любоваться природой; тогда она может и не крутить педали — он все равно не заметит! А если врежутся, он послужит хорошим буфером.

Извечный тандем. Мужчины — впереди, женщины — позади. Наверное, мужчины и впрямь сильнее. Но женщины — во всяком случае моя соседка — хитрее. По-моему, эмансипация — это когда каждый получает то, что, как ему кажется, он хочет, но не все знает о вожделенном предмете. Иначе говоря, эмансипация в конце концов сводится к тому, чтобы освободиться от нежеланного и стать рабом желанного. Оттого и существует извечный тандем.

В дверь постучали — резко, нетерпеливо, настойчиво: тук-тук-тук, — тук-тук-тук. Не иначе что-то стряслось. Я — опрометью к двери, дергаю замок; уровень адреналина в крови бешено подскакивает, я приготовился к худшему. Открываю — на пороге стоит мальчуган. Выражение лица странное. Протягивает бумагу-гармошку, на ней коряво выведено: «Меня зовут Донни. Могу убрать листья у вас во дворе. Беру 1 доллар. Я глухой. Ответ напишите. Я умею читать. Работаю хорошо».

Позади нашего дома есть аллея развесистых кленов, похожих на солидных дам. Начинается один сезон — и они одеваются в роскошный наряд с бесчисленными золотыми листьями-блестками. И когда начинается другой сезон, эти блестки с них слетают. Дворик наш укромный, ветер по нему не гуляет; и потому листва неподвижно лежит под ногами у дам, точно платье, которое те скинули, готовясь к погружению в зиму.

Мне эта картина нравится. Очень-очень нравится. А жене — нет. И журнал по садоводству тоже был бы недоволен. Листья полагается убирать. По определенным правилам. Листья мешают траве. Они замусоривают двор. Они преют и скользят под ногами. Но мне нравятся листья — однажды я весь свой кабинет в школе по щиколотку ими засыпал.

Все-таки листья есть зачем оставлять. А траву стричь совершенно незачем. Вот вам мое слово.

Жена считает иначе. Вокруг меня витают невысказанные упреки в лени. Так было и раньше. Но в этом году мы заключили договор во имя Науки. Половина двора тщательно убирается, а другая остается на попечение природы. Придет лето — тогда посмотрим, кто прав. Поэтому женина часть двора убрана, а моя — нет. Как договорились.

Мальчик пристально смотрит мне в лицо, пытаясь угадать ответ; так попавшие в туман летчики смотрят на единственную надежду — приборы. Мальчик знает, что у меня во дворе листья есть. Он видел. Мой двор вообще единственный неубранный во всей округе. Знает мальчик и что цену назначил справедливо. Он важно протягивает карандаш с бумагой — для ответа. Ну как ему объяснить, что у меня во дворе идет серьезный научный эксперимент?

(Между прочим, деревья растут отчасти благодаря листьям. В щедром изобилии мириады семян спускаются с неба на землю, словно десантники-парашютисты, и покрывают землю зеленым. Следом летят листья, они покрывают, защищают, обогревают и вскармливают новое поколение деревьев. Каменистый грунт, гниль, плесень, микробы, птицы, бе́лки, жуки и люди — все грозят семенам, но некоторые все равно прорастают. И эти немногие упрямцы, раз ухватившись, стойко-стойко держатся — за благословенную жизнь. В темной осенней тиши они крепнут, укореняются, выживают и становятся новым поколением деревьев. Процесс этот длится веками, он бесконечен, и вмешиваемся мы в него на свою погибель. Такое мое слово. Это не шутки.)

«Меня зовут Донни. Могу убрать листья у вас во дворе. Беру 1 доллар. Я глухой. Ответ напишите. Я умею читать. Работаю хорошо». Мальчик протягивает карандаш с бумагой — терпеливо, выжидающе и доброжелательно.

Бывают такие моменты, когда пустячное дело заставляет задуматься о жизненных принципах. Как бы я поступил, не будь мальчик глухим? Как он воспримет мой отказ? И как воспримет согласие? Что это для него значит? Мы оба долго молчим, но по разным причинам. И одновременно он поворачивается уходить, а я беру карандаш, бумагу и пишу с важным видом: «Согласен. Пусть мой двор будет убран». Внимательный маленький бизнесмен степенно кивает.

«Мокрые листья тоже убираешь?» — пишу я.

«Да», — отвечает он.

«А грабли у тебя есть?»

«Нет».

«Двор большой, листьев очень много».

«Знаю».

«Тогда можно и второй доллар добавить».

Улыбается.

«А третий?» — читаю в записке.

Усмехаюсь.

Итак, контракт заключен. Донни — мой глухой дворник, специалист по листьям — получает грабли и приступает к работе в быстро надвигающихся ноябрьских сумерках. Он молча сгребает листья, а я молча наблюдаю за ним из окна погруженного в темноту дома. Интересно, слышит ли он хоть что-нибудь своим внутренним слухом? Или в голове у него только бесконечный гулкий шум моря, какой бывает, если крепко-крепко зажать уши.

Мальчик старательно собирает листья в большую кучу, как его учили. (Ничего, я снова раскидаю их по двору, когда он уйдет; я от своего не отступлюсь.) Мальчик старательно обходит двор, руками подбирая оставшиеся листья, и несет их в общую кучу. Он от своего тоже не отступится. Сгребать — так все без остатка.

Написав, что ему надо идти домой, потому что уже темно и пора ужинать, мальчик оставляет работу недоделанной. Я заплатил вперед и теперь гадаю — вернется ли? К сорока пяти годам я стал циником и притом закоренелым. Но наутро мальчик вернулся и первым делом проверил, нет ли на убранном участке новых, напа́давших за ночь листьев. Своей работой он гордится. На дворе — ни листика. Я заметил, как мальчик подобрал несколько самых ярких желтых листьев и сунул их и еще целую пригоршню крылатых кленовых семян в карман курточки.

Тук-тук-тук, тук-тук-тук! Мальчик стучит в дверь, показывает записку: «Работа сделана». Вот он вышел на улицу и зашагал прочь, по одному бросая вверх семена. Кленам представляются льготы. Я стою у двери и молча улыбаюсь, глядя на великодушного мальчугана. Кленам предоставляются льготы.

Завтра пойду и скину эти листья в компостную кучу, что на дне оврага за домом. Скину молча. В этом году листьям и семенам придется побороться за жизнь там. Ну как можно испортить работу мальчика? А научному эксперименту придется потесниться ради чего-то более человеческого. Листья никому не мешают, и семена никому не мешают, и мне тоже надо хоть иногда никому не мешать и скрестить свою судьбу с судьбой еще одного из несовершенных, но упорных творений природы, победителей в борьбе за жизнь.

Крепись, Донни! Крепись!

Разговариваю по телефону с одной приятной дамой. Она страдает сезонной (стоит середина зимы) депрессией. И еще — с первого сентября — хронической простудой.

— На вас, наверное, тоска никогда не находит? — хрипит она в трубку.

— Скажете тоже! Да у меня иной раз настроение до того падает, что без раздвижной лестницы его из такой ямы и не достанешь.

— И что же вы тогда делаете? В смысле, как с хандрой справляетесь?

Вот так пригвоздила! Такого в моей практике еще не было. Всегда просят посоветовать, что делать им.

Утешает меня не религия, не йога, не алкоголь и даже не глубокий сон. Утешает меня Бетховен. Да-да, тот самый Людвиг, который еще и ван. Вот кто мне порох в пороховницы добавляет. Я ставлю на стереопроигрыватель пластинку с его Девятой симфонией, надеваю покрепче наушники и ложусь на пол. И музыка рождается, как в первый день сотворения мира.

А я думаю о старине Бетховене. Уж он-то знал, что такое депрессия и каково быть несчастливым. Он переезжал с места на место, пытаясь найти себе пристанище. С женщинами у него никак не ладилось, с друзьями постоянно ссорился. Сильно огорчал его паршивец племянник, которого он искренне любил. Господин Б. хотел стать виртуозным пианистом. И еще — хорошим певцом. Но уже в молодости начал терять слух. А для пианистов и певцов это конец. В 1818 году, когда ему исполнилось сорок восемь, он совершенно оглох. И тем более поразительно, что пять лет спустя он закончил знаменитую Девятую симфонию. Ведь он вообще ее не слышал! Он мог лишь представить себе ее звучание!

И я лежу в наушниках и думаю: может быть, Бетховен так и слышал свою музыку, как я сейчас, в голове? Звуки все нарастают и эхом отдаются в моей груди. Когда же литавры последним ударом заглушают все эти гремящие «фа», я вскакиваю и на тарабарском немецком пою что есть сил вместе с мощным хором, подпрыгивая на месте; а в это же время знаменитейший маэстро Роберто Фулгамини дирижирует своим оркестром, исторгающим заключительные волшебные аккорды КОНЦА СВЕТА С ПРИШЕСТВИЕМ БОГА И ВСЕХ ЕГО АНГЕЛОВ. АЛЛИЛУЙЯ! АЛЛИЛУЙЯ! ПУ-У-У-М-ПА-РУ-У-ПАМ-ПА-А-А!!! Боже!

И воспрянул я, и возликовал, и воодушевился, и укрепился в вере, и преклонился! ЖИВ ЧЕЛОВЕК! Из глубины всех печалей и тревог, всех неудач и разочарований, из его тишины, полной и пожизненной, родилось это великолепие, это излияние РАДОСТИ и восторга! Он ликуя бросил вызов судьбе — и победил!

Как не проникнуться раскрывшейся истиной и красотой! Разве усидишь на куче пепла от сгоревшей зимней тоски, горестно ломая руки и жалея себя, когда рядом ТАКАЯ МУЗЫКА! Она не только душу исцеляет, но, наверное, и простуду лечит,

Так стоит ли жаловаться на зиму и дождь, долги и налоги? Кому нужны разговоры о неудачах, сомнениях и разочарованиях? Стоит ли жаловаться, что, мол, от жизни и от людей добра не жди?

В самые черные дни музыка Бетховена придает мне невиданную силу. Когда сердце сковано холодом, она поселяет в груди моей жаркое летнее солнце. Я мечтаю о том, что когда-нибудь я сказочно разбогатею, арендую великолепный зал, найму большой хор и мощный оркестр, и однажды декабрьским вечером поднимусь на сцену и мы исполним Девятую симфонию. Я сам буду дирижировать и возьму на себя партию литавр — от начала до победного конца — и при этом буду петь что есть сил. А затем наступит торжественная тишина, и я возблагодарю всех богов, какие только есть, за Людвига ван Бетховена, за его Девятую симфонию и за его Свет.

ЖИВ ЧЕЛОВЕК!

***

Есть в Британском музее глиняная табличка из Вавилона, датируемая около 3800 годом до нашей эры. Она содержит отчет о переписи населения, которую проводили, чтобы подсчитать доходы от налогов. Древние египтяне и римляне тоже вели учет населения. Есть в музее и знаменитая кадастровая книга Вильгельма Завоевателя — земельная опись Англии, сделанная в 1086 году.

У нас же, в США, перепись впервые проводилась в 1790 году. Скоро будет еще одна, новая. Пересчитывая людей, узнаешь немало любопытного. А в наши дни это особенно интересно, ибо благодаря компьютерам можно предсказывать развитие событий. Возьмем такой пример: если население планеты будет расти с теперешней скоростью, то к 3530 году общая масса человечества сравняется с массой Земли, а к 6826 году общая масса человечества достигнет массы известной на сегодняшний день Вселенной.

Уму непостижимо!

Или другой пример: во времена Юлия Цезаря землян было всего 150 миллионов. А теперь столько же составляет лишь прирост населения планеты за два года.

Или рассмотрим ту же ситуацию, но в масштабе помельче: пока вы читаете эту главку, почти 200 человек умрет и почти 480 родится. Столько жизней и смертей приходится на две минуты бытия.

Статистики утверждают, что за все время на Земле родилось и жило, вместе с живущими сейчас, около 60 миллиардов человек. Как я уже говорил, никто не знает, сколько появится еще, но, похоже, что очень и очень много. Притом — и это наивысшая из всех статистик — всевозможных вариантов сочетаний родительских половых клеток столько, что можно сказать наверняка: каждый из числа этих миллиардов был совершенно отличен от любого другого, и так будет и впредь, пока на Земле есть жизнь.

Иными словами, если на одном из полушарий выстроить всех до единого людей из прошлых и будущих поколений и хорошенько взглянуть на эту пеструю шеренгу, то второго себя не найти!

Не спешите изумляться — это еще не все.

Если выстроить на другом полушарии все до единого живые существа из прошлых и будущих поколений, то станет ясно, что любой на «человеческой» половине больше похож на вас, чем кто-либо на другой половине.

И наконец — последнее: был такой известный французский криминолог Эмиль Локар; полвека назад он предложил нечто вроде «локаровского принципа обмена», который гласит следующее: каждый человек, проходя через комнату, обязательно что-то оставит в ней и что-то унесет с собой, причем совершенно неосознанно. Современной наукой это доказано. «Фулгамовский принцип обмена» расширяет это правило: каждый человек, проходя через наш мир, обязательно что-то оставаит в нем и что-то унесет с собой, причем совершенно неосознанно. Это «что-то» в большинстве случаев нельзя ни увидеть, ни услышать, ни сосчитать. И переписи это «что-то» не поддается. А без него любые подсчеты мало что значат.

Илия Шварц чинит обувь. Илия — маленький, толстенькнй, лысенький холостячок средних лет, еврей. «Старомодный сапожник», — говорит он о себе. Ни больше, ни меньше. Но сдается мне, что на самом деле он — сто сорок пятое воплощение Хайхо-Ламы.

Хайхо-Лама, если помните, умер в 1937 году, и с тех пор монахи из обители Саскья сорок лет безуспешно ищут его перевоплощение. Об этом прошлым летом поведала «Нью-Йорк таймс». В статье сообщалось и о том, как узнать ламу: он ходит по белу свету, говорит и поступает мудро и мудрость свою несет людям незаметно и загадочно; он исполняет волю Бога, сам того не осознавая.

Где-то на небесных отборочных пунктах, видимо, случилась невообразимая ошибка, и в результате дух Хайхо-Ламы переселился в Илию Шварца — тут у меня сомнений нет.

Впервые я об этом догадался, когда понес в починку свои старые туфли из мягкой кожи. Их надо было полностью обновить. Работенка немалая. Илия тщательнейшим образом осмотрел туфли и с сожалением в голосе объявил, что чинить их уже бесполезно. Пришлось, увы, принять этот горький приговор. Потом Илия взял туфли и скрылся где-то в глубине мастерской. Я ждал и недоумевал. Илия вернулся с коричневым пакетом, в котором лежали мои туфли. Наверное, чтобы мне нести было удобнее, подумал я.

В тот же вечер дома я заглянул в пакет и обнаружил гостинцы и записку. В каждой туфле лежало по шоколадному печенью, завернутому в вощеную бумагу. А записка была такая: «То, что делать бесполезно, можно делать кое-как. Поразмыслите над этими словами. Илия Шварц».

Вот вам и послание от Хайхо-Ламы.

А монахи пусть продолжают поиски. Потому что им я ни за что не скажу — ламы нам самим нужны, все, какие только есть.

Переезд больно ударяет по моему представлению о себе. Не скрою: приятно думать, что я вполне опрятен и аккуратен. Но вот наступает прощальный момент, когда все вещи и мебель уже вынесены; я возвращаюсь взглянуть напоследок, не забыл ли чего, и вдруг вижу, что на полу всюду полно ПЫЛИ! И где стоял письменный стол, и где стоял книжный шкаф, и где стояла кровать, и в углу, где стоял комод.

Пыль. Свалявшаяся в серые, безобразные мохнатые комки пыль.

Посмотри-ка, сколько грязи, говорю я себе. Выходит, не такой уж я опрятный и чистый. А что сказали бы соседи? А что сказала бы мама? А если они это все увидят? Надо скорее тут подмести! Надо все вымести. Всякий раз, когда переезжаешь, обязательно остается Пыль. И откуда она только берется!

Я вычитал в одном медицинском журнале, что в какой-то лаборатории проводили анализ этой Пыли. И хотя там исследовалась аллергия, результаты по-своему интересны не только врачам.

Установлен состав пыли: частички шерстяной и хлопчатобумажной ткани, а также бумаги, останки насекомых, остатки пищи, растений, листьев деревьев, пепел, микроскопические споры грибков, одноклеточные организмы и множество всяких мелких частиц, в основном, естественного, органического происхождения.

Но тут перечислены лишь второстепенные компоненты; основных же источников всего два: люди — их волосы и чешуйки отмершей кожи — и метеориты, распавшиеся на мельчайшие кусочки при столкновении с атмосферой. (Кроме шуток — они действительно каждый день тоннами падают на Землю.) Иными словами, то, что есть под кроватью, книжным шкафом, туалетным столиком и комодом, — главным образом я сам и звездная пыль.

Один ботаник рассказал мне, что если набрать в колбу Пыли, добавить воды, посадить семечко и поставить колбу на солнце, то семечко будет расти прямо на глазах. А если ту же колбу поставнть в темное, влажное место, в ней вырастут грибы. Ну а кто их съест, у того сразу в глазах и темно станет, н звезды засияют.

Если же очень хочется увидеть целое облако настоящей звездной пыли, нужно снять с кровати простыню, хорошенько ее встряхнуть в темной комнате, а затем включить электрический фонарик. Вот она! Переливается, как снеговичок в стеклянном шаре у бабушки на камине. Падает Лондонский мост, падаю я, падают звезды. Говорят, все на свете падает, чтобы потом возродиться.

Ученые доподлинно установили, что люди рождены от звезд. Люди — это звездная Пыль. Значит, там, под письменным столом, я незаметно возвращаюсь к своим истокам. Воссоединяюсь с Пылью нашей Вселенной и превращаюсь в нечто новое и неведомое. Теперь я с особым уважением отношусь к тому, что происходнт в укромных уголках и щелях моей — именно моей — комнаты. Там не мусор и не просто пыль. Там — мой союз с космосом.

Священник обязан, кроме всего прочего, быть рядом с умирающими и усопшими. В больничной палате, в морге, в похоронном бюро, на кладбище. То, что я знаю об этом, наложило особый отпечаток на мое восприятие остальных сторон жизни, То, что я знаю об этом, объясняет, почему я не стану тратить жизнь на то, чтобы, скажем, подстригать газон, или мыть машину, или подметать опавшую листву, или убирать постели, или чистить обувь, или мыть посуду. По той же причине я не стану гудеть и сигналить, если при зеленом свете замешкался водитель стоящей впереди машины. И по той же причине не убиваю пауков. Зачем, да и когда все это делать? На кладбищах и в подобных им местах я кое-что понял и именно поэтому иногда заглядываю в таверну под названием «Бизон».

По сути, таверна «Бизон» олицетворяет собой беспородную Америку. По субботам таверна от нее просто ломится. К одиннадцати вечера масса элементарных частиц американского общества становится критической. Катализатором служит их любимый ансамбль «Огневые парни». Восемь хиппи, словно мухи в янтаре, застывшие в эпохе своего расцвета — в конце шестидесятых. Они играют донельзя заводной фолк-рок, да с такой страстью, что и хромой пустится и пляс. Беспородная Америка заходит в «Бизон» выпить пива, сразиться в бильярд и — самое главное — «поразмяться», то есть потанцевать. Потрястись, попрыгать, потопать, покуражиться, погорланить, да так, чтобы взмокнуть, — словом, потанцевать. Субботним вечером, когда «Огневые парни» заходятся в роке, а посетители — в танце, смерти просто нет.

В один из таких вечеров в таверну нагрянули местные рокеры. Обличьем им очень хотелось быть похожими на «Ангелов ада», и в этом они преуспели. Таких нарядов ни в одной костюмерной не сыщешь. Кроме того, и от них, и от их дам исходил такой аромат, что становилось ясно: мыло и вода в их жизни — гости не частые и не почетные, во всяком случае не ежедневные. Вслед за компанией явился индеец: постарше их, волосы заплетены в косички, на груди болтаются бусы, одет в безрукавку и безразмерные солдатские штаны, на ногах — спортивные тапочки. Лицо — страшнее не бывает. Запас слов у меня, конечно, большой, и я мог бы с фотографической точностью описать это лицо, если надо. Но как ни описывай — все сведется к одному: страшнее не бывает. Индеец не спеша потягивал пивко. Когда же «Огневые» с виэгом и воем грянули «Тюремный рок», индеец встрепенулся. Подрулил к одной из рокерш и пригласил ее на танец. Любая дама на ее месте наверняка отказалась бы, но эта, пожав плечами, приняла приглашение дивного кавалера.

Без лишних слов скажу: индеец — эта шатающаяся образина — танцевал. Как он двигался! Без кривляний и выкрутасов, легко и свободно, в такт музыке, с уверенностью настоящего танцора. Он вертел партнершу и так и сяк, и до того непринужденно, что поневоле залюбуешься. Остальные пары постепенно уступили им место в центре. Но вот музыканты один за другим стихли, и только ударник продолжал выстукивать ритм. Рокеры вскочили и шумно потребовали, чтобы ансамбль играл дальше. И те снова заиграли. И индеец танцевал еще. В конце концов рокерша «сломалась» и рухнула кому-то на колени. А индеец продолжал танец в одиночку. Зрители хлопали в такт мелодии. Индеец начал танцевать со стулом. Зрители взревели от восторга. Ансамбль смолк. Благодарные зрители орали, топали, свистели. Индеец вскинул руки, требуя тишины, словно собирался произнести речь. Он взглянул на музыкантов, на зрителей и крикнул:

— Эй, чего ждете-то? ТАНЦУЙТЕ!

«Огневые» грянули по новой, и все точно ополоумели. Плясали кто где был: между столиками, у стен, у стойки бара, в туалетах, вокруг бильярда. Плясали на радость себе, индейцу, Богу и мамоне. Наперекор больничным палатам, моргам, похоронным бюро и кладбищам. И при виде такого танца смерть отступила.

— Эй, чего ждете-то? — крикнул индеец. — Танцуйте!

— Эй, дружище! Соединительного провода не найдется?

— Найдется! Еще как найдется!

Так я повстречался с учителем английского языка и его прелестной женушкой. Как потом выяснилось, они из штата Айдахо, из города Нампа, в Сиэтл добрались в своем чудно́м автомобильчике иностранной марки. Утром стоял сильный туман, и пришлось включить фары, а выключить забыли, так весь день и ездили по городу… Аккумулятор теперь, конечно, на нуле. Нужен соединительный провод. Нужно подзарядиться. Нужен добрый самарянин, нужен милосердный помощник, который — сразу видно — знает, что́ с этими проводами надо делать. И добрая волшебница-Судьба послала им меня.

Настоящий мужчина должен об этих проводах знать все, правильно? Ведь это в генах заложено. Но среди мужчин попадаются недоразвитые и дегенераты, и ковыряться в моторе они не способны, ибо автомобильное нутро для них — китайская грамота.

Кроме того, меня спросили только об одном: «Не найдется ли соединительного провода?»; а умею я им пользоваться или нет — никто не спрашивал! Я-то думал, что как раз он знает, что с этим проводом делать: спрашивает уверенно, приехал аж из Айдахо, да и вид впечатляющий — бейсбольная кепочка и ковбойские сапоги. Такие люди уже в колыбели все знают о соединительных проводах. А он, должно быть, решил, что солидному, седобородому дяде в спортивных туфлях, да к тому же владельцу старенького «фольксвагена», просто на роду написано пользоваться соединительными проводами. В общем, достал я свои провода, и мы принялись важно расхаживать и, как подобает настоящим невозмутимым мужчинам, рассуждать о делах автомобильных. Под капот его драндулета заглянули — а аккумулятора-то и нет!

— Черт возьми! — сказал я. — Аккумулятор у тебя умыкнули — вот в чем загвоздка.

— Черт побери! — воскликнул он.

— Аккумулятор не здесь, а под задним сиденьем, — раздался голосок прелестной женушки.

— Ах да, верно…

Мы весь багаж вынули, само сиденье оттащили на стоянку, а под ним действительно был аккумулятор — на своем месте, в целости и сохранности. Осталось только соединительные провода приладить куда следует. Я засомневался в автопознаниях этого горемыки, когда он, поглядывая на жену и глупо ухмыляясь, громко прошептал, что в школе, в старших классах, автодело и вопросы половой жизни он проходил одновременно и у него так все в голове перепуталось, что до сих пор не знает, где что находится и куда что прилаживать, чтобы заработало. Мы захохотали. Мы — но не жена. Ей было не до смеха. Она молча взяла инструкцию и начала перелистывать.

В конце концов наши познания свелись к следующему: важную роль играют положительные и отрицательные полюса, двигатели обеих машин или хотя бы одной должны быть включены, и тогда вроде бы заработают батареи емкостью шесть, двенадцать и еще сколько-то там вольт. Я думал, что он сам во всем разбирается, а мое дело — помогать. Он же, видимо, решил, что помогать — его дело. Мы с превеликим усердием все ко всему подсоединнли и одновременно включили зажигание в обеих машинах. От образовавшейся электрической дуги сгорела его система зажигания, соединительные провода припаялись к моей батарее, а бейсбольную кепку с его головы как ветром сдуло. Звук был такой, словно самая большая в мире муха врезалась в экран электрической ловушки: «З-З-ЗИЩ!» Добавьте жутчайшую синюю вспышку и немного дыма. Электричество — удивительная штука.

Мы сели прямо на заднее сиденье его автомобиля — оно все еще лежало на стоянке — в изумлении от сотворенного. Жена его, прихватив с собой инструкцию, отправилась на поиски хоть в чем-то разбирающегося помощника. Мы же невозмутимо философствовали, стараясь не обращать внимания на всякие малоприятные обстоятельства.

— Невежество, электричество и гордыня — смертельно опасное сочетание, — рассуждал он.

— Правильно! — поддержал я. — Это все равно что спички в руках трехлетнего малыша. Или автомобиль в руках шестнадцатилетнего оболтуса. Или вера в Бога в сознании святого или маньяка. Или ядерный арсенал в руках киногероя. Или же соединительные провода и аккумуляторы в руках дураков. (Мы пытались сделать фундаментальные, глобальные выводы, исходя из собственного, хотя и весьма плачевного, опыта обращения с электричеством.)

Некоторое время спустя я получил посылку из города Нампа, штат Айдахо. Подарок от прелестной женушки того бедолаги. Знак милостивого прощения с увещеванием идти с миром и не грешить более. Она прислала идиотонепроницаемые, не образующие сгибов соединительные провода с электронным автоматическим включением. С дополнением в виде инструкции на английском и испанском языках, в которой о проводах этих сказано все необходимое и даже больше. Конструкция проводов просто замечательная: когда все что надо подсоединено, маленький контрольный переключатель определяет, правильно ли соединена электроцепь, прежде чем по ней пойдет ток. Так что есть время подумать, действительно ли нужно пускать ток. Наверное, каждому из нас пригодился бы такой приборчик, когда приходится иметь дело с любой — не: только электрической — силой. И хорошо, что здесь возможен прогресс, наперекор невежеству и гордыне. Прогресс — возможен!

Эй, друзья, кому соединительные провода нужны? У меня найдутся, еще как найдутся! Хотите, подсоединю вас к самой большой электростанции? Или к Всевышнему? Или к любым силам, какие только есть в природе? Да будет так!

***

ИЮНЬ 1783 ГОДА, ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ МЕСЯЦА — более двух веков назад. Базарная площадь французской деревушки Анноне, что под Парижем. На специальном помосте дымит костер — в него подбрасывают влажную солому и шерстяное тряпье. Над костром, натягивая сдерживающие веревкн, колышется огромный — метров десять в поперечнике — мешок из тафты: balon[3].

В присутствии «почтеннейшего общества, а также множества прочего люда», под громкие одобрительные крики крепежные веревки перерубили, н высвобожденный шар — machine de l`aerostat — величественно поднялся в полуденное небо. Он достиг почти двухкилометровой высоты, а затем спустился на поле в нескольких милях от старта. Воинственно настроенные крестьяне приняли его за орудие дьявола и разорвали вилами на части. Так прошел первый принародный запуск воздушного шара, первый шаг в истории аэронавтики.

Старина Франклин был тогда во Франции в качестве полномочного представителя недавно образовавшихся Соединенных Штатов Америки. Тот самый — с ключом, воздушным змеем, молнией, двухфокусными очками и печатным станком. Когда один из стоявших рядом с Франклином спросил, какая польза от этого самого шара, Франклин дал ответ, вошедший в историю: «А какая польза от новорожденного?» Такой человек, как Франклин — любознательный и с богатым воображением, — прекрасно отвечал на собственные вопросы, и в его дневнике появилась запись: «Этот шар откроет человечеству небо». Следует заметить, что и крестьяне оказались по-своему правы. Ибо шар стал предвестником великого зла: через много лет деревня будет стерта с лица земли бомбами, падающими с неба. Но не будем забегать вперед.

Итак, за несколько месяцев до того памятного июньского дня некто по имени Жозеф-Мишель Монгольфье коротал вечер у камина. Он пристально смотрел на огонь, на то, как искры, увлекаемые дымом, летят вверх по дымоходу. Тут начался полет и его фантазии, увлекаемой дымом. Раз дым идет вверх, то почему бы не перехватить его и не набрать в мешок? Вдруг мешок тоже поднимется, да еще с чем-нибудь или с кем-нибудь в придачу?

Мужчина средних лет, сын преуспевающего владельца бумажной фабрики, приверженец великой религии XVIII века — Науки, натура яркая и страстная, к тому же располагавшая свободным временем, — таков портрет господина Монгольфье. И он взялся за дело вместе с практичным, рассудительным младшим братом Этьенном; да и отцовские средства пригодились. Сначала пробовали бумажные пакеты, затем шелковые мешки и, наконец, остановились на тафте с покрытием из смол. И пожалуйста вам — вуаля! Настал день, когда с площадки в Версальском парке взмыл вверх воздушный шар, поднявший в небо овцу, петуха и утку. Все вернулись целы-невредимы, а это означало, что там, в вышине, никаких ядовитых газов нет, как того опасались раньше.

Активнее других поддержал братьев Монгольфье молодой химик Жан-Франсуа Пилатр де Розье. Ему не хотелось делать шары — ему хотелось полететь на одном из них. Братьев интересовали научные эксперименты. Братья были умудренные жизненным опытом наблюдатели — и только. А Пилатр хотел летать. Он был молод и жаждал приключений. И вот осенью, 21 ноября того же 1783 года его мечта сбылась. В парке королевского дворца в Ля-Мюет, в Булонском лесу, ровно в 13.54 его мечта воплотилась в великолепном шаре размером с семиэтажный дом, разукрашенном знаками зодиака и монограммой короля. Все выше и выше поднимался Пилатр — далеко внизу остались верхушки деревьев и колоколен; он пролетел пять миль и приземлился на другам берегу Сены.

Жозеф-Мишель и Этьенн Монгольфье прожили долгую и плодотворную для науки жизнь, смерть встретили тихо, в своих постелях, на родной земле. Жан-Франсуа Пилатр де Розье через два года после своего исторического полета пытался пересечь Ла-Манш с запада на восток, но его воздушный шар загорелся, и совсем еще молодой воздухоплаватель упал с неба и разбился. А много лет спустя его праправнук одним из первых во Франции стал летать на аэропланах.

К чему я это все рассказываю? А к тому, что поистине велика сила (и цена) воображения. «Воображение важнее знаний». Это слова Эйнштейна, а уж он зря не скажет.

А еще мой рассказ о том, как люди с богатым воображением встают на плечи друг другу, и тянется цепь: от земли до воздушного шара, до человека в корзине шара и к человеку на Луне. Все правильно: одним суждено быть наземной командой — крепить стропы, разводить костры, мечтать и грезить, отправлять шар в полет, смотреть, как он поднимается в небо; другие же созданы, чтобы летать и бросать вызов неизведанному. Об этом в нашем рассказе тоже говорится.

Такое приходит на ум в переломные моменты в жизни наших детей, когда те поднимаются на следующую ступеньку: прощаются со школой, с колледжем, с родительским гнездом. Чем напутствовать их, что дать с собой в дорогу? Воображение, а еще — дружески подтолкнем вперед и вверх и благословим.

Подойдите-ка сюда, дети. Сюда, к краю. Хочу показать вам кое-что. Страшно, отвечают, но очень интересно. Ну подойдите же, заставьте работать воображение! И дети подходят. И заглядывают за край. Мы подталкиваем их. И они летят. Нам — доживать свой век и уснуть вечным сном дома. Им — покинуть отчий кров и погибнуть вдали от дома, где-нибудь в дороге. И воодушевлять тех, кто будет после, тоже подойти к своему краю и — взлететь.

Такое приходит на ум и в переломный момент — в середине — собственного жизненного пути. Вообще-то я собираюсь жить долго, с пользой и спокойно уснуть вечным сном в своей постели, на родной земле. Просто оказалось, что день рождения мой совпадает со столь памятным для деревушки Анноне днем. И двухсотлетний юбилей этого события я отметил собственным полетом на воздушном шаре: старт состоялся на поле, неподалеку от деревушки Скаджит-Вэлли, что в Ла-Коннер.

Летать никогда не поздно!

А теперь я бы хотел рассказать о Ларри Уолтерсе, это мой герой. Уолтерсу тридцать три года, он — водитель грузовика. Он сидел в шезлонге у себя во дворе, позади дома, и жалел, что не может летать. Потому что, сколько себя помнил, страстно желал подняться ввысь. Взять и подняться прямо в небо и увидеть все вокруг — далеко-далеко. Чтобы стать летчиком, нужны время, деньги, образование и возможности, а у Ларри ничего этого не было. Планеризмом он заниматься не хотел: дело опасное, да и места подходящие все не близко. Так и просидел Ларри много-много летних дней у себя во дворе в старень-ком шезлонге — простой такой металлический стульчик с заклепками и натянутым полотном, какой, наверное, стоит в любом дворе — хоть в вашем.

Следующую главу этой истории поведали газеты и телевидение. Вот он, дружище Уолтерс, в небе над Лос-Анджелесом! Полетел-таки. Поднялся ВВЫСЬ! По-прежнему сидя в своем шезлонге, только теперь шезлонг прикреплен к сорока пяти метеорологическим зондам, наполненным гелием. Ларри прихватил с собой парашют, рацию, шесть банок пива, немного арахисового масла, бутерброды с джемом и духовое ружье — стрелять по шарам, когда надо будет спускаться на землю. Но вместо того чтобы подняться над округой, скажем метров на шестьдесят, Ларри взмыл на три с лишним километра, прямо через взлетно-посадочную зону международного аэропорта Лос-Анджелеса.

Уолтерс — человек неразговорчивый. Когда журналисты спросили его, зачем он это сделал, то услышали в ответ: «А чего на месте сидеть?» На вопрос, страшно ли было, Ларри ответил: «Страшно, но здорово!» На вопрос, полетит ли еще, он сказал: «Не-е». А когда спросили, доволен ли, что слетал, Ларри расплылся в улыбке: «Ага. Очень!»

Человечество сидит на земном стуле. И, казалось бы, всем понятно, что больше ничего не остается делать. А такие земляне, как Ларри, привязывают свои стулья к воздушным шарам и взлетают, подчиняясь воле мечты и воображения.

Человечество сидит на земном стуле. И, казалось бы, всем понятно: таков уж удел человека — оставаться на Земле. А такие земляне, как Ларри, взмывают ввысь, ибо верят — все осуществимо! И шлют с трехкилометровой высоты иную весть: «Взлетел! Смотрите, я взлетел! Я ЛЕТАЮ!»

Сила духа — вот что важнее всего. Быть может, ждать придется долго. Быть может, средство окажется необычным или неожиданным. Но если мечта проникла в самую душу, а воображение упорно ищет любое доступное средство — то и невозможное становится возможным.

Стоп! Сейчас какой-нибудь неисправимый пессимист из числа вечных сторонних наблюдателей, конечно, заявит, что все равно по-настоящему люди летать не могут. Во всяком случае, как птицы. И он прав. Но наверняка живет где-нибудь одержимый мечтой человек с лихорадочно блестящими глазами; и он, запершись в своей маленькой мастерской, глотает витамины и минеральные добавки и отчаянно машет руками, как крыльями, — быстрее, еще быстрее, как можно быстрее!

***

Первый раз это произошло в квартире тети Виолетты в посольском районе Вашингтона — в то лето мне исполнилось тринадцать. Поездом добрался я из далекого Уэйко (штат Техас) посмотреть Город на Потомаке. Тетя Виолетта — матерая карьеристка, очаровательная верхоглядка и честолюбивая гурманша — считала мою мать «язвой» и всем этим вместе взятым полюбилась мне. Мы с ней прекрасно ладили. Но в вечер «большого приема» все кончилось.

Состав гостей впечатлял: сенатор, два генерала, избранные иностранцы со своими избранными дамами. Для провинциального мальчишки — целое событие; тетя Виолетта по такому случаю обрядила меня в костюм из легкой полосатой ткани и галстук-бабочку. Très chic![4] Я великолепен!

Но не во всем. Меня попросили помочь приготовить кое-что к обеду, вручили бумажный пакет, велели помыть содержимое и тонко-тонко нарезать — для салата. А в пакете лежали — грибы! Противные, бурые в крапинку, с волнистыми краями — бр-р-р!

Уж я-то грибы видел и хорошо знал, где они растут — в темных, покрытых слизью уголках сарая и курятника. Однажды поселились даже в моих тенннсных тапочках, которые я на все лето забыл в шкафчике в раздеввлке спортзала. Есть еще грибки — я это знал, потому что у меня самого они появились на ногах между пальцев, когда я целый год носил, почти не снимая, одни и те же теннисные тапочки. Но мне никогда и в голову не приходило трогать грибы и уж тем более мыть, резать и есть их! (Отец говорил мне, что Вашингтон — город странный и нехороший, и теперь я понял, почему он так говорил.) И я потихоньку спустил пакет в мусоропровод — думал, с мальчишкой-провинциалом хотят сыграть «городскую» злую шутку.

Те грибы, наверное, были какие-нибудь дорогие и редкие — ведь старая тетя Виолетта просто взбеленилась, когда обнаружила пропажу. Я и поныне убежден, что именно из-за той истории она исключила меня из завещания, как выяснилось после ее смерти. Я не был комильфо. Признаться, до сих пор к грибам и тем, кто их ест, я отношусь весьма подозрительно. Хотя при необходимости я, конечно же, проявляю показную цивилизованность и притворную утонченность — можете быть уверены, ее вполне достаточно, чтобы на приемах есть что предлагают, а отвращение оставить при себе. Внешне я нормальный, спокойный гость, но я так и не понял, — по крайней мере, до конца, — что́ же такое грибы и те, кто их ест.

Вообще много всего на свете такого, чего я до конца не понимаю — и мелочи, и кое-что покрупнее. Я даже составил список, и чем старше становлюсь я, тем длиннее становится список. Вот, например, несколько вопросов, которые добавились в нынешнем году:

Почему у магазинных тележек одно колесо — само по себе и двигается боком по отношению к трем остальным?

Почему многие закрывают глаза, когда чистят зубы?

Почему люди думают, что если кнопку лифта нажать несколько раз, то он придет быстрее?

Почему нельзя писать слова, особенно иностранные, как слышишь — так же проще?

Почему многие, бросив письмо в почтовый ящик, приподнимают крышку и проверяют — упало ли оно на дно?

Почему зебры — в полоску?

Зачем многие ставят в холодильник пакет молока, в котором молока осталась самая малость на донышке?

Почему нет традиционных гимнов в канун Дня всех святых?

Почему на каждом дереве найдется хотя бы один упрямый сухой лист, который не опадает вместе с остальными?

Означают ли что-нибудь модные нынче одеколоны для собак?

Конечно, все это не назовешь секретами промышленной мощи. Самое важное и трудное из непонятного мне с давних пор находится в начале списка. Например, что такое электричество? И как голуби находят обратный путь к дому? И почему нельзя добраться до конца радуги? А в самом-самом начале списка всего непонятного мне находятся действительно важные вопросы. Например, отчего люди смеются? И для чего вообще существует искусство? И почему Бог не хочет что-нибудь исправить или завершить свои труды? И наконец, среди первых стоят вопросы типа: зачем жизнь? И как это мне придется умереть?

Вот тут-то самое время вспомнить о грибах. Недавно на Новый год я был в гостях, и нам подали салат с грибами. Я снова вспомнил о них и призадумался. А после достал энциклопедию и кое-что оттуда вычитал о них. Грибы имеют тело, спорофор гриба. Они принадлежат к малодоступному для глаз темному миру — составная часть смерти, болезни, разложения, гниения. Живут за счет того, что питаются разлагающимися веществами. Дрожжи, головня, ложномучнистая роса, плесень, грибковые образования — может, сто тысяч различных видов, а может, и больше, точное их число неизвестно.

Они есть всюду: в почве, атмосфере, озерах, морях, реках, пище и одежде, внутри вас, меня и любого человека. И всюду они вершат свои дела. Без грибов не было бы ни ломтя хлеба, ни кувшина вина, ни даже вас, любезный читатель. Хлеб, вино, сыр, пиво, хорошая компания, вкусные бифштексы, изысканные сигары — всюду плесень. Грибы, как сказано в умной книге, «отвечают за распад органических веществ и попадание в почву или атмосферу углерода, кислорода, азота и фосфора, которые в противном случае навсегда оставались бы в погибших растениях, животных, а также людях». Грибы — повивальные бабки, существующие на границе жизни и смерти, смерти и жизни, и так далее, и так далее, и так далее.

Здесь скрыт жуткий и удивительный закон, а именно: любой живой организм живет лишь тогда, когда с его дороги уходит другой живой организм. Нет ни жизни, ни смерти, ни исключений. Все должно приходить и уходить: люди, годы, мысли — все. Вертится колесо, и отжившее уходит, питая собою новое.

Я тыкал вилкой в тот новогодний салат и ел грибы с признательностью и чуть ли не с восхищением. Размышляя о том, что уходит и приходит. Погружаясь в благоговейное молчание от того, что понимаю, но не могу выразить. Уносимый благодатью все дальше и дальше туда, где я вижу, но сказать ничего не могу.

***

В. П. Менон был крупным политическим деятелем в Индии во время борьбы за независимость после второй мировой войны. Среди приближенных вице-короля он был самым высокопоставленным индийцем, и именно к нему лорд Маунтбеттен обратился для выработки окончательного проекта хартии независимости. В отличие от большинства лидеров освободительного движения Менон всего добивалея только сам. На стенах его кабинета не красовался диплом Оксфорда или Кембриджа, и на пути к цели он не опирался ни на кастовые, ни на родственные связи — их не было.

Менону, старшему из дюжины детей, в тринадцать лет пришлось оставить школу; он был чернорабочим, трудился в шахте и на фабрике, торговал, учительствовал. Он упросил, чтобы его взяли на работу мелким государственным служащим. Начался его стремительный взлет — Менон был честен и умел сработаться как с индийскими, так и с британскими чиновниками. Он был одним из тех, кто принес подлинную свободу своей Родине, и о нем с высочайшей похвалой отзывались и Неру, и Маунтбеттен.

Всем особенно запомнились две его черты: бесстрастная, отстраненная деловитость и постоянное личное участие и душевность. После смерти Менона его дочь поведала о том, откуда взялось это милосердие. Когда Менон приехал в Дели искать места в правительственном учреждении, то на вокзале его обокрали: вещи, деньги, документы — все исчезло. Домой бедняге пришлось бы возвращаться пешком. Отчаявшись, он рассказал о своих бедах старому сикху и попросил у того взаймы пятнадцать рупий — продержаться, пока не подыщется работа. Сикх дал ему денег. Когда же Менон спросил, по какому адресу вернуть долг, старик ответил, что отныне Менон должен любому незнакомцу, который обратится к нему в беде. Помощь пришла от незнакомца, значит, и вернуть долг надо незнакомцу.

Всю жизнь помнил Менон об этом долге — и о помощи, и о пятнадцати рупиях. Его дочь рассказывала, что накануне смерти в дом Менона в Бангалоре постучался нищий — ему не на что было купить сандалии, и ноги его были изранены. Менон попросил дочь взять из кошелька пятнадцать рупий и отдать их нищему. То был его последний сознательный поступок.

Все это я узнал от совершенно незнакомого человека — мы стояли рядом у камеры хранения Бомбейского аэропорта. Мне надо было забрать багаж, а рупий совсем не осталось. Дорожные чеки в кассе не принимали, и я эапросто мог так и не получить багаж, а значит, и на самолет опоздать. И вот этот человек, сосед в очереди, оплатил мою квитанцию — центов восемьдесят, — а поскольку я все приставал, как же вернуть ему долг, рассказал мне эту историю. Его отец был помощником Менона, сам проникся участием и людям и сына тому же научил. И сын везде и всегда считал себя должником всех незнакомцев.

Вот так — от безызвестного сикха — к государственному деятелю Индии, от него — к помощнику, от того — к сыну, а от сына — ко мне, белому чужеземцу, оказавшемуся в почти безвыходном положении. Деньги, конечно, небольшие, да и положение было не из безвыходных, но смысл этой помощи бесценен, и с тех пор я — счастливый должник.

Несколько раз, размышляя над библейской притчей о добром самарянине, я думал о том, что осталось за рамками притчи. Каким стал ограбленный и избитый человек, познав милосердие и добро? Что запомнилось ему — жестокость грабителей или же тихая доброта самарянина? И на чем строил он свою жизнь дальше — на мести или же на сознании вечного долга перед незнакомыми? И если ему встречались совсем чужие люди, попавшие в беду, — чем оделял их он?

Самым значительным событием нынешнего лета стала для меня неделя, проведенная в городке Уизер, штат Айдахо.

Наверное, поверить в это трудно, потому что, взглянув на карту штата, видишь, что Уизер — страшная глухомань. Но для тех, кто играет на скрипке, Уизер в штате Айдахо — центр Вселенной. Здесь в последнюю неделю июня проводится Всеамериканский фестиваль игры на скрипке в старом стиле. Когда-то я этим делом тоже баловался, вот и решил съездить.

Вообще в городке проживают четыре тысячи жителей. На фестиваль съезжаются с гор, из прерий и лесов еще пять тысяч. И тогда Уизер бурлит круглые сутки: прямо на улицах играют скрипачи, в самом большом зале устраивают танцы, в местном ресторанчике «Вигвам сохатого» предлагают жареных цыплят, а на стадионе для родео шумит бесплатный кемпинг.

Музыканты и слушатели прибывают отовсюду: из Поттсборо, штат Техас; из Сепульпы, штат Оклахома; из Фиф-Ривер-Фолс, штат Миннесота; из Колдуэлла, штат Канзас; из Три-Форкс, штат Монтана, и еще из многих и многих крошечных американских городишек и деревушек. И даже из Японии!

В прежние годы фестиваль собирал в основном жителей глубинки — публику исключительно «натуральную»: короткие стрижки, церковь по воскресеньям, «бабы должны знать свое место» — ну и так далее. Затем начали появляться длинноволосые хиппи — «извращенцы». Но вот на скрипке играть эти самые «извращенцы» умели так, что дух захватывало. А это главное. И городок принял «волосатиков», предоставив для прослушивания школу и двор возле нее. Члены жюри сидели в отдельной комнате, откуда они могли лишь слышать музыку. Исполнителей они не видели и имен их не знали — только слышали скрипку. Один пожилой слушатель выразился так: «Вот что, парень: мне все равно — пусть ты выйдешь хоть в чем мать родила, хоть с костью в ноздре. Раз играть умеешь, значит, наш человек. Главное — не какой ты, а какая у тебя музыка».

И вот я стою посреди ночи в залитом лунным светом городке Уизер, штат Айдахо, а вокруг почти тысяча людей, и все они пощипывают струны, водят смычками и поют. У кого-то лысина, а у кого-то волосы до колен; у кого-то в руках сигарета с марихуаной, а у кого-то бутылка пива с узким длинным горлышком; на ком-то бусы, а на ком-то майка с надписью «Арчи Банкер»; кому-то восемнадцать, а кому-то восемьдесят; на ком-то корсет, а на ком-то даже лифчика нет — а музыка парит в ночи надо всеми, точно фимиам, поднимаясь все выше, к неведомым богам мира и согласия. Я стою среди этой толпы, и вдруг полицейский — настоящий, обыкновенный уизерский полицейский, который рядом со мной бренчит что-то на банджо (клянусь!) — говорит мне: «Все-таки иногда мир не так уж плох, а?»

И я согласен с ним, еще как согласен! Ведь он прав.

Бренчи, брат, на своем банджо, и пусть не умолкает музыка…

В Сан-Диего есть зоопарк и заповедник — считается, один из лучших в мире. Я недавно провел там целый день — ведь я большой любитель зоопарков. Взрослый в зоосаду себя чувствует прекрасно, там так хорошо хоть ненадолго отвлечься от обыденности.

Вот вы, например, присматривались когда-нибудь к жирафу? Ведь это какое-то невероятное создание! Если рай существует и мне удастся туда попасть (хотя я не очень-то верю ни в первое, ни во второе), если все-таки удастся, то среди прочего обязательно спрошу о жирафах.

Рядом со мной у вольера стояла маленькая девочка, и она спросила свою маму как раз о том, о чем я думал: «А зачем он нужен?» Мама не знала. А сам жираф знает, зачем он нужен? Или ему все равно? И задумывается ли он вообще о своем месте в окружающем мире? Хоть язык у жирафа черный и очень длинный — 27 дюймов: почти 70 сантиметров! — голосовых связок у него нет. Жирафу нечего сказать. Он просто продолжает свое жирафье житье-бытье.

Кроме жирафа я видел вомбата, утконоса с утиным носом и орангутанга. Они невероятные! Орангутанг — точь-в-точь мой дядя Вуди. Дядя в общем-то тоже существо невероятное. Ему место в зоопарке. Так его жена говорит. И это наводит меня на мысль: а что, если бы в зоопарках и в самом деле держали человеческих особей?

Об этом я подумал, когда смотрел на львов: благородного вида самец и шесть львиных дам. Похоже, в зоопарке им живется совсем недурно. Львы настолько плодовиты, что львицам вынуждены были установить внутриматочные спирали. Львам особенно и делать-то нечего — знай себе ешь, спи, блох чеши да львиц ублажай без особых осложнений. Зоопарк обеспечивает питание, размещение, медицинское обслуживание, присмотр в преклонном возрасте и достойное погребение. Мечта, да и только!

Мы, люди, очень гордимся, что человек — единственное разумное, мыслящее существо, и делаем заявления типа «неосознанная жизнь недостойна человека». А я смотрю на жирафов, львов, вомбатов и всяких там с утиными носами и думаю, что я тоже не прочь пожить неосознанной жизнью. Понадобись зоопарку экземпляр человека — я бы согласился. Меня, безусловно, можно считать представителем вида, которому грозит исчезновение. А осознавать свою жизнь иной раз бывает ой как муторно!

Представьте себе: идете вы с детьми мимо огромной, обжитой клетки, в ней повсюду разбросаны окурки сигар, пустые коньячные бутылки и обглоданные косточки — остатки пиршества, а на солнцепеке похрапывает старина Фулгам в окружении шести очаровательных дам. Ваш малыш покажет на меня пальчиком и спросит: «Зачем он нужен?» А я зевну, приоткрою один глаз и скажу: «Не все ли равно — зачем?» Я же говорил: в зоопарке хорошо отвлекаешься от обыденности.

И лев, и жираф, и вомбат, и все остальные просто живут как живется и всегда остаются такими, какие они есть. И при этом все же умудряются вести свою неосознанную жизнь там, в клетке. Но быть человеком — это знать, думать, спрашивать. Беспрестанно трясти клетку существования и кричать камням и звездам: «Зачем вы нужны?» — а из эхом воэвращающихся ответов создавать тюрьмы и дворцы. В этом — наши поступки, в этом — наша суть. Оттого-то интересно в зоопарк сходить, ну а жить там — нет уж, увольте!

Эту историю я назвал «Загадка Двадцать пятой северо-восточной авеню». Она раскрывает фундаментальные, чуть ли не вселенские законы. А говорится в ней просто-напросто о том, как мы жили одно время в самом конце тупиковой улочки — всего два квартала домов, — упиравшейся в подножие холма.

Прежде всего надо сказать, что улочка была малопривлекательная — то есть, никак не манила пройтись или проехать по ней: узкая, извилистая, загроможденная. Фургон Эда Уэтерса, принадлежащая его брату двухтонка производства «Дженерал моторс», старый автоприцеп Диллсов — вот лишь малая часть автопрепятствий. Но с Девяносто пятой улицы она все же просматривалась до самого конца.

На Девяносто пятой висели два указателя — по одному на каждой стороне. Огромные желтые щиты с черными буквами. На обоих — одинаковая надпись: «ТУПИК». А дальше, уже в конце нашей улицы, висел еще один указатель: огромный, черный, с белыми буквами, с полосками, со световыми отражателями — в общем, все как надо. И на нем надпись: «ТУПИК». О тупике знак предупреждал четко, ибо висел прямо по центру и виден был издалека.

И что же вы думаете? Люди все равно ехали дальше, до самого конца. Не чуть-чуть дальше, заметьте, и не до того места, где уже и дураку понятно, что указатель не обманывает. Нет, мой читатель! Они проделывали весь путь, подъезжали прямо к указателю — огромному, черному, с полосками, тому самому, что предупреждал: «ТУПИК».

Они читали надпись: раз, другой, третий. Словно иностранцы, которым нужно перевести — тогда поймут. Они смотрели направо и налево: искали — нельзя ли где объехать. Некоторые потом еще сидели две-три минуты в машине: соображали, в чем дело. Затем давали задний ход и пытались развернуться как можно ближе к знаку. При этом занимали все пространство между нашей лужайкой, клумбой ярких ноготков соседки, миссис Полски, и кустами ежевики на противоположной стороне и, как правило, мяли всего понемногу. Но вот машина развернулась, и теперь водитель, казалось бы, должен медленно, в задумчивости тронуться в обратный путь. Не тут-то было! Машина с ревом срывается с места и мчится так, будто удирает от какой-то ужасной опасности. И так — всегда и абсолютно все, кто бы и на чем бы ни приехал, и средь бела дня, и непроглядной ночью. Полицейские машины и те раза два побывали, а однажды и огромная пожарная припожаловала.

Что это — врожденная недоверчивость или врожденная глупость? Честно говоря, я и сам не знаю. Мой друг-психиатр сказал, что это пример подсознательной потребности отрицать — каждому хочется, чтобы дорога, то есть Путь, никогда не кончалась. Потому-то едут и едут дальше, сколько можно — даже наперекор четкому указателю. Каждому хочется верить, что для него дорога не кончится, что он исключение. Но, увы, дорога кончается для всех…

Теперь я это вспоминаю и думаю: а что, если бы я тогда напечатал слова друга-психиатра на карточках, карточки положил бы в ящичек, прикрепил его к указателю «ТУПИК» и оставил рядом такую записку: «Бесплатные памятки для всех желающих узнать, почему они сюда заехали». Так вот, сделай я тогда так, что было бы? Заинтересовались бы? Прочитали? Если да — то что изменилось бы? Поберегли бы люди лужайку, ноготки и ежевику? И ехали бы назад помедленнее?

А может, надо было на вершине холма повесить указатель с такой надписью: «В КОНЦЕ УЛИЦЫ — ПРИДОРОЖНАЯ СВЯТЫНЯ. ПРИЕЗЖАЙТЕ ВЗГЛЯНУТЬ НА ВЫСШИЙ СМЫСЛ ЖИЗНИ». Интересно, что произошло бы с уличным движением?

И сделай я так, стал бы я тогда знаменитым гуру? По имени Свами Тупиками.

Но мы оттуда переехали, и узнать мне об этом — не судьба.

Пришел как-то к своему раввину один человек — горем поделиться. Раввин тот был старый, мудрый и добрый — такими стремятся стать все раввины.

— Равви! Я несчастен! — воскликнул человек, ломая руки. — Мне удается меньше половины всех дел, за которые берусь.

— Вот как?

— Что мне делать? Прошу вас, научите, как быть!

Раввин надолго задумался, а потом ответил:

— Сын мой, вот тебе мудрый совет: возьми альманах «Нью-Йорк таймс» за тысяча девятьсот семидесятый год, открой страницу девятьсот тридцать, прочти — может, и найдешь утешение.

— Ага… — удивился человек, ушел и сделал как сказано.

И что же он там прочитал? Среднестатистические данные о результативных ударах прославленных бейсболистов за всю их спортивную жизнь. Тай Кобб, которому по силе и меткости не было равных, набрал всего 0,367 очка. А Малыш Рут — и того меньше.

Человек снова пришел к раввину и недоуменно спросил:

— Неужели у Тая Кобба так мало очков?!

— Да, так мало. Из трех его ударов успешным бывал лишь один. Кобб даже до половины не дотянул. Так чего же ты хочешь?

— Ага… — удивился человек: ведь он себя в неудачники записал оттого, что только половина всех дел, за которые брался, получалась.

Теология — великая сила, и священных книг на свете — не счесть.

Интересно, доводилось ли вам, будучи в гостях — на званом обеде, на вечеринке или еще как, — заходить в ванную? А там, в ванной, заглядывали вы когда-нибудь в аптечку? Так, просто любопытства ради? Не пробовали вы хотя бы однажды рассмотреть все в ванной хорошенько?

Один мой друг всегда так поступает. Он проводит социологическое исследование, чтобы получить докторскую степень. Он рассказывал, что многие делают то же самое, хотя вовсе не собирают материал для диссертацин. Говорят об этом редко — каждый считает, что он однн так делает, а кому же хочется, чтобы о нем Бог знает что подумали?

Мой друг утверждает, что если тебе интересно знать правду о человеке — обязательно зайди к нему в ванную. Достаточно заглянуть в ящики, в шкафчики и на полки; достаточно взглянуть на халаты, пижамы и ночные рубашки, висящие на крючках за дверью, — сразу все станет ясно. Друг утверждает, что все привычки; надежды, мечты, печали; болезни; комплексы и даже сексуальные особенности — всё открывается в одной-единственной комнатке.

Друг утверждает, что по натуре большинство людей — неряхи. И что глубочайшие тайны человечества распиханы по укромным уголкам и щелям ванной комнаты — сюда мы приходим, чтобы побыть наедине с собой, поспорить с отражением в зеркале, причесаться, поскрести и почистить щеткой шкуру, привести в порядок перышки, подготовить к новому дню и обласкать стареющие и слабеющие тела, смыть с себя грязь и усталость, накраситься и надушиться, поразмышлять и посоветоваться со своим оракулом и попытаться изменить свою судьбу к лучшему.

Друг утверждает, что ванная может сказать обо всем. Обо всем скажут баночки, флаконы, тюбики, коробки, склянки. Микстуры, мази, снадобья, аэрозоли, приспособления, лосьоны; духи, мыло, пасты, таблетки, кремы, салфетки, порошки, лекарства и всевозможные приборы — электрические и обыкновенные. Чудеса всех времен.

Друг утверждает, что, по его наблюдениям, ванные часто похожи друг на друга, отчего у него возникает мыель об удивительном единстве рода человеческого.

Я вовсе не призываю к массовым занятиям спелеологией в чужих ванных. Но зато я пошел в свою и взглянул на нее повнимательнее. И мне сразу все стало ясно. Да так, что хоть смейся, хоть плачь.

Зайдите в свою — и взгляните хорошенько. А отныне, если соберетесь ко мне в гости, будьте так добры, попользуйтесь перед тем, как отправиться, собственной ванной. Ибо моя для посторонних — закрыта.

Клялся и божился, что никогда не пойду на встречу одноклассников, и все-таки пошел — как-никак тридцатилетие выпуска. «Ребят» из своей родной школы, что в самом центре Техаса, я последний раз видел на прощальном вечере.

Стоило лишь мельком взглянуть на них — и худшие мои опасения подтвердились: лысины, седины, морщины, отвислые животы и признаки больной печени.

Старики. Мы превратились в стариков, подумал я. Так скоро! И теперь уж все идет на убыль. Впереди только немощь, болезни, дряхлость — а там и смерть не за горами. На меня вдруг навалилась усталость. Я замедлил шаг, начал заметно прихрамывать. В голову полезли мысли о завещании, о том, что к погребению надо что-то подготовить…

Недуг этот длился ровно полминуты. А затем как рукой сняло — до того ярко вспомнились двое мужчин, которых повстречал тем летом на автостоянке в Бернсе, штат Орегон.

Одного звали Фред Истер, а второго — его хорошего друга — Лерой Хилл. Фреду — шестьдесят восемь, Лерою — шестьдесят два. Они ехали на велосипедах из калифорнийского городка Пизмо-Бич в канадскую провинцию Альберта, чтобы посмотреть родео в Калгари. Сидели они однажды на скамеечке, на пляже, читали газету, а там как раз про родео было написано. «Едем!» — предложил одни из них, и они собрались да поехали. И вот теперь на обратном пути прибыли в Бернс, где я их повстречал, — в ярких спортивных костюмах; на модных гоночных велосипедах со всеми причиндалами. Я спросил Фреда Истера, как же они решились, и тот засмеялся: «А очень просто, сынок! Хе-хе! Приспичило нам — вот и всё!»

Им предстояло проехать почти шесть тысяч миль — через Колорадо и Большой Каньон. Домой рассчитывали попасть не раньше октября, если, конечно, по пути не встретится еще что-нибудь занимательное. Куда да и зачем спешить?

Эта встреча «выпрямила» меня: я будто стал выше, стройнее, моложе, красивее. Я начал прикидывать на будущее: чем заняться, где побывать, в чем попробовать свои силы за те долгие годы, что у меня впереди.

Так что до встречи на родео в Калгари в 2004 году. Узнаете меня по велосипеду с такой надписью: «ЛИБО В ПИЗМО-БИЧ, ЛИБО НА ТОТ СВЕТ!»

***

Летний вечер. Крыльцо загородного дома моего деда. При свете старого шипящего фонаря идет ожесточенная игра в «бабульку»[5]. Я сражаюсь с пятью матерыми картежниками, каждый из которых не старше десяти лет. Это мои племянники и их друзья. Я выполняю обязанности «няньки» — так мне кажется, но для них я — «новенький», самый слабый в компании игрок.

Мы лакомимся воздушной кукурузой с виноградным джемом и запиваем сласти молоком, нажимая на картонный пакет так, чтобы струйка била прямо в рот, и потом торжественно передаем пакет дальше по кругу. На голове у каждого ковбойская шляпа, и мы все пожевываем спички и ковыряем ими в зубах. Шляпы и зубочистки должны быть обязательно, ведь когда играешь в карты, вид должен быть очень серьезный.

А партнеры у меня и впрямь сильные и ужасно хитрые — в общем, махровые картежники. Я три раза подряд был «бабулькой», и мне почти нечего на кон ставить — осталось лишь девять конфет и четыре цента. Все мы жухаем, как только можем. У одного из них, по-моему, есть лишняя колода, и он под столом меняет карты себе и остальным. Доказательств у меня нет, но я в этом почти уверен. Как бы там ни было, от полного разорения в компании этих преступных элементов меня спасли мотыльки.

Они целой стайкой кружили вокруг старого фонаря. То и дело какой-нибудь из них обжигался, слышалось «з-з-ш-ш-ш», мотылек отделялся от остальных и падал, как истребитель в плохо снятом боевике. В конце концов один из них рикошетом отлетел в ближайшую паутину; паук схватил бедного мотылька, обмотал его липучкой и тут же принялся высасывать из него соки, да так быстро и безжалостно, что игра наша сразу прекратилась. Любому головорезу из числа «зеленых беретов» стоило бы поучиться у этого ядовитого акробата о восьми ногах, как пользоваться удавкой-гарротой.

Детям эта жуткая сцена убийства очень понравилась. Один из мальчишек до того вдохновился, что встал из-за стола, скатал газету в трубку и устроил Варфоломеевскую ночь оставшимся мотылькам. Точно заправский бейсболист, отрабатывающий подачу, он на лету сбивал их и одним ударом приканчивал, размазывая по столу крошечные пушистые останки.

Я бросился защищать мотыльков. Мало того, что они летят на свет фонаря и гибнут, словно камикадзе! Мало того, что пауки ловят их себе на обед! А тут еще и мальчики решили на них поохотиться с газетами — куда же несчастным мотылькам деваться?! Спрашиваю одного малыша:

— Зачем же ты убиваешь бедных мотыльков?

— А они плохие! — отвечает он.

— Да, это все знают! — подхватывает другой.

— Да! Они одежду едят!

И я не мог их переубедить. Все мотыльки плохие. А все бабочки хорошие. Вот так. Мотыльки и бабочки — разные. Мотыльки противные, они везде ползают и потихоньку, в темноте, грызут свитер. А бабочки красивые, они всегда летают днем и любят цветы. Ничего другого малыши и слушать не хотели — что есть полезные мотыльки-шелкопряды, которые дают людям шелк, и есть опасные ядовитые бабочки. С непреклонностью, какой позавидовал бы Жан Кальвин, мотыльков приговорили к смерти раз и навсегда, аминь! Устами младенца глаголет не только истина, но и всякая дрянь.

Игра окончательно распалась. Я ушел, заявив напоследок, что не хочу играть в карты с убийцами, а они в ответ кричали, что тоже не хотят со мной играть, потому что я съел весь виноградннй джем, пока никто не видел. Я ложился спать и думал: если будущее в руках таких маньяков — плохи наши дела.

На следующее утро самый младший из бандитов принес мне большого мертвого мотылька и увеличительное стекло,

— Посмотрите! — сказал он; — Этот мотылек похож на маленького плюшевого медвежонка с крылышками; а на голове у него — перышки!

— А тебе нравятся плюшевые медвежата?

— Нравятся…

— А летающие плюшевые медвежата с перышками на голове?

— Да, тоже нравятся…

Так я еще раз оказался «бабулькой».

Каждому из нас надо хотя бы иногда самому поступать так, как учишь других; если уж по-доброму, милосердно относишься к мотылькам, то придется и к малышам быть великодушнее. Есть такие мотыльки, что дают нам шелк. Есть такие малыши, что дают нам благоразумие.

В прошлый вторник позвонил мой дед Сэм и спросил, не отвезу ли я его куда-нибудь на футбол. Дед любит смотреть, как играют старшеклассники из провинциальных городков или же дворовые команды — эти ему особенно по душе. Дед болеет за любителей и на большее не замахивается. Одни все думают: почему это плохим людям так везет; другие — почему это хорошим людям так не везет. А вот моему деду интересно, отчего это с обыкновенными людьми происходят чудеса. Дед и здесь верен себе: на большее не замахивается.

Когда не ахти какие ребята из не ахти какой команды из не ахти какого городка бросают вызов — а им терять нечего — первоклассным, прекрасно экипированным спортсменам из состоятельных семей и обрушивают на противника град мячей уже от линии своих ворот, а их тщедушный вратарь-новичок ловит три мяча подряд и приносит команде победу, тогда — ну как не порадоваться!

Как говорит дедушка Сэм, закон Мерфи действует не всегда. Порой основополагающие законы природы словно теряют силу, но все идет не просто хорошо, а так, будто ничто не может помешать благополучному исходу. Конечно, эффектно смотрится, когда забивают голы через все поле, а замухрышка отражает все атаки и побеждает, но бывают примеры и поскромнее.

Случалось ли вам, моя посуду, так уронить стакан, что он двадцать раз о раковину ударится — и ни одной щербинки! Случалось ли вам, подойдя после работы к своему автомобилю, вдруг обнаружить, что утром вы забыли выключить фары и теперь аккумулятор сел, но зато вы оставили свою колымагу на возвышении, откуда она — лишь толкни — легко скатывается, а потом с первого раза заводится, и вы, дав полный газ, мчитесь с легким сердцем! Случалось ли вам, выдвиигая ящик письменного стола, полный годами копившегося хлама, в спешке дернуть его на себя так, что еще миг — и он изрыгнет содержимое по всей комнате; но в этот самый миг вы успеваете подставить под ящик колено и прыгаете на одной ноге, пошатываясь и балансируя не хуже великого Дзуккини, — и трюк удается! И еще: избежали неминуемого столкновения на перекрестке; задели стакан с молоком — но тот, провальсировав по столу, все-таки не опрокинулся; забыли вовремя внести вклад в банк, и ваши чеки чуть было не оказались недействительными, но срок оплаты пришелся на выходной, о котором вы совсем забыли, и у вас есть лишний день — вы спасены; у вас в груди обнаружили опухоль — а она оказалась доброкачественной; испугались сердечного приступа — а это всего-навсего живот болел; выбрали правильный, как потом выяснилось, ряд в транспортной пробке — раз в кои-то веки; с первой попытки открыли крючком от вешалки заклинившую дверцу машины, просунув вешалку через боковое окно. И так далее, и так далее, и так далее.

Маленькие чудеса! Изо дня в день они происходят с обычными людьми. Тогда не только не случается самое худшее, но иной раз вообще не происходит ничего особенного, или же просто самая малость удается на славу. Есть благодать в том, когда вдруг минуешь неминуемую напасть — ну разве плохо хотя бы однажды легко отделаться! Есть восторг в том, когда вдруг становится возможным невозможное — ну разве не здорово, хотя бы для разнообразия победить значительно превосходящие силы! Есть тихая радость в том, когда видишь, что с самого утра день задался, хотя был он обычным — просто все шло своим чередом.

Мой дед говорит, что каждый вечер перед сном он благодарит Бога за то, что и в этот день дед ел, но не был съеден. Вот его молитва: «А теперь я отправляюсь на покой. Блаженный покой тех любителей, кому предназначено так много благословений. Благодарю тебя, Господи, за все, что было хорошо! Аминь».

Мы пристрастились к каталогам и рекламным проспектам. Мы — это я и моя жена. С каталогами ведь как бывает: если уж приходят, то все, какие только есть. Особенно осенью — почтовый ящик просто ломится от них. Вечерами, после ужина, мы с женой садимся у камина и добросовестно перелистываем все каталоги, изумляясь обилию красивых и нужных вещей, которых у нас нет и о существовании которых мы даже не подозревали. Вот так же в былые дни от каждого нового каталога «Сиэрс» разгоралось пламя желания приобретать еще и еще.

Жена спросила, чего у меня нет из того, что хочется по-настоящему. Я назвал не все, что пришло на ум, и когда мысленно отбросил всякую смехотворную ерунду, предназначенную для удовлетворения жадности, чревоугодия и сладострастия, то настроился на более серьезный лад. Итак:

Мне бы хотелось хотя бы один день смотреть на мир другими глазами, побыть в шкуре другого человека.

Мне бы хотелось, чтобы вернулось одно счастливое для меня летнее утро 1984 года.

Мне бы хотелось в совершенстве владеть десятью иностранными языками, чтобы оценить дух и юмор других народов.

Мне бы хотелось побеседовать с Сократом и посмотреть, как Микеланджело ваял своего «Давида».

И так далее, и тому подобное. Увлекшись разговором, мы засиживаемся до глубокой ночи. А ведь ни один рекламный проспект не возбудит таких желаний, ибо рождены они воображением и тоской по недосягаемому и хранятся в тех же уголках души, откуда появляются сны и мечты.

Ну а больше всего — больше всего мне бы хотелось, чтобы был жив мой дед. Оба моих деда для меня — загадка. Деда по отцу в 1919 году застрелили в техасской пивной. В том же году пропал без вести и дед по матери: однажды утром он пошел на работу — и не вернулся. Как и почему это случилось — я до сих пор не знаю, а те, кто знает, молчат. Мое буйное воображение рисует портрет такого деда, будь он у меня: мудрый и по-настоящему величественный старик, немного философ, немного кудесник и даже немного шаман.

И тогда дед позвонил бы мне, например, на этой неделе и спросил: «Слышал новость? Новую солнечную систему сфотографировали!» А затем рассказал бы, что в центре системы находится звезда в два раза больше и в десять раз ярче нашего Солнца — Бета Живописца. А вокруг нее вращается огромное скопление твердых частиц, имеющее форму диска диаметром около сорока миллиардов миль. И возможно, некоторые из этих частиц — планеты. От Земли до этой системы почти пятьдесят световых лет — страшно далеко, целая вечность. А потом дед велел бы мне заехать за ним, и мы вместе отправились бы наблюдать звезды и проговорили бы ночь напролет.

Мы бы полюбовались Венерой и Юпитером при наибольшем их сближении с яркой Лямбдой Стрельца. А вон там, высоко-высоко в юго-западной части небосвода, скачет огромный крылатый конь — Пегас. Почти прямо над нами виднеется пятно: туманность Андромеды. А вот и Млечный Путь — он еще с лета дугой раскинулся на запад и восток. А случись нам заметить падающую звезду, то дед пустился бы в воспоминания о комете Галлея 1910 года, о той ночи с 18 на 19 мая, когда он был среди свидетелей, вероятно, крупнейшего в истории события, общего для всего человечества. Дед вспомнил бы, как это событие разделило людей на две половины: одни ликовали, другие дрожали от страха. Дед наверняка взял бы с меня обещание обязательно понаблюдать — за него — комету, когда та снова приблизится к Земле.

До самого рассвета мы бы толковали о великане-охотнике Орионе, что властвует в небе прямо над нами; наверху у него — звезды Бетельгейзе и Беллатрикс, на поясе — туманность, а у ног — звезды Ригель и Саиф, и указывает он на Сириус — ярчайшую из звезд. И мы бы с дедом удивлялись: вот ведь сколько людей жило на Земле, а смотрели все на одни и те же звезды и думали об одном и том же. А еще мы бы помечтали о том, что где-то там тоже есть жизнь и оттуда тоже смотрят — на нас. Интересно, какими они нас видят? Может, и мы для них — сверкающая на ночном небе точка? Может, и они мечтают о нас и говорят о нас? Дед сказал бы, что он уверен — так оно и есть. Что наша планета — частица чего-то удивительного, и прекрасного, и гораздо более величественного, чем кажется: даже представить себе невозможно. Что нам надо обязательно выйти в далекий космос и время от времени любоваться им — дабы не затеряться во Вселенной. А потом дед лег бы спать.

Вам бы мой дед понравился. И, мне кажется, вы ему — тоже. С Днем дедушек тебя, дед! Где бы ты ни был. Если повстречаете его, то как-нибудь вечерком обязательно понаблюдайте вместе с ним звезды.

И передайте ему, как я жду, что на Рождество он вернется домой.

Рассказывать о своем деде мне как-то неловко. Он вроде есть, а вроде его нет — смотря что понимать под «действительностью». Вас, наверное, немного обескуражили предыдущие заметки. Меня, во всяком случае, обескуражили. Но ведь невелика беда, если жажда чего-либо столь сильна, что желаемое становится действительным и живет где-то в глубине души. Пикассо говорил: «Все, что рождается в вашем воображении, действительно существует». И мне понятна его мысль.

Если разобраться, все наши родственники — плод нашего же воображения. Отцы, матери, братья, сестры и все остальные. Особенно когда их нет в живых или когда они далеко. Мы берем за основу то, что знаем о них — а знаем, как правило, не все, — и добавляем то, о чем мечтается и чего хочется: собираем лоскутки для, так сказать, семейного стеганого одеяла, в которое и укутываемся на ложе воображения.

Мы и сами-то плод собственного воображения: смешиваем действительный образ с желаемым и получаем требуемый. Почему так происходит — не знаю, но факт остается фактом. И понимать это — отрадно. Думая о деде, которого хотел бы иметь, я невольно рисую себе образ деда, каким хотел бы стать сам — то есть, взяв за основу себя сегодняшнего, дорисовываю свой образ до желаемого и требуемого. Это, можно сказать, подготовка.

Когда-нибудь, теперь уже скоро, детский голосок позовет меня: «Дедушка!» — и не застанет врасплох.

***

Есть на свете женщина, которая давно и надолго перевернула многие мои представления о жизни. Мы даже незнакомы, но она, как и прежде, помнит и заботится обо мне. У нас очень мало общего. Она уже старая женщина, албанка по национальности, выросла в Югославии; теперь — католическая монахиня, живет в Индии, очень скромно, если не сказать бедно. Я не согласен с ней по некоторым фундаментальным вопросам — по контролю народонаселения, о месте женщин в мире и в церкви; мне претят ее простодушные высказывания о том, что «угодно Господу нашему». Она стоит на перекрестке великих противоречивых идей и мощных сил, определяющих судьбы человечества. Она сводит меня с ума. Всякий раз, когда я слышу ее имя, читаю ее высказывания или вижу ее лицо, я теряю покой. Я даже говорить о ней не хочу.

В моей рабочей студии есть раковина, а над ней — зеркало. Несколько раз в день я подхожу к раковине умыться, руки помыть и посмотреться в зеркало. Рядом с ним висит фотография возмутительницы моего спокойствия. И я всегда бросаю взгляд не только в зеркало, но и на ее лицо. И в лице этом я видел и вижу нечто такое, чего не выразишь словами; и мне открывается такое, чего не объяснишь словами.

Снимок был сделан в Осло, в Норвегии, 10 декабря 1980 года. И вот что там произошло.

Маленькая сутулая женщина в линялом синем сари и стоптанных сандалиях получила награду. Из рук короля. Награду, присуждаемую по воле изобретателя динамита. В огромном сверкающем зале, среди бархата, золота и хрусталя. В окружении титулованных особ и знаменитостей в черных фраках и элегантных вечерних платьях. В присутствии богатых, влиятельных, благородных, талантливейших людей со всего света. А в центре внимания — маленькая старая женщина в сари и сандалиях. Мать Тереза из Индии. Слуга нищих, больных и умирающих. Ей присуждена Нобелевская премия мира.

Ни шах, ни президент, ни король, ни генерал, ни ученый, ни папа римский, ни банкир, ни бизнесмен, ни промышленник, ни нефтяной магнат, ни аятолла — никто не владеет такой силой, какая есть у нее. Она богаче любого из них. Ибо обладает непобедимым оружием против всякого зла на Земле: любящим сердцем. Ибо обладает неистощимым, величайшим для человека сокровищем: исполненной сострадания душой.

Пробиться сквозь густую завесу отчаяния и цинизма; воевать единственным оружием — безграничной любовью; показать всем, что можно излечить раны человечества; воплотить в жизнь притчу о добром самарянине; жить истинно, ярким светочем сияя на убогих улицах Калькутты, — для этого нужно такое мужество и такая вера, которых у многих из нас нет и без которых нам не прожить.

Ее языка я не понимаю. Но зато мне понятна красноречивость самой ее жизни. И на меня одновременно снисходят очищение и благословение. Я не верю, что в одиночку можно многое сделать в нашем мире. Но она стояла там, в Осло, и одна изменяла весь мир. Я не верю в ее Бога. Но я пристыжен силой ее веры. И я верю в нее — мать Терезу.

Декабрь, Осло. Послание всем народам накануне святок — о покое, о мире. Не о том мире, в каком пребывал в древнем Вифлееме спящий младенец в яслях. И не о том мире, в каком пребываем мы за рождественским обедом и во время дремы возле камина после него. О другом мире — твердом, ясном, живом, исходящем из необыкновенного поступка, совершенного нынешним вечером простой женщиной в линялом сари и стоптанных сандалиях. О духовном мире и покое, наступающем после сделанного доброго дела.

Несколько лет спустя, на представительной конференции по проблемам квантовой физики и религиозной мистики, проходившей в бомбейском отеле «Оберой тауэрс», я вновь увидел это лицо. Я притулился у дверей в конце зала и вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Это была она. Одна. Ее пригласили выступить в качестве гостя конференции. Она взглянула на меня и улыбнулась, И лицо это до сих пор стоит у меня перед глазами.

Она поднялась на трибуну, и в повестке дня научные исследования уступили место нравственной деятельности. Мать Тереза твердо сказала притихшему собранию: «Мы не можем делать великие дела, мы можем делать только маленькие дела с великой любовью».

Противоречия ее жизни и веры ничтожны по сравнению с моими. Я тщусь побороть разочарование из-за слабости одиночки, а она в это же самое время просто изменяет окружаюший мир. Я мечтаю о большой силе и способностях, а она в это же самое время тратит свои силы и способности, чтобы сделать все, что только может.

И я теряю покой, я обескуражен, я пристыжен. Что же у нее есть такое, чего нет у меня?

Если на Земле наступит настоящий мир и человечество заживет по закону добра, то это произойдет благодаря таким людям, как матьТереза. О мире нечего мечтать — его надо приближать, его надо делать своими руками, его надо иметь внутри себя и его надо нести людям!

***

Больше всего мне нравится такой конец книги, который на самом деле вовсе не конец. Как у Джеймса Джойса в «Поминках по Финнигану» — все обрывается на полуфразе, ни знаков препинания, ни объяснения. Некоторые исследователи полагают, что последнее предложение является началом первого, отчего получается бесконечный цикл. И хорошо, если они правы. Лично мне такое толкование по душе. Но сам Джойс тайны так и не раскрыл, и тут уж каждый волен думать по-своему.

Мне же все это немного напоминает те часы, что я провел у кроватки старшего сына, рассказывая — не слишком умело — ему перед сном сказки и всякие истории. Не успеешь начать, а ему уж хочется знать, что случилось раньше, до того; и всякий раз, когда рассказ кончится — совсем кончится, — само собой, из темноты сонный голосок пищит: «Папа, а дальше что было?».

…Однако пора сделать передышку. Даже если полотно жизни бесконечно, ткачам все-таки нужно и отдыхать.

А в следующий раз я вам расскажу о лягушках; о мисс Эмили Фиппс; об объявлении в бакалейной лавке в городе Покателло, штат Айдахо; об ужаснейшей в истории человечества свадьбе; о греческом выражении «асбестос гелос» («неиссякаемый смех»); о «Флоте спасения»; о человеке, который заранее знал то, что узнал потом; о самом маленьком цирке в мире: о том, что на самом деле представляют собой старшие классы школы; и о том, как однажды я лег в горящую постель; и о том, как

______

Примечания

1

Заключается в том, что с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. — Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Бог скрытый (лат.) 

(обратно)

3

Воздушный шар (франц.)

(обратно)

4

 Шикарно! (франц.)

(обратно)

5

Простая карточная игра наподобие «акулины».

(обратно)

Оглавление

Роберт Фулгам ВСЕ САМОЕ ВАЖНОЕ ДЛЯ ЖИЗНИ Я УЗНАЛ В ДЕТСКОМ САДУ Непривычные мысли о привычных вещах От автора

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg