«Записки военного коменданта Берлина»

Записки военного коменданта Берлина (fb2) - Записки военного коменданта Берлина 3501K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Георгиевич Котиков

Александр Георгиевич Котиков Записки военного коменданта Берлина

© Котиков А. Г., наследники, 2016

© ООО «Издательство „Вече“», 2016

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2016

Сайт издательства

Вместо предисловия

Комендант Берлина

За 60 послевоенных лет накоплен огромный документальный материал, повествующий о войне 1941–1945 годов. Написаны книги, созданы фильмы, живописные полотна… Но особый интерес представляют свидетельства участников сражений, открываются новые страницы истории, становится доступным то, что еще вчера было секретным. Сегодня журнал предлагает вниманию читателей рассказ о генерал-майоре Александре Георгиевиче Котикове (1902–1981), на долю которого выпала тяжкая работа — возглавлять комендатуру в столице Германии с 1946 по 1950 год. Воспоминания написали дочь и зять генерала.

Сам Александр Георгиевич делится впечатлениями о тех годах (отрывок из неопубликованной рукописи): «Как ни противоречивы были чувства красноармейца на пути в Европу, в Германию, он верил в существование трудовой Германии, более близкой нам по духу. И нашел в себе и силы, и мужество, и смекалку, чтобы отличить фашистского головореза, драпающего по дорогам Польши, Восточной Пруссии, от простого немца-труженика, пусть набитого предрассудками, но трудового человека, и освободил его от гитлеровского фашизма, от которого тот страдал не меньше других.

Наши недруги серьезно рассчитывали, что советский солдат начнет отмщение немецкому народу. Они потирали руки от удовольствия в предчувствии близкого вооруженного столкновения с мирным немецким населением, когда бы они могли включиться в новую войну, но уже под предлогом защиты бедных немцев от русских… Но просчитались, наши воины, как только представлялся подходящий случай, находили общие интересы с немцами, оказывали им всяческую помощь. И жители присматривались к „оккупантам“ — совсем не страшным, незлобивым, даже приветливым и добродушным… И, как бы ни была ужасна минувшая война, как бы ни отравляла она чувства людей, доброе начало в людях продолжало теплиться и давать новые побеги, как у растения под живительными лучами весеннего солнца…»

Для коменданта Берлина каждый день, проведенный среди жителей города, был не просто рабочим днем. От него требовалось такое напряжение сил — физических и духовных, на которое далеко не каждый руководитель способен. И генерал Котиков с честью выполнял свой боевой, трудовой, гражданский долг. Его линия поведения служила примером для многих, а его вклад в возрождение послевоенной Германии неоценим. Разве не говорит сам за себя тот факт, что имя бывшего коменданта Берлина до сих пор помнят в Германии и произносят с благоговением. Оно увековечено уже после смерти генерала в названии площади («Котиковплац») и школы в рабочем районе города. Думается, на всю жизнь запомнили берлинцы, как им, голодным и холодным, по приказу коменданта раздавали бесплатно пищу, одежду. Пищу так и называли — «Kotikovessen».

Хочется думать, что со временем рукопись «Воспоминания коменданта Берлина» найдет своего издателя. Такая книга, безусловно, будет интересна как для историков, политиков, общественных деятелей, так и для широкого круга читателей.

Всеволод КУЗНЕЦОВ, писатель

Вспоминает Елена Александровна Котикова (монахиня Анна)

Что такое папа? Это не мама, теплая, мягкая, вкусно пахнувшая «Красной Москвой».

Папа — это погоны и жесткий китель с колодками. Папа — это когда мама становится напряженно-веселой и какой-то слегка отстраненной, мы с сестрой остаемся на тетю Таню, а они с папой едут в Кремль на прием. Мы, конечно, не спим, ждем, когда тихонько откроется дверь и, чуть слышно пересмеиваясь, холодные с мороза родители придут поцеловать нас на ночь. Мама шутливо ругает папу, как не стыдно, солидный, седой генерал в Кремле напихивает карманы кителя конфетами, спасибо, что не стал туда же пирожные пихать. Да, папа согласен, пирожные, пожалуй, не влезли бы, как жаль, они, наверное, были такие вкусные, эти кремлевские пирожные. У папы уже чуть шероховатая щека, и от него тонюсенько попахивает коньяком. Папа — это когда врывается в дом смолистый резкий запах, какой бывает только в детстве; так пахнет новогодняя елка.

Под Новый, 1953 год вместе с елкой появилась большая коробка, ее еле притащил папин шофер. В коробке оказался телевизор «Ленинград» — один из первых. Слева у него был приемник, а справа — маленький экран, он был не голубого, а какого-то нежно-зеленого цвета. Папиного шофера зовут Бибик, и я не знаю, фамилия это или такое прозвище. Он у папы бессменный, еще из Германии, это он вез маму на аэродром, когда она должна была рожать Ланку. Ланка — моя старшая сестра, она родилась во время войны и мама летала рожать ее в Москву в знаменитый роддом Грауэрмана, что на Арбате.

Ехали они ночью, впереди шофер с сопровождающим, а мама с Ланкой в животе — сзади. Бибик очень устал и уснул за рулем, впрочем, они все уснули и машина врезалась в дерево. Разбилось ветровое стекло и сильно поранило офицера сопровождения, Бибик тоже пострадал, ему в грудь так вдавился руль, что он потом долго кашлял кровью, а мама с Ланкой ничего. Вернулись они к папе, когда Ланке было 6 месяцев, а еще через год родилась я, уже в Берлине.

Сначала, после Победы, папа с мамой и Ланой жили в городе Галле, а весной 1946 года пришел приказ о назначении папы на японский фронт. Мама тогда чуть с ума не сошла. Кончилась война, у нее был годовалый ребенок и она ждала следующего, а тут вдруг гром с ясного неба. Но когда подали на подпись папины документы Г. К. Жукову, то он все переиначил. Оказывается, он давно искал подходящую кандидатуру на место коменданта Берлина, которое после трагической смерти Н. Э. Берзарина переходило из рук в руки, но никто долго в этой должности не задерживался. И тут вдруг — генерал Котиков. Жуков очень ценил папу, считал его во всех отношениях подходящим кандидатом, и родители переехали в Берлин, в Панков — на дачу немецкого «хлебного короля».

Я мало что помню о нашей жизни в Германии и совсем не помню папу, или я была еще очень мала, или папа был слишком занят. Помню желтый песок, кустики помидоров, привязанные к колышкам, очень жарко, у ворот стоит солдат с ружьем, а по забору — колючая проволока. Помню темную улицу в неверном свете качающихся фонарей, которые висят на протянутых между двух столбов тросах. Мы с тетей Линой, моей нянькой, идем встречать маму, я вижу группу женщин, вот, кажется, мамин плащик, кидаюсь вперед и, уже падая и рыдая, понимаю, что перепутала. Это не мама, а тетя Клава Морозова, она пытается меня успокоить, но я неутешна, ведь дороже мамы у меня нет никого на свете. Тетя Лина белоруска, из перемещенных лиц, ее угнали фашисты на работу в Германию. Она маленькая, хрупкая, очень тихая, с нею связано слово «барба» — это такой лопух, который растет у придорожного столба, если его почистить, то откроется нежно-розовый кисленький стебелек, это был ревень, но Лина называла его — барба.

Потом, осенью 1950 года, когда мы уезжали из Германии навсегда, Лина сошла с поезда в Бресте и поехала на родину, было это ночью, и мы даже не попрощались — мое первое настоящее горе. Не помню и того, как скатилась с лестницы и разбила голову, только шрам у меня остался навсегда. Не помню, как укусила меня собака Герда, немецкая овчарка, к которой я полезла играть во время кормежки. А вот двух охотничьих собак, пятнистых куцхааров Рекса и Ральфа, я помню. Папа собак очень любил, впрочем, он любил всякую животину, но мама была против и у нас в Москве никогда не было домашних животных. Ну что ж, маму папа любил все-таки больше, она отвечала ему тем же, и оба они очень любили нас — детей.

Впрочем, детей папа любил всех, он не давал прохода ни одному встречному карапузу, в карманах у него всегда были какие-нибудь конфетки, и после короткой, но содержательной беседы папа одаривал ребенка конфетой. Почему родители этих детей так легкомысленно разрешали папе это делать, я не знаю, наверное, потому что он сам был большим ребенком, очень открытым и подкупающе простым. Папу любили все. Его любили солдаты и сослуживцы, его любили соседи и бабки на рынке, с которыми он самозабвенно торговался из любви к искусству и все у них обязательно пробовал.

Свою ненависть к фашистам он никогда не переносил на весь немецкий народ. Немцы — народ благодарный. Когда хоронили папу в июле 1981 года, то за нашим похоронным автобусом ехала длинная вереница машин, потоком шли люди. Немцы были благодарны папе за то, что он смог понять их нужды, дать самоутвердиться, помог вернуть им жизнерадостность. Одним из первых объектов, утвержденным им к восстановлению, стало здание Берлинской оперы. Папа считал, что если сердце открыто прекрасному, то в нем скорее найдется место добру. Директор Берлинской оперы потом много лет подряд присылал папе на день рождения букет темно-красных роз, но узнали мы об этом только в 1965 году, когда папу с нашей делегацией выпустили в Германию на празднование 20-летия Победы.

Существует в немецком языке нарицательное слово «котиков эссен» — так назывался паек, который советское командование раздавало голодным берлинцам. Папиным именем названа площадь с детским садиком, Котиков-плац. Посреди площади разбит скверик.

Впервые папу я помню в поезде, в большой круглой комнате, которая называлась салон-вагон, он в белом кителе, стоит и смотрит в окно. Потом мне рассказывали старшие, что, когда поезд пересек границу и встал посреди русского поля, люди выбегали из вагонов, плакали, вставая на колени, и целовали родную землю. Долгих пять лет они ждали этого дня, что же за причины подвигали их жить на чужбине, когда дома так много дел?.. Читаем Евангелие от Луки, глава 6, стихи 31–36: «И якоже хо-щеше да творят вам человецы, и вы творите им такожде. А аще любите любящих вы, кая вам благодать есть; ибо и грешницы любящие их любят. И аще благотворите благотворящим вам, кая вам благодать есть, ибо и грещницы тожде творят. И еще взамих даете, от нихже чаете восприяти, кая вам благодать есть, ибо и грешницы грешником взаим давают, да восприимнут равная. Обаче любите враги ваша и благотворите и взаим дайте ничегоже чающе: и будет награда ваша многа и дете сынове Вышняго».

Папа мой происходил из крестьян Тульской губернии, Белевского уезда, позже он стал почетным гражданином г. Белева, его имя получила городская улица. Название деревни я от него, честно говоря, никогда не слышала[1]. Когда мы приезжали в Москву, то папины родители, дедушка Георгий Дмитриевич и бабушка Марфа Гаврильевна, уже жили под Москвой и держали козу. У бабушки с дедушкой было много детей, но в живых осталось только двое последних, Саня и Ваня, остальные умерли еще детьми. Саня был старше брата года на два, тогда он был совсем маленьким, как-то раз по носу его тюкнул Мальчик — мерин, и тюпка носа совсем отвалилась. Когда он весь в крови и соплях прибежал домой, бабушка промыла рану спитым чаем и перевязала чистой тряпицей. С тех пор у папы был потрясающий профиль (ах, герр генерал!) и шрам на носу. Саня окончил 4 класса церковно-приходской школы и страстно хотел учиться дальше. В 1917 году, прибавив себе год, он из пастушков удрал в Москву. В Москве папа встретил революцию, в которой его больше всего потрясла «раненная» пулей икона. Но революцию он принял всем сердцем, как истый пролетарий. С этим настроением из Москвы Саша Котиков вернулся к себе в деревню, где с другими ребятами организовал комсомольскую ячейку. И вот жизнь его пошла по новому руслу. Учиться ему очень хотелось, и он поступил на рабфак. Кроме учения ребятам хотелось что-то сделать для души, и они организовали театр, вдохновителем и режиссером которого стал опять же неутомимый Саша. Поставили они пьесу, не какую-нибудь, а «Свадьбу Кречинского». Спектакль очень всем понравился, вызвали Сашу на заседание ячейки и говорят: «Молодец, Саня, дерзай дальше, только теперь уже напиши свою пьесу о современной жизни, и чтобы она была не хуже, чем у Сухово-Кобылина».

Писателя из папки не вышло, зато вышел хороший политрук. Так получилось, что папе пришлось стать военным. Он всегда сожалел о том, что не приобрел никакой гражданской профессии и хотя окончил, как он говорил, 3 академии, но учиться приходилось урывками. Папа всегда шел туда, куда его пошлют, и в этом послушании, может быть, сберег его Господь от неправедных поступков.

Судьба моего отца буквально легендарна. Папа участвовал в продразверстке и сопровождал эшелон хлеба, который комсомольцы подарили Ленину к партийному съезду. И вот в Большом театре папе вдруг стало плохо, отвезли в Кремлевку — тиф. Он выздоровел и был, как переболевший, отправлен в тифозные бараки. Хотел папа стать летчиком, но опять что-то помешало, хотя он и учился в Качинском летном училище — на пилота-штурмана. Папа воевал на Военно-Грузинской дороге, где были свои трудности, не хватало воды, а местное население предлагало только чачу (водку). Было очень плохо с продовольствием, однажды папа сварил солдатам черепаху, говорит, было похоже на курицу. Был папа и на Финской войне, но рассказывать об этом не любил. Да и вообще они, военные, не любили говорить о войне, больше вспоминали что-нибудь смешное. Только одно я знаю точно, что никогда, ни при каких обстоятельствах, мой отец не поступился ни честью, ни совестью, как, впрочем, большинство наших военачальников, я в этом уверена.

По приезде в Москву мы поселились в Благовещенском переулке, первый переулок налево, если идти от площади Маяковского к центру по Тверской, тогда улице Горького. То было еще довоенное папа-мамино жилище, что-то вроде казарменной малосемейки. Опять часовой стоял у ворот, только не было колючей проволоки на заборе. Всю войну в этой квартире прожила бабушка, мамина мама Мария Ермолаевна Крутько (в девичестве Полякова). Бабушка была старше папы лет на 6–7, и существовала какая-то черная кошка, которая пробежала между ними. Они, боже упаси, не ругались, но и не дружили. Бабушка была очень прямая, гордая, даже суровая. Родилась она в Белой Церкви, местечке под Киевом, в казачьей семье, а замуж вышла в 18 лет за директора женской гимназии Петра Григорьевича Крутько. Кроме директорства дедушка регентовал в церкви, где один из бабушкиных братьев был дьяконом. Младший брат бабушки, Алеша, был чудесным столяром-краснодеревщиком. Столярничал он как в церкви, так и в гимназии. У бабушки родилось трое детей: Николай, Надежда (моя мама) и Олечка, которая умерла еще маленькой.

Мама родилась в 1917 году, а в 1920-м дедушку убили и семья стала страшно бедствовать. Бабушка решилась на отчаянный шаг: оставить маленькую Надю на руках у дяди Алеши, а самой с Колей идти на заработки. Так бабушка с моим будущим дядей Колей уехала в Донбасс, а мама 5 лет жила у дяди Алеши, потом ее передали к другому брату бабушки в Тифлис, где было посытнее, там был белый хлеб и много фруктов. С тех пор мама всегда ела фрукты с хлебом, особенно арбуз, и говорила, что это очень вкусно. Из Тифлиса мама, будучи подростком, переезжает в Феодосию, к тете Наташе, у которой муж работал паровозным машинистом и была дочка, мамина родственница. От этих перемещений у мамы осталось очень тяжелое впечатление, и, может быть, этого папа и не мог простить моей бабушке.

В 15 лет мама уехала в Москву, там, в 1939 году, познакомилась с папой; когда началась война, то было ясно, что на фронт они поедут вместе. Но вместе на фронте они оказались только в 1942 году. В нашем альбоме с военными фотографиями есть только одна надпись, тоненько, карандашом: «Надюша приехала», и мама, стриженная под мальчишку, в гимнастерке с тугим ремнем и счастливо-лукавой улыбкой родных глаз.

Наступило 1 сентября 1953 года. Уже целый год я знала, что пойду в школу, как моя сестра Ланка, но ведь не в один с ней класс, а совсем к чужой учительнице, которую я не знаю. До сих пор я не могу спокойно слышать запах осенних цветов: флоксы, астры, георгины, гладиолусы — это мой школьный букет. Я стою перед папиным фотоаппаратом и еле сдерживаю слезы. На мне форма с белым, нет, не белым, а нежно-кремовым фартуком, который сшила бабушка. Рядом стоит Ланка, но ей хорошо, она уже все знает, а я — ничего. Писать и читать я не люблю, только считать, но дело даже не в этом. Тогда от детей никто не требовал подготовки в школу, детских садов было очень мало. Я помню, как мама водила нас на Зубовскую площадь к «мадам», то была настоящая француженка, жена профессора химии. Жили они в деревянном доме напротив академии. Она держала «группу», так это тогда называлось. Учила она нас рисовать по клеточке разных свинок, гуляла с нами в сквере с желтыми листьями, которые так пряно пахнут под дождем, болтала по-французски, и мы с ней болтали. Я помню только несколько слов: жерди, меккрэди, димани и еще как звался арбуз — ля пастэк.

Прогулки наши кончились очень быстро, потому что профессорские студенты нечаянно разбили у него в шкафу колбу с ртутью, в доме оставаться было опасно, и профессор куда-то переехал. Но было это еще тогда, когда мы жили в Благовещенском переулке. А теперь я шла и очень боялась. В школу нас повез папа на своей служебной машине. Надо было ехать мимо Мариинского мосторга, почти до театра Советской армии, потом свернуть направо к маленьким домикам с сиренью и войти во двор. Школа была большая пятиэтажная, из красного кирпича, у входа большое крыльца, с него кто-то говорит речь. Папа держит меня за руку. Но вот пошли дальше, правой рукой я прижимаю к груди букет, в левой у меня портфель, там лежит пенал, который папа сделал сам, вырезал из деревяшки, отшкурил, покрыл лаком, в пенале лежали карандаши, простой и двойной, с одного конца красный, с другого синий, их наточил тоже папа. Меня ставят в первую пару — я выше всех ростом, учительница берет мою напарницу за руку и мы идем. Входим в вестибюль и поднимаемся по лестнице. Сердце мое замирает, сейчас мы свернем за угол — я оборачиваюсь. Внизу стоит папка, фуражка съехала на затылок, ноги чуть расставлены, руки уперты в бока. Больше я не выдерживаю и с истошным криком: «Папа» кидаюсь вниз по лестнице. Первый урок в первом классе мы сидим с папой за одной партой — учительница разрешила. Папа похлопывает меня по руке, я очень его огорчила, но он не сердится, не может он сердиться на своего Гавроша, а еще раньше Черчилля (за необыкновенное сходство моих трех загривков с премьер-министерскими), не может он сердиться на своего мальчика, который родился девочкой и был всегда ребенком наоборот. Не мог он сердиться на своего домашнего философа, которому надо все знать, всю правду обязательно. Папа не сердится, он умеет только любить, трогательно опасаясь навредить или недодать, или, не дай бог, испортить. Папе некогда заниматься детьми, и он чувствует ужасную вину перед нами. Маме папа доверяет вполне, хотя иногда смотрит на ее эксперименты с подозрением. Маму легко надуть, порой она излишне доверчива, иногда, напротив, становится беспочвенно подозрительной. Мама старается нас воспитать, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть.

Папе не все нравится в нашем воспитании, но он смиряется — не можешь сам, не мешай другому. Для папы главное, чтобы мы учились. Больше и лучше, чем они с мамой. У нас есть все, и поэтому от нас требуют многого. Нам неприлично плохо учиться, нас не будут ругать, но не будут и уважать. И мы стараемся. Не сделать уроки или не пойти в школу можно только, когда болеешь. А болеем мы часто. Корь, ветрянка, стоматит, воспаление легких, коклюш — чем мы только не переболели буквально за два года. Болеем мы тяжело и всегда вместе. Болеем мы не в детской, а в мама-папиной спальне. Родители кладут нас между собой и не спят ночами, меняя нам белье. Во время болезни мне всегда снятся три кошмара. Первый — жесткий, как проволока, в которой вертикально движется и звенит тонкая, белая спичка. Второй — про трубы, они тяжелые, стальные и медленно вращаются друг другу навстречу. Во втором сне я задыхаюсь. Третий сон тихий, беззвучный, жуткий. Я вижу себя со стороны. Я лежу на кровати, на чужой узкой железной кровати, далеко-далеко, в полной кромешной мгле, вокруг ничего — черная пустота. Сны мне снятся беспрерывно, чаще первые два, я хочу вырваться из них и не могу. У папы очень узкая, сухая и прохладная ладонь, она ложится мне на лоб, кошмар уходит, я засыпаю.

Однажды я очнулась в спальне одна, Ланка уже выздоровела, как сквозь вату слышу голоса в гостиной, открываю дверь и прямо в пижаме иду к столу. У папы друзья — это какой-то праздник, все начинают меня передавать с рук на руки, ждали кризиса, но теперь я буду выздоравливать.

Когда мы жили в Марьиной Роще, к нам часто приходили папины друзья. Все это были люди, приехавшие вместе с нами из Германии. Среди них был папин повар, к сожалению, я не помню его имени, но впоследствии он стал шеф-поваром ресторана «Прага». Он был худенький, небольшого роста и очень вкусно готовил. Папа рассказывал, что когда делался проект Трептов-парка, Е. В. Вучетич попросил выделить ему какого-нибудь солдата и ребенка, чтобы он мог делать эскизы для своей знаменитой монументальной скульптуры — русский солдат, со спасенной им немецкой девочкой на руках. С детьми и свободными от службы солдатами в то время было плоховато, поэтому в качестве модели комендант Берлина предложил повара и свою златокудрую дочь Лану — Светлану. Конечно, ни тот ни другая не могут похвастаться, что это они увековечены в монументе, но эскизы делали именно с них.

Застолья в то время были шумными, много пели и танцевали. Танцевать, правда, было особенно негде. А вот петь папа очень любил. У него был приятный мягкий тенор, и я никогда не забуду, как он пел: «Когда я на почте служил ямщиком» или Лермонтова:

Выхожу один я на дорогу, Предо мной кремнистый путь блестит, Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит…

Мама тоже пела красиво, но она больше любила шутливые украинские песни, пели они и вдвоем с папой. Вообще, они оба были люди веселые, вот только много веселья им от жизни не выпало.

Очень скоро папа заболел, и заболел тяжело. Мы и раньше ездили в госпиталь, в Архангельское. Во время войны там лечили раненых, а был госпиталь санитарного типа, где восстанавливали здоровье военные, после тяжелых болезней. Болеть папа начал давно, сразу после войны, но он был еще достаточно молод и лечиться не любил. Он рассказывал, что однажды не мог уснуть несколько дней, не помогало ни одно снотворное, и тогда лечащий врач прописал ему колоть дрова на морозе. Он колол до изнеможения, после чего проспал 30 часов подряд. Архангельское стало как бы папиным вторым домом. Чудесное место! Госпиталь построен на территории юсуповской усадьбы, а село с церковью Михаила Архангела — слева от дороги, чуть не доезжая госпитальных корпусов. С этим местом у меня связан целый кусок жизни. Приезжали мы к папе обычно не одни, а с папиными друзьями: Очкины, Курмашовы, Морозовы… Мы гуляли по берегу Москвы-реки, ходили кататься на лодках, ходили к барскому дому. Один раз, когда я схватилась за решетку усыпальницы дочери Юсупова (внутри стоял красивый мраморный памятник, и я его очень любила рассматривать), моя рука ощутила что-то мерзко-мокрое, оказалось — дохлый уж. Я испугалась, а папа смеялся и журил меня — трусиху. Ели мы то, что привезли с собой, а пить ходили в очень вкусно пахнущий магазинчик, где с сиропом продавали не просто газировку, а минеральную воду, кто какую любил. Еще там стоял огромный шоколадный набор с оленем, я даже не помню, купил его кто-нибудь нам, или мы только мечтали об олене. Но это было тогда, когда папа отдыхал в Архангельском, а теперь он болел и лежал в палате. У папы было больное сердце, и он всегда носил с собой маленькую жестяную коробочку с кусочками сахара, на которые был накапан валидол, — папин запах.

В нашем доме в Марьиной Роще почти никогда не работал лифт, папа просил поменять нашу квартиру на 5-м этаже на другую, пониже. Однажды он посадил меня в машину и мы поехали на Сокол. Тогда был такой фокусник-иллюзионист Сокол, но оказалось, что он не имеет отношения к названию станции метро, тогда конечной. Сокол — так назывался поселок, который теперь попал в черту города. Там, на Соколе, в «генеральском доме» папе дали квартиру на 2-м этаже. Она состояла из анфилады смежных комнат, которые все выходили в длиннющий коридор, кухня была маленькая, а прихожей не было вовсе, зато была отдельная кладовка с мусоропроводом, в которую выходило сразу 2 или 4 квартиры, смотря по их расположению в подъезде. Папе не хотелось переезжать, но так было надо. Он купил мне в утешение плетенную из пластмассовых ремешков сумочку, и мы угрюмо отправились собирать вещи. В этом доме папа прожил до своей смерти в 1981 году, там до сих пор живет моя мама с моей дочерью и ее семьей. На доме висит много мемориальных досок. (Ах, никто не вспомнил, мой дорогой папа, даже в этом, 2002 году, когда тебе исполнилось бы 100 лет, что почти 30 лет, еще служащим генералом, среди других и ты с семьей жил в этот доме…)

В каждом подъезде было по два входа: парадный и черный. Над нашим парадным подъездом помещалась большая комната, которая была как раз в нашей трехкомнатной квартире. Все остальные квартиры были двухкомнатные. Наша семья, по сравнению с остальными, жила шикарно. К этому времени мы опять стали жить с бабушкой, и нас было пять человек в семье. А в такой же, как у нас, квартире на девятом этаже жили три семьи: вдова подполковника Данченко с дочкой Наташей; капитан Петрунин с женой, дочкой и тещей; майор Данько с женой и тремя детьми. Правда, лет через 5–6 их расселили по отдельным квартирам. А тогда я просто поражалась, как они умещались все в такой тесноте. По правде говоря, редко кто из москвичей жил в те годы лучше. Мой муж, Сергей Борисович Симаков, рассказывал, что у них в Лучниковом переулке жило практически 3 семьи в одной комнате: дедушка с бабушкой, он с папой и мамой, его дядя с женой и дочерью, и еще где-то помещалась домработница. Но и это было не самое худшее. У нас в классе мало кто жил в кирпичном доме, большинство семей ютилось в бараках, где не было ни воды, ни туалетов, ничего из удобств, кроме керосинки.

Наш дом строился не сразу. Перед войной была выстроена та часть, которая выходила на Ленинградское шоссе, наше крыло после войны уже строили пленные немцы, оно выходило окнами на Всехсвятскую церковь, окруженную большим кладбищем; а году в 60-м было пристроено еще одно крыло, по улице Алабяна. Весной 1954 года, когда мы переехали на Сокол, двора у нас никакого не было, а текла по задворкам нашего дома грязная речка — Таракановка, по берегу которой стояли бараки. Речка текла мимо кладбища к Новопесчаной улице. Ее потом очень быстро забрали в трубу, половину кладбища срыли и поставили на этом месте гаражи. На пустыре перед бараками были три глубокие воронки, они были наполнены водой, и мы плавали по ним на плотах. Вообще, на Соколе было весело. Все время что-то строилось, менялось, и мы, конечно, везде лазали и устраивали себе какие-то штабы, жилища, логова, сносили туда какую придется стащить со стола снедь и все это вместе поедали. На улице мы толклись постоянно, но и учились хорошо. Когда я была во втором классе, школы сделали смешанными, и к нам пришли мальчишки, все с бритыми затылками и челочками на лбу. С мальчишками мы не дружили — это было не принято, но влияние друг на друга мы оказывали несомненное.

Папочка мой все больше болел и в 1955 году был выведен в отставку. Правда, он этого слова не любил, а всегда поправлял что он не отставник, а генерал запаса. Когда я спрашивала, какая в этом разница, то он говорил, что «если чего случись», ему надо быть готовым снова встать в строй. Но пока ничего не случалось, папа занялся гражданскими делами.

Вспоминает Сергей Борисович Симаков (прот. Сергий), зять генерала Котикова

Осенью 2003 года в наш деревенский дом в Загайново приехал депутат Госдумы Анатолий Николаевич Грешневиков. Среди прочих разговоров он припомнил, что мы готовим к изданию книгу воспоминаний Александра Георгиевича. Матушка Елена в тот день много рассказывала об отце, о его возвращении в Москву, о его кончине, о том, как чтут его память немцы.

Тогда Анатолий Николаевич и посоветовал ей записать эти ее воспоминания. Матушка Елена стала вести записи. Часть из них сегодня публикуется. Жить ей оставалось меньше года. 24 сентября 2004 года она отошла ко Господу в Московском хосписе, будучи уже монахиней Анной. Похоронена была за алтарем нашего Победительного храма, рядом со своей матерью Надеждой Петровной Котиковой, умершей годом раньше в нашем деревенском доме (Александр Георгиевич был похоронен в Москве, на Кунцевском кладбище), и рядом с прахом своей сестры Светланы Александровны Котиковой, по просьбе матушки Елены перенесенным из Москвы на наше кладбище. Светлана Александровна — та девочка, в Трептов-парке, которую держит на руках русский воин.

Когда через три месяца после матушкиных похорон мощный кран водрузил на сорокаметровую высоту нашей, простоявшей полвека обезглавленной, церковной колокольни огромную главу с крестом, показалось мне, что с последним скрежетом болтов, соединивших с колокольней сверкающую луковицу под крестом, с грохотом сошлись разорвавшиеся когда-то звенья в цепи русской истории, так плотно соприкоснувшейся с жизнями наших семей.

…С тестем своим, так уж получилось, я встречался редко. Разговоры сводились все больше к обыденным делам, которые шли из ряда вон плохо. Работа, что у меня, что у жены, по окончании московского архитектурного института, была крайне не интересной и совсем не денежной. Ни о каком творчестве, в котором мы буквально купались шесть лет, учась в институте, и думать было невозможно. Наши родители видели, что мы мечемся в кругу безвыходном, и всеми силами старались и утешить нас и поддержать. В «генеральской» квартире на Соколе я бывал наездами. Мы тогда снимали комнату в Телеграфном переулке, в коммуналке.

До серьезных бесед с Александром Георгиевичем дело не доходило. Его вообще в семье не принято было тревожить. Болел он серьезно и давно. На страже его спокойствия стояла супруга Надежда Петровна, которая пресекала все попытки, могущие растревожить, взволновать мужа. А порасспросить бывшего коменданта Берлина мне, конечно, хотелось. Этого так и не удалось, к прискорбию моему, сделать, как и не удалось сразу после его смерти получить в руки его рукописи, которые он нам с женой давал, частями, редактировать. Все было сокрыто и заперто где-то, и только лет через пятнадцать Надежда Петровна неожиданно передала все, что осталось из написанного Александром Георгиевичем, мне. Тогда я радовался, как ребенок игрушке, перебирая тяжелые стопки писчей бумаги, мелко исписанные почти неразборчивым почерком. За пятилетний срок я набело переписал рукопись только из одного чемодана.

Из рассказов жены моей Елены я знал, что, когда они приехали из Берлина в Москву, у Александра Георгиевича начались проблемы. Его чуть ли не отдали, как и многих тогда, находившихся в общении с иностранцами, под суд, а спас его от преследований его соратник, маршал Жуков. Он же прежде рекомендовал генерала Котикова на должность коменданта Берлина, а до того — начальником Управления советской военной администрации в провинции Саксония-Анхальт, хотя поначалу хотел забрать его на японский фронт. В семье рассказывали, что не посылать мужа умоляла маршала Надежда Петровна, на руках которой была новорожденная Светлана. Возможно, что и не родиться бы тогда их дочери Елене, моей будущей супруге, а родилась она 24 октября 1946 года в Берлине.

После переезда в Москву фактически закончилась военная карьера Александра Георгиевича. Жизнь и стремления генерала сосредоточились в основном на воспитании дочек, а потом и внучки Сашеньки.

В шестидесятые годы о нем вдруг вспомнили. Оказалось, что с тех пор, как он вернулся в Москву, на его имя, в день рождения, директор Берлинской оперы присылал огромный букет цветов. Ведь здание Оперы было восстановлено одним из первых — при коменданте Котикове. Только букеты эти он стал получать лет эдак через 20. Оказалось также, что в ГДР на имя генерал-майора Котикова переводились деньги, причитавшиеся ему за немецкие, гэдээровские, награды, которых у него было немало.

И вот генерал-майора Котикова приглашают в середине 60-х в Берлин. В его семье три женщины. Он, получив деньги за награды, идет по магазинам и скупает в одном из них все, какие там оказались кофточки, а в другом множество обуви, определяя размер на глаз. Надо ли говорить о разочаровании, постигшем дамскую часть семейства. Правда, кое-что все же кому-то и подошло.

Во время одной из прогулок по Берлину к нему кинулась пожилая женщина, со словами: «котиков эссэн», «котиков эссэн». Оказалось, она помнит генерала, распорядившегося подкармливать население из солдатских походных кухонь.

Потом вместе с Александром Георгиевичем в Германию ездили дочь Светлана и внучка Саша. После одной из таких поездок вместе с писателем Б. Полевым и вдовой первого коменданта Берлина Н. Э. Берзарина мы с Еленой встречали их в квартире на Соколе. Привезли в тот раз множество подарков, фотографий, делились впечатлениями. Уже поздно вечером Александр Георгиевич рассказывал мне о том, как решался вопрос об установке памятника в Трептов-парке. Проектов было много; среди вариантов предлагалось сложить огромную груду искореженного оружия или установить использованные орудия в сторону Запада, с определенным намеком. Но ото всех этих «авангардных» предложений отказались.

Запомнился еще один, очень тяжелый для меня день, когда жена с дочкой поехали в музыкальную школу, и в квартире никого не было. Я привез портфель с книгами, чтобы сдать их в букинистический магазин, — деньги были на исходе. Ушел, оставив в квартире свои рабочие бумаги и недавно приобретенное мною «с рук» маленькое Евангелие, в зеленой пластмассовой обложке, бельгийского издательства «Посев». Книги у меня почти все приняли, а оставшиеся потихоньку купила какая-то женщина. Кризис полного безденежья отодвинулся, и я даже приобрел небольшую монографию о Рембрандте, с репродукциями тех его картин, которых я никогда не видел. Когда же я вернулся в квартиру, то увидел, что в ней темно, и кроме Александра Георгиевича, никого еще нет. Он стоял в полумраке большой комнаты, и я, к ужасу своему, заметил в руках его Евангелие.

Людям нашего поколения не надо объяснять значение словосочетаний «самиздат», «антисоветчина», или, например, что такое издательство «Посев». За ними брезжило, если и не препровождение за колючую проволоку, то, вполне возможно, переселение из Москвы за 101-й км.

Конечно, Александр Георгиевич перепугался за свою дочь, за свою семью. И, наверняка знаю, что больше всего его возмутила тогда «идеологическая» сторона обнаруженного. Будь это Евангелие издано в Московской патриархии, разговоров бы никаких не было.

Александр Георгиевич взволнованно говорил о том, что они не только боролись за освобождение от нечисти своей Родины, но и за ограждение нас, своих детей, последующих поколений от «тлетворного» воздействия. И еще, конечно, серьезным ударом было открытие, что его дочь с мужем, несмотря на всю мощь коммунистической пропаганды, подались в, казалось бы, находящуюся в такой немощи и дремучести, почти забытую, церковь.

Александр Георгиевич видел в нашем доме потом и иконы, и церковно-славянские книги, поощрял нашу тягу к изучению русской истории. Как-то перед 500-летним юбилеем Куликовской битвы мы с ним, с помощью карты, разрабатывали маршрут, по которому я с нашим другом Дмитрием Константиновым хотел отправиться на Куликово поле, почти на родину генерала.

Жена передавала мне рассказ отца, как тот, будучи красноармейцем, плакал, когда увидел, как другой красноармеец выстрелил в икону.

Незадолго до кончины в госпитале, в Сокольниках, куда мы с женой ходили к нему от своего дома на Рижской, он, в присутствии Надежды Петровны, говорил, что мы в своих убеждениях и устремлениях, скорее всего, правы, и он очень хотел бы жить с нами нашими интересами. Особенно Александр Георгиевич взволнованно стал говорить об этом, когда узнал, что мы хотим купить дом в деревне и уже присмотрели его.

Сначала крестились мы с женой, потом крестили дочку Сашу, затем мою маму, но уже после его кончины. Дом в Загайнове, под Угличем, оформили тоже позже, в 1991 году. Господь призвал нас на постоянное Ему служение в храме Архангела Михаила, недалеко от которого промыслительно нам было даровано сельское жилище.

Сейчас, когда я пишу эти строки, когда нет уже со мною ни коменданта Берлина, ни его жены, ни его дочерей, мне кажется таким значимым давнишний разговор с Александром Георгиевичем в квартире на Соколе, когда я увидел его в дверном проеме, на фоне огромного арочного окна, половину которого занимала плывущая в сумерках Всехсвятская церковь, — увидел поникшего, как-то сжавшегося, большого красивого человека, растерянно держащего в протянутых ко мне руках Евангелие.

Александр Георгиевич говорил, что быть военным — вовсе не профессия, — такой профессии, такого дела у человека, в сущности, быть не должно. Он сам мечтал быть, кажется, кем угодно, только не военным, только бы была мирная профессия. Но жизнь прожил солдатом.

Так что пришлось ему свое умение все делать красиво, хорошо и добротно направить на исполнение семейных обязанностей. В жизни мягкий, деликатный человек, он был совершенным бессребреником, и если бы его не останавливала супруга, заботившаяся об уровне хоть какого-то благосостояния в семье, то роздал бы, кажется, все до последнего. Мастерил он дома замечательные кухонные ножи, разделочные доски, удочки и снасти к ним…

Хорошие, искренние слова! Впереди — большая работа с рукописным наследием Александра Георгиевича Котикова, которая, надеемся, в свое время будет, с Божьей помощью, завершена.

Котиков Александр Георгиевич (Автобиография)

На берегу небольшой реки Рука в Белевском районе Тульской области стоит очень маленькая деревушка — село Бакино. Вот там я и родился 27 августа 1902 года в семье среднего достатка.

В этой же деревушке я учился в школе. Моя первая учительница Олимпиада Васильевна Ледовская привила мне любовь к чтению, к нашей родной природе, вселила желание к познанию неизвестного, к просвещению. Деревня привила мне любовь к природе — к воде, солнцу, к моей родной деревушке, к лесу, птицам и животным.

Наша деревня была небогатая. Большинству крестьян своего хлеба хватало едва до декабря. Из 29 дворов свой хлеб ели круглый год только мельник Маштаков, священник Пестов и церковной титор, зажиточный мужик Коврежников.

Многие мужчины и молодые парни нашей деревни отправлялись на заработки в Питер, Москву, в Донбасс. Подростки искали работу у помещиков, у зажиточных мужиков в окрестных деревнях.

Я также работал в соседней деревне у помещика Курабцева пастухом. Здесь я столкнулся лицом к лицу с чужими мне людьми, для которых я был как источник наживы, а они по отношению ко мне как эксплуататоры. Я был всецело зависим от этих хозяев. Здесь я на себе почувствовал разницу между бедными и богатыми: я понял разницу между теми, у которых все есть и они все могут, и теми, у кого ничего нет и они ничего не могут, кроме предложений своей рабочей силы.

Это была суровая школа для меня, но эта школа заложила во мне непреодолимое желание действовать. Что и как делать, я, разумеется, не мог даже предположить, но оставаться равнодушным я не мог. В моей детской голове рождались мечты, которые впоследствии все больше раскрывались, крепли, мужали, помогали мне становиться полезным человеком в нашем большом Российском государстве.

Так прошли мои первые 13 лет в деревне, к которой я больше никогда не возвращался.

В апреле 1917 года моя мать уговорила священника Пестова приписать мне один год в документах о рождении (родился я в 1903 году), и я с новыми метриками вместе с дедом Алексеем Казаковым, работавшим тогда плотником на фабрике Эмиля Цинделя, отправился в Москву. Дед Алексей устроил меня в медницкую мастерскую учеником к мастеру Самокатову.

Фабрика того времени была суровой школой для подростков. Работали они столько же, сколько и взрослые, а изобретение навыков квалифицированного рабочего прививалось без всякой системы. Все зависело от мастера. К хорошему мастеру попасть было очень трудно. Вскоре я попал к мастеру Меденикову — человеку необычайно сердечному, но редко приходившему на работу трезвым. Я замечал, что за весь долгий рабочий день он ничего не ел, и я делил с ним свой домашний «обед», завернутый в платочек, ведь он был моим учителем и мне было его жаль.

Мастера мало заботились о том, чтобы поскорее научить мальчишек мастерству, но так как задания надо было выполнять в срок (лудить самовары, гнуть змеевики из медных труб разного диаметра, выгибать причудливые уголки по шаблонам и т. д.), мастер вынужден был наскоро давать указания мальчику. И так, постепенно, от простого к сложному двигался я к познаниям своей рабочей профессии.

Осенью 1917 года я поступил в вечернюю рабочую школу при фабричном клубе. Часто встречался с молодежью разного возраста. На меня стала влиять улица, а улица в то время была глубоко революционной.

Рабочие медницкого цеха были очень тесно связаны со всеми другими цехами и особенно с отбельным, красильным, сушилкой. Это расширяло мои познания жизни рабочего класса фабрики. В этих цехах часто выступали агитаторы, и я с любопытством слушал их речи и невольно сравнивал с практической жизнью рабочих нашего цеха и фабрики.

Работа ученика-медника была очень грязная, и мы, ученики, очень завидовали инструментальщикам. Но делать было нечего, надо было овладевать своей профессией и стараться делать все как можно лучше, так как за неряшливость в работе приходилось получать подзатыльник. Я старался и в конце концов хорошо стал выполнять свою работу, мастер был доволен и в знак признательности похлопывал меня по плечу.

На нас, деревенских парней, как-то давили громады городских зданий, высоченные трубы фабрик, лихие извозчики, с гиком проносившиеся по улицам, множество людей. Только одна наша фабрика проглатывала своими воротами около 3000 рабочих. Каждый идет самостоятельно, вокруг порядок, дисциплина. Каждый из нас старался познать тот механизм, который так аккуратно направляет жизнь такого множества людей. Я как-то спросил об этом деда. Он, подумав, неторопливо ответил: «Каждый есть хочет, а за так кормить никто не станет. Завтра получка, ты присмотрись к людям — кто, как отходит от табельщика». Я невольно обратил внимание на одного плотника, который, получив деньги, ругался, что его обсчитали, кассир обозвал его бездельником, который больше стоит, чем работает, а потому мало заработал. Это я запомнил.

Подошла моя очередь, и я получил мою первую получку. А получил я пятирублевую золотую монету. Я был горд и удивлен, что мне выдали золотом. Но дед мой взял монету и сказал, что мне эти деньги доверять нельзя, а жить на них надо целый месяц, мне очень грустно было расставаться с ними, но дед знал, что делал. В первое же воскресение мы пошли с ним на Даниловский рынок и купили мне пальто, шапку и ботинки с калошами. Правда, этих денег было мало, и дед дал мне в долг и сказал, чтобы я их обязательно вернул, когда буду получать немного больше. Ждать ему пришлось долго, но он постоянно напоминал мне о долге и следил, чтобы я не истратил куда-нибудь лишние три копейки. Но я все же ухитрялся покупать недорогие книжонки и даже Конан Дойла, которым тогда зачитывались рабочие ребята.

Так постепенно я познавал жизнь рабочих на фабрике.

Однажды мой мастер опоздал и не справился вовремя с ремонтом щелочного свинцового трубопровода, и по его вине рабочие-отбельщики вынуждены были простаивать, они не могли работать и очень ругали моего мастера. А ученик-отбельщик подошел ко мне и довольно сильно стукнул меня в бок, этим он дал мне понять, что мы их подвели. Было совершенно ясно, что работа одного коллектива зависела от другого коллектива или отдельного рабочего. Этого нельзя было допускать, и поэтому мы часто оставалась работать после гудка, чтобы отремонтировать все трубопроводы, чтобы с утра следующего дня началась бесперебойная работа того или иного цеха. За сверхурочную работу мальчикам не платили, нам было очень обидно. Но все-таки некоторое время спустя нам тоже стали понемногу платить.

Как-то раз в ночное время мы попали в тяжелое положение в отбельном цехе. Надо было срочно запаять свинцовую трубу. Мы полезли в канаву — это такая траншея, в которой были собраны все трубы. Канава была немного меньше человеческого роста. Мы согнулись, пробираясь от люка в глубь канавы. Я как более юркий шел впереди с паяльной лампой, приготовленной для работы. И каково же было мое изумление, когда я увидел, как издалека на меня бежало много огоньков-глаз, в которых отсвечивалось пламя паяльной лампы. Я закричал, и мастер все понял, он выхватил из моих рук лампу и направил ее пламя на огоньки. То были крысы — много, много крыс. Сперва они остановились, потом бросились на нас. Мастер обжигал их пламенем, и они вынуждены были отступить. Мастер быстро вывел нас в люк, и сказал, что надо какое-то время переждать. Через час мы полезли снова в яму, но крыс уже там не было.

Будучи в деревне, я видел множество мышей во время уборки хлеба, но такое количество крыс в городе, да еще среди металла и кирпича, было удивительно. Потом я узнал, что именно в отбельном цеху было чем полакомиться крысам. А еще там было много мыла, и мы часто ходили в отбельный цех попариться в их чанах.

Летом 1917 года обстановка в Москве становилась все более острой. Праздничные молебны на дворе у красильного цеха сменились митингами. Кто только к нам ни приходил! Мальчишки были первыми: все же интересно, что там будет, кто кого ругать будет. Когда стали повзрослее, стали понимать кое-что, могли отличить выступление большевиков от других ораторов. К нам часто приходили большевики, а вот к нашим соседям на кожевенный завод повадились эсеры (Спиридонова) и меньшевики (Иерусалимский). Там были даже драки на митингах.

Где какая демонстрация — мы, мальчишки, также были впереди. Два случая я довольно хорошо помню. Было это во время октябрьского восстания. Один из подростков вашего цеха, некий Рябов, был старше нас года на два, и мы смотрели на него как на знающего человека. Он показал нам пистолет, который заряжался дробью, и сказал, что дворами может нас провести на Павелецкий вокзал. Мы, конечно, пошли за ним. А по дороге каждому хотелось потрогать его пистолет, подержать его в руках. Револьвер был слабенький, и в сутолоке кто-то нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел, и эта самая дробина, которой он был заряжен, угодила Рябову прямо в пузо. Все мы перепугались, но быстро опомнились и отнесли Рябова в больницу, и там ему оказали первую помощь. К счастью, пуля-дробина застряла в брюшине и большого вреда ему не причинила. На следующий день нас собрали и сказали, что серьезного дела нам поручать нельзя, мы можем провалить. Нам было поручено следить за фабрикой с улицы, когда она не работала.

Второй случай — это наше участие в манифестации в день похорон жертв Октябрьской революции у Кремлевской стены. Наша колонна шла с Замоскворецким районом через Москворецкий мост, по Волхонке, мимо Манежа к Иверским воротам. И вот колонна подошла к могилам. Это две огромные траншеи, куда аккуратно становили гробы, которые несли рабочие, они провожали своих товарищей в последний путь. Мы знали, что в боях были жертвы. Слухи об этом мгновенно облетели общежития рабочих и как-то способствовали тому, что мастеровые группировались вокруг общежитий, у клуба фабрики, что-то обсуждали, кто-то кого-то посылал с заданием, но убитых мы, мальчишки, не видели. Но здесь, у братской могилы, мы сразу повзрослели. Особенно сильно сердце сжималось, когда оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой», и мы увидели эти жертвы, до нашего сознания дошло, что эти люди убиты и никогда уже не вернутся, — наше зло, наше кипение обращалось против тех, кто их убил. В те минуты мы готовы были выполнить любое задание без страха, в нас кипела ненависть к тем, кто повинен в гибели рабочих. Их хоронят десятки тысяч рабочих, значит, они погибли за их интересы, значит, они погибли и за нас. У нас появилось желание поскорее включиться в какое-то нужное, общее дело, чтобы по-настоящему помогать нашим старшим товарищам.

С этих пор я стал искать советчика, который помог бы мне стать на верный путь.

Случилось это значительно позже, во второй половине 1918 года, на фабрику стал приезжать работник Московского Комитета молодежи Петр Делюсин. Он был организатором первой молодежной организации на фабрике. И вот мы, 15–16-летние ребята, начали действовать организованно. На наших собраниях мы часто спорили, ведь опыта ни у кого не было.

На одном из собраний стоял вопрос об отношении к религии. Все стремились доказать свою принадлежность к революции, а религия — опиум для народа, значит, появилась необходимость снять кресты, которые носили на груди. Многие снимали тут же, при всех, а некоторые не решались сами это сделать, тогда им помогали их товарищи. Это, конечно, не значило, что все сразу стали атеистами, но тогда нам казалось, что этим актом мы приобщаемся к революции.

Наша организация была на хорошем счету в Замоскворецком районе, мы даже принимали участие в районных собраниях молодежи.

Осенью 1919 года меня вместе с другими комсомольцами Веденского района Тульской области отправили в Тулу на военные сборы всеобуча. Наступил очень трудный период: Деникин взял Орел и был в 90 километрах от Тулы. Коммунисты были направлены на фронт. В ближайшем тылу создавался вооруженный резерв из молодежи. Были поставлены под ружье семнадцатилетние ребята. Мы тогда от зари до зари обучались военному делу, готовились влиться в боевые порядки сражающейся армии.

Поздней осенью гроза миновала. Под напором Красной армии Деникин отступил. Наши подразделения расформировали и всех направили по уездным центрам. Я снова попал в Белев. Там мы составляли обученные кадры Частей особого назначения, созданные незадолго до этого при уездных комитетах партии. Я выполнял задания командиров Частей особого назначения (ЧОН) и учился в средней школе имени Чернышевского (реальное училище).

Той же осенью 1919 года с помощью Ивана Коврежникова, прибывшего в наше село из Петрограда, нам удалось создать комсомольскую организацию. Два раза в неделю я приходил в деревню и проводил с ребятами необходимые занятия, беседы, давал задания, выполнение которых потом проверял, и мы все вместе обсуждали многие вопросы. То была пора какой-то неодолимой дружбы, увлеченности.

Осенью 1920 года по документам мне исполнилось 18 лет. Я решил, что теперь я могу вступить в Коммунистическую партию. Как-то, набравшись смелости, я влетел в кабинет секретаря Уездного комитета партии и сразу вывалил, что мне уже 18 лет и я прошу принять меня в РКП(б). Он встал из-за стола, подошел ко мне, сжал меня в плечах и, посмотрев мне в глаза, сказал: «Ну что ж, так и будет». Я быстро собрал рекомендации, президиум Уездного комитета партии рассмотрел мое заявление и меня приняли прямо в члены партии, учитывая мою активную работу в уезде и особенно в комсомоле.

Так в ноябре 1920 года я стал членом РКП(б). Я был на седьмом небе от счастья, охватившего меня.

Вскоре я был направлен на учебу в Тульский Коммунистический университет имени Владимира Ильича Ленина. Для меня наступил новый, очень трудный, но очень интересный период моего развития. В ту пору нам приходилось не только учиться, но и самим добывать еду для университетских столовых, а ночью участвовали в облавах на спекулянтов, дезертиров, в арестах контрреволюционных элементов, которых тогда было немало.

Одолевать науки нам было нелегко, но мы старались изо всех сил. Вспоминается мне один такой эпизод.

Директор университета профессор Игнатьев назначил публичное чтение рефератов на избранные темы. Первыми должны были читать наши активисты университета, в том числе и я. Тема моего реферата — «Движение декабристов». Готовился я тщательно, составил письменный реферат и был готов, как мне казалось, залпом его прочитать. Но когда вышел к трибуне, почувствовал, как подкашиваются ноги, заплетается язык. С трудом я преодолел это состояние, справился с волнением, отложил тетрадку в сторону и стал излагать свои мысли без записи. Аудитория замерла, глаза моих товарищей подсказывали мне поддержку, и я почувствовал всеобщее одобрение. Я благополучно закончил свой реферат. Потом, когда сел на место, не знал, куда положить свои руки, куда поставить ноги. Тут товарищи зааплодировали, а профессор Игнатьев подошел ко мне и по-отечески погладил меня по спине.

Потом реферат мой разбирали, критиковали, но в конце концов одобрили. Я был счастлив.

Когда программа курса была закончена, меня в составе семи товарищей оставили при университете в составе лекторской группы. И началась для меня новая полоса учебы и работы. Занимаясь в лекторской группе, я работал заведующим отделом пропаганды Привокзального райкома РКП(б) в Туле. Теоретическая учеба шла параллельно с практической работой.

После X съезда РКП(б), проходившего в марте 1921 года, наша лекторская группа в Университете решила, что в данный момент наиболее важное дело — это борьба с бандитами в Средней Азии. Мы написали письмо в ЦК РКП(б) с просьбой отправить нас туда. Но нам ответили, что прежде всего нам надо учиться. Через некоторое время мы вновь написали в ЦК РКП(б). В конце мая нам ответили положительно. Но направили нас не в Среднюю Азию, а на Украину на усиление партийной организации.

Стране нужен был хлеб. На Украине был хлеб, но взять его было очень трудно. Губернский комиссар по продовольствию Андриянов дал нам в дорогу мешок сушеной воблы и ни кусочка хлеба.

В ту пору поезда ходили очень медленно, подолгу стояли на переездах. Мы с этим смирились, так как не в наших силах было что-нибудь изменить. Так мы заночевали в теплушке. Где-то под Курском в нашу теплушку заглянул «братишка» (так называли тогда матросов), такой разухабистый парень, говорун. Нам он понравился, и мы приняли его в свою компанию. На станции набрали воды и стали расправляться с воблой. «Братишка» подал мысль обменять немного воблы на хлеб.

Так и сделали: через некоторое время «братишка» принес нам желанный хлеб, которого мы давно уже не видели. Поужинав, улеглись спать. Проснулись на рассвете и обмерли… — ни «братишки», ни хлеба, ни воблы в вагоне не оказалось. Злые на самих себя и голодные, мы еще более суток ползли до столичного города Украины, Харькова.

Наконец мы в ЦК КП(б) Украины. Здесь я был определен в отряд особого назначения при ВУЧК при комиссии по очистке пограничных губерний под председательством Дмитрия Захаровича Мануильского. Выслушав наше дорожное приключение с «братишкой», Дмитрий Захарович посмеялся и сказал, что на Украине нам придется встречаться не только с «братишками», но и с «сестренками» вроде руководителя бандитской группы «Маруси». Затем он объяснил нам назначение нашего отряда и добавил: «Страна сидит на голодном пайке, а кулаки сидят на хлебе. Взять этот хлеб будет нелегко, но необходимо».

Путь наш следовал через Полтаву, Киев, Житомир, Винницу и далее.

В связи с обостренной обстановкой в Волынской губернии всю нашу группу оставили в Житомире для работы в Губернском комитете партии. Меня назначили ответственным секретарем Губернской комиссии помощи голодающим (ГУБКОМПОМГОЛ). Председателем комиссии был известный в то время на Украине государственный работник тов. Николаенко.

Так потянулись дни трудной, упорной работы на новом месте. Деревня урожай собирала, но в государственные закрома зерно шло с большими трудностями. Причин было много — это и плохие дороги, и отсутствие тягловой силы, сопротивление кулаков, поджоги, помехи разных банд. В лесах еще скрывались мелкие и крупные банды Тютюнника, Орлика, Маруси и других. Но хлеб надо было сберечь и передать как можно больше по назначению, поэтому вся партийная работа была подчинена только этому наиболее важному вопросу.

В декабре 1921 года в Москве созывалось Всероссийское совещание секретарей ГУБКОМПОМГОЛа. Волынский губком решил послать на совещание своего делегата и с ним послать шесть вагонов украинской пшеницы — подарок Владимиру Ильичу Ленину. Сопровождающим назначили меня. Ответственность была очень большая. Во-первых, это был подарок Ильичу. На Украине он был так же любим, как и в России. Враги шарахались от одного имени Ленина. А во-вторых, надо было провести через тысячу препятствий по железной дороге. Но не я один беспокоился о дорогом багаже. Уже в Киеве меня встретил начальник вокзала, поздравил с благополучным прибытием и сказал, что от Киева я поеду не один. К моим вагонам было прицеплено еще несколько вагонов от киевлян, тоже подарок Ленину.

В Киеве на вокзале скопилось много тифозных больных. Вокзал необходимо было очистить и продезинфицировать. Я стал помогать прибывшему санитарному отряду, так как до отъезда нашего эшелона было еще несколько часов.

Так с некоторыми происшествиями мы все же благополучно прибыли в Москву. Нас очень хорошо встретили. Правда, Ленина нам так и не удалось повидать, но Михаил Иванович Калинин в беседе с нами сказал, что при первой возможности скажет Владимиру Ильичу о нашем подарке.

Когда наше совещание, проходившее в Свердловском зале Кремля, закончилось и можно было собираться в обратный путь, проявилось мое близкое общение с тифозными больными — я заболел. Украинские товарищи спрятали меня в вагоне прямого сообщения и увезли в Харьков. А через два месяца я, ослабший и худой, пришел в Совнарком Украины. Товарищи посмотрели на меня и решили отправить домой, в Белев, чтобы я мог там окрепнуть. Так я вернулся к родным пенатам, к матери, в круг друзей детства, комсомольской юности.

В середине 1922 года я начал работать на комсомольской работе в Белеве. Сперва я заведовал политико-просветительским отделом Белевского уездного комитета комсомола, потом был секретарем комсомольской организации Белевского железнодорожного узла, а затем — секретарем Уездного комитета комсомола в Белеве.

Ранней осенью 1923 года я был переведен в Тулу и был избран секретарем Тульского уездного комитета комсомола и членом Бюро Губернского комитета комсомола.

Для юношества того времени была трудная пора. Молодежь была малограмотна, а промышленность требовала опытных работников. На работу устроиться было трудно, и подростков старались не принимать на работу, их надо было обучать. Вот и приходилось комитету комсомола заниматься образованием молодежи, устройством их на работу, надо было создавать профессионально-технические школы. Но ни средств, ни оборудования, даже помещения не было. И все-таки мы отыскивали возможности и помогали молодежи становиться на ноги.

Положение деревенской молодежи было еще тяжелее. Неустроенную молодежь привлекало в свои хозяйства зажиточное крестьянство и явно эксплуатировало малограмотных юношей и девушек. И здесь комитет комсомола приходил на помощь и становился на защиту деревенской молодежи от кулачества.

Так я работал до марта 1924 года.

В марте 1924 года я был призван в армию. Призванные коммунисты направлялись в дивизионные школы младшего командного состава. К осени того же года мы становились учителями молодого пополнения, начиная от ликвидации неграмотности и до военной подготовки рядового состава.

Служить мне пришлось на Кавказе. Так, уже осенью 1924 года я, будучи командиром, комсоргом полка, участвовал в боях по ликвидации меньшевистского восстания в Западной Грузии — Батуми — Озургети.

В нашем полку было много малограмотных бойцов. Мне, как наиболее грамотному в политическом отношении, было поручено проводить занятия по политической грамоте, разъяснять текущие вопросы политики нашей партии. Так я постепенно, обучая других, учился сам. Вскоре меня назначили политруком роты и ответственным организатором комсомола полка. Потом я был секретарем партийного бюро батальона, затем инструктором политотдела.

В 1930 году я поступил в Военно-политическую академию им. Ленина (ранее им. Толмачева). Окончив академию, поступил в распоряжение Политического управления Северо-Кавказского военного округа.

С декабря 1935 года работал в Москве в Главном политическом управлении РККА.

В начале войны участвовал в боях под Москвой и под Ленинградом.

В августе 1942 года был назначен начальником Политического отдела 54-й армии, а затем начальником политотдела 61-й армии. С войсками этой армии в составе 1-го Белорусского фронта принимал участие в боях севернее Берлина.

В августе 1945 года был назначен начальником Управления Советской военной администрации в провинции Саксония-Анхальт.

С апреля 1946 года по сентябрь 1950 года — комендант Берлина.

С сентября 1950 г. по август 1955 г. — на политической работе в аппарате Министерства обороны СССР.

В 1955 после тяжелой болезни вышел в отставку.

На партийном учете состоял на 2-м Часовом заводе — был избран заместителем секретаря парткома завода, вел пропагандистскую работу; читал лекции от общества «Знание», был член Президиума Правления общества «Знание» РСФСР, нештатный лектор ЦК КПСС, член Президиума Общества дружбы народов СССР и ГДР.

Почетный Гражданин города Берлина.

Почетный Гражданин города Белева.

Награжден орденами советскими, немецкими, польскими.

Записки военного коменданта Берлина

Предисловие

Вот уже сорок лет народы нашей планеты восторгаются беспримерным интернациональным подвигом нашего советского народа, его армии в освобождении своей страны и в освобождении народов Европы от гитлеровского фашизма. Вся история Советской страны полна незабываемых примеров интернациональной помощи в освободительной борьбе угнетенных народов против империализма. Монголия, Китай, Куба, Корея, Афганистан, Эфиопия, Ангола, Йемен. Все это такие факты, которых не знала дооктябрьская история народов.

Интернациональный освободительный подвиг Советской армии во Второй мировой войне является продолжением освободительной миссии нашего Советского государства, его наиболее полным и всесторонним проявлением. Народы Восточной Европы были освобождены не только от гитлеровского фашизма, но и от ига капитализма. Советский народ помог этим народам встать на путь построения социалистического общества.

Четыре страшных года вела наша страна Отечественную войну с фашистскими ордами. Четыре года шла битва один на один. В этой войне наш народ потерял двадцать миллионов своих сынов в самом расцвете сил. Освобождение Восточной Европы стоило нашей армии одного миллиона погибших. Их могилы во всех странах обозначены мемориальными памятниками. К ним не зарастает народная тропа. К ним идут нескончаемым потоком теперь уже внуки и правнуки тех, кто был освобожден сорок лет тому назад от самого страшного ига, которое переживала когда-либо цивилизованная Европа.

Советские люди знают, что история немецкого народа полна революционных взрывов, сменявшихся мрачными периодами разгула немецкой реакции. Когда-то, в пору мятежной юности, мы с пылкой страстью приветствовали революцию в Германии в 1918 году. Мы радовались тогда тому, что немецкий рабочий класс, по примеру российского пролетариата, поднялся против своих угнетателей, и эти два великих революционных потока сольются в единый поток мировой пролетарской революции. Мы рады были, что немецкие рабочие идут к нам на помощь, и мы не одиноки. А когда революция в Германии была затоплена в рабочей крови, мы продолжали верить, что немецкий рабочий еще скажет свое слово. Мы верили, что в стране Маркса, Энгельса, Либкнехта, Тельмана, Гейне, Гёте, революцию не задушить. Мы верили и тогда, когда Германия попала под иго фашизма, что существует две Германии: трудовая Германия рабочего класса и фашистская Германия.

Мы верили… но «немец» пошел с мечом на нашу родину в 1941 году. И уже в самом начале войны обнаружились эти две Германии. Солдаты рабочей Германии переходили на нашу сторону, брали советское оружие и вместе с советскими солдатами громили нашего общего врага — фашизм. А откуда же взялся тот солдат, который был взят в плен нашими войсками в районе Бологое по Октябрьской железной дороге, которого мне довелось допрашивать в конце декабря 1941 года? От имени какой Германии он заявил тогда на допросе: «Подождите еще немного и на русской земле хозяевами станем мы, немцы». Только солдат, взятый в плен под Бологое, представлял Германию прусских помещиков и милитаристов, Германию воинствующего империализма, волю которых выполнял фюрер со своей армией. Но как же этот одержимый фюрер увлек за собой десятки миллионов рабочих и крестьян Германии на эту страшную войну? Ведь эти солдаты Гитлера, убивавшие грудных детей в Белоруссии, на Украине, под Тулой, на Смоленщине, на Кавказе, ведь они, эти головорезы, имели свои семьи, своих матерей и отцов, жен и детей. Матери этих головорезов давали благословение идти на войну, убивать другие народы, ради фюрера, ради великой Германии. Фашизм опустошил духовный мир этих людей и сузил мир их представлений, их интересов, сделал их непроницаемо холодными и бесчувственными к страданиям других народов, даже своих людей, но с другой улицы. Фашизм лишил их общественного кругозора, глубокого понимания всеобщей взаимосвязи общественной жизни всех людей земного шара. Он опустошил мир их представлений. И за все это он обещал им жирную свинину с Северного Кавказа, пшеницу с Украины, уголь из Донбасса, нефть из Баку и Башкирии. И теперь, спустя сорок лет после Второй мировой войны, этот опустошенный обыватель живет еще в самых респектабельных городах Европы, и круг его интересов по-прежнему ограничен интересами его личного мира.

Как ни противоречивы были чувства красноармейца на пути в Европу, в Германию, он верил в существование трудовой Германии, более близкой нам по духу, по конечным результатам. Он верил, что рабочая Германия еще скажет свое слово. Простой рядовой красноармеец нашел в себе и силы, и мужество, и смекалку, чтобы отличить фашистского головореза, драпающего по дорогам Польши, Восточной Пруссии, от простого немца-труженика, пусть набитого предрассудками, но трудового человека, и освободил его от гитлеровского фашизма, от которого он страдал не меньше. Не только освободил, но и помог ему встать на правильный путь в одной части Германии.

Все это теперь дела давно минувших дней. Но мы не имеем права их забывать никогда, сколько будем живы. И хотя давно это было, но попробуем пошагать по дорогам минувшей войны, перебрать в памяти раздумья тех тяжелых, тревожных лет. Красная армия шла к вершинам победы через сожженные города и села нашей страны и стран Восточной Европы, через разрушенные фабрики и заводы, через израненные поля и сожженные леса, через кладбища погибших товарищей, через могилы ни в чем не повинных детей, стариков, женщин — своих соотечественников.

В этот грязный период не раз задавали себе вопросы красноармейцы, офицеры, население нашей страны, и задают теперь еще: что было бы, если бы немцы, французы, итальянцы — все труженики даже одной Европы, прислушались к трезвому голосу коммунистов — образовать единый антифашистский фронт против империалистической войны, и встали бы в этом едином фронте великой сплоченной силой, могли бы они воспрепятствовать войне? Безусловно! И судьба народов мира, народов Европы была бы иной. А что же помешало этому? Разобщенность! Но что было, то было. Хотя мы намерены проследить историю этого вопроса, уроки, которые извлекли люди труда из этой разобщенности, хотя бы на примере Германии. Это очень поучительно для каждого сознательного человека.

Гитлеровская Германия подвергла наш народ великим и страшным испытаниям. Враг повел против нас войну на уничтожение всего нашего народа. Испытания были настолько тяжкими, что из пламени войны люди мира услыхали душераздирающий крик ребенка: «Папа! Убей немца! Сколько увидишь их, столько и убей!» Дети призывали к отмщению. Разумеется, голос ребенка услышал первым его отец-солдат, и он повел войну на уничтожение гитлеровского фашизма.

Летом 1944 года Красная армия очистила нашу землю от гитлеровских извергов и широким фронтом начала освобождение народов Восточной Европы, Польши, Румынии, Болгарии, Албании, Югославии, Венгрии, Чехословакии, Австрии — наших соседей и народ Германии, глубоко сознавая, что гитлеровский фашизм и трудовая Германия — не одно и то же. В конце января 1945 года перешли границу Германии — освобождали немецкий народ и одновременно наносили последний и решительный удар по фашистскому логову — Берлину. Фашистская армия в панике отступала. И тогда-то наша Советская армия вплотную столкнулась с немецким народом. Это было за Одером. Гитлеровские вояки бежали, как по чужой стране. Все прятались от них. Пропасть между гитлеровской армией и немецким народом расширилась. Не так отчетливо, но мы заметили тогда, что немецкий народ и думает и ведет себя иначе, чем думала и вела себя официальная фашистская Германия.

С самого начала на стороне Советской армии активно боролись с фашизмом немецкие революционеры: Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт, немецкие патриоты из военнопленных. И теперь на историческую сцену выступил немецкий народ в самом прямом смысле слова. С ним-то и встретился советский солдат лицом к лицу. Это и была та самая вторая Германия, разделенная пропастью с гитлеровской Германией. Советский солдат понимал меру своего военного долга, продиктованного политикой Коммунистической партии, и потому делал все, чтобы не задеть ненароком мирного немецкого населения, его чувств, его традиций, склада его национального характера. Наша Коммунистическая партия внимательно следила за поведением наших военнослужащих. Кто из нас не знал, с каким грузом ненависти и мести пришли наши воины в Германию, какую неистребимую скорбь утраты родных и близких им людей несли они в своих сердцах. Но поведением солдата руководило главное — исполнение своего военного долга, состоявшего в том, чтобы нанести последний и решительный удар по врагу в его логове. И это было не то время, чтобы заниматься своими личными чувствами, как бы они ни были трагичны.

Наши империалистические недруги серьезно рассчитывали, что советский солдат начнет отмщение немецкому населению. Они потирали руки от удовольствия в предчувствии близкого вооруженного столкновения с мирным немецким населением, когда бы они могли включиться в новую войну, но уже под предлогом защиты немцев от русских. Вздорны были эти надежды. Но они вынашивались, и немцев подталкивали на такую войну. Это было по сердцу реваншистам. Империалисты спали и видели, как немцы будут оттеснять русских к их прежним границам, освобождая страны Восточной Европы от советского влияния, чтобы включить их снова в орбиту капитализма и обратить против СССР, как это было перед Второй мировой войной.

Советская армия, оставаясь верной своим интернациональным принципам, помогла немецкому населению выйти из своих укрытий и своими глазами посмотреть на реальную обстановку, сложившуюся для Германии под конец Второй мировой войны, поближе рассмотреть и своих врагов, и своих истинных друзей, посмотреть и подумать, как быть дальше, по какому пути следует повести Германию после войны, чтобы избавить себя и другие народы Европы от новых разрушительных войн, посмотреть на меру своей ответственности за минувшую войну и найти такой путь развития послевоенной Германии, который помог бы немецкому народу самому решить, какой дорогой он пойдет дальше, каким путем лучше искупить свою вину за злодеяния фашистской армии в минувшей войне и приобщить свой национальный талант к расцвету промышленного, научного и культурного развития народов мира. Не допустить исход новой разрушительной войны с территории Германии.

Советский воин тревожился, как поведет себя немецкое население в отношении Красной армии. Наблюдательный глаз воина, научившегося за годы войны чутко наблюдать происходящее вокруг, подметил, что отношение немецкого населения к отступающим немцам-военным безучастно, — это решило исход сомнений. Жизнь брала свое. В апреле бои шли на подступах к Берлину. Наша 61-я армия выполняла в Берлинской операции роль обеспечения правого фланга главной берлинской группировки и развивала наступление в полосе по главной оси: Бад-Фрайенвальде, Шубин, Нойрюпин, Кириц, Виттенберге, Эльба, правый берег. В районе боев на окраине одного населенного пункта расположилась ротная кухня. Повар, видимо, не успел догнать своих и раздавал солдатские обеды немецким детям и женщинам, которые были посмелее и быстро сориентировались.

Что поражало очевидцев? Немецкий солдат удирал под натиском Советской армии будто по вымершей Германии. Советские воины, как только был подходящий случай, находили общение с немцами, раздавая им еду на внезапно появившихся ротных кухнях, а потом и, наевшись наконец-то, жители присматривались к оккупантам — совсем нестрашным, незлобивым, приветливым и добродушным. Наша Советская армия проявила невиданный доселе гуманизм в отношении к побежденному народу. Под давлением таких именно отношений и стали рушиться антисоветские нагромождения геббельсовской пропаганды, возведенные против советского народа. Уж не у той ли ротной кухни, не под влиянием ли того солдатского повара начали пробивать захламленную почву ростки будущей большой человеческой социалистической дружбы между народом ГДР и Советским Союзом, уж не там ли был нанесен первый удар по реваншистским затеям западных империалистов организовать новый поход немцев против СССР? И, как бы ни была ужасна минувшая война, как бы ни отравляла она чувства людей, доброе начало в людях продолжало теплиться и давать новые побеги, как у растения, под живительными лучами весеннего солнца. И теперь, в нынешнее время, как ни глушат поборники войны добрые чувства людей, а гений человеческого разума берет верх над безрассудством. И, когда мы говорим, что на историческую сцену поднялся народ в его самом широком смысле слова, мы должны, видимо, иметь в виду, что он принес на этот Олимп и свой исторический опыт, и способность разбираться как в помыслах и чувствах, так и в делах людей, классов и партий.

Наша 61-я армия в Берлинской операции должна была обеспечивать правый фланг Берлинской группировки главного удара. Конечная цель в этой операции — река Эльба, ее правый берег, в районе Виттенберга. Войска армии вышли к цели в последних числах апреля. Привычные звуки канонады смолкли. Наступила непривычная, волнующая и… что говорить, тревожная тишина. В Берлине льется кровь наших товарищей. А мы? Мы стоим и чего-то ждем. Общий любимец полка — командир, полковник Винокуров, бывший секретарь Воронежского обкома комсомола до войны, твердо сказал слова, которых от него за всю войну никто никогда не слышал:

— Ни шагу вперед! Вот вам рубеж, который вы не должны переходить, — правый берег реки Эльба.

— А что же там, за Эльбой?

— Это не наше дело.

— Как же так? Смотрите, сколько набросано на нашем берегу немецкого оружия, обмундирования, — можно полк снарядить. А что если они там собрались и рванут на нас, а мы не будем готовы?

— Мы всегда должны быть готовы ко всему. Стойте на своих постах и делайте все, что делали в прошлых боях. Но за Эльбу выходить строжайше запрещено.

И, на досуге, солдату представились на конечном отрезке войны на Эльбе три главные действующие силы, на которые следует по-новому посмотреть теперь, когда, не сегодня завтра, где-то отзовется голос последнего залпа войны.

Это — мы, Советская армия, пришедшая положить конец гитлеровскому господству.

Западные армии, солдат которых притаился где-то в сосновом молодняке, в туманной дымке на левом берегу Эльбы.

И сила, которая только выходит на широкую дорогу политической деятельности, — это немецкий народ, представитель той второй Германии, о которой мы мечтали в мятежной юности. Теперь, когда наши головы здорово посеребрили седины, он встал перед нами и присматривается, кто тут настоящий друг, а кто враг.

Наши солдаты не только вглядывались в заэльбинские дали, но и пристально присматривались к той, третьей силе, которая немецкий народ. Хоть это и детишки, старики, старухи, но это — немецкий народ, и к нему надо приглядываться. Мы не знаем дум солдат наших союзников, мы знаем думы и чаяния их руководителей за океаном. Они, эти думы и замашки, тревожны. Пока все, что мы о них знаем. А немецкий народ? Что мы о нем знаем? Сквозь ужасно противоречивые наблюдения пока с трудом просматриваются некая общность, близость между нами, но столько психологических и нравственных наслоений лежит на пути познания истины, что все наблюдения витают где-то в дымке сомнений и желаний, гнева, ненависти и чувства долга, чувства понимания чужого людского горя.

Еще немного, и руководство нашего государства предложит на Потсдамской конференции решения коренного вопроса о судьбе послевоенной Германии, о судьбе немецкого народа, о его законном праве самому решать свою собственную судьбу. А пока солдат думает, присматривается, как в преобразовании немецкого общества после войны поведет себя доминант исторического будущего Германии. Говорят, что дети разгадывают своим поведением самые запутанные вопросы отношений между людьми. И он, этот озорной мальчишка, выскочил из-за угла и потянулся к советскому солдату просто из любопытства, из возможности получить лакомство и просто посмотреть, что это за чудище, о котором так много говорили дома. Действительно ли он ест людей, приносит им страдания. И, присмотревшись поближе, мальчуган ничего такого не заметил. И, разумеется, шмыгнул снова за угол, и тогда-то стали выходить поодиночке старики, которые уже пожили на свете, и им все равно, где и как помирать. Первая встреча с немецким населением оставила многообещающие впечатления. С этим народом можно и нужно ладить. Судя по всему, наши дороги совпадают.

На левом берегу Эльбы неожиданно появился английский солдат. Спустя несколько дней на правом берегу, на прекрасной зеленой лужайке, в рамке молодых сосновых побегов состоялась первая встреча советско-английских подразделений. Все было. Парад был. Обед был. Игры были. Осмотр вооружения был. Взаимно солдаты показывали технику, с которой они вели бои. Английские военные посмотрели на блеск наших танков, пушек, автоматов, внешний вид и подтянутость наших воинов, заметили, что они этого не ожидали.

— А что же ожидали вы, наши союзники по войне?

— Нам говорили офицеры, что вы приползете на Эльбу на брюхе.

— И что же вы обнаружили? — спросил один наш офицер английского офицера.

— Мы заметили, что вы сила грозная, готовая к новым походам.

Но один английский солдат грустил. Не радовала его встреча с союзниками. Наши, конечно, заинтересовались.

— Не ищите никаких секретов. Мне осточертела эта война. Я жду минуты, когда буду около своих детей в кругу моей семьи, занятый моим любимым делом. Как решат на нашем верху? Война может стать историческим прошлым и никогда больше не потревожит мирной жизни моих детей и мою старость, когда она придет.

— А разве возможно другое решение? — спросил наш товарищ.

— Возможно. Стоит сделать завтра один неправильный шаг, и силы войны вновь вырвутся наружу и захлестнут народы новыми потоками крови.

Тот солдат был из самого разрушенного города Англии — Бирмингема. Наш товарищ встревожился от этого диалога с англичанином, но был рад, что ему противна война. Он не хочет ее вновь.

О возможных поворотах послевоенного развития думали не только политики, государственные деятели. Думали все, кому тяжело досталась Вторая мировая война: солдаты всех армий, население всех стран Европы, господствующие классы старой Европы и мира. Они лихорадочно искали новые решения для продолжения войны, но уже против Советского Союза. Почему же появилась вдруг охота пустить в ход пушки и танки против своих союзников? Капитализм в результате войны зашатался и охвачен страхом гибели. Так ведь было и после Первой мировой войны. Тогда капитализм в Европе зашатался, и на помощь ему поспешила империалистическая пожарная команда — американский империализм с планами Дауэсса, Юнга и многих других.

Снова заговорили американские империалисты по поводу спасения Европы. Почему? Разве не освобождена Европа от фашизма, от настоящего национального унижения и утраты национальной самостоятельности? Да, конечно. Но все привело в движение силы, будить которые было не в планах империалистов. На арену начинавшегося послевоенного развития поднялись народы европейских стран и заявили о своем праве на управление своей собственной судьбой.

Под действием победоносной войны, где Советский Союз сыграл решающую роль, под воздействием международной внешней политики Советского Союза вырастало здание новых послевоенных отношений между народами, принципиально отличное от той политики, которую проводили и предполагают проводить империалистические страны.

Люди, даже далекие от политики, сердцем понимали, что к миру нет иного пути, кроме как при взаимопонимании между народами, доверии, сотрудничестве, мирном разрешении возникающих споров. Люди понимали, что этот путь к миру захламлен разного рода предрассудками, своими корыстными интересами. Но это не огорчало людей. Народы из собственного опыта вынесли из войны, что вирус этой страшной заразы гнездится в природе империализма, и единственное средство от этой болезни лежит в сплочении всех народов против империализма. Солдаты антигитлеровской коалиции, народы Европы, в том числе и немецкий народ, лихорадочно искали пути к миру. Правящие классы шарахались в сторону от одной только мысли о мире на такой почве. Они видели в этом чуть ли не победу социализма, и, разумеется, свою собственную гибель. И чем зримее вырисовывались очертания сотрудничества между народами вообще, и между советским и немецким народами, тем острее разгоралась страсть к противостоянию этому естественному явлению, как наиболее радикальному выходу из Второй мировой войны.

В конце июля выход был найден. Союзники при общем согласии решили на Потсдамской конференции все коренные вопросы послевоенного устройства Германии. Но, как это бывало раньше и случается еще и теперь, декларации-то подписали, а выполнять их не пожелали. Уже когда подписывали декларации, они думали, как бы их не выполнять, что для этого сделать. Но потсдамские решения еще более объединили Советский Союз и немецкие демократические силы. Их эти решения устраивали, и они начали их реализацию в Советской оккупационной зоне.

Сразу после войны взаимоотношения между Советской армией и немецким народом в Восточной Германии пошли по единственно правильному пути. Они начали сотрудничать в осуществлении выгодных и нам, и немцам, и народам Европы решений Потсдамской конференции. Рождалась нерушимая и вечная дружба между нашими народами. Правильное поведение нашей Советской армии только ускоряло этот процесс. Росло доверие, взаимопонимание, сотрудничество, совершенствовалось единство взглядов между нашими коммунистическими партиями во взглядах на перспективы послевоенного развития Европы и мира.

Нам кричали вслед разного рода предсказатели, что это противоестественно, что никогда еще армия-победительница не устанавливала именно таких отношений с побежденным народом. Эти предсказатели старались поскорей записать нас в число революционных романтиков. А мы делали свое дело. Предсказатели смотрели назад и оттуда черпали материал для своих выводов, мы же смотрели вперед и думали, как лучше устроить послевоенный мир. Такого мнения была и демократическая Германия, немецкий народ, который посчитал, что он, взяв судьбу Германии в свои руки, так преобразует немецкое общество, что на этом пути буду искоренены без остатка все силы немецкого империализма и будет создана возможность народу Германии искупить свою вину, и внести со временем достойный вклад в производство, науку и искусство народов земного шара. И если КПСС в ходе войны неоднократно заявляла, что гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается, то теперь наступило время внимательно посмотреть, что можно сделать, чтобы немецкий народ осуществил свои замыслы и создал такую социально-политическую основу для нового немецкого государства, когда Германия никогда не стала бы новым источником новой агрессивной войны. Это и делали советские люди, выполняя задание нашей Коммунистической партии и советского правительства.

Будни

Встреча с журналистами западных держав

Встреча шла своим чередом. Возникало много возможностей для наблюдения за реальными процессами, которые протекали как в немецком народе, так, конечно, и в лагере наших союзников. Мы могли сравнивать свои наблюдения и строить свою практическую и политическую линию, выгодную немецкому народу и нам. В конце 1945 года — это было, насколько мне помнится, в ноябре или в декабре — мне по долгу службы довелось встретиться с самой шумливой публикой, с журналистами западных газет, в Галле. Шла довольно интересная беседа. Было много острых вопросов, касающихся и настоящего и будущего Германии. Тогда многие корреспонденты высказывали сомнение, почему советские военные так близко и конкретно принимают участие в восстановлении немецких заводов, например, «Брабаг» в Магдебурге и Цайце, «Лейнаверк» в Мерзебурге, «Бунаверк» в Шкопау, фабрики «Агфа» в Вольфене и прочих. Их раздирало любопытство в социологическом плане и тревога — не возникнет ли здесь нечто вроде советско-немецкого альянса. Никто не верил в искренность наших намерений. Трудно разубеждать человека, пришедшего к тебе с готовой формулой и готовым ее решением.

Мы спокойно доказывали им, что советские люди искренне верят, что самый лучший путь к дружбе и сотрудничеству и взаимопониманию между народами — это возрождение у побежденного народа надежды, возрождение источников жизни. Мы рассказывали, что это не так просто достигается, но это не порочит самого пути к истине. Ничто так не угнетает побежденный народ, как одиночество и злобное самодовольство победителя.

Мы знали все это по своему историческому опыту. В нашей истории было много такого, что теперь заставляет нас думать над судьбой побежденного народа. Мы научены опытом нашего народа после Октября. Наши критики должны были считаться с тем очевидным фактом, что в послевоенном развитии в Европе участвует народ великой Страны Советов, которому известно, как важна для побежденного народа поддержка другого народа. Мы знаем, что не всегда эту поддержку принимают непредубежденно, и все-таки как это важно для укрепления дружбы между народами.

Наша Советская армия пришла к победе, и это бесценное качество, порожденное Великим Октябрем. Только этим и можно объяснить, что именно наша, советская, ротная кухня кормила немецких детей, матерей, стариков, только этим и можно объяснить, что в наших армейских госпиталях лечили немцев, больных тифом, дизентерией, спасали жизни людей. Наши инженеры вполне сознательно восстанавливали электростанции и электросети, телефонные линии, водопровод, газопровод, метро, трамвайные пути и подвижной состав. Фашисты в Берлине затопили метро. Советские инженеры и немецкие рабочие исправили повреждения и восстановили движение в подземке. Тем детям, которых спасли наши солдаты, теперь где-то полсотни лет. Срок немаленький, чтобы разобраться, насколько искренняя помощь была оказана тогда человеком человеку.

Все это необычно было тогда для западного журналиста, для европейского обывателя, привыкшего мыслить категориями личного интереса, масштабами «моей выгоды». Для советского человека это было нормой поведения, нормой его нравственной сути. Этим-то и отличается социалистическая мораль от морали капиталистической.

А если бы взять эту нашу помощь не изолированно, помощь как таковую, а в связи с той политикой, которую проводил Советский Союз и в войне, и после нее, то станет вполне очевидной правильность именно такой политики. Поставим тот же вопрос, но с другой стороны. Почему западные оккупационные власти пренебрегли интересами немецкого народа, раскалывая Германию и тем более большой город Берлин? Почему они пренебрегли муками и страданиями целого народа, обрекая его на эти страдания? И, не задумываясь, вопреки им же подписанным союзническим решениям, бросились сразу после войны, если не раньше, в первую очередь спасать германские монополии, германских милитаристов и милитаризм, прусского помещика, военных преступников и виновников войны? Почему они взяли их под свою защиту, укрывали их от законного союзнического возмездия? Об этом и теперь стоит серьезно подумать всем, кто не хочет войны и последовательно борется за мир.

Лица и маски

Конечно, нельзя так подходить к немецкому народу, как к некоему одноликому явлению. Мы ведем разговор о немецком народе, как он выглядел на второй день после войны, кроме того, Германия относилась к империалистическим странам с очень сложным социальным составом. В Германии на равных действовали и прусские помещики, и капиталистические монополии. В этой стране были сильно представлены капиталистические классы — буржуазия и пролетариат, а в деревне господствовал помещик и порожденный им сельский рабочий, арендатор. Крестьянин как таковой почти отсутствовал, зато арендатор кое-где походил на нашего кулака. В стране сильно представлена техническая интеллигенция и другие слои интеллигенции. Естественно, все они по-разному приняли поражение Германии и разно вели себя после войны.

В моей памяти остались несколько типов немцев, с которыми свела меня судьба в Галле. Они дают некоторую характеристику социального состава Германии тех времен. Речь идет об июне 1945 года. В Галле подвизался в должности обер-бургомистра д-р Лизер. Внешне этот приятный господин, хороший собеседник, знающий человек. Но он всегда всего боялся. Это как раз тот обер-бургомистр, который поехал навстречу американским войскам и передал ключи от города без боя. Разумеется, мы стали присматриваться к людям, ну и к нему. И боясь, как бы русские не напали на след его связей с американцами, он выбрал, как говорят, ночь потемнее, и смылся в американскую военную зону.

Как-то явился на прием директор-распорядитель одного германского банка господин Шталь и предложил целую теорию финансового спасения Германии. И когда в беседе обнаружилось, что он печется о спасении немецких монополий, разговор был закончен, а «спаситель» исчез.

Однажды на прием явился инженер с образцами изделий из древесной стружки и опилок. Он демонстрировал огромную силу сопротивления этих изделий, принес и клеевые растворы, и технологию производства. Все это он передал нам безвозмездно. Мы поблагодарили его. Я потом встречал этого инженера. Он остался строить демократическую Германию вполне искренне.

И теперь не выходит из головы примечательная фигура профессора Эриха Гюбенера. Я наткнулся на него в поисках немца на пост президента провинции Саксония-Анхальт. Он был довольно пожилой. В 1945 году ему было не менее 65 лет. Возраст солидный. Он долго и доказательно сопротивлялся моему предложению и наконец согласился. Это очень располагающий к себе собеседник, всегда подтянутый, аккуратный, несмотря на свои годы, необыкновенно обязательный в деловых отношениях, глубоко принципиальный. Какой бы вопрос ни обсуждали с ним, он по каждому, даже неожиданно возникшему, имел свои суждения. Это тот собеседник, который свободно подает разумные советы. В беседе он всегда оборачивался к вам какой-то дотоле неизвестной стороной. Мы многое узнавали от него, чего до этого не знали. А не знали мы в первое время, к несчастью, очень много. Многое для нас было ново, незнакомо. У нас с Гюбенером, сколько я помню, никогда не было сразу общего мнения, но прощались мы всегда с приятным сознанием, что договорились, и все стало ясно нам обоим. Он вместе с Коммунистической партией Германии в Саксонии-Анхальте последовательно провел все социально-политические реформы, был участником образования Германской Демократической Республики. И, когда силы оставили его, он попросил отпустить его. Вскоре он умер. Это либеральный демократ, революционный попутчик, убежденно сознававший коренные причины страданий немецкого народа и положивший много сил для искоренения причин, их породивших.

На пути, рядом, в глубоком содружестве встретилось очень много революционеров дела — коммунистов, познавших радости и горечь своего отечества. А среди них Роберт Зиверт, вице-президент провинции Саксония-Анхальт. Узник гитлеровских концлагерей, профессиональный революционер-рабочий. Человек с острой памятью вообще и на лица в особенности. Это помогало ему находить корень вопроса и правильное решение. Это был кристальной чистоты человек, большой друг Советского Союза.

Все это социально-политические типы, характеризовавшие немецкий народ, его разноречивость, неоднозначность. Прошли с тех пор годы. Изменилась страна во всех измерениях. Изменилась к лучшему. Но процесс этого изменения прошел не сам собой. Революционная гвардия коммунистов шла впереди народа. А среди немцев были и те, кого одолевало сомнение, слабость перед трудностями, а их было вдосталь. И паника охватывала людей, неуверенность, разочарования. И революционная гвардия коммунистов была рядом. Она, именно она помогала простому человеку преодолеть сомнения, трудности, неуверенность, останавливала перед опасностью паники, вселяла веру в торжество социалистического начинания, помогала осознать великую связь маленькой, будничной, скучной на первый раз порученной работы с великими задачами построения социализма. И то, что мы видим сейчас, спустя почти сорок лет, это дело авангарда Социалистической партии Германии. К этому можно добавить, что мы имеем дело с очень дисциплинированным народом. Это давно стало национальной чертой ГДР.

На Эльбе, немецкой реке (апрель 1945 года)

В апреле 1944 года в ряде районов фронта Советской армии враг был изгнан с территории СССР. Наша 61-я армия в районе Столин — Пинск готовилась к последнему сражению на белорусской земле, боям за Пинск, Кобрин. Войска армии подошли к фортам Брестской крепости. Еще удар, и войска 9-го гвардейского корпуса генерала Халюзина ворвались в крепость. Армия, истощенная в боях, была ослаблена, выведена в резерв Ставки в районе между Брестом и Белостоком. В наши края спешно шли эшелоны с людьми, техникой, запасами снаряжения и продовольствия. Армия доводилась до полной штатной численности. Усиленно шла боевая подготовка молодого пополнения. Работали и днем и ночью. От успешного обучения молодняка искусству ведения ближнего боя, наступления, лихой атаки, преследования противника зависела судьба армии в предстоящих боях. Мы стояли на нашей границе, и, естественно, армия готовилась к войне за пределами нашей страны. Во второй половине 1944 года начался беспримерный интернациональный подвиг Советской армии по освобождению восточных государств и народов Европы от гитлеровской тирании. Так мы думали. Но события круто изменились. Наша армия спешно была переброшена в полном составе в Латвию с целью освобождения Риги. И только поздней осенью, уже с либавского направления, армия снялась и с еще большей быстротой была направлена в состав Берлинской группировки. В начале декабря мы заняли плацдарм на реке Пилица, левом притоке Вислы, в непосредственной близости от Варшавы.

Общее наступление войск фронта назначено на 14 января. Это знал каждый солдат и офицер, а в конце февраля части и соединения 61-й армии вели бои за Альтдамм на Одере.

Но все до единого думали о последнем ударе по врагу. Все солдаты и офицеры всматривались в мутные воды Одера, сознавая, что вот-вот река будет форсирована, и начнется главное, когда враг будет повержен в его логове в Берлине.

Апрель на Одере и Эльбе сильно походит на наш белорусский апрель. И птицы как наши, как в лесах Бреста или Пинска, и зелень, и трава такая же, и вода в речках, в ручейках течет такая же коричневая, как у нас.

Перед общим наступлением войска армии передвинуты были южнее. Теперь полоса наступления армии шла по оси Бадрайенвальде — Финнов — Шубин — Ной — Рютин — Кирицы — Виттенберге. Из Военного совета фронта вернулся командующий армией генерал-полковник Павел Алексеевич Белов. Это было за несколько дней до общего наступления фронта. Он сообщил, что нашей 61-й армии поставлена задача, действуя в полосе с осью Бадрайенвальде — Финнов — Шубин — Ной — Рютин — Кириц — Виттенберге, надежно прикрывать правый фланг главной группировки войск фронта, наступавшей на Берлин, предотвратить прорыв противника к Берлину.

Инженерные войска провели подготовку к форсированию Одера главными силами армии в районе Бад — Фройенвальде. Противник поливал огнем этот отрезок Одера из всех видов артиллерии и минометов. По всему было заметно, что на этом участке оборона не отличалась ни глубиной, ни плотной концентрацией огневых средств. В этот раз фашисты защищались слабее, чем на Висле в январе 1945 года. С началом общего наступления фронт противника был прорван главными силами нашей армии, и на следующий день бои шли в районе Шубина. Сильного сопротивления враг не оказывал, а к 2 мая части Гвардейского корпуса достигли правого берега Эльбы. Первой подошла к Эльбе 12-я гвардейская дивизия. Об этом 27 апреля 1945 года полковник Малахов доносил командованию.

Эта пора года сильно походила на наши белорусские весны. Как и у нас, апрель на Эльбе отдавал испариной земли. Природа пробуждалась по своим законам. Ей не было дела до того, что люди ведут войну, что одних вот-вот охватит бурное волнение победы, а другие будут раздавлены крахом взращенных ими иллюзий. Всюду пробивалась жизнь. Метались в свадебном азарте утки в многочисленных канавах, озерах, речушках, по дорогам бегали стайками куропатки, перелетали встревоженные фазаны. Лес наполнился птичьим гомоном. По лесу и на пашне метались звери.

Все, как у нас, и все по-иному, по-своему, по-немецки. Весне послушно покорялась вся живая природа, повторяя свой привычный бег, но дыхание войны, длившейся вот уже 48 месяцев без передышки, все явственнее веяло весной победы. Люди пережили полных три военных весны. Шла четвертая. Она принесла людям нечто такое, что через десяток дней будет названо победой и миром. Как бы ни привыкли солдатские ноги шагать по дорогам войны, а все-таки победы и мира ждали все — и солдаты, и офицеры, ждали и настороженно всматривались в отчаянные поиски врагом возможности своего спасения. Через трое суток осатанелый берлинский гарнизон капитулирует. Твердолобые гитлеровские генералы поймут, что сопротивление бесполезно. Но каждая минута войны полна внезапности. И эта внезапность прорывалась неожиданно справа и слева. Разбитые гитлеровские части беспорядочно устремились в район Виттенберге — Бюлов, чтобы тут махнуть через Эльбу и сдаться в плен американцам. Когда войска охватывает паника и они становятся неуправляемыми — такие в боях крайне опасны. Лавина остатков былой гитлеровской «непобедимой» армии двигалась к Эльбе. Командующий артиллерией генерал-полковник П. А. Белов приказал командиру 23-го стрелкового полка генералу Ивану Васильевичу Вахромееву направить в район Бюлова на правый берег Эльбы усиленный стрелковый полк, отсечь от берега бегущих немцев и пленить их. По совету начподива 23 СП Александра Ивановича Фролова был выделен 117-й стрелковый полк. Командир этого прославленного полка Федор Иванович Винокуров, Герой Советского Союза, в ночь на 1 апреля, сбивая на своем пути сопротивление небольших и разрозненных групп немцев, вышел к исходу дня к Эльбе.

В Военном совете армии было высказано опасение, что на Эльбе может получиться осложнение с американцами. Мне было поручено срочно пробраться на Эльбу в район действий 117-го стрелкового полка и помочь командованию полка разобраться в сложившейся обстановке. Ночью с первого на второе апреля я пробрался на Эльбу.

Федор Иванович Винокуров, достигнув Эльбы, застал там следующую картину. На берегу скопилось несколько тысяч немецких солдат и офицеров. Все рвались переправиться на левый берег. Многие побросали оружие, снаряжение, обмундирование и в чем мать родила вплавь перебирались на другой берег. Чуть выше по течению бойко работали американцы, переправляя на своих плавсредствах гитлеровских вояк. Винокуров оттеснил немцев от берега и пленил более шести тысяч человек. Переправу прекратили. И, к всеобщему удивлению, встретили недовольство со стороны своих союзников, почему им не дают сделать «доброе» дело — переправу немецких солдат на свою сторону. Чувствовалось, что это был не просто ропот, но и протест. Об этом можно судить по тому, что американское военное командование выслало на переговоры с Винокуровым по этому поводу командира полка 23-й пехотной дивизии подполковника Г. Трумена. Этот американский представитель довольно возмущенно настаивал на продолжении эвакуации немцев на их сторону. Винокуров с присущим ему спокойствием спросил Г. Трумена, почему он ведет себя так, будто мы уже не союзники, а в районе боевых действий должны следовать указующему пальцу господина Трумена.

— Мы, как и вы, пришли на Эльбу с одной целью — разгромить фашистскую армию и гитлеровское государство. И мы в районе своих боевых действий в вашей помощи не нуждаемся.

Американский подполковник понял, что «заехал» не туда. Стал просить Винокурова разрешить ему эвакуировать немецких раненых. Винокуров и тут спокойно сказал подполковнику Г. Трумену, что в этом также нет необходимости.

— Мы располагаем достаточно солидной госпитальной базой, чтобы принять на излечение немецких раненых, как это мы делали на протяжении всей войны.

Полковник не ожидал такого оборота переговоров, иначе он не пришел бы на переговоры. Ну кому, скажите, приятно вернуться назад ни с чем. Взволнованный неудачей, раздраженный, подполковник сухо раскланялся и отправился к стоявшей на берегу лодке.

— Странно ведут себя союзники, — сказал Федор Иванович, — помогают немцам бежать от советского плена. Почему? Матерятся, когда не дают им осуществить задуманное.

Начподив А. И. Фролов, ехидно прищурив глаз, говорит своему закадычному другу:

— Чудак ты. Чего же удивляться, они всю войну думали, что Советская армия не придет на Эльбу, а приползет на брюхе, и что они при первой же встрече нажмут своим коленом на спину своих союзников и будут делать все, как им захочется. А тут появился на берегу русский Стенька Разин — Винокуров, и сказал своим американским союзникам — не сметь этого делать. Мы в вашей помощи в районе действий Советской армии не нуждаемся. Вот потому-то он и возмущался поначалу. И только прикинув, что его союзник не лежит на брюхе, а спокойно говорит — не сметь проникать в расположение советских войск, он прикинул и другое. Ему представилось, что в твоих словах, Федор, сила могучая. Вот так-то.

Каким-то могучим взрывом донеслась до нас тогда желанная весть о том, что советские войска штурмом овладели Берлином. Радость была неописуемая. Сердца солдат и офицеров наполнились каким-то сильным горением и осветили даже самые суровые лица, притушили самые непереносимые страдания.

Утро 2 мая было сравнительно ясное на Эльбе и, как бы в ногу с победой, как-то по-особому открылись и небо, и лес, и еще не успевшие зазеленеть кусты. Так, наверное, по всем солдатским дорогам войны от Москвы до Эльбы ликует природа, ликуют люди, ликует все живое на земле. И только горечь утрат друзей, холмы их молчаливых могил, дорогих нам могил, щемила грудь. Каждый старался отыскать в своей памяти такие слова, которые вобрали бы в себя все нечеловеческие жертвы нашего народа и образы всех тех, кого нет среди нас, и выразить ту мысль, которая рвалась наружу, — все это сделали вы, мои дорогие соотечественники. Ради победы, которая теперь уже наступила, ради мира, который наступит, и который надо защитить, отстоять. Все войны кончались победой одних и поражением других, но за этим следовали новые войны. Так вот, эта война, которая принесла нам победу, должна положить начало новой эпохе, эпохе мира. Но, как видно, за мир надо бороться…

При беглом опросе пленных там же, на берегу Эльбы, гитлеровские вояки рассказали, что их командование убеждало их скорее добраться до американцев, и тогда они наверняка будут спасены для Германии, а если попадут в плен к русским, их или расстреляют, или в крайнем случае угонят в Сибирь, и они там сгниют. Вот что погнало их к переправе через Эльбу.

На берегу Эльбы, в отдалении от солдат, стояла небольшая группа женщин, одна из них была особенно возбуждена. Вот она направляется к Винокурову и требует, чтобы им разрешили перебраться на тот берег.

— Почему вы настаиваете на этом? — спросил он.

Та, которая волновалась сильнее других, заявила, что там, у американцев, немецких солдат оставят в живых, а вы уничтожите их, и что они, женщины, тоже требуют переправить их.

Винокуров еле сдерживал себя. Немка зло посмотрела на него и с раздражением прокричала:

— Я знаю, почему вы не отпускаете нас к американцам. Среди нас есть молодые, и они вам нужны для забавы.

— В таком случае, коли вы этого опасаетесь, ступайте по домам, — сказал я, — и не появляйтесь здесь среди солдат.

Пока шла перебранка с немками, собрали несколько машин, на которых отправили их и детей в Бюлов. Какой же ужас был на лицах этих немок, когда их сажали в машины. Им, видно, казалось, что они пропали. До Бюлова было не более шести километров. На углу у серенького двухэтажного дома машина остановилась. Старшина, обращаясь к немкам, еще раз повторил, чтобы они шли по домам. Через минуту около машин не было ни души. Первой убежала наиболее активная из них.

— Вот как получается, — заметил небольшого роста автоматчик, — выслушали на Эльбе упреки немок, уговаривали их пойти домой, потом подвезли на своих машинах до города, снова объяснили им, почему не надо удирать из своих домов к американцам, и только потом твердо скомандовали разойтись по домам. Что бы делали в таких случаях немцы на нашей земле? Они согнали бы всех в кучу, чтобы не тратить много патронов, и расстреляли бы всех.

— У нас разные цели в войне, — говорю я автоматчику, — они к нам войной, чтобы уничтожить славян всех до одного, а мы прогнали их со своей земли и пришли уничтожить гитлеровскую армию и освободить самих немцев от коричневой чумы. Они выбирали свои средства, чтобы решить свою задачу — уничтожить наши народы. Мы выбрали свои средства, чтобы вызволить немецкий народ из фашистской неволи. Но наши цели трудно сразу понять простой немецкой женщине или тому пленному гитлеровскому солдату, который слезно просил отпустить его в американский плен. Немецкий обыватель так нафарширован фашистской пропагандой против нас с вами, что готов броситься в омут головой, лишь бы не быть рядом с советским автоматчиком. А вот пройдет время, немного времени, все притрется, все станет на свои места, люди поймут всю бездну своего безрассудства. Мы, я так думаю, еще увидим это. Вы же сами видели, как пожилая женщина рванулась к вам, схватила вас за руку, чтобы поцеловать ее. Вы не задали себе вопрос, почему она это сделала?

— Она от перепугу это сделала.

— Нет! Она неожиданно для себя увидала в вас солдата с ружьем, не головореза и живодера, каким десятки лет рисовали в Германии русских, а человека, которому равно дорога жизнь человеческая, француз то или немец. Она в ваших глазах прочитала, что вы пришли не за ее жизнью, не за ее свободой. Конечно, она ушла от нас так же стремительно, как и все эти женщины, спеша обогнать пулю, которую, по ее разумению, вы могли бы пустить ей вслед. Но и этого не случилось. А теперь она сидит где-то в этих домах и передумывает всю свою жизнь, а главное, — думает над тем, как ее фашисты обманули.

Я помню, как в период Гражданской войны здесь, в Германии, «красных комиссаров» рисовали на антисоветских плакатах не иначе как с кинжалами в зубах. Это карикатура, конечно, но она была предназначена запугать насмерть немецкого обывателя, который не привык думать и принимает на веру все, что ему скажут. Слов нет, опасный это слой населения в любой стране. Но бороться с ним надо терпеливым перевоспитанием. Они поймут свое заблуждение, когда сравнят поступки солдат своей армии у нас в Белоруссии с тем, как ведет себя советский солдат-белорус в отношении немецкого населения здесь, в Германии. Мы должны им помочь в этом повороте к истине.

— Понимаю, — продолжал я, — как тяжело нам, пришедшим в Германию, сдержать жгучую ненависть к тем немцам, которые убивали наших детей на оккупированной ими территории. Я, например, признателен вам, что вы не пустили в ход оружие против скопившихся на берегу немецких солдат. Хотя ваша и моя ненависть давит нас своим непосильным грузом, но вы нашли в себе достаточно мудрости и мужества, чтобы обойтись без жертв. Так и должны поступать наши воины.

В другой дивизии солдаты рассказывали мне такой случай. Когда мы вышли на берег Эльбы, на нашей стороне была пришвартована сухогрузная баржа. А ночью ее «как шайтан проглотил». Пропала баржа. Часовой говорит, что он и отошел-то от нее всего на пол часа. И пропала баржа. Стали шарить биноклями по берегу. Кто-то заметил. Она стояла спокойно ниже по течению, но на стороне американцев. Часовому беда — у него из-под носа увели баржу. Тогда товарищи решили помочь часовому, взяли лодку и длинный металлический трос, а на берегу валялось много такого лома, сели в лодку, тихо подошли к барже, сняли ее с якоря и потащили ее на свою сторону. Поначалу травили трос, а баржа стояла неподвижно, потом потянули трос, и баржа сдвинулась. А когда операция «баржа» была закончена, на американском берегу завозились. Вот так-то бывает. Думали, что американцы сидят себе тихо в сосновом лесу, ан, когда нужно что-либо оттяпать у нас, они тут как тут.

— Так вот и у вас в полку. Запоздайте вы на три часа, они всех бы немецких вояк перевезли к себе. Советский воин не должен пропускать мимо себя ни одного факта, не задав себе вопроса: а почему? Вот я и спрашиваю вас, почему американцы ведут себя так, ведь они наши союзники, и им известно, что наш берег не пуст, и мы «не лыком шиты».

Теперь мне задавали вопрос, и я должен был ответить, почему американские солдаты ведут себя так вот, как на переправе через Эльбу. А когда солдат не сработал, пришел подполковник Трумен и еще более настойчиво потребовал разрешить переправу гитлеровцев на их берег. Дело все в том, что американскому солдату в высшей степени наплевать, в какой плен пойдет немецкий солдат. А вот подполковник Трумен, тот думает по-другому, и другой смысл вкладывает в приказы своим солдатам о переправе немцев на свою сторону. Трумен — делец, и смотрит на этих немцев, как на приобретение, авось когда-нибудь пригодится. Только так можно ответить на ваш вопрос. Трумен знает, что немецкие солдаты ненавидят Советский Союз и они ближе к нему по своей сути. Вот он и подбирает их в надежде, что они когда-нибудь пригодятся.

Мне было важно то, о чем говорят солдаты, что они думают, а я больше молчал. Солдатам страсть как хочется рассказать, особенно гостю издалека, все, что они узнали, за чем наблюдали. Я сидел и слушал. Хоть это и не в моем характере, но я удержался от высказываний. Думал — еще будет время рассказать, что надо. Главное, надо тему бойкую выбрать, такую, которая волнует солдата.

— Вы не были еще на песчаной гряде Эльбы?

— Нет, конечно, — я говорю.

— О!.. это интересная картина, хоть художника заказывай.

— Да, есть у нас хороший художник Серов. Он может все это запечатлеть. А что там такого интересного?

— Да знаете, бегали от нас немцы. Ну, вам известно, что убегают всегда быстрее, ну, вот фрицы воспользовались этим, мотнули сразу за Эльбу, поснимали с себя все и в чем мать родила рванули на тот берег к американцам, а на нашем берегу набросали столько оружия разного, обмундирования, наград разных, так что можно новый фашистский полк собрать. Любопытно, и награды побросали, испугались, что по наградам вешать будут, а никто из них, ясно, повешенным не желает быть. Вот и все объяснение.

Тот же солдат задает, вроде бы мне, вопрос:

— Драпанули к американцам, и в чем мать родила, почему бы это? Неужто они были убеждены, что их там так примут, что и оденут и накормят?

— Чудак ты человек, — заметил сидевший рядом сержант, — не поймешь простой хитрости фашиста. Попали они к нам в плен, например, в вашу дивизию, его тут допросят с пристрастием: где, кого он замучил, что, когда поджег, у кого, что украл, какую деревню спалил; допросят и потом, глядишь, в каталажку угодишь. А там, у Америки, никто этого и не спросит, сгонят их, миленьких, в одну кучу и крикнут: «По домам!» И все тут. Вот почему и бежали туда.

Я рассказываю товарищам, как мы допрашивали военнопленных, взятых недавно частями 89 СК генерала Сиязова. Пленные рассказывали, что их инструктировали в последние дни офицеры на предмет того, что сдаваться в плен лучше американцам и англичанам, — там их лучше примут, а русские им все припомнят и уничтожат. Но ни один военнопленный, взятый нашими войсками, не был убит или как-нибудь физически наказан. Их собирали в пунктах, объявленных в приказе, и отправляли к нам в тыл.

— В Советский Союз?

— Возможно, и так. Покуда не разберутся в степени виновности каждого военнопленного перед советским народом, они должны содержаться как пленные.

В этот раз я рассказал товарищам о том, что теперь, когда война окончена, враг разгромлен, надо ждать встречи союзников для того, чтобы решить вопрос, как поступить с Германией, определить развитие Германии после войны. Я сам интересовался этой темой и просил товарищей поведать мне о своих наблюдениях, о встречах с немцами, о их поведении и отношении к Красной армии.

— Как сквозь землю провалилось гражданское население, будто его и вовсе никогда не было. Редко промелькнет какой-нибудь старик или женщина, и тут же пропадет, — говорил мне командир взвода.

— В поселках-то мы пока не стоим, а больше в лесу. Ну и встречи такие очень редкие. Надо бы узнать у солдат, которые стоят в населенных пунктах. Там, где расположен штаб полка, там изредка увидишь детей, стариков, — говорил разведчик, он все знает.

Разговор был на пути к штабу полка, на окраине поселка Бюлов на Эльбе. Около одного дома рядом с дорогой солдаты разговаривали со стариками немцами. Около них вертелись ребятишки. Стариков было трое. Один солдат, подбирая слова, что-то говорил, а немец очень медленно, вспоминая что-то, на ломаном русско-украинском отвечал солдату. Мы примкнули к этой группе и слушали, о чем идет разговор, а потом и сами вступили в беседу. Один из них побывал в русском плену на Украине в самом начале Первой мировой войны. Собеседник-то он был довольно ветхий. Ему было чуть более 75 лет. Но удивительно, что старик еще многое помнит о тех временах. Вспоминает русские и украинские слова, с трудом складывает их в фразы, вспоминает обстановку тех лет на Украине, где он был приписан в хозяйство богатого мужика, и о своих отношениях с украинцами. Старик уже знает, что Берлин пал и гитлеровская армия капитулировала, и, по всему видно, именно поэтому отважились они на эту встречу с русскими солдатами, им надо было самим почувствовать, что с ними будет. Жизненный опыт подсказал, что произошло такое, чего можно не бояться. Старый военнопленный спокойно рассказывал, как однажды в русском плену он попробовал у хозяина «самодельный шнапс». Все рассмеялись. Наконец старик спросил:

— Что вы будете делать с нами, немцами?

Этот вопрос был самым главным. Когда он задал этот вопрос, два его спутника вытянулись в ожидании ответа. Солдаты посмотрели на меня.

— Идите по домам, — я говорю, — не тратьте попусту время, иначе весну прозеваете, и осенью кушать нечего будет, с весной шутки плохи.

И видно стало по лицам старых немцев, что столь мирное завершение беседы ошарашило их. Солдат, собеседник старика, вынул из кармана кисет, скрутил папироску и подал кисет старику. Тот доверчиво посмотрел на солдата, оторвал листок бумаги, взял щепоть махорки и скрутил папироску. Показал всем — цигарка! Солдат чиркнул зажигалкой. Старик, как заправский знаток, сильно затянулся и… так закашлялся и долго еще кашлял, но «цигарки» из пальцев не выпускал, а когда кашель утих, переводя дыхание, со свистом выговорил:

— Сабыль… очень слой табак.

Солдаты от смеха животы порвали, как на представлении комика хохотали, слушая ломаные русские речи, украинские слова вперемежку с немецкими: «сабыль», «dizs und», «замосад», «тутун».

Когда старик увидал, что солдаты так заразительно и так искренне рассмеялись, а он вроде как виновник этого смеха, стал более развязным и разговорчивым. В группе солдат был переводчик, не так уж квалифицированный, но довольно смело переводил. Старику сказали, чтобы он говорил по-немецки. Старик обрадовался и стал рассказывать о последних минутах перед приходом Советской армии.

— Вы видите, немцев никого нет, кроме нас, трех стариков, да ребятишек. Они есть, но очень боятся, что вы их повесите. Перепуганы они. Умирать-то никому не хочется.

— Вы бы рассказали своим односельчанам, что русские этого не делали, когда вы были в плену на Украине, что русские не убивают мирных жителей. Вы-то знали об этом.

— Знал, конечно. В душе-то я не был согласен с тем, что говорили про русских фашисты. Но когда из года в год каждый день говорят, говорят. Раз не поверишь, другой, а потом начинает брать сомнение.

— Вы бы сказали тем фашистам, что они не правы, что они лгут.

— Сказать? Фашистам? Меня бы тут же расстреляли, как русского агента. А я уже стар и не хотел так умереть. Я подумал, будь что будет, но умру я своей смертью у себя дома. Нам говорили, что теперь русские не те, что были в Первую мировую войну. Теперь они все кровожадные коммунисты.

— Вы еще не были на берегу Эльбы? — спросил один солдат старика.

— Куда нам. Мы из подвалов не выходили, как только услыхали взрывы. Только мы трое и выползли узнать, правда ли все, что говорили про русских. Другие еще продолжают сидеть в подвалах или прячутся в лесу. Да вот ребятишки, глядя на нас, выскочили. Они голодны, — как бы извиняясь, прибавил он.

— Теперь-то вы расскажете, что их не расстреляют?

— Сказать-то скажу, да поверят ли? Вот ребятишкам поверят.

Около нас суетились ребятишки. Солдаты дарили им, что могли, что имели. Более всего сахар, иные из рюкзаков вытаскивали шоколад «кока-кола» и по кусочку отламывали и дарили своим юным «врагам». Те с удовольствием брали подарки и тут же бесследно пропадали где-то за углом крайнего дома у дороги.

Стайка ребятишек росла. Один солдат развязно пошутил:

— Когда же их настругали?

И, как бы в осуждение шутки, загрустивший его товарищ подошел к детям, взял самого маленького на руки и нежно прижал его к своей груди. Мальчонок чуть дичился, но не сопротивлялся. Он заметно обмяк и как-то неожиданно прильнул к воину, как будто так и должно было быть. Но солдата охватила тревога, он боялся, что эта маленькая крошка сорвется в испуге и убежит. Им обоим стало тепло.

Сам же этот солдат в это время душою был далеко от Эльбы. Тоже на реке, только на другой, под Таганрогом, на реке Миас, где родился, где прожил большую часть своей недолгой еще жизни. Он был грустен, стоял рядом с однополчанами и не замечал окружающего его мира.

Где же ты бродишь, славный воин, что так растревожило тебя в первый час послевоенной тишины? Теперь-то не оборвет твою жизнь шальная пуля, теперь-то ты стоишь на земле поверженной гитлеровской Германии, как победитель. Теперь-то никто не помешает тебе обнять своих детей, жену, мать-старушку.

А солдат продолжал держать на руках немецкого мальчика и грустил.

Из-за угла метнулась молодая женщина, подбежала к солдату, выхватила из его рук ребенка и мгновенно скрылась за домом. Солдат растерялся, как-то согнулся, притих и еще больше ушел в себя.

Это был разведчик Андрей. Парень он был высокий, стройный, весельчак, песенник. Товарищи любили его за необыкновенную храбрость и удивительно тихий нрав. А когда он запевал, песни лились то как чистые звуки родника, то раскатистые волны морского прибоя. Тогда он становился очень красивым — душой красивым. Когда запевал грустные песни, всем становилось не то чтобы грустно, но все как-то затихали, задумывались, уносясь на время к родному дому, к своим близким…

Но вот немецкий мальчуган снова оказался у ног Андрея и терся своей мордашкой о грубую солдатскую шинель. Андрей залился краской, он схватил своего знакомого немчонка, поднял его нарочито высоко, как мог, и снова прижал к груди. Малыш снова припал к нему. Следом объявилась мать. Теперь она издали смотрела на сына и солдата, с волнением и страхом, будто бы прилипла к тяжелым булыжникам мостовой. Ей хотелось вновь вырвать ребенка, но что-то более сильное удерживало ее от этого. В смятении она не трогалась с места. Лицо ее горело от страха и любопытства. Рядом ребятишки сосали куски дареного сахара. Старик немец шепнул на ухо переводчику:

— У ребенка нет отца. Какой-то гитлеровский солдат приехал в сороковом году в наши края в отпуск и уехал, а она… вот поди ж ты.

Андрей засуетился, опустил парнишку на землю, развязал вещевой мешок, достал завернутый в бумагу кусок сала и передал его матери, потом снова залез в мешок и, вынув какую-то круглую штуковину, подал ее мальчугану.

— Держи. Из-под Шнайдемюля тяну на спине.

23 СД наступала в тех местах, и солдаты наткнулись на склад гитлеровских десантных войск. Ну и набрали в свои вещмешки шоколад «кока-кола».

Малыш схватил шоколад, посмотрел доверчиво на Андрея и неожиданно снова полетел к нему на руки. Солдаты стали отпускать в адрес Андрея шутки, но Андрей их не слышал. Он подошел к матери мальчугана и передал его ей на руки. Та отошла в сторону и, обрадованная тем, что ее сын с ней, долго кивала Андрею головой. Она не ушла, как раньше, а подошла к старикам и ждала, что будет дальше.

Солдатское горе

Андрей находился как бы в забытьи. Друзья по роте не узнавали его, но чувствовали какую-то только Андрею ведомую причину этой в нем перемены. Видно было, что Андрей не справляется с душевной бурей, охватившей его. Он не сразу заметил смущение товарищей, а когда заметил, — то потянуло поделиться своей тайной, которую он скрывал, которой мучился и которая стала сейчас такой давящей.

— Не смотрите на меня, как на сумасшедшего. Я вполне здоров и способен перенести еще много военных тягот. Горе мое непоправимо, и потому я берег его, как свою личную беду, как мое личное страдание.

Глаза его горели и были влажные. Они как бы пронизывали всех, на кого он смотрел. Он переступил с ноги на ногу, будто раздумывая, не уйти ли, пока не поздно.

— Длинная и тяжелая это история. Не столько длинная, сколько непостижимо тяжелая. Перед войной я полюбил девушку из нашей станицы Некрасовской, что на реке Миас. Женился, пошли дети. Потом война. Пока жизнь солдата мотала по фронтовым дорогам, в станицу пришли немцы в апреле сорок третьего. У нас об эту пору не так, как здесь, — зелено, цветут сады, запах цветов пьянит голову.

Пришли немцы. Ребятишки старались спрятаться, как и взрослые. Но моих и других ребятишек немецкие солдаты с завернутыми, как у мясников, рукавами, с автоматами вытащили на улицу. Моя жена, как видно, более самоотверженная, подскочила к немецкому автоматчику, державшему за волосы маленького сынишку, и просила отдать его. Она была вся в слезах и сердцем чувствовала страшную беду.

— Отдайте! — крикнула она. Ребенок бился в цепких руках фашиста. Мать просила. Ей хотелось укрыть ребенка, избавить его от смертельного испуга. — Это мой ребенок, отдайте! — Она с силой вырвала сына из рук фашиста. Вырвала и спешила спрятаться за хатой. Фашист самодовольно смеялся, что-то по-своему говорил, потом, немного приподняв автомат, прострочил и сынишку и жену очередью. Не спеша подошел к трупам, убедился, что все сделано «чисто», вынул изо рта окурок сигареты и бросил на безжизненное тельце ребенка. Лихо повернулся на каблуках и пошел к своим, наблюдавшим спокойно обычную для них картину расправы, будто это сцена занимательного спектакля. Когда же фашистская армия отступала с Северного Кавказа, тогда они уничтожили всю мою семью до единого человека, а станицу сожгли.

Переводчик переводил рассказ Андрея. Я наблюдал за лицами старика и той женщины. Она была мертвенно бледна, казалось, что она вот-вот упадет. Она плакала, прижимая к себе сынишку.

— На войне я искал врага, чтобы лично отомстить за мою поруганную землю, за свое горе, за страшную гибель сына, жены, матери, всех моих родных. Мне это удавалось в бою. Война кончилась, а горе, как и раньше, жжет мою грудь. Я брал на руки этого немецкого мальчика и думал, каким словом можно назвать то, что фашист сделал с моим ребенком, что сделали с миллионами детей моей страны.

Андрей посмотрел на мать с ребенком, подошел к ней близко и, чтобы все слышали, сказал ей:

— Берегите сынишку, помогите ему полюбить жизнь, не дайте ему стать таким же извергом, каким были его отец, его земляки, как тот, кто лишил жизни моего сына. Ему теперь было бы столько же лет, сколько и вашему. Все дети наши, все они принадлежат завтрашнему дню.

Женщина выпрямилась, поближе подошла к солдату, стала около него с мальчиком на руках. Солдат не вытерпел, взял мальчугана снова к себе на руки. Мальчонка по-детски все чувствовал, будто все понимал, он посмелел и теребил ухо солдата. Мать стояла рядом. Она была подавлена, будто приняла на свои хрупкие плечи сполна весь груз тяжких преступлений, совершенных гитлеровскими солдатами во время войны. Она еле стояла на ногах, так ей было тяжело. Но она выстояла… Робко взяла сынишку, тихо, как бы извиняясь, сказала Андрею «шпасипо», повернулась и скрылась все за тем же домом. С тех пор эту женщину никто здесь не видел.

Этот день запомнился на всю жизнь, будто все произошло сегодня утром. Пока я пытался осознать услышанное и виденное, пока смотрел на уходящую эту женщину с ребенком на руках, на лицо старого немца, как-то сжавшегося на наших глазах, Андрей тоже исчез. А мне хотелось побыть с ним немного наедине.

Начподив пожал руки стариков, погладил по голове стоявшего рядом мальчугана лет пяти и тоже ушел. Площадка под красным вязом, где только что произошла первая встреча советских солдат с уходящей в историю Германией, опустела, а красный вяз, будто вопреки природе, стал на глазах начподива покрываться багряной листвой, словно крона его держала на своем стволе огромный сгусток крови, собранной незримой рукой с дорог войны, как грозное предупреждение человечеству. Будто под этим вязом на немецкой земле, на Эльбе, сложили тела всех погибших, а пролитая ими кровь отразилась в небе над ними, как символ страшной трагедии.

Начподив думал о только что виденном и неожиданно столкнулся с Андреем, которого он потерял. Андрей сидел на старом пне дуба.

Александр Иванович был необыкновенно тактичный в отношении с людьми. Он подошел к Андрею, сел рядом с ним на тот же пень. Сидели молча. Наконец заговорил Андрей:

— В голове все смешалось, спуталось, закрутилось. Ничего не пойму. Что происходит? Мы разбили фашистов, они уходят в историю, как поработители народов. Их соотечественники отвернулись от них в самую трудную минуту, отвернулись от своих, как от врагов. Наши провожали своих со слезами и надеждой на возвращение, совали в руки хлеб, молоко, наказывали: «Возвращайтесь поскорее!» А тут? По-своему мы думали поначалу, что здесь, в Германии, произойдет то же. Произошла осечка. Я нес в Германию груз ненависти, даже мщения, а как война изошла последним залпом, я как-то обмяк. Когда я взял на руки мальчика, может быть сына того фашиста, подумал — ну как можно лишить жизни это беспомощное существо, что общего у него с тем, кто так безжалостно оборвал жизнь и сына и жены. Когда я прижимал мальчика к своей груди, мне стало так тепло, и так одинок я был в ту минуту. Все это слилось в какой-то ком, который впервые, поверьте мне, впервые сдавил меня так. И все, что я мог тогда, — сильнее прижать к себе мальчика.

Старики, как и везде, старики. Дети так же одинаковы, а мать, горящую ненавистью к русским, а женщины на берегу Эльбы, рвущиеся к американцам, — ничего не пойму.

— Потерпи чуток, Андрей, мы сейчас столкнулись на Эльбе и в Бюлове с немецким населением, а среди них старики, женщины, дети. О немцах нельзя судить по этим случайным встречам, хотя и примечательным. Мы живем после войны всего лишь несколько часов, и по-настоящему немцев-то не видели.

Фашисты потерпели страшное поражение в войне, и они очень нуждались в поддержке соотечественников. А получили они эту поддержку? Кто же их поддержал? Этих изаергов? Американский подполковник Трумен поддержал. Вот как повернулось-то. Они оказались ближе друг другу, чего мы никак не ожидали.

История Германии сложна. Правители этой страны вот уже несколько веков ведут бесконечные войны, от которых страдают одинаково и народы Европы и немецкий народ. И заметим, что правители ничему не научились из прошедшей истории. Побитые в одну войну, они тут же начинают готовиться к другой, еще более страшной. И так на протяжении нескольких столетий. Были одаренные политики вроде Бисмарка, Бюлова, Клаузевица. Бисмарк на своем горьком опыте предупреждал прусских королей и германских императоров не то чтобы зачинать новые войны, но не трогать русского медведя, не искать успеха на востоке: в Польше, России не трогать русского медведя. Но пришедшие ему на смену снова начинали бряцать оружием, и, как раньше, на своих восточных границах. Военные Германии усвоили себе однажды, что их восточные соседи слабые и тут можно поживиться, не задумываясь над тем, что произошло в странах на востоке от Германии. Они, как и полстолетия назад, лелеяли мечту о легкой победе на востоке. Им даже чудилось, что стоит им только поднять антикоммунистическое знамя, как будут уже во главе невиданного доселе антикоммунистического похода, в котором им будет отведена первая роль и в котором они покончат наконец с Советским Союзом и завладеют несметными богатствами. Но они не подумали, что будут делать, когда война обернется против них.

Как могло случиться, что народ был так послушен своим правителям? Повинны ли матери, породившие таких извергов, которые шутя брали белорусского или тульского ребенка и разбивали его о стену, о дерево? Виновен ли тот старик, который знал, что русские, белорусы, украинцы — мирный и незлобивый народ, и не помешал расистским пропагандистам остановить озлобление немецкого народа против советских людей? Это было, конечно, но не это главное. Главное — в фашистском строе, взявшем верх в Германии.

Фашисты подмяли под себя всю Западную и Центральную Европу, и только после этой легкой победы они бросились на нас, объявили нам войну на уничтожение.

Немецкий народ дал миру талантливых поэтов, ученых, философов, медиков, композиторов и… душителей своего и других народов. Как это случилось? Война только-только остановила свой разрушительный бег, и победителям теперь надо крепко подумать над тем, чтобы удержать победу и не дать врагу вновь вырваться и начать готовить новую войну. Эту задачу мы сегодня должны решить вместе с немцами.

Поди, реши с такими бабами, которые даже ходить по одной земле с нами не желают. Подавай им американцев, не иначе. Или с таким стариком, который понимал, что фашисты уводят свой народ на преступление, и спрятался, как суслик, в свою нору. Кому они ближе? Только не нам. Они будут искать своего вызволения из беды и охотников помочь им. Они найдутся. Среди них первым будет подполковник Трумен, комполка 83-й пехотной дивизии. Ведь это дивизия! Она стоит на Эльбе и уже протягивает руку недобиткам гитлеровской армии. Это также надо в расчет принять.

Конечно, американцы, слов нет, союзники наши условные. До поры до времени они с нами, но… но решающей силы, которая определит судьбу Германии, мы еще не видим и не могли видеть, она, эта сила, только-только выходит из распахнутых ворот тюрем и концлагерей. Они просидели там по 12 лет и ничему не научились? Нет, думаю, за ними будет последнее слово. В тюрьмах был законопачен накрепко цвет немецкого народа. Мы еще увидим их дела и их силу могучую. Но фашисты увели за собой самую работоспособную часть населения, одели их в шинели и их руками душили народы Европы, а они метнулись не к нам, а опять-таки к Трумену, на левый берег Эльбы. Вот придут германские специалисты из концлагерей, начнут создавать новую Германию с кем? С теми стариками, с бабами? Это непостижимо.

И тут спешим с выводами. Представляется тот фашист, как машина с заданными на всю жизнь свойствами? Не надо бы так думать. Жизнь учит и этих извергов, да не все уж такие они, как порой кажется. А что делать с теми, кто раскаивается? Убивать? Предавать проклятию? Наверное, ни того, ни другого делать не следует. Надо втянуться в дела послевоенного устройства Германии и посмотреть, что из этого получится.

Начподив и разведчик смолкли, они всматривались в дали Эльбы, укутанные в марево испарины уходящего дня, каждый по-своему прикидывал: что за этой пеленой? Ведь там не только подполковник Трумен, там еще американские солдаты, которым опротивела война, в которой они не видят никакого смысла для себя, для своих семей, а окрики подполковника только раздражают их.

Но там, за дымкой, пробуждалась Германия. Куда она пойдет? Пойдет ли она по скользкому пути роковых ошибок? Или…

А Германия пробуждалась

К 9 мая уже собирались узники фашистских тюрем в Берлине, в Галле, Магдебурге, Эйслебене, Брандербурге, Лейпциге, Дрездене, они несли с собой веру в победу рабочего дела, цели этой победы, а, главное, единство действий в их осуществлениях.

В конце марта 1945 года вместе с наступлением войск союзников раскрывались ворота фашистских тюрем в Нюрнберге, Дахау. Узники потянулись к старым политическим центрам революционного движения. Они заметно и оживили, и прояснили политическую обстановку в Германии.

* * *

В комнату Вальтера Ульбрихта распахнулась дверь. Вошел коренастый невысокого роста мужчина. Двенадцать лет, проведенные им в нюрнбергской тюрьме, посеребрили красивую шевелюру, глубоко посаженные карие глаза горели радостью, однако пытливо окинули комнату, он искал что-то давно знакомое ему, и неожиданно повернулось к нему лицо со знакомой бородой. Все люди в таких случаях бросаются друг другу в объятия, обнимаются и треплют друг друга по спине.

— Ульбрихт? Садись, мы давно тебя ищем, а тебя все нет да нет. Где ты пропадал так долго? Мы узнали, что выбрался из тюрьмы при помощи друзей раньше всех и пропал… Мы всякое думали. Ты очень нужен.

Ганс Ендрецкий:

— Не так-то было все просто. Оказалось, мало выйти из тюрьмы, надо еще добраться до нужного места и почувствовать, что ты действительно свободен. Я от Нюрнберга до Эльбы шел пешком. Вся Тюрингия забита американскими войсками. Того и гляди попадешь в лапы нацистов, в еще более цепкие лапы «освободителей», которые не милуют нашего брата. Вот я и шел через всю Тюрингию, черех Гарц, пока не попал в Галле. На улице Галле спрашиваю рабочего: «Как связаться с коммунистами?» А он мне и говорит: «Американцы создали в Галле газету и одного коммуниста включили в редакцию, иди к нему». «Нет, — говорю я, — не за тем бежал я из тюрьмы, чтобы так просто, шутя, погореть. Ты поди, — говорю я ему, — к этому товарищу, и скажи, что я с ним хочу поговорить наедине». Рабочий согласился, и встреча состоялась. Я говорю товарищу: «Мне надо в Берлин, и как можно скорее». Надо избежать встреч с американскими войсками. Да их не избежишь, они стоят на реке Мульда. На том берегу Красная армия, наши помогут тебе добраться до Мульды, а как ты попадешь к русским — дело твое.

Пошли к Мульде. Долго прикидывали, где и как перебраться на тот берег. Американская охрана не сильная. Я выбрал укромный овраг, снял с себя все, свернул в узел, поднял его над головой и опустился в ледяную воду Мульды. Моя спортивная закалка помогла мне, и я ступил на другой берег. Не успел я и шагу шагнуть, как из куста вылезло дуло автомата, и рука оттуда же манит меня к себе — иди, мол. Я пополз голышом к ним, а они мне «Руки вверх!» командуют. Я рад до слез, что теперь могу не беспокоиться за мою свободу. Мне разрешили одеться и повели к начальству.

— Кто ты такой? — спросил меня майор.

Я рассказал.

— Чем ты можешь доказать, что ты не американский шпион? Какие у тебя есть документы?

А документов-то у меня не было. Искал это чем-нибудь подтвердить, что я узник фашистской тюрьмы, но никаких следов, кроме, конечно, полосатой тюремной куртки. Потом вспомнил, вывернул карман и показываю печать, которую ставили нам на кармане.

— Вот, — говорю, — все, чем могу подтвердить.

Мало ли таких печатей могут поставить, когда надо пропихнуть какого-либо шпиона. Солдат, как бы в подтверждение сомнения своего начальника, говорит:

— Уж больно за последние дни коммунистов развелось. Когда воевали, я ни одного коммуниста не видал, а тут — что ни день, все новые и новые лица.

Майор решил по-своему проверить меня.

— Если ты коммунист, скажи, что ты знаешь по истории партии?

Я говорю ему:

— Какой истории?

— Истории КПСС, конечно.

Я стал припоминать и ничего не припомнил. Потом говорю ему:

— Помню спор по параграфу первому Устава партии.

Майор посмотрел на меня и приказал солдату вести к начальству выше. Мне так хочется есть, но еды никто не предлагает. По дороге солдат говорит мне, что наш майор-то беспартийный и потому он послал меня к начальству выше, а что еды не дают, то значит, тебя на подозрение взяли, как американского шпиона. Когда пришли к другому начальнику, мне учинили последний допрос, главным образом о том, где и какие американские части стоят. Тут-то меня накормили и проводили в Берлин.

— Как видишь, не так это просто было добраться до Берлина.

Ульбрихт:

— Я должен сообщить тебе решение о кооптации в состав ЦК КПП. А теперь что будем делать дальше?

Ендрецкий вздохнул полной грудью и лукаво заглянул Ульбрихту в глаза:

— Сначала об этом тебя надо спросить. Мне после 12 лет заключения труднее ответить на этот вопрос, чем тебе.

Ульбрихт:

— Видишь ящик в угле с книгами? Читай. Там все, что нужно, написано.

Ендрецкий:

— Я подошел к ящику, в нем были аккуратно сложены томики «Краткого курса истории КПСС». Другого ничего не было… Я полистал книжку, помолчал немного и говорю ему: «Надо браться за создание единого рабочего движения, чтобы не дать повториться тридцать третьему году вновь, в еще более худшем варианте. Это все, что мы вынесли из тюрьмы. Это наше глубокое убеждение. Так думают и все те, кто еще сидит в нюрнбергской тюрьме».

Ульбрихт:

— Мы такого же мнения. Условливаемся встретиться завтра, выступим за единство рабочего движения, мы должны разделаться с нашими ошибками в прошлом вплоть до заключения единства между рабочими партиями. Нам нужна ясность цели и ясный путь к ней. Надо действовать, и в совместных действиях искать единства. Самой неотложной задачей стало формирование Берлинского магистрата на демократической основе. Это была задача задач — создать прообраз германского демократического движения в пораженной Германии.

* * *

В последние дни июня, еще при американцах, в Эйслебен вернулся Роберт Зиверт с группой узников из Бухенвальда 5–10 человек. Он стал центром притяжения. К нему потянулись из разных мест коммунисты провинции Саксонии-Анхальт. Это во всех отношениях примечательная личность. Дело не только в том, что он заново воссоздал организацию компартии в провинции, дело в том, что он был полон неиссякаемой энергии и безупречной преданности делу коммунистической партии. Это человек удивительной судьбы.

В Первую мировую войну он эмигрировал в Швейцарию. В Цюрихе познакомился с Владимиром Ильичом Лениным, часто встречался с ним. В 1923–1924 годах Зиверт возглавил делегацию немецких коммунистов в Москве. В 1926–1927 годах уклонился в сторону Тальгеймера-Брандтлера, но остался верным долгу КПГ.

В период фашистского разгула в 1934 году он был схвачен и отправлен в лагерь Бухенвальд, пробыл там до 1945 года. В этом страшном по своим зверствам концлагере своей глубокой партийностью Зиверт вполне реабилитировал себя. Когда узники концлагеря узнали о казни Тельмана, они провели митинг протеста, митинг памяти своего вождя. С речью на митинге выступил Роберт Зиверт. Когда эсэсовцы узнали об этом, они искали Роберта Зиверта, но товарищи спрятали его и держали в тайнике с сентября 1944 года до освобождения Бухенвальда американцами в 1945 году.

* * *

Вернулся из эмиграции из Советского Союза Бернгард Кенен, потомственный рабочий революционного Гамбурга. Его отец — участник первого Эйзенахского съезда РДСП. Его брат Вильгельм был депутатом рейхстага. Во время Первой мировой войны был одним из организаторов независимой Социал-демократической партии. Родился он в 1897 году. В Первую мировую войну был рабочим только что строящегося тогда завода Лейна, на этом заводе он стал организатором первой антиимпериалистической забастовки в 1916 году. В 1918 году он становится председателем заводского комитета завода Лейна. Потом, в 1920 году, в составе независимой СДПГ на съезде голосует за переименование партии в Коммунистическую партию Германии, членом которой он непрерывно был до самой смерти. На долю Бернгарда Кенена выпала тяжелая, но почетная доля коммуниста-ленинца. В 1921 году в связи с волнениями рабочих он, как зачинщик, увольняется с работы и вместе со своей женой Фридой работает в Мерзебурге рабочим.

В 1930–1931 годах партия посылает его секретарем партийной организации завода Мансфельд-горный. А когда в 1933 году фашисты пришли к власти, они на этом заводе устроили кровавый погром. В тот раз три коммуниста были убиты, а Бернгарду выбили глаз, он был отправлен в больницу, скрывался там от нацистов, а когда нацисты напали на его след, сотрудники больницы укрывали его, а партия переправила в Москву, где он пробыл 12 лет. И в мае 1945 года вернулся в Галле. Попал в подполье на территории, оккупированной американцами, и до 5 июля вел активную подпольную работу в Эйслебене, в Галле. Под руководством Бернгарда Кенена и Роберта Зивера была проведена в Кеттене провинциальная конференция КПГ. На этой конференции Бернгард Кенен был избран секретарем провинциальной партийной организации.

Коммунисты собирались из разных районов мира, из концлагерей, тюрем, из Москвы, Швейцарии, Лондона, из Советской армии, где они сражались с врагами немецкого народа. Из Москвы прибыла группа Ульбрихта (Герман Матерн, Карл Марон, Франц Далем, Вандель, Бернгард Кенен), с боевыми частями Красной армии вернулись на свою родину Гейнц Кеслер, Петер Флорин, Конрад Вольф, из бранденбургской тюрьмы вышли Эрик Хонекер с группой коммунистов, из Бухенвальда бежал с товарищами Роберт Зиверт, из Нюрнберга — Ганс Ендрецкий. Все они воссоздали Коммунистическую партию Германии и подняли знамя национального спасения Германии, знамя возрождения ее на принципиально новой демократической основе. Они не только вернулись из тюрем и концлагерей, но и объединили вокруг себя все самые передовые силы страны, объединили и нанесли смертельный удар всем тем, кто хотел на веймарской основе разобщенными, как раньше, силами рабочего класса и его политических партий строить послевоенную Германию.

* * *

Но победа, которая было добыта столь дорогой ценой, потребовала от Советского государства и Советской армии найти надежные средства защиты победы от посягательств империалистов. Империализм, под какой бы личиной он ни выступал в ходе войны, в конечном итоге объединится во имя спасения своей власти и возврата всего того, что было так или иначе потеряно в ходе Второй мировой войны. Чтобы видеть это и в ходе самой войны и после разгрома германского фашизма, надо было всего-навсего пристально следить за тем, как вели себя наши союзники во время войны и особенно в конце ее и чуть позже, когда война ушла в историю, и сложилось в мире новое соотношение сил между социализмом и империализмом.

Империализм, при всех его очевидных противоречиях, сложился как международная реакционная система, и разгром одного из отрядов империализма — германского фашизма — вызвал, с одной стороны, резкий сдвиг влево всех революционных сил Европы и мира к обеспечению единства действий против реакции и войны, а с другой — консолидацию сил империализма в международном масштабе.

Все народы земного шара во всю силу почувствовали, что защита мира, добытого столь дорогой ценой, является их первостепенной задачей. Это осознание пришло не вдруг, не само собой. Победа была встречена в мире ликованием. Люди всей нашей планеты воздавали дань глубокого уважения героизму нашего народа, его армии. С этим возрастающим чувством признательности росло и признание преимущества социализма перед силами империализма, попытавшимися выступить против первого в мире социалистического государства, его общественного и экономического строя, единства и духовного родства, сплоченности советского народа. Защита мира прямо вытекала из условий поражения Германии. Победители должны были вместе с немецким народом искоренить все то, что порождало в Германии бесконечные, изнурительные войны, опустошавшие страны Европы и саму Германию.

Для практического осуществления такой задачи и была создана специальная, разветвленная система советской военной администрации для Германии и советские военные комендатуры в округах, районах, городах и поселках, подчиненных органам СВА в провинциях и землях Советской зоны оккупации. Вся эта система Советского государства была поставлена на защиту подлинно демократического преобразования Германии на новой экономической и социальной основе. Это стало делом и задачей самого немецкого народа. Душой новой Германии становился немецкий рабочий класс.

Подбором офицеров и рядового состава усиленно занимались штабы и политорганы армий, корпусов, дивизий. Подбирали тщательно. Знали, что это особое задание. На комендантскую службу отбирали наиболее развитых офицеров, коммунистов, комсомольцев, политработников. В данном случае армия выдвигала таких офицеров, которые были знакомы с промышленным производством, сельским хозяйством, педагогов, администраторов. Такие люди были в армии, но прежние профессиональные навыки не всегда учитывались. Теперь при всех остальных качествах их позвали на передний край борьбы — не войны, нет, а именно борьбы, борьбы за демократическую Германию. Конечно же, преимущество в выборе отдавалось организаторам-партийцам.

Эти невзыскательные советские люди в шинелях составили эпоху в повороте немецкого народа на новый демократический путь. В ГДР и по сей день слово «комендант» повсеместно произносится с особой теплотой. Они, эти незаметные у себя дома, простые люди оставили в Германии много друзей. Они положили много сил, чтобы заложить тот прочный фундамент, на котором создавалась наша дружба, дружба между СССР и ГДР. И, что самое главное, — это умение ладить с людьми, представителями другого народа, так просто, без надрыва, угадывать в людях искреннее и наигранное, в гневном немце, говорящем неприязненно, угадывать нужного для дела человека, его озлобление призывать в свои союзники и умело вплетать его в общую борьбу за демократию, а в особо учтивых и подобострастных раскрывать матерых врагов.

А сколько подлинно народных инициатив было подхвачено комендантами и с их легкой руки осуществлено!

«С их помощью, — рассказывал старый революционер Магдебурга Вернер Брушке, — мы смогли выйти из утробного периода».

И говорил об этом не ради красного словца, на что немцы не способны, а потому что это сущий факт.

В районе Гентинга немецкими коммунистами была создана молодежная тракторная бригада. Явление по тем временам исключительное. Ребятам дали пять стареньких тракторов «Ландсбульдог», и бригада начала свой путь в осеннюю посевную 1945 года. Все потирали руки от радости. Но враг также не дремал, фашисты, организованные помещиком, выбрали ночь потемнее, сняли с «Ландсбульдогов» жизненно важные детали, и наутро трактористы нашли их демонтированными. Пошли к немецкому деятелю в провинциальном самоуправлении, ведавшему запчастями. Тот развел руками и сказал, что он бессилен помочь. Привели этого Дитриха в СВД провинции.

— Можете ли вы достать запчасти? — спрашивают его.

— Нет, у меня их нет, — отвечает.

Переводчика, Вадима Касселя, попросили предельно точно перевести все Дитриху, когда тот вошел, чтобы передал тракторной бригаде запчасти.

Дитрих огрызнулся:

— Я уже доложил…

— Господин Дитрих! Вы не поняли моего перевода. Вам приказано достать запчасти, передать бригаде и доложить об исполнении.

Через сутки запчасти были доставлены в бригаду трактористов и доложено начальству об этом. Приказ коменданта был выполнен, трактора работали день и ночь, но двое суток было потеряно.

* * *

Ганс Ендрецкий был поглощен всем тем, что он услышал от маршала. Он был послан доложить маршалу обо всем том, что видел в расположении американских войск по пути из Нюрнберга, в Тюрингии, на реке Мульда, а потом на допросе у советского майора, когда он докладывал об этом маршалу, тот заливался заразительным смехом. Смех передался и рассказчику, который тоже рассмеялся, но он хоть и смеялся, не мог понять, почему так неудержимо смеется маршал. Потом все разъяснилось само собой. Вот и получилось, что старого революционера советский майор принял за американского шпиона.

— Ведь надо же случиться такому совпадению! А майор-то хорош, не поверил и тогда, когда вы штаны сняли и тюремную печать на кармане показали. А уж о том, что майор стал экзаменовать вас по истории КПСС, — это очень изобретательно с его стороны.

Одно мгновение молчали оба собеседника. Выбрав момент, первым заговорил геноссе Ганс.

— На наших глазах, — сказал он, — раскрывается величественная картина, которая манит к себе всех передовых людей Германии. Но нынешний процесс уходит своими корнями в далекое прошлое и очень тесно связан с Октябрьской революцией в России, с победой социализма в вашей стране. Сегодняшнее развитие Германии уходит глубоко своими корнями в революционное прошлое нашей страны. На ее уроках рождается нечто совершенно новое, и наш рабочий класс, наша компартия не должны допустить ошибок, как это было в прошлой революции. Нам нужно закрепить идею единства рабочего класса, идею единой партии пролетариата. Мы в тюрьмах и концлагерях выстрадали все это, и мы не отступимся от этой нашей цели. Вот наше спасение. Рабочий класс может только так выстоять и победить контрреволюцию у нас в стране.

— Как дорого платят, — продолжал он, — за неразумное пренебрежение опытом все революционные отряды рабочего класса в мире. Я имею в виду опыт русской революции, опыт по созданию единой и единственной партии пролетариата. Сектантство, с одной стороны, и социал-шовинизм, с другой стороны, разоружили немецкий рабочий класс — очень сильный отряд международного коммунистического движения. Ну, ничего, теперь надо думать над тем, как использовать сложившуюся обстановку для дела мира, для мирного развития Германии.

Веймарская республика для коммунистов Германии была великой школой прозрения. В 1933 году нас вроде как разбили. Мы действительно понесли колоссальные жертвы. Но история распорядилась по-другому. Разбиты оказались фашизм и все силы, его породившие. Конечно, мы сейчас не беседовали бы так спокойно, мы, немецкие коммунисты, не существовали бы, если бы Советская армия не принесла победу над фашизмом и не изменила бы так круто ход мирового развития. Позади все ужасы, с которыми связан фашизм, нам нельзя допустить такого повторения.

Маршал куда-то торопился, но он не высказал еще что-то очень важное, что-то такое, что волновало его.

— Все это так, — продолжал разговор маршал, — но надо одно помнить, что самопроизвольно ничего в жизни не приходит. Мы подобрали самых надежных офицеров и политработников, назначили их комендантами округов, районов, городов, поселков. Им даны указания не только защитить новые демократические порядки, которые начинают устанавливаться, но и, на первых порах, взять на себя и административные функции военной власти. Использовать весь свой вес, чтобы способствовать укреплению взаимопонимания между армией и немецким населением. В землях и провинциях создаются и начинают действовать органы Советской военной администрации, как составная неотъемлемая часть армии, но только с широкими полномочиями по управлению гражданской немецкой администрацией. Создается Советская военная администрация для Германии под руководством главнокомандующего воздушными силами СССР в Германии. На этот орган будет возложена задача управления делами, как в советской оккупационной зоне, так и в Германии в целом, сообща с союзниками, конечно.

— Теперь надо напрячь все силы, чтобы создать на территории советской зоны немецкие органы самоуправления на широкой демократической и социалистической основе. А теперь всего вам доброго. Дел так много, что и поговорить спокойно некогда.

Собеседники обменялись рукопожатиями и вместе вышли из комнаты маршала.

Ганн вернулся в Берлин к вечеру. Все его друзья по ЦК бодрствовали. Шел меж ними жаркий спор о формировании Берлинского магистрата. Все сходились на том, что он должен быть сформирован на базе широкого демократического фронта. Без этого он не может выполнить своей роли организатора всех слоев берлинцев и восстановителя столицы страны. Более того, он должен быть прообразом единства Германии и консолидации всех сил немецкого народа в борьбе за новый демократический путь Германии.

Искали людей на замещение постов в первом послевоенном магистрате, жизнь ставила много сложных, трудноразрешимых задач, и люди должны быть соответственно и преданные народу, и убежденные, что дело, за которое они берутся, осуществимо, и служить этому делу надо беззаветно, не жалея сил. Где взять таких людей? Как их отыскать и угадать, что он такой, какой требуется? К тому времени был издан приказ маршала Г. К. Жукова, разрешающий образование четырех политических партий: коммунистов, социал-демократов, христианского демократического союза, либерально-демократической партии. По предложению коммунистов, эти партии создали блок антифашистских демократических партий. На этой базе дела с образованием Берлинского магистрата продвинулись.

К 14 мая 1945 года можно было уже говорить, что Магистрат Берлина создан и приказом коменданта Берлина генерал-полковника Берзарина утвержден. Перед утверждением он попросил немецких товарищей объяснить ему, чем руководствовались лидеры партий блока, определяя на каждый отдельный пост в Магистрат ту или иную кандидатуру.

— Принципы, которыми вы руководствовались, ясны, — сказал Берзарин, — они правильные, а о людях надо рассказать.

Карл Марон, которому было поручено доложить Берзарину сведения о составе первого послевоенного Магистрата, развернул список с какими-то, только ему ведомыми, пометками, и стал характеризовать фамилию за фамилией. Некоторых Берзарин уже успел узнать по работе, повседневно общаясь с немецкими деятелями. С некоторыми он подолгу беседовал перед тем, как включить его в состав Магистрата.

— Обер-бургомистра доктора Артура Вернера, — начал Карл Марон, — вы знаете лично.

— Все равно доложи для прочности памяти.

— Это инженер. Имел частную школу по подготовке инженерных кадров. Из этой школы в свое врем вышел не один десяток дипломированных инженеров. Когда фашисты захватили власть, они закрыли школу Вернера и запретили ему преподавать где бы то ни было. Так что до конца войны он жил случайными частными уроками. В нацистской партии не состоял, естественно, и не проявлял симпатии к фашизму.

— Первым заместителем обер-бургомистра компартия рекомендует меня, Карла Марона. От КПГ.

— Вторым заместителем рекомендуется доктор Андреас Гермес. От ЛДП.

— Третьим заместителем рекомендуется Пауль Швенг — КПГ.

— Четвертым заместителем рекомендуется Карл Шульц от КПГ.

— Советником Магистрата по труду предлагается Ганс Ендрецкий, также от КПГ.

— Советник по строительству и жилищным вопросам рекомендуется профессор Ганс Шарон, ЛДП.

— Советник по снабжению продтоварами — доктор Андреас Гермес.

— Советник по финансам и налогам — Ердмунд Ноортвик, ХДС.

— Советник по здравоохранению — доктор Зауэрбрух, беспартийный.

— Советник по торговле и ремеслам — Иозеф Орлоп от СДПГ.

— Советник по художественным делам — Карл Шульце, КПГ.

— Советник по кадрам — Артур Пик, КПГ.

— Советник по планированию — Пауль Швенк, КПГ.

— Советник почты и связи — Эрнст Келлер, беспартийный.

— Советник юстиции — Пауль Швенк, КПГ.

— Советник по соцобеспечению — Оттомар Гешке, КПГ.

— Советник по коммунальным предприятиям — Вальтер Тирак, беспартийный.

— Советник по городскому транспорту — Фриц Крафт, СДПГ.

— Советник по народному образованию — Отто Винцер, КПГ.

— Советник по экономическому отделу — доктор Герман Ландсберг, беспартийный.

— Советник по церковным делам — священник Петер Бухгольц.

— Чем объяснить, что коммунисты преобладают в составе Магистрата? — спросил Берзарин.

Карл Марон ждал такого вопроса и готовился обстоятельно доложить:

— Тут много причин, товарищ генерал. Дело новое, неведомое большинству представленных в блоке партий. Всех давит катастрофическое положение в городе и, в связи с этим, непосильный объем работ. Партии только что сформировались, в них еще толком не знают и своих-то людей. Есть еще одна причина — всем буржуазным деятелям не хотелось бы связывать себя с первым магистратом. Они всю жизнь привыкли вкладывать свои капиталы в дело явно выгодное, а тут дел много, а выгоды никакой.

— Что это, вроде саботажа?

— Нет, товарищ генерал, — это расчетливость буржуа. С этим, видимо, надо считаться на первых порах. По некоторым выгодным постам, где можно приобрести авторитет для партии, довольно долго спорили, доказывая, что их кандидаты лучше других, но на поверку стало ясно, что это только реклама. А в Магистрат-то нужны работники. Кое-кто вынашивает и такую идейку: с коммунистическим Магистратом связываться не надо, пусть они одни оскандалятся, а тогда-то мы и насядем на них. Иначе говоря, стараются повторить веймарскую политику. Бывает, когда уроки истории не впрок, так и эти политики думают узкими категориями. Кажется, это самые опасные деятели, которые, к сожалению, оживились и шумят сильнее всех. Они дрожат от одной только мысли о единстве действий вместе с коммунистами.

— Начнем, пожалуй, — пристально, по-дружески посмотрев на Берзарина, сказал Карл Марон.

— В добрый путь, товарищи. Действуйте и будьте уверены, вас поддерживает всей своей силой Советское государство, а это что-нибудь да значит.

* * *

У нас родилась дочь, и жена приехала ко мне в Галле.

Рядом с нами жила в семье маленькая девочка Анна-Мария. Она нуждалась в молоке. Жена предложила бабушке маленькой Анны козье молоко. Мы купили козу и ее молоком кормили свою дочурку.

Бабушка была так растрогана участием русской фрау, что от радости не удержалась от слез и расплакалась. Потом мы жили с ними около года, как добрые соседи, а когда уезжали, оставили им козу на память.

Под натиском бесчисленного множества дел добра постепенно разрушилась стена отчужденности и ненависти немецкого населения к советской армии. Медленно росли симпатии к нашим воинам, к нашей стране. Следует иметь в виду, что недоверие, боязнь, враждебность к советскому народу вдалбливались и детям и взрослым в самых страшных формах на протяжении многих лет, прямо после первых лет революции в России. А в фашистский период это было доведено до крайних пределов. То, что русские едят детей, не было выдумкой словоохотливых рассказчиков, это взято из арсенала фашистской, геббельсовской пропаганды. Это было одной из форм подготовки и фашистской армии и немецкого народа к атакам физического истребления славянских народов.

По первости казалось, что от этого фашистского идеологического хлама трудно будет быстро освободиться немецкому народу. Но фашистская идеологическая эмаль поползла под давлением объективных жизненных обстоятельств, в основе которых лежали самые обыкновенные человеческие отношения. Она поползла под давлением складывающихся отношений между советским человеком в униформе и просто в гражданском костюме и немецким народом в процессе взаимодействия. Ротный повар раздает на улицах еду детям и взрослым немцам, советский врач лечит немцев в наших госпиталях, советский военный инженер налаживает нормальную жизнь большого города вместе с немецкими рабочими. Восстанавливают переправы через реки вместе с немецкими рабочими, думают вместе советские и немецкие люди над решением сложных социально-политических вопросов строительства послевоенной Германии, они взаимодействуют и познают друг друга.

Советский человек, пришел ли он с боевыми порядками Советской армии, или он был послан на помощь, — все они принесли чувство ненависти к фашизму. Эта ненависть накапливалась все военные годы. Сколько осиротевших солдат пришло в Германию, к победе, какой страшной ненавистью наполнены были сердца воинов Советской армии к гитлеровской Германии. Поди, поищи истинных виновников в побежденной стране. А сожженные города и села, могилы близких и далеких соотечественников жгли сердца и звали к отмщению. И совершилось чудо! Советский воин нашел ту, никем не проведенную черту, разделяющую виновников и пострадавших в самой Германии. Как было трудно разобраться во всем этом! Но простой советский человек в форме солдата нашел истинный критерий и с полным убеждением и сознанием начал действовать. Он начал сотрудничать, взаимодействовать с немецким народом, присматриваться и познавать, кто друг подлинный, а кто подлинный враг. Потому-то он, солдат Андрей, так нежно прижимал к своей груди мальчугана, он тянулся к людям и нашел все-таки людей настоящих, истинных, и шагает теперь с обретенными друзьями по столбовой дороге мира и дружбы. Где это началось? Когда эта дружба пустила первые ростки? Кто знает? Но всякий, умеющий наблюдать, сравнивать, сопоставлять, а это может делать только много переживший, перевидавший, кто в жизни знает, почем пуд лиха, без труда может назвать и место, и обстоятельства действия, — это, грубо говоря, началось у ротной кухни, в приемном покое госпиталя, в той разноголосой группе людей, и немцев и советских воинов, которая разбирала завалы улиц в Лихтенберге, Кепенике, Митте, когда советский солдат спасал немецкую девчушку, закрывая ее своей грудью от осколков снарядов.

Через какие же тяжкие испытания прошел советский солдат Андрей по военным дорогам на Берлин, к Эльбе? Долог был этот путь и во времени и в пространстве. И каждый его шаг был отмечен сожженными городами и селами, разрушенными фабриками и заводами, составлявшими гордость и славу советского народа, выжженными полями и лесами, бесчисленными могилами замученных советских людей. На этом непосильно тяжелом пути все вызывало неистребимую ненависть и звало к уничтожению врага в его логове. Последнюю точку война поставила в Берлине. Последней задачей было освобождение порабощенных народов Европы, включая и народ Германии. Все это уже в прошлом.

Солдаты гитлеровской армии расползлись по городам и весям Германии и растаяли. А наш союзник по войне подполковник армии США Г. Трумен был заодно с остатками разбитой фашистской армии. Он помогал им укрыться от наказания за преступления, совершенные на нашей земле. Сегодня-завтра они сбросят униформу и совсем растают в общем потоке немцев, которые, в общем-то, были повинны в войне, но не были прямыми виновниками чудовищных зверств гитлеровской армии. А раз черта, разделяющая простых немцев и виновников преступлений, стерта, — пойди, найди виноватого. Подполковник Федор Винокуров делал все, чтобы не допустить смешения солдат с немецким населением, подполковник Г. Трумен делал все наоборот. Он лез из кожи вон, чтобы скрыть их от ответственности перед советским законом.

В окрестностях Иноврацлава, в Польше, войска нашей 61-й армии освободили лагерь военнопленных. В нем немцы содержали только офицеров английской и американской армий. Мне удалось тогда, в конце января 1945 года, беседовать с английским полковником и американским капитаном. Гитлеровские охранники этого лагеря сохранили пленным форму. По их внешнему виду никто не сказал бы, что они военнопленные. Они получали все необходимое для приличного существования. Кроме того, они получали регулярно посылки от Красного Креста, от своих родных. Советских офицеров содержали на положении рабов и сжигали в душегубках. Не правда ли, поведение Г. Трумена на Эльбе в отношении убегающих гитлеровцев и поведение фашистов в отношении американских и английских офицеров — случаи одного порядка? В народе говорят: «Ворон ворону глаз не выколет».

Война закончилась в пользу мира, а мира жаждали народы всего земного шара. Это чувствовали господствующие классы империалистических стран, и они искали сил и средств, чтобы противопоставить их миру, распространяющемуся по Европе как масляное пятно. Они подбирали вражеские винтовки на всякий случай, собирали остатки гитлеровской армии, тоже не без умысла.

Это случилось на берегу Эльбы севернее Виттенберга, когда та женщина, которой не разрешили переправиться к американцам, долго думала над тем, почему ее не убили русские, а просто послали домой. Это случилось в последнее мгновение войны, когда советский враг поднял раненого ребенка в районе Мите и своими золотыми руками вернул ему жизнь и передал его исстрадавшейся матери. Может быть, это случилось тогда, когда немецкая мать-одиночка, насмерть перепуганная «неразумным» поведением сына, забравшегося на руки русского солдата Андрея, неожиданно пролила слезы, слушая рассказ Андрея о гибели его семьи. Может быть, она потом воспитала того мальчугана истинным другом Советского Союза? Да! Именно в тех местах родились побеги этой дружбы. И выросли они под пристальной заботой немецких коммунистов, которые, где бы они ни были в начале и в ходе войны, были подлинными пестователями этой великой дружбы наших народов.

Может быть, рассказ Андрея теперь, спустя сорок лет, покажется выдумкой. Может быть, вы подумаете, что горе не обрушивается так сильно и с такой силой на голову и сердце одного человека. Под таким тяжким ударом судьбы могло подломиться это, в общем-то, хрупкое создание, — человек. Что ж, возможно. Только вот уже сорок лет берегу я в своем сердце, как самую дорогую реликвию войны, рассказ Андрея. И в моих глазах, видавших разные беды на своем веку, Андрей стоит, как живой, как воплощение человеческой правды.

В судьбе Андрея сплелись судьбы двух народов, понесшие страшные мучения, навязанные им одним чудовищем — германским империализмом. Два философских нравственных начала лежат в основе Второй мировой войны, — это человеконенавистническая философия фашизма, уходящая корнями в извечное стремление немецкой реакции разных эпох к мировому господству, философия подавления и уничтожения всего не немецкого. И философия, порожденная Марксом и Лениным, философия возвеличения человека, как высшего выражения живой природы. Советский солдат Андрей и немецкая мать немецкого мальчугана. Солдатская семья, замученная гитлеровцами на р. Миасс, под Таганрогом, и матери — немецкие матери, вырастившие гитлеровских душителей. Мужественный образ Андрея, поднявшего на своих руках немецкого мальчишку, и мать этого ребенка, обливающуюся горькими слезами, слушающую о горе русского солдата. И в грохоте последних залпов войны столкнулись две человеческие судьбы. Их поведение в эту минуту таит в себе глубокий смысл человеческого горя и мужество человеческого подвига, породившего не отмщение, а большую дружбу между нашими народами. Европейский обыватель — скептик не поймет этого, и правда жизни снова, уже в который раз, проскочит мимо его сознания. Он по-прежнему будет натравливать один народ на другой всякого рода выдумками, на которые обыватель способен. Но когда-нибудь и он проснется от опьяняющего забытья и найдет более разумный путь к большой человеческой дружбе.

Этой женщины я потом никогда не видал, не берусь судить о глубине ее чувств при слушании скупого рассказа Андрея. Она не подняла заплаканных глаз, и я боюсь сказать, что они могли передать наблюдателю. Рядом с ней открыто, не стесняясь, вытирал слезы старик, побывавший в плену в России. Меня тронуло другое. Вдруг мальчуган, которого мать уносила за угол дома, расплакался и потянулся к Андрею.

Тому мальчугану теперь не меньше 40 лет. Кем он вырос? Как ему мать помогла стать человеком и по-человечески понять трагедию, разыгравшуюся тогда, у его колыбели, как передали ему его близкие, взрослые дяди и тети, уроки страшной человеческой трагедии, как в его помыслах, чувствах, поступках отложилось все это, достаточно ли устойчиво осознал он истинных виновников тех страданий, и пронесет ли он жгучую ненависть к извергам рода человеческого, без чего настоящая, истинная дружба в наше время немыслима. Жизнь поставила наши народы перед одним нашим общим врагом — империализмом, и сплочение перед его происками — непременное условие нашей общей победы над этим чудовищем. Конечно, гитлеровский фашизм был страшен и опасен сам по себе. Но нынешний империализм, породивший когда-то фашизм, может быть, будет еще более страшным и разрушительным, если люди на земле не сплотятся воедино и не преградят ему путь к роковой развязке.

Но, как бы там ни было, а мать, в муках породившая дитя, хотя и не пережившая трагических лет войны, стала уже, теперь я в этом убежден, я глубоко в это верю, такой великой силой, которая встанет в ряды борцов за мир. Каждая мать теперь хочет, чтобы над головами ее детей было ясное небо, а детей ждали безоблачные чарующие дали. Найдет ли она путь к этому? И все равно, она встанет на пути тех, кто и теперь продолжает играть судьбами людей. Каждая нация извлекает уроки из своего прошлого. Не может быть, чтобы историю одного народа на протяжении нескольких веков превращали в историю сплошных роковых ошибок. Как хочется поседевшему от бед и времени солдату повидать того самого «мальчугана» и заглянуть ему в глаза, заглянуть и прочитать в них чувства добрые.

Компания, в которой мне довелось все это наблюдать, растаяла. Солдат позвали на несение службы, старик некоторое время мялся, стоя около меня, потом неожиданно протянул мне робко руку, я пожал ее как можно крепко, и он, качаясь из стороны в стороны, поплелся все туда же, за угол дома. А мне хотелось продолжить разговор с Андреем. Я нашел его, и мы снова вернулись с ним на берег Эльбы. Он обещал показать мне что-то примечательное на берегу.

В ту минуту, когда Винокуров оттеснил немецких солдат от переправы, Эльба показалась мне серой, грязной речонкой, пахнущей отсыревшим куском плесневелого хлеба. В этот раз она была более привлекательной. Правый берег был покрыт густым вековым лесом — сосняком. Он был перерезан поперечными овражками, точно так же как наша Припять или Клязьма. Берег зарос густым подлеском, кустарниками. Были и наши березы, дубы. Среди кустов — калина, очень много бузины, ракитника. Мы шли по проторенной тропе. Андрей шел впереди. Он сказал, что так лучше, мало ли что может быть. Миноискатели елозили тут два дня, а кто его знает, все ли разобрали. Наткнешься на шальную мину и будь здоров, — разнесет, не посмотрит, что война на исходе. По дороге я рассказал ему и о своем горе.

Под Брестом я приехал в распоряжение 12-й гвардейской Стрелковой дивизии, и, когда стал беседовать с солдатами, начался артобстрел того участка, где мы сидели за сараем. Я приказал укрыться в щели, приготовленные заранее. А сам медлил, хотелось пропустить солдат. Один парень с силой толкнул меня в щель, и я кубарем скатился и упал на кого-то, кто влез туда первым. На меня упал тот солдат, который меня так сильно толкнул. Снаряды рвались. Вдруг я почувствовал, что по моей спине потекло что-то мокрое и горячее. Лежим. Потом кто-то подал команду «отбой». Все вскочили, а солдат, лежавший на мне, недвижим. Я повернулся. Солдат, лежавший подо мной, поднатужился, и мы подняли вдвоем лежавшего на мне товарища. Он был смертельно ранен, моя гимнастерка в крови. Санитары подхватили раненого и унесли. Я принимал участие в его эвакуации. Врач сказал: «Все напрасно». Лицо солдата накрыли и понесли к подошедшей санитарке. Потом я нигде не нашел его, не знаю ни его имени и фамилии, ни его судьбы. Прошло около года с тех пор, а я все верю, что он жив, верю, ищу и мучаюсь. Вот и держу крепко в памяти сам факт да окровавленную гимнастерку, окровавленную кровью товарища по войне.

Тропа петляла в вековом сосняке. Мы шли молча, а берег наползал на нас всеми своими особенными речными нарядами. Андрей тянул меня к песчаной косе, где солдаты облюбовали сухую куртинку.

— Идите за мной, — повторил Андрей, — тут щелей не копали, а фрицы, убегая, могли зарыть какую-нибудь штуковину. Потом будут говорить, что генерала и солдата Андрея разорвала «шальная» мина, но нам с вами от этого не будет легче.

Подошли к группе солдат. Они мирно беседовали о делах солдатских, о том, что там, на левом берегу. Андрей был в это время где-то далеко-далеко, может быть там, перед фортом Брестской крепости, а скорее всего, у своей станицы на берегу реки Миас. Я старался отвлечь его от тревожных мыслей. Солдаты, к которым мы подошли, были молодые ребята, жизнерадостные. Я вспомнил, как в начале своей военной службы, у форта Кахаберия, в районе Батуми, на турецкой границе пели песни в свободное от несения наряда по охране форта. В те годы меня считали авторитетным запевалой. Я предложил солдатам спеть русскую песню о Ермаке на немецкой реке Эльбе, у самого начала мирной жизни:

— Ревела буря, дождь шумел…

Среди ребят было много сибиряков и волжан. Они знали эту песню и пели вдохновенно. Я любил эту емкую богатырскую песню. Кто-то неожиданно изменил конец.

— …Германия покорена, ведь мы не праздно в мире жили.

Всем это было по душе, и повторение пропели с особым подъемом.

Скованности как не бывало. Свободно и шумно вели себя солдаты. Им так понравился запевала, что я стал среди солдат «своим в доску». Они шумели, а я мысленно перенесся в Тобольск, на крутой берег Иртыша, и стоял у обелиска в честь Ермака, посеревшего от времени.

Я бывал в тех местах, и картины виденного помогали мне находить великую связь нынешних событий с нашей далекой российской историей. Рассказал солдатам о легендах про «ермаковцев», которые по сию пору любовно передают на Иртыше.

Стоял и старался представить себе покорителя Кучума, людей того времени, их челны, их буйные набеги, славу, которую они принесли России. Еще совсем недавно Европа лежала под сапогом прусского фельдфебеля, билась, сопротивлялась, а высвободиться не хватало сил. И пришел богатырь — потомок Ермака, сын своего советского народа, и порешил врага в его логове. Нынешние богатыри перекликаются с героями далекого прошлого, перекликаются между собой разные эпохи, разные поколения, будь то ермаковцы, кутузовцы, ратники Дмитрия Донского или Александра Невского, суворовцы, — все они рождали подвиг перед лицом страшной беды, нависшей над нашей родиной. В этом ряду, как равные, стоят солдаты и офицеры вашей 23-й стрелковой дивизии, солдаты-винокуровцы. Например, мне очень хотелось, чтобы звуки этой чудесной песни, ее неповторимая мелодия были услышаны там, за Эльбой, в том густом сосновом молодняке, где остановились наши союзники-американцы. Пусть знают, что эту старинную русскую песню поют их союзники по совместной борьбе с фашистскими извергами, прославляя свою социалистическую родину. Пусть они знают, что мы тоже чертовски устали, но свою усталость снимаем песней. Мы тоже нуждаемся в дремоте, в отдыхе, но песня… песня сильнее всего.

Я всматривался в лица солдат и подумал: а ведь еще не написана та песня, которая отвела бы солдата от сидящего в его сердце горя. Война, как заноза, впилась в сердце и мучительно колет, жжет, кровоточит, как незаживающая рана. А тут первое утро без канонады, без свистящих пуль. Мысли разлетались по длинному пути войны, по бесчисленным отметинам, к которым и в радости и в горе были прикованы мысли солдата. В этой непривычной тишине припоминались все весны войны, все утра наиболее ярких сражений, все могилы, которые оставляли на тех памятных местах.

— Вы заметили, — обратился ко мне Андрей, — вон те винтовки, воткнутые стволами в песок, а на приклады пристроили стальные немецкие каски?

— Да, заметил. А вы уверены, что это соорудили сами немцы? Может быть, это подшутили наши товарищи?

— Нет! Что вы? Это немцы. Этим они дали нам понять, что мы, мол, хоть и перебежали на другой берег, а на посту стоят наши винтовки, знайте, мы еще вернемся.

— Поздно подумали и неумно намекнули. Война проиграна, от такого удара по самой башке не поднимешься, — заметил кто-то.

Я ждал, что скажут другие товарищи. В конце Первой мировой войны один лубочный художник так именно изобразил апофеоз войны, иначе говоря, завершение Первой мировой войны. Что бы ни имели в виду немецкие солдаты, а мы будем думать, что это наипримечательное выражение того, что частенько выкрикивали гитлеровские солдаты, сдаваясь в плен, — «Гитлер капут», а мы под эти символом понимаем торжество нашего дела, нашу победу, победу разума над безрассудством. Ведь додумался же безрассудный в своих грязных поступках гитлеровец закончить свой путь таким ярким изображением.

— Начали войну, а не подумали о том, кто ее будет кончать, — кто-то вслух высказал свои раздумья.

Был подходящий случай продолжить мысль солдата.

— Это очень правильно сказано, — говорю я. — Когда-то А. В. Суворов, размышляя над вопросами войны, заметил: «Всякий, кто намеревается начать войну, должен прежде подумать, как он ее начнет, найдет ли он поддержку в своем народе, и, конечно, подумать, как он ее кончит и кончит ли ее именно он, а не его противник». Вот это-то и забыли сделать правители фашистской Германии.

После Гражданской войны Ленин, характеризуя сущность провалов в политике империалистических государств, указывает на такое обстоятельство, что класс, идущий к своей гибели, не способен ни предвидеть, ни разумно планировать. Он пребывает в состоянии постоянного страха, а страх, как известно, плохой советчик и союзник. Вот они и шарахаются из стороны в сторону. Но от этого нам-то не легче. Авантюрист, как «карманный воришка», не знает, где и когда его схватят за руку.

В военную авантюру втягиваются большие массы низменных людей. Они грабят, убивают, насилуют, не думая о последствиях, и, когда приходит «капут», они легко бросают свои штаны и бегут туда, где не надо будет нести ответственности. Теперь наша бдительность должна быть во сто крат сильнее, острее. Враг перекрашивается на ходу, принимает такую форму, чтобы не навлечь на себя подозрение. Униформа его лежит там, на косе, а на той стороне он легко может стать трубочистом и разыгрывать роль заправского обожателя русского солдата, которого он «долго ждал» и теперь готов принять в свои объятия, как родного брата. Он рассчитывает, что русский Иван обязательно поверит ему и примет, как долгожданного друга.

А ведь совсем близко, где-то рядом, выходят из подполья наши истинные друзья, немецкие коммунисты, узники гитлеровских лагерей. Они-то будут брать таких «артистов» за шиворот и показывать, как врагов немецкого народа, как вешателей. Мы и сами-то не должны терять бдительности, а все другое придет в норму само собой. Оборотни получат по заслугам.

Под тяжестью гитлеровского гнета росла и ненависть к фашистам в немецком народе. Он обрушил свою долю гнева на их головы. Они получили за все по полному счету.

Меня перебил один автоматчик. Я повернулся к нему. На меня смотрели озорные, смелые серые глаза, вьющиеся кудри лезли из-под пилотки заразительно лихо.

— Теперь, — сказал он, — мы уперлись в Эльбу, и никуда. Стоп. Командир не пускает даже разведать, что в том сосновом молодняке. Глядим мы на все вокруг и думаем — хорошо же жили немцы, лучше нас. И, поди ж, начали войну. Тем немцам, которых мы видим теперь, война и не снилась. Выходит, что начали войну не они, а те, кто был очень богат. Когда мы наступали на Ной-Рюпин, в лесу наткнулись на одну дачу. Хозяин, видно, впопыхах, бросил все. И чего там только не было.

Я говорю разведчику, что это дача Геббельса. Их-то как раз и тянуло на войну извечное стремление германского милитаризма к мировому господству.

— Но грабили-то простые немцы?

— Они.

— Но в крови же немцев не живет этот демон войны и вероломства. Посмотришь на рядового немца, старик он, женщина или ребятишки, все одно, никак не поверишь, что одень вот такого в солдатскую форму, и он начнет убивать. Не может того быть?

— Как видно, может — и жечь и убивать, если его определенным образом настроить, припугнуть опасностью коммунизма, гибелью немецкого народа. Делали это не год, не два, а сотни лет, и каждый раз по-своему. Подумает, подумает немец и скажет, пусть лучше я убью, чем меня убьют. Вот ведь какая философия-то.

— За всю войну мы так много перенесли мучений, так много видели мученических судеб наших соседей — поляков, чехов, а вот понять, почему так просто обычный, рядовой немец связал свою судьбу с фашистскими головорезами и слепо исполнял их варварские приказы, никак не пойму.

— Нельзя утвердительно говорить, что немец связал свою судьбу с фашистскими головорезами. Фашисты силой, хитростью захватили власть в стране и стали в ней угнетателями. Припомните кое-что из недавнего предвоенного прошлого. С 1933 года гитлеровцы вдалбливали в головы немцев идею непобедимой великой Германии, идею мирового господства, расового превосходства немцев над всеми, особенно над славянскими, народами. И вдалбливалось это изо дня в день, а всех, кто против, — просто вешали. Все политические партии были запрещены, и их члены перебиты или посажены в концлагеря. Всякий, кто не признает этой идеи великой Германии, сжигался в печах, как и наши военнопленные. А война-то была начата не с этого. Война была начата с возврата немецких земель, отторгнутых у Германии в Первую мировую войну. На такую войну легко было погнать немецкий народ против французов, чехов, поляков.

— Потом военная пружина стала так сильно раскручиваться, с такой силой, а победы принесли такой опьяняющий успех, что немцев незаметно потянули на захватническую империалистическую войну и против других стран. Это опьянение длилось долго, пока под Москвой, Сталинградом и Курском не очухались. Да было поздно уже.

В конце декабря 1941 года мне довелось допрашивать одного немецкого солдата, попавшего к нам в плен под Бологое. Он был рядовой солдат. Но вел себя так нагло, будто он не в плену, а на переговорах парламентеров. Его убедили, и он об этом говорил, что «война подошла к концу, и мы, немцы, скоро будем владеть вашими землями». Наотрез отказался отвечать на вопросы и был уверен, что его расстреляют и он не увидит победы. И когда ему сказали, что убивать его никто не собирается, что он еще увидит конец войны, разгром гитлеровской армии, он обмяк немного, опустил голову и, как бы говоря сам с собой, выдавил тихо: «Нет, этого не будет, так сказал нам фюрер».

А как вели себя военнопленные после разгрома под Москвой, Сталинградом, Курском, в Белоруссии? Сдавались и всю дорогу истошно кричали: «Гитлер капут». Потом это стали понимать как пароль при сдаче в плен. Былого лоска как и не было. Он смыт поражениями. Остались жалкие признаки былой славы. Но, однажды начав, теперь они с еще большим остервенением стали уничтожать наших людей, сжигать все живое и неживое на нашей земле, превращая ее в безжизненную пустыню. Это было выгодно империалистам всех национальностей. Даже наши союзники по антигитлеровской коалиции, вроде Черчилля, внутренне благословляли гитлеровцев на эти страшные дела.

Конечно, следует поискать корень вопроса: как германский фашизм увлек за собой, на чудовищную, грабительскую войну, многие миллионы немцев, как именно эти миллионы настолько озверели, что стали убивать детей, женщин, стариков, уничтожали все, что попадалось им на пути? А если не попадалось, если люди прятались от них, то эти изверги искали жертву и садистски терзали ее.

Все дело в том, что фашизм — это открытая диктатура империализма, рассчитанная на уничтожение всего, что угрожает его господству в мире, и, разумеется, прежде всего, Советского Союза, как своего смертельного врага. Так думают не только германские фашисты, так думают империалисты всех империалистических держав, и не бросаются в войну против нас только потому, что выгодно теперь ослабить германский империализм, но не ради усиления нас. Животный страх перед коммунизмом, идущим на смену капитализму, выводит его из равновесия. Империализм перед этой смертельной опасностью теряет голову и рассудок.

Германский империализм особенно чувствителен к этой своей смертельной опасности. В прошлые века, особенно со второй половины XVIII века, он бессилен был повернуть руль своей политики — на захват заморских территорий. Во-первых, они к тому времени были в основном уже поделены, а, во-вторых, потому, что те войны требовали иных военных средств, которыми молодой немецкий империализм пока не располагал, в частности, морской флот. Кроме того, Германия, имеется в виду Пруссия, неудачно вела войны за расширение своего жизненного пространства в Европе. Пруссия с трудом объединяла курфюрстов в единую Германию, но так и не объединила до конца. В борьбе за жизненное пространство уже набравший силу германский империализм к концу XIX века, отбросив все советы Бисмарка и Бюлова, направил свои стопы на поиск счастья в осуществлении своей извечной идеи расширения жизненного пространства на востоке Германии, намериваясь подобрать под себя славянские страны, Россию, Польшу. Оттуда пахло хлебом, углем, нефтью, там лежали тучные земли, там была несметная кладовая металлического разноцветья, словом, край неизведанных богатств. Он манил к себе империалистов. В прошлую историю на западе любители поживиться за чужой счет часто теряли голову, и каждый раз были нещадно биты. Но страсть к наживе продолжала толкать их на нас.

В Германии были трезвые умы. Они еще во второй половине XIX века и в начале нашего века предостерегали — «не затрагивать жизненных интересов России». Внутри германские распри и опасные соседи на западе Германии повелительно требовали сохранения прочного союза с Россией. Поздние империалисты и их наследники-фашисты — по-своему прочитали уроки истории. Как и их недавние предшественники, они решили, что осложнения с западными соседями можно решить усилением своей индустриальной мощи. А вот извечная тяга к завоеванию жизненного пространства могла быть разрешена только за счет славянских стран. И, как это ни странно, с точки зрения исторического опыта эта идея была принята на вооружение германским империализмом. И осуществить ее предстояло именно германскому фашизму.

Исторический опыт первой половины нашего века показал, что, готовясь к новой войне, надо иметь массовую многомиллионную армию и мощную индустриальную базу, способную питать эту прожорливую махину на протяжении всей войны оружием, снаряжением, боеприпасами. Ни одна из этих двух задач не могла быть решена силами самой Германии. Нужно было время и убедительная идея, чтобы оболванить миллионы немцев и вовлечь их в войну. Нужно было время, чтобы накопить материальные средства для ведения такой большой войны.

На западе у немцев были нерешенные версальские территориальные проблемы. Война за эти территории могла бы быть понята немцами, как естественное стремление осуществления своего патриотического долга. Если под эту идею подложить основу фашистского национализма, расовую теорию «высшей расы», то возможно и увлечь немцев на «освободительную» войну за отторжение «своих» немецких земель. Сначала оттяпать Судетские земли от Чехословакии, потом прибрать к рукам одноязычную Австрию, потом расправиться с Саарской областью и вообще с «оскорбительным» Версальским договором. А потом… Потом покончить со странами Западной Европы. Подмять их под себя. Все так и произошло. На оболванивание немецкого населения оказалось достаточно всего лишь пяти лет. И распаленный легкими победами в Европе, победами почти бескровными, победами, которые положили к ногам Германии почти всю Европу с населением около 400 млн человек и огромным экономическим потенциалом. Что касается экономического потенциала, то гитлеровцы рассчитали правильно. Абсолютное большинство предпринимателей стали покорно исполнять заказы фашистов, забыв, что они французы, что их страна оккупирована. А вот с народом Европы фашисты осеклись, хотя осознали это не сразу.

На волне побед, легких побед, фашистские правители Германии почти с ходу увлекли миллионные массы одурманенных звериной расистской теорией «арийского превосходства», легкой победой на Западе Европы, на войну против Советского Союза. Вот тут-то и следует искать корень вопроса, разгадку того, почему и как миллионы немцев потеряли элементарную порядочность и последовали за Гитлером на истребительную войну против СССР. Уничтожение советского народа и славян вообще было поставлено фашистами в качестве цели перед гитлеровским солдатом и офицером.

Для сравнения я хочу напомнить вам один случай из нашей с вами боевой жизни. Вы, наверное, помните, что тогда был захвачен нами лагерь военнопленных, где содержались только американские и английские офицеры. Мне пришлось по заданию Военного совета армии заниматься ими. Я спрашиваю английского полковника и американского капитана: как жилось в плену?

Полковник английской армии:

— Жилось неплохо. Нас хорошо кормили. Дополнительно мы регулярно получали посылки Красного Креста.

— Посылали вас на работы?

Полковник:

— Нет. Нас на работы не посылали.

— А вас, капитан?

Капитан американской армии:

— Меня тоже, как и всех. Ну, делали кое-что по лагерю для себя, и только. Через Красный Крест мы получали посылки из дома.

— Были ли среди вас советские офицеры?

Полковник:

— Нет, русских никого не было. Они были в другом лагере и использовались на тяжелых работах.

— Вы не знаете, почему так разнятся отношения фашистов к вам и русским пленным?

— Не знаем!

— Были ли случаи, когда кого-либо из вашего лагеря расстреливали или кто-либо бежал?

Полковник:

— Нет, таких случаев не было. Обращение с нами было корректное.

Не правда ли, поучительный пример? Он показывает, до какого тонкого совершенства была доведена система уничтожения советских людей. Даже отношение к военнопленным разных стран было определенным образом отрегулировано.

Геринг, обращаясь к фашистским солдатам, убеждал их не руководствоваться в войне совестью и образованием, что все это химера, калечащая человека. Геринг призывал убивать каждого, кто попадается под руку. «Солдат не несет за это ответственности, — за это отвечаю я, и потому убивайте». Немецкому солдату приказывалось убивать всякого русского, как только он приблизится на расстояние 600 метров.

Сами принципы, которые преподавались солдату офицерами, вытекали из империалистического характера войны. Потом все это обернулось против гитлеровской армии, против фашизма. Эти моральные каноны фашизма разложили армию Гитлера, сделали ее небоеспособной, а фашистов сделали самыми ненавистными среди всех народов. Гитлеровские вожди твердили своим солдатам, что у него нет сердца, нет нервов, и что на войне они ему не нужны. Более того, гитлеровское командование требовало от солдата уничтожить в себе жалость и сострадание и убивать всякого русского, советского, не останавливаясь, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай всех, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее твоей семьи и прославишься навеки. Вы помните это требование Верховного командования, найденное на трупе немецкого лейтенанта Пигеля из Франкфурта-на-Майне.

Может быть мы столкнулись с такой картиной впервые только в эту войну? Нет, нет! Эта картина стара, как стар империалистический мир, с тех пор, как он стал вести свои разбойничьи набеги на другие народы, захватывая чужие земли. Это еще в прошлом веке употребляли английские, американские, германские и французские империалисты. Империалистические войны, которые вели американцы, почти полностью уничтожили всех индейцев. Англия в войне против буров в 1899–1902 годах поработила почти всю Южную Африку. Мирное население уничтожалось так же хладнокровно, как бы убивали антилоп. То же делали англичане и французы в Китае в 1856–1860 годах. Американцы в войне с испанцами за Филиппины в начале нашего века проявили такую жестокость и вероломство, на которые не отваживались даже нынешние империалисты. Выдавая себя за освободителей филиппинского народа, они заманивали вождей племен и бесстыдно уничтожали их. Так что разбой и массовое уничтожение населения для фашистов дело не новое. Они имели достойных учителей из англичан, американцев, французов. Но в отличие от всех предшествующих захватнических войн, война, развязанная фашистами, обернулась для них распадом самой фашистской армии, ее моральным разложением. И не только к распаду фашистской армии, но и к всеобщей изоляции фашизма в мире, к его одиночеству, в тот крайний момент, когда режим сильно нуждался в надежной поддержке. От фашистов отшатнулись его самые верные и самые, казалось бы, надежные партнеры. Впрочем, у фашизма, как и у разбойников с большой дороги, не могло быть долговременных сторонников. От фашизма отвернулся сам немецкий народ. В этом суть вопроса.

То же разведчик снова вмешался в разговор.

— Вот вояки Второго фронта, те не утруждали себя в войне. Семь лет воюют, а по-настоящему-то три года сдавали одно государство за другим все тем же гитлеровцам, потом их немцы колошматили года два, и уж потом, в 1944 году, наконец-то втянулись в войну и вели ее в развалку. Словом, шуму было много, а дела было мало. Этот Второй фронт запомнился каждому из нас самым примечательным — тушенкой да консервированной колбасой. Вот это я понимаю, война. А к победному пирогу, должно быть, придут, как бравые вояки. Вот и теперь — спят себе в сосновом молодняке и показаться союзникам не желают.

Когда началась Вторая мировая война, а она началась, как вы помните, против западных держав Европы, французы и англичане, по правде говоря, были не меньше нас заинтересованы в объединении сил всей Европы против Гитлера, и тогда война бы имела иной исход. Но западные страны упорно не хотели создавать такого единого антигитлеровского фронта, хотя трудовой народ был за такой фронт. Гитлеровцы не посмели бы начать войну, когда против них поднялась вся Европа. А что произошло? Западные империалисты были заинтересованы в начале войны. Им грезилось, что русские и немцы перегрызут себе горло, а они, наши нынешние союзники, возьмут нас и немцев голыми руками и продиктуют нам и немцам свои условия мира. Но этого не случилось, как видите. Хотя Гитлер и подмял под себя всю Европу и мобилизовал всю индустриальную мощь ее для дальнейшего ведения войны, но уже против нас.

— Теперь припомните, как англичане и американцы «спешили» со Вторым фронтом. Мне думается, что западные державы более всего думали, как покончить с коммунистическим Советским Союзом, а не с гитлеровской Германией. Теперь мы должны пристально наблюдать за поведением наших союзников и не терять головы в своих волеизлияниях. Как говорят, друзья друзьями, а денежки врозь. Я так думаю, что и там, в Англии, есть две Англии — Англия империалистов и трудовая Англия. Между ними идет непрестанная борьба, и мы подобающе должны вести себя с ними.

Они наши союзники, но они не перестают быть империалистами. Если проследить поведение наших союзников сразу после Октябрьской революции, то без труда заметим, что они наши извечные враги. А то, что они в этой войне стали нашими союзниками, то это победа нашей коммунистической партии, которая сумела изолировать гитлеровскую Германию и перетащить этих «союзников» на нашу сторону, и фашистов сделать одинокими. Теперь наши союзники, американские ребята, сидят на левом берегу Эльбы.

— А если они взяли бы Берлин, хуже было для нас? — неожиданно спросил Андрей, который все время молчал.

— Конечно. Они и так зашли далеко за разграничительную линию, обозначенную на Ялтинской конференции.

Наши верные друзья

Вот и подошел тот момент, когда все главные признаки войны исчезают бесследно. Остались только руины, которые покрывают нашу землю, землю немцев и Европы. Но гарево войны отравляет воздух и живет еще в каждом из нас. Завтрашний день навевает нам и радостные и тревожные думы. Думая о том, скоро ли домой, душу грызет мысль: а что будет дальше? Будет ли потушен этот страшный пожар до последней кочерыжки, и не возникнет ли больше даже самой маленькой искры нового военного пожара?

Я помолчал немного, посмотрел на лица моих собеседников. Старшина, сидевший справа от меня, силился вытолкнуть застрявшее в горле слово. Он явно стеснялся, а тут не вытерпел и выдавил:

— Что будет с Германией? Как поведут себя немцы? Не могут же они вечно быть побежденными, ведь это просто невыносимо для человека, всю жизнь быть под пятой у кого-то? А как будут вести себя союзники? Порешат ли они сразу или подождут, пока Германия не подготовится снова и не начнет новой войны вот отсюда, где мы с вами сидим, с земли, которую полили уже нашей кровью, что будет с вот этим куском земли, где мы сидим, где остановились тысячи наших ребят?

Вдали от меня сидел маленький солдат, он помялся, с трудом произнес:

— Хочется, чтобы после всего, что было, стало ясно. Чего молчать? Нам нужна ясность. И после этого можно спокойно ехать домой.

Слова воинов проникнуты были уверенностью в том, что на земле, политой кровью советского солдата, еще никогда не вырастал чертополох. «Это священная земля, хоть и немецкая, но священная, и это следовало бы знать и немцам». Так говорил Герой Советского Союза полковник Винокуров. Уроки этой войны не пройдут незамеченными. Из прошлых войн германские властители не извлекали уроков. Их били, а они снова готовились к войне. Дело в том, что их били, но не добивали, а теперь иное дело. В 1761 году, в семилетнюю войну, русский генерал Тотлебен вежливо принял ключи от Берлина, а через трое суток, покидая город, вежливо раскланялся перед берлинским бургомистром. А теперь-то все случилось по-иному? И народ немецкий поступит по-иному, а мы его поддержим. И, глядишь, Германия станет совсем иным государством.

— Советским? — кто-то буркнул.

— Нет! Не советским, а таким, которое выберут себе сами немцы. Вы думаете, у них не хватит смекалки на это? Далеко не так. Маркс-то вырос на немецкой земле. Так ведь? И чем будут немцы ближе к нам, чем человечнее будут наши взаимные отношения, тем надежнее пойдет дело приобщения немецкого народа к политическому творчеству в своей стране. А что они придумают, это покажет время. Я так думаю.

В самом начале войны, в ноябре 1941 года, я работал в Главном политическом управлении Советской армии и по делам службы выполнял в Куйбышеве одно ответственное задание. Из Москвы раздался телефонный звонок по ВЧ. К этому телефону, кроме меня, никто не подходил. Такой был порядок. Звонил Л. З. Мехлис:

— Займитесь выполнением следующего, очень важного, повторяю, очень важного, поручения. Срочно найдите Вильгельма пика и Д. З. Мануильского и передайте им, чтобы срочно, как можно срочно, приступили готовить листовки к солдатам гитлеровской армии. В этих листовках следует растолковать солдатам врага, что у них нет иного пути к спасению своей жизни и жизни немецкого народа, как переход на сторону красной армии. Одержимого Гитлера надо покинуть, оставить в одиночестве, и война будет закончена к общим интересам и немецкого и советского народов.

Мехлис был во всех отношениях оригинальным начальником. Он был до предела резок, когда дело шло о выполнении решений ЦК. Когда дело касалось личных указаний Сталина, он был особенно пунктуален. Когда Сталин звонил ему по телефону, он вскакивал со стула и не садился до тех пор, пока разговор не будет окончен. А перед тем всех, кто был в его кабинете, взмахом руки выдворял за дверь. Мне пришлось переносить и его гнев, и его неожиданную учтивость в судьбе человека, и его поведение со спорщиком. В одном споре, где он неожиданно был неправ и стал жертвой доверчивости к избранным людям, он вытурил из кабинета всех и, положив мне руку на плечо, полчаса ходил со мной по своему большому кабинету, по-товарищески разговаривая о делах, в которых я считал себя специалистом. Но это не мешало ему вскоре разносить меня же по другому вопросу.

В одном бою, на Волховском фронте, задумка командования не осуществилась. Мехлис приказал мне идти со взводом разведчиков в бой. Это было в период проведения смердынской операции в январе 1943 года. Вместе со мной, но чуть раньше, таким же образом был направлен начальник оперативного отдела 54-й армии полковник Смирнов. Мы встретились с ним на переднем крае и, когда бой захлебнулся, укрылись в воронке от большой авиабомбы противника. Бой есть бой, и мы обязаны были делать все, чтобы двигаться вперед, и не помышлять о возвращении на командный пункт армии. Но продвинуться было невозможно. Сидим сутки. Все средства связи, которыми мы располагали — рация и линейная связь, вышли из строя. Осколками снаряда был убит радист, а другим осколком была разбита рация. Линейная связь рвалась под снарядами. На восстановлении ее мы потеряли двух связистов. Сидим, раздумываем над тем, что имеем. А имели мы настолько мало, что о продвижении вперед не могло быть и речи. Решили отойти. А в это время на КП засуетился Мехлис. Взял танк и пустился искать пропавшего начальника Политотдела армии. Вскоре встретились. И Мехлис, этот суровый человек, порой деспотичный, обнял меня и, не замечая, что я едва стою на ногах, ходил со мной около землянок КП, обсуждая итог операции. И, что поразило меня, он внимательно выслушивал мои наблюдения о поведении людей на переднем крае.

Так вот, получив это задание, я поехал искать Пика. Быстро нашел и попросил его как можно скорее принять меня. Настроение Мехлиса передалось и мне. Я вел себя нетерпеливо, как и он.

В комнате Вильгельма Пика были Пальмиро Тольятти, Георгий Димитров и Д. З. Мануильский. Я передал им разговор с Мехлисом. Пик что-то чертил в своем блокноте. Никто не задал мне ни одного вопроса. Всем было ясно, что от них требуется. Дмитрий Захарович Мануильский сидел за столом с большим блокнотом. Все смолкли, и я имел возможность поближе рассмотреть каждого из них. С Мануильским мы были знакомы еще по 1921 году, на Украине, я был в его отряде пулеметчиком. Когда листовки были готовы и переданы мне, он рассказал Пику и всем присутствующим подробности нашей украинской встречи. Я удивился, какой памятью обладал Мануильский.

В ту встречу я спросил Пика:

— Почему немецким правителям легко удается оболванивать простого немецкого человека и так прочно приковывать его к своей авантюристической колеснице?

Вильгельм Пик не сразу ответил. Он как бы ушел в себя, с ним рядом сидели его боевые товарищи по Коминтерну — Георгий Димитров, Пальмиро Тольятти, Мануильский, Пик понимал, насколько должно быть для всех важно все то, что он скажет. Потом повернулся ко мне, будто говорил: «Ведь я тебя насквозь вижу, ты хочешь сказать, почему Коммунистическая партия Германии не оказала мощного сопротивления этому фашистскому военному психозу и дала фашистам втянуть в эту войну немецкий народ, который теперь жжет советские города и села, убивает советских людей, так ведь?»

Мне показалось в его взгляде, что он читает мои мысли.

А дело все в том, что государственная машина фашистской власти сковала народ, обманула и погнала на войну. Но самое-то важное состоит в том, что немецкому народу никогда в его истории не везло на приличное правительство. Правительство в ущерб интересам народа решало судьбу Германии. А теперешнее фашистское правительство обманным путем увлекло народ на войну за освобождение немецких земель и с ходу начало захватническую войну. Народ не успел по-настоящему разобраться, что к чему, как уже воевал во Франции, одерживал блестящие победы и, упоенный ими, опьяненный всем тем, что произошло в Западной Европе, думал, что все так легко и дальше пойдет. А вот теперь фашисты накликали на немецкий народ гнев народов мира. После войны потребуется много времени и сил, чтобы этот гнев развеять, и это будет возможно только с поражением, с уничтожением фашистского режима в Германии.

Я взял переданные мне Пиком тексты листовок, распрощался и быстро ушел. Была ночь. Куйбышевская ноябрьская малоснежная и холодная ночь. Пока по Бодо передавали содержание листовок, я сидел в аппаратной, а мыслями был в той небольшой комнате, откуда только что вылетел пулей. Я все думал над тем, что навеяла мне эта только что закончившаяся встреча. Когда я заспешил, Пик жал мне руку и говорил:

— Подожди, вот разобьем фашистов, и тогда у немецкого народа будет порядочное правительство, обязательно будет.

Трудовая Германия есть!

У солдата необыкновенное чутье на искренность рассказчика. Я чувствовал, что слушают, затаив дыхание. Никаких откровений тут не было, но разговор повернулся такой стороной, так было необычно ново, и это новое было приковано к сокровенным думам солдата. Они ведь тоже знали о Пике, о немецких коммунистах, которые сражались в рядах Советской армии, как и мы. Все верили, что с приходом в Германию Советской армии в Германии начнется процесс такого глубокого социального обновления жизни, которого история этой страны еще не знала.

Мне надо было объяснить солдатам 23-й стрелковой дивизии тот вопрос, из-за которого я специально приехал в дивизию генерала Бастеева. Мне надо было выяснить, как складываются отношения солдат дивизии с немецким населением. В ходе боев я был довольно тесно связан с начальником политотдела дивизии полковником Фроловым, Сашей Фроловым, как мы всегда звали этого необыкновенно расторопного и храброго начподива, тоже комсомольского вожака в прошлом, как и полковник Винокуров.

Отношения солдат с населением складывались пока нормально. А как они пойдут дальше? Как они начнут развиваться под влиянием давившего горло солдата комка чувства неистребимого горя, каким была полна грудь Андрея? Как все это будет бередить души солдат? Как будет сказываться на наших солдатах отношение к ним немцев? Поймут ли они все те страдания, которые перенес наш народ в период освободительной войны, когда был освобожден и немецкий народ?

— Поднимите руке те, кто ведет войну с самого начала!

Из большой группы солдат, сидевших рядом, поднялись несколько рук.

— Мы начали войну с лозунгом: «Война до полного уничтожения немецких захватчиков!» Но наша Коммунистическая партия, Верховное командование предупреждали всех нас не смешивать гитлеровскую армию и немецкий народ. Вы помните, как говорил Сталин: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, а государство германское остается». И говорили нам об этом затем, чтобы мы в ненависти к фашистской армии, ненависти, без которой победить врага нельзя, не перенесли эту ненависть и на мирное население Германии, когда столкнемся с ним в ходе войны. Фашистскую армию, государство фашистское мы уничтожим и вырвем все с корнем, но с народом немецким, с государством немецким мы должны будем искать разумного взаимопонимания. И как бы ни были велики личные страдания, которые мы принесли сюда, они не должны толкать кого-либо из нас на личное мщение. Немецкий народ понесет свою долю ответственности, но нам предстоит вместе с немецким народом выкорчевывать самые глубокие корни германского милитаризма, и мы должны искать с ним взаимопонимания. Без этого нам будет трудно убедить народ побежденной страны совместно приступать к очень сложному историческому делу — выкорчевке остатков фашизма. Непростая это задача. Узами фашизма опутан и сам немецкий народ, как назойливой паутиной. Решить эти задачи можно только с трудовым народом Германии.

Мы приступаем к самому сложному этапу войны, к самой необычной миссии, с точки зрения прошлой истории войн, — к сотрудничеству с побежденным народом. К устройству его послевоенной жизни, послевоенного мира, к созданию в Германии совершенно нового социально-политического строя. Всего этого нельзя сделать по приказу командира дивизии. Немцы на опыте войны усвоили, кто ее виновник. Мы это также хорошо усвоили. И мы, как победители, по-хозяйски должны помочь немцам сделать свою страну миролюбивой, чтобы с этой земли больше никогда не была начата война. Можем ли совладать с этой задачей одни? Нет! Не можем. Мы можем сделать это со своими союзниками? Надо подумать. Наверное, нет. Союзники ближе к немецким империалистам, чем к нам. Они пройдут с нами вместе какой-то отрезок пути, пока им выгодно, пока они смогут маневрировать, соблюдая свои интересы. Но рано или поздно они повернут против нас. Мы должны искать более прочных, надежных, долговечных союзников. Кто это может быть? Видимо, самый долговечный и самый надежный союзник — это тот, кто кровно заинтересован в уничтожении корней фашизма. Таким союзником может быть только сам немецкий народ. Он поднялся к своему историческому творчеству, и ему необходимо смести со своего пути все преграды. Поэтому-то он и будет самым надежным нашим союзником. И еще очень важно учесть одно обстоятельство. В строительстве своей новой жизни ему нужна помощь. Одному ему со своей задачей не справиться. У него будет на второй день так много врагов, что без помощи он будет смят теми же западноевропейскими империалистами.

Тогда, в Куйбышеве, В. Пик развивал очень стройную мысль о том, что всякому новому движению в Германии на первый случай будет нужна помощь доброго друга. И немецкий народ сторицею заплатит за эту поддержку и своей преданностью, и всем другим, чем он будет располагать. В Германии родился марксизм. Он вобрал в себя достижения передовой мысли революционной борьбы. Но он вобрал в себя всю горечь, весь опыт рабочего движения и народного горя самой Германии, все ужасы феодально-крепостнического гнета того времени.

Говоря о немецком народе, нам непременно следует не забывать, что и он довольно натерпелся от фашистской диктатуры. Сколько немецких патриотов отдали свои жизни в фашистских концлагерях за свободу своего народа!

И еще один момент мы должны иметь в виду, говоря о народной Германии. Немецкие империалисты и империалисты США, Англии, Франции могут быстро договориться и объединить свои силы против народной Германии. И в этот момент у молодого немецкого государства должна быть надежная защита, надежные союзники.

Как строго осуждали мы всех тех, кто нарушал требования Главного командования Советской армии, когда дело доходило до самоуправства против гражданского населения на территориях наших союзников и соседей. Это в полной мере относилось и к немецкому народу.

Летом 1944 года Илья Эренбург, наш советский писатель, упрощенно представил себе положение немецкого народа в конце войны. «Германии нет, — писал он, — есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь заходит об ответственности… В Германии все бегут, все мечутся, все топчут друг друга, пытаясь пробраться к швейцарской границе». Тогда ЦК КПСС признал эту позицию Ильи Эренбурга ошибочной. Эренбург смешал всех немцев в одну кучу. Фашисты действительно бежали к швейцарской границе. А как вел себя немецкий рабочий или тот старик, с которым мы только что говорили? Зачем им-то надо было бежать? Простые немцы остались у своих домов. Они даже не побежали за Эльбу, хотя могли бы. Да с чем они туда побегут-то, спросить бы! Что их там ждет? А немецкие узники концлагерей? А все простые люди, которые ничем не связаны с фашистами? Наша Коммунистическая партия была права, строго осудив Илью Эренбурга.

Выражения на лицах солдат так и говорили, что им всем очень хотелось бы, чтобы Германия была народная. Главное, чтобы с буржуями покончили. Так думалось всем, кому довелось испытать, какова эта мировая война. Каждый задумывался над ее последствиями.

И пришла Победа!

В Политическом отделе армии ждали неотложные дела. Настала пора прощаться с воинами прославленной 23-й стрелковой дивизии. На прощание товарищи дали слово: «Так держать! За Эльбу ни шагу! Бдительности не снижать! Искать разумные контакты с населением. Собранность — друг солдата».

Апрель только что подходил к концу, а природа, как в нашей Западной Белоруссии, принимала весенний облик. Все окружающее стало каким-то первозданно нежным. Только внутренний голос, как зуммер, напоминал, что отзвуки берлинской канонады продолжаются. Но это солдатское, человеческое. А природа брала свое. По ирригационным каналам, протокам, маленьким ручейкам плескались утки. Плескались близко, самозабвенно, в своих любовных «перегонках» теряли чувство настороженности. Испуганные, они пикировали куда-то за кустарники. Их было так много, будто и войны-то не было, для них, конечно. Сердце охотника колотилось учащенно, а зуммер звал, — не отвлекайся! На дорогу выскочила стайка куропаток и гуськом, по середине дороги, бежала перед машиной. Иван дал газу — куропатки смылись. Поля были пусты. Нигде ни души. Будто все, кроме фазанов, уток и куропаток, вымерло.

На каждом километре по два-три объезда, один замысловатее другого. Ах, Иван!.. Какой же ты верный друг. Нам с ним повезло. Мы всю войну были неразлучны. Это коренастый, необыкновенной силы и выносливости, сибиряк. Я не помню, когда мы отдавали наш «вилис» в ремонт. Он делал все сам. Летом мы встретились в районе Цайца, на пустынной дороге, с одним немецким инженером. Остановились, я спрашиваю его: «Что-нибудь нужно?»

— Нет, — сказал инженер, — машина капут.

Иван соскочил, покрутился у машины инженера и завел. Можно ехать! Инженер развел руками и сказал:

— Мы этим не занимаемся, это делают мастерские.

На одной такой остановке Иван остановил машину и чертыхнулся, хотя он никогда не ругался, зло, по-солдатски.

— Что случилось?

— Да ничего не случилось. Но не посмотри, что-нибудь да случится, да поздно будет.

Я огляделся вокруг, всмотрелся в раскореженный берег и взорванный мостик через ручеек. Вроде бы ничего.

— Помните такой ручеек под Вильнюсом?

— Помню!

— Ну и вот, так же и тут могло бы быть.

А что случилось под Вильнюсом? В конце лета 1944 года нашу 61-ю армию срочно перебрасывали на Рижское направление. Редакция армейской газеты с типографией направилась в новый район дислокации машинами, чтобы раньше дивизии быть на месте, организовать встречу и обеспечить своевременную информацию об обстановке на фронте.

Наш путь лежал через Гродно, Вильнюс, Шяуляй и район сосредоточения армии. Дорога была неспокойная, лесистая. Перед Вильнюсом мы выскочили из леса по левому склону широкой лощины, пересеченной оврагами. Впереди шла машина начальника издательства, майора Петра Алексеевича Дубова, человека храброго и вместе с тем очень осторожного.

Неожиданно он остановил нашу колонну. Подал команду «Стоять!», а сам начал присматриваться к мосту через овраг. Не доехали мы до моста не более пяти метров. Дубов полазил, посмотрел и дал команду «отвести машины». Никто не понял, в чем дело, но дали задний ход. И, когда водители подошли поближе, Дубов показал всем минное поле. Кто поставил мины перед мостом? Когда? Из этих мест более полумесяца как противник был изгнан. Саперы проглядели? Возможно. Но на мосту были заметны свежие следы грузовой машины. Кто же это смастерил? Кто ответит на этот вопрос? Нет ответа. Мы объехали, остановились благодаря нашему спасителю.

В г. Кириц в вечерней темноте замелькали гражданские люди. Немцы? Вечером? Не может быть. Осторожно проверили. Действительно немцы. Вернулись кто откуда. И не просто бродят, а спешат по делам. Подумалось тогда: это первый признак возрождающейся жизни. Любое движение людей вызывает радость просто от встречи. Значит, не боятся. Значит, приобрели и веру и надежду.

Как только вылезли из машины, сразу окунулись в новости о делах войны. Еще немного, и бой в Берлине закончится уничтожением берлинского гарнизона, если, конечно, не капитулируют. Положение дел в остальных дивизиях всех корпусов одинаковое, что и в 23-й стрелковой дивизии. Политическое управление фронта молчит. Все заняты горячей точкой войны — Берлином.

Война окончена. Тревога остается

Гитлеровская армия разгромлена. Последний гарнизон в логове врага, в Берлине, капитулировал. А солдаты приводили в порядок боевое оружие. Так было всегда в армии: пришел из похода, со стрельбища — чисть оружие. Оно должно быть готово к безотказному действию. В армии знают этот закон издавна, и потом, когда оружие приведено в порядок, начинают заниматься собой.

Сохранить боевую готовность войск, каждого солдата, всех звеньев армии в момент перехода от войны к миру, осознанно совершить этот переход в его сложной взаимосвязи со сложившейся обстановкой на территории врага, когда все вокруг тебе неведомо, тобой еще не познано, еще противостоит тебе, как дальняя солдатская дорога, на которой всякое может быть, ко всему надо быть готовым, — остается одно — бдительно всматриваться в неведомый этот путь, сохранить боевую готовность армии в целом и солдата в отдельности, примечать, что делается вокруг тебя, и в сложной обстановке, в которой мы оказались, находить причинную связь происходящих событий, делать выводы, приводить в стройный порядок и свои мысли, и свои поступки.

Над определением сложившейся после войны обстановки и задач, складывавшихся в непривычной мирной тишине, для солдата, офицера, для всех напряженно работали политотделы, офицерский состав. На совещаниях политорганов, командного состава, которые провели сразу, как только смолкли орудия и рев моторов, анализировали сложившуюся обстановку в войсках, их взаимоотношения с населением, с союзниками, которые стояли перед нами на западном берегу Эльбы, определяли конкретные задачи, обязательные для всех, границы дозволенного и непозволительного.

Над новыми вопросами начинали глубоко задумываться еще на Одере, задолго до окончания войны. Когда войска 61-й армии покидали район Альтдамм и сосредотачивались в районе форсирования Одера перед Бад-Фройенвальде, я встретился с генералом Вержбицким на крутом правом берегу Одера, и тогда, перед последним броском к победе, всматриваясь в дали за Одером южнее Шведта, мы говорили о том, как все сложится потом, когда мы достигнем Эльбы, когда война начнет уходить в историю, как надо будет сохранить равновесие духа солдата-победителя и сохранить, отстоять плоды победы. Генерал Вержбицкий был интересным собеседником, серьезным, вдумчивым командиром. Я помнил его еще с 1943 года, когда он командовал 311-й стрелковой дивизией в 54-й армии на Волховском фронте. В боевой обстановке он отличался острой наблюдательностью и собранностью.

Несколькими днями раньше я направлялся в 12 ГСД полковника Малькова. В одном из поселков солдат ловко разделывал тушу свиньи. Вынул и отложил себе печень. Я спросил его: «Зачем ты это сделал?» Тот помялся и сказал, что «мясо свиньи жирное, а печень в самый раз». «А как же с ротной кухней?» — спросил я солдата. «С кухней? Ну, печенку пожарим, а на ротную кухню можно и не ходить».

На окраине того поселка располагался командный пункт генерал-лейтенанта Г. Халюзина, командира 9 ГСК. Я рассказал ему об этой печенке. Он мне говорит:

— Странная вещь наблюдается — ротные кухни готовят вкусную пищу, а солдаты в ряде подразделений не приходят обедать. Видимо, питаются «подножным кормом». Сам понимаешь, ротная кухня объединяет роту, солдаты должны стремиться к ней, как к источнику жизни, и тогда командиру легко управлять подразделением. А теперь он не знает, где его подчиненные.

— Насколько это массовое явление?

— Нельзя сказать, чтобы было массовое, что никто не ходит, но случаи не единичные.

Говорили мы с генералом об организации последнего броска через Одер, долгожданном конце войны. Халюзин был опытным боевым командиром, хорошим организатором. От боевых действий разговор наш опять перешел к солдатскому быту. Ходят ли, например, солдаты и офицеры по немецким домам? Как с выпивкой? Чем занят солдат днем, вечером, как организовано расквартирование? Как поставлена санитарная служба, как с личной санитарной гигиеной? Все ли сделано для организации досуга солдата? В разговоре принял участие начальник Дома офицеров майор Соколов, сообщил, что Политуправление фронта готово прислать то, что нам необходимо для проведения культурно-массовой работы.

Наблюдения, накопленные в период войны на территории врага, легли в основу совещания начальников политорганов и замполитов частей, проведенного по армии в первые послевоенные дни. Политработники глубоко проанализировали опыт боев за Одером и обстановку, сложившуюся на Эльбе, и поставили на совещании много вопросов, которых не касались временно в период боев. У солдата стало много свободного времени, и он не знал, куда его деть, а боевые задания теперь были связаны с несением караульной и патрульной службы в «мирных» условиях. Вражеский фронт рассыпался, но разве мог кто либо сказать, что враг исчез и больше не угрожает твоей и моей жизни? Нет, не мог.

Доклады политработников были спокойные. И чем спокойнее они были, тем сильнее росла озабоченность, представлялись возможные опасные неожиданности, которые могли настигнуть нас, и которых мы сейчас не видим. Сохранение и упрочение моральной устойчивости теперь, когда война уже в прошлом, — самая важная задача политических и командных руководителей. Об армии судят по ее победному пути, о солдате судят по его поведению. И судят не товарищи, которые все простят, а посторонний глаз побежденного народа, который пристально присматривается к армии победителей и судит о ней по поступкам ее солдат. И не это самое главное. Это, конечно, очень важная деталь нашего поведения, политически очень важная для нас. Главное в том, чтобы сохранить в постоянной боеготовности армию после войны.

Со стороны покажется это странным. Война кончилась, а боеспособность и боеготовность должны быть еще более повышены. Да, да, — это непреложная истина победившей армии. История знает немало примеров, когда армии-победители разлагались и становились жертвами своей беспечности и уничтожались только потому, что не подумали о сохранении, упрочении своей победы. История войн учит, что победу надо удержать, закрепить, целесообразно использовать ее в интересах той политической цели, которая поставлена государством в войне и, естественно, перед армией.

А какими средствами можно обеспечить эту задачу, как не укреплением политической бдительности армии в целом и каждого, да-да, каждого солдата, от разведчика до повара. И эта цель была поставлена перед политическими органами армии на том совещании.

Каждый командир, несущий ответственность за боеготовность своего подразделения, реально сознавал, что бойцы и командиры, прежде всего, люди, со всеми их разнообразными чертами, слабостями. И это не умаляет роли морального фактора, а напротив, повышает его. Жизнь армии постоянно требует внимательно всматриваться в конкретные поступки подчиненного, сознавая, что твоя роль воспитателя — в предупреждении, в удержании от поступков, порочащих честь воина. Капиталистическая Европа еще не встречалась с солдатом социалистического государства рабочих и крестьян, не знала, что возможно простому солдату носить в груди своей всю великую гордость за свое отечество.

Все мы пришли на Эльбу не с плац-парада и не из школы. Все мы прошли тяжелые, мучительно тяжелые испытания, физические и нравственные. Все мы прошли через могилы, нет, мимо дорогих нам могил с грузом неукротимого мщения. Может ли утихнуть это страшное чувство, когда гитлеровская армия разбита и главный, видимый, зримый виновник уничтожен? А если оно по-прежнему жжет грудь солдата и всеми силами тянет к отмщению? Война закончилась, дорогие могилы позади, позади и сожженные села и города, изуродованные леса и поля, на них еще умирают соотечественники, особенно несмышленые детишки, роясь в изуродованной, наполненной снарядами и минами, земле, или пахари, или прохожие, поспешившие пойти по короткой дороге, через заминированное поле, ставшей потом последней с их последним вздохом. Все это позади. А ненависть с тобой, и с ней надо справиться, поступить по-человечески, не так, как она подсказывает сердцу. Солдаты из опыта знают, что чувства — плохой советчик. Да разве теперь найдешь того виновника, кто нанес тебе непоправимое горе? Нет! И теперь твоя цель другая. Глубокий смысл отмщения лежит в другом, так подсказывает разум солдату.

Сразу после войны в политической обстановке и в Германии, и в лагере наших союзников было много неясного. Но одно-то мы хорошо усвоили, что на нашей армии лежит задача способствовать созданию такой обстановки в Германии, чтобы теперь и в далеком будущем с этой территории никто не начал бы войны. Германия должна стать миролюбивой страной. Западные союзники будут мешать нам. Конечно, эта задача окажется для них непосильной, если за дело создания новой Германии возьмется сам немецкий народ. И это не будет пустой фразой, если ему помочь, помочь вовремя и эффективно. И наша армия во имя сохранения того, что мы достигли в войне, может это сделать, то есть сделать максимум осуществимого при данных условиях. Но тут же встает все тот же вопрос, который мы обсуждали с солдатами на Эльбе. Чем сложнее обстановка в мире, тем все более остро встает перед нами задача установления таких отношений между нами и немецким населением нашей зоны, которые, во-первых, способствовали бы размыванию в психике немецкого народа всего наносного, всего антисоветского, что оставила в виде психологического и нравственного груза гитлеровская идеологическая кухня; во-вторых, как ни трудно, но приложить усилия, помочь немецкому населению самому убедиться, что оно имеет дело не с оккупантами в империалистическом смысле слова, а с армией — освободительницей немцев от гитлеровской деспотии, да-да, — освободительницей немецкого народа. Это под силу только очень дисциплинированной и очень сознательной армии. Ведь это не просто, чтобы немцы хорошо относились к советскому солдату, нет, этого далеко недостаточно. Надо, чтобы немецкий человек освободился от психологии побежденного, поднялся до понимания вершин строителя своей собственной судьбы, своего немецкого государства, чтобы он проникся сознанием необходимости сотрудничества с советским народом и нашей армией, как крайне необходимой и великой задачей социального обновления своей жизни и совместной борьбы за мир, в котором так нуждаются теперь все.

На достижение этих целей уйдет много сил и времени, без сбоев это не пройдет. Наши западные союзники теперь уже открыто становятся империалистами без маски, которую они так неуклюже носили всю войну. Они первым долгом будут мешать социальному обновлению немецкого народа. И так же, как и мы, будут делать максимум осуществимого в своих пакостях. У себя в зонах они приведут к власти все ту же монополистическую буржуазию, все тех же помещиков и постараются все начать с начала, но уже в тесном союзе со своими вчерашними «врагами». Это может произойти на территории двух третей Германии, которые они теперь оккупировали.

Конечно же, это процесс остро политический. Не только потому, что в него втягивается весь немецкий народ, все победители и побежденные, но и потому, что в его основе лежит политика нашего Советского государства — политика борьбы за мир на земле. А это находится в связи с еще двумя очень важными вопросами. Во-первых, мы здесь не одни. Наши союзники привели свои армии в Германию далеко не с теми целями, что и мы. Во-вторых, в объекте борьбы двух мировоззрений стоит немецкий народ. Борьба усложнится. Эту борьбу мы должны выиграть. Победа в этой области будет определять характер немецкого государства. И от того, как он будет решен, зависит будущее немцев. А будущие поколения наших соотечественников будут судить о нашей военной и государственной мудрости.

Ключом всего этого нынешнего политического и социального нагромождения является поведение нашего советского воина на территории Германии. Советские воины должны усвоить себе, что они в настоящее время являются заступниками начинающегося процесса социально-демократических преобразований послевоенной Германии.

Всю войну, все самые последние месяцы войны, все время, потраченное нами на освобождение Европы, велась эта разъяснительная работа. Она приносила нам обильные результаты. Все говорило о том, что начало было положено прочное. Воины понимали свое место в той исторической битве, которая началась за обеспечение прочного мира для народов Европы и нашей планеты.

Вернулись посланцы с Парада Победы

Возвратились из Москвы, с Парада Победы. Рассказы участников воспринимались с неописуемым восторгом. Все участники разъехались по частям армии и своими рассказами создали приподнятую обстановку. Много было вопросов. Но всюду один вопрос. Когда домой, как пойдут дела дальше, какие решения о послевоенной Германии? В этот раз вернувшиеся из Москвы утвердительно сказали, что скоро состоится в Потсдаме конференция союзников и там все будет детально решено. Но, когда отвечали на этот вопрос, сердце щемила какая-то тревога, что-то беспокоило и офицеров и солдат. Эту тревогу разносил, как ветерок, солдатский вестник. Что-то произошло между союзниками, но что?

Штаб армии вынес на широкое обсуждение офицерского состава «Итоги Берлинской операции». Итоги прекрасные, как прекрасна сама победа. Все неудачи отступили на второй план, или просто сильно затенены самим фактом разгрома остатков гитлеровцев в их логове. Ведь это то самое, к чему стремились.

Докладчик начальник штаба армии генерал-лейтенант Пулко-Дмитриев. Говоря о боеготовности войск, он, не подумав над смыслом, обронил такую фразу: «Мы готовы махнуть за Эльбу». Об этом можно думать все, что угодно. Наверное, докладчик хотел в цветистой форме сказать, что наша боеготовность на высшем уровне, но, не развив данного тезиса, он внес смущение в ряды слушателей. Мы только что с Эльбы вернулись и убедились, что за Эльбой стоят наши союзники по антигитлеровской коалиции. Куда ж махнуть-то?

— Товарищ генерал, — спросил в перерыве один офицер начальника штаба, — какая будет та война, если мы махнем туда? Ведь нас там встретят. Как она будет называться, если целью той войны, которую мы закончили, был окончательный разгром гитлеровского фашизма, а эта задача уже решена союзниками?

Пулко-Дмитриев, по природе человек упрямый и мало маневренный в спорах, что-то стал накручивать на ту ошибочную концепцию.

А товарищ возражал ему:

— До Эльбы, — говорил он докладчику, — мы вели справедливую освободительную войну. Нас понимал весь мир и всеми средствами поддерживал нас, более того, в ходе войны мы приобрели много союзников и изолировали гитлеровцев. Мы шли открыто на уничтожением агрессора. Эту нашу войну мы назвали Великой Освободительной войной. Она и за пределами нашей земли оставалась неизменной — Великой Освободительной войной. Мы сплотили вокруг себя все народы нашей планеты. И никто, даже самые непоследовательные наши союзники, не могли оторваться от этого единого фронта. А та война, которую мы повели бы, «махнув за Эльбу», перестала бы быть освободительной. Она стала бы войной захватнической, с какими бы добрыми намерениями мы ни вели бы ее.

В спор включился новый оппонент:

— Народы Западной Европы, — начал он, — уже освобождены. Как они воспользуются этим освобождением, это их дело, и мы тут вмешиваться в их внутренние дела не должны, и навязывать народам Европы, включая и немцев, какие-то свои решения не вправе.

— Знаете, товарищ генерал, — вмешался еще один спорщик, человек ужасно принципиальный и более всего опасавшийся, как бы чего не вышло, — ваша фраза, произнесенная сразу по приезде наших из Москвы, может быть понята противоположно тому, что, может быть, вы имели в виду.

Нас позвали в зал, и по дороге Пулко-Дмитриев мне шепнул на ухо:

— Я при составлении доклада подумал, что «мысля» спорная, но вычеркнуть забыл.

Вот и вся дискуссия. Не вся, конечно. Эта оплошность дала возможность проверить одно из мнений, его ошибочность. А что такая мысль в головах солдат бродила, это бесспорно. Как сильно разведчик винокуровского полка 23-й дивизии хотел посмотреть, что там на левом берегу Эльбы. Пусть это будет и не одно и то же, но ягодки с одного кустика. Этот казус показал всем нам, насколько надо быть осторожными с словоупотреблениями, как надо глубоко думать над тем, что ты собираешься сказать.

Наши союзники

В ту пору дни как-то бежали особенно быстро. Не успеешь кончить одно мероприятие, как на него наползает другое. Генерал-полковник Белов относился к очень беспокойным командующим армией. Ему никак не мыслилось видеть сидящего солдата без дела. Сам он природный кавалерист. А в кавалерии солдат загружен до предела. Мне приходилось сталкиваться очень близко с кавалерийскими войсками, и я это хорошо помню.

Однажды, возвратившись из 8 °CК генерала Вержбицкого, Белов за обедом высказал такую мысль:

— Не следует ли нам теперь же начать организованно проводить военные учения и маневры? Это, конечно, не связано с подготовкой к осуществлению идеи «махнуть за Эльбу», — скосив глаза на Пулко-Дмитриева, съязвил он, — но мы серьезно займем весь личный состав боевой деятельностью. Ну что, в самом деле, будет стоить боеготовность и бдительность, которую проповедуют у нас, если мы не займемся боевой подготовкой.

Все поддержали командующего.

Не успели развернуться с боевой подготовкой, как возникла новая задача. Мы занялись вплотную межсоюзническими делами. Шла полным ходом подготовка к приему англичан у нас в расположении 89 СК генерала Сиязова. К беспокойному характеру этого прославленного генерала прибавилась такая забота, что и передать трудно. Разумеется, я тут же повстречался с ним и расспросил его, как все это ему представляется. Он, понимая мою заинтересованность, подробно рассказал о своих планах.

— А как люди корпуса готовятся?

— Я поручил Гинзбургу, начальнику политического отдела корпуса.

— А проверил? — донимаю я его вопросами.

— Нет! Еще не успел.

— Вот видишь, а это самое главное, по моему представлению.

— Оружие будешь показывать?

— Да что ты привязался? Конечно, буду. Оружие все доведено до блеска.

Видя, что генерал Сиязов и без того чем-то взволнован, я смолк. Так близко мы встречались с генералом второй раз. Первая встреча произошла на либавском направлении. Противник оказал там всей нашей армии очень сильное сопротивление. Наступление, от которого ждали успеха, «чихнуло». Я пошел в расположение корпуса. Шли мы ранним ноябрьским утром с адъютантом Виктором Дружченко. Шли по какому-то глиняному месиву, еле переступали. На сапогах налипло столько глины, что мы с трудом тащили ноги. И откуда она взялась в тех краях, кто ее знает. Но глина… Еле приползли в расположение корпуса. Стоим, обдумываем, как найти КП генерала, а Виктор и показывает мне: «Смотрите, вон под кустиком сидит генерал Сиязов». По природе генерал на вид суховатый — и по физическому складу и по отношению к людям. Но эта внешняя сторона была обманчива. Генерал был необыкновенно душевный человек. Все, кто с ним работал, любили его.

Я тогда под Либавой сказал ему:

— По вас, как по танкам, палят болванками противотанковыми. Когда мы шли в расположение корпуса, над нашими головами свистели они и невдалеке шлепались в глину, обдавая все вокруг брызгами. Вот если такая по башке стукнет?

Дружченко:

— Тогда не будет той головы, которая сделала это заключение, и только.

Генерал Сиязов осторожно предупредил:

— Что у врага на уме? Смотри, он может приучить к болванкам, а потом рванет залпом шрапнельных снарядов. Но, видно, фрицы выдохлись, а оружие близкого боя действует очень агрессивно, не дает разведать его позиции.

Теперь предупреждает о встрече с союзниками:

— Смотри, союзники прибудут и затем, чтобы высмотреть все твои потроха.

— Ну и пускай, мы им покажем, на чем мир держится.

Союзники прибыли в гости. Перед этим дней за пять мы устроили парад частей, которые будут участвовать в параде с англичанами вместе. Англичане прибыли со своей штатной техникой, наши так же. Мы посмотрели, в каком положении содержатся их пушки, танки, они осмотрели наши.

— У англичан неплохая техника, — сказал мне один артиллерист, — но уж больно грязная. Будто после боев руки солдат не дотрагивались до них. Сами солдаты добрые, как видно, ребята, но уж больно неряшливо одеты. Никакой выправки, все растерзаны.

Артиллерист был достаточно объективен. Он рассказал о беседе с солдатами союзниками:

— Уж больно легко судят они о конце войны.

Англичане говорят:

— Надо поскорее перебить всех фашистов и поскорей уехать домой, а все остальное пусть делают немцы. Заварили кашу, пусть и расхлебывают сами. А они же рвутся к своим детишкам.

— Но ты тоже рвешься домой к детишкам?

— Это-то, конечно, так. Но я думаю, что будет с Германией, а они знаете что сказали мне еще? Если немцы начнут новую войну, тогда те, кто будет воевать с ним, просто перебьют весь их народ.

— Надо нынешнюю войну сделать последней войной, чтобы и нам и немцам было выгодно. Уж больно много людей уносят такие войны, — заметил я.

— Это-то так, да что мы можем поделать, не можем же мы вставить им свои мозги.

— Он не верит, что немец поймет уроки этой войны. Мне больше всего запомнилось сказанная им с жаром фраза — «Уничтожить всех немцев и поскорей уехать домой». Они очень здорово пьют наш русский шнапс, — подвел итог артиллерист.

У союзников в гостях

Вскоре наши представители во главе с генералом Сиязовым поехали в расположение англичан, на левый берег Эльбы. Приняты там наши были очень хорошо. Много говорили о совместной войне против фашизма, о жертвах.

«Мы опоздали со вторым фронтом. Приди раньше, глядишь, были бы первыми в Берлине». Эта фраза запомнилась потому, что она повторялась не одним, и не солдатом, а офицерами.

На нашей встрече были награждены боевыми орденами и медалями американские генералы, офицеры и солдаты. На встрече у англичан также были награждены наши. Генерал Сиязов был удостоен ордена Подвязки. Ему, согласно статусу этого ордена, в Англии был положен большой участок земли, и он имел право там выстроить себе нечто вроде замка. Мы потом часто подшучивали над генералом и покорнейше просили пригласить к себе в гости. Поначалу генерал отшучивался, потом стал сердиться, но вскоре все это забыли. Подоспели другие дела.

Одно бросалось в глаза, когда всматривались в наших союзников. Они увидели Красную армию на Эльбе в полной боевой готовности, с прекрасным, готовым к действию, оружием, пушками, танками, стрелковым оружием. Все было чисто. Все блестело краской и никелем. Все механизмы заводились с безукоризненной точностью. Союзники и это проверили. Прислуга боевых расчетов работала настолько слаженно, что вызывала у наших друзей, особенно у офицеров, нескрываемый восторг.

Один американский офицер заметил:

— Вы будто и не воевали?

— Нет, мы воевали. Война досталась нам очень дорого. Мы очень долго ждали Второго фронта. А он пришел к нам поначалу тушеным мясом, а не боевыми действиями вашей армии. Мы эту тушенку в шутку назвали «вторым фронтом».

Англичанин рассмеялся.

Такое заключение наших союзников о нашей армии немного отрезвило высшие офицерские чины, которые иногда задирали носы в разговоре с нашими товарищами, да и вершители судеб западной политики серьезно принимали в расчет боевое состояние Советской армии.

Американский солдат был далек от политики, плохо и недобросовестно информирован. Так что наша встреча пришлась кстати.

К родным пенатам

Армия переживала сложную полосу коренных перемен. Дивизии, одна за другой, переназначались по другим армиям. Управление армии упорно готовилось переменить адрес с Кириц на Ростов и там закончить свое существование, как боевое соединение вооруженных сил. Мы вот-вот вернемся к родным пенатам, говорили и солдаты и офицеры. Каждый спешил на родину. Каждый рвался увидать детей, родителей, близких. Каждый стремился к тем неповторимым памятным березкам, дубам, речкам, буграм, перелескам, родным болотам, школам, где рос, учился, работал, если они не сожжены, к пепелищам, которые оставила война, к сгоревшим лесам, ко всему, что зовется у нас на Руси Отечеством.

То, что складывалось в ту пору в Германии, дышало неясностью. Удастся ли сохранить единую Германию и повести ее по пути решительных перемен, гарантирующих мир в будущем? В июне поползли слухи о серьезных расхождениях между союзниками, иначе, между западными странами и Советским Союзом. Политики делали свои дела.

Стало известно, что управление 61-й армии скоро покинет Германию и направится в Ростов. Там соединится с Управлением Северо-Кавказского округа и прекратит существование. Знамена армии будут сданы в музей, как исторические реликвии, по которым молодые соотечественники будут знать, что была такая армия, и что воевала она от Тулы до Берлина.

Начали готовиться к отъезду. Самым счастливым был солдат. Он свернет свою шинель в скатку, проверит содержимое вещевого мешка, приведет в порядок внешний вид и — в поход. Другое дело офицер. Ему по штату положены, еще со времен академии, два чемодана. Все надо уложить, присмотреть за подчиненными, проверить, как начищены сапоги, и не спереди только, как это делал старый ротный фельдфебель, а кругом, чтобы страна знала, что не расползается по швам наша армия, а идет бравой походкой победителей, чтобы от каждого солдата веяло победой и миром, за которым он был послан страной. Победу солдат привезет, а насчет мира… он не уверен.

Назначен день отъезда, погрузили личные вещи в вагоны. Их отправили раньше, через пару дней отправлялись все пассажирским эшелоном. Вечером распределили, кто в каком эшелоне поедет.

И снова бой

Неслышно вошел вестовой. Ему приказано быстро доставить меня к ВЧ. Я бросил все дела и пошел в штаб армии. Там лежала для меня телеграмма. «Срочно прибыть Военный совет фронта». И все. Коротко и все ясно, но ничего не понятно. В Военном совете знали, что мы на колесах и настроились на Ростов. И снова догадки, снова неизвестность, щемит сердце. Что это значит? Хорошо, что для раздумий не было времени из-за «срочности» задания.

У каждого слова свое, ему только свойственное, значение. «Срочно» — значит, где тебя настигло это слово, оттуда и пулей лети, куда зовут. Ивана Егорова можно было и днем и ночью найти быстро. Он наводил марафет своему любимцу «паккарду».

— Иван, надо срочно быть в Военном совете фронта!

— Машина готова. Вы готовы?

— Готов. Иван, приказ очень важный и спешный. Достаточно ли все хорошо проверено?

— Все проверено. Сегодня целый день не отходил от машины.

— Заправлена с запасом?

— Точно, с запасом. Можно ехать в Ростов.

— Не беспокойтесь, товарищ генерал, на берегу вынужденной посадки не будет, — эту фразу, как флакон валерьянки, он держал про запас, на крайний случай, и, когда надо было поставить точку в подобном разговоре, он выпаливал именно ее.

Когда мы воевали на Волховском фронте, я при случае рассказал ему один горький случай из своей жизни, и он запомнил это. Случай во всех отношениях поучительный, и я позволю себе передать его. В 1934 году, в Ростове-на-Дону, я был близко связан по службе с авиацией. Условия работы требовали от меня умения летать на У-2 и исполнять роль штурмана на ТБ-3. Я начал снова учиться. Штурманское дело шло хорошо, подвигались дела и в освоении У-2. Весной 1935 года был назначен самостоятельный вылет на этом тихоходе, как ласково звали его на войне. Был выбран курс Ростов — Батайск — Ахов — Ейск, с корректировочными заданиями преподавателя, прекрасного летчика, командира 15-го отдельного отряда Блинова. В задачу входила тщательная проверка подготовки машины к полету, выруливание на старт, выход в воздух, вираж над своим аэродромом, выход на курс, маневрирование высотой и выполнение некоторых номеров высшего пилотажа, в частности, «петля». До Ростова полет был пустяковый. Мне приказано было сделать посадку. Я посадил машину. Сошли мы на землю с командиром отряда, он и говорит мне:

— Проверь, как заправлена будет машина.

В Ростове мы задержались. Пришел комбриг Тарновский-Терлецкий, навязал нам длинный разговор о делах его бригады. Время ушло. Надо вылетать. Я спрашиваю комсорга роты, старшину аэродромной роты Сараева, хорошо ли и точно ли все сделано по заправке машины.

— Не сомневайтесь, машину готовили люди надежные.

Да я и сам знал их хорошо по комсомольской организации бригады. Поверил товарищам и машину проверять не стал. Блинов, как беркут, внимательно наблюдал за мной.

— Готово все к полету? — спросил он.

— Готово! — уверенно ответил я.

Он дал команду «по машинам», я вскочил на крыло, на первое сиденье, завел машину и взмыл в небо. Летим над Батайском. С земли подают команду, с аэродрома Батайской летной школы: «Вы находитесь в зоне учебных полетов. Взять вправо, в направлении Азова». Я развернул машину вправо и вышел на курс Азова. В наушниках снова прозвучал голос, но уже с пульта управления полетами Ейской авиационной школы: «Вы вошли в учебную зону морской эскадрильи. Вам надлежит выйти на курс к Таганрогу и ждать указания». Под нами Азовское море. Я, на всякий случай, поднял потолок машины почти на предел и взял курс на Таганрог. Море было тихое, рыбаков много. С земли, с того же пульта управления, подают команду взять курс на Керчь. Я развернул машину на Керчь. Высота предельная, за прибором я следил с особым интересом. С земли подали команду выходить на курс ейского главного аэродрома. Я снова вышел на указанный курс. Под нами море. До аэродрома 6–10 км, и тут-то совершилось нечто такое, чего никто не ждал. Мотор чихнул и заглох, лопасти замерли. Все будто оцепенело. Только руль управления послушно держал самолет в горизонтальном положении. Я старался использовать восходящие потоки воздуха, задирая машину вверх. Тишину прорезал спокойный голос Блинова:

— Дай самолету спокойно планировать. Держи руль, не дай машине свалиться на крыло. На этой высоте мы можем планировать спокойно, пока дотянем до аэродрома. — Он говорил так спокойно, будто ничего не случилось.

Берег катастрофически приближался. Мы теряли высоту, до воды остается не более 200 метров, чувствую, что море начинает сильнее наползать на самолет.

Показался берег. Машина потеряла высоту и шла на критическом расстоянии от воды. Берег. Проскочили наиболее неподходящее место посадки, вынужденной посадки, почти на бреющем полете лизали землю, и… я почувствовал, что колеса моего «тихохода» коснулись тремя точками земли. Место неровное, самолет подпрыгнул раз и силой собственной тяжести прилип к земле. Машина сохранена. Я выскочил из кабины, покачал «тихоход» за крыло, потом повалился на землю и сильно прижался щекой к колючей земле.

Инструктор сидел в самолете и внимательно наблюдал за мной. Вдали показался тягач, «санитарка» и офицер, прибывший, чтобы установить причину аварии. Он приказал Блинову выйти из самолета. Тягач отбуксировал самолет к ангарам. Нас забрала «санитарка», и врач приказал своему шоферу отвезти нас к гостинице.

— Сараев тебе друг? — спросил Блинов.

— Друг, и самый преданный друг! — ответил я ему в сердцах от сильной досады.

— Я понимаю тебя. Но ты только-только начинаешь справляться с машиной, и теперь, именно теперь, запомни — в авиации, когда готовишь машину к полету, проверь бензобаки, убедясь, что они полные. А ты поступил, как барин, которому все дозволено. Летчик, если он хочет быть безаварийным, должен до всего доходить сам, и бензин проверять должен тоже сам, и только когда убедишься, что уровень бензина на нужной отметке, только тогда ты можешь спокойно залезать в кабину пилота. Это ты запомни на всю жизнь.

Я даже не почувствовал, что он обнял меня и прижал к себе своими богатырскими руками, настолько я был зол на себя. Он и это заметил:

— Теперь все позади, и корить себя не стоит. Это надо внутри себя перемолоть, чтобы не забыть впредь. При катастрофах самолетов ищут виновников в наземной службе. Это заблуждение. Я, как летчик, знаю, что в девяносто девяти случаях виновник ЧП сам летчик.

Мне не разрешили самому посмотреть самолет. Он попал в лапы аварийщиков. Авария не вышла дальше аэродрома. Начальство не узнало, но в памяти моей она сидит строгим предупреждением.

Спортивная «БМВ»

Шофер Иван Егоров понимал, почему я придирчиво допрашивал его о готовности машины. Мы были неразлучны с ним всю войну. Он был преданным товарищем, я отвечал ему тем же.

Из Кирриц выехали, когда уже стемнело. На дорогу опустилась пелена тумана. Снизили скорость. Иван чутьем угадывал полотно дороги. По всему мы уже были недалеко от Олимпишесдорфа. Кругом лес растет из тумана. Мотор фыркнул и заглох. Прочистили жиклеры. Мотор взревел, поехали и опять встали. Иван вылил на ладонь бензин, тогда при свете фар мы увидели, что в бензине плавают шерстяные ворсинки. Ехать нельзя, в бензобаке войлок. Надо чистить бак и фильтровать бензин. Это задержит нас часа на два. Иван возился с баком, а я думал, что можно сейчас предпринять, ехать-то необходимо. Порешили, что Иван останется чистить бензобак, а я буду ловить попутную машину. У нас был один «вальтер» на двоих, оставил его Ивану — может пригодиться.

В «молочной дали» показался пришторенный огонек. Я встал посреди дороги и поднял руку. Прямо передо мной остановилась игрушечная спортивная БМВ. Из машины выскочил небольшого роста немец в шинели лесничего, в «баварке» на голове с пучком кабаньих волос. Он по-немецки спросил меня, чем может помочь. С большим трудом я объяснил ему, что с нами случилось, что мне необходимо срочно быть в Берлине, в комендатуре района Митте.

— Я охотно подвезу вас, — сказал немец.

У нас с шофером был всего лишь один «вальтер» и две обоймы к нему. Я подошел к Егорову и довольно громко сказал ему:

— Возьми «вальтер», а «кольт» дай мне.

Иван понял, взял у меня «вальтер», повозился в машине и сунул мне в карман пустую руку. Я сел в машину немца, которого впервые видел. Поехали. БМВ была маленькая, спортивная, неплохо сохранившаяся. И немец, и я молчали. Ни он, ни я не могли говорить. Надо знать язык, а мы не знали. Я держал для важности руку в правом кармане, он управлял правой рукой, а левую держал в левом кармане. Когда едешь, особенно в молчании, с чужим человеком, в голову лезут разные мысли. А может быть, он очень близкий по духу нам человек? Может быть, коммунист? Нет! Коммунист не вел бы себя так. Я предложил ему папироску, он, не вынимая руки из левого кармана, принял ее, оторвав правую руку от руля, легко вынул зажигалку, и мы прикурили. Левая рука лежала неподвижно в кармане. Каждый думал, что другой не знает его языка, и каждого одолевали сомнения. Шофер знал все повороты дороги и мог повернуть, куда хотел, но он шел курсом на Далем, Шпандау, Шарлотенштрассе. Показались Бранденбургские ворота. Мы были почти у цели. Мой спаситель подкатил к комендатуре Митте, я вышел из машины, мы вежливо распрощались, я сказал ему по-немецки «большое спасибо» и, видно, сказал это так правильно, что он поднял на меня глаза, вежливо пожал руку и растаял в берлинской темноте. Туман тут был еще гуще, чем на дороге.

Часовой вызвал коменданта, полковника Гундорова. Тот быстро вызвал свою дежурившую личную машину и отправил меня в Военный совет фронта. Там бодрствовал только генерал-лейтенант Телегин Константин Федорович. Он всегда был бодр, подтянут и добродушен, никто не знал, когда он спит.

— Как добрался?

Я рассказал о случившемся в дороге, он посмотрел на меня, хихикнул и сказал:

— Считай, что перед твоей новой дальней дорогой тебе повезло… сильно повезло. Могло быть и хуже.

Боевое задание в мирное время

Только я собрался спросить об этой «дальней дороге», но Телегин предупредил меня:

— Подожди немного. Я жду, вот-вот подойдут еще. А пока их нет, давай выпьем чайку.

Принесли чай, горячий, крепкий. Вызванные задерживались, и мне пришлось остаток ночи ожидать их приезда.

Рано утром стали подъезжать знакомые товарищи: генерал Василий Михайлович Шаров, Иван Сазонович Колесниченко, Михаил Скосарев, генерал Семенов. Все спрашивали, зачем позвали. Никто не знал. Вскоре вышел подполковник и пригласил к Телегину. Это было самое короткое совещание из всех, что я знаю.

— Война закончилась разгромом врага, но борьба за мир продолжается, — с этого начал беседу генерал Телегин.

— Все вы остаетесь в Германии, даже и те, кто отправил вещи в Ростов, — Телегин искоса взглянул в мою сторону. — Каждый из вас назначен на определенные должности. Решением Ставки Верховного главнокомандования создается Советская военная администрация в Германии. Вы оставлены для работы во вновь формируемых органах администрации земель и провинций нашей оккупационной зоны. Формируется Советская военная администрация для Германии, как высший оккупационный аппарат всей этой системы. Вам следует подумать над тем доверием, которое оказала вам Ставка. А возражения излишни.

Большинство из нас были профессиональными военными, и нам все было предельно ясно — возражения бесполезны, да и нужны ли они. Поднимается генерал Семенов:

— Я убедительно прошу вас освободить меня от этого назначения. Я не могу, не хочу! — сказал он твердо.

— Ну и хорошо. Освободим, — протягивая слово, сказал генерал Телегин. — Вы, видно ничего не поняли из того, что я сказал и что происходит вокруг тебя в Германии. Может быть, это и к лучшему. Вы можете выйти.

Обращаясь к нам, Телегин, улыбаясь, спросил:

— У вас такого пожелания, надеюсь, нет?

Все промолчали, но и без ответа было ясно, что собравшиеся вполне сознают степень ответственности перед новым заданием.

— Ввиду крайней срочности вы должны явиться в Карлсхорст, к генералу Серову, и получить у него исчерпывающие ответы на многие вопросы, которые у вас сейчас возникают.

В Карлсхорсте Серов принимал нас по одному. Мне он сказал, что я назначен начальником СВА в Саксонии. Отбыть надо в Дрезден. Как потом стало известно, ни Серов, ни я не знали, что существуют земля Саксония и провинция Саксония-Анхальт. Я до следующего утра бесплодно колесил по югу нашей зоны. Все охотно принимали меня, но разводили руками, — им-де о таком формировании ничего не известно. В довершение из Карлсхорста дали команду срочно вернуться в Берлин. Похоже было на сказку: «Поди туда, не знаю куда».

Генерал Серов развел руками, извинился и направил меня в Галле, в провинцию Саксония-Анхальт. Все то время, что пришлось ездить по югу нашей зоны, я думал, откуда взять людей для осуществления поставленных перед нами больших задач. В сомнениях я вернулся к Телегину и попросил забрать с собой из ПОАрма 20 политработников. Телегин разрешил, и я поспешил в Галле, дабы застать своих офицеров, пока они не уехали в Ростов.

На этот раз машина была в порядке. Войлок, который запихнули в бачек наши «доброжелатели», давно был вынут, баки промыты, и мотор работал идеально. Машину гнали, как могли.

Снова город Киррицы. Здесь жизнь шла своим предотъездным чередом. У всех на уме был отъезд в Ростов. Встретился с командующим Беловым. Разговоры по поводу моего отъезда в Галле мало что изменили в общем настроении как в ПОАрме, так и в Управлении армии.

Уже вечерело, у всех была потребность собраться вместе, заглянуть в близкое и далекое завтра, вдуматься в суть происходящего, высказать вслух все то, что у каждого накопилось. Я к тому времени успел переговорить со всеми, кто едет со мной, рассказал им, что я думаю о нашей работе в Галле. За минувшие сутки ни на одну минуту не оставляла меня мысль — что делать завтра, с чего начать, ступив на галльскую землю. Собрались все поаровцы. Внимательно слушали, поражала масштабность, грандиозность задач, которые предстоит решать всем тем, кто остается в Германии. А думали все о том третьем звонке, по которому машинист паровоза даст составу полный ход. Почитай, все присутствующие не были дома более пяти лет. Мысли о родном доме, конечно, были сильнее, чем о чем-то другом. На всякий случай простились, наговорили много напутствующих слов, как мы — так и нам. Утром надо бы было выехать в Галле, но так просто уехать не хватило сил. Всю нашу оставшуюся группу потянуло к поезду проводить товарищей. Все были в сборе. Тягостные минуты расставания. С Днепра я был неразрывен со своими «поармовскими» товарищами. В памяти проносились события полутора лет совместной службы, боевых будней: Калиновичи, Мозырь, Пинск, Кобрин, Брест, Рига, речушка Пилица под Варшавой, Купно, Штутгарт, Альтдамм, Нойрюпин, Кириц, Эльба. Вся эта бесконечная цепь боев проносится в голове, сжимается до одного мгновения нереальной реальности, остается череда тысяч могил, сопутствующих нам…

Третий звонок. Расцеловались по-русски, просили поцеловать родную землю, помахали фуражками. И… они взяли курс на восток, мы — на запад.

Кириц — Галле

Знакомство с этим благодатным уголком Германии мы начали с переправы через Эльбу. Между Берлином и Ганновером лежала прекрасная автострада. Массивные фермы моста через реку покоились на капитальных опорах. Рядом была наведена временная переправа, полотно дороги разрыто воронками от американских авиабомб. Бомбили в начале апреля 1945 года, когда наша армия готовилась к форсированию Одера. Удручающее впечатление произвел крупнейший промышленный центр провинции Магдебург, город, о котором знали наши школьники по знаменитому магдебургскому глобусу. Его уничтожили американские летчики с двух заходов в том же апреле, поутру. За войну мы видели много разрушенных и выжженных городов на нашей земле и в Польше. Зрелище всегда страшное. Поверженный Магдебург походил на Минск или Варшаву. Минск был разрушен немцами во время боев в нем. В Магдебурге никаких боев не было. Его фактически сравняли с землей по политическим соображениям, как многие другие города Восточной Германии, которые должны были по окончании войны оказаться по решению Ялтинской конференции в Советской оккупационной зоне.

В Магдебурге нас поджидали новые дорожные трудности. Комендант округа Магдебург генерал Макаров подробно указал нам «верную» дорогу в Галле. Потом-то мы убедились, как его «верное» направление разошлось с истинным путем. Не по его вине. Шли первые дни июля. Американцы покидали провинцию Саксония-Анхальт, поскольку она входила в нашу зону оккупации, вместо них пришла 47-я армия генерала Перхоровича.

Решили передохнуть в Магдебурге, попросили заодно окружного коменданта Макарова показать нам город, кто-то изъявил желание увидеть знаменитый глобус, но Макаров сказал, что он и сам бы хотел осмотреть местные достопримечательности, да города-то нет. Остались лишь следы чудовищной бомбежки союзнической авиации. Все же мы поехали. В развалинах с трудом можно было проехать на машинах. Поглазели на руины машиностроительного завода, на истерзанные металлические фермы завода Брабаг, залезли на единственно уцелевшую четырехугольную башню, с которой было видно изуродованный город, его центр, сошли вниз и про себя подумали: «Чем мы тут будем управлять?»

Дорога в Галле петляла по объездам, обрывалась взорванными мостами на речках, каналах, протоках. Мы заметили, что в иных «узких» местах дороги были взорваны совсем недавно. И все же мы приближались к Галле. Нам хотелось бы приехать засветло, чтобы застать бодрствующим начальство 47-й армии. И здесь, в Германии, мы не обошлись без всезнающих мальчишек, они иногда указывали нам, где лучше проехать. Конечно, за это они, к своей великой радости, получали награды.

В Галле въезжали мы с севера. Город встретил нас тогда своей пустотой. Все это надавило на нас тревогой, но мы с горечью сознавали, что уже давно привыкли к руинам и к опустевшим безжизненным домам — и своим русским и европейским.

Провинция Саксония-Анхальт

Какой-то едва уловимой смесью древнего, замшелого и совсем свежего, вчера только завершенного, веяло на нас, несмотря на разруху, от этого города, от поселков, которые мы проехали. История смешала здесь все, что могла собрать за девять долгих веков: древние замки, воздвигнутые феодалами на отвесных скалах, домики из сказок братьев Гримм, придавленные временем к земле, респектабельные виллы, утопающие в зелени и цветах, и это во время войны, игрушечные домики «кляйнгаршен»… Здесь страшный-страшный ураган войны коснулся только больших городов.

Непривычной тишиной обволакивала нас эта столица провинции. Но все же встретила она нас приветливее, чем все то, что мы видели по дороге. Галле получила меньшую дозу американских и английских авиабомб, когда их летелки потехи ради разрушали творения рук человеческих: Дрезден, Лейпциг, Галле, Магдебург, восточная часть Берлина, на которые обрушились бомбовые удары американской и английской авиации. Многие бесценные творения рук человеческих, не говоря уже о тысячах человеческих жизней, могли бы остаться нетронутыми. Война уже кончалась, и никакой обоснованной причины разрушать эти города не было. Это произошло всего лишь за 20 дней до капитуляции фашистов в логове врага — Берлине. Но что сделано, то сделано.

По дороге к штабу узнали, что начальство 47-й армии — на местном стадионе, смотрит игру в футбол своих армейских команд. Там мы застали командующего армией генерала Пехоровича, члена Военного совета генерала А. Королева, начальника Штаба Кузьмина и начальника политического отдела полковника Калашника Михаила Харитоновича. Командующий отвернулся от поля, махнул нам рукой, и мы пошли в штаб. Меня приятно удивило серьезное отношение к нашему приезду. Если бы кто знал, какое множество вопросов нас волнует, как все это поскорее надо разрешить общими усилиями, как много они должны были нам рассказать, и… что здесь не было тех, кто мог бы нам ответить. От неизвестности силилась досада, но и мысли активизировались в поисках пока еще неведомых решений.

Рассмотрели положение дел в провинции, в армии, обнаруживался кадровый недостаток. Вчерне определили наше месторасположение, наши взаимоотношения с войсками, отношения войск с населением, с комендатурами.

Командующий больше молчал, молчал и внимательно слушал, потом возьми да и скажи мне:

— Мы ждали тебя, как манну небесную, чтобы от тебя первого узнать, что делать, а ты нас, как теннисист, забросал вопросами, как мячами, которых нам не поймать. Ты пойми нас, мы здесь несколько дней и сами многого еще не знаем. Обзор наш положения в провинции, как видишь, получается очень общим.

— Что ж, начнем работать, а там видно будет, — сказал я Перхоровичу, — в работе многое станет ясно.

Я волновался, волновался и прикидывал, где, что взять, где получить надежную информацию. Им что? Поговорили и разошлись, а мне надо утром доложить генералу армии В. Д. Соколовскому, что я узнал, с чего начать, что в первую очередь сделать. Жизнь подгоняла. А я все еще выясняю бесплодно и без видимых результатов, стало быть, не с того конца начал.

На этой встрече с командованием армии твердо договорились, что командование и командиры частей не будут вмешиваться в дела Гражданской администрации провинции, что все это является прерогативой Советской военной администрации провинции Саксония-Анхальт и комендантской службы, подчиненной только СВА провинции, а все это возглавляет заместитель командующего армии по гражданской администрации. Никакие приказы комендантам, кроме СВА провинции, исполняться не будут и будут рассматриваться, как вмешательство в дела, им не свойственные. Войска по первому сигналу должны оказывать помощь комендантам районов и округов.

Структура Гражданской военной администрации, таким образом, складывалась так: СВА провинции, окружные коменданты, районные коменданты, все это замыкается на СВА для Германии в Карлсхорсте. Окружных комендатур было всего три: одна — в Магдебурге, которой долгое время командовал генерал Макаров, вторая — в Дессау, которой почти бессменно командовал полковник Андреев, и третья — в Мерзебурге, которой командовал генерал, мне не известный. Вся эта система руководствуется только директивами главнокомандующего, маршала Жукова и его заместителя, генерала Соколовского.

Таким образом, рядом с действующей оккупационной армией был организован довольно стройный аппарат, который был предназначен руководить немецкими органами самоуправления, и регулировал все отношения армии с немецким населением. Войска были освобождены от всех этих забот и сосредотачивали все свое внимание на деле боевой и политической подготовки наших войск.

Объем задач по защите завоеванного во Второй мировой войне оказался и весьма сложным, и крайне разнообразным. И населению Советской зоны оккупации стало проще общаться с органами военной власти и проще разрешать свои гражданские вопросы. При такой структуре всякие нарушения во взаимоотношениях между населением и военными расследовались определенными органами военного надзора. При устранении неполадок со стороны частей мы всегда находили поддержку командующего армией, который считался и главноначальствующим СВА провинции.

Для размещения СВА провинции нам была отведена биржа труда — большой дом, удобно размещенный, с внутренним двориком-колодцем. Пока устраивались на своих рабочих местах, на квартирах, меня непрестанно волновал один вопрос, и я искал на него обстоятельный ответ. Надо подробно выяснить положение дел в провинции, а также с чего начать первые шаги Советской военной администрации. Я попросил командующего пригласить ко мне секретаря провинциального комитета КПГ Бернгарда Кеннена. Для меня это был наиболее верный источник информации. И надо же такому случиться — открылась дверь и в комнату, где я работал, вошел худой, немного сутулый мужчина.

— Я Кеннен, — сказал он.

Я не знал его раньше, но от радости подбежал к нему и обнял его, как самого лучшего друга.

— Как я рад, что вы пришли, как рад. Вы мне так нужны. Нет слов, чтобы высказать вам свою радость.

— Я пришел к вам, зная, что нужен. Мы очень нужны друг другу. Так много дел, а время бежит предательски быстро.

Мы читали мысли друг друга. Я нуждался в его рассказе об обстановке в провинции, подробной, конкретной, а он нуждался в информации обо всем, что связано с организацией СВАГ, с задачами ее отделений в провинции. Через час мы оба стали богаче стократ, чем были до того. Яснее обозначились конкретные задачи. Иным стало видение провинции, ее людей, их политических страстей, нужд, бед, страданий. Обнаженнее стали выглядеть коварные замыслы изысканно вежливых, необыкновенно привлекательных «доброжелателей», одаряющих вас улыбками при встречах и готовых при этом, как крокодил, проглотить вместе с сапогами. Они живут в этом же обществе, они не различимы ни по одежде, ни по манере. Они — двуликие янусы, которых легче распознать сообща.

Подлинный друг

О Бернгарде Кеннене следует сказать особо. Он был тем самым политическим деятелем, который возглавлял коммунистическую партию в провинции, и был тем нашим единомышленником, без которого мы не предпринимали никаких шагов, не посоветовавшись, не составляли никаких планов, не организовывали никаких больших мероприятий длительного и сиюминутного значения, не переговорив с ним.

Внешне мы действовали как будто врозь, но в одном направлении. Провинциальный комитет компартии осуществлял политическое руководство очень сложной общественной жизнью немецкого общества в провинции, жизнью очень сложной, закрученной после только что закончившейся войны. Коммунистическая партия направила это общество, объединила вокруг себя все трезвомыслящие демократические силы немецкого народа, и никому другому тогда не под силу было справиться с такой работой.

Кроме того, мы решали задачи, вытекающие из самого характера поражения Германии. Нам не было безразлично ничто из того, что происходило в провинции. Мы всем интересовались, до всего нам было дело. Сложившееся положение вещей вытекало не только из самой сути оккупации, но и из необходимости вооруженной защиты мирной жизни, добытой в войне. Германский фашизм разгромлен, Германия остается. В Германии мы не одни. Советская армия имела цель — вырвать начисто корни германского империализма, не допустить, чтобы с территории Германии когда-либо началась новая война. Мы должны были помочь немцам самим встать на путь коренных социальных и политических проблем, гарантирующих мирный путь развития.

Казалось бы, вооруженные силы союзников должны бы были преследовать те же цели. Для всех народов мира было крайне важно покончить с германским милитаризмом и вывести Германию на мирный путь развития. В решении этой задачи, казалось бы, союзники должны быть едины с нами. Это единство должно бы было вытекать из совместно подписанной декларации в Потсдаме, в которой были сформулированы цели оккупации Германии. Но союзники тут же повели линию на сохранение германской военной машины, на дальнейшее, по окончании этой войны, ее возрождение. Поэтому обстановка в поверженной Германии все усложнялась. Теперь союзники противостояли не только нам, они противостояли всему немецкому народу в его стремлении к мирной жизни.

В такой обстановке очень важно было объединить все истинно демократические силы на решение задач послевоенного развития Германии. Роль коммунистической партии в этом объединении была исключительной.

В конце войны Бернгард Кеннен руководил в провинции Саксония-Анхальт подпольной организацией КПГ. Он продолжал работать в подполье и когда пришли в Галле американцы. Их репрессии против коммунистов даже ужесточились по сравнению с фашистским правлением. Коммунисты провинции убедились, что от западных держав нечего ждать радикальных перемен в устройстве послевоенной Германии. Они прибыли в Германию с твердым намерением сохранить и укрепить социально-политический строй довоенной Германии. Политика западных верхов начинала приходить в открытое противоречие с коренными интересами советского народа. Об этом поведал нам Кеннен на нашей первой встрече.

Партийная организация КПГ в провинции имела к тому времени разветвленную сеть своих организаций. В ней накопился достаточный опыт работы, и укрепилась связь с массами. Многое знали о настроении масс. Партийные организации КПГ не только раньше всех вышли из подполья, но и легко освободились от шока, порожденного поражением Германии. Они ждали этого поражения и готовились использовать разгром гитлеровского фашизма в целях духовного освобождения немецкого народа. Они были самыми гонимыми в гитлеровской Германии, чего нельзя было сказать о других партиях германского общества. Политическое влияние на массы буржуазных партий было ничтожно слабо.

Провинциальный комитет КПГ располагал данными, характеризовавшими политических деятелей в провинции, лидеров политических партий. Кеннен в первую встречу, кроме всего прочего, нарисовал нам общую историко-природную картину провинции, поведал о поведении американцев в Галле и провинции. После этой встречи мы начали продирать глаза и уже осмысленно пробираться потом по безбрежному морю социально-политических отношений в немецком народе, в этом, как назвал его Кеннен, благодатном, но во всех отношениях новосделанном уголке Германии. Так началась моя крепкая дружба с Бернгардом.

В шестидесятые годы, когда я уже был на родине, он и ЦК СЕПГ пригласили меня на юбилей в его честь, и я до сих пор жалею, что упустил случай и не повидался с ним. Это было незадолго до его кончины. Очень досадно. Но я тогда сам был серьезно болен и находился в Ессентуках.

Вспоминаю сейчас этот дорогой мне образ — образ политического бойца германских коммунистов, и мне кажется, что он не ушел из жизни. Нет! Такие жизнерадостные, жизнелюбивые, полные внутреннего душевного благородства люди не умирают. Они и после смерти продолжают нести свою вахту на нашем общем боевом корабле. Я всегда поражался его необыкновенной собранности и трудоспособности. Я не знал, когда он спит, отдыхает, когда он успевает обработать бесконечный поток разной, в том числе самой нудной, газетной информации.

«Двадцатка», которая приехала со мной из Кирриц, с полуслова понимала, что надо делать, сразу определили, кто чем будет занят, и общими силами готовились к докладу в Карлсхорсте.

«Кляйн Москау»

Утром я уже был в Карлсхорсте, или «Кляйн Москау», как называли немцы Советскую военную администрацию, расположившуюся в Карлсхорсте, в помещении инженерного военного училища. Я искал Владимира Васильевича Курасова, он был назначен начальником Штаба СВАГ, мне же было приказано доложить ему, как идут дела в Галле. В тот раз в кабинете Курасова был Василий Данилович Соколовский. Оба они стояли у противоположных стен кабинета и о чем-то беседовали. Я не вошел, а влетел и поздоровался. Соколовский не дал мне продолжить формальное представление. Он не любил тратить время на формальности, хотя и оставался строгим начальником.

— Вот и первая ласточка прилетела, — сказал Соколовский, — что скажешь?

Я доложил, что успел сделать, как был принят, с кем из немцев успел переговорить и познакомиться. Потом начался массированный обстрел вопросами, я успевал только поворачиваться. Но, выбрав подходящую паузу, и я наконец-то обратился к ним с проблемами, беспокоившими нас в Галле. Мне были нужны их советы. С чего начать, как приступить к делу.

Соколовский, по природе человек немногословный, молчал. Курасов тоже не спешил с ответами. Я смутился. Потом Соколовский спросил меня, зачем я задаю им такие вопросы.

— Ты спрашиваешь, с чего начать? А мы с нетерпением ждали тебя, чтобы узнать, с чего ты там начал и что у тебя получилось. Вот мы и сошлись. Нам, так же как и тебе, важно знать, с чего бы всем нам начать. Наверное, у вас в провинции быстрее и точнее можно получить ответ на вопрос: с чего начать? И действительно, на месте надо искать ответа, с чего начать. Это практические вопросы, и стоят они у вас острее, и там жизнь подсказывает ответы на них.

— Все это так, товарищ генерал, но, увлекшись поисками ответов на сиюминутные вопросы, можно зайти в болото, да так, что и не выберешься. Что касается проблем, которые всплывают там, на месте, у нас советчиков, и дельных советчиков, много. Да и сами мы стараемся вдумываться в суть происходящего. А что касается долговременных задач, очередности их решений, там ответа не получишь. Надо, чтобы вы сориентировали. Я задаю эти вопросы для того, чтобы обезопасить себя от неверных шагов, чтобы дров не наломать.

— Ты рано волнуешься. Сразу дров не наломаешь, если будешь с умом вести дело.

— Ну а если наломаешь дров, — вмешался в разговор Курасов, — поправим.

Я подробно передал содержание своей беседы с Бернгардом Кенненом. Из всего явствует, что нам надо сейчас немедленно произвести учет продовольственным ресурсам нового урожая, чтобы сохранить его по-хозяйски, чтобы не утащили на Запад. Основания для таких опасений имеются. Июль месяц — наступает уборка урожая. К сбору злаков и овощей надо подойти тоже по-хозяйски. Ведь надо целый год кормить население. Урожай будут собирать помещики и арендаторы, люди ненадежные. Обо всем этом надо думать уже теперь. Тем более нам. Провинция будет вынуждена кормить и население нашей зоны.

— Органы самоуправления еще не сформированы, а комендатуры, видимо, на всех фронтах всесильными быть не могут. Это мне приблизительно ясно. Если у вас нет других указаний, позвольте приступить к работе?

— Подожди, не торопись, — сказал Соколовский, — по всему видно, что вам яснее, с чего начать. Но вам должно быть ясно, что вы составная часть армии и данная вам самостоятельность нисколько не освобождает вас от подчинения военной дисциплине. Более того, военная дисциплина и близость вас к руководству армией помогут вам поменьше делать ошибок и быстрее справиться с недоразумениями, которые будут исходить со стороны воинских частей.

За все время нашей беседы Соколовский и Курасов стояли у стен, я — недалеко от двери. Никто не присел за все это время. Соколовский как бы ушел в себя, потом поднял голову, пронзил меня пытливым взглядом. Когда он хотел что-либо внушить очень важное, всегда поступал именно так.

— Ты сказал, что от нас зависит, чтобы ты не наломал дров. Да разве в этом дело. Дров можно наломать и с нашей помощью. А надо хорошо, очень хорошо понять, что и ты и мы все только начинаем действовать, делаем дело, которого и задолго до нас никто никогда не делал. Это мы впервые в истории начинаем преобразование Германии вместе с немцами. Поэтому-то мы и должны быть чрезвычайно предусмотрительными и не рубить с плеча, быть разумными, рассудительными хозяевами. Держите с нами связь, мы вам поможем.

Я понял, что и Соколовский и Курасов хорошо сориентированы, но им нужно было приобщиться к тому опыту на местах, который мучительно добывали мы изо дня в день. Надо втягиваться в бой и смотреть, что получается. Началась очень ответственная, кажется, самая ответственная и самая крупная по своим масштабам операция по созданию миролюбивой Германии. А успех сам собой не придет, его надо завоевать.

На прощание генералы посоветовали не терять головы. Товарищи, ждавшие приема, приставали с вопросами. Меня тянуло к месту «боевых действий». А Галле надо забыть, что тебя волнует лично, и беззаветно отдаться главному — увлечь за собой друзей-однополчан.

Искать мудрость у своих

Конечно, красиво бросить: «Вперед, в бой!» Но ни один бой не проходил без мучительного поиска штабами правильного подхода к решению поставленной задачи. В жизни мне всегда было ясно, что делать, не так трудно приходили решения и об очередности дел. А вот как делать, с чего конкретно начать, всегда рождалось мучительно тяжело. И в этих случаях я шел к людям, выспрашивал их, спорил, если было время, и потом вместе с ними находил ответы. И сейчас, посоветовавшись, пришли к выводу, что и в маленьком и в большом деле надо втянуться в него, в это дело, а на ходу внимательно следить за течением жизни, корректировать по месту и, найдя основную нить, решительно действовать. Да смелее действовать. Не думать, что можешь прожить жизнь без «шишек» на голове. Самое плохое решение может быть лучшим, чем бездеятельность в ожидании лучшего, идеально прекрасного финала.

Мы возвратились из «Кляйн Москау». Мои товарищи ждали, что я передам им руководства к действию, полученные от начальства. А я встал и ошарашил их простой банальной фразой, сказанной мне на прощание Соколовским. Но поскольку все несли ответственность за судьбу порученного нам дела, долг старшего начальника вынуждал меня сказать, что думают наверху, что думает сам начальник, спросить, что думают подчиненные, твои товарищи, посовещаться с ними.

Обо всем переговорили. И для надежности решили еще раз встретиться с Бернгардом Кенненом. Он был в обкоме компартии и быстро приехал. И снова беседа за полночь. Вопросов было много, но прошедшие два дня не прошли для нас даром. Заметно было, как все подросли за последнее время. Многое мы сами узнали, увидели, почувствовали. Личные наблюдения понудили задуматься над окружающим нас миром человеческих судеб, страстей, страданий. Вопросы в беседе с Кенненом ставились все более предметные, острые. За двое суток наши товарищи исколесили почти всю провинцию от Стендаля на севере до Цайца на юге, от Швайница на Эльбе до Альтмарка на северо-западе. Товарищи вникали во все тонкости устройства новой жизни: советских комендатур, районных магистратов, застывших заводских корпусов, созревающих злаков в полях, магазинов, складов. Нужно было знать все обо всем. Но самое главное, — узнать настроение людей, нужды немецкого населения. Настроения были разные, порожденные главным образом нищетой, крепко схватившей немцев за горло. На сей раз выступавшие на беседе товарищи больше говорили о насущных, конкретных проблемах, о которых они знали не понаслышке, а из встреч с своими соотечественниками.

Бернгард Кеннен объяснял политическую обстановку в провинции, положение различных социальных групп населения, положение и политический характер партий, разрешенных в советской зоне. Тщательно подбирал выражения в оценке их мест в блоке демократических партий, их социальной базы, их связей с западными зонами, с американцами в период пребывания тех в провинции. Ознакомил и с деятельностью церкви. Майор А. Макарушин заметил, что «посещение кирх не отличается бросающейся в глаза массовостью». Роберт Зивер объяснил это тем, что население еще не свободно от морального удара, нанесенного поражением Германии в войне с атеистическим государством, да и в последние годы немцы стали более равнодушными к кирхе, в их де краях это считается нормальным.

Роберта Зивера мы до этой встречи почти не знали. Коммунист, подпольщик, узник фашистского лагеря «Заксенхаузен». С ним мы позже крепко подружились. На вид это был коренастый мужчина с тяжелыми рабочими руками. Необыкновенно густые черные брови и пепельно-черная шапка волос придавали ему вид сурового человека. В действительности это был прямой, добродушный, скупой на слова и еще более скупой на похвалы человек. К тому, о чем он говорил, нельзя было не прислушаться. Я, когда доводилось слушать его, всегда проникался повышенным интересом к его тщательно взвешенной речи, каждое слово которой, каждую фразу он умел еще и отстаивать в споре с оппонентами. Когда же возник вопрос о назначении вице-президента провинции, Бернгард Кеннен, не задумываясь, назвал его кандидатуру.

Наконец, откуда следует ждать осложений? Социал-демократическая партия провинции попала в руки правых, явно с ганноверской ориентацией. К ним относится и руководитель СДП провинции Тапе. С уходом американцев все они маскируются под друзей и доброжелателей, а за их спиной стоит матерый провокатор Шумахер из ганноверского центра СДП. Мы искренне довольны, что лидеры этой партии в сильном разладе с партийными низами. Мы проверили на многих примерах и убедились, что низы СДП охотно идут на совместные мероприятия с коммунистами, а попытки лидеров столкнуть их с этого пути терпели провал. Это отрадно. В Дессау лидер СДП Юнгман стоит ближе к Отто Гроттеволю. Там обстановка более благоприятная, чего нельзя сказать о Магдебурге.

Богатый уголок Германии

Провинция Саксония-Анхальт — промышленно-аграрный уголок Германии. Плодородная пойма рек Эльбы, Зале и притоков выглядит солидным аграрным районом, откуда поступает заметная доля сельскохозяйственной продукции Германии. В провинции возделываются ячмень, рожь, пшеница, овес, картофель, самые распространенные культуры — сладкий люпин, турнепс, брюква, свекла. Люпин и турнепс дают много азота в почву. Турнепс с первыми заморозками запахивают в почву, как азотистое удобрение. До семидесяти процентов земли принадлежит помещикам. Половина ее сдается в многолетнюю аренду. Помещик в провинции — фигура очень сильная, их здесь насчитывается около тысячи, также им принадлежит и большинство лесных угодий.

Промышленность провинции базировалась на разработке и использовании бурых углей, как энергетического материала, так и в химии, на кальцинированной и каустической соде и больших запасах соли. Химия была представлена предприятиями по гидрации бурых углей, бензиновой и парафиновой промышленностью. На базе силезских углей развивалось производство синтетического каучука на заводе «Бунаверк» в Шкопау. Рядом с ним имелся завод по производству высокосортных авиационных масел и многое другое. В Мансфельде горном давно уже разрабатываются залежи очень бедной медной руды и серебра, идущего главным образом на производство столовых приборов. В Биттерфельде было развито алюминиевое производство и изготовление деталей для авиационной промышленности. На комбинате «Иг Фарбен Индустри» была налажена штамповка мощными прессами крыла самолетов. Там же начинало развиваться производство искусственных алмазов. В г. Вольфене было в широких масштабах налажено производство фотопленки, на заводе «Агфа», в этом же районе широко развито производство взрывчатки и порохов для армии, производился цемент высоких, по тем временам, марок. Самым крупным металлургическим и машиностроительным центром был Магдебург. Это, точнее говоря, был центр крупного машиностроения, моторостроения, если брать не только сам Магдебург, но и окрестные города. В Дессау на Эльбе, в непосредственной близости от Вольфена, было начато проектирование и опытное производство турбин для турбореактивной техники. В Галле располагался крупный по тем временам завод по производству вагонов для железной дороги.

Провинция действительно счастливо сочетала в себе и богатства естественной природы, и успехи промышленного производства. Действительно благодатный уголок Германии. Нужно сказать еще, что более 36 процентов всей площади провинции покрыто лесами. Все они необычайно ухожены с исключительной любовью. В лесах собирают все отходы: еловые шишки, опавшие или срубленные при чистке леса сучки, пни на делянках, сведенных по плану, упавшие деревья, которые в немецких лесах увидишь так редко. Вырубку тут же огораживают и засевают вновь.

И вот все это, за исключением леса, в три апрельские утра было предано огню, исковеркано, словом, разрушено тремя налетами американо-английских воздушных эскадрилий. Нам горько вспоминать, с какой безжалостностью гитлеровские головорезы предавали огню и мечу богатства и народ нашей родины. Прошли десятилетия, а мы все помним эти страшные годы и все стараемся подавить в себе эту свою ненависть, свой гнев к гитлеровским головорезам. Но разве чем-либо отличаются американские и английские летчики, хотя они и были нашими союзниками, от гитлеровских варваров, при случае готовых выдать свое человеконенавистничество за помощь нашей армии. Они уничтожили Дрезден, Лейпциг, Галле, Биттерфельде, Дессау, Магдебург, восточную часть Берлина без всякого военного оправдания. Война подходила к концу. До победы оставалось всего лишь 20 дней, фашисты на фронте наших союзников не сопротивлялись, это союзники прекрасно знали. Но чем же руководствовалось Верховное командование союзников, решаясь на массовое уничтожение мирного населения, на истребление жизненно необходимых в мирное время объектов, водопроводов, продовольственных складов, жилья, госпиталей? Дальше потрясенный мир ждали Хиросима и Нагасаки, Корея и Вьетнам. А дальше?..

Их замыслами руководила ненависть ко всему живому, к Советскому Союзу. Они знали, что после Ялтинской конференции намеченные к бомбежке города перейдут к советскому командованию, поскольку все они находились в зоне оккупации, определенной в Ялте Советскому Союзу. И для западных держав было верхом лихости и ненависти оставить нам не города, а развалины, которые мы должны вместе с немцами восстанавливать. Именно такой вывод напрашивается, когда всматриваешься в почерк бомбежки Берлина. Разбомбили восточную часть Берлина и сохранили почти нетронутой всю западную часть, кроме Веддинга и части Шпандау. Как можно объяснить, что в Кепенике была нанесена масса разрушений, а акционерное общество «Кодак» с капиталом США осталось невредимым? Что ни говорите, а этими воздушными налетами управляла опытная рука заклятых империалистов, которым безразлично все, что им не принадлежит, или чем воспользоваться они не могут.

Кому вручить управление провинцией?

Какой бы вопрос ни решали, а из головы не выходил этот. Действительно, кому доверить образование органов немецкого самоуправления? Где взять верных людей? Что ты знаешь о немцах, которых ты только что увидал, когда только что смолк грохот артиллерийской канонады, когда в твоей груди еще самым жарким жаром пылает гнев к поверженной гитлеровской Германии, когда немцы еще живо ощущают во всем дыхание поражения и сознание мучит близость победившего солдата, когда немец еще не знает ни самого солдата, ни образа его мысли и его поступков. Как этот чужой солдат поведет себя сегодня, завтра в отношении моих детей, в отношении моих дочери, сына, когда все еще неясно, не устоялось, полно неизвестности.

А жизнь? Жизнь требовала найти в немецком населении таких людей, которые уже поднялись над этой тучей мучительных вопросов, и для них многое проясняется, они что-то видят впереди, что-то затаили в своих прогнозах, загорелись какими-то своими надеждами. Пусть они пересыпаны, как нафталином, сомнениями, но это ведь надежды, и их надо оберегать. Найти бы таких, которые поверили в твою искренность, в чистоту твоих мыслей, в твое бескорыстие, хотя бы задумались над доброжелательным смыслом твоих слов, каждый раз, когда ты встречаешься с ними, немцами.

Кажется, проще выбрать в лесу подходящее дерево, спилить его, и станет ясно, достаточно ли оно качественно и подходит ли оно для замышляемого тобой строительства. А тут надо в самом сложном человеческом «лесу» найти подходящего человека на ответственный пост. Как можно сделать такое, не познав самого народа, его психики, его духовного мира, его нравственных черт, познать быстро, время-то не ждет. Но наш жизненный опыт, и наши исторические связи с компартией Германии, и наше идеологическое родство давало нам основание видеть верный источник быстрого решения вопроса.

В последней беседе с Бернгардом Кенненом мы договорились: он будет тормошить демократические партии, а мы разъедемся по нашим комендатурам и совместно, одновременно начнем искать верных людей. Могут задать вопрос, зачем было ломать голову, назначили бы коммунистов, освобожденных узников гитлеровский концлагерей, и дело с концом. Очень разумно. А если подумать, взглянуть на социальную среду немецкого общества, если представить себе руководителя, который, пусть не коммунист, не каторжанин, но тоньше, скорее может проникнуть в сердца немецкого населения и вызовет своим обликом, поведением симпатии к государственным учреждениям, которые ты формируешь.

Начали формировать блок антифашистских демократических партий. Каждая такая партия блока рассчитывает на участие в управлении страной. Попробуйте пренебречь этим элементом, и вы вместо объединения всех демократических сил при решении острых социально-политических проблем послевоенного развития Германии получите врагов, да еще каких врагов. И тогда мы правильно поступили, начав переговоры со всеми партиями демократического антифашистского блока. Надо было учесть умонастроения всех союзников антигитлеровской коалиции, и тем самым способствовать укреплению этого блока. С ними обговорили те кандидатуры, которые, по их мнению, желательно иметь у руководства органов самоуправления провинции и всех округов и районов.

Профессор Эрих Гюбенер

Он работал в городе Мерзебурге коммунальпрезидентом. Там, в старинном замке, располагалась резиденция профессора Гюбенера. Мы направились туда. Меня интересовал человек, которого можно увидеть в рабочей обстановке, в окружении его людей. Мерзебург сам по себе очень интересный древний город Пруссии. Крепость — замок, в котором работал Гюбенер, был построен чуть ли не в XII веке. Так он стар. Он сохранил в себе все черты древнего городка, начиная от кривых узких улочек до каменных громадин замков, древних строений. Мы пробирались к замку, как по траншеям перед фортами Брестской крепости во время освобождения города. Гора, дорога по которой извивалась, стремясь к замку, выложена крупным булыжником, точь-в-точь как у нас в Белеве гора, по которой, ломая ноги, приходилось в детстве вышагивать в школу.

Лет 20 спустя я снова попал в Мерзебург с нашим советским военным атташе, но, к своему разочарованию, я не нашел там никаких признаков того прошлого Мерзебурга. Он так изящно выглядел, что я позавидовал немецким товарищам, так искусно переделавшим город. Но что меня особенно поразило, я не нашел того места, где впервые беседовал с профессором Гюбенером. Единственное, что я нашел, — это клетку, сделанную из добротного средневекового кирпича. Там, как и в 1945 году, сидел ворон, сидел молчаливо, как и тогда.

Мы поднимались к профессору по высоченной, в один марш, белой мраморной лестнице, истертой почти до основания за минувшие века. За огромным Т-образным столом, лицом к нам, сидел старичек с сощуренными маленькими глазами, почти лысый, очень аккуратно одетый. Судя по тому, как он вскочил и принял команду «смирно», профессор знал, что мы придем, и ждал нас.

— Как высоко забрались вы, в такой древний замок?

— Я, как видите, тоже не молод, но мне тут удобно вести еще более ветхие дела моей профессии. Я занимаюсь главным образом строительством дорог и уходом за ними, а это все-таки очень далеко от нынешнего шумного мира, — профессор обвел руками множество чертежей и карт, лежащих на столе, и свитков, которыми завалены все углы кабинета, и произнес одно лишь слово:

— Трудимся.

— Вы любите свое дело?

— Безусловно. Я отдал ему много лет своей жизни, если не считать, что в самом конце войны я был произведен в чин майора и назначен в Галле начальником ПВО. Моя часть не сделала ни одного выстрела, но все же я был начальником.

Мы слушали его, и подумалось тогда, что он обо всем этом сожалеет, но скрыть не может.

— Я очень извиняюсь, что помешал вашим делам, но меня привело к вам тоже дело.

— Я немного осведомлен, и скрывать этого не стану.

Говорят, что первое впечатление очень важное в оценке людей. Оно охватывает как бы в целом, общем виде. Так случилось и теперь. В кабинете профессора трое: коммунальпрезидент-немец Гюбенер, переводчик и советский генерал. Каждый успел уже наслышаться о своем собеседнике, и мы были предельно откровенны. Знали, о чем пойдет речь, но главной темы еще не дотронулись. Каждый по своим соображениям медлил. При этом разговоре, который ровно протекал между собеседниками, мы старались не выказать чего-либо, что не понравилось бы другому.

Я обратился к Гюбенеру:

— Советская военная администрация приступает к образованию вместе с немецкими политическими партиями провинциального правительства, как органа немецкого самоуправления. Нам представляется первостепенным создать провинциальный аппарат управления, чтобы потом совместно действовать и на провинциальной периферии. Мы предварительно обсуждали вопрос с лидерами демократических партий и единодушно пришли к выводу — просить вас, господин профессор, принять предложение стать президентом провинции Саксония-Анхальт. Я и приехал за тем, чтобы выслушать ваши соображения на этот счет. Мне бы очень хотелось получить от вас положительный ответ. Я, как вы догадываетесь, несмотря на то, что мы только познакомились, верю всем тем немецким деятелям, с кем мне пришлось говорить о вас, и искренне предлагаю вам занять этот пост. Я понимаю, что лучше бы получить такое предложение не от генерала оккупационной армии, а от своих соотечественников, но то, что сложилось после войны, ставит нас на положение активно действующей силы. И я охотно выполняю свою миссию. Вы могли бы ответить на вопрос не сразу, могли бы рассказать о себе все, что, по-вашему, нам было бы интересно знать из первых уст.

Профессор последовал моему совету и начал свое повествование. Он родом из Западной Германии. Имеет дочь, двух сыновей. Один сын живет в Западной Германии. Младший сын в плену в Советском Союзе. Он, между прочим, заметил, что мы соседи по дачам. Ему тогда было около или чуть больше 60 лет, он числился офицером-артиллеристом, но из-за физического телосложения был забракован и призван за месяц до окончания войны в местное ПВО в самом Галле. На призывном пункте офицер посмотрел на него и задумался: «Куда бы тебя, папаша, определить?» Потом переговорил с чиновником постарше и определил в местное ПВО, присвоив чин майора.

На основной вопрос профессор отвечать не спешил. Я пристально всматривался в старика и внимательно слушал. Он очень переживал, когда рассказывал о бомбежках американцев и англичан, о войне:

— Мы лишились плодов многовековой истории нашего народа. В войне погибли не только заводы, исторические здания, но и погибли невосполнимые, бесценные творения культуры: живопись, ваяние. Погибли самые творческие силы народа.

Видно было, что он страдал, рассказывая о недавнем прошлом, если бы мы не были рядом, он, должно быть, расплакался бы, так он разволновался. Он рассказал, как был передан американцам город Галле. Бургомистр города выехал вперед к американцам и передал ключи от города. Нам оставалось все внимательно запоминать, ко всему прислушиваться, не спешить со своими выводами. В этой беседе было особенно ясно заметно, как важно сдерживать себя. Если тебе многое известно, то вовсе не обязательно, чтобы об этом все знал твой собеседник. Так мы и поступали.

— Профессор, можно подумать, что вы умышленно не отвечаете на мой основной вопрос?

— Разумеется, господин генерал, я не спешу с ответом. Мы с вами ведем беседу, а у меня в голове стоит тот вопрос, и я не могу найти правильного ответа. Вы сами видите, что я стар для такой работы. Я не имею права обнадеживать других и обманывать себя. Предложение лестное, но неприемлемое. Я намного запоздал для такой роли. Поймите меня правильно, я потому и отказываюсь, что очень хорошо знаю всю меру своей ответственности на том посту. Немецкие друзья предупредили меня о вашем предложении.

А мои друзья предупредили и меня, что профессор Гюбенер будет упорно сопротивляться. Они очень хорошо знали старика, как очень порядочного, но невероятно упрямого. Они говорили также мне о необыкновенной его скромности, честности, порядочности.

— Ну а как же быть, господин профессор, с мнением ваших соотечественников? Они переживают пору тревог, пору мучительного поиска радикального выхода из трясины Второй мировой войны. Она хоть и кончилась, но своей разрухой она ранит и по сию пору сердца людей. Разве не наступило время для просвещенного немца вместе со своим народом поискать разумного выхода. Наверное, следует считаться и с мнением своей партии. Можно легко бросить в урну прочитанную газету, бросить и тут же забыть все, что там писали, но общественное мнение так отбрасывать нельзя. Я внимательно слушал вас и думал, что ваши деловые качества, ваша нынешняя работа счастливо сочетаются в вас с тем, каким мне представляется кандидат на пост президента. Что же касается того, что вы состарились, то это не может служить оправданием. Окружите себя молодыми заместителями, подберите в аппарат дельных людей, и все пойдет, как надо быть. Как я заметил, вас любят ваши соотечественники. Это, собственно, меня и толкнуло настойчиво добиваться вашего согласия. Вы знаете провинцию, как знает хороший врач своего старого пациента. Ну разве вам не дорого дело, которое может быть загублено каким-нибудь тщеславным выскочкой? Может быть, у вас есть кто-либо на примете, кого можно было предложить на этот пост?

— Чтобы кого-либо предложить, за него надо нести ответственность, господин генерал, или по крайней мере быть спокойным и за него и за себя, а такой кандидатуры у меня нет, — старик задумался, что-то прикидывал. А прикидывать было что. Каждое утро в Красногорске, под Москвой, на перекличке сын выкрикивает фамилию Гюбенер. Сколько это будет длиться? А в Галле он президент провинции. Странное сочетание. Он встал из-за стола, посмотрел на свитки чертежей и, как бы разговаривая сам с собой, сказал вслух:

— Всего лишь два часа назад я спокойно рассматривал разложенные на столе чертежи и думал, как приступить к восстановлению мостов и дорог. Ведь все разрушено. В раннее Средневековье легче было проехать по нашим местам, чем теперь. Еще в начале апреля такой разрухи не было. В два налета авиации американцев и англичан, когда уже все видели конец войны, совершились эти бессмысленные бомбежки. Одно мгновение — и все было обращено в прах.

— Надо действовать, доктор. Все это теперь потребует усилий народа и само не придет.

— Пусть будет так, — тихо произнес старик.

Я с облегчением вздохнул и подал ему руку. Рука была сухая, на носу выступили капли пота.

— Я понял так, что вы согласны сотрудничать с нами в деле коренного преобразования Германии. Вам, как и мне, и всем нам, очень важно не допустить своей недальновидностью снова возродиться силам войны на немецкой земле. Сколько же можно терпеть все это!

Я заметил, что старик волнуется, — почему это русский генерал так заботится, чтобы он принял этот пост, но ответа, видно, не нашел.

Мы покидали его кабинет, в котором когда-то устраивали семейные балы, танцевали, а на хорах, поддерживаемых колоннами, прежде сидел крепостной оркестр и наигрывал бравурные мелодии.

— Замок мерзебургских курфюстов полон легенд, — объяснял нам Гюбенер, — вот эта клетка и живой ворон, сидящий там никто не знает, с каких времен, тоже легенда. Она передает, что давным-давно курфюрст выдавал свою дочь замуж за принца. Обрученная невеста перед сном клала кольцо обручальное на столик у окна, и, когда она проснулась, на подоконнике сидела большая черная птица и пристально следила за молодой девой. Невеста поднялась, чтобы поласкать птицу, но ворон изловчился, схватил кольцо и унес. Свадьба расстроилась. Закон был такой: раз кольцо утрачено, свадьбы быть не могло. И принц вызвался найти ворона. Долго он искал птицу, но не нашел. Жители той местности рассказали, что птица живет на очень высокой горе, в кронах больших деревьев. Там ее и надо искать. Принц вернулся и снова стал искать вороватую птицу. Долго лез он по скалам, царапаясь о камни, поздно вечером, когда птицы спали, он подкрался и схватил ворона. Обыскал все гнездо, а кольца не нашел. Он привез вора в замок и, конечно, его посадили в клетку, рассчитывая, что он выкинет кольцо. Проходили дни, месяцы, годы, а кольца ворон не выкидывал. Жених и невеста старели, состарились и так и умерли, а ворон продолжает жить до сих пор на положении узника. Говорят, что этому ворону более 250 лет, но точно никто не знает.

— Гитлера бы посадить в эту клетку, и показывать его людям, как ископаемое чудовище, — кто-то из немцев, присоединившихся к нам, еле заметно проронил эту фразу.

Гюбенер повернулся и довольно громко сказал:

— Об этом чудовище будут сказывать иные сказки, полные страха и ненависти.

Мы вышли в парк, запущенный, неухоженный, там расстались с немцем, которого мы выбрали, как барометр наших отношений с немецким населением. По его поведению можно будет судить о многом в умонастроениях немецкого населения.

Все наиболее ответственные работники СВА провинции были в этот день в районах в поисках немцев, которых надо будет ставить на руководящую работу. Вечером, как и условились, все были на месте. Собрались и обсудили итоги поиска. На встрече были заместитель по экономическим вопросам полковник Рашид Меджидов, бывший начподив 416 СД 5-й ударной армии, человек необыкновенной работоспособности, удивительной скромности, спокойствия. Перед войной он был первым секретарем Азербайджанского ЦК комсомола. Я много повидал азербайджанцев, когда работал в Закавказье, но таких, как он, спокойных людей не встречал. Полковник Морозов Александр Алексеевич, мой сослуживец по Политическому управлению Красной армии, удивительно трудолюбивый и неспокойный, немного резковатый с подчиненными. На посту начальника штаба он был на своем месте. Начальник отдела по политическим партиям и организациям Владимир Михайлович Демидов, тихий, вдумчивый, неторопливый. Мы с ним более года работали в политическом отделе 61-й армии, там он был инструктором 7-го отделения по работе среди войск противника. Он знал немецкий язык. Очень скромный товарищ. Начальник политического отдела СВА провинции, полковник Гусев, заместитель по комендантской службе, генерал-майор Хомяков, работник отдела по политическим партиям. Все эти товарищи сыграли свою очень полезную роль в создании ГДР.

Наконец немецкие деятели, кандидаты на руководящие посты в провинции и округах, были подобраны. Мы верили, что с нашей помощью и поддержкой они пройдут с нами вначале самую трудную часть пути. Все было готово для доклада о первом шаге СВА провинции.

У Соколовского

Утром 19 июля 1945 года, спустя два с половиной месяца после того, как отгремели последние залпы в Берлине, был сделан первый шаг на пути нормализации гражданской общественной жизни в Германии, первый шаг оккупационных органов Советской страны. В это утро неусыпный шофер Иван Егоров остановил машину, обнаружив, что я сплю, толкнул меня в бок и громко сказал: «Вот и приехали». Сон как рукой сняло. Ну, прямо как на войне. Торопиться было некуда. Аппарат СВАГ работал по часам, в мирном ритме. Я собрал бумаги, аккуратно сложил их в папку и направился к кабинету Курасова. Но два генерала, как и в прошлый раз, были в кабинете, и все так же стояли у стен, и все так же о чем-то беседовали. Это для меня было неожиданно, но выработанная за годы привычка подтолкнула — входи, если ты пока не нужен, тебе скажут «подожди за дверью». Но никто этого не сказал. Я вошел вовремя.

— Вот и кстати, — посмотрев в мою сторону, сказал Соколовский. — Вы что-то задержались с представлением своих предложений по составу провинциального правительства.

Эта была вторая встреча с Соколовским и Курасовым. В этот раз предстояло рассмотреть состав кандидатов на пост президента провинции и его заместителей, президентов округов. Василий Данилович внимательно вчитывался в материалы. Читал, улыбался, снова переворачивал бумаги, потом встал и как-то тепло уставился на меня колючим взглядом, будто пронизывал насквозь, спросил:

— Сам-то ты уверен, что это те самые немцы, которые будут создавать миролюбивую Германию, и больше эта страна не будет угрожать никому войной?

— Разве можно так уж твердо поручиться за каждого из них? Но я все же уверен, что рядом с ними стоят как раз такие, которые поведут их к этой цели. Да и они не такие бездумные, чтобы не извлекли нужных уроков из войны. Кроме всего прочего, с ними мы будем рядом и поможем.

За Бера, кандидата на пост президента Магдебургского округа, я беспокоился и свои сомнения высказал:

— В провинции шкодил кто-то. В районе Биттерфельде убили женщину. Труп был обнаружен в стороне от дороги. Никаких признаков насилия. На трупе были оставлены все золотые вещи. Все признаки политического убийства.

— Это очень тревожный сигнал. Срочно разберитесь сами. Может быть случай затаенной еще с войны мести за злодеяния фашистов на нашей земле. Ни на минуту не забывайте, что таких, кто давно, еще на войне, вознамерился отомстить за гибель своих родственников, среди наших людей достаточно. Их разум помутился, и они, если с ними не поработали, не разъяснили политику нашего государства в Германии, могут искать случая для отмщения на людях, которые ни в чем не повинны, если не считать того, что они немцы. Солдату, который не руководствуется разумом, а только чувством отмщения, ему наплевать, какую политику проводим мы с вами в Германии, и какой урон наносит он своими действиями.

Сказано было несколько слов. Я и сам говорил эти слова еще на Эльбе, когда слушал Андрея, я не раз слышал их от Маршала Советского Союза Жукова Георгия Константиновича, от генерала Соколовского, но как они тревожно прозвучали теперь в моем сознании. Тогда, на Эльбе, беседа с солдатами носила предположительный характер. Тогда никаких признаков подобного не было. Тогда было все отвлеченно, безотносительно к конкретной обстановке. А тут перед глазами стоял конкретный факт, за ним стоял конкретный, но не пойманный виновник. А может быть, это диверсия с другого берега? Все может быть, но надо точно знать. Как-то резануло то, что я услыхал на Эльбе в 23 СД. У парня была истреблена вся семья. Может быть, тот мститель и действует в нашем районе? В Виттенберге стояла танковая бригада. По пути в Галле я остановился и беседовал с начальниками, они уверяли, что у нас это невозможно.

Время шло, а задание, которое расследовали специальные работники, ничего не давало. Мститель неуловим. Преступник исчезал, но почерк был неизменный: убивал и все, что было на трупе, оставалось нетронутым. Слухи становились все более тревожными. Медлить нельзя. Подключили немецкую полицию. Она поможет, ей свободнее искать. В распространение слухов втянулись правые социал-демократы. Они хитро вплетали все это в свои антисоветские пропагандистские речения.

Вся система взаимоотношений Красной армии с немецким населением только начинала складываться. В конце июля развернули свою деятельность немецкие органы самоуправления в провинции, в округах, в районах, в городах и поселках. Заметно активизировал свою деятельность и блок демократических антифашистских партий и общественных организаций. Нарастала немецкая организационная сила, которая требовала от нас исключительной ясности и чистоты отношений, решительности в пресечении всяких аморальных явлений, которые бередят уже не разрозненную массу немцев, а организованную, способную действовать.

К концу лета изменился и характер деятельности СВА провинции, включая и всю систему комендантской службы. На первое место встала система контроля за деятельностью немецких органов самоуправления, постановки принципиальных задач, направление усилий немецких органов на решение коренных вопросов социально-политических преобразований Германии, вытекающих из решений Потсдамской конференции.

К осени 1945 года немецкие органы самоуправления успели накопить опыт и действовали более уверенно. В это же время влияние Западных оккупационных властей, их политики, влияние международных дел оказывало решающее давление на поляризацию классовых сил в стране. Это ни для кого не было неожиданностью. Завозились христианские демократы, правые в Социал-демократической партии — Тапе в Галле, Беер в Магдебурге, Юнгман в Дессау. Наши усилия установить добрые отношения с этими лидерами не увенчались успехом. Мы это проверили и пришли к такому убеждению. Провинция Саксония-Анхальт находилась в тесном соседстве с английской зоной и фактически с ней связана более, чем какая-либо другая часть Советской зоны. Например, некоторые заводы находились в нашей зоне, и многие рабочие в отсеках американской зоны.

Первая встреча с Отто Гроттеволем

Наши галльские правые в СДП, видимо, действовали через свой Берлинский центр, хотя сами-то они более всего были связаны с Ганноверским центром СДП Шумахера. Одним словом, к нам неожиданно приехали руководящие деятели Центрального правления СДП в Берлине — Отто Гроттеволь, Фехтнер, Гнифке — руководящее ядро правых соцдемократов Берлинского центра СДПГ. Я был очень обрадован, что представилась такая благоприятная возможность откровенно обсудить взаимоотношения, сложившиеся между нами и провинциальными лидерами СДП. С первой минуты встречи я называл их, как и наших местных деятелей СДП, просто товарищами, в отличие от членов других буржуазных партий.

— Гроттеволь, — обращаясь к Фехтнеру и Гнифке, спросил их, — беседуют геноссе, не так ли?

Они ответили:

— Яволь!

Я говорю Гроттеволю:

— Что может быть приятнее, чем дружеские отношения, дружеский тон, ясность во взаимоотношениях, товарищ Гроттеволь.

Все весело рассмеялись.

— Смех тоже обнадеживающее начало, — говорю я Гроттеволю, — тем более, что нам много есть о чем поговорить. Мы в Галле нуждаемся в ваших дружеских советах. Если позволите, я мог бы подать инициативу для разговора.

Что-то не ладится у нас в отношениях с лидерами провинциальной организации СДПГ. Партия, на которую мы серьезно рассчитываем в понимании вставших перед нами вопросов, не проявляет должной откровенности и ведет себя заметно отчужденно. Мы, разумеется, не напрашиваемся на большую дружбу, но глубокое взаимное понимание в работе крайне необходимо. Лидеры СДПГ провинции видят в нас не партнеров по взаимной ответственности, а более всего оккупантов времен, далеких от нас, не друзей, которым суждено вместе перестраивать социально-политические отношения в Германии. Сами судите, как можно вести доверительные дружеские, деловые связи с деятелями, которые не желают объективно посмотреть правде в глаза, и мешают делу, которое мы вместе начали?

На предприятиях, во многих районах мы встречаем дружеское участие рядовых социал-демократов, активистов, более того, они подают добрые советы, помогают нам во всех начинаниях. Руководители из провинциального управления одергивают их, требуют, чтобы они этого не делали. Нас беспокоит все это. Поверьте, нас беспокоит все это, мешает делу. Например, лидер магдебургских социал-демократов ведет двойную игру в прятки, в Дессау Юнгман менее агрессивный, но не менее далекий от сотрудничества. Подобных людей у нас называли когда-то двурушниками. Ну как он может руководить партийной организацией в таком рабочем центре, как округ Дессау, когда он сам предприниматель, да к тому же владелец книжного магазина? Что у него общего с рабочими, которым он нередко выговаривает, одергивает, когда они стремятся сотрудничать с оккупационными властями?

Это, видно, переполнило чашу. Гроттеволь широко улыбнулся и заметил:

— Ну, это еще не беда. Возьмите Энгельса. Он был настоящим фабрикантом. Или возьмите Гнифке, — кивая на него. — Мало ли что можно сделать в интересах партии. — Гроттеволю показалось, что собеседник обезоружен, но…

— Все это справедливо в отношении Энгельса. Но Энгельс на доходы фабрики содержал руководство партии, под сенью своего друга Маркса собирал вокруг себя сторонников партии, единомышленников. Фабрика была действительно гигантским материальным источником гигантской идеологической работы партии. А Юнгман? Что делает Юнгман, чтобы распространять идеи фабриканта Энгельса? Что он делает, чтобы посмотреть вокруг себя и поискать подлинно революционные силы для решения подлинно революционных вопросов, вставших сейчас перед разоренным народом?

В ходе дебатов Отто Гроттеволь заметил, что и у нас тоже не все благополучно. В провинции убивает кто-то женщин, а найти виновника не нашли. Я объяснил Гроттеволю, что поиски пока ни к чему не привели, но мы найдем виновника и достойно накажем.

Вошел адъютант и на ухо доложил, что нашли того, кто убивал женщин, он сейчас в Управлении. Я передал об этом Гроттеволю и говорю ему: «Вы можете сами допросить его». И, не дожидаясь ответа, приказал ввести преступника. Ввели здорового крепкого старшину с курчавыми волосами. То был Андрей, тот самый солдат, который поведал нам на Эльбе свое горькое горе. Я спрашиваю его, почему он так поступал с немецкими женщинами. Он ответил, что поклялся убить за каждого своего замученного родича одну немецкую женщину, чтобы она не рожала таких извергов, какие спалили наши станицы и поубивали наших детей, жен и матерей.

— Вы знаете, что это преступление, которое преследуется самой высшей мерой наказания?

Молчит.

— Вы знаете, что вы наносите Советскому государству и его политике в Германии колоссальный вред?

Молчит.

Я не справился со своими чувствами и в гневе ударил его по лицу. Конечно, надо было наказать виновника, но как мог этакое позволить себе воин, с которым долго говорили еще в апреле на Эльбе, и не просто говорили, а убеждали, доказывали, как все это опасно для дела нашей победы в Германии. Моему поступку нет оправдания, если брать его в чистом виде.

Обращаясь к Гроттеволю, я говорю ему, что за преступления, которые совершил старшина, следует расстрел.

— Что бы вы сделали? Как бы вы предложили поступить?

— Не надо наказывать его. Страдания его неописуемы. Гнев его неистребим. Лучше всего отправить его в Советский Союз. Он там придет в себя и поймет, что мщение — не решение вопроса. А решение вопроса в той политике, которую проводит в настоящее время Советский Союз в Германии.

Я отпустил старшину Алексея. Его срочно отправили в Советский Союз. И с той поры убийства прекратились.

Несколько позже, осенью 1945 года, как и условились в первую встречу, мы беседовали с Гроттеволем один на один. Переводил Владимир Михайлович Демидов. Его политическая зрелость помогала ему с полуслова понимать и меня, и Гроттеволя. Для доверительной беседы это было очень важно.

Всем нам, людям, обремененным большой государственной ответственностью, нужно иногда поспорить с верными друзьями, чтобы глубже самому понять смысл крутых исторических поворотов в жизни народа. Такую потребность ощущал и Гроттеволь. Это чувствовалось во всем, что он излагал в наших разговорах. Ему нужно было вслух разобраться в смысле того поворота, который сделает СДПГ, лидером которой он является, в том пути, по которому пойдет партия после объединения, насколько правильны шаги, которые он и его товарищи по руководству делают, нет ли в этих шагах, которые они делают, нечто такого, что потом, в критическую минуту, затормозит весь процесс объединения, все ли в этом плане додумано? Как узнать по-иному, кроме взаимного критического взгляда?

Двое в одной двуспальной кровати

Я шепнул адъютанту, чтобы через Бернгарда Кеннена вызвали, и как можно быстрее, Вальтера Ульбрихта. В том разговоре он был крайне необходим. Я опасался, что моя неосведомленность в тонкостях объединительных дел может свести наши споры к простой теоретической пикировке и ничего не даст объединению.

Пока мы продолжали беседу на местном материале, и я был тут достаточно осведомлен, появился неожиданно Вальтер Ульбрихт. Беседа приняла довольно острый идейно-политический оборот. В этот раз я почувствовал сердцем, как все это проходит сложно, но как чрезвычайно важно для судеб рабочего класса. Мысль о единстве рабочего класса для судеб Германии будет высказана в обращении к партии на первом объединительном съезде СЕПГ в апреле 1946 года. А теперь она подняла во мне все, что я пережил сам за свою партийную историю, за историю Коммунистической партии, за историю борьбы международного рабочего и коммунистического движения. Как прозорливо выглядит Ленин в этой конкретной борьбе за единство германского класса, за единую рабочую партию. Именно поэтому с таким остервенением обрушились тогда на КПГ и на Советский Союз и бросились с остервенением не допустить такого объединения. Они даже выискали бранный термин «квази».

Беседам время, а отдыху час. Я пригласил к себе товарищей Ульбрихта и Гроттеволя поужинать и отдохнуть. Дело позднее, деваться некуда, они охотно согласились, тем более, думал каждый из этих лидеров своих партий, что там можно и наедине продолжить споры. До моей квартиры было не очень далеко. Пошли пешком.

Дома нас ждали. Все было готово к ужину. Как я и предполагал, беседа за столом не прерывалась. В.М. оставался нашим ужасно уставшим переводчиком. Другого не было, заменить было некому.

Надежда Петровна шепнула мне на ухо, что спальня готова. У нас дома все было по-русски. И спор за ужином до изнеможения, и… все другое. Я предложил товарищам отдохнуть. Они охотно согласились. Я указал им на комнату и пожелал спокойной ночи. Времени было где-то три часа утра. Демидов и я примостились в креслах и подремали.

Но в семь часов утра и я, и Демидов, и Надежда Петровна были на ногах. Мы услышали, что наши гости тоже не спят, уже не спят. Завтрак был готов, и мы сели за стол. Как в этих случаях водится, гости не спросили, как мы спали. Да это и понятно. Но Гроттеволь, человек большого и тонкого юмора, вдруг обращается ко мне, да так громко, чтобы слышала и жена, суетившаяся около нас:

— Ну, Александр, ты вполне вознагражден за труды. Сегодня ночью произошло зачатие новой партии рабочего класса.

Это был намек на то, что я уложил их в одной кровати, двуспальной, но одной, а немцы-мужчины ни за что в одной кровати не лягут. От неожиданности я чуть не поперхнулся, но все, кто был, залились раскатистым смехом. Смеялся и я больше всех. Я поздравил с зачатием и гостей и пожелал, чтобы «дитя» было могучее, как сам рабочий класс. Шутки на протяжении всего завтрака не прекращались. А я думал, как же это я не учел, хотя думал по-русски и оправдывал все это тем, что кровать-то двойная, и в ней легко могла спокойно переночевать четверо солдат, а два-то могли переспать одну ночь. И позже, при случае, в товарищеской встрече, обращаясь к недавней истории объединения двух партий, в мой адрес отпускали шутки.

Вот так и получается, что надо знать тонкости быта другого народа и не допускать тульских или калужских подходов даже в таком, казалось бы, простом деле, как размещение гостей.

Шли годы. Я убыл из ГДР на родину в августе 1950 года. В Москве заболел, долго болел. И давно забыл все, что случилось тогда. Но, видно, судьбе угодно было вернуться к той теме. В конце пятидесятых годов в Москву прибыла с государственным визитом партийно-правительственная делегация ГДР. Правительство устраивало прием в честь делегации. Я неожиданно получаю с военным вестовым пакет, в котором лежал пригласительный билет на прием мне и жене. По правде говоря, все это было не ко времени и ни к месту. Я был нездоров, чувствовал себя неважно, но, как это водится у нас, раз приглашен, значит, надо, надо идти. Пошли на прием. Он проходил в гостинице «Советская».

Времени с 1950 года прошло много, знакомых на приеме среди публики мало, все больше незнакомые. Мы выбрали в сторонке местечко и стоим. На приеме было очень шумно. Мы совсем забились в угол. Неожиданно подходит незнакомый полковник и предупреждает, чтобы мы не уходили, вы будете нужны. Я подтвердил, что понятно. А сами думаем, что бы это могло значить. Неспроста это. По правде говоря, мне очень хотелось встретиться с Гроттеволем и Ульбрихтом. Приятно встретиться с людьми, с которыми так много пережито в самую тяжелую пору становления Германской Демократической Республики. Беды тех лет проверили каждого из нас и, разумеется, сблизили узами верности нашему общему делу. Уж кто-кто, а солдаты дорожат этим и берегут, как святыню, дружбу, рожденную в борьбе. А в этом случае борьбе необычной, борьбе, мало знакомой для нас, военных.

Мы было стали протискиваться к столу правительства, но нас довольно определенно оттерли. Оставалось ждать, что будет дальше. Прием подходил к концу. Оставались только сильно разогревшиеся. Из правительства и немцев никого не было. Потом в зале никого не осталось. Вновь подошел тот самый полковник и попросил следовать за ним. Мы идем. Вводят нас в большую комнату. Рядом стояла вешалка, у другого конца парадный выход. Около вешалки по струнке смирно стояли маршал Малиновский и Анастас Иванович Микоян. Полковник скрылся. Я представился. Вскоре вошли Гроттеволь и Ульбрихт, за ними Хрущев. С немцами поздоровались в обнимку, Хрущев подал руку.

Неожиданно находчивый, как всегда его знали, Микоян вдруг задает мне вопрос:

— Как это вы однажды помогли зачатию новой политической партии в Германии?

Я немного растерялся, почему вдруг всплыл вопрос, канувший в забытье. Потом сказал, что это, наверно, хорошо, если помог появлению хорошей политической партии.

В разговор включился Гроттеволь. Он-то и начал подробно рассказывать Хрущеву и всем, как это было. Рассказчик он был отменный, с юмором. Хрущев как-то иронически улыбнулся. Лицо Малиновского было скрыто непроницаемой маской, будто он никогда не смеялся, а, может быть, ему было не до этого.

— Как здоровье? — спросил Гроттеволь.

Ульбрихт заметил ему:

— Видишь, пришел, когда позвали, значит, здоров.

Гроттеволь знал, что я не здоров. Мы с ним лежали в 1949 году в нашем военном госпитале. Он был болен сердцем, я — нервным сужением зрачков. Вскоре мы распрощались. Все уехали. За нами последними закрывали двери. Мы шли по Ленинградскому проспекту к «Соколу» и недоумевали, что все это значит. Шли, и молча каждый думал. Потом пришли домой. Кому и зачем мы понадобились? Чтобы еще раз услышать сто раз слышанный рассказ? Зачем все это надо было? Я допускаю, что инициаторами были все-таки немцы, но зачем? Я жене сказал, что успокоился, а сам нервничал, не мог забыться.

И все-таки, когда перебираешь события тех далеких теперь лет, память моя хранит в юношеской свежести тогдашние события. А может быть, и не надо хранить? Может быть, все это никому уже не нужно? Здание, которое возводили вместе с немецкими патриотами, уже возведено. Стоит ли вспоминать? Мне недавно понравилась мысль одного строителя, который всю свою жизнь возводит жилые дома. Он, вспоминая все, сказал, что всегда хочется прикоснуться к творению своих рук, пройти мимо, посмотреть, прикинуть, как все выглядит теперь, как подрос ты сам, строитель новых жилых домов. Видно, каждый думает так. Мне иногда очень хочется пройти по тем дорогам и тропам, по которым шел в войну, посмотреть, что сделалось с природой за эти годы. По дороге из Лоева в Калинковичи, в Белоруссии, мы проезжали по дорогам войны и… ничего не узнали. Нас встретил тридцатилетний сосняк, через который пробраться почти невозможно. Все изменилось. Земля будто собрала всю свою богатырскую мощь и незаметно затянула нанесенные ей раны войной. Земля-то затянула, а память хранит те тропы и дороги, которых теперь нет, и уносит в историю время бранных схваток. И только обелиски, разбросанные по земле, напоминают людям о том, что было. Может быть, и этот рассказ будет помогать людям воскрешать историю тех былых лет, и люди будут так же заразительно смеяться, как это солдат ухитрился уложить на ночь двух немцев в одну кровать, и они, из вежливости друг к другу, всю ночь не сомкнули глаз.

Меня пригласили вскоре в посольство ГДР в Москве вместе с другими товарищами по работе в Берлине. Вручали ордена большой группе военных и гражданских товарищей, участвовавших в оказании помощи немецким товарищам в первые годы строительства ГДР. Всем выдали награды по списку, а меня там не было. Потом кто-то порылся и нашел-таки бумагу, подозвал меня и вручил орден. Я подумал, не к месту, а надо бы ту паузу заполнить рассказом о «кровати».

Люди живут, стареют, а в их памяти остаются живые воспоминания о событиях, в которых они когда-то отдали свою долю сил. Теперь-то всем видно, что вполне будничные дела, порожденные острым столкновением социализма и империализма, почти сорок лет тому назад, обратились к победе социализма над капитализмом на земле великого Маркса и принесли сегодняшнему поколению возможность вкусить от материальных благ социализма, вкусить и познать пафос великих созиданий рук человеческих.

Пора великих перемен

Вернемся к будням тех лет, когда совершались эти великие перемены в судьбах народов. Будни. Это жизнь. Это политика, определявшая отношения между классами немецкого общества, между советским и немецким народами, между союзниками, между немецким народом и Советской армией, которая впервые за всю историю человеческого общества явила миру образец интернациональной помощи в спасении германского народа от гитлеровской тирании, оказание всемирной помощи в проведении коренных перемен, обновлении немецкого общества, в построении социализма.

Будни тех давних лет поставили много сложных и разных, по своему значению и масштабам, вопросов. Вот этим все они сплетены в одну тугую плеть, несмотря на свою кажущуюся несхожесть.

* * *

Встали одновременно две группы вопросов, от решения которых зависела судьба миллионов немцев, судьба Европы, судьба мира на земле. Были безотлагательны текущие вопросы: надо убрать урожай, спасти, определить его размеры, спасти хлеб от хищения. Советский человек поймет, если сказать, что тот урожай собирали еще помещики, крупные арендаторы, частный собственник. Мы взвешивали все это и вспоминали, как в тяжкую пору 1920 года кулак схватил нас тогда за горло, и мы потеряли от голода и тифа миллионы бесценных жизней наших людей. Все это мы помнили и с особой настойчивостью организовывали не только сбор и хранение хлеба, всех видов продовольствия, но и экономическое обоснование всей системы снабжения населения продовольствием до нового урожая. Чтобы никто не утаил ни одного зерна, не украл, не вывез в западные зоны Германии. Это была самая сиюминутная задача.

Надо было засеять землю и приблизительно определить, что будет собрано в будущем году. Кто же будет засевать поля? Снова помещик? Или те, кто обрабатывает землю своим трудом, мужики? В Германию из Европы шли перемещенные немцы. Их надо было принять, устроить на земле, или они пойдут на Запад и станут объектом организаторов реваншизма. Но, чтобы посадить перемещенного мужика на землю, ему нужны земля, инвентарь, посевной материал, орудия производства. Они прибыли в Германию с клажей вещей по 20 кг на живую душу. У них ничего не было. Их надо было экипировать, надо было дать им продовольствие, чтобы они прожили до следующего урожая. Это и были вопросы жизни, немедленные, сиюминутные.

В этой плети были туго свиты и другие вопросы. Они были так скручены со всеми остальными, что определяли все остальное. Это вопрос, как быть с помещиком, как социальной силой, и как с поместьями, с имениями, с экономическим фактором. Осенью 1945 года во весь рост встала земельная реформа. Это и лишение права собственности монополий, преступников войны, ликвидация мощи монополистического капитала, наложение на эту собственность ареста, создание специальных немецких экономических органов по управлению этой собственностью. А как это сделать, когда заводы находятся в нашей Советской зоне оккупации, а монополистические штабы все гнездятся в Западной Германии? Когда этот пригретый монополист под крылом американской военной власти развернул свою деятельность и протягивает руки через своих чиновников на эти предприятия нашей зоны, ухитряется командовать уже не своей собственностью?

Тут и преобразование немецких органов самоуправления, и школьная реформа, и, что важно, денацификация. Надо было освободиться от истинных представителей гитлеровского режима и предоставить проявить себя тем попутчикам, которые плелись за фашизмом. Нацело очистить весь идеологический аппарат страны от фашистского мировоззрения. С самого начала идеологическая основа нового государства должна быть во всех отношениях свободна от фашистского мировоззрения.

Ликвидация помещичьего строя

Начался сентябрь, первый осенний месяц 1945 года. Кажется, все слагаемые земельной реформы были готовы, чтобы ее начать. Никто не рассчитывал, что она пройдет безболезненно, гладко. Прусский помещик за многие столетия пустил глубокие корни в социальный строй германского общества. Он пережил самые сложные изменения в экономической структуре германского государства, он приспособился к периоду господства монополистического капитала, ужился с ним, воспринял от него многое, что сделало прусского помещика союзником и солидным действующим лицом германского империализма. И так, просто, уйти с исторической сцены он не собирался. Мы, советские люди, по своему опыту знаем, как трудно было выковыривать нашего русского помещика, как он опасно сопротивлялся.

Поэтому, и по ряду других причин, земельная реформа оказалась самым сложным орешком в революционно-экономических преобразованиях в Германии. Следует иметь в виду, что помещик, как социальная сила, в Пруссии, к которой относилась и Саксония-Анхальт, играл особую роль во всех сторонах общественной и экономической жизни. Когда ни начни такую реформу, обязательно встанет много сопутствующих вопросов. А в этот раз их было более всего. Кроме решения вопроса о земле, о том, кто ее должен был обрабатывать и ею владеть, встал вопрос, как убрать урожай 1945 года, как сохранить его, упрятать, не дать разворовать, не дать увезти на запад Германии, а такая опасность была. Урожай собирали старые хозяева земли.

К нашей русской щепетильности пришла немецкая аккуратность, традиционная немецкая пунктуальность. Поначалу мы этому не особенно доверялись, но потом мы стали убежденными поклонниками этой пунктуальности.

Мы настораживались, когда наш друг Бернгард Кеннен говорил нам:

— Не беспокойтесь, ни одного зерна не пропадет, все будет собрано и упрятано.

Я тревожился за урожай по-русски, а Бернгард был спокоен за урожай по-немецки. Я имел свой, русский опыт. Я, как сейчас, помню, как голод и тиф схватили за горло наш народ, и мы потеряли миллионы своих людей в этой страшной битве. Но то были мы, со стойкостью в беде, которой одарен русский человек, никто не сравнится. А что если костлявая рука голода коснется немецкого населения, а рядом будут наблюдать за всем этим богатые «дяди Сэмы»?

Бернгард Кеннен знал о наших бедах больше по книжкам, но, когда я смотрю, что урожай собирает помещик, собирает и знает, что над ним нависла угроза уйти с исторической сцены, у меня по спине бегают мурашки. Я собирал хлеб для голодающих рабочих центральных губерний России, сам перенес страшную болезнь — сыпной тиф. Я помню, как в 1921 году кулаки прятали хлеб, я помню и 1932 год, когда кулаки Дона зарывали в ямы зерно, чтобы оно не досталось советской власти, для прокормления населения страны. Прусский помещик, при случае, еще более цепко схватит за горло рабочего Дессау, Магдебурга, Биттерфельде, Галле, Лейпцига. Пусть наши немецкие друзья простят нас за нашу беспощадность в те первые годы после войны, когда речь шла о пище. Мы действовали под давлением нашего опыта.

В Германии в ту осень встал и другой краеугольный вопрос. Кто будет засевать землю? Все тот же прусский помещик, милитарист, исчадие всех пороков германского общества, или обезглавить помещика и передать землю для посева полей тем, кто ее всю жизнь обрабатывал, — мужикам? Такая постановка политики была ясна и приемлема населением, но она потянула за собой много вопросов, на которые ясного ответа, экономически обоснованного решения не было. Где взять тягловую силу? Инвентарь — плуги, бороны, культиваторы, сеялки, посевной материал и многое другое? Землю передать крестьянам просто, когда политическая власть на стороне крестьянина, сложнее было оснастить молодого крестьянина всем тем, чем обрабатывают землю в наше время. Нас успокаивало то обстоятельство, что половина земли обрабатывалась арендаторами, а они располагали собственным инвентарем. Старых арендаторов не смущала перемена в праве собственности на землю. Их интересовала юридически-правовая сторона дела. В одном селе, севернее Галле, кажется в районе Бернберга, арендатор поставил такой вопрос: бесплатно землю мы взять не можем, при получении земли нам нужна купчая бумага, документ, с которым я мог бы спокойно чувствовать, что я хозяин.

— Что вам даст эта бумага? Власть-то принадлежит вам, вы — хозяева земли!

— Это вы так говорите, пока вы здесь, а помещик сбежал на запад Германии, в свое другое имение около Ганновера. Но вы уйдете, придет помещик и скажет: «Убирайся с моей земли, ты ее узурпировал у меня». А что я ему скажу на это? Ведь вас-то уже не будет?

— Да разве дело в нас? Вам теперь и в будущем будет принадлежать власть, и она будет оберегать вашу спокойную жизнь без помещиков.

— Все же нам нужна земля, но нужна на основании документа, что я ее купил.

— Как же вы хотели бы решить этот вопрос?

— Как? — Арендатор задумался. — Я хочу купить землю, получить купчую бумагу и на этом основании стать хозяином земли. Так-то будет по закону.

Спросили других крестьян. Все как один были за купчую бумагу. Но чтобы земля не стоила бы дорого.

Осенью к разделу помещичьей земли стали прибывать перемещенные немцы из восточных стран Европы. Они имели всего лишь по 20 кг вещей на живую душу при переезде из насиженных мест. Все, что у них было, оставлено на месте. Словом, были голы как соколы. Их тоже спросили, как бы они хотели получить землю.

— Мы за купчую, но мы хотели бы получить землю в рассрочку.

Так уточнились юридические основы раздела помещичьих земель. Оказалось, не так-то просто было вырвать корни феодального, прусского землевладения. Его корнями спутаны были сложные социальные отношения в деревне. Но рука была занесена для решительного удара, а это — самое главное.

В Берлине решено было начинать земельную реформу с Саксонии-Анхальта. Проект закона был исправлен с учетом пожеланий крестьян. Настроение в Правительстве провинции было тревожное. Президент медлил с подписанием Закона о земельной реформе. Вначале он просто сказал, что это не позволяет ему его либеральное убеждение, хотя он ненавидит помещика не менее других.

Первый вице-президент Роберт Зиверт спросил Гюбенера, что это не основание для такого именно ухода от решения вопроса. Президент отмолчался.

Звонит Бернгард Кеннен:

— Приезжай, жена сварила кофе.

— Откуда у тебя кофе?

— Приезжай, так надо!

Через полчаса мы сидели в квартире Бернгарда Кеннена и ломали голову, почему так повел себя Гюбенер.

Пришел всеведущий Роберт Зиверт. Думаем втроем. Зиверт высказал опасение, что на президента надавили дружки с Запада, а то и свои апологеты прусских помещиков, может быть и сами они. Как же быть — первое сентября? Времени осталось очень мало. Пришли к выводу, что противники не так-то сильны и уж, конечно, непопулярны в народе.

Решили попробовать убедить Гюбенера. Мы верили, что он нестойко держится этих позиций. Надо знать, кто пригрозил ему. Беседу взял на себя Бернгард Кеннен.

В то утро в Галле приехал политсоветник В. С. Семенов. Обсуждаем втроем, с нами был еще В. М. Демидов. Есть один вариант. Его следует обсудить, я не знаю, реален ли он. У Гюбенера в нашем плену находится сын. Возможно поговорить с ним с этих позиций? Семенов сказал, что такой вариант возможен, но он позвонит вечером. Были и другие варианты, и Гюбенер перестал бы упираться, но мне хотелось сделать старику и нечто приятное. Люди есть люди, а родители тем более. Вскоре позвонил В. С. Семенов. Он подтвердил, что действительно у нас в плену находится Гюбенер, и недалеко от Москвы. Он может быть по нашему требованию доставлен в Галле, его родителям, по нашей просьбе.

Я был дома, на обеде. Мимо моей квартиры прошел профессор и направился прямо к нам. Я его встретил, поздоровался и пригласил к обеду. Гюбенер попросил разрешения пройти к себе домой, кое о чем переговорить с женой и тут же вернуться. Я пригласил их вдвоем отобедать. Он согласился. Не прошло и пяти минут, пришла чета Гюбенер. Мы их поприветствовали и пригласили к столу.

Профессор Гюбенер встал в торжественную позу, вынул из бокового кармана бумагу и передает ее мне.

— Господин генерал! Я выполнил свой долг президента и немца-патриота, вот вам подписанный Закон о земельной реформе.

Это было 3 сентября, на второй день после выступления Вильгельма Пика в г. Кириц.

— Я хочу сделать для вас приятное сообщение. Ровно через месяц я вручу вам в Галле вашего младшего сына. Наше правительство решило досрочно освободить его из плена.

Оба Гюбенера стоя выслушали это сообщение.

Сели обедать и отметить этот акт президента. Профессор отпил половину бокала вина и, садясь, заговорил, говорил с подъемом, с восторгом, с пониманием всей важности совершенного им исторического акта.

— Вы знаете, господин генерал, как я ненавижу помещиков. Ведь каждый метр дорог, построенных мной, проходил по их землям, цена той земли окупалась налогоплательщиком. И не это главное, главное состояло в том, что он стоял на пути дорожного и городского строительства. Откроюсь вам, я хотел, чтобы реформу начали из Бранденбургской провинции, этой цитадели прусской помещичьей империи, хотя у нас их не меньше, и наши не менее отвратительные. Но… пусть бы другие начали. Ну, раз так случилось, и реформу решили начать с нас, пусть так и будет. А что с помещиками надо кончать, этот вопрос решен историей безвозвратно.

Я как сейчас помню этот обед 3 сентября 1945 года. Я взял со стола салфетку и карандашом написал на ней слова… и передал жене профессора. Старушка расплакалась, принимая от меня эту салфетку с надписью.

Кроме Гюбенера закон был подписан вице-президентами Р. Зивертом, Тапе, профессором Хюльзе и Ланом.

Теперь пошло все проще. Нам на встречу стремительно метнулась сама жизнь. В тот же вечер еще раз встретились с Бернгардом Кенненом и Зивертом. Еще раз уточнили наши тактические шаги.

Вечером на прогулке, которую регулярно совершал президент, я встретился с ним. Он неожиданно предложил мне поехать немного отдохнуть в Гарц, к его давнишнему приятелю — егерю. Предложение было прямо-таки кстати.

— Подождите меня здесь. Я позвоню в Гарц, к приятелю.

Вскоре он вернулся, сияющий от радости.

— Все в порядке. Если вы не возражаете, мы можем в 11.00 завтра выехать и пробыть там весь следующий день.

Я согласился. Ружья и снаряжение собирал я, еду тоже. Маршрут намечал сам Гюбенер. Я заинтересовался, почему он избрал такой именно маршрут. Он ответил, что так надо и так проще добраться к цели. Машины были готовы, и мы тронулись. В его машине были сложены вещи, в моей сидели мы и с нами переводчик и адъютант Дружченко.

Вскоре на пути к Ашерслебену я заметил большую толпу. Президент попросил остановить машину. Он должен узнать, что случилось.

— Передрались из-за дележа земли, — шучу я.

— Нет, тут что-то другое.

Остановились. Подошли крестьяне, взяли под руки президента и понесли его к трибуне. Старик взошел на импровизированную трибуну, и кто-то из организаторов предоставил ему первое слово. Гюбенер смутился, не зная, что сказать, а мужики просили его просто рассказать о Законе, который им подписан. Речь была недолгая, но принята с аплодисментами и криками «Ура!». Но этим дело не окончилось. Он сошел с трибуны и вместе с мужиками подошел к плугу с парой лошадей, выпрямился и говорит мужикам:

— Я понимаю, вы хотите, чтобы я провел первую борозду на этой помещичьей земле? Извольте.

Он со знанием дела взялся за плуг и повел борозду. Правда, лошадей вел по строгой прямой один пожилой мужчина. Он держал речь, проводил борозду, а кинооператоры и фотокорреспонденты усердно щелкали затворами. На том церемониальная процедура была закончена, профессор распрощался с крестьянами, и мы тронулись в путь, в Гарц, нигде не останавливались до самой егерской дачи. Садясь в машину, президент, как бы подводя черту, довольно воодушевленно сказал:

— После как сказано «А», надо говорить «Б». Вот это я и сделал.

Охота охотой, а дело делом. Вечером сидим в большом охотничьем холле, украшенном разного рода трофеями — головами зубастых кабанов, оленей с красивыми рогами, коз, фазанов. Я, между прочим, спрашиваю президента, как можно разрешить одну земельную трудность. Для удовлетворения перемещенных лиц недостает пяти тысяч гектар земли, не следует ли поискать их у нас в провинции?

— У нас, господин генерал, земли такой больше нет, а все, что было, разделили, все распределили.

В советскую зону перемещалось около 5 млн немцев. Многие из них по прибытии в нашу зону получали землю, сельскохозяйственный инвентарь, тягловую силу, скот, посевной материал и жилье за счет помещичьих строений. Какую-то часть перемещенных должна была приютить провинция Саксония-Анхальт.

— А что если посмотреть все лесные угодья с точки зрения их общественной и экономической пользы и малопродуктивные угодья свести и землю передать перемещенным лицам?

Гюбенер, выставив на меня свои маленькие глаза, показавшиеся мне в то время колючими, довольно громко и безапелляционно в выражении, не допускающем никакой дискуссии по данному вопросу, сказал мне:

— Это, конечно, можно, но только перейдя через мой труп.

Я понял, что от него добиться такой уступки невозможно, но сделал смущенное лицо и про себя сказал:

— Но почему же? Вы же своим сородичам помогаете?

Чтобы смягчить тон, президент пояснил свою мысль в более мягких выражениях.

— Поймите меня правильно, и не думайте, что я сварливый старик. Я прекрасно понимаю, что перемещенным надо помочь, но надо помочь каким-то иным способом. Лес — это наше бесценное богатство. В нашей провинции под лесом занято 37 процентов всей земельной площади. Не будь этого, мы давно бы перемерли все как один. Лес — это наша фабрика кислорода, и мы бережем его. Что бы мы делали без этой фабрики? Это не только фабрика кислорода, но и могучее средство от эрозии почвы. Не будь леса, нас давно задавили бы дюны, наша страна стала бы пустыней, покорная всем ветрам.

Вы, господин генерал, все время подчеркиваете, что мы хозяева своей судьбы. Спасибо вам за такое признание. Как видите, мы, как хозяева своей судьбы, кое-что делаем и свою фабрику кислорода бережем.

Егерь, сидевший рядом, безмерно рад был такому ответу своего президента и товарища.

— Тогда вам придется объяснять перемещенным лицам ваше решение. Они не поймут, если вы скажете, что не можете принять их.

— Пускай пошлют их в провинцию Мекленбург, там земли больше, и она там пустует.

Продолжать беседу на эту тему было бесполезно. Но битва по устранению прусского помещика из жизни Саксонии-Анхальт была в принципе закончена победой демократии. Вернулись в Галле. Там ждали вести о реакции на земельную реформу. Недоброжелатели из Гамбурга, Ганновера, Нюрнберга, из стран Западной Европы в основном отстаивали тему о земельной реформе под дулом пистолета, и более всего стали делать упор на крестьянина, грозили ему всеми страхами ада, уговаривая не брать землю, пока не поздно. А крестьянин? Он везде любит землю, он начал возделывать ее с любовью, достойной подражания.

Охранить молодежь от влияния нацистской идеологии

Нет ничего более ответственного, как исключение влияния нацистского мировоззрения на детей и молодежь, исключение из всей системы идеологического влияния на население фашистской идеологии. Школа была наиболее всего заражена и нацистскими кадрами, которые распространяли бредовые идеи национального превосходства великой Германии над всеми народами мира. В школе вдалбливались идеи «избранных», миф о «мировом господстве». В школах готовились солдаты-головорезы, сжигавшие целые города и превращавшие целые государства в пустыни, в выжженные земли.

Если только подумать и представить себе объем задач «денацификации школы», то это не только чистка педагогических кадров, но и изъятие программ, перестройка всей системы преподавания, словом, постановка школы на службу воспитания марксистского мировоззрения. Надо было перестроить всю учебную литературу по всем предметам и годам обучения. Это стоило колоссального напряжения и немецких марксистов педагогов, и особенно всей советской педагогической школы. В результате немецкая новая школа начала работать в 1945 году.

Мало было выставить за дверь фашистского преподавателя, надо было найти замену, соответствующую принципиально новым требованиям, которые поставлены перед новой немецкой школой. Немецкие товарищи правильно поступили, что собрали всех коммунистов и социал-демократов, сидевших в концлагерях с образованием, организовали для них ускоренные педагогические курсы и поставили преподавателями в школах. Точно так же отобрали развитых инженеров, которые по ряду причин не могли найти работу, и также использовали преподавателями. Так справились с педагогическим составом. Кроме того, и в самих школах были все-таки прогрессивные педагоги. Из школ изгонялись не все педагогические кадры. Немецкие органы народного образования блестяще справились с поставленной перед ними задачей.

Все эти годы, после войны, я внимательно присматривался к развитию молодежи ГДР, к детишкам, взрослым ученикам, к студентам высших школ там, в ГДР, и к тем, которые учатся у нас, в СССР, бывал на молодежных технических выставках, беседовал с немецкими комсомольцами. Всюду отмечается глубокое стремление молодежи к знаниям, к культуре, к обогащению себя всем тем, чего достигло в наше время человечество. В ГДР растет надежная смена молодых строителей развитого социалистического общества. Вот что значит по-ленински, решительно порвать все нити, связывающие систему воспитания молодого поколения с прошлым смердящим идеологическим хламом.

Один очень примечательный пример. В тот самый период, когда в Советской зоне оккупации проходила идеологическая ломка основ воспитания молодого поколения, в английском секторе оккупации тоже начали работать школы. Чему же там учили? Под крылом английских оккупационных властей в школах Шпандау учителя преподавали все то, что преподавали в нацистский период, — национализм, национальное превосходство германской нации над всеми другими народами, травлю инакомыслящих и изгнание их из школ под тем предлогом, что такие ученики не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются студентам в берлинских университетах, что они не могут быть верноподданными студентами.

Все те, кто не приемлет идеологической и педагогической сути преобразования в школах демократической Германии, они своевременно смывались. Германия в те тяжелые для народа годы уже достаточно поляризовалась. В Советской оккупационной зоне оставались все те, кому по душе перемены, проводимые в области социальных отношений, экономики и идеологии. Все другие не задерживались и уходили туда, где они со своими взглядами будут нужнее. Это были то ли западные зоны Германии, то ли западные секторы Берлина.

Денацификация в Советской зоне оккупации

Все немцы, котрые прямо или косвенно были связаны с машиной по оболваниванию немецкого народа, все они удирали на Запад или в Западный Берлин. Попав в пределы распространения власти западных оккупационных властей, они автоматически становились под защиту этих властей и оставались, по сути дела, безнаказанными. Так удрал обер-бургомистр Галле профессор Лизер, так улизнул президент округа Магдебург д-р Беер и крупный банковский деятель д-р Штааль. Да мало ли их было. Тогда была пора социальной и политической дифференциации, которая ускорялась близостью социально-политических полюсов в оккупированной Германии.

Даже тогда нетрудно было определить, кто «уплывал» под «всесильное крыло» западных оккупационных властей в Западную Германию. Это главным образом все те активисты фашистского рейха и все, бегущие с гибнущего корабля гитлеровского государства, «крысы». Они чутко воспринимали эту гибель и по пути бегства искали опору, надежную, прочную, способную вернуть им вдруг неожиданно потерянные политические и экономические привилегии. По интенсивности их бегства советская политика в германском вопросе косвенно определяла, насколько правильна наша практическая деятельность. Ничего удивительного. В Восточной Германии происходило естественное самоочищение социальной среды от опасных компонентов.

В этот период с востока Европы на запад Европы перемещались немцы, которые по решению стран-победителей должны были покинуть прежние, насиженные места. Это те самые немцы, которые активно помогали Гитлеру безнаказанно захватывать страны Восточной Европы. Все, кто махнул в Западную Германию, с затаенным дыханием ждали своего часа, чтобы вернуться на насиженные места в прежней роли колонизаторов рейха. На обжитых местах они оставили все, что имели, кроме 20 килограммов на душу ручной клади. В Западной Германии они становились рекрутами реваншистского похода на Восток, своего рода «мстителями» русским за поражение Германии в войне. Наиболее оголтелые «ныряли» в Западный Берлин поближе к «делу». Западные державы и пальцем не повели, чтобы устроить их жизнь, их мирную жизнь на новом месте, дать им землю за счет помещиков, как это было сделано в Восточной Германии, в Советской зоне оккупации. Они создали для них лагеря перемещенных и держали их как резерв, откуда набирали разного рода подрывные элементы в восточных странах. Это была сущая находка для западных оккупационных властей при проведении ими антипотсдамского империалистического курса в Германии, в частности, и для провокационных актов в период начатой ими холодной войны. Любопытная деталь. Перемещенные лица, а они на западе Германии составляли миллионы, потекли на запад, кроме тех, кто был предназначен для размещения в Советской зоне оккупации, в начале осени 1945 года. К этому периоду относятся широко разрекламированные на Западе лагеря перемещенных, как высшая мера человечности западных военных властей. В Советской зоне к концу осени вопрос об определении перемещенных был уже решен, там, на западе Германии, только начали пристраивать их к «делу».

В Западном Берлине тоже были созданы лагеря для перемещенных. И, когда требовалось в Западном Берлине создать какую-либо пикантную политическую ситуацию, этих реваншистов усаживали на американские военные машины и доставляли к месту предстоящего происшествия и начинали действовать. Так была подготовлена многотысячная демонстрация фашистского толка в Тиргартене 9 сентября 1948 года, когда подготовленная американцами группа провокаторов ворвалась через Бранденбургские ворота в Советский сектор и устроила там дебош, участники были арестованы и преданы суду военного трибунала (12 сентября). Одно существенное совпадение. Накануне этого выступления в Тиргартене и дебоша в Советском секторе позвонил американский комендант полковник Хаули и попросил принять его по очень срочному делу. Я уж не помню, насколько было срочное дело, но разговор был напряженный. Это было в 14.30. Через 20 часов мы имели ту провокацию, о которой я поведал перед этим.

Поверженный спрут

Народ Германии был за ликвидацию монополистического капитала в Германии. В Советской оккупационной зоне население, поддержанное оккупационными властями, довольно быстро расправилось с господами монополистами. Все предприятия немецких монополий и виновников войны, активных нацистов, были переданы немецким органам самоуправления. Народ стал хозяевами этой немалой собственности в провинции, как и в зоне. Во главе предприятий ставили экономически подготовленных немецких специалистов, а нередко и развитых рабочих данного предприятия.

Сколько было шуму в Западной Германии! Отводились газетные полосы, которые чернили эту меру действия. Как говорили в газетах Западной Германии, простого рабочего поставить директором? Это же безрассудство. Они, эти «рабочие» директора, развалят предприятия, загубят дело. Управление производством — удел избранных. Были такие настроения и среди рабочих. Неудивительно. Рабочему Германии десятилетиями вдалбливали «святую идею капитализма», что рабочий обречен всю жизнь быть рабочим. Он и должен быть им до самой смерти.

Так вот сразу после Октябрьской революции в России кричали буржуазные апологеты о непригодности русского пролетариата к управлению производством. А если бы господа эти подсчитали, сколько вышло одаренных организаторов промышленного производства в пределах всей нашей великой страны из среды простых рабочих, они… нет, их ничем поразить нельзя. Они, эти писаки, свихнулись от рождения. Они ни тогда, в Росси, ни теперь, в Германии, не могли понять, что рабочий, овладевший процессом, порученным ему производством, способен, и легко способен, охватить организацию производства в целом. Это же рабочий класс, твердь, на которой стоит промышленное производство мира. Небольшой опыт — и рабочие стали справляться с задачами управления не только производством, а и целыми хозяйственными отраслями.

Так разоблачена была и в Германии идея «избранных». Это помогло рабочему классу быстрее подняться до понимания своей руководящей роли в обществе, как ведущего, самого революционного класса. Рабочий класс в полную силу представил себе свое положение ведущего класса общества, начал набирать опыт руководящей деятельности всеми сторонами жизни народа в новой Германии.

Следует указать еще одно немаловажное обстоятельство. Все «штабы» промышленных и банковских монополий располагались в Западной Германии. Им была передана их собственность, вначале под прикрытием секвестра и передачи собственности на время, под сохранность. Это стыдливое прикрытие было нужно западным оккупационным властям из-за боязни, что рабочие потребуют поступить с ними, как это сделали рабочие Советской зоны оккупации, а потом просто передали и всю их собственность по их принадлежности.

Указанные выше спруты решили попробовать управлять предприятиями в Восточной Германии как своими через свою креатуру, оставшуюся на заводах. Начали саботаж на предприятиях. Тут начала действовать логика революции. Рабочие ужесточили свой контроль над производством, а наиболее усердных и преданных старым хозяевам просто освобождали, и без них стало проще и честнее вестись дело. Классовая борьба беспощадна, необыкновенно многосторонняя. Один период борьбы не похож на другой. И этой премудрости рабочие учились у жизни. Конечно, этот процесс не был простым и гладким, как это выходит на бумаге. Чтобы реально почувствовать не только возможности быть хозяином своей судьбы, но и неизбежно стать им, без чего революционно-демократические преобразования стали бы невозможны. «Кто — кого» — так называл этот процесс Ленин у нас в стране. Вдумываясь тогда в «баталии» за производство в демократической Германии, подумалось, что и тут господствующие классы оставляют все тот же, свой, почерк. Но у нас это была борьба внутри страны, а международная реакция только жужжала, как ослабевшая оса, на наших границах, а здесь дело было сложнее. Контрреволюция действовала в едином направлении совместно.

Социальные перемены проникают и в Западную Германию

Они действовали вместе, объединенными силами, поскольку пока единая Германия давала возможность проникать революционным преобразованиям и в Западную Германию и поднимать население, рабочих, крестьян, все подлинно демократические силы шли на осуществление основных решений Потсдамской конференции. В ряде районов Западных земель стали стихийно проводить то, что уже сделано в Советской зоне. Мощный военный аппарат насилия давил все прогрессивное, желая сохранить милитаристскую Германию в ее неприкосновенном виде. Так они расправились с твердым намерением немецких профсоюзов создать единые свободные профсоюзы, так задавили идею создания единой рабочей партии пролетариата — СЕПГ, так запрещена была Коммунистическая партия в ФРГ, так был запрещен референдум о единой, миролюбивой Германии и о заключении с Германией справедливого мира. Так, наконец, задушили искреннее стремление немецкого народа самому определять свою собственную судьбу после войны. Да мало ли что было сделано в этом плане. Наконец, так была предоставлена свобода германскому реваншизму свободно бряцать оружием и без конца кричать: «Дранг нах Остен!»

Немцы Западной Германии были правы, требуя таких реформ. Они были предопределены Потсдамскими решениями. Провинция Саксония-Анхальт располагалась на восточных границах Западной Германии, и мы имели возможность наблюдать за тем, что там происходит.

Раза два бывал в тех краях Отто Гроттеволь и, возвращаясь обратно, заезжал к нам в Галле. Он с волнением передавал нам, как душится в западных зонах Германии подлинная свобода. Он говорил особенно подробно о подавлении свободы профсоюзов и начатков объединения двух рабочих партий. Один раз заехал к нам из Западной Германии Вальтер Ульбрихт. Он говорил нам тогда, если бы западные оккупационные власти не чинили препятствия, все демократические преобразования в Западной Германии были бы осуществлены и быстро организованы. Народные массы вполне подготовлены политически к таким актам.

Но сама идея демократических преобразований в Западной Германии была взята под запрет, о ней никто не мог открыто говорить. Почему же так? В Потсдаме подписали декларации, а в Нюрнберге их запретили? Иногда в пропагандистском плане всю вину за начало холодной войны сваливают на него. Конечно, фигура грандиозная, но начало закладывалось в Вашингтоне еще до Потсдамской конференции. Тогда еще подробно и предельно тщательно готовили Западную Германию в качестве империалистического авангарда империализма. Решения подписали, слов нет, но, подписывая, знали, что выполнять их не будут. Это противно их всей послевоенной политической концепции. Они зримо почувствовали, что СССР с победой, которая принесла нашему государству и народу лавры победителей, что СССР против их воли стала и в военном отношении, и политически, в международном отношении, особенно в Европе, сильнее, чем они полагали. Что дальнейшие шаги в этом плане могут только усиливать СССР. Они приходили в панику, что если по этому пути пойдет Германия, тогда все это опасно повернется против империализма во всей Европе. Империалисты прикинули, что они опереться могут только на Западную Германию. Только Западная Германия может стать более или менее надежным заслоном от коммунизма Советского Союза. Они прикинули и другое, что в Западной Германии накоплен горючий материал для реваншистской войны против СССР, более того, можно спровоцировать войну немцев в СССР, чтобы включиться в нее на стороне «немцев».

Империалисты делали одну и ту же ошибку в оценке складывающегося соотношения сил в мире, что и в гражданскую войну в России. Они исключали народные массы, как реальный, активный, решающий фактор. Они не понимали, что на историческую арену выступили народы Европы, как и народ Германии. Западные державы пошли на раскол Германии. По социалистическому пути пошла только Восточная Германия.

Рабочий класс силен единством своих рядов

Мысль о единстве рабочего класса Германии особенно сильно прозвучала в Германии в первом Манифесте Коммунистической партии Германии, в самом начале послевоенного пути. И, конечно же, это единство было выражено в настоятельном объединении двух рабочих партий — КПГ и СДПГ — в одну новую, марксистско-ленинскую рабочую партию Германии. В Советской оккупационной зоне, я сужу по провинции Саксония-Анхальт, тяга к объединению охватила всех членов Компартии, всех социал-демократов, особенно ее рядовую массу. Из бесед, которые мне приходилось тогда вести с рядовыми коммунистами и социал-демократами, как и с лидерами этих партий, социал-демократы еще неясно представляли себе, в какую форму выльется объединение двух рабочих партий, они еще искали приемлемого решения вопроса. Конечно, мы были активными сторонниками объединения, хотя понимали, что это внутреннее дело самих партий. Мы не были сторонними наблюдателями и, когда требовалось обстановкой, информировали лидеров СДПГ о настроениях рядовых партийцев. При встрече с Отто Гроттеволем мы говорили ему, что рядовые члены партии не видят иного выхода, как объединение, и организационное и идеологическое, в одну рабочую партию на основе марксистско-ленинского мировоззрения. Мы докладывали ему тогда, что колебания и даже некоторое сопротивление идут главным образом от небольшой кучки социал-демократических лидеров. Мы были достаточно осведомлены и указывали Отто Гроттеволю их фамилии, поскольку нам с ними приходилось сталкиваться на этой почве. Мы в беседе с Гроттеволем так обосновывали ему нынешнее положение. Лидеры оторваны от масс и более всего занимаются политиканством, указывая на Тапе и Беера, они не общаются с рабочими партийцами непосредственно на заводах и жизни своих партийцев не знают. Они сидят в аппарате управлений и смотрят на все сверху, не желают вникнуть в нужды рабочих, а некоторые партийные деятели занимаются частным бизнесом, и им не до рабочего класса. Гроттеволь тогда задумался и сказал, что с ними тоже надо считаться, они же члены партии, но тут же признал правильным положение Ленина, который учил, что при всех обстоятельствах революционер должен становиться на сторону рабочего класса, если он настоящий пролетарский революционер. Надо заметить, что Гроттеволь тщательно штудировал ленинские произведения.

Долголетний опыт капиталистических партий толкал их на решительное противодействие достижению единства рабочего класса, как в объединении рабочих партий, так и в создании единых профсоюзов, что у нас в советской оккупационной зоне уже осуществлено. На память приходят несколько фактов, которые выражали животный страх капиталистов перед созданием единых профсоюзов.

В 1945 году зимой в Галле прибыла профсоюзная делегация. В той делегации были все матерые раскольники рабочего движения, включая представителей АФТ — КПП США. Они, конечно, интересовались, как в провинции осуществляется «настоящая» демократия. А на самом деле через свою агентуру, главным образом через представителей прессы, подбирались к вопросу о единых профсоюзах провинции. Им надо было посеять зерна сомнения в принципиальные рабочие позиции по данному вопросу.

В Берлине с осени 1945 года по тому же вопросу о расколе единых профсоюзов в Берлине побывали большие профсоюзные деятели Англии. И так вплоть до раскола города. Делегации лейбористов, американских сенаторов, снова деятелей АФТ — КПП, включая вице-президента этой желтой организации Вальтера Ройтера. Где можно, где имелась поддержка оккупационных держав, там они с особым остервенением рвались к расколу берлинских профсоюзов. Но об этом мы еще поговорим подробнее. Они почуяли, что в центре капиталистической Европы возник реальный прецедент настоящего единства рабочего класса, и это единство приносит самому рабочему классу свои ощутительные плоды. Разве это не опасность для желтых профсоюзов США или тред-юнионов Англии, двух «классических» рабочих организаций, которые могут миллион лет говорить о свержении капитализма и жить с ним в обнимку.

Именно поэтому рабочему классу, поднявшему руку на устои капитализма, нужно необыкновенное сплочение своих сил, своих рабочих организаций.

Все это говорил Гроттеволь.

— Но, — заметил он, — нельзя рубить сплеча. К цели следует идти осторожно. В ходе объединения мы будем убеждать и, конечно, будем учитывать тех, кто убеждению не поддается.

Наблюдая тогда за Гроттеволем, я видел, как искренне переживал он, когда кто-либо сопротивлялся объединению. И как жалел, даже страдал, когда кто-либо стоял упорно на старых антикоммунистических позициях.

— Мы, немцы, — говорил он, — вроде бы одинаково пережили пору фашистского безвременья. Казалось бы, и одинаковые выводы должны были сделать из того урока, преподанного историей немцам. Ан вот поди ж, одни судят так, другие иначе, и фактически сделали разные выводы из одного и того же урока.

Как стремительно бежали дни, бежали безвозвратно. Многие и без пользы для дела. А практические вопросы налезали один на другой. Их встала и скопилась целая армада. Эту стремительность чувствовали наши верные друзья-коммунисты, как и мы, действовавшие с ними в одной упряжке. Мешала наша неповоротливость, порой безразличное отношение к делу, непонимание смысла происходящих событий. Хотелось сделать много больше… Уже тогда, в 1945 году, все происходящее в мире говорило о том, что наши старые враги начинают напирать на нас со все возрастающей силой. Конечно, каждый из нас, советских и немецких коммунистов, сознавал, что дело, которое начато после войны, составит целую историческую эпоху, и ни одна из борющихся сторон не уступит ни одной пяди без боя. Конечно, истории присущи обходные маневры, и… но тогда победит тот, кто хорошо предвидел, а для предвидения враги коммунизма всегда были слабы. Ленин говорил когда-то, что враг, идущий к гибели, не способен ни предвидеть, ни планировать. Он спешит, шарахается в стороны, делает одну ошибку за другой и проигрывает.

Положение рабочего класса провинции оставалось тяжелым. Единственный класс в обществе, который после войны остался безработным. Заводы были разрушены, нужного сырья не было. Восстанавливать заводы нечем, и сырья для них достать невозможно. Работали заводы «Брабаг», исходным сырьем для них был бурый уголь, которого в провинции было в избытке. Гибрация бурых углей давала бензин. Понемногу работали заводы, исходным материалом для которых была каустическая сода. Замерли машиностроительные заводы в Магдебурге. Они лежали в руинах. Стояли разрушенными заводы в Биттерфельде. Не вращались печи цементных заводов, с трудом работала фабрика «Агфа» в Вольфене. Теплилась надежда на восстановление добывающей и обрабатывающей промышленности в Мансфельде горном. Работали кустарные предприятия. Рабочие теряли профессиональные навыки. Кругом работы было очень много, а делать нечего.

Спустя десяток лет, после 1950 года, один мансфельдский рабочий прислал мне письмо с воспоминанием, как в Мансфельде горном я рекомендовал рабочим начать производство сельскохозяйственных орудий в связи с возросшей потребностью после земельной реформы. И тогда действительно начаты были такие работы во многих городах провинции. Но это не было выходом из положения. Примерно 80 процентов рабочих были без работы. Встал вопрос: что делать?

Встречи с Вильгельмом Пиком

Областной комитет компартии и СВА провинции искали выход, подсчитывали, что мы имеем, на что способны, что нам теперь крайне необходимо делать для налаживания провинциального хозяйства, удовлетворения потребительского рынка. На выяснение было мобилизовано все, чем мы располагали: аппарат СВА провинции, комендатуры. Мы договорились с Бернгардом Кенненом, что обком использует все возможное, чтобы общими силами сделать максимум осуществимого в этом направлении. В это время шли работы по демонтажу некоторых предприятий, которые в ближайшее время не могут быть использованы с пользой. На демонтаже было занято некоторое количество рабочих, но это маленькая толика.

Я внимательно изучал на месте заводы «Брабаг», комбинат «Лейнаверк», «Бунаверк» в Шкопау, «Агфа» в Дессау, цементный завод в Вольфене, завод взрывчатых веществ недалеко от Виттенберга, комбинат в Биттерфельде и небольшой заводик там же по производству искусственных алмазов. Исколесил Мансфельд горный. Беседовал с инженерами, рабочими. Что бросалось в глаза. У разрушенных заводов снуют рабочие без дела, так просто, по привычке приходить на завод. Другие работали вполумеру, третьи были разрушены. И около них вышагивали рабочие, по своей инициативе выясняя, что можно предпринять, чтобы пустить завод, как заставить жить предприятие, которое кормило рабочего всю его жизнь. У кого из рабочих не спросишь, почти все они со стажем 15–20 лет, а то и больше.

Завод «Бунаверк» на ходу, небольшой ремонт и обновление деталей машин, и можно начать производство каучука. Но завод стоит. Мы осмотрели завод по его технологической цепочке, начиная от бункеров и конвейеров подачи каменного угля, который доставлялся из Верхней Силезии, из Польши, а теперь угля нет. Вторым исходным сырьем являлась известь, ее можно получить в провинции. Третье исходное — обыкновенная вода и четвертое — электричество. Его-то и нет. Завод стоит, но готов давать приличный искусственный каучук и снабжать окрестные химические предприятия лактаном.

Глава нашей экономической мысли Меджидов, заместитель по экономическим вопросам, собрал возможный материал, и мы замахнулись на организацию выставки. Чтобы не забыть. Когда мы изучали завод взрывчатых материалов, наткнулись на одну находку, на которую натолкнул нас один коммунист с этого завода. Там обнаружено на середине очень большого двора захоронение какой-то свинцовой емкости. Мы не были подготовлены к такой неожиданной и, как говорили, опасной встрече. Но в емкости помещался карбонад-рубидий. Мы сообщили А. И. Серову. В тот же день этот груз самолетом был доставлен в Советский Союз.

Наши поиски и поиски областного комитета компартии дали довольно широкое представление о возможностях провинциальной промышленности.

Совершенно неожиданно приехал Вильгельм Пик. Я особенно был рад этой встрече. Старики-коммунисты часто видали Пика, когда он работал в Коммунистическом интернационале, в Москве. Но близко и по делу довелось встретиться второй раз.

Первый раз — в г. Куйбышеве, я писал об этом выше. Второй раз — теперь. Встретились мы как фронтовые друзья, как представители двух поколений коммунистов. Была довольно теплая осень. Пик приехал на квартиру. С ним был его переводчик Лота Ульбрихт. Вильгельм Пик интересовался всем. Политической обстановкой в провинции, положением на демокрационой линии, положением населения, настроениями немцев, хозяйственными вопросами. И когда коснулись экономического положения, я рассказал ему о положении рабочих, о том, что обком компартии и мы с ними изучаем сейчас вопрос о наших экономических возможностях, о том, что мы можем оживить в производстве для целей удовлетворения потребительского рынка. С завода «Бунаверк» я привез показать товарищам и показал Пику одежную щетку этого завода. Повертев в руках эту щетку, он посоветовал нам поскорее начать работы по открытию промышленной выставки, которую мы собирались сделать, но и сомневались. Пик нас поддержал.

— Она покажет вам, что надо делать, отберите то, что теперь очень необходимо, прикиньте, какими запасами сырья вы располагаете, и начните. Вы увидите в собранном виде.

Вскоре выставка была открыта. На ней были представлены сотни изделий из местного сырья. С этого мы и начали потихоньку оживление промышленного производства. Но полностью занять рабочих мы так и не сумели. Безработица охватывала еще большой отряд рабочих.

Заказ полиграфистам

Осенью 1945 года полиграфическая промышленность провинции Саксония-Анхальт, включая и Лейпциг, получила от Советского Союза большой заказ на издание 20 000 000 экземпляров «Краткого курса Истории ВКП(б)». Работу эту поручили опытному издателю Петру Алексеевичу Дубову, работавшему до войны начальником издательства газеты «Гудок». Всю войну наш Петро, как называли его товарищи, был активным участником боев нашей 61-й армии. Он был начальником издательства армейской газеты и был ее «телохранителем». Армия вела непрерывные бои, естественно, передвигалась, попадала в критические ситуации, а газета все это переживала особенно сильно. Она должна была ежедневно выходить в установленном тираже. И никакие причины быстрого наступления, головокружительных перебросок, например, из Мозыря в Домбровицы, из Столина в Кобрин, из Бреста в Ригу, не давали никакого права ни редактору Илье Пекерману, ни издателю Петру Дубову задерживать доставку тиража солдатам в самые передовые подразделения армии. Был установлен такой порядок, чтобы армейская газета до 9 часов утра была в руках солдатского агитатора, чтобы солдат к этому времени был достаточно проинформирован о положении на фронте, о боевых действиях соединений 61-й армии, о наиболее отличившихся солдатах или подразделениях, о наградах, которые получили воины армии за заслуги в боях. Вот таким сильно вращающимся колесом, целесообразным организатором был Петр Алексеевич Дубов. Ежеминутно вращаясь в кругу всезнающих корреспондентов, он имел возможность, и часто делал это, передавать руководству армии, Политическому отделу армии наиболее важные, разумеется, в лаконичной форме, сообщения о делах подразделений, которые вели бои. Таким неспокойным, вечно движущимся, мы знали Петро. Ему-то и было поручено издание такого огромного тиража «Краткого курса Истории ВКП(б)».

В Центральном комитете было принято решение снабдить этой книжкой каждого обучающегося в системе партийного просвещения. Потому и потребовалось так много книжек. Конечно, самое простое дать заказ, прислать представителя из Москвы. Но самое-то главное — разместить заказы, найти типографии, которые могли бы издать однотипные книги, убедить хозяев принять к изданию такого большого количества экземпляров. Немецкое полиграфическое производство никогда за всю свою историю не принимало таких тиражей. Полиграфическое производство находилось в частных руках. Это преимущественно небольшие по размерам типографии.

Все трудности начались с переговоров с этими «карликами». Как убедить их принять такой заказ? Решили собрать всех предпринимателей и начать «уламывать» их. Из Москвы, из ЦК ВКП(б) прибыл опытный товарищ старый коммунист Птушка. Беседу с предпринимателями начали вчетвером — Птушка, Дубов, Меджидов и я. Сообщили хозяевам наши требования, параметры по материалам, из которых будут изготовлены книги, техническое оформление. Почти ничего не волновало издателей. Но когда сказали им, что весь тираж нужно приготовить за 45 дней, в крайнем случае — за 60 дней, у всех глаза на лоб вылезли. Как? Так быстро? Невозможно!

Встал и второй вопрос, родившийся в головах расчетливых предпринимателей:

— Зачем вам так много книг одного названия? Ведь вполне можете прогореть. Книжки на рынке не пойдут, и вы останетесь в колоссальном убытке, да и мы, как очумелые, будем работать вам на склады, для мышей. Послушайте, господа заказчики, как это делается у нас. Мы, чтобы не прогореть, издаем сначала двадцать, ну тридцать тысяч экземпляров. Продадим, и, если все прошло хорошо и рынок нуждается в получении такого издания, мы печатаем второй тираж. И мы всегда себя гарантируем от опасности разорения. Вы же сразу замахнулись такими тиражами, от одного звука в дрожь бросает. Да и нам это сильно обременительно. Вы, господа, дали нам заказ по крайней мере на год минимум. Нет, мы не можем.

Как быть? Мы, я имею ввиду Дубова и Птушку, предварительно прикинули, что можно сделать на той полиграфической базе, которой располагали господа хозяева, и говорили с ними уверенно. Но у них свои критерии измерения, свои темпы, свой подход к делу. Предпринимателей не уломали. Обратились к рабочим, профсоюзному активу. Там дело пошло значительно лучше. Было принято решение: ввиду очень напряженной работы были усилены продовольственные пайки рабочим, организовано горячее питание в типографиях.

Собрали снова предпринимателей. Обещали им соответствующие поощрения. Гарантировали своевременную доставку матриц из Москвы, бесперебойное снабжение красками, бумагой, картоном. И дело завертелось. Я уже не помню теперь, как все сложилось по времени, но заказ шел блестяще. Наши товарищи в это время были неуловимыми Янами. Их нельзя было поймать, если у них самих не появлялась потребность приехать и что-либо выцыганить для рабочих: фартуки, рукавицы, производственные костюмы, обувь и многое другое, что нужно рабочему на производстве.

В самый разгар производства из Москвы приехал директор Госполитиздата академик Павел Федорович Юдин. Мы рассказали ему, как идут дела, он от удовольствия просиял, как девица. Я рассказал ему, как было решено противоречие между нами и предпринимателями, как мы воспользовались скрытыми резервами, которые придерживали предприниматели. Нам помогли — кто бы вы думали? — рабочие-полиграфисты. Они решили все наши споры, потому что резервы производства — это были они сами. Я рассказал ему такой случай. Ко мне в кабинет без спросу влетел один предприниматель, плюхнулся на стул, снял шляпу, вытер лоб платком, глубоко вздохнул и, будто рассуждая с собой, вслух произнес:

— Ничего не понимаю. Рабочих своих не понимаю, а я с ними работаю вот уже тридцать лет. Когда-то их с колоссальным трудом можно было уговорить на какое-либо срочное дело, а тут все перевернулось. Они работают с таким азартом, на который раньше они не отваживались.

Полиграфисты знают, как сложно, почти на одном вздохе, издать такой колоссальный тираж, сколько надо было изготовить матриц, привезти их из Москвы, распределить по множеству предприятий и каждый час следить, где и как идут дела. Госполитиздат прекрасно обеспечил нас всем необходимым. Когда Павел Федорович Юдин рассказывал нам историю вопроса, он поведал, что идея эта принадлежала товарищу Сталину. Он дал Юдину указания и по срокам исполнения, а сроки были приурочены к началу учебного года в сети партийного просвещения.

— Сами понимаете, — говорил Юдин, — мы не можем поступиться ни одним днем. Поручение Сталина попало в надежные руки. Он был исключительно исполнительный коммунист-академик.

Я знал П. Ф. Юдина еще в тридцатые годы. После окончания Военно-политической академии я сразу поступил на заочное отделение Института красной профессуры философии в Москве. Директором этого учебного заведения был Юдин. Он располагался тогда на Кропоткинской, где теперь находится Советский комитет защиты мира.

В тот раз разговор был о формальностях. Я получил учебные программы, список литературы, которая была обязательной для каждого слушателя, и сроки представления контрольных работ. В 1934 году я познакомился с ним ближе, уже как слушатель, и беседа касалась успеваемости и дополнительных нагрузок, главным образом дополнительного участия в пропагандистской работе в Ростове, где я тогда работал в направлении пропаганды марксистско-ленинской философии.

В 1935 году я вновь приехал на учебную сессию заочников. И тогда-то Юдин пригласил меня и предложил перейти на дневной факультет с отрывом от работы в армии. Я сказал ему, что это почти исключено. Обстановка в 1935 году сильно осложнилась на Дальнем Востоке. Японцы бряцают оружием. Не исключено, что дела пойдут на усложнение быстрее, чем кажется нам со стороны. Юдин настаивал на своем и пояснил мне, зачем это нужно. Вскоре я должен был в Политическом управлении Красной армии докладывать о выполнении задания ПУРККА о роли младшего командира в воспитании красноармейцев. Работа такая мною была написана, и надо было доложить ее содержание. Утром была назначена встреча в ПУРККА. Не успел я войти в отдел пропаганды, как вызвали в приемную Гамарника, начальника ПУРККА. Он сказал мне, что ему звонили из ЦК по поводу вашего перевода на время учебы в институте из РККА. Я не дал согласия.

— Вы только что окончили Военно-политическую академию, и вам-то и следует приложить все силы в работе, а вы отвлекаетесь на учебу в гражданском учебном заведении, да еще без разрешения.

Я объяснил начПУРККА, что согласие мною было получено в Военном совете округа. По этому вопросу я имел разговор с Сергеем Николаевичем Кожевниковым. Гамарник посмотрел на меня, потом посмотрел в бумагу, которая лежала перед ним, и сказал:

— Договоримся вот о чем, езжайте в Ростов, ждите решения ПУРККА. Об учебе в институте речи быть не может. Вам не следует объяснять обстановку и убеждать вас?

— Нет! Мне все ясно.

— Ну а если все ясно, у меня к вам вопросов нет. До свидания. А насчет учебы, то коммунист должен учиться каждый день, если он не хочет отстать и быть побитым самой жизнью.

Тогда, в Галле, глядя на Юдина, я думал, как важно проявить решительность и не поддаться на уговоры товарища.

Мы расстались с Павлом Федоровичем, теперь уж как старые друзья.

Тучи над Германией сгущались

Обстановка во взаимоотношениях между союзниками по антигитлеровской коалиции становилась заметно сложнее. Западные державы на всех парах отходили от Потсдамских решений. Тучи, омрачавшие мир, сгущались тем сильнее, чем быстрее и успешнее шли социально-демократические реформы в Советской зоне оккупации. На Западе тянули старую волынку: во всем повинны русские. Они стремятся перенести свое в Германию. Они не понимали того, чего им не дано понять. Им казалось, что все делается по мановению жезла победителей, а русские своего жезла не поднимают. И реформы в Восточной Германии их безмерно раздражали.

В этом нет ничего удивительного. Хотя на первый взгляд было странно. Вроде бы совсем недавно совместно боролись против фашистской Германии, вроде бы ясно договорились с корнем вырвать все источники германского милитаризма и фашизма, вроде бы лидеры США и Англии усердно говорили, что они вместе с союзниками сделают все, чтобы Германия больше не угрожала своим соседям разрушительными войнами, будто бы они клялись верности этим непреложным истинам, ради которых они втянулись в эту войну. Что же случилось спустя менее чем полгода после войны, что представители западных держав стали действовать терпимо против германского милитаризма и так снисходительно против германского фашизма? У простого человека, которому дороги интересы своей безопасности, своей родины, создавалось впечатление, что они перестали быть союзниками, или, что более вероятно, не были ими, или были только по расчету. Было им выгодно, они били себя в грудь, как самые преданные друзья до гроба, наступила пора, когда они почувствовали, что дальше в друзьях они ходить не желают. Раньше думали, что в войне русские ослабнут, и они, как «друзья», будут диктовать свои условия мира, а получилось наоборот. Условия мира приняты под давлением объективных обстоятельств советские. Они думали, что Советская армия придет к победе ослабленной, ан произошло прямо наоборот. Потсдамские решения, которые они вынуждены были подписать, но исполнять, проводить их в жизнь, хоть они и вполне гарантировали искоренение германского милитаризма, они не желали. Им это было и невыгодно, и опасно. То, что они увидели в результате победы и в результате первых шагов немецкого народа в Советской зоне, повергло их в панику. Поэтому-то они на всех парах отходили от политики, согласованной в Потсдаме.

В конце 1946 года была намечена так называемая «Бизония», потом «Тризония», а спустя три года на картах, расчерченных американцами, была предопределена расколотая Германия. Что поражало удивленную Европу — повсеместно рассыпали бисер покоя. «Мы не стремимся к расколу! Все это делается с целью, продиктованной экономическими соображениями». Но и от этих идиллических песен несло вонючим сепаратизмом. Германия обречена. В ход пошли господа с засученными рукавами, которым было поручено снимать голову с единой Германии. Все это просачивалось в массы. В одном месте Даллес в раздражении крикнет, что «нет возврата к Тегерану и Ялте», то появится директива правительства США генералу Клею о разделе Германии. При этом делалось это не потому, что какой-то ловкий журналист все выболтал, нет. «Утечка секретов» организовывалась так же, как организуется сам раскол, постепенно, так как надо было подготовить почву для раскола.

Одновременно те же средства информации настойчиво проповедовали, что советская политика в Восточной Германии вот-вот провалится и все вернется на круги своя. Они распространялись по этому поводу тем сильнее, чем настойчивее немецкий народ, ставший хозяином своей судьбы, становился реальным фактором политики.

В конце 1945 года и в начале 1946 года в провинцию стали часто приезжать всякого рода «гости». То завернет всемирная — не шутите, всемирная профсоюзная делегация для изучения положения с выполнением принципов демократии, то налетит стая журналистов все с той же целью. Выяснить, действительно ли все это делают сами немцы, нет ли где-нибудь такой щели, через которую можно было бы подсмотреть, не торчит ли где-либо дуло пистолета какого-нибудь советского генерала, наставленного на бедного немецкого президента провинции при подписании декрета о разделе помещичьей земли среди немецкой бедноты.

Об одном таком налете следует напомнить. Дело было в Галле в ноябре 1945 года. Неожиданно появилась большая группа журналистов США, Англии, Франции и каких-то других стран. Я их любезно принял у себя в квартире. Час был поздний. Журналисты засыпали вопросами. Все настойчиво требовали подробных и точных сведений о земельной реформе, сколько помещиков лишено земли, кто получил землю, нет ли опасности, что Германия останется без продовольствия в силу того, что бедняки, получившие землю, не станут ее обрабатывать. Можно ли обеспечить всех семенами, инвентарем. А в конце не вытерпели и спросили: «Реальна ли сама затея? Жили же до сих пор немцы, и пускай бы себе жили».

— Дело в том, господа, что мы имеем дело с народом, который не желает жить по-старому, как было. И как вы советуете ему жить? А если он не желает так жить? Тогда как поступить? Как поступили в Западных зонах? Надели на народ намордник? Нет, мы так не поступим. Мы не скрываем, что реформы, которые проводят немцы, вполне укладываются в рамки Потсдамской конференции и потому близки нам. Мы находимся здесь не для того, чтобы мешать разрешению немцами вековых вопросов его истории. То, что они сегодня делают, если серьезно посмотреть в суть германской истории, то все это должно было бы произойти еще в 1848 году. И не народ виновен в том, что так долго задержалось решение этих вопросов.

Я прекрасно понимал, что эти слова проносятся мимо образованных ушей журналистов, не трогая их. Беседа закончилась. Журналисты разъехались по галльским квартирам. Они знали, куда приехали и где можно было найти перлы для очередной информации своих газет.

Рано утром позвонили о взрыве эшелона со взрывчаткой, стоящего недалеко от одного городишки. В этом случае долг повелевал на лету отдать распоряжения, вызвать на место происшествия нужных людей и на всех скоростях мчаться к месту катастрофы. Приехали. Это случилось, насколько помнится, около небольшого городка Куерфурта. На крутом изгибе железнодорожного полотна стояло несколько вагонов. Видимо, в одном из них находились взрывчатые материалы. И они-то взлетели на воздух. Взрыв был такой силы, что в городке, покрытом красной черепицей, не осталось уцелевшей ни одной крыши. Полотно было настолько скручено, что рельсы кольцами были подняты от полотна дороги. Но, что удивительно, в самом небольшом удалении находился склад боеприпасов гитлеровской армии, и его ни взрыв, ни детонирующая волна не коснулись. Возникло предположение, что все же под состав был подложен большой заряд тола.

К месту происшествия явились военные специалисты, среди них мой хороший сослуживец, командир 70-й гвардейской дивизии генерал Горишный. Мы с ним вместе отшагали в войне от Пинска до Эльбы. Это был прекрасный командир, удивительный товарищ, любимец солдат, необыкновенной храбрости человек-воин. Еще в Германии он был назначен командиром корпуса и убыл в Советский Союз. Он был тоже того мнения, что состав товарных вагонов был взорван. В тот раз мы совершили одну коллективную глупость. Все мы пошли к тому разоренному складу боеприпасов, о котором говорилось выше. Склад представлял собой нагромождение морских торпед. Мы видели их во время боев на Одере. Они испытывались там, в одном лесном озере, гитлеровским командованием. Это были торпеды, которые при своем движении в воде не давали пузырькового следа, и наблюдать их с корабля, на который они были направлены, не представлялось возможным. Тут же были разбросаны самые различные артиллерийские пороха, от «ленточных» до «вермишели», было колоссальное нагромождение снарядов больших калибров и многое другое. И мы вышагивали по территории, буквально устланной такими порохами. Случись искра от простого трения о металлические детали, разбросанные там же, и… новая комиссия разбиралась бы, как все это произошло.

Все это находилось в районе расположения 70-й гвардейской стрелковой дивизии. И комдив спокойно шагал с нами вместе по хаотически разбросанной взрывчатке. Кто-то стал упрекать генерала Горишного. А он был человеком удивительно спокойным, внешне, конечно. Молчание. Потом, как сговорились, все вместе рассмеялись. Ведь неосторожный шаг мог бы оставить без ответа и этот вопрос, и это расследование. Посмеялись. А Горишный и говорит:

— Будь на нашем месте солдаты, мы бы их обязательно посадили на гауптвахту.

— Кто начал первым? — спросил кто-то.

Все свалили на заместителя командующего армией, начальника СВА провинции.

Горишный заключил:

— Правильно! Во-первых, его тут некому посадить на гауптвахту, а во-вторых, он по гражданским делам начальник, и к этому делу вроде бы отнесся неквалифицированно.

Смеялись, но горечь досады терзала грудь. Наперед-то надо бы быть умнее.

Поджигатель снял маску

От наивных объяснений своей антипотсдамской политики западные державы переходили в начале марта к открытому формулированию программы крестового похода против СССР и стран Восточной Европы. Намечалась и формулировалась военно-политическая стратегия, соответствовавшая тому практическому курсу, который так усердно проводили в Западной Германии США и Англии. И такую стратегическую линию сформулировал, как его назвал тогда тов. Сталин, «поджигатель войны номер один», господин Черчилль. Теперь-то все в прошлом. Отправили в архив и стратегические концепции, и «почил в бозе» сам автор, и жизнь пошла далеко не тем путем, который так искусно разрабатывал видавший виды лидер империализма. А тогда, спустя десять месяцев после войны, это прозвучало для наших врагов своего рода набатным колоколом, как фитиль, близко поднесенный к пороховой бочке. Эти руки не раз в истории запаливали десятки пороховых бочек, оставаясь ненаказанными.

В самом деле, какую головокружительную метаморфозу претерпел этот поджигатель… Из страстного поборника союза навечно с СССР, из пламенного борца против фашизма, из «убежденного» сторонника послевоенного мира для народов… превратился в бесстыдного поджигателя войны, войны против Советского Союза, против страны, вынесшей всю тяжесть разгрома гитлеровской Германии и ее армии. Все понимали, что этот фейерверк запущен не без умысла, и не ради собирания сил против СССР. Он был нужен для оправдания той политики, которую проводят по расколу Германии, а главным образом определял дальнюю перспективу империализма, в пору его опасной слабости.

Теперь, спустя сорок лет, следует ли производить эти поджигательские призывы? Но проследить логику врага, поискать в ней характерные черты слабости, исторической слабости империализма, видимо, следует.

«Наше намерение, — писал он И. В. Сталину в ноябре 1941 года, — состоит в том, чтобы вести войну в союзе и в постоянной консультации с вами… Когда война будет выиграна, в чем я уверен, мы ожидаем, что Советская Россия, Великобритания и США встретятся за столом конференции победы, как три главных участника… первая задача будет состоять в том, чтобы помешать Германии… напасть на нас в третий раз. Тот факт, что Россия является коммунистическим государством — не является каким-либо препятствием для составления нами хорошего плана обеспечения нашей взаимной безопасности и наших законных интересов».

Враг был разгромлен. Война закончена. План обеспечения нашей безопасности… был подписан всеми и добровольно. Наступила пора совместных действий для «искоренения нацизма». Опыт проведения этого плана в Советской зоне оккупации дал обнадеживающие результаты. Силы, питавшие нацизм, были обезглавлены. Но рассудку вопреки У. Черчилль на ходу повыбросил все, что он говорил на протяжении всей войны, произнес речь с призывом всех империалистических сил, в том числе и империалистов Германии, подняться против СССР.

Этот прожженный политик не просто произнес речь где-нибудь среди рабочих Бирмингема, Детройта, а в США, в Фултоне, городишке, который до той поры мало кто знал, и не в присутствии лордов своей страны или де Голля, а в присутствии президента США Трумена, потому что в паре с этим американским поджигателем ему было свободно излагать поджигательскую речь, зная, что никто не крикнет: «Долой поджигателя войны!»

И даже в такой «приятной» обстановке ему потребовалось припугнуть и Трумена, заставить его подумать над тем, что «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике железный занавес спустился на континенте», и что «за этой линией хранятся все сокровища древних государств Центральной и Восточной Европы». И далее, пугая, он перечислял, что Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София — все эти знаменитые города и население в этих районах находятся в советской сфере, и все подчиняется, в той или иной форме, не только советскому влиянию, но и в значительной степени увеличивающемуся контролю Москвы…

Германии была отведена солидная часть декларации. Будто русские в Берлине пытаются создать квазикоммунистическую партию в своей оккупационной зоне Германии посредством предоставления специальных привилегий левому крылу германских лидеров… Если в настоящее время советское правительство пытается при помощи сепаратных действий создать прокоммунистическую Германию в своей зоне, то это вызовет серьезные затруднения в английской и американской зонах и даст побежденным немцам возможность играть на противоречиях между Советами и западными демократиями… это не освобожденная Европа, ради которой мы боролись.

Что же на самом деле произошло в Германии? Что так перекосило Черчилля? Что понудило его призвать все реакционные силы Запада встать под знамена священного союза против СССР? Разве Советский Союз поднимал немецкий народ против Великобритании на свержение английского капитализма? Нет! Дело не в этом. Правильно говорят, что о политиках судят не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают, и по их делам определяют их побудительные мотивы. Все дело в том, что капитализм вышел из этой войны, как и из предыдущей войны, и экономически, и морально ослабленным, не способным обычными средствами выйти из послевоенного кризиса. Война помогла народам совершить крутой поворот в умах людей не только Европы, но и всего мира. Народы мира делали из войны свои выводы, по-своему оценивали поведение и политику господствующих классов в войне. Народы поднялись к политическому творчеству и вышли из повиновения всесильной капиталистической государственной машины. Они серьезно начали самостоятельно искать иных путей к обеспечению подлинной демократии. Вот это-то и перепугало насмерть господ Черчиллей, Труменов и иже с ними.

Настраиваясь в 1941 году на союз с Советским Союзом, Черчилль всю войну страшился того, что страны Восточной Европы сбросят капиталистические и феодальные порядки в своих странах и никогда не станут играть роль санитарного кордона вокруг СССР. Он понимал и другое — что победа принесет в Германию раскрепощение народа не только от фашизма, но и от капитализма, и феодальных пережитков, что Советский Союз не согласится на расчленение Германии, на чем настаивали западные державы с самого начала войны.

Советское правительство категорически отвергало все эти планы тогда же, в начале войны. Война началась, враг будет разбит, «но германский народ, государство германское останутся». Это была ясная позиция, с которой советское правительство пришло на Потсдамскую конференцию и там отстояло ее. И на этом пути начали искать разумного послевоенного устройства Германии. В Потсдамских решениях Германия была сохранена как единое государство. При этом были сформулированы принципы создания миролюбивого германского государства. В этих принципах немецкому народу отводилась ведущая роль в обновлении Германии, были намечены пути, по которым немцы могут искупить свою вину перед человечеством и внести свою лепту в расцвет мирового производства и культуры.

Для удобства управления Германией союзниками Германия была разделена на четыре зоны оккупации. Берлин в том соглашении был выделен из Советской зоны лишь в целях совместного управления, поскольку в Берлине определено пребывание органов союзного контрольного совета для Германии.

Западные союзники по антигитлеровской коалиции, как видно, не могли не подписать Потсдамских документов ввиду того, что они вытекали из главной цели союзников в войне. Слишком сильны были моральные преимущества на стороне именно такого решения вопроса об итогах Второй мировой войны и послевоенном устройстве Германии.

К концу войны стало слишком очевидно, что военная мощь СССР была настолько велика, что не считаться с ней было невозможно. Советский Союз может легко удержать победу, добытую столь дорогой ценой. Это заметили и союзники еще на Эльбе.

Не подписать Потсдамских решений было нельзя, но подписать их для союзников было слишком опасно. Западные союзники нашли выход. Необходимо подписать Потсдамские документы и продемонстрировать всему миру солидарность союзников в вопросе об итогах Второй мировой войны. Но выполнять эти решения необязательно. Еще будет время, к чему все это приведет, рассуждали они. Ну а если что… повернуть все это вспять, свалив вину на Советский Союз, или по-своему прочитать те же решения, «обосновать» свою позицию и опрокинуть общие решения Потсдама, и начать снова борьбу с коммунизмом.

Человечество пережило сорок лет после Потсдамской конференции. История прошла через опасный этап холодной войны. Империалисты за те годы не раз накренивали события к новой войне. Потом благодаря мудрой ленинской внешней политике КПСС народы Европы вступили в полосу разрядки, и все-таки мир видит, что идеи, заложенные в Потсдамских решениях, и до сих пор волнуют народы Европы своей правдивостью. Они воплотились при усилии нашей Коммунистической партии в документе, подписанном в Хельсинки. Теперь и против него ополчились империалисты.

Потсдамские решения оказали сильное положительное воздействие на судьбы народов Европы. А разгром фашизма определил поворот в судьбах народов Европы. Европа встала перед фактом коренной ломки старых социально-политических отношений и резкого возрастания роли народа в решении политических вопросов в своих странах. Надо было спасать капиталистическую Европу. Нужна была точка опоры, и на эту роль была обречена оккупированная армиями западных держав Западная Германия. Но и Западная Германия, ее народ, рабочий класс, решительно выступили за коренную ломку социально-политических отношений. Их обуздала военная сила западных империалистических государств и политика холодной войны. Весь вопрос состоял в том, что Западная Европа оказалась в ловко приготовленном для нее долговом мешке США, да еще припугнутая коммунистической опасностью с Востока.

Провинция Саксония-Анхальт располагалась на большом тракте из Берлина в Ганновер, из Берлина в Нюрнберг. В этой провинции особенно чувствовалась все возрастающая активность немцев к осуществлению демократических мер, проводимых в Советской оккупационной зоне. Это касалось: земельной реформы, лишения собственности монополий и виновников войны, денацификации и демократизации общественных отношений в землях Западной Германии, с такой же решительностью, как это было проделано немцами в Советской зоне оккупации, объединения профсоюзов в единый свободный профсоюз, объединения рабочих партий в единую рабочую партию по примеру Восточной Германии.

На переднем крае классовой борьбы

В Берлин…

Политическая обстановка в провинции Саксония-Анхальт постепенно стабилизировалась. К марту 1946 года социальная поляризация определилась в пользу проведенных реформ. Наступала пора широким фронтом приступить к практическим работам по восстановлению производства, обеспечению крестьянина средствами обработки земли. Возникла проблема восстановления разрушенного жилого фонда. Социально-политические преобразования в основных чертах были закончены. Весна обнаружила массу прорех, много трудностей с определением запасов продовольствия и обеспечения населения продуктами питания. Но ни один из этих вопросов не был неразрешим. Одно волновало всех — безработица. Это, к тому времени, было задачей задач, над которой бились все демократические силы провинции.

Под Пинском в июне 1944 года шли жаркие бои. 61-я армия форсировала р. Припять. На одном участке, который был очень важным для решения задачи в целом, возникло ослабление темпа наступления. Все резервы командующего были на исходе. Политический отдел армии имел постоянные курсы подготовки парторгов ротных партийных организаций. Они располагались вблизи от передовых частей. Люди учились стать вожаками ротных коммунистов. Но надо было усилить часть на главном участке наступления. И коммунисты, собранные для учебы, были брошены в бой. Немного осталось в живых, но задача была выполнена, Припять форсирована, войска армии уже устремились вперед на Кобрин.

26 марта 1946 года неожиданно раздался звонок. По телефону вызывали из Дессау. На проводе незнакомый голос довольно категорично сказал, что мне надлежит срочно явиться в Дессау по определенному адресу, срочно, не задерживаясь ни одной минуты. Всякое могло быть, но интуиция в иных случаях тоже становится аргументом, и я бросил все дела, сел в машину и на предельной скорости устремился в Дессау. Погода хмурилась, на равнине в треугольнике Галле — Биттерфельде — Дессау лежал плотный туман. Прекрасно сохранившаяся автострада еле различалась. Иван Егоров, много раз ездивший по этим местам, гнал машину на пределе.

Нашли улицу, дом. У подъезда стояла большая машина, около нее прогуливался генерал-полковник Серов Александр Иванович.

Серов предложил мне садиться в его машину, моя машина шла следом. Серов сел за руль. В машине никого, кроме нас. Молчим. Проехали переправу. Мост был взорван. Машина на большой скорости поднималась в гору, составлявшую водораздел между Эльбой и Шпрее. Все же я спросил Серова, куда едем, почему так все спешно, что я никому в Галле не оставил поручения?

— Так, значит, надо.

Но немного помедлил, полез в боковой карман, достал оттуда бумагу, свернутую вчетверо, и подал ее мне. То была шифровка в две строки. В ней лаконичным приказным языком было сказано, что такой-то назначается комендантом Советского сектора Берлина и начальником гарнизона. Шифровку подписал И. Сталин. Я обратил внимание на дату. Она была помечена тем же числом, 26 марта. Мне все стало ясно, почему Серов в раннее утро приехал в Дессау, вызвал меня, и мы стремительно мчались в Берлин. Все ясно. Так исполнялись приказы Верховного Главнокомандующего. При этом знали, кому поручалось исполнение, — Серову. Сталин знал генерал-полковника Серова лично и был спокоен, задание будет выполнено в срок. Никакого оправдания в замедлении исполнения не допускалось. Все стало ясно. И почему спешили, и почему мне не надо было задавать лишних вопросов.

Я продолжал вчитываться в эти две строки… потом передал бумагу Серову, он ее водворил на прежнее место.

— Все ясно, — ответил я на вопрос, которого никто мне не задавал.

Вереница неотложных дел в Галле покрылась дымкой приэльбинского тумана. Да я и не всматривался, что скрывает эта туманная дымка. Мучительно шарил я по своей собственной памяти, чтобы где-нибудь найти что-то похожее, через это «что-то» проникнуть в тайны неведомого, что ждет меня максимум через час.

В моей военной жизни, которой я отдал половину прожитого, так было очень часто. Сколько я себя помню, меня никто не спрашивал предварительно: «А что, если мы вас…» Никто не интересовался, справлюсь ли я с порученным делом. Вызывают так, как сейчас, вручают приказ, дают срок на выезд к новому месту службы и начало работы на новом месте. Некогда было задавать вопросы, справлюсь ли. Знал, что это так было надо. Все те, прошлые назначения были близки мне по опыту работы. А тут?.. Все было ново — от названия должности до безбрежного моря неведомых вопросов, которые как частокол встанут перед тобой в ту же минуту, как опустишься в «боевую рубку».

— Когда приступать?

— Как доедем до Карлсхорста, — отрезал Серов.

Потом посмотрел на меня испытующим взглядом, перевел машину на большую скорость. Я понял — это успокоение… и вопросов больше не задавал. Все ясно.

— С приемом дел от Смирнова не задерживайся. Окунайся в дело сразу. Там непочатый край дел. В Берлине их больше, чем в Галле. Они сложнее.

На языке болтался глупый банальный вопрос: «Что делать?» Жизнь, она покажет, что делать, с чего надо будет начать.

Нашенский Т-34 на перекрестке в американском секторе

Не снижая скорости, мы влетели в Берлин. Американский сектор. По сторонам мелькали игрушечные прилизанные виллы, перекрестки улиц, повороты. Надо было все примечать, все, все! На перекрестке двух улиц, на постаменте, стоял нашенский Т-34. Ствол его пушки был задран на 45 градусов. Он был освобожден от походной грязи войны. Изящный, зеленый, горделивый. Он будто переводил дыхание для того, чтобы осмыслить свое новое задание Родины. Он замер, как замерли все ревы и грохоты войны. Он наш пропагандист в районе расположения… Смотрите, смотрите! Я представитель той армады стальных великанов, которые принесли сюда мир, которые принесли славу нашему советскому оружию при штурме логова врага. Берегите его как зеницу ока! Он говорил американскому солдату, что этот район, где он обосновался теперь, штурмовал советский танкист. А танки в тот решающий момент штурма были опорой солдата, делали советского солдата ни с чем не сравнимой силой огненного шквала, обрушившегося на головы ошалевших от грохота разрывов остатков хваленой фашистской армии.

Теперь стоит он в безмолвном одиночестве и на почетном месте, и на почетном постаменте, в ореоле славы. Совсем недавно, всего десять месяцев назад, мотор этой полюбившейся солдатам бронированной машины своим ревом возвестил, что хозяином в логове врага является он, что он возвещает победу Советской армии над гитлеровским фашизмом. Разве тот танкист в том жарком бою сомневался в успехе, разве его смущали крутые повороты городских магистралей? Этого не допускал бой! Не было времени у солдата задавать праздные вопросы. А разве теперь, спустя десять месяцев, не продолжается тот бой, в котором так мужественно вел себя тот танкист? Разве позволительно в том бою, в котором мне предстоит сражаться после того танкиста, задавать праздные вопросы? Какой-то внутренний голос говорил: «Делай так! Ты тоже ведешь бой, но другими, более тонкими средствами и все в том же направлении». Тревоги и волнения как рукой сняло, как ветром сдуло. Мысленно мне хотелось постоять у того танка с тем танкистом, пожать ему руку и сказать спасибо за все доброе, что я воспринял, глядя на этот, нашенский, зеленый Т-34. Хорош — нечего сказать.

Пока я витал у танка, машина проскочила Александерплац и направилась по Франкфурт-аллее, а тут и Карлсхорст. Машина остановилась у главного входа в исторический особняк. Приемная Соколовского.

— Подожди тут, — сказал мне Серов, сам вошел в кабинет. Тут же возвратился и попросил зайти к генералу армии Соколовскому. Сам ушел. Я доложил о прибытии.

— Я вижу, что прибыл. Телеграмму читал?

— Читал!

— Все ясно?

— Все ясно!

— Не теряйте ни минуты времени, не заходите никуда, кроме если к Семенову. Направляйтесь сразу в комендатуру. Там вас ждут дела. Желаю успеха!

Признаться, я глубоко уважал генерала Соколовского. Я знал его до войны, когда он был начальником Штаба МВО. Он располагал к себе своей подтянутостью, лаконичностью, ясностью мысли, культурой, удивительной немногословностью, неторопливостью. Даже те, кто его не знал и встретился впервые, проникался к нему уважением, несмотря на то, что в отношениях с людьми он был суховат. В разговоре с подчиненными он очень редко повышал голос. Но когда был в гневе, а это было не так часто, тогда казалось, мог испепелить человека. Но сердился, не затаив злобы на человека, попавшего в беду. От этого человек глубже понимал свою ошибку. Он не любил длинных докладов, резиновых формулировок, трескучих фраз, телячьего восторга. В таких случаях он останавливал краснобая вопросом: «А если подумать?» Он был всегда чем-нибудь озабочен. Казалось, что до того, как ему доложить что-либо важное, он уже думал об этом и составил свое представление по тому вопросу, который, как казалось, знаком только тебе. Все, кто его знал, поражались его трудолюбию, не суетливым, но глубоким проникновениям в суть вопросов. Он не терпел праздности и лености мысли.

Однажды его заместитель, заядлый охотник, посоветовал отдохнуть в лесу с ружьем. Он согласился, и организация такого отдыха выпала на меня, поскольку лучшие охотничьи угодья находились в Саксонии-Анхальт, между Магдебургом и Штендалем. Там были хорошие загоны для кабанов и оленей. Как это в таких случаях бывает, успеха охота не имела. Соколовский постоял немного на номере и, улучив момент, уехал домой.

— Пустая трата времени, — сказал он, садясь в машину.

На первом приеме перед отъездом в комендатуру он не сказал мне ничего особенного:

— Не тратьте времени попусту в хождении по кабинетам. У нас тут много любителей поговорить, посоветовать без должного знания дела, проинструктировать — того не делать, этого не трогать и т. д.

И все же я вышел из его кабинета уверенным и спокойным. В мое сознание проникло самое важное, на мой взгляд, без чего нельзя начать серьезного дела в политических делах, — ясность главной мысли. Конечно, когда придет ясность, будет перед этим набито много шишек на лбу. Но без этого нет и опыта. Какая же творческая работа, если не набьешь шишек? Ведь это же Берлин! В руинах войны перемешаны здесь нагромождения веков, поневоле столкнешься, если не на мраморных глыбах, то на неотесанном граните Фридриха II, о кирпичи Вильгельма или хлам Веймарской республики. Все эти исторические времена оставили столько нагромождений в социально-политическом облике Германии, что сам черт ногу сломает.

Луизен-штрассе — Центральная советская комендатура Берлина

Не знаю, была ли русская военная комендатура в тот первый раз, когда так же штурмом был взят Берлин и когда генералу русской армии генералу Тотлебену была передана капитуляция берлинского гарнизона и переданы ключи от города. Это было 9 октября 1760 года, когда русские войска под командованием талантливого полководца генерала З. Г. Чернышова обложили Берлин, и в ночь с 8 на 9 октября приступом взяли прусскую столицу, а Фридрих II чудом спасся от пленения. Тогда русские войска держали Берлин только трое суток. Коварные Бурбоны и австрийская императрица Мария-Терезия испугались усиления русского влияния в Европе, вошли в дворцовый сговор с Фридрихом II и ослабили позиции русской армии. А смерть Елизаветы ускорила приход на российский престол герцога Голштинского Петра III, который славился своими прусофильскими убеждениями, сдал все, что завоевала русская армия.

История как бы повторилась. Нынешние союзники СССР оказались не менее перепуганными успехами нашей победы во Второй мировой войне и теперь открыто сколачивают против нас антисоветскую коалицию. Но они малость просчитались. Что можно было Бурбонам и Фридриху II, того нельзя было в настоящее время. Перед ними стояла Социалистическая Советская Республика рабочих и крестьян, — могучая социалистическая держава, способная самостоятельно отстоять завоевания Великой Отечественной войны. Она к концу войны успела объединить вокруг себя все страны, освобожденные от гитлеровской тирании, освободить немцев от гитлеровской тирании и оказать немцам реальную помощь в переустройстве ими своей жизни по-новому, помочь им в их искреннем стремлении самим найти демократический выход из войны.

Развалины на Луизен-штрассе от Унтер-ден-Линден до Ветеринарного института, где размещалась Советская комендатура, были убраны только с проезжей части дороги. От развалин на обочине дороги несло терпким запахом распада трупов. Этот район, как и многие другие, сохранил все признаки войны. Но на руинах уже поднимались чахлые ростки молодых деревьев. Природа брала свое. Ей надо было закрыть язвы минувшей войны.

В Центральной комендатуре спокойно трудились люди. Жизнь шла своим чередом. Генерал Смирнов уже сложил с себя полномочия. Ознакомления с делами комендатуры начали без него. Заместители комендантов, офицеры — люди осведомленные, они помогали мне ознакомиться с довольно сложной, как мне тогда показалось, обстановкой в городе. Я мысленно сравнил это с Галле и подумал, насколько это сложнее, чем там. Офицеры прекрасно ориентировались в обстановке и были очень полезными собеседниками о делах Берлина. Хочется напомнить об этих товарищах. Это — полковник Елизаров Алексей Иванович, начальник политического отдела, полковник Далада, заместитель по экономическим вопросам, полковник Белов, начальник оперативного отдела, начальник Штаба комендатуры и начальник Штаба межсоюзнической комендатуры, майор Панин, политический советник при коменданте, генерал Сиднев и многие другие товарищи, которые охотно информировали меня, а лучше всего сказать — вводили в курс дела. Я не раз был в Берлине в начале мая 1945 года, а в середине мая проверил свою комсомольскую удаль и забрался на Бранденбургские ворота и оттуда наблюдал панораму Тиргартена, Шарлоттенштрассе, Зигизойль, Зиггес-аллеи. Все это тогда было просто интересно, вроде отвели душу солдаты. А теперь Берлин предстал всеми своими сложными гранями.

Я не знаю более беспокойной службы в армии, чем комендантская служба в оккупированной стране. А берлинская комендатура показалась мне в тот первый раз особенно беспокойной. Мне знакома комендантская служба в районах и городах провинции Саксонии-Анхальт. Но Берлин не идет ни в какое сравнение. Там, в провинции, бывают отдушины, когда можно «отпустить ремень», тут же и этого не было. Офицеры берлинской Центральной и районных комендатур — люди, всегда чем-либо обеспокоенные, всегда в повышенной боевой готовности, всегда готовые к самым неотложным решениям. Мало кто представляет, что офицеры комендатуры очень часто теряли границы дня и ночи. Враг действовал, когда все спят, и, естественно, комендатура бодрствует, когда враг действует, — только тогда оправдывалось ее предназначение. Надо врага застать, когда он промышляет, ночью. А днем совсем спать некогда. С раннего утра начинается шумная деятельность большого города. Каждая минута суток приносит свои неповторимые неожиданности, свои вопросы, на которые нигде нет готовых ответов.

Комендантская служба повелительно требовала и от офицера, и от солдата политической зрелости, настороженности, подтянутости, собранности, предусмотрительности, строгого политического зрения, способности все примечать, все помнить, сравнивать, сопоставлять, ничего не утрачивать из памяти. В комендантской службе нет ничего второстепенного, там все важно, нет ничего до конца ясного. Все надо добывать своим умом, своей сообразительностью, ловкостью, изворотливостью. И уж, конечно, самым важным элементом комендантской службы — сплоченность его коллектива, взаимозаменяемость, готовность прийти немедленно, сколь позволяют силы, на помощь товарищу.

Я назвал так много качественных черт, что иной подумает, что все это преувеличение, что такого человека в жизни не бывает. Возможно, что в обыденной жизни таких черт в одном человеке и не надо. Но это — когда течение жизни обычное. Комендантская служба в Берлине — дело особое. Это, сколько я помню, всегда был военный отряд, особая группа, выдвинутая на передний край боя, в наиболее ответственное место. И это не просто фразы, взятые сами по себе. Это сама жизнь. Достаточно сказать, что в этих выдвинутых вперед отрядах имели место смертные исходы в результате неосмотрительности или недостаточной бдительности. Ведь это был самый настоящий фронт, причем такой, когда днем противник пожимает тебе руку, улыбается, полный великодушия, а вечером начинает действовать диаметрально противоположными средствами. А иногда, при случае, делает это и днем.

Послали старшину по пустяковому заданию в американский сектор, он сбился с пути, не заметил запретного знака и был убит. Офицер с женой и ребенком на радостях, что встретились в Берлине, поехали осматривать город. Дело было в английском секторе. Семья ехала на мотоцикле с коляской. За «превышение скорости» офицер и жена были убиты патрулем, мимо которого они только что проехали. В живых остался ребенок. Поехал в американский сектор офицер одной из районных комендатур Берлина и пропал. Сколько ни искали, не нашли. Комендантская служба американцев отвечает, что им ничего не известно. Мы узнали через самих же американцев, что он содержится в военной тюрьме в их секторе, а нам отвечают, что они ничего не знают. Тогда мы подкараулили одного американского агента, который частенько навещал нашу зону оккупации в районе Заксенхауза. Мы взяли его и подержали сутки. Звонок от американского коменданта, не знаем ли мы что-либо о таком-то их офицере, мы обещали поискать, но просили и их поискать нашего офицера. Через двое суток в нашей Центральной комендатуре состоялся обмен «трофеями».

Это особенно становилось заметно, когда в 1946 году западные военные власти встали в Берлине на путь конфронтации с советскими оккупационными властями. В тот первый раз, беседуя по делам Берлина, как многогранна показалась мне жизнь Берлина, сотрудничество с союзниками, взаимоотношения с немецким населением. Во весь рост встал вопрос о нашей опоре в Берлине, о социальной опоре, о наших возможных попутчиках, о наших скрытых и открытых врагах.

Наши друзья — Герман Матерн

И все же все, что я узнал от своих однополчан, казалось мне недостаточным для определения общей картины — политического лица Берлина, деятельности политических партий. Слушал всех, как приготовишка, а сам с нетерпением ждал встречи с друзьями. Это было на следующий день. Мы встретились с секретарем Берлинского горкома КПГ Германом Матерном. До этого я слыхал о нем, но лично не встречался. С этого началась наша совместная работа в Берлине и наша дружба. Это был верный друг нашего советского народа. Он представлялся мне всегда точным, собранным, всегда определенным. Беседа с ним помогла мне ясно понять берлинскую политическую и социальную обстановку, положение в политических партиях. Берлин представлялся мне ежечасно кипящим котлом, постоянно подогреваемым опытными «истопниками», которые мало думали о том, что «котел» может не выдержать и лопнуть.

Я спросил Германа Матерна:

— Насколько сложна и в чем, собственно, состоит сложность берлинской обстановки?

— В Берлине, — сказал он, — враги рядятся под друзей. Ошибки друзей тотчас становятся находкой врагов. Такую находку враги ждут и обращают ее против нас. Поэтому в Берлине отношения между истинными друзьями должны быть и ясными и бескомпромиссными, предельно откровенными, взыскательность друг к другу — необыкновенно критически строгой. Подход, как к своему поведению, так и поведению товарищей по работе, — одинаково строгим. Лучше, полезнее в сто крат вовремя предупредить товарища от беды, чем исправлять его ошибку. Это требование, выработанное жизнью, исходило из того, что люди есть люди со всеми их слабостями, недостатками, как и у всех людей. Они особенно нуждаются в своевременной поддержке и контроле, и в своевременной ориентации. Следует при этом учесть, что большой город Берлин, развращенный до предела, был полон соблазнительно злачных мест.

Это дружеское нравоучение вырвалось у него неспроста. Была к тому причина. Вслед за этим он довольно подробно рассказал о состоянии рабочего класса, о преобладающем превосходстве в профсоюзах влияния коммунистов и очень слабом влиянии социал-демократов. Он привел любопытные примеры, что при решении профсоюзных и других вопросов рабочие социал-демократы единодушны с коммунистами. Там, внизу, единство двух рабочих партий нерасторжимо. Вожди ведут себя в районах прескверно. Их немного, но они из кожи лезут вон, чтобы помешать объединению двух рабочих партий.

Это мы чувствовали в Галле.

— Картина одна и та же, — сказал Герман Матерн.

Он дал общую характеристику буржуазных партий, особенно их лидеров и особенно лидеров ХДС — Фриденсбурга, Шрайбера, Гора.

Герман Матерн был на редкость преданным нам товарищем. И картина берлинской жизни, нарисованная им во всех отношениях, была поучительной. Тогда-то и возникла мысль акцентировать внимание и коммунистов, и Центральной комендатуры на усилении внимания к нуждам рабочего класса. С самого начала мы привыкли чувствовать рядом с собой локоть наших друзей-коммунистов. Делали мы одно дело, делали разными средствами и шли к одной цели.

Враг знал и боялся, что против него одной стеной, единым фронтом стоят немецкие и советские коммунисты. Все мы, и наши противники в том числе, понимали, что Берлин — передний край борьбы за подлинно демократический выход из Второй мировой войны. Но мы и наши противники в подходе к этому вопросу были диаметрально противоположны.

Улыбки и шутки в политике

Пушки молчали, союзники улыбались. Дипломатия улыбок была развита с предельной полнотой и извращенностью. К ней прибегали всякий раз, когда хотели сбить нас с панталыку и скрыть от нас истинную правду, ясность видения реального. Противники, как «снайперы», высматривали каждый шаг твоего движения, и все учитывали, к чему можно было поточнее прицелиться и пальнуть поосновательнее: вывести тебя из равновесия, посеять в тебе зерно сомнения, выиграть время, неожиданно навязать тебе свое решение. Объектом борьбы оставалось берлинское население. Наши противники боролись за душу немцев самыми грязными средствами. Это был первый урок, который я извлек из многочисленных бесед с моими ближайшими товарищами и немецкими друзьями. Они прекрасно ориентировались в обстановке общественной жизни, знали законы ее изменения. Они — сами немцы, и им все это ближе, доступнее.

В тот первый раз, в первой беседе, в Центральной комендатуре мы шаг за шагом прослеживали работу комендатуры. Когда присутствует новый человек, невольно возникает и новый, необычный вопрос — все ли делается и так ли делается, чтобы завоевать в этих, не совсем обычных, условиях на свою сторону массу берлинского населения. Все ли из нас видят ясно, как невероятно тяжела эта задача именно для нас, для советских оккупационных властей, всегда ли хорошо используются силы и средства, которые мы тратим на это, достаточно ли хорошо сориентировались мы на тот социальный слой города — на рабочий класс, который является для нас, при всех обстоятельствах, самой надежной опорой в борьбе, которой нам поручено руководить, всегда ли мы достаточно тонко чувствуем пульс жизни наших попутчиков, наших противников, их политические маневры, их изворотливость, так ли удачно, как надо бы, расставлены наши кадры, вполне ли они соответствуют требованиям выполняемой им работы? Это вопросы, на которые нельзя ответить сразу, с ходу, надо было подумать, посмотреть, прикинуть.

И, наконец, во весь рост встал вопрос — хорошо ли мы знаем своих партнеров-союзников, всегда ли мы пристально следим за изменчивостью их поведения в отношении нас и немцев, выявляем главное направление их усилий, прочность и устойчивость их социальной опоры, их слабые места. Эти вопросы также не могли быть сиюминутно разрешены, на них не так-то просто было ответить.

Было и такое.

— Зачем, — спрашивает один товарищ, — бомбардировать себя столькими вопросами, когда жизнь каждый день ставит столько вопросов, что не отвечать на них просто нельзя? Это наша работа. Тут и гадать нечего.

Эта точка зрения ползучего империализма имела место в практической работе. С этих позиций работник комендатуры принужден плыть по течению, куда кривая вывезет. Она неправильна в основе своей, но она была, и ее реальная опасность была налицо.

Подходил роковой час, когда надо было ехать на первое в моей жизни заседание межсоюзнической комендатуры. Оно назначено было на 2 апреля 1946 года. К каждому заседанию опытный аппарат советской стороны межсоюзнической комендатуры готовился, готовил документы, сверял тексты, вместе с союзными начальниками штабов определял повестку заседания. Все шло своим чередом. Здесь уместно сказать, что Центральная советская комендатура Берлина содержала в себе два самостоятельные штаба, по сути дела, два аппарата: общевойсковой, также тесно связанный с деятельностью союзников, и штаб межсоюзнической комендатуры со своими службами и сугубо конкретными задачами, со своими специфическими особенностями. И работу по подготовке заседаний комендантов вел этот второй штаб.

Готовилось заседание. Но не такие были наши союзники. Они хотели перед заседанием знать, «кто есть кто», кого прислали им в партнеры русские. Причин для такого зондажа всегда много. В данном случае все сложилось и просто и естественно. Американский комендант генерал Баркер покидал свой пост и убывал в США. Он, это обычное явление, устраивал прощальную встречу своих коллег-комендантов. Приглашен был и советский комендант. Мне посоветовали быть на данной встрече и самому понюхать, что чем пахнет. Это было, насколько не изменяет мне память, 30 марта 1946 года. На место американского коменданта уже прибыл генерал Китинг.

Генерал Баркер занимал виллу одной гитлеровской балерины в Далеме, на крутом берегу озера Ванзее. Мы пошли на этот прием втроем — полковник Далада, переводчик Волк и я. С американской стороны был генерал Баркер, генерал Китинг, зам. американского коменданта полковник Хаули. Англичане были представлены комендантом генералом Нейрсом, его заместителем бригадиром Хайндом, французы были представлены генералом Лансоном и полковником де Бошеном. По установленному в комендатуре порядку выступления каждого коменданта переводил его переводчик.

Хозяин приема генерал Баркер был профессиональным военным. Нас пригласили к столу. Все чинно расселись по предназначенным местам. Поднялся хозяин и обращается к гостям:

— Господа! Вы не будете возражать, если я попрошу нашего нового советского коллегу взять вот эту салфетку, которую я сознательно смял, и сложить ее так, как она была сложена до этого?

Он передает салфетку мне.

Держись, солдат, испытание началось. Не оставайся в долгу. Неожиданность не должна смутить тебя. Я принял салфетку, посмотрел на нее, стряхнул, и появились заметно заглаженные до этого линии излома. Я аккуратно, не спеша, свернул салфетку, как она была сложена вначале, и передал хозяину. Баркер внимательно следил за движениями моих рук, пока не получил салфетку обратно, сложенной, как она была сложена прежде.

— О’кей!

Испытание прошло удачно.

Я не хотел оставаться в долгу. Когда все расселись по своим местам, я встал и обратился к генералу Баркеру.

— Насколько я понимаю, господин генерал, вы предопределили вашему преемнику роль запутывания берлинских салфеток, а меня обрекли на распутывание их. Надо полагать, в предстоящей работе в наших отношениях все будет так хорошо, как хорошо закончилась эта шутка. Лучше всего, если мы будем тратить свои силы и время не на запутывание и распутывание салфеток.

Все рассмеялись, я посмотрел на сидящего рядом со мной генерала Киттинга. Он еле заметно улыбнулся и никак не реагировал. Застольная шутка во всех отношениях была симптоматичной. С уходом генерала Баркера менялся и режим поведения американской военной комендатуры. Новое руководство начало с осложнения отношений между нами в союзной комендатуре, и генерал Китинг был предназначен главной фигурой этого поворота американцев в Берлине.

Такие повороты в политической линии союзников не были следствием каприза какого-либо генерала. Каждая сторона в МСК расставляла свои кадры в соответствии с меняющейся в Берлине линией поведения правительственного курса. Другие подбирали свои кадры в связи с тем, что союзники пошли на обострение и возникла надобность ставить других людей, чтобы успешно отбить наскоки противника. Примечательно с этой стороны одно обстоятельство, которое обнаружилось вскоре.

Союзники формировали свои комендатуры в начале пути в начале июля 1945 года из офицерских кадров и солдат, пришедших в Германию с войсками действующей армии. Почти все они представляли себе, «почем фунт лиха». Они знали, что такое война, походы, сражения, поражения и победы. В ходе войны у них сложился определенный взгляд на фашизм, на фашистскую Германию. Офицеры и солдаты в Берлине хранили глубокое уважение к Советской армии и во взаимоотношениях в Берлине всегда отвечали нам подчеркнутой взаимностью. Когда обстановка требовала, а это было повседневно, они охотно шли на совместные действия. Офицеры охотно связывали свою работу с нашими офицерами. На этой почве завязывались деловые отношения. Следует иметь в виду при суждении по этому вопросу, что город разбит на секторы, но физически город един. Только если бандитские элементы имели определенную выгоду от этого секторного деления. Всякого рода подонки общества старались жить, например, в западных секторах, а на «работу» ходили в другой сектор. И, естественно, без тесного контакта союзников в работе эта публика просто была бы неуловима. Так что контакты обосновывались самим положением союзников в одном городе.

Берлин в ту пору привлек к себе преступный мир Европы. Им казалось, что в Берлине сильно запахло «делом». Этой братии еще в 1945 году были противопоставлены согласованные действия комендантского надзора, служба безопасности всех союзных комендатур.

Начало осложнений в Берлине

С апреля в Берлине дела между службами безопасности союзников давали заметную пробуксовку. Из состава западных комендатур незаметно начали исчезать офицеры и солдаты, с которыми наша комендантская служба наиболее всего контактировала в своей деятельности. Со стороны это не было заметно, не бросалось в глаза. Отношения продолжали оставаться корректными. Но и только. Отношения сотрудничества сменились безучастностью, равнодушием к общим вопросам берлинской внутренней жизни, а что касалось «темной публики», то она просто пригревалась западными державами.

Как несхожи стали американцы в Берлине со своими соотечественниками, с которыми мы встретились на Эльбе в конце апреля 1945 года. На Эльбе звучал один общий мотив — скорее покончить с германским фашизмом, и по домам, к своим женам, детям, к мирному труду. Тут было все иначе. На Эльбе английские солдаты и офицеры были полны возмущения, почему так долго возятся с гитлеровской мразью, покончить с ними и дать немцам самим определять, как они думают жить после войны, им лучше знать. Тут все повернулось по-иному.

Тогда спрашивали и наши, и немцы, почему союзники меняют своих людей в Берлине. Лучше же, когда человек все познал и легче решает вопросы, которые затрагивают главным образом немцев. Этот вопрос прямо связан со сменой политического курса западных держав в Берлине. Солдаты и офицеры союзников в отношениях к нацистскому подполью и бандитским элементам бескомпромиссны, а линия, которую заняла военная администрация союзников в Германии, в своих расчетах включала эти нацистские элементы и уголовников, словом, все антисоветское, как силу, на которую они рассчитывали.

Пора сотрудничества и взаимопонимания

Попробуем разобраться в том периоде сотрудничества между союзниками, который длился с июля 1945 года по апрель 1946 года. Это необходимо сделать потому, что он отвечает на многие вопросы, которые были характерны во взаимоотношениях рядовых людей союзников и их верховной власти. Политические повороты не происходят просто так — решили и повернули рули направо. Политические повороты, когда в борьбу втянуты широкие народные массы, не совершаются так просто. Все знают, что господствующие круги США еще в конце войны вынашивали опасные планы окончания войны по-своему. Они еще тогда почувствовали, что события «сбились» с намеченного ими пути. Но повернуть сразу не могли. Решающим фактором в политике стал народ, а с ним даже самому богатому «дяде Сэму» не положено разговаривать по велению указующего пальца. Надо было повернуть народ в ту сторону политического курса, политически обыграть его, напугать до смерти обывателя, изнасиловать его волю, а потом поворачивать. На это после войны ушло немало времени. В этом следует искать объяснения того, почему в начале войны сила инерции благоприятно действовала в пользу сотрудничества и взаимопонимания и в малых, и в больших делах.

Миру известно, что Берлин был взят штурмом 2 мая 1945 года. Советская армия была единственной оккупационной силой в городе. Советское военное командование восстанавливало нормальную жизнь в городе. Советские военные органы налаживали питание населения, лечение, борьбу с эпидемией тифа и дизентерии. Восстанавливали электросеть города, электростанции, водопровод, газопровод, восстанавливали транспорт — трамвайное, автобусное движение, приводили в порядок разрушенные линии метро и железных дорог. Вместе с берлинским населением, с берлинской демократической общественностью наконец нормализовали жизнь в городе.

Эту тяжкую пору вынес на своих плечах первый комендант Берлина Николай Эрастович Берзарин. Берлинцы помнят этого неутомимого генерала и воздают ему должную память. Ему принадлежит первый шаг в восстанавлении общественной жизни города. Вместе с немецкими коммунистами и подлинными демократами Берлина он создавал первый послевоенный магистрат Берлина во главе с беспартийным инженером, преданным немецкому народу демократом доктором Вернером. Он вместе с коммунистами и передовыми рабочими создавал берлинские единые профсоюзы, выдавал лицензии на деятельность антифашистских политических партий и организаций. Тяжелая это была пора. И теперь, спустя много лет, с сожалением вспоминаешь, что он внезапно ушел из жизни, 16 июня 1945 года погиб в автомобильной катастрофе в Берлине на углу Францфурт-аллее и Тресков-аллее.

Заменивший Берзарина на посту командующего 5-й ударной армией генерал Горбатов Александр Васильевич в роли советского коменданта Берлина на пресс-конференции 30 июля представил своего рода отчет, что успела сделать советская военная администрация по нормализации бывшей германской столицы.

Рано утром 4 июля 1945 года в Берлин прибыли войска наших союзников: американские и английские. Французские войска прибыли только 11 июля. Советские военные коменданты, размещенные в это время по всему Берлину, должным образом принимали своих союзников по войне, помогали разместить воинские подразделения, обеспечивали должный порядок. В этот день были устроены совместные увеселительные мероприятия. Это было превращено в большое событие в Берлине. Ну как же? Союзники воевали каждый на своем месте, а теперь сошлись в логове врага для совместного управления большим городом.

Юридическая сторона вопроса была оговорена союзниками ранее. В 1944 году 14 апреля союзниками было подписано соглашение о контрольном механизме в Германии. В этом соглашении и изменениях к нему, внесенных 1 мая 1945 года, предусматривалось, что будут созданы четыре зоны оккупации в Германии. Берлин не рассматривался как пятая зона оккупации, а был выделен из советской зоны лишь в целях совместного управления. В этих соглашениях предусматривалась также организация совместного управления районом Большого Берлина и создание межсоюзнической комендатуры в составе четырех комендантов, действующих под общим руководством Контрольного совета. Статус совместного управления Большим Берлином возник в связи с тем, что Большой Берлин, как столица Германии, был признан местом расположения Контрольного совета — Верховного органа оккупационных сил союзников.

На совещании представителей Союзного командования, состоявшегося 10 июля 1945 года, в котором участвовали Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, генерал Клей от США, генерал Уикс от Англии, было достигнуто соглашение создать Межсоюзническую комендатуру и провести ее первое заседание 11 июля 1945 года.

Первое заседание союзных комендантов было очень важно для дальнейшей совместной работы в Берлине. Союзники живут в Берлине уже неделю, а военные законы, действующие в городе, были изданы Советскими оккупационными властями. Отменять их? Нет! Коменданты порешили: «оставить в силе для всех зон оккупации города режим, ранее установленный Советским командованием в соответствии с договоренностью, достигнутой на совещании 10 июля». Это сразу внесло и определенную ясность, и доверие, как и взаимопонимание между союзниками. На том же заседании коменданты регламентировали очередность старшинства между комендантами — один из комендантов будет считаться главным военным комендантом и будет сменяться каждые 15 дней. Было определено также, что первым главным комендантом будет советский военный комендант генерал Горбатов.

Таким образом, наши союзники признали обязательными для всех зон оккупации все демократические органы, как во всех районах Берлина, так и в самом городе. Шло время. Союзники заменили в магистратах своего сектора много деятелей, которые им не понравились. Однако общий режим, установленный советскими оккупационными властями, продолжал действовать до 20 октября 1946 года. Когда кто-либо из союзных комендантов настаивал на замене неугодного ему деятеля в берлинских органах самоуправления, он должен был хорошо аргументировать свое требование и получить единогласие комендантов.

В практическом подходе к решению обсуждавшихся вопросов в комендатуре действовали незыблемо два основополагающих принципа.

Во-первых, решения комендантов приобретают силу закона только при единогласии всех комендантов;

Во-вторых, все решения Берлинского магистрата и других органов самоуправления приобретают силу закона и могут распространяться по административной периферии города только после предварительного утверждения их комендантами.

На этом принципе настаивали особенно западные коменданты. Им казалось, что не будь такого принципа, магистрат, созданный советским военными властями, может по своему усмотрению принимать или не принимать указания союзников. Это требование было правильно и в принципе. Это предполагалось принципом единогласия в работе комендантов, равно отвечающих за судьбу большого города.

Несколько позже, 18 января 1946 года, коменданты разработали и единогласно утвердили «Устав межсоюзнической комендатуры города Берлина». Этот документ есть смысл рассмотреть несколько подробнее. В нем нет ничего нового в сравнении с теми решениями, которые были приняты союзниками в 1944–1945 годах. Но появление на свет «Устава межсоюзнической комендатуры» за 17 дней до выступления У. Черчилля в Фултоне 5 мартя 1946 года было симптоматично.

Что в этом Уставе вновь подтвердили союзники?

Во-первых, город Берлин управляется межсоюзнической комендатурой (СССР, США, Великобритания, Франция) под общим руководством Контрольного совета. Функции комендатуры заключаются в регулировании всех городских дел, являющихся общей заботой оккупационных держав, и контроль над деятельностью немецких городских властей;

Во-вторых, о силе принимаемых решений. Только единогласные решения, принятые представителями всех четырех держав, имеют силу. Вопросы, по которым не достигнуто согласие, будут представляться высшим властям на их рассмотрение. Ни один документ, содержащий различные точки зрения и требующий разрешения, не будет представлен в Контрольный совет без предварительного его рассмотрения на заседании комендантов;

В-третьих, ответственность за контролем над немецкими городскими организациями в секторах города Берлина. В каждом из секторов Берлина власти военного правления с помощью своих специалистов несут ответственность за наблюдением над тем, что приказы и распоряжения, полученные магистратом от комендатуры, выполняются немецкими властями.

В-четвертых, коменданты на своих заседаниях действуют совместно и представляют окончательную власть (высшую инстанцию) для издания всех приказов и распоряжений по отношению к городскому самоуправлению города Берлина. Они будут рассматривать важные и принципиальные вопросы. Коменданты, если пожелают, некоторые полномочия могут передать своим заместителям.

Кроме комендантов, заседавших каждые 10 дней, заседали заместители комендантов, начальники штабов и еще 19 комитетов. Весь этот аппарат имел подсобное значение при рассмотрении вопросов городской жизни.

В Межсоюзнической комендатуре постоянно действовали следующие комитеты:

1. Жилищно-строительный

2. Местных дел

3. Культуры

4. Образования

5. Финансов

6. Продовольственный

7. Труда

8. Права

9. Изящных искусств

10. Кадров и денацификации

11. Почты, телеграфа, телефона

12. Здравоохранения

13. Общественной безопасности

14. Социального обеспечения и беженцев

15. Коммунального хозяйства

16. Контроля над имуществом

17. Торговли и промышленности

18. Транспорта

19. Топлива.

Через эту сложную систему межсоюзнической комендатуры проползали черепашьими шагами все вопросы, которые рассматривались и решались в магистрате Берлина. Они не могли быть реализованы магистратом до тех пор, пока не получат санкцию комендантов единогласно.

В рассматриваемый нами период работы межсоюзнической комендатуры Берлина имели место просто трогательные примеры. Например, американцы вскоре после приезда в Берлин отмечали свой национальный праздник — День республики или День независимости. На казарменном плацу, в районе Штеглиц, были выстроены американские войска, прибывшие в Берлин, а также приглашенные на празднование подразделения Советской армии. На этой первой торжественной встрече в числе приглашенных были: заместитель командующего 5-й ударной армией генерал Баринов Александр Борисович, тот самый прославленный генерал, который командовал 80-й стрелковой дивизией и неоднократно отмечался в приказах командования за боевые подвиги дивизии и боевую храбрость. Я успел познакомиться с ним близко в боях за Мозырь, когда его дивизия находилась в составе 61-й армии.

За истекший после войны год союзники совместно провели два парада войск берлинского гарнизона. Первый парад — летом 1945 года, открывали памятник Героям штурма Берлина, второй — 9 мая 1946 года, в день Победы над гитлеровской Германией. И в первом и во втором случае нашими соображения руководило чувство такта. Но в том и другом случаях такое общее мероприятие останавливало многих от косноязычия по поводу раздора в рядах союзников.

Первый раз на заседании комендантов

Как-то незаметно проскочили последние дня марта, и на очередь встало первое заседание Межсоюзнической комендатуры. Мне предстояло юридически стать «коллегой» союзных комендантов, лицом к лицу с улыбающимися при встрече союзниками. Что ждет тебя, солдат, на той первой встрече? Какие неожиданности подсунут тебе твои «коллеги»? Слов нет, но они представители своих империалистических хозяев. Межсоюзнические отношения уже настораживали. Это не означало, что надо постоянно оглядываться по сторонам или делать вид, что ты не в курсе дела. Надо было высоко держать честь своего Советского государства, очень высоко. Думать, когда ты что-либо знаешь, а тут меня только завтра Смирнов, бывший комендант, только что представит, как официального представителя Советской армии в межсоюзническом органе.

Позвонил генералу Смирнову. Условились, когда и как поедем. Здание межсоюзнической комендатуры располагалось в американском секторе, в особняке служебного предназначения. В 11.00 двери в зал заседаний были открыты, заходили люди. Дмитрий Иванович Смирнов вошел первым, я за ним, но совершенно неожиданно меня оттер от него какой-то американский офицер. Смирнов сел, а я только входил, и меня встретили вспышками света фотоаппаратов… это было настолько неожиданно для меня, что я… растерялся. Эту фотографию подарили мне чуть позже. У меня был такой вид, будто я готовился пройти сквозь строй. Сзади меня стоял американский клерк, который, как видно, подавал команду фотографам, но попал на пленку с приподнятой рукой и вытянутым пальцем.

Смущение пролетело мигом. Я сел рядом со Смирновым. Он был действующим лицом. Я внимательно ощупал всех взглядом. Стол заседаний был так велик, чтобы вместить по крайней мере по пять-шесть человек от каждого коменданта. Я все примечал, все вбирал в себя. Ведь ровно через 10 дней начнется второе заседание, и около меня не будет генерала Смирнова. Я должен стать самим собой в полном новом качестве. Вся сложность положения в том, что ты рассчитываешь, как тебе представляется, а рядом с тобой делают все наоборот. Началась деловая часть. Обсуждали вопросы, принимали решения, в меру спорили. Официальная часть закончилась, председательствующий комендант держит речь по поводу убытия их коллеги генерала Смирнова. Ему отпускали без меры комплименты, как необыкновенно приятному партнеру, сожалели, что настало время расстаться. Оказалось все так просто, так прозаично.

Социалистическая единая партия Германии в Берлине

Март был месяцем кипучей деятельности по созданию Социалистической единой партии Германии в Берлине. Процесс объединения двух рабочих партий шел в Берлине более мучительно, поскольку в саму суть внутрипартийного вопроса, внутрь межпартийных отношений руками и ногами залезли западные державы. Социал-демократы на производстве — их было абсолютное большинство — были за объединение или за единство действий. Берлинские вожди социал-демократов выступали решительно против. Во главе их стоял лидер сформированного правыми в Ганновере центра — Шумахер. Сорвав объединение в Западной Германии, эти деятели протянули руки и к Берлину. В Берлине они также силились помешать объединению двух рабочих партий. Но так как они составляли значительное меньшинство в партии, то хитрыми уловками сумели добиться для парторганизаций Западного Берлина референдума. Делами этой раскольнической акции руководили Шумахер и Вилли Брандт.

Руководство Центрального правления собрало так называемый партийный актив СДП, состоящий сплошь из раскольников, а не активистов партии с производства, где были прочные позиции сторонников единства, и проголосовали за референдум в Западном Берлине. Референдум проходил 31 марта 1946 года. В бюллетене для голосования были выставлены всего два вопроса: согласен ли ты на немедленное объединение двух рабочих партий? И согласен ли ты на союз обеих рабочих партий, что обеспечит совместную работу и устранит братоубийственную войну? Вот результаты голосования:

Следует заметить, что вся берлинская организация СДП составляла тогда 66 246 человек, из них:

— голосовало 22 526

— в голосовании не участвовало 43 700.

Все, кто голосовал, высказались за совместные действия с коммунистами: 14 763 + за объединение 2937 = 16 700 чел. Иначе говоря, только небольшая кучка в 5526 чиновников, находившихся в то время в руководстве СДП Берлина, проголосовала за кровопролитную войну с коммунистами. Таков итог референдума. Они составляли всего-навсего 8,5 процента состава партийной организации партии. Даже из числа голосовавших в Западном Берлине они составляли всего только 25 процентов. Таким образом, 8,5 процента социал-демократов навязали большинству партии линию раскола с коммунистами. Вся остальная масса социал-демократов выступила уверенно за совместную работу двух рабочих партий. Это следует припомнить.

Во-первых, потому, что 7 апреля в Целендорфе под охраной американских военных властей был создан съезд раскольников, на котором было решено восстановить СДПГ в Берлине. На этом съезде была объявлена беспощадная война коммунистам. Это-то как раз и нужно было западным оккупационным властям, чтобы руками этих раскольников начать проводить раскол Берлина.

Во-вторых, это следует запомнить еще и потому, что чуть позже, в октябре 1946 года, на коммунальных выборах в собрание депутатов Берлина, эти крайне правые сначала прикроются наиболее популярными сторонниками совместных действий с коммунистами, а потом, когда пройдут под этим прикрытием подписку СДП, выйдут из тени прикрытия и начнут свою открытую раскольническую деятельность. Но они вступят в противоречие с большинством своей же партии.

В Советской оккупационной зоне объединительная работа шла своим чередом, и 21–22 апреля на учредительном съезде Социалистической единой партии Германии была принята Декларация, в которой на основе исторического опыта рабочего движения Германии был сделан вывод: «Раскол в лагере рабочего класса, в лагере демократии и социализма снова может поставить под угрозу свободу и мир нашей нации. Единство рабочего класса — национальное требование. Цель — антифашистская демократия, парламентская республика, обеспечение свободы мнений, совести, уничтожение корней фашизма и милитаризма».

Мощное стремление двух рабочих партий к единству, выраженное в начавшем тогда работать Первом объединительном съезде СЕПГ, было завершением истинного стремления рабочего класса Германии к единству. Съезд маленькой кучки целендорфских раскольников, проведенный в Целендорфе, — две несравнимые величины. Но в них была выражена вся суть вопроса. Абсолютное решающее большинство социал-демократов извлекли уроки из предыдущей истории Германии, германского рабочего движения и нашли для Германии реальный путь к свободе. Но в этом же сравнении вырисовывается с предельной очевидностью, что в самой структуре СДП было заложено начало ее порока, когда к руководству партией, пробралась группа оппортунистов, выражающих интересы привилегированных слоев рабочих и околопролетарских масс. Именно поэтому Ленин и назвал их агентурой буржуазии в рядах рабочего класса. Именно она против воли рабочего класса, вместе с буржуазией, спокойно голосовала за военные кредиты во время начавшейся Первой империалистической войны. Именно их усилиями стал возможным приход фашизма к власти в Германии, именно они сорвали осуществление программы единого антифашистского рабочего фронта, который предложили немецкие коммунисты. Эта агентура начала действовать и после войны. И действовать под крылом империалистических сил в Западном Берлине.

Западные империалистические силы, особенно оккупационные власти в Германии, насмерть перепугались Декларации, принятой на объединительном съезде. Они понимали, что это угроза их империалистическим замыслам в Германии, более того — это смелый вызов или призыв к рабочим Европы — объединяться. Что только в объединении рабочего класса возможно обеспечение истинной свободы.

Западные оккупационные власти, вплетая в свои раскольнические планы социал-демократию Западного Берлина, рассчитывая на нее как на надежную силу, делали явный промах. Они не учли, да и не могли учесть, что социальная опора СДП и фракционная разноязычность ее состава могут сработать не в ту сторону, в которую хотели бы оккупанты США. Рабочий класс был решительно за единство действий, за единство города, за сплочение всех сил демократии на спасение Германии как государства. Вскоре после целендорфского съезда СДП социал-демократы получили первую пощечину. Вопреки решительной поддержке западных оккупационных властей, социал-демократы провалились на выборах в производственные советы, проведенные в июне 1946 года. СЕПГ получила в производственных советах подавляющее большинство, а прошедшие в производственные советы социал-демократы сплошь были сторонниками единства действий рабочего класса. Целендорфские раскольники к осени 1946 года полностью лишились своего влияния на предприятиях города. Социал-демократы или перешли в СЕПГ, или решительно поддерживали совместные действия двух рабочих партий. Это следует припомнить, поскольку в Берлине надвигалась полоса предвыборной борьбы на выборах 20 октября 1946 года.

Начало предвыборной борьбы в Берлине

Берлин вступал в полосу предвыборной борьбы. В межсоюзнической комендатуре усиленно работали над текстом «Временной конституции Берлина» и «Инструкции о проведении выборов», первых послевоенных выборов в органы самоуправления. В Европе действовали по-европейски. Ну что за выборы, если не дать прессе пощекотать нервы избирателю, не напутать ему в голове всякую всячину. Кроме того, и это представлялось западным властям союзников самым важным, предвыборная борьба вплеталась в далеко идущие планы западных держав в Берлине. Естественно, как считали западные комендатуры, такую акцию нельзя оставить без своего внимания, нельзя не «подкрепить» ее своими сногсшибательными антисоветскими фейерверками.

В Берлине до июля 1946 года действовало джентльменское соглашение союзников, по которому местная пресса лишалась права критики действий оккупационных властей. Западные оккупационные власти решили нарушить это соглашение, и в конце июля в утренних газетах Западного Берлина пресса была спущена с цепи. Началось поливание всем, чем только можно, советских оккупационных властей в Берлине, коммунизма, СЕПГ. Даже рядовому берлинцу, даже особо падкому на сенсации берлинскому обывателю бросалось в глаза это необыкновенное согласие в тематике всех западноберлинских газет. Кто-то прокомандовал, про себя соображал обыватель. Но дело сделано, предвыборная машина начала работать. Союзники ждали от этих разоблачений определенную выгоду. Каждая газета старалась в распространении «уток» перещеголять своих соседей и выхлопотать поощрения господ комендантов западных комендатур.

В Западный Берлин подозрительно зачастили политические коммивояжеры: лорды из Англии, сенаторы из США, социалисты разных толков из Франции и, уж конечно, непременно крайне правые деятели из Западной Германии, Шумахер, Шмидт и некоторые другие, которые и теперь еще управляют СДПГ в Бонне. Их привлекала далеко не экзотика руин разрушенного города, не бидонвили, которые начали было строить американцы для бездомных. Они спешили преподать берлинскому населению урок классической западной демократии из первых уст. Все они старались учить немцев, особенно рабочих и социал-демократических лидеров, искусству классической западной предвыборной тактики по оболваниванию берлинского обывателя.

Конечно же начинали с первой скрипки в оркестре. 4 августа в Нойкельне выступил лорд Беваридж, пожаловавший из Англии. Он взял для виду безобидную тему «Социальное страхование», а поучал своих слушателей о предстоящих коммунальных выборах в Берлине и тактике борьбы с коммунистами по завоеванию избирателей.

4 августа 1946 года английские военные власти устроили вечер в Тиргартене. Его назвали довольно длинно — «Вечер докладов и встреч немецких деятелей британского сектора». Тема — «Как спроектировать план создания в Германии демократического правительства». На встрече выступили профессор Норман Вильсон из Уэльса, Маргарет Ланберг из Лондона, Эрик Адамс, директор местного самоуправления из Лондона, Эрик Белингам, Беллард, городской советник из г. Шефильда. Каждый из «гостей» взял по группе немцев и вел беседу в плане подготовки к предстоящим выборам в Берлине.

В сентябре прибыли французские специалисты, английские либералы, а из Ганноверского центра социал-демократов пожаловал Оленхауэр. Цели все те же — инструктивные рекомендации, как нанести поражение СЕПГ.

В сентябре из Англии прибыл бывший мер г. Альтона господин Брауэр.

11 октября пожаловал известный немецкий анархо-синдикалист Руди Михаэльс на шведском пароходе.

16 октября прилетел из Ганновера лидер социал-демократов Шумахер. 16 и 18 октября он держал речи перед немцами в Нойкельне, Рандсдорфе и интеллигенцией Берлина.

Об этих совещаниях в столь короткий срок стоит сказать потому именно, что все они предшествовали 20 октября, дню выборов в Берлине, а состав агитаторов говорит сам за себя. Западные военные власти, кичившиеся своей аполитичностью, довольно явственно разоблачили сами себя. Они показали, в какой тесной связи находилась военщина с идеологическим аппаратом государства, с каким трепетным послушанием действовали эти империалистические пропагандисты против подлинной демократии, к которой начинал только подниматься немецкий народ.

В начале сентября Берлин начали «обстреливать» из сверхмощных орудий и вблизи, и с далеких дистанций. В это время в Западный Берлин пожаловал госсекретарь Белого дома господин Бирнс. Наивным наблюдателям показалось тогда, что этот визит принесет берлинцам облегчение их материального положения.

— Все же, — говорили они, — пожаловало такое важное лицо правительства США, что непременно что-то произойдет к лучшему.

Но Бирнс после тщательного инструктажа своих подчиненных соотечественников тихо покинул Берлин, будто он ненароком заблудился и, разобравшись, где он, взял курс на Штутгарт. И уж оттуда ошарашил Германию призывами к федерализации германского государства, которое, по представлению США, должно быть превращено в Соединенные Штаты Германии. Бирнс без обиняков распространил принцип федерализации на все оккупационные зоны Германии. Что особенно поразило немецкого слушателя, что удивило их, — он пригласил немцев вступить в священный союз западных держав против СССР. Он дал понять всему миру, что все, что подписали США в Тегеране, Ялте, Потсдаме, все выбрасывается за борт, и провозглашается теперь уже не Черчиллем, который не у дел, а вполне действующим официальным лицом США господином Бирнсом.

Иными словами, все то, что преподносили просто пропагандисты, будь они сенаторы, лорды, парламентарии или профсоюзные деятели, теперь получало политический лозунг не просто борьбы за победу на каких-то выборах в Берлине, а борьбы против СССР, против линии Одер — Нейсе. Дана реваншистская программа всем пропагандистским шагам в Германии со стороны западных оккупационных держав.

Главное — к тому времени закончилась перетасовка кадров берлинской оккупационной команды, и она могла действовать в новом заданном курсе. А команда была действительно перетасована на славу. Она была до предела напичкана разного рода квалифицированными полицейскими, «знатоками» рабочего движения, разного рода советологами, русскими эмигрантами. В этот период прислали моего «старого знакомого», видимо, для связи с советскими товарищами.

В январе 1945 года наша 61-я армия наступала в направлении Варшава — Кутно — Иновроцлав. В последнем пункте перед старой прусской границей наши войска освободили лагерь военнопленных, в котором фашисты содержали американских и английских офицеров. Командующий армией Павел Алексеевич Белов приказал доставить двух офицеров для переговоров. Явились английский полковник и американский капитан[2]. Он позвонил мне и сказал, чтобы я занялся ими. Я их принял, выяснил, как они хотели бы быть интернированы. Эти представители почему-то очень настаивали на том, чтобы переправить их через Финляндию. Мы предложили им маршрут через Турцию. Потом приказано было переправить их в наш тыл, и что потом с ними случилось, я не знаю. Шла война, и я совсем забыл об этом эпизоде. Было не до этого. Вдруг осенью 1946 года меня приветствует американский капитан и на чисто русском языке напоминает мне тот случай в Иновроцлаве. Я поздоровался, осведомился, как он попал в берлинские края. Он мне что-то ответил, и на том покончили. Но всякий раз эта фигура попадалась то ли на пути, то ли на заседании комендантов. Человек явно искал случая спикировать в мою сторону с поставленной ему целью. Уж не помню, куда он потом скрылся с комендантского горизонта.

Конечно, сам факт такого препарирования состава западных комендатур, в основном, положил конец настоящим союзническим контактам. Обстановка во взаимосвязях резко нарушилась. Работать стало значительно труднее.

Западные оккупационные власти. Выборы немецкие, помехи…

Берлин усиленно готовился к 20 октября. Всюду начинало чувствоваться предвыборное напряжение. Лихорадочно работали политические партии, профсоюзы, оживилось и население Берлина. Это были первые выборы после войны и без фашистских фанфар. Конечно, оккупационные власти Запада разрабатывали довольно хитрые провокационные планы, главным образом рассчитанные на то, чтобы легче и потоньше свалить ответственность за очевидные последствия на советские оккупационные власти.

Французские военные власти в Берлине весной 1946 года вывезли в свою зону оккупации с оздоровительной целью сотни детишек своего сектора из районов Веддинг и Райникендорф. Мы тоже вывозили детишек в свою зону. Случай обычный. Но в начале октября, когда дети должны быть в Берлине и пойти в школы, как было обусловлено, французская комендатура неожиданно сообщила родителям, что русские не пропускают детей через свою зональную границу, кроме того, было заявлено, что русские задержали на анхальтском вокзале вагон с теплой одеждой для этих детей. Сами французские военные не стали пачкать свои руки. Дело-то явно грязное. Они передали родителям эту информацию через школьного советника, социал-демократа Маршалла. Он в «подробностях» сообщил эту грязную легенду. Социал-демократы принялись распространять эту ложь, полагая, что красный Веддинг будет поколеблен и проголосует за социал-демократов.

В 20-й народной школе в Тегеле, также во французском секторе, СЕПГ распространила среди учеников тетради с лозунгами партии на обложках. Директор школы Кановсий приказал учащимся одного класса выбросить эти тетради. Ученики не подчинились приказу директора и в знак протеста заперлись в классе, а записками просили учеников других классов поддержать их. К концу учебного дня в классе и в школе был учинен обыск. На следующий день ученики принесли в организацию СЕПГ жалобу на администрацию школы.

К началу октября каскад дезорганизационных мероприятий в отношении берлинского населения обрушивался все сильнее и все запутаннее. Обывателя сбивали с толку, пугали разного рода опасностями, которые он переживал острее всего и, естественно, шарахался в сторону, которая то ли пугала, то ли манила. «Источники информации» старались направлять настроения масс против советских оккупационных властей просто по той причине, что к такой ориентации они довольно долго приучались фашистами.

Еще с февраля месяца берлинскую публику пугали сокращением пайков по карточкам, сокращением запасов продовольственных продуктов на складах Берлина, ухудшением продовольственного положения в мире в целом, сокращением или прекращением снабжения продовольствием населения пригородов Берлина, а, как известно, в пригородах живет основная масса трудового люда Берлина.

В этот период появились «исследователи», которые старались доказать, что в районах Западного Берлина резко понизился средний вес населения, будто в районе Кройцберга «обнаружили» женщину, вес которой составлял всего лишь 43,5 килограмма, будто от недоедания беременных женщин «новорожденные теряют зрение», кто-то «подсчитал», что смертность среди новорожденных составляет 65 процентов, будто в советском секторе 35 процентов детей не посещают школы, потому что не обеспечены обувью. До выборов осталось каких-нибудь 10 дней. Поди проверь, что на самом деле. Обыватель принимает все на веру, во всем чернит коммунистов. Это они вместе с русскими победителями во всем виноваты.

Американские военные власти за небольшую плату выпускали сотни заранее подготовленных «распространителей». К двадцатым числам октября это стало превращаться в сущее наводнение. Американцы действовали точно так, как у себя дома. Это особенно чувствительно действовало на население, когда такая волна и информаторов в трамваях, метро, на электричке «убедительно» доказывала, что между союзниками наметился раскол, и к чему он приведет… Немец должен уже теперь сделать для себя выбор, с кем он, с русскими коммунистами или с западными державами. Это был самый коренной фейерверк в предвыборной борьбе. Это бесспорно имело свое влияние на ход и исход выборов, на результаты голосования в западных секторах. Если вдуматься только в тематику этих пропагандистских фейерверков, то они своим главным острием были направлены на женскую половину берлинского избирателя. Она принимает на себя особенно тяжелую ношу по управлению домашним хозяйством, она суетливо бегает по очередям, и ей старались «помочь» западные пропагандисты в выборе бюллетеня.

Разумеется, проходили широкие массовые мероприятия, охватывавшие десятки тысяч избирателей. Они призывали к единству берлинцев, к сплочению своих рядов вокруг демократических сил города, озабоченного тем, чтобы вывести и город, и Германию из тяжелого послевоенного положения. Но массовый избиратель, слушая это, не скидывал со счетов и то, что «одна гражданка говорила»…

В Берлине было над чем задуматься, что вызывало беспокойство. Безработица поразила самую устойчивую часть населения. Более 10 процентов рабочих безнадежно искали работу. Западные оккупационные власти сдерживали свободное продвижение безработных по секторам города. Население еще живо вспоминало картины штурма Берлина советскими войсками. Казалось бы, что город, располагавший 15 метрами жилплощади на душу населения сразу после войны, мог бы справиться с задачей перераспределения жилого фонда и за этот счет удовлетворить бесквартирных или вытащить рабочего человека из подвалов, сырых, не приспособленных под жилье? Но частная собственность на жилье было помехой, а если к тому добавить, что западные оккупационные власти культивировали, подтверждали именно такое отношение к жилой собственности, станет ясно, как все было сложно. Конечно же всякий, кого задела такая беда, искал виновников, и западные «агитаторы» приходили ему на помощь.

Следует иметь в виду, что две трети населения жили привычной довоенной жизнью. Его ребенку вдалбливали все то же, что и при фашистах, и о фюрере, и об орле, гербе Германии, да и педагоги все те же. А школа, кирка вместе с кухней, очень чувствительно влияла на женскую часть избирателей. Они только что освободились от фашизма, но освободились формально, а фашизм, его мировоззрение продолжали действовать на территории ⅔ города. Таким образом, разные люди по-разному воспринимали перемены, происшедшие в результате поражения Германии. Они не видели в этих переменах что-либо определенное для них. Они неясно представляли себе, в какую сторону будут развиваться события. Немецкое население постоянно стояло перед дилеммой, как долго союзники будут вместе, не произойдет ли между ними осложнений. Это более всего пугало — пугало опасностью новой войны, которой они не желали и боялись.

Через эту сложную связь политических отношений между немцами, между ними и союзниками, между социальными группами населения просматривалась все возрастающая политическая активность немцев. Сквозь это сложное нагромождение, как молодые побеги зелени, поднимался к политическому творчеству народ. Он начинал понимать, что ему самому надо брать свою судьбу в свои руки. Иного выхода нет.

Социальный облик населения Берлина

Перед тем как рассмотреть результаты выборов 20 октября 1946 года, целесообразно ознакомиться с социальным лицом населения города. Мы во время войны и особенно в последние месяцы часто упоминали о Берлине, как логове фашизма. Разумеется, хорошо бы посмотреть, что представлял собой человеческий лик его населения. Мы и раньше говорили, что Берлин — не только фашисты. Берлинское население в массе своей отражало лицо немецкого народа, как бы ни уродовали его разъедающие миазмы фашизма.

Это нужно и для последующего рассмотрения многих политических и социальных вопросов жизни города, где рабочий класс составлял и по числу населения и по своей общественной роли решающее значение.

Берлинское население сильно изменилось с 1939 года, как началась война. В 1939 году в Берлине проживало 4 339 000 жителей. Через пять лет, к концу 1944 года, оно уменьшилось почти на 50 процентов и составляло только 2 863 000 жителей. Через полгода, к маю 1945 года, оно сократилось еще на 300 тысяч человек и составило всего лишь 2 560 000 человек. Таким образом, за годы войны население Берлина сократилось на 1 772 000 человека. За вторую половину 1945 года начинается приток населения в Берлин. То ли берлинцы — коренные жители возвращались домой, то ли немцы со всей Германии искали в Берлине убежища, но с мая 1945 года по январь 1946 года население города возросло на 535 000 человек и составило в общей сложности 3 095 000 человек. К этому времени женщины среди населения составляли 61 процент, дети дошкольного возраста до 6 лет — 8 процентов, школьники 6–14 лет — 9,5 процента. К октябрю 1946 года население Берлина возросло еще на 70 000 человек.

Берлин, как столица Германии, притягивал к себе после войны самые разнообразные слои немецкого общества, главным образом из нерабочих слоев. По районам население росло сравнительно ровно. Возвращающиеся домой берлинцы были главным источником пополнения населения города. Но в Западный Берлин тянулись, кроме того, и те, кто искал убежища под крышей западных держав. Там находили убежище и те, кто утекал от карающей руки правосудия из Советской зоны оккупации или Восточного Берлина, наиболее оголтелые реваншистские элементы из перемещенных в надежде, что с помощью этих держав они могут вернуть свои экономические привилегии в странах, откуда их выдворили. Все те, кто чувствовал за собой вину и боялся денацификации в Советской зоне.

Военные власти США в своей зоне в Германии, как и в своем секторе Берлина, легко и просто разделались с проблемой денафикации. Генерал Клей, например, освободил всех нацистов от ответственности за всякого рода преступления нацистской партии. Из десятков тысяч подлежащих денафикации задержано было несколько десятков для вида, и только несколько нацистов было осуждено, а приговор о наказании был приведен в исполнение только двум-трем нацистам. Остались нетронутыми и империалистические монополии, как и помещичьи угодья. Ими сразу по окончании войны начали владеть их прежние хозяева. Они были настолько уверены, что так будет и повсеместно, что стали протягивать руки и к владению предприятий в Восточном Берлине и в Советской зоне даже тогда, когда эта собственность была уже секвестрована и передана во владения специальным немецким органам.

В начале 1947 года американский комендант генерал Китинг задает мне вопрос:

— Хозяева фабрики «Кодак» в Кепенике — американцы. Они хотели бы вернуться, как хозяева, на свое предприятие.

— Господин генерал! Фабрика принадлежит акционерному капиталу, немецкому и американскому, и, естественно, подлежит конфискации на общих условиях. Если бы она принадлежала только американскому капиталу, она была бы конфискована, как собственность виновников войны, работавших на Гитлера всю Вторую мировую войну.

— Так вы решили секвестровать собственность ваших союзников?

— Нет, мы секвестровали собственность союзников Гитлера по нашей войне с ним. Она работала верой и правдой на фашистскую армию и попадает под законы контрольного совета о секвестре. Меня только несколько удивляет, почему вы, наш союзник по войне, так ревностно печетесь о фабрике «Кодак»? Я хотел высказать вам еще одно смущение или недоумение. Во время бомбежки района Кепеника вашей авиацией в конце марта или начале апреля все кругом было разрушено, а фабрика «Кодак» осталась невредимой. Помогите мне понять сию тайну.

— Возможно, среди летчиков или начальников, определявших район бомбежки, были люди, связанные с «Кодаком», вот так и осталась эта фабрика невредимой.

— Спасибо, генерал, я так и подумал первоначально.

Что принесет 20 октября 1946 года истинным демократам?

В кабинетах всех политических партий, во всех союзнических комендатурах взвешивали все «за» и «против» и прикидывали, что «день грядущий нам готовит». 17 октября зашел корреспондент «Правды» Золин. Он спрашивает у меня насчет прогнозов центральной комендатуры, что можно ожидать?

— Выборные дела — дело немецкое. Спрашивать меня можно только сугубо приблизительно. С немецкими товарищами мне не удалось встретиться и получить информацию. Хорошо бы вам переговорить в ЦК СЕПГ.

— Говорил. Там настроены, в общем, оптимистично.

— Ну что ж, если этот ответ устраивает, его можно принять.

В статье картина нарисована оптимистическая. Он основывался на результатах голосования в Советской зоне оккупации. Он читал нам свою статью, а мы молчали, слушали. Каждый из нас думал о предстоящих выборах и искренне хотел хороших результатов СЕПГ. Многие из нас, уже попривыкшие смотреть правде в глаза, не однажды были посрамлены за лакировку объективной действительности. Конечно, хотелось, чтобы было так, как написал Золин.

Вечером 19 октября 1946 года пришел Герман Матерн. В эти последние дни перед выборами он часто бывал у меня и делился своими впечатлениями о ходе подготовительной кампании.

— Вильгельм Пик, — говорит он, — только что ответил на вопрос «Нойес Дойчланд» — центрального органа ЦК СЕПГ.

— Какие результаты следует ожидать на выборах в Берлине?

Старик подумал и сказал:

— Не более 20 процентов.

Это заметно расходилось с тем, чего ждали мы сами и о чем никто вслух не говорил. Нам казалось, что за СЕПГ проголосуют где-то около 25 процентов избирателей. Когда вместе подумали, обсудили прогноз Вильгельма Пика, пришли к выводу, что старик прав.

20 октября 1946 года. Что принесли выборы

Ночные часы тянулись ужасно медленно, но стрелки неумолимо наползали на роковую шестерку. С 6.00 начинали работать избирательные участки. Звонки из районных комендатур трещали непрерывно. Они приносили вести об общем фоне, сложившемся в последнюю минуту перед голосованием. В одном районе расхулиганился какой-то подвыпивший журналист из западной газеты, в другом районе схватили за руку пытавшегося поджечь урну на избирательном участке. Инициатор тоже из тех краев Западного Берлина. На окраине в Советском секторе один смельчак был задержан при попытке выкрасть урну с избирательного участка. Что любопытно, что все диверсанты, если их так можно назвать, люди были пришлые и, как правило, предварительно получившие гонорар за диверсию.

Избиратель не утруждал себя, не спешил к урнам, как это уже принято у нас, в СССР. Начало основного потока избирателей пришлось на 10.00. К избирательным урнам шли вначале одиночки, преимущественно старики и старухи. Потом, к 12.00, пошел основной поток избирателей. Но к 18.00 голосование почти закончилось. Одиночки тянулись допоздна. Но предварительные итоги стали известны уже к 20.00.

Большая комната, где собиралась всякая информация по ходу выборов, походила на оперативную группу штаба армии во время большой операции. Звонили телефоны, сновали люди, принимались короткие устные доклады. До смерти уставшие примостились в углу, на стуле, сладко спали.

Дежурный доложил, что в районе Митте тяжело ранен какой-то американец при очень странных обстоятельствах. Наш патруль задержал американскую машину «джип» с тремя военными вместе с водителем. Наш патруль сел в эту же американскую машину и приказал следовать в Центральную комендатуру. Шофер включил мотор и развил большую скорость, и на такой-то скорости нашего патрульного выбросили из машины. Солдат вскочил и дал выстрел по уходящему от него «джипу». Машина остановилась, патруль подскочил к машине и заметил раненого. Он быстро скомандовал следовать к Центральной комендатуре, как самому близкому месту происшествия. Наша медслужба установила, что рана смертельна. Вызвали представителя из американской военной комендатуры. Полковник, который по приезде к нам обследовал все, как следует, выслушал по свежим следам доклад нашего патрульного. Был составлен акт. Полковник признал виновным американского офицера и подписал такой акт с возложением вины на погибшего.

Как бы там ни было, а случай омрачил обстановку. Акт составили. Вину возложили на погибшего, а человек-то погиб. Потом на заседании Контрольного совета генерал Клей сделал заявление, что в Советском секторе был убит 20 октября его племянник. Советский представитель в УС представил акт, где американский представитель принял вину на погибшего. На том дело и окончилось.

Я и Матерн стояли у окна на втором этаже. Оба глядели в окно, и каждый думал свою думу. Я заметно волновался, больше, чем Матерн. Я переживал этакое положение впервые в жизни. Матерн был внешне спокоен. Он не был новичком и видывал не такие виды за свою жизнь.

— Я вижу, — говорит Матерн, — ты думаешь, что можно ждать в конечном итоге? Я тоже думаю об этом. Поймут ли, оценят ли берлинцы все те муки, которые перенесла Германская компартия, все те жертвы за всю свою историю, отдавая все свои силы развитию революционного самосознания германского рабочего класса? Да и надо ли так ставить вопрос? Все же выборы и революционное самосознание рабочего класса — вещи разные. Можно ли предъявлять берлинскому обывателю претензии в данном случае? Наверное, нет. Обыватель, как правило, руководствуется сиюминутными соображениями и интересами, обидами, огорчениями, которые сейчас определяют его бытие. Память обывателя коротка. Он не способен на глубокий анализ уже свершившегося за минувшие десять лет. Он будет голосовать за самые цветистые лозунги, в которых, пусть нарочито нереально, выражены его чаяния.

Теперь, когда я пишу об этом периоде, мне припомнилась первомайская демонстрация в Берлине в 1948 году. Тогда СЕПГ и профсоюзы Берлина организовали восьмисоттысячную демонстрацию трудящихся Берлина под лозунгом «Единство Германии и Берлина!». Тогда это был самый жгучий вопрос для всех немцев: «Сохранить единую Германию», «Единство рабочего класса». И в то же утро провели свою демонстрацию социал-демократы Западного Берлина. Местом демонстрации избрали площадь у Рейхстага. А лозунги какие? «Свобода и хлеб!» На ту демонстрацию собрали при помощи сотен американских автомашин, при помощи угроз предпринимателей только 50 000 демонстрантов. Лозунги выражали глубокую озабоченность пролетариата Германии за судьбу родины. В пору самого острого разброда в умах людей рабочий класс, в своей массе, все же ищет основной путь к решению коренных вопросов. Хотя в то же время обыватель предпочитает искать чаще всего путь к своему маленькому счастью, не задумываясь, что оно лежит на главных магистралях борьбы за коренные вопросы народного счастья, на магистралях победы рабочего класса в борьбе за власть.

В самом деле, можно ли было ждать потрясающих результатов в выборах для СЕПГ, которую в Берлине прозвали русской партией? А ведь русские разгромили фашистскую военную машину и покончили с гитлеровской Германией, а с поражением фашизма пришли и все беды для обывателя, связанного накрепко с частным интересом германского капитализма, от которого он сам страдал не менее, чем все другое население страны. Можно ли ждать больших успехов на выборах 20 октября от населения германской столицы, которое более полувека с разных сторон попадало в состояние антисоветского угара. Полвека ему вдалбливались в голову идеи антисоветизма, антикоммунизма то социал-демократами, то фашистами. Немецкое население было поразительно искаженно информировано о Советском Союзе. Одним словом, большинство на выборах получили социал-демократы. А кто они? Задавал ли себе вопрос немец перед тем, как опустить бюллетень в урну? Нет, конечно. А если бы и задал такой вопрос, он не был готов на него ответить. Для этого нужно думать, припоминать все мерзкое, что делали на протяжении германской истории в отношении немецкого народа, все муки, которые перенесли из-за них, именно из-за них, немецкие люди. А на такой подвиг обыватель не был способен, он просто не был для этого приспособлен.

Да и наши мероприятия в это время были настолько громоздки, настолько долговременны, что сработать сиюминутно не смогли. Реакцию на них следует ожидать, и она придет, придет обязательно, несколько позже, когда люди увидят их действия в натуральную величину. Но это будет тогда, когда выборы станут пройденным этапом.

— Все это правильно, — говорит Матерн. — Ты помнишь реплику Литке, когда обсуждали предвыборную программу? Они, наши мероприятия, очень тяжелые для понимания, в них нет того, что стреляет немедленно и попадает в сердце избирателя. Тогда кто-то возразил ему, что таких средств много можно придумать, но все они не нашего плана, от них несет авантюризмом, если они даже и человечные, и далеки от сиюминутного обмана масс. Но это все же обман, самый настоящий обман масс. Мы могли бы подготовить не одну сотню пропагандистов для работы в трамваях или в метро, и эти хорошо аргументированные беседы могли бы многое противопоставить нашим врагам. Это-то мы и сделали, и это привело к дракам в трамваях и метро при встречах наших и западных пропагандистов. Эта мера сыграла свое значение, но она не решала вопроса.

— Наши нынешние противники, — продолжал Матерн, — шьют все теми же нитками и вышивают все те же привычные антикоммунистические узоры, что и фашисты. Скажи, разве уж так сильно разнится нынешняя антисоветская истерия союзников от той, которую вели после октября 1917 года социалисты и потом фашисты? Нет, это один и тот же мотив. И, конечно, если нынешние выборы и принесут нам 20 процентов, — это победа, и немаленькая.

Действительно, в логове врага, в разрушенном городе с изголодавшимся оборванным населением, с огромной безработицей среди рабочего класса, в городе, где каждый третий ребенок не имеет обуви, где почти каждая мать страдает по этому поводу и не может ничего поделать, когда при наличии 15 метров жилой площади на душу населения в этом разбитом городе около миллиона жителей имеют донельзя убогое жилье, а прежняя знать имеет на душу населения по полсотни жилой площади, когда их дома, расположенные в западных районах Берлина, не тронуты бомбежками, а рабочие поселки сплошь разбиты американской авиацией, и не когда-нибудь, а в первых числах апреля 1945 года, когда не было никакой надобности вообще что-либо бомбить, потому что даже фашистам было тогда ясно, что война проиграна. Заметь, западные районы Берлина почти не бомбили. Это ли не симптоматично? И не потому, что туда предназначались прибыть западные союзники, и им, видно, было сподручнее бомбить районы Митте, Пренцлауэрберга, Кепеника, Фридрихсхайне, Панкова, где должны после разгрома разместиться советские войска, а потому, что восточные районы Берлина — это пролетарские районы. К ним можно прибавить еще разбитые американцами районы Веддинг, Райникендорф и Шпандау, в английском и французском секторах.

Надо искать выход, чтобы использовать возможности в самом собрании депутатов Берлина и в новых соотношениях сил продолжать дело демократизации в Берлине.

Матерн посмотрел в мою сторону, немного подвигался по комнате, потом подошел и сказал:

— Знаешь что? Теперь в самый раз пойти домой и хорошо выспаться. Сидеть в этом кабинете, пить кофе неплохо, но все же надо поспать, чтобы со свежей головой подумать о дне грядущем.

Матерн поехал к себе в горком партии. Я знал, что ни ему, ни мне не до сна. Его ждали в горкоме дежуривший там бессменно Карл Литке, второй секретарь горкома СЕПГ, Карл Марон, Вальдемар Шмидт. Все они также устали. В окнах брезжил рассвет, наступило 21 октября.

Результаты голосования

Что же сложилось в итоге всего?

Такая массовая кампания, да еще в таком городе, да еще с такими азартными партнерами с огромным опытом различных подтасовок не обошлась без происшествий. В ряде участков в Западном Берлине были обнаружены подтасовки результатов голосования, обнаружено, когда за социал-демократических депутатов опускали сразу по два бюллетеня. Подведение итогов голосования так затянулось, что Межсоюзническая комендатура имела возможность рассмотреть первые результаты выборов только в ноябре месяце. Разумеется, западные коменданты районов, где были обнаружены злоупотребления, должны были доложить, как будут расследованы факты нарушения процедуры голосования. Но вместо выяснения запутали еще сильнее и, конечно, доложить ничего не могли. И только спустя почти два месяца было назначено первое заседание депутатов Берлина. Это было 16 декабря 1946 года.

Расстановка сил в собрании депутатов Берлина

Все эти два месяца шла бурная закулисная борьба за портфели в магистрате. Дело в том, что ни одна политическая партия не получила абсолютного большинства голосов и не имела возможности единолично формировать руководящие отделы магистрата, то есть в роли правящей партии. Самим ходом вещей партии были вынуждены вырабатывать различные варианты коалиции в органах самоуправления.

Западные военные власти, несмотря на то, что вопрос-то чисто немецкий и вмешиваться в него открыто было нецелесообразно, все-таки вплотную делали нажимы, склоняя, например, социал-демократов на коалицию с буржуазной партией христианских демократов. Например, американские военные власти очень рассчитывали создать такое послушное большинство, которое позволило бы и им взять в свои руки немецкие органы самоуправления и по-своему расставить свои кадры в немецких органах. Но этого никак не получалось.

Однако посмотрим, что дает объективная картина.

Первый вариант — принять прежний принцип организации деятельности магистрата на основе программы блока антифашистских демократических партий с учетом результатов голосования. Это разумный вариант. Он был проверен более чем годичной работой магистрата. Кроме того, он разумно мобилизовывал силы антифашистских демократических партий на решение коренных задач, вставших перед Германией после войны, как политических, экономических, так и социальных. Демократическим силам было очень важно удержать вновь избранное собрание депутатов на позициях единства и целостности города и страны. А это было возможно только на основе лояльного согласования задач, которые ставит каждая партия. Иначе говоря, этот вариант предполагает принцип сотрудничества. Этот вариант, бесспорно, существовал, как некая возможность, и только. При создавшейся расстановке сил и, главное, при явной оппозиции к такому варианту западных оккупационных властей, он просто невозможен.

Второе возможное решение — оно основывалось на некоторой общности взглядов на политическую обстановку как в Берлине, так и в Германии, на социально-политические и хозяйственные задачи, которые принуждены будут решать магистрат и собрание депутатов, и для решения которых необходимо создавать в собрании большинство. Это социал-демократы — 63 мандата, это СЕПГ — 26 мандатов, и возможно было рассчитывать на левых депутатов от ЛДПГ. В общей сложности при решении насущных вопросов берлинской жизни в собрании можно было рассчитывать на 90 голосов. Если крайне правые социал-демократы будут вставать в оппозицию, такая группировка демократического крыла в собрании сильно бы не пострадала и могла находиться в постоянном большинстве.

При таком варианте Христианско-демократический союз или плелся бы в хвосте, или мог быть накрепко изолирован.

Эта возможность имела свою реальную подоплеку. В этом случае стало бы возможным объединение депутатов не только по формально партийному признаку. В данном случае было бы сгруппировано большинство истинных сторонников единства Берлина и Германии.

Этот вариант нуждается в пояснении. Когда политические партии формировали свои избирательные списки, то в них крайне правые были сильно замаскированы большинством популярных левых кандидатов, которых берлинцы знали и им верили, им охотно отдавали свои голоса. За весь послевоенный период они были последовательными сторонниками сотрудничества в блоке антифашистских демократических партий. Они-то в собрании составляли большинство вместе с фракцией СЕПГ.

Третья возможность — это группировка социал-демократов с буржуазными партиями. Она состояла формально из СДПГ, ХДС и ЛДПГ — 104 депутата из 130. Но такая комбинация, очень выгодная для западных оккупационных властей, была маловероятна и потому, что объединить фракцию СДП с ХДС было невозможно по их политическим убеждениям. Как бы ни было беспринципно в основе своей руководство СДП, оно не могло пойти на это из-за боязни потерять доверие избирателей. Правда, к началу октября они пошли и на это, отбросив всякий стыд.

В то время не интересы решения актуальных вопросов диктовали партиям соответствующую позицию, не интересы дела, а комбинации, которые интересовали западные военные власти. А эти силы исходили из стремления завладения Берлином, его органами немецкого самоуправления, чтобы самим умыть руки, а черновую работу по разжиганию антисоветизма в городе, взятом штурмом советскими войсками, возложить на немцев. Этакая стратегия в Берлине очень соблазняла военных США. Они настолько уверовали в такой вариант, что однажды американский комендант генерал Китинг официально предложил освободить немецкие органы самоуправления от предварительного утверждения комендантами решений Берлинского магистрата, как решающего условия, при котором его решения приобретают на территории Берлина силу закона.

Известно, что в политике мало хотеть или даже мочь. В политике следует учитывать реальное положение дел, реальные настроения той среды, тех сил, на которые тебе приходится опираться. Надо очень сильно считаться с тем, какое место в обществе занимает та сила, та социальная группа, на которую ты опираешься. Иначе говоря, надо постоянно чувствовать пульс жизни города и тех господствующих тенденций, которые складываются независимо от твоего хотения или твоей силы. А население Берлина сильно волновали проблемы единства страны и города Берлина.

Конечно, политика союзников в Берлине было основополагающей. Но в подходе к решению городских больных мест союзники не были едины. Это население чувствовало, к «шороху» с этой стороны сильно прислушивалось и по-своему политически реагировало на малейшие колебания во взаимоотношениях между союзниками. А период, о котором идет речь, был как раз началом острых расхождений. Этого факта «сильные мира» не желали учитывать, и тем было хуже для них.

Постоянно колеблющаяся политика западных держав в отношении Берлина усиливала в массах берлинцев убеждение, что без окрестных провинций Советской зоны оккупации им будет очень тяжело. Берлин веками был связан с окрестными провинциями. Он от них зависел по своему продовольственному циклу точно так же, как и по промышленным товарам. Его связывали с этими провинциями узы родства, там он находил отдых от дел. Берлин — это прусский город, и, конечно, население ждало от «отцов города» укрепления этих связей. Это тем больше усиливалось, чем настойчивее ползли в город слухи о том, что западные державы больше не могут в прежних нормах содержать Берлин.

Доктор Островский — обер-бургомистр Берлина

Мы торопили в союзной комендатуре с утверждением состава магистрата, и главным образом с назначением обер-бургомистра. Наконец-то социал-демократы предварительно рассмотрели кандидатуру на этот пост, вышли в Межсоюзную комендатуру с предложением об утверждении обер-бургомистром социал-демократа доктора Островского. Мы отдавали себе отчет в том, что эта фигура предварительно была утверждена в комендатуре США и согласована с другими западными комендантами. Ждали, очень ждали, как будут реагировать советские оккупационные власти. Советский представитель неожиданно для всех спокойно подал голос «за» утверждение Островского на пост обер-бургомистра Берлина. Это было для всех так неожиданно, что вызвало растерянность. В МСК давно приучили себя наши партнеры не соглашаться с тем, что предлагает советский представитель, все же он советский, а вдруг тут какой-нибудь подвох. И после того, как вопрос был решен, наших партнеров стала «распирать» тревога, как бы чего не вышло, «не подсунули бы его нам».

Наши союзники в МСК не спешили с рассмотрением состава магистрата Берлина, мариновали в комитетах и не допускали этого вопроса до заседания комендантов до конца 1946 года. Обсуждение в комитетах союзной комендатуры так затянули, что все это время действовал старый состав магистрата. Расчет был простой — дать собранию депутатов возможность пойти на решения, которые нарушали основные принципы взаимоотношения между органами самоуправления и МСК.

Вечером 9 декабря 1946 года собирается чрезвычайное собрание депутатов для рассмотрения внесенного социал-демократами вопроса «О назначении советников магистрата и допуске их к работе без предварительного утверждения на МСК». Такое предложение выдвинул лидер правых СДП Зур. В этом же духе выступил Островский. Их поддержало собрание депутатов.

Представители фракции СЕПГ, депутат Винцер и другие предложили не вбивать клин между Собранием депутатов и военными властями, поскольку демократическое развитие в Берлине не идет еще по правильному пути. Депутат Винцер сослался на тот факт, что Собрание депутатов большинством голосов избрало в состав магистрата бывшего банковского чиновника, нациста, комиссара нацистского времени, некоего Эрнста. Значит, еще нужен контроль за деятельностью немецких органов самоуправления. Социал-демократы вбивают клин между союзниками и немцами. На это же подбивает немцев Шумахер. Он жалуется, что немецкие представительные органы не обладают еще всей полнотой власти и должны ждать, пока укажут им союзники. Резолюция была принята голосами СДП и ХДС. Депутат Литке от СЕПГ внес дополнение к резолюции в том духе, что в таком случае полноту ответственности должно взять на себя Собрание депутатов, в том числе и за работу магистрата. Предложение депутата Литке было отвергнуто большинством голосов от СДП и ХДС. Шаг западными союзниками был рассчитан заранее: коменданты тормозят с утверждением состава магистрата. Социал-демократы становятся на позиции выхода из повиновения, а в результате западные военные власти, сколотив, в общем-то, послушное большинство в Собрании депутатов, решают освободить это большинство от опеки оккупационных властей к их собственной пользе. По этим причинам магистрат в новом составе МСК не может утвердить. Но на повестке того же собрания стоят такие вопросы, которые западные военные власти без рассмотрения МСК пустить не могут. Это внесенный фракцией СЕПГ проект Закона о лишении собственности монополий и виновников войны, о передаче в руки правосудия нацистского преступника, директора, распорядителя концерна «Сименс» Вицлебена. Собрание чуть позже было вынуждено принять эти законы, а военные власти Запада решают заморозить их в канцелярии магистрата при помощи своей креатуры. Началось движение в рабочем классе в защиту этих законов. Возникла опасность дискредитации Собрания депутатов и магистрата, как послушного аппарата западных военных властей, намерившихся перенести практику проволочек и защиты монополий и в Берлине.

Тогда решают передать все же эти документы в МСК. Комитеты МСК начали «обсуждение документов и похороны их», но уже в оккупационных канцеляриях. Но на стороне законов выступили народные массы Берлина, а с ними не считаться нельзя, когда они выходят на улицу и становятся подлинными хозяевами.

Экономическая программа Советской военной комендатуры Берлина

Маленький эпизод, который я рассказал перед этим, был только пробой сил. Западные оккупационные власти прикидывали, что можно сделать, действуя таким образом. Оказалось, что в решении больших вопросов они могут попасть впросак. А эти просаки ждали своей очереди и могли вот-вот стать реальной опасностью для любителей политических комбинаций.

Руководство СЕПГ все время не покидала мысль об укреплении левого большинства в Собрании депутатов. Мысль была правильная, и Центральная комендатура решила всеми силами поддержать ее. Обсудив создавшееся положение, мы общими усилиями решили воспользоваться тем, что во главе магистрата поставлен социал-демократ доктор Островский, признанный всеми четырьмя комендантами, решили практически помочь ему создать реальную почву для позитивных мер в его деятельности. Мы в МСК заметили, что западные коменданты на широкую программу помощи магистрату не пойдут. Они были заняты авантюрными планами по расколу города, и им не до этого. Да это и не входило в их планы. Авантюристов мало трогали нужды населения. Они искали случая для запуска эффективного фейерверка, и только.

Нам стало известно, что доктор Островский вознамерился прославиться на посту обер-бургомистра, и готов опереться на левые элементы в Собрании депутатов, но ему нужна была помощь и поддержка. За эту работу взялись и горком СЕПГ, и ЦВК Советского сектора Берлина.

Представитель горкома СЕПГ Матерн взялся переговорить с городским правлением СДП. Было всего две беседы. В первой беседе Герман Матерн обосновал обещающую выгоду для населения Берлина, если обе фракции совместными усилиями создадут программу реальных действий, за осуществление которой возьмется магистрат во главе с Островским, то это будет реально, и это же понудит оккупационные власти к своего рода соревнованию, а не бесконечным спорам и комбинациям за счет населения Берлина. Лидеры двух партий на этой встрече решили действовать вместе. Потом состоялась вторая совместная встреча в том же составе. В заключение все это было зафиксировано в протоколе, который был совместно подписан, как своего рода соглашение. На этих встречах присутствовал и Островский. Человек он был энергичный, страстный и честолюбивый. Его эти соглашения сильно окрылили. Теперь ему нужен был выход, а для этого — какой-то обнадеживающий прецедент.

Центральная советская комендатура внимательно следила за развитием событий. К этому времени у нас была готова программа экономической помощи Берлину. Мы сравнительно точно предвидели, что в ближайшее время экономические вопросы в городе встанут на первое место, и теперь с них надо будет начинать. Так или иначе, мы должны были выйти в Межсоюзную комендатуру с обоснованным предложением по этому вопросу. Но признавалось, что действовать только с этой стороны — дело рискованное, решено было втянуть и профсоюзы, и берлинские городские органы самоуправления. С профсоюзами дело было проще. Мы просто обсудили эту программу с ними, внесли необходимые поправки, по рекомендации товарищей из профсоюзов. А как быть с Собранием? Кто должен ее там обнародовать? В магистрате намечено было Собрание депутатов, на котором лидеры партий должны были выступить с положительной программой. Случай шел нам навстречу. В Советскую комендатуру неожиданно является обер-бургомистр Островский и убедительно просит принять его сейчас же. Мы сидели, обмозговывали нашу экономическую программу в самом последнем варианте. Мы были рады такой встрече, и, как это у нас бывает, с радостью нескрываемой приняли нового обер-бургомистра.

— Господин генерал, — начал он вкрадчиво, — сегодня состоится Собрание депутатов Берлина, что бы вы могли мне сказать в качестве напутствия, с чем бы, по-вашему, я мог выступить, что предложить в качестве программы работ моего магистрата? Я по всему чувствую, что от меня депутаты ждут чего-то такого, что могло бы объединить всех нас и вселить в нас надежду. Сейчас, как никогда, нам нужна надежда на наше будущее, на решение тех глубоко насущных вопросов, которые волнуют берлинское население.

Обер-бургомистр вел себя спокойно, его просьбы были взвешенны, разумны, убедительны. Мы знали, что переговоры, которые лидеры двух партий вели накануне, касались нашей советской позиции, и он обоснованно питал на нашу благосклонность определенную надежду. Но он понимал и другую сторону, что наша позиция будет в какой-то мере зависеть и от его курса, какой он займет в магистрате. Островский был вполне предупредителен и довольно определенно нарисовал и свою политическую позицию, которую он будет проводить в работе. После этого он смолк, ждал ответа.

— Что мы можем вам сказать? Нам представляется, ваша позиция вполне приемлема, поскольку она, как мы полагаем, будет приемлема и для рабочих Берлина, и для всего населения. А в политической позиции любого деятеля это самое главное. Разумеется, это предполагает, что эта позиция будет опираться в Собрании на левые силы, которые будут решительно бороться за единство города и Германии.

Как можно было вас понять, на первое место должны быть поставлены экономические вопросы вашей деятельности, социальные вопросы. С этого и начнем.

Мы изложили доктору Островскому нашу экономическую программу помощи Берлину.

— Чтобы вам было ясно, насколько мы серьезно говорим с вами, мы будем рекомендовать эту нашу программу в Межсоюзнической комендатуре. Ввиду серьезности вопроса я просил бы вас делать свои записи, чтобы мы потом не стали жертвой разночтения.

— Конечно, конечно, господин генерал! Я вполне отдаю себе отчет, насколько все это важно для судеб моей ближайшей работы на посту обер-бургомистра. Я прошу вполне верить мне, я не подведу.

Это его признание нам было очень кстати.

Нами была изложена программа экономической помощи Берлину со стороны советских оккупационных властей в Германии. Мы дали понять Островскому, что это позиция советского правительства. Островский просиял от удовольствия.

— Я окончил, господин обер-бургомистр. Что вы еще хотели узнать от меня или что хотели спросить?

— Господин генерал, ничего более, кроме разрешения сейчас пойти на проходящее собрание депутатов и доложить им те обнадеживающие результаты наших переговоров, и сказать собранию о «той реальной» программе, с чего мы начнем.

— Вы, господин обер-бургомистр, вольны поступить, как вам будет угодно. Мы еще будем иметь возможность передать вам все это в письменной форме.

— Я искренне признателен вам за такое доверие в моих первых начинаниях. Я, признаться, не думал, что все так будет хорошо. Позвольте покинуть вас. Я спешу на собрание депутатов, чтобы успеть застать их.

Надо признаться, что у Островского хватило мужества. Как только он вернулся в Собрание депутатов, попросил выслушать его программное заявление.

Мы сидели и продолжали обсуждать обстановку, которая может сложиться в магистрате, с какими предложениями следует выступить на заседании комендантов.

Затрещал телефон, связывающий нас с нашим представителем в магистрате майором Очкиным. Только что закончил свое программное выступление Островский. Его речь произвела в Собрании депутатов огромное впечатление, его выслушали с затаенным дыханием, а когда Островский кончил, последние его слова были покрыты бурными овациями. Речь произвела на всех потрясающее впечатление. Для крайне правых это было настолько неожиданным, что все скисли и не знали, что делать. Островский так и сказал, что эта программа санкционирована ему советским комендантом. В заключение он предложил собранию обратиться к западным комендантам с предложением, чтобы и они последовали примеру своего советского коллеги. Офицеры связи с магистратом сразу же побежали к телефонам и доложили своим комендантам. Потом американский офицер связи переговорил с лидером правых СДП Нойманом, а когда собрание возобновило работу, Нойман внес предложение прервать заседание, чтобы обсудить выступление Островского на фракциях. Команда Нойману была подана Китингом, комендантом США.

Таким поворотом дела в Собрании западные военные власти в Берлине были сильно встревожены. Ждали, что при таких, казалось бы, благоприятных обстоятельствах они почти у цели — безраздельного и произвольного, одностороннего владения городом, в крайнем случае, органами самоуправления Берлина. А тут — поди ж, все поворачивается крайне невыгодно для такого их замысла. На горизонте замелькали реальные опасности оформления левого большинства в Собрании. Американцы должны были доказать всему миру, что в Берлине исключено согласованное единство немцев на какой-то общей основе и, естественно, четырехстороннее управление оккупационных властей. Словом: или они, или раскол города. Но, как нарочно, дела пошли по иному руслу. И это не каприз кого-то, а объективная реальность, продиктованная и положением населения в Берлине, и неотложными задачами, которые нельзя решить в одиночку, и, наконец, непреодолимой силой единства самых немцев, когда городу угрожает опасность раскола.

Существует общеизвестное правило: о политиках судят не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают. А делать они начали вот что, и довольно раздражительно для берлинской публики. По делам западных оккупационных властей можно сделать было такой вывод. Он вскоре подтвердился. Западные военные коменданты в одностороннем порядке решили расстроить наметившееся единство левых сил в Собрании. Кроме того, решили убрать обер-бургомистра Островского. Тут следует заметить, что ни левая коалиция, ни обер-бургомистр еще не начали действовать. Они всего лишь показали, что могут действовать в интересах берлинского населения. Вот и все, что они успели. Правда, левым удалось все-таки провести через собрание Закон о конфискации собственности монополий и Закон о предании суду виновника войны, нацистского преступника, директора концерна «Сименс» Витцлебена. Эти законы были представлены СЕПГ и поддержаны большинством собрания депутатов. Они же и были похоронены западными комендантами в комитетах союзной комендатуры, не увидав света.

Американскому коменданту через своего доносчика Сволинского, а потом и Зура, членов правления СДП Берлина, стало известно о существовании протокола, где были изложены соглашения двух партий — СЕПГ и СДПГ о совместных действиях, и не против западных властей, боже упаси, а только о совместном решении насущных вопросов берлинской жизни. Американский комендант Китинг вызвал лидеров СДП и «высек» их за непослушание, за преувеличение «власти». И еще, и это самое важное, потребовал смещения обер-бургомистра Островского, которого он так усердно предлагал совсем недавно на заседании Межсоюзнической комендатуры.

Американского коменданта Китинга мало интересовало, что там думают по поводу случившегося в Собрании. Ему, видно, невдомек, что за спиной Островского и левых сил в Собрании стоит реальный фактор — берлинское население, очень организованный берлинский рабочий класс, с которым так просто, указующим перстом, расправиться нельзя. До берлинцев уже успело дойти и соглашение СДП и СЕПГ о совместной работе, и о программе экономической помощи, объявленной обер-бургомистром в Собрании депутатов, и решение собрания о конфискации собственности монополий и передаче судебным органам виновника войны, фашистского директора «Сименса» Витцлебена. Это окрылило и рабочих, и, естественно, обывателя. Люди радовались, что во всем этом проглядывает единство действий демократических сил города. Все, казалось бы, пошло хорошо. Так что же встревожило генерала Китинга, что он не посчитался с общественным мнением берлинского населения и пошел напролом в срыве намеченного курса? Уверенность, что можно топнуть на лидера социал-демократов ногой, и тот перевернет все, как хочет господин генерал? А получилось не так.

После этого разговора с Нойманом собирается собрание депутатов Берлина, а это выборный орган, и Нойман предлагает дать отставку обер-бургомистру Островскому, как «не справившемуся с делами». Предварительно в правлении СДП Островского уговаривали самому уйти в отставку, по собственному желанию. Островский заартачился. Но собрание проголосовало оставить его в должности обер-бургомистра, как подающего надежды.

Период безвременья в магистрате

Начался затяжной период безвременья в магистрате. Собрание депутатов не увольняет Островского, Островский хочет работать, а социал-демократы, согласно указующему пальцу Китинга, не дают ему развернуться. А когда правые вновь вылезают на заседании с предложением об отставке Островского, поднимаются профсоюзы и протестуют. Левая коалиция получает реальную поддержку масс. Это очень важно для левых и очень опасно для правых. Тогда западные комендатуры встали на путь открытого противодействия органам берлинского самоуправления. На путь саботажа и угроз, на путь экономических притеснений берлинского населения. Раз решено было сломить левую коалицию, надо было дать понять, что Берлин зависим от Запада. Англичане прекратили поставки угля из Рура, мотивируя это тем, что рурские рабочие бастуют, и угля нет. А забастовку вызвали английские оккупационные власти в своей зоне. Пока шли зимние месяцы, эта мера очень сильно задевала берлинцев и все берлинское хозяйство, включая и промышленность.

Генералу Китингу надо было найти козла отпущения, и он нашел его. В конце января он выступил с резким заявлением перед журналистами и дал волю своим чувствам. Он вовсю распекал советского коменданта в «нечестной игре». Можно представить себе уровень зрелости военно-политического деятеля, когда он в открытую распекает в «игре» своего партнера, который ему не наносил никаких публичных оскорблений.

Видимо, хозяева генерала решили поправить подчиненного. 3 февраля 1947 года выпускают заместителя Китинга, чтобы тот поправил своего шефа. Хаули собрал новую пресс-конференцию и всячески выгораживает своего патрона. Но так поправил, что сам наговорил кучу бранных выпадов в адрес советских военных властей в Берлине.

Советская военная комендатура выступила тогда с резким заявлением по поводу вмешательства западных оккупационных властей во внутренние дела немецких органов самоуправления, в дела профсоюзов. Это заявление было к месту. Оно получило широкий отзвук в рабочем классе Берлина. Особенно хорошо было принято наше заявление на заводах «Сименса».

На собрании один рабочий выступил и открыто заявил:

— Теперь легко понять, почему так трудно отнять имущество у военных преступников. Что хотят американцы и англичане от наших профсоюзов, какое им до них дело? Их дело заботиться о быстрой очистке Германии от нацистов и военных преступников, а они, наоборот, поддерживают их. Вот уж, действительно, словно одного поля ягодки. Ворон ворону глаз не выклюет. Ситуация, в которую попали сейчас три западных сектора Берлина, очень напоминает отдельные моменты 1933 года. Тогда Гитлер по заданию и с помощью немецкой реакции разбил немецкие профсоюзы. Сегодня эту роль по поручению интернациональной реакции и с помощью представителей в западных комендатурах выполняет СДПГ. И я был социал-демократом, и я был недоволен поведением русских в 1945 году. Но когда дело идет о моем профсоюзе и моем городе, я иначе говорить не могу.

Эту речь он произнес в Шарлоттенбурге, в районном правлении ФДГБ. Как раз на этом собрании металлисты приняли постановление объявить забастовку протеста рабочих против раскольнических действий западных оккупационных властей и СДПГ.

И что же было потом? Может быть, западные оккупационные власти образумились? Нисколько. Господин Китинг стал «выкручивать» руки тем, кто осмеливался выступать за единство в собрании депутатов, кроме лидеров христианских демократов Фриденсбурга и Шрайбера. Это была самая надежная сила в магистрате, руками этих господ потом совершат позорный раскол Берлина.

Один человек не понимал, что происходит вокруг, почему чинятся такие открытые помехи его деятельности. То был доктор Островский. Да и было чему сомневаться. Поначалу вызвали в американскую комендатуру, приголубили, обещали поддержать. Он был доволен. В его же партии зафиксировали в протоколе нормы его поведения и его тактику в работе, когда он станет обер-бургомистром. Поддержали его в Советской комендатуре. Его программное заявление было принято под аплодисменты абсолютного большинства депутатов, когда кто-либо делает наскок на него, как на обер-бургомистра, за него стеной стоят профсоюзы. А работать не дают. Человек начал задумываться «над сущностью бытия». Он не желает уходить в отставку, у него много творческих сил, он может ладить с людьми, а ему твердят без конца: «Уходите в отставку и, пожалуйста, без шума, добровольно».

Наконец на пресс-конференции он во всеуслышание заявил, что он добровольно не уйдет в отставку, не сможет оставить порученную ему работу. На депутатов собрания жали, кто только имел власть. Но уже в январе 1947 года собрание проголосовало оставить Островского на работе обер-бургомистра. Нужного количества голосов ⅔ не собрали.

Тогда социал-демократы решили подать в отставку всей фракцией. Их вызвали в ту же комендатуру США и приказали остаться. К этому времени уже было известно, что вскоре соберется конференция Совета министров иностранных дел и что-либо прояснится, когда будут решать берлинский вопрос.

Перед конференцией Совета министров иностранных дел в ход пускается козырная карта. 10 апреля 1947 года по берлинскому радио было передано сообщение агентства «Ассошиэйтед пресс». Этот документ прессы показывает, как из простых, совершенно естественных, человеческих, житейских, внутриберлинских вопросов, которые надо обязательно решать, люди, не желающие решать, делали трагические выводы. Следует в выдержках передать это сообщение.

«В этом оккупированном четырьмя властями городе, где встречаются силы советского коммунизма и западных демократий, коммунизм выигрывает битву за контроль над городским управлением.

В течение срока, менее чем 4 месяца, в результате громкой избирательной победы, социал-демократы переняли городское управление — берлинское социал-демократическое правительство, в значительной мере, ослаблено политическими маневрами Советов и поощряемой ими СЕПГ…

Социал-демократические вожди так дезорганизованы и подавлены тактикой командующих в СЕПГ коммунистов, что они угрожали уйти в отставку…

Советы в СЕПГ сделали из стоящей далеко вправо ЛДП своего существенного сателлита. Дело дошло до того положения, когда либеральные демократы вместе с СЕПГ покидают при спорных вопросах заседание городского управления, оставляя СДП и ХДС одних…

Тактика СЕПГ направлена против СДПГ, поощряемой Советами, признается американскими чиновниками, как правильно идущая… политика предоставления привилегий в питании и в других благах…»

Агентство задалось целью при помощи информированных чиновников военной администрации США в Берлине показать, что с Советами не сладить и пытаться вести совместные дела бесцельно.

Посмотрим, что говорит по этому поводу обер-бургомистр Островский. Признание Островского очень важно. Оно позволит понять степень правдивости информации «Ассошиэйтед пресс». Островский выдвинут СДПГ и американской комендатурой потому, что его признания вполне заслуживают внимания.

«Руководство СДПГ пытается изобразить из себя какую-то необыкновенную силу. Они ошибочно думают, что после успехов 20 октября 1946 года им никто ничего не может сделать, — поэтому они начинают грозиться своим могуществом…

Руководство СДПГ занято сейчас раздуванием националистических чувств и инстинктов в народе. Я считаю, что немцы после двух войн, зачинщиками которых они были, не могут в настоящее время претендовать на какую бы то ни было национальную мощь.

Третье расхождение — в различном отношении к Советскому Союзу. Я считаю, что тесное сотрудничество с Советским Союзом является необходимой предпосылкой благосостояния Германии. Руководство СДПГ против этого моего мнения. Расхождения идут по поводу восстановления города и Германии. В этом отношении важна длительная дружба с русскими, как в политическом, хозяйственном, так и в культурном отношениях. Этот курс отвергается узким руководством партии, особенно группой молодых, Шмидтом, Ауснером и другими.

Руководство не может выступить против меня открыто и пошло окольными путями.

Первое — мое письмо в Межсоюзническую комендатуру обсуждалось в магистрате и было принято большинством голосов. Второе — моя беседа с генералом Котиковым. Руководство начало кричать в партии, что Островский сделал поворот на 180 градусов. Но ведь я обязан поддерживать связи со всеми комендантами. Третье — меня обвиняют в переговорах с СЕПГ. Но они совершенно невинные, и никаких оснований на удар по моей персоне не давали. Я, как обер-бургомистр, имею право беседовать со всеми партиями. За это я особенно попал в немилость со стороны молодых: Маттика, Курта, Шмидта, Ауснера, которые говорят теперь в партии, что я изменник, что я изменил с русскими и СЕПГ.

О переговорах я говорил с Нойманом, но он был против, говорил с Зуром, и Зур обнародовал эти переговоры… Я протестовал, я требовал, я предупреждал от союза с ХДС, мне говорили, что таких связей не существует, а на самом деле они существовали».

Конечно, Островский заблуждался, что во всем этом лежит «интрига». Но в одном он верно подметил, что СДПГ наводнена мелкобуржуазными и даже прямо буржуазными элементами. Руководители партии более всего руководствуются материальными вопросами личного порядка, чем классовыми и политическими. Фракционеры думают больше о лезвиях для бритв. Это моральное разложение руководства зашло далеко… беда наших руководителей состоит в том, что они восторженно смотрят в рот какого-нибудь американского капитана или лейтенанта, думая, что этот рот изрекает лишь истины.

Обер-бургомистр своими изречениями уличил «Ассошиэйтед пресс» в подтасовке фактов, в тенденциозности. Агенству надо было подать перед московским совещанием СМИД картину Берлина в самом искаженном виде. А что получилось? Получилась лживая картина о Берлине. Из публикации агентства проскальзывает, что СЕПГ — такая партия, которая только и думает, как бы проглотить социал-демократов, хотя вполне здравомыслящий человек без труда понимал, что эта выдумка потребовалась, чтобы оболгать рабочую партию и ослабить ее авторитет в Берлине.

Так о чем же беспокоилась эта страшная СЕПГ? Вскоре после выступления агентства, 11 апреля 1947 года, состоялось собрание партийного актива городской организации СЕПГ. Обсуждался вопрос о положении дел в Берлине. Мы берем доклад секретаря горкома СЕПГ Германа Матерна.

«Мы собрались здесь, когда в Москве решается на Сессии СМИД судьба Германии. К сожалению, СМИД не пришел к единому взгляду. Это очень трагично. Это доказывает лишь то, что не все еще могут сидеть за одним столом.

Здесь, в Берлине, известные круги стремятся сорвать всякую положительную работу органов самоуправления. Они состоят в основном из социал-демократов. Раньше она кричала о кризисе СЕПГ, теперь она скрывает, что сама переживает кризис. Она пытается уйти от ответственности, заявляя, что комендатура не дает возможности городскому управлению плодотворно работать. Ее лидеры то и делают, что угрожают своим уходом из магистрата и городского самоуправления. СДПГ молчит, однако до сих пор не утверждены решения о передаче виновников войны в руки самоуправления. Мы должны поднять кампанию протеста против решения о Витцлебене и потребовать утверждения решения о передаче предприятий военных преступников в руки самоуправления. В этом наша задача.

Берлин стал игрушкой в руках кучки представителей СДПГ и ХДС. Эта кучка хочет сказать Московской конференции СМИД, что единое совместное руководство со стороны различных демократических групп оказалось невозможным в столице Германии, а значит, невозможным и в масштабе всей Германии. Известное письмо в комендатуру со стороны ХДС оказалось составленным по инициативе социал-демократа Зура. Таким образом, СДПГ в магистрате отличным образом использует ХДС, натравливая ее на неугодных СДПГ лиц, даже если они и социал-демократы… Сегодня Нойман выступил с предложением выразить недоверие обер-бургомистру Островскому. Если раньше вся пресса СДПГ превозносила Островского, то теперь она кричит о его недобросовестности. В чем же эта недобросовестность? Единственно в стремлении Островского наладить совместную работу обеих социалистических партий на основе единой рабочей программы. СДПГ не нравится, что Островский стал работать на одинаковых началах со всеми комендантами. СДПГ не нравится встреча Островского с представителями СЕПГ. Как только документ о встрече Островского с представителями СЕПГ попадает к американцам, он, Островский, на следующий день получает нахлобучку. Именно за это его и гонят с поста обер-бургомистра Берлина. Нойман заявляет, что магистрат не может работать, когда в нем находятся представители трех течений. Он хочет, чтобы там были представители только СДПГ и ХДС. Не магистрат является неспособным, а СДПГ является неспособной, ее руководство, а вместе с ними и вся компания СДПГ и ХДС, и их политика, приводящая их в тупик. Выход из тупика они ищут в смене магистрата. Но выход ли это? Через три-четыре месяца появится другой магистрат, состоящий из представителей этой группы. Мы заинтересованы в сохранении магистрата и городского собрания депутатов, ибо мы стремимся помочь немецкому народу. Мы против политики раздробления сил.

С нынешним руководством СДПГ город не выйдет из кризиса. Мы уверены, что в СДПГ найдутся силы, способные вывести СДПГ из такого положения. Мы их поддержим».

Таким образом, позиции сторон выяснены вполне. Из них можно без особых усилий заметить, что в основе хаотического положения в собрании депутатов и в магистрате лежит определенная политика западных оккупационных властей руками лидеров СДПГ и ХДС создать обстановку «невозможности совместной работы в органах управления Берлина», чтобы наивные люди и те, кому это на руку, могли бы сделать вывод, что вся система четырехстороннего управления Германией «несостоятельна», что все это должно быть сломано, а Германия, как и Берлин, расколота на две части. Этим и объясняется настоятельное стремление западных властей разрушить наметившееся единство левых сил в немецких органах управления Берлина и срыв всех положительных решений социальных и политических вопросов, стоящих перед Берлином, которые прямо связаны с улучшением положения населения города, с объединением всех демократических сил немецкого народа на борьбу за единство Германии. Западные коменданты намеревались руками СДПГ и ХДС создать в берлинском самоуправлении такое «единство», которое было бы направлено против советских оккупационных властей, «показать», что берлинское население против русских коммунистов.

Но организаторы такой провокации взяли на себя непосильную задачу. На деле берлинское население и рабочий класс Берлина убедились, что советские военные власти в городе оказались единственной оккупационной силой, которая с самого начала поддержала новые немецкие органы самоуправления. Более того, когда в Межсоюзнической комендатуре, куда мы вошли со своими предложениями, наши предложения вызвали ехидные улыбки и не получили поддержки, мы пошли на одностороннее проведение их в жизнь в Советском секторе. В западных секторах начался ропот по поводу бездеятельности западных комендантов.

В начале февраля 1947 года генерал Китинг принужден был собрать у себя всех бургомистров сектора оккупации и представителей прессы и прочитать им о своей пылкой любви к американской демократии и о страстном желании провести демократические преобразования среди немцев в том же, американском, духе. Он в своей речи начал охаживать западную прессу, уличая ее в недобросоветсности, оболгавшей генерала и господина Клея, патрона генерала Китинга, будто эти два генерала США не хотят сделать Германию демократической страной…

«Мы прибыли в Германию, чтобы в короткое время сделать Германию демократической и как можно скорее передать немцам управление в их руки». Генерал, возвышая голос, вещал, что Берлин должен быть «примером для всей Германии», а сам собирал все силы, чтобы ускорить раскол города.

Он, положив руки на сердце, скорбно цедил сквозь зубы, что положение Берлина «очень тяжелое», что «ему необходима помощь», и клятвенно обещал бургомистрам «сегодня говорить с Гувером, чтобы выяснить, чем мы можем помочь Берлину». А конец речи был удивительно медоточивым. «Если кто из вас захочет переговорить, то пусть зайдет. Наши двери для вас всегда открыты. Мы со всяким выкурим сигарету, и окажем помощь всем, чем можем. Мы будем счастливы, если нам удастся как можно скорее уехать домой, в Америку». Это желание американцев затягивается и до сих пор. А с того времени прошло ни много ни мало 33 года, а чемоданы так и не собирают американцы в Берлине.

Правда, одно желание из многих тогда осуществлено было тут же. Его, генерала Китинга, освободили от должности и отправили втихаря к себе, в Америку. Все остальное осталось по-старому, если не считать, что облеченный властью коменданта заместитель Китинга, полковник Хаули, повел еще более разнузданную политику в Берлине. Видно этого требовали от Китинга, но он с этой задачей не справился. Власть в Берлине передали профессиональному клерку по профессии, полковнику Хаули.

Американцы ищут новую фигуру на пост обер-бургомистра

В магистрате Берлина создалась тревожная обстановка. обер-бургомистр был, но только формально. Фактически его постоянно замещала Луиза Шредер, из того же узкого круга лидеров СДПГ Берлина. Американцы почувствовали, что такая обстановка может стать взрывоопасной. Стали искать очередного обер-бургомистра, чтобы предложить его на заседании МСК. Кто-то подсказал, что в германском посольстве служил советником у посла Шахта по коммунальным вопросам некто Ройтер. Он когда-то, в пору мятежной молодости, был активистом Компартии Германии, был в России, вроде бы воевал там в Красной армии, слыл когда-то левым, потом переметнулся сильно вправо и дослужился до советника гитлеровского поста в Турции, а там, как известно, фашисты за так людей не держат.

Американские военные власти посчитали, что он-то и подойдет на эту должность. И его примут с руками и немецкие и советские коммунисты. Островского довели до того, что он «сам» подал в отставку. Место освободилось. О новой кандидатуре можно было начать переговоры. Начали с тех, кто мог бы «повлиять» на советского коменданта. Начали с самых партийных верхов СЕПГ.

14 апреля 1947 года пригласили к себе в Дале влиятельных представителей СЕПГ — Вальтера Ульбрихта, Германа Матерна, Карла Марона, Гельмута Лебера, Карла Литке. Со стороны американцев на встрече присутствовали двое из военного управления американской оккупационной зоны — они же представители госдепартамента и представители американской военной комендатуры в Берлине — Морис и Билл. Основная тема, которая особо интересовала господ дипломатов — положение дел в берлинских органах самоуправления. Представители комендатуры подвергли критике линию СЕПГ в Берлине, которая, по его соображениям, идет вразрез с демократией и в ущерб ей. Островский должен исчезнуть с поля деятельности. Этот деятель признал ошибочной деятельность Ноймана в собрании депутатов, как будто он состоит на службе в американской комендатуре. Ну и, конечно, с ходу предложил на пост обер-бургомистра Ройтера. Господа сверху молчали. Беседа ни к чему не привела и ничего американцам не принесла.

Через полмесяца, 29 апреля 1947 года, Советская военная комендатура выступила с публичным заявлением по поводу сложившейся обстановки в Берлине. В нем было подвергнуто резкому осуждению поведение западных оккупационных властей в отношении срыва работы берлинского магистрата, как и в отношении вмешательства во внутренние дела берлинских профсоюзов. В заявлении была возложена ответственность на западных комендантов за отказ подтвердить решения собрания депутатов Берлина о конфискации собственности виновников войны и монополий и предании суду нацистского преступника — директора концерна «Сименс» в Берлине Витцлебена.

В конце июня Островский сам, «по своему желанию», ушел с поста обер-бургомистра. А Ройтера на этот пост не приняли. Вот так-то, бочком-бочком, и пролез на пост исполняющего обязанности обер-бургомистра лидер христианских демократов Фриденсбург. Он останется в этой роли и своими руками проведет раскол магистрата в ноябре 1948 года.

Как действовали раскольники, кто они?

Вначале стали разрушать берлинскую полицию, потом пожарную охрану, потом подпольное создание в Западном Берлине самостоятельных отделов по управлению промышленностью и трудом.

Рассмотрим по порядку, как все происходило по времени, месту и обстоятельствам действия.

Из американской комендатуры была подана команда — расколоть берлинскую полицию. Эту позорную обязанность взял на себя Фриденсбург. Пользуясь своим служебным положением, он подобрал небольшую группу полицейских чиновников и с того начал. В эту группу вошел начальник президиального отдела полицейского управления Штумм, бывший работник полиции Кениг и другие близкие Фриденсбургу лица. Они продолжительное время проводили негласные заседания, пока в конце марта 1947 года не были пойманы с поличным. Советская комендатура уволила Штумма с работы из полиции, а руководящих чиновников магистрата, в том числе и Фриденсбурга, предупредила, что их такая деятельность несовместима с их высоким положением в городском управлении.

В августе 1947 года Фриденсбург организует решение магистрата о создании в Западном Берлине особого полицейского управления, компетенция которого распространяется лишь на западные секторы Берлина. Этот раскол привел вскоре к серьезной вспышке преступности в Берлине.

Американские военные власти отдали распоряжение сепаратным органам немецкой полиции доносить в американскую военную комендатуру обо всех происшествиях, связанных с военнослужащими, немедленно, в крайнем случае в течение часа. Такого рода «происшествия» начали фабриковаться по разумению немецких полицейских.

В большом городе спрос на рабочую силу всегда был не одинаков по районам города, тем более по секторам. Естественно, рабочие искали работу там, где она более всего требовалась. Такими районам, как правило, были районы Советского сектора. Так чтобы как-нибудь осложнить положение в советском секторе, вопреки естественной потребности безработных иметь работу, в начале июля 1947 года западные коменданты отдали согласованное между собой распоряжение, запрещающее безработным переселяться из западных секторов в Советский сектор, если даже он не находит работу в западных секторах. В западных секторах процент безработных всегда был довольно высокий. Мы решили помочь им в устройстве на работу в Советском секторе. Коменданты западных секторов, а потом и магистрат наложили запрет на такое перемещение рабочих.

Нарушение общепринятых норм отношений органов самоуправления и союзной комендатуры стало все более принимать широкие размеры, и главным образом с ведома или поощрения западных оккупационных властей. Союзники записали в уставе Межсоюзнической комендатуры специальное правило, по которому немецкие органы самоуправления не могут без предварительного утверждения Межсоюзнической комендатурой проводить принятые ими решения. Магистрат без ведома комендатуры, но с предварительного согласия американского коменданта начал производить перестановки ответственных чиновников в своем аппарате. Советская военная комендатура объявляет эти решения не имеющими силы на территории Берлина, соответственно общепринятому оккупационному режиму и положениями временной конституции, действующей в Берлине. Согласно конституции магистрат был обязан представлять на утверждение Советской комендатуры подобные решения.

Раскольники наносили удар, в первую очередь, по ответственным и даже рядовым работникам аппарата самоуправления, состоящим в СЕПГ. Районные органы самоуправления во всех западных секторах были изгнаны со своих постов уже в начале 1947 года. Эта чистка от коммунистов проводилась систематически на протяжении второй половины 1947 года и закончилась к началу 1948 года.

В октябре месяце 1948 года неожиданно отстраняется от должности городовой советник по труду, депутат собрания Вальдемар Шмидт, член СЕПГ. Формальным предлогом для отстранения было непризнание им незаконного, никем не признанного, органа профсоюзной оппозиции — УОГ или НОП. Раскольникам профсоюзов надо было узаконить эту организацию, предоставив ей права регистрации заключаемых ей с предпринимателями коллективных договоров. В. Шмидт заявил, что существуют законные, общепризнанные профсоюзные органы, как ФДГБ, которые и должны это осуществлять. В. Шмидт совершенно незаконно был освобожден от своей должности в силу того, что он не проводил сепаратные решения западных оккупационных властей. И в этом случае магистрат, руководимый Фриденсбергом, заявляет Советской комендатуре, что данное решение не подлежит утверждению оккупационных властей. Советская комендатура отклонила и это решение берлинского магистрата. В том нашем ответе магистрату было упомянуто такое явление, что назначенный на место Шмидта господин Хайнцельман уже создал в Западном Берлине, в частности в британском секторе, свое, отдельное от отдела магистрата по труду, ведомство. В нашем ответе магистрату мы указываем на факт «раскола, расчленения Берлинского магистрата и создания в западных секторах сепаратного магистрата, что совершенно недопустимо, так как это может причинить ущерб интересам берлинского населения». Далее в этом ответе Советская комендатура советует: «Магистрату следовало бы употребить усилия для того, чтобы найти решение в духе поддержания единства управления городом и соблюдения временной конституции Берлина, в чем советские оккупационные власти готовы оказать полную поддержку».

На это наше письмо 27 октября 1948 года Фриденсбург прислал ответ, в котором совершенно обойдено требование конституции Берлина. В нашем ответе на письмо и.о. обер-бургомистра указывается, что «Советской комендатуре совершенно непонятно, на каком правовом основании магистрат 28 июля 1948 года принял решение, которое обязывало городского советника по труду В. Шмидта регистрировать так называемые „тарифные договоры“ УГО. Если бы городской советник В. Шмидт выполнил вышеуказанное решение, то он несомненно нарушил бы целый ряд распоряжений и постановлений, принятых для всего Берлина оккупационными властями. Городской советник Шмидт не только имел право, но на основании данной им согласно конституции присяги должен был противопоставить действующие распоряжения и постановления магистратскому решению от 23 июля 1948 года. Большинство же магистрата, принимая решение об отстранении господина Шмидта от занимаемой должности, действовало политически односторонне и противозаконно. Ввиду изложенного, сообщаю Вам, что Советская комендатура, к сожалению, не видит возможности утвердить решение магистрата об отстранении господина Шмидта от занимаемой им должности и о назначении Фляйшмана, о чем Вам надлежит довести до сведения заинтересованных лиц и ведомств».

Последовало еще одно нарушение оккупационного статуса Берлина и норм взаимоотношения местных немецких органов самоуправления. 13 ноября 1948 года начальник отдела хозяйства Клинкенльгефер сложил с себя полномочия по руководству Общегородским отделом хозяйства. Незаконно разделил подведомственный ему отдел на две части: одну часть для западных секторов, другую — для Восточного сектора, дезорганизовал работу и сбежал, назначив вместо себя заместителя начальника Эмиля Дузиска. Что может быть более преступного для государственного деятеля, как покинуть свой пост и перебежать в Западный Берлин, предварительно подготовив для себя место, явно свидетельствующее, что данный советник сознательно пошел на раскол общеберлинского органа народной власти, порученного ему, как выборному берлинцами лицу?

Со второй половины 1947 года по конец 1948 года цепь раскольнических акций магистрата, фактически руководимого христианским демократом Фриденсбургом, развивалась настолько стремительно и безрассудно, с точки зрения Берлина, как единого немецкого города, что сказанное здесь — только малая толика из раскольнических акций. Поражает совпадение действий христианских демократов в западных зонах Германии и в Западном Берлине. И там, и здесь чувствовалась уверенная рука раскольников и их трогательная связь с военными органами США. Тут с предельной ясностью проявилось родство душ. Коммунизмом американский империализм закамуфлировал свои империалистические замыслы в истерзанной войной Европе. Камуфляж сработал. Европейские империалисты насмерть перепугались и вместе с западногерманскими империалистами попали в американские сети. Аденауэр в Западной Германии и Фриденсбург в Берлине оказались послушными исполнителями своих заморских хозяев. Их мало интересовала судьба Родины, Берлина. Они готовы были на все.

Цепь преступлений продолжалась. Сказанное — только незначительная часть того, что потом раскрылось печальной картиной образования Западного Берлина, «сеттльмента», наподобие Шанхая, как все это преподнес Фриденсбург, обосновывая двухвалютную основу существования Берлина после денежной реформы, введенной западными властями в Берлине. Об этом чуть ниже.

Берлин, наподобие Шанхая

Раскол Берлина подходил к своему завершению. Все, что делалось до этого, оказалось, не решало главного вопроса — окончательной изоляции Западного Берлина. Как бы ни кололи органы самоуправления города, Берлин оставался единым городом с четырехсторонним управлением со стороны оккупационных властей. И западные военные власти приступили к двум очень важным с их точки зрения акциям: к взрыву Межсоюзнической комендатуры Берлина и введению западногерманской валюты в Западном Берлине. Раскольников мало интересовали последствия этих акций. Им надо было расколоть Берлин.

Советская делегация в СКС предложила проинформировать Союзный контрольный совет о решениях, принятых во Франкфурте-на-Майне 7 января по вопросу о создании Бизонии и сформировании там фактически западногерманского государственного аппарата, западные представители в СКС нарочито уклонились от прямого ответа. Это было 20 марта 1948 года. Советская делегация в знак протеста покинула заседание Союзного контрольного совета. Казалось бы, чего проще проинформировать своих коллег о том, что предпринимают они в Западной Германии. Это ведь Контрольный совет для всей Германии, и любой из сторон очень важно было знать, что делают партнеры в другой части Германии. Но западные военные власти посчитали для себя необязательным это делать. И Контрольный совет с той поры перестал существовать, хотя создан он был правительствами четырех великих держав, участников антигитлеровской коалиции в войне с фашистской Германией.

Для берлинских военных властей это был сигнал для взрыва берлинской комендатуры. Но в Берлине, желая подражать своим партнерам, американский комендант Хаули мало задумывался над чувством такта. Его приперли к стенке советские представители в МСК по поводу санкционированного им раскольнического курса в магистрате, в полиции, в пожарной охране города, в органах профсоюзов. Он ударил кулаком по столу, поднялся и, объявив, что оставляет за себя адъютанта, вышел из зала заседания. Разгневанный барин обиделся, что его допрашивают его же коллеги о ненормальном положении в городских органах власти, в котором он повинен. Потом американские военные власти в Германии, чувствуя, что челядь разбушевалась не по рангу, решили сделать «виновникам» выговор. А чуть позже, когда обозначился отрицательный отклик берлинского населения, и по городу поползли «раньше времени» слухи о расколе Берлина, «виновника» решили по примеру генерала Китинга отправить в Америку, но не на того нарвались. Верный слуга отказался поехать домой. Он считал, что в точности выполнял указания начальства, и посчитал для себя оскорбительным так именно уходить с выгодного места. Тем более, что надвигались заманчивые события, которые могли принести господину Хаули не только славу, но и барыш.

Союзную комендатуру взорвали, конечно, не потому только, что кто-то обмишулился. Она мешала проведению раскольнических мероприятий. При этом межсоюзническом органе нельзя было провести денежную реформу в Западном Берлине на западногерманский лад, и ее взмахом кулака Хаули отправили в прошлое.

Берлинское население находилось под тяжестью опасных планов западных держав в проведении денежной реформы по западному образцу с середины лета 1948 года. Пускали разные слухи, по реагированию на них судили, как лучше это совершить. Наконец убедились, что берлинское население, особенно пролетариат Берлина, высказали свое решительное «нет» двум валютам в Берлине. Город един, валюта одна — валюта Советской оккупационной зоны, с которой Берлин связан глубокими историческими и географическими и многими другими узами. И что же? 18 июня западные военные власти публично заявили, что они не распространят денежную реформу, объявленную в Западной Германии, и на Берлин. Спустя всего лишь пять дней ввели в Западном Берлине западногерманскую марку. Это было 23 июня 1948 года. Но зигзаги военных властей на том не окончились. В Берлине поднялось все население города с протестом по поводу такого решения, эти дни были не чем иным, как полосой массовых демонстраций берлинского рабочего класса. Берлинская ратуша была сутками окружена представителями от предприятий. Возмущение переметнулось в Западный Берлин настолько угрожающе, что все западные коменданты привели свои войска в состояние боевой готовности. Улицы Западного Берлина были заняты танками, бронемашинами, демонстрациями войск США, Англии и Франции. Военные власти теперь уже размахивали кулаком не в Межсоюзнической комендатуре, а бронированным кулаком, направленным в грудь демонстрирующих рабочих Берлина.

Западные военные власти искали отдушину, как смягчить, с амортизировать раскол города. По настоянию советского правительства в Москве через 7 дней после объявления в Западном Берлине западной марки состоялось совещание вполне официальных государственных представителей, которое обсудило обстановку, сложившуюся в Берлине, и приняло четырехстороннее соглашение о восстановлении валютного единства в Берлине на базе валюты Советской оккупационной зоны.

Но не успели представители западных держав прибыть в Берлин, как последовало распоряжение «действовать согласно прежнему плану». И совещание в Москве, и решение, принятое там, было не чем иным, как сновидением. 30 августа решили и тут же, не успев вернуться и побриться с дороги, перерешили по-старому.

В день введения западной марки в Западном Берлине началась стихийная демонстрация трудящихся. У берлинской ратуши собрались стихийно сотни тысяч рабочих. Участники скандировали в адрес собрания депутатов, которых они выбирали всего лишь полтора года назад: «Предатели!» То было 23 июня 1948 года. На 14 июля 1948 года в Берлине было закрыто или разорено 385 промышленных предприятий. Число безработных возросло до 158 тысяч человек.

Советское правительство 14 июля 1948 года опубликовало ноту по берлинскому вопросу. Введенные после этого ограничения были продиктованы интересами сохранения валютной и экономической стабильности Советской оккупационной зоны. В этот же день американские военные власти вводят воздушный мост Люфтбрюкке между Западным Берлином и Западной Германией. Это была поистине «провокация века». Американский военный губернатор американской зоны оккупации перед началом денежной реформы в Берлине выступил перед немцами и заявил, что американцы не уйдут из Берлина, не капитулируют. И они решили показать немцам, чего стоят им, американцам, жертвы, которые они несут ради спасения Германии. На самом деле ничего этого не требовалось. Надо было сесть за стол, который еще не был убран в Союзном контрольном совете, и обсудить создавшиеся экономические аспекты проблемы, вытекавшей из двухвалютного варианта экономической деятельности в Берлине, и только. Но вспышкопускательства в политике, хотя они и очень дорого обходились американскому населению и пагубно сказывались на благосостоянии немцев, сопровождали политику раскола Германии до самого последнего времени и еще даже тогда, когда была создана Западная Германия как государство.

Таким образом, к концу июля 1948 года фактически все общеберлинские органы самоуправления были расколоты, а общесоюзный оккупационный орган взорван. В Берлине началась пора морального распада, рост спекуляции товарами, продовольствием, валютные спекуляции. В западных секторах Берлина открывались черные обменные конторы. На обмене марок наживали баснословные капиталы. Неофициальный валютный курс между восточной и западной маркой установлен был на уровне 1: 4. Ну и, конечно, спекулянты заработали вовсю. В валютную спекуляцию втянулись и американские военные. На этой почве был избит своими подчиненными и партнерами американский комендант Хаули. Ну в этот раз ему пришлось смыться с берлинского горизонта с побитым носом, при этом публично в американском офицерском клубе. Спекулировал не только он. Не брезговали и его высокопоставленные патроны. Они самолетами вывозили из США сигареты, торговали ими на черном рынке, выручку релизовывали в антикварных магазинах, а ценности обратными рейсами отправляли в США. Словом, обирали, как могли.

Но официальная пресса проливала крокодиловы слезы по поводу безжалостных русских, закрывших свои границы для бедного Западного Берлина. Уж не обошлось без азартного натравливания немцев на СССР и его политику в Германии. Шло время, трескотня всем надоела. И тогда-то сквозь трескучую пропагандистскую завесу стали просматриваться истинные картины жизни, картины действительности. Кто же остался в проигрыше? Оказалось, что проиграли немцы. Они не проиграли, нет. Они просто-напросто поняли, что были жестоко обмануты. Но все были на месте — и обманщики, немецкие пропагандисты, и те, кто их покупал, и организаторы обмана, если не считать смывшихся вовремя господ генералов, попавшихся на валютных спекуляциях и избитых своими же партнерами, публично, в офицерском клубе армии США в Берлине, и остались те, кто пострадал от всего этого — немецкое население Берлина.

Следует немного пояснить, как приступить к изложению самого факта о введении двух валют в Берлине. В Берлине нарушено снабжение города, начало разваливаться единое городское хозяйство, промышленные и торговые связи, все это привело к сильному политическому накалу политических настроений масс. Избиратели Берлина, отдавшие свои голоса социал-демократам и христианским демократам, с возмущением отвернулись от них, как от партий, которые не способны вести дело городского самоуправления.

В Берлине резко возросла безработица, предприятия не только закрывались, но и просто разорялись, потеряв своих заказчиков.

Посмотрим, как изменилось социальное лицо Берлина.

Данные на 1949 год.

Лето и осень 1948 года прошли под знаком очень высокой политической активности берлинцев, особенно рабочих. Забастовки, митинги, демонстрации стали в то время обычным явлением для города. Все массовые мероприятия, проходившие тогда, носили ярко выраженный политический характер. Лозунгом любых политических событий Берлина был лозунг «Единство Берлина!» Берлинцы должны жить в нерасколотом городе, как живут люди во всех городах мира.

Конец октября, начало ноября 1948 года — должны проходить в Берлине вторые после войны коммунальные выборы. Положение в городе все ухудшалось. Начались перебои в обеспечении продовольствием в Западном Берлине. Наше предложение — передать население всего Берлина на продовольственное обеспечение советским военным властям — было отвергнуто. Наши мероприятия провести это явочным, односторонним порядком были решительно сорваны западными оккупационными властями. Советская военная комендатура Берлина распределила прикрепление всех западных районов города к определенным опорным магазинам в Советском секторе, и было назначено время для получения карточек на получение продовольствия также в определенных пунктах Советского сектора. Нам удалось распространить таким образом только около 100 000 карточек. Но в последующем все получившие продовольственные карточки в Советском секторе начали преследоваться западными военными властями. Мы рассчитывали этой мерой удовлетворить нормальное питание уж если не всех, то по крайней мере тех из Западного Берлина, кто работает в Советском секторе, а живет в западных секторах. В связи с появлением в Берлине двухвалютной денежной системы работающие в Советском секторе должны были получать продовольствие у нас в секторе или менять марки Советской зоны в Западном Берлине в отношении 1:4, таким образом, заработок рабочего Советского сектора, проживающего в Западном Берлине, сразу уменьшался в четыре раза. Но и эта, казалось бы, гуманная мера не была допущена в Западном Берлине. А это коснулось примерно 80 000 рабочих и служащих Берлина. Следует еще учесть, что все общественные учреждения, банки, страховые общества и пр. располагались по преимуществу в районе Митте, в центре города, который относился к Советскому сектору.

Такое положение надо было как-то устранить и облегчить материальное положение населения. Когда какое-либо явление касается одиночек, тут куда ни шло, можно оставить без внимания. А когда город экономически был расколот на два валютных полюса, и это коснулось примерно 500 000 жителей, то в этом случае события приобретают острый политический оборот.

Средства экономического характера не дали положительного решения вопроса. Единую денежную систему Восточной Германии в Берлине отвергли. Наше одностороннее распределение продовольственных карточек в Западном Берлине, в которых были заинтересованы, по нашим подсчетам, жители Берлина в количестве 500–800 тысяч человек, было отвергнуто. Были и другие варианты. И они были отвергнуты. Берлинскому населению была навязана западная денежная система, которая пагубно сказалась на материальном положении жителей города.

Советская военная комендатура, посоветовавшись с профсоюзами, Городским комитетом СЕПГ, с деятелями культуры, искусства, с работниками науки, решила предложить магистрату и Собранию депутатов Берлина, успевшим к этому времени сбежать в английский военный сектор, провести в начале ноября, как это намечалось, общеберлинские выборы.

Последний шанс к единству Берлина

Мы послали письмо по этому поводу в магистрат на имя исполняющего обязанности обер-бургомистра Берлина Фриденсбурга. В этом письме мы обстоятельно изложили наши мотивы, почему сейчас, пока еще не упущена возможность, провести общеберлинские выборы в Собрание депутатов Берлина и, таким образом, восстановить единую для всего Берлина систему органов самоуправления. Мы исходили в этом нашем предложении не только чисто политическими соображениями, хотя они, конечно, имели значение. Мы считали, что это единственный шанс восстановить единство города и облегчить жизнь и разрушенные вековые связи населения — родственные, товарищеские, духовные и другие. Это избавило бы берлинцев от двусмысленного пребывания в расколотом городе. Мы и в этом случае проводили все ту же линию — единство Берлина. Этот лозунг перешел в наши официальные документы с плаката одной мощной демонстрации рабочих Берлина, около берлинской ратуши, летом 1948 года, когда собравшиеся у ратуши рабочие требовали от Собрания депутатов Берлина не допустить раскола Берлина.

Мы вполне сознавали печальную безнадежность этого нашего предложения. Мы ясно отдавали себе отчет в том, что за расколом Берлина стоят внешнеполитические силы и их провокационная империалистическая политика, что ими на Берлин поставлена большая козырная карта реваншистов Германии. Тот факт, что социал-демократы, получившие на выборах большинство голосов, оттерты от управления Берлином и на их место поставлен Фриденсбург, говорило о многом. Наше предложение было магистратом Берлина отвергнуто. Волнения в Берлине рабочих в связи с этим отказом также не имели успеха.

На письмо Фриденсбурга мы были вынуждены дать ответ. Теперь он имеет всего лишь историческое значение, как и все то, что изложено в этой рукописи. Но наш ответ проливает свет на личность самого Фриденсбурга и, главным образом, на то, что христианские демократы, насмерть перепуганные ростом демократического движения в Берлине и в Западной Германии, старались накрепко укрепить свои связи с американцами.

Советские военные власти писали тогда Фриденсбургу, что «вы с согласия руководящих чинов магистрата хотите провести сепаратные выборы в трех западных секторах города 5 декабря. Какие же органы собираетесь вы выбрать в западных секторах, если в выборах участвуют не все слои населения, не весь Берлин, не все политические партии, а демократические партии трудящихся и даже организации Либерально-демократической партии и ХДС, входящие в демократический блок Берлина, запрещены и подавляются в Западной части города? Всякому ясно, что не может быть и речи о единых демократических выборах 5 декабря, так как эти выборы преследуют не конституционные цели сохранения единства и развитие демократизма в городе, а наоборот, направлены к тому, чтобы расколоть город и поощрить активность антидемократических и открыто реакционных элементов, что вызывает осуждение демократической общественности. Таким образом, вы сознательно идете на расчленение Берлина и делаете вызов силам, стоящим за единство и демократизацию города, хотя ясно, что не дело немецкого магистрата разрывать столицу Германии на две части, если даже в этом заинтересованы западные оккупационные власти.

Также и другие действия чиновников магистрата говорят о том, что вы идете на раскол города, так как имеете директиву американских и английских властей расчленить столицу Германии и создать сепаратный магистрат для Западных секторов Берлина. Берлинское трудовое население осуждает такую раскольническую позицию. Оно стремится к обеспечению единства города в интересах всего берлинского населения.

Что касается вашей аргументации против конкретных предложений Советской комендатуры о проведении в Берлине единых демократических выборов, то она полностью совпадает с высказываниями американских и английских должностных лиц. Их беспочвенность и безосновательность давно выяснена.

Вы признаете, например, законным, что в Западных секторах города запрещены демократические организации „Культурбунда“? Свободные немецкие профсоюзы и народные комитеты борьбы за единство Германии и справедливый мир. Запрещение профсоюзов в американском секторе вы квалифицируете, однако, лишь как ограничение, якобы вызванное мнимым непризнанием профсоюзной оппозиции в Советском секторе Берлина, но в американском секторе применяется террор против всех, кто подозревается в причастности к свободным немецким профсоюзам, хотя они были разрешены во всем Берлине еще в 1945 году.

В Кройцберге 9 августа этого года за сбор профсоюзных членских взносов были преданы суду профсоюзные активисты Гофман и Зейферт. В Штеглице были арестованы профсоюзные функционеры Ленский и Мюллер. Недавно за сбор профсоюзных членских взносов к 5 годам тюрьмы был приговорен 72-летний Лассеберг. Только в последние дни в западных секторах за профсоюзную деятельность арестовано еще более десятка профсоюзных активистов.

Деятельности же профсоюзной оппозиции в свободных профсоюзах не препятствуют, заявление о регистрации новых профсоюзных организаций в Советском секторе не поступало.

Из сказанного видно, что ваше заявление о профсоюзах является антидемократическим, враждебным рабочим организациям.

Вы квалифицируете „Культурбунд“, как организацию, которая „не имеет права на работу“ в Западных секторах, при этом вы замалчиваете тот факт, что „Культурбунд“ был разрешен во всем Берлине еще в 1945 году. До недавнего времени вы, господин Фриденсбург, сами, по-видимому, по недоразумению состояли членом президиума указанной организации. И только в связи с вашей враждебной делу мира и демократии деятельностью вы были исключены из этой демократической организации, которую теперь пытаетесь оклеветать.

Вы заявляете, что комитеты немецкого народного движения за единство Германии и справедливый мир не является сплоченной организацией, и что они „не разрешались и не запрещались“ в Западных секторах города. Но известно, что сам магистрат большинством голосов принял решение о запрещении предоставлять помещение для деятельности означенных комитетов, и что сторонники единства Германии травились в Западных секторах города полицейскими собаками, а многие из них до сих пор находятся в тюрьмах. Вы указываете, что сторонники единства Германии были осуждены при правильном судебном разбирательстве, но такое неслыханное заявление может быть рассмотрено лишь как клевета на подлинное демократическое судопроизводство и как издевательство над идеей единства Германии.

Итак, большинство руководящих чиновников нынешнего магистрата одобрило ваше письмо против как демократических, так и единых выборов в Берлине. Только в свете этой позиции ваше заявление о том, что предложение советских военных властей об отмене запрещения демократических организаций в Западных секторах Берлина „затруднило бы невыносимым образом проведение выборов“ и что между секторами столицы Германии „нет никакой логической и моральной связи“.

Своим письмом вы пытались замаскировать и оправдать политику части руководящих чиновников нынешнего магистрата, направленную на подавление демократического движения и поднятия активности открыто реакционных сил в Западных секторах Берлина. Такая политика обречена на провал, ибо она является антинародной и способна принести ущерб интересам берлинского населения.

В настоящее время заявлениями официальных лиц в западных секторах города о „полицейском подкреплении“ антидемократических выборов пытаются вызвать в Западных секторах настроение взвинченности и напряженности перед выборами с тем, чтобы обмануть и запугать население. Однако всякому человеку ясно, что никакой опасности населению Западных секторов ниоткуда не грозит, если не считать той опасности, которую несет с собой губительная антидемократическая политика Ноймана, Швейнике, Фриденсбурга, грозящая расколоть город и поставить городское берлинское население перед фактом холодной и голодной зимы, вследствие запрещения снабжения населения города продовольствием и топливом из ресурсов Советской военной администрации. Трагические ужасы, расписываемые перед выборами в реакционных газетах Западных секторов, являются злой пародией на демократию, извращением и оболганием. Уже это преследует чуждые германскому народу цели.

Советская комендатура заявляет, что вся ответственность за раскольнические антидемократические действия в Западных секторах города ложится на реакционное большинство нынешнего состава магистрата и тех, по чьим указаниям это большинство действует, не считаясь с нуждами большинства».

И все-таки было бы неправильно делать поспешные выводы о том, что американцы раскололи город. Можно было разрушить единое управление городом, можно было ввести две валюты, но нельзя одни махом разрушить вековые связи граждан одного города. Когда в берлинской ратуше на Собрании депутатов Берлина того же Фриденсбурга приперли к стенке и потребовали единой валюты, он заявил, что в одном городе две валюты вполне возможны, и сослался на Шанхай. Там в иностранном сеттльменте существовала вторая валютная система. Но сеттльмент Шанхая — это ведь колониальная форма господства, навязанная англичанами и американцами Китаю в интересах своего господства. А в данном случае те же американцы и англичане навязали немцам свое господство, не считаясь с коренными интересами немецкого населения города. Фриденсбург, если бы предварительно осведомился о происхождении данного термина, постеснялся бы делать такое позорное для немцев сравнение.

Объединение свободных немецких профсоюзов, оплот стойкости всех демократических сил Берлина

Историки, изучающие этот тревожный период в истории Германии, отметят огромную роль берлинских свободных профсоюзов в борьбе за единство Берлина и Германии. Насколько это было дальновидно — объединение свободных немецких профсоюзов — не только для Берлина, для Германии, но и для всего мирового рабочего движения. Вынести невероятные лишения разоренной после войны Германии, встать на путь социализма, подняться по этим крутым «ступеням» и идти по ним к построению развитого социализма мог только рабочий класс, объединенный вокруг Социалистической единой партии Германии. Помимо невероятных экономических трудностей он успешно перенес очень сложный оккупационный период четырех оккупирующих держав. Рабочий класс Берлина держался сплоченно до самого последнего момента, вселяя в народные массы берлинцев уверенность в тяжелой борьбе за единство города. Они остались едиными, не покоренными западными оккупационными военными властями до тех пор, пока не стали их активистов сажать в тюрьмы в Западном Берлине только за то, что они собирали членские взносы. Их старались взорвать внутри, и они стойко выдержали и этот удар. Случись так, что профсоюзы в Берлине оказались слабыми, Берлин был бы расколот значительно раньше.

Берлинские профсоюзы в таком их организационном виде были созданы еще в 1945 году, как единые профсоюзы. Уроком тому послужила вся предшествующая история германского рабочего движения. Именно такая их организация позволила им успешно отстаивать не только свои материальные интересы в борьбе с предпринимателями, но и стать реальной, активной политической силой в мире и выражать свои политические интересы, являясь составной частью антифашистского фронта демократических партий и организаций.

В рядах рабочего класса Берлина влияние СДПГ было безраздельно, а рабочие, члены СЕПГ, были активными сторонниками единства. Руководящее ядро СДПГ было оторвано от рабочих партийцев и не выражало их коренных интересов. Так что в любых политических кампаниях рабочие были едины. После объединения СДПГ и СЕПГ лидеры СДПГ стали еще более оторванными и какой-либо решающей роли не играли. Эта политическая монолитность и начинала пугать буржуазные политические партии, предпринимателей, западные оккупационные власти и, разумеется, профсоюзных руководителей западных держав. Они тревожились, что опыт такой организации профсоюзов в Советской оккупационной зоне и в Берлине может стать заразительным примером. Следует заметить, что такая организация рабочего класса возникла в результате долголетнего опыта, после бесчисленных поражений рабочих за свои права и, конечно, в результате опыта Советского Союза.

Кто же замахнулся на раскол профсоюзов в Берлине?

Это можно проследить по тому возрастающему интересу, который проявляли к берлинским профсоюзам лидеры профсоюзного движения западных стран не без участия в организации этого интереса со стороны западных оккупационных держав.

В начале 1946 года в Советскую зону оккупации пожаловала влиятельная комиссия профсоюзных деятелей Европы и Америки, которая поставила перед собой задачу установить, не нарушается ли демократия в Советской оккупационной зоне, а заодно и в профсоюзах Берлина. То была первая ознакомительная прикидка.

В 1946 году, 30 июля, в Берлин явился особоуполномоченный американских профсоюзов Броун. Вместе с обанкротившимися правыми лидерами СДПГ он прощупывал представителей ОСНП Берлина Романа Хвалека, председателя, Лемана, Шлимме, Марту Арензее. Он было охотно рассыпал нравоучения профсоюзным деятелям Берлина, главным образом как надо перестроить берлинские профсоюзы.

В том же году, 20 августа, в Берлин прибыли лейбористские лидеры Англии. Тут были и просто лейбористы, и члены палаты общин. Они пожелали беседовать с деятелями немецкого профдвижения. К англичанам оккупационные власти Англии пригласили Ганса Ендрецкого, Шлимме, Фугера, Бюрига, Вальтера. Кроме того, пригласили и деятелей СЕПГ — Франца Даллема, Гнифке. Тема неизменно та же — о перестройке берлинских профсоюзов. Снова советы, поучения, назидания. Конечно, такие высокие представители дали и своим представителям в английской комендатуре соответствующие указания.

Во исполнение этих указаний уже представители американской комендатуры в конце августа 1946 года господа в униформе — Диль и господин Бильке — вели обстоятельную беседу все на ту же тему, в частности, как перераспределить профсоюзные средства между отраслевыми профсоюзами. Объектом поучения были все те же руководители берлинских профсоюзов.

Глубокая разведка заморских гостей и военных привела их к выводу — расколоть профсоюзы надо, и надо обязательно, но чем, как, какими средствами, не знали. Таких сил в профсоюзах не оказалось, если не считать административный гений западных комендатур. А это немалый фактор, и он-то потом в конечном итоге стал той дубинкой, которой и пришлось действовать перед лицом удивленного мира, будто бы это так положено по всем правилам западной демократии. Но сразу «власть употребить» военные не решились.

Военные и лидеры СДПГ сговорились начать собирать свой актив в профсоюзах. 28 августа 1946 года на собрании функционеров СДПГ впервые ставится на обсуждение вопрос «О расколе берлинских профсоюзов». Но на том же собрании было, к прискорбию лидеров СДПГ, признано, что среди рядовых социал-демократов идея раскола непопулярна. Рядовые члены партии стоят твердо на позициях единства профсоюзов в той их организационной форме, как они были созданы в мае 1945 года. Решено было проникнуть в профсоюзы. Но как? Надо проникнуть тем, кто вознамерился расколоть их, а раскольники с производством не имеют никакого дела. Они — чиновника аппарата или платные деятели СДПГ. Значит, надо проникать этим чиновникам в руководящие органы профсоюзов. Но, чтобы проникнуть туда, надо быть избранными. А на это уйдет много времени.

Начали действовать с двух сторон. Американские военные со своей стороны, социал-демократические лидеры — со своей стороны. Крамер пригласил к себе в американскую комендатуру председателя берлинских профсоюзов Романа Хвалека и члена правления Шлимме. Он заявил им, что в Берлине находится делегация АФТ.

— Зачем же пожаловали в Берлин лидеры раскольнических желтых профсоюзов? — спросил Хвалек.

Крамер, не думая, и выпалил собеседникам:

— Они имеют задачу расколоть берлинские профсоюзы.

Тут же позвонили из английской комендатуры. Крамер сообщает немецким деятелям, что полковник Фогель приглашает их к себе в английскую комендатуру. Раз приглашают военные власти — поехали.

Фогель был более любезным, чем Крамер, но повел все ту же беседу — о расколе профсоюзов. Хвалек, потом рассказывая, возмущался: «Ну хоть бы замаскировали как-нибудь, а то прямо по-солдатски, о расколе… и только».

Полковник Фогель спрашивает:

— Вы не считаете, что берлинские профсоюзы находятся на грани развала?

— Нет, не считаю! — ответил Хвалек. — Вы, господин полковник, пользуетесь вымыслами самых реакционных кругов Берлина и сведениями английских лейбористов.

— Ваша организация потеряла всякое доверие рабочих, — вставил реплику Фогель.

— Это ложь, господин полковник, — сказал Роман Хвалек. — Вот если мы поведем себя, как ведет Шумахер и его негласные эмиссары в Берлине, то действительно мы потеряем доверие рабочих. Но этого, господин полковник, не случится, я заверяю вас.

События только-только начали развиваться. 28 августа 1946 года английская комендатура Берлина выдала лицензию на организацию в своем секторе профсоюза полиграфистов. Организаторы — социал-демократы. Он не стал раскольническим, но тянулся он к СДПГ.

Американский вариант

Американцы пошли по более оригинальному пути. Боясь, что социал-демократы напортят дело, решили взять организацию в свои руки. Они подыскали из числа американских военнопленных одного немецкого капитана, вызвали его к себе, проинструктировали и поручили ему организацию профсоюза. Тот откозырял майору Крамеру и пошел выполнять задание. Это было в районе Шонберг. На организационное собрание неожиданно пришло много народу. Крамер потирал от удовольствия руки и похваливал «удачного» организатора. В точно намеченное время на сцену поднимается капитан и после короткой солдатской речи приглашает всех вступить в профсоюз.

На сцену поднимается из зала приглашенный и для порядка предлагает избрать президиум. Другой участник из зала предлагает список президиума. Проголосовали, и избранные заняли свои места в президиуме, а капитана попросили сойти в зал. Капитан растерялся и не знает, что делать. У дверей стоят американские военные. Они тоже не поняли, что происходит. Из президиума поднимается товарищ и предлагает принять повестку дня, но слово предоставили не капитану, а кому-то из президиума. Докладчик был на редкость краток. Он предложил никакого нового неполитического профсоюза не создавать. Из президиума поднимается еще один и предлагает послать приветственную телеграмму — приветствие Съезду профсоюзов «За единую Германию», проходившему тогда в Ганновере. Телеграммы были приняты единогласно.

И капитан, и американские офицеры, приставленные к делу организации «профсоюза», не понимают, как все это произошло. Кто-то вознамерился закрыть такое собрание, но председатель объявил, что на этом собрание закрывается. На трибуну быстро поднялся рабочий и советует:

— Американским военным не следует учить немцев, как надо организовывать собрания и профсоюзы. Мы сами это хорошо знаем.

Но уж тут американский военный в сердцах закричал:

— Разойтись!

Как американцы решили обезглавить ФДГП?

Итак, все средства раскола берлинских единых профсоюзов, предпринимаемые с конца 1945 года, не имели успеха. Профсоюзные заокеанские и европейские советчики успеха не имели, прямые нажимы военной администрации западных держав привели к противоположным результатам, словом, нажимы извне только упрочили единство профсоюзов, вырабатывали стойкость и гибкость политической линии их руководителей. Прямая попытка социал-демократов расколоть единые профсоюзы потерпела поражение. Лидеры СДПГ не были поддержаны рядовыми членами СДПГ. Началась затяжная борьба Единых профсоюзов Берлина с объединенными силами берлинской реакции и западных военных.

Американские военные власти в Берлине решили, что социал-демократические лидеры не способны проникнуть в профсоюзы настолько глубоко и прочно, чтобы завоевать там руководящее положение. И тогда в Межсоюзнической комендатуре под руководством полковника Хаули стали искать юридическую основу просто устранить руководство ФДГБ и, обезглавив таким образом профсоюзы, явочным порядком создать западноберлинское руководство профсоюзами в лице уже успевшего к тому времени нашуметь в Берлине УГО — «Унион Газельшафт Организацион».

Правление ОСНП, как это уже сложилось, представило в МСК календарь проведения выборной кампании в профсоюзах, которые проходили ежегодно в весенние месяцы. Руководители ФДГБ полагали, что дело это чисто формальное, и не думали, что все это создаст сложности профсоюзам. За это-то и зацепились американские деятели комендатуры. По профсоюзному календарному плану выборы намечались в такой последовательности:

— на предприятиях — до 10 марта 1947 года,

— в районах — до 23 марта 1947 года,

— общеберлинская конференция— 30–31 марта 1947 года.

В начале января 1947 года в МСК настояли, что надо все документы, поступившие в МСК, утвердить, раз они поступили. Материал механически передали комитету по труду. Там американцы, по замыслу полковника Хаули, решили затормозить их обсуждение, дотянуть до последних дней, потом сказать свое «нет», и, таким образом полномочия ФДГБ сами собой истекут, и оно утратило бы право на руководство профсоюзами.

Но такой вариант Хаули посчитал несколько рискованным и пожелал подкрепить его одной выдуманной им махинацией. Он пригласил к себе одного из руководителей ФДГБ, на которого рассчитывал, что он по недомыслию согласится с Хаули. Это был член правления ФДГБ Кайзер. Он предложил ему в довольно медоточивой форме написать в МСК бумагу с просьбой продлить полномочия ФДГБ, ввиду истечения срока, определенного на предыдущих выборах.

Кайзер быстро смекнул, куда толкает его представитель американской комендатуры, и категорично отказался написать такую бумагу.

Если бы такая бумага была прислана в МСК, тогда, на основании Устава МСК, надо было такую просьбу поставить на голосование комендантов, американский комендант проголосует против, коменданты не достигнут единогласия и просьба ФДГБ будет автоматически отклонена, и правление профсоюзов будет лишено дальнейших полномочий руководить профсоюзами. Но этого не произошло.

Чувствуя, что американцы и англичане решили сорвать профсоюзные выборы, руководство профсоюзов решило выступить с резким публичным заявлением, в котором потребовать: «Руки прочь от профсоюзов». Кроме этого, тогда же накопилось много других острых вопросов, скандально задерживаемых западными оккупационными властями. Все это вместе было довольно громким разоблачением поведения западных оккупационных властей в Берлине. Наше заявление было очень широко распространено в профсоюзах и получило одобрение. После этого МСК 17 февраля 1947 года наконец разрешает выборы в профсоюзах без единой поправки положения о выборах, предоставленного профсоюзами МСК.

Результаты проведенной выборной кампании были потрясающими. 23 марта закончились районные конференции ФДГБ. Стали известны результаты выборов делегатов на городскую конференцию профсоюзов. Таблица выборов дает следующую картину.

В правление ФДГБ были избраны в подавляющем большинстве члены СЕПГ. Социал-демократы не имели успеха.

После такого провала на городской конференции социал-демократы объявляют о том, что в Западном Берлине начала действовать профсоюзная оппозиция, ее центр — УГО. Начало работы развернулось в Кройцберге, в районе американского сектора оккупации. 2 апреля в «Палладиуме» состоялось первое заседание по улице Бертольдштрассе, 17. Признание этого первого заседания прелюбопытное. Следует учесть, что это признают сами раскольники. Было признано, что «идея раскола продолжает быть популярной в рабочих массах». После этого сменили лозунги прямого раскола и признали главным лозунгом «Мы за единство, но против диктатуры!». Один из раскольников тогда же признал: «Мы не могли принять дискуссию на городской конференции ФДГБ, где действительно недостаточно было бы свободно высказать свое мнение. Мы растерялись и не смогли предложить своей положительной программы. Мы должны ее еще выработать». Значит, у СДПГ, рвавшейся расколоть берлинские профсоюзы, не было положительной программы. И что же решила, в таком случае, оппозиция? Принять положительную программу ФДГБ? Согласиться с политической линией руководства профсоюзов? Ничуть не бывало. Они решили продолжать линию раскола, но в данный момент:

1. Из профсоюзов не выходить.

2. Привести к падению вновь избранное правление изнутри.

3. На выборах в производственные советы расправиться с СЕПГ, завладеть массами и привести их в движение против ФЖГБ.

4. Начать издание газеты УГО.

5. Образовать в Ванзее школу профдвижения УГО.

Но программа программой, а дело делом. Коль положительной программы в профсоюзном движении у СДПГ нет, а без нее всякое «движение» — паллиатив, раскольники стали искать предог для совместной работы с СЕПГ.

Но раскольник остается раскольником, как бы он ни приспосабливался. Все довольно легко и быстро раскусили, что это «сотрудничество» было только предлогом, средством, чтобы проникнуть в профсоюзное руководство. Это настораживало сторонников единства профсоюзов, и, разумеется, из совместной работы ничего не вышло. Они пришли сотрудничать без своей глубоко выраженной программы. Все дело в том, что в основе единства профсоюзов лежал более глубокий корень — единство Берлина. А СДПГ, набивавшаяся в сотрудники, открыто вела линию раскола города. Каждому рабочему становилось ясно, что тяга правых лидеров СДПГ к единству преследовала цель увести рабочих на путь раскола Берлина, а единство города и единство Берлина тесно связаны в борьбе за единство Германии.

Замаскированные цели СДПГ раскрывал с солдатской грубоватостью американский комендант генерал Китинг. На той же пресс-конференции, о которой уже шла речь, в конце января 1947 года он излагал программу профдвижения в Берлине, к которой стремились американцы в Берлине по настоятельной рекомендации АФТ — КПП. Надо полагать, «советчики» Китинга рекомендовали вести дела более тонко, а солдат не справился со своими задачами.

— Руководство ФДГБ, — поучал он профсоюзных деятелей, — должно состоять не из аналитиков, а из деятелей профсоюзов.

Американцы не могли признать положение о выборах профсоюзов потому, что оно не соответствует требованиям демократических прав рабочих и служащих, организованных в профсоюзы. Демократическая Америка заботится утвердить в немецких профсоюзах истинную демократию.

Так американский генерал поучал немецких рабочих, «как надо соблюдать демократию». Немцы для себя написали положение о выборах, и уж, конечно, по своему рабочему разумению демократическое. А американский генерал по своему, американскому, разумению отвергает ее и предлагает, тоже по своему генеральскому разумению, положение по канонам АФТ — КПП, хотя, впрочем, и еще теперь, спустя сорок лет, берет сомнение, понимал ли американский генерал что-либо в канонах проповедуемой им американской демократии. Если бы генералу дать бы тогда составить положение о выборах по-американски, он просто-напросто перепечатал бы Устав строевой службы армии США: «Ать-два…» И, уж конечно, демократия немецких рабочих организаций ему совершенно незнакома.

Берлинские профсоюзы блестяще отбили американских профсоюзных бонз и их «учеников» в униформе, лейбористов, которые имели горький опыт «обучать» профсоюзным наукам своих земляков в униформе. И на примере полковника Фогеля можно было убедиться, что из этого вышло. Отбиты были атаки и более «даровитых» учеников из СДПГ, господ Зуров, Нойманов, Сволинских и прочих. Берлинские рабочие дали понять всем «поучателям», что они никому не позволят ущемлять берлинские профсоюзы и будут драться за единство рабочего класса, единство Берлина и Германии. Они вынесли этот урок из вековой истории германского рабочего класса, из уроков германского государства. Их научила этому история освободительной борьбы с фашизмом. Дорогой ценой платили рабочие за свои исторические ошибки, и теперь они прозрели. Это был первый урок истории послевоенного развития рабочего движения в Берлине.

Второй урок борьбы за единство профсоюзов и Берлина — немецкие силы, втянувшиеся в дело раскола профсоюзов, были ничтожны. Они были лишены влияния в рабочем движении и были «сильны» своими связями с объединенными силами мировой реакции и прямой поддержки военных кругов американского и английского империализма в Берлине. Немецкая креатура этих империалистических сил — правое крыло СДПГ, малочисленное в своей основе, ХДС, которая в рабочем движении Германии никогда не имела сколько-нибудь заметного влияния. Провал раскольнической политики в магистрате, резкое ухудшение внутриполитической и экономической обстановки в городе, допуск в Берлине двухвалютной системы, отказ от объединения всех демократических сил города на решительную борьбу за единство города, постыдная связь с раскольническими кругами американского империализма, срыв объединения усилий двух рабочих партий на позитивной платформе, в которой заинтересованы народные массы Берлина, — все это дискредитовало СДПГ и ХДС.

Третий вывод — берлинские профсоюзы были созданы с учетом исторического опыта германского рабочего движения. В самом начале были созданы организационные основы единых профсоюзов. Была создана на основе объединения Социалистическая единая партия Германии, которая стала идеологическим хребтом рабочего движения. Была создана идеологическая и организационная основа, и на этой гранитной базе построена программа действий свободных немецких профсоюзов в конкретно исторических условиях послевоенной Германии. В этой программе на первое место была поставлена борьба за коренные социально-политические изменения немецкого общества, уничтожение всего того, что порождало в прошлом войны с немецкой земли. Решающей силой этих преобразований выступает немецкий рабочий класс со своим авангардом — Социалистической единой партией Германии. Обеспечение единства Германии и объединение в борьбе за эту программу всех демократических сил общества. Конечной целью этой программы было построение коммунизма. Эта программа была близка и понятна рабочему человеку, и не было в Германии, в Берлине другой такой партии, которая имела бы такую ясную и необыкновенно человечную программу, где бы счастье народа было стержнем.

СЕПГ была массовой рабочей марксистско-ленинской партией. Она также вобрала в себя исторический опыт мирового коммунистического движения. Она была по-настоящему, на деле, рабочей партией, поставившей перед собой колоссальную историческую задачу возрождения Германии, на основе всего исторического опыта нации.

Она была, мало сказать, поддержана Советским Союзом, всей мощью Советской армии. Дело все в том, что политика СЕПГ по коренным вопросам политики возрождения Германии совпала с политикой КПСС, проводимой ею с первых дней войны. Это была единая политика двух марксистско-ленинских партий. Это была единая политика. И история не знала такого блестящего примера в прошлом. Каждый шаг двух Коммунистических партий был строго согласован, взвешен. Наша советская политика в Берлине отличалась предельной ясностью, глубиной понимания сложных социально-политических переплетений, спокойствием, позитивностью, народным характером. Конечно, скоротечность происходящих тогда событий вносила много помех, а столкновение социалистической и империалистической политик Советского Союза и западных держав вносило в эту скоротечность много своеобразного, что мешало немецкому населению уяснить позиции одной и другой политики. В это вмешивались исторические аспекты немецкой истории: антисоветизм, антикоммунизм.

Четвертый вывод, который вытекал из профсоюзных выборов 1947 года, — что главный орешек в берлинской общественной жизни, которую вознамерились разрушить западные империалистические державы, — не магистрат, не денежная реформа, конечно, они были болезненны для населения Берлина. Главным орешком, не поддававшимся дроблению, были берлинские профсоюзы, берлинский рабочий класс, который после войны выводил на улицы 800 тысяч демонстрантов. Чтобы обладать Берлином, надо было взять рабочий класс, а это все же класс, а не сыпучие тела в магазинах. Чтобы расколоть Берлин, надо было расколоть единые профсоюзы Берлина. А при всех, самых лихих, наскоках они оставались едиными. Ну кто же из того сборища раскольников, а с ними и военных США, мог повести за собой? В том лагере не было таких сил. Была только одна сила, которая могла это сделать, — это СЕПГ, поддержанная Советской военной администрацией в Германии.

Социал-демократы по своей природе двурушники. Они, на худой конец, вроде бы и за сотрудничество, но сотрудничество по расколу Берлина. И когда враги единства профсоюзов на время притихли, их все равно узнавали рабочие по этому «родимому» пятну. Потом, когда выдохлись, а у социал-демократических лидеров не было нужной выдержки, они снова ринулись на раскол Берлина и профсоюзов. И во главе поставили уже УГО, то есть профцентр для Западного Берлина. Вместе с оккупационными властями, где пряником, где кнутом они уже в 1948 году добились победы в двух западных районах и четырех отраслевых профсоюзах.

В районном правлении ФДГБ района Шарлоттенбург в английском секторе в конце января 1947 года вспыхнула дискуссия между сторонниками единства профсоюзов и правыми из руководства СДПГ. Есть смысл привести выступление одного рабочего с этой дискуссии. Это беспартийный рабочий Бьюкенен. Разбирая обстановку, сложившуюся в Берлине, он сказал:

— Из заявления Советской комендатуры стало совершенно ясно, какие силы стоят позади немецких представителей, ставящих барьеры на пути профсоюзного единства. Это советское заявление следует прочесть каждому рабочему социал-демократу, дабы стало известно, чьи интересы представляет рабочий фюрер Зур и его единомышленники. Рабочие, читающие заявление этого советского коменданта, должны понять ту опасность, которая встала сейчас перед их организацией. Ситуация, в которую попали сейчас три берлинских сектора, очень напоминает некоторые моменты 1933 года. Тогда Гитлер по заданию и с помощью немецкой реакции разбил немецкие профсоюзы. Сегодня эту роль по поручению интернациональной реакции и с помощью ее представителей в западных комендатурах выполняет СДПГ. И я был социал-демократом, и я многим был недоволен в поведении русских в 1945 году, но когда дело идет о моем профсоюзе, я иначе говорить не могу.

Чтобы уточнить, насколько остра была обстановка, сложившаяся в Западном Берлине для металлистов, следует сказать, что как раз в это время, в этот день, профсоюз металлистов объявил забастовку металлистов в районе Шарлоттенбург в знак протеста против раскольнических действий СДПГ и западных оккупационных властей.

Первая половина 1947 года и до конца сороковых годов берлинская жизнь изобиловала примерами, по которым можно было судить, как опускалась по наклонной предательства роль целендорфской раскольнической группы крайне правых социал-демократов, объявивших 31 марта 1946 года смертельную войну коммунизму. Их авторитет в массах, даже социал-демократов, уж не говоря о народных массах Берлина, падал с такой катастрофической быстротой, что на профсоюзных выборах весной 1947 года Нойман и другие не собирали и десятка голосов. Куда бы ни сунули они свою раскольническую клешню, везде получали по заслугам.

Район Митте в советском секторе — не рабочий район. В марте там проходила районная профсоюзная конференция. Правые из СПДГ решили: ну уж в этом районе им удастся победа, и обязательно. Зур перед началом конференции сколотил группу раскольников в составе Егельно, Льезе, Якубовского и пошел с ними в бой. Начали с ультиматума по оргвопросу, потребовали, чтобы в президиум конференции были избраны два социал-демократа — Льезе и Егельно. Егельно пригрозил, что если они не изберут предложенных им представителей в президиум, тогда все социал-демократы покинут конференцию. Предварительно потребовали сделать короткий перерыв для совещания. Конференция решила не обострять отношений, удовлетворить просьбу правых СДПГ. После перерыва представитель СДПГ Бухвальд выступил с заявлением, что социал-демократы решили не покидать заседания конференции при условии, что на городскую профсоюзную конференцию будут избраны 20 социал-демократов и 32 члена СЕПГ, отношение 3: 4. Социал-демократ предоставил список своих представителей в правление ФДГБ района. Когда шла перебранка по данному вопросу, один из лидеров СДПГ вел переговоры с двумя американскими офицерами, присутствовавшими на данной конференции. Но, когда Льезе прочитал список предложенных им в правление представителей, неожиданно выступает Якубовский и заявляет: «Мы отзываем своих представителей из руководящих органов конференции и покидаем конференцию». Как по команде, вышли 50 делегатов. В фойе устроили перебранку, после чего часть делегатов возвратилась обратно. Один из них выступил и заявил, что оставшиеся на заседании социал-демократы не поддерживают раскольников. Это был Кюссельман. Он заявил, кроме того, что с конференции ушли раскольники, которые не дорожат доверием масс. Чего же намеревались добиться на конференции правые и американские офицеры? Они хотели добиться поворота всей конференции против советских оккупационных властей, как рассказал потом один из оставшихся в зале социал-демократов. Смотрите, смотрите, в центре Советского сектора районная профконференция выступила против советских оккупационных властей! А с какой же программой решили выступить социал-демократические лидеры? А программы-то не было. Были два офицера комендатуры США, которые знали, чего они хотели, и только. Вот уж действительно, «сеяли драконов, а в жатву бог послал блох». Американские офицеры также смылись, но тихо.

Заявление Советской комендатуры было встречено с раздражением и тревогой в военных комендатурах западных держав. Они не были подготовлены к такой реакции в профсоюзах и среди населения Берлина. Рабочие начали действовать. В красном Веддинге, во французском секторе делегаты конференции потребовали от западных оккупационных властей роспуска профсоюзов предпринимателей, созданных немцами по инициативе американского и английского комендантов. Выступивший на этой конференции делегат Шмидт потребовал принять решение, чтобы союзная комендатура не допустила организации союза предпринимателей в Берлине, уже существующего в американском секторе.

Ответная реакция западных держав в Берлине

Материальное положение населения в Берлине к концу 1947 года день ото дня становилось все хуже. Западные державы мстили берлинцам за непокорность. Американцы и англичане решили проучить берлинское население и показать, что они в зависимости от них. Осенью заметно ухудшилось снабжение Берлина газом, с перебоями поступало продовольствие из западных зон Германии в Берлин. Это пугало берлинцев. Наступали осенние месяцы, а за ними приползут месяцы зимы. Какие они будут? Известно, что здания в Берлине строились в полтора кирпича и не были приспособлены для сохранения тепла в холодные месяцы. В прошлом зимние холода бывали редко, раз в 10–15 лет, но доходили более чем до 25 градусов. Стоит только нарушить нормальное снабжение города топливом, как наступят холода, которых непривыкшие немцы выдержать не смогут и начнут замерзать. Такой участи пугались особенно старые люди и малолетние.

В конце ноября, когда обнаружились грозные признаки холодной зимы и голода, Правление ОСНП Берлина обратилось с письмом к американскому коменданту. Оно заявило, что «среди рабочих растет состояние растерянности и безысходности. Снабжение рабочих лишено всяких границ. Одежда и жилье находятся более чем в невыносимых условиях. Низкие продовольственные нормы, заболевания на этой почве приняли угрожающие размеры. Рабочая мораль падает. Рабочие бросают работу и занимаются самоснабжением. Наступает момент, когда профсоюзы будут уже не в состоянии нести ответственности».

Профсоюзы просят американские военные власти «по примеру Советского сектора назначить дополнительное питание рабочих на предприятиях до тех пор, пока мы перестанем быть на положении просящих и сможем сами восстановить добрые качества немецкого народа и организовать производство товаров, необходимых для обмена на импорт. Нам нужна одежда, обувь, дополнительное питание».

Ответ американского коменданта: «Мы сожалеем, что не можем оказать вам немедленной помощи. Однако мы хотели бы упомянуть, что выдача ненормированных обедов в заводских столовых американского сектора через американскую военную администрацию уже находится в стадии обсуждения, решение, однако, еще не принято.

С почтением…»

Так и не было принято.

Ответ английского коменданта: «Мы принимаем к сведению ваше письмо от 10 ноября 1947 года. Вопрос о дополнительном снабжении продовольствием берлинских рабочих является делом Союзной комендатуры, которая обсудит этот вопрос с Берлинским магистратом. Английская военная администрация относится к вашему вопросу с симпатией и будет рада способствовать получению металлистами большого количества продовольствия. Однако сегодня международное продовольственное положение не позволяет в ближайшем будущем прийти к этому.

Хайнд, Бригадир, Директор военной администрации Английского сектора».

Вместо продовольствия профсоюзы получили две очень вежливые бумаги… и только.

Спросить бы любого рядового сотрудника Советской военной комендатуры, была ли неделя, когда Советская военная комендатура не занималась бы конкретными вопросами материального обеспечения населения Берлина. Такого дня, не только недели, в жизни комендатуры не было, начиная с первого послевоенного дня, если не раньше. Солдатские кухни начинали раздавать пищу населению Берлина, когда еще шли последние бои в городе. Это простые факты, зафиксированные в документах истории конца Второй мировой войны. И солдаты, ротные повара, раздавая пищу населению, никогда не ссылались на недостаток продовольствия в мире или на то, что им еще не дано указания сверху. Они делали это по велению сердца. И как бы ни текли годы после войны, а этот пример интернациональной солидарности история понесет в века, как пример, которого не знала дотоле история войн.

Начиная с октября 1946 года, когда западные военные власти использовали снабжение города в интересах политического давления на население Берлина, наша помощь приобретала еще более острое политическое звучание, как помощь сочувствия и дружбы между народами. По нашей инициативе МСК вынуждена была принимать решения об улучшении продовольственного обеспечения детей, кормящих матерей, беременных женщин. И когда продовольственный вопрос застревал безнадежно в Союзной комендатуре, мы выступали односторонне в нашем Советском секторе. Так, было опубликовано 14 пунктов экономической помощи Берлину Советской военной комендатурой. И делали мы это без театральных жестов. Мы приглашали к себе товарищей из профсоюзов, руководителей политических партий, районных бургомистров и только после этого приступали к проведению определенных акций помощи. Так, например, было в ноябре месяце 1947 года. А раньше, когда только что был утвержден обер-бургомистром доктор Островский, мы обсудили с ним наши предложения и дали ему возможность вполне уверенно выступить со своей программой. Почти тут же эта программа, рассмотренная с Островским, начала осуществляться, не дожидаясь, когда американский комендант переговорит о делах продовольственного положения с господином Гувером, или когда английский комендант получит точные данные о мировом положении с продовольствием от своих патронов. Наши мероприятия вызывали одобрение населения не только в Советском секторе; правда, рабочие западных секторов всегда с сожалением думали, что у них в секторах это было невозможно.

В ноябре — декабре 1947 года нужда схватила особенно цепко берлинских металлистов. В частых беседах с Романом Хвалеком, Фрицем Ретманом и другими руководителями свободных немецких профсоюзов мы специально обсуждали положение дел, сложившееся в профсоюзе металлистов, а надвигавшаяся зима еще более ухудшила положение этой группы рабочих на производстве. Фритц Ретман сообщил мне, что правление металлистов составило инициативную группу их активистов, и они намерены посетить военных комендантов Берлина. Мы ответили положительно и назначили встречу на 9 декабря 1947 года в помещении Советской центральной комендатуры. Просьбы металлистов были самые минимальные. Они знали, как обстоят дела, и на большее не претендовали. Они просили рабочую обувь, одежду, защитную одежду на вредных производствах — резиновые фартуки, перчатки для сварщиков и, если возможно, организовать рабочее питание на производстве. Участники встречи составляли самые различные профессии — с предприятий стальных конструкций, металлурги, вагоноремонтники и вагоностроители, авторемонтники и шлифовальщики, монтеры, гальваники, лакировщики и еще откуда-то, теперь уже не помню. Делегация охватывала промышленность всего Берлина. Герта Вольф из Шпандау с фабрики стандартных аппаратов, Штольцман с завода «Сименс», Бендикс с Обершеневайде, Финке из французского сектора, Бастоу из английского сектора, Освальд из Веддинга, Фрейлих с завода «Блок» в американском секторе, Трошке из Панкова.

Мы предварительно договорились с участниками встречи, кроме нужд, о которых они нам поведают, обсудить бы и нашу программу из 14 пунктов. Сейчас неплохо вспомнить эту беседу и передать современникам ее содержание. Все, что сказано было рабочими на той встрече, поучительно.

Первым, как помню, выступила женщина Герта Вольф с фабрики стандартных аппаратов из района Шпандау. Она заметно волновалась. Ее мучили какие-то тонкости в тех мыслях, которые она намеревалась сказать. Но превозмогла неловкость и начала говорить:

— Если будут проведены ваши предложения только в Советском секторе, то мы, рабочие западных секторов, будем отброшены назад. Наши рабочие просили меня передать вам, что они считают себя обделенными по сравнению с русским сектором. Нужно заставить и западных комендантов делать то, что делается в русском секторе.

Котиков:

— Как заставить? В этом все дело. Надо сообща действовать. Мы делаем свое дело и в расчете на то, что западные коменданты поймут наконец, что они должны делать то же. А вы со своей стороны должны действовать. И когда рабочие берутся за свои средства воздействия, они достигают нужной цели. Так ведь?

Вольф:

— Нам не убедить рабочих пойти на радикальные меры.

Котиков:

— Почему же? Надо объяснить рабочим, что пролетариат всегда был силен своей организованностью и на предприятии, и в масштабах государства, и в борьбе с предпринимателем за свои рабочие права, и это может стать воздействующим средством и на военных комендантов. Как знать? Надо только не сидеть сиднем, а действовать.

Фритц Ретман:

— Коллега Вольф и другие товарищи из западных секторов часто говорят, что им очень трудно разговаривать о нуждах рабочих. Там к нуждам рабочих безучастны.

Штольцман с завода «Сименс»:

— Я думаю, что все дело в комендантах. Хорошо бы, если бы снабжения хватило на весь Берлин.

Котиков:

— Я не уверен, что западные военные власти согласились бы на то, чтобы мы начали снабжать рабочие столовые и в Западном Берлине. Они первыми встали бы на нашем пути. Дело, видно, в том, чтобы западные власти убедили себя, что это необходимо. Один ученый педагог сказал когда-то: «Если кто хочет сделать, он ищет способы, кто не хочет сделать — ищет причины». Это очень хорошо характеризует нынешнюю обстановку в Межсоюзнической комендатуре. Мы ищем способы помочь берлинскому населению, ищем давно и настойчиво. Наконец помогли освободить Германию от гитлеровской тирании. Теперь ищем способы, как облегчить жизнь рабочих в Берлине. В поисках способов мы советуемся с немецкими рабочими, а западные военные власти ищут оправдания своему ничегонеделанию. В этом суть вопроса. Из своих очень скудных запасов мы нашли сейчас возможность обеспечить горячим питанием на предприятиях только 70 000 рабочих. Это не так много. Но мы сами уверовали, что путь наш правильный, и мы пойдем дальше этим путем.

Штольцман:

— Мы должны в своих секторах попробовать привлечь комендантов западных секторов к осуществлению этих целей.

Котиков:

— Недавно мы встречались с рабочими коммунального хозяйства. Перед этим они были в американской комендатуре и тоже просили помочь им. А их спросили там: а доллары у вас есть? Долларов у них не было. «Но если у вас нет долларов, вы и ничего не получите». Если бы рабочие подумали над этим поучительным уроком, они пошли бы другим путем и добились бы своего. Здесь есть товарищи с завода «Сименс»?

Штольцман:

— Да, это я!

Котиков:

— Товарищ Штольцман, наверное, знает, что «Сименс» до конца 1948 года выполнит работы на 2 млн долларов. Почему бы дирекции завода не взять 200 тыс. долларов из этой суммы и не купить продовольствия для рабочих столовых? «Сименс» заключил договоры на экспортные поставки еще на 3 млн долларов. Владельцы экспортируют товары, сделанные рабочими, и барыши кладут к себе в карман. А рабочие голодают. Так есть у рабочих возможность заставить капиталиста помочь своим рабочим? Есть, и очень грозная возможность.

Мы живем с вами вместе в одном городе с мая 1945 года и немного узнали друг друга. Вы, должно быть, заметили, что мы, если можем что-либо сделать, то делаем и не кричим по этому поводу, что мы берем обещанные рабочим Берлина товары из Советской зоны, и что можем делать, делаем. Другие берут продукты из Баварии, но кричат, что они привозят их из США, и что это стоит доллары. Здесь проглядывает физиономия капиталиста, дельца.

Бастоу:

— У нас на заводе в английском секторе наш цех самый сильный. Мы просили англичан об организации горячей пищи для рабочих на заводе. И они дали нам ее после долгой и упорной борьбы.

Котиков:

— Вы знаете, почему такое получилось? Рабочие начали бежать с завода на предприятия Советского сектора. Предприниматель был поставлен перед опасностью закрытия завода. Или возьмите одно предприятие «Сименс». По тем же причинам завод оказался перед опасностью закрытия. Администрация завода послала своих людей в Данию и закупила там продовольственные товары. И теперь на этом заводе организовали горячее питание для своих рабочих. И сделали это помимо английской военной комендатуры.

Бальдоу:

— Мы хотим бороться за свои права.

Освальд с завода в Веддинге:

— Очень плохо обстоят дела с рабочей одеждой у молодежи. Они из-за этого не могут закончить обучение мастерству. А молодежь нам нужна. Это наша смена. Им-то и нужно помочь в первую очередь. Ваши предложения нужно провести в одностороннем порядке в Советском секторе, даже если западные коменданты не согласятся принять их для всего Берлина. Эта мера сама по себе будет примером для всех, для борьбы на других заводах. Для нас она будет служить моральной поддержкой.

Котиков:

— Расскажите, пожалуйста, как обстоят дела на «Югенд Веддинг» по тем пунктам, которые мы поставили в Межсоюзнической комендатуре.

Освальд:

— За равный труд у нас получают равную плату. Рабочий день молодежи у нас сокращен. Все рабочие у нас пользуются социальным страхованием. Это все, чего мы добились. Во главе предприятия стоит дирекция. Мы думаем, что этот концерн надо национализировать. Члены производственного совета были предложены дирекцией.

Котиков:

— Везде сложилось дело так, что рабочие решают, кто должен быть в производственном совете. Ведь это рабочая организация?

Освальд:

— Мы не думаем, что вы хотите уравнять нас с предприятиями Восточного сектора?

Котиков:

— Зачем же уравнять? Но соблюдать рабочие интересы везде следует настойчиво. Какой же производственный совет может создать предприниматель, посудите сами? Наверное, такой, который ему нужен, а не рабочим? И далее, мы вносим предложение, полезное для рабочих всего Берлина. Нас это интересует. А что касается уравнения, то у меня недавно был прелюбопытный разговор с одним влиятельным политиком из Западного Берлина. Я сознательно не упоминаю его фамилии. Он спросил меня: «Что же вы, хотите ввести здесь советские порядки?» Я ему сказал: «Нет, мы советских порядков не собираемся вводить, мы вносим предложение о равной оплате за равный труд для всех, для женщин и молодежи. Разве это плохо?»

Собеседник:

— Нет, не плохо!

Я:

— Но это советское предложение? Оказывается, у нас есть и хорошие предложения. Мы предлагаем горячую пищу для рабочих на заводах, сокращение рабочей недели для подростков. Это хорошо?

Собеседник:

— Хорошо!

Я:

— Вот видите, и это предложение хорошее. Так почему же вы боитесь хороших советских предложений?

Собеседник:

— Нет, нет, мы боимся не этого. Мы боимся диктатуры пролетариата, которая ползет следом за этими предложениями.

Я:

— Эта «опасность» придет не с этой стороны. Вы спросите ваших рабочих, хотят ли они эту диктатуру пролетариата? Если да, то они этого добьются, и обязательно добьются. А мы не занимаемся экспортом советской власти в Германию. Внутреннее устройство общественной и государственной жизни в стране — дело народа той страны. Мы прекрасно знаем, что нам под силу, что непосильно для нас. У нас диктатура пролетариата была установлена в результате Октябрьской социалистической революции в 1917 году. Это вам известно, надеюсь. И вот теперь-то мне становится понятно, почему в наших беседах, в наших спорах, по нашим предложениям сразу спрашивают не о пользе предложения, а откуда оно, чье это предложение. Если советских представителей — вы механически против него, если предложение внес американский комендант, значит, спокойно можно обсуждать, значит, это хорошо. Разве можно строить деловые отношения так, не думая, по их источнику? Нет, конечно! А от такого бездумного подхода к жгучим вопросам жизни большого города страдают немецкие граждане, которым в высшей степени наплевать, кто предложил. Лишь бы это было полезно простому человеку. Слов нет, мы — разные люди, разных государств, но это не должно мешать нам взаимодействовать в интересах улучшения жизни простых людей, порученных нашему с вами попечению.

Простите за длинный рассказ, но, мне думается, он к месту рассказан.

На этой встрече заместитель коменданта Центральной комендатуры полковник Незамаев Михаил Дмитриевич рассказал немецким рабочим наши ближайшие планы по оказанию помощи рабочим Советского сектора.

— Во второй половине 1947 года, — сказал он, — произведено промышленных товаров вдвое больше, чем в первой. В 1948 году производство промышленных товаров, и особенно рабочей одежды и обуви, будет еще более расширено. В декабре этого года будет пошито обуви для производства на деревянной подошве 10 000 пар, из них 7000 пар получат металлисты. У нас работает единственная фабрика, которая вырабатывает ткань для производственной одежды. В первом квартале она даст ткани на 20 тысяч комплектов спецодежды. Половину всего получат металлисты. В последнем квартале 1947 года было распределено резиновой обуви 5000 пар. В первом квартале 1948 года, по указанию коменданта, большинство резиновой обуви получат металлисты. Это будет около 9000 пар. В первом квартале возрастет производство соды. Моющих средств поступит намного больше, чем поступало до сих пор. Но повсеместно нужды в моющих средствах мы удовлетворить не можем. Кожаная обувь более всего поступит для специалистов. В нашем секторе 50 000 металлистов. Среди них 5–6 тысяч инженеров и техников. Их также надо обеспечить обувью, и мы это сделаем. В распределении промышленными товарами мы решительные сторонники преимущественного снабжения рабочих. Нельзя равнять рабочего человека со спекулянтом. Мы благодарим рабочих, что они так весомо поддержали наши 14 пунктов.

Фриц Ротман:

— Я приношу вам глубокую благодарность от имени всех нас за состоявшуюся беседу. Я прошу понять нас правильно. Мы пришли к вам не за тем, чтобы использовать генерала для достижения наших целей в Берлине, но согласие, которое мы здесь получили, поможет нам продолжить нашу профсоюзную борьбу более успешно, чем мы делали это до сих пор.

Котиков:

— Спасибо вам, что вы пришли к нам. Из этой обстоятельной беседы мы вместе стали чуть взрослее смотреть на суровую действительность в Берлине. И, если вы поддержите нас активно, мы будем в состоянии в полную меру осуществить наши экономические программы помощи рабочим и населению Берлина, я в этом уверен.

Наша экономическая программа помощи берлинскому рабочему классу

К осени 1947 года материальное и правовое положение рабочего класса в Советской зоне оккупации заметно улучшилось. Меры, которые принимала Советская военная администрация в Германии совместно с немецкими экономическими и правовыми управлениями, принесли свои положительные плоды. Но это то, что мы называем «окружением Берлина». Разящие контрасты, возникшие в связи с этим между Советской зоной оккупации и Берлином, оказывали удручающее впечатление на рабочий класс не только Западного Берлина, но и на Советский сектор. Все наши мероприятия в Советском секторе носили позитивный характер. А наши фундаментальные предложения в МСК систематически саботировались. Западные державы не шли дальше голодных норм, которые были выработаны союзниками в самом начале оккупации Германии. Более того, продовольственное снабжение, обеспечение топливом, газом и промтоварами Берлина использовались политикой Запада по германскому вопросу, как фактор давления на массы, которым они старались дать понять немцам, что они находятся в безнадежной зависимости от капризов западной политики. По всему было видно, что таким подходом к снабжению городского населения они полагали добиться, чтобы богатый дядя Сэм из США видел в этом потенциальную выгоду. Придавить человека, а потом заставить его работать на себя и на политику, которую он проводит в Германии.

За три минувших послевоенных года были осуществлены важные мероприятия по защите прав рабочих и служащих на производстве. Устанавливалась принципиально иная правовая основа взаимоотношений между наемным рабочим и служащим и предпринимателем. Были введены восьмичасовой рабочий день и равная оплата за равный труд между мужчиной и женщиной и молодежью. Восстановлены и увеличены оплачиваемые отпуска рабочим и служащим на производстве. Упразднены введенные фашистами в интересах предпринимателей тарифные коллективные договоры о тарифных ставках. Введено было единое социальное страхование. Отменены все распоряжения и приказы, изданные фашистами, о правилах внутреннего распорядка на предприятиях, о денежных штрафах. Введены новые правила внутреннего распорядка, разработанные немецким управлением по труду и профсоюзами. Они предусматривали энергичную борьбу с прогульщиками, лодырями, дезорганизаторами производства. На предприятиях Советской зоны уже работали демократически избранные производственные советы, обеспечено право рабочих и служащих на решение вопросов, касающихся работы предприятия или же права на необходимый контроль за ней.

Была усилена охрана труда для молодых рабочих, введена сокращенная рабочая неделя и намечены меры производственного обучения молодых рабочих. Введено бесплатное медицинское обслуживание рабочих и служащих. На заводах ведущих отраслей промышленности и на транспорте организована выдача дополнительного рабочего питания, обеспечено преимущественное снабжение рабочих ведущих предприятий промышленными товарми.

В Советской зоне не только восстановлены, но и расширены достижения немецкого рабочего движения в области трудового законодательства и прав рабочих и служащих. В Советской зоне оккупации перешли в собственность народа банки, предприятия концернов, трестов и других монополий, равно как и предприятия бывших активных нацистов и милитаристов. Очищен аппарат управления от бывших активных нацистов, милитаристов и военных преступников. Ключевые позиции в хозяйстве Советской зоны оккупации Германии находились к этому времени в руках народа. Рабочие Советской зоны оккупации уже не знают, что такое безработица. Трудовой подъем, начавшийся в Советской зоне, привел к ускоренному восстановлению мирных отраслей хозяйства.

А в каком положении находился Берлин, его западные секторы? Еще в октябре 1947 года Советская комендатура представила в МСК на рассмотрение комендантов 14 предложений по улучшению материального и правового положения рабочих и служащих на предприятиях Берлина. Важнейшие из этих предложений, к сожалению, не были приняты западными комендантами, хотя советский представитель настаивал на этом. Мы указывали тогда западным комендантам, что нельзя считать нормальным такое положение, когда рабочие и служащие в столице Германии, Берлине, находящиеся в Советской зоне оккупации, живут в худших материальных и правовых условиях в сравнении с рабочими и служащими всей Советской зоны оккупации.

Руководствуясь решениями контрольного Совета для Германии по вопросам труда и рабочей силы и пожеланиями Союза свободных немецких профсоюзов, а также многочисленными справедливыми требованиями рабочих и служащих промышленных и транспортных предприятий Берлина, после более чем полугодичного саботажа западных комендантов в МСК, Советская центральная комендатура решила тогда ввести все эти мероприятия в Советском секторе Берлина в приказном порядке, а приказ опубликовать в прессе для общего сведения. В чем же состоят эти 14 советских пунктов, против которых так ополчились западные военные власти в Берлине? Действительно ли они подрывали основы четырехстороннего управления городом? Настолько ли уж они опасны, что надо было страшиться, что они могли помрачить умы немецких рабочих в Берлине?

Вот наши требования, вошедшие потом в Приказ № 20 советского коменданта:

1. Ввести в действие с 1 июля 1948 года на всех предприятиях и в учреждениях Советского сектора Берлина в качестве обязательного демократический принцип равной оплаты за равный труд женщинам, молодежи, рабочим и служащим на том же уровне, ч то и взрослым мужчинам. Соответствующие положения германских законов и тарифных положений, которые противоречат настоящему принципу, отменить.

2. Ведомству по вопросам труда поручается представить на утверждение в отдел по вопросам труда Советской военной комендатуры к 25 июня сего года согласованные с руководством Союза свободных немецких профсоюзов предложения по повышению заработной платы рабочих и служащих предприятий Советского сектора Берлина на 15–20 процентов в сравнении с уровнем 1945 года.

3. Ведомству по вопросам труда поручается безотлагательно совместно с руководством Союза свободных немецких профсоюзов Берлина приступить к разработке и заключению коллективных договоров о тарифных ставках между профсоюзами и предпринимателями там, где таковые до сих пор не заключены. Отделу по вопросам труда Центральной Советской комендатуры Берлина надлежит рассмотреть и утвердить важнейшие распоряжения (установки, положения) к проекту коллективных договоров для отдельных отраслей промышленности.

4. Предпринимателям вменяется в обязанность заключить в течение месяца с Производственными Советами предприятий соглашения там, где это еще не сделано.

5. Отделу по вопросам труда Советской военной комендатуры до 1 июля сего года выработать совместно с ведомством по вопросу труда и профсоюзами основные предложения о размере денежного пособия для безработных.

6. Ввести в силу на предприятиях представленную Президиумом свободных немецких профсоюзов и отделом по труду при магистрате инструкцию по охране труда и предупреждению несчастных случаев, равно как и единогласно принятое берлинским городским парламентом временное постановление о защите труда молодежи.

7. Упразднить введенные в действие при гитлеровском режиме правила внутреннего распорядка на предприятиях, во всех учреждениях и на заводах Советского сектора, которые ущемляли достоинство рабочих и служащих, утвердить и ввести в действие разработанные Президиумом Союза свободных немецких профсоюзов и Отделом труда магистрата новые правила внутреннего распорядка на всех заводах, фабриках, транспортных предприятиях и в учреждениях.

8. Установить на предприятиях и в учреждениях 42-часовую рабочую неделю для юношей и девушек до 16 лет и 45-часовую рабочую неделю для юношей и девушек от 16 до 18 лет.

9. Вменить в обязанность предпринимателям предоставлять женщинам, которые самостоятельно ведут домашнее хозяйство, ежемесячный, дополнительно оплачиваемый, свободный от работы день.

10. К 1 ноября сего года на предприятиях важнейших отраслей промышленности, а также коммунального хозяйства и транспорта в Советском секторе Берлина повысить число лиц, которым сверх установленного по их продовольственным карточкам рациону предоставлять горячее питание, с 88 000 человек, имеющихся в настоящее время, до 155 000 человек.

11. Установить для рабочих и служащих важнейших предприятий Советского сектора Берлина преимущественное снабжение промышленными товарами согласно директивам, которые будут изданы Штабом Советской комендатуры.

12. Районным администрациям Советского сектора Берлина вменяется в обязанность принимать необходимые меры по улучшению жилищных условий рабочих и служащих, которые живут в подвалах и развалинах, в лучшие квартиры. Одновременно разработать план восстановления и ремонта квартирных помещений специально для рабочих и служащих и представить на утверждение районным военным комендантам не позднее 1 июля сего года.

13. Районным управлениям и ведомствам вменяется в обязанность улучшить врачебное обслуживание рабочих и служащих на предприятиях. На предприятиях с численностью 200 и более рабочих, а также на предприятиях с опасным и вредным производством, даже если они имеют меньшее количество рабочих, оборудовать санитарные амбулатории, обеспечив их необходимыми перевязочными материалами и медикаментами, распределение предназначенных для этих целей помещений, издержки по содержанию санитарных амбулаторий и приобретение мебели вменяется в обязанность предприятий, оплата труда медицинского персонала и приобретение медицинского оборудования и медикаментов входит в обязанность органов социального страхования.

14. Ответственность за проведение в жизнь настоящего приказа возлагается на районных бургомистров Советского сектора оккупации.

Советские военные власти в Берлине вносили на решение военных комендантов все самое необходимое для человеческого трудового устройства рабочих на производстве. И ничего более. Но, раз это предложение внесено советским комендантом, значит, оно опасно и может пододвинуть западную демократию к советской власти.

Западные военные власти учиняют разгром свободных немецких профсоюзов в Западном Берлине

Развалить изнутри свободные немецкие профсоюзы не удалось ни правым лидерам социал-демократов, ни западным военным комендантам, ни угрозами, ни хитростью политических авантюристов. А берлинские профсоюзы были непреодолимой помехой для раскольнических махинаций западных военных властей в Берлине. Они понимали, что, не разрушив их в западных секторах, им придется туго, когда начнут осуществлять денежную реформу и наносить окончательный удар по единству города.

И вот 4 июля 1948 года совершенно неожиданно председательствующий французский комендант генерал Ганеваль приглашает в свою резиденцию всех комендантов Берлина. Когда прибыли и расселись за стол, французский комендант, который все эти годы был сравнительно пассивен в профсоюзных спорах в МСК, предлагает советскому коменданту нечто вроде согласованного западными комендантами предложения, которое вполне можно назвать ультиматумом, — чтобы советская сторона в МСК признала профсоюзную оппозицию в Берлине. Мы заранее были ознакомлены с такой постановкой вопроса, и так же неожиданно, как поставили этот вопрос западные коменданты, решительно отклонили их предложение. Но мы были вполне учтивы и дали свои объяснения. Мы заявили на той встрече, что разрушать созданные профсоюзы в Берлине в 1945 году и признанные всеми комендантами без единого возражения и сомнения тогда же, нецелесообразно. Рабочие всегда протестовали, когда власти вмешивались в их внутренние дела, как в далеком прошлом рабочего движения, так и теперь особенно. Рабочие должны сохранить единство.

На следующий день все западные коменданты запретили в своих секторах деятельность Организации свободных немецких профсоюзов. Таким образом, понуждая нас признать УГО, западные генералы добивались признания профсоюзной оппозиции — УГО, во всем Берлине, включая и Советский сектор, и развал действующих профсоюзов в своих секторах втихую, без лишнего шуму. Но, поскольку этого не получилось, они не стали ждать ни одного дня и официально развалили ОСНП.

За этим последовали репрессии объединенным силам и комендантам, и магистратам и СДПГ Западного Берлина. Они просто начали изгнание из своих секторов признанных профсоюзных организаций, забирали их архивы, конфисковывали мебель профсоюзов, лишали права на приобретение помещений, арестовывали и сажали в тюрьмы профсоюзных активистов, когда они собирали членские взносы со своих членов. Принудительно заставляли рабочих платить взносы уполномоченным УГО.

В Вильмерсдорфе социал-демократ Краузе демонстративно отстранил от работы всех членов СЕПГ и в аппарате магистрата и в аппарате профсоюзов.

— Отныне, — сказал этот административный гений, — здесь будут работать только члены УГО и СДПГ. И если вы станете сопротивляться, мы вызовем полицию. — Для вескости своего административного таланта он зачитал приказ английского коменданта.

В Шпандау представители профсоюзной оппозиции порвали все документы районного правления ОСНП.

В Райникендорфе бургомистр, социал-демократ Дюнебак официально заявил избранному правлению ОСНП, чтобы они убирались из помещения подобру-поздорову. И дела теперь будут вести представители УГО.

Рабочие Берлина три года отбивали атаки раскольников и отбили. Но пришел генерал американской армии и с покорной помощью французского генерала одним махом порешил вопрос. Они, генералы, все могут, им все доступно, над их головами нет власти, кроме власти Бога, и они выгнали из своих секторов законные рабочие организации и учредили раскольников, а кто позволил сопротивляться этой силе, посадили в тюрьму. Вот вам и демократия.

Попробуйте сравнить то, что совершили западные военные власти 5 июля 1948 года, и медоточивое заявление американского генерала Китинга в конце января 1947 года, и вы убедитесь, чего стоит эта демократия тюрем и попрания самых элементарных свобод рабочего человека.

Конечно, «работа» по подготовке такого разрушения ОСНП на завершающем этапе не обошлась без активного вмешательства западных военных властей в выборную борьбу в профсоюзах весной 1948 года. Но в отличие от предыдущих лет в данном случае все было связано с усилением раскола в районных организациях, в отраслевых профсоюзах. Повсюду чинились помехи законным профсоюзам и всячески способствовали «победе» УГО. Советская комендатура и в этот раз сделала в МСК на уровне заместителей комендантов резкое заявление протеста против агрессивного настроения западных военных властей в отношении ОСНП. Мы в этом заявлении имели задачу удержать руку военных раскольников. Но рука была занесена и опускалась на голову профессионального движения в Берлине.

Несколько раньше, 30 мая, вновь избранное правление ОСНР обсудило создавшееся положение и признало, что создание оппозиции в профсоюзах Западного Берлина есть начало практического шага к расколу профсоюзов Берлина, поэтому НОП ставит себя вне рядов ОСНП, и призвало берлинские профсоюзы на решительную борьбу с раскольниками, на защиту единства берлинских профсоюзов. На первое организационное заседание правления ФДГБ никто из представителей избранных в правление ОСНП (Альбрехт, Шиммель, Бернгард и кассир Айхнет) не явились.

1 июня 1948 года под пристальным присмотром западных оккупационных властей в районах западных секторов были проведены профсоюзные конференции и вынесены резолюции — не признавать ФДГБ.

16 июня американский комендант на заседании МСК стукнул кулаком по столу и покинул заседание комендантов. С этого времени МСК прекратила свое существование.

26 июня Комитет действия — раскольнический центр профсоюзной оппозиции — переименуется во временное правление ОСНП, там же было объявлено решение городской конференции ОСНП и другие решения профсоюзов недействительными.

30 июня было опубликовано обращение профсоюзной оппозиции к рабочим Берлина не признавать ФДГБ.

4 июня заместитель американского коменданта полковник Бенсон отдал по американскому сектору распоряжение не признавать правление ФДГБ, избранное в апреле 1948 года в американском секторе Берлина.

Четыре года потратили западные оккупационные власти на раскол Германии и Берлина. План раскола вынашивался с самого начала послевоенного периода. И чем решительнее поворачивали немецкие народные массы к решительному повороту на социально-политические преобразования своей страны, как основной гарантии мирного развития, чем решительнее поворачивалась вся Европа влево, тем быстрее падал авторитет старых капиталистических политических сил в народных массах, тем все настойчивее американские империалистические круги ускоряли свой бег к расколу Германии, тем сильнее приходили они в резкое противоречие с народными массами Германии. Четыре года силились американские империалисты подчинить своему безраздельному влиянию политическую жизнь германской столицы. Но все было тщетно.

Американские империалисты так и не поняли, что борьба немцев за единую Германию и за единый Берлин превращалась в широкое поле битвы, которая носила не только и не столько национальный характер, сколько классовый. Дело не только в том, что рабочий класс является в немецком обществе самым массовым классом и составляет более ⅓ населения страны, а дело в том, что из всей предыдущей истории немецкий рабочий класс глубже всех социальных групп общества осознал неразрывную связь своего собственного единства, единства своих рядов, с единством национальным — единством Германии. Он был кровно заинтересован в единстве Германии в интересах своей успешной борьбы за решительные социально-экономические преобразования страны, за надежный выход немецкого народа на путь мира и социального прогресса. С этим путем он связывал свои коренные интересы для глубокого преобразования немецкого общества. Старые капиталистические господствующие классы окончательно дискредитировали себя связями с фашизмом, и народные массы не доверяли им. Нужно было такое обновление в жизни общества, которое привело бы к политическому руководству широкие демократические силы общества. В этом был глубоко заинтересован германский пролетариат. На это настраивал его длительный исторический опыт немецкого рабочего движения и вся история немецкой общественной мысли. Мы на живом опыте берлинской общественной жизни могли заметить это в четыре послевоенные года.

На опыте Берлина американские империалисты убеждались, что раскол Германии, так необходимый им для закабаления всей Европы, может сорваться, стоит только упустить подходящий момент. Кроме того, опасность срыва раскольнической линии в Берлине ярко просвечивалась и в специфической сути самого Берлина. Он был накрепко связан своей социально-экономической пуповиной с Восточной Германией. Его экономические, культурные, этнографические, географические связи с окружающей его Восточной Германией имели свои исторические корни. Он, сколько помнит история Германии, был своего рода доминатом Пруссии, его всесторонним законодателем. И, естественно, все это восставало самым решительным образом, когда в берлинские народные массы проникала даже мысль о расколе Берлина.

Обратное преобразующее воздействие, проводимое в Восточной зоне Германии, на Берлин было настолько плодотворно, что придавало борьбе берлинского рабочего класса живительную силу в его стремлении к борьбе за широкие социальные права рабочих в Берлине. Следует, кроме того, учитывать, что у американских империалистов не было ничего солидного, чтобы противопоставить монолитному единству берлинского рабочего класса в его борьбе за единство Берлина, за единство рабочего класса. Буржуазные партии никогда не были в почете у рабочих Германии. Социал-демократическая партия так же, как и буржуазные партии, дискредитировала себя связями своих вождей с фашизмом. Рядовые социал-демократы всегда были на стороне совместных действий рабочих за свои рабочие права. Но после 31 марта, когда в рядах СДПГ предельно обнажилась группа раскольников, провозгласившая смертельную борьбу коммунистам, положение этих, с позволения сказать, лидеров в самой партии стало совсем ничтожным. А если принять во внимание, что в этот период лидеры СДПГ погрязли в своих связях с раскольнической политикой американского империализма и в своих открытых симпатиях с христианскими демократами, партией открыто проамериканской, то станет вполне очевидным, насколько слабы были социальные рычаги империалистической политики США в Берлине.

Экономический удар по единству Берлина

За время с 1945 года западные оккупационные власти, кажется, все перепробовали, чтобы нащупать слабые места, куда можно было нанести смертельный удар по единству рабочего класса Берлина. За эти годы они внедрили разного цвета профсоюзных реформистов, чтобы хоть как-то повлиять на единство рабочего движения в Берлине. Кто только не принимался за эту проблему — и известный профсоюзный бонза США Ройтер, и английские лейбористы, и самые опытные деятели английских тред-юнионов, и французские социалисты, и даже английские лорды «из рабочих». Разумеется, немецкие реформисты из Западной Германии негласно месяцами жили в Западном Берлине и негласно направляли деятельность господ Зуров, Шарновских. Ничто из этого набора не дало обнадеживающих результатов.

Пытались проникнуть раскольники в руководящие органы профсоюзов — тщетно. Пытались взорвать профсоюзы изнутри — также провалились. Стали открыто угрожать всеми доступными оккупационным властям средствами окрика, по-солдатски. Получили обратные, потрясающие результаты. Рабочие еще более сплотились. Тогда пошли на самую сногсшибательную меру. Социал-демократические лидеры придумали создать профсоюзную оппозицию и назвали ее УГО, что значит «Унион гезельшафт организацион». Но это незаконнорожденное дитя на глазах хирело и проникнуть в единые профсоюзы так и не смогло.

Но одному рекламному клерку, вставшему у руководства американской военной комендатуры, пришло в голову устроить нечто вроде социально-политического шоу. Он разработал и потом провел план соединения деятельности УГО по расколу профсоюзов Берлина с действием волшебной военной дубинки. Конечно, в данном случае надо было оставить на картине такого раскола свое кровавое факсимиле. Но в рекламе ничего без жертв не бывает. Да и это неплохо, надо же хоть чем-нибудь проявить себя, чтобы потомки на Потомаке и Шпрее время от времени вспоминали о нем. Но на это ушло около или чуть больше года, а империалистические верхи США торопили. И до осуществления этого шоу пришлось провести серию экономических санкций в Берлине. А суть шоу?

Сценарий довольно примитивный, солдатское шоу, что с него возьмешь. Но все же. УГО преобразовали в НОП — Новая оппозиция профсоюзов. Вскоре и ее преобразовали и назвали «Временное правление профсоюзов», которое решило действовать. И первым долгом оно постановило — зачеркнуть всю историю профсоюзов Берлина с 1945 года, отменить все решения, принятые Свободными едиными профсоюзами Берлина, а его руководящий орган ФДГБ на территории Берлина не признавать. Руководящим органом на территории Берлина должно быть УГО. Не откладывая в долгий ящик, в районах Западного Берлина начали явочным порядком занимать помещения ОСНП (Организации свободных немецких профсоюзов), конфисковывать имущество ОСНП, забрали все районные картотеки, а законно избранных неделю назад профсоюзных руководителей просто выгнали из помещения. Все это делали не оккупационные власти, боже упаси, эту черновую работу проводили социал-демократические лидеры в районах Западного Берлина.

Межсоюзническая военная комендатура была к этому времени уже взорвана, и для сепаратных действий западных оккупационных властей открылись большие возможности, неограниченные возможности. Но за 4 дня до взрыва МСК из французской комендатуры раздался звонок по телефону. Французский комендант на правах главного коменданта в этом месяце просил срочно прибыть в Штаб французской комендатуры по одному очень важному вопросу. Какой же вопрос предложил генерал Ганневаль? От имени трех западных комендантов он просил советского коменданта признать УГО на территории всего Берлина, включая и Советский сектор, как единственный орган профсоюзов Берлина.

Генерала Ганневаля спросили советские представители:

— Кто избрал такой орган? Кто отменил решение союзников, единогласно признавших еще в июле 1945 года ОСНП? Спросили ли вы берлинских рабочих, согласны ли они с этим требованием военных властей Западного Берлина? Кто дал нам право вмешиваться во внутренние дела берлинских профсоюзов? Почему берлинские профсоюзы пользуются урезанными правами на свою внутреннюю деятельность в сравнении с политическими партиями Берлина, которые не подвергаются дискриминациям, как профсоюзы? И, наконец, военные власти в Берлине призваны решениями Потсдамской конференции всячески поддерживать единство Германии и, разумеется, Берлина, а это ваше предложение посягает на раскол берлинских профсоюзов. Правильно ли это с точки зрения оккупационных властей и здравого смысла?

У генерала Ганневаля не были приготовлены ответы на поставленные вопросы. Советский представитель категорически отверг предложение западных комендантов и назвал это предложение провокационным. Расправа над профсоюзами Берлина шла своим чередом, но американские военные власти, конечно, с молчаливого согласия своих западных партнеров, занесли над Берлином самый страшный удар, который должен был привести столицу Германии к окончательному расколу. Это была западногерманская денежная реформа в Берлине. Берлин столкнули на двухвалютную систему или, как выразился лидер христианских демократов в Берлине господин Фриденсбург, превратили Западный Берлин в некое подобие «сеттльмента» в Шанхае.

Денежная реформа в Берлине

Все говорило о том, что население города, ядром которого оставался рабочий класс, не принимало раскола города. Население оставалось на позициях единого города, тесно связанного с Восточной Германией. Мысль о расколе Берлина приводила население в панику. Империалисты не посчитались с настроением немецкого населения ни Западной Германии, ни тем более населения Берлина.

Представитель США в Германии генерал Клей объявил 8 января 1948 года о предстоящей акции слияния органов военной администрации американской и английской зон оккупации. Это было на следующий день после совещания в американском военном управлении во Франкфурте-на-Майне, американского и английского военных губернаторов, с премьер-министрами земель двух зон и представителями двухзонального экономического совета. Кроме этого, на совещание были приглашены представители ведущих немецких политических партий: от ХДС 14 представителей, от СДПГ — 10, от ЛДПГ — 3 представителя. Разумеется, все сторонники раскола Германии.

В феврале, 23 числа, началось в Лондоне секретное совещание представителей США, Англии и Франции с участием военных губернаторов зон оккупации Германии (Клей, Робертсон, Кениг), которое с перерывами длилось до 1 июня 1948 года. На этом совещании было окончательно решено отделиться от Восточной Германии. Иными словами — окончательно расколоть Германию и односторонне отменить решения Ялтинской и Потсдамской конференций союзников.

Советское правительство обратилось 13 февраля, еще до начала Лондонского секретного совещания союзников, к великим державам с заявлением, в котором указало, что вопросы, подлежащие рассмотрению на совещании, «являются такими вопросами, которые могут быть решены лишь с общего согласия всех оккупирующих Германию держав. Созыв указанного совещания в Лондоне является нарушением соглашений о контрольном механизме в Германии и нарушением Потсдамских решений об обращении с Германией, как с единым целым. Советское правительство не будет считать правомерными решения, которые будут приняты на этом совещании».

На заседании СКС 20 марта 1948 года, на заседании Контрольного совета западные представители в СКС отказались обсуждать декларацию Пражского совещания министров иностранных дел Чехословакии, Польши и Югославии, адресованную Контрольному совету, а также выполнить просьбу советского командования и отчитаться перед КС относительно директив, полученных соответствующими оккупационными властями в связи с работой Лондонского совещания.

Коммюнике о Лондонском совещании было опубликовано только 2 июня, а некоторые материалы — 7 июня.

Советское правительство и Польша подали инициативу созвать 13 февраля 1948 года совещание министров иностранных дел Болгарии, Чехословакии, Югославии, Польши, Румынии и Венгрии. Варшавское совещание разоблачило грубое нарушение Лондонским совещанием решений Ялты и Потсдама, совещание отказалось признать за Лондонским совещанием «законную силу» и «моральный авторитет». Совещание в Варшаве выдвинуло позитивную программу:

1. Проведение совместных мер по завершению демилитаризации Германии;

2. Установление на определенный срок контроля великих держав над русской тяжелой промышленностью с целью развития мирных отраслей русской промышленности;

3. Образование миролюбивого германского правительства;

4. Заключение мирного договора с Германией соответственно Потсдамским решениям, чтобы оккупационные войска были выведены из Германии в годичный срок;

5. Выработать мероприятия по выполнению Германией репараций.

Как известно, 20 марта в знак протеста советская делегация в Контрольном совете покинула заседание.

В конце мая 1948 года в Берлине были распространены слухи о предстоящей в Берлине денежной реформе, о введении западной марки.

Весь Берлин был поднят на ноги. Пришел поток телеграмм от берлинского населения с просьбой к советским оккупационным властям не допустить роковой ошибки и не вводить в Берлине западную денежную марку. Начались массовые демонстрации населения, забастовки на предприятиях. Рабочие бросали работу и выходили на улицу с резкими антиамериканскими лозунгами. Демонстрации подходили к берлинской ратуше, где заседало берлинское собрание депутатов, и требовали не допустить западной денежной марки в Берлине. Правых депутатов поименно называли предателями и еще более оскорбительными словами. Демонстранты врывались в ратушу и открыто требовали не дать совершиться американскому произволу над населением Берлина.

Представитель американских вооруженных сил в Берлине полковник Хаули 16 июня хлопнул кулаком по столу и ушел с заседания Союзной комендатуры. Американцам это было очень необходимо. Они развязали себе руки и начали проведение денежной реформы в Берлине. К 10 июля денежная реформа в западных секторах была уже закончена.

Но население только начинало активные акции протеста против учиненного американцами произвола над населением города. 24 июня 1948 года западные коменданты в своих секторах объявили боевую тревогу. Улицы города были захвачены солдатами, броневиками, танками. Паника достигла таких пределов, что Клей был вынужден выступить по радио и заявил, что американцы из Берлина не уйдут и не капитулируют. От него требовали ответа об отмене введенной в Берлине западной марки. Он, по сути дела, пригрозил: мол, имейте в виду, мы не уйдем из Берлина, и нам с вами надо ладить.

Что принесла двухвалютная ситуация в Берлине? На 14 июля было закрыто или разорено 385 промышленных предприятий. Безработица достигла 158 000 человек рабочих.

В западных секторах города начали действовать черные биржи. Шел бойкий обмен марок по курсу 1: 4 в пользу западной марки. Более 160 000 рабочих и служащих Советского сектора, работавших в учреждениях и на предприятиях Западного Берлина, стали получать зарплату западными марками, а товары покупали в Советском секторе, и, напротив, — около 150 000 рабочих и служащих Западного Берлина работали в Советском секторе, получали заработную плату в марках Восточного Берлина, а продовольственные товары были вынуждены покупать по месту жительства, а там восточные марки не принимались, или их надо было обменивать на черной валютной бирже по курсу 1: 4. Иначе говоря, заработная плата этой части берлинцев уменьшилась сразу в четыре раза, и этой части берлинцев стало просто невыносимо жить. Безработица катастрофически ползла вверх. По данным западноберлинского магистрата, безработица в Западном Берлине к концу ноября 1949 года подскочила до 267 000 человек на 496 589 рабочих Берлина. Иначе говоря, безработным стал каждый второй рабочий Западного Берлина.

Советские военные власти предприняли шаги предоставления работы безработным Западного Берлина в Советском секторе. Немедленно было отдано распоряжение военных властей Западного Берлина — о запрещении переходить на работу в Советский сектор.

Однако беспокойство, постоянно возрастающее в Берлине, донимало и тревожило западные оккупационные державы. В августе 1948 года в Москве состоялось совещание между Сталиным, Молотовым и послами США, Англии и Франции. Советское правительство предложило на этом совещании следующую программу:

А. Советское командование отменит введенные в последнее время транспортные ограничения между Берлином и Западной Германией;

Б. Одновременно в Берлине будет введена в качестве единственной валюты немецкая марка Советской зоны, а западная марка «Б» будет изъята из обращения в Берлине.

30 августа было достигнуто соглашение в отношении совещания четырех правительств в виде Совета министров иностранных дел для обсуждения любых неразрешенных вопросов, касающихся Берлина, и, второе, любых неразрешенных проблем, затрагивающих Германию в целом. Советское правительство выразило пожелание, чтобы проведение в жизнь Лондонских решений относительно создания западногерманского правительства было отложено до этого совещания.

Но правительства западных держав дезавуировали своих представителей на этом совещании и игнорировали достигнутые там соглашения.

На последовавших переговорах главкомов в Берлине западные представители отвергли согласованные решения и потребовали установить контроль трех западных держав над эмиссией денег в Советской зоне оккупации.

Западные державы незаконно передали вопрос о положении в Берлине в Совет безопасности, заявляя, что якобы в Берлине создается обстановка, угрожающая и международному миру. Советское правительство заявило протест и отвергло претензии западных держав, так как берлинский вопрос подлежит решению держав, несущих ответственность за оккупацию Германии, а положение в Берлине урегулировать на основе соглашений от 30 августа 1948 года.

29 октября 1948 года опубликованы ответы Сталина на вопросы корреспондента «Правды», где указывалось, что западным державам нужны не соглашения, а разговоры о соглашениях, сорвать соглашения и взвалить вину на СССР.

В январе 1949 года Сталин, отвечая на вопросы директора агентства «Интернейшнл нью сервис», снова заявил о готовности решить берлинский вопрос на основе одновременного снятия Советским Союзом и западными державами транспортных ограничений, если западные державы согласятся рассмотреть германский вопрос в целом на сессии СМИД (то же о встрече Сталина и Трумена и заключении пакта мира). Однако соотношение сил резко изменилось в пользу лагеря мира, и западные державы согласились на созыв Сессии СМИД в Париже.

Однако марионеточное западногерманское государство было создано в сентябре 1949 года, а в октябре — ГДР.

На раскол немецких органов самоуправления западные военные власти в берлине потратили более года, пока не развалили левые силы, державшиеся за единство Берлина, пока не сколотили и не натренировали кадры раскольников, послушные западным оккупационным властям. Эта команда была составлена из крайне правых СДПГ, их лидеров ХДС. Они помогли им снюхаться, вступить в блок и начать действовать. Любопытно такое обстоятельство. В октябре 1946 года относительное большинство получили социал-демократы, а во главу раскола берлинских органов самоуправления американцы поставили махровых правых из ХДС, Фриденсбурга. Только ему доверили это щекотливое дело. Он был надежным раскольником, он все же друг Аденауэра. Социал-демократы были отнесены на задворки. Раскол берлинской полиции осуществлялся военными властями западных держав, и тоже руками Фриденсбурга. Раскол велся исподволь, на протяжении полугода, как только Фриденсбург стал в магистрате определять американскую политику.

Формально говоря, берлинские органы самоуправления раскалывали под пристальным присмотром и правые лидеры СДПГ и ХДС. Тут только при пристальном рассмотрении можно было заметить следы «солдатского сапога американцев и англичан», почерк американской разведки. А в расколе профсоюзов их превосходительства западные коменданты оставили свои дражайшие подписи. Команда для раскола профсоюзов из немцев была создана, но она не справилась со своей задачей. Раскольники только шумели, создавали фон, а запрет на деятельность Свободных немецких единых профсоюзов был наложен оккупационными властями западных держав, и тут они действовали по всем правилам «военной демократии». Но и это сказано не точно. Оккупационные власти действовали по сценариям желтых профсоюзов, — АФТ — КПП, опытных канатоходцев из тред-юнионов. Немецкие раскольники были так дискредитированы своими связями с фашистами, что их авторитета на раскол профсоюзов было недостаточно. И оккупационные власти США, Англии и Франции ничего не могли придумать, кроме как оставить свои следы на оригинале истории раскола берлинских ОСНП. Впрочем, это ни тогда, ни теперь никого не смущало. Все ловко прикрывались нелепыми байками антикоммунизма. Во всем видели ужас наступающего с Востока советского коммунизма. Так было тогда. А теперь? Такая же картина и теперь. Только теперь делают это половчее и похитрее, а суть одна и та же.

Межсоюзную комендатуру взорвали так спешно, как если бы рекламный клерк показывал публике фокус-покус или товар, который надобно только метнуть перед зеваками. Пришел комендант одной западной державы на заседание комендантов, как это делали все на протяжении четырех лет, но пришел с намерением поучать всех других своих коллег. А ему стали задавать вопросы, касающиеся односторонних действий в Берлине в обход Межсоюзнической комендатуры касательно раскола Берлина. Он посчитал, что представляет великую страну и не должен объясняться, стукнул кулаком по столу, сказал, что он оставляет за себя своего адъютанта, и покинул заседание, предварительно стукнув дверью, чтоб все знали, что он вышел и не вернется. Так закончила свою деятельность Межсоюзническая комендатура. До него государства-победители долго обсуждали, как устроить управление столицей Германии, а он хлопнул дверью и положил конец всему, что решали до него. Следует сказать здесь, что начальники данного начальника вроде бы как осудили поступок, сказали, что это грубовато сделано, и кулаком по столу стучать не позволено даже президенту США. Ему предложили отставку, а он заартачился и ушел. И, видимо, сделал промашку. Пора эта в Берлине была соблазнительная для бизнеса. И он попробовал поиграть на валютной бирже. И надо же случиться такому казусу. Вылезла наружу крупная спекуляция валютой. Сей превосходительство был уличен своими же товарищами по спекуляции. Товарищи были им обмануты. Те решили проучить непорядочного партнера и в американском клубе публично избили его. Погорел, бедолага! И уж после такого скандала надо было оставить выгодное местечко и отправиться восвояси, в Америку. Там все позволено.

Со спекуляцией валютой мы забежали вперед. Сама-то спекуляция возникла, но возникла не вдруг. Она имела свою историю.

Раскол Берлина оказался не такой простой задачей, значительно более сложной, чем раскол Германии. Хотя и та задача была не из легких. Мало было расколоть город, органы самоуправления, межсоюзную комендатуру, надо было определить основную цель раскола и хоть как-нибудь убедить в этом население Западного Берлина. Раскалывая Германию, американские империалисты посчитали, что им легче будет подмять под себя Европу, насадить на ее территории военные базы, опутать кабальными экономическими договорами, проникнуть в национальную экономику со своим капиталом, поставить Европу себе на службу, отнести опасность от своих границ на случай войны подальше. А Берлин? Берлин должен был играть роль форпоста США внутри социалистического лагеря. Вот поэтому-то и решено было привязать экономически Западный Берлин к Западной Германии — создать единую валютную систему.

На Западе деловые люди отдавали себе отчет в том, что это нанесет страшный удар по народным массам. Две валюты в одном городе? Это неслыханно, если не считать колониального сеттльмента в Шанхае. Когда спросили главного поборника двухвалютного Берлина Фриденсбурга, он так и сказал: «Что ж, ничего нет удивительного». И согласился на Шанхай. Но он запамятовал, что Шанхай переживал тогда, в начале нашего века, господство англо-французского государства, и сеттльмент — не что иное, как выражение этого господства. А Берлин-то не колониальный, хоть и оккупированный, но свободный город, в колониальном смысле слова. Так вот и получилось, что бургомистр Фриденсбург благословил в собрании депутатов Берлина двухвалютный Берлин «по типу Шанхая». Но с Фриденсбурга как с гуся вода. Он, не краснея, продолжает проповедовать эту идейку. Попробуем проследить события тех лет.

19 июня 1948 года берлинские газеты полны самых бойких заголовков и ошеломляющих прогнозов по поводу денежной реформы, уже объявленной в Западной Германии. Население волнуется, спрашивает, что будет с нами? Оно еще верит, что в Берлине будет единая валюта Советской зоны. Берлинец, по простоте душевной, исходил из того, что он всеми корнями на протяжении столетий врос в окружающую Берлин территорию Германии. Ему без нее не жить. Он верил, что ни у кого не поднимется рука посягнуть на эти исторически сложившиеся связи.

Все берлинцы, как и все немцы всей Германии, понимали, что введение двух валют в одной стране — это фактически раскол страны.

21 июня 1948 года. В Берлине растет беспокойство среди населения всех секторов. Советские военные власти не высказывали своих оценок по этому поводу. Беспокойство населения усиливается. Резко подскочили цены на продовольствие. Буханка хлеба стоит 120–180 марок, фунт масла — 800–1000 марок. Из районов Западного Берлина поползли слухи, что западные оккупационные власти ужу закончили подготовку своей денежной реформы в Западном Берлине.

21 июня 1948 года. Берлин полон слухов, что между 18 и 20 часами будет объявлена денежная реформа в Советской зоне. В магазинах пропали товары. Прилавки пусты. Частные фирмы прекратили перевозить грузы. Черный рынок замер. Повсюду торгуют только долларами. Один доллар стоит 1200–1500 марок. Магистрат не работает. На телефонные звонки никто не отвечает. Офицеры западных комендатур в магистрате совещаются.

22 июня. Буханка хлеба стоит 300–500 марок. Население охвачено страхом голода, который оно пережило всего лишь три года назад.

На предприятиях Берлина всех секторов проходят собрания, забастовки. Повсеместно требуют единой денежной системы для всего Берлина — валюты Восточной зоны. Забастовками охвачены предприятия Западного Берлина. Западные коменданты усилили военные репрессии. На предприятиях запрещены собрания рабочих. Отдано распоряжение всеми западными комендантами, что заявки на разрешения о проведении собраний представлять комендантам за 8–10 дней до начала собрания.

23 июня. Советская Центральная комендатура в 13.00 проводит совещание бургомистров районов своего сектора. На совещании объявлена инструкция о денежной реформе в Советском секторе.

На предприятиях всех районов Берлина, вопреки запрету западных военных властей, проходят бурные собрания. Избираются делегации с наказом требовать от городского собрания депутатов единой денежной реформы Восточной зоны. «Берлину нужна единая социально справедливая денежная реформа. Мы требуем от собрания депутатов и магистрата — поддержки предложения рабочих провести денежную реформу, как и в советской зоне».

23 июня 1948 года. 10.00. Назначено заседание магистрата. Руководство СДПГ и ХДС сорвало заседание под предлогом отсутствия указаний оккупационных властей.

В 15.00 РИАС передало по радио: «Магазины будут закрыты, кроме продовольственных. В Западном Берлине будет проведена денежная реформа, будет проведена на западные марки».

В тот же день берлинская ратуша, где заседало собрание депутатов Берлина, была обложена демонстрантами. На митингах, которые проходили тут же, выступали рабочие и требовали единую денежную реформу с Советской зоной, как единственно правильную. В здание ратуши вошли делегации от рабочих и потребовали от собрания депутатов того же.

На собрании депутатов выступала Луиза Шредер. Она заявила, что дано указание районным магистратам действовать согласно указаниям оккупационных властей. Рабочие освистали ее, назвали предательницей.

На собрании депутатов выступил Аккерман, представитель СЕПГ. Он заявил от имени своей партии, что СЕПГ против такой политики и предложил собранию взять интересы народа под защиту.

На этом собрании выступил директор Фриденсбург, представитель и лидер ХДС. Он обосновывал правомерность двухвалютной системы хозяйства тем, что в истории есть такой пример, когда в Шанхае, в иностранном сеттльменте, существует самостоятельная денежная система; хадээсовцы виляли и балансировали, как могли, чтобы выполнить заказ американских хозяев.

Зур, представитель СДП, выступил с оправданием такой двухвалютной системы и предложил магистрату квоту доверия. А магистратом в это время уже полноправно руководил христианский демократ Фриденсбург. Словом, кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. Но для вида предложил потребовать от оккупационных властей единой денежной реформы, но если это не удастся, то городское собрание признает существование двухвалютной системы.

Когда выходили из ратуши Нойман, Сволинский, Шредер, демонстранты пытались избить Ноймана. Рабочие пикеты не допустили этого. Но их машины сильно помяли.

Демонстрация у городской ратуши к 21.00 все нарастала. Отовсюду шли с одним требованием: провести денежную реформу, как в Советской зоне.

В западных секторах 23 июня введена западная марка.

24 июня 1948 года. Коменданты Западного Берлина объявили военную тревогу. По улицам секторов усиленно патрулируют военные машины, масса грузовых машин с солдатами, вооруженными автоматами. Курсируют танки, бронемашины. Одна бронемашина проскочила в район Трептова. Видно, в таком деле без провокаторов не обходится.

Когда в западных секторах усиленно курсировали танки и бронемашины, автомобили с солдатами, в 10.00 были открыты обменные пункты. Сам обмен начался в 11.00. У зданий обменных пунктов собиралась толпа. Немцы кричали: «Нам нужна свободная Германия!»

Радио довольно часто передавало заявление генерала Клея: «Америка Берлина не покинет!»

Положение в Берлине создавалось раздражающе ненормальное. Жители требуют одного, а западные власти, будто не замечая настроения берлинцев, продолжают менять деньги на западную марку и с ослиным упорством твердить, что «американцы Берлина не оставят».

30 июня союзники принимают и подписывают в Москве четырехстороннее решение о восстановлении валютного единства на базе валюты Советской зоны.

Не успели западные представители вернуться из Москвы в Берлин, начальство дезавуировало их, как будто все, что они делали в Москве, — сущая шутка.

10 июля 1948 года денежная реформа в западных секторах Берлина была закончена.

Попробуем проследить, как эта реформа отразилась на людях, на производстве, торговле, экономических связях в городе и между Берлином и окружающими Берлин районами.

На 14 июля была остановлена работа на 385 предприятиях Западного Берлина. Безработица достигла 160 000 человек рабочих. «Страдания людей трудно поддаются учету!» — так пестрели газетные заголовки.

14 июля 1948 года опубликована нота советского правительства по берлинскому вопросу.

Провокация века

В тот же день началась провокация века, в которой американцы выдали себя с головой. Они начали осуществлять на своих самолетах «воздушный мост». И этой акции суждено было длиться около года. Все было учтено до мельчайших тонкостей в приемах фашистского воздействия на чувства немцев.

«Мы идем на колоссальные жертвы ради спасения немецкого населения Берлина!»

Словом, знайте наших! По свидетельству некоторых осведомленных американцев, это шоу обошлось США в круглую сумму 100 млн долларов.

Пропагандистский аппарат подхватил эту акцию, как «маяк надежд». Все антисоветское, антикоммунистическое, все, что до этого лежало в состоянии дремы или стало утихать по инерции, все пробудилось и заговорило на самых высоких тонах, в самой бесконтрольно-раздраженной форме.

23 августа западноберлинская газета «Тагесшпигель» призвала своих читателей к созданию антисоветского подполья в Советской зоне и в Советском секторе Берлина.

6 сентября 1948 года городское собрание депутатов — фракция СДПГ, ХДС и ЛДПГ — перебежало в английский сектор в «таберна академика».

Все сторонники единства Берлина, депутаты левого крыла собрания остались в ратуше. С этого дня и магистрат, и Собрание депутатов Берлина перестали существовать, как общеберлинские органы самоуправления. Стало известно, что в тот же день, как говорят, не переводя дыхания, состоялось «собрание» депутатов трех фракций.

В момент бегства у городской ратуши собрались несколько десятков тысяч жителей города и продолжали требовать покончить с расколом города. Демонстранты заняли все входы в ратушу и держались так всю ночь. Но в ратуше, осажденной берлинским населением, никого не было, кроме представителей военных комендатур Западного Берлина и представителя Советской комендатуры майора Очкина.

Ночью раздается звонок телефона. Звонит комендант французского сектора генерал Ганневаль. Он убедительно просит советского коменданта спасти французских офицеров связи с магистратом, блокированных берлинским населением в ратуше. Я поначалу не поверил генералу, сказал ему, что такое невозможно, а он продолжает упрашивать, утверждая, что так обстоят дела. Я позвонил в магистрат нашему представителю майору Очкину и спросил его, как это могло быть. Очкин, по природе человек спокойный, уравновешенный, немного флегматичный, вдруг рассмеялся в трубку телефона.

— Товарищ генерал, их и не надо блокировать, они просто перепились и лежат бесчувственно пьяные.

Я попросил Бориса Очкина усадить «блокированных» французских офицеров связи в машину и под своим присмотром отправить в штаб генерала Ганневаля. Пусть генерал посмотрит на «мужественных» сынов республики.

Все говорило о том, что провокации только начинаются и надо повсеместно быть начеку. У нас все было в состоянии повышенной бдительности. Это не помешало нам вовремя узнавать, что и где готовят американцы в качестве провокационных акций.

Известно, что немецкие антифашисты отмечают день борьбы с фашизмом. Так, американские военные власти по разработанному американской комендатурой сценарию вместе с Правлением СДПГ собирают со всего Западного Берлина все отребье, сажают его на американские военные машины и перевозят к Рейхстагу, имитируя, таким образом, антисоветскую демонстрацию. Следует заметить, что западные военные власти отдали всем предпринимателям своих секторов строжайшее распоряжение выслать своих рабочих к Рейхстагу, а всех, кто не пойдет, уволить с работы. Но коронный номер еще предстоял. Когда раздались у Рейхстага антисоветские истерические призывы, специально подготовленная группа подобранных из лагерей перемещенных лиц, из уголовников, тоже по американскому сценарию, прорвалась через Бранденбургские ворота в Советский сектор для учинения беспорядков в Советском секторе. Многие из них были вооружены легким оружием. У Бранденбургских ворот находилась наша оперативная группа. Она-то и арестовала из числа пробравшихся 20 наиболее разбушевавшихся. Все они были допрошены и преданы суду военного трибунала, который состоялся 12 сентября. Многие из них получили по 20 лет тюремного заключения.

В этот раз более всего оскандалился ближайший помощник американского коменданта Хаули, главный и непосредственный исполнитель этого скандального шоу — представитель американской комендатуры Глезерман. После того, как в трибунале было все это выяснено, он срочно смотался к себе в США.

11 сентября один провокатор подбирается сравнительно близко к почетному караулу у памятника героям, погибшим при штурме Берлина в Тиргартене, и стреляет по советскому часовому. Провокатор промахнулся, но мы потребовали от английского коменданта расследовать этот случай, найти виновника и наказать. Но, как в таких случаях водится, виновник обнаружен не был, и на этом все закончилось.

12 сентября 1948 года, в День памяти жертв фашизма, в Берлине была проведена профсоюзами и демократическими организациями мощная демонстрация рабочих-антифашистов. В демонстрации участвовало 350 тысяч человек. Эта демонстрация была ответом на провокации фашиствующих элементов 9 сентября и в защиту единства города.

Наконец, 30 ноября 1948 года в берлинской ратуше созывается чрезвычайное собрание городских депутатов-демократов совместно с представителями рабочих, делегированных прямо с заводов Советского сектора, на котором образуется демократический магистрат, и его первым обер-бургомистром избирается Фридрих Эберт, член Политбюро ЦК СЕПГ. По этому поводу состоялась демонстрация рабочих у ратуши. Демонстрация собрала 300 000 человек со всего Берлина. Пришли все искренние сторонники демократического пути развития Германии. С этого времени Восточный сектор Берлина образовал свои органы самоуправления, которые действовали и далее, укрепляя и развивая социально-демократические позиции рабочего класса в Восточном Берлине. Программой явились решения Советской комендатуры и профсоюзов провести в жизнь мероприятия, намеченные в Приказе № 20.

Западные оккупационные власти избирали поле для провокаций там и тогда, где и когда нам было невозможно помешать провокаторам. Такой очередной провокацией были беспорядки, учиненные на железнодорожном узле Берлина, в его Западном секторе.

Берлин — очень сложный и большой по своему значению железнодорожный узел Восточной Германии. Достаточно сказать, что ни по одному направлению нельзя было миновать Берлина. Более того, по всем западным направлениям пути шли только через участок узла в Западном Берлине. Таким образом, раскол города с его единым хозяйством давал западным державам широкое поле для провокаций. Цели провокаций были довольно примитивны — побольше и поосновательнее напакостить советским оккупационным органам, не считаясь ни с интересами немецкого населения, ни со здравым смыслом. Хотелось бы пояснить это положение.

Установление «воздушного моста» — сущая бессмыслица. Такая мера ничем не диктовалась. Ограничения на транспорте действительно были установлены советскими оккупационными властями, но они никак не преследовали целей принести голод населению Западного Берлина. Советские оккупационные власти официально заявили, что они берут весь Берлин на полное обеспечение продовольствием, промышленными товарами, сырьем и полуфабрикатами, топливом и всем другим для поддержания нормальной жизни в городе. Так что населению ничего не угрожало. Но западные военные власти отвергли наши предложения. Тогда советские военные власти пошли по другому пути. Мы начали распространять продовольственные карточки среди населения Западного Берлина для получения ими продовольствия в магазинах Советского сектора, при этом каждый район Западного Берлина был прикреплен к определенной группе магазинов в Советском секторе, где бы население могло получать продовольствие по карточкам нашего сектора. На таких смельчаков в Западном Берлине, отважившихся рискнуть, повели преследование, как на сторонников коммунизма.

Тогда зачем же прибегли мы к транспортным ограничениям? Уже говорилось выше, что расколоть Берлин можно легко политически, но расколоть одним махом берлинское хозяйство, транспорт, газопровод, водоснабжение, канализацию, систему силовых кабелей, осветительной системы и телефонную связь, как и радиовещание, невозможно одним махом. Например, так случилось исторически, что система складирования продовольственных товаров была более всего расположена в Западном Берлине. Они питали город продовольствием, но город был расколот. Западные власти захватили продовольственные базы, и население Восточного Берлина, вся система продовольственного снабжения Восточного сектора попала в прямую зависимость от западных держав, хотя продовольствие, которое там хранится, было поставлено советскими оккупационными властями. Хранилища газа и газовые заводы располагались в Восточном Берлине. Электросеть питалась главным образом электростанцией Клинкенберг, расположенной в Советском секторе. Все другие электростанции не могли поднять полную нагрузку потребителей Западного Берлина. Вся система водоснабжения регулировалась из Советского сектора. Все мощные очистительные коллекторы фекальных вод, системы канализации были расположены в Советском секторе. Но все самые мощные радиостанции Берлина были расположены в западных секторах.

Например, по джентльменскому соглашению между Главкомами пользовались «Рудфинком» в английском секторе, а вся передаточная система, включая мощную антенну, и все механизмы, и силовые агрегаты, питавшие ее, находились в Тигеле, во французском секторе. И вот вскоре после введения американцами «воздушного моста», ночью, мы узнаем, что по распоряжению французского коменданта генерала Ганневаля французские военные власти взорвали радиоантенну и вывели из строя «Рутфунк», которым мы пользовались, проводя свои радиопередачи. Поехали тут же во французский сектор, в Тигель, и самолично обнаружили, что антенна действительно была подорвана и лежала на земле. К этому времени прибыл генерал Ганневаль. Он из вежливости извинился, что так все произошло, но это, как он сказал, была крайняя мера. Аэродромы в Темпельгольфе, в американском секторе, и в Гатове — английском секторе, не справляются с приемом самолетов с грузами для Западного Берлина, и мы решили в Тигеле срочно соорудить третий аэродром, но радиомачта мешала посадке самолетов, и мы были принуждены ее взорвать. Нас поразила не эта подделка, а та бесцеремонность, с которой французы провели эту акцию, и то усердие, с которым они втянулись в американскую программу подрывных работ. Мы в эту же ночь демонтировали довольно мощный двигатель и все другое оборудование передатчика, вывезли в наш сектор и через несколько дней запустили радиовещательную станцию, но уже на юго-востоке Берлина. Мы располагали значительно более мощными средствами для ответных мер. Известно, например, что Берлин расположен на «дне огромной чаши», в самом низком месте этой чаши. В Берлине действует мощная насосная система по понижению уровня подпочвенных вод. Стоило остановить эту систему, как на большой территории Западного Берлина уровень подпочвенных вод поднимется и затопит все подвальные помещения и принесет непоправимый ущерб городу. Но никому из нас и в голову не пришло пустить это в ход. Мы все это время искали случая, чтобы остановить руку раскольников, сохранить Берлин единым городом, и нам такого рода акции не были нужны.

Но была одна позиция в провокационных планах западных держав, против которой мы предприняли транспортные ограничения. Западные державы предприняли очень азартно меру по обескровливанию Советского сектора и Советской оккупационной зоны. Начали интенсивный вывоз и по железной дороге, и водным транспортом промышленного сырья, цветных металлов, мебели, оборудования и, что было очень опасно, промышленной продукции с заводов Советской зоны и Восточного Берлина. Вот для каких целей были предназначены транспортные ограничения.

Водным путем были вывезены десятки барж, нагруженных ценным промышленным оборудованием, промпродукции и металлами. А по железной дороге — все той же продукцией и материалов было вывезено сотни вагонов на запад Германии. Здесь западные военные власти вовсю использовали связи западноамериканских монополий со «своими людьми» на предприятиях Советской зоны, принадлежащих когда-то этим монополиям.

Западные державы знали, что мы предусмотрительно возводили вокруг Берлина объездной путь, но он не был готов к тому времени, как начались беспорядки на железной дороге в Западном секторе железнодорожного узла. И американское военное командование, которое после слияния зон стало почти безраздельно командовать в Западном Берлине, решило еще более усложнить положение на железной дороге, чтобы показать берлинцам «оправданность» «воздушного моста» и их исключительное «великодушие».

НОП — это новое руководство профсоюзами Западного Берлина — решили, что они хотели бы, чтобы рабочие железнодорожники на западном участке узла получали заработную плату не восточными марками, а западными. Кроме того, они предъявили свое право на управление этой частью железнодорожного узла. Встает вопрос — где брать деньги в западной марке? Покупать на черной бирже? Мы на это не пошли, и 4 декабря 1948 года западноберлинское профсоюзное руководство призвало рабочих-железнодорожников начать забастовку. Но призвать-то было можно, а как рабочие? Согласятся ли они на это? Угроза забастовки длилась до апреля 1949 года. За это время на железной дороге было много разного рода диверсий, краж, разрушений железнодорожного имущества. Надо сказать, что на железной дороге влияние ОСНП, профсоюзов Восточного Берлина было достаточно прочное, и они сдерживали забастовочную инициативу раскольников. Но в начале мая западноберлинские профсоюзы предъявили дирекции железной дороги ультиматум, что если их требования не будут удовлетворены к 12.00 10 мая 1949 года, они начнут забастовку на основании проведенного референдума среди рабочих западного участка железной дороги, проведенного 5–6 мая. По данным «Тагесшпигеля», из 15 000 рабочих участвовало в референдуме 12 275 человек, ответило «да» — 11 522 человека. Правда, пикетчики ОСНП доложили, что в референдуме участвовало всего лишь 7380 человек. Стремление к забастовке подстегивалось желанием получить заработную плату в западных марках. На этой основе большинство рабочих отказалось получать продовольственные карточки Восточного Берлина. Западные профсоюзы распространили слух, что если рабочий получит восточные карточки, он будет судим, как за уголовное преступление.

Во второй половине мая на железной дороге начались открытые стычки между сторонниками единства Берлина и его противниками. 21 мая 1949 года в течение всего дня некоторые вокзалы переходили из рук в руки. С одной стороны дрались люди западной полиции и сторонники западных профсоюзов, в другой стороны — специальная железнодорожная полиция, которая находилась на содержании дирекции железнодорожного узла Берлина. Но дело не в том, кто кого одолел. Следует выяснить цель самой провокации. Западные провокаторы все делают, приурочивая к какому-либо событию то ли в Германии, то ли в мире, то ли в Берлине. В данное время готовилась, или уже начиналась, сессия СМИД в Париже, созванная по предложению советского правительства, по берлинскому и германскому вопросу. И эти провокации должны были разжалобить и общественное мнение мира, и «наивных» министров иностранных дел.

С 20 на 21 мая офицер английской комендатуры прибыл в 00 час. 25 минут на станцию Витцлебен в сопровождении штумовцев и обратился к рабочим: «Активно участвуйте в забастовке, вас поддержит английская военная администрация. Ее симпатии на вашей стороне». Потом английские военные власти официально объявили о своей солидарности с «бастующими». Здание дирекции железной дороги было блокировано представителями американских военных властей и теми же штумовцами. В американском секторе штумовцы избили дежурного по станции Ванзее Фехнера в присутствии американских офицеров.

Забастовка началась в 00 часов 30 минут 21 мая 1949 года. Как это видно из документов, в ней принимали участие не только рабочие, и не столько, сколько американские офицеры, западноберлинская полиция, английские и французские офицеры. Так что здесь мы имели дело с единым фронтом сил раскола города и антисоветского лагеря во всем его блеске. И вот что они делали, с чего начали.

На станции Эркштрассе повредили электросеть. Движение поездов прекратилось.

На линии Вильмерсдорф — Темпельгоф устроили умышленное замыкание электросети, а телефонные станции Штеглиц-Целендорф, Зюден, Лихтерфельде остались выключенными.

Группы хулиганов насильно выгоняли рабочих со своих рабочих мест. Но три бандитские группы блокировали станции Ванзее, Шарлоттенбург и Лихтенраде.

После бесплодных попыток остановить разгул провокаций мы вынуждены были обратиться к западным комендантам с открытым письмом. Оно было датировано 21 мая 1949 года.

«Я должен сообщить Вам, что начиная с 23.00 20 мая 1949 года по настоящее время, полиция американского сектора продолжает вмешиваться в операционную деятельность берлинского узла железной дороги, находящегося под контролем советских оккупационных властей.

В ночь на 21 мая полицейские американского сектора арестовали железнодорожную прислугу, снимали с паровозов машинистов, избивали дежурных и начальников станций в связи с тем, что последние продолжали исполнять свой служебный долг в интересах поддержания нормального железнодорожного сообщения.

В Нойкельне полицейские избили начальника и дежурного по станции, выгнав их из служебного помещения. Утром 21 мая полиция вторично блокировала станцию Нойкельна, арестовала 7 человек служебного персонала станции, блокировала два поезда и арестовала машинистов этих поездов за то, что они хотели продолжать вести эти поезда дальше.

На станции Темпельгоф полиция насильственно отключила ток, питающий темпельхофский участок С-бана.

Группа полицейских в 50 человек блокировала станцию Ванзее и избила дежурного по станции, который не выполнил приказа полицейских о прекращении работы. Американские военные, оказавшиеся тут же, фотографировали эту сцену.

Полицейские задержали поезда, идущие из западных зон в Берлин через станцию Ванзее.

Немецкая полиция американского сектора в ночь на 21 мая разобрала железнодорожный путь на ст. Лихтенраде. И, таким образом, сорвала график движения железнодорожных поездов, идущих из западных зон в Берлин.

На нескольких станциях полицейские попортили силовой кабель, питающий С-бан.

В Темпельхофе полиция американского сектора насильственно отцепила паровоз проходящего через станцию поезда и сорвала движение поездов на этом участке на 4 часа.

Со стороны американских военных властей в Берлине пока не принято никаких мер к тому, чтобы немецкие полицейские западных секторов прекратили вмешательство в работу железной дороги, что обеспечило бы восстановление порядка на путях железной дороги, проходящих по американскому сектору.

Сказанное выше указывает на то, что на железной дороге в западных секторах нет забастовки рабочих и служащих, поскольку на работу не вышли несколько десятков человек, а налицо возмутительное вмешательство полиции в работу железной дороги и в работу рабочих и служащих железной дороги, желающих поддерживать нормальное движение в городе.

Я настаиваю на том, чтобы были приняты меры к прекращению провокационных действий полиции, и заявляю в связи со случившимся решительный протест. Ответственность за продолжение подобных провокаций, Вы понимаете, не может быть снята с властей вверенного Вам сектора.

А. Котиков».

25 мая 1949 года. Население в основном заняло выжидательную позицию к Парижскому совещанию СМИД. Ждут восстановления единства, передачи власти в руки немцев, отмену зональных границ, мирный договор, единую немецкую валюту, единого магистрата в Берлине. Вот тогда совещание будет успешным.

Военные западных держав в Берлине ищут наиболее острые формы обострения отношений между Западом и Востоком по германскому вопросу — убивайте ЖД, полицию, вешайте коммунистов. Все сводится к тому, чтобы поддержать западных дипломатов на Парижском совещании СМИД в их борьбе за западную марку, за западный контроль на всей германской территории, и попутно ослабить советское влияние на Западный Берлин, подготовить захват Западной Берлинской железной дороги, или установить четырехсторонний контроль над берлинским ОСНП, обезоружив тем самым СЕПГ.

Там, в Западном Берлине, союзники защищают немецкое население от большевиков. «После войны, — говорит один немец из Западного Берлина, — я в первый раз в Восточной Германии, я возмущен, что нам рассказывали о Востоке. Я думал, что все здесь подавлено, все подавлены и напуганы, но люди здесь производят впечатление спокойствия и уравновешенности. Я удивлен темпами строительства».

11 августа новый командующий войсками США в Германии, Мак-Клой, уволил американского коменданта Хаули. На его место прибыл генерал Тейлор. Это военный специалист, и с рекламой нет ничего общего. Он проходил службу в воздушно-десантных войсках в Баварии. Таким образом, Хаули выставили за дверь, как и Китинга.

Перед заседанием Совета министров иностранных дел держав победителей, которое началось в Париже 23 мая 1949 года, были сняты ограничения на транспорте.

12 мая 1949 года губернатор американской зоны оккупации выступил в собрании депутатов Западного Берлина и выдал советское решение о снятии транспортных ограничений на железной дороге как победу Запада над СССР.

28 июля 1949 года западноберлинская полиция по приказу американских военных властей будет отведена от железной дороги в Западном Берлине. Так было сообщено Хаули в прессу.

2 июля 1949 года в собрании депутатов Западного Берлина выступил Зур. Он заявил, что коменданты отдали приказ, в котором указали, что после Парижского совещания СМИД статус Берлина не изменяется и Берлин не будет входить в ФРГ в качестве земли. Выборы в федеральный парламент ФРГ не будут разрешены в Западном Берлине. От Берлина может быть выделено лишь 8 представителей.

Положение в Западном Берлине со времени введения западной денежной валюты значительно ухудшилось. На почве хронической безработицы, которая к сентябрю 1949 года достигла в Западном Берлине 315 тыс. человек, возник в рабочем классе своеобразный тип «безработного спекулянта». В Западном Берлине широким потоком распространялась валютная спекуляция. В этот поток были захвачены и безработные, и руководящие деятели западных военных властей.

7 октября было официально объявлено о создании Германской Демократической Республики. На площади у здания Берлинского университета состоялся митинг, на котром впервые выступил президент Республики Вильгельм Пик, а вечером в резиденции президента было объявлено о составе Правительства ГДР. Председателем Совета министров был назначен президентом Отто Гроттеволь, и по этому поводу был устроен прием.

12 ноября 1949 года все начальники управлений СВА провинций и земель были приглашены в Карлсхорст на церемонию передачи всей полноты власти германскому демократическому правительству и об упразднении в связи с этим СВАГ. В тот же день, вечером, в помещении Советской комендатуры происходила церемония передачи всей полноты власти в демократическом Берлине берлинскому магистрату. Советский комендант известил присутствующих представителей магистрата и прессы, что с сего часа в Берлине упраздняется Советская военная комендатура и районные военные коменданты и вся полнота власти переходит в руки органов немецкого самоуправления. Ответную речь держал обер-бургомистр демократического Берлина Фридрих Эберт. В заключение был устроен прием. Такие же церемонии проходили в районных военных комендатурах Советского сектора. Районные коменданты передали власть обер-бургомистрам районных магистратов.

После Парижского совещания СМИД в Западном Берлине было отдано негласное распоряжение, чтобы западноберлинская пресса поумерила выпады против СССР и была более сдержанной в своих сообщениях ввиду того, что в этих сообщениях много вымысла, и это раздражает немцев и в Берлине, и в Восточной зоне. Лидер социал-демократов в Западном Берлине Нойман чуть не упал в обморок от такого сообщения. «Но, — заявил он, — я все равно не приму такого странного распоряжения и буду помещать статьи о вопиющей несправедливости в Восточной зоне».

Положение в Западном Берлине продолжает ухудшаться. Если в Западном Берлине производилось в месяц продукции на сумму около 300 млн марок, а рабочих было занято 355 тыс. человек, то в марте 1949 года продукции производилось всего лишь на 96 млн марок, а работающих рабочих сократилось до 144 тыс. человек. При уравнении индексов это составит 56 млн марок.

В декабре 1949 года число предприятий составляло 3729, а занятых рабочих — 135 600 человек. На 1 января 1950 года положение рабочих в Берлине выглядело в численном отношении следующим образом:

Жизнь шла своим чередом. Провокаторы провоцировали беспорядки в Берлине. Военные власти, несмотря на то, что в Париже было дано немало заверений добропорядочности, продолжали накалять в Берлине обстановку тревоги и неуверенности. Власти ГДР и демократического Берлина приступили к разработке и осуществлению широких планов строительных работ, к улучшению положения населения своей страны. В демократическом Берлине упорно приводили в соответствие социально-экономическую систему города с условиями, которые уже установились в республике.

В Берлине было аккредитовано советское посольство по главе с послом Пушкиным. Кроме того, была создана Советская контрольная комиссия для Германии. Она более всего нужна была и вытекала из условий четырехсторонней оккупации Германии. В Берлине было создано представительство этой комиссии, которую возглавил я, и продолжал эту работу до августа 1950 года.

А в августе, спустя ровно 10 лет, вернулся в Москву. Берлин был уже пройденной ступенью. На мое место прибыл генерал Деньгин. Я распрощался с товарищами, тихо закрыл за собой дверь бывшей Центральной комендатуры и вышел. Машину пока что не отобрали. Я сел рядом с Бибиком и поехал домой, хотя до дома было не более километра. Поехал просто машинально. Я в то время не думал об этом. Меня охватило какое-то сложное чувство и радости, и грусти одновременно. Семья была в Москве. Она выехала раньше, когда я уезжал в отпуск, в том же 1950 году. Я был один. Если отбросить все неприятности с отъездом, то все шло своим чередом. Я ушел в подготовку семейного скарба в дорогу.

Не помню, кто-то позвонил, чтобы я приехал на квартиру к Вильгельму Пику. Дело было сильно к вечеру. Как-то за всю прожитую жизнь привыкал к тому порядку мысли, что перед тем, как что-то сделать, — подумать. Я думал, зачем бы я понадобился старику? Решил, что президент захотел попрощаться. Это было дня за три до отъезда, где-то в начале августа. Но старик был не один. Я неожиданно попал в окружение сразу трех. Кроме Пика там были Отто Гроттеволь и Вальтер Ульбрихт, те самые два товарища, которые по моей несообразительности спали в одной кровати в 1945 году, осенью, в Галле.

Была задушевная беседа о делах республики, о делах Берлина, о моих дальнейших планах. Но сколько бы ни скрашивать беседу разного рода мыслями о новой социалистической Республике, и как бы я ни силился угадать, «что день грядущий мне готовит», беседа носила явно прощальный характер. Мы прожили, борясь и день, и ночь за новый путь Германии, ровно пять длинных лет, и каждый день был не похож на другой, каждая новая проблема, встававшая перед рабочим классом, была особенно острой, далеко не преходящей, каждый шаг на этом тернистом, но исключительно благородном пути нуждался в дружеском совете, в строжайшем согласовании чувств, мыслей, дел. Все это обрывалось, все уходило в историю. Немецкие друзья продолжали свой путь, я начинал новую полосу жизни, совершенно не зная, что она преподнесет мне, как мне поступить, за что взяться, да и можно ли взяться за что-нибудь. Живая природа полна неожиданностей, ничто не вечно под луной.

Беседа тянулась более двух часов. Я очень сожалею, что не было возможности оставить на память фотографию, а миг был необыкновенный и… последний. Жизнь всех моих немецких собеседников остановилась. Их уже нет в живых. Мгновение упущено.

Перед отъездом Фридрих Эберт сообщил мне, что я удостоен звания Почетного гражданина города Берлина, а чуть позже было получено специальное сообщение Президента Республики Вильгельма Пика о пожаловании мне этого высокого звания. Я был первым, кто удостаивался этой высокой награды.

С тех пор прошло почти тридцать лет, а память в юношеской чистоте хранит все, что было связано с этим незабываемым периодом моей жизни. Идут годы, и каждый из них подтверждает мою и нашу причастность к этому, поистине революционному, подвигу немецкого народа. Но история будет все больше нанизывать на свою нить годы, и каждый из них будет приближать тот час, когда немецкий народ в полную силу своего таланта объявит о том, что помехи, чинимые империалистами к объединению Германии, устранены, и народ выбрал повсеместно путь великого социально-политического обновления, стал подлинным творцом своей истории по примеру своих восточных братьев немцев Германской Демократической Республики.

В добрый путь тебе, старушка история, вечно мудрая, вечно молодая, вечно бескомпромиссная в решительной поступи великих социальных перемен!

Приложения

Берлин, 1 сентября 1982 г. Речь бургомистра района Фридрихсхайн тов. Манфрида Пагеля на церемонии присвоения имени КОТИКОВА Александра одной из площадей гор. Берлина

Дорогие жители р-на Фридрихсхайн, дорогие товарищи и друзья!

Мы сегодня собрались, чтобы почтить человека, имя которого теснейшим образом связано со строительством нового антифашистского и социалистического Берлина. Это Александр Котиков.

Пожилые люди среди нас могут лично его вспомнить, так как в трудные годы нашего строительства с 1946 по 1950 год он, будучи тогда генерал-майором и комендантом города, был популярным и всеми любимым человеком.

Генерал-майор Котиков приехал в Берлин в апреле 1946 года, спустя год после разгрома фашизма славной Советской армией, чтобы отдать все свои силы созданию нового демократического порядка.

В этой самоотверженной работе товарищ Котиков завоевал в полной мере доверие берлинцев и прежде всего трудящихся. С полным правом можно сказать, что генерал-майор Котиков внес свой вклад в создание фундамента германо-советской дружбы.

Генерал-майор Котиков принадлежал к тому поколению, весь жизненный путь которого с юношеских лет был определен решающим всемирно-историческим событием — Великой Октябрьской социалистической революцией и борьбой победоносной партии большевиков, партии Ленина.

Ленинец в военной форме Красной армии, он был одним из тех, кто видел свой интернациональный долг в помощи коммунистам и другим антифашистским силам в нашей стране и советом и делом в строительстве новой, свободной от эксплуатации и угнетения жизни.

Являясь начальником политотдела 61-й армии, он участвовал в освобождении Варшавы и затем принимал участие в битве за Берлин, которая имела решающее значение.

В первый год после победы над фашизмом генерал-майор Котиков посвятил себя работе в Саксонии-Анхальт, месте, богатом революционными традициями, где он был руководителем Советской военной администрации.

Современники, которые работали тогда с ним, вспоминают среди прочего о том, что генерал-майор Котиков, выступая осенью 1945 года на конференции органов самоуправления новой государственной власти, призвал их бороться вместе с народами СССР за мир и все сделать для того, чтобы претворить в жизнь идеи социализма.

Из этих принципов Александр Котиков исходил и после своего назначения на пост коменданта Берлина. Он начинал свою деятельность в сложное и трудное время. Берлинцы страдали от голода, холода и других лишений послевоенного времени. Несмотря на это, нужно было воодушевить людей оптимизмом для великих целей демократического обновления. Одновременно должны были быть предприняты меры против усиливающегося жестокого сопротивления реакционных сил, которые открыто выступали под флагом антикоммунизма и антисоветизма и которые громогласно заявляли, что «Берлин достоин атомной бомбы», хотя город в то время и так лежал в развалинах. В этих условиях непреходящей ценностью было то, что антифашистские силы и особенно СЕПГ нашли в лице генерал-майора Котикова сильного и надежного соратника.

Он нес ответственность за то, чтобы все приказы советской военной администрации в интересах трудящихся Берлина своевременно выполнялись. Это касалось прежде всего целого ряда социальных мер, как то:

— участие в управлении предприятиями,

— новые тарифные договоры,

— повышение заработной платы и т. д.

Так, например, выполнение основного закона об одинаковой зарплате за равный труд в отношении женщин и юношества, улучшение жилищных условий соразмерно тогдашним возможностям, расширение сети медицинского обслуживания на предприятиях, а также меры по социальному обеспечению.

Эта «котиковская» программа деятельности отражала суть исторического приказа советской военной администрации за № 234. И в эту программу входило распоряжение, вызывавшее особое одобрение, о ежедневной раздаче горячей пищи на берлинских предприятиях, что в народе было названо «коти-ковской едой».

Немалое внимание Котиков уделал детям и молодежи, которым предстояло строить будущее.

Особо коммуниста Котикова, его скромность и принципиальность, характеризуют его же слова, сказанные им в ответ на благодарность за его деятельность от имени делегации рабочих Берлина, когда им было сказано: «Мы действуем именно так потому, что мы исходим в своей деятельности с классовой точки зрения, которая нас учит поддерживать наших братьев по классу. Имена отдельных людей здесь не играют решающей роли».

Такой была его скромность, такими были его классовое самосознание и его личность, и это распахнуло для него сердца берлинцев.

Осенью 1949 года, после образования ГДР, он передал магистрату Берлина всю полноту власти.

Когда он на следующий год покидал Берлин, магистрат города выразил ему слова благодарности от имени населения. Бывший бургомистр Фридрих Эберт так говорил тогда: «Имя Котикова останется неразрывно связанным с историей города Берлина, так как он заложил в сердца трудящихся Берлина семя долгосрочной дружбы между советским и немецким народами».

Товарищ Александр Котиков остался и на последующие десятилетия берлинцем. Часто и охотно он посещал наш город, с вниманием следил за нашими успехами и достижениями.

С его кончиной в июле 1981 года берлинцы потеряли верного и надежного друга.

В его честь с сегодняшнего дня эта площадь в рабочем районе Берлина Фридрихсхайн будет носить имя Александра Котикова.

Я прошу пионеров-тельмановцев и членов ССНМ открыть памятную доску.

Письмо Вальтранд Геддель

Берлин, 8 марта 1958 г.

Дорогой товарищ, генерал-майор Котиков!

Сегодня, в 13-ю годовщину нашего освобождения, прочла я в «Нойес Дойчланд» Ваши воспоминания о первых послевоенных годах. Ваши слова о борьбе за молодежь, которую вы тогда вели, побудили меня отдать всю мою жизнь служению этой цели.

Я родилась в мелкобуржуазной семье в Берлине. Мой отец был продавцом и считался политически нейтральным. Мои родители делали все, чтобы оградить меня от каких-либо трудностей в жизни. В моем окружении — дома, в школе, в фашистской молодежной организации — были созданы все условия без помех отравлять нас, детей, фашистским ядом. Многие, если не сказать большинство нашей молодежи, жили так же, как и я. Поэтому не было никакого чуда, или неожиданности, что я весной 1945 года, четырнадцатилетняя девочка, была твердо убеждена в том, что мир для нас перестанет существовать, если мы, немцы, не победим. В самые последние дни войны с этим убеждением погибли в рядах вервольфа и фолькштурма еще сотни тысяч наших молодых жизней.

Я пережила последние дни войны, как и всю ее, в Берлине. Наша семья жила тогда в Шпандау, на западной окраине Берлина. В нашей части города бои шли, наверное, дольше всего. И затем наступила тишина. И эта тишина походила на тишину кладбища, за которой последует что-то кошмарное. Никто не выходил на улицу. Еще и сейчас наводят ужас остовы разрушенных домов, разбитых и перевернутых трамвайных вагонов, оборванных трамвайных проводов, следы наспех сооруженных укреплений на улицах. Повсюду бросались в глаза следы этой ужасной войны, не было воды, газа, света, хлеба. Абсолютное большинство взрослых людей, охваченное шоком оцепенения, пребывало в состоянии тупой безнадежности. Только мы, дети, я тогда тоже принадлежала к ним, радовались неудержимо и таинственному мгновению тишины, и прекрасному весеннему миру мая 1945 года.

Мы, более старшие из детей, начали приводить в порядок наши мысли, наши чувства, сравнивать то, о чем говорили нам взрослые, с тем, что последовало на самом деле. Это протекало очень трудно. Не так просто разобраться ребенку в страшном смятении первого послевоенного дня.

Разве нам не рассказывали наши взрослые, что мы все будем повешены, если победят русские. Но вместо этого русские, как мы тогда называли солдат советской армии, как пришли в город, сразу дали нам горячую пищу, восстановили своими силами водопровод, дали в квартиры свет. Потом они вместе с нами расчищали улицы от развалин. В школу нам надо было ходить очень далеко — полтора часа в один конец, через весь район Шпандау. И нас часто подвозили до школы или до дому шоферы Красной армии. Мы как-то охотно принимали их предложения подвезти нас, несмотря на строжайшие запреты взрослых не делать этого. Шоферы очень осторожно останавливали машины недалеко от школы, высаживали нас, мы говорили им спасибо, и все вместе смеялись. Шоферы были очень приветливы и вежливы. Тогда, как я помню, многие взрослые вели себя очень странно. А когда летом 1945 года район Шпандау вошел в английский сектор оккупации и в город вошли английские оккупационные войска, взрослые облегченно вздыхали и говорили: «Ну слава богу». Нам тогда приказывали в школе спешно шить знамена: анлийские, французские, русские, американские. В школе были такие преподаватели, которые заставляли нас вызубривать и без запинок пересказывать «жизнь великого фюрера», со всеми подробностями. В школу приходили и молодые преподаватели, но они уже не могли изменить сложившийся порядок в школе. Еще в 1947 году директор нашей школы, да и учителя тоже, продолжая рассказывать ученикам о всемирной выставке в Париже в 1936 году, с подъемом говорили, что на той выставке победоносный германский орел поднялся против обагренного кровью Советского Союза. Но уже тогда никто не расчитывал на безмолвную покорность слушателей, как это было при Гитлере. К тому времени в школе и у нас в классе были люди, кто открыто протестовал. У нас в классе была девушка, которая поднялась с открытым протестом. Конечно, мне тогда не хватало аргументов в споре, не было опыта. Теперь, спустя 13 лет, об этом легко говорить, аргументов в доказательство более чем достаточно. Тогда, в английском секторе, это было связано еще и с риском.

Мой небольшой жизненный опыт, который я приобрела в школе, укрепил меня в убеждении, что для настоящей серьезной борьбы с фашистскими мракобесами надо объединить много людей-антифашистов. Я стала разыскивать их. Мне тогда сильно повезло. Я встретила двух членов ОСНМ, которые намеревались создать в нашем районе Шпандау Организацию свободной немецкой молодежи. Их разумный образ мысли и их планы захватили меня целиком, и я с радостью включилась в создание ОСНМ в районе Шпандау. Очень скоро нас было уже 30 человек. Совместная работа, проводимая организацией ОСНМ, сплотила нас в дружный коллектив. Работа пошла легко. Мы нашли для организации помещение, оборудовали его, как следует быть. Мы организованно ходили на расчистку Жандарменмаркт. С нами рядом на расчистке работали солдаты Советской армии. К нашим делам присматривалась молодежь. Вскоре мы узнали о движении сопротивления в Германии, о том, что это движение борется за демократическую Германию. В это время наша организация в Шпандау приняла название имени Ганса и Софи Шолд. Мы сказали тогда, что приложим все свои силы в борьбе за демократическую Германию, что мы оправдаем большую честь носить имя этих настоящих патриотов.

Самым важным тогда было не потерять мужества перед трудностями, которые ползли отовсюду. Перед лицом разрухи, которая была вокруг нас и которая осталась нам после войны. И мы не теряли мужества.

Вы помните, как пела тогда в Берлине свободная немецкая молодежь:

«Идемте с нами, мы выходим из развалин, мы, которых обманули, из того ужасного времени лжи.

Идемте с нами, мы должны заботиться друг о друге, помогать друг другу потому, что никто другой не избавит нас от нужды. Немецкая молодежь хочет быть свободной. Если ты не хочешь быть вместе с ней, все равно в будущем придешь ты к нам. Шагай с нами, мы уверены, что нам удастся преодолеть нужду, избавить народ от нужды. Шагай с нами! Шагайте все вместе с нами! Мы вышли из развалин, мы, которых обманули и мы из ужасного времени лжи».

Да, только такой могла быть наша дорога. По ней шли старшие товарищи, которые имели за собой годы тяжелой жизни и делили свой последний кусок хлеба с теми вечно голодными юношами и девушками, которые не прошли еще и десятой доли по тому пути. Старшие товарищи имели много тяжелого за спиной. Но ничто их не сломило. Без лишних слов, уверенно шагают они впереди нас, и мы чувствуем себя почти инстинктивно, что мы должны следовать за ними.

В 1947 году меня исключили из школы. Мои убеждения были признаны несовместимыми с официальной линией, проводимой в школе, и не соответствовали тем требованиям, которые предъявляются будущим студентам в Западном Берлине. Я пошла работать на завод «Геннинсдорф». 16 ноября 1947 года меня приняли в партию рабочего класса — в СЕПГ. Теперь я знаю, что принадлежу к людям, которые всегда внушали мне уважение и солидарность с которыми была безгранична. Этот день я никогда не забуду.

На Жандарменмаркт, только что освобожденной от мусора и развалин, выступал ансамбль Александрова. Члены Свободной немецкой молодежи смотрели эту программу. Под этим впечатлением я начала участвовать в коллективе молодежного хора, впоследствии хора ОCHМ. В этом году я была делегатом III съезда ОСНМ, потом мне выпало счастье ехать в составе культурной делегации немецкой молодежи в Будапешт на Всемирный фестиваль молодежи, куда наша немецкая делегация повезла свою культурную программу.

Это было самое прекрасное, что могло мне выпасть на долю в жизни. Может быть, вы, дорогой товарищ, видели эту программу немецкой национальной группы в 1949 году. Мы показывали ее незадолго пepeд нашим отъездом в Берлине, в Доме культуры Советского Союза. Как вы помните, кульминационный пункт этой программы заключен в последней танцевальной сцене. Там показано было, как мы представляем себе единую Германию. Мы изображали освобождение Германии, изоляцию капиталистов, а потом — изгнание их на Запад и нашу общую работу. В этой сцене участвовала также и я. Нам особенно хорошо удалось изобразить одну из многих форм единства народов. Вы, наверное, помните, сначала сцена находится в полутьме и люди сидят на земле, потом правая, восточная, сторона светлеет, и при звуках Советского гимна на сцену выходит советский солдат с красным знаменем в руке. К знамени тянутся руки постепенно поднимающихся людей. Их становится вее больше и больше. Они заполняют всю сцену и поворачиваются лицами к публике. Затем, при звуках «янки дудль», входит слева, с запада, американский солдат. Дальше происходит раскол Германии. Как я описывала раньше, мы сыграли эту сцену безукоризненно, тогда в Берлине.

В Будапеште, в национальном театре, перед публикой из всех стран мира, неожиданно при появлении советского солдата раздались аплодисменты в зале, потом захватили всех нас на сцене. Аплодисменты превратились в бурную овацию. Нас охватило такое волнение, что мы забыли, что играть дальше. Но, когда мы наконец возобновили игру, то среди нас не было ни одного, кто бы не говорил свои слова роли без слез на глазах. После всего случившегося мы были все как один единодушны в том, что эта любовь народов мира к Советскому Союзу — налагает на нас, немцев, особые обязанности — донести эту любовь до сердца наших немецких соотечественников. Для меня это обязательство, кроме того, означало сделать дальнейшие шаги по пути образования, чтобы сформировать свое мировоззрение.

Моя дочурка, четырех лет, спит сейчас, усталая от переживаний встречи участников велогонки мира на «Вальтер Ульбрихт стадионе». Потому у меня сейчас есть время для воспоминаний. Обычно это не так легко сделать и потому, что недостает времени, и потому, что все забывается.

Я желаю в этот день 3 мая от всего сердца вашему народу, товарищ Котиков, нашему народу, всем народам мира, победы в борьбе за обеспечение прочного мира на земле. Эта борьба требует от каждого из нас своего личного вклада. Вы можете быть уверены в том, что я не пожалею для этого всех моих физических и духовных сил. И это же я могу сказать о большей части людей моего поколения. На нас оказали большое влияние произведения советской литературы. В нашей повседневной жизни, подобно советской молодежи, стал для нас примером мужества образ Павла Корчагина. Перед нами стоит сейчас задача — передать эту традицию теперешнему молодому поколению.

Я очень прошу Вас, товарищ Котиков, простить, что отняла у Вас так много времени. Ваши слова, упомянутые мною в начале письма, все время у меня в памяти. Они рассказали мне, какую огромную работу проделали вы, советские люди, у нас. Моим желанием было отблагодарить вас за все это.

С сожалением прочла я, что Ваша болезнь препятствует Вам посетить нашу республику. Поэтому я связываю мой сердечный Вам привет с пожеланием быстрого улучшения Вашего здоровья и выражаю надежду, что мы сможем все же в недалеком будущем Вас приветствовать у нас в ГДР.

Ваша Вальтранд Геддель.

Иллюстрации

А. Г. Котиков с супругой Надеждой Петровной в начале войны

А. Г. Котиков на Волховском фронте

Полковник А. Г. Котиков

А. Г. Котиков на фронте

А. Г. Котиков с офицерами штаба

А. Г. Котиков по дороге на службу

Рабочий кабинет А. Г. Котикова

Последствия войны

Руины Берлина

Ближайшее окружение А. Г. Котикова в Берлине

Советские полководцы в Берлине. Крайний справа — А. Г. Котиков

Рабочая встреча с представителями союзнических армий

А. Г. Котиков и представители союзнических армий на обеде в Берлине

Генерал-майор А. Г. Котиков принимает рапорт. Берлин, 1946 г.

Выступление А. Г. Котикова в годовщину Октябрьской революции

Генерал-майор А. Г. Котиков в парадной форме

Война окончена!

Бранденбургские ворота в первые мирные дни

А. Г. Котиков знакомит гостей с послевоенным Берлином

А. Г. Котиков, советские офицеры и руководство одного из заводов Берлина

Ракеты в вечернем небе Берлина

А. Г. Котиков выступает перед офицерами советской группы войск в Германии

Москва. Кремль. К. Е. Ворошилов вручает А. Г. Котикову орден Ленина

А. Г. Котиков с женой Надеждой

Александр Георгиевич, Надежда Петровна и Светлана Котиковы

Журналисты в гостях у А. Г. Котикова

А. Г. Котиков с книгой в рабочем кабинете

Примечания

1

Село Бакино.

(обратно)

2

Автор не называет имен.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

  Комендант Берлина

  Вспоминает Елена Александровна Котикова (монахиня Анна)

  Вспоминает Сергей Борисович Симаков (прот. Сергий), зять генерала Котикова

  Котиков Александр Георгиевич (Автобиография)

Записки военного коменданта Берлина

  Предисловие

  Будни

    Встреча с журналистами западных держав

    Лица и маски

    На Эльбе, немецкой реке (апрель 1945 года)

    Солдатское горе

    А Германия пробуждалась

    Наши верные друзья

    Трудовая Германия есть!

    И пришла Победа!

  Война окончена. Тревога остается

    Вернулись посланцы с Парада Победы

    Наши союзники

    У союзников в гостях

    К родным пенатам

    И снова бой

    Спортивная «БМВ»

    Боевое задание в мирное время

    Кириц — Галле

    Провинция Саксония-Анхальт

    Подлинный друг

    «Кляйн Москау»

    Искать мудрость у своих

    Богатый уголок Германии

    Кому вручить управление провинцией?

    Профессор Эрих Гюбенер

    У Соколовского

    Первая встреча с Отто Гроттеволем

    Двое в одной двуспальной кровати

    Пора великих перемен

    Ликвидация помещичьего строя

    Охранить молодежь от влияния нацистской идеологии

    Денацификация в Советской зоне оккупации

    Поверженный спрут

    Социальные перемены проникают и в Западную Германию

    Рабочий класс силен единством своих рядов

    Встречи с Вильгельмом Пиком

    Заказ полиграфистам

    Тучи над Германией сгущались

    Поджигатель снял маску

  На переднем крае классовой борьбы

    В Берлин…

    Нашенский Т-34 на перекрестке в американском секторе

    Луизен-штрассе — Центральная советская комендатура Берлина

    Наши друзья — Герман Матерн

    Улыбки и шутки в политике

    Начало осложнений в Берлине

    Пора сотрудничества и взаимопонимания

    Первый раз на заседании комендантов

    Социалистическая единая партия Германии в Берлине

    Начало предвыборной борьбы в Берлине

    Западные оккупационные власти. Выборы немецкие, помехи…

    Социальный облик населения Берлина

    Что принесет 20 октября 1946 года истинным демократам?

    20 октября 1946 года. Что принесли выборы

    Результаты голосования

    Расстановка сил в собрании депутатов Берлина

    Доктор Островский — обер-бургомистр Берлина

    Экономическая программа Советской военной комендатуры Берлина

    Период безвременья в магистрате

    Американцы ищут новую фигуру на пост обер-бургомистра

    Как действовали раскольники, кто они?

    Берлин, наподобие Шанхая

    Последний шанс к единству Берлина

    Объединение свободных немецких профсоюзов, оплот стойкости всех демократических сил Берлина

    Кто же замахнулся на раскол профсоюзов в Берлине?

    Американский вариант

    Как американцы решили обезглавить ФДГП?

    Ответная реакция западных держав в Берлине

    Наша экономическая программа помощи берлинскому рабочему классу

    Западные военные власти учиняют разгром свободных немецких профсоюзов в Западном Берлине

    Экономический удар по единству Берлина

    Денежная реформа в Берлине

    Провокация века

Приложения

  Берлин, 1 сентября 1982 г. Речь бургомистра района Фридрихсхайн тов. Манфрида Пагеля на церемонии присвоения имени КОТИКОВА Александра одной из площадей гор. Берлина

  Письмо Вальтранд Геддель

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg