««О, возлюбленная моя!». Письма жене»

«О, возлюбленная моя!». Письма жене (fb2) - «О, возлюбленная моя!». Письма жене 1068K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вольф Мессинг

Вольф Мессинг «О, ВОЗЛЮБЛЕННАЯ МОЯ!» Письма жене

Фотография на обложке: © Лев Иванов / РИА Новости

© ООО «Яуза-пресс», 2017

От редакции

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!» — этими словами из библейской Песни Песней Вольф Мессинг начал свое первое письмо к обожаемой невесте.

Аида Мессинг-Рапопорт стала для великого экстрасенса не просто супругой и ассистенткой, но «ангелом-хранителем», главной советчицей и исповедницей, единственным близким человеком, с которым Мессинг делился всем.

Только наедине с женой Мессинг мог быть самим собой — не «магом», «пророком» и «сверхчеловеком», каким видела его публика, но любящим мужем, нежным, трогательно заботливым, готовым носить свою обожаемую жену на руках.

Только в письмах к любимой он был абсолютно откровенен, шла ли речь о его сверхъестественных способностях и магии его мозга или об их личной жизни. Разумеется, далеко не обо всем можно было писать прямо, поэтому Мессинг прибегал к намекам и аллегориям.

В этих страстных исповедальных письмах перед нами предстает совсем иной Мессинг — не только величайший экстрасенс, способный загипнотизировать кого угодно и не склонявший головы даже перед Сталиным и Берией, но еще и очень ранимый и совестливый человек, который всю жизнь нес неподъемное бремя своего феноменального Дара и мог разделить его только со своей обожаемой женой.

По свидетельству людей, близко знавших чету Мессинг, Аида Михайловна вела дневник, содержанием которого никогда ни с кем не делилась. Друзья только видели, как она что-то быстро записывает в тетрадь. В дошедшем до нас архиве Вольфа Мессинга дневников Аиды Мессинг-Рапопорт обнаружено не было, но редакция не теряет надежду найти их. Надежда всегда сохраняется. В конце концов, десять лет назад никто и подумать не мог о том, что будут найдены дневники и письма Вольфа Мессинга.

Об этом знал только Вольф Мессинг.

Человек, который знал все или почти все и читал будущее, как раскрытую книгу.

Публикуемые письма Вольфа Мессинга к его жене, помимо всего прочего, также интересны тем, что содержат информацию о событиях, которые произойдут в будущем. В нашем с вами будущем.

Вольф Мессинг умел видеть на много-много лет вперед.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.

Доколе день дышит прохладою и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама.

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»

Песнь Песней Соломона

«Наши судьбы были во многом схожи. Обоим довелось многое пережить. У меня не осталось никого из родных, у Аиды — почти никого. У нее была сестра Ираида… Аида очень трогательно заботилась о ней. Эта замечательная женщина и обо мне заботилась очень трогательно. Ее большое сердце не допускало иного. Если Аида любила, то любила самозабвенно, если ненавидела — то от всей души. Когда мы стали жить вместе, я как будто попал в рай. Из моей жизни исчезло множество докучливых забот. Исчезло все, что меня раздражало. То, на что у меня уходили часы, Аида решала в считаные мгновения. «Добрая волшебница, где твоя волшебная палочка?» — спрашивал я. «Здесь», — отвечала она, положив руку на грудь. Если на свете среди людей живут ангелы, то моя Аидочка была одним из них».

Мессинг Вольф, «Я — телепат Сталина», воспоминания

Письма Вольфа Мессинга к его жене Аиде Михайловне Мессинг-Рапопорт (1944–1960)

Без даты

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской!

Прошу прощения за такое торжественное начало, но оно как нельзя лучше передает мои чувства. Да, только словами из Песни я могу выразить то, что переполняет меня и рвется наружу!

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!

Когда уста произносят Песню, сочиненную две тысячи лет назад, когда чувства сливаются с этими словами, то осознаешь великую силу любви, силу, которая неподвластна времени, стирающему все сущее в прах.

Я полюбил! Я люблю! Я хочу рассказать о своей любви той, которая зажгла огонь в моем сердце.

Возможно, человеку солидному не подобает влюбляться с первого взгляда, как мальчишке. Возможно, мои чувства могут показаться несерьезными. Но это не так! Прошу верить мне! Я нарочно решил написать это письмо, чтобы иметь возможность спокойно изложить свои мысли и чувства.

Спокойно! Как бы не так! О каком спокойствии может идти речь, когда сердце готово выпрыгнуть из груди, а голова кружится, словно от вина?! Любовь — самое крепкое вино на свете. Я невероятно волнуюсь, потому что речь идет о моей жизни. Но руки повинуются мне лучше, чем язык. Я вообще не мастак говорить. Красноречие — не моя сильная сторона. У меня вообще нет сильных сторон, кроме моего дара. О даре подробно расскажу потом, у нас еще будет время для того, чтобы получше узнать друг друга, любимая моя! Сейчас я хочу сказать о том, что чувства мои искренни, а любовь моя велика. Едва увидев, я полюбил и сам себе удивляюсь, но это так. Что-что, а в своих чувствах я могу разобраться. Про дар мой скажу только, что его не надо бояться, он не приносит проблем никому, кроме меня самого, а я к этому уже давно привык. Но не о моих способностях сейчас речь, а о моей любви.

Я люблю, и я счастлив оттого, что люблю! Я жажду только одного — взаимного чувства, которое сделает меня самым счастливым из людей. Я нисколько не преувеличиваю, когда пишу: «Самым счастливым». Именно так и есть.

Неправы те, кто называет любовь с первого взгляда «скоропалительной», «поспешной», «несерьезной». Мне кажется, что настоящая любовь может быть только такой — с первого взгляда, с первой встречи. Это как свет, который озаряет жизнь. Человек видит свет и понимает, что он полюбил. Постепенно влюбиться невозможно. Только сразу! Постепенно можно только подружиться, но между любовью и дружбой пропасть!

Поверь мне, любимая моя, умоляю, поверь! И прости за то, что, едва познакомившись, я обращаюсь к тебе так, будто мы тысячу лет знакомы. Но у меня такое чувство, будто мы знакомы тысячу лет. Иначе и быть не может, ведь мы предназначены друг для друга! Я увидел в твоих глазах не только волшебный свет любви, но и то, что ты разделяешь мои чувства. Для этого мне не понадобилось прибегать к моему дару, я не использую его в отношениях с близкими мне людьми, вспыхнувшая во мне любовь помогла мне понять твои чувства. Когда любишь человека, то понимаешь его.

Вспыхнувшая любовь! Ты можешь подумать, что то, что скоро вспыхнуло, скоро погаснет. О нет, любимая моя! Умоляю тебя — не думай так. Заклинаю тебя — не сомневайся во мне! Понимаю, что все произошло очень быстро и ты в смятении. Но не делай поспешных выводов, любимая моя! Не беги от своего счастья! От нашего общего счастья! Я знаю, что вместе мы будем счастливы, как никто другой на белом свете. Я знаю это, поверь. Моя любовь будет тому порукой.

Хочу немного рассказать о себе. Есть три Вольфа Мессинга… Не думай, что я сумасшедший, а читай дальше! Есть три Вольфа Мессинга. Первый — это тот, кто выходит на сцену и демонстрирует свои опыты. Ненавижу, когда меня называют «артистом» или «фокусником», потому что мои опыты — не концертные номера и не фокусы. Но люди считают так — раз на сцене, то артист, а я и сам не знаю, как мне называть себя.

Второй Вольф Мессинг известен немногим. О нем вспоминают, когда в нем есть необходимость, а затем оставляют в покое до следующего раза. Можно считать, что его не существует.

Третий (и настоящий) Вольф Мессинг — это сорокапятилетний одинокий еврей, потерявший всех своих родных в Польше, занятой проклятыми фашистами. У него большое сердце, в котором до вчерашнего дня была тьма и пустота. Теперь же в моем сердце свет любви, огонь любви, который зажгла ты, любимая моя. Я будто заново родился, увидев тебя. Безрадостная жизнь обрела радость и смысл. Одиночество всегда бессмысленно, ибо одинокий человек живет только для себя, а это все равно что не живет. «Если я только за себя — то кто я?» — говорил мудрый Гиллель[1].

Все мои близкие остались в Польше, только мне удалось выбраться оттуда. Хочется верить, что они спаслись или что хотя бы кто-то спасся. Надеюсь на чудо, жду, когда закончится война, чтобы попробовать разыскать их или их следы. Здесь я одинок. Я уже привык к своему одиночеству и думал, что оно будет вечным, но вчера вдруг все изменилось, и теперь я ликую, как человек, которому подарили новую жизнь.

Обо мне говорят разное и не всегда говорят хорошо. Что поделать? Если люди выдумывают, то скорее выдумают плохое, нежели хорошее. Мой дар привлекает ко мне внимание, но очень многие называют меня фокусником, а то и аферистом. Половина из тех, кто приходит на мои выступления, приходит для того, чтобы попытаться меня «разоблачить». Когда они уходят разочарованные, то говорят себе: «Очень уж хитер этот «фокусник», надо попробовать еще раз…» Так уж устроен человек — он ни за что не поверит в то, во что он не хочет поверить. Ты тоже можешь сомневаться во мне, любимая моя, ведь все непонятное рождает сомнения. И не стесняйся, читая эти строки, сомнения естественны для любого человека, который столкнулся с непонятным ему явлением. Что же касается моего дара, то он непонятен и для меня самого. Но чтобы доказать тебе, что я не аферист и не обманщик, скажу вот что. Когда ты пришла ко мне, первой твоей мыслью было: «Вблизи он совсем не такой, как на сцене, чем-то похож на Эфраима». Уловив эту твою мысль, я узнал еще кое-что. Эфраим был твоим двоюродным братом, сыном младшей сестры твоего отца, которую звали Двойра. Ты еще не сказала мне, но я уже знал, что твоего отца звали Мордхе и что вы родом из Бердичева. Ты сказала мне об этом при знакомстве, но ты не сказала, что вы жили в Бердичеве на Белопольской улице недалеко от водонапорной башни. Думаю, что этих сведений тебе будет достаточно для того, чтобы убедиться в моей правдивости. Мне хочется надеяться на то, что ты веришь мне без доказательств, но я человек аккуратный и предпочитаю сразу же расставлять все по своим местам. Пусть лучше доказательство будет лишним, нежели сомнение. И не волнуйся, пожалуйста, любимая моя, относительно того, что мой дар сможет причинить тебе какие-либо неприятности. Как я уже написал, я не имею привычки использовать свой дар в общении с близкими мне людьми. Таково мое правило. Мысль о том, что я похож на твоего двоюродного брата, была выражена столь ярко, что ее просто невозможно было не уловить. А о том, где жила ваша семья, я узнал только для того, чтобы дать тебе доказательство моей правдивости. Не думай, любимая, что я стану постоянно копаться в твоих мыслях или действовать на тебя внушением. Я никогда себе не позволю этого. Что хорошо на выступлениях, то не годится для дома. Тебе делает предложение не телепат Вольф Мессинг, а человек Вольф Мессинг. Если пожелаешь, ты можешь стать моей ассистенткой, всегда приятнее работать с близким человеком, который меня хорошо чувствует и понимает, нежели с посторонним. Но телепатия никоим образом не будет осложнять нашего счастья, любимая моя, клянусь тебе в этом!

«С чего бы ни начал шадхен[2], он вскоре заведет речь о деньгах», — говорят люди. О, если бы ты знала, любимая моя, как трудно быть шадхеном для самого себя. Но где здесь, в этом городе, я найду шадхена? Приходится самому. Так вот, любимая моя, в том, что касается денежной стороны, ты можешь быть спокойна. Полностью положись на меня, у меня достаточно средств для того, чтобы нас обеспечить. Я неплохо (да не слышат этого завистники!) зарабатываю и проживаю примерно пятую часть от своего заработка. Остальное откладываю. Я не Ротшильд, но мне и не приходится считать каждую копейку, как моим родителям. Я вырос в бедной, очень бедной семье и оттого не швыряюсь деньгами. Единственное, на чем я не экономлю, так это на костюмах и всем прочем, что относится к внешности. Я выступаю перед людьми и не могу оказывать им неуважение, выходя к ним в неряшливом или небрежном виде. У меня все должно быть «с иголочки», чтобы зрители понимали, что перед ними — серьезный человек. В остальном я крайне неприхотлив. Есть кусок хлеба и немного молока — и хвала Всевышнему. Человек, который всю жизнь переезжает с одного места на другое, поневоле станет неприхотливым.

Вся жизнь моя прошла в переездах. После того как я поссорился с отцом и ушел из родительского дома, я стал скитальцем. Потом я расскажу тебе о ссоре с отцом подробно, я обо всем тебе расскажу, любимая моя, сейчас же скажу только, что для ссоры не было причины. Отец хотел мне добра, я тоже хотел себе добра, просто взгляды наши не совпадали. С тех пор у меня не было дома и я думал, что уже никогда и не будет. Я говорю о доме в полном смысле этого слова. Не просто как о жилье, а о месте, где меня кто-то ждет, где я не одинок, где я счастлив. У нас с тобой, любимая моя, будет дом, самый замечательный дом на свете. Мы будем счастливы, я знаю это! Думаю, что и ты, любимая моя, тоже это знаешь. Или хотя бы веришь в это. Невозможно любить и не верить в счастье.

Написал я много, пора подводить итог.

Любимая моя! Я люблю тебя и хочу, чтобы мы были вместе. Здесь нет возможности сделать полноценную свадьбу с раввином и гостями, но ведь закон не требует, чтобы на свадьбе непременно были раввин и много гостей. Для вступления в брак достаточно двоих свидетелей, а их мы найдем без труда. Я уже вижу, как вручаю тебе кольцо и говорю: «Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля»[3]. А если Бог даст, после войны, когда обзаведемся собственным домом, нашим домом, отпразднуем разом и свадьбу и новоселье.

Если тебе кажется, что я тороплю события, то не думай так, любимая моя! Я не тороплю события, я боюсь упустить свое счастье, боюсь потерять тебя. Судьба свела нас здесь и сейчас, а завтра раскидает в разные стороны, если мы не возьмемся за руки. Я уеду в одну сторону, ты в другую, и когда еще мы сможем встретиться? И встретимся ли еще, если сами же переступим через свое счастье? Бог добр, но Он не любит, когда отвергают Его дары. Если бы мы жили в спокойное время по соседству друг с другом, то я бы не стал так торопить события. Дал бы тебе возможность привыкнуть ко мне, узнать меня лучше. Но такой возможности нет. Поэтому я говорю тебе: «Любимая моя, сердце мое принадлежит тебе, и весь я принадлежу тебе, и все, что у меня есть, тоже принадлежит тебе. Вот я стою перед тобою и говорю: «Люблю тебя, будь моей женой!» Будь моей женой, и ты никогда не пожалеешь о своем решении. А если ты откажешься, то станем жалеть мы оба. Всю оставшуюся жизнь станем жалеть о несбывшемся.

Вокруг так много горя, что не стоит его умножать и делать друг друга несчастными. Лучше и разумнее сделать друг друга счастливыми. Осчастливь меня, и я постараюсь сделать так, чтобы ты тоже была бы счастлива. Два наших сердца соединятся, и из этого родится счастье.

Перечитал написанное и ужаснулся — совсем не так хотел я написать о моей любви к тебе. Собирался найти очень убедительные слова, но не нашел. Ты прочтешь мое письмо и скажешь себе: «Он, должно быть, из Хелема[4], а не из Гуры-Кальварии». Нет, любимая моя, я не из Хелема, несмотря на то что письмо мое сделает честь любому «хелемскому мудрецу»[5]. Но я предупреждал, что не силен в красноречии. Написал как смог. Написал, потому что ни за что не смог бы сказать тебе все это с глазу на глаз. Запутался бы, потерял нить рассуждений. На бумаге излагать свои мысли много легче, потому что я не так смущаюсь, когда пишу в твое отсутствие. Но пусть тебя не отталкивает сбивчивость моего письма. Оно искреннее, и это самое главное. Каждое слово в нем исходит из моего сердца.

Если ты не против, любимая моя, то давай встретимся сразу же после того, как ты прочтешь мое письмо. Встретимся и поговорим обо всем, все обсудим. Я буду с нетерпением ждать этой нашей встречи. Не оглядывайся назад, прошу тебя, не переноси горечи прошлого на наше будущее.

Много чего еще хочется сказать тебе, любовь моя, но все это можно уместить в одно слово: «Люблю!» У русского поэта Пушкина есть фраза, которую все очень любят повторять: «Любви все возрасты покорны». Да, это так. Такому волшебному чувству, как любовь, в самом деле покорны все возрасты. Брат моей матери после того, как овдовел, долго жил один. Но когда ему было уже шестьдесят, перед самым началом войны, вдруг женился и, насколько я могу судить, был счастлив то недолгое время, которое ему отпустила для счастья судьба. Это просто пример того, что к каждому из людей любовь приходит в свой назначенный срок. К нам она пришла сейчас, и мы должны радоваться этому и возблагодарить Бога за его бесценный дар.

До встречи, любимая моя! Близок день, когда мы соединимся, чтобы уже никогда больше не расставаться.

Закончу свое письмо тем, с чего начал.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

Любящий тебя безмерно, Вольф Мессинг

4 июня 1946 года[6]

Дорогая Аида!

Прости, что не смог вернуться к нашему празднику[7]. Очень сильно занят. (Зачеркнуто три строки.)

Если не считать разлуки с тобой, то у меня все в порядке. Живу в хороших условиях, можно сказать, что в санатории. У меня прекрасная светлая комната с видом на лес. Есть парк, в котором я гуляю. С питанием все в порядке, мне готовят то, что я попрошу. Так что не волнуйся за меня, дорогая, у меня все хорошо. Дел много, но вечерами я отдыхаю. Слушаю пение птичек, любуюсь на звезды, думаю о тебе. Единственная неприятность здесь — это комары. Их много, и они очень злые. (Зачеркнута одна строка.)

Здесь есть радио и хорошая библиотека, но за день я так устаю, что не хочется ни слушать, ни читать. Хочется только думать, вспоминать. Я вспоминаю нашу встречу, вспоминаю свою прежнюю жизнь, вспоминаю моих родных и всякий раз думаю — как же хорошо, что эта проклятая война наконец-то закончилась. (Зачеркнуто две строки.) Иногда позволяю себе помечтать. Все у меня есть, только одного хочется — небольшого уютного семейного гнездышка, нашего с тобой гнездышка. С моим даром так трудно жить вместе с соседями[8]. Выход на общую кухню для меня оборачивается приступом головной боли и шум всегда стоит такой, что я не могу как следует отдохнуть. Надеюсь, очень надеюсь, что наша мечта скоро сбудется и мы сможем жить отдельно, в тишине, покое и радости[9].

В уединении хорошо думается, ничто не отвлекает. Я разрабатываю в уме новую программу опытов. Принципиально новую, специально для нас с тобой. Та программа, что есть сейчас, готовилась шесть лет назад при отсутствии постоянного ассистента. От ряда сложных опытов пришлось отказаться, поскольку часто меняющиеся люди попросту не могли их освоить. Со временем, в суете, я начал забывать о них и вспомнил лишь тогда, когда мне начала ассистировать ты. Я ничуть не преувеличиваю, когда восхищаюсь тобой. В моей практике не было случая, чтобы ассистент так быстро вошел в курс дела. Кроме того, ты не просто мне ассистируешь, ты помогаешь разрабатывать программу, ты понимаешь суть опытов, а не просто выступаешь в роли конферансье с расширенными полномочиями. Я уже с осени думал о новой программе, но тебе ничего не говорил, поскольку хотел, чтобы ты как следует освоилась в этой новой для тебя деятельности. Когда имеешь дело с залом, очень важно освоиться как следует, потому что ситуации могут возникать самые неожиданные. Вспомни хотя бы, что случилось в Алма-Ате и в Челябинске. На моих выступлениях только не рожали, а все остальное случалось. Поэтому привычка очень важна. Кроме того, привычка дает легкость в проведении выступления. Чтобы чувствовать себя легко и непринужденно (а иначе и нельзя), нужно как следует привыкнуть к залу. Теперь же я вижу, что ты полностью освоилась. Кроме того, война закончилась, а в мирное время зрители становятся более требовательными. Мы должны развиваться, чтобы соответствовать их возросшим требованиям. С учетом того что я задержусь здесь (зачеркнута часть строки), подготовить основу новой программы я успею. Дома мы доработаем ее вместе с тобой, в июле будем репетировать (надо будет освободить для этого не менее двух недель), в августе опробуем нашу новую программу, устраним недочеты, если такие появятся, а в сентябре сделаем премьеру. Хотелось бы придумать для новой программы какое-нибудь звучное название, в котором непременно звучало бы слово «мир». Это же будет программа новой, мирной жизни. В этом я слаб, мне в голову не приходит ничего, кроме «Здравствуй, мирная жизнь», но я понимаю, что это название не годится для психологических опытов. Ты придумаешь что-то получше, в этом я уверен. Ты у меня умница. И непременно сошьем новые костюмы. Наша одежда должна сочетаться, в этом будет проявляться наш особый стиль. Я имею в виду не единство цвета, а другое единство — единство образов. Строгость в сочетании с торжественностью, небольшой нарядностью, ведь мы выступаем перед людьми, дарим им праздник, а праздник должен быть нарядным. Эти слова я пишу под впечатлением последнего разговора в Гастрольбюро[10]. Ты-то меня понимаешь, тебе не надо объяснять про костюмы. Но стоит только подумать об этих самых костюмах, как рука сама пишет слова, сказанные мной в прошлом месяце. Странные люди! Если я шью нам костюмы для выступлений за свой счет и не требую возмещения этих расходов, хотя по закону имею на это право, то зачем в это вмешиваться?

Я уже вижу тот фурор, который произведет наша новая программа! Я предвкушаю успех! Мы объездим всю страну от Москвы до Владивостока! Но первым делом поедем в Ленинград. Я считаю своим долгом сделать премьеру нашей «мирной» программы в этом городе. Когда я ушел из дома и начал выступать, мой отец сказал брату Берлу: «Посмотри на своего брата! Он выступает в паршивых балаганах, а нос задирает так, будто завтра едет на гастроли в Петербург». Мог ли мой несчастный отец тогда знать, что его сын станет выступать в Москве и Ленинграде? Он бы не смог в это поверить.

Здесь я подумал о том, что мебель для выступлений нам придется возить с собой. Это создаст больше хлопот, но так будет лучше для дела. Меня раздражает, когда подо мной скрипит стул или когда шатается стол. Это мешает сконцентрироваться. Во время войны приходилось обходиться тем, что давали на месте, потому что возить с собой контейнер с мебелью было невозможно — не всегда билеты для нас удавалось добыть, но сейчас это можно. Пока меня не будет, посоветуйся с Лебедянским из Главцирка[11], пусть он порекомендует тебе кого-нибудь из своих мастеров. Цирковые мебельщики умеют делать легкую и прочную разборную мебель. Нам нужны: стол, ширма шириной в три и высотой в два метра, а также четыре стула. Разумеется, за мой счет. В Гастрольбюро никогда не согласятся оплатить мне мебель для выступлений. Ты пока подыщи мастера, а заказ ему дам я, когда вернусь. И еще подумай о том, какие музыкальные инструменты мы могли бы использовать в опытах с гипнозом. Это очень эффектно, когда загипнотизированный человек играет на каком-либо инструменте, особенно если он раньше никогда на нем не играл. Если уж мы станем возить с собой мебель, то можно добавить к ней и несколько инструментов. Непременно — губную гармонику и обычную гармонь как инструменты, не требующие настройки. Можно еще и скрипку, я кое-как могу ее настроить. Ойстрах[12] скажет «фу!», но для наших целей моей настройки будет достаточно. Хотелось бы еще парочку небольших инструментов. Но только не барабан, умоляю тебя. Когда я слышу бой барабанов, у меня начинает болеть голова. Это еще с военной службы[13].

И вообще нам нужно кардинальное обновление реквизита для опытов с гипнозом. Надо будет обсудить это.

Возможно, я смогу написать тебе еще одно письмо. (Зачеркнуто четыре строки.)

Человек, который привезет тебе это письмо, может забрать твой ответ мне, если ты его сразу напишешь. Глупо писать «если», ведь я знаю, что ты, конечно же, напишешь. Не пиши много, не заставляй занятого человека долго ждать. Напиши пару строчек о самом важном — мне этого будет достаточно.

Целую тебя,

Твой В.

P. S. Ты получишь это письмо, когда настанет завтра, так что прими мои поздравления с нашим праздником!

12 августа 1946 года

Дорогая моя!

Стоило тебе уехать, как я получил телеграмму из Ленинграда от Заславского[14]. Он договорился с директором Ленгосэстрады насчет меня, и тот ждет меня для того, чтобы обсудить наши выступления. Заславский написал: «Приезжай срочно, послезавтра директор уедет», поэтому я прямо сейчас еду на вокзал, не дожидаясь твоего возвращения, а то уже не смогу уехать сегодня. Телеграмму возьму с собой, чтобы показать в кассе. Записку кладу на стол, чтобы ты увидела ее сразу и не волновалась. Соседей тоже предупрежу. Думаю, что вернусь через два дня. Видишь, дорогая моя, я был прав, когда убеждал тебя в том, что в сентябре мы все же будем выступать в Ленинграде, а ты мне не верила. Шучу, шучу — верила, но в глубине души все же немного сомневалась.

Как приеду, сразу же, из гостиницы, дам телеграмму, а завтра вечером, в восемь, позвоню. Будь в это время дома и попроси соседей не занимать телефон попусту. Если сегодня вечером будет звонить Заславский (ты же знаешь, какой он беспокойный), то скажи, что я уже еду в Ленинград, пускай он не волнуется, и что на весь завтрашний день я полностью отдаю себя в его распоряжение. Может договариваться с директором на любое время. Не удивляйся тому, что исчез весь коньяк. Я предпочел взять из дома, потому что в Ленинграде не смогу купить «Двин»[15].

Все, мне пора уезжать, машина приехала.

Целую тебя крепко,

Твой В.

20 мая 1948 года

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

Моя любимая драгоценная Аидочка![16]

Все, что я хотел тебе сказать, сказано в первой строчке. Все остальное, что только можно сказать о тебе, любимая моя, всего лишь комментарии к этим словам. Я — твой Шломо[17], ты моя Шуламит[18]. Наша любовь велика, и сила ее тоже велика. После встречи с тобой я словно помолодел на тридцать лет. Почему «словно»? Так оно и есть, любимая моя.

Вижу, как, дочитав до этого места, ты качаешь головой и думаешь: «Комплименты — дело хорошее, но как устроился мой муж?»

Устроился я хорошо, насколько хорошо вообще можно здесь устроиться. Абастумани — такая же захолустная дыра, как и Гура-Кальвария. Если говорить начистоту, то дело не в Абастумани, а в том, что рядом со мной нет тебя. Без тебя мне и Москва с Парижем будут казаться захолустьем. Когда человек тоскует, ему и мед горчит.

Удивляюсь тому, как я мог приехать сюда один. Проклинаю себя за то, что поддался твоим уговорам. Если тебе не подходит горный климат, то и мне он подходить не должен. Надо было подождать другого варианта, выбрать место, куда мы могли бы поехать вдвоем. Понимаю прекрасно, что ты действовала из лучших побуждений. Тебе хотелось, чтобы я отдохнул, и ты настояла на своем. Если бы не слово, которое я дал тебе, то я бы уже ехал обратно и писал бы тебе это письмо в поезде. Но ты сказала: «Ради меня — отдохни». И я отдыхаю. Тело мое здесь, в Грузии, а мысли рядом с тобой в Москве. Ты — моя самая дорогая драгоценность! Ты подарок, который послал мне Бог тогда, когда я уже не ждал подарков! Ты — звезда, озарившая своим светом мою мрачную одинокую жизнь и согревшая меня своим теплом! Чем была моя жизнь без тебя? Унылым безрадостным существованием неприкаянного человека, потерявшего всех своих родных, оторванного от родных мест и обреченного на вечное скитание. Одиночество мое было таким, что о нем надо было писать огромными буквами. С тобой же я стал счастлив! У меня появилась не только любимая жена. Появился дом, появился смысл жизни. Знаешь, любимая, ты все сделала правильно, когда отправила меня сюда одного. О, ты же всегда все делаешь правильно. Мне нужно было расстаться с тобой на время, чтобы окончательно осознать, что ты для меня значишь. Мой отец, да будет благословенна его память, если он мертв, или пусть живет он сто двадцать лет, если он чудом сумел спастись, говорил: «Самое вкусное гелзеле[19] — после поста». Поезд еще из Москвы выехать не успел, а я уже затосковал. Лежал с закрытыми глазами, чтобы избежать общения с соседом, и думал о тебе. Ты все сделала правильно. Я подышу горным воздухом, отдохну от работы, постараюсь не умереть от тоски и вернусь в Москву. И день нашей встречи будет таким же радостным, как и день нашего знакомства! Но больше никогда я не поеду отдыхать без тебя, любимая моя! Мы слишком поздно встретились для того, чтобы теперь позволять себе лишний раз разлучаться. А те, кто говорит, что мужу и жене иной раз полезно отдохнуть друг от друга, никогда не любили и ничего не понимают в любви. Когда хочется отдохнуть друг от друга, то это не любовь, а я не знаю, что такое.

Ты — моя единственная отрада. Ты — половинка моей души, которую я нашел так поздно! Мой дар издевается надо мной, иначе я этого назвать не могу. Я вижу далеко, но не вижу близко. Вижу грандиозные события, но вот мое будущее и будущее моих близких часто остается для меня непостижимым. В те редкие минуты, когда я не думаю о тебе, я думаю о тех, кто остался там[20]. Пытаюсь установить с ними контакт, но ничего не получается. Так же было и с тобой. Я начал предчувствовать нашу встречу уже здесь[21]. Ах, если бы я мог знать о ней двадцать лет назад или раньше! Тогда бы мы уже двадцать лет были бы вместе. Лишних двадцать лет счастья отняла у нас судьба! Но я благодарен и за то, что у нас есть. Ведь могло ничего не быть. «Немножко все же лучше, чем ничего», — говорили торговцы в Гуре, когда торговля шла не очень хорошо. Встретив тебя, драгоценная моя, я понял смысл поговорки: «Жена делает мужа господином». Да, это так, ведь мужчина без женщины одинок и слаб.

Но пора рассказать о месте, в котором я отдыхаю. Я же знаю, драгоценная моя, как тебя интересуют детали. Абастумани, как я уже написал, захолустная дыра. Воздух здесь хорош, вода[22] гадкая на вкус, но говорят, что она очень полезна. По рекомендации врачей я выпиваю три стакана в день. Ты напрасно предостерегала меня, чтобы я не увлекался здесь вином, дорогая моя. То, что здесь называют вином, у нас дома называли уксусом. Жуткая кислятина! Причем местные пьют ее вместо воды. Воду здесь пьют только дети. Я попробовал вино в трех местах и пришел к выводу, что везде один и тот же уксус. Могу себе представить, какой у них здесь уксус. Наверное, похож на царскую водку![23]

Городок маленький, населения гораздо меньше, чем было у нас в Гуре (сейчас, наверное, в Гуре меньше, чем здесь), но на первой же прогулке я встретил еврея. Это местный фотограф. Он коренной местный житель. Его предки поселились здесь в незапамятные времена, после завоевания Иерусалима Навуходоносором. Нам пришлось разговаривать по-русски, иначе мы друг друга не понимали. Фотограф не узнал меня, и в этом мое счастье — есть хотя бы один человек, с которым можно спокойно поговорить.

В санатории я сделал все так, как советовала мне ты, драгоценная моя. Сразу же пошел к главному врачу и попросил хранить в секрете то, что здесь отдыхает Вольф Мессинг. Я всем представляюсь как Владимир Григорьевич. Главный врач пошел мне навстречу, но в горсти чищеных орехов всегда найдется скорлупа. Меня узнал один из отдыхающих, инженер из Куйбышева. Он был на моем выступлении и хорошо запомнил меня. Хуже всего то, что прежде, чем поговорить со мной, он рассказал обо мне всему санаторию. Если бы он сперва подошел бы поздороваться со мной, то я бы внушил ему, что он ошибся. Но как внушить всему санаторию? Уже и в городе на меня начинают оглядываться. Не сегодня, так завтра мой приятель-фотограф тоже узнает, кто я такой, и начнет спрашивать, в каком году его дочь выйдет замуж. Он только об этом и думает.

После завтрака я быстро ухожу на процедуры, после обеда, не заходя к себе, ухожу, точнее — убегаю в город, но после ужина мне некуда деться, и вот тут меня начинают осаждать отдыхающие и сотрудники санатория. Отказывать я не могу, особенно если люди спрашивают о пропавших на войне родственниках или о тех, кто тяжело болен. Надо сказать, что по пустякам меня не беспокоят. Люди приходят с тем, что их давно мучает. За вечер я устаю так, будто даю два выступления подряд. Рядом нет тебя, моей верной помощницы, и, кроме того, на меня давит та боль, с которой ко мне приходят. Я переживаю за каждого пропавшего или больного так, будто это мой родственник, ночью долго не могу заснуть, потому что думаю о своих. Очень часто приходится лгать. Я не могу сказать, что дни больного сочтены или что брат или сын погибли на фронте. Сказано — да будет проклят тот, кто дает ложную надежду, но это утверждение нельзя относить ко всему без разбора. Пусть лучше надежда скрасит последние недели жизни больного и его родственников. Пусть она скрасит последние годы жизни матери. А вдруг? Иногда же, пусть и очень редко, мой дар подводил меня. Может быть, он и сейчас подводит. Я не могу увидеть человека и решаю, что он мертв, а на самом деле он жив, просто я не могу его увидеть… Кто я такой, чтобы выносить приговор? Уже решил, что в следующий раз, когда мы вместе с тобой поедем в санаторий, я одолжу у кого-нибудь из наших знакомых артистов накладную бороду и усы. Получается парадокс — я сбегаю в далекие горы, надеясь отдохнуть, но мой дар и здесь не дает мне покоя. Мой сосед в столовой — профессор-химик из Ленинграда. Искренне завидую ему. Когда его спрашивают о работе, он вежливо отвечает, что не имеет права о ней рассказывать. Человек приехал отдыхать и отдыхает. Я-то знаю, что на самом деле он преподает в университете и ничего секретного в его работе нет. Просто он не хочет, чтобы к нему обращались с просьбами посодействовать в поступлении. Как жаль, что я не могу ничего внушать самому себе. Иначе бы в последний день я внушил бы, будто замечательно отдохнул.

Мой приятель фотограф, да, забыл написать, что его зовут Исааком, водил меня показывать дворец брата последнего царя, который умер здесь от туберкулеза[24]. Я и представить не мог, что здесь есть дворец царского брата, но вот же — он есть. Прошло много лет, сменилась власть, но местные жители до сих пор гордятся тем, что здесь отдыхал царский брат. Наверное, потому, что больше никто из известных людей здесь не отдыхал. Себя я к таковым не причисляю и не думаю, что много лет спустя здесь кто-то вспомнит обо мне.

Да, вот еще что. Исаак рассказал мне радостную для всех нас новость, которую ты, конечно же, уже знаешь[25]. Пусть всем нам будет счастье! Мой отец непременно добавил бы: «Всем по стольку, а нашему дому еще немножко». Что нужно человеку, кроме счастья? Мне приятно сознавать, что дело, начатое Герцлем[26], получило достойное завершение. Смотри-ка, а у этого великого человека тоже, как я думаю, был дар вроде моего. Я помню, что он предсказывал случившееся примерно в это же время[27]. Сердце радуется — как же хорошо, какая отличная новость. Мы с Исааком выпили немного вина по этому поводу. Местные евреи делают свое вино, и оно у них похоже на вино, а не на уксус. Одна лишь мысль омрачает мою радость — почему это не случилось хотя бы пятнадцать лет назад? Столько человек остались бы живы! Увы, прошлого не изменить. Гоню от себя мрачные мысли, говорю себе — хорошо, что хотя бы сейчас это произошло. Восемнадцать веков должно было пройти, чтобы все вернулось на свое место![28] Мы с Исааком поспорили, сколько поколений умещается в восемнадцать веков. Он считал по три поколения на век, но я доказал ему, что надо считать по пять. Каждые двадцать лет — это новое поколение. Получается, что девяносто поколений прожило в изгнании! Девяносто! Представляю, какая радость царит сейчас во всем мире! Еще раз поздравляю тебя, драгоценная моя!

Забыл написать еще об одном хорошем здешнем обстоятельстве. Кормят в санатории замечательно. Если бы драгоценная моя была бы рядом, то не смогла бы ни в чем упрекнуть здешних поваров. Мясо они готовят, как положено готовить мясо, печенку — как печенку, курицу — как курицу. Ничего не передерживают и не подают полусырым. Лишь на вопрос о том, есть ли в пюре молоко, я получил от официантки немного резкий ответ, но ее резкость была вызвана непониманием сути дела. Она решила, что я привередничаю. Когда же я объяснил ей, что евреям нельзя смешивать в одной трапезе мясное с молочным, она извинилась. Странное дело — все вокруг знают, что евреи не едят свинину, но то, что нам нельзя мешать мясное с молочным, не знает почти никто. А уж о том, что крольчатина не кошерна, я даже вспоминать не стану.

В санатории есть можно, а вот в городе лучше и не пытаться. В городе хорошо пить кофе, здесь его готовят замечательно. Получается очень крепкий и ароматный напиток. Еда же вся острая, совершенно мне незнакомая, очень часто жирная. Изжога от такой еды гарантирована. Правильнее всего делать как я — питаться в санатории, а в городе пить кофе и наслаждаться запахами мяса, которое готовят на углях. Мясо это для меня на вкус слишком сухое и жесткое, но пахнет оно, когда готовится, замечательно. Исаак рассказал, что здесь даже в годы войны не испытывали голода, потому что все ведут свое хозяйство. У Исаака, несмотря на то что он фотограф, причем — единственный в городе, так что без дела не скучает, тоже есть хозяйство. Большой огород, размером с маленькое поле, почти такой же сад, овцы, козы, куры. Вспомнив детские годы, я немного обсудил с моим другом хозяйственные вопросы, за что был удостоен почетного звания «Еврейская голова». Исаака удивило, что приезжий из Москвы кое-что понимает в сельском хозяйстве и умеет отличить яблоню от груши, когда на деревьях нет плодов. Я, конечно же, не обладаю такими познаниями, как мой несчастный отец, и многое уже позабыл, но поддержать разговор о видах на урожай могу. Из своего винограда Исаак делает замечательную пейсаховку[29]. Он угостил меня тем, что осталось от праздника, мне очень понравилось. Не думай, дорогая моя, что я тут только тем и занимаюсь, что пьянствую. Большей частью я пью лечебную воду, а все остальное позволяю себе по чуть-чуть. Исаак рассказал мне, что местные эту воду не пьют, а принимают ванны с ней при болезнях. Я пишу «ванны», но вместо ванн здесь используют обычные бочки. Бочку несут к источнику, набирают туда воду, приводят или приносят (это уж как Бог распорядится) больного и сажают на некоторое время в бочку.

Вчера вечером здесь была гроза. Гроза в горах — невероятное по своей красоте зрелище. Я стоял у окна и смотрел, хотя мне было не по себе. Но любопытство пересилило страх. Было такое впечатление, будто мир раскалывается надвое. А потом хлынул такой ливень, что мне показалось, что вода сейчас смоет весь городишко вместе с нашим санаторием. Но спустя каких-то полчаса ливень закончился, ветер стих, стали видны звезды и наступил такой покой, будто только что не было ни грозы, ни ливня. В такие минуты особенно остро ощущается величие Бога и ничтожность всего мелочного, суетного, ничтожность всего несерьезного, которое почему-то кажется нам серьезным. Я не мог заснуть до утра и много думал. Большей частью я думал о тебе и о нашей любви. Любовь — это то немногое, что по-настоящему важно. Люблю тебя, моя Аидочка, люблю, люблю, люблю!

Пора заканчивать, любимая моя, а то письмо не поместится в конверте. Все, кто отдыхает в санатории, фотографируются на память у Исаака, но я не стану. Зачем мне фотография, на которой нет тебя? Да и фотографируют здесь по-дурацки. Надо просунуть голову в дыру на полотняной декорации с изображением всадника, и будешь как на пачке «Казбека». Не понимаю, кому нужна эта примитивная декорация, если можно фотографироваться на фоне красивых настоящих гор? Но нет, все хотят быть «Казбеками», даже женщины, а аппарат Исаака не может, как он мне сказал, «брать панораму». Да, вот еще, забыл написать, что курю я мало, как и обещал тебе. Ни разу не выкурил две подряд и делаю большие перерывы. Натощак курю только утром, когда встаю. Без этого обойтись никак не могу. Местные курят здешний грузинский табак. Со стороны пахнет он хорошо, но этим его достоинства исчерпываются. Курить его самому неприятно — он чересчур крепок и сильно дерет горло. Возможно, потому, что здесь рубят не только листья, но и стебли.

Перечитал свое письмо, мой отчет тебе, и убедился, что ни о чем не забыл написать.

Целую тебя тысячу раз, любимая моя, и с нетерпением жду встречи.

Напиши мне такой же подробный отчет обо всем, что ты без меня делаешь. Ничего не упускай, прошу тебя. Я стану читать и представлять себя рядом с тобой. Это хотя бы немного скрасит мою тоску.

Твой В.

P. S. Главный врач угостил меня вареньем из молодых грецких орехов. Это невероятно вкусно. Я и не знал никогда, что из молодых орехов варят варенье. Купил две банки этого варенья, чтобы порадовать тебя по возвращении. Уверен, что тебе понравится, ведь наши вкусы совпадают. Купил бы и четыре, но в чемодане больше нет места, а ехать с корзиной в руке я, как ты понимаешь, не могу. Вольф Мессинг с корзиной в одной руке и узлом в другой — ха-ха-ха!

В.

31 мая 1948 года

Здравствуй, любовь моя!

Вчера полдня пытался дозвониться в Москву. Очень хотелось услышать твой голос и сказать, как я люблю тебя. Но легче, наверное, дойти отсюда до Москвы пешком, чем дозвониться. Мне объяснили, что это обычное дело. Хорошая связь есть только с Тбилиси, и то не всегда. При упоминании о Тбилиси я сразу же вспомнил те две недели, которые мы там провели. Тбилиси в этот раз я совершенно не запомнил, помню только наши ночные посиделки на балконе в гостинице. Какой-то злой рок преследует меня в этом прекрасном древнем городе. Я никак не могу познакомиться с ним. То помешало начало войны, то я был персональным гостем первого секретаря ЦК[30] и запомнил только бесконечные застолья, то я был с тобой, а когда рядом ты, любимая моя, мне нет дела до городов. Это не упрек, Боже упаси, просто говорю то, что есть. Очень жаль, что нельзя было вечером гулять по Тбилиси[31], но нам и на балконе было хорошо, правда же? Когда ты рядом, я смотрю только на тебя, когда тебя нет, я смотрю по сторонам. Поэтому я совершенно не запомнил Тбилиси, но Абастумани изучил так, будто я здесь родился. Мой дар помогает мне общаться с людьми. Мысли я читаю на любых языках, потому что мысль — это мысль. И внушать я могу точно так же, при полном незнании грузинского языка. Поэтому если я сбиваюсь с дороги (городок мал, но заблудиться в нем легко, есть настоящие лабиринты), то просто мысленно прошу первого встречного показать мне дорогу. Надо сказать, что длительные прогулки на свежем воздухе пошли мне на пользу. Чувствую себя хорошо. Отдыхать тоже получается, потому что все, кто хотел что-то у меня узнать, уже сделали это и оставили меня в покое. Даже больше — люди чувствуют себя обязанными мне и пытаются сделать мне что-то приятное. Никто не занимает мою любимую скамейку по вечерам, мне уступают очередь на процедуры, постоянно чем-то угощают. Все сокрушаются, что приехали сюда в мае, а не в августе, когда поспевают фрукты. Увы, человек предполагает, а профсоюз располагает. Когда дали путевку, тогда и изволь ехать. Мой сосед профессор спросил меня: «А почему вы им не внушили, чтобы вам дали две путевки на август?» Я объяснил, что принципиально не пользуюсь своими способностями для решения личных вопросов. Он мне не поверил, но сделал вид, что поверил. Теперь станет рассказывать всему Ленинграду, что для Вольфа Мессинга тоже есть невозможное. Ах, если бы он знал, сколько существует невозможного для меня.

Любимая моя! Дни без тебя скучны, а ночи еще скучнее. Не знаю, уместно ли солидному взрослому человеку, которого называют «профессором», писать такое своей жене, но все же напишу. В разлуке с тобой по ночам на меня находит такое томление, что я места себе не нахожу. Чувствую себя как мальчишка, который впервые полюбил и впервые узнал радости любви. Собственно, почему — «как»? Я и есть этот мальчишка. По-настоящему я полюбил впервые за всю свою жизнь и радости любви в полной мере вкусил только с тобой. Все, что было раньше, это все равно как кусок черствого хлеба перед чолнтом[32]. Прости, драгоценная моя, за столь прозаическое сравнение, но человек, которому в детстве и юности приходилось жить впроголодь, всегда будет сравнивать все хорошее с едой. Ночью без тебя чувствую себя еще хуже, чем днем. Утром просыпаюсь с таким чувством, будто меня обокрали. Меня на самом деле обокрали — украли еще одни сутки счастья. Считаю дни, оставшиеся до нашей встречи. Скоро начну считать часы. Когда считаешь, то кажется, будто приближаешь заветный миг, хотя на самом деле — считай или не считай — раньше ничего не наступит. Без тебя мне плохо, драгоценная моя Аида. Даже не представлял, насколько мне будет плохо.

Хотел порвать написанное, но потом передумал. Я не ною, я не жалуюсь, я просто хочу другими словами сказать все о том же — о том, как я тебя люблю, несравненная моя. Вся моя прошлая жизнь, все эти без малого сорок пять лет, была подготовкой ко встрече с тобой. Богу было угодно лишить меня всего, что я имел, чтобы потом вознаградить меня так, как я и мечтать не мог. Не знаю, в чем заключался Его промысел. Хотел ли Он испытать меня, чтобы узнать меру моей стойкости, или же сжалился надо мною и решил наградить? Не знаю и не хочу знать. Мне достаточно того, что ты у меня есть, любимая моя! И пусть нам есть о чем грустить вместе, но грусть, разделенная с тобой, это уже не грусть. По закону жена получает половину святости мужа. У нас наоборот — я получил половину твоей доброты. До встречи с тобой я был нервным желчным меланхоликом, а ты изменила меня. Ты согрела меня, и лед, лежавший на моем сердце, растаял. Ты совершила настоящее чудо, любимая моя! Знаешь, написать обо всем можно только в письме, потому что лицом к лицу я всего досказать не смогу. Ты улыбнешься, я тебя поцелую, и нам станет не до разговоров. Ты можешь спросить — зачем говорить языком то, что сердце давно сказало сердцу? Все равно нужно говорить. Хотя бы потому, что это доставляет нам радость. Доброе слово, как кусок сахара в чае, никогда не бывает лишним. Ты свет моей жизни, любимая моя, ее смысл и ее радость. Твое появление перечеркнуло все мои страдания. Они отошли куда-то далеко, так исчезают тени, когда восходит солнце. Только встретив тебя, я по-настоящему понял слова «Мужчина, не имеющий жены, не может считаться человеком». Было время, когда я посмеивался над этим изречением, теперь же мне стыдно за мой тогдашний смех, который происходил от непонимания. Мой отец говорил: «Умный смеется над тем, что понимает, а дурак над тем, чего не понимает». Да, я был дураком и теперь уже не стыжусь признаться в этом. Ты осчастливила меня, ты вернула мне радость жизни, ты подарила мне свою любовь, дар, драгоценнее которого нет ничего на свете. Как я могу отблагодарить тебя? Чем? Я в неоплатном пожизненном долгу перед тобой, любимая моя. Надо стократ быть праведником, чтобы заслужить такое счастье, которое выпало мне, хоть я и нисколько не праведник.

Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю… Если тысячу раз напишу это слово, то и тогда не смогу передать моей любви к тебе!

Письма пишу по ночам, когда ничто не отвлекает. Письма к тебе помогают бороться с тоской. Сейчас вдруг по территории проехал автомобиль. Я удивился — неужели это за мной? Снова я кому-то понадобился? Удивился, потому что на этот раз ничего не почувствовал. Не было желания одеться и выйти из корпуса. Тревога оказалась ложной. Недалеко от нашего санатория ограбили какого-то бедолагу, и милиция приезжала с проверкой. Я даже немного расстроился — ну как же так, почему я никому не нужен? Надеюсь, что дежурный не сказал милиционерам о том, что здесь отдыхает Вольф Мессинг. Мне очень неловко, когда меня просят раскрыть какое-то преступление. Если мне покажут человека, то я смогу сказать, виновен он или нет. Но если мне покажут жертву преступления, я не смогу рассказать больше, чем она. Вспомнился случай, который произошел со мной в Свердловске в 1943 году. Бандиты ограбили инкассаторскую машину, украли крупную сумму денег, и начальник милиции решил привлечь меня к розыску преступников. Отказаться я не мог, это было бы чревато крупными неприятностями. Объяснений моих он не слушал, говорил только одно: «Ну-ну, не скромничайте». Сначала он привез меня на место преступления и потребовал рассказать, как было дело. Я не смог ничего сказать. Тогда он увез меня в управление. Три дня я сидел в его кабинете, куда приводили всех, на кого могло пасть подозрение в соучастии, но так никого не смог уличить. В конце концов, когда я понял, что эта затея ничем хорошим не закончится, пришлось от слов прибегнуть к внушению, чего я, как тебе известно, стараюсь избегать. Я внушил ему то, что он не хотел понимать: пока не задержаны настоящие преступники, толку от меня не будет. Нет смысла хватать всех, кто попадется под руку, и вести ко мне. Тогда он меня отпустил. Те, кто завидует моему дару, не знают, какие неприятности он мне иногда приносит. Ты скажешь — надо было внушить сразу же. Но я не люблю прибегать к этому попусту, и потом, я не хотел выглядеть человеком, который отказывается найти преступников, убивших троих человек.

С развлечениями здесь плохо. Фильмы показывают старые — «Волга — Волга», «Светлый путь» и тому подобное. А я-то надеялся посмотреть здесь «Весну», на которую все никак не могу попасть. Приходится развлекаться шахматной игрой. Играю, как ты сама понимаешь, сам с собой. Результат всегда один и тот же — ничья. Шахматы для меня не игра, а средство отрешения от действительности. Здесь много преферансистов. Одна компания предлагала мне сыграть с ними. Небось захотелось рассказать всем, как они обыграли самого Мессинга. Наивные люди. Я, разумеется, отказался, а ведь мог неплохие деньги выиграть (это я шучу, не подумай, что твой муж решил обманывать людей). Меня просто повеселила их самонадеянность. Неужели они не понимали, что мне будет известно и у кого какие карты, и кто как собирается пойти? Даже если со мной станут играть два шулера самого высокого класса, шансов у них не будет. Кстати, драгоценная моя, подумай о том, не стоит ли нам ввести в программу опытов игру в преферанс? Мысль об этом кажется мне привлекательной, но как сделать опыт зрелищным, я не могу понять. Если разыгрывать партию, то это долго и зрителям будет скучно. Нужно коротко и так, чтобы производило впечатление. И не упрекнут ли нас в том, что мы пропагандируем азартные игры? А может, играть в подкидного? Пригласить на сцену четырех игроков из зала и двух наблюдателей? Может, в подкидного даже лучше, эта игра, в отличие от преферанса, известна всем? Подумай, пожалуйста.

Вот видишь — я уже отдохнул, раз начал придумывать новые опыты. Есть еще парочка задумок, но это уже при встрече. Проще рассказать, чем писать. Главный врач, раз уж мое инкогнито раскрыто, спросил, не соглашусь ли я выступить перед отдыхающими, но я отказался. Не хочется мешать отдых с работой, и, кроме того, здесь нет тебя, драгоценная моя Аидочка, а без тебя я как без рук. Но здесь вообще-то принято выступать. Кто-то рассказывает свою биографию, кто-то играет на скрипке, кто-то показывает фокусы… Напоминает корчму старого Лейзерзона в Гуре, помнишь, я тебе рассказывал об этом нашем клубе для бедняков.

Несколько человек хвалили мне Сочи. Там идеальное место для нас обоих — море, чистый воздух, много солнца. Я записал названия санаториев, которые мне рекомендовали.

Купил тебе подарок, а какой — не скажу. Ты всегда хотела научиться угадывать мысли — можешь потренироваться. Дам подсказку — это нечто такое, что очень хорошо подойдет к твоим прекрасным глазам.

Я впервые отдыхаю в советском санатории, и многое мне кажется непонятным, а кое-что так и смешным. Вот зачем, скажи мне, любовь моя, взвешивать людей при приезде и отъезде? Разве я телок, чтобы давать привес. Ладно еще я, мне парочка лишних килограммов пойдет на пользу, но мой сосед-профессор, о котором я тебе писал, приехал для того, чтобы хоть немного сбросить вес. Ест мало, целыми днями ходит по горам, короче говоря — старается изо всех сил. Разве для него потеря в весе будет ущербом? А это, как оказалось, очень важный показатель. По нему есть свой план, и если его не выполнить, то не будет премий.

Вот кого мне хочется выкрасть отсюда, так это здешнего массажиста. Он творит настоящие чудеса. После шести сеансов пришло такое ощущение, будто мне вставили новый позвоночник. Массажист очень скромный, в ответ на похвалу он улыбается и говорит, что весь секрет в воде и воздухе, а он только помогает немножко. Наш Ленечка в сравнении с ним дилетант — пыхтит, старается, а толку мало. По приезде в Москву стану искать другого массажиста. Пока не сравнишь, не поймешь. Я теперь спокойно могу согнуться и разогнуться, не боясь, что прихватит спину. Чувствую себя помолодевшим и говорю тебе: готовься, любимая моя! Тебе придется выдержать сокрушительный натиск! Знаешь, драгоценная моя, ради того чтобы так предвкушать встречу, как предвкушаю ее я, иногда не мешает и расстаться ненадолго.

Целую тебя тысячу раз, любимая моя! Скоро, уже совсем скоро, смогу сделать это наяву, а не в мыслях.

Больше писать не стану. Нет смысла писать письма, которые придут позже моего возвращения. Очень прошу — не надо встречать меня на вокзале. Жди меня дома. Я хочу приехать не в пустую квартиру, хочу, чтобы ты открыла мне дверь. Считай это причудой, но для меня это очень важно. Приятно возвращаться, когда кто-то свой есть дома. Я столько раз возвращался в пустые комнаты, где меня никто не ждал! Больше такого не хочу!

Целую! Люблю! Жду встречи!

Твой В.

13 сентября 1948 года

Здравствуй, любимая моя!

Пишу тебе из ссылки — так я называю про себя нынешнюю поездку в Ленинград. Так оно и есть. Павел Борисович[33] отправил меня в недельную ссылку к своим коллегам. Я понимаю, что он уже отчаялся что-то понять, зашел в тупик. Здешний профессор тоже намекнул на это. Он сказал: «Одна голова хорошо, а две — лучше». Пусть будет хоть десять, мне самому в первую очередь было бы очень интересно узнать научное объяснение моего дара.

Я думал, что здесь снова начнут с попыток «разоблачить» меня, но на это времени тратить не стали, не захотели повторять напрасных трехмесячных стараний Павла Борисовича. Это невероятно забавно, когда человек, чьи мысли я читаю, словно книгу, пытается поймать меня на лжи. К чести Павла Борисовича должен признать, что он и не скрывал это. Сказал, что, прежде чем изучать любое явление, ученый должен доказать всем, и себе в том числе, что это явление действительно существует.

Полдня меня, опутанного проводами, просили сделать то или это. После обеда проводов уже не было. Ко мне приводили разных людей, и я пробовал читать их мысли. Подробности расскажу при встрече, потому что двое из этих людей были настоящими уникумами. Напомни, драгоценная моя, и я расскажу. А то ведь стоит мне увидеть тебя после разлуки, как все мысли сразу же вылетают из моей головы, ты знаешь.

Разместили меня в клинике. Это обычная больничная палата, при которой есть все необходимое, с отдельным входом. На двери висит табличка «изолятор». Я рад тому, что мне не нужно ходить или ездить по городу. Здесь пока еще многое напоминает о войне, а каждое такое напоминание сразу же вызывает у меня мысли о моих родных. Я и без того постоянно о них думаю, но когда вижу разрушенный дом, то сразу же на глазах выступают слезы. А для исследования я должен пребывать в спокойном состоянии, это непременное условие. Здесь даже чересчур спокойно — тишина вокруг, окно мое выходит в заросший кустами двор, в котором ни души, нет радио, правда, обещали приносить утром газеты. В честь нашего знакомства я рассказал профессору три новости, которые будут в завтрашних газетах. Он все подробно записал, а затем пригласил еще четырех человек и попросил меня повторить сказанное. Я повторил, но вот объяснить, «как я это делаю», не смог. Мой обычный ответ «я не знаю, все происходит само собой, я дышу, тоже не понимая, как я это делаю», вызвал сильное недоверие у одного из присутствующих. У остальных тоже были подобные мысли, но они перемежались с сомнением, а этот подумал: «Никакой фокусник не выдаст секрета своего фокуса». Я сказал ему, что он напрасно так думает, и в подтверждение своих слов сделал обычное — назвал имена членов его семьи, домашний адрес и т. п. Недоверие исчезло. Ему стало стыдно. Он еще рта не успел раскрыть, как я сказал, что извинения приняты. Дело закончилось фотографированием на память.

Жаль, что у меня нет телефона. Телефон есть у профессора в кабинете, он любезно предложил мне им пользоваться, но это вряд ли возможно. Днем я вряд ли смогу это сделать, поскольку не хочу мешать весьма занятому человеку работать, а вечером кабинет заперт. Я мог бы попросить ключ, но мне неловко. Вот если бы телефон был у меня под рукой, тогда другое дело. В письмах, любимая моя, для обоих нас есть свое преимущество. Мне не надо ждать, пока нас соединят, ты же знаешь, как я ненавижу ожидание, а тебе можно будет перечитывать мое письмо. Это интереснее, чем вспоминать телефонный разговор. Павел Борисович говорил о неделе исследований, здешний профессор предполагает задержать меня на три дня дольше, но на самом деле я вернусь в Москву в воскресенье. До конца недели здешний профессор закончит меня изучать. Я, разумеется, не сказал ему об этом, чтобы он не подумал, будто я намекаю ему на то, что нам пора заканчивать. Профессор сказал мне, что первым ему рассказал обо мне не Павел Борисович, а человек, с которым я познакомился вскоре после приезда в Москву[34]. Он консультировался у профессора по поводу того, известны ли науке такие феномены, как я. Я сразу же вспомнил, как изменилось отношение ко мне после той встречи.

Драгоценная моя! Чуть больше суток прошло со времени нашего расставания, а я уже соскучился так, будто мы не виделись целый год! Да что там год! Десять лет! Вечность! Очень жаль, что условия нынешнего исследования не разрешают тебе быть рядом. Не могу судить о том, правы ли мои уважаемые профессора, но и возражать им не могу. Я уже знаю, что все труды добрейшего Павла Борисовича пропадут напрасно. Он так ничего и не сможет объяснить. Но я надеюсь на то, не вижу, не предчувствую, а всего лишь надеюсь, что материалы, собранные учеными за несколько лет, будут изучены и поняты в будущем. Не могу сказать, когда это случится, потому что в том, что касается меня самого, мой дар часто мне изменяет, но надеюсь. В конце концов, должно же быть всему научное объяснение. Я свято верю в науку. А как же иначе? Достаточно сравнить, какой была наша жизнь в начале века и какой она стала сейчас. Поэтому я принимаю участие в любых экспериментах, даже в тех, которые кажутся мне откровенно нелепыми. Ты помнишь, как я удивлялся, когда Павел Борисович водил меня по больницам и просил читать мысли тех, кто был без сознания или был психически болен. Я не видел в этом смысла и считал, что мы тратим время напрасно, но подчинялся. У ученых могут быть свои соображения, и вообще ход их мыслей устроен иначе. Обычному человеку хоть сто яблок на голову упади — ничего не случится. А ученый говорит: «Ага!» — и открывает закон земного притяжения. Главное не в том, что делают ученые, а в том, что они записывают каждый свой шаг, каждое слово. У Петра Борисовича в шкафу мне отведена целая полка, будто я Шолом-Алейхем или Горький. Только вместо книг там стоят папки с бумагами. Уверен, что и здешний профессор до конца недели соберет две папки.

Завтра будет тяжелый день. Для меня оборудовали помещение в подвале, где я должен буду провести почти весь день. Будки с металлическими стенами здешнему профессору мало, он непременно хочет провести исследования под землей. А ты знаешь, как я не люблю закрытые пространства с тридцать девятого года. Но что поделать. Русские очень точно говорят — назвался груздем, полезай в кузов. В поезде, по дороге сюда, я открыл для себя новое развлечение — начал сравнивать еврейские пословицы с русскими. Очень увлекательное занятие, много сходства, хотя и не всегда сразу сообразишь, что к чему. Например, «Хорошее слово приносит хороший ответ» — это все равно что «как аукнется, так и откликнется». Чепуха, конечно, но в поезде читать не могу, поэтому приходится развлекаться другими способами. Но зато в поезде замечательно спится. Признаюсь тебе, что в этот раз мне пришлось воспользоваться моим даром в личных целях, потому что мой попутчик, директор завода, очень настойчиво уговаривал меня с ним выпить. Не помогли ни ссылки на нездоровье, ни на то, что назавтра мне нужна свежая голова. Пришлось внушить ему, что он в купе один. Ты не представляешь, как он смотрел на проводника, когда тот обращался ко мне. Наверное, решил, что проводник сошел с ума или что сам выпил лишнего (так оно на самом деле и было). Для того чтобы не портить весь этот спектакль, я отвечал проводнику жестами. Если бы еще и пустота, к которой обращался проводник, вдруг бы заговорила, мой сосед мог бы на всю оставшуюся жизнь забыть о коньяке и пить только воду. Люди часто удивляют меня. Можно говорить, что выпивать не разрешают врачи или что утром надо иметь свежую голову, но все равно они будут приставать, говоря: «Давай выпьем» — и обижаться, что я не пью. Но когда однажды в Ташкенте я сказал: «Сейчас Песах, а в Песах еврею нельзя ни водки, ни пива», от меня сразу же отстали и никто не подумал обижаться. Мне сразу же принесли чаю.

Пока писал письмо, любимая моя, наступила ночь. Я сижу у открытого окна, наслаждаюсь прохладой и думаю о тебе. Сейчас ты скажешь: «Что это такое?! Написал гору всякой чепухи и теперь утверждает, что он думал обо мне!» Да, я думаю о тебе постоянно. Даже когда голова моя занята чем-то другим, в ней крепко сидят две мысли. Первая — о, как же хорошо, что у меня есть моя любимая, моя драгоценная, моя несравненная Аидочка! Эта мысль словно шамаш[35], от нее происходят все другие мои мысли. Вторая мысль — что сейчас делает моя Аида? Я знаю, что сейчас ты сидишь в кресле с книгой и думаешь обо мне. Я не перестаю удивляться тому, как по-разному передают людской облик фотографии. Есть люди, которые на фотографиях выходят в точности такими, как и в жизни. Но ты — особый случай. Ни одна фотография, как бы ни старался фотограф, не может передать и сотой доли твоего очарования. И внутреннего света она тоже не может передать. Надо быть великим художником, таким, как Рембрандт или Рафаэль, чтобы написать портрет, который будет похож на тебя. Как жаль, что я не такой!

Будет весело, если ты получишь это письмо в воскресенье, незадолго до моего приезда. А если оно придет позже, то я прочитаю тебе его сам. О, как же приятно писать тебе письма! Я так давно не писал никому писем по зову души, а не по делу, что почти забыл о том, как это приятно! Все, что связано с тобой, приятно и радостно. В голове моей витают игривые мысли, любимая моя. Я смотрю на мою кровать, она какая-то особенная — высокая и вместо сетки у нее железная решетка, но благодаря мягкой перине спать очень приятно. Видела бы ты эту перину. Наверное, ее принесли сюда из царского дворца, такая это роскошная вещь. Когда я прилег на нее, было такое ощущение, будто я парю в облаках. Обстановка в моей комнате совсем не больничная. Есть письменный стол, три стула, удобное кресло. Но что мне эти удобства, драгоценная моя, если рядом нет тебя? Пишу эти строки и напеваю: «Нет лучше моей любимой, она как Луна среди звезд…»

Целую тебя тысячу раз, драгоценная моя!

До скорой встречи.

Твой В.

3 марта 1950 года

Любимая моя Аида!

Наверное, смешно выглядит тот, кто после долгого телефонного разговора садится писать письмо, но мне захотелось это сделать. Когда я пишу тебе, драгоценная моя, у меня возникает такое ощущение, будто ты сидишь рядом. Такова магия письма. Кроме того, мне очень нравится писать тебе письма, а такая возможность, к счастью, предоставляется нечасто. К счастью, потому что ты знаешь, как я не люблю расставаться с тобой. Праздник без тебя не праздник. Жизнь без тебя не жизнь. Не прими мои слова за упрек, я прекрасно понимаю Ирочкино[36] состояние и понимаю, что твой долг быть сейчас рядом с ней, я просто констатирую факт. Сегодня Пурим, но настроение у меня как Девятого Ава[37]. Какой праздник может быть без моей любимой жены? С кем мне разделить праздничную трапезу? Праздник был, когда мы разговаривали с тобой, но как только нас разъединили, праздник закончился. Домой с почтамта я шел кружным путем. Надеялся, что погожий день поднимет мое настроение. Но надежды были напрасными. Мало того что обстановка сложная, все празднуют праздники по домам, в гости не ходят[38], так еще и ты уехала. Дома вспомнил слова отца, да будет благословенна его память. Когда я начал выступать, он сказал мне: «Займись делом, которое приличествует еврею, сын мой. Иначе настанет день и ты будешь праздновать Пурим и Песах в одиночестве». И вот я в первый раз сижу в Пурим дома один. Раньше, даже до знакомства с тобой, где бы я ни был, всюду находились один-два человека, с которыми я мог сесть за стол. Сегодня же все делают вид, что никакого праздника нет, и я никого не осуждаю за это. Надо привыкать, ведь еще три Пурима будут такими[39].

Дома мне стало еще хуже. Я немного поворчал на Ирочку. Пусть она не обижается, но с ее здоровьем не стоило ехать в Ленинград, с которым у нее связаны такие тяжелые воспоминания. Я даже боюсь подумать о том, чтобы сейчас поехать в Гуру-Кальварию. Сердце мое разорвется там от боли. Ирочка должна быть осторожнее. Я все понимаю, но тем не менее она должна быть осторожнее. Я очень ее люблю, иначе и быть не может, ведь она твоя сестра, поэтому очень сильно волнуюсь. Повторю в письме, вдруг ты не расслышала по телефону — все будет хорошо.

За всеми делами мы совершенно упустили из внимания твой грядущий юбилей. Это в твоих привычках — думать о моих делах и забывать про свои. Любимая, мне хочется отметить твой юбилей как-то особенно. Одного ресторанного застолья мало. Это же не просто день рождения, а юбилей, и к тому же в такое время, как сейчас, душе особенно хочется праздника. Давай уедем куда-нибудь. Долгого отпуска мы себе устроить не сможем, но неделю всегда выкроим. Я еще не дал окончательного ответа Блувштейну, так что возможность есть. Можно уехать куда-то недалеко, а можно и на юг к морю — это уж как будет тебе угодно. Мне все равно, любовь моя, главное, чтобы нравилось тебе, это же твой праздник. Мы с тобой вместе вот уже шестой год, но мне теперь кажется, что мы прожили вместе всю жизнь, потому что мое прошлое, то, что было до встречи с тобой, ушло куда-то в тень. Память устроена так, что чаще вспоминает приятное, а все приятное в моей жизни началось в сорок четвертом году. Помнишь, как ты улыбалась, когда на вопрос о том, какой город в Советском Союзе мне нравится больше всего, я ответил — Новосибирск. О, это благословенный город, ибо там я родился заново счастливым человеком. Я люблю тебя, драгоценная моя, ты любишь меня — что нам еще надо? Нашими соседями была чета Шенкманов, у которых не было детей. «Зачем им дети? — говорили соседи. — Ведь они так любят друг друга, что больше никто им не нужен». Наверное, так оно и есть. Сейчас я напишу тебе то, что никогда еще не говорил. Написать легче, чем сказать. Мне очень больно сознавать, что род Мессингов закончится на мне. Ничем он не славен, наш род, но это мой род, мои родственники, да будут они благословенны там, где они сейчас находятся. Очень хочется надеяться на то, что кто-то остался в живых, но. Разум говорит мне: «Опомнись и прими неизбежное. Ты знаешь, кто дал распоряжение искать следы твоих родственников[40], и понимаешь, что было сделано и возможное и невозможное». Но сердце надеется. Надежда эта то слабеет, то усиливается. Любую фразу из Талмуда можно истолковать двояко. «Не нашли никаких следов» можно тоже понимать двояко. Но сейчас я хочу сказать не об этом, а о том, что несмотря на то, что мой род может на мне окончиться, в глубине души я не хочу иметь детей. Пойми меня правильно, дорогая моя, впрочем, о чем это я, ведь ты всегда понимаешь меня правильно. Я боюсь! Я боюсь, что мой дар может передаться нашему ребенку, и тогда одним несчастным человеком на свете станет больше. Нет, лучше уж пускай мой род прервется на мне. Мы не Альтеры[41], мир как-нибудь это переживет. Не терзайся по поводу отсутствия детей, любимая моя Аида. У нас есть мы, и этого достаточно. Положись на Его промысел. Если бы Он считал, что нам нужны дети, они бы у нас были. И дело тут не в возрасте. Жена гуского меламеда[42] Шмулевича родила своего последнего ребенка в пятьдесят четыре года. Ее звали Сарой, но ребенка назвали не Исааком[43], а Менахемом. Прошу тебя, сохрани это мое письмо, держи его под рукой и всякий раз, когда начнешь сожалеть о несбыточном, перечитывай эти строки.

Возможно, с детьми было бы лучше, не знаю, не с чем мне сравнивать, но нам хорошо и без детей, драгоценная моя. Ведь мы друг для друга «папочка» и «мамочка».

Но вернемся к юбилею. Пока ты в Ленинграде, подумай о том, чего бы тебе больше хотелось. В Москве уже не будет времени, начнется обычная нескончаемая суета. Я каждый день благодарю Бога за то, что он послал мне тебя, моя драгоценная Аидочка, но одной благодарности в день мало. Я должен благодарить Его по меньшей мере трижды, ведь Он дал мне 1 — жену, 2 — ассистентку и 3 — заботливую опекуншу, которая обо всем помнит, все знает и все успевает. Уже и представить не могу, что бы я делал без тебя, драгоценная моя. Ничего не успевал бы, путал график, выступал бы меньше и хуже. Ты единственная из всех моих ассистентов можешь организовать публику так, чтобы выступление шло гладко. Благодарение Богу, с тобой я забыл о том, что такое сбои во время выступления. Вот только сейчас в мою голову пришло хорошее сравнение, и я пишу его. Любовь моя, ты не ассистент, а дирижер. Ты управляешь всем процессом. По-честному твое имя надо писать на афишах первым. Напрасно ты не хочешь, чтобы мы выступали как «супруги Мессинг». Если уж говорить начистоту, то меня давно коробит от имени Вольф, которое я сам себе когда-то выбрал. Но все уже привыкли, и даже в паспорте моем написано «Вольф», а не «Вевл»[44]. Хорошо хоть, что в Гастрольбюро больше намекают на то, что Вольфа нужно заменить на Владимира[45].

Вот еще одна мысль пришла в голову, пока пишу письмо. Что ты скажешь относительно прогулки по Волге? На реке спокойно, тебя не будет укачивать. Доплывем до Астрахани и вернемся обратно. Представь себе, дорогая моя, как славно будет путешествовать не по работе, а для собственного удовольствия — спокойно, никуда не торопясь, отдыхая. На днях Савицкий хвалил мне город Горький[46], а я не знал, что ответить. Несколько раз был там, но ничего не помню, кроме вокзала и тех мест, где я выступал. Подумай, пожалуйста, мне кажется, что это неплохой вариант. Или все же ты предпочтешь пансионат под Москвой. Если так, то можно будет уехать туда сразу же после банкета и взять с собой Ирочку. Далеко она вряд ли сможет поехать, а близко, я уверен, будет ей по силам. Но мне обязательно хочется куда-то уехать, чтобы это был полноценный отдых и наш праздник растянулся бы на много дней. Только прошу тебя, драгоценная моя, не скажи: «Давай пригласим гостей домой». Еще не хватало, чтобы в день своего рождения ты готовила и занималась другими делами. В этот день ты будешь царицей и пальца о палец не ударишь. Я этого требую! Я никогда ничего не требовал, только просил, но сейчас требую!

Насчет подарка. Подарок мне хочется выбрать заранее и непременно вместе с тобой, чтобы это было то, что ты хочешь. Непременный сюрприз ты тоже получишь, но сюрприз ко дню рождения, а подарок — к юбилею. Никакие драгоценности не сравнятся с тобой, драгоценная моя, но нужно пополнить шкатулку, которая опустела в годы войны. Сюрпризы на мартовский праздник тебя и Ирочку уже ждут. Возвращайтесь поскорее.

Вот еще одна умная мысль пришла в голову, пока я пишу это письмо. Если ленинградские врачи захотят задержать Ирочку надолго, то я мог бы организовать ее перевозку в Москву специальным транспортом, чтобы она всю дорогу была бы под врачебным наблюдением. У меня есть такая возможность. Заберут от дверей одной больницы, привезут к дверям другой. Врачи могут не знать, что можно устроить такую перевозку. Объясни им это. Если Ирочка станет долечиваться в Москве, это будет удобно всем нам.

Вот пишу тебе письмо и постепенно прихожу в праздничное настроение. Не знаю, о чем еще написать, ведь утром рассказал все новости. Нет! Знаю! Надо написать о том, как я тебя люблю, моя несравненная. Любовь моя так велика, что одна лишь мысль о тебе прогоняет тоску. С тобой, любимая, я чувствую себя молодым и полным сил, а без тебя превращаюсь в унылого, ворчливого старика. Спасибо тебе, моя несравненная, за тот свет, которым ты озарила мою жизнь, и за то тепло, которым ты меня согреваешь. Если бы ты знала, как я жалею о том, что не умею ни рисовать, ни сочинять стихов. Ах, если бы я мог нарисовать твой портрет или сочинил бы поэму в твою честь. Но мое сочинительство не идет дальше писем. Почему Бог не дал мне творческого дара? Завидую творческим людям — музыкантам, художникам, поэтам. Их дар, в отличие от моего, делает их счастливыми. Когда-то, в самом начале своего пути, я тоже считал, что Бог осчастливил меня, наградив моим даром. Но очень скоро изменил свое мнение. Хороша награда, которую не знаю, кому бы отдать! Счастливы те, кто не ведает, что будет завтра. Какая радость в том, когда знаешь, но ничего не можешь изменить? Вот сегодня, на почтамте, я встретил одного нашего знакомого, имя которого не стану тебе называть. Человек жизнерадостен, полон планов на будущее и сам не знает, что он неизлечимо болен. Вот как разговаривать с ним? Как смотреть ему в глаза, зная, что он не доживет до следующего года? Если от болезни нет лечения, то чем позже он узнает о ней, тем лучше. В его положении каждый счастливый день — дар свыше. Вот и приходится притворяться, но ты же знаешь, что в расстроенных чувствах я не могу притворяться. Он заметил, что со мной что-то не так, стал спрашивать, хорошо ли я себя чувствую. Я соврал, что печень расшалилась, и поспешил уйти. Рассказываю тебе об этом просто как о свежем примере. Имя не назову, ты же меня знаешь. Только потом. Лучше еще раз повторю насчет Ирочки. С ней все будет хорошо! Это говорю тебе я! Я вижу ее с нами в будущем и вижу на ее лице счастливую улыбку. Вот только не могу сказать, когда она вернется в Москву, потому что ее возвращение — это и твое возвращение, а при мыслях о тебе я сильно волнуюсь и теряю способность видеть. Не всегда, но часто. Разум еще не успеет сосредоточиться, а сердце начинает стучать сильнее — хорошо бы завтра, прямо завтра, я же так скучаю! От этого получается сумятица, и вообще мой дар плохо помогает видеть будущее близких. До сих пор корю себя за тот случай на рынке. Я должен был предвидеть, что тебя ограбят, и должен был предупредить тебя, любимая моя! Но недаром говорят, что все сапожники ходят босиком. Я не представляю исключения из этого правила. Хорошо, что хоть что-то могу видеть.

Весь день, с перерывами, писал тебе это письмо. Поэтому оно получилось таким длинным. Поздравляю вас с Ирочкой с наступающим мартовским праздником. Странный это праздник, в который женщины идут на работу[47]. Помню, как секретарь Бобруйского обкома сказал мне, что это правильно — на работе устраивают митинг и дарят подарки. На мой взгляд, подарки можно подарить и днем раньше, а праздник должен быть выходным днем. Буду звонить восьмого, потому что письмо может и не дойти. По телефону всего не скажешь, но я уже знаю о том, что объявят в этот день[48]. Не беспокойтесь, все будет хорошо, того, чего все мы боимся больше всего, не произойдет. Наше будущее я вижу светлым и мирным. Люди навоевались — две ужасные войны за тридцать лет, когда еще было такое?

Передавай Ирочке мои пожелания скорейшего выздоровления и от моего имени скажи ей, чтобы она не волновалась. Я же знаю, какая она впечатлительная. Ее сердце больше никогда ее не подведет.

Тебя же я крепко обнимаю и целую тысячу раз, несравненная моя! Не знаю, но может случиться так, что я брошу все и примчусь в Ленинград. Уже бы примчался, но есть одно обстоятельство, которое удерживает меня от такого шага. Ирочка может подумать, что я приехал за тобой, что я хочу увезти тебя, а мне очень не хочется ее расстраивать. Она, бедняжка, вынесла столько, что хватило бы десятерым. Глядя на твою сестру, я говорю себе: «Вевлеле[49], и ты еще считал себя самым несчастным человеком на белом свете? Стыдись! Стыдись!» Но если очень уж припрет, то брошу все и приеду. Объясни Ирочке, что я приехал не за тобой, а просто к вам. Ты должна оставаться при ней столько, сколько потребуется, это твой долг. Нас всего трое на всем белом свете, и если мы друг о друге не позаботимся, то кто же о нас позаботится?

Я очень тоскую по тебе, но в остальном у меня все в порядке. Не волнуйся, драгоценная моя, береги себя. Целую, обнимаю, люблю, люблю, люблю!

Твой В.

27 апреля 1951 года

Любимая моя Аидочка!

Сегодня утром, едва проснувшись, я понял, что днем за мной приедут. Тебе говорить ничего не стал, потому что не хотел расстраивать раньше времени. Когда ты расстраиваешься, драгоценная моя, то, глядя на тебя, я расстраиваюсь еще больше, а во время моих командировок мне надо быть максимально сосредоточенным. Ты понимаешь. Любая моя оплошность может роковым образом отразиться на нас с тобой. Да и зачем расстраиваться с утра, если можно расстраиваться вечером? Радость хороша ранняя, а горе — позднее.

Я отменил три выступления. По моим ощущениям, я вернусь уже завтра глубокой ночью, но я не знаю, верно ли это ощущение, и не знаю, сколько времени понадобится мне на отдых, потому что не могу понять, что может потребоваться от меня на этот раз. Положение сложное, все опасаются, что из маленького скандала может получиться большой[50]. Я уверен, что этого не произойдет, но кроме большого вопроса есть сотни помельче, на многие из которых могу дать ответ только я.

Я ненадолго отложил перо, задумался о будущем и увидел, что до конца нашего века опасность большого скандала будет возникать еще трижды. Недалеко от того места, где скандалят сейчас, недалеко от того места, где похоронен наш любимый писатель и рядом с местом, где родился наш самый веселый праздник[51]. Но до большого скандала все же не дойдет, хвала Богу. Когда я вернусь, мы поговорим об этом подробнее. Я счастлив, драгоценная моя, что у меня есть ты, человек, с которым я могу делиться самым сокровенным. Очень приятно было открыть в тебе не только любимую женщину и верную помощницу, но и тонкого, умного, все понимающего собеседника. Удивляюсь твоим талантам. Есть ли талант, которым Бог обделил тебя? Достоинства твои так же велики, драгоценная моя, как и твоя скромность! Пока люди не узнают тебя поближе, им неведомо, с каким сокровищем они имеют дело. Только я с первого же взгляда понял, кто передо мной. Любимая моя, сейчас я открою тебе одну тайну, тем более что наступил удобный момент. Я дома один, все дела отменены, а приедут за мной еще нескоро.

Знай же, любимая, что я полюбил тебя, когда увидел в зале на моем выступлении. Ты говоришь: «Какая-то сила задержала меня в зале». Тебе хотелось познакомиться со мной поближе, но я приложил руку к тому, чтобы усилить твое желание и приблизить час нашего знакомства. Да, я внушил тебе мысль о том, что более удобного времени, чем сразу же после выступления, не будет. И мы познакомились!

Ты вправе обидеться на меня за то, что я скрыл от тебя это и молчал почти семь лет. Но не обижайся, умоляю тебя. Разве смогу я жить, зная, что ты на меня обижена? Помнишь, да, ты, конечно же, помнишь историю моей размолвки с моим братом Берлом? Не ту, когда я пытался наставить его на путь истинный, а ту, когда он обиделся на меня за то, что я повлиял на него внушением. С тех пор я дал себе зарок не пользоваться моим даром в общении с близкими. Это пугает людей, и это им не нравится, я понимаю. Поэтому-то я и не признался тебе сразу. Но Бог свидетель, что я более никогда не позволял себе в отношении тебя ничего подобного. В тот раз я просто обезумел (другого слова и не подберу) от нахлынувших на меня чувств и просто позволил себе укрепить тебя в твоем намерении познакомиться со мной. Слегка подтолкнул к этому. Разумеется, если бы у тебя самой не было бы такого желания, то ничего бы и не случилось. Внушить любовь, возможно, это выше моих сил. Невозможно и изменить отношение человека к другому человеку с хорошего на плохое или наоборот. Можно только немного усилить то, что есть.

Прости меня, драгоценная моя, ибо я виноват перед тобой! Не столько тем, что позволил себе тогда прибегнуть к внушению, сколько тем, что малодушно молчал об этом много лет. Прости, прости, прости меня! Хорошо, хоть сегодня собрался с духом. Видимо, причиной тому предстоящая командировка. Я знаю, что все будет хорошо, но в таких делах даже Вольф Мессинг не может быть уверен наверняка, потому что все мы — зернышки между жерновами.

Теперь я чист перед тобой, любимая моя, и клянусь, что больше нет у меня от тебя тайн, даже самых маленьких. За свою провинность я готов понести любое наказание, которое ты мне назначишь. Но втайне надеюсь, что ты не станешь обижаться на меня (ты же все понимаешь!) и наказывать, а ограничишься штрафом. Пусть моим штрафом станут те серьги, которые тебе предложила Фая. Я же видел, как они тебе понравились, и ты немного покривила душой, когда отказалась от покупки под тем предлогом, что у тебя к ним нет ничего подходящего. Любимая, чтобы подобрать подходящее, надо сначала купить серьги. И пусть цена тебя не волнует, такая штучная старинная работа не может стоить дешево. Прошу тебя — позвони Фае и скажи, пусть она придержит эти самые серьги до моего возвращения. Вижу, как улыбаешься ты, читая эти строки, — твой хитрый муж снова вывернулся. Какой смысл мне выворачиваться? Какой смысл мне притворяться перед тобой? Я же знаю, любимая моя, что ты все поймешь и не станешь на меня сердиться. Но пусть у тебя останется хорошая память об этом — мой подарок. Купим тебе эти княжеские серьги, а я попрошу Абрама Ароновича найти к ним все остальное. Ты же знаешь, что если его хорошо попросить, он найдет и царскую корону, не то чтобы перстень, брошку или ожерелье. И непременно надо будет сшить тебе новое платье под эту покупку. Голубое. Только давай сошьем его не у Марины, а у другой портнихи. Марина всякий раз так долго тянет с заказом и столько раз перешивает, что обновка уже не приносит никакой радости. Божьей милостью в Москве хватает хороших портних, есть среди кого выбирать. Решено — серьги, платье и все остальное! Моя царица должна быть лучше всех, на другое я и не согласен!

До встречи, любимая моя! До скорой встречи! Всякий раз расстаюсь с тобой как будто навсегда и всякий раз при встрече радуюсь так же сильно, как и в день нашего знакомства. Целую тебя тысячу раз и тысячу раз прошу прощения за свой невинный обман и за то, что не признался в нем сразу!

Люблю тебя, драгоценная моя, и где бы я ни был — первая мысль моя о тебе.

Отдохни, пока меня не будет, ведь ты так устала, принимая гостей два дня подряд.

Твой В.

20 августа 1951 года

Дорогая моя Аида!

Я чувствую себя настоящим богачом! Сейчас объясню почему. У нас в Гуре про тех, кто выписывал мебель из Варшавы, говорили: «Вот настоящие богачи!» Люди победнее обходились тем, что делали местные столяры. Некоторые делали очень красивую мебель, резную и с инкрустацией, но с варшавской ее было не сравнить. И пускай Киев не Варшава, но сам факт покупки мебели в другом городе должен льстить моему самолюбию.

Это была шутка, драгоценная моя женушка. На самом деле я не вижу ничего хорошего в том, что нам приходится покупать мебель для нашей новой квартиры не в Москве, а в Киеве. Я все понимаю — возможности, связи и т. п., — но все равно мне это кажется абсурдным. Мало того что за мебелью надо ехать в Киев, так еще сначала надо ждать, пока можно будет ее получить, а потом ждать, пока получится отправить ее в Москву. Что за чепуха? Неужели нельзя организовать нормальное снабжение? Представляю, как ты уже устала заниматься этой проклятым гарнитуром. Надеюсь, что он оправдает все твои труды. Сейчас ты скажешь, что я — старый ворчун, но согласись, что вся эта история выглядит абсурдно. Это с одной стороны. С другой стороны, мне неловко перед тобой. Проводив тебя, я сразу же начал говорить себе: «Во всем виноваты мои принципы. Ну что мне стоило попросить гарнитур в новую квартиру? Дали квартиру, дали бы и мебель. Недаром же говорят — дал Бог хлеба, даст и масла. Но у меня принципы, и потому моя дорогая жена поднимает на ноги весь белый свет и едет в Киев за таким гарнитуром, который она хочет иметь. Ладно бы еще приехать, купить и сразу же отправить в Москву… Но надо ждать, пока база отгрузит мебель в магазин, надо ждать очереди на железной дороге». Честно говоря, уже не хочется этой мебели, драгоценная моя, мебели, ради которой тебе надо столько мучиться! Разговаривала ты со мной бодрым веселым голосом, но я все равно понял, как ты устала. Я и сам не люблю ждать, особенно когда непонятно, сколько именно надо ждать. «Приходите завтра, приходите завтра…» Знаешь, любимая моя, мы с тобой сделали одну ошибку. В Киев надо было ехать не тебе одной, а нам обоим, причем не просто ехать, а ехать с выступлениями. Тогда бы мы дали выступление на этой самой базе, которая все никак не соберется отгрузить в магазин наш гарнитур, и все бы было в порядке!

Я настолько не разбираюсь в делах, что никак не мог понять, зачем надо ждать, пока база отгрузит мебель в магазин, если ты все равно забираешь гарнитур с базы? Спасибо Ирочке, она мне объяснила. И заодно привела в пример Шурика[52], который покупал машину в Свердловске с помощью знакомого директора завода. Мол, не одна Аида так мучается, всем приходится. Но это соображение меня мало утешает, я бы предпочел, чтобы никто не мучился.

В твое отсутствие, дорогая моя, просто не могу сидеть сложа руки. Чувствую себя обязанным тоже что-то делать для обустройства нашего гнездышка. Договорился с мастером, который сделает нам антресоли и подправит двери, чтобы они легко открывались и закрывались. Мастер хороший, умелый. Антресоли он еще не сделал, но зато избавил нас от скрипучего пола в коридоре. Другие говорили, что скрипит не верхняя доска, а те, что под ней, и, значит, нужно переделывать пол во всем коридоре, а этот вбил два клинышка, и пол сразу перестал скрипеть. Даже если подпрыгнуть, все равно не скрипит. Разве не радость? Если он сделает то, за что взялся, так же хорошо, то попрошу его переделать оконную раму на кухне. Ирочка говорит, что окно трогать не стоит, зимой, мол, так и так надо затыкать и заклеивать, но я считаю, что окна должны быть в порядке и дуть из них не должно. Так что видишь — я тоже стараюсь сделать что-то по хозяйству. Жалею, что не унаследовал практической сметки моего отца, да будет благословенна его память. Вот уж был практический человек! Его практичностью восхищались в Гуре-Кальварии все — и евреи, и поляки, и даже единственный немец, аптекарь Пассендорфер. Да, моей матери достался практичный муж, а тебе, дорогая моя, непрактичный. Но я стараюсь исправить этот свой недостаток. Вот подумаю и к твоему возвращению сделаю еще что-нибудь.

Не обижайся на то, что я ворчу, драгоценная моя! Я ворчу не в упрек тебе, а, если так можно сказать, — в похвалу. Мне тоскливо без моей любимой женушки, я скучаю, мне жаль тебя, которая вынуждена добывать этот гарнитур далеко от дома, да еще с такими мучениями, я жалею, что не поехал с тобой, хотя понимаю, что был бы тебе обузой и, кроме того, ты бы тогда беспокоилась насчет Ирочки. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе этот гарнитур, стоящий в нашей квартире, но не могу этого сделать. И когда ты вернешься, тоже не могу увидеть. Чувствую только, что задержишься ты в Киеве дольше обычного.

Любимая моя, спасибо тебе за все, что ты делаешь для нашего счастья и благополучия! Нет слов, какими бы я мог выразить свою радость по поводу того, что у меня есть ты. Когда ты станешь нервничать из-за этих бесконечных «приходите завтра», вспомни, что у тебя есть любящий муж, который с нетерпением ждет твоего возвращения.

Люблю тебя, люблю тебя безмерно, милая моя!

Целую, скучаю, жду.

Твой В.

19 ноября 1951 года

Аида, любимая моя!

Было бы проще дождаться твоего возвращения и рассказать о случившемся, но гнев кипит во мне, и я испытываю потребность выговориться немедленно. Но кому, кроме тебя, я могу доверить такое? Поэтому сел писать письмо.

Любимая! Ты, конечно же, помнишь, как в апреле я рассказал тебе, что увидел упавший в Сибири самолет. И помнишь, что мне ответили из управления Аэрофлота: такого рейса не существует! Что ж — если я увидел катастрофу самолета, которого не существует, то, значит, я ошибся. Я назвал точно время и место, люди проверили расписание и не нашли такого самолета, который именно в это время летел из Новосибирска в Москву. Я отчетливо видел, как этот самолет вылетал из новосибирского аэропорта, и знал, что он летит в Москву. Ты знаешь, любимая, что я ошибаюсь редко. Катастрофу я видел очень отчетливо, как будто сам находился рядом. Такие видения никогда не бывают ошибочными. Я подумал, что мог ошибиться только во времени, потому что точное время — самое слабое, если так можно выразиться, место в моих видениях. Я попросил обратить особое внимание на все рейсы, которые будут вылетать из Новосибирска в Москву во второй половине ноября. Меня заверили, что это будет сделано. Но позавчера вечером, едва вернувшись домой с прогулки, я увидел упавший самолет. Та же самая картина, которую я видел в апреле месяце. С одной только разницей. Тогда это было будущее, а теперь прошлое. Самолет упал на самом деле. В тот день и час, который я предсказал! В том же месте! И он на самом деле летел из Новосибирска в Москву![53] Ночь с субботы на воскресенье я не спал. В воскресенье пытался связаться с управлением Аэрофлота, но дежурный не стал со мной разговаривать. Сегодня утром я явился в управление и заявил, что никуда не уйду до тех пор, пока меня не примет Жаворонков[54]. Он меня не принял, принял его заместитель. Оказалось, что о моем предупреждении все забыли. Посмотрели, что нет в расписании такого рейса, и решили, что Вольф Мессинг несет чушь! В результате погибли двадцать три человека! Двадцать три! Для того чтобы они остались живы, нужен был сущий пустяк — сообщить в Новосибирск, чтобы в такой-то день в такое-то время не разрешили бы вылет самолета в Москву! Что стоило дать такое распоряжение? Я сказал, что все, кто мне не поверил, — убийцы, потому что они виноваты в гибели людей. В напрасной нелепой гибели в мирное время! Может, и не стоило говорить так резко, но меня просто душила злость. Мне обещали, что впредь к моим предупреждениям будут относиться с огромным вниманием, но что толку подкладывать под курицу вареные яйца?[55] Двадцать три человека погибли, их лица перед моими глазами, и их уже не вернуть.

Когда мне не верят во время выступлений — это пустяки. Пусть не верят, от этого нет никому вреда, кроме самих неверящих. Они наживут себе головную боль, пытаясь разгадать секрет «фокусов» Вольфа Мессинга, только и всего. Но как не верить мне, когда речь идет о катастрофах? Здесь же лучше перестраховаться, но все равно принять меры! В управлении я обвинял других, а по возвращении домой начал обвинять себя. Сам я тоже виноват, потому что был недостаточно настойчив. Надо было поднять такой шум, чтобы небу жарко стало! Надо было потребовать, чтобы было дано распоряжение в Новосибирск! В конце концов, надо было внушить дать такое распоряжение! Если люди не понимают меня в таком серьезном вопросе, когда речь идет о многих человеческих жизнях, то нужно не убеждать их, а загипнотизировать. В следующий раз непременно так и сделаю, но дай Бог, чтобы не было этого самого следующего раза!

Вот написал тебе письмо, и сразу же полегчало. Как будто камень с души свалился. Как будто я поговорил с тобой и услышал твое доброе: «Не переживай, милый». Ах, любимая моя, драгоценная моя Аидочка! Что бы я делал без тебя? Моя жизнь до встречи с тобой сейчас кажется мне каким-то блеклым сном. Люблю тебя, милая моя, люблю так, как еще никто никогда никого не любил! Мысленно переношусь к тебе в Серпухов, обнимаю тебя, целую, глажу твои шелковистые волосы, вдыхаю твой запах! Я безмерно счастлив любить тебя и счастлив быть любимым тобой!

Письмо это отправлять не стану. Какой смысл отправлять, если завтра ты уже будешь дома. Но и рвать его тоже не стану. Мне будет слишком трудно еще раз рассказывать тебе об этом, потому что придется пережить весь этот кошмар заново. Нет уж, лучше ты прочтешь то, что я написал. Непременно сохрани это письмо и дай мне прочесть его, если когда-нибудь в будущем я буду недостаточно настойчив в подобных ситуациях (пусть они никогда не повторятся).

Когда ты прочтешь это письмо, я поцелую тебя по-настоящему.

Твой В.

14 февраля 1952 года[56]

Аида, любимая!

Вынужден срочно уехать по неотложной надобности. Вернусь в воскресенье. Не волнуйся, все хорошо. Отдай пока мой синий костюм в чистку. Выступление в понедельник отмени или перенеси на другой день. Сошлись на том, что я плохо себя чувствую. Мне на самом деле будет нужен отдых. Завтра навести Барзиловича[57], он только что звонил мне и обещал заплатить завтра все, что должен. Только сходи к нему непременно, а то придется ждать до начала марта.

Все, очень спешу. Целую! Буду по тебе скучать.

Твой В.

11 августа 1952 года

Аида, любимая!

Борис Давыдович категорически отказался пускать меня к тебе, сказав, что мое появление может разволновать тебя. Но письмо разрешил написать и даже сказал, что письма полезны, потому что они воодушевляют. Уверен, что мое появление в палате воодушевило бы тебя еще больше, но с докторами не поспоришь. Борис Давыдович сказал, что тебе уже разрешили вставать и ходить по палате, так что ты можешь посмотреть в окно и увидеть меня на скамейке. Я буду сидеть прямо напротив твоего окна, драгоценная моя. Только, умоляю тебя, не вздумай кричать, потому что тебе нельзя напрягаться. Только улыбнись мне и помаши рукой, а все, что ты захочешь сказать, я пойму и так. Но если тебе тяжело вставать, то не заставляй себя. Я посижу, посмотрю на твое окно, и мне будет казаться, что мы вместе. Умоляю — не утруждай себя ничем, драгоценная моя! Заклинаю тебя во имя нашего счастья! Береги себя, помни, что ты — это все, что у меня есть. Борис Давыдович сказал, что медицина свое дело сделала, теперь все зависит от тебя. Мне неловко в этом признаться, но я надеюсь на порядочность Бориса Давыдовича, надеюсь на то, что он не станет читать мое письмо. Так вот, любимая, знай, что я позволил себе прочесть мысли Бориса Давыдовича, чтобы быть уверенным в том, что он мне не лжет. Врачи же очень часто лгут, выдавая желаемое за действительное, такая уж у них профессия. Но про тебя доктор сказал правду. Кризис миновал, сейчас никакой опасности нет, ты должна соблюдать режим, и тогда все будет хорошо. Береги себя, и все будет хорошо, ты слышишь?! Ради меня, ради Ирочки, ради нашей любви. Я же знаю, какая ты самоотверженная. Наверное, лежишь сейчас в кровати и переживаешь за нас. Так вот, любимая моя, докладываю тебе, что у нас все хорошо. Выступления я отменил до полной ясности относительно твоего здоровья. Не переживай. Иначе и быть не могло. О какой работе может идти речь, когда все мои мысли только о тебе. Милостью Божьей мы заработали столько, что можем позволить себе немного отдохнуть. К отмене выступлений все отнеслись с пониманием. Не только в Москве, но и в других городах тоже. Я отменил все до первого октября. А там будет видно. Если мои молитвы возымеют действие, мы начнем выступления в сентябре. Но весь август ты должна отдыхать, это сказал не только Борис Давыдович, но и профессор. Отдыхай, драгоценная моя, приходи в норму. Я очень огорчен тем, что произошло, но радуюсь (пусть тебя не удивит это слово, любимая моя) тому, что могу хоть чем-то воздать тебе за все, что ты для меня сделала. Ты столько заботилась обо мне, дай же и мне позаботиться о тебе. Позволь вернуть тебе если не весь долг, то хотя бы часть процентов по нему. Не переживай, умоляю тебя. Воспринимай случившееся как отпуск, в который Богу было угодно тебя отправить. Лежи, отдыхай, наслаждайся покоем. Ты же не умеешь отдыхать, даже в санаториях постоянно находишь себе какое-нибудь дело. Теперь вот отдохни, любимая. У тебя все будет хорошо. На этот раз я говорю не то, что хочу сказать, а то, что знаю. Когда тебя увезла «Скорая помощь», на меня словно ледяная глыба упала. Время остановилось, все вокруг исчезло, казалось, что сердце остановилось. И в этот момент я увидел, как встречаю тебя у выхода из больницы с букетом твоих любимых белых роз. Так что знай, драгоценная моя, — все будет хорошо. Ты поправишься, только береги себя.

Все наши знакомые передают тебе приветы и пожелания скорее поправиться. Я пишу «все», потому что перечислять имена очень долго и это действительно «все», начиная от Маши и заканчивая Лидией Ивановной из Гастрольбюро. Твой ангельский характер снискал тебе всеобщую любовь. Люди интересуются искренне, уж в этом-то я разбираюсь хорошо. Бедная Маша вчера сильно расстраивалась. Она испекла для тебя свой «царский» рыбный пирог, а доктора не разрешили тебе его передать. Не могу написать, что сказала Маша по этому поводу (но ты можешь представить). Скажу только, что по поводу твоего возвращения мы закатим настоящий банкет. Маша приготовит все твои любимые блюда, устроим настоящий праздник. Если захочешь — позовем кого-нибудь в гости или же отпразднуем в семейном кругу. Все будет как ты хочешь, ты только выздоравливай, любимая моя. Выздоравливай и ни о чем не думай. В твое отсутствие обо мне заботится Ирочка. А я стараюсь заботиться о ней, вот так мы и поддерживаем друг друга.

Борис Давыдович сказал, что на следующей неделе тебе разрешат прогулки. Будем гулять вместе. С нетерпением жду, когда смогу тебя обнять.

Сейчас отдам письмо и пойду на скамейку. Надеюсь, что увижу тебя.

Люблю тебя безмерно. Вся любовь мира — ничто перед моей любовью к тебе.

Твой В.

12 августа 1952 года

Любимая моя Аидочка!

Безмерно рад был видеть тебя в окне. Завтра меня обещают пустить к тебе после того, как тебя переведут в обычную палату. Я уже предвкушаю удовольствие от нашей встречи. Ирочка хотела приехать со мной сегодня, но я ее отговорил. Боюсь, что она станет расстраиваться. Ты же знаешь, как на нее действует все больничное. Она не успеет через ворота пройти, как начнет вспоминать свои скитания по больницам и расстроится еще больше. Как бы еще ее саму не уложили в больницу.

Я рад, что все обошлось, драгоценная моя. Сердце мое сжимается от ужаса при мысли о том, что я мог бы тебя потерять. Теперь я буду строго следить за тобой, так же как ты следишь за мной, чтобы я не выкурил лишней папиросы или же не забыл поесть вовремя. Уповаю на твое благоразумие. Если хочешь в будущем избежать неприятностей, то выполняй все рекомендации врачей.

Твой список мне передали. Завтра с утра все привезу, а в два часа приеду снова, чтобы с тобой повидаться. Если еще что-то вспомнишь, попроси кого-нибудь из персонала позвонить домой и передать Ирочке. Извини за такой почерк, но всю ночь не спал и теперь дрожат руки. Ничего страшного, высплюсь — и дрожь пройдет. Главное, чтобы ты, любимая моя, спала хорошо.

Телефон буквально разрывается от звонков. Ирочка от него не отходит. Все знакомые беспокоятся о тебе и интересуются твоим состоянием. Многие советуют сразу после выписки увезти тебя в санаторий. Если доктора не станут возражать, то я так и сделаю. В конце концов, в сентябре тоже можно позволить себе отдохнуть. После наверстаем. Сейчас у нас одна задача, чтобы ты встала на ноги. Борис Давыдович говорит, что у тебя очень крепкий организм. За эти дни мы с ним успели подружиться. Оказалось, что его дед из Гарволина, это совсем недалеко от Гуры. Моя бабка по матери родом оттуда. Никогда не знаешь, где встретишь наших польских евреев. Они теперь на вес золота, ведь почти никого не осталось в живых.

До завтра, драгоценная моя! Выздоравливай, выздоравливай поскорее! Я попросил Бориса Давыдовича подобрать тебе хорошую, солнечную и просторную палату. Он улыбнулся и сказал, что плохих палат у них нет. Еще бы — такая больница! Это не больница, а я не знаю что такое! Дворец! Я безмерно радуюсь тому, что ты попала в такую замечательную больницу и к таким замечательным врачам. Дай Бог им здоровья и счастья! Дай Бог всем нам здоровья и счастья! Мы, кажется, этого заслужили.

До завтра, любимая! Целую! Береги себя! Теперь я стану постоянно напоминать себе о том, чтобы ты берегла себя. Привыкай к этому и не называй меня занудой.

Твой В.

16 января 1955 года

Дорогая моя Аидочка!

Сел писать тебе письмо под впечатлением вчерашней статьи в «Советской культуре», в которой критиковали, нет, не критиковали, а ругали Барзиловича. Уверен, что у вас в санатории непременно будет «Советская культура». Если ты не читала эту статью, то прочти ее, а затем вернись к моему письму[58].

Барзиловича жаль. Если разобраться, то он ни в чем не виноват, потому что ему приходится играть по тем нотам, которые лежат перед ним. Я позвонил ему сразу же после того, как прочел статью. Домработница сказала, что он не может подойти к телефону. Я понимаю — не хочется разговаривать в таком состоянии, тем более что добрая половина позвонивших выразить сочувствие в глубине души будет злорадствовать. Я попросил домработницу передать, что это звонил Вольф Мессинг, и сказать от моего имени, что все будет хорошо. Пошумят-пошумят и успокоятся. Шурику с Колей тоже досталось[59]. Шурику я звонить не стал, потому что они сейчас на гастролях в Ростове.

Дело, дорогая моя, не столько в том, что хорошим и честным людям досталось за то, в чем они не виноваты. Дело в том, что сейчас начнется борьба с левыми концертами и всем нам придется несладко, независимо от того, к какой конторе мы прикреплены. Сама понимаешь, сколько придирок при желании можно найти. Нам придется быть вдвойне осторожными, чтобы из-за каких-нибудь жуликов на нас не пала тень. Не хватало еще, чтобы такую статью написали бы про нас с тобой, драгоценная моя. После такого позора я уже не смогу выступать.

Под впечатлением от статьи я позвонил Додзину (ничего, что сегодня воскресенье), извинился и сказал, что ввиду изменившихся обстоятельств наша договоренность отменяется. Прости, что я сделал это, не посоветовавшись с тобой, драгоценная моя советчица, но я уверен, что ты не будешь возражать, потому что Додзин не вызывает никакого доверия. Кто его знает, что он там делает за нашей спиной и проводит ли все выступления по ведомостям? Копаться в его мыслях у меня нет никакого желания, изменить его натуру я не могу. Никакой гипноз не в силах сделать афериста честным человеком, иначе бы преступников не сажали бы, а отправляли к гипнотизерам. Если даже я внушу ему, чтобы он оформил все как полагается, то после нашего отъезда он может где-нибудь схитрить. И мы окажемся виноватыми заодно с ним. Ну его! Слава Богу, мы можем позволить себе выбирать, с кем нам иметь дело, дорогая моя. Я составил список тех, с кем не стоит работать. Когда ты вернешься, ознакомлю тебя с ним. Список небольшой, в нем всего четырнадцать человек — капля в море. Да — всего лишь капля, но такая капля послужила поводом для публичного разноса Барзиловича. В статье есть замечательные слова — справедливости ради (ради справедливости, ты только подумай!) автор признает, что о многих левых концертах Барзилович мог ничего не знать. Но он все равно виноват, потому что он начальник и за все отвечает. Каким образом он, бедный, сидя в своем кабинете, может видеть, как кто-то дает левый концерт где-нибудь в Клину? В его конторе нет разведки. Если бы автор действительно ратовал за справедливость, то написал бы о конкретных виновниках, а не валил бы все на Николая Павловича. И хорошенько проверил бы информацию, прежде чем садиться писать свой мерзкий фельетон, который я бы назвал пасквилем. Тот якобы левый концерт, из-за которого Шурик и Коля опоздали в Колонный зал, был концертом в ЦДСА![60] Левый концерт в ЦДСА?! Ты можешь вообразить такое? Зрители аплодировали, кричали «бис», никак не отпускали любимых артистов, вот и вышло так, что они опоздали. Но они все же успели на концерт в Колонный зал, приехали ближе к концу, однако администратор, оскорбленный тем, что они опоздали к назначенному времени, отказался выпускать их на сцену. Эту историю рассказал мне сам Шурик еще в ноябре. Тогда, кстати говоря, все прошло тихо. Ну опоздали, бывает. Самим же хуже — не получили денег за выступление. Но сейчас вдруг понадобилось вытащить на свет историю двухмесячной давности! Ладно, я еще допускаю, что у Барзиловича много недоброжелателей. Он руководитель, а любой руководитель, хочет он того или нет, наживает врагов. Тому отказал, этому запретил и т. п. Но Шурик! Ты же хорошо его знаешь, это милейший и добрейший человек. Кому понадобилось позорить его на всю страну? И Колю заодно с ним. Решительно не понимаю. Такое впечатление, будто автор статьи схватился за первые подвернувшиеся ему под руку факты. У нас в Гуре таких горе-репортеров, печатающих непроверенные сведения, называли «мацой к Пуриму»[61].

Напиши мне, драгоценная моя, что ты думаешь по этому поводу. Мне очень интересно твое мнение, но могу предположить, что оно полностью совпадает с моим. Очень обидно, что из-за небольшой кучки аферистов будет страдать много честных людей. Жалко тех, кто попал «под обстрел». Что примечательно — в статье проехались по Шурику и Коле, но не упомянули А.В., у которого почти все концерты левые. Яниночка рассказывала мне, как в Евпатории на концерте А.В. вместо продажи билетов с зрителей попросту на входе брали по тридцать рублей! Представь себе! Я не собираюсь осуждать А.В., потому что это не в моих правилах, я просто удивляюсь тому, как несправедливо устроен мир, любимая моя. Одни нарушают, другие страдают.

Грустное получилось письмо, любимая моя. Прости меня, прости. Я бы предпочел написать тебе о чем-то хорошем, но эта проклятая статья совершенно выбила меня из равновесия. Я привык работать спокойно. Ты знаешь, любимая моя, как важно спокойствие для моей работы. А теперь я стану нервничать всякий раз, когда буду брать в руки газету, стану с подозрением относиться к тем, с кем мы работаем… Зачем все это? Кому оно нужно? В русском языке есть слово, которое как нельзя лучше подходит к этой ситуации, — свистопляска. Это настоящая свистопляска под видом борьбы с недостатками. Милостью Божьей мы избавились от одной напасти[62], но сейчас можем получить другую. Разве можно работать в такой нервной обстановке? А она будет нервной, я знаю. Статья в «Советской культуре» — это только начало. Будет и продолжение. Так что выход у нас один — работать только с теми, кому мы можем полностью доверять.

До свидания, любимая моя. Целую тебя крепко. Очень люблю тебя и сильно по тебе скучаю. Я рад тому, что у меня есть такой друг, как ты, друг, которому можно доверить самые сокровенные мысли. Обещаю тебе, любимая моя, что следующее мое письмо будет веселым.

С нетерпением жду ответа.

Твой В.

20 января 1955 года

Аидочка, дорогая моя, здравствуй!

Обещал написать тебе веселое письмо и вот выполняю свое обещание. Новостей у меня никаких нет, но разве нам нужны новости для того, чтобы еще раз сказать друг другу о нашей любви? Ты — свет души моей и тепло моего сердца. Какая новость важнее этой? Очень сильно, как и всегда, скучаю по тебе. Жалею, что простуда помешала мне поехать с тобой. Сам виноват, надо было беречься, но что теперь поделать.

Я веду оживленную переписку. Если Маше не надо идти отправлять телеграммы или письма, то она удивляется — что случилось? Уже привыкла к тому, что каждый день надо что-то отправлять. С учетом того, о чем я писал в предыдущем письме, мне пришлось немного перекроить наш график, а тех, с кем договоренности сохранились, предупредить о том, что все выступления должны оформляться надлежащим образом. Лучше предупредить, драгоценная моя, чем потом расхлебывать последствия.

Относительно несчастного Барзиловича. Дела его плохи, но не очень. («Не так, чтобы танцевать и смеяться, но и не так, чтобы помирать», сказала бы моя бабушка Рейзл, да будет благословенна ее память). Его вызывали к Фурцевой[63], дали выговор, но оставили работать в прежней должности. Настроение у него, сама понимаешь, отвратительное, но он старается держаться. Сейчас ему предстоит «навести порядок», иначе говоря — избавиться от самых проштрафившихся и объявить выговора тем, кто проштрафился меньше. Он сказал мне (мы не виделись, но разговаривали по телефону), что собирается вернуться в цирк. Мол, рано или поздно все равно снимут, раз начали критиковать. Я постарался приободрить его как мог. Привел в пример Наума, которого критикуют постоянно, но с должности не снимают. В цирке, конечно, спокойнее работать, чем в Мосэстраде.

На длительные прогулки я пока выходить остерегаюсь. Морозы сильные. Выхожу во двор, делаю пару кругов вокруг дома и возвращаюсь обратно. Всякий раз думаю о том, что если бы мне пришлось пробираться в Советский Союз зимой, а не осенью, то я бы не дошел. Вчера видел во сне отца и мать. Они держались за руки, чего на самом деле я никогда не видел, потому что на нежности отец скупился даже больше, чем на деньги. Держались за руки и смотрели на меня. Я проснулся и понял, окончательно понял, что моего отца нет в живых, что он теперь там же, где и мать. Но тут же напомнил себе, что пока нет ясности, есть надежда. В Гуре был столяр Файтл, который еще в прошлом веке уехал в Америку, оставив дома жену и двоих детей. Прошло три года, а от него не было вестей. Все решили, что он умер, но его жена говорила, что пока не получит известия о смерти мужа, будет считать, что он жив. Над ней смеялись, но прошел еще год и Файтл объявился. Оказалось, что все это время он просидел в тюрьме, куда попал по ложному обвинению. Все говорили: «Стоило ли за таким счастьем ехать в Америку?», но я вспомнил этот случай как пример того, что нельзя терять надежду. Это я подбадриваю себя, драгоценная моя. Знаю, что напрасно, но все равно подбадриваю в надежде на чудо. Когда тебя нет рядом, приходится подбадривать себя самому.

Как тебе отдыхается, любимая? Знаю, что хорошо, но все равно спрашиваю, потому что постоянно волнуюсь за тебя, когда тебя нет рядом. Отдохни хорошо, за нас обоих, ты заслужила отдых, а в теплое время мы непременно выберемся куда-нибудь вместе. В январе так приятно думать о летнем отдыхе у моря… Я вдруг понял, чего мне не хватает зимой. Печи — вот чего. И не смейся надо мной, пожалуйста, любимая моя, не думай, будто твой муж сошел с ума. Отопление — вещь удобная, но только огонь согревает в холода по-настоящему. Жалею, что у нас нет хотя бы камина. Но это не означает, что ради куска масла надо покупать корову, то есть я не собираюсь покупать дачу за городом, чтобы греться у печи или камина. Вот если бы камин был в квартире — другое дело. В детстве я очень любил смотреть на огонь, его пляска завораживала меня. И когда я смотрю в твои глаза, то мне кажется, будто в них пляшут маленькие огоньки. У тебя невероятные глаза. Ты гипнотизируешь меня своим взглядом, хотя и утверждаешь, что не владеешь гипнозом. Нет, я неправильно выразился, драгоценная моя, ты не гипнотизируешь, а очаровываешь! Ты делаешь это даже на расстоянии. Твоему очарованию не страшны никакие расстояния!

Вот уже столько лет мы вместе, а я все время задаю себе вопрос — за что мне было ниспослано такое счастье? Будь я десять раз праведником, я и то бы не заслужил такого счастья! И сразу же отвечаю себе: «Тот, Кто наградил тебя, знает, зачем Он это сделал. Радуйся и благодари!» И вот я радуюсь моему счастью и благодарю Бога уже одиннадцатый год! Тебя тоже благодарю за все, что ты для меня сделала, любимая моя, за то счастье, которым ты меня одарила. О, какое же это счастье — любить и быть любимым! Никакие богатства мира не сравнятся с этим!

Целую тебя тысячу раз и еще столько же, дорогая моя женушка! Жду твоего возвращения, как ребенок ждет Пурима[64]. Скучаю, люблю, радуюсь тому, что ты у меня есть.

Твой В.

P. S. Забыл рассказать тебе анекдот из жизни. Вчера мне звонила Ковалева и спрашивала, упоминаю ли я в своих выступлениях пятидесятилетний юбилей революции 1905 года? Я очень удивился такому вопросу и честно ответил, что не упоминаю и вообще, при всем своем уважении к революции, не понимаю, какое отношение ее юбилей имеет к моим опытам. Ковалева начала горячо объяснять мне, что такие юбилеи имеют отношение ко всему. Ты же ее знаешь. Теперь надо будет как-нибудь вставить юбилей в нашу программу. Хотя бы во время ближайших выступлений в Москве. Ковалева непременно побывает на одном из них. Думаю, как это сделать. Мягко говоря — недоумеваю. Мало того что нас заставляют зачитывать перед каждым выступлением «саморазоблачающий» текст[65], так еще и заставляют упоминать про юбилеи, к которым лично я не имею никакого отношения (и ты тоже не имеешь). В 1905 году мне было шесть лет и я совсем не думал о том, что где-то в России происходит революция. В Гуре вообще мало интересовались политикой. Всех интересовало лишь одно — как бы достойно отметить субботу. Мне даже неловко упоминать о юбилее революции, если я в ней не участвовал. Это будет выглядеть так, будто я примазываюсь к чужой славе. Но что поделать. Пока не придумал ничего лучше вот этого — после того, как ты зачитаешь текст, ты скажешь, что это выступление мы посвящаем юбилею первой русской революции. Думаю, что этого будет достаточно. Где сало, а где кошерная похлебка?[66]

В.

25 января 1955 года

Здравствуй, дорогая моя Аидочка!

Этот месяц выдался богатый на события. Не волнуйся, любимая моя, потому что все закончилось хорошо, но в субботу обокрали Витину[67] квартиру. Они с Фирой были на юбилее у Маркиных, а когда вернулись домой, то увидели приоткрытую дверь. Виктор хотел войти, ты же знаешь, какой он смелый и решительный, но Фира его удержала. Вдруг кто-то там есть или вдруг он потопчет следы. Им сразу стало понятно, что их обокрали. С чего бы иначе двери быть открытой? Соседка, которая у них убирается, женщина аккуратная и ни за что не оставит дверь в таком виде. К тому же по субботам она не убирается. Они спустились на первый этаж и вызвали милицию от соседей. Когда приехала милиция, то выяснилось, что воров и след простыл. А еще выяснилось, что воры хорошо поживились — взяли все Фирочкины драгоценности, золотые часы Виктора, все деньги, которые были дома, Фирочкину шубу (она ее, как назло, в тот день не надела, пошла в гости в пальто) и, что самое обидное, тот самый портсигар, который Виктору подарил Ромен Роллан[68]. Как ты понимаешь, Виктора с Фирой обкрадывать легко, потому что все свои ценности они держат в одной шкатулке, которая стоит в буфете. Открывай — и бери. Кстати, облигациями, которые лежали рядом на полке, воры побрезговали. Или побоялись, что через них можно будет выйти на их след. Многие же записывают номера. Виктор с Фирой этого не делают, но откуда ворам было это знать. Зато взяли много денег, потому что Виктор в пятницу вечером получил гонорар сразу за несколько статей и еще крупный почтовый перевод из Ленинграда — приятель вернул ему долг. В сберкассу в субботу утром Виктор идти не захотел[69], оставил до понедельника.

Столовое серебро не пропало, потому что накануне Фира замочила его в ведре, чтобы затем почистить. Ты же знаешь Фиру — если все держат серебро в нашатыре час, она держит сутки, чтобы было надежнее. Ведро было закрыто крышкой, чтобы не воняло, и воры не догадались в него заглянуть. Решили, наверное, что там помои.

Но не волнуйся, драгоценная моя, и не переживай за наших милых Фиников![70] Все закончилось хорошо. Читай мое письмо дальше.

Милиция, как мне рассказал Виктор, была настроена весьма прохладно. Раз вор взял только самое ценное, значит, он, скорее всего, «гастролер», то есть тот, кто приезжает на промысел в чужой город. Едет, небось, сейчас в поезде в Саратов или Киев и радуется своей поживе. Но пообещали «приложить все усилия». После того как милиция уехала, Виктор позвонил мне. Дело было за полночь, поэтому я приехал к ним на следующее утро. Непременно надо было поехать, потому что Виктор с Фирой были очень расстроены и нуждались в поддержке.

У Фиников я застал их соседку, которая делала уборку. Как сказала Фира, воры не оставили после себя никакого беспорядка, даже дверцы буфета притворили, а вот милиция в поисках следов испачкала все порошком[71] и сильно наследила. Я поговорил с Виктором и Фирой, постарался их утешить, поздравил Фиру с тем, как вовремя она замочила свое серебро, и уже собрался уходить, когда вдруг обратил внимание на то, что их соседка сильно нервничает. До этого она возилась за стеной, а тут вошла, и видно, что она нервничает. Не переживает за Виктора с Фирой, нет — внутренне дрожит, чего-то боится. Страх и переживание — это же совершенно различные эмоции. Меня как будто в бок толкнуло. Я подошел к ней, взял за руку, посмотрел в глаза и попросил: «Расскажите нам, пожалуйста, как было дело». Я немножко интригую, как делают те, кто пишет шпионские повести. Так оно все выглядело со стороны, глазами Виктора и Фиры — я беру их соседку за руку и прошу рассказать нам все. На самом же деле я узнал всю правду еще до того, как взял ее за руку. Она не думала, а просто мысленно кричала: «Ой, что же я наделала, дура такая?! Меня же посадят! Зачем я согласилась?!»

История соседки стара как мир и банальна, как притча о горящем уксусе[72]. Сорок семь лет, одинокая и — не стану скрывать — очень глупая женщина встретила мужчину, уголовника, который проявил к ней интерес. Она от этого потеряла голову настолько, что поверила в его обещания бросить воровать и зажить с ней жизнью честного труженика (это после того, как почти всю жизнь провел в лагерях!). Вор сказал, что ему надо совершить несколько краж, чтобы обеспечить их счастливое будущее. Ты понимаешь, дорогая моя, что умная женщина на такой крючок не попадется, поймет, что будущее у нее будет несчастным, тюремным, что ее просто хотят сделать сообщницей. Соседка сказала своему любовнику, где Виктор с Фирой держат ценности, и еще сказала, когда их не будет дома. Виктор с Фирой при ней обсуждали поход к Маркиным и спорили о том, что лучше купить в подарок.

Вора арестовали на какой-то даче под Москвой, где он праздновал свою удачу и ждал свою «любимую». Из украденного он успел потратить только около трехсот рублей — накупил водки, колбасы, чаю и конфет. Эти триста рублей возместила соседка. Она сделала чистосердечное признание, и для нее очень важно, чтобы нашим Финикам было возвращено все похищенное. В таком случае она может рассчитывать на снисхождение суда, то есть на то, что ее не посадят. Все украденное пока в милиции, но это не страшно — опишут и вернут Виктору с Фирой. Можно сказать, что они отделались небольшим волнением. Фира удивляется: «Не первый год живем рядом, думали, что хорошо ее знаем, доверяли ей ключи — и вот результат!» Виктор сразу же вспомнил, как у них в Иностранном легионе[73] один мерзавец воровал у товарищей и как они его за это наказали. Разумеется, после того, как все утряслось, мы хорошо отпраздновали окончание этого беспокойного дела, и теперь я думаю, что можно было бы праздновать не так усердно. В конце концов, вчера был не Пурим[74].

Милицейский начальник сказал, что мне полагаются именные часы, как награда за помощь в раскрытии преступления. Я от такой награды отказался, сказав, что помогал не только милиции, но в первую очередь своим друзьям. Вот такая получилась история. Удивительный январь в этом году — что ни три дня, то новость.

Если бы мой отец, да будет благословенна его память, прочел бы это письмо, то дал бы мне подзатыльник и сказал бы: «Еврей пишет еврейке «январь» вместо того, чтобы писать «тевет» или «шват»?![75] Что нынче пошли за евреи?!» Ах, если бы мой несчастный отец был бы жив, то я бы с радостью и смехом вытерпел бы тысячу подзатыльников!

Виктор и Фира передают тебе самые горячие приветы и ждут нас в гости сразу же после того, как ты вернешься. «Деньги, которые сначала были украдены, а потом вернулись, — все равно что найденные на улице деньги, «легкие» деньги, — шутит Виктор. — А «легкие» деньги положено пропивать с друзьями». Учитывая, что вор украл около двадцати пяти тысяч, пропивать их нам придется долго.

Фира (ну ты же ее знаешь, дорогая моя) теперь собирается делать уборку сама вплоть до мойки окон, чего ей с ее-то здоровьем никак нельзя. Она или наживет грыжу, двигая мебель, или же, не про нас и друзей наших будет сказано, вывалится из окна. Фира была настроена очень решительно, клялась, что больше никого чужого в дом не пустит, но нам с Виктором все же удалось ее отговорить при условии, что я стану «благословлять» ее выбор. Иначе говоря, посмотрю на новую домработницу, узнаю, какие у нее мысли, и скажу, можно ли ее брать. У меня был более удобный вариант. Я предложил им Машину племянницу, уж за нее-то я могу поручиться и без копания в ее мыслях. Но Фире непременно надо пожилую домработницу. Молодых она не хочет, и ты прекрасно знаешь почему. Так что как она определится с выбором, пойду на смотрины.

Соседка-наводчица живет дома. Ее, в отличие от ее кавалера, не арестовали, а только взяли подписку о невыезде. Ходит как тень, смотрит вниз, от всех шарахается. Кто-то из соседей (ну, ты понимаешь, что не Фира и уж тем более не Виктор) написал ей мелом на двери «Ворюга»[76], так она даже и не стерла. То ли не обратила внимания, то ли понимает, что напишут снова. Я ее нисколько не жалею. Кроме: «Будь проклят тот, кто обманул доверившегося», ничего больше сказать по этому поводу не могу.

Перечитал это письмо, драгоценная моя, и почувствовал себя Менахем-Мендлом[77]. Написал не письмо, а целый рассказ о наших милых Финиках. Только вот беда — не знаю, в какую газету его послать. «Советская культура» вряд ли его напечатает, а ни одной нашей газеты не осталось. Не перестаю удивляться — ни одной![78] Почувствовав себя Менахем-Мендлом, я заодно порадовался тому, что с женой мне повезло в тысячу раз больше, чем этому невезучему гешефтмахеру. Знаешь, мне всегда казалось (и, возможно, автор тоже так думал), что вернуться домой Менахем-Мендлу мешал не столько его беспокойный характер, сколько суровый характер его женушки. Про таких, как она, говорят: «Бывает счастье горше марора»[79].

Но довольно мне писать о других женщинах. Надо наконец-то написать, как я по тебе скучаю, любовь моя. Это мое последнее письмо, ибо ты скоро уже приедешь. Знаешь, я готов писать тебе письма каждый день. Я часто мысленно разговариваю с тобой, но писать тебе письма доставляет мне куда больше удовольствия. Прямо хоть пиши каждый день и складывай в стопочку, чтобы ты прочла, когда приедешь. Но было бы глупо заставлять тебя читать мои письма в моем присутствии, вместо того чтобы рассказать новости самому. И, как тебе хорошо известно, дорогая моя, я не люблю бессмысленных действий.

Скучаю по тебе безмерно. Удивляюсь тому, как любящие сердца могут выносить длительную разлуку. Четыре недели без тебя, драгоценная моя, кажутся мне вечностью, а ведь во время войны люди расставались на четыре года, а то и на большие сроки. Ох, не знаю, как бы смог выдержать без тебя хотя бы год. Представляю, как сейчас ты улыбнешься и подумаешь: «Было время, целых сорок пять лет выдержал без меня, и ничего!» Но тогда же я не был знаком с тобой! Хоть я и предчувствовал нашу встречу, но не знал, что хорошее будет таким хорошим, ненаглядная моя!

Заканчивай свой отдых, любимая, и приезжай. Жду тебя безмерно. Меня посетило предчувствие того, что и мне в этом году придется отдыхать без тебя, но я отогнал его прочь — не хочу, не собираюсь даже думать об этом! Две долгие разлуки в течение одного года — это уж слишком!

Люблю тебя, целую тебя, жду тебя!

Ирочка удивляется, как много листов я исписал, и передает тебе привет.

Твой В.

25 апреля 1955 года

(поздравительная открытка «С днем рождения!»)

Любимая моя, несравненная моя Аида!

Ты всегда просыпаешься раньше меня, но на этот раз я приказал себе встать в шесть часов, чтобы успеть написать тебе поздравление и положить его на тумбочку рядом с моим подарком. Допишу, положу, и мы с Ирочкой пойдем накрывать праздничный стол. Вечером придут гости, а утро принадлежит нам.

Поздравляю тебя, драгоценная моя, с днем рождения! Благословляю тот день, когда ты появилась на свет! Будь счастлива, любимая, и пусть каждый прожитый день станет радостнее предыдущего.

Целую тебя крепко,

Твой любящий муж Вевл

12 сентября 1955 года[80]

Моя драгоценная Аида!

Моя командировка затягивается по не зависящим от меня обстоятельствам. Не беспокойся, все хорошо. Пользуясь случаем, отправляю тебе эту записку, потому что знаю, как ты волнуешься за меня. К сожалению, не смог позвонить. Праздновать будем вместе, не сомневайся[81]. Речь идет о двух или трех днях.

27 октября 1955 года

Дорогая моя Аида!

Боря любезно согласился передать тебе мое письмо, хоть и посмеивался надо мной — неужели нельзя прожить недели без того, чтобы не написать письма жене? Посмеялся, разумеется, мысленно, про себя. Я сделал вид, что это осталось для меня тайной. Бедный Боря! Он так страдает от ревности, что на нем дымится шляпа. Просто места себе не находит. Он приехал в Ригу с концертами, мог бы остаться на несколько дней отдохнуть, но нет — срывается с места и сразу же после последнего концерта уезжает в Москву. Не думаю, что стоит жениться на женщине, которую так сильно ревнуешь. Ревность — не признак любви, как ошибочно принято считать, а признак недоверия. Какой смысл жениться на женщине, которой не доверяешь? По-моему, никакого. Я очень сильно люблю тебя, драгоценная моя, но у меня нет ни капли ревности по отношению к тебе, потому что я уверен, что в любой ситуации в мое отсутствие ты станешь вести себя достойно. А как же иначе? Иначе и быть не может, любимая моя. И во мне ты можешь не сомневаться. Если я женат, то других женщин для меня не существует.

Мне жаль Борю. Он сильно страдает. Спрашивал у меня про себя с женой. Я его успокоил — сказал, что они всю жизнь будут вместе. О, Боря и его жена застанут великие перемены. Жена переживет его на пятнадцать с лишним лет. Она умрет уже в двадцать первом веке. Сроков, как ты понимаешь, я не называл. Сказал только, что они будут вместе, что у них будет дочка. Боря немного успокоился. Он посмеивается над тем, что я, едва приехав в Кемери, пишу тебе письмо, а сам звонит в Москву по два раза в день, причем один звонок делает поздно вечером, проверяет, дома ли его ненаглядная. Кого могут успокоить эти звонки?[82] У нас в Гуре был придурковатый водовоз Хаим, которому жена изменяла походя. Дома и не дома, могла пойти на рынок и изменить там, могла изменить с булочником… Но когда Хаим возвращался домой после работы, она выбегала навстречу, помогала распрячь лошадь и вообще вела себя как примерная жена. Дело же не в том, когда женщина приходит домой, а в том, любит ли она своего мужа по-настоящему. Если любит, то эта любовь уже налагает ответственность. Но довольно об этом, дорогая моя, ведь я хотел написать тебе важное. Раз уж письмо передаст Боря, то можно писать все, что хочется. Боря не станет читать письмо, он порядочный человек, к тому же он не знает идиш и притворяется итальянцем, хотя на самом деле его родители не итальянцы, а итальянские евреи.

В поезде я, как ни старался, так и не заснул. Думал о тебе, дорогая моя, злился на себя за то, что снова поехал отдыхать без тебя… Чувствовал же, что буду отдыхать один, еще в январе чувствовал, но надеялся, что ошибаюсь. Ладно, не будем об этом. Я понимаю, что другого варианта не было. Если бы мы оба отменили свой отпуск, Ирочка переживала бы еще сильнее. А ты переживала бы, если бы оставила в Москве больную сестру. Вот скажи мне, драгоценная моя, что толку быть Вольфом Мессингом, если не можешь толком спланировать свой собственный отдых? Ну почему я не знал, что Ирочка заболеет? Сапожник ходит босиком, вот почему. Иногда я думаю, что лучше бы уж мой дар показывал мне все, что касается меня самого, все до мелочей, и не показывал бы всего остального. Так мне было бы легче жить. Наверное. Но что поделаешь, придется жить с тем, что есть. Хотя, конечно, очень обидно, что в этом году у нас дважды сорвался совместный отдых. То я заболел, то Ирочка. «Ничего-ничего, — говорю себе я. — Пусть это будет самой большой неприятностью. Зато в следующем году…» Я говорю это «в следующем году» с таким же чувством, как говорят: «Лешана габаа бирушалаим габнуя»[83]. В следующем году мы непременно станем отдыхать вместе, это говорю тебе я — Вольф Мессинг!

На последних выступлениях меня чаще обычного спрашивали, будет ли война. Какая-то тревога относительно войны появилась в последнее время[84]. В поезде я попытался проникнуть в будущее на много лет вперед. Увидел середину будущего века. Это время, совершенно непохожее на наше. Всего сто лет разницы, а впечатление такое, будто это совершенно другой мир. Я многого не понял, а о многом не хочу писать в письме, пусть и передаваемом через надежного человека, но спешу тебя обрадовать, дорогая моя. На нашем веку больше не будет войн. И вообще Вторая мировая война станет последней мировой войной. Будут еще войны, причем довольно крупные, но мировой войны не будет. Люди поумнели и сделали выводы. Хотя если бы поумнели как следует, то совсем бы не воевали. Но это в идеале, а идеалы, как известно, недостижимы.

Наша маленькая Касриловка[85], окруженная врагами, тоже будет процветать, хоть и это процветание будет даваться с трудом. Когда враги поймут, что Касриловка им не по зубам (хвала Богу нашему!), они перейдут к партизанской войне — станут убивать исподтишка, взрывать, запугивать. Но ровно через семьдесят лет во главе Касриловки станет человек по имени Ицхак, которому удастся принести на ее многострадальную землю мир. Он еще не родился, а я уже вижу благие последствия его дел. Разве это не чудо?

Я много чего увидел в ту ночь, благо настроение было соответствующим и в купе я ехал один. Вот спешу поделиться новостями с тобой, драгоценная моя. Сейчас пишу эти строки и слышу твой голос: «Ах, что мне до того, что будет, когда нас не будет!» Но я-то знаю, что тебе есть до этого дело, а говоришь ты так только в шутку. Но скажу тебе и о ближайшем будущем. Вот, например, у нас больше не будут строить красивых домов, которыми тебе так нравится любоваться. Очень скоро, уже в следующем месяце, красоту назовут «излишеством» и начнут строить серые унылые коробки[86]. Придется нам с тобой любоваться тем, что уже построили, и время от времени наведываться в Ригу. Здесь очень много красивых домов. И пускай не все они в хорошем состоянии, любоваться это не мешает. Напротив, ощущаешь благородный дух старины. Всякий раз, прогуливаясь по Риге, я вспоминаю Лодзь. Видела бы ты Лодзь, драгоценная моя! В годы своего расцвета то был большой многолюдный город, не уступавший самой Варшаве. В Варшаве сидели президент и правительство, а в Лодзи делались дела. Видела бы ты Петрковскую улицу, прямую как стрела, длинную-предлинную и застроенную красивыми домами! Не было богача, у которого на Петрковской не было дома, и каждый старался перещеголять соседей. Может, когда-нибудь нам удастся побывать там и ты увидишь эту красоту своими глазами, любимая моя.

Одной архитектурой дело не закончится. Штолмана[87] тоже станут критиковать. Ты знаешь, как я отношусь к нему. Не могу по этому поводу не вспомнить поговорки: «По мертвому льву зайцы прыгают без страха». Мой отец, да будет благословенна его память, когда нанимал работников (нанимал, если дела шли хорошо, если плохо — то мы сами собирали урожай) всегда спрашивал их об их прежних хозяевах. Тех, кто отзывался о хозяевах дурно, отец прогонял со словами: «Неблагодарность — худший из пороков человеческих». Не думай, дорогая моя, что это мне приснилось. Подожди, и ты убедишься в моей правоте.

Будущий год будет неспокойным годом, но нас с тобой, слава Богу, это не коснется. Неспокойно будет за границей, а у нас все будет тихо. Остальные новости мы обсудим, когда я вернусь, драгоценная моя. Я так люблю обсуждать с тобой что-либо. Когда обладаешь таким даром, как мой, непременно хочется обсудить увиденное. Надеюсь, что тебе никогда не надоест меня слушать.

В Кемери[88] мне нравится. Я устроился хорошо, всем доволен. Персонал мил и услужлив. Недостатков пока не заметил. Здесь красиво — сосны, море. Ничего необычного, но здесь это выглядит как-то особенно хорошо. Гуляю с удовольствием. Гуляю много, дышу морским воздухом, смотрю на море. Встретил здесь Лазаря[89] Утесова. Мы обедаем за одним столом, и это очень удобно. Когда рядом Утесов, на меня никто не обращает внимания, а мне только этого и надо. Попробовал обмазываться целебной грязью, но после первого же сеанса на коже выступила сыпь. Грязи пришлось отменить, и это к лучшему. Мне не очень-то понравилось лежать обмазанным грязью и завернутым в какое-то подобие тахрихина[90]. Главное мучение этой процедуры состоит в том, что надо лежать неподвижно. Лазарь (ты же знаешь, какой он шутник — шутит буквально надо всем) называет обмазывание грязью «репетицией похорон». Кроме того, от запаха этой грязи сразу же хочется курить, и мучения мои удваивались. Нет уж, я лучше стану пить водичку и гулять. Некоторые из отдыхающих рискуют купаться в осеннем море. На них смотрят как на героев, хотя сам я склонен считать их сумасшедшими. Не могу понять, какое удовольствие можно испытывать от такого купания.

По просьбе Лазаря ходил с ним покупать бусы для Эдит[91]. Нам тут прожужжали все уши насчет того, что на одно изделие из натурального янтаря приходится десять подделок. Каждый из сотрудников санатория рекомендует покупать янтарь у «доверенного человека», но этим доверенным веры мало. Лазарь выбирал, я читал мысли продавцов. Подделок действительно много, но нам удалось купить то, что надо. Правда, Эдит заказывала, чтобы в янтаре непременно была бы муха или какое-то другое насекомое, но весь янтарь с насекомыми был поддельным. На всякий случай Лазарь (ты же знаешь, какой он любящий и заботливый отец) накупил ей брошек, серег и колечек с мухами. Я тоже поддался этой янтарной лихорадке и купил себе красивый мундштук. Когда выбирал, то остался доволен, но, вернувшись в санаторий и поглядевшись в зеркало, понял, что выгляжу с ним как провинциальный ловелас. Подарил мундштук массажисту. Он обрадовался. В Латвии умеют радоваться подаркам. Даже если и не очень-то рады, то изобразят радость, чтобы не обижать дарителя. Но массажист был рад по-настоящему, это я понял по его мыслям.

Кроме Лазаря, здесь еще есть несколько знакомых лиц — Вертинский, неразлучная парочка Саша и Маша[92], адвокат Луковский с очередной своей «племянницей». Удивительно, как быстро обрастает знакомыми человек, которому приходится много ездить и много выступать. Пятнадцать лет я живу в Советском Союзе, но здесь, в этой огромной стране, у меня есть знакомые повсюду. Куда бы я ни приехал, везде кого-то встречаю. Знаешь, можно сказать, что я уже привык здесь окончательно. Лазарь шутит: «А чего привыкать? Ты же родился в Российской империи». Это так, но Польша всегда стояла особняком и жизнь там не была похожа на здешнюю. Мне ко многому пришлось привыкать, но теперь, оглядываясь назад, я могу сказать, что привык окончательно.

Звонить отсюда затруднительно, не волнуйся, если звонки мои будут нечастыми. К телефону все время очередь — все звонят, у всех что-то срочное, все друг дружку торопят, а ты знаешь, что я не могу говорить в таких условиях. Вернее, могу, но удовольствия это не доставляет. Позвонить и поговорить спокойно можно лишь поздно вечером, но я не хочу будить Ирочку. Сейчас вот пишу тебе длинное письмо, а дальше буду слать открытки.

Меня пытались втянуть в публичный диспут о телепатии, но я отказался. Сказал, что привык отделять работу от отдыха так же строго, как мясное отделяется от молочного. Никаких диспутов! Здесь каждый вечер то встреча, то диспут. Бедному Лазарю, который не может устоять перед комплиментами и восторгами, приходится петь чуть ли не каждый вечер. Впрочем, ему это в радость, его пение совершенно не утомляет, а аплодисменты для него лучшее лекарство. Саша с Машей тоже с удовольствием показывают сценки. Ко мне, хвала Богу, никто не пристает с вопросами, потому что в санатории собралась хорошо воспитанная публика. Администрация разок спросила про диспут, и на том все закончилось. В самом же Кемери на улицах меня не узнают, так что я наслаждаюсь покоем и жалею только об одном, что рядом нет тебя, моя несравненная! Но это не упрек, а простая констатация факта. Должен же любящий муж скучать по своей обожаемой жене! Просто обязан скучать! Иначе и быть не может.

Ирочке передавай мои приветы с наилучшими пожеланиями. Кстати, Лазарь порекомендовал мне одну даму, которая лечит болезни настойками и заговорами. А еще она водит руками вокруг человека, и тому становится легче. Не спеши говорить «Фу!», дорогая моя, ведь меня многие тоже считают шарлатаном. Но Лазарь говорит, что эта знахарка хорошо знает свое дело, он убедился в этом на собственном опыте. Ты же знаешь, дорогая моя, как меня привлекают такие люди. Мне интересны они, в них я пытаюсь найти дар, похожий на мой. Я записал адрес. Давай съездим к ней, когда я вернусь. Познакомимся для начала, а если убедимся в том, что она не обманщица (думаю, что я без труда смогу разобраться), то пригласим ее к Ирочке.

Целую тебя, любимая, тысячу раз! Если обстоятельства позволят — приезжай. Я не стал сдавать твою путевку, чтобы ко мне никого не подселяли, так что можешь считать свое место забронированным до конца моего пребывания здесь. Если получится вырваться всего на три-четыре дня, то все равно приезжай. Здесь очень хорошо, а ехать недалеко.

До встречи, любимая!

Твой В.

P. S. Не надо быть Вольфом Мессингом для того, чтобы предсказать, как пройдет ваша встреча с Борей. Он отдаст тебе письмо в дверях и сразу же убежит, не приняв приглашения войти и не ответив ни на один твой вопрос. Не обращай на это внимания, дорогая моя, и не считай молодого человека невоспитанным. Просто он очень торопится увидеть свою любимую жену. А ответы на все свои вопросы ты уже получила из моего письма.

В.

2 ноября 1955 года — открытка с видом Риги

(письмо написано на русском языке)

Дорогая Аида!

У меня все хорошо. Чувствую себя превосходно. Отдыхаю замечательно. Жаль, что тебя нет рядом. Погода для балтийской осени стоит прекрасная, дождь если идет, то недолго. Когда в санатории становится скучно, уезжаю гулять в Ригу. Много думаю, много вспоминаю. Прогулки в одиночестве располагают к воспоминаниям.

Привет Ирочке!

Целую крепко.

Твой В.

15 ноября 1955 года — открытка с видом Риги

(письмо написано на русском языке)

Дорогая Аида!

Видел сегодня во сне вас с Ирочкой. Хотел позвонить, но в санатории вдруг отключили телефоны. Рядом ремонтируют дорогу, видимо, рабочие задели кабель. Чувствую, что у вас все хорошо. У меня тоже все хорошо. Вместо звонка посылаю еще одну открытку. Понемногу у тебя соберется целая коллекция моих открыток. Отдых уже наскучил, считаю дни до возвращения домой.

Привет Ирочке!

Целую крепко.

Твой В.

13 апреля 1956 года

Дорогая моя Аидочка!

Как же плохо болеть, особенно такой дрянью, как ангина. Голова дурная, в горло будто песка насыпали, в ногах слабость. Чувствую себя развалиной и невероятно злюсь. Мне всегда очень неприятно отменять выступления. Люди надеялись, ждали, а я их подвел. Пускай и не по своей воле, а из-за болезни, но все равно подвел. Мне неловко. Звонил Савицкий, но я не смог объясниться с ним по телефону, он будет перезванивать вечером. Мне кажется, что он подумал, будто я пьян. А что еще можно подумать, если человек не говорит, а хрипит и мычит в трубку. Значит, пойдут новые сплетни обо мне. Ты же знаешь Савицкого, у него язык как метла.

Я написал: «Как плохо болеть», но на самом деле должен был написать: «Как хорошо болеть, когда обо мне так заботятся». Знаешь, милая, сегодня утром мне захотелось поблагодарить тебя за ту заботу, которой ты меня окружила, но я могу только мычать и жестикулировать. Поэтому я решил написать тебе это письмо. Возможно, я буду спать, когда ты вернешься домой, а письмо будет лежать на тумбочке, и ты его сразу увидишь.

Спасибо тебе, дорогая моя, за все, что ты для меня делаешь! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Если я напишу это слово тысячу раз, то и тогда не передам всей моей благодарности и всей моей признательности. Спасибо тебе за все, драгоценная моя! Люблю тебя безмерно. Вот это я и хотел тебе сказать. Вот это хочу говорить каждый день. Ну а когда не могу говорить, то буду писать.

Люблю! Люблю! Люблю тебя, драгоценная моя Аида!

Пока писал письмо, подумал о таком вот опыте. Что, если во время хождения по залу ты будешь просто молча останавливаться возле кого-то из зрителей и класть руку ему на плечо. Не говоря ни слова, чтобы зрители не подозревали, будто ты передаешь мне информацию с помощью слов. Нет, ты просто молча остановишься и положишь руку, а я буду сидеть спиной к залу, да еще и с повязкой на глазах. Знаю, что ты сразу скажешь. Ты скажешь, что это не зрелищно. Словесное общение между нами задает темп, создает определенный настрой. Кроме того, в больших залах многим не будет видно, около кого ты остановилась… А что, если сделать так — выбрать полтора десятка добровольцев (разумеется, уже после того, как я отвернусь), вывести их на сцену и усадить лицо к зрителям, чтобы все их видели? Как тебе эта идея? В таком случае всем все будет видно. Пятнадцать или двадцать человек на сцене, ты молча останавливаешься, я говорю, около кого ты остановилась. Выбор участников опыта поручим самим зрителям. Ты будешь наблюдать только за тем, чтобы все шло своим ходом, а они пусть выбирают. Таким образом мы полностью сможем устранить подозрения в обмане. Более того — в этом опыте вместе с тобой может работать доброволец из зала. Пусть доброволец тоже выберет одного или двух зрителей, и я расскажу о них. Больше нельзя, потому что с посторонними ассистентами я долго работать не смогу, но одного-двух можно вытерпеть. Вот такой опыт не сможет повторить никто из моих подражателей. Это будет телепатия в чистом виде. В чистейшем!

На этом заканчиваю, потому что глаза слипаются.

Люблю тебя.

Твой В.

22 июля 1956 года

Здравствуй, дорогая моя женушка!

Ирочка то и дело упрекает меня за то, что я отпустил тебя одну. Ты же знаешь нашу милую Ирочку — если что-то не укладывается в ее представление о том, как все должно быть, то она постоянно говорит об этом. Я уже объяснял, что не хочу мешать твоей встрече с подругой детства, что вам и без меня хорошо, точнее — без меня вам хорошо, а я бы был лишним и только мешал бы вам. Ты там своя, а я совершенно чужой, никому не знакомый человек. Но Ирочка только фыркает и качает головой: «Замужняя женщина должна ездить в гости только с мужем. Пусть и к подругам детства». Поняв, что мои объяснения ничего не изменят, я попросту перестал обращать внимания на Ирочкино ворчание. Пускай ворчит сколько хочет.

Я скучаю без тебя, но мысль об этом не должна отравлять тебе отдых. Отдыхай как следует, драгоценная моя, отдыхай так, чтобы как следует устать от отдыха.

Завидую тебе, дорогая моя, завидую так, как никогда не завидовал. Ты же знаешь, что зависть не относится к числу моих «добродетелей». Я и сам бы не отказался окунуться в свое детство, побродить с кем-то из приятелей того времени по Гуре-Кальварии. Это все равно что потрогать рукой давно ушедшее время. О, как бы я хотел испытать такое удовольствие! Но я могу сделать это только в мыслях. Гура стоит, но в ней нет ни одного человека из тех, кого я знал. Если я попробую пройтись по улицам моего детства, то умру там же на месте, потому что сердце мое не сможет выдержать переживаний. Я и здесь стараюсь вспоминать обо всем этом пореже. Вот видишь, сейчас вспомнил — и рука уже начала дрожать. Но иногда так хочется почувствовать себя ребенком… Все! Дальше не буду об этом! Прочь, мрачные мысли! Сегодня четырнадцатое ава, а не девятое!

Давай я лучше напишу тебе об одном странном предложении, которое я получил от профессора Снежневского[93], заведующего кафедрой психиатрии в институте усовершенствования врачей. Когда я был на приеме у Вл. Ник., к нему «случайно» заглянул Снежневский. На самом деле он пришел не случайно, знал, что я буду у Вл. Ник. в это время. Снежневский предложил мне участвовать в лекциях, которые он читает в институте врачам. Он хотел, чтобы я попытался кого-то загипнотизировать и вообще показал бы, на что я способен. Сам Снежневский относится к моему дару неоднозначно. Шарлатаном он меня не считает, но и полного доверия ко мне не испытывает. Я отказался. Какой смысл мне участвовать в этих лекциях? Сказал, что если уж уважаемый профессор хочет показать меня своим ученикам, то пускай приходит с ними на мои выступления, я обеспечу им билеты в первых рядах. Снежневский отказался приходить на выступления. Вопрос остался открытым. Он сказал, что его предложение в силе, на тот случай, если я передумаю. Я сказал, что вряд ли передумаю, что могу согласиться только на то, чтобы мой дар изучали, причем непредвзято, не ради того, чтобы объявить меня «фокусником». Меня не покидает желание получить научное объяснение моих способностей. Но участие в лекциях — это несерьезно. Это не изучение моего дара, а простая демонстрация. Зачем? Незачем! Да и если говорить начистоту, сам Снежневский мне не понравился, а ты, драгоценная моя, знаешь, насколько важно для меня мнение о человеке.

Вл. Ник. считает, что современная наука не в силах понять природу моего дара. Ты знаешь, насколько всесторонне он образован, разбирается не только во всех медицинских науках, но и в физике, химии. Если Вл. Ник. так считает, то, значит, так оно и есть. Я и сам это понимаю. Должны появиться приборы, улавливающие мозговые импульсы. Только расшифровав импульсы, можно объяснить мой дар. Вообще-то бессилие науки в этой области меня удивляет. Радиоволны улавливают на огромных расстояниях, а импульсы от мозга не могут уловить даже в том случае, если надевают электроды на голову. Записывают какие-то токи, но не импульсы. Увы, почти сто лет должно пройти, чтобы ученые решили этот вопрос. А я столько не проживу. Но очень бы хотелось вместо зачитывания дурацкого текста показывать перед выступлением книгу «Разгадка феномена Мессинга», написанную авторитетными учеными. Пойми меня правильно, драгоценная моя. Это не тщеславие, а законное желание человека, которого всю жизнь незаслуженно подозревают в обмане. Знаешь, любимая, я уже устал доказывать, что я не шарлатан. Сколько можно это делать? И главное — зачем? Если человек уверен, что черное — это белое, ему не докажешь обратного. Люди, далекие от науки, скорее назовут необъяснимое «фокусами», нежели признают, что оно существует. Это называется «стоять на материалистических позициях», но на самом деле здесь больше подходит слово «невежество». Невежество вынуждает людей отрицать само существование необъяснимого. Что же касается ученых, то у них свои соображения. Им проще сказать: «Мессинг — фокусник», нежели признаться в своем бессилии. Перспективы изучения телепатии весьма неясные, кроме того, у ученых есть другие дела. Но я бы был искренне признателен тому человеку, который честно сказал бы всем, что у меня есть дар и что наука пока что объяснить его не может. Пока никто не решился на это. Могут признаться только с глазу на глаз. Вот если бы сверху приказали… Но сверху скорее запретят изучать меня, нежели прикажут. Единственного человека, который искренне хотел получить полное научное объяснение моего дара, уже нет в живых. Он был не единственным, кто начал знакомство со мной с испытания моих возможностей, все так делали, но он единственный проявил ко мне не только человеческий, но и научный интерес, несмотря на то, что по образованию был строителем[94]. Все остальные только использовали меня без желания разобраться в моих способностях.

Интересно — кем меня считает твоя подруга? Давай докажем ей, что я не шарлатан. Я опущу это письмо в ящик сегодня, вот допишу и сразу пойду гулять, так что на нем будет стоять сегодняшний штемпель. Сегодня 22 июля, но я уже знаю, что 26-го новый президент Египта[95] объявит о национализации Суэцкого канала. Покажи подруге и всем, кому хочешь, мое письмо и дату на штемпеле, пусть посмотрят. Напишу эту новость и по-русски. 26 июля 1956 года новый президент Египта объявит о национализации Суэцкого канала.

Должен сказать тебе, драгоценная моя, что этот новый египетский президент настоящий осел, хотя его зовут верблюдом[96]. Второй Аман, вот кто он. Наш народ будет иметь от него много горя и неприятностей[97]. Сколько же этих Аманов, один хуже другого, еще будет на нашем пути! Если по поводу избавления от каждого устраивать праздник, то не останется свободных дней в календаре. Но хватит о печальном, драгоценная моя, дальше напишу о хорошем. Я всегда так делаю, самое вкусное оставляю напоследок. Сначала съем суп, потом мясо, а мой брат Берл, да будет благословенна его память, сначала хватал мясо и получал за это выговор от отца. Вот опять вспомнил. Сегодня — день воспоминаний, они так и лезут в голову.

Теперь — о хорошем. Надо было дождаться твоего возвращения и сделать тебе сюрприз, но не могу утерпеть. Вдобавок есть риск, что Ирочка расскажет тебе в письме, а я хочу первым сообщить тебе эту приятную новость. Теперь, когда птичка в руках, можно кричать: «Поймал!»

Если ты думаешь, драгоценная моя, что я не обратил внимание на то, как тебе понравился гарнитур Софьи Алтеровны, то сильно ошибаешься. Я обращаю внимание на все, что связано с тобой, любовь моя. А как же иначе? Ведь я твой муж. Изображая рассеянность, я немного почитал мысли счастливой обладательницы старинных серег и кольца. Меня интересовало, у кого она их купила. История о бедной одинокой старушке-графине выглядела настолько неправдоподобно, что в нее я не поверил сразу же. Да и ты, насколько я понимаю, тоже не поверила. Есть мастаки врать, а есть такие, как Софья Алтеровна, — запинаются через слово, когда говорят неправду.

Спроси меня, что я узнал, и я тебе отвечу. Я узнал, что этот гарнитур сделал один московский ювелир, очень талантливый и, кроме того, знающий (это важно!) человек. От своего деда, тоже ювелира, это в их роду семейная профессия, этот молодой человек унаследовал набор дореволюционных клейм. На досуге, для собственного удовольствия, он работает «под старину», то есть делает украшения, в точности копируя работу старых мастеров, и ставит старинные клейма. К чести молодого человека надо сказать, что он не обманывает своих заказчиков, говорит им правду и берет за работу по двойному тарифу. А то и по тройному, в зависимости от сложности работы. Клейма он ставит для того, чтобы заказчики могли хвалиться перед знакомыми тем, что по случаю купили уникальную вещь. Но дело не в клеймах и не в тарифах. Дело в том, что я нашел его и сделал заказ на золотые серьги с изумрудом и перстень к ним. Боже упаси — не в точности такие, как у Софьи Алтеровны! Я попросил сделать что-то очень красивое, потому что ничего иного не могу дарить моей любимой жене — только самое лучшее и самое красивое. Ювелир предложил сделать, как он выразился, «ажурное изделие» и карандашом нарисовал мне, что он имеет в виду. Мне понравилось, уверен, что тебе тоже понравится. Замечательная работа. Клейма тоже стоят. «Дарить козу, так с ведром», — говорили у нас в Гуре, так что я уже сочинил для тебя замечательную историю о том, как в Киеве после нашего выступления ты встретила вашу старую знакомую, которая качала тебя на руках, бывшую богачку, и она сделала тебе такой царский подарок. Или говори правду — говори, что муж подарил, а я стану загадочно отмалчиваться в ответ на вопросы и разводить руками. Где, мол, купил, там уже нет, штучная вещь. Вещи действительно штучные, потому что других таких нет. Я буду поддерживать знакомство с этим ювелиром (имени его я нарочно не называю, потому что старинные клейма — дело немножко скользкое) и время от времени стану заказывать у него для тебя, золотая моя, подарки. Об одном только прошу меня не спрашивать — о том, сколько стоит. Ты же знаешь, дорогая моя, что я тебе на этот вопрос не отвечу. «Гульден, еще гульден и еще немножко», — говорили у нас в Гуре.

Да, кстати, не волнуйся насчет того, что перстень не подойдет по размеру. Я же не вчера родился на свет, несмотря на то что часто произвожу впечатление непрактичного человека. Я сообразил отнести ювелиру одно из твоих колец, чтобы он снял мерку. И не волнуйся по поводу серег, любовь моя. Они не тяжелые, они просто воздушные. Не могу на них налюбоваться. На всякий случай я попросил Ирочку примерить серьги, чтобы узнать, удобны ли они. Вот почему Ирочка знает о приготовленном для тебя подарке. Ирочка сказала, что не чувствует этих серег. Они очень ей понравились, что хорошо — буду знать, какой подарок сделать ей на день рождения. В письмо я вкладываю рисунок ювелира, чтобы ты представила, о чем я веду речь. Это подарок не к какой-то дате и не к празднику, это подарок без повода. Мне захотелось порадовать мою милую женушку, и я позволил себе такое удовольствие. О, какое же это удовольствие — делать подарки тебе, любимая моя! Если бы мог, то подарил бы тебе все сокровища мира, весь мир бросил бы к твоим ногам. Ты сейчас скажешь: «Солидный человек, а пишет такие глупости, словно ему шестнадцать лет, — как можно бросить к ногам весь мир?» Но это не глупости, просто я не могу найти подходящих слов, чтобы выразить мою любовь к тебе. Вот и прибегаю к подобным выражениям. Как выразить? Сказать «сильно»? Но я же люблю тебя сильнее сильного, люблю такой великой любовью, которую невозможно сравнить ни с чем! Мне кажется, что вся любовь мира заключена в моем сердце. Вот видишь, снова пишу глупости, потому что на самом деле любовь заключена не в сердце, а в голове. Про сердце кто-то придумал, и так пошло́.

Люблю тебя так, как только я умею любить, драгоценная моя, ненаглядная моя Аида! С нетерпением жду твоего возвращения. Не спрашивай, пожалуйста, что мне привезти. Привези себя, и этого будет достаточно!

Люблю тебя, обнимаю тебя, целую тебя тысячу раз!

Твой В.

27 июля 1956 года

Дорогая моя Аида!

Мне надо выговориться, доверить свои чувства хотя бы бумаге, раз я не могу рассказать тебе с глазу на глаз, поэтому пишу тебе это письмо.

Говорят же: «К субботе новость». Вот и я получил новость. Очередную неприятную новость от моего вечного оппонента. Не знаю, почему уважаемый человек, ученый, профессор, вдруг вздумал критиковать меня в своих выступлениях. Удивляюсь — неужели ему мало того почета, который он имеет, что он старается добавить, «разоблачая» меня? Что он надеется обрести, когда публично унижает меня? Уважение? Славу? Мне кажется, что все дело в славе, точнее, в его зависти к моей славе. Как же! Останови на улице любого, и он утвердительно ответит на вопрос «знаете ли вы Вольфа Мессинга?». А о профессоре К. может знать только один из тысячи, если не меньше. Вот он и завидует, вот и старается опорочить меня. Знаешь, что больше всего ранит меня во всей этой истории с «разоблачениями»? То, что на меня нападает свой брат еврей. Я далек от идеи всеобщего еврейского братства, я понимаю, что в каждой нации есть и хорошие, и плохие люди, но обида от еврея для меня вдвойне больнее. Мало того, К. еще и ссылается на одного из тех, кто со мной работал, когда называет меня «артистом». У него это слово звучит как бранное. Мессинг — артист, он улавливает незаметные другим движения и т. п. Вот мне рассказали о еще одном выпаде в мой адрес, и я снова расстраиваюсь. Как ты знаешь, от публичной дискуссии со мной К. наотрез отказывается. Лазарь хотел вмешаться (он знаком с К.), но я сказал ему: «Не надо, прошу тебя, оставь меня подобно порогу, пускай меня попирает всякий»[98]. Повлиять на К., переубедить его не получится. Зато он станет трепать и Лазаря и рассказывать, как Мессинг подсылает к нему «парламентеров». О, этот человек умеет из всего извлечь пользу, много пользы.

Кто бы научил меня не расстраиваться по пустякам? Ведь это, в сущности, пустяк, а я расстраиваюсь. Мне доверяли и доверяют такие люди, до которых К. так же далеко, как далеко гусю до раввина. Но я же не могу рассказывать об этом, ты понимаешь. Вот как научиться спокойно реагировать на выпады в мой адрес? Завидую толстокожим людям. Взять хотя бы портного Осипа Давыдовича. Чтобы ни случилось, он спокоен как скала. Заказчик устроит скандал, дочь разведется с мужем, обокрадут квартиру — он всегда говорит: «ничего, ничего, все пустяки, это дело не стоит слез». Так и вижу, как на своих собственных похоронах наш Осип Давыдович приподнимается и говорит плачущим: «Все пустяки, это дело не стоит слез». Я однажды спросил у него, как мне научиться такому непоколебимому спокойствию, и услышал в ответ, что надо таким родиться. Та же история, что и с моим даром. Только мне от моего дара одни сложности, а Осипу Давыдовичу — благо.

Вот, пожаловался тебе, драгоценная моя, и чувствую, что начинаю успокаиваться. Ты, любовь моя, мое спасение и мое утешение. Уже не думаю о К. с раздражением, а снисходительно жалею его. У него нет такой милой жены, как у меня. Жену его, правда, я не видел, но дело не в этом, дорогая моя Аидочка, а в том, что другой такой, как ты, нет на всем белом свете. Ты сокровище из сокровищ и награда из наград. Какая бы ни была жена у К. (если она вообще у него есть), ей с тобой не сравниться. Даже пусть и не пробует.

У К. нет ни такой жены, как у меня, ни такого дара, как у меня, ни такой известности. Он несчастлив и потому злобствует. Известно же, что счастье располагает к добру, а несчастья заставляют злиться. Пусть себе говорит обо мне что хочет! Мне нет до этого дела. У русских есть на этот случай хорошая поговорка про собаку и ветер. Во всяком случае, дорогая моя, я постараюсь впредь так думать и, может быть, не стану так сильно расстраиваться. Впрочем, еврей и из расстройства извлечет пользу. Всякий раз, когда я узнаю о том, что К. снова высказывался в мой адрес, я придумываю новые опыты. Очень интересные опыты. В пику ему. Вот и сейчас придумал один. И хочу спросить тебя — нет ли в русской литературе какой-нибудь басни про человека, который не верит в очевидное? Что-то наподобие стишка про Шимеле-дурачка. Она бы очень мне пригодилась во время этого опыта. Спрашивал у Ирочки, но та ничего подходящего вспомнить не смогла. Лучше бы не спрашивал (надо было сообразить раньше), потому что Ирочка начала горевать о сожженной в блокаду библиотеке своего мужа и расстроилась.

Прости за грустное письмо, дорогая моя. Даже думал — стоит ли отправлять его или нет, но все же решил отправить. Ты же знаешь, что я предпочитаю доводить начатое до конца. К тому же между своими стенаниями я написал о любви к тебе, а такое письмо разорвать и выбросить уже не поднимется рука.

Начал плохо, но закончу хорошо. Дорогая моя, на фоне того, что ты у меня есть, на фоне этого огромнейшего (и совершенно незаслуженного!) счастья все мои неприятности выглядят ничтожными и не заслуживающими внимания. Тьфу на неприятности! Тьфу на плохих людей! Тьфу на К.! (он достоин отдельного плевка, не буду жадничать). У меня есть ты, любовь моя, и от этого я счастлив безмерно. Одарив меня с рождения, на середине жизни Бог послал мне другой дар, еще более уникальный, чем первый. Хвала Ему за все, что он для нас сделал!

Драгоценная моя! Непременно сохрани это письмо и показывай мне всякий раз, когда я стану сердиться по пустякам.

Целую тебя крепко, любовь моя!

Твой В.

P. S. Египетский президент (рука так и хочет написать: «Чтобы он сдох!», но я знаю, что это случится ой как нескоро) национализировал Суэцкий канал, как я и предсказывал в предыдущем письме. Об этом пишут с таким восторгом, как будто в Египте уже наступил рай[99]. Никогда там не будет ни рая, ни чего-то хорошего. Эта земля проклята на вечные времена. Но если ты покажешь письмо вместе со штемпелем на конверте К., то он скажет: «Подделка!»

В.

14 сентября 1956 года

Дорогая Аида!

Попасть в больницу в канун Йом-Кипура[100] — вот это счастье! Настоящее еврейское счастье, про которое моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память, непременно сказала бы: «При таком счастье никакого горя не надо». У нас в Гуре был один сапожник, который приходил в синагогу только в Йом-Кипур. Благочестия в нем было не больше, чем в его молотке. И надо же было такому случиться, чтобы он умер в тот момент, когда читали Кол-Нидрей[101]. На этом основании его сочли праведником из праведников и похоронили с таким почетом, которого не всякий цадик удостаивался.

Меня продержат здесь десять дней. Что ж, я не могу с этим спорить. Видимо, есть какой-то высший, непонятный мне смысл в том, чтобы я провел Йом-Кипур здесь. Ко мне относятся с большим вниманием. Поскольку здесь в реанимационном отделении нет палат, а только один большой зал, меня отгородили ширмой. Это создает некоторую иллюзию уединения. Сильно мешает шум, но с этим приходится мириться. Постоянно кого-то привозят или увозят, постоянно кого-то лечат, некоторые пациенты кричат или громко стонут. Но можно заткнуть уши ватой. Мне дали вату, мне приносят чай, как только я попрошу, только дают некрепкий, потому что крепкий вреден для сердца. Аппетита нет, но это естественно.

Пусть тебя не пугают страшные слова «реанимационное отделение», драгоценная моя! Я здесь только потому, что за мной хотят пристально наблюдать два-три дня. У меня все в порядке, я чувствую себя хорошо, настолько хорошо, насколько это возможно в моем состоянии, но мне пока что не разрешают вставать и постоянно ставят капельницы. Ужасно нудное занятие — лежать под капельницей, скажу я тебе. Но повторяю, что ничего страшного нет. Доктора скажут тебе то же самое, но ты можешь им не поверить. Поверь мне. Клянусь тебе, что конец праздника я проведу дома[102]. Кроме сердца, докторов беспокоят мои легкие, но я знаю, что и с легкими тоже все в порядке. Пусть не в полном, но более-менее все хорошо. Не волнуйся, драгоценная моя, умоляю тебя. Нет никаких поводов для волнения. Мне, в конце концов, пятьдесят семь лет (как славно мы отпраздновали мой день рождения, всегда хорошо, но в этом году особенно!), так вот, возраст у меня солидный, вдобавок то, что мне пришлось пережить, порядком потрепало мой организм. Каждый день пути из Польши в Советский Союз можно считать за год. Но не беспокойся, любимая моя, твой муж еще бодр и полон сил. Ты хочешь доказательств? Пожалуйста — смотри, какое длинное письмо пишу я и как четок мой почерк. Разве это почерк ослабленного болезнью человека?

Теперь о деле. Драгоценная моя, меня беспокоит судьба моего архива. Ночью, когда я лежал под очередной капельницей, меня вдруг охватило сильное беспокойство по поводу моих бумаг. А беспокойство такого рода никогда не бывает напрасным, я в этом давно убедился. Моему архиву опасность угрожает с трех сторон. Мои враги-«разоблачители» хотели бы уничтожить его, чтобы после меня не осталось бы никакой памяти. Те, кто пытается подражать мне, могут надеяться найти в моих бумагах что-то полезное. Много полезного! Эти наивные прохиндеи (да, дорогая моя, прохиндеи тоже могут быть наивными и недалекими) тоже не верят в то, что у меня есть особый дар. Они убеждены, будто я владею изощренными способами обмана публики. Третью, и самую сильную опасность представляют те, кого я не хочу называть, потому что тебе и так все ясно. Им нечего опасаться, но из предосторожности многое может быть сделано.

Больница оказала на меня удивительное действие. Или все дело было в капельнице? Когда смотрю на то, как капли падают одна за другой, впадаю в состояние невероятной отрешенности. Редко бывает так, что я вижу свое будущее столь же ясно, как и чужое. Для этого, как тебе известно, нужна особая концентрация усилий и отрешенность. Свое можно увидеть лишь в том случае, если получится посмотреть на самого себя словно со стороны. Прошедшая ночь была одной из самых богатых на видения ночей в моей жизни. Я даже испугался — уж не последняя ли это ночь в моей жизни? Но увидел, что, слава Богу, далеко не последняя, но на эту тему прошу тебя мне вопросов никогда не задавать, любимая моя. Есть знание, которое может быть только моим и ничьим больше.

Пока доктора и медсестры возились со мной (сменяли капельницы, измеряли давление, снимали кардиограммы), я мысленно переносился все дальше и дальше. О том, что я увидел, мы еще поговорим, когда я вернусь домой, но сейчас у меня к тебе срочная просьба. Возьми мешок, сложи туда все мои папки, оберни клеенкой для сохранности и отвези к нашему Львенку[103]. Пусть мои бумаги хранятся там до моего возвращения домой. Сейчас они никому, кроме меня, не нужны и никому, кроме меня, не опасны, но придет время — и их станут внимательно изучать. Сначала, как водится, начнется с журналистов, а следом за ними моим архивом займутся ученые. Это случится через шестьдесят лет. Не знаю, какое слово здесь употребить — «только» или «уже»? С точки зрения истории человечества шестьдесят лет — это даже не песчинка в часах, это тысячная доля той песчинки. С моей точки зрения, это почти что вечность. Шестьдесят лет! Я не Моше[104], чтобы дожить до ста двадцати! Но лучше поздно, чем никогда. Я видел, как мой архив издают отдельной книгой, видел свой портрет на обложке, видел, как люди читали эту книгу. Увиденное так мне понравилось, что сердце сразу стало биться ровно и тяжесть в груди исчезла. Ты же знаешь, любимая моя, как важно для меня не быть забытым навечно и не остаться в памяти людей ловким обманщиком. Ты скажешь: «Не о людской памяти надо думать, когда тебя привозят в больницу» и будешь тысячу раз права, драгоценная моя. Совсем не об этом следует думать на больничной койке в канун Йом-Кипура! Я бы и не думал бы сейчас об этом, если бы вдруг не начал бы беспокоиться за свой архив. Ирочка в санатории, я в больнице, тебя постоянно нет дома — мало ли что может случиться. Мне вообще не стоило держать свои папки дома. Мы часто бываем в отъезде, а архив мне постоянно не нужен. Он, если уж говорить честно, самому мне не нужен. Я же собираю его для будущих поколений. По возвращении домой я заберу папки, переберу все бумаги, отделяя важное от не очень важного, и помещу архив туда, где я буду за него совершенно спокоен. В Польше до войны была такая удобная вещь, как сейфы в банках. Заплатишь за год или за десять, получишь ключ, положишь все свои ценности — и живи спокойно. Один ключ у тебя, другой у банка, сейф открывается только двумя ключами сразу, банк надежно охраняется, а что самое главное — все можно сделать анонимно. Никто не знает, кто держит свои ценности в этом сейфе, Вольф Мессинг или Пинхас Шайнер.

Увези папки из дома прямо сегодня, драгоценная моя. Вот прочтешь мое письмо и сразу поезжай домой и выполни мою просьбу. Не думай, пожалуйста, любовь моя, будто я сошел с ума или же будто мне дали лекарства, от которых голова начинает плохо работать. Нет, я нахожусь в полном сознании и ясном уме. Ты же видишь, как ясно и четко излагаю я свои мысли. Да и доктора могут подтвердить, что с головой у меня все в порядке. Но даже если у тебя и останутся сомнения, моя дорогая, то все равно сделай то, о чем я тебя прошу. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что моих бумаг дома нет. Если ты вдобавок к этому сменишь замки, то это будет совсем хорошо. Я вижу двоих человек, которые возятся возле нашей двери. Лица их мне незнакомы. Не открывай дверь никому из незнакомых, что бы тебе там ни говорили бы, любовь моя, и вообще будь осторожна. И лучше всего, пока меня не будет, ночуй у кого-нибудь из наших знакомых. Или же пригласи Машу пожить у нас полторы недели. Маша согласится, а вместе с ней тебе будет не страшно. Так и сделай — увези архив, смени замки и позови Машу! Считай, что я сошел с ума, если хочешь, но сделай все так, как я прошу, драгоценная моя!

Мне пока ничего не приноси, не надо. Впереди — день поста, чай мне дают, одежда для прогулок мне пока не нужна, потому что мне вообще не разрешают вставать. Консилиум соберут в понедельник, когда я уже буду в палате. Тогда уже мне потребуется одежда и меня можно будет порадовать чем-то вкусным. Суккот будет совсем близко, и я думаю, что парочка твоих замечательных холепцес[105] мне не повредит, скорее даже наоборот. Только ты, дорогая моя, с твоим кулинарным талантом, можешь из капусты и говядины сделать нечто волшебное, сделать блюдо, которое доставляет поистине райское наслаждение! Ты видишь, любовь моя, что я полностью в своем уме, если уж помню о твоих холепцес.

Завтра не навещай меня. Йом-Кипур не для посещения больных, к тому же мне ничего не надо, а увидеться нам все равно не дадут. Занимайся тем, чем должна заниматься в этот день каждая дочь Израиля. Послезавтрашний день посвяти своим делам, а в понедельник после полудня приходи с моей одеждой, чем-то вкусным и (о, я так и вижу, как ты хмуришься, читая эти слова, любовь моя!) — и курево тоже не забудь. Согласись, что будет странно, если я, едва выйдя из реанимации, начну бегать в магазин за куревом, без которого я не могу обходиться. Я же не позволю себе внушать мысль купить мне папиросы кому-нибудь из медсестер, ты же меня знаешь. Так что выбирай из двух зол то, которое меньше. Я обещаю, что буду курить умеренно.

Если бы ты только знала, дорогая моя, сколько всего я имею рассказать тебе. Я столько всего увидел этой ночью… Еще никогда в жизни я не заглядывал в будущее так далеко! Не спеши волноваться, любовь моя. Я много чего увидел, и хорошего, и плохого, и такого, чего вообще лучше не видеть, но хорошего все же больше, чем плохого. Много больше. И что самое главное, я так и не увидел новой мировой войны. Это самое главное.

Если ты еще не сообщила Ирочке, что меня положили в больницу, то не сообщай, не надо. Чего доброго, она еще уедет из санатория раньше времени, чтобы помогать тебе и быть рядом в тяжелую минуту. Никакой тяжелой минуты не существует, все нормально, пускай Ирочка спокойно долечивается. Эта путевка стоила нам таких трудов, что каждый час, проведенный в санатории, надо ценить на вес золота. Как же — цэковский санаторий![106] Ты знаешь мое отношение к этому, дорогая моя. Воздух и вода во всех санаториях одинаковы, но одно слово «цэковский» уже гипнотизирует. Несмотря на то что ко всем, кто не имеет чина, там относятся без особого почтения, как следствие, без особого внимания. Недаром же Лазарь, который вхож повсюду, предпочитает ведомственные санатории рангом пониже. Русские очень правильно говорят, что лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе. Но если Ирочке так хотелось туда, то пускай будет туда. Ты понимаешь, любовь моя, что на всем белом свете у меня всего два близких человека — ты и твоя сестра.

Вот сейчас вспомнил, как негодовала Ирочка, когда ее приняли за мою тещу. Видишь, любовь моя, я помню даже такие давние события. С умом и памятью у меня все в порядке. Но зачем кривить душой, если все останется между нами, — ты действительно выглядишь лет на двадцать моложе своей сестры. И дело не в том, кто сколько перенес. На твою долю тоже выпало много горя. Ах, если бы я мог забрать себе все твои беды, драгоценная моя, чтобы ничто не омрачало твою жизнь! Дело не в горе, а в разности характеров. У тебя характер легкий, любимая, ты не помнишь обид и быстро забываешь неприятное. А Ирочка все помнит и любит на досуге покопаться в прошлом, извлекая оттуда одно лишь плохое. Она так упивается своими страданиями, что иногда ее просто тяжело слушать. Я понимаю ее, я все понимаю, но считаю, что так себя вести не следует. Не стоит жить прошлым, особенно если в этом самом прошлом столько горя. Лучше уж постараться вспомнить что-то приятное, а плохое в свой черед само вспомнится.

Пора заканчивать, любимая моя. Около меня встала строгая медсестра, которая собирается ставить мне очередную капельницу. Одна рука будет занята, и писать я не смогу. Поэтому я с тобой прощаюсь.

Целую тебя тысячу раз, любовь моя.

Твой В.

16 сентября 1956 года

Дорогая моя Аидочка!

Я так и знал, что ты, несмотря на мою просьбу, придешь сегодня в больницу. Для этого даже не надо было быть Вольфом Мессингом, достаточно просто знать тебя так, как знаю я.

У меня все в порядке. Еще один Йом-Кипур пережит. Завтра меня переведут в палату. Хочу предостеречь тебя, драгоценная моя, относительно доктора Вячеслава Александровича, который сегодня дежурит. Между нами говоря, он глуп как полено, несмотря на то что имеет кандидатскую степень. Но талес[107] еще не делает евреем, а диссертация не дает ума, если его нет. Свою глупость Вячеслав Александрович старается компенсировать важным видом и заумными рассуждениями. С родственниками больных он резок и любит рассказывать им всякие вымышленные ужасы, чтобы лишний раз подчеркнуть таким образом важность своей работы и собственную значимость. Он расскажет тебе, что я повис между землей и небом, что я уже обеими ногами ступил в могилу и что только благодаря его стараниям я еще жив. Не слушай этого дурака, драгоценная моя! Его стараниями пускай пользуются наши враги, а мы уж как-нибудь сами побережемся. Пропускай его слова мимо ушей, прочти мое коротенькое письмецо и иди домой, не беспокоясь обо мне.

Благодарю тебя за то, что выполнила мою просьбу. Надо было попасть в больницу, чтобы в голову пришли правильные мысли. Сегодня еще кое о чем подумал, но писать об этом долго, я лучше расскажу тебе завтра, когда ты ко мне придешь. Здесь довольно странные порядки. В палате посетителям более получаса оставаться не разрешают, но если спуститься вниз или выйти во двор, то можно сидеть и разговаривать сколько угодно. Ты спросишь, откуда я все это знаю, если лежу на койке и никуда не хожу. Но я же Вольф Мессинг. Чем мне развлекаться здесь, как не чтением чужих мыслей?

Да, о чтении. Дорогая моя, принеси мне завтра «Неправедное счастье»[108]. Вдруг захотелось какого-то легкого, знакомого чтения. Только оберни, пожалуйста, книгу в бумагу. Так и обложка будет сохраннее, и не будет бросаться в глаза, что я читаю «старорежимную книгу».

Спасибо тебе, любимая моя, за все, что ты для меня делаешь! Чувствую твою любовь всегда, несмотря на стены и расстояния, нас разделяющие. Твоя любовь — лучшее лекарство для меня.

Целую тебя, обнимаю тебя, хочу петь о том, как я тебя люблю!

До завтра, драгоценная моя! Но не приходи раньше половины первого, чтобы не ждать понапрасну.

Твой В.

P. S. Еще раз напоминаю, что Вячеслав Александрович глуп как полено, несмотря на свой «профессорский» вид.

10 июня 1957 года

Любимая моя Аидочка!

Получил твою телеграмму и сразу же сел писать письмо.

Рад, что ты благополучно доехала и благополучно устроилась. Я знал об этом и без телеграммы, но мне все равно было приятно получить ее.

В твоей телеграмме было одно лишнее слово «скучаю». Не скучай, драгоценная моя, не начинай свой отдых со скуки. Предоставь скучать мне, а сама отдыхай и лечись. Ирочка прекрасно заботится обо мне. Конечно же, никто не в силах заменить мне тебя, но если кто-то и может окружить меня заботой, кроме тебя, так это Ирочка, которая знает все мои привычки.

Драгоценная моя! То, что вместо двух путевок Гастрольбюро дало нам одну, было не случайно. Ты понимаешь. Поэтому тебе незачем переживать и скучать. Или ты поехала бы в Карловы Вары одна, или бы никто не поехал. Благодарение Богу, который дал тебе такую возможность! Я в свое время изъездил Европу вдоль и поперек. В Карловых Варах, правда, не был, но зато бывал в Праге и Оломуце. А ты, драгоценная моя, не выезжала западнее Львова. Тебе тоже надо посмотреть Европу, так что смотри и наслаждайся отдыхом. Когда поедете в Прагу, непременно побывай там, где я советовал. Прага, конечно, не Будапешт и тем более не Вена, но тоже красивый город.

Не скучай без меня! Вспомни лучше, что в прошлом году мы дважды отдыхали вместе. Это было замечательно, и пусть приятные воспоминания развеют твою тоску. Немножко горького делает сладкое еще более сладким, любимая моя. Ты посмотришь мир, побываешь в Европе, а на будущий год мы снова поедем куда-нибудь вместе. Если ты не против, я бы съездил в конце весны или в начале лета в Палангу. Можно приурочить к отдыху выступления в Вильно и Риге, дать парочку выступлений в самой Паланге, а затем уже начать отдыхать. Видишь, какой у тебя бережливый муж! Так и норовит сэкономить на дорожных расходах! Хотя, конечно, если говорить начистоту, то это ты у нас бережливая и не даешь мне тратить деньги понапрасну. Я всегда привожу тебя в пример, моя несравненная Аидочка. Ты — мой эталон! Ты эталон всего, потому что ты совершенна во всем. Не смущайся и не красней, когда прочтешь эти строки. Я написал правду, чистую правду, любимая моя. Такие люди, как ты, показывают всем прочим (и мне в том числе), к чему стремился Бог наш, создавая человека. На некоторых посмотришь и скажешь: «Не стоило и утруждаться ради таких», а глядя на тебя, остается только качать головой и восхищаться.

Сразу же после твоего отъезда, любимая моя, я засел за разработку новых опытов. Дело движется плохо, потому что с годами я становлюсь все больше и больше придирчивым. Мне уже хочется не только поражать людей, но и заставить их задуматься над тем, как далеко могут зайти человеческие возможности. Снова ломаю голову над тем, в каком виде можно включить в программу то, что никак не получается в нее включить[109]. Передо мною стена, которую невозможно преодолеть. Жаль, очень жаль, что моя программа остается без самых эффектных номеров.

Пришла в голову одна неплохая мысль. Во время выступлений мы работаем с добровольцами или же выбираем кого-то из зрителей наугад. Но это мы с тобой, дорогая моя, знаем, что выбрали наугад. И только мы знаем, что доброволец на самом деле доброволец, а не подсадной артист, как это принято в цирке. Зрители этого не знают, и потому у них возникает недоверие. Я подумал: а что, если участников наших опытов выбирать по жребию? Только это должен быть такой жребий, чтобы его справедливость не вызывала бы сомнений. Ты же знаешь, как я люблю выступать в коллективах[110]. Там все знают, что Иван Петрович, который участвует в опыте, — настоящий доброволец, а не артист. В отношении жребия никак не могу определиться. Тянуть номера из мешка нельзя, этим подозрения не убрать. Жребий должен быть другой, но какой… Я никак не могу определиться. Глядя на то, как я мучаюсь, Ирочка пошутила: может быть, считалочка поможет? Но считалочка не годится, это уж совсем по-детски, да и как считать в зале? Мне больше всего нравится идея с прозрачным барабаном, в котором находятся шары с номерами. Шары надо загружать на глазах у всех, перемешивать, и пусть добровольцы тянут. Кто вытащит пятерку, десятку и т. д., будет участвовать в опыте. Добровольцев для всех опытов непременно следует выбирать по жребию в самом начале выступления, потому что жребий — дело долгое и будет снижать наш темп. Подумай, любимая моя, возможно, у тебя появятся интересные мысли по поводу жребия. Мне хочется абсолютного доверия зрителей, и я постоянно думаю о том, как его можно добиться.

Смешная новость. Димчинская рассказала мне, что в Одессе выступал некий тип (я не запомнил его фамилию), который выдавал себя за моего племянника. Он не рискнул написать это на афишах, но во время приветственного слова сказал, что он мой племянник и ученик. Не знаю, что и делать — негодовать или смеяться. С одной стороны, мне неприятно, что какой-то тип прикрывается моим именем и примазывается к моей известности. С другой стороны, это смешно и немного льстит моему самолюбию — вот уже и «родственники» нашлись. Я расспросил Димчинскую о программе моего «племянника». Жуткий примитив — угадывание задуманных чисел, «гипноз», причем явно у подсадных лиц, потому что Димчинская сказала, что они входили в транс мгновенно, как только «племянник» делал пасс рукой, а также мысленные приказания, которые отдавались только одному зрителю из трехсот или более человек (тоже явно подсадному). Пока писал, вспомнил фамилию этого — Корнельский. Мечтаю об одном — чтобы когда-нибудь случайно с ним встретиться. Сводить счеты не стану, мне это не к лицу, но хорошенько пристыжу. «Последователей», неумело копирующих мои опыты, много, но вот о племяннике я услышал впервые. Представляю, как бы ты смеялась, услышав эту историю от Димчинской. В моем изложении, да еще и в письме, она теряет всю свою прелесть. Наверное, надо будет на выступлениях говорить о том, что никаких родственников у меня нет. С одной стороны — много чести этому мошеннику, а с другой — нельзя все спускать, иначе скоро по стране будет колесить добрая сотня моих племянников и племянниц. Много бы я отдал за то, чтобы встретить хоть одного своего родственника, настоящего родственника, но не таких вот аферистов. Песню нельзя исполнять без согласия автора, а вот украсть чужую программу можно. Переделай чуть-чуть и выдавай за свою. Удивляюсь этому, сильно удивляюсь. Знаю, например, что в цирке положение другое. Там к тем, кто копирует чужие номера, относятся плохо, и артист волей-неволей подумает, стоит ли опускаться до воровства. Вот хотел написать тебе совсем другое, а как сел на любимого коня, так и понесся вскачь. Но ты же меня понимаешь. Мне не то неприятно, что мне подражают, а то, что делают это топорно, бездарно, глупо. Посмотрит человек на таких подражателей и скажет: «Все они одинаковы, и Мессинг такой же». Мне неприятно, что меня дискредитируют. К тому же я один на всю страну, а этих мошенников много. И выступают они очень прытко. Мой «племянник» Корнельский, как сказала Диманская, давал в Одессе по три двухчасовых выступления в день! Представь себе, любимая моя, по три выступления! Я, Вольф Мессинг, должен после выступления отдыхать несколько часов, чтобы хоть как-то восстановить силы. А он скачет из одного клуба в другой. Как говорят русские: «Наш пострел везде поспел». Сама понимаешь, что о серьезных опытах тут и речи быть не может. Но хватит о нем, чтобы он треснул! Еще не хватало нам обсуждать его в письмах.

Подумай о том, какой можно устроить жребий, драгоценная моя. И как устроить так, чтобы это было быстро и достоверно. Знаю по своему опыту, что на отдыхе порой в голову приходят поистине гениальные мысли.

Ты не написала в телеграмме, приятная ли у тебя соседка, но я чувствую, что у тебя все хорошо. Отдыхай, наслаждайся жизнью и не беспокойся за нас с Ирочкой. Ирочка приглядывает за мной, я за ней — так мы и живем. Чувствуем себя хорошо. На улице лето, приятная погода, с чего бы нам чувствовать себя плохо?

Вчера разговаривал с Раисой Ефимовной из райисполкома. Встретились случайно — я возвращался с прогулки, а она приходила в наш дом по работе. Сказал ей, что ты уехала в Карловы Вары. Она советовала не набирать воду впрок, потому что вода даже за три часа уже теряет больше половины своей пользы, а всякий раз ходить пить к источнику. Причем (я этого не знал) Раиса Ефимовна сказала, что воду полезнее всего пить на ходу, во время неспешной прогулки. Бери с собой чашку и прихлебывай понемногу. Так когда-то делал старый князь Любомирский — ходил повсюду с золотой фляжкой, к которой то и дело прикладывался, только во фляжке той была не водичка, а французский коньяк, ничего другого его светлость не пил. Вспомнил, любимая моя, что у меня когда-то была еще одна «специальность» — поиск драгоценностей, украденных в аристократических семействах. Жаль, что я не писатель, а то можно было бы написать несколько приключенческих романов.

Снова пишу какие-то глупости. Дался мне этот Любомирский! Какой смысл о нем вспоминать? Но, видно, день сегодня такой, не располагающий к написанию умных писем. Или же просто голова моя занята придумыванием новых опытов и не хочет больше думать ни о чем другом. По поводу новой программы ничего тебе писать не стану. Расскажу, что придумал, когда ты приедешь, а то у тебя получится не отдых, а черт знает что такое. Отдыхай, любовь моя, набирайся сил, поправляй здоровье. Курорт есть курорт, там лечит не столько сама вода, сколько вся курортная обстановка. Напиши, какие процедуры тебе прописали, а то Ирочка очень беспокоится, что ты не получишь чего-то нужного. Ты же знаешь, что она у нас профессор медицины, любого врача заткнет за пояс.

Дорогая моя! Люблю тебя, целую тебя, обнимаю тебя и желаю тебе хорошо отдохнуть! Длинных писем можешь не писать, если не будет охоты, но два слова на открыточке лишний раз черкни, мне будет очень приятно. Ни в чем себе не отказывай, а то ведь я знаю, какая ты у меня скромница, сколько денег увезла с собой, почти столько же и привезешь обратно.

Ирочка передает тебе привет и обещает завтра написать письмо. Думаю, что завтра у нее не будет времени, потому что придет Полина Михайловна, а ее приход в гости, как ты сама знаешь, это одиннадцать казней египетских[111]. Ирочке не говорю об этом, чтобы она раньше времени не расстраивалась. Ужасно, когда приходится принимать в гостях неприятных людей, которые приходят не для того, чтобы приятно провести время, а для того, чтобы вынюхивать и высматривать, собирать поводы для сплетен. И невозможно же отказать от дома Полине Михайловне, чем та бессовестно и пользуется. Но если Ирочка не напишет письма завтра, то напишет послезавтра. Так будет даже лучше, ты получишь письма не сразу, а с небольшим перерывом.

Целую, целую, целую тебя, любимая моя!

Твой В.

P. S. Раиса Ефимовна заставила меня записать целый список того, что непременно надо привезти из Чехословакии. Не думаю, чтобы он был тебе полезен, потому что глупо тратить время во время отдыха на хождение по магазинам, но на всякий случай прилагаю этот список. У вас, женщин, есть свои соображения, которые мужчинам не понять. Особенно она нахваливала покрывала, которые идут номером третьим, и сказала, что только там можно подобрать занавеси к этим покрывалам. Ее дочь с мужем чуть ли не каждый год отдыхают в Карловых Варах (зять — директор завода в Норильске), и потому Раиса Ефимовна знает о Чехословакии все-все. Не удивлюсь, если она еще и приторговывает тем, что дочка привозит оттуда. Уж больно профессионально разбирается в ценах там и здесь. Но мне, как ты сама понимаешь, она ничего не предлагала. Ты же знаешь, что мне стесняются предлагать купить что-то с рук — я же узнаю без труда, сколько на самом деле стоила эта вещь. Сам я не против коммерции и понимаю, что любой гешефт должен давать прибыль, но правила хорошего тона (и разумная осторожность) предписывают выдумывать истории на тему «мне не подошло, продаю за ту же цену, по которой брала». Иногда люди бывают такими смешными.

Да, совсем забыл — Маша тоже шлет тебе приветы. Сказала, что к твоему возвращению устроит генеральную уборку с мытьем окон, хотя я ее об этом не просил. Наш дом будет сиять как бриллиантовый к твоему возвращению, любимая моя! Не успел тебя проводить, а уже начал предвкушать нашу встречу. Целую, люблю, жду!

Твой В.

15 июня 1957 года

Дорогая моя Аидочка!

Как ты отдыхаешь, любимая? Все ли тебе нравится? Если скучаешь по мне, то не скучай, лучше уж я стану скучать за двоих. Кроме телеграммы, больше ничего от тебя не получили. Понимаю, что времени прошло мало, а письма через границу идут долго, но ничего не могу с собой поделать. Знаю же заранее, когда получу от тебя весточку, драгоценная моя, но все равно каждое утро говорю себе: «Вевлеле, иди взгляни — нет ли письма? Вдруг ты ошибся». Иду и нахожу одни лишь газеты. Ты знаешь, любимая моя, как я не люблю ошибаться, но когда я проверяю почту, мне хочется ошибиться и найти открыточку или письмо.

Спешу поделиться радостью, драгоценная моя. Вчера после завтрака я хотел сразу же засесть за работу над опытами, отказавшись от прогулки. Меня увлекла одна идея, которую я не успел доработать с вечера, а кроме того, шел дождь. Но вдруг меня потянуло в букинистический к Матвею Евсеевичу. Я не знал, что именно меня там ждет, но знал, что мне нужно непременно наведаться к нему прямо сейчас. Все было как всегда. Матвей Евсеевич, за годы нашего знакомства так и не успевший привыкнуть к моим неожиданным появлениям, сказал: «Как удачно, Вольф Григорьевич, а я как раз собрался вам звонить» и протянул мне превосходно сохранившееся издание трактата «Недарим»[112], которое было издано в Вильно[113] еще в прошлом веке. Само по себе уже редкость, но дело не в этом, а в том, что точно такая книга была у нас дома. Отец мой, да будет благословенна его память, не был большим грамотеем, знал ровно столько, сколько положено знать арендатору[114], чтобы делать свое дело. Но он мечтал о том, что кто-то из его сыновей (в первую очередь — я) прославит род Мессингов своей мудростью. «Мы не хуже Альтеров, — говорил он, оглаживая рукой бороду, была у него такая привычка. — Просто нам в последнее время не везет, вот и приходится гнуть спину вместо того, чтобы поражать всех своей мудростью». Что-что, а прихвастнуть отец любил, и брат мой Берл унаследовал от него эту привычку. А вот мне она не передалась, и это хорошо. Так вот, большим грамотеем мой отец не был, но когда у него появлялись лишние деньги, то есть не лишние, а такие, которыми не требовалось затыкать дыры, он две части откладывал, а на треть покупал книги, умные книги, написанные мудрецами, а не какие-нибудь романы. Постепенно набралась целая библиотека. Где она сейчас? Эх, лучше не думать об этом.

Из «Недарим» отец выучил и повторял только одну фразу о том, что закон разрешает еврею присягать ложно царю, если царь своей присягой хочет принудить еврея к таким действиям, с которыми тот не согласен. «Если душа не согласна, то слова не имеют силы», — повторял мой несчастный отец.

Мне было невероятно приятно взять в руки эту книгу. Как будто весточку из дома получил. Конечно же, это была не та самая книга, но похожая, такая же нечитанная, как и та, что у нас дома. Отец редко-редко брал какую-то из книг, осторожно раскрывал, читал несколько строк и говорил: «Очень уж заумно написано». После этого книга отправлялась на свое место. Дети его тоже не отличались большой любовью к чтению, так что библиотека была в прекрасном состоянии.

Принеся книгу домой, я сразу же раскрыл ее и начал читать. Нашел любимое место отца и прочел его вслух, как будто бы послал привет отцу туда, где он находится сейчас. Потом стал читать дальше. Читал долго, до обеда, и после обеда тоже читал и думал о том, что если бы у меня не было бы моего дара, то, наверное, на свете стало бы одним раввином больше. Плохим, никуда не годным раввином, потому что одно из главных качеств раввина — это терпение. Придут к нему сто человек, и каждый станет повторять по многу раз одно и то же, так каждого надо выслушать, понять, дать ему совет. Меня бы на это не хватило бы. Да и если бы я стал раввином в Гуре-Кальварии, то где бы мы с тобой познакомились, драгоценная моя? Хотя о чем это я? Предопределенное неизбежно, где-нибудь бы да и познакомились, потому что иначе и быть бы не могло.

Заодно я купил у Матвея Евсеевича и кое-что для тебя. Хотел сделать сюрприз, но не буду заставлять тебя мучиться в догадках. Я купил тебе том стихов Гейне, небольшой, карманного формата. Ты сможешь брать его на прогулки и читать в парке. Берлинское издание, тоже прошлый век и тоже в прекрасном состоянии.

Вчера видел тебя во сне, драгоценная моя. Мы с тобой гуляли у моря, я все пытался опознать это место, но не смог, и разговаривали на разные темы. Утром я так и не вспомнил, о чем мы разговаривали. Помню только, что ты часто смеялась. Ты знаешь, как внимательно, если не сказать «трепетно», я отношусь к снам. И пускай ни один профессор не принял мое предположение хотя бы как гипотезу, я все равно уверен в том, что сны имеют ту же природу, что и мой дар. Недаром же бывает столько вещих снов. Тут всего-то и надо, что снять одни очки и надеть другие[115], но других очков у профессоров нет. Иначе бы они и со мной хотя бы немного разобрались. Но речь не об этом, а о том, что раз в моем сне мы гуляли и ты смеялась, то, значит, все у тебя хорошо и ты думаешь обо мне. Мой сон имел продолжение — мы пришли в большой деревянный дом, похожий на дачу Гурвичей, прошли в спальню и начали целоваться… О дальнейшем писать не стану, ибо и так все понятно. Мне и неловко, и смешно, и приятно — скоро мне стукнет шестьдесят, а сны как у мальчишки. Но что есть, то есть.

Ирочка осваивает новый рецепт. Ты же знаешь, что она не может и недели прожить без того, чтобы научиться готовить что-то новое. Теперь она занимается медовыми лепешками, которые кавказские евреи пекут на Пурим вместо гоменташен[116]. Или в дополнение к ним, я так и не понял. Наверное, в дополнение, ведь какой Пурим без гоменташен. Лепешки вкусно пахнут и просто тают во рту, но Ирочка недовольна тем, что они не хрустят. Им положено хрустеть. Маша посоветовала ей класть поменьше меда. Посмотрим, что из этого выйдет. Дома у нас пахнет как в кондитерской. Когда-то, в детские годы, драгоценная моя, я был уверен, что именно так должно пахнуть в раю.

Вот сейчас написал «в детские годы», любимая моя, и вдруг нахлынула грусть. Столько лет прожито, сколько всего пришлось испытать… Но первая же мысль о тебе разогнала эту грусть так, что от нее и следа не осталось. «Не оглядывайся назад, Вевлеле, — сказал себе я. — Смотри вперед и помни, что сейчас ты счастлив, а это самое главное. Не надо грустить, недаром праздничных дней в году много больше, нежели дней траура». Драгоценная моя, тебя нет рядом, но от одной мысли о тебе мне становится весело! Что это, если не любовь? Помнишь ли ты, дорогая моя, как когда-то ты боялась, что со временем моя любовь к тебе может остыть? Наверное, сейчас тебе стыдно за такие глупые мысли. Как может остыть солнце? Как может остыть моя любовь? Напротив, она разгорается все жарче и жарче, ведь каждый прожитый день добавляет в этот костер то уголек, то целое полено. А как же иначе, ведь каждый прожитый вместе день увеличивает мое счастье. За все эти годы, что мы вместе, ты ни разу ничем не огорчила меня и тем более не разочаровала. Надеюсь, что и я ничем тебя не разочаровал и не огорчил. Любовь может погаснуть только в том случае, если ее залить холодной водой, но это, хвала Всевышнему, не наш случай.

Мне всегда было жаль тех, кто несчастлив, любимая моя, и ты это знаешь. Может, я и не проявлю, скрою в себе, потому что сочувствием часто можно обидеть, но посочувствую. Сейчас, когда я в полной мере познал счастье любви, я сильнее всего сочувствую тем, кто одинок или любит безответно. Это я так, к слову.

Целую тебя тысячу раз, любимая моя! Жду твоего возвращения, а пока жду весточек. Люблю тебя безмерно, уверен, что ты ощущаешь мою любовь и на таком большом расстоянии. Не волнуйся за нас с Ирочкой, у нас все замечательно, только тебя не хватает для полного счастья. Ирочка надеется, что к твоему возвращению у нее все-таки начнут получаться хрустящие лепешки. Видишь, сколько всего хорошего ждет тебя дома!

Целую, обнимаю, жду!

Твой В.

P.S. Я курю не больше обычного. Только протяну руку за лишней папиросой, как сразу же слышу твой голос: «Это уже лишняя, не надо». Ты — колдунья, любимая моя. Заколдовала меня, но я ничего не имею против, а даже рад этому. Колдуй себе дальше, колдуй на здоровье.

Без даты

Здравствуй, любимая моя Аидочка!

Не удивляйся тому, что это письмо передала тебе санитарка. В отличие от заведующего отделением, который одновременно является и моим лечащим врачом, санитарка не умеет читать по-нашему и, кроме того, совершенно не любопытна. В ее голове только одна мысль — что-то помыть или что-то убрать. Удивительно спокойная женщина. Такому спокойствию можно только позавидовать. Такое спокойствие — царская награда.

Ты сейчас, наверное, смеешься надо мной, драгоценная моя. И правильно делаешь. Если Вольф Мессинг, который все знает и все видит, вдруг уезжает в больницу на машине «Скорой помощи»! «Если вы все знаете, то почему не обратились к нам раньше?» — читал я в глазах врачей. А в приемном покое и читать не пришлось — доктор сказал мне это.

Но теперь уже можно признаться, что уж там. Горшок разбит, молоко пролито[117]. Два последних дня я чувствовал себя плохо, любимая моя, но скрывал это от тебя, маскируя свою болезнь под видом усталости. Хорошо маскировал, потому что удалось не вызвать у тебя беспокойства. Почему так поступил? Отвечу тебе честно, любимая моя, — по глупости. Самонадеянно думал, что все пройдет само собой. Забыл, что мне уже не двадцать лет, далеко не двадцать. Забыл и надеялся, что смогу избежать встречи с докторами, несмотря на то что разум говорил мне обратное. Что ж, сапожник ходит босиком, а Вольф Мессинг срочно едет в больницу. Обещаю тебе (и себе тоже), что впредь буду умнее и осмотрительнее. Слово мое твердое, ты можешь быть уверена, что ничего подобного больше не повторится.

Сейчас все страшное позади. Сердце работает ровно, без перебоев. Да и перебои эти, как сказали мне доктора, были не опасными для жизни. Но они были очень неприятными, что да, то да. Такое ощущение, будто сердце прыгает в груди туда-сюда. Разумеется, первой рекомендацией было бросить курить, но я честно ответил, что это не в моих силах. Заведующий отделением изрядно меня насмешил. «Разве вы не можете сами себя загипнотизировать?» — удивился он. Не знаю, что это было — проявление полной неосведомленности в вопросах гипноза или же безграничная вера в мои силы? Ах, если бы я мог сам себя гипнотизировать, то я бы давно уже бросил бы курить. Проклятая привычка из приятного развлечения давно превратилась в насущную потребность. Если первая утренняя папироса еще и доставляет какую-то радость, то все последующие уже нет. Но, к сожалению, бросить курить я не могу. Три безуспешные попытки — подтверждение тому.

Вторая рекомендация мне понравилась — ежедневно гулять не менее полутора часов. Размеренное хождение пешком — лучшая гимнастика для сердца. Буду выполнять эту рекомендацию с огромным удовольствием. Третья рекомендация была глупой, невыполнимой — не волноваться. Как будто я волнуюсь по собственному желанию! Рад бы не волноваться, да не получается. Когда что-то не так, невозможно внушить себе, будто все хорошо. С моей судьбой и не волноваться? Да я каждый день волнуюсь, когда вспоминаю моих родных. Есть раны, которых время не в силах излечить. Я глубоко признателен тебе, мой добрый ангел, за то, что ты ограждаешь меня от сотен неприятных дел и предоставляешь мне возможность заниматься работой, не отвлекаясь на досадные мелочи. Я глубоко признателен тебе, любимая моя, за то, что ты согрела меня своей любовью и вдохнула в меня жизнь. Я не преувеличиваю, когда говорю «вдохнула жизнь», ты на самом деле сделала это, любимая моя. До встречи с тобой я существовал — дышал, работал, ел и т. д., — но не жил, не жил в полном смысле этого слова. Но даже твоя любовь не в силах исцелить мои душевные раны. Только встреча с родными, хотя бы с кем-то из них, могла бы меня утешить. Не обижайся, любимая моя, я не хотел тебя обидеть и не считаю, что ты мне чего-то недодала. Как я могу так считать, если ты подарила мне новую жизнь? Но ты, любимая, не в силах воскресить моего отца, моих братьев или кого-то еще из моей многочисленной родни. Пойми меня правильно, любимая моя, это не упрек (о каком упреке может идти речь?), а простая констатация факта.

Как мне не волноваться, вспоминая отца и братьев? Этим докторам лишь бы дать рекомендацию, а дальше уже не их дело! Слушаю их, киваю головой, говорю, что постараюсь не волноваться, но от одного лишь этого слова начинается волнение. Но ничего страшного нет, даю тебе честное слово. Если не веришь мне, любимая моя, можешь поговорить с заведующим и тем профессором, который дважды меня посещал. Профессор изучал меня, а я изучал его. Надо же чем-то развлекаться во время этих дурацких длинных осмотров. Сначала один задает вопросы и осматривает меня, затем другой делает то же самое. С заведующим приходят врачи его отделения, с профессором — сотрудники кафедры. Всем любопытно поглазеть на «того самого» Мессинга. Если бы ты знала, любимая моя, как это утомляет. Да, я понимаю, что к «тому самому» Мессингу относятся особенно бережно, но это ужасно утомляет. Утешение одно — обследовали меня со всех сторон, ничего не упустили. На недостаток внимания я пожаловаться не могу, только на его избыток.

Не беспокойся обо мне, драгоценная моя. Все хорошо. Прости за то, что я заставил тебя волноваться. Ко вторнику можешь готовить карпа в честь моего возвращения домой. Я знаю, когда я вернусь домой, лучше любых профессоров. Это будет во вторник.

Достаточно обо мне. Хочу написать тебе вот о чем. Сразу же по приезде меня напичкали лекарствами, от которых я впал в странное состояние, среднее между сном и бодрствованием. Так бывает после бессонной ночи. Ходишь и не понимаешь, спишь ты или нет. Я плохо себя чувствовал и не думал ни о чем, кроме того, чтобы это состояние скорее прошло. Но вдруг у меня настолько сильно обострился мой дар, что я увидел будущее на много-много лет вперед. Расскажу тебе все, когда вернусь, потому что на бумаге такого не написать. Скажу только одно — ничто не вечно. Ничто. Даже то, что кажется вечным, не вечно[118]. Проклятый Гитлер, да будет стерто его имя, назвал свой дьявольский рейх «тысячелетним», но тот просуществовал всего двенадцать лет. Хотя и горя людям принес столько, сколько другие государства не принесли за двенадцать столетий.

Я многое увидел, драгоценная моя, и уверен, что тебе будет интересно узнать об этом. С кем, кроме тебя, я могу поделиться самым сокровенным? Ни с кем! Те, кому я нужен, вспоминают обо мне, когда возникает нужда. Одна лишь ты всегда рядом и всегда понимаешь меня. Мой дар — не только уникальные способности, но и невероятная ответственность, которая лежит на моих плечах тяжелым грузом. Кто поможет мне, если не ты? Кто выслушает? Кто поймет? Люди не придумали слов, которыми мог бы я выразить свою признательность тебе и свою благодарность. Без тебя я был бы всего лишь жалким подобием человека, любимая моя.

О, если бы ты знала, как мне хочется встать и уйти отсюда прямо сейчас. Но нельзя. Во-первых, доктора еще не до конца разобрались в моей болезни. Они говорят разные заумные слова, но на самом деле все сводится к одному — есть ли у меня в сердце какие-то изменения или их нет. Во-вторых, я уже пообещал тебе и себе, что буду благоразумным. Благоразумные люди не уходят из больницы по собственному желанию.

Это все, что я хотел написать тебе, любимая моя, кроме того что сильно по тебе скучаю. Завтра позвонит Артюхов и станет уговаривать тебя дать осенью десять выступлений. Пошли его к черту. Не стесняйся быть резкой, душа моя, с такими мошенниками только так и надо себя вести. Пускай сначала отдаст то, что остался должен с прошлого раза. Иногда, драгоценная моя, я поражаюсь людской наглости. Обмануть меня, Вольфа Мессинга? О чем они думают? На что они надеются? Если Артюхов начнет убеждать тебя в том, что он рассчитался с нами по-честному, скажи, что мы более незнакомы. Я не желаю иметь дела с обманщиками, которые пользуются моей доверчивостью. Я всегда склонен верить людям, но верю до тех пор, пока они не доказывают, что им нельзя верить.

Целую тебя, любимая моя. Все хорошо, можешь не волноваться. Мысленно посылаю тебе привет.

Твой В.

Без даты

Дорогая моя Аидочка!

Я пока еще нахожусь под «усиленным надзором», как шутят доктора в реанимационном отделении. Ничего страшного, дорогая моя, не волнуйся, пожалуйста. Они просто хотят убедиться в том, что мое состояние, как они выражаются, «стабилизировалось». Какое дурацкое слово! Можно просто сказать: «Пока полностью не приду в себя». Когда слышу это слово, чувствую себя не человеком, а каким-то аппаратом, стабилизатором.

Интересный факт — здешний невропатолог Викентий Егорович, который приходил осматривать меня, как две капли воды похож на проклятого адмирала Канариса. Я рассказывал тебе, как адмирал в свое время не поверил мне, когда я предсказал его судьбу[119]. Уверен, что перед тем, как его повесили, он вспомнил мои слова. Я не перестаю поражаться тому, какое безумие вдруг поразило немцев и как сильно оно их поразило. В Польше немцев всегда считали образцом культуры и вообще образцом для подражания. Что случилось с ними? Это же были нормальные люди. Как один негодяй смог заразить своим безумием целый народ?

Викентий Егорович, о котором я рассказываю, не немец, а белорус, родом из Могилева. С Германией его ничто не связывает. Но тем не менее сходство потрясающее. Даже жесты и интонации похожи. Удивительные вещи случаются на свете. Наверное, где-то на белом свете живут и мои двойники. Хотелось бы посмотреть на них. Моя мать, да будет благословенна ее память, сильно переживала по поводу того, что я, мягко говоря, не красавец. Гладя меня по голове, она приговаривала: «Вевлеле, мой Вевлеле, другого такого нет на свете». Когда вспоминаю о матери, чувствую пустоту внутри особенно остро. Говорю себе: «Хорошо, что она не дожила до тех страшных дней», — и ужасаюсь — как можно сказать такое о родной матери? Матерям надо желать прожить сто двадцать раз по сто двадцать лет. Они заслуживают этого.

У меня все хорошо. Настолько, что мне даже разрешили вставать и ходить до туалета. Правда, при этом рядом со мной идет медсестра, и вид у нее такой напряженный, будто она каждую секунду готовится подхватить меня, если я буду падать. Но я стою на ногах твердо, голова не кружится, сердце работает ровно, без перебоев. Единственное, что досаждает мне, так это сама больничная обстановка. В реанимации все это больничное проявляется особенно сильно, здесь много боли и страдания. Хочу как можно скорее уйти отсюда, чтобы наконец-то увидеться с тобой. Соскучился безмерно. О, драгоценная моя, ты даже представить себе не можешь, как же я по тебе соскучился! Казалось, что не видел тебя целую вечность! Когда думаю о тебе, любимая, сердце начинает стучать чаще. Шучу, дорогая моя, не волнуйся по поводу моего сердца и моего состояния. Мысли о тебе не могут причинить вреда моему самочувствию. Мысли о тебе оказывают на меня целебное действие. Пока пишу это письмо, настолько поправился, как будто принял целую горсть таблеток.

Люблю тебя, милая моя женушка! Ты свет моей жизни и радость моего сердца. Надеюсь, что скоро смогу тебя обнять. Надеюсь, только надеюсь, потому что отсюда, из реанимационного отделения, не получается заглядывать в будущее. Слишком много страданий вокруг, приходится отгораживаться от всего этого, ведь я не врач и никому помочь не могу.

Люблю тебя, моя несравненная! Постоянно думаю о тебе, и эти мысли согревают мне душу.

Твой выздоравливающий

Вевл

Без даты

Дорогая моя Аидочка!

Сегодня в больнице объявили карантин. Я сразу же сел писать тебе письмо. Тебя не пустят ко мне, и ты, чего доброго, решишь, что карантин объявили из-за меня. Нет, я в полном порядке. Настолько, насколько может быть в порядке человек, который лежит в больнице. У меня все нормально, досаждает мне только избыточное внимание со стороны других пациентов. С просьбами и разговорами не пристают (видимо, врачи попросили не докучать мне), но стоит лишь мне выйти из палаты, как все начинают смотреть на меня и шептаться: «Вот идет Мессинг! Тот самый Мессинг!» Новички подолгу торчат в коридоре, чтобы увидеть меня. Ох, как же это тяжело. Все время вспоминаю Лазаря, который говорит, что ему никогда не надоедает его популярность. Надо будет спросить — в больницах тоже? Из-за того, что ни один мой шаг не остается без внимания, я не смог позвонить домой и предупредить тебя, чтобы ты не приходила сегодня. Звонить можно только из ординаторской, а если я пойду туда, то все сразу же поймут, зачем я туда пошел (для этого не надо быть Вольфом Мессингом), и у моих докторов будут проблемы. Или все начнут просить разрешения позвонить, или же станут говорить: «Вот Мессингу можно, а нам нет». Выходить из отделения нельзя категорически, потому что объявлен карантин. Обходить этот запрет я не могу по тем же причинам, так что остается только писать письмо. Заведующий отделением вызвался позвонить тебе, но я попросил его этого не делать. Такой звонок только напугает тебя. Знаю, любимая моя, что ты не поверишь в то, что все хорошо, пока не поговоришь со мной или не получишь моего письма.

Сосед по палате у меня хороший. Деликатный ненавязчивый человек, кинооператор. Он снимает хронику. На больничную койку его привел недавний фестиваль[120]. Было очень много работы. Переутомление, недосып и в результате проблемы с сердцем, которые он в шутку называет «дела сердечные». У него появилась идея снять обо мне документальный фильм, но он стесняется об этом заговаривать. Я тоже молчу, потому что не хочу заводить разговор на пустую тему. Знал бы он, на каком уровне следует согласовывать этот вопрос.

Да, вот еще что — возможно, с тобой заведут разговор о том, чтобы я выступил в больнице после того, как меня выпишут. Заведующий уже обсуждал со мной это. Я ответил, что с удовольствием выступлю перед сотрудниками, но не перед пациентами. Больным людям мои выступления могут принести вред. Многие зрители в зале испытывают сильное волнение, а больным оно ни к чему. Выступления перед ранеными в госпиталях в годы войны — это совсем другое. Так что имей это в виду и не давай заведомо невыполнимых обещаний. Заведующий умеет уговаривать, этого у него не отнимешь. А для сотрудников — пожалуйста. Ты же знаешь, как я люблю выступать перед медиками. Это самая недоверчивая публика, и тем приятнее их удивлять. Вот сейчас вспомнил один случай, о котором, кажется, никогда тебе не рассказывал. В сороковом году в Барановичах во время выступления я угадывал профессии зрителей. В то время я очень плохо говорил по-русски, а кроме того, сильно волновался всякий раз по известной тебе причине — вечно пытался высмотреть в зале кого-то из знакомых. Один из зрителей был рентген-техником, а я назвал его «больничным фотографом». Все смеялись.

У меня есть все, что необходимо, во время карантина посещения отменяются, так что приходи теперь только в день выписки в час дня. Приходить раньше нет смысла, потому что не будут оформлены документы.

Не скучай без меня, любимая! Скоро, очень скоро я буду дома.

Твой В.

Без даты

Дорогая моя женушка!

Мой сосед-оператор выписался. Из-за карантина новых больных в отделение не кладут, только выписывают, поэтому я до своей выписки буду лежать в одиночестве. Это неплохо. Какими хорошими ни были бы чужие люди, длительное общение с ними утомляет. Кроме того, рано или поздно все знакомые начинают обращаться ко мне с вопросами. Нет уж, если и с кем я согласен делить свое одиночество, любимая моя, так это только с тобой.

Любимая моя, у меня есть для тебя небольшое задание. Нам пора внести в наши выступления космическую тему. В октябре будет запущен спутник[121]. Было бы замечательно, если бы к тому времени в нашей программе появились бы опыты, так или иначе связанные с космосом, с астрономией. Но как это сделать, я пока не придумал, хотя времени для размышления у меня здесь предостаточно. Хочется сделать это тонко и остроумно. Но как? Загипнотизированный представляет себя космонавтом на другой планете? Но не будет ли это смотреться комично? Астрономические загадки? Но будут ли они понятны и интересны всем? Думаю, думаю так, что начинают гореть уши, но пока еще ничего не придумал. Давай и ты подумаешь отдельно от меня, дорогая моя, а когда я вернусь домой, мы обменяемся мыслями.

И вот еще о чем я здесь подумал, дорогая моя! Дар мой уникален, а жизнь небесконечна. Рано или поздно меня не станет, и мой дар исчезнет вместе со мной. В институтах у профессоров останутся материалы, касающиеся меня, возможно, что кто-то упомянет меня в своих мемуарах, но это не даст полного описания моих способностей. Пойми меня правильно, любимая моя, я говорю о даре, а не о себе самом. Повторю, что речь идет о моих способностях, а не о моей биографии. Сам я описывать свои способности не могу. Точнее, конечно же, могу, но не считаю возможным. Это может быть воспринято как бахвальство, и вообще, в любом серьезном деле лучше иметь взгляд со стороны. Со стороны многое видно лучше, сторонний наблюдатель более объективен, ему больше верят. Ты, наверное, уже поняла, к чему я клоню. Сказано же, что жене передается половина святости, заработанной мужем, а тебе, драгоценная моя, постепенно передается мой дар предвидения. Не захочешь ли ты как моя жена, как моя ассистентка и как образованная, умеющая мыслить женщина написать трактат о моем даре. Видишь — я называю это звучным словом «трактат», настолько это для меня важно. Описание, твои впечатления, твои рассуждения и т. п. Я уверен, что ты справишься с этой задачей. Но решать тебе и только тебе. Я просто высказал мысль, не более того. Я не настаиваю, не уговариваю и не собираюсь настаивать или уговаривать тебя, потому что такие дела могут делаться только по желанию. Подумай, пожалуйста, об этом. Если согласишься, то я буду очень рад. Если не возьмешься за это, я не расстроюсь. Клянусь тебе, что не расстроюсь. Повторю еще раз — за это можно браться только по желанию, а не по принуждению. Я предполагаю, что в случае твоего согласия к работе можно будет привлечь кое-кого из тех, кто изучал мои способности. Я имею в виду не профессоров, а их молодых помощников. Молодость обладает одним уникальным качеством — умением посмотреть на вещи свежим, незамыленным взглядом. Недаром же столь огромное количество научных открытий совершается учеными в молодости! Поделюсь с тобой одной мыслью, которая может показаться тебе крамольной. Я уверен, что если бы меня самостоятельно изучали профессорские помощники, толку от этого было бы больше. Молодые ученые имеют не только живой ум, но и живой взгляд. Они не станут отрицать телепатию, основываясь на том, что мозг якобы не излучает импульсы. Если мы о чем-то не знаем, то это еще не означает, что этого не существует. Моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память, понятия не имела о радио — и что с того? Разве это означает, что радио не существует?

Подумай, пожалуйста, обо всем этом. Но о космической теме в наших опытах подумай прежде всего, потому что времени осталось мало. А мне хочется, чтобы уже в день запуска спутника космос уже был бы отражен в наших опытах. Разгласить эту новость раньше времени мы не вправе, но тихо подготовить новую программу можем. Посмотри, любимая моя, своим взглядом на нашу программу и подумай, куда там можно вставить космос?

Если бы ты знала, любимая моя, какую жажду работать я испытываю сейчас. Наверное, то же самое чувствуют все выздоравливающие. Казалось — встал бы сейчас с койки и отправился бы выступать. Но доктора мои строги — не разрешают мне резвиться раньше положенного времени. Я понимаю, что они делают это в моих же интересах, и потому слушаюсь. Вчера во время обхода мне был сделан комплимент. Мне сказали, что я хороший, спокойный и нескандальный. Я удивился и спросил, с чего мне быть скандальным и беспокойным, если я всем доволен. Всем, кроме своего сердца, но и оно в последние дни стало меня радовать. Доктора улыбнулись, переглянулись и сказали, что знаменитости частенько устраивают скандалы на пустом месте. Вслух не было названо ни одного имени, но я прочитал их мысли и узнал, кого они имели в виду. Но пусть это останется моей тайной.

Жажда деятельности переполняет меня, а прилив сил — это главный показатель выздоровления. Так что скоро я уже буду дома, любимая моя. О, как же я соскучился по тебе, по Ирочке, по нашим маленьким друзьям[122] и по нашему дому (но больше всего, конечно же, по тебе, драгоценная моя!). Хочу обнять тебя и не отпускать. Ночами просыпаюсь и первую секунду недоумеваю — почему тебя нет рядом? А потом вспоминаю, что я в больнице. О, как же неприятно болеть и как же приятно выздоравливать!

До встречи, любовь моя!

Целую тебя бессчетное количество раз!

Люблю тебя, моя драгоценная Аида!

Твой выздоравливающий

В.

P. S. Имей в виду, что доктора разрешают мне все-все без каких-либо запретов, при условии, что я буду благоразумен. А я буду благоразумен, непременно буду, ты ведь знаешь, дорогая моя, какой я у тебя благоразумный.

12 февраля 1958 года

Драгоценная моя Аидочка!

Ничего не понял из телефонного разговора, потому что слышно было плохо и к тому же ты волновалась и потому говорила сбивчиво. Какой запрос? Какой архив? И для чего тебе оставаться там до тех пор, пока не придет ответ? Сразу же после нашего разговора я проконсультировался с Аркадием Исаевичем, и он сказал мне, что в твоем случае бумажку могут заменить свидетели. А свидетелей, насколько я понимаю, ты можешь представить сколько потребуется. Что за бюрократизм — непременно требовать бумажку? За полвека люди пережили две мировые войны и одну революцию. Сколько бумажек сгорело в этом пожаре! Аркадий Исаевич считает, что с тебя просто вымогают взятку. Смотри, любимая моя, по обстоятельствам — если иного выхода нет, то дай взятку, только чтобы не застревать в Мелитополе надолго. Что значит: «Ответа ждем со дня на день»? Аркадий Исаевич сказал, что в среднем ответ приходит через месяц, не раньше. Они просто морочат тебе голову, драгоценная моя, а ты им веришь. Может, там нужно не «подмазывать», а как следует ударить кулаком по столу? И чем им не нравится Ирочкина доверенность, если она оформлена по всем правилам? Разве в Мелитополе другие законы, не такие, как в Москве? Ирочка тоже переживает за тебя, все время повторяет: «Нужно нам это наследство, без него обойдемся!» Действительно, драгоценная моя, я никоим образом не хочу бросить тень на вашу тетушку, да будет благословенна ее память, но зачем вам с Ирочкой домик в каком-то захолустном поселке? Отдыхать мы там не станем, потому что от моря он находится далеко, жить тоже не станем. Остается только одно — продать. А много ли за него дадут? Это же не дворец Браницких![123] Может, не окупятся даже поездки и хлопоты. Я не настаиваю (как я могу настаивать?), но просто спрашиваю — выйдут ли сапоги из этого куска кожи?[124]

В этот раз я особенно тяжело переживаю разлуку с тобой, любимая моя. Очень тяжело. Чувствую себя разбитым, ничего не хочется делать, все валится из рук. Плохо сплю, аппетита нет никакого. Только на чай есть аппетит. Это я не пытаюсь тебя разжалобить, чтобы ты скорее вернулась, а просто описываю свое состояние. Хочется считать дни до твоего возвращения, но не знаю, сколько их. Пытался увидеть исход этого дела, но не смог. Только настраиваюсь, как сразу же вижу тебя. Ты улыбаешься, что-то говоришь, но вот когда ты закончишь оформление этого наследства, которое всем нам свалилось как снег на голову, я понять не могу. Очень скучаю по тебе, драгоценная моя. Если бы Ирочка сейчас не болела бы, то бросил бы все и поехал к тебе в этот чертов Мелитополь! Ходить по инстанциям я не умею, но зато могу внушить, чтобы они не придирались и не затягивали бы дело, а скорее все оформили.

Что я пишу? Представляю, как тебе там скучно. Ты одна, в чужом городе, вдали от нас. Вместо того чтобы подбодрить тебя, любимая моя, я начинаю ныть. Теперь ты станешь переживать за меня. Не переживай. Хотел начать письмо сначала, но ты же знаешь, как я ненавижу переписывать. Не переживай, любимая моя! Да, без тебя я чувствую себя не лучшим образом, но это не болезнь, а просто тоска. Мир без тебя меркнет — как я могу радоваться? Ты приедешь — и все у нас пойдет как раньше. Главное, чтобы тебе не пришлось бы ездить туда несколько раз. Вот уж действительно будет морока на пустом месте.

Ирочка передает тебе приветы. Держи нас в курсе своих дел. Постарайся закончить все к концу следующей недели. Ты же знаешь, какой насыщенный у нас март. Или, может, поедем выступать в Мелитополь? Шучу-шучу, дорогая моя, хочу поднять тебе настроение. Наш график расписан до конца года, а если уж куда и ехать в свободные недели, то не в Мелитополь. Лучше в Киев или Ростов. Кстати, в Киев нас приглашает Давид Семенович. Он звонил мне в день твоего отъезда, жаловался на свой вечно горящий план и причитал, что только Мессинг может его спасти. Как говорится, если мои дела наполовину бы шли так, как горит его план, я бы был богаче Ротшильда. Но перспектива провести начало сентября в Киеве представляется мне довольно заманчивой. Мы с тобой там замечательно погуляем. Главное, суметь противостоять натиску Давида Семеновича и его компании. Не больше одного выступления в день! Так я ему и сказал. Он пошутил, что тогда договорится, чтобы я выступал на стадионе, где можно разместить тысячи зрителей. Я рассказал ему, как однажды в Пинске, накануне войны, я выступал на стадионе, только то был маленький стадион. Не могу сказать, что я остался доволен. Стадионы и цирки не нравятся мне тем, что я со всех сторон окружен зрителями. От этого возникает ощущение неуютности. Ты знаешь, что скрывать мне нечего, просто я не люблю, когда мне смотрят в спину. Так что подумай насчет Киева, драгоценная моя. У Давида Семеновича при всех его недостатках есть одно замечательное качество. Он организует хороший прием, предусматривает все до мелочей, решает все бытовые проблемы и т. п. У меня всякий раз такое ощущение, будто я приезжаю к нему в гости, провести отпуск, а не по работе. Это не Гриша из Краснодара. Помнишь, как он пытался поселить нас в какой-то колхозной гостинице. Конечно же, помнишь, разве такое можно забыть?

Мысленно и в письме шлю тебе приветы от себя и от Ирочки. Пускай твои мытарства поскорее закончатся. Ирочка просит передать тебе следующее: «Аида! Если ты сможешь продать этот дом сразу же после оформления, то продавай, не спрашивая меня. Доверенность у тебя на руках, так что действуй. И пускай деньги, что ты выручишь за дом, пойдут на памятник тете Саре». Это слова Ирочки, драгоценная моя. От себя хочу сказать, что если денег, вырученных за дом, не хватит на достойный памятник, так мы можем и добавить от себя. От нас, слава Богу, не убудет.

Люблю тебя безмерно, драгоценная моя. Жалею о том, что я не умею внушать мысли за тысячи километров. А то бы эти дрянные мелитопольские бюрократы уже бы ползали перед тобой на коленях и просили бы прощения за свое поведение. Целую, обнимаю.

Твой В.

14 февраля 1958 года

Дорогая Аида!

Хочется писать тебе письма одно за другим. Отправить одно и садиться за другое. Хочется хоть как-то развеять твою скуку. Представляю, как тебе там тоскливо.

У меня нет никаких особенных новостей. Разве что мой заклятый враг профессор К. написал очередную статейку насчет телепатов, в которой авторитетно доказал, что никакой телепатии в природе не существует. Ну и что с того? Уже который год люди пытаются доказать, что Бога тоже не существует. А Ему до этого нет дела — пусть говорят что хотят. Если на каждого дурака тратить время, то не останется его для дел. Знаешь, дорогая моя, чему я удивляюсь? Своей выдержке. Прочел статью К. от начала до конца дважды и за все это время ни разу не выругался и не пожелал ему сто болячек и одну грыжу сверху, как говорила моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память. Привыкаю, вырабатываю иммунитет на К. Он как зловредный микроб — мелочный, низкий человек, который вместо того, чтобы делать что-то стоящее, пытается отравлять жизнь тем, кто талантливее и умнее его.

Эмиль[125] говорит, что разоблачать и опровергать любят люди, которые больше ни на что другое не способны. Ему тоже часто приходится сталкиваться с «разоблачителями», которые готовы сорвать выступление, испортив удовольствие многим людям, лишь бы узнать секрет фокуса. Кстати говоря, в мае Эмиль тоже будет выступать во Львове.

Но письмо это я пишу не для того, чтобы рассказать о К. Это так, пришлось к слову. Письмо я сел писать для того, чтобы лишний раз (хотя лишним это никогда быть не может) сказать тебе о том, что я люблю тебя, восхищаюсь тобой и не могу на тебя надышаться. Каждый день я спрашиваю себя — за что мне послано такое счастье? Каждый день, по многу раз в день, я радуюсь тому, что ты у меня есть. Каждый день мне хочется петь, когда я думаю о тебе, хотя певец из меня, как ты знаешь, никудышный. Правы те, кто говорит: «Хорошая жена — это крылья, плохая — камень, привязанный к ногам». Ты — мои крылья, драгоценная моя. Ты моя радость и свет глаз моих. Да будет благословенна та любовь, которая не угасает! Мы столько лет вместе, а такое ощущение, будто мы вчера познакомились, настолько свежо и ярко мое чувство к тебе, драгоценная моя! И в то же время мне кажется, будто я знал тебя всю свою жизнь, будто мы были вместе с моего рождения. Не думай, что я сошел с ума, если говорю противоположное. Впрочем, думай — я действительно схожу с ума от любви к тебе. Вот уже четырнадцать лет! И нет чувства приятнее, чем сходить с ума по такой замечательной причине! Если бы все, кто сходит с ума, сходили бы с него от любви, этот мир был бы другим. Он был бы лучше и добрее. К сожалению, к огромному моему сожалению, миром правит не любовь.

Ирочка смеется надо мной — опять сел писать письмо, как будто в прошлом что-то забыл написать. Вы с Ирочкой родные сестры, но вы такие разные, как будто и не родственницы. Я очень хорошо отношусь к Ирочке, но никогда бы не смог влюбиться в нее. Она твоя сестра, но она совсем другая. Впрочем, чему я удивляюсь? Достаточно вспомнить, что мы с братом Берлом были совершенно разные люди. Даже родители наши удивлялись нашему несходству. Одна только фамилия у нас совпадала.

В руки к Виктору попала телефонная книга Нью-Йорка, позапрошлогодний выпуск. Он одолжил ее у знакомого журналиста, который недавно вернулся из Америки. Мы стали искать в Нью-Йорке однофамильцев. Нашли четырнадцать (представь себе — четырнадцать!) Финков и не нашли ни одного Мессинга. Месингов тоже нет. Есть только Месины, но это явно не кто-то из наших. А уж сколько в Нью-Йорке Рапопортов, дорогая моя! Куда больше, чем Финков. Я даже посмотрел, сколько там Флейшманов[126], но их столько, что одной страницы им мало.

Виктор сказал, что теперь станет охотиться за иностранными телефонными книгами. Удивительное чувство — искать однофамильцев таким вот образом. Понимаешь, что все это глупость и мальчишество, но сердце начинает стучать сильнее, когда перелистываешь страницы. Как будто перевернешь еще одну и увидишь: «Мессинг Берл, адрес и телефон такие-то». Эх, если бы все наши желания могли бы исполниться… Ладно, хватит об этом. Человек должен довольствоваться тем, что он имеет, и не мечтать о несбыточном.

Вчера у меня в гостях был Борис[127]. Я предупредил его о том, что в октябре сразу же после большой радости у него начнутся большие неприятности. Борис сказал: «Ну и пусть, радость важнее». Борис часто меня удивляет. Он вообще любит удивлять.

Жду тебя, драгоценная моя, со всегдашним своим нетерпением. Без тебя мне этот мир не мил. Нет тебя рядом — и будто солнца нет на небе. Я не преувеличиваю, любовь моя. И впрямь такое ощущение, что без тебя пасмурно, неуютно, одиноко. Одним словом — тоскливо. Спасаюсь только мыслями о тебе, драгоценная моя.

Непременно порадую тебя чем-нибудь в день твоего возвращения, а чем именно, я пока не решил. Но порадую, обещаю. Жди сюрприза!

Желаю тебе скорейшего завершения твоих нудных дел и знай, что так оно и будет. Я скучаю по тебе, значит, ты скоро вернешься.

Целую тебя столько раз, что и сосчитать невозможно.

Твой любящий муж Вевл, который всегда по тебе сильно скучает.

14 октября 1958 года

Дорогая моя Аидочка!

Солнце мое, ты не поверишь, но стоило мне только прийти в себя, то есть пролежать спокойно пару-тройку часов, как я начал смеяться. Смеялся я так, что мои доктора переполошились и пригласили ко мне психиатра. Для конспирации (чтобы не смущать меня) назвали его невропатологом. Я притворился, что не разгадал их обмана. Психиатр провел со мной около часа и пришел к выводу, что моя психика в полном порядке.

Психика в порядке, а вот с кишечником — беда. Мне стало получше, но все равно нехорошо. Не буду углубляться в неаппетитные подробности, скажу только, что диагноз дизентерии подтвердился. Впрочем, доктора, наверное, уже «обрадовали» тебя, сообщили диагноз и то, что я проведу здесь две недели. Они немного ошибаются, потому что меня выпишут через десять дней, после того как получат отрицательный анализ.

Вот скажи — это ли не смешно? Великий Вольф Мессинг, телепат и ясновидящий, знал, что он угодит в Ташкенте в инфекционную больницу, знал, когда он туда попадет, принял все возможные меры для того, чтобы уберечься от этого, и все равно лежит на больничной койке! Предопределенное неизбежно? Глупость человеческая не имеет предела — вот что я тебе скажу! Уже в приемном покое, когда я начал рассказывать доктору, как я пил только кипяченую воду и как тщательно моя жена мыла фрукты, доктор спросил меня про чернослив. Оказывается, тот, который без косточки, мало было мыть в трех водах и обдавать кипятком. Его надо было бросать в кипяток на две-три минуты. Когда косточку вынимают, микробы попадают внутрь, и как ты ни мой этот чернослив, оттуда их не вымоешь. И как мы раньше не подумали о такой простой вещи?! Проклятый чернослив! В Москве никогда не приходилось столько с ним возиться. Теперь мы покупаем только чернослив с косточкой. Доктор сказал, что с косточкой не только безопаснее, но и полезнее. Обидно. Очень обидно. Знать наперед, принять меры предосторожности и не подумать о каком-то черносливе, который местные жители едят прямо на базаре из мешков немытыми руками! Но у них — иммунитет, а у бедного Вольфа Мессинга иммунитета нет. Выбрось оставшийся чернослив, дорогая моя, и три раза помой после него руки. Радуюсь только одному — тому, что ты его не ела. Не хватало бы нам вместе угодить в больницу! Это было бы ужасно.

Никаких передач мне не надо. Здесь мне дали одежду, читать не хочется, я лучше посплю, когда будет возможность, есть ничего не могу, только пью воду. Ничего мне не надо.

Хорошо, что здесь не разрешают выходить из палат, иначе бы моя жизнь превратилась бы в ад. Слух о том, что я здесь лежу, разнесся по всей больнице. Во время обхода вместе с моим доктором на меня приходит посмотреть много сотрудников больницы, их столько, что они еле помещаются в палате. Но это только во время обхода, страшно представить, что было бы, если бы здесь не было бы особого режима, — ко мне то и дело кто-нибудь заходил бы, а в коридоре меня бы сразу окружали толпой.

Хочешь угадать, что спросил у меня мой лечащий доктор? Вот остановись на этом месте, закрой глаза и попробуй угадать. Могу побиться об заклад, что ты так и не угадаешь. Он спросил меня не о своих родственниках и не о своем будущем или будущем страны. Вопрос его был прозаическим до невозможности — когда будет денежная реформа? Видно, что это очень сильно его волнует. Я ответил на этот вопрос, но попросил доктора держать язык за зубами. Он не просто пообещал, а поклялся, и я понял, что он говорит правду — никому не расскажет.

Очень переживаю по поводу отмены выступлений. Больше всего жаль Зарипова. Он столько сделал для нас, окружил нас такой заботой, а я его подвел. Да, подвел, и не надо говорить мне, что заболеть может всякий. Болезни бывают разными. Дизентерии легко можно было избежать. Передай ему мои извинения и скажи, что в марте я верну ему долг, т. е. выступлю во всех местах, в которых не смог выступить сейчас. И даже сверх того выступлю. Короче говоря, март в полном его распоряжении — пусть составляет график наших повторных гастролей в Узбекистане, а остальные наши планы мы построим с учетом этого. Объясни ему, почему я не смогу вернуть этот долг раньше марта. Вдруг он ждет, что я после выписки из больницы продолжу выступать здесь. Я полностью полагаюсь на тебя, драгоценная моя, ты сделаешь все как нужно. В дипломатии тебе нет равных. Если бы ты пошла по дипломатической линии, то стала бы послом в какой-нибудь большой стране.

Извинись перед Козловским[128] за то, что мы не сможем побывать у него, причем сделай это прямо сегодня. Здесь принято начинать готовиться к приему гостей за несколько дней до их прихода. Не знаю, насколько Козловский соблюдает местные традиции, но все же лучше предупредить пораньше. Да — не забудь поздравить его с тем, что он получил профессора.

Главное мое задание тебе, драгоценная моя, будет таким — пока я валяюсь в больнице, получи максимум удовольствия от вынужденного безделья в Ташкенте. Попроси Зарипова, он организует тебе экскурсии по интересным местам. Гуляй, отдыхай, наслаждайся жизнью и не беспокойся обо мне. У меня не тот случай, чтобы обо мне нужно было бы беспокоиться. Я понимаю, что когда меня увозили в больницу, я выглядел хуже покойника, но такое уж это заболевание — вымучивает сразу же. Не переживай, дорогая моя, а радуйся. Радуйся тому, что я скоро выздоровею и что у меня (слава Богу!) не холера. Этому, кстати говоря, радуются и мой доктор и заведующий отделением. Холера здесь время от времени случается.

Не сиди как привязанная в Ташкенте, в этом нет никакой необходимости, дорогая моя. Съезди туда, съезди сюда, считай, что ты приехала сюда в отпуск. Погода замечательная, дел никаких нет — почему бы не воспользоваться столь удачным случаем? От того, что ты будешь сидеть в номере и вздыхать, мне лучше не станет. Наоборот, я стану лучше себя чувствовать и скорее пойду на поправку, если буду знать, что моя драгоценная женушка наслаждается жизнью в полную меру. Больному надо создавать все условия для скорейшего выздоровления — ты согласна с этим? Думаю, что согласна. Тогда сделай так, чтобы я не переживал за тебя. Хватит мне переживаний по поводу пропущенных выступлений. Ты же знаешь, как я не люблю подводить людей. Короче говоря, если хочешь порадовать меня, любимая моя, то наслаждайся отдыхом.

Вот еще одно поручение. У Виктора и Фиры (ну ты помнишь) скоро годовщина свадьбы. Я хотел купить здесь на базаре какое-нибудь красивое блюдо, или кувшинчики, или что-то еще восточное, ручной работы. Ты же знаешь, как Фира любит такие вещи. Посмотри, дорогая моя, что здесь продают, и выбери на свой вкус. А Маше купи какой-нибудь яркий платок. Такой, чтобы «глаз без ножа резал», как сказала бы моя бабка Рейзл. Маша будет рада без памяти. Только яркий, непременно яркий! Выбирай не на свой вкус, а на Машин. И себе непременно купи что-нибудь. Считай, что это тебе от меня подарок.

Не удивляйся тому, любовь моя, что твой больной муж пишет тебе такое длинное письмо. Я пишу его не сразу, а с перерывами. Вот только что ко мне приходили доктора. Здесь от недостатка внимания страдать не приходится. То доктор придет на обход, то придет с заведующим отделением, а сейчас приходил и с заведующим, и с профессором. Зрителей, то есть тех, кто приходит просто для того, чтобы поглазеть на меня, я не считаю. Пусть смотрят.

Среди местных врачей нашелся один мой земляк, еврей из Отвоцка, это недалеко от Гуры. Мы с ним вспомнили родные места. Он бывал в Гуре, кое-кого там знал. Земляка встретить всегда приятно, даже если лежишь в инфекционной больнице. Земляка моего зовут Абрам Ильич. Если тебе не будет достаточно того, что рассказывают обо мне мой доктор и заведующий отделением, то обратись к Абраму Ильичу. Он подтвердит, что мое состояние не внушает опасений и что мое выздоровление — вопрос времени. Удивляюсь тому, какой вред человеку могут причинить эти невидимые глазом микробы! Уму непостижимо.

Да, вот еще, совсем забыл — купи на подарки штук пять-шесть красивых расшитых бисером тюбетеек.

На этом мои поручения и мои новости заканчиваются. Но письмо еще не заканчиваю. Прежде хочу написать о том, как я счастлив, потому что у меня есть ты, моя драгоценная Аидочка. Что бы ни случилось, я знаю, что ты рядом, что я могу на тебя рассчитывать. Для такого одинокого человека, как я, это не просто важно, а очень-очень важно. Моя мать умерла рано и не смогла дать мне столько любви, сколько собиралась дать. Мой отец был суров, и много любви я от него не увидел. Было время, когда я считал себя обделенным любовью, но после того, как в моей жизни появилась ты, я уже так не считаю. Знаешь, что я сейчас подумал, любимая моя? Только изголодавшийся человек может по достоинству оценить вкус еды. Только истосковавшееся по любви сердце способно любить в полную силу, по-настоящему, несмотря ни на что, вопреки всему, любить ради самой любви. Не поняв, как плохо жить без любви, невозможно оценить этот Божий дар по достоинству. Долгие годы я считал себя обделенным, не зная, что на самом деле я иду к своему счастью, только моя дорога длинна и извилиста. Но тем больше радость в конце пути! Дважды в жизни я был счастлив по-настоящему. Первый раз, когда встретился на границе с советским патрулем, и второй раз, когда встретил тебя, любовь моя.

Стоит только расстаться с тобой, несравненная моя, пускай и ненадолго, как я сразу же начинаю вспоминать то время, когда в моей жизни не было тебя. Вспоминаю и радуюсь тому, что сейчас у меня есть ты. Вот и сейчас тоже радуюсь. Мне так хорошо с тобой, что Бог считает нужным время от времени ненадолго разлучать нас, чтобы я немного остыл, успокоился и в очередной раз возблагодарил бы Его за столь щедрый, поистине бесценный дар. Знаешь, дорогая моя (и клянусь тебе, что в этом нет ни слова преувеличения или неправды), когда я пишу тебе письмо, то забываю о том, где я сейчас нахожусь, и чувствую, как с каждой минутой мне становится все лучше и лучше. Как будто ты протягиваешь руку и гладишь меня по голове. О, как же я люблю твои ласковые прикосновения! Сильнее их люблю только твои поцелуи! Жаль, что здесь не разрешены посещения, но, с другой стороны, это правильно. Любезный Абрам Ильич сказал, что может дать тебе халат и провести тебя ко мне под видом сотрудницы, но я попросил его не делать этого и тебя прошу, даже не прошу, а требую, чтобы ты не приходила бы ко мне. Это все же инфекционная больница, и от нее лучше держаться подальше. Еще не хватало, драгоценная моя, чтобы ты подхватила бы здесь какую-нибудь заразу. Это главный довод, но есть и еще один. Я не хочу, чтобы ты видела меня в таком виде, в каком я пребываю сейчас. Вот приду в себя, и тогда уже на меня можно будет смотреть без отвращения. Пока что, глядя на свое отражение в оконном стекле, я качаю головой и говорю себе: «Пугало!» Ничего страшного, но вид у меня отталкивающий, что да, то да.

Люблю тебя, моя драгоценная женушка, так крепко, как никто больше любить не способен. Целую тебя тысячу раз. Желаю тебе хорошо отдохнуть, пока я валяюсь здесь.

Твой В.

P. S. Когда ты закончишь читать это письмо, то увидишь, что санитарка, выступившая в роли почтальона, стоит около тебя. Она ждет не только твоего ответного письма, но и вознаграждения. Здесь принято благодарить рублем за каждое доброе дело. Дай ей пять рублей. Не удивляйся, это обычная здешняя такса за такую услугу.

17 октября 1958 года

Дорогая моя Аидочка!

Сегодня я проснулся в страшном испуге. Мне показалось, будто потолок падает на меня, все рушится, меня заваливает обломками. Придя в себя, я понял, что это был не сон, а видение. Похожее на то, что было у меня накануне твоего дня рождения. Я сосредоточился и мысленно вернулся к увиденному. Знаешь, что я увидел? Землетрясение, которое почти полностью разрушит Ташкент. Оно произойдет рано утром 26 апреля 1966 года. Разбитые часы, которые я видел, показывали пять часов двадцать три минуты. Страшно подумать, что через восемь лет этого прекрасного города не станет! Видение видением, но все, что не случилось, можно предотвратить или хотя бы уменьшить последствия. 26 апреля вообще несчастный день для Советского Союза[129].

Я не хочу говорить об этом в больнице, драгоценная моя, по двум причинам. Первая — я не собираюсь сеять панические слухи. Вторая — я не хочу больше общаться с психиатром. О таком надо говорить в горкоме или в ЦК. Это вопрос государственной важности. Поэтому прошу тебя поговорить с Зариповым относительно моей встречи с кем-то из местного руководства. Пусть так и скажет — по вопросу государственной важности. Я уверен, что местное руководство знает, кто такой Вольф Мессинг. Причины Зарипову не открывай, скажи, что не знаешь ее (прости, дорогая моя, что вынуждаю тебя лгать). Если Зарипов не сможет устроить такую встречу, не переживай — после выписки я сам приду в горком и дойду до первого секретаря, что бы мне это ни стоило. Дело слишком серьезное для того, чтобы колебаться, — этично или неэтично использовать мои способности. Конечно же, этично. Но если у Зарипова получится договориться, будет лучше. Я не знаю, насколько хорошо я буду чувствовать себя сразу же после выписки. Не в смысле физического здоровья, дорогая моя, с этим все будет в порядке. Сил прибавляется с каждым днем. Я не знаю, насколько хорошо смогу концентрироваться. Сегодня, например, на то, чтобы увидеть картину землетрясения, мне понадобилось около часа. Ну, ты понимаешь. Точнее — ты меня знаешь.

Ташкент вообще «неспокойный» город. В будущем веке, в 2025 и 2067 годах, здесь снова произойдут разрушительные землетрясения, но тогда дома будут строить более крепкими. А то землетрясение, о котором я пишу, может стереть с лица земли весь город.

Я передумал — пожалуй, лучше рассказать Зарипову, в чем дело. Он человек умный и понятливый. Вряд ли он станет сеять панику и т. п. Но, зная причину, он станет действовать настойчивее и, кроме того, не станет на тебя обижаться. А то ведь может обидеться. Подумает, что ты знаешь причину, а ему сказать не хочешь. Трудно же, хорошо зная нас с тобой, предполагать, будто я могу что-то скрывать от тебя, любовь моя.

Мне совершенно не хочется есть, несмотря на то что я не ел несколько дней. Отвык. Доктора уверяют меня, что это в порядке вещей. Со дня на день аппетит начнет возвращаться ко мне. Но две ближайшие недели придется питаться только жидким и перетертым. Моим кишкам нужно дать время на то, чтобы они пришли в норму.

Да, как там Ирочка? Вы созванивались? Все ли у нее хорошо? Ничего плохого я не чувствую, но хочу убедиться, что у нее все в порядке. Передавай ей привет от меня.

В твоих записках, драгоценная моя, я чувствую небольшую неправду. Мне кажется (и я был бы рад ошибиться!), что ты отдыхаешь не так хорошо, насколько пытаешься представить. Не надо! Не надо беспокоиться обо мне и просиживать часами в номере у телефона, ожидая вестей из больницы. Никаких вестей не будет. 24 октября меня выпишут, но я уже писал об этом в прошлом письме. Еще неделю тебе придется прожить без меня, любовь моя, так проживи ее спокойно, приятно, легко. Не переживай за меня и не жди плохих новостей. Я, твой муж, обещаю тебе, что через неделю ты сможешь обнять меня, здорового и веселого.

В следующий свой приход, дорогая моя, напиши мне отчет — где ты была, как развлекалась, что видела кроме вида из гостиничного окна. И смотри — чтобы ни слова неправды! Чем длиннее и содержательнее будет твой отчет, тем приятнее мне будет его читать. Считай, что он станет для меня лекарством, и постарайся, чтобы лекарство было хорошим, вопрос государственной важности.

Твой любящий муж целует тебя столько раз, что и сосчитать невозможно.

Люблю тебя! Люблю! Люблю! Места не хватит, чтобы написать это слово столько раз, сколько хочется!

Твой В.

19 октября 1958 года

Дорогая Аида!

Я звонил тебе в гостиницу (мне разрешили в виде исключения позвонить из ординаторской), но ты уже ушла. Вниз меня не выпустят, тебя ко мне не пропустят, так что пишу тебе письмо.

Немедленно! Вот прямо как прочтешь то, что я написал, разыщи Зарипова и потребуй, чтобы он снял все наши афиши. Нет — чтобы он объехал весь Ташкент и лично убедился бы в том, что афиш нигде нет! Он не проконтролировал снятие афиш, не убедился в том, что информация об отмене наших выступлений дошла до всех, кому она предназначалась (ну ты знаешь эту восточную расслабленность!), и в результате вчера я узнал от одной здешней медсестры, что в пятницу в местном Доме офицеров произошел скандал. Люди пришли на наше выступление, потому что афиши продолжали висеть и, более того, в кассе Дома офицеров почему-то продавались билеты. Знакомые медсестры, которым она еще не успела рассказать, что я лежу в больнице, купили билеты в пятницу днем и пришли посмотреть на нас, не зная о том, что выступления отменены. Представь себе эту ситуацию! Вечер пятницы, никого из начальства нет, есть только дежурный, который ничего не знает. Персонал говорит зрителям: «Раз афиши висят, значит, Мессинг будет, подождите немного, он задерживается». Людям испортили вечер, а мне подмочили репутацию. Те, кто не знает о том, что я лежу в больнице, будут думать, что я непорядочный, безответственный человек. Взял и не приехал выступать!

У меня нет слов! Просто нет цензурных слов — так я возмущен! Потребуй, чтобы Зарипов объяснил всему Ташкенту, что я лежу в больнице и не виноват в том, что сам он халатно относится к своим обязанностям! Или пусть считает, что мы более с ним не знакомы! Я не позволю никому пятнать мою репутацию. Ты же знаешь, моя дорогая, что по своей вине я за всю жизнь ни разу не опоздал на выступление, не говоря уже о том, чтобы сорвать его! Самолеты отменяли, поезда опаздывали, это было. Но по своей вине я ни разу никого не подвел!

Собери в кулак всю свою суровость, драгоценная моя (я знаю, что ее у тебя мало), и отчитай Зарипова так, чтобы у него, как говорили у нас в Гуре, «зад загорелся». Чтобы он сегодня же сделал то, что должен был сделать еще тринадцатого числа! Иначе сегодня вечером может быть скандал в Русском драмтеатре, а завтра — во Дворце культуры текстильщиков и т. д.

Когда есть повод, поневоле задумаешься. Я вот думаю о том, не решил ли наш хитрый товарищ снять пенки с прошлогоднего варенья, как говорили у нас в Гуре? Вдруг он не забыл известить об отмене выступлений и снять афиши, а сделал это намеренно? Вдруг он решил под видом нас с тобой выпустить кого-то из подражателей. Например — этого афериста Карапетяна, который даже гримируется, чтобы быть как можно больше похожим на меня? Или кого-то еще? Вызвал срочно, они не успели приехать и потому в Доме офицеров произошел такой казус? Не хочется плохо думать о Зарипове. Ты же знаешь, что я всегда доверяю людям и уважаю их до тех пор, пока они сами не испортят мое мнение о них. Но все возможно, особенно с учетом того, что мы, в сущности, знаем его плохо.

Скажи ему следующее. После выписки я встречусь с ним (это уж непременно) и сразу узнаю, по какой причине продолжали висеть мои афиши. Если вдруг выяснится, что он собирался нас обмануть, то я не только не буду больше никогда иметь с ним дела, но и ославлю его на весь Союз. Если он решил нас обмануть, пусть немедленно все исправит — тогда я его прощу. Пускай все закончится одним-единственным скандалом, который уже произошел. Но если произойдет еще хоть один, то Зарипову несдобровать! Вот так ему и скажи. И не слушай никаких заверений и клятв. Язык у него подвешен лучше, чем у любого меламеда, но то, что произошло, надо исправлять не словами, а делами.

Как же неприятно разочаровываться в людях! Прямо-таки больно! Никак не могу привыкнуть к этому. Ты сейчас, конечно же, вспомнишь, как я переживал по поводу Сапожкова? Но то было другое дело. Хотя бы потому, что я тогда не валялся на больничной койке и смог быстро навести порядок. Да и если уж говорить начистоту, то к Сапожкову просто надо было получше присмотреться, прежде чем иметь с ним дело. Посидеть, выпить чаю, понять, что у него на уме. Но о Зарипове я был прекрасного мнения и очень ему доверял. Останавливаюсь, чтобы не повторять заново то, что я уже написал. Обидно, неприятно, больно.

И на всякий случай, любимая моя, чтобы я был спокоен, обзвони завтра прямо с утра все места наших выступлений, начиная с Русского драмтеатра и заканчивая Дворцом культуры обувщиков, и скажи, что выступления Мессинга отменены из-за его болезни. Это не займет у тебя много времени, драгоценная моя, но зато я буду совершенно спокоен. На тебя я всегда могу положиться. Я знаю это, я ценю это, и я благодарен тебе за это тысячекратно.

Прости, любимая, что нагружаю тебя неприятными делами, но кто же мог подумать, что такое случится? Ты знаешь, как ответственно я отношусь ко всем делам, а уж к работе и подавно, и ты прекрасно понимаешь мое состояние.

Целую тебя, драгоценная моя Аидочка.

Твой разгневанный донельзя

В.

25 апреля 1959 года

(поздравительная открытка «С днем рождения!»)

Любимая моя Аидочка!

Сегодня у нас двойной праздник — день твоего рождения пришелся на Песах! Два моих самых больших праздника совпали! И по этому случаю тебе полагается два подарка вместо одного!

Поздравляю тебя, любовь моя! Желаю тебе счастья и всего того, чего ты сама себе желаешь! Главное скажу тебе на словах, а открытка — всего лишь традиционное приложение к подаркам. По этикету положено класть визитную карточку, но я лучше напишу открытку, зная, что ты сохранишь ее на память.

Не правы те, кто говорит, что праздновать день рождения — нееврейский обычай, и ссылается на фараона[130]. Каждый праздник радостен! Каждая радость — бальзам для сердца. Поздравляю! Поздравляю тебя тысячу раз, любовь моя!

Твой любящий муж

Вевл

20 мая 1959 года

Дорогая моя Аидочка!

Доехал я благополучно, в приятном одиночестве, замечательно выспался в поезде, и это, пожалуй, единственная хорошая новость. Больше хороших новостей нет.

Пятрас во время телефонного разговора ничего не преувеличил. Скорее даже преуменьшил. Ситуация такая — материал, отснятый в Москве на наших выступлениях, у него забрали по распоряжению директора. Пятрас не исключает, что кинопленку уже смыли. Смывать, драгоценная моя, положено для того, чтобы извлечь серебро, которое содержит кинопленка. Проще говоря, материал уничтожили. Сам директор, по собственному усмотрению, кинопленку конфисковать (другого слова я не нахожу) не мог. Зачем ему это? Тем более что он сам, пятью месяцами раньше, утвердил фильм обо мне. Пятрас уверен, что на директора надавили или по партийной линии, или по другой[131]. Объяснение «Вольф Мессинг не имеет к Литве никакого отношения, поэтому фильм о нем на нашей киностудии сниматься не будет» я и Пятрас считаем надуманным, лживым. Полгода назад я тоже не имел никакого отношения к Литве, но снимать фильм обо мне было можно, а теперь нельзя? Чушь! Бред!

Я пытался пробиться к директору, два дня убил на это, но он меня избегает под разными предлогами — то он занят, то у него совещание, то он уезжает в ЦК, то готовится к выступлению… Отговорки, самые обычные отговорки. Он просто-напросто не хочет встречаться со мной, чтобы я по его мыслям не узнал истинную подоплеку этого дела.

Мы с Пятрасом были на приеме у секретаря горкома, который, если можно так выразиться, покровительствует Пятрасу, как старый друг его отца. Мы сходили в горком для того, чтобы узнать обстановку и попытаться понять, откуда и почему вдруг свалилась на нас такая напасть. Местная инициатива или приказ из Москвы? Ничего полезного не узнали, сходили зря. Секретарь пообещал навести справки, но думал он только об одном — как бы поскорее нас выпроводить. Нет, не только, еще он думал о том, зачем Пятрас связался с «этим проклятым евреем». Должен заметить, дорогая моя, что антисемитизм в Вильно после войны стал гораздо сильнее. Это очень печально, но наши проблемы не от антисемитизма.

Ситуация сложилась непонятная, странная. С одной стороны, у Пятраса забрали отснятый материал и сказали ему, что фильм обо мне сниматься не будет, а с другой — не было официального приказа о закрытии фильма. И никакого другого задания Пятрас пока не получил. Поэтому помимо хождения по инстанциям (мы еще собираемся побывать в ЦК и в министерстве культуры) и попыток увидеться с директором киностудии мы занимаемся делом — ищем в Вильно места, подходящие для съемок. Мне нравится идея Пятраса со съемками на улице. Так и впрямь будет интереснее и ярче, чем одно только сидение в студии. Но для каждого отрывка надо подобрать подходящий «фон», как выражается Пятрас. Парк, набережная и т. п. Мы подбираем места и утверждаем их голосованием (иногда и спорим). Если получится отстоять фильм, то у нас уже будет проделана вся предварительная работа. Если же нет, тоже хорошо — благодаря прогулкам с Пятрасом я лучше узнаю Вильно, и вообще, приятно гулять по городу с умным собеседником.

Представь себе, драгоценная моя, здание, в котором находилась типография Роммов[132], сохранилось. Вильно вообще мало пострадал от войны. Только теперь там другая типография и это уже не Жмудский переулок, а Шауляйская улица.

Мне очень неловко интересоваться судьбой документального фильма обо мне самом. Это выглядит нескромным, выглядит так, будто я настаиваю на том, чтобы такой фильм был бы непременно снят. Но я привык доводить начатое дело до конца (уж тебе-то, дорогая моя, этого объяснять не надо), и, кроме того, мне жаль Пятраса. Больше всего мне жаль Пятраса. Он так загорелся этой идеей, он столько надежд возлагал на эту работу, и он, как оказалось, потратил изрядно собственных денег на съемки в Москве. Командировочные совершенно не покрывали его расходов. Я предложил ему компенсировать то, что он истратил, но он категорически отказался взять у меня хотя бы рубль. Мне не удалось уговорить его принять хотя бы половину истраченной суммы под тем предлогом, что мы компаньоны и должны делить расходы пополам. Хочется перед отъездом подарить ему лотерейный билет, на который падет крупный выигрыш, но, как ты знаешь, драгоценная моя, это идет вразрез с моими принципами.

До директора киностудии я все-таки доберусь. Я не уеду, пока не поговорю с ним и не узнаю, кто дал ему распоряжение закрыть фильм. А потом пойду к тому человеку. Мне очень важно докопаться до истины, и, кроме того, я хочу спасти фильм. После прогулок с Пятрасом по Вильно эта идея понравилась мне окончательно. Мне нравится идея, мне нравится режиссер, мне нравится сама мысль о том, что умный и талантливый человек снимет обо мне документальный фильм, в котором я сам расскажу о себе. Ты понимаешь, драгоценная моя, насколько это для меня важно. И я хочу, чтобы такой фильм был снят.

Пятрас не падает духом, я тоже не падаю духом. Правда, никак не могу увидеть судьбу этого дела. Ты понимаешь, что я нервничаю, а когда нервничаю, то вижу все, кроме того, что хочу увидеть. Надеюсь, что в ближайшие дни нам удастся разобраться в том, кто отдал распоряжение закрыть фильм. Я бы предпочел, чтобы инициатива исходила бы из Москвы, как бы парадоксально это ни звучало. В Москве мне проще было бы взывать к голосу разума, чем здесь. В Москве меня лучше знают и т. д. Здесь же, особенно с учетом того, о чем я написал выше, переубеждать очень сложно. Есть еще кое-какие обстоятельства, о которых я расскажу тебе при встрече. Но мы с Пятрасом не теряем надежды. Днем я гуляю с ним, а вечером в одиночестве. Иду от гостиницы к реке (это недалеко), стою на мосту, потом возвращаюсь обратно и гуляю по центру, стараясь выбирать узкие улочки. Ты же знаешь, дорогая моя, как я не люблю широкие прямые проспекты. Когда прохожу мимо домов, в которых жили мои знакомые, или мимо магазинов, которые я помню по довоенной поре, сердце всякий раз замирает — где эти люди, что с ними случилось? Лучше не думать об этом и не пытаться узнать, потому что ответ почти всегда будет одним и тем же.

Не жди меня скоро обратно, любовь моя. Я чувствую, что задержусь здесь. Во-первых, больно уж туго движется дело, а во‑вторых, если все удастся решить, то Пятрас сразу же начнет снимать меня. Если же нам не удастся спасти фильм, мне будет неловко уезжать сразу. Придется задержаться на один-два дня, чтобы успокоить Пятраса. Он очень раним и очень сильно, невероятно сильно переживает по поводу происходящего. Ну а кто бы не переживал на его месте? Человек начинает работу, вкладывает в нее много сил, времени, денег, а на середине ему говорят: «Стоп!» и отбирают все, что он уже успел сделать. Это же обидно.

Пятрас сказал мне, что если нам не удастся спасти фильм, он снова приедет в Москву, снимет несколько моих выступлений на свою личную камеру, а также снимет мой рассказ о себе. Сделает самостоятельно, для собственного удовольствия то, что ему не дали сделать официально. Я был тронут таким вниманием. Сказал Пятрасу, что ему не понадобится приезжать для этого в Москву. Если фильм погубят, мы с тобой, драгоценная моя, нарочно приедем выступать в Вильно. Это будет выражением моего протеста. А если фильм удастся отстоять, то мы тоже приедем. Для того чтобы закрепить нашу победу. Так или иначе, драгоценная моя, в наш осенний график надо будет включить выступления в Вильно. Предлагаю отвести для этого две первые недели сентября, а затем отдохнуть столько же где-нибудь в Прибалтике. Так мы сэкономим на билетах, и твой отец, да будет благословенна его память, скажет где-то там в Верхних Мирах[133]: «Моя любимая дочь вышла замуж за правильного бережливого еврея!»

Иногда в Вильно слышу на улицах польскую речь. Всякий раз это навевает воспоминания. Некоторые улочки отдаленно схожи с улицами в Гуре. Отдаленно, очень отдаленно, но схожи. Я хожу по ним каждый день с каким-то болезненным наслаждением. Вспоминать прошлое и больно, и отчасти приятно. Всегда приятно вспоминать детство и молодость. Но приятнее всего, драгоценная моя женушка, вспоминать о тебе! И эти воспоминания, в отличие от всех остальных, содержат только радость. Знаешь, любовь моя, что бы ни случалось в моей жизни (я имею в виду плохое), я вспоминаю, что у меня есть ты, — и мне становится легче. Сказано же: «Тот, у кого хорошая жена, — счастлив все дни его жизни, но тот, у кого плохая, — постоянно страдает»[134]. Нет высшей награды для человека, кроме как шалом баис[135], основанный на искренней любви и не менее искреннем уважении друг к другу. Недаром же царь Шломо говорил: «Нашел жену — нашел благо».

Вижу, как ты сейчас улыбаешься, любимая моя, улыбаешься и думаешь: «Мой муженек сыплет цитатами, словно раввин». Такое уж у меня сегодня настроение. Вспоминаю все — и свою жизнь, и наше с тобой знакомство, и высказывания умных людей. В этом году мне исполнится шестьдесят лет. Можно сказать, что половину жизни я уже прожил[136]. Мне есть что вспомнить, но самые радостные, самые светлые мои воспоминания связаны с тобой, любимая моя.

Скучаю по тебе и радуюсь тому, что ты ждешь меня, радуюсь предвкушению нашей встречи. О как же приятно возвращаться в дом, где ждешь меня ты, драгоценная моя!

Целую тебя тысячу раз,

Твой В.

25 мая 1959 года

Дорогая Аида!

Дозвониться до тебя, любовь моя, невозможно. Телефонистка сказала, что случилась какая-то авария. Подозреваю, что виной тому рабочие, которые роют какие-то траншеи от парка. Наверное, они перерезали провод. Представляю, как волнуется Ирочка. Скажи ей, чтобы не волновалась, а просто бы отдохнула от постоянных телефонных звонков.

В голове вертится только одна фраза: «Ни меда, ни жала!»[137] Если я когда-нибудь еще хоть раз свяжусь с телевидением, драгоценная моя, то скажи мне только одно слово: «Вильно», и я сразу же одумаюсь. Я злюсь невероятно и радуюсь тому (ты слышишь, дорогая моя, — радуюсь!), что тебя сейчас нет рядом и ты не видишь меня в таком раздражении. Места себе не нахожу, так я зол!

Я собирался уехать завтра, но Пятрас упросил меня задержаться еще на несколько дней. Бедный Пятрас! Он все еще надеется исправить положение, несмотря на то что положение безнадежное. Но пусть. Я должен пойти ему навстречу, дорогая моя. «Должен», а не «вынужден». Я по собственному опыту знаю, как важно сказать себе: «Я сделал все, что мог сделать». Пускай Пятрас попробует сделать то, что он хочет. Выступлений в ближайшую неделю у нас нет, а за несколько дней я успокоюсь и вернусь к тебе таким, каким ты меня привыкла видеть, дорогая моя. Ну и если уж говорить начистоту, то в глубине моей души все-таки шевелится надежда на то, что каким-то чудом все удастся исправить. Уже знаю, что не удастся, потому что в этом меня одновременно убеждают и опыт, и интуиция, но надеюсь. Пятрас просто заразил меня этой идеей с документальным фильмом, другого слова я и подобрать не могу. Не столько для того мне нужен этот фильм, чтобы его сейчас показали по телевизору, сколько для того, чтобы он остался для будущих поколений. Возможность рассказать потомкам о себе, рассказать честно, без прикрас и искажений, весьма ценна для меня. И гораздо лучше, чтобы это был официально снятый фильм, а не любительский, который собирается сделать Пятрас. Больше веса, больше шансов на то, что он не затеряется где-нибудь через сто двадцать лет[138], да и та камера, которой снимают на студии, гораздо лучше старой трофейной кинокамеры Пятраса.

Ладно, я тоже хочу сказать себе, что сделал все, что мог. Поэтому мы попытаемся добиться понимания в здешнем ЦК. Пятрас хотел пробиться к первому секретарю Снечкусу, но я его отговорил. Человек, для которого принципы важнее родственных связей[139], не пойдет нам навстречу. Нам нужен кто-то понимающий и влиятельный настолько, чтобы своей властью отменить решение о закрытии фильма.

Но это я забегаю вперед, а ведь суть дела я тебе еще не рассказал. Суть вот в чем, дорогая моя. Узнав, что обо мне на здешней киностудии снимается документальный фильм, один из заместителей министра культуры нашептал председателю Совмина[140] Шумаускасу, что Вольфу Мессингу якобы «делают рекламу в виде документального фильма». Якобы я договорился (понимай так, что заплатил денег) с режиссером, чтобы он снял фильм обо мне и я при помощи этого фильма стану увеличивать свою популярность. Представь себе!

Вижу, как ты смеешься, драгоценная моя! Уж кому, как не тебе, знать, что если мы станем давать по три выступления в день без выходных и отпусков, мы все равно не сможем удовлетворить всех желающих! Какая реклама?! Какие деньги?! Пятрас не то что моих денег не взял, он еще и свои вложил! Но недаром говорится, что сказанная вслух ложь тут же начинает прикидываться правдой. Нашлись такие, кто «слышал», как я «уговаривал» Пятраса снять фильм обо мне. Не знаю — может, кто-то даже «видел», как я передавал Пятрасу деньги. Во сне все что угодно можно увидеть. Тут все смешалось в кучу — и зависть ко мне, и обвинения в шарлатанстве, и нелюбовь к Пятрасу, который не имеет привычки лебезить перед начальством, и антисемитизм (без него никак нельзя), и то, что запрещать приятнее, чем разрешать… Короче говоря, Шумаускас вызвал к себе директора киностудии, накричал на него и велел закрыть фильм.

Должен сказать, что директор уклонялся от встречи со мной не из-за того, что держал камень за пазухой. Ему просто было неловко. Любому порядочному человеку бывает неловко, если его вынуждают сделать подлость. Он не мог ослушаться председателя Совмина, это понятно. Даже если бы он и попробовал бы возразить, ничего из этого не вышло бы. Разве что на киностудии был бы новый директор. Головой нельзя прошибить стену. Но директор стеснялся встречаться со мной, вот и придумывал различные поводы для того, чтобы избежать встречи. Когда же мы, наконец, встретились (я попросту подкараулил его в коридоре, потому что не видел другого выхода), директор честно признался мне в том, что его вынудили закрыть фильм. И мысли его подтверждали его слова. Разговор с секретаршей Шумаускаса окончательно прояснил ситуацию.

Я объяснил Пятрасу, что дело гиблое. Даже если я обращусь за помощью на самый верх[141], фильм спасти не удастся. У этих игр есть свои правила. Никто, даже тот, кто знает, что я не шарлатан, не станет вмешиваться в это дело и отменять запрет Шумаускаса. Не тот случай, не тот повод, и вообще-то гурский еврей Вевл Мессинг не имеет никакого отношения к Вильно. Несколько выступлений не в счет. Надо смотреть правде в глаза. Ради меня никто не станет ничего предпринимать. Тем более что из-за особенностей здешней обстановки местное начальство пользуется большей самостоятельностью, нежели какой-нибудь первый секретарь обкома. Их главная задача — спокойствие и порядок. Если есть это, значит, есть все. Говорят, что коллеги Бельского кое-где еще работают[142]. Так что не надо дальше объяснять, ты и так все поймешь.

Жаль, очень жаль. Что еще можно сказать об этом? Нет желания даже думать об этом, не то чтобы еще хоть раз пробовать. Предпримем последние попытки (если что и можно сделать, то это надо делать здесь и немедленно), и затем я вернусь домой. Но осенью мы непременно приедем сюда выступать. И я построю выступления таким образом, чтобы зрителям с самого начала становилось бы ясно, что я не фокусник. Знаешь, дорогая моя, я сейчас поймал себя на мысли о том, что до определенного времени я старался придумывать как можно более интересные опыты, а теперь я придумываю такие, которые не должны оставлять сомнений в наличии у меня дара. Это не очень хорошо, но как есть. Мечтаю о том, как на мое выступление в Вильно придут здешние руководители, но вряд ли эти мечты сбудутся. Хотя инкогнито, затерявшись в толпе зрителей и не привлекая к себе внимания, они вполне могут это сделать. Ладно, нечего думать о них. Похороним несбывшиеся надежды, вычеркнем из памяти напрасно потраченные дни и будем жить дальше. Эта история помимо минусов имеет два, нет — три плюса. Во-первых, я познакомился с таким интересным и хорошим человеком, как Пятрас. «Хороший человек сам по себе сокровище», — говорила моя бабка Рейзл, да будет благословенна ее память. Во-вторых, я как следует узнал Вильно, так узнал, как знают его местные жители. Вильно заслуживает того, чтобы познакомиться с ним поближе. Я получил большое удовольствие. В-третьих, я получил кое-какой опыт. Несчастья не делают богаче, но они делают умнее. Чтобы я еще раз обольщался? Да никогда в жизни! Если только Пятрас после всего, что было, не оставит желание сделать небольшой фильм обо мне, то я соглашусь на это. С другими даже связываться не стану. Какой смысл начинать, если рано или поздно придется бросить?

Если в бочке меда есть ложка дегтя, то в бочке дегтя должна быть ложка меда. Случайно разговорившись с горничной в гостинице, я узнал, что здесь есть ювелир, делающий на заказ прекрасные изделия из янтаря. Познакомившись с этим ювелиром, которого зовут Наумом Гедальевичем, я получил сразу три выгоды вместо одной. Купил тебе, любовь моя, кое-что в подарок, познакомился с еще одним хорошим человеком и был приглашен на ужин. Супруге Наума Гедальевича Зельде Бог послал такой же талант готовить, что и тебе, драгоценная моя. Так вкусно, что и описать нельзя. Рыбу[143] она готовит на местный литовский манер — кусками, а не целиком, и вместо хлеба или мацы кладет картофель. А в бульон, в котором готовится рыба, кроме лука, кладет еще и шелуху. Мне так понравилась рыба, что я выспросил рецепт. Все знают, как готовить рыбу, но вся суть в мелочах, которые превращают еду в поистине райское наслаждение. Признаюсь тебе честно, дорогая моя, хотя и знаю, что ты станешь хмуриться, — я так задергался со всей этой нервотрепкой, что потерял аппетит и ел где придется и что придется. Поэтому обед у Наума Гедальевича стал для меня двойным праздником. Помимо прочего, Наум Гедальевич сказал мне адрес одной здешней столовой, находящейся не очень далеко от гостиницы, где работают евреи. Все там евреи — от директора до посудомойки, и блюда только называются по-общепитовски, а на самом деле готовятся как положено и из чего положено. Теперь я обедаю и ужинаю там. Кормят неплохо, конечно, не так вкусно, как дома, но для столовой неплохо и не надо уточнять всякий раз, из чего сделаны котлеты. Половина врет, говорит, что из говядины, хотя на самом деле из свинины, но меня, читающего мысли, им не обмануть.

От скуки сходил разочек в местный театр. Спектакль назывался «Разбитая ваза», но его следовало бы назвать «Напрасно потраченные на билет деньги». Ушел, не досидев до конца, и был не единственным среди уходивших. В кино пару раз тоже ходил. Ты ни за что не угадаешь, что я смотрел от безделья. «Девушку с гитарой» и «Дело «Пестрых», вот что я смотрел. Обнаружил, что в «Деле» снялся Саша[144]. Удивительно, как часто он снимается. В пяти картинах за год! Дай Бог! А то ведь совсем недавно режиссеры и слышать о нем не хотели.

Погода испортилась и стала отвратительной под стать моему настроению. Но мне дождь не помеха, главное, что нет ветра и можно спокойно гулять под зонтом. Зато в дождь на улицах мало людей и можно гулять без того, чтобы на меня постоянно оглядывались. Вольф Мессинг, который якобы платит за рекламу режиссерам, даже в низко надвинутой на лоб шляпе трех шагов не может пройти без того, чтобы его не узнали. Вот так-то, моя дорогая! Если бы Шумаускас прошелся бы со мной по городу, то убедился бы в моей популярности (так он и станет разгуливать по Вильно пешком в компании с еврейским фокусником!). Видишь, драгоценная моя, как сильно я расстроен. Пытаюсь думать о хорошем, а мысли все время возвращаются к этому проклятому фильму. Обидно. Обидно так, словно мне плюнули в душу[145]. С возрастом положено обретать мудрость и спокойствие, а я, напротив, все острее реагирую на любую несправедливость. Или причиной тому то, что тебя, любовь моя, нет рядом и некому меня утешить. Подумать только — шестидесятилетний мужчина нуждается в утешении, словно маленький мальчик! Что скажут люди? Мне все равно, что они скажут. Когда я расстроен, я нуждаюсь в утешении, и никто, кроме тебя, не может мне его дать.

Вот немножечко пожаловался тебе в письме, и мне стало легче.

Но если я еще хоть раз подумаю о фильме про меня, то непременно скажи мне только одно слово: «Вильно»! Чтобы я сразу же выбросил из головы никчемные мысли, от которых не будет мне никакой пользы, кроме вреда.

Я соскучился по тебе, любимая моя, соскучился по Ирочке, по работе, по Москве тоже соскучился. Когда стану садиться в поезд, то буду петь от радости. Чтобы спокойно уехать, мне надо убедиться в том, что Пятрас не наделает глупостей. Ты же знаешь, каким участием проникаюсь я к хорошим людям. Отношусь к нему так, как будто он мне родственник. Пятрас по возрасту годится мне в племянники, так что нет ничего странного в том, что я даю ему советы и удерживаю от опрометчивых поступков. Он страдает одной иллюзией, весьма характерной для нынешней молодежи, особенно для здешней. Им кажется, что если поднять шум, то это поможет делу. Наивные люди! Они не понимают, точнее, не хотят понимать двух вещей. Шум пойдет только во вред делу, потому что тех, кто шумит, начальство не любит. Если поднялся шум, никто уже не станет вникать в обстоятельства, а примут меры к тому, чтобы как можно скорее стало тихо. И дадут ли Пятрасу поднять шум? Объясняю ему, что ни один фильм, даже самый замечательный фильм на свете, не стоит того, чтобы ради него рисковать своим будущим. Режиссеру надо быть всегда настороже, потому что конфликт с начальством может лишить его не только места, но и профессии. Пятрас хорохорится, говорит, что в юности обучался сапожному делу и всегда сможет себя прокормить, но эти слова не следует принимать всерьез. Надо сходить с ним в ЦК, чтобы он убедился в том, что наш фильм окончательно похоронен, успокоить, приободрить, и тогда уже можно будет уезжать со спокойным сердцем.

Прости меня, любимая моя, за то, что вместо веселого письма написал грустное.

Твой любящий муж целует тебя тысячу раз и тысячу раз благодарит Бога за то, что Он послал ему тебя. Моя любовь к тебе не имеет ни границ, ни конца. Недаром же говорится, что той любви, которая закончилась, никогда не было.

До скорой встречи, любимая моя (а может статься так, что я опережу свое письмо).

Твой В.

P. S. Совсем забыл написать, что на жене ювелира Наума Гедальевича было такое платье, что даже я, ничего не смыслящий в женской моде, восхитился им. Оказалось, что здесь есть какой-то невероятный портной, волшебник из волшебников, который к тому же еще и шьет очень быстро. К нему записываются в очередь за полгода вперед, люди приезжают из Москвы, Ленинграда, Риги и других городов, но мне обещали не только познакомить тебя с ним, когда ты приедешь в Вильно, но и замолвить словечко, чтобы он обшивал тебя без очереди. Когда я пишу «невероятный», то нисколько не преувеличиваю, сама убедишься. Даже жаль, что он шьет только на женщин. Но я его прекрасно понимаю. За женское платье платят дороже, чем за мужской костюм, а шьется платье скорее. «Настоящее счастье, это когда два хороших гешефта вместо одного», — говорили у нас в Гуре. Улыбаюсь про себя тому, какой «широкой» стала наша жизнь. За мебелью надо ехать в Киев, к протезисту — в Ленинград, а к портному — в Вильно. Но если хочешь получить самое лучшее, то приходится жертвовать временем и ездить туда- сюда.

В.

3 марта 1960 года

Милая моя Аидочка!

Я выполнил все твои поручения, но, к моему огромному сожалению, не так быстро, как хотелось бы. Приехал к тебе, а тут уже не только в отделение, но и в корпус не пускают — так поздно. Мог бы, конечно, пройти, но успокаивать каждого, кто встретится мне на пути, не хочется. Да и не могу я сейчас сконцентрироваться так, чтобы внушать нескольким людям, что они меня не видят. Слишком уж волнуюсь за тебя, моя драгоценная! Знаю, что все будет хорошо, но все равно волнуюсь, потому что, когда любишь, невозможно не волноваться за любимого человека. Сейчас моих сил хватит только на то, чтобы убедить кого-нибудь из сотрудников отнести тебе мое письмо, когда я его допишу. Прошу прощения за почерк, пишу на колене под фонарем.

Фирочка позвонила Гусенкову[146] и просила его помочь нам, если возникнет необходимость. Он пообещал, что сделает все, что потребуется, — нажмет, решит, подключит, организует. Так что не беспокойся, любимая моя! У тебя будет все самое лучшее, все, что тебе понадобится. А если будет надо, я дойду до самого верха, дорогая моя! Ради твоего блага я не остановлюсь ни перед чем. Я уверен, что наш начальник[147] помнит меня, несмотря на то что мы встречались всего один раз[148]. Если потребуется, то обращусь к нему. У тебя будут самые лучшие доктора и самые лучшие лекарства. Все будет хорошо, любимая моя. Ты скоро поправишься, и осенью мы поедем отдыхать к морю. Хочешь в Пицунду? Куда пожелаешь, любовь моя, туда мы и поедем.

Чувствуй себя спокойно, драгоценная моя! У тебя есть любящий муж, на которого ты можешь положиться.

Заканчиваю писать, потому что во двор вышла женщина в белом халате. Отдам ей письмо и сумку.

Целую тебя! Люблю тебя!

Твой В.

6 марта 1960 года

Дорогая моя Аидочка!

Я пришел к тебе, а медсестра сказала, что ты заснула после укола и будешь спать долго, потому что плохо спала ночью. Разумеется, в ответ на свою просьбу дождаться твоего пробуждения я получил категорический отказ. Я понимаю, что таковы правила, но разве нельзя сделать исключения? Кому помешает старый тихий человек, который сидит на диванчике и терпеливо ждет, не создавая ни шума, ни проблем? Но медсестра Вера несколько раз с удовольствием повторила: «Порядок одинаков для всех!» Она из тех, кому нравится запрещать (самый гадкий тип людей), и, кроме того, она антисемитка. Но Бог с ней, спасибо и на том, что она согласилась отнести тебе в палату мое письмо. Наверное, рассчитывала прочесть его, не зная, что я пишу на идиш.

Любимая моя! Драгоценная моя! Сердце мое! Я был прав, когда говорил, что тебе надо беречь себя. Я понимаю, что тебе хочется жить полноценной жизнью, а не лежать в больнице. Но что поделать, если обстоятельства складываются подобным образом? Прости меня, любимая, за такие слова, прости тысячу раз, потому что женщинам этого говорить не принято, но ты уже не юная девушка и должна следить за своим здоровьем. С возрастом сил становится меньше, а болезней… Что поделать — такова природа человеческая. Я понимаю, что в душе ты остаешься такой же молодой, но душа живет по своим законам, а вот тело считает иначе. Если нужно отдыхать, то нужно отдыхать, драгоценная моя. Зачем истязать себя? Ради чего? Слава Богу, мы можем позволить себе отдыхать побольше, а работать поменьше. Согласись, любимая моя, что я был прав, когда предлагал отказаться от выступлений в Куйбышеве и Свердловске. Надо было возвращаться в Москву из Саратова, показаться врачам, прийти в себя. Тогда бы можно было обойтись без госпитализации. Пойми, любимая моя, что мне очень трудно с тобой спорить и настаивать на своем. Ты же знаешь, что я привык соглашаться с тобой во всем. Но в том, что касается твоего здоровья, больше соглашаться не стану. Как только увижу, что тебе нужен отдых, то сразу же отменяю выступления и беру обратные билеты. Ты для меня важнее всего на свете. Как я могу рисковать твоим здоровьем, драгоценная моя? Ты очень сильная и очень самоотверженная женщина. Ты не хочешь поддаваться болезни, и я тебя прекрасно понимаю. Но пойми и ты меня — «не поддаваться» означает следить за собой, беречь себя, выполнять рекомендации врачей. Истязать себя не означает «не поддаваться». Надо помнить о возрасте и о своих болячках. Еще раз прошу прощения за свою нотацию, дорогая моя, но никто, кроме меня, тебе этого не скажет. Если бы Ирочка могла сказать, я бы предоставил это право ей. Но пришлось самому. Так что давай договоримся не совершать впредь «подвигов», чтобы мне больше не приходилось бы читать тебе нотаций. Мне это дело не нравится совершенно[149].

Пусть тебя не волнует предстоящий Пурим, любимая моя. Если врачи скажут, что праздник ты должна провести в больнице, то ничего страшного не случится. Мы с Ирочкой придем к тебе со всем, что положено (я даже тайком принесу немного вина), и мы устроим настоящую праздничную трапезу, драгоценная моя. Так уж и быть — ради праздника я злоупотреблю своим даром. Внушу всем, чтобы три часа они обходили твою палату стороной, и мы славно отметим праздник. Мой брат Берл, да будет благословенна его память, говорил: «В раю каждый день Пурим». Он говорил это, когда был маленьким и любил сладости, и повторял, когда вырос и полюбил вино больше сладостей. Мы устроим чудесный праздник, будь то дома или в больнице. Сказано же: «где люди, там и празднуют». Только прошу тебя: не настаивай на выписке раньше времени. Знаешь, это в Польше, где каждый день, проведенный в больнице, стоил денег, доктора старались задержать своих пациентов дольше, чем было необходимо. Здесь в этом нет смысла. Так что ты уйдешь, когда тебе разрешат, любимая моя. Я понимаю, что болезнь не мед и не сахар, но все мы — я, Ирочка, твои доктора — желаем тебе добра и только добра. Лечись как следует и ни о чем не думай. И чтобы я больше никогда не слышал о том, что ты меня якобы «подводишь». Что означает «подводишь»? Все люди болеют, увы. Подводят, когда обманывают или пьянствуют, но не когда болеют. Ты подводишь меня только тогда, когда не бережешь себя, так и знай!

Спи спокойно, любимая моя, а когда проснешься, то увидишь на тумбочке мое письмо. Завтра я поговорю с профессором, а потом приду к тебе. Ты хорошо выспишься и будешь бодрой. Мы с тобой поговорим обо всем, что нас волнует. Все будет хорошо, драгоценная моя. Все доктора говорят, что прогноз у тебя хороший, и я сам это вижу. Уж в этом-то мой дар меня не обманывает. Что поделать — ты немножко запустила свою болезнь, драгоценная моя, и теперь надо серьезно подлечиться. Стараниями врачей и нашими молитвами все будет хорошо.

Обнимаю тебя, целую тебя, люблю тебя, несравненная моя Аида.

До завтра.

Твой В.

Без даты

Любимая моя, драгоценная моя, здравствуй!

Доктора так боятся того, что твой ослабший после лечения организм может схватить какую-нибудь инфекцию, что не пускают к тебе даже меня. Я был готов надеть маску, халат, да все что угодно я готов был сделать, лишь бы они пустили меня к тебе, но доктора были непреклонны. «Контакты с посторонними лицами ограничены!» — твердили они как молитву. Я уже хотел пройти к тебе против их воли, но подумал — вдруг действительно (не приведи Бог!) я принесу тебе каких-нибудь микробов. Нет, лучше мы подождем немного. Это недолго. Потом тебя начнут готовить к операции. К последней операции, без которой, как я понял, никак нельзя обойтись. Нож хирурга делает то, чего не могут сделать лекарства. После операции ты очень скоро встанешь на ноги. Не сразу, но примерно через месяц мы с тобой начнем выходить на прогулки. Знаешь что я решил, драгоценная моя? Мы не можем снять дачу за городом, потому что тебе пока еще нужно быть поближе к врачам, но мы можем выезжать за город на машине и гулять там на свежем воздухе, а потом возвращаться домой. Знаешь, ради этого я, пожалуй, сделаю то, чего не хотел делать раньше. Куплю машину и найму водителя, осторожного опытного водителя, который будет возить нас бережно. Ты хотела, чтобы у нас была своя машина, а я говорил: «Ой, не нужна она, мы все время в разъездах, зачем ей стоять без дела?» Но сейчас куплю, обещаю. Куплю «Волгу»[150] твоего любимого бежевого цвета. Хочешь, дорогая моя? Знаю, что хочешь!

Чем бы тебя развлечь, любимая? Анекдоты надо рассказывать, на бумаге они теряют весь свой смысл. Давай лучше я расскажу тебе о своей последней командировке. Кстати, я не говорил тебе раньше, а сейчас скажу, что через четыре года мои командировки закончатся, потому что новому директору[151] не будет до меня дела. Ему и сейчас до меня дела нет. Этот человек не стремится заглядывать в будущее. Его интересует только настоящее, только то, что происходит сейчас. Странная черта для директора, но это не мое дело. Пусть будет так, если Богу так угодно. У Него во всем есть смысл. Не думай, что я буду переживать насчет того, что меня оставят в покое. Выгоды от моих командировок никогда не было, было только постоянное ожидание неприятностей. Но если при прежнем директоре[152] от моих командировок была польза, потому что люди спрашивали меня для того, чтобы принимать решения, то сейчас никакой пользы от них нет. Наш директор[153] не интересуется будущим[154]. А кое-что, как ему кажется, «видит» и без меня. Он считает, правда пока про себя, что сможет устроить рай на земле[155] через двадцать лет. Он сначала пообещает это, а потом спросит, сбудется ли его обещание? Такой уж это человек. Живет по принципу «от обещания до согласия далеко». Земной рай через двадцать лет? Как бы не так! Я пишу об этом, потому что знаю — это письмо не попадет в чужие руки. Кроме того, когда я тороплюсь и пишу не за столом, а на коленях, никто, кроме тебя, драгоценная моя, не может разобрать моего почерка. Так вот, что касается рая земного, то его не будет. Ни через двадцать лет, ни через сто. Рай может быть только Там, но не здесь. Не будет через двадцать лет рая, а через тридцать все вернется на круги своя. Да, вернется. Я не знаю, любимая моя, сколько проживем мы с тобой, потому что не хочу знать этого наперед, но, возможно, мы доживем до этого дня и увидим много интересного. А почему бы и нет? Ведь у нас у обоих в роду были долгожители. Давай пожелаем друг другу дожить до ста двадцати лет![156] Желаю тебе этого от чистого сердца, драгоценная моя, и вот увидишь — мое пожелание сбудется.

Пусть наши директора живут сами по себе, а мы станем жить сами по себе, любимая моя, станем жить друг для друга. Если здоровье не будет позволять гастролировать, станем выступать только в Москве. Хватит уже с нас, наездились. Наверное, если сложить, сколько мы с тобой проездили по стране, то получится кругосветное путешествие. Вот, кстати, новость, точнее, не новость, а предложение от нашего начальства, которое меня изрядно насмешило. Нам предложили создать коллектив из пяти-семи человек и выступать всем вместе. Я сначала удивился — где они возьмут еще семь Мессингов? — но мне объяснили, что речь идет о помощниках, а не о телепатах. «Зачем мне семь помощников, если у меня есть ассистентка, которой мне достаточно?» — спросил я. «Чтобы сделать ваши выступления более зрелищными», — был ответ. Азохнвей![157] Разве наши выступления не зрелищные? Я так и сказал: простите, но не имею возможности собирать при себе оркестр, если у вас есть лишние артисты, которых некуда пристроить, отдайте их Утесову. Лазарь найдет им дело. Как же иногда бывают смешны люди. Особенно когда хотят обвести вокруг пальца самого Вольфа Мессинга! Разве я не понимаю, к чему был заведен этот разговор? Не «зрелищность» нужна Гастрольбюро. Они хотят приставить ко мне соглядатаев, которые выведают мои мнимые секреты и станут Вольфами Мессингами номер два, три и так далее. Червонец лучше рубля, а десять Мессингов лучше одного. Анекдот, настоящий анекдот! Удивляюсь — о чем только думают эти люди? Уж где-где, а в Гастрольбюро никто не должен сомневаться в том, что я не фокусник, а обладатель особого дара. Сколько раз я доказывал им это! Но вот же, ничем их не убедишь. Если человек не хочет верить глазам и ушам, а верит в то, что он сам себе внушил, то переубеждать его бесполезно. Помню, как, разозлившись на Сулханишвили[158], я у него в кабинете с глазу на глаз пересказал ему самые потаенные факты из его биографии, которые не мог узнать ниоткуда, кроме как из его мыслей. И что же? «Как вы хорошо подготовились к нашей встрече, Вольф Григорьевич, — сказал мне он. — Все сплетни обо мне собрали». Вот так. У нас в Гуре был один старик, портной, который не верил в электричество. Когда ему показывали электрическую лампу, он говорил: «Вздор! Обман!» Но то был девяностолетний выживший из ума старик, ему простительно его упорство в отрицании очевидного. Мне не нужно их признание. Ты же знаешь, любимая моя, какие люди признавали мой талант и советовались со мной. Мне просто хочется, чтобы они перестали досаждать мне и перестали относиться ко мне с обидной снисходительной иронией: «знаем, знаем ваши штучки, товарищ Мессинг». Эти люди считают себя материалистами, но на самом деле они невежественные идиоты, да — идиоты. Как еще можно о них сказать?

Вот другой свежий анекдот из жизни. В больничном дворе я встретил нашего любимого шахматиста Мишу[159]. Он пришел проведать кого-то из знакомых, но его узнали, окружили и начали уговаривать дать сеанс одновременной игры. Что делать? Пришлось согласиться. Меня тоже так окружают и начинают задавать вопросы. Но мне проще ответить скорее, нежели разыгрывать партию. Я проходил мимо игроков (здороваться не стал, чтобы не отвлекать человека от игры) и вдруг услышал ликующие крики — кто-то выиграл у Миши, а другой сыграл с ним вничью. Заинтересовавшись — что это за игроки, которые выигрывают у чемпиона мира? — я подошел поближе, чтобы разобраться в ситуации. На меня никто не обратил внимания, потому что все были увлечены игрой. Оказалось, что добрый Миша нарочно поддавался больным людям, чтобы сделать им приятное. Твоя подруга может гордиться таким сыном. Он не только умен, но и добр. Так что если тебе расскажут, что здесь лежат гении, запросто обыгрывающие в шахматы чемпиона мира (о, я думаю, что о них уже говорит вся больница), то не удивляйся. Это действительно так.

Да, кстати, я спросил у заведующего отделением, почему в палатах нет репродукторов. Разве плохо, если пациенты послушают новости или концерт. Оказалось, что плохо — все, что может волновать пациентов, запрещено. Представляю, как тебе скучно. Буду писать тебе каждый день, пока твой организм не окрепнет настолько, чтобы вынести свидание с мужем. (Ох, как двусмысленно прозвучала эта фраза!) Ты сейчас улыбнулась и думаешь: «Вот, нашел время шутить!» А что? Сейчас самое время шутить. Доктора говорят, что смех — это тоже лекарство, очень сильное.

Ирочка передает тебе приветы. От беспокойства за тебя она не может спокойно сидеть на месте, постоянно находит себе какое-нибудь дело. Вчера вечером прихожу домой и вижу, что мой шкаф пуст. Точнее, почти пуст — висит только один костюм и две рубашки. Половина обуви тоже исчезла. Ирочки нет, куда-то ушла. Представь себе мое состояние. Я не знал, что и думать. Обошел квартиру, чтобы проверить, украли ли еще что-нибудь, и убедился, что, слава Богу, все остальное на месте. Вор покусился только на мои вещи. Что я мог подумать? Что у меня завелись такие рьяные поклонники, которые решили заполучить на память мою одежду? Или что какой-то лихой вор решил прославиться на весь воровской мир тем, что обокрал самого Мессинга? Сразу вспомнил, как меня обокрали в Ташкенте[160]. Я попытался сосредоточиться, чтобы включился мой дар, но не смог, потому что сильно разволновался. Пока я ломал голову, вернулась Ирочка. Оказывается, она углядела пятнышко на рукаве моего синего пиджака и решила привести в порядок всю мою одежду. Костюмы отдала в чистку, рубашки — Маше, для особо тщательной стирки. Заодно и обувь отнесла к сапожнику, чтобы поставить новые набойки. Записочку, конечно же, написать и не подумала. А ведь я уже собирался вызывать милицию. Можешь представить, что бы из этого получилось — комедия. А назавтра поползли бы слухи о том, что у меня украли полмиллиона или даже целый миллион.

Да, отвлекся на Ирочку и забыл закончить про радио. Заведующий разрешил передать тебе, любимая моя, «Спутник»[161]. С условием, чтобы ты слушала его тихо. Завтра принесу. Надеюсь, что радио тебя хоть немного развлечет. А лучше всего, когда скучно, придумывать новые опыты. У тебя это получается не хуже, чем у меня, моя драгоценная Аидочка! Давай используем вынужденный перерыв в работе для того, чтобы подготовить новую программу. Пусть это будет не несколько новых опытов, а принципиально новая программа. Как-никак у меня недавно был юбилей — двадцать лет выступлений в Советском Союзе. И если я тогда не сообразил, что хорошо было бы его отметить, то это не означает, будто его нельзя отметить сейчас. В конце концов, в тридцать девятом я только пробовал выступать, делал первые шаги, быстрым темпом учил русский язык. По-настоящему я начал выступать в сороковом. Так что юбилей можно отметить в этом году. В этом году — двадцать лет выступлений, через четыре года — двадцать лет нашего счастья, любимая моя, потом будем отмечать двадцать пять лет того и другого, тридцать… Если Богу будет угодно, отметим и больше. Видишь, сколько прекрасных праздников ждет нас впереди, драгоценная моя? Думай об этом. И о новой программе. Ты же знаешь, как я люблю слышать от тебя: «Знаешь, я тут подумала и вот что придумала…» Как гениально ты придумала усложнить опыт со словарем! Да разве только это! Придумай еще что-нибудь, драгоценная моя, прошу тебя. Начни придумывать — и ты увидишь, как быстро пролетит время!

Целую тебя тысячу раз, драгоценная моя. Если бы мог, забрал бы у тебя все твои болячки, чтобы ты вечно была юной и здоровой! Люблю тебя, люблю, люблю, люблю! Люблю так, как наш праотец Иаков[162] любил нашу праматерь Лею[163]. До завтра, любимая моя, до завтра. Завтра приду и напишу тебе новое письмо. Дома писать удобнее, но я предпочитаю делать это здесь, в больнице, ближе к тебе. Тогда возникает такое ощущение, будто бы я разговариваю с тобой. Опять же здесь всегда есть надежда узнать что-то новое, пообщаться с очередным консультантом. А что почерк небрежный — не страшно. Ты поймешь, а другим и не надо.

До завтра, дорогая моя!

Твой В.

Без даты

Любимая моя, здравствуй!

Я передал тебе приемник и то, что собрала Ирочка, а сам сел писать письмо. Заведующий отделением уже сам подходит ко мне, когда видит меня, и докладывает о твоем состоянии. Сказал сегодня, что ему нравятся твои анализы, и восхищался твоей стойкостью и твоим мужеством. Я хотел было рассказать ему, как в сорок втором ты отбила в поезде у воров свой чемодан, но не стал. Расскажи сама, если хочешь. Короче говоря, дела твои идут хорошо, хоть и немного изменений каждый день, но зато все они — в лучшую сторону. И пусть так будет всегда, любимая моя. Дай Бог!

Никаких новостей со вчерашнего дня не произошло. Вечером я пришел домой, поужинал и вскоре лег спать. Ты же знаешь, как меня утомляет больничная атмосфера. Люди, которых я во время своих выступлений излечиваю от головной боли, напрасно благодарят меня, ведь я лечу не только их боль, но и свою. Чужая боль быстро становится моей. В больницах много боли, много мыслей о болезнях. Ах, если бы я мог внушить всем что-то хорошее… Всем я помочь не в силах, но кое-кому помогаю. Вот сейчас около меня сидит женщина, мужа которой сегодня оперируют. Я снял ее тревогу и внушил мысль о благополучном исходе операции (так оно и будет). Теперь она не плачет, а улыбается.

Новостей у меня нет, драгоценная моя, но это не значит, что мне нечего написать тебе. Давай предадимся воспоминаниям. Давай вспомним нашу свадьбу. Весело было, правда? Ты вся так и светилась от счастья. Помнишь, как Фима поставил на пол стакан и требовал от меня наступить на него?[164] А как мы танцевали? О, как мы танцевали! Я всегда считал себя никудышным танцором, но с тобой мне было так хорошо танцевать! Я только сейчас осознал в полной мере, любимая моя, каким невероятно счастливым сделала меня ты. Когда ты рядом со мной, я просто наслаждаюсь своим счастьем, а когда тебя рядом нет, я осознаю его меру.

Когда мне было лет тринадцать, я влюбился в одну девушку — Фейгеле, дочь бакалейщика Ленера. То была, конечно, не любовь, а влюбленность, но мне казалось, будто это самая что ни на есть настоящая любовь. Когда моя птичка улетала[165] в Гарволин, погостить у своих родственников, моя любовь затухала, когда возвращалась обратно — вспыхивала вновь. Тогда я думал, что так оно и должно быть. О, какой я был глупый!

А помнишь ли ты наш первый послевоенный отдых на море? Знаешь, что поляки говорят не «на море» и не «у моря», а «над морем» — у них может быть только «над водой». Помнишь, как швыряло катерок, на котором мы так опрометчиво отправились кататься? Но ты совсем не боялась. Улыбалась и подставляла лицо морскому ветру. Ветер так красиво играл твоими волосами и ты была так прекрасна, что я забыл о качке, залюбовавшись тобой! Разве это не волшебная сила любви? А как бурно мы в тот вечер любили друг друга? (Не красней и не смущайся, любимая моя, ведь никто, кроме тебя, не прочтет этих строк.) Нет, определенно в морском воздухе растворены какие-то афродизиаки, любимая моя! Когда ты поправишься, мы непременно съездим на море! Непременно! Мой отец, да будет благословенна его память, говорил: «Кто отказывает себе в лишней радости, тот обкрадывает себя». И он был прав, он тысячу раз был прав! Зачем нам отказывать себе в радостях? Нет, мы не будем этого делать. Твоя болезнь, любимая моя, словно время поста, после которого все удовольствия воспринимаются ярче и острее. О, как же я скучаю по тебе! Когда-то, когда я был мальчишкой, сорокалетние казались мне стариками, а шестидесятилетние — Мафусаилами[166]. Теперь же я понимаю, что настоящая жизнь начинается где-то лет в пятьдесят, когда человек накопит достаточно опыта и ума для того, чтобы получать от жизни максимальное наслаждение. Ошибки совершены, выводы сделаны, непонятное понято и т. д. Время жить, время наслаждаться жизнью! Главное, чтобы дух был молод, главное, чтобы сердце было способно любить! Выздоравливай скорее, любовь моя, и мы продолжим наслаждаться нашим счастьем!

А помнишь наше новоселье на Новопесчаной? А помнишь, как долго и как придирчиво ты обставляла наше гнездышко. «Подойдет и это!» — говорил я. «Нет, — отвечала ты, — нам нужно самое лучшее, мы заслужили». Да, любимая моя, мы заслуживаем самого лучшего! Мы заслуживаем того, чтобы у нас все было хорошо, и так оно и будет, вот увидишь! Как же потом замечательно жилось там! Я не был так счастлив даже в родительском доме. Нехорошо, наверное, так говорить, но отец мой был строгим, суровым человеком, и оттого атмосфера в нашем доме тоже была строгой. Мать пыталась изменить это, но не могла. До встречи с тобой я и представить себе не мог, что такое настоящий домашний уют и настоящее домашнее тепло. Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала и еще сделаешь.

Леша и Зиночка передавали тебе приветы. Зиночка собирается навестить тебя, когда будет можно. И не только она собирается к тебе. Надо будет управлять твоими посещениями, чтобы посетители тебя не сильно утомляли и не собирались бы в палате толпой. Я подумаю об этом, любимая моя, я обо всем подумаю и все сделаю, ты только выздоравливай поскорее.

Целую крепко-крепко и так же крепко обнимаю.

Твой В.

Без даты

Здравствуй, моя драгоценная Аидочка, любовь моя, радость моего сердца!

Все познается в сравнении, любимая моя! Все на свете имеет свою меру, больше или меньше, горячее или холоднее. Все на свете имеет свою меру, кроме любви. Настоящая любовь, такая, как у нас с тобой, безмерна и безгранична. Когда люди говорят, что нет таких препятствий, которые не преодолела бы любовь, они нисколько не преувеличивают. Так оно и есть на самом деле. Любовь побеждает все, любую беду. Я не слушаю того, что говорят врачи. У них такая привычка — один говорит одно, другой — другое, и все с их бесконечными «если» и «возможно». Мне нет дела до врачей. Я слушаю свое сердце, драгоценная моя, и свой разум. Сердце говорит, что у тебя, любимая, все будет хорошо. Есть легкие болезни, а есть тяжелые. Но и тяжелую болезнь можно одолеть. У тебя именно такой случай. Мой разум подтверждает то, что говорит мне сердце. Я вижу нас с тобой гуляющими по берегу моря в Дубултах. Помнишь, как ты восхищалась невероятной близостью моря и реки?[167] Я много где бывал, но не видел такого чуда. Ты поправишься, драгоценная моя, ты очень скоро пойдешь на поправку, и мы с тобой еще много где побываем. Мне недавно рассказали об озере Иссык-Куль. Я слышал о нем, но не знал о его невероятной красоте. Ой, нет, что я пишу, драгоценная моя. Какой Иссык-Куль, это же горное озеро, а тебе не подходит горный климат! Максимум, что можно, так это на несколько дней съездить в Тбилиси или Орджоникидзе[168] для выступлений, но отдыхать в горах ты не захочешь. Прости, любимая моя, от волнения я забываю то, чего не следует забывать! Мы с тобой поедем в Сочи или в Ялту и станем наслаждаться жизнью на берегу моря. По случаю твоего выздоровления устроим себе трехмесячный отпуск! А хочешь — и полугодовой! В конце концов, мы заслужили хороший отдых, особенно ты, драгоценная моя. После того, что ты перенесла, тебе надо хорошо отдохнуть. Не хочешь к морю — поедем туда, куда ты захочешь. Можно в какой-нибудь лесной пансионат в Карелии, а можно и в Самарканд. Тебе там понравилось, я помню. Ты ахала: «Восточная сказка! Тысяча и одна ночь!»

Эта операция будет последней, любимая моя, и закончится она хорошо. У твоего хирурга золотые руки. Он сделает все как следует, и ты забудешь о больницах. Некоторое время тебе придется побыть под наблюдением, но к Новому году ты забудешь о врачах, и наша жизнь станет прежней — радостной, безоблачной, светлой. Это говорю тебе я, твой любящий муж Вольф Мессинг! А я всегда говорю правду, ты же это знаешь. Нам осталось потерпеть еще немного, и все будет хорошо. Все будет замечательно, любимая моя! Очень скоро! Нужно только потерпеть еще немного. Расценивай это как испытание нашей любви. Что ей любое испытание! Когда мы вместе, мы можем вынести все что угодно! Люблю тебя! Обожаю! Во всем мире у меня нет никого ближе и дороже тебя, любимая моя! Наберись сил! Умоляю тебя, наберись сил и терпения! Я знаю, как тебе трудно, но осталось совсем немного. Главные испытания позади. Мужайся, любимая моя! Помни, что муж и сестра с тобой! Мы тебе поможем. Главное, не отчаивайся, умоляю тебя — не отчаивайся. Оглянись вокруг — среди наших знакомых есть люди, стоявшие когда-то на самом краю, а затем вернувшиеся к жизни. Возьми хотя бы Дору! У нее была похожая ситуация. Перед операцией она, бедняжка, страшно исхудала, и все, даже ее муж, говорили, что жить ей осталось недолго. Только я один утверждал иное — и кто же в итоге оказался прав? Теперь у Доры противоположная проблема. Она, дай ей Бог здоровья, думает не о том, как бы поправиться, а о том, как бы немного похудеть. Все страхи остались в прошлом. Дора настолько пришла в себя, что уже подшучивает над своими страхами. А это, да будет тебе известно, драгоценная моя, главный показатель того, что у человека все хорошо. И не говори мне, умоляю тебя, что Дора — исключение. Вспомни Милу из Театра эстрады. Выдам сейчас тебе ее секрет. Пять лет назад она втайне от родных и коллег (даже Николай Павлович ничего не знал) приходила ко мне за советом — хотела узнать, сколько ей осталось жить. Я сказал, что долго, очень долго. Ты знаешь, что я никогда не называю дат, ибо есть промысел, который человеку лучше не знать, но я сказал Миле, что она еще успеет погулять на свадьбе ее внучки. Сейчас, если я не ошибаюсь, девочка ходит во второй или в третий класс. Все довольны, Мила здорова, и никто, кроме нее (и меня, от которого ничего не скрыть), не знает, что когда-то она готовилась умирать. Хочешь третий пример? Пожалуйста — Елена Митрофановна. Ты знаешь, что она перенесла операцию семь лет назад и врачи говорили, что ее шансы — пятьдесят на пятьдесят. На лечение ушло полгода, но теперь она снова на сцене и чувствует себя превосходно. Она передавала тебе приветы и приглашала нас в театр, на очередную свою премьеру — «Ярмарку тщеславия». Я сказал, что мы непременно будем. Ты к тому времени уже поправишься, драгоценная моя!

Три человека — это уже не «исключение», это уже правило! Но если ты хочешь еще примеров, то вспомни Машин рассказ о ее сестре, вспомни Риву Файбисович, с которой мы познакомились в Ташкенте. Если порыться в памяти, то можно еще найти примеры. Мой отец, да будет благословенна его память, говорил нам, своим детям: «Берите пример с тех, кто смеется, а не с тех, кто плачет». То же самое я говорю тебе, любимая моя! Думай о хорошем, бери пример с тех, у кого все хорошо, и не падай духом. У тебя тоже все будет хорошо. Это говорю тебе я, Вольф Мессинг! В отношении близких мой дар срабатывает не всегда, но сейчас я говорю с полной уверенностью, потому что на этот раз я увидел все так ясно, что никаких сомнений быть не может. Я понимаю, что сама больничная обстановка навевает грустные мысли, но ты держись, любимая моя, ведь ты очень сильная, хотя по виду этого и не скажешь. Болезнь можно победить только в том случае, если ты настроена ее победить. Главное — это твой настрой. Когда я пробирался в Советский Союз из Польши, я спал на сырой земле под открытым небом, мерз, голодал, но так и не заболел, потому что все мои мысли были обо одном — во чтобы то ни стало перейти границу. И все свои силы я мобилизовал на это. И я это сделал. С моим-то здоровьем. Ты же знаешь, любимая моя, какое у меня здоровье. Гони прочь плохие мысли, драгоценная моя, и думай о хорошем — о своем скором возвращении домой, о нашем длинном отпуске, о прогулках, о походах в театры, о нашей любви, о том, что у тебя есть любящая сестра и любящий муж. На врачей много внимания не обращай. Все врачи делятся на два типа. Одни любят утешать, другие любят пугать, и все они избегают давать конкретные ответы. Не сразу и разберешься, кто перед тобой. Принимай то, что они тебе назначают, выполняй все рекомендации, спокойно готовься к операции, но не спрашивай их о своем будущем. Спроси меня.

Спроси меня, драгоценная моя, и я тебе отвечу.

У тебя все будет хорошо! Другого ты и не заслуживаешь. Бог каждого награждает и наказывает по заслугам. Тебя не за что наказывать, любимая моя, ведь ты сущий ангел и никогда никому не сделала ничего плохого. Столько лет мы прожили вместе, но я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы ты кого-то обидела или с кем-то поссорилась. Ты — ангел, а у ангелов все бывает хорошо. Бог испытывает тебя, испытывает нас. Ему угодно проверить нашу любовь на прочность. Что ж! Так тому и быть! Наша любовь так крепка, что не страшится никаких испытаний.

У тебя все будет хорошо, любимая моя! Сиди и повторяй эти слова в уме: «У меня все будет хорошо! У меня все будет хорошо! У меня все будет хорошо!» Мысли о хорошем лучше любого лекарства.

По моей просьбе ребе вчера собрал миньян[169], и мы молились о твоем здоровье. Ребе сказал, чтобы я написал молитву, которую мы произносили, и чтобы ты читала ее про себя.

«Бог наш, Бог Всесильный, милостивый и милосердный, долготерпеливый, Тот, Чьи любовь и справедливость безмерны, помнящий добрые дела отцов для тысяч поколений их потомков, прощающий грехи, и непокорность, и заблуждение, и очищающий раскаявшихся. От Тебя, Бог наш, и величие, и могущество, и великолепие, и удача на поле брани, и слава, ибо все, что на небе и на земле, принадлежит Тебе. Тебе принадлежит царская власть, и Ты возвышаешься над всеми владыками. В руке Твоей душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти, в руке Твоей сила и могущество возвеличивать, укреплять и исцелять. Для Тебя нет ничего невозможного. Потому да будет на то воля Твоя, Всесильный Бог наш, отец милосердия, Который исцеляет все болезни народа Твоего, всех находящихся у врат смерти, и Который перевязывает раны и дает снадобье Своим любимым, избавляет от гибели Своих благочестивых и освобождает от смерти души рабов Своих, послать излечение, выздоровление и снадобье по великому милосердию, и снисхождению, и жалости изнемогающей душе Аиды, и да не опустится душа ее в могилу. Исполнись милосердия к ней, чтобы выздоровела она, и окрепла, и обрела жизненные силы, как того желают все ее родственники и близкие. Пусть предстанут пред Тобою ее заслуги и праведные дела, и брось в глубины моря все ее прегрешения, и да покорит милосердие Твое гнев Твой на нее. Ниспошли ей полное исцеление, исцеление для души и исцеление для тела. Ниспошли ей и всем больным благодать выздоровления, благодать благословения, благодать целебную, благодать снисхождения Твоего, благодать милосердия Твоего и мира, жизни и долгих лет ниспошли ей, Владыка наш. И да исполнится у нее записанное Моисеем, верным рабом дома Твоего, в Писании: «И сказал: «Если будешь ты слушаться Бога, Всемогущего твоего, и будешь делать угодное Ему, и будешь следовать заповедям Его, и будешь соблюдать все законы Его, то ни одной из болезней, которые Я навел на Египет, не наведу на тебя, ибо Я — Бог, твой целитель». Исцели нас, Владыка наш, и мы исцелимся, спаси нас, и мы спасемся, ибо Ты — наша слава, наша надежда и наша опора. Пошли полное исцеление всем ранам народа Твоего, дома Израиля, и Аиде тоже пошли полное исцеление. Пошли исцеление всем ее органам и жилам, исцели ее, как Езекию, царя Иудеи, от его болезни, и как пророчицу Мариам от проказы, посредством имен святых, которые исходят из стихов тринадцати атрибутов Твоих, Владыка наш, исцели Аиду, чтобы позволить ей встать от ее болезни, и еще удлинить дни ее жизни, чтобы она служила Тебе в любви и благоговении и восхваляла милость Твою. Ниспошли ей жизнь, полную здоровья, мира и благословения, как написано: «Ибо долгоденствие, и годы жизни, и мир прибавят они тебе». Амен!»[170]

Аидочка, дорогая моя, любимая моя! Перечитывай эту молитву, молись сама и знай, что мы с Ирочкой молимся за тебя. И наш ребе, дай Бог ему здоровья, тоже молится. Он просил передать тебе вот эти слова из молитвы Шахарит[171]: «Близок Господь ко всем, кто взывает к Нему, ко всем, кто взывает к Нему истинно. Желание боящихся Его исполняет, воплю их внемлет и спасает их. Хранит Господь всех любящих Его».

Положись на Бога, верь мне, настраивайся на то, что все будет хорошо, и все будет хорошо, драгоценная моя.

Целую тебя! Люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю!

Твой В.

P.S. Я поцеловал эти листы тысячу раз, любимая моя! Ты чувствуешь, какое тепло исходит от них? Это тепло нашей любви. Я подожду ответа, знаю, что ты непременно черкнешь мне несколько строчек. Завтра я буду здесь с самого утра. Меня не хотят пускать к тебе ни сегодня, ни завтра. Боятся, что, увидев меня, ты разволнуешься и у тебя поднимется давление, а тогда операцию придется отложить. Только после операции, когда ты придешь в себя, мы сможем поговорить. Но ты знай, что я буду рядом. Буду ждать окончания операции возле операционной, а потом буду ждать, пока ты придешь в себя. Знай, что я рядом, и пусть это придаст тебе сил, драгоценная моя.

Не знаю, что тебе еще написать. То есть — знаю. Много чего еще хочется написать, но письмо и без того получилось длинным, как бы чтение не утомило тебя, любимая моя. Поэтому напишу еще только одну фразу, ту самую фразу, в которой заключена вся суть.

Я тебя очень люблю, моя драгоценная Аидочка! Люблю так, как никто никого еще не любил. Вся любовь мира не идет ни в какое сравнение с моей любовью к тебе.

Целую тебя, обнимаю тебя, люблю тебя!

Твой Вевл

Письма Аиды Михайловны Мессинг-Рапопорт к Вольфу Мессингу (1951‑1960)

28 мая 1948 года

Здравствуй, любимый мой!

Читала твое письмо вслух Ирочке, так оно мне понравилось. Ирочке тоже понравилось, она говорит, что у тебя есть литературный дар, и советует тебе вести дневник, чтобы на старости лет ты смог бы написать мемуары. Человеку с такой интересной судьбой непременно надо писать мемуары. Это еще Ирочка не знает всего, что знаю я. Как и положено верной жене, я храню все тайны, которые доверил мне мой любимый муж.

Слова любви, которые ты написал, звучат в моей душе прекрасной музыкой. Но больше я люблю слышать их, а не читать. Хотела бы написать, что не скучаю по тебе, чтобы ты отдыхал спокойно, но это было бы неправдой. Я по тебе сильно скучаю, любимый мой, потому что не могу не скучать. Как будто половина души моей уехала, а половина осталась. Но скажу тебе, что это хорошо. Любящим людям лучше пореже расставаться друг с другом, но иногда расставаться необходимо. Чувства надо «освежать», а небольшая разлука — лучшее «освежение» для любви. Если жена всегда-всегда-всегда находится рядом, то она может надоесть. В отличие от многих пар мы с тобой еще и работаем вместе, так что небольшая разлука нам не повредит, хотя я очень скучаю по тебе.

Ореховое варенье — это замечательно. Меня угощали таким еще до войны в Крыму. Знаешь ли ты, что на латыни грецкий орех называют «царским желудем»? А я вот знаю, потому что меня угощал вареньем профессор ботаники, ученик самого Бекетова[172]. Бекетов — это великий ботаник, дед любимого Ирочкиного Блока. Мне тоже понравилось это варенье, настолько, что я узнала рецепт, но он оказался настолько сложным, что я отказалась от мысли его варить. Привози, я буду рада.

У нас все в порядке. Приходила в гости Фира, рассказала последние новости. Я навестила Фаину Ефимовну, она очень плоха, почти не видит, но держится молодцом. Подарила мне шесть бокалов, настоящий баккара[173], как она говорит: «Покупалось еще в Елисеевском». Я расплакалась, потому что было ясно, что это прощальный подарок, на память. До сих пор не могу найти себе места. Казалось, столько людей умерло у меня на руках, что можно было бы и привыкнуть, не реагировать так остро на уход близких людей. Но ничего не могу с собой поделать. Когда ты вернешься, давай навестим ее вместе, ей будет приятно. Надеюсь, что мы успеем сделать это.

Звонили из Гастрольбюро. У них «горят» Свердловск и Куйбышев. Странные люди работают там, они не могут запомнить, кому на какое время дали путевку! Я напомнила, что ты вообще не любишь срываться с места и мчаться как на пожар. Мало ли что «горит» план? У них всегда что-то горит, а у нас есть свой график.

В отсутствие моего любимого мужа я, как подобает порядочной еврейской жене, блюду цниют[174] с особым рвением. На посторонних мужчин не заглядываюсь, одеваюсь скромно, по ресторанам и театрам не хожу. Жду тебя, любимый мой, чтобы возобновить светскую жизнь… Это я написала, вспомнив мою тетю Нехаму. Та начинала словами о том, как она блюдет цниют, все письма к своему мужу и ими же заканчивала. Я действительно выхожу только по делам. Фира звала в театр на «Фрейлехс»[175], но я отказалась. Без тебя не хочется.

Хорошей новости все мы рады. Это такая новость, про которую не скажешь: «Посмотрим, что выйдет из этого для евреев, хорошее или плохое».

Ясно, что хорошее. Часто вспоминаю двоюродного брата Лазаря, который так и не доехал до Палестины. Представляю, как он был бы рад сейчас. Все наши были бы рады. Но лучше всего было бы, если бы это случилось до войны, ты прав. Чем раньше, тем лучше, и хорошо, что там, а не где-нибудь в Африке[176].

Прошу тебя быть благоразумным на отдыхе, любимый мой. Я знаю, что ты благоразумен, но все же прошу. Отдыхай хорошо, так, чтобы вернуться бодрым и полным сил.

Привет от Ирочки и Виктора с Фирой!

Целую тебя, любимый мой,

Твоя скучающая

Аида

4 марта 1950 года

Здравствуй, любимый мой!

Не стала диктовать тебе по телефону список дел, который забыла оставить перед отъездом, поскольку уезжала впопыхах. Решила, что лучше напишу сама, так всем будет удобнее.

Ирочке по сравнению со вчерашним днем стало лучше. Мне сказали, что ее состояние стабилизировалось. Доктора здесь немногословные, в подробности не вдаются. Говорят: «Состояние стабилизировалось, средней тяжести, прогноз благоприятный…» Когда я слышу, что прогноз благоприятный, то воспаряю духом, но доктора тут же добавляют: «Если не будет каких-то сюрпризов». И моя радость сразу же меркнет. Молюсь, чтобы не было этих сюрпризов. Молюсь постоянно. Только произнесу: «И да будет на это Твоя воля!»[177], как снова начинаю: «Да будет воля Твоя…»

Надеюсь на лучшее. Обе мы надеемся на лучшее. Ирочка видела во сне нашу маму, да будет благословенна ее память. Мама была молодой, как на той фотографии с отцом и Ирочкой, и она улыбалась. Это, вне всякого сомнения, хороший знак. Дай Бог! Дай Бог! Дай Бог!

Ты не представляешь, любимый мой, как мне, как нам обеим важна твоя поддержка. Передала Ирочке твои слова — и она сразу же посветлела лицом. Она тебе верит больше, чем кому-либо. Только заставила меня поклясться, что я не лгу, чтобы ее приободрить, что ты действительно сказал, что у нее все будет хорошо. Ты далеко, но у меня такое чувство, будто ты рядом. Спасибо тебе за все, любимый мой, и в первую очередь за то, что ты у меня есть!

Теперь о делах, любимый мой.

1. Надо сдать в химчистку твое коричневое пальто. Я не успела перед отъездом. Маше не поручай. Лучше будет, если ты пойдешь сам, найдешь там Якова Михайловича (это такой высокий седой мужчина в очках, очень представительный), скажешь, что ты мой муж, и отдашь пальто ему. Пальто дорогое, его несложно испортить, а Яков Михайлович — волшебник. Он выводит любые пятна и делает это бережно, так, что и вещь цела, и места, где было пятно, не найдешь даже под лупой. Сколько надо уплатить лично ему за труды, он скажет, когда осмотрит пальто. Имей, пожалуйста, в виду, что Яков Михайлович не любит замусоленных рваных купюр. Ему надо платить новенькими. Такая уж у него причуда. С учетом того, что нам предстоит поездка по Сибири, чистку пальто лучше не откладывать до моего возвращения. Яков Михайлович делает хорошо, но небыстро. Не то он сильно загружен, не то набивает себе цену.

2. Получи с Гастрольбюро две семьсот, которые нам недоплатили. Главбух уже должна закончить сверку. Времени у нее было предостаточно. Деньги немалые, но свое надо получать сполна, даже если бы речь шла о двадцати рублях. Иначе они привыкнут, что Мессингу можно считать тяп-ляп, он не обратит внимания. Тут важен принцип. Надолго не откладывай, а то квартал закончится, деньги зависнут на каком-нибудь депозите и мы получим их только в начале следующего года.

3. Ирочке нужен массажист, причем хороший. Здесь мне могут порекомендовать только ленинградцев. Попроси Фиру найти нам массажиста для Ирочки (нам с тобой он тоже пригодится). Требования такие: золотые руки, терпеливый покладистый характер (ну ты же знаешь Ирочку!) и пунктуальность. Мне иногда кажется, любимый мой, что тебе больше подходит Ирочка. Я спокойно отношусь к опозданиям, а вас обоих минутная задержка выводит из равновесия (шучу я, шучу).

4. Напомни Маше, чтобы постирала занавески, а то она не постирает, пока не напомнишь. И пускай она натрет полы, пока нас нет.

5. Если так и не пришла подтверждающая телеграмма от Мильштейна, пошли ему свою с просьбой дать подтверждение. Дозвониться до него не пытайся, во‑первых, связь там отвратительная, а во‑вторых, его вечно нет на месте. Он сидит в кабинете в начале дня, с девяти до половины десятого, а потом убегает. Забыла спросить о телеграмме во время телефонного разговора. Когда слышу твой голос, любимый мой, то готова забыть обо всем.

6. Напомни Прибыткову про долг. Хотела просить тебя об этом еще перед отъездом, но забыла. Я стесняюсь напоминать, а он этим пользуется, и довольно беззастенчиво. Обещал отдать в сентябре, а тянет до сих пор. К тому же он тебя побаивается и с тобой хитрить не станет. Не надо было одалживать ему денег, но он так просил, так просил… Мира шепнула мне по секрету, что он кругом в долгах. У одних занимает, другим отдает. Интересно, как долго он рассчитывает так жить? Рано или поздно ему перестанут верить, и тогда наступит крах.

7. Мы с тобой давно собирались купить новую радиолу. Может, ты сделаешь это сейчас, пока мы с Ирочкой здесь? Ирочке было бы очень приятно. Выбери на свое усмотрение, но только не покупай «Урал-49»![178] Заклинаю тебя, только не «Урал-49»! Навроцкие имели несчастье купить «Урал» (продавец уговорил) и теперь страдают — радиола ломается каждую неделю. И трофейную тоже смотри не купи, какое бы «чудо» по сходной цене тебе ни предложили бы. Нет смысла покупать немецкое старье. И потому что старье, и потому что немецкое.

8. Перед самым моим отъездом я заметила, что розетка, в которую мы включаем настольную лампу, немного искрит. Вызови электрика, пускай посмотрит. Я ужасно боюсь этих искр, ты же знаешь. И раз уж придет, пускай проверит все розетки и всю проводку. Обрати внимание, чтобы к приходу электрика дома непременно была бы бутылка водки. Многие из этой публики требуют «поднести чарку»[179] прямо с порога.

9. Попроси Машу купить мяты. Ирочке рекомендовали пить чай с мятой, а у нас дома мяты нет.

10. Загляни, когда будешь гулять, в поликлинику и предупреди Валентину Андреевну, что Ирочка задерживается в Ленинграде. Только иди к ней в нечетный день, когда она работает в вечернюю смену.

11. 14-го числа йорцайт[180] Якова Иосифовича. Знаю, что ты не забудешь, но на всякий случай все же напоминаю. Я постараюсь дозвониться до Фиры в этот день, но если не смогу, то скажи несколько слов от моего имени.

12. И последнее, любимый мой! Надеюсь, что не сильно нагрузила тебя. На Ирочкиной кровати надо починить сетку — подтянуть, или перебрать, или еще что-то сделать, чтобы она так сильно не провисала бы. Сейчас, пока нас нет, очень удобно это сделать. Обратись к Мокроусову, если он сам не сделает, то кого-то из своих знакомых приведет.

Прежде чем закончить, хочу сказать, что я очень люблю тебя и горжусь тем, что Бог послал мне такого мужа! Сладость и горечь супружеской жизни Он для меня разделил, не смешивая. Сначала дал мне одну лишь горечь, а потом выдал всю сладость[181]. На мой взгляд, так лучше.

Целую тебя, любимый мой!

Твоя скучающая по тебе

Аида

11 августа 1952 года

Здравствуй, любимый мой!

Не беспокойся за меня. Я уже чувствую себя неплохо. До хорошего далеко, но и «неплохо» тоже радует. Такое впечатление, что самое страшное позади. Если говорить честно, то я ужасно перепугалась. Но, слава Богу, все обошлось. Я пишу «обошлось», потому что самое страшное позади. Лежу и думаю о тебе, любимый мой. Эти мысли целебны, они лечат меня. Могу представить, как ты сейчас волнуешься, поэтому повторяю — не беспокойся. Все самое страшное уже позади. Прости меня за то, что я тебя так напугала, любимый мой. Твое письмо лежит у меня на груди, я то и дело его перечитываю и радуюсь тому, что у меня такой замечательный муж.

У меня будет к тебе просьба. Меня увезли из дома в халате, без вещей. Здесь дали больничную рубашку, пока больше ничего не полагается, но скоро меня обещают перевести в палату. Поэтому привези мне следующее:

1. Три смены белья (все вещи пускай соберет Ирочка).

2. Теплый халат и шерстяные носки.

3. Синие тапочки.

4. Резиновые тапочки, купальную шапочку и большое полотенце (вдруг мне разрешат ходить в душевую).

5. Зубную щетку и порошок.

6. Зеркало.

7. Расческу.

8. Мою сумочку с косметикой (замшевую), и путь Ирочка проверит, все ли там есть.

9. Мои часики.

10. Мои очки.

11. Парочку книжек, ты знаешь, что я люблю перечитывать, то и привози.

12. Тетрадь, парочку карандашей и точилку.

13. Мои леденцы.

14. Мою настойку (доктора сказали, что разрешают).

15. Пилку для ногтей. Ума не приложу, когда и как я сломала два ногтя на левой руке. Наверное, когда падала, машинально провела рукой по стене.

Это все.

Привет Ирочке.

Целую тебя, любимый мой!

Твоя раздумавшая умирать

Аида

12 августа 1952 года

Здравствуй, любимый мой!

Спасибо за новое письмо, за вещи и за то, что ты у меня есть.

Всю ночь не спала (ничего страшного, просто не хотелось) и думала о жизни и о тебе. Слов не нахожу, чтобы рассказать тебе, какой ты у меня замечательный.

Сегодня чувствую себя гораздо лучше, чем вчера. Уже порывалась вставать, но мне не дали. Пообещали: «Все будет завтра». Жду этого «завтра» с огромным нетерпением, потому что надеюсь увидеть тебя.

Судя по записке, которую Ирочка положила в вещи, она паникует, а паниковать совсем не надо. Я иду на поправку. На этот раз все обошлось, дай Бог, чтобы следующего раза не было.

Завтра прихвати с собой несколько своих фотографий. Можешь взять все, что остались. Здесь все, от санитарки до профессора, мечтают иметь твою фотографию с дарственной надписью. Напрасно ты говоришь, что врачи считают тебя шарлатаном, потому что не могу понять суть твоего дара. Здесь к тебе относятся с большим уважением. Уже по тому, как люди произносят твое имя, можно это понять. Я окружена таким вниманием, которого и представить невозможно. Все то и дело интересуются, как я себя чувствую и не надо ли мне чего. А что мне надо? Поскорее выписаться — вот что. Буду просить о том, чтобы меня выписали домой как можно скорее. Если мое состояние не внушает опасений, то я могу спокойно пить таблетки дома. Обещаю тебе, любимый мой, что буду беречься и соблюдать режим. Просто дома лежать приятнее, ты понимаешь. Все свое, знакомое, родное, никто не мешает. К телефону даже подходить не буду и делами заниматься не стану, буду лежать и читать.

Поговори, прошу тебя, с докторами — пусть они не держат меня здесь долго.

Пишу это письмо и благодарю Бога за то, что Он дал мне тебя. Что бы я без тебя делала? Даже представить этого не могу! Одна из медсестер сказала, что у тебя очень строгий вид. Я никогда этого не замечала. Или она ошиблась, приняв за строгость твою озабоченность моим состоянием?

Все хорошо, не беспокойся обо мне, потому что все хорошо.

Целую тебя, любимый мой!

Твоя скучающая по тебе

Аида.

P. S. День в больнице можно считать за год, так он долго тянется. Я не видела тебя уже третий год. Какой ужас!

13 августа 1952 года

Здравствуй, любимый мой!

Нашу встречу доктора отложили до завтра. Ничего страшного не произошло, можешь не волноваться, просто профессору не понравился какой-то шум. Не знаю, что за шум он услышал, мне самой кажется, что мое сердце работает как обычно. Я пустила в ход все свои невостребованные артистические способности[182], но не смогла переубедить докторов. Так что еще один день я побуду здесь на положении узницы. Спасибо и на том, что разрешают вставать с койки, а то бы я просто бы умерла. Вот такие дела, мой дорогой папочка[183]. Мамочка по тебе очень соскучилась. Если будешь разговаривать с профессором, то внуши ему мысль о том, чтобы он дольше меня в реанимации не задерживал! (Шучу.) А то я умру от тоски. Ни посещений, ни радио, общаюсь только с врачами и сестрами… Такое впечатление, будто выпала из жизни.

Ох, если бы ты знал, как отвратительно здесь готовят капусту. Уже от запаха нехорошо становится. Меня перевели с жидкой еды на обычную, но ем я плохо, врать не стану. А с чего бы это мне много есть, если я все время лежу? Силы я не трачу, вот и аппетита нет. Да и еда оставляет желать лучшего. Но это хорошо, а то от хорошей жизни с заботливым мужем я немного поправилась. Сейчас как раз похудею.

Прошу тебя, не говори Ирочке, что тебя ко мне не пустили. Ты же представляешь, что она может навыдумывать, если узнает про этот проклятый шум. Солги во имя Ирочкиного благополучия и моего спокойствия. Расскажи ей, что видел меня, что я выгляжу хорошо и передавала ей привет. Договорились?

Целую тебя и с нетерпением жду завтрашнего дня, когда смогу сделать это наяву.

Если захочешь побаловать меня, то принеси мне яблок. Ужасно вдруг захотелось яблок, наверное, потому, что увидела во сне яблочную пастилу. Вот скажи мне как человек, который знает все: к чему снится яблочная пастила? Дореволюционная пастила, слоеная, «прохоровская»[184] в коробке? Никогда не видела в сонниках пастилы.

До завтра, любимый мой папочка, до завтра!

Твоя ужасно скучающая по тебе мамочка.

23 января 1955 года

Здравствуй, любимый мой!

Твое письмо меня расстроило. Газету я прочла только по твоему совету. Здесь так тихо, так спокойно, и погода стоит хорошая, я много гуляю, познакомилась с интересными людьми, которых здесь собралось много, и мы проводим время в общении друг с другом. Газет не читаю совсем, новости узнаю по радио.

Все это очень печально. Бедный Барзилович! Бедные Шурик и Коля. Вот кому надо было лить на них грязь? Вопрос глупый, потому что я догадываюсь, кому именно это было надо, — тому, кто хочет заменить Барзиловича на своего человека. Беспризорнику[185] это надо, больше некому. Удивляюсь, как его назначили на такой высокий пост. Впрочем, не удивляюсь, понимаю, что к чему.

Не переживай, любимый мой. Не расстраивайся. Все будет хорошо. По сравнению с той грозой, которую мы пережили[186], это пустяки. Но ты прав относительно того, что дело стоит иметь только с надежными людьми. Слава Богу, мы можем позволить себе выбирать, с кем иметь дело, а с кем не иметь.

Здесь отдыхает одна дама, Ада Борисовна, гример с «Мосфильма», прекрасная рассказчица и вообще очень общительный человек. Рассказывает столько интересного про артистов, что я подумываю о том, что надо записывать ее рассказы. А то половину забуду. А еще здесь отдыхает актриса Максимова[187]. Ты ее вряд ли знаешь, но она довольно известная. Я с ней подружилась, несмотря на разницу в возрасте. Когда я общаюсь с теми, кто моложе меня, то чувствую себя молодой. Иногда мне кажется, что мне шестнадцать лет, ты знаешь, какой легкомысленной я могу быть.

Я не думала, что зимой в Сестрорецке может быть так хорошо. Одного не хватает мне — тебя, любимый мой. Напрасно ты со мной не поехал. Это не упрек, а просто мое мнение.

Много чего есть рассказать, но отложу это до возвращения. Ты же знаешь, что я не люблю писать длинные письма. Опять же мне приятнее рассказывать, глядя на тебя. В письмах все получается как-то суше.

До свидания, любимый мой.

Твоя курортница Аида

(если зимний Сестрорецк можно назвать «курортом»).

30 июля 1956 года

Здравствуй, любимый мой!

Прежде всего хочу поблагодарить тебя за твой подарок! Нет слов, какими я могла бы выразить свою благодарность тебе! Не только за этот подарок, но и за все, что ты для меня делаешь! За то, что ты у меня есть! Рисунок мне очень понравился. Представляю, как это будет выглядеть на деле! Спасибо, любимый, огромное спасибо!

Раечка не считает тебя шарлатаном, что ты! Я же рассказала ей о тебе, а она мне верит. Но твоя новость относительно канала всех поразила. Про твои принципы я тоже рассказала. Раечка считает, что не так удивителен твой дар, сколько то, что ты не используешь его для личной пользы. Она жаждет с тобой познакомиться. Возможно, в будущем году она приедет в Москву, и тогда это желание осуществится. Раечка спросила меня, не страшно ли жить с человеком, который читает мои мысли. О, этот вопрос мне задают так часто, что я просто устала на него отвечать. Да пусть читает себе на здоровье! Что мне скрывать от моего любимого мужа?

Мы целыми днями разговариваем и все никак не можем наговориться! Столько впечатлений! Столько новостей! Мы же не виделись четырнадцать лет, представляешь — четырнадцать лет! А если считать по-хорошему, то все шестнадцать, потому что нашу встречу во время войны и встречей назвать нельзя. Случайно столкнулись на вокзале, наскоро поговорили и разъехались. А теперь разговариваем не торопясь, обстоятельно перемываем всем косточки. Правда, мало кому осталось перемывать косточки. Многие умерли. Кто-то не успел эвакуироваться, кто-то погиб на фронте, кто-то умер от болезней. Мне так всех жаль, ты и представить не можешь, как мне всех жаль!

Раечка водит меня повсюду, то мы идем в гости, то в театр, то на концерт. Она посмеивается над тем, как я всякий раз внимательно оглядываю зрителей, собравшихся в зале. Что поделать — профессиональная привычка. Раечка шутит, что Бог всегда исполняет заветное желание, только не всегда Его умысел понятен людям. Это она про меня. Мол, мечтала в юности быть актрисой, выступать на сцене, так получай — вот тебе сцена! Знаешь, любимый, быть ассистенткой Вольфа Мессинга мне нравится гораздо больше, нежели быть актрисой. А уж как мне нравится быть женой Вольфа Мессинга, я и передать не могу!

Бедная Раечка в личной жизни очень несчастна. Первый муж, первая любовь ее юности, погиб на фронте в августе сорок первого. В эвакуации Раечка мучилась одна с двумя детьми на руках, никто ей не помогал. Она работала на очень ответственной работе — приемщицей на заводе, можно сказать, что жила на работе, а дети были в интернате. Иначе и невозможно, потому что Раечка просто не имела возможности за ними присматривать. Завод работал в три смены, продукцию приходилось принимать круглосуточно. А теперь и сын, и дочь нет-нет да укоряют ее за то, что им пришлось два с лишним года при живой матери провести в интернате. Странные люди — забыли, что такое война, или просто не хотят понимать. Раечка очень страдает. Я подозреваю, что причина обиды детей не в интернате, а в том, что Раечка после войны вышла замуж. Они восприняли это как измену памяти отца и встретили отчима в штыки. Впрочем, там и отчим был из тех, про кого Маша говорит: «Ни дать ни взять»[188], то есть совершенно никчемный человек. Он бросил Раечку, но прежде испортил ее отношения с детьми, вот так. Смотрю на все это и думаю: без детей грустно, а с ними еще грустнее. Это я не про нас с тобой, любимый мой, а просто так думаю. Но Раечка молодец, она держится, хотя иногда ей очень тяжело. У меня так и чешутся руки оттрепать ее деток за уши. Представляешь? Это чтобы у меня да чесались руки на такое дело? Хочется как следует оттрепать их и сказать: что же вы, такие-сякие, делаете с вашей матерью?! Посмотрите, как она вас любит и как из-за вас страдает! Но, разумеется, я ничего не сделаю и ни слова им не скажу. В такие дела посторонним соваться нечего. Даже с самыми лучшими намерениями. Я хорошо помню, как в мою жизнь один раз вмешалась подруга (Тамара, я тебе рассказывала об этом). Нет, как говорил мой отец про такие дела: «Это или до раввина, или между собой, но не до соседей». Раввин тут был бы кстати, но Раечкины дети раввина слушать не станут. Сын у нее партийный, председатель месткома на табачной фабрике, а у дочери муж — завотделом в райкоме. Грустно все это, очень грустно. Вроде бы все сложилось так, что можно быть счастливыми. Выжили в войну, живы, здоровы, устроены, а счастья нет. Знаешь, я сильно подозреваю, что при встрече Раечка может спросить у тебя о своем будущем. Ее очень интересует, что будет с нею и детьми, найдут ли они когда-нибудь общий язык. Она сильно надеется на то, что с возрастом ее дети станут мудрее и все наладится. Боюсь, что эти надежды напрасны, поскольку им и сейчас полагается понимать все правильно. Прошу тебя, скажи Раечке что-то ободряющее, если она станет тебя спрашивать. Не «не могу сказать», а ободряющее, ладно?

Плохо здесь только одно — еда. Раечка каждый день готовит что-то новое, все очень вкусно, и сильно расстраивается, если не попросить добавки. Это означает, что не понравилось. В гостях тоже обижаются, так что я с нетерпением жду наших следующих гастролей, которые помогут мне сбросить то, что я здесь наберу. Да, вот кстати — ты знаешь, что о тебе здесь рассказывают? Я чуть со смеху не умерла. Будто бы у тебя есть персональный вагон, в котором ты ездишь по стране! О, как бы хотелось мне хотя бы одним глазком взглянуть на этот вагон! Впрочем, от своего вагона я бы не отказалась. Это же так удобно, возить все свое при себе и не заниматься вечными погрузками-выгрузками. Мечты-мечты!

Раечка спросила, почему мы никогда не приезжали выступать к ним. Везде были, а здесь не были. Надо бы исправить это упущение. Я познакомилась с директором местной филармонии. Очень приятный молодой мужчина (только не ревнуй меня, любимый мой!), галантный, но без угодливости. Если соберемся, позвоню ему. Вообще подумала о том, что после моего возвращения домой нам с тобой будет нужно взять карту и посмотреть, где мы еще не были. Лучше, мне кажется, разок проехаться по не самым большим городам, чем в десятый раз ехать в Ленинград или Киев. Надо будет обсудить это. Уже знаю, что ты скажешь: «Незнакомые люди — неожиданные проблемы». Ничего страшного, мы будем внимательно ко всем присматриваться и не станем иметь дело абы с кем. В конце концов, это маленький мирок, в котором все друг друга знают. Соберем рекомендации, прежде чем ударять по рукам. Но было бы замечательно объездить те места, в которых мы никогда не были. Только представь, каким событием станет там приезд Вольфа Мессинга!

Устала писать. Ты же знаешь, что длинные письма — не моя специальность. О чем не написала, скажу по телефону или когда вернусь.

Еще раз спасибо тебе за подарок, любимый мой!

Целую тебя крепко,

твоя счастливая Аида

12 июня 1957 года

Здравствуй, любимый мой!

Карловы Вары — волшебное место. И вообще Чехословакия мне понравилась. Здесь хорошо и необычно, а ты знаешь, как я люблю все необычное. Тебе бы здесь понравилось (прости, если я сыплю соль на раны, но я просто не могу этого не отметить), потому что чехи очень пунктуальны. Все по часам, все минута в минуту. Напрасно я переживала насчет того, как мне найти автобус на вокзале. Только вышла из вагона и увидела человека с табличкой нашего санатория. Оказалось, что добрая половина поезда едет сюда.

Санаторий выше всяких похвал. Он превзошел все мои ожидания. Это дворец если не снаружи, то изнутри. Все новое, блестит-сверкает, кровать удобная, ванная большая, все очень хорошо. Мне достался «тихий» номер на третьем этаже, с видом на парк. Лучшего я и хотеть не могла.

Персонал очень внимательный и любезный. Иной раз чувствуется, что эта любезность искусственная, но она все равно присутствует. Соседи слева и справа у меня замечательные, в смысле спокойные. Попадаются здесь и такие, кто любит выпить-пошуметь. Это, конечно, наказание — такие соседи на отдыхе. Но у меня все хорошо. Мы все одновременно заехали и одновременно уедем. Слева от меня живет директор текстильной фабрики из Барнаула, а справа чета научных работников из Кишинева. Мы прекрасно ладим. Приеду — расскажу обо всех них поподробнее.

Скучать здесь некогда — процедуры, прогулки, экскурсии, — но я все равно скучаю по тебе, любимый мой. От Ирочки отдыхаю (только ты ей этого не говори, чтобы не расстраивать ее), потому что в последнее время она стала чересчур ворчливой, а по тебе скучаю сильно-сильно.

Впечатлений у меня много, но всеми в письме поделиться невозможно. Лучше сделаю это по приезде домой. Пока что скажу, что здесь все необычно и мне здесь нравится. Я благодарна тебе за то, что ты предоставил мне возможность увидеть Чехословакию и настоял на том, чтобы я поехала одна, без тебя. С тобой, конечно же, было бы лучше.

Здесь есть свои телепаты. Не знаю, насколько они телепаты, а насколько артисты, но про одного по имени Франтишек Новак рассказывают невероятные вещи, но я не верю слухам, а хотела бы посмотреть на него своими глазами. Пускай он выступает на чешском, все равно было бы интересно посмотреть. Суть-то я пойму и смогу разобраться в том, есть ли у него твои способности или нет. Мне сказали, что он выступает только в крупных городах, таких как Прага, Брно или Оломуц. Когда поедем в Прагу, надо будет посмотреть афиши. У нас запланированы две экскурсионные поездки в Прагу.

Кормят здесь вкусно. Все запивают еду пивом, а я иногда пью вино. На меня смотрят как на дуру — кто же в Чехословакии пьет вино? Говорю, что не люблю пива, и слышу в ответ одно и то же: «Это вы чешского не пробовали! Попробуйте и полюбите!» Пробовать я так и не стала, но должна сказать, что пахнет местное пиво хорошо и суп на нем варят вкусный. Пивной суп я попробовала. Здесь принято подавать супы в каравае хлеба. Смотрится оригинально, правда я предпочитаю суп в тарелке. Главное блюдо во всех ресторанах — запеченная свиная рулька. И вообще большинство мясных блюд из свинины, но есть и из говядины, и много рыбы. Чехи любят рыбу. Так что всегда можно найти что заказать. Это не Чернигов. Помнишь этот чудный ресторан, где были свиные котлеты, свиная отбивная, жареная свиная колбаса и макароны с мясной подливкой? Думаю, что помнишь.

Чешскую речь на слух понять невозможно. Вылавливаю отдельные знакомые слова, но уловить смысл не получается. Смысл многих слов абсолютно иной. Например, «позор» здесь означает «внимание». Многие понимают по-русски и почти все разговаривают на немецком, несмотря на то что немцев здесь сильно не любят. Нас, впрочем, тоже. В санатории есть горничная Анна, еврейка, которая перед приходом немцев бежала в Грецию, провела войну в зоне итальянской оккупации, а потом вернулась обратно. Мы с ней подружились. Я делаю ей мелкие презенты, а она в благодарность за это делится со мной информацией. Рассказывает обо всем, начиная с того, какой массажист хорош, а какой — не очень, и заканчивая тем, где что можно купить. Снабжение тут очень хорошее, но многое все равно приходится доставать с переплатой через знакомых. Анна убеждает меня покупать хрусталь. «Ни гроша не тратьте, а купите на все, что у вас есть, хрусталя, это же лучше бриллиантов!» — говорит она. Почему лучше, я так и не поняла. Разве что блеску от него больше. Возможно, я что-нибудь и прикуплю, здесь попадаются очень милые штучки, но на все деньги накупать хрусталя точно не стану. С другой стороны, я понимаю бедную женщину. Для нее хрусталь — это символ достатка, счастья, память о погибших в войну родных. Рассказала ей, что мой муж тоже бежал в войну из Польши. Теперь она относится ко мне как к родственнице.

Погода стоит замечательная. Солнце, но не очень жарко, слабый ветерок, на небе ни облачка.

Все хорошо, только тебя, любимый мой, не хватает для полного счастья. Скучаю по тебе. Как ты сам говоришь: «Не могу не скучать».

Совсем забыла. Я же не написала тебе главного, про здоровье. Сразу же по прибытии меня прогнали по всем врачам, какие здесь есть, и все в один голос сказали, что у меня все замечательно. Так, небольшие замечания у невропатолога, уровень сахара в крови не такой, как печатают в учебниках, а чуточку выше, но в целом все нормально. «В полном соответствии с возрастом», как сказал один из врачей. Только запретили есть много сладкого, а также посоветовали не особенно налегать на белый хлеб и картошку с макаронами. Чтобы не терять понапрасну ни минуты, я записалась на занятия по лечебной физкультуре. Ничего особенного — делаем упражнения, немного бегаем, немного прыгаем. Можно сказать, что вспомнила свою спортивную юность.

Каждый вечер здесь показывают фильмы, большей частью комедии, как и полагается в санатории. Но я предпочитаю гулять по парку во время сеанса. Санаторий словно вымирает, и создается впечатление, будто я здесь одна. Парк очень хороший, красивый, ухоженный. В уютных местах непременно стоят скамейки. Настоящий рай для влюбленных. Представляю, как славно бы мы с тобой… Впрочем, не буду об этом.

До встречи, любимый мой! Приеду отдохнувшая, похорошевшая, помолодевшая… Чего доброго, вы с Ирочкой меня не узнаете и не захотите пускать в квартиру.

Ирочке передавай привет. Напишу ей завтра. Сегодня уже не могу больше писать.

Целую тебя, любимый мой папочка!

Твоя мамочка-курортница!

P.S. «Продукты» на чешском «потравины», «гречка» — «поганка», а мои любимые леденцы зовутся здесь «лизатки». Такой вот интересный чешский язык. Местные евреи вставляют в свою речь много чешских слов. Мне приходится то и дело переспрашивать Анну во время наших разговоров.

17 июня 1957 года

Открытка с видом Карловых Вар

Здравствуй, любимый мой!

Вдруг захотелось отправить тебе открытку. Наверное, ты в этот момент подумал обо мне.

У меня все хорошо. Вошла во вкус отдыха и отдыхаю замечательно.

Скучаю по тебе.

Люблю тебя.

Твоя Аида

19 июня 1957 года

Здравствуй, любимый мой!

Не собиралась писать тебе письмо, но получила твое, и в результате я пренебрегла послеобеденной прогулкой, уселась в библиотеке и пишу. В здешней библиотеке замечательная атмосфера. Тут гораздо приятнее писать письма, чем в номере. Да и столы удобнее. В номере у меня есть только дурацкий круглый столик, за которым можно только пить кофе, но не писать письма.

Вчера ездили на экскурсию в Прагу. Ты знаешь, какая я невезучая. Конечно же, Франтишек Новак нигде в Праге вчера не выступал. Я попросила нашего гида помочь мне, и он все выяснил. Оказалось, что Новак вообще не выступает сейчас в Праге. Он где-то на гастролях. «Не судьба», как говорит Маша. А так хотелось посмотреть и сравнить.

Прага — замечательный город. Чем-то напоминает Львов. Не тем, что это бывшая Австро-Венгрия, а тем, что здесь все так и дышит стариной. Какая-то особенная, чудесная атмосфера. Я сразу подумала, что такая же атмосфера в Кракове, про который ты столько рассказывал. Пускай я не увидела Новака, но время мы провели замечательно. Ходили по городу, по музеям и соборам, Прошли мимо синагоги, которую построили в тринадцатом веке[189], но внутрь не заходили. Кстати, в прошлом веке главным раввином Праги был мой однофамилец Шломо Рапопорт[190]. А может, и родственник, ведь мой отец утверждал, что все Рапопорты друг дружке родня.

В Праге на каждом шагу Ярослав Гашек и его Швейк. Не понимаю, что люди находят в этой книге, представляющей собой собрание глупых анекдотов. Но чехи им гордятся. Видимо, больше им некем гордиться. Я читала «Похождения Швейка». Скажу одно — там есть фельдкурат, это армейский священник по фамилии Кац. Дальше можно не рассказывать. У нас был Шолом-Алейхем, в России был Пушкин, во Франции был Бальзак, а у чехов есть только Гашек. Кто что имеет, тот тому и рад.

Ты всегда пробалтываешься в письмах о своих подарках. Проболтаюсь и я. В Праге я купила тебе чудесные запонки и булавку для галстука. Подробности сообщать не стану. Увидишь все, когда я приеду. Любимый мой! Если бы ты только знал, как мне нравится тебя поддразнивать! Я прекрасно понимаю, что ты не только будешь знать, что за запонки я тебе купила, но и скажешь, куда именно я их положила, но все равно мне приятно. Знаешь, несмотря на то что мне столько лет, что и сказать страшно, в глубине души я осталась взбалмошной девчонкой. Внутренне ощущаю себя четырнадцатилетней, только вот суставы болят и давление скачет. Кстати, о давлении. Моя соседка директор текстильной фабрики посоветовала мне носить медный браслет или медное ожерелье. Все равно что, лишь бы было не менее восьмидесяти граммов меди. Она утверждает, что медь нормализует давление. Не знаю, верить ей или нет, но у нее на обеих руках по массивному медному браслету. Удивительно. Раньше приписывали чудодейственную силу золоту и серебру, а сейчас — меди. Скорее даже не удивительно, а смешно, но хочется попробовать. Вдруг действительно поможет. Напишу тебе сейчас то, чего раньше не говорила. Знаешь, любимый мой, я ужасно боюсь скачков давления, потому что от них можно получить паралич. Не хочу, чтобы меня парализовало и я лежала бы неподвижной, вынуждая тебя заботиться обо мне. Знаю, что ты будешь заботиться обо мне как никто другой, но все равно не хочу быть тебе обузой. Поэтому попробую носить что-то медное. Медь не золото, можно позволить себе.

Местная вода и впрямь целебная. Я забыла о том, что такое изжога. Или это действие местного воздуха? Не знаю. Знаю только одно — в Карловы Вары я приехала не напрасно.

Раисе Ефимовне передай от моего имени спасибо за ее советы. Приятно, когда люди так обо мне заботятся. То, что у тебя появился племянник, просто чудесно! Милый мой, когда появляются племянники, это и есть настоящая слава. Внук лейтенанта Шмидта! Это, любимый мой, из одного романа, которым я зачитывалась в молодости. Там была целая куча аферистов, которая выдавала себя за родственников революционного героя. У них вся страна была поделена на участки, чтобы не сталкиваться друг с дружкой. Скоро и твоим «племянникам» придется сделать то же самое. Не думай о них, мой дорогой, они того не стоят. Гордись тем, что у тебя есть подражатели. Зрители все видят, все понимают и отличают настоящее от фальшивого точно так же, как отличается медь от золота. Вот видишь, снова написала про медь. Только медь у меня на уме! Непременно надо попробовать, вдруг помогает. Тем более что мне объяснили научно — ионы, диффузия и т. д. Я ничего не поняла, но звучало убедительно.

Я уже растратила почти все деньги, что были при мне, купила все, что хотела, и теперь обхожу магазины стороной. Это я не к тому, что мне надо высылать деньги (сюда не вышлешь, это сложно, если только передавать с кем-то), а просто к слову. Одна семейная пара из Ашхабада, отдыхавшая в нашем санатории, попалась на спекуляции. Что они продавали, я не знаю, просто видела, как они в весьма расстроенном виде покидали санаторий. Их выселили досрочно, и еще дома будут неприятности. Горничная Анна говорит, что чаще всего привозят на продажу фотоаппараты. Здесь они стоят гораздо дороже, чем у нас, и к тому же в дефиците. Я имею в виду дорогие, хорошие фотоаппараты. Духи тоже привозят и еще что-то, я особо в это дело не вникала. Анна отчитала меня за то, что я ничего не привезла: «Какая вы непрактичная, могли бы оправдать дорогу». Но я не из тех, кто на каждом чихе делает гешефт, да еще и с риском испортить себе отдых. И не только отдых.

Послезавтра мы едем на экскурсию в город с чудным названием Глубока-над-Влтавой смотреть замок Шварценбергов, очень богатого аристократического рода. В гимназии со мной училась Малка Шварценберг, а в Киеве я знала Блюму Шварценберг. Такое вот совпадение.

Как ты там без меня, любимый мой? Все ли у тебя хорошо? Соблюдает ли Ирочка мои инструкции? Или вы снова составили заговор против меня и втихаря наслаждаетесь свободой? Ой, смотрите, приеду и выведу вас на чистую воду. Мне достаточно услышать твой кашель, чтобы сказать, сколько пачек в день ты выкуривал. А Ирочкины грешки я по ее глазам вижу. Так что смотрите!

Соскучилась по вас ужасно. Уезжала — ворчала на Ирочку за ее вечное ворчание, а теперь мне стыдно. Родная же сестра, пора привыкнуть к ее причудам и воспринимать все спокойно. Больше не стану сердиться. Во всяком случае, постараюсь. Маша права, когда называет нас «гусынями».

Шлю Ирочке приветы, а тебе, любимый мой, поцелуи.

Остальное расскажу по возвращении. Если куплю открытку с видом замка Шварценбергов, то пришлю тебе, а так больше писем не жди, скоро уж возвращаться. Кажется, что во всем санатории одна я считаю дни до возвращения домой. Все остальные только вздыхают: «Ох, как же не хочется уезжать». Скажу тебе честно, любимый мой. Чехословакия мне понравилась, но жить бы я здесь не хотела. Другой уклад, люди другие, жизнь совсем другая. Все какое-то чужое. Вот только теперь я в полной мере поняла, как тяжело тебе было привыкать к жизни в другой стране. Какой же ты у меня молодец! Если бы ты только знал, как я тобой горжусь! А что? Имею полное право. Кем мне еще гордиться, как не своим любимым мужем? Слышал бы ты, как восхищаются тобой здесь, в Карловых Варах! Сам понимаешь, что я не афишировала, кто я такая. Но уже на третий день все об этом узнали. Когда меня спрашивают, почему ты не приехал вместе со мной, я отвечаю, что у тебя много работы по подготовке новых опытов. Кстати, любимый мой, я очень надеюсь, что ты не засиживаешься за работой до рассвета. Соблюдай режим без меня так, будто я рядом, умоляю тебя.

Если уж начала занудствовать, то это знак, что пора заканчивать письмо. Удивительно длинные письма пишу тебе я отсюда. Обстановка располагает и обилие впечатлений тоже.

Целую тебя, любимый мой!

До скорой встречи, папочка,

твоя мамочка

Без даты

Здравствуй, любимый мой!

Спешу успокоить тебя — все хорошо. Все знают о том, что наши выступления отменены. То, что произошло, следствие простого разгильдяйства. Это Ташкент, дорогой мой, здесь надо проверять и перепроверять, а Зарипов дал маху. Он ужасно раскаивается, и я вижу, что его раскаяние искренне. Обманывать он тебя не собирался и ни с какими «двойниками» не связывался. Я, конечно, не ты, но немного разбираюсь в людях и ручаюсь, что Зарипов просто оплошал. Понадеялся на людей, а те его подвели. Он, бедный, не знает, как загладить свою вину. Пригласил нас после твоей выписки в ресторан, но я отказалась. Вежливо отказалась, объяснив, что после выписки тебе несколько недель придется провести на строгой диете, так что ни о каком ресторане и речи быть не может. О том, что может пострадать твоя репутация, тоже не беспокойся. Репутация не пострадала. Зарипов сказал, что все уже знают о том, что ошибка произошла по вине администрации Дома офицеров. Заработались и забыли о звонке Зарипова. Это Ташкент, здесь новости разносятся мгновенно, так что не беспокойся. Твоя просьба относительно того, чтобы Зарипов объяснил всему Ташкенту, что ты не виноват, исполнена. Ни одной афиши нигде больше не висит. Зарипов усадил меня в такси и целых два часа катал по городу, чтобы это доказать. Сказал, что за каждую увиденную афишу отрежет себе палец. Ну ты знаешь эти восточные цветистости. Я увидела весь Ташкент, потому что мы изъездили его вдоль и поперек, но не увидела ни одной афиши. Зарипов пообещал, что, после того как тебя выпишут, он придет к тебе вместе с начальником Дома офицеров и его заместителем. Они будут извиняться. Подозреваю, что придут с каким-нибудь подарком. Слово «штраф» в речах Зарипова пару раз прозвучало. Он и меня хотел везти в Дом офицеров, чтобы я пообщалась с начальством, но я отказалась. Что мне с ними общаться? Афиши сняты, конфликт улажен, деньги людям вернули.

Я волнуюсь о том, как ты себя чувствуешь после такой нервотрепки? Доктора говорят, что все в порядке, но я все равно волнуюсь, любимый мой. Прошу тебя — не принимай все так близко к сердцу! Ничего страшного не произошло. Да, для Москвы или Ленинграда это был бы вопиющий случай. Но здесь такое случается сплошь и рядом. Забывают, опаздывают и т. д. Это по отношению к тебе Зарипов соблюдает пунктуальность, потому что знает твой характер. С другими, как я слышала, он совсем не такой. Так что все хорошо, не переживай и вообще пообещай мне не нервничать, когда что-то случается. Что толку нервничать, если уже случилось? Зачем плакать над разбитым кувшином, если его не склеить. И не накручивай себя, пожалуйста, любимый мой. А то из-за одной, вполне обычной для этих мест, оплошности ты начал подозревать Зарипова в обмане. Я понимаю, что тебе плохо, тоскливо, но не надо ухудшать свое самочувствие напрасными переживаниями. Очень жалею, что не могу сейчас погладить тебя по твоей гениальной голове и шепнуть тебе на ухо: «Все проходит, и это пройдет». О своей репутации ты можешь не беспокоиться. Она такова, что никому уже не под силу ее запятнать. Ни разгильдяям, ни тем, кто работает «под Мессинга», ни кому-то еще. Мессинг — это Мессинг! Все знают, что ты точен, как часы, и честен, как праведник. Я вот совершенно уверена, что ни один из тех, кто пришел на несостоявшееся выступление, не подумал о тебе плохо. Все поняли, что произошла какая-то путаница, и возмущение было направлено не в твой адрес и не в мой, а в адрес начальства Дома офицеров. Подумать только! Вроде бы военные люди, да еще в званиях. Они должны служить примером точности для других, а они допускают такое. Наверное, Ташкент расслабляет всех, кто долго здесь живет. Очень уж неторопливый здесь ритм жизни.

Надеюсь, что мое письмо тебя успокоило, любимый мой. Все хорошо, а будет еще лучше, потому что скоро тебя выпишут. Билеты на поезд уже куплены, я получила у докторов полные инструкции по твоему питанию и запаслась в дорогу всем необходимым. Все твои поручения исполнены, все куплено и уже собрано в дорогу. Познакомилась с Абрамом Ильичом, он мне понравился, очень приятный человек. От него получаю самые подробные отчеты о твоем состоянии. Честно говоря, без кое-каких подробностей вполне можно было бы обойтись. Но доктора есть доктора, они ко всему привыкли и думают, что все вокруг такие же. Не всякий искусствовед с таким воодушевлением говорит о шедевре, как Абрам Ильич о цвете твоего, прости меня, кала. Он выносит твою историю болезни, раскрывает ее и зачитывает мне отрывки, а затем комментирует их. Ну совсем как раввин в синагоге, только вместо талеса белый халат. Еще немного — и я начну разбираться в инфекционных болезнях (дай Бог ни о них, ни о каких других болезнях больше не вспоминать!).

Все хорошо, любимый мой! Спокойной тебе ночи и хороших снов!

Целую тебя! Жду тебя!

Безмерно любящая тебя Аида!

Без даты

Здравствуй, любимый мой!

Только мысли о тебе и твои письма радуют меня. Все остальное печально. Болезнь утомила меня. Настроение у меня странное. С одной стороны, хочется верить докторам и тебе, а с другой — я что-то так сильно устала болеть, что, кажется, потеряла надежду. Грешно так думать, но нет-нет находит такая тоска, что даже слезы высыхают. А если еще за окном пасмурно, то от этого тоска давит меня еще сильнее, хотя кажется, что сильнее уже некуда. Когда вижу солнце и синее небо, немного приободряюсь. Говорю себе: «Борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд!»[191] Молюсь очень много, но почему-то легче на душе не становится. Странно все это — болеет тело, а страдает душа. Ох, как я устала, любимый мой, как же я устала болеть.

Твои письма лежат у меня на тумбочке. То и дело их перечитываю. Выучила все наизусть, но все равно перечитываю. С памятью у меня все в порядке, все бы остальное было бы в таком порядке, как память. Вставать мне тяжело, но зато я могу путешествовать мысленно. Я вспоминаю наше знакомство, наши поездки, много чего вспоминаю. Начну вспоминать, засну, проснусь с мыслью о тебе, любимый мой, перечту одно-два письма и снова вспоминаю. Так и живу, если это можно назвать жизнью.

Доктора клянутся, что эта операция будет последней. Вижу, что они говорят правду, верю им, но в голове свербит мысль: «В каком смысле последней?» Видишь, любимый мой, до чего я здесь дошла. И вдобавок шов нагноился. Не так плохо, что нагноился, бывает, тем более что воспаление уже проходит, но из-за этого проклятого шва меня перевели в отделение, в которое не пускают посетителей, и вот это очень плохо, любимый мой. Сейчас я скучаю по тебе так, как никогда еще не скучала. Ты для меня все. Ты моя любовь, моя радость, моя надежда. Если бы не ты, я бы, наверное, давно уже умерла. Только любовь дает силы для того, чтобы вынести невыносимое. С горечью думаю о том, сколько планов, наших с тобой планов, любимый мой, сломала моя болезнь. Надеюсь, что у нас будет возможность сделать все то, чего мы не успели сделать.

Надеюсь. Очень надеюсь. Живу любовью и надеждой. А чем мне еще жить? Сейчас не столько думаю о том, когда же я наконец выздоровею, а о том, когда тебя пустят ко мне. Мне почему-то кажется, что как только ты придешь, так я сразу же пойду на поправку. Доктора на мои вопросы отвечают уклончиво: «Завтра вряд ли, а там посмотрим». Если честно, то я не понимаю смысла этих сложностей. Пускай шов нагноился, так он же под повязкой и ты не собираешься его трогать. Почему тебя нельзя пускать ко мне? Что за глупый режим? Воспалившийся шов — это же не холера! Кто поймет этих докторов!

Жду тебя, любимый мой. Придешь — так схвачу за руку и не отпущу, пока всего тебе не скажу. Мне надо очень многое сказать тебе.

Целую тебя, любимый! Прости, если это письмо расстроило тебя, но ничего другого написать не могу. Печаль камнем лежит на сердце, и только ты можешь снять этот камень.

Приходи скорей, мой дорогой!

Безмерно любящая тебя Аида

Примечания

1

Гиллель (Хиллель) Вавилонянин (75 год до н. э. — около 5–10 годов) — наиболее выдающийся из иудейских законоучителей эпохи Второго Храма. (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

Шадхен (шадхан) — сват, посредник при заключении брака у евреев.

(обратно)

3

Традиционная брачная формула у евреев.

(обратно)

4

Хелем (на польском — Хольм) — город на востоке Польши близ границы с Украиной. В еврейском фольклоре Хелем называют «городом дураков». Согласно преданию, когда ангелы рассыпали по миру мудрость и глупость, стараясь делать это равномерно, мешок с глупостью лопнул над Хелемом и вся глупость мира осела в этом городе. Предубеждение против выходцев из Хелема было настолько велико, что некоторые евреи даже меняли фамилию Хелемский на другую.

(обратно)

5

«Хелемские мудрецы» — ироничное прозвище жителей Хелема.

(обратно)

6

Письмо содержит несколько зачеркнутых фрагментов, они довольно длинные, причем слова зачеркнуты не единичной чертой, как обычно это делал Вольф Мессинг, а вымараны чернилами так, что их невозможно прочесть. Это обстоятельство, а также крайне сдержанный тон письма к любимой жене, не характерный для других писем Мессинга, дают возможность предположить, что письмо подвергалось перлюстрации и Мессинг предвидел это или просто знал об этом. Вероятнее всего, отсутствие Мессинга дома было связано с выполнением какого-то секретного задания по линии МГБ СССР. В своих мемуарах Мессинг упоминал о том, что помогал разоблачать шпионов: «Абакумов несколько раз обращался ко мне за помощью, когда дело касалось разоблачения немецких шпионов. Все наши встречи происходили по одному и тому же распорядку. За мной приезжали сотрудники Абакумова. Я бросал все дела (даже выступления) и отправлялся с ними. Мы приезжали туда, где находился человек, чьи мысли мне надо было прочесть. Я выполнял то, что от меня требовалось, и возвращался обратно. Каждый раз Абакумов лично давал мне задание. Он не хотел поручать общаться со мной кому-нибудь из своих подчиненных. Я для него представлял особую ценность… После войны вызовы к Абакумову стали редкими. Их было всего четыре. Я помог разоблачить двоих хорошо законспирированных немецких агентов, участвовал в допросе одного полковника, дипломата, который хотел сбежать к англичанам. Наша последняя встреча состоялась осенью 1946 года, когда Абакумов уже был министром. Больше мы с ним не встречались. Не потому что у него не было необходимости в моей помощи. Такая необходимость у Абакумова была, но он не хотел больше встречаться со мной из карьерных соображений. Встречи Абакумова с евреем в разгар кампании по борьбе с космополитизмом могли вызвать к нему недоверие» (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган. М.: Изд-во «Яуза-пресс», 2016).

(обратно)

7

5 июня 1946 года (6 сивана 5706 года по иудейскому календарю) празновался Шавуот («Швуэс» на идиш) — праздник дарования Торы еврейскому народу, освободившемуся из египетского рабства.

(обратно)

8

То есть в коммунальной квартире.

(обратно)

9

Можно предположить, что фразы, касающиеся квартирного вопроса, предназначались не столько для Аиды Мессинг-Рапопорт, сколько для тех, кто читал это письмо по долгу службы. По свидетельствам современников, Вольф Мессинг был очень деликатным и скромным человеком. Он стеснялся просить чего-то для себя лично напрямую, но мог таким образом намекнуть на то, что ему нужна отдельная квартира, в письме, подлежащем перлюстрации, зная, что содержание этого письма будет доведено до министра госбезопасности СССР Виктора Абакумова.

(обратно)

10

Гастрольное бюро — ведомство, занимавшееся организацией и проведением гастролей советских артистов в СССР и за границей, а также зарубежных артистов в СССР.

(обратно)

11

Главцирк — Главное управление цирков Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР, учреждение, руководившее всеми цирками страны с 1936 по 1953 год.

(обратно)

12

Давид Федорович (Фишелевич) Ойстрах (1908–1974) — известный советский скрипач, альтист, дирижер и педагог. Народный артист СССР (1953).

(обратно)

13

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «В анкетах и автобиографиях я писал, что служил в польской армии с 1921 по 1922 год. На самом же деле моя служба пришлась на конец советско-польской войны. Я был призван в марте 1920 года и демобилизовался в мае следующего года. Можно было вообще не указывать в анкетах этого обстоятельства, но я указал, только немного сдвинул даты, чтобы не считаться «врагом» — участником советско-польской войны на стороне поляков. В боевых действиях я и в самом деле не участвовал, служил в санитарах… я представить не мог, как возьму винтовку и стану стрелять в людей. Тем более — в совершенно незнакомых, которые мне ничего плохого не сделали. А вот санитарное дело пришлось мне по душе. Я сострадателен, и мне нравилось помогать раненым, заботиться о них. Делать добрые дела вообще приятно». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

14

Рудольф Евгеньевич Славский (Заславский) (1912–2007) — известный советский клоун и цирковой режиссер.

(обратно)

15

«Двин» — марочный малоэкстрактивный высокоградусный (содержание спирта — 50 %) коньяк группы КВВК (коньяк выдержанный высшего качества), выпускаемый с 1945 года Ереванским коньячным заводом.

(обратно)

16

В оригинале «Идале».

(обратно)

17

Еврейский вариант имени Соломон.

(обратно)

18

Еврейский вариант имени Суламифь.

(обратно)

19

Гелзеле (гефилте гелзеле) — фаршированная шейка, гусиная или куриная, классическое блюдо кухни евреев Центральной и Восточной Европы.

(обратно)

20

Вольф Мессинг имеет в виду своих родных, живших в Польше и погибших во время Холокоста.

(обратно)

21

То есть в Советском Союзе.

(обратно)

22

Речь идет о минеральной воде.

(обратно)

23

Царская водка — смесь определенных пропорций концентрированных соляной и азотной кислот, растворяющая большинство известных металлов, в том числе и платину, золото, серебро.

(обратно)

24

Речь идет о цесаревиче Георгии Александровиче Романове (1871–1889), брате российского императора Николая II.

(обратно)

25

Можно предположить, что речь идет о провозглашении государства Израиль 14 мая 1948 года.

(обратно)

26

Теодор Герцль (Биньямин Зеэв; 1860–1904) — еврейский общественный и политический деятель, основатель Всемирной сионистской организации, провозвестник еврейского государства и основоположник идеологии политического сионизма. В 1899 году Герцль создал «Еврейское колонизационное общество» с целью закупки земли в Палестине, которая тогда была частью Османской империи.

(обратно)

27

Герцль предсказывал основание еврейского государства и всего лишь незначительно ошибся в сроках.

(обратно)

28

С 63 года до н. э. еврейское государство Иудея стало вассалом Рима и с 70 года н. э. было превращено в римскую провинцию, лишившись последних остатков самостоятельности. После поражения восстания Бар-Кохбы против римлян в 135 году римляне изгнали из Иудеи подавляющее большинство еврейского населения и переименовали провинцию из Иудеи в Сирию Палестинскую, желая уничтожить саму память о былом еврейском присутствии на этой территории.

(обратно)

29

Еврейская водка (точнее — самогон) из изюма, которую, в отличие от обычной зерновой водки, разрешено пить в праздник Пейсах.

(обратно)

30

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Разговор перешел на Тбилиси. Сталин начал спрашивать, что я успел там увидеть. Я успел увидеть мало, потому что война вмешалась в мои планы и вынудила меня срочно уехать. «А вы поезжайте сейчас, — посоветовал Сталин. — Я скажу Кандиду, чтобы он организовал вам достойную встречу». Кандидом звали Первого секретаря ЦК Грузии Чарквиани. Я последовал совету Сталина и в сентябре 1942 года приехал в Тбилиси. То было очень сложное время. Бои шли на Кавказе, немцы рвались в Закавказье, но их туда не пустили. Чарквиани организовал мне такую встречу, которая запомнилась мне на всю жизнь. То был истинный пример кавказского гостеприимства». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

31

Можно предположить, что это было связано с послевоенным разгулом бандитизма в СССР.

(обратно)

32

Чолнт (также «чулнт» или «шалет») — традиционное еврейское субботнее блюдо из мяса, овощей, крупы и фасоли.

(обратно)

33

Речь идет об известном советском психиатре, профессоре, докторе медицинских наук Павле Борисовиче Посвянском (1903–1976), который занимался изучением феномена Вольфа Мессинга. «С 1946 по 1949 год мой феномен изучали в психоневрологическом институте. Меня пригласил в институт профессор Павел Борисович Посвянский, с которым мы познакомились во время войны в Томске. После моего выступления перед сотрудниками и пациентами (в эвакуации институт работал как госпиталь) меня попросили дать еще одно выступление для узкого круга сотрудников, заинтересовавшихся моими способностями с научной точки зрения. Так началось мое сотрудничество с профессором Посвянским и его институтом. Моими способностями интересовались многие ученые, но только Павел Борисович взялся за дело всерьез. Он и его коллеги работали со мной три с половиной года. Эта работа то и дело прерывалась из-за моих отъездов, но я однажды подсчитал, что провел в институте около трех месяцев. Мне было очень лестно ощущать себя объектом столь серьезного исследования, но согласился я на него не по этой причине. Мне всю жизнь хотелось получить научное объяснение моих способностей. Больше всего меня интересовало объяснение моей способности видеть будущее. Это самое удивительное из того, что я умею, — видеть то, что еще не произошло. Как это происходит? Откуда берутся образы будущего? Что я могу сделать для дальнейшего развития своих способностей? К моему огромному сожалению, мне никто так и не смог ничего объяснить». (Мессинг В. Я — телепат Сталина. Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

34

Речь идет о Лаврентии Павловиче Берии.

(обратно)

35

«Шамаш», или «нер шамаш» (дословно: «слуга»), — так называемая «рабочая свеча», от которой зажигаются праздничные ханукальные свечи.

(обратно)

36

Ирочка — родная сестра Аиды Мессинг-Рапопорт Ираида Михайловна.

(обратно)

37

Пурим — один из основных еврейских праздников, в память спасения евреев, проживавших на территории Персидской империи, от истребления их Аманом, приближенным персидского царя Артаксеркса (Ахашвероша). Девятый день месяца ава — самый траурный день в еврейском календаре, день, когда были разрушены Первый и Второй Иерусалимские храмы. В этот день запрещены пять вещей: еда и питье, умывание, умащение, «ношение сандалий» (любой кожаной обуви) и супружеская близость.

(обратно)

38

Явный намек на так называемого «кампанию по борьбе с космополитизмом», проводившуюся в то время в СССР.

(обратно)

39

1 марта 1953 года, в день праздника Пурим, на подмосковной даче в Кунцеве в своем кабинете был найден лежащим на полу потерявший сознание от кровоизлияния в мозг И. В. Сталин. После его смерти кампания по борьбе с космополитизмом была свернута.

(обратно)

40

Поиски родных Вольфа Мессинга производились по личному распоряжению И. В. Сталина.

(обратно)

41

Альтеры — династия хасидских цадиков (духовных предводителей общины) из города Гура-Кальвария. На сегодняшний день династия Альтеров, также называемая «гурской династией», является одной из самых известных хасидских династий.

(обратно)

42

Меламед — учитель в хедере, еврейской религиозной начальной школе.

(обратно)

43

Намек на библейскую Сарру, жену Авраама, которая родила Исаака в девяностолетнем возрасте.

(обратно)

44

Вевл — настоящее имя Вольфа Мессинга. На идише «Вевл» означает то же, что и «Вольф» на немецком, — «волк».

(обратно)

45

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Меня пригласил к себе председатель Комитета по делам искусств Лебедев. Он предложил мне сменить фамилию «на более патриотическую». «Возьмите, к примеру, фамилию Михайлов, — посоветовал Лебедев. — И имя тоже неплохо бы сменить. Владимир Григорьевич звучит лучше, чем Вольф Мессинг. Владимир Григорьевич Михайлов». Я представил себе афишу с моим портретом и подписью «Владимир Григорьевич Михайлов», и мне стало нехорошо… «Я не преступник, чтобы жить под чужим именем! Я хочу остаться Вольфом Мессингом», — сказал я. «Жить вам под вашей фамилией никто не запрещает, — ответил Лебедев. — Речь идет о ваших выступлениях. Вы не один такой, многим приходится менять фамилии». Я еще раз повторил, что не стану менять фамилию, Лебедев тоже повторил свои слова. Разговор зашел в тупик. Я ушел от него в крайне нервном состоянии. На следующий день я встречался с Берией… Я воспользовался этим случаем и рассказал Берии о своем разговоре с Лебедевым… в шутливой форме: вот мне вчера предложили назваться Владимиром Григорьевичем Михайловым, боюсь, что в следующий раз вашим людям будет трудно меня найти. Они станут искать Мессинга, а я уже буду Михайлов. Берия в таком же шутливом тоне ответил, что его люди всегда находят тех, кого ищут, но просьбу мою, выраженную в виде намека, понял. Больше никто никогда не заговаривал со мной о смене имени и фамилии». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

46

Ныне — город Нижний Новгород.

(обратно)

47

8 Марта в СССР стал выходным днем только с 1966 года.

(обратно)

48

8 марта 1950 года СССР официально объявил о наличии у него атомной бомбы.

(обратно)

49

Уменьшительное от Вевл.

(обратно)

50

Намек на то, что война Северной и Южной Кореи может вылиться в Третью мировую войну.

(обратно)

51

Намеки на Вьетнам (недалеко от Северной Кореи), на Кубу (недалеко от США, где похоронен известный еврейский писатель Шолом-Алейхем) и на Афганистан (граничащий с Ираном, где возник праздник Пурим).

(обратно)

52

Шуров Александр Израилевич (настоящая фамилия Лившиц; 1906–1995) — советский эстрадный актер, более всего известный по эстрадному музыкальному дуэту «Шуров и Рыкунин».

(обратно)

53

Речь идет о катастрофе самолета «Ил-12П» компании «Аэрофлот», произошедшей в субботу 17 ноября 1951 года при вылете из аэропорта Новосибирска. В этот день в аэропорту Новосибирска скопилось много пассажиров, летевших транзитом из Якутии в Москву. С целью разгрузки аэропорта было принято решение организовать дополнительный рейс вне расписания. Метеообстановка в тот день сложилась сложная. Когда в 16:05 командир экипажа Хорунжий подошел к самолету, то обнаружил, что тот покрыт льдом. Хорунжий потребовал обработать самолет горячей водой, что и было сделано. Но из-за резкого снижения температуры горячая вода тоже быстро замерзала. Сменный инженер и контрольный мастер не проверили состояние самолета непосредственно перед рулением на старт, экипаж также допустил халатность, в результате чего в 16:22 самолет начал взлет при наличии большого количества льда на хвостовой части и на плоскостях. Поднявшись на высоту 150 метров над уровнем аэродрома, самолет потерял скорость, перешел в быстрорастущий левый крен и в 16:23 упал на землю. В результате катастрофы погибли 23 человека (19 пассажиров и 4 члена экипажа).

(обратно)

54

Маршал авиации Семен Федорович Жаворонков (1899–1967) был начальником Главного управления гражданского военного флота при Совете министров СССР в 1949–1957 годах.

(обратно)

55

Выражение, аналогичное по смыслу «поздно пить боржом, когда почки отказали».

(обратно)

56

Это письмо написано на русском языке.

(обратно)

57

Барзилович Николай Павлович (1912–1976) был директором Государственного объединения «Мосгосэстрада» в 1951–1960 годах.

(обратно)

58

Читатели могут ознакомиться с отрывком из статьи фелье- тониста Н. Кривенко «То, чего не видит зритель…», опубликованной в газете «Советская культура» 15 января 1955 года: «Среди тысяч концертов, которые ежегодно дает Мосэстрада, есть множество таких, которые никак не отражены в документах оперативной и бухгалтерской отчетности. Речь идет о так называемых левых, т. е. незарегистрированных бесплатных концертах, проведение которых категорически запрещено многими авторитетными приказами и постановлениями, в том числе и распоряжениями директора Мосэстрады Н. Барзиловича. Но так уж заведено в Мосэстраде: приказы и распоряжения — одно, дела и практика — другое. Наивно думать, что такие концерты даются бескорыстно, хотя артисты, участвующие в них, как правило, не получают ни копейки. «Левые» концерты нужны Н. Барзиловичу и его ближайшему окружению для своеобразного «подкупа» и установления «хороших» отношений с теми или иными «полезными» организациями и учреждениями… Ассортимент материальных и прочих благ, добываемых таким образом, велик и разнообразен. Бесплатные концерты, как волшебный золотой ключик, открывают путь к номерам в гостинице «Москва», к устройству гаража для персональной машины, к лечебным карточкам в хорошую поликлинику, к производственным мастерским Большого театра, даже к подписке на собрание сочинений Виктора Гюго. Своеобразная и систематическая «шефская» работа ведется с соблюдением необходимой конспирации: «Я об этом концерте ничего не знаю», — любят повторять директор и его коллеги, посылая артистов на очередное тайное выступление, продиктованное, по мнению дирекции, «самой жизнью»… И можно ли удивляться, что директор Мосэстрады Н. Барзилович не пользуется уважением и авторитетом в коллективе. Да и о каком авторитете может всерьез идти речь, когда руководство Мосэстрады открыто покровительствует халтурщикам и рвачам; когда на глазах у всех нарушается государственная и финансовая дисциплина… Необходимо самым решительным образом оздоровить всю обстановку в Мосэстраде. Столичная государственная эстрада должна, наконец, стать образцовой концертной организацией страны».

(обратно)

59

Речь идет об артистах Александре Шурове и Николае Рыкунине (дуэт Шуров и Рыкунин), которых тоже критиковали в вышеназванной статье за левые концерты: «Артисты А. Шуров и Н. Рыкунин сорвали свое выступление на праздничном вечере в Колонном зале Дома союзов, так как задержались на левом концерте».

(обратно)

60

В Центральном доме Советской армии.

(обратно)

61

Выражение, употребляемое в тех случаях, когда хотят подчеркнуть чью-то поспешность вместе с нелепостью происходящего. Праздник Пурим предшествует празднику Песах, к которому положено печь мацу.

(обратно)

62

Явный намек на так назваемую «кампанию по борьбе с космополитизмом».

(обратно)

63

Екатерина Алексеевна Фурцева в 1954–1957 годах работала первым секретарем Московского городского комитета КПСС.

(обратно)

64

В праздник Пурим полагается делать подарки друг другу, в первую очередь — детям.

(обратно)

65

В СССР в рамках борьбы с «мистикой» и «идеализмом» выступления гипнотизеров, иллюзионистов и телепатов обычно сопровождались объяснением, что на самом деле все демонстрируемые «чудеса» имеют сугубо материальную природу. В 1950 году, с учетом огромной популярности Вольфа Мессинга, текст, предваряющий его выступления, был подготовлен Институтом философии Академии наук СССР. В частности, в этом объяснении говорилось: «На первый взгляд, умение Мессинга улавливать мысленные приказания других людей может показаться какой-то таинственной, сверхъестественной способностью. Однако в действительности ничего сверхъестественного Мессинг не делает. Его опыты полностью объясняются материалистической наукой. Для того чтобы у присутствующих была полная ясность в отношении опытов Мессинга, кратко расскажем, почему ему удается выполнять сложнейшие задания зрителей. Органом мысли является мозг. Когда человек о чем-либо думает, его мозговые клеточки мгновенно передают импульс по всему организму. Например, если человек думает о том, что он берет в руку какой-либо предмет, представление об этом действии сразу же изменяет напряжение мышц руки. Таким образом, совершенно неправильно было бы думать, что опыты Мессинга доказывают возможность передачи мысли из одного мозга в другой. Мысль неотделима от мозга. Если Мессинг отгадывает ее, то только потому, что мысль влияет на состояние органов движений и всего тела, и потому, что сам Мессинг обладает способностью непосредственно ощущать это состояние… Наблюдая опыты Мессинга, мы еще раз убеждаемся в том, что нет такого явления, которое не находило бы исчерпывающего научного объяснения с позиции диалектико-материалистической теории».

(обратно)

66

Выражение, употребляемое в тех случаях, когда хотят подчеркнуть абсурдность происходящего.

(обратно)

67

Имеется в виду Виктор Григорьевич Финк (1888–1973) — советский писатель и переводчик. Он и его жена Эсфирь Яковлевна (Фира) были друзьями четы Мессингов. Вольф Мессинг упоминал их в своих мемуарах: «Виктор Григорьевич Финк… стал первым человеком, с которым я сблизился здесь (т. е. в Советском Союзе. — Г.К.). Между нами было много общего. Мы оба прожили за границей значительную часть жизни, оба много разъезжали, много повидали. Виктор Григорьевич был очень умным, добрым и чутким человеком. Его доброта поражала не меньше, чем его эрудиция. Он мог поделиться последним, мог помогать, забыв про свои дела. Про Виктора Григорьевича можно без преувеличения сказать «золотой человек». И такой же золотой человек его жена Эсфирь Яковлевна, которую все знают как Фиру, потому что она не любит, когда к ней обращаются по отчеству. Я им многим обязан. Виктор много ездил по Советскому Союзу с выступлениями. У него были широкие связи повсюду. Он знал всех, и все его знали. Когда мы подружились, то начали стараться ездить на выступления вместе. Я шутя называл Виктора «моим советским импресарио», потому что он, устраивая свои дела, устраивал и мои. Если можно бы было сказать, что кто-то заменил мне моих родных, если бы кто-то мог мне их заменить, то это были бы Виктор и Фира». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

68

Ромен Роллан (1866–1944) — французский писатель и общественный деятель. В 1935 году побывал в Москве по приглашению Максима Горького, встречался со Сталиным.

(обратно)

69

Религиозным евреям предписано избегать по субботам всех дел, связанных с деньгами, вплоть до обсуждения деловых вопросов.

(обратно)

70

Финики — дружеское прозвище четы Финков.

(обратно)

71

Имеется в виду графитовый порошок, используемый для снятия отпечатков пальцев.

(обратно)

72

Известная притча из Талмуда:

«Однажды в самом начале субботы ребе Ханина бен Доса застал свою дочь в великом огорчении.

— Что огорчило тебя, дочь моя? — спросил он.

— Вместо сосуда с маслом я по ошибке взяла сосуд с уксусом и налила из него в лампаду, — ответила дочь. — А когда спохватилась, уже было поздно — настала суббота и нельзя теперь заменить уксус маслом.

— Не горюй, дочь моя, а положись на Бога, — сказал ребе Ханина. — Тот, Кто повелел гореть маслу, велит гореть и уксусу.

Лампада с уксусом зажглась и горела весь субботний день».

(обратно)

73

Во время Первой мировой войны Виктор Финк служил в рядах французского Иностранного легиона и впоследствии написал об этом автобиографическую книгу «Иностранный легион».

(обратно)

74

В праздник Пурим иудеям положено напиваться до такого состояния, чтобы не понимать разницы между словами: «Барух Мордехай» («Будет благословен Мордехай») и «Арур Аман» («Будет проклят Аман»). Об этой обязанности сказано в Талмуде.

(обратно)

75

Тевет и шват — соответственно десятый и одиннадцатый месяцы еврейского календаря. Оба они (частично) приходятся на месяц январь григорианского календаря.

(обратно)

76

В письме это слово написано по-русски.

(обратно)

77

Менахем-Мендл — герой одного из самых ярких произведений знаменитого еврейского писателя Шолом-Алейхема, представляющего собой цикл новелл-писем Менахема-Мендла к его жене Шейне-Шейндл и ответов от них. Доверчивый и недалекий Менахем-Мендл, бедный еврей из местечка, всеми силами пытается выбраться из нужды и берется за самые разные дела, в которых ничего не смыслит, и в результате постоянно терпит неудачу. Письма Менахем-Мендла пространны, они то восторженны, то отчаянны, а ответы Шейне-Шейндл коротки и суровы.

(обратно)

78

В 1950-х годах в Советском Союзе не выходило ни одного еврейского периодического издания, кроме официальной газеты «Биробиджанер штерн» («Звезда Биробиджана»), издававшейся в 1950–1954 гг. тиражом всего в тысячу экземпляров. Лишь в период так называемой «хрущевской оттепели» в 1961 году в Москве начал издаваться как официальный орган Союза писателей литературно-художественный журнал «Советиш Геймланд» («Советская родина»), в котором публиковались произведения советских писателей на идиш.

(обратно)

79

Марор — собирательное название горькой зелени (обычно — хрен, растертый с салатом), которую евреям положено есть во время седера (ритуальной семейной трапезы первого вечера праздника Песах) в память о том, что египтяне подвергали их предков в Египте несправедливым преследованиям и всячески их огорчали.

(обратно)

80

Это письмо написано на русском языке.

(обратно)

81

На 17 и 18 сентября 1955 года приходился праздник Рош а Шана — еврейский Новый год.

(обратно)

82

Можно предположить, что речь идет об известном конферансье Борисе Сергеевиче Брунове (1922–1997) и его жене Марии Васильевне Бруновой (1923–2013).

(обратно)

83

«В будущем году — в восстановленном Иерусалиме!» (иврит) — фраза, завершающая пасхальную трапезу (седер) у иудеев.

(обратно)

84

В июле 1955 года в Женеве состоялась встреча президента США Дуайта Эйзенхауэра, председателя Совета Министров СССР Н. А. Булганина, первого секретаря ЦК КПСС Н. С. Хрущева, премьер-министра Франции Эдгара Фора и премьер-министра Великобритании Энтони Идена, посвященная проблемам разрядки международной напряженности. Незадолго до этой встречи, которая так и не помогла наладить отношения между социалистическим и капиталистическим мирами, в мае 1955 года был подписан Варшавский договор, оформивший создание военного союза европейских социалистических государств под главенством СССР в ответ на присоединение Федеративной Республики Германии к НАТО.

(обратно)

85

Касриловка — вымышленное местечко, ставшее местом действия ряда произведений классика еврейской идишской литературы Шолом-Алейхема. Вольф Мессинг под Касриловкой подразумевает Израиль.

(обратно)

86

4 ноября 1955 года было принято постановление № 1871 ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве», которое положило конец эпохе советского монументального классицизма. На смену ему пришла функциональная и безликая типовая архитектура.

(обратно)

87

Под Штолманом (от идишского слова «штол» — сталь) Вольф Мессинг подразумевает И. В. Сталина.

(обратно)

88

Кемери — курортный город в Латвии. В настоящее время входит в состав города Юрмалы. Также название «Кемери» носил находящийся там санаторий.

(обратно)

89

Настоящее имя Леонида Утесова — Лазарь Иосифович Вайсбейн.

(обратно)

90

Тахрихин — полотняный саван, в которое заворачивают тело умершего еврея перед погребением.

(обратно)

91

Эдит — дочь Леонида Утесова.

(обратно)

92

Возможно, что под Сашей и Машей Вольф Мессинг имел в виду родителей актера Андрея Миронова — Александра Семеновича Менакера и Марию Владимировну Миронову.

(обратно)

93

Снежневский Андрей Владимирович (1904–1987) — известный советский психиатр, основатель одной из школ в отечественной психиатрии.

(обратно)

94

Можно сделать вывод, что речь идет о Лаврентии Берии, который имел диплом техника-строителя (в 1919 году окончил Бакинское среднее механико-техническое строительное училище). В своих мемуарах Вольф Мессинг писал о встречах с Берией. Во время знакомства Берия подверг Мессинга испытаниям — сначала попросил внушить двум обслуживавшим их во время ужина официанткам, чтобы они станцевали вальс, затем попросил выйти в одиночку на улицу мимо всех постов охраны и вернуться обратно, а в завершение попросил получить в фельдъегерской комнате один из приготовленных для отправки конвертов. Мессинг выполнил все поручения. Интересно мнение Мессинга о Берии: «Берия произвел на меня хорошее впечатление. Его сейчас принято ругать, его называют кровожадным извергом, развратником, насильником и так далее. Честно признаюсь, что за время общения с Берией я не замечал в его мыслях ничего кровожадного или развратного. Натура человека проступает в его мыслях… Развратник в любой ситуации непременно будет оценивать каждую женщину, оказавшуюся в его поле зрения. Он может сам этого не осознавать, он может думать о чем-то другом, но мозг его все равно станет посылать сигналы: «Эта некрасива. А вот эта хороша. Интересно, какая у нее грудь?» Человек с преступными наклонностями (я говорю о наклонностях, не всякий, кто с преступными наклонностями — преступник), наблюдая за моим выступлением, думает о том, сколько стоят мои часы или мой перстень, пытается предположить, сколько денег может лежать в моем бумажнике. Характер человека непременно проявляется в мыслях. В мыслях Берии я ничего преступного не улавливал. Да, он был суров, резок, властен, но таковы почти все люди, занимающие высокие посты. Им приходится командовать другими, и это налагает свой отпечаток на личность. К тому же время, в которое пришлось жить Берии, было очень суровым. Тогда за ошибки и просчеты не отправляли в отставку, а расстреливали». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

95

Речь идет о Гамале Абделе Насере (1918–1970) — египетском государственном и политическом деятеле, втором президенте Египта (1956–1970).

(обратно)

96

На арабском и иврите «гамаль» означает «верблюд».

(обратно)

97

Насер был сторонником идеи панарабизма и убежденным врагом Израиля. Он призывал арабские страны атаковать Израиль и сбросить евреев в море, уничтожив их как нацию. Был инициатором Шестидневной войны в 1967 году, а также так называемой «войны на истощение» — войны малой интенсивности между Египтом и Израилем в 1967–1970 годах, которая велась в основном с помощью артиллерии и авиации.

(обратно)

98

Намек на известную историю из Талмуда. Враги оговорили сына видного законоучителя и судьи реба Шимона бен Шетаха в преступлении, караемом смертной казнью. Когда юношу привели на место казни, он воскликнул: «Если я виновен в том, в чем меня обвинили, то пусть казнь послужит мне заслуженным возмездием. Если же я невинен, то смертью своей искуплю все свои прегрешения, а кровь моя падет на головы оклеветавших меня!» Услышав эти слова, клеветники раскаялись и заявили, что они свидетельствовали ложно. Реб Шимон хотел своей властью освободить сына, но тот сказал ему: «Отец! Если желаешь, чтобы через тебя пришло мое спасение, то оставь меня подобно порогу, который все попирают», т. е. если ты хочешь спасти меня, то предоставь меня моей собственной судьбе.

(обратно)

99

Здесь под словом «рай» подразумевается коммунизм. В СССР египетского президента Насера считали социалистом, хотя на самом деле он таковым не являлся. Никита Хрущев во время своего официального визита в Египет в мае 1964 года по собственной инициативе присвоил Насеру звание Героя Советского Союза.

(обратно)

100

Йом-Кипур, или Судный день, — десятый день еврейского Нового года, день искупления грехов и Высшего суда. Это единственный день в году, в который Тора предписывает евреям не заниматься ничем, кроме анализа своих поступков и помыслов. В Судный день каждый еврей получает положительную или отрицательную оценку своих деяний от Бога.

(обратно)

101

Кол-Нидрей, или «открывающая молитва», — молитва, читаемая в синагоге в начале вечерней службы в Йом-Кипур.

(обратно)

102

Имеется в виду Суккот — еврейский праздник кущей, который начинается на 15-й день нового года и продолжается 7 дней.

(обратно)

103

Можно предположить, что речь шла о ком-то из знакомых Мессинга по имени Арье или Лейб, что в переводе с иврита и идиш означает «лев».

(обратно)

104

Моисей.

(обратно)

105

Холепцес (праакес) — голубцы с мясом и рисом, которые принято готовить на праздник Суккот. Считается, что холепцес напоминает своим видом свиток Торы.

(обратно)

106

То есть находящийся в ведении Управления делами ЦК КПСС.

(обратно)

107

Талес (на иврите — талит) — еврейское молитвенное облачение, представляющее собой особым образом изготовленное прямоугольное покрывало из шерстяной, хлопчатобумажной или шелковой ткани белого цвета с несколькими вытканными голубыми, синими или черными полосами. По четырем углам талеса к специальным отверстиям привязываются кисти — цицит.

(обратно)

108

Роман забытого в наше время еврейского писателя Шо́мера (Нахума Меира Шайкевича; 1846–1905), отличавшегося большой плодовитостью — написал более 200 романов и рассказов и около 50 пьес.

(обратно)

109

Мессинг имеет в виду опыты с предсказанием будущего, которые ему не разрешали включать в программу своих выступлений.

(обратно)

110

Речь идет о трудовых коллективах какой-либо организации или предприятия.

(обратно)

111

На самом деле казней египетских (наказаний, которым подверглись египтяне за отказ фараона освободить порабощенных сынов Израилевых) было десять.

(обратно)

112

Недарим («Обеты») — название религиозного иудейского трактата, посвященного правилам об обетах.

(обратно)

113

Старое название города Вильнюса.

(обратно)

114

Арендатор — человек, который арендовал землю у помещика, для того чтобы обрабатывать ее самому или же сдавать в субаренду мелкими участками.

(обратно)

115

Явный намек на то, что не следует трактовать с материалистической точки зрения абсолютно все явления.

(обратно)

116

Гоменташен — небольшие треугольные пирожки со сладкими начинками, которые пекут на еврейский праздник Пурим.

(обратно)

117

Выражение, означающее «все уже случилось, и ничего нельзя изменить».

(обратно)

118

«Если я сейчас скажу, что через семнадцать лет не станет Советского Союза, меня сочтут сумасшедшим. Но так будет. Прошу потомков запомнить мои слова. В конце 1991 года Советский Союз распадется. Социализм, который собирается существовать веками, далеко не вечен». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

119

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Я предлагаю вам сотрудничество, — сказал Канарис с таким видом, будто предлагал мне состояние Ротшильдов. — Вольф Мессинг исчезнет. Его место займет человек с другим именем и другой родословной. Вы будете арийцем и будете пользоваться всеми привилегиями истинного арийца. Я сделаю вас руководителем психологического отдела. У вас будет все, что вы пожелаете. В обмен на верную усердную службу. Верность и усердие я ценю превыше всего…» Сказав то, что он намеревался сказать, Канарис с вежливой улыбкой стал ждать моего ответа… Я прекрасно представлял, сколь важное значение в Германии имела так называемая «чистота крови». Люди лишались важных постов и подвергались гонениям, если вдруг обнаруживалось, что одна из прабабок была еврейкой. Как можно было надеяться на то, что я с моей выраженной еврейской внешностью смогу, по выражению Канариса, «пользоваться всеми привилегиями истинного арийца»? Такое невозможно было представить. Еврей в Третьем рейхе не мог ничем руководить. В лучшем случае меня бы держали под охраной на какой-нибудь вилле абвера (комфортная тюрьма от удобства не перестает быть тюрьмой), а рано или поздно убили бы… «Зад с лицом не могут породниться», — говорила моя бабушка Рейзл. Евреям невозможно было сотрудничать с фашистами. Когда, не удовлетворившись моим вежливым отказом, Канарис начал настаивать, я сказал ему то, что открывалось мне в моих видениях. Сказал, что крах нацизма — дело нескольких лет, что гибель Третьего рейха придет с востока. Нервное напряжение, коньяк и сигара ввели меня в то состояние, в котором я был способен прозревать будущее. «Придет время, и вы станете врагами вашего фюрера, — сказал я. — Но вам не удастся ничего с ним сделать. Вас обоих повесят по приказу Адольфа Гитлера!» Ответом мне был дружный хохот. Оба моих собеседника (при этом разговоре присутствовал обергруппенфюрер фон Хелльдорф, руководитель полиции Берлина, известный активным преследованием евреев. — Г.К.) смеялись так, будто находились на цирковом представлении, а я был клоуном». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

120

Речь явно идет о VI Всемирном международном фестивале молодежи и студентов, который проходил в Москве с 28 июля по 11 августа 1957 года. Следовательно, два письма без даты, написанные Вольфом Мессингом в больнице, можно отнести ко второй половине 1957 года.

(обратно)

121

Первый искусственный спутник Земли, советский космический аппарат под кодовым обозначением «ПС-1» («Простейший Спутник — 1»), был запущен на орбиту 4 октября 1957 года.

(обратно)

122

Вольф Мессинг и его жена любили животных, держали собак и попугая.

(обратно)

123

Дворец Браницких — резиденция коронного гетмана Клементия Браницкого (1689–1771) в городе Белостоке, построенная в стиле барокко в середине XVIII века и получившая прозвище «подлясского Версаля».

(обратно)

124

Аналог русского выражения «стоит ли овчинка выделки?».

(обратно)

125

Весьма вероятно, что речь идет об Эмиле Теодоровиче Кио (настоящая фамилия — Гиршфельд; 1894–1965) — выдающемся советском иллюзионисте.

(обратно)

126

Фамилия матери Вольфа Мессинга.

(обратно)

127

Весьма вероятно, что речь идет о поэте и писателе Борисе Леонидовиче (Исааковиче) Пастернаке (1890–1960), который в октябре 1958 года получил Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа», после чего был подвергнут травле и гонениям со стороны советского руководства. Под давлением Пастернак был вынужден отказаться от Нобелевской премии.

(обратно)

128

Козловский Алексей Федорович (1905–1977) — композитор и дирижер, народный артист Узбекистана, профессор Ташкентской консерватории.

(обратно)

129

Спустя ровно 20 лет после ташкентского землетрясения, 26 апреля 1986 года, в СССР произошла другая катастрофа — разрушение четвертого энергоблока Чернобыльской атомной электростанции.

(обратно)

130

Единственное празднование дня рождения, которое упоминается в Торе, — это празднование дня рождения египетского фараона (глава Берешит, 40:20–22), который не может служить примером для подражания у евреев. В еврейской традиции не принято праздновать собственный день рождения, хотя этого правила придерживаются все меньше и меньше.

(обратно)

131

Явный намек на КГБ СССР.

(обратно)

132

Еврейская типография, получившая наибольшую известность под своим последним названием «Типография вдовы и братьев Ромм» (1860–1940), печатавшая как религиозную, так и светскую литературу. Талмуд, изданный в типографии Роммов в 1880-х годах, известен как «Талмуд Виленского издания» и считается одним из самых авторитетных (канонических) печатных изданий вавилонского талмуда, который используется и переиздается и по сей день.

(обратно)

133

Согласно догмам иудаизма, душа человека до его рождения и после его смерти находится в Верхних Мирах.

(обратно)

134

Высказывание из Бава Батры, одного из десяти трактатов четвертого раздела Мишны, которая является частью Талмуда.

(обратно)

135

Шалом баис (дословно: «семейный мир») — название семейного счастья в иудаизме.

(обратно)

136

В иудаизме жизнь человека ограничена ста двадцатью годами. «В Торе сказано (глава «Бэрейшит» 6:1–3): «И было, когда люди начали умножаться на земле, и дочери родились у них, и увидели сыны великих дочерей человеческих, что красивы они, и брали себе жен, каких выбирали. И сказал Господь: да не борется дух Мой в человеке вечно, потому что он плоть; пусть будут дни его сто двадцать лет».

(обратно)

137

Полностью: «Не надо мне ни их меда, ни их жала!» Ветхозаветное выражение, означающее «не нужно от них ни плохого, ни хорошего». Его произнес царь Соломон, ужаленный пчелой в нос во время отдыха.

(обратно)

138

То есть «не затеряется где-нибудь после моей смерти».

(обратно)

139

Первый секретарь ЦК Коммунистической партии Литвы в 1940–1974 годах Антанас Снечкус выслал в Сибирь одного из своих родных братьев вместе с его семьей.

(обратно)

140

Совета министров. Здесь имеется в виду Совет министров Литовской ССР.

(обратно)

141

Имеется в виду Н. С. Хрущев, бывший тогда первым секретарем ЦК КПСС и председателем Совета министров СССР.

(обратно)

142

Намек на литовских «лесных братьев» (неофициальное наименование вооруженных националистических сил, действовавших в 40–50-х годах прошлого века на территории прибалтийских республик). Бельский Тувий — один из руководителей подпольной организации Новогрудского гетто в годы Великой Отечественной войны. Весной 1942 года Тувию вместе с тремя родными братьями удалось бежать из гетто и создать партизанский отряд, в основном состоящий из евреев.

(обратно)

143

Речь идет о фаршированной рыбе «гефилте фиш», одном из главных блюд ашкеназской кухни.

(обратно)

144

Вероятно, Сашей Вольф Мессинг называл артиста Александра Никаноровича Гумбурга (1903–1961), который в период с 1957 по 1961 год часто снимался в эпизодических ролях. В фильме «Дело «Пестрых» Гумбург сыграл скупщика краденого Якова Купцевича.

(обратно)

145

Слова «мне плюнули в душу» написаны по-русски.

(обратно)

146

Гусенков Петр Васильевич (1905–1975) — в 1953–1967 годах был первым заместителем министра здравоохранения СССР, руководил медицинской промышленностью.

(обратно)

147

Имеется в виду Н. С. Хрущев.

(обратно)

148

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Мое знакомство с Никитой Сергеевичем Хрущевым произошло в конце марта 1943 года. Незадолго до того исчез сын Хрущева Леонид, военный летчик. Он вылетел на боевое задание и не вернулся обратно. Хрущева очень беспокоила судьба сына. Предпринятые поиски не дали результатов. Искать приходилось на оккупированной врагом территории, поэтому поиски были затруднены. Тело Леонида не было найдено. Хрущев и верил в то, что его сын спасся, и не верил… Хрущев передал мне фотографию сына, хоть в этом и не было необходимости. Образ сына был в его мыслях. Еще не получив фотографию, я знал, как выглядит Леонид… Я сосредоточился (в тот раз я очень легко достиг нужного состояния, потому что сильно хотел помочь) и увидел взрывающийся в небе самолет. Я стараюсь не сообщать людям плохие вести, стараюсь не лишать их надежды, потому что на собственном опыте знаю, что такое надежда и насколько она ценна. Но в тот момент надо было говорить правду… «Ваш сын погиб, — сказал я, глядя в глаза Хрущеву. — Самолет взорвался в воздухе, и тела сына вы никогда не найдете…» Хрущев воспринял мои слова с облегчением. Хрущева больше страшила мысль о том, что его сын мог оказаться в руках врага, нежели его смерть. Его можно было понять. Нацисты творили ужасные вещи с теми, кто попадал к ним в руки». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

149

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «Забота Аиды обо мне была настоящим подвигом. Тяжело болея, она ухитрялась совмещать мое расписание с планом своего лечения и ездила со мной до тех пор, пока силы совершенно не оставили ее. О, как я корил себя за то, что в свое время не проявил должной настойчивости, не взял ее за руку и не отвел к врачу. Видел же! Понимал! Знал! Но счел неуместным проявлять чрезмерную настойчивость. Сказал раз, сказал два и удовлетворился ее уклончивыми ответами. А ей, бедняжке, было страшно признаваться самой себе в том, что в ее теле поселилась смертельная болезнь. Она тянула время, а я, старый глупец, пошел у нее на поводу. До сих пор не могу себе этого простить и никогда уже не прощу». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

150

Речь идет об автомобиле ГАЗ-21 «Волга».

(обратно)

151

Речь явно идет о Л. И. Брежневе.

(обратно)

152

И. В. Сталин.

(обратно)

153

Н. С. Хрущев.

(обратно)

154

Из мемуаров Вольфа Мессинга: «По мере того как у Аджубея (муж дочери Н. С. Хрущева Рады. — Г.К.) интерес ко мне возрастал, у Хрущева он уменьшался. Мне показалось странным, что кроме сроков построения коммунизма и еще нескольких подобных вопросов Хрущева больше ничего не интересовало. Насколько мне удалось понять, он считал, будто все сложности в его жизни остались позади — убраны противники внутри партии, удалось избежать войны с Америкой. Но оказалось, что еще один вопрос у Хрущева оставался. Перед тем как оставить нас вдвоем с Аджубеем, Хрущев спросил у меня, когда умрет Мао Цзэдун». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

155

Явный намек на обещание Н. С. Хрущева построить коммунизм в СССР к 1980 году. Выступая 31 октября 1961 года на XXII съезде партии с докладом по проекту III Программы КПСС, Хрущев заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». В документе, который был принят делегатами съезда, указывался и срок завершения «развернутого строительства коммунизма» — 20 лет.

(обратно)

156

Традиционная форма пожелания долгих лет у евреев. Столько лет прожил библейский пророк Моисей.

(обратно)

157

Азохнвей (дословно: «Когда (хочется сказать) «ох!» и «вей!») — восклицание, выражающее горестное настроение или крайнюю степень изумления.

(обратно)

158

Директор Гастрольбюро СССР.

(обратно)

159

Речь идет о Михаиле Нехемьевиче Тале (1936–1992) — советском шахматисте, гроссмейстере, восьмом чемпионе мира по шахматам (1960–1961).

(обратно)

160

«В Ташкенте у меня украли чемодан, в котором были очень дорогие по военному времени вещи — два хороших костюма для выступлений, несколько галстуков, пара новых, почти не ношенных ботинок. Украли нагло, среди бела дня. Я вышел из гостиницы, поставил свои чемоданы на землю, чтобы закурить, и в этот момент какой-то проходящий мимо парень в кепке схватил один чемодан и побежал. Он был сильный, бежал с тяжелым чемоданом в руках очень быстро. О том, чтобы догнать его, и речи быть не могло. Я опешил от такой наглости, даже крикнуть не мог. Несколько секунд — и вор скрылся за углом. В чемодане было несколько моих афиш. Представляю, как этот негодяй хвастался дружкам, что обокрал самого Вольфа Мессинга». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

161

Первый массово выпускавшийся в СССР (с 1958 года) транзисторный приемник.

(обратно)

162

Иаков — герой Пятикнижия, третий из библейских патриархов, младший из сыновей-близнецов патриарха Исаака и Ревекки, родившей после двадцатилетнего бесплодного брака.

(обратно)

163

В русском синодальном переводе Библии — Лия.

(обратно)

164

На еврейской свадьбе жених разбивает стакан со словами: «Тишках ямини им эшкахех Ерушалаим!» («Пусть отсохнет моя правая рука, если забуду тебя, Иерусалим!»). Разбивание бокала является выражением скорби по поводу разрушенного Храма в Иерусалиме. Кроме того, согласно старинному поверью, немного умерив свою радость, человек может отогнать от себя несчастья.

(обратно)

165

Фейгеле (уменьшительное от Фейга или Фаина) дословно означает на идиш «маленькая птичка».

(обратно)

166

Мафусаил (Метушелах) — один из ветхозаветных патриархов, праотцев человечества, дед Ноя, прославившийся своим долголетием («мафусаилов век»). Он прожил 969 лет.

(обратно)

167

В Дубултах, ныне входящих в город Юрмалу, реку Лиелупе отделяет от Балтийского моря узкая полоска земли шириной около трехсот метров.

(обратно)

168

Ныне город Владикавказ.

(обратно)

169

Миньян — кворум из десяти взрослых (старше 13 лет) мужчин, необходимый в иудаизме для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний.

(обратно)

170

Текст молитвы написан на иврите.

(обратно)

171

Шахарит — утренняя молитва в иудаизме.

(обратно)

172

Бекетов Андрей Николаевич (1825–1902) — русский ботаник, педагог, организатор и популяризатор науки, общественный деятель, основоположник географии растительности в России, профессор Санкт-Петербургского университета, член-корреспондент (1891) и почетный член (1895) Петербургской академии наук, тайный советник (1879). Дед поэта Александра Блока.

(обратно)

173

Баккара́ (Baccarat) — марка хрусталя, производство которого во французском городке Баккара было основано в 1764 году епископом Меца Монморанси-Лавалем. Хрустальные изделия этой марки отличаются высоким техническим уровнем исполнения, пышными формами и сложной огранкой.

(обратно)

174

Цниют (цниут) — правила скромности в иудаизме.

(обратно)

175

Спектакль «Фрейлехс» («Радость») был последней премьерой Государственного еврейского театра (ГОСЕТа), закрытого в 1949 году во время так называемой «кампании по борьбе с космополитизмом».

(обратно)

176

Имеется в виду «План Уганды», или «Угандская программа», — идея создания еврейского государства или еврейской автономии в Британской Восточной Африке, на территории современной Кении. Предлагая данный план евреям в 1903 году, Великобритания рассчитывала обеспечить быстрое развитие своей колонии.

(обратно)

177

Слова, завершающие молитву в иудаизме.

(обратно)

178

Сетевая ламповая радиола производства Сарапульского завода имени Серго Орджоникидзе.

(обратно)

179

Слова «поднести чарку» написаны по-русски.

(обратно)

180

Йорцайт — годовщина смерти.

(обратно)

181

Брак с Вольфом Мессингом был у Аиды Михайловны вторым. Вольф Мессинг писал в своих мемуарах: «По настоянию матери, без любви, Аида вышла замуж за довольно высокопоставленного партийного деятеля, который успешно делал карьеру. Я не мог взять в толк, что у него была за должность, пока Аида не объяснила, что ее муж был кем-то вроде попечителя учебного округа в генеральском чине. Аиде повезло, если можно назвать везением брак по принуждению. Ее муж был добрым, хорошим, чутким человеком. Он любил ее, старался исполнять все ее желания. Но брак продлился недолго. Муж Аиды сделал свою карьеру благодаря Троцкому, с которым он чуть ли не в хедер вместе ходил. Как только звезда Троцкого закатилась… закатилась и звездочка мужа Аиды. Он был арестован, обвинен в контрреволюционной деятельности и расстрелян. Аида осталась на свободе, но от переживаний у нее случился выкидыш и она больше не могла иметь детей». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

182

Вольф Мессинг писал в своих мемуарах: «В юности Аида мечтала стать актрисой. Некоторое время она проучилась в одной из театральных студий. По ее словам, таких студий в то время было много. «Когда слишком много, то нехорошо», — говорили у нас дома. Аиде не повезло. Ей не встретился режиссер, который смог бы раскрыть ее способности. Актеру нужен режиссер, нужен человек, который укажет правильный путь и поможет сделать первые шаги. Или, если речь идет об эстраде, нужен старший товарищ, наставник. Мастер должен быть рядом, маэстро. Аида не встретила своего маэстро, упустила время, стала сомневаться в себе. Ее никто не поддержал в трудный момент». (Мессинг В. Я — телепат Сталина. /Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

183

Вольф Мессинг писал в своих мемуарах: «Наедине мы часто звали друг друга «папочкой» и «мамочкой». Аида называла меня «папочкой», потому что я был старше и многое повидал в жизни… А я звал ее «мамочкой», потому что она заботилась обо мне как настоящая мать». (Мессинг В. Я — телепат Сталина / Перевод Г. Я. Коган.)

(обратно)

184

Пастила, изготавливавшаяся на фабрике Амвросия Прохорова в городе Белёве.

(обратно)

185

Весьма вероятно, что под Беспризорником подразумевается Георгий Фёдорович Александров (1908–1961), бывший министром культуры СССР с марта 1954 по март 1955 года. Выходец из семьи рабочих, Александров в начале 20-х годов прошлого века был беспризорником, затем воспитывался в детдоме. 10 марта 1955 года Президиум ЦК КПСС принял постановление «О недостойном поведении тт. Александрова Г. Ф., Еголина А. М. и других», после чего Георгий Александров был снят с поста министра культуры СССР. Причиной стало анонимное письмо на имя Никиты Хрущева, в котором сообщалось, что ряд высокопоставленных чиновников (в том числе и Александров в компании известной актрисы Аллы Ларионовой) посещают некий тайный притон, где предаются разврату.

(обратно)

186

Явный намек на антисемитскую кампанию по борьбе с космополитизмом в СССР.

(обратно)

187

Максимова Антонина Михайловна (1916–1986) — советская актриса театра и кино, заслуженная артистка РСФСР (1969).

(обратно)

188

Эти слова написаны по-русски.

(обратно)

189

Староновая синагога — старейшая действующая синагога Европы, расположенная в пражском квартале Йозефов, построенная в 1270 году.

(обратно)

190

Шломо Иегуда Лейб Рапопорт (1790–1967) — выдающийся еврейский ученый и законовед. Занимал пост главного раввина Праги в 1840–1867 годах.

(обратно)

191

«Благословенно славное имя царства Его во веки веков!» Вторая строка из важнейшей молитвы в иудаизме, заповеданной непосредственно Торой.

(обратно)

Оглавление

От редакции

Письма Вольфа Мессинга к его жене Аиде Михайловне Мессинг-Рапопорт (1944–1960)

Письма Аиды Михайловны Мессинг-Рапопорт к Вольфу Мессингу (1951‑1960) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg