«Ленин. Социально-теоретическая реконструкция»

Ленин. Социально-теоретическая реконструкция (fb2) - Ленин. Социально-теоретическая реконструкция (пер. Сергей Филиппов (переводчик)) 2646K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тамаш Краус

Тамаш Краус Ленин. Социально-теоретическая реконструкция

Предисловие

Владимир Ильич Ленин был первым, кто превратил в практическую цель, в программу знаменитый тезис К. Маркса, выведенный из анализа противоречий «современного общества»: «Бьет час капиталистической частной собственности».[1] Российская революция была первой в истории попыткой создания «безгосударственного» общества («коммунизма»), уничтожения капиталистической организации труда, капиталистического разделения труда и общественных классов. Даже с расстояния в несколько десятилетий она должна считаться историческим достижением Ленина. В то же время в определенном смысле с именем Ленина как основателя советского государства неразрывно связана и семидесятилетняя история СССР, происходившая из «антигосударственного» и антикапиталистического эксперимента социальной революции, не удавшегося по историческим причинам.

Несмотря на то что уже почти два десятилетия в Европе не существует крупных, пользующихся влиянием в своих странах и на международной арене организаций, движений или политических партий, которые провозглашали бы лозунг социальной революции, той или иной («безгосударственной» или «государственной») формы социализма, вокруг Ленина, как на его родине, так и за ее пределами, не утихают политические и научные споры. После 1991 г. стало совершенно ясно, что в области политической практики серьезные коллективистско-социалистические перспективы в мировых масштабах стали крайне туманными. В такие эпохи не только профессиональные историки, но и интеллектуальные и политические группы, размышляющие о возможностях гуманистического преодоления современного буржуазного общества, задумываются о причинах своей маргинализации, о своих традициях, предпосылках, источниках, о корнях, из которых в XX в. развились идея и практика общественного переворота. Это — богатая традиция, в которой, наряду с Плехановым и Мартовым, Каутским и Розой Люксембург, Лукачем и Грамши и многими другими, важнейшее место — и это нельзя оставить без внимания даже в XXI в. — принадлежит В.И. Ленину. В то же время, как известно, в современной исторической науке звезда революционеров-социалистов (то есть людей, которые работали над созданием коллективистско-гуманистической альтернативы капитализму) сияет не слишком ярко. Историки иногда бывают типичными представителями «прислуживающей интеллигенции». У нас есть все основания не терять объективности, которая очень нужна историку, если он не желает поддаваться модным теориям и стремится сохранить критический подход. В наши дни изучение ленинского наследия практически оттеснено на периферию научной литературы, но это, конечно, не означает, что не публикуется множество книг и статей о Ленине и его деятельности.[2] Хотя марксизм служил для Ленина руководящим принципом прежде всего в области политики, политической борьбы, он вместе с тем позволил Ленину достаточно глубоко осмыслить почти все важнейшие проблемы эпохи, переосмысление которых, уже в совершенно других условиях, происходит и в наши дни.

Однако новые подходы несут на себе не только груз давних «пристрастий», но и бремя предрассудков нашего времени. Корни проблемы лежат, конечно, в самой личности Ленина, наследие которого может истолковываться по-разному, ведь в действительности существовало «несколько» Лениных. Несмотря на все «внутреннее единство» деятельности Ленина, он вел непрестанную борьбу и с самим собой. Например, одни требования предъявляли к Ленину сиюминутные нужды рабочего движения, когда он скрывался от преследования Временного правительства, и совсем другие — деятельность теоретика, занимавшегося проблемой освобождения всего человечества; один Ленин предстает перед нами в эпоху гражданской войны, на вершине власти, в обстановке террора, и совсем другой — в 1922 г., когда революционер и теоретик размышляет о будущем, находясь уже во власти тяжелой болезни. Ленин, осенью 1917 г. желавший уничтожить всякую государственную власть (вспомним «Государство и революцию»), находит свое место рядом с политиком и государственным деятелем, который после октября 1917 г. занимался организацией нового, советского государства. Однако тот, кто часто пытается растворить теоретические положения Ленина в его практических политических мерах, причем мерах нередко вынужденных, совершает грубую методологическую ошибку. Подобное искажение может допускаться с разных, больше того, противоположных мировоззренческих позиций. В то же время, несмотря на эту многоликость Ленина, в его жизни прослеживается интеллектуальная эволюция, обеспечивающая единство его деятельности. Таким образом, в этой книге ведется поиск «единства и различий» в образе Ленина.

Тема этой книги не уникальна в венгерской «лениниане», ведь Дёрдь Лукач еще в 1924 г. опубликовал, как он выразился, «исследовательский очерк» о «взаимосвязи идей» Ленина.[3] Конечно, я не могу выступить с таким амбициозным замыслом, ведь написанная 84 года назад работа Дёрдя Лукача является необычайно ценным, оригинальным философским трудом, который жил и живет своей особой жизнью.[4] Цель моей книги в другом, в исторической реконструкции идей, социально-философских, теоретических взглядов Ленина. Может показаться, что современная историческая ситуация не благоприятствует объективному изучению ленинских идей, но на самом деле верно обратное: в настоящее время нет никаких моментов, которые придавали бы данной теме политическую актуальность (в глубинном смысле) и затрудняли бы тем самым задачу ученого-историка.

С другой стороны, есть книги, написание которых кажется «нелогичным» именно потому, что они не актуальны, далеки от «духа эпохи», их тема представляется устаревшей. Во многих случаях, однако, позже выясняется как раз обратное (как уже выяснилось в случае Эрвина Сабо, Троцкого или Бухарина). Правда, если задуматься над историей феномена Ленина, то, думается, вес же можно доказать актуальность его изучения. Мы хорошо помним, что в десятилетия государственного социализма в Венгрии вышло в свет огромное количество книг, брошюр и статей о жизни и деятельности Ленина. Его произведения публиковались в самых разнообразных формах и такими невероятными, по сегодняшним меркам, тиражами, каких удостаивались лишь немногие авторы. Лишь простое перечисление названий ленинских работ, изданных в Венгрии в 1960-е гг., составило отдельную книгу.[5] Конечно, общая, «систематизированная» интерпретация деятельности Ленина, создание «канонического» текста вплоть до 1989 г. оставались советской монополией. Видимо, этим и объясняется то, что в Венгрии за это время не было создано ни одной обобщающей работы о Ленине, если не считать официальных советских биографий Ленина, которые публиковались на всех восточноевропейских (и, конечно, не только восточноевропейских) языках.[6]

Столетняя годовщина со дня рождения Ленина в определенном смысле стала событием большого значения. Даже в Венгрии она казалась своего рода поворотным пунктом, так как праздновалась вскоре после 1968 г., ставшего годом активизации «новых левых» и во многих смыслах означавшего смену эпох. В Венгрии наивысшим интеллектуальным достижением, связанным со столетней годовщиной со дня рождения Ленина, стала художественная биография Ленина «Ленин, Октябрь», написанная писателем Ласло Дюрко и вырвавшая образ вождя революции из оков идеологических штампов, которыми были переполнены скучные пропагандистские издания. Собственно говоря, определенное переосмысление образа Ленина началось уже в 1960-е гг.[7] Первая значительная биография Ленина, носившая научный характер, принадлежала перу американского левого интеллигента Луи Фишера.[8] В этой и поныне интересной книге Л. Фишер не только оспаривал официальную советскую трактовку деятельности Ленина, связанную с именем П. Н. Поспелова, но и, опираясь на обширную литературу, предложил новую интерпретацию образа Ленина. Наряду с другими проблемами на переднем плане в книге находится, конечно, «диктаторская роль» Ленина, а также его отношение к соратникам по революционному движению. Эти темы и в 1960-е гг. считались «табуированными» в СССР (и вообще в Восточной Европе). Книга Л. Фишера была издана в Лондоне и на русском языке,[9] оставила свой след во всей «мировой системе социализма», хотя, конечно, не смогла оказать серьезного влияния на духовную жизнь в СССР.

Несмотря на юбилейные празднества, культ Ленина в СССР не привел к созданию глубоких, серьезных научных работ. Быть может, здесь сыграла роль и своего рода реакция на открытость, характерную для предыдущих, хрущевских лет. Однако и в 70-е гг. на официально ограниченной базе источников и в заданных идеологических рамках создавались необычайно подробные, «позитивистские», иногда очень ценные исследования, посвященные некоторым частным проблемам или отдельным событиям.[10] В середине 1980-х гг. перестройка открыла все сдерживающие шлюзы, что привело к хорошо известным переменам: развалившийся режим государственного социализма и рухнувший СССР погребли под собой культ Ленина, а также свою опиравшуюся на Ленина легитимационную идеологию, «марксизм-ленинизм», вместе с его огромной институциональной системой и культурой, созданной массой ученых для оправдания и поддержания режима.[11] Не удивительно, что в период перестройки историческая наука оказалась политизирована еще сильнее, а в том, что касается ленинской тематики, историческое исследование трансформировалось в политическое предприятие. Новому режиму также была нужна легитимирующая его идеология. Один за другим публиковались касающиеся Ленина документы, ранее неизвестные ученым и не попавшие в «Полное собрание сочинений» по причинам, связанным с требованиями культа. Публикация этих документов и связанный с ней пересмотр всей ленинской проблематики стали походить на своего рода бизнес, началась борьба за право обнародования тех или иных документов и их презентацию в прессе. Сложился «антикульт», превратившийся в «шоу», старые меха наполнились новым, низкопробным вином.

Конечно, нельзя не учитывать изменения международной интеллектуальной атмосферы. Все яснее вырисовываются характерные черты этого явления, а также и связанного с ним политического бизнеса, вовремя замеченные серьезными историками. Безусловно, заметить новые тенденции было не так уж сложно, поскольку в новых формах и с новыми функциями вернулась привычная риторика, логика, привычные мысли времен холодной войны 1950-х гг., хотя, конечно, то, что тогда было драмой, теперь оказалось фарсом. Как подчеркнул Э. Хобсбаум, европейских инициаторов этого поворота можно найти прежде всего во Франции среди бывших марксистов и коммунистов, ставших блестящими историками: «Всемирный конгресс историков 1950 г. привлек молодых марксистов, однако на нем отсутствовали многие прекрасные историки, превратившиеся в конце концов в антикоммунистов. В то время они были молодыми бескомпромиссными активистами Коммунистической партии: Франсуа Фюре, Энни Кригель, Ален Безансон, Ле Руа Ладури. Мне посчастливилось познакомиться с ними только в посткоммунистический период их творчества».[12] Э. Хобсбаум упоминает о похожем повороте, совершенном А. Хеллер,[13] и этот ряд можно было бы продолжить долгим перечислением имен венгерских авторов, если бы их результаты в изучении деятельности Ленина не были бы так постыдно незначительны.

В России сложилась несколько иная ситуация, там образ Ленина получил важную роль и в новой идеологической атмосфере. С некоторым опозданием в России так же, как и на Западе, развернулось «иконоборческое» движение, возглавленное неожиданно «прозревшими» марксистами-ленинистами, бывшими комментаторами текстов «классиков». Классическим примером этого является опубликованная в 1994 г. книга о Ленине бывшего начальника Главного политического управления Советской Армии, ныне уже покойного генерала Д. А. Волкогонова[14] или же менее известная книга А. Г. Латышева («Рассекреченный Ленин»).[15] В то же время появились и качественные работы по истории российской революции и большевизма, содержавшие новые концепции и подходы к теме,[16] конспективный обзор которых дал О. В. Волобуев.[17] С новой точки зрения Ленин как теоретик показан как бы мимоходом, в качестве «марксиста-догматика», а на передний план выдвигается силуэт прагматического политика.

В рамках модного ныне постмодерна, с его разочарованностью в ценностях левых сил и консерватизма с характерным для него духом традиционализма, Ленина размещают в нарративе «терроризма и диктатуры». В настоящее время в Венгрии, видимо, наиболее сильное влияние имеет коренящийся в ситуации холодной войны 50-х гг. образ Ленина, нарисованный Р. Пайпсом; при этом надо отметить почти полное отсутствие в венгерском обществе серьезного, глубокого интереса к ленинской тематике.[18] Пользуясь языком постмодерна, можно сказать, что произошла деконструкция наследия Ленина или, иначе говоря, «ленинский нарратив» был перемещен в исторический «тупик» подобно «терроризму» (под которым понимается любая радикальная оппозиция капитализму). Модная систематизация такого рода в понятийном отношении слабее и путанее, чем любая другая со времени смерти Ленина[19].

Практически полный корпус документов, фальсифицированных или замалчивавшихся в советскую эпоху, содержится в книге В. И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922 гг.[20] Но, как отмечает автор послесловия В. Т. Логинов, значение этой публикации не следует преувеличивать, так как 422 документа, включенные в книгу, буквально тонут в море 24 тысяч документов, опубликованных в известных во всем мире советских изданиях: «Полном собрании сочинений» в 55 томах, «Ленинских сборниках», «Декретах Советской власти» и «Биографической хронике».[21] С изучением ленинской тематики связан и тот почти невероятный факт, что в указателе литературы к 55 томам «Полного собрания сочинений» Ленина значится более 16 тысяч книг, брошюр, статей, периодических изданий, документов и писем, использованных Лениным при подготовке его трудов. «Среди них источники более чем на 20 различных языках. В личной библиотеке Ленина в Кремле насчитывалось более 10 тыс. книг и журналов, в том числе много произведений художественной литературы».[22]

Конечно, нет сомнений в том, что определенный интерес к объективному освещению ленинской проблематики все-таки сохранился. Однако он, по ряду исторических, политических и психологических причин, которых мы здесь не будем касаться, обычно проявляется в России у людей, находящихся в оборонительной позиции.[23] Антикульт, немедленно сложившийся вокруг основателя советского государства в процессе смены общественного строя, оказался беспомощным перед тем фактом, что, несмотря на изменения, которые смели СССР, положительный образ Ленина глубоко укоренился в широких слоях населения среди традиционных патриотических ценностей. Согласно одному из социологических опросов, даже в момент кульминации «разоблачений» Ленина в 1994 г. он считался второй по популярности исторической личностью (33,6 %) после Петра Великого (40,6 %).[24]

В наши дни как-то остается в тени тот факт, что культ Ленина пустил корни независимо от желания самого Ленина, более того, вопреки ему. Об этом говорят многие документы, прежде всего донесения ГПУ о настроениях населения, свидетельствующие о политическом и социально-психологическом возбуждении, всплеске эмоций, последовавшем за смертью Ленина. Не только охваченных революционным порывом рабочих[25], но и широкие слои сельского населения в определенной степени привлекала «сильная личность» Ленина; в различных документах отражаются и сложные душевные процессы, связанные с боязнью потрясений и неожиданных перемен. В этой обстановке Ленин воспринимался и как «защитник русского народа» от инородцев (прежде всего, конечно, от евреев) подкрепить бы ссылочкой, причем на все эти эмоциональные реакции накладывались и сильные религиозные чувства. Что же касается представителей власти, то они пытались усилить и закрепить революционную легитимацию нового режима с помощью формулы «партия — Ленин, Ленин — партия». Тем временем в противовес культу (и властям) проявилась и неприязнь к Ленину («антикульт»), также питаемая социальными и религиозными источниками.[26] Между прочим, почитание «доброго отца» выразилось и в самом похоронном ритуале, создании мавзолея, бальзамировании тела Ленина и его выставлении для всеобщего обозрения; существует обширная литература по этой теме.[27] Почвой, на которой формировался культ Ленина, были народные убеждения, народные верования. Массы рабочих и крестьян соединяли свои надежды на лучшее будущее с образом вождя, считая, что именно личность вождя является залогом осуществимости на земле общества, основанного на справедливости. Составлявшее большинство «крыло» коммунистов добавило к этим чаяниям «учебно-воспитательную» целенаправленность и свое стремление к сохранению власти, что может считаться цементирующим идеологическим материалом, отвечавшим требованиям времени. «Преданность делу» проявилась уже во время похорон Ленина. Характерно, что начавшееся среди рабочих «соревнование» за возможность в 30-градусный мороз принять участие в церемонии похорон не обязательно организовывалось сверху, а несколько позже в народе уже распространялись частушки о Ленине как народном герое и прорицателе.[28]

Эта вера в будущее воплотилась в том отношении к Ленину, которое определяло душевное настроение молодых героев «Сентиментального романа» В. Пановой во время смерти вождя: «Они стояли на углу, просвистываемые ледяным ветром, выбивали дробь ногами в жиденьких ботинках, зуб на зуб не попадал, — и говорили: каким он был, Ильич. Они его не видели. Югай видел его на Третьем съезде комсомола. Но так громадно много значил Ленин в их жизни. Не только в минувшие годы, но и в предстоящие, и навсегда значил он для них безмерно много. Всегда он будет с ними, что бы ни случилось. Так они чувствовали, и это сбылось. И, соединенные с ним до конца, видя в нем высший образец, они желали знать подробности: как он выглядел, какой у него был голос, походка, что у него было в комнате, как он относился к товарищам, к семье. И все говорили, кто что знал и думал».[29]

На этом искреннем революционном порыве строился официальный культ эпохи сталинского государственного социализма, причем историческая разница между «двумя слоями» ленинского культа не выявилась с полной ясностью. Конечно, нет сомнения в том, что ученые и мыслители, ищущие правильный путь между «культом» и «антикультом», руководствуются не только профессиональными мотивами. Наследие Ленина в такой степени связано с практическим, политическим аспектом «изменения мира», что представители некоторых антикапиталистических движений и ныне актуализируют «ленинское наследие», как это показывает теоретическая инициатива бывшего словенского оппозиционера С. Жижека, а также марксистских теоретиков, оставшихся «новых левых», не говоря уж о разнообразных троцкистских рефлексиях.[30] Гёран Терборн, изучавший различные проявления марксизма, его «нео-» и «постмарксистские» видоизменения, особо подчеркнул, что Жижек страстно защищает разрушающий традиции марксизм от нападок «либералов-конформистов». «Призывая “повторить Ленина”, - пишет Терборн, — Жижек тем самым утверждает, что даже в, казалось бы, безнадежной ситуации, даже после катастрофического поражения все же имеется возможность радикальных социальных перемен, как это произошло в случае Ленина во время Первой мировой войны после распада II Интернационала».[31] Ныне, в совершенно иной исторической ситуации, стоит задуматься над историческими и научными предпосылками такой инициативы. В определенном смысле мнением по этому вопросу является и данная книга.

Таким образом, наследие Ленина снова является неотъемлемой частью духовных и политических поисков, хотя, как может показаться, поисков, имеющих лишь периферийное значение. Их направление, глубина, возможности и перспективы пока с трудом поддаются оценке, однако не вызывает сомнения, что творчество Ленина не может быть оставлено без внимания при изучении истории социализма как духовного и социально-политического движения XX в.

В этой области при создании различных интерпретаций также наблюдаются два крайних методологических подхода. Согласно одному из них, сам социализм как исторический феномен выводится из теоретических взглядов Ленина или, скажем, Маркса, хотя история, как, я надеюсь, выяснится из следующих глав этой книги, само собой разумеется, не является «реализацией» их взглядов. Между прочим, такие подходы приводят к репродукции апологетических интерпретаций деятельности Ленина, только с противоположным знаком.[32] Представители нового течения в американской исторической науке, которые изучают прежде всего «культурные основы» зарождавшегося советского режима, в противовес концепции тоталитаризма, подчеркивают, что «идеи», «мифы», марксизм и марксистские идеологические и политические устремления получили значение постольку, поскольку являлись выражением исторических структур и ментальностей. Иначе говоря, в рамках такого подхода значение марксизма в исторических процессах выводится не из личной преданности делу и не из выдающихся способностей отдельных лиц или их страшного грехопадения, а, например, из «геополитических амбиций России», «чувства особой миссии», особенностей повседневной политической практики и стиля руководства, а также других «культурно-исторических» факторов.[33] Как смогла бы большевистская партия бороться с царской тайной полицией, если бы в какой-то степени не походила на нее в организационном плане? Подход другого типа, который можно считать интеллектуальным «близнецом» тоталитарной системы, выделяется своим традиционным механистическим детерминизмом, согласно которому исторический процесс представляет собой безальтернативный логический ряд событий, «осуществление социализма»; Ленину же при этом всегда удавалось делать правильный выбор и находить соответствующее решение.[34] В Венгрии пример И. Долманёша показывает, что такая трактовка революции и образа Ленина определяется не способностями историка, а атмосферой эпохи.[35]

Вполне очевидно, что наследие Ленина составляет особую главу истории марксизма. Это сложное явление, конечно, может изучаться и интерпретироваться в рамках любой парадигмы или любого «нарратива»,[36] но ключ к его пониманию можно найти лишь с помощью      собственной теоретической «парадигмы» Ленина, марксизма, поскольку лишь в этом понятийном контексте можно правильно уловить движущие пружины, мотивы и результаты его теоретико-политического мышления. Ленин никогда не удовлетворит «чужим» нормативным требованиям, поскольку вся его деятельность была направлена на радикальное изменение существующего положения и вне этого стремления она просто не может быть правильно понята.

В то же время очевидны и опасности имманентного анализа, поскольку падение системы государственного социализма дискредитировало основополагающие понятия марксизма, которые составляли ядро интеллектуального наследия Ленина. К их числу относятся общественный класс, рабочий класс (пролетариат), классовая борьба, классовая теория, классовое сознание, классовое движение и т. д.[37] Правда, отказ от употребления понятия «класс» и связанных с ним терминов сопровождался после 1989 г. появлением множества новых теорий, научная эффективность которых, однако, мягко говоря, весьма относительна. Проблема состоит в том, что те отношения и структуры, которые определяют социальное расслоение в современном обществе, как и в предыдущие два столетия, обусловлены своими классовыми аспектами. Только, конечно, нельзя смешивать понятия класса в себе и класса для себя или отрицать различия между ними (как это, между прочим, делалось и в эпоху государственного социализма!). Такие передержки встречаются так часто, что и не стоит приводить примеров. Среди понятий, предлагаемых вместо «класса» новыми социологическими и политологическими теориями, фигурируют «домашнее хозяйство», «производители и потребители», «антагонизмы», «население», «профессии»» и т. д. (не говоря уже о терминах расистских теорий). В действительности за понятием «класса» и сегодня стоят многосторонне — экономически и социально — обусловленные противоречивые отношения между индивидами и социальными группами. Ведь кто станет отрицать существование противоречий между собственниками и людьми, не имеющими собственности, противоречий, вытекающих из различия мест в иерархии производственного процесса, фактов социальной отверженности? Вообще, человеческие отношения пронизываются системой имущественного неравенства, которая в виде повседневного опыта непосредственно ощущается в отношениях распределения. В конечном счете ставкой в этой осознанной и неосознанной борьбе, связанной с социальными противоречиями и классовыми конфликтами, является социальная эмансипация. Таким образом, историческое развитие общества, даже чисто эмпирически, может быть описано понятиями классовой теории, терминами, отражающими противоречие между трудом и капиталом, ситуацию общественного разделения труда, хотя, конечно, не только ими, если мы не хотим вернуться к вульгарно-социологическому подходу, характерному для домарксового материализма. Но для такого возвращения у нас нет никаких причин.

Эти понятия не догмы, в которые можно втиснуть любое множество исторических фактов. Они составляют всего лишь определенное воззрение. Нельзя утверждать, что изучение культуры и языка как базовых источников и исходной точки интерпретации совершенно неплодотворно. Однако, в то время как языку, словам придается почти магическое, мистическое значение и они абсолютизируются в качестве самостоятельных сущностей, стоящих над общественными отношениями, исторические факты, наоборот, релятивизуются, историческое повествование распадается на нарративы. При таком историческом подходе, когда социальные группы, интересы и цели, социальная и политическая борьба считаются всего лишь «нарративами», успех революционного нарратива, «конструирование» истории, прошлого зависят прежде всего от того, кто говорил на языке, наиболее «понятном» и «убедительном» для населения. Таким образом, в рамках этого подхода сама история сводится к «истории памяти», и становится невозможным единое историческое повествование, изучение внутренних исторических связей. Согласно такому «постмодерновому» подходу, успех большевиков стал возможен потому, что они «эффективно» сформировали тот революционный нарратив, который сохранился в памяти индивидов и социальных групп. Однако при понимании истории как «репрезентации», «мифа» поиски причин социальных действий растворяются в «институционализации» революции, а традиционная (марксистская и немарксистская) историческая наука превращается в отброшенный «нарратив».[38] Конечно, я не подвергаю сомнению право постмодернового подхода на существование, а лишь обращаю внимание на то, что сдача позиций «традиционной», ориентированной на поиск причин исторической наукой чревата большими опасностями для исторической науки вообще.[39]

Конечно, я тоже понимаю «языковую проблему», которую, однако, нельзя решить, выбросив в окно исторически сложившуюся парадигму марксизма ради, например, «модернизационной» парадигмы, поскольку в стремлении механически применить формы западного развития к изучению иных путей исторического развития мы нарушим устоявшиеся правила научно-исторического исследования. Я постараюсь сохранять дистанцию по отношению к языку, «пропагандистским» лозунгам исследуемой эпохи, хотя, учитывая главную цель данной книги, состоящую в исторической контекстуализации ленинского наследия, представляется неизбежной определенная «реконструкция» того «архаичного языка», на котором говорил революционный марксизм. Я был бы разочарован в том случае, если бы мне не удалось «откопать» из-под легитимационной идеологии режима государственного социализма определенные исторические элементы жизнеспособной теоретической культуры.

Как уже было сказано, важнейшая задача историка состоит в том, чтобы вернуть изучаемый ряд исторических событий, процесс, исторический «опыт» в первоначальный исторический контекст. Это стремление особенно важно в том случае, если речь идет о «феномене Ленина». И хотя систематизация и присвоение различными партийно-политическими течениями ленинских взглядов, политического и теоретического наследия Ленина начались сразу после его смерти, больше того, уже в последний период его жизни,[40] понятие «ленинизма» в том или ином смысле употребляется и в наши дни.[41] Конечно, представители различных идеологий и мировоззрений в исторической науке согласны в том, что Ленин создал такой политический и интеллектуальный «продукт», без учета которого нельзя анализировать и понять историю XX века. Не случайно, что серьезные историки избегают применения к Ленину всяких аналогий. Это происходит не потому, что они считают деятельность Ленина уникальной, беспримерной во всемирной истории (хотя, конечно, и поэтому тоже), а потому, что было бы абсурдом говорить о марксистском Робеспьере или марксистском Ататюрке, не говоря уж о еще более абсурдных аналогиях. Надеюсь, что эта относительно пространная книга объяснит, почему бессмысленны такие аналогии.

Автор монографии о Ленине, ставящий перед собой задачу в определенном и относительном смысле проникнуть в суть или, во всяком случае, дать оценку всей деятельности Ленина, сталкивается еще с множеством трудностей, помимо тех, о которых уже говорилось. Прежде всего я имею в виду то, что в ходе исторического анализа те или иные события, проблемы или, например, работы Ленина неизбежно должны рассматриваться в различных главах с различных точек зрения. Эта трудность возникает во всех тех случаях, когда историк вынужден одновременно прибегать к хронологическому и тематическому изложению. Такой «смешанный метод» затрудняет работу историка в процессе изложения, но в случае успеха может укрепить внутреннее единство книги, в данном случае — прояснить внутренние закономерности интеллектуального развития Ленина. В то же время при таком методе реконструкции приходится отказаться от упоминания множества подробностей. С течением времени определенные вопросы, которые, казалось, имеют важное значение, потеряли свою остроту, в то время как другие вопросы, которым ранее практически не придавалось никакого значения, именно в начале XXI века получили особую актуальность. За прошедшие годы не только распалось советское государство, создание которого советские историки и политики считали главным историческим достижением Ленина, но и выяснилось, что было осуществлено нечто совершенно отличное от того, что планировало первое, «ленинское» поколение революционеров. К тому же ныне уже неясно и реальное содержание, а также рамки этого «плана», поскольку новейшая и, быть может, наиболее пространная обобщающая работа, посвященная наследию Ленина, полностью «запутала» этот вопрос. Крайне интересно, что в новой исторической литературе рецепция деятельности Ленина по своему качеству опустилась почти до уровня сталинских времен, поскольку интеллектуально-теоретическое наследие Ленина механически рассматривается лишь в качестве легитимационной идеологии. Важнейший методологический недостаток такого подхода в том, что он приводит к разъединению связанных друг с другом теоретических и практических элементов, теоретических открытий Ленина и его важнейших политических решений. В то же время при таком подходе смешивается существенное и несущественное, на место некритического восхваления приходит стремление «поправить» Ленина: из необыкновенно многословных рассуждений, написанных спустя 70–80 лет после изучаемых событий, можно больше узнать о том, что сделал бы на месте Ленина современный британский профессор и каковы должны были быть теоретические взгляды Ленина на мир, чем о том, что Ленин сделал и что он думал на самом деле.[42] Мне хотелось бы избежать этих ошибок в надежде на то, что в прошлое безвозвратно уйдет и некритическая апология Ленина.

Безусловно, много раздумий потребовал поиск оптимальных пропорций в изложении отдельных проблем. Другие исследователи тоже размышляли над тем, не преувеличили ли они влияние Ленина на различные события, роль и вес его политических решений.[43] Если бы мне пришлось самокритично реагировать на собственную книгу сразу после ее завершения, я бы указал на то, что, хотя у Ленина было постоянное стремление поддерживать органическую связь между теорией и политической практикой, все же в ходе работы над книгой у меня было такое чувство, что в некоторых случаях — именно вследствие постановки вопроса — я непроизвольно преувеличиваю теоретическую обоснованность политических действий Ленина. В то же время я нс думаю, что это «преувеличение» затрагивает внутренние пропорции книги в целом или историческую логику изложения. Необходимо отметить, что автор книги до самого конца работы боролся со своей собственной односторонностью, ни на минуту не переставая надеяться на то, что ему удастся снова сложить «разобранную» мозаику.

                               * * *

Такая объемная работа, каковой является данная книга, не может быть творением одного человека — ее автора. Прежде всего я должен упомянуть своих коллег и друзей, с которыми — независимо от их конкретных замечаний и ценных советов по поводу данной книги — меня связывает многолетнее интеллектуальное общение. Я хочу выразить благодарность Ласло Тютё, Петеру Сигети и всем членам кружка «Эсмелет». Эстер Барта любезно согласилась прочитать пространную рукопись книги и оказала мне помощь, сделав множество редакторских замечаний. Я признателен редактору книги, Гсллерине Марте Лазар, за проделанную ей большую работу, а также своей докторантке, Еве Варге, которая помогла мне достать множество книг и архивных документов. Я искренно признателен всем друзьям и коллегам, которые предварительно прочитал и рукопись данной книги и в рамках научного обсуждения или в личной беседе поддержали меня важными советами и ценными критическими (или одобрительными) замечаниями, в том числе: Петеру Агарди, Сергею Филиппову, Дёрдю Фёльдешу, Тибору Хайду, Ивану Харшани, Яношу Иемницу, Габору Каллаи, Марии Ормош, Палу Притцу, Петеру Шипо-шу, Габору Секею, Ласло Сиклаи, Дюле Сваку и Лайошу Варге. Мои коллеги по кафедре истории Восточной Европы и кафедре русистики Будапештского университета им. Ётвёша Лоранда с самого начала с сочувствием и поддержкой относились к моей работе. Хочу особо упомянуть Ильдико Иван, Юдит Вертеш и Еву Каталин Надь. Я должен поблагодарить своих докторантов, Михая Грубера и Миклоша Митровича, за их работу по подготовке данной книги, прежде всего ее указателей. Мои студенты с терпением относились к неоднократному изложению затронутых в книге проблем на занятиях и своими замечаниями и вопросами способствовали их более глубокому осмыслению.

Здесь нашла отражение и та поддержка, которую оказывала мне в течение прошедших десятилетий Каталина Барат, моя жена, прочитавшая рукопись этой книги.

Наконец, но не в последнюю очередь, я хотел бы выразить искреннюю признательность Дёрдю Фёльдешу и Фонду политической истории за их щедрую помощь. Выражая благодарность за полученную мною поддержку, я хочу подчеркнуть, что ответственность за все возможные недостатки книги ложится, конечно, только на меня.

15 мая 2008 г. Автор

Глава 1 Личность Ленина. Биографический очерк

«Вследствие наших разногласий по существу, он лично резко нападал на меня… Наши разногласия не должны делать нас слепыми к величию усопшего. Он был колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории».

Карл Каутский

«Он часто резко выступал против нас… Однако у могилы Ленина молчат все эти разногласия, мы тоже склоняем наши знамена перед гением его воли, перед его революционизирующим весь мир делом».

Отто Бауэр

«В нем, конечно, и Разин, и Болотников, и сам Великий Петр. В грядущих монографиях наши потомки разберутся во всей этой генеалогии… Пройдут годы, сменится нынешнее поколение, и затихнут горькие обиды, страшные личные удары, которые наносил этот фатальный, в ореоле крови над Россией взошедший человек миллионам страдающих и чувствующих русских людей. И умрет личная злоба, и “наступит история”. И тогда уже все навсегда и окончательно поймут, что Ленин — наш, что Ленин — подлинный сын России, ее национальный герой — рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым».

Николай Устрялов

1.1. Семья

Сам Ленин не занимался своей семейной генеалогией, его не интересовали ни «деяния» предков, ни их происхождение, поэтому он плохо знал свою родословную.[44] В то время это не имело значения. Среди сподвижников Ленина по революционной деятельности подавляющее большинство составляли интеллигенты. Если выбрать из них несколько наиболее известных деятелей, окружавших Ленина в разные периоды его жизни, то, например, Г. В. Плеханов и Г. В. Чичерин происходили из дворян, Ф. Э. Дзержинский был выходцем из польских мелких дворян, другие, как Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев, происходили из мещанской или, подобно Н. И. Бухарину, который был на 18 лет моложе Ленина, интеллигентской среды. Редко встречались видные революционеры, родители которых, как, например, отец Сталина, занимались физическим трудом или которые, как М. И. Калинин, сами были промышленными рабочими. Тот факт, что среди основателей и руководителей Российской социал-демократической партии было так мало рабочих, является характерным свидетельством хорошо известных особенностей исторического развития России и российской социал-демократии. Бесспорно, множество революционеров были выходцами из разночинной интеллигенции, возвысившейся из низших слоев населения. К числу таких «разночинцев» принадлежал и отец Владимира Ильича Ульянова (Ленина).

По календарю, введенному после 1917 г., Владимир Ильич родился 22 апреля 1870 г. в Симбирске. Этот приволжский город со всеми его особенностями был типичным российским городком — тихим, пыльным, провинциальным многонациональным населенным пунктом с более чем 30 тыс. жителей. Городок был основан в середине XVII в. для защиты «Московии» от набегов кочевников.[45] В конце XIX в. статистика относила 57,5 % городского населения к мещанам, то есть не к рабочим, не к крестьянам, но и не к господствующему классу. Ныне их назвали бы «мелкими предпринимателями», на самом деле они были ремесленниками, мелкими торговцами, лавочниками; многие тогда занимались кустарными промыслами, в исторической литературе говорится главным образом о деревообработке. Симбирск был губернской «столицей», административным и военным центром с характерными чертами торгового городка. В соответствии с этим он делился на три части: дворянскую, торговую и мещанскую. 17 % городских жителей были военными (хотя город давно потерял свое военное значение), 11 % — крестьянами, 8,8 % — дворянами, а 3,2 % — купцами и почетными гражданами. Хранилась память о сопротивлении города крымским татарам, в 70-е гг. XIX в. в Симбирске еще размещался военный гарнизон. Ленин мог знать и о том, что в 1670 г. симбирские крестьяне участвовали в восстании Стеньки Разина, а 100 лет спустя — в бунте Пугачева (1774). Во время пребывания Ленина в Симбирске старики еще помнили дом, в котором охраняли закованного в цепи Пугачева. 88 % городского населения составляли православные (которые не обязательно были русскими), 9 % — мусульмане. В Симбирске жили мордвины, татары, чуваши и около 400 евреев. Большинство городских домов были, конечно, деревянными, в городе функционировали две гимназии, духовное училище и семинария, чувашская школа, татарское медресе, большая Карамзинская библиотека и народная библиотека имени Гончарова.[46]

Семья Ульяновых, поселившаяся в Симбирске в 1869 г., сняла квартиру рядом с тюрьмой. В этой квартире и родился Ленин. Нельзя точно определить, в какой мере повлияли Симбирск и его окрестности на личность и интересы Ленина, но опыт показывает, что «родные места» в значительной степени определяют развитие ребенка. Правда, Ульяновы были в Симбирске только переселенцами, и мать Ленина, Мария Александровна, с ее немецким лютеранским воспитанием и культурой не смогла найти для себя подходящего общества. Да и вообще, было нелегко завязать отношения с мещанским, падким на сплетни, тщеславным «средним классом» провинциального Симбирска, к тому же Мария Александровна, видимо, и не слишком стремилась к этому, занятая многочисленными домашними хлопотами, неизбежными в большой семье.[47]

К северу от Симбирска находился университетский город Казань, к юго-западу крупным городом считалась Пенза, кроме этого Волга связывала родной город Ленина с Сызранью и Саратовом. В итоге она впадала в Каспийское море — там, в устье Волги, находилась Астрахань, уроженцем которой был отец Ленина, Илья Николаевич Ульянов. Генеалогия его семьи также была типично российской, то есть этнически и социально «смешанной». Когда Владимир Ильич родился, его отец стоял в начале многообещающей по тем временам карьеры, правда, молодость уже прошла, ему было более сорока, и у него было уже двое детей. Илью Николаевича знали как необыкновенно работоспособного, инициативного и талантливого человека. В Симбирской губернии он работал инспектором народных училищ, позже стал директором губернских народных училищ, и его авторитет как представителя интеллигенции в Симбирске был очень высок. Илья Николаевич происходил «из бедных мещан города Астрахани»[48]. Его отец, Николай Васильевич Ульянин (позже Ульянов) еще был крепостным крестьянином в Нижегородской губернии. После того как его отпустили в город на оброк, он поселился в Астрахани, овладел портняжным мастерством и в 1808 г. был принят в мещанское сословие города. Его сын, отец Ленина, был поздним ребенком, когда он родился, Николай Васильевичу было уже за шестьдесят, а его жене исполнилось 43 года. Илья Николаевич, сын ставшего портным крепостного крестьянина, добился потомственного дворянства, что считалось редким примером социального возвышения. Это, безусловно, повлияло и на жизнь Владимира Ильича Ульянова-Ленина, который благодаря этому тоже стал дворянином.[49] Бабушка Владимира Ильича с отцовской стороны, Анна Алексеевна Смирнова, была, судя по некоторым источникам, крещеной калмычкой, но о ней сохранилось мало сведений.

Илья Николаевич, окончив с серебряной медалью Астраханскую гимназию, поступил при материальной поддержке старшего брата на физико-математический факультет Казанского университета. Он достиг таких успехов в учебе, что ему было предложено остаться при кафедре, однако в конце концов он выбрал карьеру учителя. Он преподавал в пензенском Дворянском институте и в 1860 г. получил чин титулярного советника. В 1867 г. он стал коллежским советником, а в 1869 г. его назначили инспектором губернских народных училищ.[50] Жена одного из его коллег, Ивана Дмитриевича Веретенникова, Анна Александровна (урожденная Бланк) познакомила Илью Николаевича со своей родственницей, учительницей Марией Александровной Бланк. В 1863 г. состоялась их помолвка, а вскоре и свадьба. В том же году молодожены переехали в Нижний Новгород, торгово-промышленный город на берегу Волги, имевший богатые исторические традиции.

Илья Николаевич, несомненно, был знаком с бунтарскими «призывами» революционного поколения 1860-х годов, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и Д. И. Писарева, однако сам он никогда нс занимался оппозиционной деятельностью, направленной на свержение самодержавия, и еще менее был сторонником идеи революционного террора, которая спустя два десятилетия покорит его старшего сына. При этом Илья Николаевич верил в ограничение бюрократического самодержавия и просвещение беднейших слоев населения и России в целом. Вероятно, большое значение имело его разночинное происхождение. Разночинцами называли тех выходцев из низших групп общества, которые сумели возвысится до его высших классов. Многие из них стали оппозиционерами, противниками самодержавия, революционерами. Однако отец Ленина нс был ни оппозиционером, ни революционером, зато, будучи учителем, стремился к тому, чтобы дети, вышедшие из низших слоев населения, также имели возможность получить образование. Старшая сестра Ленина, Анна Ильинична, называла отца «мирным народником». Его любимым поэтом был Некрасов, что свидетельствовало о демократических настроениях Ильи Николаевича.[51] Будучи религиозным человеком, он нс был противником православия, регулярно ходил в церковь, но ни в косм случае нс был святошей или религиозным фанатиком. В его семье соблюдались церковные праздники, детей крестили, но нс принуждали их ходить в церковь. Илья Николаевич принял реформы Александра II и жалел царя, ставшего в 1881 г. жертвой покушения.

Отец Ленина тратил много энергии на воскресные школы, а позже — на народные училища, это дело заполнило всю его жизнь. Неоднократно он неделями нс бывал дома, инспектируя сельские школы, разбросанные на огромной территории. Нередко он сталкивался с предрассудками и сопротивлением консервативного дворянства. В 1862 г. Александр II повелел закрыть воскресные школы, сославшись на то, что некоторые из них распространяют безверие и «вредные учения» о праве собственности.[52]

Илья Николаевич серьезно занимался педагогикой, главным образом методологическими вопросами, у него были и научные публикации. Он упорно работал нс жался сил, его труды были отмечены начальством и высоко оценены колегами.[53] Несмотря на его занятость и частые разъезды, он сохранился в памяти детей как любящий отец. Илья Николаевич имел огромный авторитет в семье, поэтому после его смерти в жизни его детей произошли огромные перемены, в конце концов все они стали революционерами. Старшим ребенком была Анна, родившаяся в 1864 г., за ней последовал Александр, которого ласково звали Сашей (1866), а затем — Владимир, Володя. В 1871 г. родилась рано умершая дочь Ольга, в 1873 г. — сын Николай, проживший всего несколько недель. Дмитрий, получивший позже диплом врача, появился на свет в 1874 г., а младшая сестра Мария — в 1878 г. Дети росли в согласии, семья Ульяновых жила просторно, с удобствами (уборщица и кухарка помогали вести хозяйство, у Володи была няня), но при этом в доме царила пуританская атмосфера. Старшие дети, включая Володю, жили в отдельных маленьких комнатках, а младшие поселились в общей «детской». Чувство солидарности было в семье естественным, но благодаря воспитанию оно распространилось и на внесемейную жизнь. Дети росли отзывчивыми, восприимчивыми к чужой беде. Илья Николаевич часто гулял с ними в лесу и, по воспоминаниям Анны, нередко пел им запрещенные студенческие песни.[54]

На стенах дома Ульяновых не висели дорогие картины, зато в доме был рояль и много научных и художественных книг. Анна Ильинична объясняла простоту обстановки культурной традицией «разночинцев средней руки».[55] Из разночинской традиции происходило и стремление к социальному возвышению, которое, однако, как мы увидим, следовало и из социально-культурного наследия, принесенного в семью матерью. Все дети учились в высших учебных заведениях. Младший брат Владимира Ильича, Дмитрий, стал врачом. Нет сомнения, что огромная роль в этом принадлежала матери, Марии Александровне.

По меркам того времени Мария Александровна, урожденная Бланк, происходила из «лучшего» дома, чем ее муж. Мария родилась в 1835 г. и была пятым ребенком в семье врача А. Д. Бланка. Она рано потеряла мать и несколько раз меняла место жительства вместе со своим отцом, который был известен как бальнеолог, врач, занимающийся лечением минеральными водами. Будучи пионером своей профессии, А. Д. Бланк работал в Смоленской, Пермской и Казанской губерниях. После распада СССР в кругу историков разгорелась острая дискуссия о происхождении деда Ленина Бланка. Если он был евреем, то основатель советского государства тоже оказывается на четверть евреем. В атмосфере современного антисемитизма этот факт «многое» объясняет, что отсылает нас к известной традиции черносотенства. Конечно, эта дискуссия ведется историками уже очень давно. Десятилетиями раньше по этому вопросу «столкнулись» Д. Н. Шуб и Н. Валентинов, последний оспаривал еврейское происхождение деда Ленина по материнской линии.[56]

Происхождение семьи Бланков серьезно исследовалось многими и раньше, сначала двумя сестрами Ленина, позже — М. С. Шагинян, А. Г. Петровым, М. Г. Штейном, В.В. Цаплиным и другими. Анна Ильинична, занимавшаяся по поручению Секретариата ЦК РКП(б) историей семьи Ульяновых, в том числе ее материнской линией, уже в 1932 г. имела ясное, документированное представление о еврейском происхождении деда. 28 декабря 1932 г. она сообщила об этом открытии И. В. Сталину, который распорядился «молчать о нем абсолютно», хотя сама А. И. Ульянова не понимала, «какие могут быть у нас, коммунистов, мотивы для замолчания этого факта». В 1934 г. она снова обратилась к Сталину с просьбой разрешить опубликовать найденные документы, но Сталин остался непреклонен.[57] Сестры и жена Ленина видели в публичном признании обнаруженного факта аргумент против антисемитизма, в то время как Сталин скорее боялся именно негативных последствий этого усиливавшегося явления.[58] Во всяком случае, в СССР изучение истории семьи Ленина в течение десятилетий оставалось «опасным занятием».[59] Только в свете новейших исследований выяснилось, что прадед Ленина, Мойше Ицкович Бланк, не поладив с местной еврейской общиной, в начале XIX в. переселился вместе с семьей в Житомир. Из его письма, адресованного Николаю I, выясняется, что он не только крестился, но вступил в православную церковь антисемитом. Направленное им царю предложение о запрещении еврейской национальной одежды и предписании евреям молиться за царя и императорскую фамилию было реализовано в 1850 (решение об одежде) и 1854 гг. (введение нового текста молитвы за царя). В России были и такие евреи, наибольшую известность получил В. А. Грингмут, один из основателей и руководителей «Союза русского народа» в Москве.

Прадед Ленина «оправославил» своего сына Израиля, который получил имя Александр. Он стал дедом Ленина, умершим как раз в год рождения внука в имении Кокушкино.[60] Александр Дмитриевич женился на Анне Иоганновне (Ивановне) Гроссшопф, происходившей из лютеранской семьи и имевшей предками прибалтийских немцев (Гроссшопов) и шведов (Эстедтов). От этого брака родилась мать Ленина, Мария Александровна. Крестные родители Марии занимали видное место при царском дворе. После смерти Анны Ивановны о Марии заботилась ее сестра, Екатерина Ивановна фон Эссен. Отец Марии, как позже и ее муж, получил потомственное дворянство, в результате чего она и сама стала дворянкой.

В 1848 г. отец Марии купил знаменитое имение Кокушкино (около 500 га земли с водяной мельницей и 39 крепостными крестьянами), куда позже выезжали на лето его внуки. В этом имении 25 августа 1863 г. состоялась и свадьба Марии.[61] Со временем «любекский врач» прижился в этом крае, местные крестьяне нередко обращались к нему с разными болезнями.

В детстве Володя получил от семьи все, что мог получить в то время в России ребенок, выросший в интеллигентной семье. Его мать, воспитывавшая много детей, всегда уделяла ему большое внимание. Уже в детстве Володя отличался прекрасными способностями, в пятилетием возрасте умел читать и писать. Он мог многому научиться у матери, которая говорила на нескольких языках. Наиболее сильным было, конечно, немецкое лютеранское влияние, нередко дети Ульяновых слушали игру своей матери на пианино. Это воспитывало в Володе любовь к серьезной музыке, необыкновенное уважение к книге, восприимчивость к ценностям мировой культуры.

Почти все биографы Ленина упоминают о том, что в детстве он любил играть в солдатиков, сам вырезал их из картона. Вероятно, не случайно, что Володя уже тогда сочувствовал американским северянам во главе с Линкольном в их борьбе против ненавистных рабовладельцев Юга. Его любимой книгой была «Хижина дяди Тома», которую он прочитал много раз. Мать находила время для занятий с детьми, дети выпускали вместе с ней рукописный семейный журнал, больше того, Мария Александровна сама шила детям одежду на швейной машинке «Зингер». Она учила Володю играть на пианино, он также с удовольствием пел. Его младший брат Дмитрий вспоминал, как Володя пел лирические песенки Гейне и арию Валентина из «Фауста» Гуно.[62] У отца Володя рано научился играть в шахматы, и, согласно многим воспоминаниям, он практически до конца жизни с удовольствием играл в эту игру, хотя, в отличие от младшего брата, не углублялся в теорию шахмат.[63] Конечно, к числу детских развлечений принадлежали не только книги и «городские» игры, но и долгие каникулы, проведенные у родственников. Летом 1877 г., например, семья Ульяновых отдыхала на юге, в Ставрополе, у родни отца, обычно же дети проводили лето в имении Кокушкино или, поначалу, у астраханских родственников, где познакомились с крестьянской жизнью, с деревенским бытом.

1 (13) февраля 1877 г. по просьбе И. Н. Ульянова Симбирская духовная консистория выдала ему метрическое свидетельство о рождении сына Владимира.[64] Возможно, оно было нужно для поступления в школу. Несмотря на обязательное преподавание в школе закона божьего, церковь не оказала серьезного влияния на личность Володи, поскольку значительная часть низшего православного духовенства была неграмотна. В конце XIX в. культурное воздействие церкви на детей, впитывавших в семье культуру вместе с молоком матери, не могло быть глубоким или определяющим. Несмотря на различный культурный багаж отца и матери, в семье Ульяновых сложилась нравственная, интеллектуальная и мировоззренческая гармония. В детстве Владимира Ильича нельзя найти ничего необычного. Воспоминания его старших сестер рисуют нам образ «веселого», «живого», «бойкого», «любопытного» ребенка, который любил сосредоточенно играть в одиночестве, охотно ломал игрушки, «изучал» внутренности кукол, в чем любители вульгарно-психологического подхода усматривают «беспощадность», «жестокость», уже тогда, якобы, проявившиеся в характере Владимира Ильича.

В то же время специалисты подчеркивают и постепенно складывавшуюся у Володи любовь к порядку, аккуратность, успешное продвижение в учебе. Определенную роль в этом сыграл его брат Александр, который часто по праву старшего одергивал расшалившегося младшего брата. Для их родителей были характерны трудолюбие и чувство порядка, больше того, мать отличалась определенной педантичностью, не считавшейся в то время в России привычной чертой семейной жизни. Обломов, герой романа уроженца Симбирска Гончарова, любимого в семье Ульяновых, стал символом иного российского менталитета: лености, беззаботности, слабоволия и бесперспективности. Ленин и позже часто упоминал образ Обломова как символ «российского дворянства». Некоторые авторы считают, что Владимир Ильич уже в детстве, быть может, под влиянием рассказов своего отца, страстно ненавидел «российское дворянство», «образованный класс», за его паразитизм и привилегии, однако эта «фобия» происходила из самой классической литературы, со страниц Гоголя, Тургенева, Чехова, Толстого. И действительно, «российское образованное общество» было неподвижным, нерешительным, праздным, эгоистичным и безответственным.[65]

Освобождение крестьян в 1861 г. несколько сократило отсталость сельских условий, однако в последней трети XIX в. было мало таких сфер жизни, в которых социальные проблемы проявлялись бы в таком концентрированном виде, как в области сельского и уездного городского образования. Поэтому та группа российских «разночинных» интеллигентов, к которой принадлежала и семья Ульяновых, особенно остро чувствовала свою ответственность в деле изменения сельской, крестьянской народной жизни. Это стремление перешло и к детям. Опыт отца делал все более проблематичной возможность приспособления к самодержавному строю, и в этом же направлении влияла и североевропейская (любекская со стороны деда и шведско-немецко-балтийская со стороны бабушки) культурная традиция, переданная детям матерью.

Во многих воспоминаниях упоминается об атмосфере «теплоты» и «солидарности», царившей в семье Ульяновых. Дети самоотверженно помогали друг другу и прежде всего матери, когда отец отправлялся в разъезды по губернии.[66] Анна Ильинична описывала свою мать трудолюбивой, деятельной женщиной с сильной волей, все эти качества унаследовал и старший сын Александр.[67] Мария Александровна обожала Володю и до самой смерти преданно помогала ему в ссылке и эмиграции. Она практически играла роль «домашней учительницы» всех своих детей, хотя и не преподавала в школе, несмотря на полученный ею диплом. Заботы о большой семье нс оставляли времени для учительствования. У Володи с пятилетнего возраста был домашний учитель, который в течение четырех лет, до 1879 г., занимался с ним языками по инструкциям Марии Александровны. 8-14 августа 1879 г. Володя успешно выдержал приемные испытания в Симбирскую классическую гимназию. 2(14) октября по решению педагогического совета гимназии девятилетний Ульянов был освобожден от платы за обучение как сын служащего среднего учебного заведения Министерства народного просвещения, прослужившего более 10 лет. Во втором классе Володя по всем предметам имел пятерки. По воспоминаниям современников, он много читал, охотно помогал другим, но у него было немного настоящих друзей, с которыми он встречался после учебы. Он выделялся среди своих одноклассников необыкновенными способностями и старанием, уже с первых лет гимназии был отличным учеником.[68] Директором гимназии был тогда Ф. М. Керенский, отец А. Ф. Керенского, ставшего спустя 38 лет, в 1917 г., премьер-министром Временного правительства.

Среди братьев и сестёр наибольшее влияние на Володю оказал Александр,[69] которому он даже помогал ставить химические опыты.[70] Они часто играли вместе в саду, играли в шахматы или проводили время на берегу Волги. Л. Фишер отмстил, что хотя Володя, как это обычно бывает, во многом подражал своему старшему брату, однако они не были похожи друг на друга ни характером, ни поведением, ни этическими принципами, ни даже внешностью. Как вспоминала Анна Ильинична, дети дружили соответствующими по возрасту «парами»: Анна — с Сашей, Володя — с Ольгой, а Дмитрий — с Марией.[71]

1.2. Молодые годы-гимназия и университет

В гимназические годы у Владимира Ильича еще нс сложились определенные политические взгляды. В семье от родителей он мог узнать мало конкретных сведений о политических событиях в России. На книжной полке матери он нашел многотомную «Историю Французской революции» Тьера, написанную с позиций буржуазной концепции классовой борьбы. Казнь старшего брата Александра оказала большое и сложное влияние на политическую позицию, интересы и мировоззрение семнадцатилетнего Володи, готовившегося к выпускным экзаменам. Была арестована и старшая сестра Анна, хотя она и нс была членом революционной организации. Добровольная жертва, принесенная Александром, возложила на остальных членов семьи, включая мать, определенный нравственный долг, который они смело взяли на себя. После казни Александра его брат-бунтарь уже не мог пойти на компромисс с самодержавным режимом. Исходным пунктом его политического и интеллектуального развития было не чтение Маркса — вопреки бытующим легендам, Володя только в девятнадцатилетнем возрасте ознакомился с первой главой «Капитала» Маркса. Работа над «Капиталом» шла в течение нескольких лет. Существует документ, свидетельствующий о том, что Ленин и в 1894 г. хотел прочитать III том «Капитала».[72] Изучение произведений Маркса было занятием, характерным для всей его жизни. Характеризуя отношение Ленина к работам Маркса, Н. К. Крупская уже через много лет после смерти мужа вспоминала, что «в самые трудные, переломные моменты революции он брался вновь за перечитывание Маркса», он говорил, что нужно «советоваться с Марксом».[73]

В определенном смысле переломным на жизненном пути Ленина можно считать книгу, к которой он неоднократно возвращался: речь идет о романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?», который оказал на него необычайное влияние. Было лето, когда он пять раз перечитал этот роман, один из героев которого, Рахметов, был образцом революционера.[74] Видимо, это было после исключения из Казанского университета, когда Ленин, по его собственному признанию, читал запоем. По другим сведениям, Володя уже в 14 лет прочитал книгу Чернышевского. Н. Валентинов, большевик, «дезертировавший» в 1904 г., в своих знаменитых воспоминаниях привел слова Владимира Ильича о книгах, прочитанных им во время кокушкинской «ссылки»: «Моим любимейшим автором был Чернышевский. Все напечатанное в “Современнике” я прочитал до последней строчки и не один раз. Благодаря Чернышевскому произошло мое первое знакомство с философским материализмом. Он же первый указал мне на роль Гегеля в развитии философской мысли, и от него пришло понятие о диалектическом методе, после чего было уже много легче усвоить диалектику Маркса».[75] По признанию самого Ленина, за всю его жизнь наибольшее влияние на его мышление, наряду с Марксом, Энгельсом и Плехановым, оказал Чернышевский, которому он даже написал письмо в сентябре 1888 г. и очень огорчился, не получив ответа.[76] Есть автор, который приводит убедительные аргументы в пользу того, что «образец Рахметова» имел решающее значение в превращении романтического Володи в революционера. Он находит в Рахметове многие черты Ленина. Конечно, в отношении неподкупности Владимира Ильича, его физической и душевной стойкости «образец Рахметова» представляется неопровержимым. Разница, однако, заключается в том, что, в отличие от Рахметова, Ленин не был аскетом. Он с большим удовольствием укреплял свои физические силы, был настоящим спортсменом, до конца жизни занимался самыми различными видами спорта. В молодые годы он катался на коньках и на лыжах, играл в шахматы, умел хорошо плавать, кататься на велосипеде, делал гимнастические упражнения, стрелял и охотился, интересовался поднятием тяжестей, в эмиграции с удовольствием путешествовал в горах.[77]

Уже задолго до выпускных экзаменов Володя прочитал многие произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Л. Н. Толстого, В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, не говоря о классиках иностранной литературы.[78] К книгам этих писателей он часто обращался и впоследствии (больше того, на поздних этапах своей жизни сформулировал о них самостоятельные литературные и политические суждения).[79] В 15–16 лет в жизни Володи произошел первый бунт — разрыв с религией. Получив в мае 1885 г. в списке учеников гимназии характеристику «ученик весьма даровитый, усердный и аккуратный» (в гимназии у него всегда были «пятерки» и по закону божьему), Володя, может быть под влиянием старшего брата, начал в то же время переоценивать официальные ценности самодержавного режима, в частности безусловное подчинение авторитетам. Возможность открыто порвать с религией представилась в конце 1885 г.: его отец пожаловался одному из гостей на то, что дети плохо посещают церковь. Володя не без оснований отнес к себе замечание гостя, что таких детей «сечь, сечь надо». Это известно из свидетельства Н. К. Крупской, которой рассказал об этом случае сам Владимир Ильич примерно 13 лет спустя в сибирской ссылке. Согласно этому рассказу, услышав слова гостя, Володя выбежал во двор, сорвал с шеи крест и бросил его на землю.[80] Это было не проявление бунта против отца, а скорее инстинктивная вспышка детской неприязни к консервативному порядку, в которой, однако, уже присутствовали и элементы сознательности. В январе следующего 1886 г. неожиданно скончался отец от кровоизлияния в мозг, его смерть нарушила семейный покой.

Александр в это время уже учился в университете, где обратил на себя внимание преподавателей своими способностями в области биологии. Однако важнее науки для него было то, что в столице студенчество уже решительно искало альтернативу самодержавию. Нравственная и интеллектуальная смелость Александра проявилась в том, что ради этого дела он без колебаний поставил на карту свою жизнь. В 1887 г., будучи членом террористической организации, он принял участие в подготовке и осуществлении покушения на Александра III. Покушение не удалось, 1(13) марта старший брат Ленина был арестован. Александр до конца оставался верен своим убеждениям и, несмотря на уговоры матери, взошел на эшафот, отказавшись подать царю прошение о помиловании.[81] 8 мая он был казнен.

В мае-июне Владимир Ульянов на «отлично» сдал выпускные экзамены в Симбирской гимназии и как лучший ученик был награжден золотой медалью.[82] Конечно, семья была потрясена казнью Саши.[83] После его смерти семья оказалась в числе отверженных. В жизни Владимира Ильича оставил след тот факт, что члены симбирского либерального, «образованного» общества немедленно отвернулись от семьи Ульяновых — важный жизненный опыт для юноши — и даже не высказали сочувствия матери, оплакивавшей потерю старшего сына. Как позже писал Ленин, они «перебегали на другую сторону улицы».[84] Летом Владимир Ильич покинул родной город, 13 августа он был принят на юридический факультет Казанского университета. 10 (22) августа Ф. М. Керенский дал получившему известность ученику своей гимназии положительную характеристику, даже несмотря на казнь его старшего брата. Владимир был назван в ней «весьма талантливым, постоянно усердным и аккуратным учеником». «Ни в гимназии, — писал Ф. М. Керенский, — ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии непохвальное о себе мнение».[85] При этом он, несомненно, пользовался авторитетом и среди своих одноклассников.

Едва начав учебу в университете, Владимир Ульянов одним из первых присоединился к студенческому движению против циркуляра, закрывавшего детям «низших сословий» доступ в гимназии. В сентябре он вступил в симбирское землячество, студенческую организацию, участие в которой запрещалось, поскольку при зачислении в университет Владимир дал расписку с обязательством не принимать участия ни в каких сообществах. Однако в это время он уже не ощущал никаких нравственных обязанностей по отношению к самодержавию.[86] Речь шла о формировании новой, революционной морали. Он нашел её после исключения из университета в местных революционных кружках, нелегальных марксистских и народнических организациях, альтернативном общественном мнении. 4 декабря, в день студенческой сходки, Владимир Ульянов был арестован и немедленно исключен из университета. 7 декабря он был выслан в деревню Кокушкино под негласный надзор полиции.[87]

В течение всего периода пребывания в деревне под строгим надзором полиции[88] Владимир занимался чтением, за уже знакомыми авторами последовали новые: Н. А. Добролюбов, Г. И. Успенский, экономисты-народники (например, В. П. Воронцов, Н. К. Михайловский, Николай — он, то есть Н. Ф. Даниельсон, который в 1872 г. перевел на русский язык «Капитал»), известные отечественные и эмигрантские журналы «Колокол», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «Вестник Европы», «Русское богатство». Но не менее важными для Владимира были и первые встречи с представителями революционных организаций. В это время он вступил в марксистский кружок, созданный Н: Е. Федосеевым, который был арестован в июле 1889 г. Ленин и после смерти Федосеева с теплотой вспоминал о «первом самарском марксисте». На рубеже 1888-89 гг. Владимир открыл для себя новые интеллектуальные горизонты, начал подробно штудировать первый том «Капитала», потом перешел к изучению теории эволюции Дарвина, а также открыл для себя английскую экономическую науку. Таким образом, эта зима стала переломным моментом в его духовном развитии. Весной семья выехала на хутор близ деревни Алакаевки, приобретенный Марией Александровной в январе-феврале 1889 г. на деньги, полученные от продажи дома в Симбирске.[89]

В эту пору Владимир познакомился с А. П. Скляренко, одним из первых организаторов революционных кружков в Самаре. На квартире Скляренко он встретился с народовольцем М. В. Сабунаевым. У народовольцев он многому научился в отношении «техники» деятельности революционных организаций, «искусства конспирации», поддержания связей между тюрьмой и внешним миром и политической истории народнического движения, что очень пригодилось ему впоследствии. В конце 1889 г. Владимир Ульянов на квартире Скляренко вел с участниками кружка занятия по «Капиталу» К. Маркса. В мае 1890 г. он вместе с членами кружка посетил в приволжском селе Екатериновке дом А. П. Нечаева, где беседовал с отцом знаменитого революционера о расслоении крестьянской общины, о появлении капитализма в сельском хозяйстве и последствиях этого явления.[90] В романтические годы своего революционного становления Володя много слышал о Нечаеве, этом обладавшем неисчерпаемой энергией и необычайной силой влияния, даже на собственных тюремщиков, революционере. Володе было 12 лет, когда Нечаев, руководитель организации «Народная расправа», умер в Петропавловской крепости. Но геройское поведение Нечаева стало символом для целого поколения революционеров конца XIX в., даже несмотря на то, что его авторитет был сильно подорван романом Достоевского «Бесы». Было бы сильным преувеличением считать Нечаева как деятеля революционного подполья и смелого борца движения сопротивления одним из главных вдохновителей Ленина, ведь последний не был революционером-заговорщиком типа Нечаева или Ткачева. Правда, как современные консерваторы-монархисты, так и либералы, ссылаясь на критику нигилизма Достоевским, основанную на принципах этики, пытаются упростить образ Ленина, свести его к нечаево-бланкистскому типу.[91] Так формируется точка зрения, согласно которой ленинская революционная «традиция» восходит не к «неподкупному» революционеру Чернышевского, Рахметову, а к беспринципному и аморальному Раскольникову и искаженному до бесовского обличья Нечаеву.[92] На самом деле духовный, политический и моральный облик Ленина формировался под совместным влиянием множества течений и традиций. Наряду с Чернышевским и Марксом здесь можно упомянуть революционную традицию русских народовольцев и духовное наследие т. н. «революционных демократов», французское Просвещение, французское революционное якобинство, русское якобинство, а также европейскую социалистическую и социал-демократическую экономическую и политическую мысль. Таким образом, Ленин прокладывал себе путь к зарождающемуся, новому социал-демократическому рабочему движению именно через критику российского нигилизма и отказ от терроризма как нецелесообразной формы сопротивления. Ленин был уже не бунтарем, а революционером, причем исторически оригинального типа (уникального и неповторимого в чисто историческом смысле). Для духовного развития Ульянова-Ленина были характерны ранний интерес к науке, восприимчивость по отношению к теоретическому мышлению, а также, уже с юных лет, поначалу почти инстинктивная способность к сочетанию теории с революционной практикой. Уже в 19 лет он предстает перед нами человеком рационального мышления, не поддавшимся никакому сентиментальному, показному морализированию, проповеди христианского смирения.

9 (21) мая 1888 г. Владимир Ульянов подал прошение о разрешении продолжить учебу в Казанском университете, которое было отклонено министром народного просвещения. В тот же день с таким же прошением обратилась в департамент полиции и его мать, но и оно оказалось неудачным.[93] После этого Мария Александровна пыталась добиться принятия сына в какой-либо другой университет, и наконец, два года спустя, эти попытки увенчались успехом: Владимир получил возможность сдать в Петербургском университете экзамены экстерном за весь университетский курс. В конце августа 1890 г. он впервые в жизни приехал в Петербург для сдачи экзаменов на юридическом факультете. С конца марта по 9 мая Владимир жил в Петербурге, готовясь к экзаменам, которые он сдал в апреле с высшей оценкой.[94] В мае семью постигла новая трагедия: в Петербурге от тифа умерла Ольга. После похорон Владимир вместе с матерью уехал в Алакаевку, откуда часто выезжал в Самару. Он много читал, все лето готовился к экзаменам, после успешной сдачи которых, 15 (27) ноября 1891 г. получил на юридическом факультете диплом первой степени.[95]

На мышление Владимира оказал влияние старший, уже хорошо подготовленный марксист П. Н. Скворцов, с которым Владимир познакомился в 1893 г. в Нижнем Новгороде. В декабре 1892 г. под руководством Владимира Ульянова образовался кружок самарских марксистов, членами которого стали А. П. Скляренко, М. И. Семенов, М. И. Лебедева и другие. Этот кружок оказал определенное влияние на молодежь Поволжья. В 1893 г. Владимиру удалось установить контакты с Н. Е. Федосеевым, который также был одним из пионеров марксизма в России. В конце 1892 г. Владимир Ульянов выступил в марксистском кружке с рефератом о книге К. Маркса «Нищета философии». На хуторе близ Алакаевки он часто встречался с А. П. Скляренко и И. X. Лалаянцем[96], эти встречи могут считаться их общей школой теоретической и организационной деятельности.

Первая важная политическая акция, в которой участвовал Ленин, была связана с вопросом всероссийского значения: это была общественная инициатива помощи крестьянам, страдавшим от голода 1891 г. Это событие интересно и с точки зрения того, как ведется в настоящее время фальсификация биографии Ленина. С точки зрения уже упомянутого выше морализирующего подхода к деятельности Ленина, представляется «классической» попытка «доказать» якобы характерную для него с молодых лет «нечеловеческую жестокость», на примере голода 1891 г. продемонстрировать, что Ленин, которому тогда был 21 год, будто бы выступал против кормления голодающих крестьян. В. Водовозов[97], конечно, после смерти Ленина, представил дело так (и некоторые историки приняли это за чистую монету), как будто Ленину были совершенно чужды моральные соображения.[98] Во время голода 1891— 92 гг. Владимир Ильич на самом деле отказался сотрудничать с «представителями образованных классов» в деле «официальной ликвидации» голода, вместо этого он принял участие в деятельности независимых общественных сил. Спустя более 20 лет после этих событий Водовозов, вспоминая разговоры самарской молодежи, писал, что для Владимира Ильича «психологически все эти разговоры о помощи голодающим были не чем иным, как выражением паточной сентиментальности, столь характерной для нашей интеллигенции». По мнению Водовозова, люди интересовали Ленина только с точки зрения их полезности или бесполезности для свержения самодержавия.[99] В Самаре Водовозов, который был на несколько лет старше Ленина, к несчастью для себя вступил с ним в неудачный спор, который, видимо, оставил след в душе мемуариста.[100]

Владимир Ильич считал, что акции, смягчающие угрызения совести, не могут ни вскрыть, ни решить, а, наоборот, способны лишь завуалировать проблему. Конечно, он никогда не сомневался в важности оказания помощи голодающим и подчеркнул это в одной из своих более поздних работ («Проекте программы нашей партии»): «…(3) именно теперь, когда голодание миллионов крестьян становится хроническим, когда правительство, соря миллионами на подарки помещикам и капиталистам, на авантюристскую внешнюю политику, выторговывает гроши от пособий голодающим… социал-демократы нс могут оставаться равнодушными зрителями голодания крестьянства и вымирания его голодной смертью. Насчет необходимости самой широкой помощи голодающим между русскими социал-демократами никогда не было двух мнений».[101] В то время как либералы, пишет В. Логинов, в 1891 г. в Самаре танцевали и устраивали балы и концерты «в пользу голодающих», социал-демократы, в том числе и Ленин, разоблачали это поведение.[102]

В течение некоторого времени после получения диплома, с января 1892 г. по август 1893 г., Владимир Ульянов, не оставляя критики взглядов народничества на теорию и историю экономики, занимался адвокатской практикой.[103] В основном он выигрывал взятые на себя дела. Всего он защитил 24 обвиняемых, одно из этих дел, защита обвиненного в богохульстве портного, получило известность после революции. Во всех случаях ему удавалось добиться смягчения приговоров. Позже он с юмором рассказывал Зиновьеву о своих адвокатских приемах. Однажды он даже за щедрое вознаграждение не согласился защищать богатого купца, в то время как среди клиентов Ульянова было много крестьян, обвинявшихся в краже. Во всяком случае, эти дела расширяли его познания о русской действительности. Защищал он и купцов, больше того, однажды даже мужа, избивавшего свою жену. В последнем случае Владимир в конечном итоге отказался просить о смягчении наказания. К делам своих подзащитных он подходил с принципиальных позиций. Из него не получился бы хороший адвокат, поскольку он руководствовался социальными принципами и соответствующими им нравственными «законами» и уже тогда стремился принимать свои решения с точки зрения интересов жертв экономической эксплуатации, низших слоев населения. В июле 1892 г. он получил разрешение на ведение чужих судебных дел в Самарском суде при сохранении над ним полицейского надзора.[104]

С точки зрения интеллектуального развития Владимира Ульянова было важно то, что его семья имела прочную материальную базу, которая позволяла матери заботиться о всех детях.[105] После смерти мужа М. А. Ульянова получала пенсию в 1200 золотых рублей в год, определенный доход приносило и Кокушкино.[106] Кроме этого, Илья Николаевич оставил после себя 2000 рублей в Симбирском городском банке. Кокушкинское имение было отдано в аренду, не считая получаемых от этого доходов, стоимость унаследованной земли первоначально составляла 3000 рублей. Также Мария Александровна получила определенную сумму в наследство после смерти отца и после смерти его брата, умершего в 1878 г. Конечно, после прекращения адвокатской практики Владимир Ильич не паразитировал на своей семье, как предполагают некоторые современные «исследователи», а «устроился» в качестве независимого интеллигента. Первые публикации не принесли ему много денег, зато за законченную в ссылке книгу «Развитие капитализма в России» он позже получил гонорар около 2000 рублей.[107] Все это не означает, что он смог бы беззаботно жить без постоянной помощи матери. Владимир Ильич никогда не жил на широкую ногу, наоборот, он был очень экономным человеком, с детских лет привыкшим к скромному образу жизни, что доказывается многими письмами, написанными им матери. Наглядным примером может служить следующий отрывок из письма: «Нынче в первый раз в С.-Петербурге вел приходо-расходную книгу, чтобы посмотреть, сколько я в действительности проживаю. Оказалось, что за месяц с 28/VIII по 27/IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.)… Правда, из этих 54 р. часть расхода такого, который не каждый месяц повторится (калоши, платье, книги, счеты и т. п.), но и за вычетом его (16 р.) все-таки получается расход чрезмерный… Видимое дело, нерасчетливо жил…».[108]

Летом 1893 г. Владимир Ульянов делал наброски к работе «Кто такие “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?» и параллельно с этим выступал в нелегальных кружках, нападая на народничество, а также делал рефераты о различных произведениях К. Маркса, прежде всего для ссыльных революционеров. В начале года он прочитал рассказ А. П. Чехова «Палата № 6», произведший на него необычайно сильное впечатление. Анна Ильинична вспоминала, что Владимир сказал ей: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6».[109]

Новым поворотом в его жизни стало то, что в августе 1893 г. он покинул Самару и, проездом через Нижний Новгород и Москву, переехал в Петербург. В Петербурге он проводил большую часть своего времени в библиотеках, но вскоре нашел себе серьезное общество в кружке студентов Технологического института. Членами этого марксистского кружка, в который вошел Владимир Ульянов, были революционеры, с которыми была связана практически вся его дальнейшая революционная и политическая деятельность: Г. Б. Красин, С. И. Радченко, Г. М. Кржижановский, В. В. Старков, П. К. Запорожец, А. А. Ванеев, М. А. Сильвин. Первым впечатлением будущих друзей Владимира от встречи с ним была его поразительная эрудиция. Он прекрасно знал экономическую литературу, труды К. Маркса и Ф. Энгельса, большой авторитет придавал ему полемический задор, горячность, страстность и сила убеждения.[110]

В январе 1894 г. Владимир Ильич навестил своих московских родственников и одновременно, по уже сложившейся у него привычке, посетил нелегальные марксистские группы. Его аргументы в споре с народником Воронцовым были с одобрением отмечены даже в донесении агента охранки. Это было первое публичное выступление молодого Ульянова в Москве. Когда он вернулся в Петербург, с ним установили связь и рабочие, теперь уже не только он «приходил к другим», но стали «находить» и его самого.[111] Известность и авторитет Ульянова среди членов революционно настроенных групп быстро росли. В начале февраля он появился и в «салоне» инженера Р. Э. Классона, в котором сходилась для дискуссий марксистская и интересовавшаяся Марксом интеллигенция. Здесь в конце 1894 г. Владимир впервые встретился с Н. К. Крупской, которая позже, во время сибирской ссылки, стала его женой.[112] По воскресеньям он навещал Н. К. Крупскую, которая жила с матерью на Невском проспекте. На квартире Р. Э. Классона Владимир встретился с т. н. легальными марксистами, прежде всего с П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановским, с которыми после нескольких лет сотрудничества у него начался долгий спор, потом — политическое противостояние, а еще позже со Струве, который оказался в лагере контрреволюции, на службе у Деникина и Врангеля, — борьба не на жизнь, а на смерть.

Исторический спор между Лениным и Струве[113] был осложнен психологическими мотивами[114], но в 90-е гг. еще казалось, что их отношения развиваются нормально, больше того, в то время они носили даже дружеский характер. Ранее в советской исторической науке дружеская связь между Лениным и Струве отрицалась или замалчивалась.[115] В 1907 г. Ленин упомянул об их первой встрече, снова опубликовав свою критику книги Струве, первоначально являвшуюся рефератом под названием «Отражение марксизма в буржуазной литературе». На обсуждении этого реферата в квартире на берегу Невы собрались социал-демократы, которые — прежде всего группа Мартова и Ленина- год спустя создали революционную организацию «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», а также «легальные марксисты», в том числе П. Б. Струве, Потресов и Классон.[116]

Первоначальные дружеские связи между Ульяновым и Струве доказываются тем, что они провели вместе много вечеров, обсуждая в дружеском кругу актуальные экономические и политические вопросы. Таким образом, позднейшее утверждение Струве о возникшей между ними с самого начала «враждебности» не имеет под собой оснований.[117] Владимир Ульянов ценил такие работы Струве, как, например, написанную им программу для I (минского) съезда РСДРП (1898). В этот период времени Струве посылал Владимиру Ильичу множество книг в шушенскую ссылку и организовывал публикацию его работ.[118] Однако несомненно одно. До появления Ульянова Струве считался главным авторитетом среди петербургских марксистов, но Владимир Ильич быстро оттеснил его с пьедестала. Будучи младшим братом того Ульянова, который был казнен за покушение на царя, Владимир Ильич обладал в глазах бунтарской молодежи таким личным авторитетом, которого не могло быть у Струве. К тому же Ульянов яснее излагал свои мысли, был лучшим докладчиком, чем Струве, который и позже, в зрелые годы, не только не мог увлекательно говорить, но был плохим лектором и еще худшим оратором. Наконец, он не мог соперничать с Ульяновым и в отношении организационных способностей. После появления Владимира Ульянова Струве просто перестал быть идеалом студенчества.[119]

Значительную часть лета Владимир провел с семьей под Москвой. Конечно, и это время не прошло без изучения работ К. Маркса и Ф. Энгельса, а кроме этого он работал над подготовкой нового издания «Друзей народа». Эта книга была напечатана и в провинциальных городах и принесла Владимиру Ульянову всероссийскую известность прежде всего в кругах революционной молодежи. Владимир с интересом следил за студенческими волнениями, так, например, в письме от 13 декабря 1894 г. он интересовался у Марии Ильиничны об известной университетской истории с Ключевским, который был освистан студентами, и этот инцидент окончился арестом более пятидесяти студентов и высылкой части из них из Москвы.[120]

В 1895 г. в жизни Владимира Ульянова произошло два важных события. Первым была поездка за границу — в Швейцарию, Германию и Францию. Он покинул Россию 1 мая и вернулся 9 сентября. За время долгой поездки он познакомился с жившими в эмиграции социал-демократами, прежде всего, конечно, с Г. В. Плехановым и членами группы «Освобождение труда». На обратном пути, в Берлине, Ульянов с рекомендательным письмом Плеханова («Рекомендую Вам одного из наших лучших русских друзей…») посетил В. Либкнехта, одного из вождей немецкой социал-демократии. Приехав в Берлин, он, конечно, не позабыл и о библиотеке: «…Берлином пока доволен, — писал он матери. — …Занимаюсь по-прежнему в Königliche Bibliothek, а по вечерам обыкновенно шляюсь по разным местам, изучая берлинские нравы и прислушиваясь к немецкой речи».[121]

Департамент полиции поставил имя Ульянова на первое место в списке лиц, подозреваемых в принадлежности к социал-демократии. Однако, когда Ульянов пересек русскую границу с чемоданом, в двойном дне которого была спрятана нелегальная литература, начальник пограничного отделения доносил, что даже при самом тщательном осмотре багажа не было обнаружено ничего предосудительного.[122] Заграничная поездка не только расширила революционный кругозор Ульянова, но и дала ему возможность установить важные организационные и литературные связи, которые очень пригодятся ему позже.

Другим важным событием, коренным образом изменившим жизнь Ульянова, было то, что в ночь с 8 на 9 декабря Ульянов вместе с его соратниками по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» был арестован и отправлен в петербургский дом предварительного заключения. Так начались тюремные и ссыльные годы Ульянова. После 14-месячного пребывания в одиночной камере дома предварительного заключения он был приговорен к трем годам сибирской ссылки.[123]

1.3. Характер молодого ленина. Ссылка и эмиграция

Владимир Ильич попал в тюрьму будучи уже марксистом, социал-демократом (в то время эти два слова еще были синонимичны), революционером. Тюремное заключение воспринималось им в качестве естественного атрибута жизни, так сказать, неизбежного этапа на пути к революции… Первичными источниками, свидетельствующими об этом, были письма Ульянова к членам семьи. В ссылке, в тюрьме и в эмиграции переписка становится своего рода формой жизни, единственной возможностью общения с внешним миром. Хотя старшая сестра Владимира А. И. Ульянова-Елизарова в предисловии к публикации в 1931 г. писем Владимира Ильича справедливо подчеркивала, за этими письмами видится «человек дела», уделяющий мало времени личным вопросам,[124] сам жанр переписки служит именно выражению личных чувств. По воле судьбы Ульянов стал активным корреспондентом. Центральной темой его писем обычно были теоретические и научные труды, вообще книги и собственные работы.[125] И, конечно, много внимания уделяется членам семьи, которые делали все возможное для того, чтобы Владимир получал всю ту литературу, которая дозволялась в тюремных условиях. Его письма необычайно интересны и в том смысле, что они помогают раскрыть и понять тайну его личности.[126] Другая, младшая сестра Владимира Ильича, Мария    Ильинична, тоже подчеркивала важное значение семьи в его жизни.[127] Семейным наследием была и его легендарная аккуратность, о которой упоминают все авторы. «Одной из характерных черт Владимира Ильича, — писала М. И. Ульянова, — была большая аккуратность и пунктуальность, а также строгая экономия в расходовании средств вообще, а в частности, лично на себя. Вероятно, эти качества передались Владимиру Ильичу по наследству от матери, на которую он походил во многих чертах характера. А мать наша — по материнской линии — была немка, и указанные черты характера были ей свойственны в большой степени».[128] Более поздний опыт отражен в отзыве В. М. Молотова, который считал, что немецкого в Ленине было мало, «но аккуратность, организованность — чертовская».[129] Эта педантичность, доставшаяся Ленину в наследство по материнской линии, глубоко укоренилась в его характере, не выносившем недоделанной работы. Быть может, именно эта практичность, «организованность» и сыграла роль в том, что Владимир Ильич сохранял способность к творчеству, даже попадая в самые тяжелые условия. Всю жизнь он как бы соревновался со временем, стремясь увидеть конец старой и рождение новой России.

Владимир Ульянов чрезвычайно быстро приспособился к одиночке, к суровым условиям изоляции. Двадцатипятилетний молодой человек сознательно подготовился к возможности тюрьмы и ссылки. Тюремное заключение он воспринял как ситуацию, в которой появляются относительно благоприятные условия для научно-теоретической работы. 12 января 1896 г. он писал из петербургского дома предварительного заключения сестре Анне, которая уже во время процесса своего брата Александра испытала на себе влияние тюремного воздуха: «Все необходимое у меня теперь имеется, и даже сверх необходимого. Здоровье вполне удовлетворительно. Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне приносят ее из аптеки в тот же день, как закажу. Сплю я часов по девять в сутки и вижу во сне различные главы будущей своей книги».[130] В этом замечании видны определенная широта натуры, уверенность в себе, способность смотреть на жизнь с юмором, чувство юмора не подводило его и в других случаях.[131] В литературе, посвященной личности Ленина, его описывают жизнерадостным, очень любящим жизнь человеком. Уже в начале жизни в нем проявилась азартность, неспособность заниматься каким-либо делом без увлечения, мимоходом. Все, что было для него важно, он делал азартно. Он был азартным политиком, азартно занимался спортом и азартно спорил, никогда не сдаваясь. Н. Вольский (Валентинов) писал о том, что Ленин не любил бесстрастных, угрюмых людей, зато любил азартных и веселых революционеров. Чаще всего он оказывался в центре общества, так как всегда азартно говорил и умел по-детски смеяться, захлебываясь смехом. Он любил разговаривать с людьми, которые уже завоевали себе авторитет в кругу других людей. Интересно, что, будучи азартным человеком, он все же умел и добродушно признавать свое поражение, хотя проигрывать, естественно, не любил. Он был способен на своего рода самоанализ, поскольку был свободен от всякого тщеславия и просто не имел привычки говорить о себе.[132] Он понимал юмор и умел смеяться и над самим собой.[133]

Уверенность в себе, в своих силах отчасти происходила от того, что в годы учебы он всегда был лучшим или одним из лучших учеников, обладал исключительным талантом анализа и синтеза, замечательная память буквально предопределяла его выдающуюся роль в науке или политике. Владимир Ильич не был боязливым и совершенно не был застенчивым человеком в повседневном значении этого слова. Он был способен естественно и свободно вести себя с любым человеком, ничто не было ему более чуждо, чем притворство, лицемерие и стыдливость. Он одинаково беседовал как с министрами, так и с рабочими, для него важна была лишь тема, политическое или теоретическое значение разговора. В то же время вера в себя дополнялась у него скромностью, характерные примеры которой можно найти в документах и воспоминаниях.[134] В характере молодого Ульянова интересно переплелись «жесткие» и «мягкие» черты. Буквально с детских лет он был способен дойти почти до рукопашной схватки даже в споре с близкими людьми, но в то же время в случае необходимости всегда был готов прийти к ним на помощь. Эти черты его характера особенно отчетливо проявлялись в «замкнутых» коллективах, например в ссылке и эмиграции, которые обильно выпали на его долю с 1897 по 1917 гг.

По словам старшей сестры, заметной чертой характера Владимира Ильича была «прочность его привязанностей…, длительное, ровное отношение к одним и тем же людям в течение долгих лет. Правда, это были близкие родные, но прочность симпатий, ровность и устойчивость характера из этих писем тем не менее вычерчиваются».[135] В то же время у него было мало близких друзей, с которыми он был бы на «ты». К их числу принадлежали Ю. О. Мартов, Г. М. Кржижановский и П. Н. Лепешинский, кроме них он не был на «ты» практически ни с кем. Что касается женщин, то Ленин вступил в близкие отношения с Инессой Арманд. Позже его ближайшими политическими «учениками» стали Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев. Мартов представлял собой совершенно «особый» случай. Ульянова привлекала красочная, вибрирующая личность Юлия Цедербаума (Мартова), его интеллигентность.

В письмах, написанных в годы ссылки, Ульянов часто вспоминал своего друга.[136] Общеизвестно, что он с беспокойством интересовался здоровьем Мартова даже в 1922 г., когда они уже в течение двух десятилетий были непримиримыми политическими противниками.[137] В определенном смысле, возможно и под влиянием казни старшего брата, Владимир Ильич стал замкнутым человеком. Но он любил одиночество, чтение и в детские годы, что не мешело ему стать любящим общество человеком. Он всего лишь старался контролировать свою личную жизнь и не желал ни с кем обсуждать ее подробностей. Н. К. Крупская отметила, что «Владимир Ильич ничего так не презирал, как всяческие пересуды, вмешательство в чужую личную жизнь. Он считал такое вмешательство недопустимым». Он был самокритичен, но мучительное самокопание ненавидел.[138]

По поводу характера Владимира Ильича Анна Ильинична однажды заметила, что, хотя у него был темперамент, в котором смешивались черты сангвиника и холерика, он уже в детстве был «разумным мальчиком». К своему тюремному опыту он также отнесся настолько рационально и прагматично, что несколько лет спустя, уже будучи в ссылке, «поучал» попавшего в тюрьму младшего брата, как можно избежать полного физического истощения и болезней. Среди советов, данных Дмитрию в письме Владимира к матери от 7 февраля 1898 г., можно прочитать следующее: «Нехорошо это, что у него уже за 2 с половиной месяца одутловатость какая-то успела появиться. Во-первых, соблюдает ли он диету в тюрьме? Поди нет. А там, по-моему, это необходимо. А во-вторых, занимается ли гимнастикой? Тоже, вероятно, нет. Тоже необходимо. Я по крайней мере по своему опыту скажу, что с большим удовольствием и пользой занимался каждый день на сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься даже в самые сильные холода, когда камера выстыла вся, и спишь после того куда лучше. Могу порекомендовать ему и довольно удобный гимнастический прием (хотя и смехотворный) — 50 земных поклонов. Я себе как раз такой урок назначал — и не смущался тем, что надзиратель, подсматривая в окошечко, диву дается, откуда это вдруг такая набожность в человеке, который ни разу не пожелал побывать в предварилкинской церкви!»[139] Даже под влиянием казни старшего брата Владимир не превратился в «одержимого» бунтаря. В его мышлении совершенно не было места для мистики. Полицейские преследования не деформировали его личности, он воспринимал их как плохую погоду. Эту уравновешенность он сохранил и в тюрьме.

Ульянов покинул тюрьму 14 февраля 1897 г. и вскоре отправился в путь в далекую Сибирь. Путешествие в Шушенское, место его ссылки, длилось несколько недель. Никаких серьезных жалоб не возникло, больше того, он был очень доволен местом ссылки.[140] 2 марта 1897 г., отдыхая по дороге к месту назначения на железнодорожной станции «Обь», Владимир Ильич пожаловался матери на дороговизну «частной» поездки[141] в Восточную Сибирь: «Ехать все еще остается двое суток. Я переехал сейчас на лошадях через Обь и взял уже билеты до Красноярска…Мне пришлось отдать 10 р. билет + 5 р. багаж за какие-нибудь 700 верст!!.. Теперь же неопределенности гораздо менее, — завершает он свое письмо, — и поэтому я чувствую себя хорошо».[142] Приблизительно через неделю он писал М. И. Ульяновой (Маняше) из Красноярска, что «попал-таки в здешнюю знаменитую библиотеку Юдина», который радушно его встретил. «Читал в газетах, что с весны будут ходить скорые поезда сюда: 8 суток от Парижа до Красноярска, значит, от Москвы около 6 суток. Вот тогда переписываться будет много удобнее».[143]

При изучении писем Ульянова, написанных в это время, однозначно выясняется, что в центре его интересов тогда находились новые места, новые люди, по-прежнему семья и, конечно, книги, главным образом по истории, экономике и статистике. После многих недель пути, приближаясь к месту ссылки, он писал семье: «Я — в село Шушенское… Это — большое село (более полутора тысяч жителей), с волостным правлением, квартирой земского заседателя (чин, соответствующий нашему становому, но с более обширными полномочиями), школой и т. д. Лежит оно на правом берегу Енисея, в 56 верстах к югу от Минусинска». До Минусинска придется ехать пароходом. Друзей Ульянова, Кржижановского с Базилем отправили в другой населенный пункт, в село Тесинское. В другом отношении позже он еще обрадуется тому, что оказался вдалеке от других ссыльных. Окрестности Красноярска напомнили Владимиру Ильичу «не то Жигули, не то виды Швейцарии», и в том же письме он с радостью сообщает семье, что сумел достать книги по статистике для занятий. Далее он шутливо предложил брату Дмитрию приехать в Шушенское, где можно будет вместе поохотиться, «если только Сибири удастся сделать из меня охотника».[144]

Почти в каждом письме Владимир Ильич оповещает родных об интересных прочитанных книгах или о том, какие книги ему непременно нужны. Например, 10 декабря 1897 г. он писал Анюте из Шушенского в Москву: «Читаю я сейчас Labriola, Essais sur la conception materialiste de Vhistoire. Чрезвычайно дельная и интересная вещь… Разумеется, годна для перевода лишь 2-я часть, да и та не целиком… Но выпуски… не отнимут значения у этой чрезвычайно умной защиты «нашей доктрины” (выражение Лабриола)».[145] Конечно, Владимир Ильич старается здесь обмануть цензуру, на самом деле речь идет о защите марксизма. Знакомство с этой книгой пригодилось Ульянову при написании статьи против народнических «бюрократических и фискальных утопий», которая была опубликована год спустя в одном из петербургских сборников.[146]

Уже в самом первом письме из Шушенского (18 мая 1897 г.) Ульянов писал матери и сестре Марии о «художественных красотах» сельских окрестностей, где, «видимо, недурная охота».[147] В его письмах все чаще появляется имя любимой девушки, Надежды Константиновны Крупской, которую арестовали по тому же делу, что и Ульянова, но гораздо позже, 12 августа 1896 г. В письмах из Шуши от 10 и 21 декабря, адресованных матери, Маняше и Анюте, Владимир Ильич, интересуясь возможностью достать книги Сен-Симона, Маркса и Энгельса, сообщил родным, что Надежда Константиновна, может быть, вскоре приедет к нему, так как она попросила заменить ей ссылку в северные губернии на Минусинский округ.[148]

Наконец, в письме от 10 мая 1898 г. он известил мать о прибытии Надежды Константиновны: «Приехали ко мне наконец, дорогая мамочка, и гости. Приехали они седьмого мая вечером, и как раз ухитрился я именно в этот день уехать на охоту, так что они меня не застали дома… Про меня же Елизавета Васильевна сказала: «Эк Вас разнесло!” — отзыв, как видишь, такой, что лучше и не надо!» Сразу же начались и приготовления к свадьбе, поскольку немедленная свадьба была условием данного Н. К. Крупской разрешения отбывать ссылку в Шушенском. Владимир Ильич хотел, чтобы все семья приехала к нему в Сибирь, но это была скорее романтическая мечта: «Да, Анюта спрашивала меня, кого я приглашаю на свадьбу: приглашаю всех вас, только не знаю уж, не по телеграфу ли лучше послать приглашение!! Н.К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. Я вовсе не расположен допускать сие, и потому мы уже начинаем «хлопоты”…, чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок)… Приглашаю тесинцев (они уже пишут, что ведь свидетелей-то мне надо) — надеюсь, что их пустят».[149] Последнее предложение — указание на уже, можно сказать, старых ссыльных друзей. Из следующего письма, помеченного 7 июня, выясняется, что из-за бюрократических препятствий свадьба откладывается до июля. (Она состоялась 10 июля в шушенской церкви). Владимир Ильич попробовал уговорить мать приехать к нему, но предупредил ее: мать Н. К. Крупской опасается, что многодневная поездка будет чересчур утомительна.[150] В конце концов Марии Александровне было тогда уже 63 года.

В переписке Ульянова даже бытовые проблемы оказываются связаны друг с другом. Поднимая тот или иной вопрос, описывая матери или сестрам свои повседневные заботы, он умел одновременно многое сказать об атмосфере и обычаях того времени. Найдя подходящего собеседника, Ульянов мог обмениваться мыслями по любым жизненным проблемам. Это была странная способность, которая, однако, свидетельствовала о том, что для него было характерно свободное, не обремененное никакими «комплексами» духовное общение. Его интересовали «все мелочи жизни» от жалования домашней прислуги в Швейцарии до жилищных условий, от охоты до привычек друзей.[151]

По свидетельству мемуаристов, самой большой трудностью в жизни ссыльных была монотонность жизни. Стараясь преодолеть ее, Ульянов завел себе собаку.[152] Общеизвестно, что он очень любил и кошек, это запечатлено на фотографии и даже на карикатуре. Это было частью его любви к природе. Монотонность жизни нарушалась и игрой в шахматы, Ульянов с увлечением писал о любимой игре. В декабрьских письмах 1898 г. из Шушенского и Минусинска он и Н. К. Крупская сообщили находившейся в Подольске матери и всей семье о том, что на новогодние праздники в Минусинске собралась большая компания.[153] Ульянов любил петь, главным образом революционные песни, но и оперные арии, хотя у него, в отличие от Кржижановского, не было хорошего слуха. Конечно, в письмах встречаются и известия о грустных событиях, по всей вероятности, больше всего огорчений доставил случай, произошедший с Н. Е. Федосеевым. Владимир Ильич не случайно жил в «Шуше» без товарищей, только с женой и тещей. Он не переносил долгого вынужденного пребывания в компании интеллигентов. У него и в этом случае не было предрассудков, однако он не любил постоянных «разговоров по душам». Понятие «интеллигент» является здесь синонимом излишней сентиментальности, рисовки, зависти по отношению к товарищам, гнусной клеветы на «конкурентов». Судьба Федосеева полностью подтвердила осторожность Ульянова, оберегавшего неприкосновенность своей личной жизни. Как он сообщил семье через Анюту, его старейшего товарища оклеветали (утверждали, что он присвоил деньги ссыльных): «Н.Е.Ф. мне не пишет, не отвечает даже, хотя я послал ему 2 письма… Об «истории” в Верхоленске я слыхал: отвратительный нашелся какой-то скандалист, напавший на Н.Е. Нет, уж лучше не желай мне товарищей в Шушу из интеллигентов! С приездом Н.К. и то целая колония будет».[154] В письме А. И. Ульяновой-Елизаровой от 15 июля 1898 г. Владимир Ильич сообщал о самоубийстве Н. Е. Федосеева: «О Н.Е. получил вчера письмо доктора. Н.Е. покончил с собой выстрелом из револьвера. 23.VI его похоронили. Оставил письмо Глебу и ему же рукописи, а мне, дескать, велел передать, что умирает «с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования”».[155] Несколько недель спустя Владимир Ильич снова вернулся к этому потрясшему его случаю, отметив его «объективные» причины: «Хуже всего в ссылке эти «ссыльные истории”, но я никогда не думал, чтобы они могли доходить до таких размеров! Клеветник давно был открыто и решительно осужден всеми товарищами, и я никак не думал, что Н.Е. (обладавший некоторым опытом по части ссыльных историй) берет все это так ужасно близко к сердцу». Позже он особо известил семью о начавшемся среди ссыльных сборе средств на памятник Н.Е. Федосееву.[156] Считая личную жизнь святой и неприкосновенной, Ульянов тем не менее никогда не проявлял симпатии к тем революционерам, которые примкнули к революционному движению, руководствуясь стремлением к неограниченной свободе личности. Свобода личности рассматривалась им в контексте принадлежности к какому-либо «коллективу» (партии, организации, движению). По его мнению, дисциплина («подчинение меньшинства большинству»), чувство солидарности также принадлежат, точнее должны принадлежать, к внутренней сущности личности.

С приближением конца срока ссылки снова возникла печальная возможность разлуки молодоженов, поскольку срок ссылки Надежды Константиновны еще не истек. Молодые супруги жили хорошо, значительную роль в этом сыграла помощь тещи, которая взяла на себя заботы по ведению домашнего хозяйства. Обычно в литературе подчеркивается, что Надежда Константиновна было плохой хозяйкой. Не любила готовить, заниматься домашними делами, вела образ жизни, типичный для интеллигенции. Если Елизавета Васильевна не могла помочь, Владимиру Ильичу приходилось самому пришивать оторвавшиеся пуговицы. Позже, в эмиграции, Надежда Константиновна тоже не проявляла большого желания устраивать «приемы» и вообще вести «светскую» жизнь. Однако все это верно лишь наполовину, поскольку Надежда Константиновна хотя и не любила работы по хозяйству, но уже с молодых лет многое делала сама. Например, в письме М. И. Ульяновой от 11 сентября 1898 г. она писала, что муж уехал на неделю в Красноярск. «За Володино отсутствие я собираюсь: 1) произвести окончательный ремонт его костюмов, 2) выучиться читать по-английски…». По правде говоря, Владимир Ильич и сам не требовал от жены больших талантов в хозяйственных делах, ему нужна была жена, разбирающаяся в идейных и организационных вопросах.[157] По чисто материальным побуждениям они вместе перевели книгу Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма». Владимир Ильич не любил заниматься такой работой, потому что она отвлекала его от публикации экономических и политических статей. До конца жизни Владимир Ильич и Надежда Константиновна относились друг к другу с большим вниманием, которое сохранилось и тогда, когда нежные чувства связывали Ленина с Инессой Арманд, о чем пойдет речь ниже. Кроме любви супругов связывало общее дело, прочность общих интересов, это выковало у них чувство солидарности, которое особенно проявлялось, например, во время болезней. Поначалу Владимир Ильич болел редко, он был невысоким, крепким молодым человеком спортивного телосложения. Надежда была очень красивой девушкой, но в результате расстройства функции щитовидной железы (Базедова болезнь) с молодых лет и до конца жизни страдала тяжелым заболеванием глаз. Она одевалась просто и чисто, избегала вызывающей моды.

Когда в феврале 1900 г. истек срок ссылки, Ульянов безуспешно обратился с прошением, подписанным им как «потомственным дворянином», о разрешении жене отбывать оставшиеся месяцы ссылки вместе с ним в Пскове, а не в Уфимской губернии.[158] По дороге в Псков, назначенный ему в качестве места жительства, он наконец-то встретился с семьей.

Частые провалы российских социал-демократов побудили уже тридцатилетнего революционера попытаться сплотить социал-демократические течений из эмиграции, для начала вокруг какого-либо печатного органа (хотя формально РСДРП существовала уже с 1898 г.). Принципиальное руководство должно было осуществляться Г. В. Плехановым, стоявшим во главе группы «Освобождение труда». Для реализации этого плана Ульянов, Мартов и Потресов выехали за границу. Власти могли только радоваться этому событию, которое освобождало их от забот по наблюдению за уехавшими в России, однако по дороге из Пскова в Петербург Ульянов и Мартов были арестованы на три недели. Основание газеты требовало огромной кропотливой организаторской работы. Ей, в основном, и посвящены письма Ульянова в первые месяцы после окончания ссылки. Однако в то же время он с радостью сообщил матери о скором приезде Нади и о своих первых благоприятных впечатлениях от культурной жизни Мюнхена, а также интересовался культурными событиями в Москве.[159]

Несмотря на свой «интеллигентный» язык, «Искра» стала серьезной газетой, пользовавшейся влиянием среди российских революционеров, и сыграла важную роль на II съезде партии, который вызвал решающий перелом и в жизни Ленина.[160] О том, что период «Искры» привел к крупным переменам в жизни Ульянова, свидетельствует такой личный момент, как перемена имени. Между 22 мая и 1 июня 1901 г. в типографию нелегальной «Искры» поступило местное письмо, содержавшее опубликованные позже материалы. Под письмом стояла никому тогда не известная фамилия — Ленин. Вслед за этим письмом он подписал новым псевдонимом 24 мая 1901 г. письмо Г. Д. Лейтейзену и два письма — 21 октября и 11 ноября 1901 г. — Г. В. Плеханову. Однако настоящую известность псевдоним Ленин получил тогда, когда во № 2–3 журнала «Заря» (который вышел 8 или 9 декабря 1901 г. в Штутгарте) были опубликованы три статьи Владимира Ильича («Гонители земства и Аннибалы либерализма», «Внутреннее обозрение» и «Г. г. критики в аграрном вопросе. Очерк первый»),[161] третья из которых была подписана новым псевдонимом Н. Ленин. До сих пор самые старательные попытки выяснить его происхождение оказались безуспешными.[162] Даже Н. К. Крупская утверждала, что не знает, откуда произошел этот псевдоним. Хотя Ульянов использовал за свою жизнь более 150 псевдонимов, сохранился именно этот. Л. Д. Троцкий также стал известен под именем, заимствованным им у тюремного надзирателя, хотя во времена «Искры» и он пользовался несколькими псевдонимами, самым известным из которых, пожалуй, было вымышленное имя Перо. Псевдонимами были и такие имена, как Каменев, Зиновьев или Сталин.

На смену медленной, размеренной жизни ссыльного пришли кипучие, увлекательные эмигрантские будни профессионального революционера, сосредоточенные вокруг библиотек крупных городов, работы по организации партии, а также связанными с ней встречами, собраниями и конференциями. Привыкание к эмигрантской жизни с ее частыми переселениями и поездками по партийным и политическим делам всегда несло в себе элемент неопределенности для молодой супружеской пары. В 1902 г. из-за слежки полиции редакции «Искры» пришлось переехать сначала из Швейцарии в Мюнхен (с Потресовым и Верой Засулич), а потом из Мюнхена в Лондон. Письма Ленина свидетельствуют, что в это время его очень занимало сопоставление особенностей развития городов и аграрного развития в Западной Европе и в России, но его внимание привлекали и интересные бытовые различия.[163] Интерес Ленина к этим вопросам сохранился и во время второй эмиграции и был неотделим от определенных эмоциональных мотивов. Хотя Ленин и не был сентиментальным человеком, им часто овладевала тоска по родине, что также хорошо видно по его переписке с семьей.[164] Но в общем покой был Ленину обеспечен, он старался жить тихо, скромно, но не без развлечений, среди которых были театр, музыка и, в первую очередь, библиотека.[165] Однако это относительное спокойствие продолжалось только до II съезда партии в 1903 г. и ее раскола на большевиков и меньшевиков. На партийное строительство, на создание нелегальной партии профессиональных революционеров была направлена и литературная деятельность Ленина (см. известную книгу «Что делать?», на которой я подробнее остановлюсь в третьей главе). После съезда, под влиянием острых дискуссий и партийного раскола, Ленин почувствовал сильное утомление, что бывало с ним и позже после крупных споров. Например, гораздо позже, в марте 1912 г., когда после январской партийной конференции, на которой был избран первый большевистский ЦК, снова разгорелась фракционная борьба, он жаловался сестре: «Впрочем, среди наших идет здесь грызня и поливание грязью, какой давно не было, да едва ли когда и было. Все группы, подгруппы ополчились против последней конференции и ее устроителей, так что дело буквально до драки доходило на здешних собраниях. Словом, так мало здесь не только интересного, но и вообще хорошего, что не стоит и писать».[166] Ленин не мог участвовать в политической, партийной борьбе «вполсилы», политика была для него страстью, как и все, за что он брался. Если дело переставало его увлекать, он просто оставлял его. Даже грибы он собирал «с азартом».[167] Ленин увлеченно спорил и почти всегда «перегружал» изложение своей точки зрения, прибавляя к нему определения и метафоры, разящие взгляды противника, подчеркивающие слабые места его аргументации. Выражения «дурак», «идиот», «кретин», «ублюдок» встречаются в «Полном собрании сочинений» Ленина не менее ста раз.[168] Во многих источниках, мемуарах говорится о том, что под влиянием резких споров Ленин иногда почти впадал в экстаз, в определенном смысле «выходил из себя», о чем упоминала и Анна Ильинична.

Многие, совершая серьезную ошибку, неправильно понимают природу влияния, которое оказывал Ленин на людей. Его поведение, выступления в дискуссиях и партийной борьбе они объясняют своего рода маниакальным стремлением захватить или удержать власть, а также другими причинами такого рода. Конечно, властные мотивы неизбежно присутствуют в любой серьезной политической дискуссии. Однако в случае Ленина мелочные властные соображения ни в коем случае не могут считаться решающими. Он руководствовался страстной убежденностью. Этот маленький человек был харизматической личностью. После смерти Ленина даже его бывший друг и соратник по социал-демократическому движению Потресов, уже будучи его заклятым врагом, признал его «гипнотическое» воздействие на людей. Мнение Потресова противостоит таким искаженным представлениям о Ленине, которые были характерны, например, для Струве, считавшего Ленина «человеконенавистником», для которого ценность человека определялась сиюминутными политическими целями. Струве считал, что Ленин презирал людей, был холоден и жесток и обладал «неукротимым властолюбием», одним словом, Струве попытался задним числом отомстить своему бывшему сопернику, представив его злобствующим человеком, лишенным духа компромисса.[169] Из часто цитируемых воспоминаний Потресова, однако, вырисовывается отнюдь не образ холодного и расчетливого политика. Говоря о воздействии Ленина на людей, Потресов также подчеркивает важность убежденности и внутренней веры: «Ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо-таки гипнотического воздействия на людей, я бы сказал, господства над ними. Плеханова- почитали, Мартова — любили. Но только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным, бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатичную веру в движение, в дело, с не меньшей верой в себя. Эта своего рода волевая избранность Ленина производила когда-то и на меня впечатление».[170] В 1907 г. примерно такое же наблюдение сделала и Роза Люксембург. По воспоминаниям Клары Цеткин, на одной международной конференции «Роза Люксембург, отличавшаяся метким глазом художника, подмечавшим всё характерное, указала мне тогда на Ленина со словами: “Взгляни хорошенько на этого человека. Это — Ленин. Обрати внимание на его упрямый, своевольный череп. Настоящий русский крестьянский череп с несколькими немного азиатскими чертами. Этот череп хочет свалить стены. Может быть, он будет разбит, но никогда не уступит”».[171]

После больших, утомительных дискуссий Ленин нуждался в длительном отдыхе, прогулках, обособлении от внешнего мира. Но, быстро восстановив силы, он продолжал борьбу с прежней энергией. После съезда, на котором произошел разрыв с прежними друзьями, Ленин остался в одиночестве. Даже Г. В. Плеханов, в которого Ленин был буквально «влюблен» несколько лет назад,[172] в 1904 г. встал на сторону меньшевиков. В Плеханове, своем «великом учителе», Ленин разочаровался не в первый и не в последний раз. В период создания «Искры» его удивило и эмоционально отдалило от Плеханова барское поведение и властность последнего. В то же время, под влиянием встреч с Плехановым Ленин говорил о его «сильнейшем уме», который ощущается «как физическая сила». Ленин крайне болезненно переживал разрыв с Плехановым. Несмотря ни на что, он уважал Плеханова и Мартова и после их смерти. Утверждение, что Ленин был «холодным и расчетливым» человеком или «маниакальным раскольником», противоречит известным нам историческим данным.[173] Однако Ленин, несомненно, был человеком, не сходившим с революционного пути, каким он представлял его в соответствии со своими убеждениями. После ухода Ленина из «Искры» большевики в 1904 г. создали газету «Вперед», а в 1905 г. — «Новую жизнь», которые пользовались популярностью в российских социал-демократических организациях.

1904 год стал черным годом в истории семьи Ульяновых: проживавшая в Киеве Мария Александровна практически осталась в одиночестве, так как все трое живших с ней детей были арестованы.

1.4. Революция и вторая эмиграция

Революция открыла новую страницу и в жизни Владимира Ильича. Она стала для него репетицией точно так же, как он позже неоднократно называл 1905 год репетицией 1917 года. Ленин расширил свои связи. Он, например, завязал дружбу с присоединившимся к большевикам А. А. Богдановым, который за несколько лет до этого привлек к себе внимание как философ и экономист. Углубились и связи Ленина с Горьким[174] и Луначарским, если упомянуть только о наиболее известных интеллигентах, имена которых сохранились в памяти лучше, чем, например, имя рано умершего И. В. Бабушкина, с которым Ленин еще в 90-е гг. вместе работал в петербургских кружках. Итак, после начала революции 1905 г. жизнь Ленина забурлила, весна «промчалась» в подготовке и проведении III съезда партии, на котором Ленин впервые поставил во всей полноте проблему вооруженного восстания. Предварительно он долго изучал весь комплекс связанных с ней теоретических и практических вопросов.[175] Узнав о начале революции, Ленин не вернулся тотчас в Россию (о причинах этого можно только гадать, быть может, он почувствовал, что это еще не «его» революция?), но вел огромную литературную работу, его статьи одна за другой публиковались в России. 2 ноября, после обнародования царского манифеста 17 октября, отразившего определенную «либерализацию» самодержавия, Ленин выехал из Женевы через Стокгольм в Россию, в Петербург, куда 10 дней спустя за ним последовала и его жена. Времени на личную жизнь было мало, поскольку в Петербурге Ленин погрузился в редакторскую и организационную работу. Некоторое время Ленин и Крупская жили на Невском проспекте,[176] им приходилось постоянно менять место жительства, проявляя осторожность в условиях нелегальной деятельности. В середине ноября Ленин через М. Н. Лядового обратился к руководителям немецких социал-демократов, К. Каутскому, Р. Люксембург, К. Либкнехту, с просьбой принять участие в газете «Новая жизнь».[177] Между тем Ленин и Крупская, естественно, продолжали оставаться на нелегальном положении. 23 ноября Петербургский цензурный комитет принял решение о привлечении к судебной ответственности редактора-издателя газеты «Новая жизнь» Н. М. Минского за напечатание в номере газеты от 23 ноября статьи Ленина «Умирающее самодержавие и новые органы народной власти».

Конец 1905 — начало 1906 г. оказались периодом революционного подъема и быстрого упадка. Декабрьское вооруженное восстание в Москве, с одной стороны, открыло новые перспективы для осмысления происходящего, но, с другой стороны, привело к быстрому сужению возможностей практических действий. Почти одновременно с подавлением восстания был отдан приказ об аресте Ленина за брошюру «Задачи русских социал-демократов», а позже и за другие его работы, которые конфисковывались полицией при производимых во многих городах арестах. В начале января 1906 г. Владимир Ильич прибыл из Петербурга в Москву для непосредственного ознакомления с последствиями вооруженного восстания и совещания с представителями местных большевистских организаций, а 23 января встретился с Горьким в Гельсингфорсе, на квартире В. М. Смирнова.[178] Об этой встрече стоит упомянуть потому, что «рабочий писатель» с течением времени занял важное место в жизни Ленина, поскольку олицетворял его главную связь с революционной литературой, новым русским искусством.

Власти одну за другой конфисковывали статьи и брошюры Ленина. В феврале полиция начала разыскивать его и в Финляндии, в то время как он вел активнейшую партийную работу в Петербурге, выступая на десятках партийных собраний. Переселившись в Куоккала, он часто приезжал оттуда в Петербург. В первой половине марта Ленин вернулся в Москву, затем принял участие в подготовке IV съезда партии и в начале апреля прибыл в Стокгольм, на место проведения «объединительного» съезда, который привел не к объединению партии, а, скорее, к еще большему разъединению.

День 9 мая 1906 г., несомненно, стал своего рода поворотным пунктом в деятельности Ленина. Ему впервые представилась возможность выступить на настоящем массовом собрании в присутствии трех тысяч человек, в том числе множества рабочих, и к тому же в Петербурге (в Народном доме Паниной). Поначалу председатель митинга затруднился предоставить слово какому-то совершенно неизвестному человеку, но, узнав, что речь идет о виднейшем руководителе большевиков, он в конце концов согласился. Это было единственное выступление Ленина на массовом митинге до 1917 г. Крупская волновалась вместе с ним, стоя в толпе.[179] «Неизвестный» оратор, выступавший под псевдонимом Карпов, побледнев, поднялся на трибуну и заговорил, волнуясь, слегка картавя и «много двигаясь». Благодаря большой силе убеждения он дебютировал успешно, удачно разоблачил политику либералов, которые не только не стояли на стороне революции, но и сотрудничали с правительством, а также заклеймил «царских палачей», расправившихся с участниками революционного движения. Вообще, Ленин говорил увлеченно, жестикулируя, буквально всем телом передавая содержание своей речи. Он верил в то, что говорил, проникался значением своих слов, любил, когда его слушают, не прерывая вставными вопросами, правда, и сам он охотно слушал своих оппонентов. Во время речи или беседы он был всегда готов к реплике, непрерывно двигался, делал шаги вперед и назад, иногда совсем близко придвигался к собеседнику. Если он обращался к массам, то смотрел несколько поверх, видимо для того, чтобы его не отвлекали замечания или выражения лиц слушателей.[180] Все это подтверждается и киноматериалами того времени. Из Ленина не получился великий оратор, но он умел передавать другим свою внутреннюю веру.

В июле Ленин отдыхал у матери в пригороде Петербурга Саблино, но отдых был прерван роспуском I Государственной думы. Летом в Куоккала он встречался с людьми, которые сыграют важную роль в будущем, Р. Люксембург, Ф. Э. Дзержинским, В. Д. Бонч-Бруевичем, а в свободное время читал книгу А. А. Богданова «Эмпириомонизм», подаренную ему автором, с которым он вскоре «съедется» в Куоккала по дороге во вторую эмиграцию.[181] (Уже тогда закладывались основы т. н. левого большевизма. В январе 1906 г. Ленин еще призывал к бойкоту Государственной думы, но позже переменил это мнение, вызвав гнев многих своих товарищей).

У Ленина, выполнявшего громадную литературную и организационную работу, редко было время для отдыха. В конце апреля 1907 г. он освободился от давления российских забот и выехал в Лондон, естественно, по партийным делам (на V съезд РСДРП). По дороге он остановился в Берлине, где встретился с Р. Люксембург, К. Каутским и М. Горьким. Вместе с Горьким он отправился на лондонский съезд, прочитав рукопись повести «Мать», которая углубила его дружеские чувства по отношению к писателю. В Лондоне Ленин позаботился об устройстве Горького и, вопреки намерениям меньшевиков, добился того, чтобы Горький был приглашен на съезд «с совещательным голосом».[182]

В июне департамент полиции возбудил вопрос о выдаче Ленина из Финляндии. Приняв в июле-августе участие в работе Международного социалистического конгресса в Штутгарте, Ленин в разговоре с Луначарским говорил о том, что в России на 3–4 года установится реакция, поэтому он намеревается жить в Финляндии, вблизи Петербурга. Он предложил Луначарскому стать постоянным сотрудником Центрального Органа, газеты «Пролетарий».[183] Последующий период будет сильно отягощен организационными и финансовыми спорами, связанными с этой газетой, однако в конце 1907 г. эти конфликты еще не предвиделись, все силы затрачивались на подготовку новой эмиграции.

Усиливающиеся преследования царской полиции заставили Ленина окончательно покинуть Россию. Его произведения конфисковывались и уничтожались по всей стране, а сам он вместе с А. А. Богдановым и И. Ф. Дубровинским 8 декабря получил от Большевистского центра поручение выехать за границу и организовать там издание «Пролетария».[184] Отъезд в Швецию стал дерзким, опасным для жизни, наполненным приключениями предприятием, в ходе которого Ленин в сопровождении финских крестьян перебрался по едва замерзшему льду пролива на остров Нагу (Науво). На этот раз ему повезло. 3 января 1908 г. по новому стилю Ленин и Крупская выехали из Стокгольма и 7 января прибыли в Женеву.[185]

Началась вторая эмиграция, которая оказалась гораздо более гнетущей, чем первая. Конечно, многое можно было предвидеть уже после победы контрреволюции в 1907 г. Сестра Владимира Ильича в своей биографии Ленина так описывала эту эпоху: «Эта вторая эмиграция после освобождения 1905–1906 годов была труднее первой. Утомление и пассивность владели широкими слоями молодежи, рабочих и интеллигенции. Место общественных проблем занимали личные: секс, мистицизм, уход в религию».[186] Все больше соратников Владимира Ильича по партии отворачивались от политики, его энергия уходила на необычайно острые и горячие споры с лучшими товарищами. В то же время философские и организационные дискуссии, полемика по экономическим, а после смерти Л. Н. Толстого и по литературным вопросам шлифовали способности Ленина как политика, формировали его облик мыслителя.

Тяжелейшим временем в жизни Ленина и его семьи был период Первой мировой войны, в военные годы их быт был обременен материальными трудностями. Однако в этот период на долю Ленина выпало и немало хороших впечатлений и успехов. Эмоциональным даром на всю жизнь оказалась его дружеская, более того, любовная связь с Инессой Арманд.[187] Эта связь, несомненно, оказала положительное влияние на политическую деятельность Ленина. Летом 1911 г. в Лонжюмо под Парижем он организовал партийную школу для рабочих, приехавших из России, и в то же время прилагал огромные усилия для создания легальных и нелегальных печатных органов для рабочих. В 1912 г. Ленин был избран в Международное социалистическое бюро. В мае того же года вышел первый номер основанной им большевистской газеты «Правда», а еще раньше, в январе, в Праге был организован самостоятельный большевистский Центральный Комитет РСДРП. В Европе имя Ленина стало известно многим как имя одного из главных организаторов международного антивоенного движения. Результаты международного значения были получены им и в ходе его теоретической деятельности. До сих пор идут споры о его взглядах на историческое развитие России, на структуру и неравномерное развитие мировой системы капитализма, о его теории империализма и философских соображениях, высказанных в защиту марксистской диалектики против неокантианского махизма.

Эта гнетущая эпоха непосредственно подготовила «главное дело» Ленина, ту роль, которую он сыграл в революции 1917 г. и создании СССР. В этот период его жизни общее настроение в значительной степени зависело от хода фракционной борьбы, которая, повторяю, требовала от него крайнего нервного напряжения; к счастью, в этом отношении он мог всегда рассчитывать на поддержку Надежды Константиновны. Видимо, Ленина угнетало чувство политического одиночества, ведь уже в 1908 г. и в его фракции обострились споры и распри, которые, вопреки предположению некоторых современных авторов, имели отнюдь не малое политическое, организационное и теоретическое значение. Но в этом читателя должны убедить следующие главы книги. Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что у Ленина не было повседневной связи ни с кем из большевиков, кроме Каменева и Зиновьева. В это время, как и ранее, он испытывал сильную привязанность к старым друзьям, так, например, он сделал все возможное, чтобы даже во время острейших дискуссий сохранить симпатию Горького. Желая, подобно другим руководителям, объединить различные фракции и течения под знаменем социал-демократии, Ленин был неспособен на такие принципиальные уступки, которые грозили успеху «дела». Конечно, такой последовательный и упорный боец не может рассчитывать на понимание со стороны противников, в этом отношении достаточно вспомнить его непримиримый спор с Троцким. Эти новые эмигрантские конфликты лучше всего демонстрируют тот факт, что Владимир Ильич стал сложной личностью. Политически и организационно порывая с человеком, он разрывал с ним и личные отношения. Об этом могли бы многое рассказать все руководители большевистской партии. Н. К. Крупская обратила внимание на интересное противоречие: «Личная привязанность к людям, — писала она, — никогда не влияла на политическую позицию Владимира Ильича. Как он ни любил Плеханова или Мартова, он политически порвал с ними». Однако именно эта личная привязанность «делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми».[188]

Эти разрывы почти никогда не мотивировались личными причинами, месть или личная ненависть были настолько чужды Ленину, что при политическом сближении он «все прощал» своим противникам. И в этом отношении примером могут служить его отношения с Троцким. Даже в период самых горячих споров Ленина не оставляла порой трудно объяснимая отзывчивость. Однажды, во время сильного ухудшения отношений Ленина с Л. Д. Троцким, Л. Б. Каменев, состоявший со Львом Давидовичем в родственных отношениях, показал Ленину письмо, в котором «Иудушка Троцкий» просил большевиков выдать ему денежное пособие. Ленин дал согласие на выдачу денег.[189]

В такой напряженной обстановке Ленина не удовлетворяло и пребывание в Женеве. Уже 14 января 1908 г. он писал младшей сестре: «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве… Гнусная дыра, но ничего не поделаешь. Приспособимся».[190] Конечно, могло сыграть роль и сиюминутное настроение, ведь когда за четыре года до этого Ленин прибыл «на жительство» в Женеву, он описывал матери «швейцарские виды» в несколько других тонах: «Внизу везде в Женеве туман, сумрачно, а на горе… — роскошное солнце, снег, салазки, совсем русский хороший зимний денек».[191] В письме от 22 января 1908 г. Ленин сообщал матери о том, что жизнь понемногу налаживается: «Мы устраиваемся здесь понемногу и устроимся, конечно, не хуже прежнего. Неприятен был только самый момент переезда, как переход от лучшего к худшему… Насчет Капри я сразу по приезде застал письмо Горького, усиленно зовущего меня туда. Мы непременно намерены с Надей принять это предложение и прокатиться в Италию…» Видимо, виновата была не Женева, ведь Ленин не чувствовал себя лучше и в Париже, куда он с женой переехал в конце 1908 г.[192] Но еще до этого, во второй половине апреля 1908 г., он, посетив Горького, побывал в Южной Италии, осмотрел Неаполь и его окрестности, Помпею, поднялся на Везувий. В мае он уже прибыл в Лондон, где в течение нескольких недель работал в библиотеке Британского музея над книгой «Материализм и эмпириокритицизм». Переехав в декабре 1908 г. в Париж, Ленин погрузился в теоретическую и политическую работу. Однако даже в условиях обострения фракционной борьбы (Ленин пытался создать альтернативную «партшколу» в противовес богдановской партийной школе на Капри), постоянно выступая с лекциями и участвуя в конференциях, он находил время и для того, чтобы познакомиться с культурной жизнью Парижа. Во всяком случае, в Париже Ленин и Крупская сняли более удобную, трехкомнатную квартиру, в одной из комнат которой поселилась и приехавшая в Париж М. И. Ульянова. В Париж было переведено и издание газеты «Пролетарий».[193] Во французской столице Ленин, встретившись с А. А. Богдановым, смог удовлетворить свою страсть к шахматам. Во время этой встречи произошло знаменитое, запечатленное на фотографии шахматное сражение, которое, к досаде Ленина, закончилось победой Богданова.

И все же этот период жизни очень тяжело отразился на состоянии Владимира Ильича. К тому же ни в России, ни в эмиграции не было видно признаков революционного подъема, разочарование Ленина непрерывно усиливалось. В феврале 1910 г. он писал: «Париж — дыра скверная во многом… Приспособиться вполне к Парижу я до сих пор (через год после поселения здесь!) не мог, но все же чувствую, что назад в Женеву меня теперь только разве особые обстоятельства загонят!»[194] Типичный эмигрантский синдром: «везде хорошо, где нас нет». Почти во все своих частных письмах Ленин жаловался на фракционную борьбу. Кроме этого, он снова и снова возвращается к проблеме, состоявшей в том, что многие русские эмигранты едва сводили концы с концами. По поводу бедственного положения М. Ф. Владимирского Ленин писал: «Бедует здесь эмиграция чертовски. Занятия у меня идут из рук вон плохо. Авось перебьюсь время сугубой склоки…». В данном случае Ленин ссылался на т. н. «объединительный» пленум ЦК РСДРП 1910 г., на котором обострились внутрипартийные противоречия.[195]

Самой большой проблемой, с которой семья Ленина столкнулась в Париже, была чрезмерная городская суета, сильное движение, большие расстояния, требовавшие много времени на поездки по городу. Обычно Владимир Ильич ездил в библиотеки на велосипеде. И он, и его жена любили велосипедную езду. «Мы все ездим с Надей на велосипедах кататься», — писал Ленин матери в августе 1909 г. Но и тут не удалось избежать неприятностей. Однажды у него украли велосипед, а в другой раз едва не пострадал в дорожной аварии. После веселой встречи Нового года[196] январь 1910 года начался неудачно: «Ехал я из Жювизи, — писал Ленин сестре, — и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить)». Ленин, интересовавшийся авиацией, ездил на аэродром, расположенный в 20 км от Парижа, смотреть на полеты аэропланов. Не будет большим преувеличением сказать, что он вообще восторгался техническими новшествами, развитием техники.[197] Хотя Ленин не пострадал в аварии, в течение нескольких дней он чувствовал «обычное» в таких случаях утомление. Правда, позже ему удалось выиграть судебное дело о возмещении убытков и хотя бы получить деньги с хозяина автомобиля.[198]

По-прежнему соблюдая строгую экономию в быту, Ленин все же помогал своей младшей сестре, которая перенесла операцию по удалению аппендицита. Хватало денег и на театр и концерты. Об этом Ленин упомянул в адресованном сестре письме: «Я стал налегать на театры: видел новую пьесу Бурже “La barricade”. Реакционно, но интересно».[199] Прежде всего, конечно, Ленин и его жена ищут русские пьесы. В их письмах, если речь заходит о путешествиях, особенно удачных, мерилом сравнений обычно становятся Россия, Волга.[200] Летом 1910 г. Ленин и его семья отдыхали на берегу Бискайского залива в местечке Порник. После отдыха Ленин выехал в Копенгаген на конгресс II Интернационала, на котором одной из главных была неизбежная с точки зрения перспектив социализма проблема кооперативов. Однако в то время Ленин углубился в вопросы столыпинского режима, развития российского государства, российских аграрных отношений.

После конгресса 4 сентября Ленин уехал отдыхать в Стокгольм, где, наконец, встретился с 75-летней матерью. Это была их последняя встреча. Мария Ильинична вспоминала о ней так: «В Стокгольме М. А. Ульяновой довелось в первый и последний раз слышать выступление Владимира Ильича на собрании рабочих-эмигрантов. Когда мы уезжали, Владимир Ильич проводил нас до пристани — на пароход он не мог войти, так как этот пароход принадлежал русской компании и Владимира Ильича могли там арестовать, — и я до сих пор помню выражение его лица, когда он, стоя там, смотрел на мать. Сколько боли было тогда в его лице! Точно он предчувствовал, что это было его последнее свидание с матерью. Так оно и вышло на деле. Больше повидаться с родными до приезда в Россию, после Февральской революции, Владимиру Ильичу не удалось, а мать умерла незадолго до нее, в июле 1916 г.»[201]

Как большое горе переживалась в России смерть Л. Н. Толстого, последовавшая осенью 1910 г., представители всех духовных и политических направлений откликнулись на это событие. В глазах Ленина Толстой, несомненно, был гениальнейшим среди всех любимых им русских писателей. Ведь в действительности Толстой был не только писателем, но и целым «институтом», выступившим против официальной церкви, раздававшим крестьянам свои земли, положившим начало анархо-коллективистской традиции. Толстой, безусловно, располагал личным мужеством, вступил в конфликт с властью и был отлучен от православной церкви. Отношение Ленина к Толстому определялось общим отношением Владимира Ильича к литературе. Ленинские оценки не мотивировались сугубо эстетическими соображениями, хотя почти все его любимые писатели были художниками мирового масштаба. В эмиграции его привязанность к русской литературе даже углубилась, что, очевидно, отчасти объясняется тоской по родине, мучившей его за границей. Позже, в ноябре 1913 г.,[202] в письме из Кракова, адресованном в Вологду матери Владимира Ильича, Н. К. Крупская описала это устойчивое настроение по поводу посещения концерта музыки Бетховена: «…На нас почему-то концерт страшную скуку нагнал, хотя одна наша знакомая (речь идет об Инессе Арманд — Т. К.) — великолепная музыкантша, была в восторге… Без чего мы тут прямо голодаем — это без беллетристики. Володя чуть не наизусть выучил Надсона и Некрасова, разрозненный томик Анны Карениной перечитывается в сотый раз… Тут негде достать русской книжки. Иногда с завистью читаем объявления букинистов о 28 томах Успенского, 10 томах Пушкина и пр. и пр.

Володя что-то стал, как нарочно, большим “беллетристом”. И националист отчаянный. На польских художников его калачом не заманишь, а подобрал, напр., у знакомых выброшенный ими каталог Третьяковской галереи и погружался в него неоднократно».[203]

Ленин и художественные произведения оценивал прежде всего с точки зрения их социального и политического воздействия, однако он никогда не популяризировал плохих писателей, что указывает на наличие у него хорошего вкуса. Он не читал книги писателей, безразличных к проблемам улучшения социального положения трудящихся классов. К литературе он также подходил с классовой точки зрения. Ленин обычно распознавал писательский талант, однако его не интересовали художники, талант которых обращался на эстетизацию контрреволюции или которые замыкались в литературе как в башне из слоновой кости. В своих работах Ленин, быть может, ни разу не упомянул имен таких известных писателей и поэтов, как И. А. Бунин, Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова, 3. Н. Гиппиус, Б. Л. Пастернак или М. И. Цветаева. Не считая себя философом, о чем Ленин писал, например, в письме Горькому в начале 1908 г., он отнюдь не считал себя и оракулом в литературных или эстетических вопросах. Больше того, он обычно и не касался эстетических проблем. Как правило, Ленин защищал классические литературные и живописные произведения, традиции, прежде всего социальные позиции живописи, откуда бы — слева или справа — на них ни нападали. Авангардистское отрицание казалось ему «недиалектическим», бесчувственным по отношению к исторической преемственности, поэтому он чаще всего критиковал это течение в соответствии со своими «агитационными» воззрениями. Произведения, политические статьи и речи Ленина насыщены ссылками на книги русских писателей и их персонажи. В качестве примера можно отметить, что в своих работах он упомянул — кто знает, сколько раз! — 29 басен Крылова и 24 персонажа Гоголя. Некоторые биографы подчеркивают, что писателем, чаще всего цитируемым Лениным, был Салтыков-Щедрин, но в его трудах появляется множество превратившихся в символы образов из произведений русских писателей от Пушкина до Некрасова и Чехова, а также таких представителей всемирной литературы, как Шекспир, Мольер или Шиллер.[204]

В трудах Ленина можно найти бесчисленное количество литературных цитат, однако Л. Н. Толстой был единственным писателем, которым он занимался и с теоретической точки зрения. С ноября 1910 по февраль 1911 г. он написал 4 статьи, посвященные творчеству писателя, его заслугам и ошибкам. Конечно, он видел необычайный талант и в Достоевском, однако очень не любил его, считая реакционным, вернувшимся после каторги к православию писателем, приукрашивавшим «восточные» черты развития России и в конечном счете поставившим свой талант на службу монархии. Можно спорить о том, правильна или ошибочна была такая оценка Достоевского (добавим, что он мог бы и кое-что использовать из критики капитализма в его романах), но о Толстом он всегда говорил с воодушевлением, даже несмотря на то, что не принимал его политической философии. Ядром ленинской критики, питавшейся и опытом европейской эмиграции, было мнение, что «толстовщина», в определенном смысле в противовес «западничеству», является «идеологией восточного строя, азиатского строя… Отсюда и аскетизм и непротивление злу насилием, и глубокие нотки пессимизма… Толстой верен этой идеологии и в “Крейцеровой сонате”, когда он говорит: “эмансипация женщины не на курсах и не в палатах, а в спальне…”».[205] Свидетельством эволюции ленинского характера является то, как Владимир Ильич в написанном им некрологе «интегрировал» отвергнутое в философском плане творчество Толстого в прошлое и настоящее российской революции, мировое значение которой оно отразило. По мнению Ленина, в «гениальном освещении» Толстого воплотилась в художественную форму эпоха подготовки революции. В оценке Ленина можно заметить и отцовское «просветительское» наследие. Произведения Толстого, считал Ленин, должны стать всеобщим достоянием, поскольку писатель выступал против «такого общественного строя, который осудил миллионы и десятки миллионов на темноту, забитость, каторжный труд и нищету… Толстой… сумел с замечательной силой передать настроение широких масс, угнетенных современным порядком, обрисовать их положение, выразить их стихийное чувство протеста и негодования… В произведениях Толстого выразились и сила и слабость, и мощь и ограниченность именно крестьянского массового движения». Как ни выступал Ленин против анархизма Толстого, он все же торжественно приветствовал толстовское описание бюрократического полицейского государства и его отрицание частной поземельной собственности, хотя при этом отмежевался от отрицающего политику сопротивления, носящего чисто моральный характер.[206]

В конечном итоге взгляды Ленина вытекали из революционных социалистических убеждений. Владимира Ильича прежде всего интересовало, поймут ли рабочие литературу и искусство, будут ли читать и ходить в музеи. Ленин далеко не всегда безошибочно разбирался в людях, он мог «увлекаться» людьми лишь потому, что склонен был видеть в них воображаемые им качества «революционного пролетария». Он с определенной наивностью относился к пролетариям до тех пор, пока его партия не пришла к власти. Так он относился к рабочему Р. В. Малиновскому, «сделав» из него члена ЦК и депутата Государственной Думы, в то время как Малиновский на самом деле был одним из лучших агентов царского охранного отделения. Конечно, Ленину пришлось разочароваться не во всех «личных» отношениях. Именно в 1910-е гг. сложилась одна из важнейших в его жизни связей с уже упомянутой выше Инессой Арманд, с которой он познакомился в 1909 г.[207] Надежда Константиновна так писала о знакомстве с Арманд в своих воспоминаниях: «В 1910 г. в Париж приехала из Брюсселя Инесса Арманд и сразу же стала одним из активных членов нашей Парижской группы. Вместе с Семашко и Бритманом (Казаковым) она вошла в президиум группы и повела обширную переписку с другими заграничными группами. Она жила с семьей, двумя девочками и сынишкой. Была горячей большевичкой и очень быстро около нее стала группироваться наша парижская публика».[208]

Романтическая, любовная сторона отношений между Лениным и Арманд в такой степени замалчивалась в советской исторической науке, что в издании полного собрания сочинений Ленина его письма были урезаны по форме и по содержанию. Главным образом подверглись цензуре те части писем, в которых корреспонденты писали о своих нежных чувствах.[209] Это на десятилетия повысило ценность мемуаров Н. К. Крупской как источника. Из них мы узнаем, как Инесса Арманд купила в Лонжюмо тот дом, в котором жили ученики ленинской партийной школы, как она открыла там столовую, в которой питались и Ленин с Крупской. После переезда Ленина в Краков[210] Инесса Арманд по его поручению выехала в Россию, где вскоре была арестована,[211] но стараниями бывшего мужа, внесшего за нее залог, через полгода выпущена на свободу. В результате она смогла до суда бежать за границу и приехала к Ленину в Поронино.

«…В Кракове, — вспоминала Н. К. Крупская, — жили небольшим товарищеским замкнутым кружком. Инесса наняла комнату у той же хозяйки, где жил Каменев. К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса. Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, больше походила на студенческую, чем на семейную жизнь, и мы были рады Инессе. Она много рассказывала мне в этот период о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичом и Инессой много ходили гулять. Зиновьев и Каменев прозвали нас “партией прогулистов”. Ходили на край города, на луг (луг по-польски — “блонь”). Инесса была хорошая музыкантша, сагитировала сходить всех на концерты Бетховена, сама очень хорошо играла многие вещи Бетховена. Ильич особенно любил Sonate Pathetique, просил ее постоянно играть».[212]

Н. К. Крупская была права, когда писала, что Владимир Ильич «никогда не мог бы… полюбить женщину, с которой бы он расходился во взглядах, которая не была бы товарищем по работе».[213] Взаимное чувство любви, однозначно проявляющееся в сохранившихся письмах, окрепло благодаря общности мировоззрения, на благоприятном «организационном и культурном» фоне. «Я уверен, — писал Ленин Инессе Арманд в июле 1914 г., - что ты из числа тех людей, кои развертываются, крепнут, становятся сильнее и смелее, когда они одни на ответственном посту…»[214] Арманд прекрасно говорила на пяти иностранных языках, поэтому Ленин часто просил ее сопровождать его на международные конгрессы и конференции.[215] Все же в конце концов Ленин остался с Н. К. Крупской, не желая перевернуть вверх дном всю свою жизнь, неотделимую от дела партии, революции. Частью этой жизни была и сама Надежда Константиновна. Трудно сказать, как поступил бы на месте Ленина другой человек, но для Ленина на первом месте всегда стояло дело революции.

После начала первой мировой войны (28 июля 1914 г.) Ленин с семьей вынужден был покинуть Поронино, хотя это было отнюдь не просто, поскольку война началась для Ленина с ареста. 7 августа 1914 г. в квартире Ленина, проживавшего на территории Австро-Венгрии, был произведен обыск, во время которого был найден браунинг. 8 августа Ленин был арестован. Известный руководитель австрийской социал-демократии Виктор Адлер обратился к министру внутренних дел с просьбой освободить Ленина как заклятого врага царского режима, после чего Ленин был выпущен на свободу, просидев в тюрьме 12 дней. Между тем 4 августа немецкие социал-демократы проголосовали за военные кредиты. Ленин никак не мог поверить известию об этом событии, на которое Роза Люксембург откликнулась, назвав немецкую социал-демократию «смердящим трупом».

В июне 1914 г. Ленин оставался в Поронино, в то время как Н. К. Крупской в Берне была сделана операция на глазах. В конце концов 5 сентября они оба поселились в Швейцарии, в Берне.[216] Однако местная большевистская группа практически не имела денег, осенью 1914 г. в партийной кассе было всего 160 франков.[217] Между тем в России были арестованы и сосланы большевистские делегаты Государственной Думы (А. Е. Бадаев, Н. Р. Шагов, М. К. Муранов, Г. И. Петровский, Ф. Н. Самойлов), которые придерживались ленинских принципов и выступили против участия России в войне. В Швейцарии Ленин погрузился в теоретические исследования прежде всего в области экономики и философии. На международных социалистических конференциях в Циммервальде и Кинтале Ленину и его единомышленникам удалось изложить свою позицию в связи с мировой войной.

В годы войны, уже после «расставания», произошедшего по инициативе Ленина, его переписка с Инессой Арманд продолжалась с большой интенсивностью.[218] Летом и осенью 1915 г. Ленин, Крупская и Арманд несколько месяцев жили втроем в санатории горной деревушки Зеренберг недалеко от Берна. Еще до этого, весной, в Берне состоялась международная женская конференция, в этот период между Лениным и Арманд состоялся теоретический спор по вопросу о «свободе любви». Спор был вызван планом брошюры о женском вопросе, который Арманд послала Ленину. В письме, помеченном 17 января 1915 г., Ленин назвал требование «свободы любви» «не пролетарским, а буржуазным», поскольку, по его мнению, важно не то, что субъективно понимает Арманд под «свободой любви». Ленин писал о реализации «объективной логики классовых отношений в делах любви»,[219] что привело к смешению различных проблем. Ленин ясно и определенно поддерживал аргументы Арманд в том, что, пока любовь не свободна от материальных, денежных соображений, о свободе любви можно говорить лишь в пошлом, буржуазном смысле. Таким образом, Арманд принципиально отвергала отождествление «свободы любви» со свободой адюльтера. Тезис Ленина: «буржуазки» понимают под свободой любви свободу от «серьезного в любви», «от деторождения», свободу адюльтера. Цитируя Арманд, Ленин полемизировал с ней: «Даже мимолетная страсть и связь “поэтичнее и чище”, чем “поцелуи без любви” (пошлых и пошленьких) супругов. Так Вы пишете. И так собираетесь писать в брошюре. Прекрасно. Логичное ли противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супругов грязны. Согласен. Им надо противопоставить… что?… Казалось бы: поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете “мимолетную” (почему мимолетную) “страсть” (почему не любовь?) — выходит, по логике, будто поцелуи без любви (мимолетные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским… Странно. Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентски-крестьянский… пошлый и грязный брак без любви — пролетарскому гражданскому браку с любовью (с добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолетная связь — страсть может быть грязная, может быть и чистая)??»[220]

Проблема применения классовой теории к личной сфере любовных отношений вызвала уже много споров, однако упомянутый выше спор между Лениным и Арманд, видимо, может свидетельствовать и об их сохранившейся любви.

В 1916 г., даже живя вместе с женой в наибольшей со времени выезда в эмиграцию материальной нужде, Ленин во многих письмах старался поддержать своего товарища и подругу. Так, например, в письме от 7 апреля, написанном из небольшого горного санатория под Цюрихом, где Ленин отдыхал с женой, он писал Инессе Арманд, собиравшейся вернуться из Парижа в Швейцарию: «Дорогой друг! Удивляемся и беспокоимся по случаю отсутствия вестей от Вас. 25/III посланы Вам деньги, а также и книга. От Вас, вопреки обыкновению, ни звука. Разве под конец чересчур усердно работаете над диссертацией? Желаю от души успеха, но все же не надо зарабатываться до переутомления. Черкните пару слов. Лучшие приветы и пожелания от обоих. Ваш Ленин».[221] Ленин постоянно интересовался здоровьем Арманд. Например, 25 июля 1916 г. он писал: «Жму руку и советую и прошу лечиться, чтобы к зиме быть вполне здоровой. Поезжайте на юг, на солнце!!»[222] Ленин до конца жизни сохранял привязанность к Инессе Арманд и заботился о ее детях, после его смерти эту роль взяла на себя Надежда Константиновна.

1.5. У власти

Узнав о Февральской революции, Ленин приступил к организации возвращения на родину. В итоге 32 большевика выехали в Россию через Германию в знаменитом «пломбированном вагоне».[223] При их отъезде из Цюриха небольшая группа меньшевиков и эсеров устроила Ленину нечто вроде враждебной демонстрации.[224] Между прочим, по приезде в Россию И. Арманд обосновалась в Москве, а Владимир Ильич — в Петрограде. В биографии Ленина истинная история 1917 г. была не сказочным взлетом на вершину власти, а хроникой испытаний, сама жизнь Ленина неоднократно висела на волоске. По-настоящему сказочными событиями были его возвращение в Россию и победа Октябрьской революции.[225] 3 апреля, после получения известия о том, что Владимир Ильич вечером возвращается на родину после 12-летней эмиграции, в рабочих районах Петрограда и в Петроградском Совете начались приготовления к встрече. Тысячи рабочих и солдат ждали поезд, прибывший на Финляндский вокзал около полуночи, и прежде всего, конечно, прибывшего на нем Ленина. Ленин, превратившийся тогда в настоящего народного вождя, произносил речи, встречавшиеся с бурным ликованием, его приняли пением «Марсельезы», а в городе его уже сопровождали звуки «Интернационала». Речь Ленина на вокзале кончилась возгласом: «Да здравствует социалистическая революция!», который показал, что Ленин и официальные руководители Совета (больше того, некоторое время и вожди самой ленинской партии) по-разному оценивали ситуацию и грядущую перспективу. Легендарный броневик доставил Ленина во дворец Кшесинской, где обосновался большевистский Центральный Комитет и Петроградский комитет партии. Ленин и Крупская поселились на квартире старшей сестры Владимира Ильича и ее мужа, Марка Елизарова (сегодня — улица Ленина, д. 52), где ночевали вплоть до «июльских дней».

Когда демонстрации, состоявшиеся третьего июля, чуть не привели к преждевременному началу революции, власть прибегла к обычной в таких случаях мере: объявила вне закона «крайних революционеров», в данном случае партию большевиков. Ленину пришлось уйти в подполье, хотя даже некоторые руководители партии считали, что ему следовало бы предстать перед судом. Сталин высказал мнение, что Ленин не должен явиться в суд, поскольку кадеты растерзали бы его еще до судебного разбирательства. Владимир Ильич сначала постоянно менял местопребывание в Петрограде, а позже покинул город и через Сестрорецк выехал в Финляндию. Сначала он вместе с Зиновьевым поселился недалеко от Петрограда, в шалаше на станции Разлив, где его посетили Орджоникидзе, Сталин, Свердлов и Дзержинский. Это место стало известно тем, что, по существу, именно там Ленин написал свою книгу «Государство и революция». Награда, обещанная за поимку Ленина, сделала свое дело, и в окрестностях Разлива появились агенты властей. В конце концов 8 августа Ленин в сопровождении рабочих Шотмана, Рахья и Емельянова оставил шалаш и покинул Россию, переодевшись кочегаром. «Синюю тетрадь» некоторое время хранил Шотман, на случай провала Ленин поручил ему передать ее в Центральный Комитет. В конце концов Шотман поместил Владимира Ильича в Гельсингфорсе, в квартире финского социал-демократа, который в то время исполнял обязанности начальника гельсингфорсской полиции, что было наилучшим решением с точки зрения конспирации.[226] Но и в финском городе Ленин менял место жительства. В эти дни он также непрерывно работал, много писал, сложными конспиративными путями получал газеты и сохранял связь со столицей. В этих условиях были написаны знаменитые письма Ленина о возможности и необходимости восстания и захвата государственной власти. Ленин чувствовал, что главное дело его жизни близко к осуществлению, страна на пороге пролетарской революции. Когда в сентябре ЦИК Советов созвал «Демократическое совещание», на котором был избран «предпарламент», стало ясно, что вопрос о власти очень скоро так или иначе станет предметом острой, быть может, вооруженной борьбы, поляризация сил (от ограничения демократии до корниловского мятежа) безостановочно усиливалась, показывая альтернативы, которые были видны Ленину уже в апреле («Апрельские тезисы»). Пришло время возвращаться в Россию. Описание приключенческого возвращения Ленина, которое несколько десятилетий назад можно было найти практически во всех книгах и учебниках по истории, по сути дела соответствовало исторической действительности.[227]

В октябре Ленин, по-прежнему остававшийся на нелегальном положении, появился в Петрограде и 10 октября принял участие в действительно судьбоносном заседании Центрального Комитета, на котором было принято решение о вооруженном восстании. Заседание состоялось на квартире интеллигента-меньшевика Суханова, жена которого поддерживала большевиков. Против вооруженного восстания выступили только Каменев и Зиновьев, ближайшие политические сподвижники и ученики Ленина, которые в конце концов «проболтались» о восстании в прессе. Это настолько потрясло Ленина, что он даже годами позже вспоминал об этом. Зато в благоприятную сторону изменились, например, его отношения с Троцким, который в августе 1917 г. примкнул к большевистской партии. Ленин высоко ценил роль Троцкого в революции. В то время Ленина, еще не имевшего никаких выборных функций, все уже считали руководителем пролетарской революции.

Без споров и несмотря на его протесты Ленин был избран председателем Совета Народных Комиссаров (советского правительства). Вокруг него не существовало официального «культа», с первых минут — и буквально до смерти — он был вынужден практически постоянно вести полемику со своими товарищами и коллегами по самым разным, в том числе и важнейшим вопросам.[228] Нередко ему приходилось уступать в этих спорах. В октябре, как и раньше, Ленин не был официальным «вождем» партии, он был одним из членов Центрального Комитета, а позже вошел в состав Политбюро, более узкого руководящего органа, созданного в 1919 г. Харизматических народных вождей поначалу не выбирают и не назначают, их возвышают массы и непосредственное политическое окружение. Кажется, это и называется народной легитимацией. В 1919 г. Ленин был главным организатором Коммунистического Интернационала, а также играл важнейшую инициаторскую и организаторскую роль в создании СССР. Он совмещал в себе революционера, политика и государственного деятеля. При этом он сохранил свой стиль общения, непосредственную связь с людьми, мог заговорить с любым заинтересовавшим его человеком. Опыт, полученный во время таких разговоров, часто использовался Лениным в его выступлениях.

Ленин воплощал в российской революции все то, что было необходимо для ее победы: организаторскую энергию, сосредотачиваемую на главные цели, умение вдохновлять массы, большую политическую гибкость, бескомпромиссную преданность интересам масс и интернационалистским убеждениям, выдержку и самоотверженность. Уже после смерти Ленина один из его официальных биографов точно отметил, что Ленин ни во время революции, ни позже, даже в самые тяжелые времена, не проявлял никаких признаков отчаяния или паники, хотя в тесном семейном и дружеском кругу, а под конец жизни и в некоторых своих статьях он выражал сомнения в скором осуществлении важнейших целей революции. Его неслыханная энергия и сила воли передавались его окружению, больше того, служили своего рода стимулом для широких рабочих масс, что давало возможность партии или советскому правительству в случае необходимости совершать неожиданные повороты в своей политике.[229]

Ленину пришлось вести долгую борьбу за заключение Брест-Литовского мира с Германией, подписанного в марте 1918 г. Этот мир предоставил Советской власти необходимую «передышку». Неожиданным поворотом было введение военного коммунизма или переход к политике НЭПа.

После революции личная жизнь Ленина, собственно говоря, была неразрывно связана с политической историей Советской власти. Его жена и после 1917 г. занималась педагогикой, делом народного образования и работала в Наркомате просвещения, возглавлявшимся А. В. Луначарским. Образ жизни брата и сестер Ленина, тоже старых революционеров, едва отличался от образа жизни самого Ленина: 24 часа в сутки они посвящали революции.

Октябрь не внес изменений в жизнь Ленина и в том смысле, что она по-прежнему каждодневно подвергалась опасности, ведь судьба революции, а следовательно, и жизнь ее руководителя все время висели на волоске. Занимаясь днем и ночью поиском возможностей спасения революции, лавируя между гениальными политическими ходами и банальными ошибками, Ленин и его соратники укрепляли Советскую власть, пока летом 1918 г. не вспыхнула гражданская война и не начался новый этап борьбы не на жизнь, а на смерть. Ленин быстро приспосабливался к новым ситуациям, хотя ему и не хватало информации, касавшейся положения в стране.

Важным вопросом было простое физическое поддержание жизни. Питание Ленина было таким же скромным, как и питание любого советского гражданина, работавшего на заводе или в учреждении. Обычное дневное меню составляли суп, хлеб, рыба, чай. Продовольственные подарки, полученные от рабочих и крестьян, Ленин отдавал детским домам и больницам. Скромный образ жизни проистекал не из какого-либо фарисейского лицемерия, а из плебейского отношения к жизни и революционного политического кредо: он не мог есть, если другие голодали. Близкие Ленина, заботившиеся о его выздоровлении после покушения, незаметно клали в ящик его стола кусок хлеба, который он съедал, не подозревая, что это сверх обычного пайка.[230]

Эти качества Ленина упоминаются в массе воспоминаний, в том числе и в работах авторов, не симпатизировавших Ленину. Конечно, Ленин сохранил многое из своих дооктябрьских идей и стремлений, прежде всего намерение обеспечить просвещение, школьное обучение народных масс, создать библиотеки для народа.[231] Так как поначалу Ленин считал не слишком вероятным сохранение революции в условиях мировой системы капитализма, он хотел как можно скорее запечатлеть в символах память о рабоче-крестьянской советской республике, о культурных и политических целях революции. Частью этого плана должны были стать памятники Марксу и Энгельсу, революционерам, «цареубийцам» (Перовской, Желябову и их товарищам, но не своему старшему брату), великим писателям и художникам (Гоголю, Достоевскому, Толстому, Салтыкову-Щедрину и, конечно, Чернышевскому). И хотя Ленин никогда не высказывался по вопросам искусства в качестве «эксперта» и не желал официально выразить свое неприятие авангардизма, он все же неоднократно говорил об общественном значении классического искусства, о его гуманистической, «цивилизаторской» функции.

Ленин с самого начала рассматривался в качестве главного врага представителями самых различных политических сил. После того как поздней весной 1918 г. левые эсеры, коалиционный партнер, вошедший в советское правительство, также выступили против большевиков, Ленин стал главной мишенью терроризма нового типа. Казалось бы, на его жизнь должны были серьезно повлиять три совершенные на него покушения. Тот, кто желает понять жизнь и мышление Ленина, обязательно должен отдавать себе отчет в том, что для Владимира Ильича и после октября в «центре» жизни оставалась революционная деятельность. В этом он не отличался от других революционных вождей всемирной истории. Ленин не видел смысла жизни вне революции. Это стало ясно уже раньше, когда 20 ноября (3 декабря) 1911 г. Ленин произнес от имени РСДРП речь на похоронах дочери К. Маркса и ее мужа, Поля и Лауры Лафарг.[232] Они покончили с собой, чувствуя, что в старости стали бесполезными для революционного движения, вследствие чего их жизнь потеряла для них смысл. Видимо, это чувство возникло и у Ленина 11 лет спустя, в декабре 1922 г., когда он частично утратил способность двигаться и работать. Из воспоминаний Н. К. Крупской и В. М. Молотова известно, что Ленин тоже хотел расстаться с жизнью и просил у Сталина яд (цианистый калий, которым воспользовались и супруги Лафарг), чтобы положить конец своим прежде всего душевным страданиям, испытываемым в одиночестве во время пребывания в Горках. Сталин, дважды пообещав исполнить его просьбу, на заседании Политбюро 30 мая 1923 г. все же отказался от этой «миссии», и в конце концов никто не решился взять ее на себя.[233]

Не существовало никакой специальной организации для защиты жизни Ленина. Думается, это не было следствием обычного «русского неряшества», хотя и оно могло быть причиной многого. Настоящую причину нужно искать в том, что, учитывая военную, социальную и институциональную стихийность революции, Ленин тогда еще не думал о подобной бюрократизации революции, это станет типичной проблемой более поздней эпохи, но уже без Ленина. Для Ленина было характерно коллективистское мышление, оперировавшее понятиями общественных классов и социальных противоречий. Действия классового характера он видел и в направленных против него покушениях, не придавая при этом особого значения собственной личности. К тому же в то время такие индивидуалистические меры, как создание личной охраны, были несовместимы с духом революции. После того, как весной 1918 г. советское правительство переехало в Москву, Ленин и Крупская поселились в Кремле, но и там сохранили простой и естественный образ жизни. В декабре 1917 г. в кабинет Ленина в Смольном зашел, как выяснилось позже, психически больной студент, не решившийся застрелить Ленина. Покинув кабинет, он позже начал добиваться повторного свидания с Лениным, и, когда охрана выдворила студента на улицу, у него в кармане случайно выстрелил заранее приготовленный заряженный пистолет. Ленину везло и при других покушениях. Первое настоящее покушение на него было совершено 1 января 1918 г. на Семеновском мосту через Фонтанку, когда он возвращался с митинга. Автомобиль «Делоне-Белльвиль», в котором он ехал, был обстрелян, пули пробили кузов, задние крылья и смотровое стекло. От ранения председателя советского правительства спас швейцарский социалист Фриц Платтен, пригнувший голову Ленина рукой, которую оцарапала одна из выпущенных по автомобилю пуль. Ленин даже не считал нужным начинать следствие по поводу этого покушения. Согласно воспоминаниям Ф. Платтена, «Ленин заявил, что в настоящее время ни один большевик России не может уклониться от опасности».[234]

Самое опасное покушение на Ленина было совершено Дорой (Фанни) Каплан. После того как утром 30 августа 1918 г. Ленину сообщили, что террористом застрелен председатель Петроградской ЧК М. С. Урицкий, он немедленно послал в Петроград для ведения следствия Ф. Э. Дзержинского. Сам Ленин, несмотря на настоятельные советы сестры не выступать в тот день на митингах, выехал на многотысячный митинг, состоявшийся на заводе Михельсона. В своем выступлении он обратил внимание рабочих на важность ликвидации нового фронта, открытого чехословацким корпусом. После митинга в Ленина было сделано три выстрела с близкого расстояния. Одной из пуль, пробившей легкое и прошедшей через шею, не хватило лишь миллиметра, чтобы жизнь Ленина оборвалась. Владимир Ильич, несмотря на тяжелые ранения, призвал окружавших его рабочих к спокойствию и организованности. По прибытии в Кремль Ленин отказался от предложения шофера С. К. Гиля внести его в квартиру на носилках и, только попросив взять у него пальто и пиджак, поднялся, опираясь на товарищей, по лестнице на третий этаж в свою квартиру.[235]

Менее чем через год, уже в голодные дни военного коммунизма Ленин подвергся покушению иного рода. 19 января 1919 г. он выступил с балкона Моссовета со знаменитой речью, в которой протестовал против убийства в Берлине Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Во второй половине дня он вместе с М. И. Ульяновой поехал в лесную школу в Сокольники на детский рождественский праздник. Ленин с удовольствием проводил время в обществе детей, может быть и потому, что у него детей быть не могло из-за автоиммунной болезни жены (Базедовой болезни, характеризующейся повышением функции щитовидной железы). Однако поездка была прервана странным инцидентом, характерным для состояния безопасности в столице в годы гражданской войны. На автомобиль напали бандиты, которые, угрожая оружием, вынудили Ленина и его спутников отдать им машину, ценности и документы.[236] Ленин пошел на «компромисс» и даже вынужден был отдать свой заряженный пистолет. После ограбления Ленин вместе со своими спутниками пешком дошел до Сокольнического райсовета и оттуда сообщил по телефону одному из руководителей ЧК, Я. X. Петерсу, о случившемся. К счастью для Ленина, бандиты не поняли, кто он. Однако этот случай попал в его знаменитую брошюру «Детская болезнь “левизны” в коммунизме», в главу о компромиссах. Что считается в ту или иную эпоху храбрым поступком? Ради чего стоит приносить жертвы? Стоит ли жертвовать собой и другими ради недостижимых целей? Посредством таких вопросов драма из личной жизни перешла в область политики, в мир политической идеологии.

Тем временем Ленин был вынужден отказаться от спортивной деятельности, после 1917 г. он уже не имел возможности играть в шахматы, эта игра потребовала бы слишком больших затрат духовных сил. Местом отдыха Ленина стали подмосковные Горки, где он иногда охотился и совершал прогулки, хотя и не в горах, которые остались для него лишь приятным воспоминанием. Большую часть свободного времени Ленин проводил за чтением, и, хотя в Кремле имелась библиотека в 10 тысяч томов, он регулярно брал на дом книги и журналы из московских библиотек, прежде всего его интересовали материалы, прибывавшие из-за границы. В первой половине 1923 г. Ленин получил множество книг и журналов из Берлина, в том числе художественные произведения и работы по экономике В. Шкловского, И. Эренбурга, С. Прокоповича и Г. Ландау. В феврале 1923 г. здоровье Ленина неожиданно значительно улучшилось после перенесенного ранее паралича, он снова занялся серьезной политической и теоретической деятельностью. 19 октября он отбирает в своей библиотеке в Кремле три тома сочинений Гегеля и произведения Плеханова. Это произошло в тот день, когда он последний раз приехал в Кремль, чтобы «попрощаться» со своим кабинетом.[237]

В своих вкусах, в вопросах искусства и одежды Ленин одновременно был современен и консервативен. Характерный для него революционный настрой сочетался в нем с пристрастием к классической культуре, он питал отвращение к поверхностности и снобизму «все отрицающих» революционеров. Классическая традиция определяла литературные и музыкальные вкусы Ленина, его манеру одеваться. Его постоянными спутниками были потертый, но очень чистый костюм, жилет, пальто, галстук и знаменитая кепка. Но в этом отношении от него не отличалась и его жена с ее поношенной кацавейкой и туфлями со стоптанными каблуками… Простую одежду Ленина до сих пор можно увидеть в Горках. В то же время Владимир Ильич выступал за свободу выбора образа жизни, о чем свидетельствует и подписанный им декрет, который впервые в мире отменил в Советской России судебные наказания за гомосексуализм, за однополую любовь. В Великобритании такой закон был принят только в 1967 г. Нарком иностранных дел Г. В. Чичерин не скрывал своего влечения к мужчинам, да и многие другие не отрицали своей необычной половой ориентации. Другое дело, что при Сталине с марта 1934 г. гомосексуализм начали рассматривать болезнью и преступлением.[238]

Недуг долго не мог сломить сопротивление организма Владимира Ильича. До тяжелой болезни Ленину было неизвестно понятие «физического переутомления». В течение ста дней, предшествовавших октябрьской революции, во время непрерывных переездов и на нелегальном положении, в шалаше и в помещении для стирки белья Ленин писал в среднем по 5–6 печатных листов (прибл. по 2800 печатных знаков на лист) текста (естественно, от руки) о судьбоносных политических и теоретических проблемах революции. Среди написанного была и брошюра «Государство и революция». Это было потрясающим достижением даже в физическом отношении, однако Ленин превзошел и это достижение, занимаясь делами государства, партии, Коминтерна и других организаций. До потери способности писать и говорить, то есть за пять лет, он написал 10 томов теоретических работ, политической публицистики, документов, писем, записок и т. д.

Ленин читал на нескольких языках, в том числе на немецком, французском, английском и, конечно, нескольких славянских. Он до конца жизни занимался языками, последним языком, к изучению которого он приступил, был болгарский. Последней книгой, которую он держал перед смертью на ночном столике и которую читала ему жена, был томик Джека Лондона. Ленин интересовался произведениями советской литературы начального периода. Он не любил кричащей революционной риторики, в конце жизни примирился с Маяковским, но не из-за его революционной романтики, а благодаря стихам, бичевавшим «прозаседавшихся», новую советскую бюрократию. Ленин неохотно делился своими литературными впечатлениями, читал для собственного удовольствия, ему и в голову не приходило навязывать другим свой вкус. Внимание Ленина привлекало все новое, от кинематографа до живописи и музыки. В то же время он остался человеком пуританских правил, в 1921 г. из-за нехватки средств он даже предложил закрыть Большой театр, однако остальные наркомы во главе с Луначарским проголосовали против этой странной идеи.

Здоровье Ленина испортилось не вдруг, в конце 1922 г. Уже гораздо раньше у него бывали сильные, часто мучительные головные боли, бессонница. Позже врачи регистрировали и неблагоприятную наследственность со стороны отца. Илья Николаевич Ульянов (1832–1886) также прожил недолгую жизнь, за несколько месяцев до смерти ему исполнилось всего 54 года. Его сын прожил на 9 месяцев меньше. Владимир Ильич походил на своего отца, был таким же эмоциональным, энергичным, рано созревшим мужчиной. Оба они имели склонность к раннему атеросклерозу, часто сопровождающемуся кровоизлиянием в мозг.[239] Ленинский организм справлялся с огромной физической и душевной нагрузкой до марта 1922 г. 8 июля 1921 г. Ленин уже попросил месячный отпуск, в августе он из Горок жаловался Горькому на усталость, а позже, в декабре, он оправдывался усталостью и частой бессонницей перед Луначарским. В феврале 1922 г., после III конгресса Коминтерна, снова встал вопрос о том, сможет ли Ленин по-прежнему принимать участие в работе. 23 апреля была сделана операция по извлечению пули, оставшейся после покушения Каплан. Однако это не помогло. Благодаря крепкому организму Ленин за несколько дней оправился после операции, но 26 мая он слег в результате первого удара на почве атеросклероза мозга.[240] В октябре 1922 г., продемонстрировав неслыханную силу воли, Ленин еще выступил с речью в Большом театре на очередном всероссийском съезде Советов, но это был уже не прежний Ленин, иногда его предложения были невразумительными. 13 декабря у Ленина произошло два приступа болезни, в ночь с 15 на 16 декабря в результате нового приступа у него перестали действовать правая рука и правая нога. И хотя время от времени его состояние улучшалось, это уже действительно было началом конца. Правда, он еще продиктовал секретарше свое мнение о перспективах на будущее и о своих возможных преемниках. Это было как бы подготовкой к съезду партии, в работе которого Ленин, однако, уже не смог участвовать.[241] В результате болезни Ленина возросли политические амбиции Сталина, их личные отношения обострились из-за одного странного эпизода. 23 декабря Н. К. Крупская пожаловалась Л. Б. Каменеву, который ранее предложил кандидатуру Сталина на пост генсека: «Лев Бори-сыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад.

Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину». Далее Крупская просила Каменева оградить ее «от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку».[242] Позже Надежда Константиновна рассказала о случившемся Ленину, который сильно рассердился и 5 марта 1923 г. написал Сталину «строго секретное» письмо, послав копии Каменеву и Зиновьеву. Письмо было практически документом о разрыве отношений и отражало мнение Ленина о том, что выдвижение Сталина на пост генсека было «плохим выбором», о чем уже говорилось в продиктованной Лениным 4 января 1923 г. и многократно цитированной записке, в которой он дал характеристику Сталину.[243] Предложив снять Сталина с его поста («Сталин слишком      груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека…»), Ленин не назвал какого-либо конкретного преемника, больше того, скорее подчеркнул отрицательные черты охарактеризованных им революционеров.[244]

О том, что его прежнее благоприятное мнение о Сталине однозначно изменилось, свидетельствует упомянутое выше письмо от 5 марта 1923 г., в котором он потребовал, чтобы Сталин немедленно извинился перед Н. К. Крупской, пригрозив в противном случае разрывом всяких отношений.[245] Последние дни жизни Ленина, не говоря о физических страданиях, прошли в тяжелых душевных переживаниях. Тяжелейшей душевной проблемой для него стало даже не расставание с жизнью, а постепенное отдаление от политики, составлявшей смысл его жизни, потеря влияния на государственные дела именно в тот момент, когда он стал все глубже осознавать трудности, вытекавшие из внутренних противоречий нового режима. Пожалуй, наибольшая из этих трудностей возникла как раз в области национального вопроса. Через день после написания письма Сталину с требованием извинения Ленин обратился по т. н. грузинскому вопросу к руководству грузинской компартии, предложив свою помощь против Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского: «Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь».[246]

До конца своей жизни Ленин вел, можно сказать, «борьбу на два фронта» за спасение советского государства: с одной стороны, он старался освободиться от буржуазной интеллигенции, связанной со старым режимом, и «обуздать» церковь, а с другой стороны, менее успешно, всячески критиковал и боролся с коммунистическими националистами и бюрократами. Безуспешность этой борьбы действовала на него удручающе.

За два дня до смерти Ленин в инвалидной коляске в последний раз был на охоте, он любил смотреть, как охотятся на зайцев, хотя сам, конечно, уже не мог держать в руках оружие. Видимо, он понимал, что прощается с жизнью, от которой получил самое главное — революцию. И все же перед смертью им владело разочарование, поскольку он не мог не видеть того, что его дело осталось незавершенным.

Ленин еще не умер, когда между его соратниками, ведущими руководителями партии, началась борьба за его интеллектуальное и политическое наследие. Когда в октябре 1923 г. сложилась левая оппозиция во главе с Троцким, Ленин не мог не видеть неизбежных последствий этого явления. За день до его смерти, когда Н. К. Крупская читала ему осуждающие Троцкого решения XIII партконференции, Ленин так сильно разволновался, что жена решила сказать ему неправду, сообщив, что «резолюции приняты единогласно».[247] Незадолго до смерти Владимира Ильича жена прочитала ему статью Троцкого, в которой Лев Давидович приравнил Ленина к Марксу. 21 января 1924 г. в 17 часов Ленину стало плохо, у него поднялась температура. В 18 часов 50 минут Ленин скончался в результате паралича дыхательного центра. В 19 часов Мария Ильинична сообщила по телефону в Москву членам Политбюро о смерти Ленина.[248] На следующий день Центральный Комитет РКП(б) принял обращение к членам партии, в котором говорилось: «Никогда еще после Маркса история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг».[249]

Как отметила в свое время Н. К. Крупская, бальзамирование тела и его помещение в Мавзолее были несовместимы с духовным обликом самого Ленина, но не были несовместимы с теми историческими условиями, которые в конечном итоге затормозили «ленинский эксперимент». Мы не знаем ни одного официального документа, в котором говорилось бы о том, что кто-либо из руководителей партии или государства выступил против помещения в Мавзолее забальзамированного тела Ленина, о чем было официально объявлено 25 марта 1924 г. Тем самым официальным стал и культ Ленина.[250]

Глава 2 Российский капитализм и революция

Задача буржуазного профессора состоит не в раскрытии всей механики, не в разоблачении всех проделок банковых монополистов, а в прикрашивании их.

В. И. Ленин «Империализм как высшая стадия капитализма»

На рубеже XIX–XX вв. 82 % населения империи, огромное большинство которого составляло крестьянство, размещалось в губерниях Европейской России. Лишь 13,4 % из 125,7 млн. жителей страны были горожанами, для России был характерен высокий уровень рождаемости, около четверти населения составляли дети в возрасте до 9 лет. Несмотря на быстрое развитие капитализма и промышленности, аграрная перенаселенность в стране не сокращалась, хотя к 1914 г. доля городского населения значительно возросла.[251] До сего времени историки спорят о том, каков был характер развития капитализма в огромной империи, раскинувшейся на территории размером в добрый континент и объединявшей около 140 народов, и насколько глубок был этот процесс. Быть может, нам удастся подойти ближе к пониманию этой проблемы, если мы рассмотрим наблюдавшиеся в то время идейные последствия экономического развития, без которых невозможен анализ российских революций.

Всем, кто интересуется данной тематикой, известно, что, начиная с последней трети XIX в., примерно со времени крестьянской реформы 1861 г., основополагающее направление российской общественной мысли все сильнее определялось дискуссиями о природе развернувшегося и поддерживаемого самодержавием капиталистического развития.[252] Эмигрантские и отечественные (а отчасти и иностранные) авторы, от Герцена до Достоевского, от Ковалевского до Ключевского, от Маркса до молодого Ленина, ломали голову над особенностями новейшего развития России, каждый из них делал собственные политические выводы, соответствующие его убеждениям. С 1890-х гг. до первой российской революции главный вопрос состоял в том, каково содержание развернувшегося с помощью непосредственных иностранных капиталовложений капиталистического развития, включающего в себя и утверждение «аграрного капитализма». Приносивший крупные прибыли рост тяжелой промышленности, наблюдавшийся в основном в районах двух столиц и горнодобывающих областях, так или иначе заставил интеллигенцию задуматься о перспективах развития новой системы. Ведь ослабли все скрепы, связывавшие многонациональную империю; конечно, необходимую роль в этом процессе играли и пробуждавшиеся национальные движения. Материал для различных выводов давали и явления, которые были естественными спутниками развития: городская нищета, появление новой бедноты, медленная капиталистическая перестройка сельского хозяйства, экономическое и социальное расслоение деревни, рост безработицы, проституции, преступности. Обострение социальных противоречий ясно отразилось в первой российской революции с ее буржуазно-демократическими целями и половинчатыми результатами: появлением легальных политических партий, «царской конституцией», Государственной думой, жаждавшим земли крестьянством, а также дворянством и крупнопоместной аристократией, страшившимися потери своих позиций. Все это означало кризис самодержавия: с формированием класса буржуазии и складыванием революционного рабочего движения появилось множество новых проблем, требовавших своего решения. Первая российская революция «обобщила» важнейшие противоречия новейшего развития: провал империалистической политики, унизительное поражение в русско-японской войне (которое показало военную слабость империи) и обостряющиеся социальные проблемы, угрожавшие внутреннему единству государства. Уже в ходе первой революции наблюдалась определенная динамика событий: за голодными бунтами последовали традиционные формы сопротивления, захваты земель крестьянами и забастовки, однако наряду с этим возникли Советы и вспыхнуло вооруженное восстание (декабрь 1905 г.). С ослаблением самодержавия некоторые течения социал-демократии уже задумывалась над продолжением революции. Таким образом, уже в то время можно было наблюдать радикализацию революции по мере приближения перспективы преодоления капиталистической системы в целом.

После поражения революции основные противоречия в России сгруппировались вокруг трех главных вопросов: 1) сути и направления развития самодержавия; 2) столыпинских аграрных реформ и альтернатив экономического развития России; и, наконец, 3) возможностей политического разрешения противоречий (раздел земли или крупное землевладение, повторение рабоче-крестьянской революции или «органическое» капиталистическое развитие с восстановлением российской великодержавности). Последний комплекс проблем определил содержание внутренних конфликтов в революционном рабочем движении. Интеллектуальная и политическая борьба различных течений этого движения с необычайным многообразием отражала возникшие альтернативы. Хотя полное поражение революционных целей в 1907 г. сделало вероятным для «образованного общества» «конституционно-монархический» характер буржуазной эволюции, среди русской интеллигенции не было согласия относительно того, в какой форме можно представить подобное «сожительство». Интеллигенты, вернувшиеся в лоно самодержавия, в том числе «консервативные либералы», сплотившиеся вокруг сборника «Вехи» (Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Н. Булгаков, С. Л. Франк и другие), попытались под личиной религиозной философии примирить буржуазное развитие с «российской государственностью», великодержавностью, православием и монархией, в то время как либералы-западники из партии кадетов П. Н. Милюкова мечтали о конституционной монархии. Черносотенные крайние правые с взглядом, устремленным в прошлое, желали монархического «обновления» с опорой на террор и насилие (что означало мобилизацию масс с помощью ранее неизвестных средств, характерных для современных массовых движений, а также полное «искоренение» социал-демократии), в то время как т. н. октябристы, консервативные буржуазные крайние правые силы, выражая важнейшее своеобразие российской буржуазии, не собирались отказываться от тесного «союза» с царем и крупнопоместной аристократией. Крестьянская партия, эсеры, тоже содержала различные течения — от сторонников российского буржуазного развития до террористов-антимонархистов.

Все эти события, дискуссии и столкновения отразились и в спорах социал-демократов с различными политическими течениями, которые вели борьбу и друг с другом. Определяющую роль в этих спорах играл В. И. Ленин, теоретические изыскания которого, продолжавшиеся с начала 1890-х гг. до 1917 г., послужили основой для его практической политической деятельности. В центре этих теоретических поисков стоял основополагающий, постоянно уточнявшийся Лениным вывод о том, что Россия неизбежно и «закономерно» движется к революциям, которые окажут воздействие на всю всемирную историю.

Конечно, выполненный Лениным анализ состоял из многих элементов, однако его рассуждения, исторические изыскания, выступления в теоретических дискуссиях и другие работы, связанные с капитализмом, точнее, российским капитализмом, обладают внутренней методологической цельностью, даже несмотря на то, что процесс теоретического изучения был пронизан политическими соображениями и устремлениями. Непосредственные политические соображения иногда не снижают, а даже повышают уровень и плодотворность теоретического исследования. С точки зрения истории идей исследовательская работа Ленина и сегодня поражает своей теоретической и методологической последовательностью. Ленин еще не завершил университета, когда впервые познакомился с произведениями К. Маркса, и практически тогда же, в 1891–1892 гг., начал систематическое изучение победного шествия капиталистической системы в России.

Что есть капитал, в чем суть капиталистической системы, есть ли разумная альтернатива этой системе, существует ли какой-либо путь назад, в сторону реставрации традиционного общества? Эти и похожие вопросы приходилось ставить в то время в борьбе с народниками и другими оппозиционными течениями, которые видели в капитализме нечто чуждое русской народной душе, российским историческим условиям и чувствовали ностальгию по еще отнюдь не исчезнувшим реликвиям исторического прошлого. В это время в Россию проник марксизм, совершивший «Коперников переворот» в истории российской научной мысли, прежде всего, конечно, в мышлении молодой интеллигенции, поколения, взбунтовавшегося против самодержавия.

Политические, теоретические и организационные воззрения Ленина, касавшиеся революции, непосредственно и органически сложились в ходе исторического, экономического, теоретического и политического изучения капиталистической системы и, конкретно, российского капитализма. Из этого изучения выросло осознание значения нового массового движения пролетарского характера, постановка фундаментальных проблем будущей революции.

Но в чем же суть этой новой системы? В 90-е гг. XIX в. ответ на этот вопрос был еще далеко не очевиден. Как раз наоборот. На основании анализа системы    был сделан вывод, что врагом является не царь и не отдельные капиталистические собственники, а именно царизм как система, капитализм с его «безличным» социальным устройством, различными, находящимися в сложном взаимодействии друг с другом социально-экономическими структурами, совокупностью разнообразных отношений.[253] Из этого был сделан практический вывод о важности рабочего движения и неприемлемости традиции терроризма.

В голове 20-летнего молодого человека уже возник вопрос: как же можно вести успешную борьбу с капиталистической системой, не раскрыв ее характерных черт, закономерностей, не поняв и не обсудив их публично. Ленин принял на вооружение мысль Гегеля о том, что рабы, осознав свое положение, уже, собственно говоря, перестают быть рабами.

2.1. Разрыв с народничеством

Ленину еще не было и 23 лет, когда он набросал свои первые мысли о развитии российского капитализма.[254] Это были его самые ранние статьи, рецензии и лекции, в том числе напечатанная в 1894 г. известная брошюра «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?», которая нанесла решающий удар по экономическим и политическим взглядам народников.[255] Как заметил позже сам Ленин, эти первые работы были подготовкой к написанию его главного труда по экономической истории — «Развития капитализма в России», единственной исторической работы Ленина, написанной по всем правилам научного исследования.[256] Эта книга содержит важную информацию и для специалистов наших дней.[257] Научные исследования играли исключительно важную роль в складывании теоретических и политических взглядов Ленина, значение этого факта иногда не оценивается по достоинству. Вспомним, что написание упомянутой книги настолько занимало Ленина в тюрьме, что во время одиночного заключения ему виделись целые ее главы, а попав в ссылку, он первым делом просил родственников прислать ему необходимую специальную литературу.[258]

Хотя Владимир Ильич Ульянов получил диплом юриста, он «попутно» серьезно занимался аграрной историей и статистикой, а также приобрел основательные познания в области экономики и истории, а также методологии этих наук. Наряду с книгами по аграрной истории и статистике он критически использовал в ходе собственных изысканий новейшие результаты отечественных исследований по изучаемой тематике. В ходе исследовательской работы он сознательно сочетал научные методы и знания с экономическим и философским методом и теорией К. Маркса. Опираясь на теорию К. Маркса, В. И. Ульянов отошел от старого, позитивистского подхода к истории и науке вообще, от социологии и почувствовал, что находится на пороге совершенно нового научного периода. С этих позиций он критиковал ограниченность некоторых современных ему исследователей, а также те отличавшиеся узким горизонтом, отгородившиеся от других наук и от теории эмпирические научные подходы, которые не учитывали значение всей системы в целом, абсолютизируя «единичное» и «частное».

Марксистское мировоззрение проявилось уже в ранних заметках Ленина о книге В. Е. Постникова по аграрной истории России. Ленин почувствовал, что «искусственный» отрыв одного определенного вопроса, вопроса крестьянского, от совокупности многообразных отношений в целом приводит к тому, что «цельность представления теряется». Поэтому, признавая профессиональные заслуги Постникова и учась у него, Ленин «дополнил» его историко-экономическое исследование общетеоретическими соображениями политико-экономического характера, что позволяло поместить проблему природы и совокупности связей крестьянского хозяйствования в общие рамки разворачивающейся капиталистической системы и дать понятийную характеристику сущности капитализма.[259] Ленин сознательно стремился перенести исследуемые вопросы в их реальный исторический и социологический контекст. Раннее понятие капитализма, которым тогда пользовался Ленин, также исходило из определенных, исторических форм товарного производства и лежавшего в его основе своеобразно дифференцированного разделения труда. Ленин понимал капитализм как общественную систему, «общественное хозяйство», где господствуют капиталистические отношения, производство прибавочной стоимости, максимализация прибыли, накопление капиталов. Основополагающее своеобразие капитализма он видел в том, что рыночная конкуренция все превращает в обычный товар, в том числе и самого человека, а также его рабочую силу («наемный рабочий»). Он писал именно о конкретных исторических формах этой системы, которую уже в молодые годы считал мировой.[260]

В наследии К. Маркса Ленин обнаружил контуры общей социально-экономической теории, с помощью понятийного аппарата которой ему удалось интерпретировать основные факты современного буржуазного общества и тенденции его всемирного развития.[261] Эту теорию можно было целенаправленно использовать в борьбе с народническим мировоззрением, которое в течение долгих десятилетий господствовало в российском оппозиционном движении. Конечно, не только Ленин, но и многие другие революционные мыслители занимались этой проблемой. Характерно, что арестованный вместе с Лениным Мартов также приступил к систематической критике народничества в тюрьме в 1896 г. В следующем году он опубликовал свои критические замечания в первом легальном марксистском журнале «Новое слово».[262] Позже Мартов видел важнейшее идеологическое различие между своим и ленинским подходом в том, что, в то время как Ленин противопоставил «упадочное народничество 90-х годов» революционному народничеству 70-х годов, сам Мартов «внимательно проследил всю эволюцию легального народничества» и рассмотрел «заключенные в нем с самого начала противоречия между его революционно-утопической враждой к всякой “буржуазности”, ко всему укладу капитализма, и реформистски-приспособленческим оппортунизмом, вытекающим из стремления обойти путь классовой борьбы».[263] Однако тематическая разница между двумя авторами состояла скорее в том, что Ленина интересовали прежде всего экономические взгляды народников.

Книга «Что такое “друзья народа”?» вызвала множество откликов, и не только из-за своей политической пикантности. Споря с позитивистскими социологами, Ленин подчеркивал,[264] что одно «накопление материалов», «простое описание явлений» относится к наихудшему наследию прежнего научного подхода (хотя сам Ленин был педантичным исследователем, умевшим анализировать источники). В понимании Ленина, для нового научного подхода центральным является вопрос о том, как развивается товарная организация общественного хозяйства, как она превращается в капиталистическую организацию и как подчиняется российское сельское хозяйство капиталистическому рынку.

В книге Ленина необыкновенно интересной была уже сама постановка вопроса: почему Маркс говорит о «современном (modern) обществе», когда все экономисты до него говорили об обществе вообще? В каком смысле он употреблял понятие «современный», по каким признакам выделяет это современное общество? Ленин перечислил основные понятия марксовой общественной теории (общественная формация, способ производства, производственные отношения и т. д.), подчеркивая экономическую обусловленность структуры общества.[265] Наряду с общими особенностями капитализма Ленина интересовало и конкретно превращение традиционного общества в капиталистическое, а особенно — товарная организация российской капиталистической экономики. В противовес народникам Ульянов доказывал, что «Россия вступила на капиталистический путь»,[266] но практически одновременно открыл и «второй фронт» против тогда еще выступавшего в оболочке народничества либерального подхода (главным образом против Михайловского), представители которого провозглашали, что в России «нет пролетариата» и зарождается некий своеобразный    строй.[267]

Важнейшую экономическую и социальную проблему Ленин видел в экономической и социальной дифференциации крестьянства, которая находилась в непосредственной связи с распространявшимся в деревне наемным трудом. Ленин обратил внимание на то, что русские крестьяне важных сельскохозяйственных районов очень часто не пользовались надельной землей («собственной землей», которой они владели в рамках общины), а за неимением средств отдавали ее в аренду или отчуждали в какой-либо иной форме. Причину сильной дифференциации крестьянства Ленин искал в капиталистической кредитной политике, конкуренции и распространении машин в крестьянских хозяйствах: «…появление массы бесхозяйных дворов и увеличение числа их определяется борьбою экономических интересов в крестьянстве». Главным средством в этой борьбе является уменьшение издержек производства, идущее вслед за увеличением размера хозяйства.[268] Исследуя причины дифференциации крестьянства, Ленин пришел к вопросу о рынке, рыночной экономике: «Основная причина возникновения в крестьянстве борьбы экономических интересов — существование таких порядков, при которых регулятором общественного производства является рынок».[269] Он связал проблему дифференциации крестьян с возникновением рынка (рыночной экономики) в своей второй дошедшей до нас работе под названием «По поводу так называемого вопроса о рынках».[270]

В ней Ленин, воспользовавшись диалектикой общего и особенного, впервые сформулировал основные признаки капитализма вообще и особенные признаки капитализма российского. Вопрос был поставлен им так: «может ли в России развиться капитализм»? За этим вопросом стояло убеждение Ленина, что народничество окончательно потеряло историческую почву под ногами, что народники неспособны понять, почему их предполагаемая социальная база, российское крестьянство, несмотря на свое бедственное положение, остается «немым» и не откликается на идеи «проповедников», взявших на себя миссию по спасению нации. С научной и политической точки зрения Ленин считал наиболее вредным и наивным предрассудком народников то, что они противопоставляли обеднение крестьянства способу функционирования капитализма.[271] Политическое значение этой научно-теоретической проблемы очевидно. Ведь если капитализм не имеет под собой почвы в царской империи, тогда работы Маркса, марксизм, социал-демократия неприменимы к России. Научная деятельность Ленина была направлена именно на опровержение этого тезиса. Народники смотрели на Россию так, как будто прежняя система натурального хозяйства еще была в ней реальной альтернативой капитализму. Ленин считал главной ошибкой народников и первых русских марксистов то, что они смотрели на капитализм и его сущностный аспект, обмен, как «на какую-то случайность, а не как на известную систему хозяйства».[272]

Таким образом, по ленинским представлениям, бедность, которую народники считали подлежащей устранению «случайностью», не была устранимой аномалией системы. Рыночная экономика, накопления капитала, концентрация, всепроникающая рыночная конкуренция, техническое развитие и т. д. постоянно обновляют стареющую структуру капиталистического разделения труда. При этом и наряду с этим капиталистическая система, не в последнюю очередь с целью максимализации прибылей, время от времени подрывает (во время кризисов) жизненные условия миллионов людей, привязанных к преодоленной структуре разделения труда. Поэтому, переводя проблематику рынка в плоскость морали, народники отвлекают внимание от реальных вопросов капиталистической системы и перспектив на будущее. В противовес этому Ленин сосредоточил внимание на реструктуризации, на пролетаризации широких масс общества, социальной предпосылкой которой являлся распад единого класса крестьянства, распад общины.

В то же время уже в своих первых работах Ленин ощущал присутствие «чуждых» капитализму докапиталистических элементов хозяйствования, наслоение друг на друга разнообразных способов производства, многоукладность», которую он позже также будет считать основополагающей проблемой российской экономики. В книге «Что такое “друзья народа”?», написанной главным образом с политической целью, он уже явно стремился специфицировать исторические особенности российского капитализма. Позже, во втором пункте третьей главы «Развития капитализма в России», Ленин уже вполне зрело анализировал процесс соединения барщинной системы хозяйства с капиталистической после реформы 1861 г. В самом названии книги он указал на то, что с расширением внутреннего рынка промышленность уничтожит изоляцию русской докапиталистической провинции.[273] Своеобразным элементом этого процесса было то, что крестьяне, практически оставшиеся без земли в результате реформы 1861 г., превратились в пролетариев, оставшись при этом в сельском хозяйстве.[274] Это действительно оказалось спецификой развития России, имевшей далеко идущие социальные и политические последствия. Однако уточнению позиции Ленина серьезно способствовала развернувшаяся полемика с либералами. Первые союзники либерализма, имевшего славянофильско-народнические или западнические истоки, появились в кругу «легальных марксистов».

2.2. Разрыв с либералами

В биографической главе мы уже видели, что встреча В. И. Ульянова с П. Б. Струве, состоявшаяся в 1894 г., и полемика с ним положили начало спору Ленина с либералами, продолжавшемуся почти три десятилетия. Правда, либеральное направление тогда еще «созревало» в рамках «легального марксизма»,[275] из которого отчасти и выросло позднее. В то время, однако, преобладало единомыслие в борьбе с народничеством. Основной теоретической и политической проблемой было отношение к новой, капиталистической системе и, отчасти, критическая оценка отношения народников к капитализму.[276] В. Ульянов делал различия и между различными видами немарксистской критики капитализма, так, например, находясь в ссылке (в апреле 1899 г.), он написал одобрительную рецензию на книгу Гобсона «Эволюция современного капитализма», опубликованную в Санкт-Петербурге в 1898 г. (позже Гобсон окажет влияние на ленинскую теорию империализма). Ленин указал на ценность критического описания капитализма Гобсоном, особенно его статистических изысканий (например, он понял важное значение женского труда в современной промышленности и необходимость его изучения), однако, с сожалением писал Ленин, Гобсон слаб в общетеоретических вопросах и не разбирается в основных понятиях современного капитализма, например, не понимает, что такое «капитал» и какова роль «сбережения», поскольку не знает теории К. Маркса. В то же время Ленин надеялся на то, что эмпирические исследования Гобсона в итоге приведут его к Марксу.[277] Итак, если «реформизм» Гобсона Ленин оценивал как приближение к марксизму, то складывающееся «бернштейнианство» Струве он, наоборот, считал отдалением от марксизма. В то время бернштейнианство по существу означало отказ от революционного свержения капиталистической системы, разделение политической и экономической борьбы рабочего класса, сведение «классовой борьбы» к экономическим выступлениям.

Дружеские жесты в общем не влияли на высказывания Ленина по поводу взглядов Струве, хотя, конечно, Ленин не обострял споров и стремился не наносить обид своему оппоненту.[278] Правда и то, что он неоднократно писал о публицистическом таланте Струве. Их сотрудничество на короткое время распространялось и на период «Искры», оно продолжалось примерно до рубежа 1900–1901 г., когда Струве приступил к созданию либерального эмигрантского издания «Освобождение»[279]; в какой-то момент могло показаться, что их антимонархический союз может воплотиться в жизнь, однако в то время Ленин в частной переписке уже называл П. Б. Струве, отвернувшегося от социал-демократии, «предателем» и «Иудой».[280]

Ленин и Струве долгое время были согласны в том, что капитализм прокладывает себе дорогу в любых условиях, однако чем меньше он сталкивается с сопротивлением старых форм, чем сильнее разрушает их, тем благоприятнее те условия, которые он создает для рабочего движения. Однако в этом пункте Ленин немедленно отверг такую постановку вопроса, которая исходит не из регионально-исторических предпосылок, а из неисторичного противопоставления «хорошего (западного) и плохого (восточного, российского) капитализма», потому что такая точка зрения открывает путь к морализирующему оправданию системы, противостоящему научному подходу. Ленин высмеивал выступавшего от имени российской буржуазии Струве за то, что он приписывал российской буржуазии миссию, наделял ее такими чертами, которых у нее нет.

Похожая критика вырисовывается и в замечаниях Ленина на опубликованную в 1900 г. книгу С. Булгакова «Капитализм и земледелие», хотя Булгаков «грешен» скорее ошибками «народнического типа». Ленин главным образом критиковал иллюзии Булгакова, связанные с мелкими крестьянскими хозяйствами, поскольку Булгаков представлял дело так, будто бы развитие российского сельского хозяйства могло «миновать» капитализм, а переживавшие кризис мелкие крестьянские хозяйства могли быть «восстановлены».[281] Однако важнейшей книгой, оказавшей серьезное влияние на интеллектуальное развитие Ленина, была работа К. Каутского «Аграрный вопрос»,[282] которую он изучал и конспектировал в феврале-марте в Шушенском. То время было не слишком богато марксистской литературой по аграрному вопросу, зато вызывали интерес научные изыскания «катедер-социалистов».[283] В книге К. Каутского изучалось множество важных вопросов аграрного капитализма от земельной ренты до господства крупного землевладения над мелким. Однако, учитывая влияние этой книги на Ленина, интересно отметить существовавшие уже тогда расхождения в подходе к аграрному вопросу Каутского и Ленина. В отличие от Каутского у Ленина уже появилась мысль о вовлечении в борьбу против существующей системы жертв развития капитализма в деревне, крестьянской бедноты. Кроме этого, Ленин уже тогда имел другое мнение относительно возможностей национализации земли, поскольку не соглашался с тем, что государство будет менее эффективно пользоваться землей, чем частный капитал. Ленин не разделял мысли Каутского о том, что национализация невыгодна рабочему классу, поскольку она привела бы к укреплению буржуазного государства.[284] Далее, в отличие от Ленина, Каутский не намечал перспективы коммунистической революции и диктатуры пролетариата, хотя вполне приемлемо для Ленина показал характерные черты наемного труда в сельском хозяйстве, а также значение борьбы крестьянства и мелких собственников вообще за защиту своих интересов. При этом Каутский считал, что рабочий класс должен занять «нейтральную» позицию в крестьянском вопросе. Антиутопическая книга Каутского, замечательная как с профессионально-научной, так и с теоретической точек зрения, сильно помогла Ленину показать российские и восточноевропейские особенности распространения капитализма. В то же время она побудила Ленина выявить российские иллюзии, связанные с мелким крестьянским производством, а также обратить внимание на уязвимые места народничества и либерализма.

Ленин чувствовал, что по крайней мере в одном пункте аргументация народников и Струве совпадает: народник, г. В. В. (В. П. Воронцов), и «антинародник», Струве, сравнивали российские порядки «с какой-нибудь “английской формой” капитализма, а не с основными его чертами, изменяющими свою физиономию в каждой стране». У Струве российские особенности были показаны так, как будто они воплощаются в уклонении от капитализма или в его искажении. В противовес этому Ленин подчеркнул, что существует общетеоретическое понятие капитализма, которое отсутствует как во взглядах народников, так и во взглядах «либеральничающих» авторов. Струве также указывал лишь на «господство менового хозяйства», но не учитывал другого признака капитализма — присвоения прибавочной стоимости владельцем денег.[285] Эта народническо-либеральная утопия имела для Ленина столь большое значение потому, что, по его мнению, Струве смотрел на российский капитализм «как на нечто будущее,[286] а не настоящее, вполне уже и окончательно сложившееся», как будто «благосостояние является признаком капитализма; а между тем различным теоретическим подходам соответствуют различные политические импликации».[287]

Таким образом, некоторые элементы романтического, ориентированного на прошлое взгляда народников на капиталистическую систему проявились и в другой ошибочной позиции, в «либеральном уклоне». Ленин обнаружил это в заявлениях Струве о государстве. По мнению Ленина, совершенно заблуждаются те, кто исходит из представления о государстве как «организации порядка», поскольку, как в свое время подчеркивал Ф. Энгельс, «существенный признак государства состоит в публичной власти, отделенной от массы народа», — власти, которая в конечном итоге стала средством поддержания капиталистической системы. «Итак, — конкретизирует Ленин, — признак государства — наличность особого класса лиц, в руках которого сосредоточивается власть». Ленин считал, что, по теории Маркса, современное государство воплощается в бюрократии: «Тот особый слой, в руках которого находится власть в современном обществе, это — бюрократия. Непосредственная и теснейшая связь этого органа с господствующим в современном обществе классом буржуазии явствует и из истории…»[288] Ленин уже в конце 1903 г., критикуя аграрную программу          либералов, видел одну из основных черт «оппозиционного» поведения российской буржуазии и ее идеологических и политических представителей в том, что национальная буржуазия стремилась продемонстрировать свою «смелость» и привязанность к «национальной почве» «дополнив» либерализм народничеством. «Русская буржуазия, — писал Ленин, — играет в народничество (и искренно иногда играет) именно потому, что она находится в оппозиции, а не стоит еще у кормила власти». «Бернштейнианское объединение» либерализма и социализма, как и основные течения народничества, Ленин оценивал как проявление политической «оппозиционности», как средство идеологического вытеснения революционной социал-демократии, оппозиции, выступающей против самой системы в целом.[289]

Настоящий и необратимый разрыв между марксизмом и либерализмом на практике (а не в деятельности Ленина) наступил во время революции 1905 г., которая поставила перед российским обществом следующие основополагающие вопросы: как должно произойти преобразование самодержавия, как может быть создана демократическая республика и каково должно быть ее содержание (демократические свободы, Учредительное собрание, 8-часовой рабочий день)? По мере радикализации революции появилась проблема перехода «от демократической революции к социалистической» (перманентная революция), и необходимо было найти решение таких тяжелых социально-политических вопросов, как земельный вопрос, конфискация и раздел помещичьих земель, социальное и правовое равенство. В то же время возникла и дилемма далекого будущего, которая формулировалась так: самоуправление или революционная диктатура?[290]

В свете этих проблем нужно изучать взаимоотношения политических сил, союзнические группировки, роль партий в революции, складывание социал-демократии и «левого блока» («союза рабочих и крестьян»). На политическом языке того времени вопрос о создании этого последнего союза формулировался так: с кем пойдет социал-демократия в борьбе против самодержавия — с буржуазией или с бедным крестьянством? Этот вопрос уже содержал в себе и раскол внутри социал-демократии. Таким образом, первый такой «раскол» произошел на рубеже веков между Лениным и Струве, то есть между марксистами и растворившимися в либерализме т. н. легальными марксистами.[291]

2.2.1. Российское своеобразие и мировая система

Ленин уже в книге «Развитие капитализма в России» раскрыл своеобразие российского развития, состоявшее в том, что интеграция России в мировую экономику, или, как сказали бы сегодня, ее «полупериферийная интеграция», протекала при сохранении островков докапиталистических форм, что усиливало подчиненность страны интересам западного капитала. Иначе говоря, капиталистическая форма в сельском хозяйстве, но и не только в нем, превратила докапиталистические формы в свои собственные функции. Ленин органически связал смешение, «соединение» докапиталистических и капиталистических форм с понятием «внутренней колонизации», с поглощением русским «центром» различных периферийных регионов, с формированием всероссийского рынка. Таким образом, в свете фактов «внутренней колонизации» (в пореформенный период степные окраины превратились в «колонии» центральных, давно заселенных территорий Европейской России) можно говорить о возникновении своеобразных отношений типа «центр-периферия»:[292] эти колонии состояли в тесной экономической связи, «с одной стороны, с центральной Россией, с другой стороны — с европейскими странами, ввозящими зерно. Развитие промышленности в центральной России и развитие торгового земледелия на окраинах стоят в неразрывной связи, создают взаимно рынок одно для другого».[293] Таким образом, капитал скупил зерновой и молочный рынок, подчинив тем самым себе все российское сельское хозяйство, которое Ленин, несколько забежав вперед и преувеличивая развитость и степень распространения капитализма, отождествлял с Россией в целом. Завершился тот процесс или еще шел, но в конечном итоге традиционное общество капитулировало перед обществом современным: «Даже отработочная система, — которая прежде обеспечивала Обломову верный доход без всякого риска с его стороны, без всякой затраты капитала, без всяких изменений в исконной рутине производства, — оказалась теперь не в силах спасти его от конкуренции американского фермера».[294]

Ленин очень рано показал, — и это позже станет одним из элементов его теории империализма, — что доходящая до насилия грызня, беспощадная борьба за внешние рынки, «которая ведется при поддержке государства и с применением государственного насилия, привела к наступлению эпохи империализма и является одной (хотя и не единственной) из характерных черт империализма».[295] Вернувшись к этой теме в статье «Еще к вопросу о теории реализации», Ленин рассматривает проблему реализации рынка в качестве проблемы мировой экономики, мировой системы, призывая «не останавливаться, при разборе вопроса о капитализме, перед традиционным разделением внутреннего и внешнего рынков. Несостоятельное в строго теоретическом отношении, это разделение особенно мало пригодно для таких стран, как Россия».[296]

Спустя много лет Ленин снова обратился к этому вопросу. В 1913 г. в Поронино он крайне основательно законспектировал вышедшую в январе этого года книгу Розы Люксембург «Накопление капитала» и сделал к ней замечания.[297] В теории накопления Р. Люксембург была оригинально поставлена проблема реализации прибавочной стоимости на новом этапе развития капитализма, но Ленин уделил особое внимание вопросу капитализации реализованной прибавочной стоимости, поскольку этот вопрос глубоко связан «с центральной проблематикой международной эксплуатации в мировой империалистической системе».[298] Поскольку при «чистом» капитализме произведенный товар всегда предназначен на мировой рынок, то есть процесс производства всегда скрывает в себе проблему рынка, накопление капитала, экспорт товаров и капитала представляет собой единый процесс, неотрывный от того, что привязывает т. н. отсталые страны к развитым капиталистическим государствам центра. В этом пункте Ленин и Люксембург уже одинаково видели, что индустриализация «отсталых стран и регионов» «посредством» роста долгов[299] «подчиняет», «колонизирует» эти территории, хотя, как мы увидим ниже, из теоретических разногласий вытекают различные политические решения, так как Ленин не разделял «теории катастроф».[300]

В конечном итоге Ленин очень рано связал разрушение российской и индийской формы традиционных сельских общин с мировым рынком, с тем, что мы сегодня назвали бы процессом глобализации. В качестве примера он сослался на Ф. Энгельса, писавшего о том, что североамериканские прерии и аргентинские степи завалили мировой рынок дешевым хлебом. Индийские и российские крестьяне оказались бессильными перед лицом этой конкуренции, таким образом, «фабричное производство хлеба» вытеснило патриархальное сельское хозяйство с новых значительных территорий.[301] Важнейший политический вывод из сделанного Лениным анализа состоял в том, что преодоление остатков патриархальных и рабовладельческих отношений уже само по себе «оправдывает» распространение капитализма; и хотя в истории действует «закономерность», делающая невозможным возвращение к какой-либо форме традиционного общества, устойчивые остатки отживших форм часто встраиваются в новую систему.

Осознание такого переплетения различных форм производства и исторических структур укрепило убеждение Ленина в том, что Россия является регионом «сверхдетерминированных противоречий», которые могут быть разрешены только революционным путем. В результате более чем десятилетних научных исследований и политической борьбы Ленин обнаружил ту сеть причинно-следственных связей, в которой местное своеобразие капитализма оказалось в соответствии со своеобразием условий возможного свержения царской монархии.[302] Эти исследования привели позже к открытию, имевшему неоценимое практико-политическое значение и обобщенному в тезисе о России как «слабом звене империалистической цепи».[303]

Поначалу речь шла о вопросах, связанных с общиной и государством. Уже в «Друзьях народа» (1894) Ленин, вслед за Плехановым, писал о необратимости разложения общины и тем самым отказался от предположения Маркса, допускавшего, что в условиях европейской революции община может выполнить прогрессивную функцию как одна из структур коммунистического общества. С этой мыслью Маркса кокетничали и народники, приспособившие ее к своему мировоззрению. Однако на практике, во время хождения в народ, им «пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика».[304]

В связи с наслоением старых и новых форм эксплуатации Ленин писал о преимуществах буржуазного развития, которое предоставляет более благоприятные условия для политической борьбы социал-демократов, большую свободу организационной деятельности. Однако он уже тогда пришел к мысли, что в России нет сколько-нибудь значительной социальной базы для буржуазной демократии. Понимая важнейшие особенности российской социальной структуры, Ленин при определении перспектив революции исходил из будущей определяющей роли малочисленного рабочего класса, которая объяснялась уже упомянутым «нагромождением» различных форм экономического и политического развития в России, бунтарской, революционной психологией российских рабочих, полным отсутствием западной бюрократической организованности. С этой точки зрения важно и то, что, изучая историческое значение «мелкого капитализма», он сумел принять во внимание его воздействие на мышление угнетенных слоев общества, которое сыграло свою роль в формировании «рабочего социализма», пришедшего на смену народническому «крестьянскому социализму» в России начала XX в.:

«Разложение, раскрестьянивание наших крестьян и кустарей… дает фактическое доказательство верности именно социал-демократического понимания русской действительности, по которому крестьянин и кустарь представляют из себя мелкого производителя в “категорическом” значении этого слова, т. е. мелкого буржуа. Это положение можно назвать центральным пунктом теории РАБОЧЕГО СОЦИАЛИЗМА по отношению к старому крестьянскому социализму, который не понимал ни той обстановки товарного хозяйства, в которой живет этот мелкий производитель, ни капиталистического разложения его на этой почве…

Эта масса мелких деревенских эксплуататоров (“торгашей” — Т. К.) представляет страшную силу, страшную особенно тем, что они давят на трудящегося враздробь, поодиночке, что они приковывают его к себе и отнимают всякую надежду на избавление, страшную тем, что эта эксплуатация при дикости деревни, порождаемой свойственными описываемой системе низкою производительностью труда и отсутствием сношений, представляет из себя не один грабеж труда, а еще и азиатское надругательство над личностью, которое постоянно встречается в деревне. Вот если вы станете сравнивать эту действительную деревню с нашим капитализмом, — вы поймете тогда, почему социал-демократы считают прогрессивной работу нашего капитализма, когда он стягивает эти мелкие раздробленные рынки в один всероссийский рынок, когда он создает на место бездны мелких благонамеренных живоглотов кучку крупных “столпов отечества”, когда он обобществляет труд и повышает его производительность, когда он разрывает это подчинение трудящегося местным кровопийцам и создает подчинение крупному капиталу. Это подчинение является прогрессивным по сравнению с тем — несмотря на все ужасы угнетения труда, вымирания, одичания, калечения женских и детских организмов и т. д. — потому, что оно БУДИТ МЫСЛЬ РАБОЧЕГО, превращает глухое и неясное недовольство в сознательный протест, превращает раздробленный, мелкий, бессмысленный бунт в организованную классовую борьбу за освобождение всего трудящегося люда, борьбу, которая черпает свою силу из самых условий существования этого крупного капитализма и потому может безусловно рассчитывать на ВЕРНЫЙ УСПЕХ».[305]

Уже тогда Ленин связывал неизбежное утверждение «русского социализма» с Марксовым представлением о «мировой революции», изменив, однако, это представление и предположив, что возможная российская революция станет первотолчком международной революции.[306] С одной стороны, он теоретически, интеллектуально «подготовил» новою волну революций, поднявшуюся в 1905 г., а с другой стороны, как видится теперь, несомненно преувеличил всеобщий характер и глубину революционного движения, ранимость капитализма в странах центра и слабые стороны его интеграционного потенциала. Если учесть, что за полвека до этого Маркс совершил ту же «ошибку» также в чреватую революциями эпоху (названную Э. Хобсбаумом в книге «Эпоха революций» первой европейской революцией), то можно думать, что Маркс считал капиталистическую систему как таковую, с ее культурной и технической базой, пригодной для осуществления коллективистского общества. Эта «традиционная» установка побудила Ленина в «полупериферийной» России более конкретно рассмотреть те социально-политические силы и интересы, которые приводят к революционным и контрреволюционным толчкам в период революции.

В годы, последовавшие за поражением первой российской революции, Ленин еще сильнее подчеркивал своеобразие развития российского капитализма.[307] Поражение революции побудило его еще более основательно изучить изменение роли и характера (самодержавного) государства, его относительную самостоятельность, «бонапартистское» отделение от господствующих классов (что, по мнению Ленина, сделало невозможным для рабочего класса любое серьезное сотрудничество с буржуазией), сильную концентрацию промышленного капитализма, сопровождавшуюся концентрацией основных политических сил, а также возможные альтернативы аграрного развития. В 1909–1911 гг. Ленин и в споре со своими идейными единомышленниками подчеркивал, что царская монархия добилась определенной самостоятельности по отношению к господствующим классам, и хотя под влиянием событий 1905 г. царизм сделал шаг вперед в сторону превращения в буржуазную монархию, бюрократический аппарат сохранил собственную систему интересов, относительно независимую от интересов крупнопоместной аристократии и — в еще большей степени — буржуазии. В 1905 г. царизм, который в начале XX в. попытался продлить свое существование и сохранить конкурентоспособность на международной арене путем «заманивая» в страну иностранных капиталов, вынужден был принять во внимание тот факт, что он потерял свою социальную базу, крестьянство, и должен вести борьбу с порожденным российскими условиями бунтарским, не поддающимся интеграции промышленным и, главным образом, сельскохозяйственным пролетариатом, которому действительно «нечего терять, кроме своих цепей».[308]

В мышлении Ленина понятие своеобразия было итогом сопоставления России не только с Востоком, но и с Западом. Теоретическое осмысление Лениным отношений между центром и периферией (между передовыми и отсталыми капиталистическими странами) имело свои предпосылки. Первый вариант такого осмысления был намечен в 1899 г. в предисловии к «Развитию капитализма в России», в котором подчеркивалась тождественность основных черт капиталистического развития в Западной Европе и в России, «несмотря на громадные особенности последней как в экономическом, так и во внеэкономическом отношении».[309] Ленин ссылался здесь на распространение наемной работы в сельском хозяйстве и других областях экономики, на употребление машин и прогрессирующее разделение труда, что не противоречило упомянутому своеобразию российского развития, а лишь намечало мировую систему координат этого своеобразия. В то же время «разделение» экономического и социального развития в литературе того времени оказывало дезориентирующее влияние на выработку политической стратегии, достаточно вспомнить, насколько неверно понимали природу революционного процесса представители определенных течений меньшевизма и либералы, интерпретировавшие экономическое развитие России по западноевропейской схеме.[310]

Гораздо позже, в 1915–1916 гг., после начала Первой мировой войны, Ленин в своей знаменитой книге об империализме вернулся к систематическому исследованию мировой системы капитализма,[311] о некоторых аспектах которого, несколько забегая вперед, здесь нужно кратко упомянуть. Ленин еще до войны обратил внимание на ряд впечатляющих моментов «нового капитализма», «империализма», о которых он обобщенно писал в статье «Система Тейлора — порабощение человека машиной».[312]

Во время первой мировой войны, когда Ленин разработал свою теорию империализма,[313] он в некоторых аспектах предвосхитил сформулированные позже вопросы иерархизации мировой системы, поставив в центр своего исследования ее экономические и политические характеристики.[314] В эпоху слияния банкового капитала с промышленным Ленин подчеркнул значение вывоза капитала в отличие от вывоза товаров, поскольку вывоз капитала именно в силу неравномерного развития сделал возможным накопление сверхприбыли в западных странах или, как мы сказали бы сегодня, в странах центра. Ленин указал на систему зависимости, опирающуюся на существование государств-должников, когда Великобританию, которая, например, «дает взаймы Египту, Японии, Китаю, Южной Америке», оберегает «от возмущения должников» ее военно-политическая мощь, больше того, «ее военный флот играет роль, в случае крайности, судебного пристава».[315] При этом он пришел к важной для его представлений о революции идее, что на новом уровне концентрации капитала всемирное распространение финансового капитала охватывает все экономические и политические институты современного буржуазного общества густой сетью отношений зависимости.[316] Это явление выражалось и в монополизации колониальной политики.[317] В конце концов особенности империализма как экономической и политической мировой системы однозначно проявились во всех отношениях во время Первой мировой войны. Основополагающее значение для оценки перспектив революции 1905 г. и революции вообще имело то, что Ленин осознал необычайно возросшую экономическую роль государства и значение его сращивания с частным, конкретнее, с финансовым капиталом, которое приобрело необычайную важность в процессе иерархизации мировой системы капитализма и глобальной борьбе за колониальную периферию.[318] По его мнению, там, где усиливается финансовый капитал, усиливается и государство. Рассматривая количество ценных бумаг, которыми владели разные страны, Ленин увидел иерархию, породившую цепь взаимной зависимости: по сравнению с Англией, США, Францией и Германией (Ленин изучал данные за 1910 г.) «почти весь остальной мир, так или иначе, играет роль должника и данника… Особенно следует остановиться на той роли, которую играет в создании международной сети зависимостей и связей финансового капитала вывоз капитала».[319] В своей статье «Капитализм и иммиграция рабочих», опубликованной в октябре 1913 г., Ленин обратил внимание на явление эмиграции, глобального переселения рабочей силы, которое изображалось им в качестве новой формы эксплуатации. Опираясь прежде всего на американские источники, он обрисовал основные особенности растущей «эмиграции» или, как говорят ныне, международной миграции. В центре этого явления находилась Америка, куда в 1905–1909 гг. прибывало ежегодно более миллиона человек, но это пополнение рабочей силы поступало уже не из крупных европейских стран, а прежде всего из России. Российские иммигранты (немалую часть которых составляли евреи), «пережившие всякие стачки в России, внесли и в Америку дух более смелых, наступательных, массовых стачек». Ленин уже тогда по существу видел в этом процессе главное стремление капитала к снижению, минимализации стоимости рабочей силы в странах периферии и «перекачиванию» рабочей силы в центр: «Капитализм создал особый вид переселения народов. Быстро развивающиеся в промышленном отношении страны, вводя больше машин, вытесняя отсталые страны с мирового рынка, поднимают заработную плату выше среднего и привлекают наемных рабочих из отсталых стран». Тем самым обострялась конкуренция между наемными рабочими в различных регионах мировой системы («классические» проявления которой очень хорошо видны на нынешней степени глобализации). В то же время в этом процессе вынужденного оставления родной земли, сопровождавшимся страданиями миллионов людей, Ленин разглядел и нечто обнадеживающее, он придавал «новому переселению народов» определенное «прогрессивное значение»: «Избавления от гнета капитала нет и быть не может вне дальнейшего развития капитализма, вне классовой борьбы на почве его. А к этой борьбе именно и привлекает капитализм трудящиеся массы всего мира, ломая затхлость и заскорузлость местной жизни, разрушая национальные перегородки и предрассудки, соединяя вместе рабочих всех стран на крупнейших фабриках и рудниках Америки, Германии и т. д. Америка стоит во главе стран, ввозящих рабочих».[320]

Смотря на этот вопрос с сегодняшней точки зрения, можно сказать, что Ленин, несомненно, механически вывел из глобализации капитала международное объединение труда, однако уже в написанной в начале войны, в 1915 г., и опубликованной в 1917 г. брошюре «Новые данные о законах развития капитализма в земледелии» он с удивительной прозорливостью почувствовал, что мотором мирового развития и в XX в. могут стать Соединенные Штаты. К этому выводу он пришел не только посредством «имманентного» анализа, но и на основании исторического сопоставления развития США с развитием Европы и России: «Соединенные Штаты не имеют равного себе соперника ни по быстроте развития капитализма в конце XIX и начале XX века, ни по достигнутой уже ими наибольшей высоте его развития, ни по громадности площади, на которой применяется по последнему слову науки оборудованная техника, учитывающая замечательное разнообразие естественно-исторических условий, ни по политической свободе и культурному уровню массы населения. Эта страна — во многих отношениях образец и идеал нашей буржуазной цивилизации».[321]

Существенное значение для понимания функционирования мировой системы капитализма имело и то, что Ленин верно заметил: интеграция колоний в мировую политику изменит характер самой мировой системы. В современную эпоху в глубине этого процесса всегда действует всеобщий механизм капиталистического производства, который неизбежно «интегрирует» покоренные народы. Несколько забегая вперед, укажем, что Ленин, быть может, первым из марксистов теоретически ясно показал, что в эпоху традиционного капитализма, основанного на свободной конкуренции, колонии «втягивались в обмен товаров, но еще не в капиталистическое производство. Империализм это изменил. Империализм есть, между прочим, вывоз капитала. Капиталистическое производство все более и более ускоренно пересаживается в колонии. Вырвать их из зависимости от европейского финансового капитала нельзя. С военной точки зрения, как и с точки зрения экспансии (расширения), отделение колонии осуществимо, по общему правилу, лишь с социализмом, а при капитализме или в виде исключения, или ценой ряда революций и восстаний как в колонии, так и в метрополии».[322]

В другом месте мы коснемся и ленинской мысли о том, что «жертвы» колонизации создали самостоятельные национальные движения, занявшие место рядом с рабочим движением, тем самым национальный вопрос получил всемирное значение, далеко выходящее за пределы Европы (отметим, что Россия и в этом отношении находилась в «промежуточном» историческом состоянии). Но, придавая большое значение иерархическому строению мировой системы в объединении рабочих всего мира капиталом, Ленин, тем не менее, недооценил силу розни, культурные и языковые препятствия, психологические и политические преграды, стоявшие на пути этого объединения, недооценил, как я уже подчеркивал, экономический и социальный потенциал и перспективы капитализма стран центра.

2.2.2. Политические условия российского капитализма — 1905 г

Ленин с 1901 г. понимал или, по крайней мере, предчувствовал, что «руководящим классом» российской буржуазно-демократической революции станет пролетариат.[323] Причина этого состояла прежде всего в политической незначительности буржуазии, ее зависимости от царизма («несамостоятельности как по отношению к царизму, так и по отношению к иностранному капиталу), в результате чего союзниками рабочего класса — именно в противовес буржуазии (и крупным землевладельцам) — стали те слои крестьянства, которые в результате развития капитализма потеряли экономическую основу своего существования (политика «левого блока»).[324] Эта была оригинальная мысль, соответствовавшая российским условиям, хотя многие, даже в среде западных марксистов, видели в ней своего рода «ленинскую ересь», как будто крестьянство составляло в России «реакционную массу». С этим связано и то, что Ленин считал интересы крестьян, наделение крестьян землей одновременно политическим и экономическим вопросом. Он отверг предложение меньшевиков о возможности решения земельного вопроса путем «муниципализации», то есть передачи земли в собственность органов местного самоуправления, в то время как Ленин и большевики выдвигали перспективу национализации крупного землевладения, поскольку, по их мнению, она являлась наилучшим средством конфискации крупного землевладения и свержения монархии.[325] Непосредственное политическое содержание этого спора состояло в том, кто получит земельную ренту: органы дворянского самоуправления или государство. После поражения революции 1905 г. Ленин прямо писал в связи с аграрной программой, что «теоретически национализация представляет из себя “идеальное” чистое развитие капитализма в земледелии. Другое дело — вопрос о том, часто ли осуществимы в истории такие сочетания условий и такое соотношение сил, которые допускают национализацию в капиталистическом обществе».[326]

Неприятие мелкой частной собственности мотивировалось не неким социал-демократическим доктринерством, а историческим аргументом, свидетельствовавшим о том, что прусский путь развития сельского хозяйства вследствие своих особенностей не дает простора для мелкой собственности. (Другой вопрос, что социал-демократы выступали за кооперативное сельское хозяйство и добровольную кооперацию, рассматриваемые в качестве единственной альтернативы капиталистическому аграрному развитию.) Однако опыт 1905 г. усложнил картину, поскольку выяснилось, что крестьянство стояло на позициях раздела земли. Под влиянием крестьянских восстаний 1902–1903 г. и революционных аграрных выступлений 1905–1907 гг. царские правительства (от Витте до Столыпина) стремились ускорить распад общин, создав на почве частной собственности на землю слой богатого крестьянства. По инициативе Столыпина царь уже 9 ноября 1906 г. издал указ о том, что каждый домохозяин, владеющий надельной землей на общинном праве, мог получить причитающуюся ему землю в личную собственность с правом свободного выхода из общины.

Позже, уже после поражения революции, Ленин подготовил пространную работу «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов», в которой в качестве прекрасного знатока аграрных отношений высказал свое мнение по основным политическим вопросам.[327]

В ней он пришел к важным выводам с точки зрения будущего. Опять-таки интересно, какую проблему Ленин считал основополагающей, служащей исходной точкой для анализа других вопросов. Таким «важнейшим звеном» было явление, определявшее жизнь русской деревни, — борьба крестьян за землю: «У десяти миллионов крестьянских дворов 73 млн. дес. земли. У двадцати восьми тысяч благородных и чумазых лендлордов — 62 млн. десятин. Таков основной фон того поля, на котором развертывается крестьянская борьба за землю. На этом основном фоне неизбежна поразительная отсталость техники, заброшенное состояние земледелия, придавленность и забитость крестьянской массы, бесконечно разнообразные формы крепостнической, барщинной эксплуатации… Размеры земельных владений, очерченные нами, ни в каком случае не соответствуют размерам хозяйств. Крупное капиталистическое земледелие стоит в чисто русских губерниях безусловно на заднем плане. Преобладает мелкая культура на крупных латифундиях… Задавленная крепостнической эксплуатацией крестьянская масса разоряется и частью сама сдает в аренду свои наделы “исправным” хозяевам».[328]

Исходя из этого «средневекового» состояния сельских условий, Ленин, в отличие от всех остальных политических направлений, утверждал, что в российской деревне основное противоречие пролегает между большими массами крестьянства и поддерживаемыми царизмом крупными землевладельцами и что это противоречие будет разрешено лишь тогда, когда крестьянство наконец отберет помещичьи земли (конфискация помещичьих земель). Ленина обвиняли в том, что он выступает за раздел земли, на что он отвечал своим критикам: «В моей картине… условия перехода земли к крестьянам совершенно не затронуты… У меня взят только переход земли вообще к мелкому крестьянству, — а в такой тенденции нашей аграрной борьбы сомневаться непозволительно».[329] В другом месте, именно в споре со своими товарищами, выступавшими за раздел земли, Ленин доказывал, что в данный момент раздел земли не стоит на повестке дня исторического развития, выдвижение этого требования было бы ошибочным, поскольку в глазах бедного крестьянства оно может выглядеть как защита интересов богатеев, капиталистов; иначе говоря, еще не сложились политические и классовые отношения, необходимые для столь конкретной постановки этого вопроса.[330] Далее Ленин подробно писал о том, при каких условиях национализация может привести к разделу земли и в какой степени она может «разжечь аппетит» «к социализации всего общественного производства».[331]

Таким образом, Ленин уже тогда писал о том, что в будущем раздел земли неизбежен, хотя и не как «раздел в собственность», а как «раздел в хозяйственное пользование».[332] А это уже предвещало декрет о земле октября

1917 г., содержание которого было, собственно говоря, заимствовано у эсеров и который осуществил раздел земли посредством ее национализации.

Ленин учитывал две возможности буржуазного развития: капиталистическое преобразование помещичьих хозяйств, «постепенно заменяющих крепостнические приемы эксплуатации буржуазными», или более радикальное, действительно революционное преобразование, которое, открывая путь мелким крестьянским хозяйствам, приведет к свободному развитию «по пути капиталистического фермерства» без крепостнических латифундий.[333] В последнем случае «патриархальный крестьянин» перерастает «в капиталистического фермера», что не вытекало из реформы 1861 г., но не было исключено в случае революционной перестройки сельского хозяйства, предусматривавшего «конфискацию и раздробление феодального поместья». С точки зрения освобождения от оков феодализма и развития капитализма Ленин считал «прогрессивными» даже аграрные реформы Столыпина, но, в отличие от Плеханова и меньшевиков, отвергал всякую поддержку этих реформ, всякую возможность сотрудничества с буржуазией, не говоря уже о том, что, по его мнению, которое оказалось правильным, кровавый Столыпин был не противником, а всего лишь «модернизатором» самодержавия, его защитником, стоявшим на позиции «рыночной экономики».

Дискуссию с меньшевиками по этим вопросам политики, тактики и стратегии Ленин вел еще раньше, в период нарастания революции, в работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции», напечатанной летом 1905 г. в Женеве. Большевики подчеркивали рабочий характер буржуазно-демократической по своим целям революции и целесообразность участия социал-демократов во временном правительстве, в то время как меньшевики предназначали рабочему классу роль «крайней оппозиции». Ленин считал, что победоносная революция создаст режим «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Это была бы «диктатура», которая при благоприятных внутренних и внешних условиях могла бы перевести революцию на новую, «социалистическую стадию», подавляя силы, желающие реставрации самодержавия.[334] Ленин поставил вопрос так: «Ведь мы же все противополагаем буржуазную революцию и социалистическую, мы все безусловно настаиваем на необходимости строжайшего различения их, а разве можно отрицать, что в истории отдельные, частные элементы того и другого переворота переплетаются?»[335]

Однако русская буржуазия не была заинтересована в радикализации, продолжении революции, а скорее надеялась на ее усмирение. Не случайно, что во время революции 1905 г. и особенно после ее усмирения Ленин бичевал либералов, «предавших» важнейшие цели революции: «После октября 1905 года либералы только и делали, что позорно предавали дело народной свободы… Революция замечательно быстро разоблачила либерализм и показала на деле его контрреволюционную природу…. Упования насчет того, что можно соединить самодержавие с действительным представительством сколько-нибудь широких масс народа, были не только у темных и забитых обитателей разных захолустий. Этим упованиям не чужды были и правящие сферы самодержавия».[336]

Позже, в январе 1917 г., вспоминая о 1905 годе в канун новой революции, Ленин объяснил швейцарской рабочей молодежи политическую незначительность русской буржуазии, ее зависимость от царя и, в значительной степени, от европейской буржуазии. Он считал, что западноевропейское «образованное общество» мыслит, используя неверные параллели. На этот раз он вступил в спор о характере революции с Максом Вебером: «Буржуазия, даже самых свободных, даже республиканских стран Западной Европы, умеет великолепно сочетать свои лицемерные фразы о “русских зверствах” с самыми бесстыдными денежными сделками,[337] особенно с финансовой поддержкой царизма и империалистической эксплуатацией России посредством экспорта капитала и т. п…. Буржуазия любит называть московское восстание чем-то искусственным и насмехаться над ним. Напр., в немецкой так называемой “научной” литературе господин профессор Макс Вебер в своей большой работе о политическом развитии России назвал московское восстание “путчем”. “Ленинская группа, — пишет этот “высокоученый” господин профессор, — и часть эсеров давно уже подготовляла это бессмысленное восстание”… В действительности все развитие русской революции с неизбежностью толкало к вооруженному решающему бою…»[338]

В то же время Ленин полемизировал и с товарищами по партии, многие из которых, имея в виду борьбу против существующей системы, считали бессмысленным само выдвижение буржуазно-демократических требований, поскольку их все равно нельзя реализовать в условиях капитализма. Однако Ленин настаивал на важности выдвижения буржуазно-демократических требований именно в условиях российского капитализма. Не потому, что они могут быть осуществлены на «периферии» капиталистической системы, а именно потому, что они разрушают рамки этой системы. Сам он ясно понимал и подчеркивал, что демократическая республика «по логике» противоречит капитализму, поскольку «официально» ставит на один уровень богатых и бедных, причем равноправие только скрывает существующие в действительности антагонистические экономические противоречия. (Ленин потому и считал важным лозунг создания буржуазной республики в социал-демократической пропаганде, что понятие равенства можно расширить и в социальном направлении.) Это противоречие между экономическим порядком и политической надстройкой в эпоху империализма, когда на смену свободной конкуренции пришло господство монополий, еще более затрудняет реализацию всех демократических свобод. «Как же совмещается капитализм с демократией? Посредством косвенного проведения в жизнь всевластия капитала! Экономических средств для этого два: 1) подкуп прямой; 2) союз правительства с биржей. (В наших тезисах это выражено словами, что финансовый капитал “свободно купит и подкупит любое правительство и чиновников” при буржуазном строе.)».[339]

Хотя Ленин считал, что «богатство» посредством подкупа и биржи может осуществить «господство над любой демократической республикой», в том числе и над политически независимой республикой, он не делал отсюда вывода о том, что, ссылаясь на социализм, нужно отказаться от борьбы за демократию. В политическом мышлении Ленина необходимой предпосылкой любого успешного наступления на капитал выступало создание максимально широкой массовой базы (уже упомянутого «левого блока», то есть «союза рабочего класса и безземельного бедного крестьянства»). Ленин на многих страницах доказывал важность борьбы за демократию, эта мысль еще сильнее укрепилась в нем под влиянием опыта 1905 года. Казалась возможной и рабочая революция как предпосылка социалистического строя в одной стране, однако, по мнению Ленина, социалистический строй не мог возникнуть исключительно «на русской почве». Его дискуссия с Парвусом и Троцким о перманентной революции в значительной степени затрагивала и эту проблему, поскольку спорящие стороны по-разному оценивали вопрос «перехода» между двумя революциями.[340]

В то же время Ленин фактами доказал, что революция 1905 г. имела всемирно-историческое значение.[341] Наряду с Розой Люксембург он первым понял, что в 1905 г. произошла невиданная ранее революция нового типа, «пролетарская по своему характеру и средствам борьбы» (массовая политическая стачка, вооруженное восстание) и буржуазно-демократическая по своим целям, но одновременно «открытая» по отношению к пролетарской революции. Ленин ясно видел и ограниченность революции, которая наиболее очевидно проявилась именно в «слабости» ее социальных «носителей»: в «Кровавое воскресенье» «тысячи… верующих, верноподданных людей стекались под предводительством священника Гапона» к царю. Правда, наивные, неграмотные российские массы крайне быстро извлекали опыт из происходивших событий, «необразованные русские рабочие дореволюционной России доказали делом, что они — прямые люди, впервые пробудившиеся к политическому сознанию».[342] Однако радикальной политической революционности «обреченного» на революцию российского крестьянства и рабочего класса оказалось недостаточно для сохранения самоуправленческих структур (стачечных комитетов, советов, рабочих комитетов и т. д.). Вместе с тем 1905 год, год революции «нового типа», окончательно вывел Россию на сцену «современной» истории; по словам Ленина, «дремлющая Россия превратилась в Россию революционного пролетариата и революционного народа». В этой революции в определенной степени переплелись захват земли крестьянами, бунтовавшими против патриархальных отношений, революционное движение рабочего класса и национально-освободительные движения угнетенных народов России, которые развернулись во всей полноте лишь в 1917 г., вследствие чего у революционеров еще не было соответствующего опыта, связанного с глубиной противоречий, таившихся в этих движениях. В то же время очевидно, что Ленин смог сформулировать тезис об актуальности революции для Западной Европы лишь в виде логической гипотезы, не обоснованной таким глубоким анализом, который был осуществлен им в связи с перспективами развития России.

2.3. Исторический спор: природа самодержавного государства

Ко времени революции 1905 г. российская социал-демократия уже имела за плечами опыт кажущихся сегодня особенно глубокими теоретических и научных дискуссий, в ходе которых были осознаны важнейшие особенности исторического развития России, обусловившие не только многие моменты, возможности и рамки политической классовой борьбы того времени, но и основные тенденции развития революции. Дискуссия о самодержавии прошла несколько этапов. Ее истоки можно обнаружить в рассуждениях славянофилов первой половины XIX века о «русской исключительности», о «негосударственное™» русского народа или именно о «всемогуществе государства» и «хранящей традиционные ценности русской общине».[343] Выступившие против них «западники» вскоре стали рассматривать «русское своеобразие» проявлением отсталости    от Запада. Этот спор вступил в новую стадию лишь в конце XIX в., в конечном итоге превратившись, подобно другим историческим разногласиям, в полемику между либералами и марксистами, больше того, в начале XX в., после первой российской революции, острая борьба развернулась и между различными течениями социал-демократии, по-разному смотревшими на самодержавие. Политическая ставка исторической оценки самодержавной власти была столь велика, что и в среде большевиков вспыхнул нарушавший их единство спор о характере самодержавного государства и вытекающих из него теоретических и политических следствиях.

К тому времени, когда Ленин включился в этот спор, Плеханов — на основе работ Гегеля, Маркса и Энгельса,[344] а также русских историков М. М. Ковалевского и В. О. Ключевского — уже сформулировал марксистскую точку зрения по вопросам самодержавного государства и общины, полемизировавшую с историческим подходом либералов, прежде всего Милюкова, находившегося в основном под влиянием Конта и Спенсера и т. н. государственной школы.[345]Эта проблематика стала предметом серьезных дискуссий среди социал-демократов в период первой русской революции, когда перед ними встала необходимость определить свое отношение к либеральной буржуазии и крестьянству. Большевики выработали свою позицию по этим вопросам на III съезде в апреле 1905 г., а меньшевики — на женевской конференции, после чего и те и другие совместно обсудили свои взгляды на IV, а затем на V, лондонском, съезде партии 1907 г. За это время было написано множество исторических работ по данной теме.

В ходе дискуссии по аграрному вопросу Плеханов, полемизируя с Лениным, снова подчеркнул, что, по его мнению, в развитии русского крестьянства определяющую роль играл «азиатский застой», «китайщина». Он утверждал, что Ленин не понимал сущности этой исторической аналогии, сравнения России XX века с Китаем XVI века, того, что «аграрная история России более похожа на историю Индии, Египта, Китая и других восточных деспотий, чем на историю Западной Европы».[346] В определенной степени Плеханов сделал шаг назад по сравнению со своей собственной, сформулированной в работе «Наши разногласия» (1884) позицией, согласно которой вопрос общины должен изучаться не только в рамках сопоставления России и Востока. Тогда Плеханов видел основную характерную черту своеобразного развития России в его «колебаниях» между Западом и Востоком и подчеркивал разрушительное влияние западного развития на русское крепостничество.[347]На съезде Ленин напомнил Плеханову о том, что поскольку в Московской Руси была национализация земли, то в ее экономических отношениях преобладал азиатский способ производства, а между тем в отношении России XX века, когда доминирующим стал капиталистический способ производства, от доводов Плеханова практически ничего не остается. Плеханов смешал два вида национализации, что Ленин не без основания назвал «анекдотической» ошибкой[348]; он смотрел на «азиатский момент» как подчиненный элемент капиталистического способа производства. Не нужно и говорить, что политической ставкой этой дискуссии, связанной с формационной теорией, был выбор между большевистской концепцией национализации земли и меньшевистской концепцией «муниципализации». Историческая оценка российского государства складывалась в рамках политических споров, возникших в связи с революцией и ее поражением.

Столыпинские аграрные реформы, стимулировавшие распространение капиталистической частной собственности в деревне, указывали на изменение в политике, больше того, в самой природе самодержавия. Пользуясь словами Ленина, можно сказать, что самодержавие сделало решительные шаги «по пути превращения в буржуазную монархию». В этой связи возникло три спорных вопроса. Первый из них был представлен неославянофильскими и этатистскими идеями авторов сборника «Вехи», которые в религиозно-философском обличье служили делу защиты самодержавия. Идеологической задачей сборника было «спасение российского государства» от революции, от «вероотступничества интеллигенции».[349] Сформулированный Струве новый государственный национализм    одновременно оправдывал внешнеполитические устремления самодержавия и патриотическую мобилизацию интеллигенции на защиту российского государства,[350] став тем самым предвестником концепции, обязывавшей интеллигенцию поддерживать участие России в мировой войне. Милюковское направление либерализма в научном отношении противодействовало религиозно-философской экспансии вехизма, однако при этом не принимало революционных выводов, не разделяло требование свержения самодержавия. Российские марксисты видели в вехизме усиление «русского Бисмарка»,[351] а в милюковщине — своего рода западническую эволюцию самодержавия. Взгляды российских марксистов отличали от позиции либералов прежде всего два основных момента. Первым из них было, конечно, распространение теории классовой борьбы на историческое изучение российского государства. Марксисты говорили не о российском государстве вообще, а исследовали изменение его исторических форм и классовый характер. Во-вторых, они связали развитие российского государства с экономическими факторами, прежде всего с особенностями распространения капитализма в России. Как большевики, так и меньшевики сознательно стремились к самостоятельному анализу исторического развития России, соответствующему их собственным политическим концепциям.[352]

Троцкий пришел к выводу, что в России, в отличие от Запада, где сложилось равновесие экономически господствующих классов, именно «их социальная слабость и политическое ничтожество создали из бюрократического самодержавия самодовлеющую организацию». В этом смысле Троцкий после 1907 г. определил место царизма между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом. Тем самым он получил и ключ к пониманию эволюции царского самодержавного государства, подчеркнув его роль демиурга в экономике (и одновременно «предсказал» колоссальную роль государственной власти и в случае социалистического политического переворота).[353] Ведущий экономист меньшевиков П. П. Маслов, собственно говоря, как и Ленин, видел главное препятствие «модернизации» в том, что крупноземлевладельческая аристократия препятствует реформам Столыпина, и к тому же значительная часть иностранных капиталов, поступивших в форме государственных займов, была употреблена не на модернизацию производства, поскольку капитал не был заинтересован в развитии отраслей, работающих на массовое потребление.[354]

В среде меньшевиков не хватало понимания того, что в России экономическая роль государства начала расти тогда, когда началось стремительное развитие капитализма. Это своеобразное противоречие нашло буквально парадигматическое отражение в самодержавной форме государства. Коллизия архаичного и современного выразилась в значительной самостоятельности государства, а также в политической слабости и неоформленности стоящих за ним общественных сил. В 1910 г. получивший известность после революции историк-большевик М. С. Ольминский (М. Александров),[355] близкий соратник Ленина по работе в «Правде» и других большевистских изданиях, вместе с самым знаменитым большевистским историком М. Н. Покровским, опираясь на вульгаризованную интерпретацию марксизма, «перенесли» анализ исторической роли и функций российского государства в контекст теории классовой борьбы.[356] Для Ольминского-Александрова главным противником было либеральное понимание государства. В борьбе с ним он пытался доказать, что российское государство, российский абсолютизм означает политическую власть дворянства, и это самодержавное государство непосредственно служит экономическим интересам дворян-помещиков. Поэтому все взгляды, касающиеся противоречий между государством и дворянством, историк считал простыми предрассудками, проявлением либерально-милюковской доктрины надклассового государства.[357] В связи с этим он выступал даже против работы К. Каутского «Движущие силы и перспективы русской революции», прежде всего потому, что, как он считал, Каутский «недооценил силу народных масс» и понимал историю как историю правителей, а не народов.[358] Ольминский поставил на один уровень такие исторические формы государства, как абсолютизм, конституционную монархию и демократическую республику, поскольку все они были «политическими организациями какого-либо класса или классов». Важнейший недостаток этого сильно вульгаризованного понимания государства и классовой борьбы состоял не в его упрощенности и ненаучности, а в том, что на нем нельзя было построить сколько-нибудь стройной революционной политики. Ленину пришлось выступить с критикой этой точки зрения и вытекающими из нее политическими выводами, хотя он сделал это неохотно, поскольку в организационном плане Ольминский принадлежал к большевикам.

Для понимания исторических обстоятельств необходимо знать, что полемика с либеральными концепциями истории велась некоторыми историками, пытавшимися любой ценой доказать, что капитализм в России уже в течение столетий развивается по западной схеме, с таким пылом, что и сам Маркс был «уличен» ими в «либеральном уклоне». В конце 1908 г. Д. Рязанов опубликовал сокращенный перевод знаменитой (и долго замалчивавшейся) работы Маркса «История тайной дипломатии XVIII века» и своего рода критический разбор взглядов Маркса на немецком (а в 1918 г. — и на русском) языке. Рязанову не понравилось, что Маркс искал «колыбель Московии» в «кровавом болоте монгольского рабства», потому что это противоречило тезису о капиталистическом прошлом России, и, по предположению Рязанова, этим можно было доказать представление либералов о российском государстве как «демиурге» российской истории.[359] Конечно, изображение Маркса «наивным демократом    или либералом» не могло вызвать согласия Ленина.

За теоретическими и историческими ошибками некоторых большевистских идеологов и историков Ленин обнаружил «левацкий» отзовизм, возникший в его собственной партийной фракции и недооценивавший значение думской социал-демократической пропаганды, больше того, выступавший за отзыв депутатов из Думы. Позиция Ольминского, со всей ее теоретической и методологической слабостью, делала невозможной выработку в сфере политики промежуточных требований, переходных этапов, ведущих к конечной революционной цели. Эта позиция поставила под сомнение весь смысл политической борьбы за республику и демократические свободы. По сходным причинам Ленин полемизировал в то время и с появившейся в «Правде» Троцкого платформой, которая противостояла декабрьскому постановлению РСДРП 1908 г. В первом тезисе этой платформы, в согласии с позицией Ольминского, о повороте 1907 года говорилось следующее: «…3-июньский режим есть “фактическое неограниченное господство дворян-помещиков феодального типа,” причем дальше указывается, что они “прикрывают самодержавно-бюрократический характер своего господства лжеконституционной маской фактически бесправной Гос. думы”. Если помещичья Дума “фактически бесправна” — а это справедливо — то как же может быть “неограниченным” господство помещиков? Авторы забывают, что классовый характер царской монархии нисколько не устраняет громадной независимости и самостоятельности царской власти и “бюрократии”, от Николая II до любого урядника. Эту ошибку — забвение самодержавия и монархии, сведение ее непосредственно к “чистому” господству верхних классов — делали отзовисты в 1908–1909 году… делал Ларин в 1910 году, делают некоторые отдельные писатели (например, М. Александров), делает ушедший к ликвидаторам Н. Р-ков (Н. Рожков, историк. — Т К.)».[360]

Сам Ленин уже в декабре 1908 г. в заметке «Проект резолюции о современном моменте и задачах партии» определил третьеиюньский режим как изменение характера самодержавия в интересах сплотившихся вокруг него, но ведущих между собой борьбу господствующих групп. Этот вывод по существу остается верным и ныне: «Открыто закреплен и признан государственным переворотом 3-го июня и учреждением III Думы союз царизма с черносотенными помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Став по необходимости окончательно на путь капиталистического развития России и стремясь отстоять именно такой путь, который сохранил бы за крепостника-ми-землевладельцами их власть и их доходы, самодержавие лавирует между этим классом и представителями капитала. Их мелкие раздоры используются для поддержания абсолютизма…»[361]

Осознав «относительную самостоятельность» государственной власти, самодержавия, Ленин уже в начале ноября 1908 г. указал на бонапартистские черты «нового» режима, на «аграрный бонапартизм» Столыпина. В статье «Об оценке текущего момента» он предсказал неизбежность аграрной революции, «конфискации всех помещичьих земель» в том случае, если сложившийся режим и реформы Столыпина, нацеленные на передачу общинных земель в частную собственность, столкнутся с сопротивлением антагонистических групп. Ни крестьянство, ни помещичья аристократия не были удовлетворены этими реформами, и интересы последней обусловили покушение, оборвавшее в 1911 г. жизнь Столыпина. Все эти социальные и политические конфликты послужили опорой для бонапартистского механизма власти.[362] Ленин удачно предсказывал, что «успехи» Столыпина в лучшем случае могут привести «к выделению слоя сознательно контрреволюционных, октябристских крестьян», в то время как основные массы крестьянства останутся в «лагере революции». Это соотношение сил не могло проявиться в Думе, однако «подделанное большинство черносотенцов плюс октябристов», обусловленное избирательным законом, на котором видны черты бонапартизма, не могло прикрыть все более очевидное «противоречие между фактически всецело господствующим черносотенным самодержавием и показной внешностью буржуазной “конституции”».[363]

В споре со своими оппонентами Ленин уточнил свою позицию в двух отношениях: с одной стороны, по вопросу бонапартизма и изменения социального характера монархии, а с другой стороны, в связи с определением направлений аграрного развития России. В одной из своих статей, опубликованной в конце 1911 г., он охарактеризовал социально-политический строй, сложившийся после революции, и осветил соотношение «старых и новых» моментов развития. Он указал на роль столыпинских реформ в эволюции монархии и подчеркнул важность связи государственной бюрократии с торгово-промышленной буржуазией: «…отрицать буржуазный характер современной аграрной политики, отрицать вообще “шаг по пути превращения в буржуазную монархию” могут только люди, совершенно не вдумывающиеся в то новое, что принесено первым десятилетием XX века, совершенно не понимающие взаимозависимости экономических и политических отношений в России и значения III Думы… “Почерпая силы” от поддержки верхов буржуазии, бюрократия рекрутируется не из них, а из старого, совсем старого… поместного и служилого дворянства».[364]

Ленин подчеркивал и особенности буржуазной деятельности царской бюрократии, которая придавала этой деятельности исключительно крепостнический характер: «Ибо, если есть разница между буржуазностью прусского юнкера и американского фермера (хотя оба они, несомненно, буржуа), то не менее очевидна и не менее велика разница между буржуазностью прусского юнкера и “буржуазностью” Маркова и Пуришкевича. По сравнению с этими последними прусский юнкер прямо-таки “европеец”!»[365]

Взвешенные взгляды Ленина на эволюцию российской монархии могут вызвать удивление прежде всего у тех, кто склонен придавать второстепенное значение историческим аргументам, историческому обоснованию политических работ Ленина и, тем самым, сознательно или несознательно не учитывает связи между ленинскими политическими оценками и историкотеоретическими высказываниями. Между тем Ленин еще в 1902 г. отмечал, что за своеобразным развитием самодержавия как «до некоторой степени самостоятельно организованной политической силы» стоят особые интересы «могущественных чиновников», и как тогда, так и позже указывал на многовековые корни этого явления, к которым, наряду с восточным деспотизмом, принадлежали в начале XX в. и определенные черты новейшей европейской цивилизации. Размышляя о развитии российского капитализма, Ленин, наряду с многоукладностью, то есть сосуществованием различных общественно-производственных форм, писал о «восточной», торгово-ростовщической эксплуатации, о значительной роли «черносотенно-октябристского» капитализма.[366] В «смешанном развитии» видел Ленин и своеобразие аграрных отношений, для которых было характерно, с одной стороны, появление элементов «американского пути», а с другой стороны, даже после реформ Столыпина, сохранение «азиатских», «турецких» черт. В целом Ленин считал современный русский капитализм «средневековой» «военно-бюрократической» формой империализма, включающей в себя основное противоречие между «прогрессивным промышленным и финансовым капитализмом», с одной стороны, и «самой дикой» деревней — с другой.[367]

В этот период времени Ленин подверг критике и исторические воззрения одного из меньшевистских течений, т. н. ликвидаторства (выступавшего за ликвидацию нелегальных партийных структур и создание легальной партии). Несколько упрощая, можно сказать, что ликвидаторы были «заинтересованы» в преувеличении «европейских» черт российского развития, поскольку рассчитывали на то, что западная схема развития «с опозданием» повторится и в России. (Сегодня мы сказали бы, что речь шла о появлении в российской социал-демократии более или менее продуманной «модернизационной парадигмы»). Ведущий идеолог меньшевиков Г. В. Плеханов, отвергая «ликвидаторство» и вступив в борьбу против либерального понимания истории, тем не менее, в основном заимствовал историческую концепцию русского государственного развития П. Н. Милюкова. Плеханов был вынужден приспосабливать свою историческую аргументацию к убеждению меньшевиков, что российский капитализм способен следовать «европейскому образцу», однако этому противоречили утверждения Плеханова о присутствии в России азиатского способа производства, которые означали, что Плеханов, именно в отличие от Ленина, сильно преувеличил роль «некапиталистических» форм в развитии России.[368] Уже во время дискуссии о первой программе партии (1902 г.) Ленин указал на это вопиющее противоречие, содержавшееся и в плехановском проекте программы: «Плеханов говорил о капитализме вообще» и затемнил вопрос о «специально-русском капитализме», а между тем программа партии «должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма», необходимо выступить «с прямым объявлением войны именно русскому капитализму», соединив таким образом теорию с практикой.[369] Как мы видели, ранние методологические и теоретические разногласия между Плехановым и Лениным отражались в оценке проблемы азиатского способа производства. Плеханов и позже не отказался от своей ранней концепции борьбы «азиатского» и «европейского» в российской истории, в этой схеме он рассматривал и события февраля и октября 1917 г. Такая интерпретация имеет приверженцев и сегодня. В отличие от Ленина или Троцкого, Плеханов исходил не из своеобразной комбинации, совмещения двух тенденций развития, а жестко противопоставлял исторические категории, абсолютизируя их в их чистых формах. Собственно говоря, именно от Плеханова исходит та снова «вошедшая в моду» после распада СССР мысль, что февральская революция укладывалась в процесс политической «европеизации» России, в то время как октябрьская, наоборот, привела к восстановлению «российского своеобразия», «восточных», «азиатских» черт развития. [370]

На основании своих ранних занятий историей Ленин понял, что не следует недооценивать противоречивые интересы и политические противоречия внутри господствующих классов и группировок, поскольку, как показали события 1905 г. (и с еще большей очевидностью — 1917 г.), отчасти именно этими противоречиями был вымощен путь к революции. Ленин выделял внутри «помещичьего лагеря» два течения, которые позже были определены в исторической науке как «бонапартистское» и «легитимистское».[371] «Бонапартистское течение» учло некоторые результаты революции, в том числе реформы Столыпина, а также склонялось к уступкам консервативной буржуазии и развивающемуся капитализму. Для помещичьего «легитимизма» была характерна приверженность старой монархии и защита самодержавия даже от самой монархии, как это выражалось в деятельности черносотенца Пуришкевича или Маркова. Ленин не считал направленным против существующего строя присоединение либералов к «либеральной» экономической политике Столыпина, то есть к попытке дальнейшего распространения капитализма в деревне. Ссылаясь на опыт, извлеченный Марксом и Энгельсом из истории французского бонапартизма, он высказал мнение, что защита собственнических классов от пролетариата не сходит с повестки дня и тогда, когда буржуазия оказывает давление на дворянство. Абсолютная монархия перерастает в буржуазную монархию, что является последней стадией буржуазной революции. Для защиты своих экономических интересов буржуазия отказывается от значительной части политической власти в пользу крупнопоместной аристократии, царской бюрократии и т. д. В конце 1911 — начале 1912 г. Ленин писал в журнале «Просвещение», что либералы охотнее поделятся властью с черносотенцами, чем пойдут на сотрудничество с демократическими силами. «Буржуазия Вехов, Струве и Милюкова» выберет Пуришкевича в противовес массовым демократическим движениям: «Задача либерала — “попугать” Пуришкевича так, чтобы он “потеснился”, побольше места уступил либерализму, но так, чтобы отнюдь не могли при этом вовсе устранить с лица земли все экономические и политические основы пуришкевичевщины».[372]

Суть бисмарковско-столыпинского бонапартизма состояла не просто в лавировании между буржуазией и помещиками, а в том, что монархия принимает буржуазные черты, приспосабливается к требованиям капиталистического развития. [373] В то же время Ленин ясно видел, что российское самодержавие, царизм, который, в отличие от бисмарковского режима, «оставался бессильным на почве мировой конкуренции современных капиталистических государств и был оттесняем все более на задний план в Европе», вступил в союз с самыми реакционными политическими силами и «в союзе с черносотенным дворянством и крепнущей промышленной буржуазией пытается ныне удовлетворить свои хищнические интересы путем грубо-“националистической” политики, направленной против окраин, против всех угнетенных национальностей… в частности и путем колониальных захватов, направленных против ведущих революционную борьбу за свободу народов Азии (Персия, Китай)».[374]

Таким образом, осуществленный Лениным анализ российского капитализма сочетался с изучением структуры мировой системы капитализма и определением места российского капитализма в этой системе (к этому вопросу нам еще придется вернуться позже). В конечном итоге этот анализ очертил интеллектуальные рамки политической деятельности Ленина и по существу обусловил другие аспекты его теоретической деятельности.

Глава 3 Организация и революция

«…“стихийный элемент” представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную    форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности: рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих их порядков…

…социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть привнесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т. е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами… Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией».

В. И. Ленин «Что делать?»

3.1. Большевизм ленина: политика и теория[375]

Теоретические и научные интересы Ленина всегда имели подчеркнуто практическую цель. В этом смысле настоящая глава относится к «контексту» вышеописанного ленинского анализа капитализма. Ленин унаследовал от Маркса проблему «свержения капитализма революционным путем». Как мы уже видели в биографической главе, Ленина уже с начала 1890-х гг. волновал вопрос, каким образом, какими средствами и с помощью каких организационных форм может быть свергнут капиталистический строй. Таким образом, в настоящей главе речь пойдет о взглядах Ленина на «захват власти», «организацию масс», на партию. То, что эта проблема сильно волновала Ленина, и то, как он «связал» теоретический анализ с практическими организационными инициативами, выясняется из простого факта: обобщение первого опыта организации рабочего класса и революционного движения в целом частично произошло тогда, когда Ленин был отправлен в ссылку.

3.1.1. «Что делать?» Партия и классовое самосознание

Через шесть месяцев после того, как 29 января (10 февраля) 1900 г. окончился срок ссылки, Ленин выехал за границу. В июле в Швейцарии он наконец встретился с «отцом» русского марксизма Г. В. Плехановым и своими будущими соредакторами Потресовым, Аксельродом и тоже освободившимся из ссылки Мартовым, вместе с которыми Ленин в 1900 г. начал издание знаменитой «Искры».[376] Как представители русского марксизма, все они рассматривали это газету в качестве интеллектуального источника и организационного центра революционной и, конечно, в соответствии с существующими условиями, нелегальной социал-демократической партии.[377] В принципе партия была создана еще в 1898 г. на I съезде в Минске, однако, как известно, реальное создание партии произошло в 1903 г. на II съезде в Брюсселе и Лондоне, где были приняты программа и устав партии.[378]

В. И. Ульянов в середине 1890-х гг. понял, что «интеллектуальные» кружочки и революционные группки, то есть организации, работающие «кустарными» методами, подобно ручью в пустыне, обречены на иссыхание, растворение в условиях складывающегося капиталистического строя, станут добычей охранки и не являются серьезным противовесом существующему режиму. В то же время Ульянов и его соратники хорошо ощущали социальные последствия стремительного распространения капитализма, прежде всего бурное развитие рабочего движения. Различные революционные кружки и группировки уже в 1895 г. приступили к созданию социал-демократической организации, и в декабре это стремление воплотилось в нелегальной организации «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В ходе ее создания молодые марксисты осторожно относились к старым идейным традициям революционного народничества, воздерживались от всякой непосредственной идейной полемики, а народовольцы отказались от пропаганды террора и своих взглядов на экономическое развитие России.[379] Еще до трехлетней ссылки, в которую В. Ульянов был отправлен именно за участие в основании «Союза», его деятельность по расширению петербургского рабочего движения заслужила высокую оценку Плеханова и Аксельрода. Из ответа Ленина выясняется, что он уже тогда ясно знал и понимал, что утверждение социал-демократии в России зависит от того, сумеет ли марксистская интеллигенция вступить в тесную связь с разворачивающимся спонтанным рабочим движением, представители которого и сами искали связи с молодыми революционными интеллигентами.[380] Как мы уже видели, в ссылке Ленин изучал экономическую      историю России. После ссылки, создавая «Искру» и став ее редактором и автором, он в первую очередь выступал как деятель рабочего движения, «организатор партии».

Поселившись за границей, он практически немедленно приступил к изложению тех причин и процессов, которые должны были «неизбежно» привести к созданию всероссийской организации, основанной на принципах централизации и конспирации, к основанию настоящей социал-демократической партии в условиях господства самодержавия в России. В знаменитой полемической книге «Что делать?» Ленин выступил прежде всего против «русских бернштейнианцев», сплотившихся вокруг журнала «Рабочее дело» (органа «Союза русских социал-демократов за границей»), а конкретно — против течения «экономизма». Эта книга была опубликована в 1902 г. в Штутгарте в издательстве Дитца.

У современного читателя эта книга, в течение многих десятилетий считавшаяся одним из важнейших документов коммунистической партии, несомненно, вызывает сильное разочарование, причем не только из-за необыкновенно подробного и скучного описания газетной полемики и архаичной манеры изложения, но из-за того, что в ней нет «политологически» разработанной, систематизированной общей «теории партии». Эта книга «всего лишь» заложила идеологические и теоретические основы тогда еще не существовавшей социал-демократической партии.[381] Конечно, она вызвала споры в узком кругу марксистов того времени, ведь уже ее название одновременно указ как на продолжение традиций народничества (Н. Г. Чернышевский «Что делать?»), так и на разрыв с ними.[382] Редакторы «Искры» по существу согласились с основными     положениями книги, в которых описывались рамки функционирования и организационная структура партии. Ленин, конечно, не виноват в том, что в сталинскую эпоху это произведение было оторвано от его первоначального содержания и идеологически «канонизировано», а практически фальсифицировано в интересах «утверждения ведущей роли партии» и «укрепления партийной дисциплины». Споры об этой книге продолжаются и ныне, поскольку всякая практическая и теоретическая деятельность в рабочем движении обязательно обращается к ней как к важной части «традиции». Один из наиболее компетентных исследователей этой проблематики Ларе Лих раскрыл важнейшие причины этой актуальности.[383] В его интерпретации Ленин предстает как современный миссионер, религиозный проповедник, провозглашающий «Великое воскресение», «Прозрение», верящий в силу слова и способный, сломив любые границы, внушить свою веру, «обратить» в нее всех рабочих. Авторы, утверждающие, что этот «современный миссионер» был всего лишь обуянным «манией власти» интеллигентом, не опираются на конкретный исторический анализ и, в отличие от Лиха, не помещают деятельность Ленина в соответствующий исторический контекст. В свою очередь, Лих показывает те исторические предпосылки, обусловившие усиление сознательного рабочего класса (как класса-для-себя), который, как это понял Ленин, в силу своей активности мог претендовать на «гегемонию» среди всех наемных рабочих.[384] Однако эта аналогия должна включать в себя и тот факт, что этот современный «проповедник» использовал все новейшие научные достижения и был знаком со всем арсеналом новейших организационных средств: в личности Ленина объединились качества миссионера, проповедника, ученого, самостоятельного организатора, солдата-добровольца, партизана и бунтаря.

Главная идея Ленина, сформулированная в книге «Что делать?», была совершенно конкретна и исторична. Это была идея создания способной руководить революционным восстанием, основанной на принципе полной добровольности нелегальной партии, которая могла быть только партией «профессиональных революционеров», знакомых с правилами конспирации, историей и «логикой», а также средствами политической и вооруженной борьбы. Социализм может быть лишь конечной целью партии как организации (отмечаю это во избежание недоразумений), а ее непосредственной политической и экономической целью должно стать достижение подготовляющего социализм исторического этапа, пользуясь терминологией Маркса, «диктатуры пролетариата» или переходного периода, к проблеме которого мы еще вернемся. В своих представлениях и политической деятельности Ленин отводил партии роль закваски и руководителя уже существующего движения, воплощающего революционное течение и придающего форму русскому революционному рабочему движению.

Как мы уже подчеркивали, книга «Что делать?» рождалась в ходе борьбы с экономистами, которые (прежде всего, Е. Д. Кускова и С. Н. Прокопович) в документе, получившем известность под названием «Credo»[385], подчеркивали роль экономической борьбы рабочего класса и выступили против необходимости повседневной политической борьбы, «импортировав» тем самым в Россию «бернштейнианский ревизионизм», «экономизм».

При этом основная постановка проблемы практически «сама собой» привела к вопросу о революционности рабочего класса: с 1902 г. важнейшей целью Ленина — как мы видели, не без определенных предпосылок — было определение «роли социал-демократии по отношению к стихийному массовому движению».[386] Иначе говоря: каким образом рабочие массы смогут достигнуть «зрелости», которая сделает их способными свергнуть царское самодержавие? Ленин реагировал прежде всего на положения вульгарных экономистов, противопоставлявших экономическую борьбу рабочего класса политическим требованиям. Ссылаясь на спонтанность, на «саморазвитие» рабочих, они подчеркивали их профсоюзную борьбу, видели у них только «тред-юнионистское сознание». Защищая свои взгляды, русские экономисты, как и ранее Струве, ссылались на новое течение в немецкой социал-демократии, на идеи Эдуарда Бернштейна. Ленин, для которого социал-демократия была партией социальной революции, видел суть бернштейнианства именно в том, что «социал-демократия должна из партии социальной революции превратиться в демократическую партию социальных реформ». Именно в подтверждение этой идеи Бернштейн отрицал «возможность научно обосновать социализм» и тем самым снимал с повестки дня и ведущую к нему «социалистическую революцию». Как известно, этот тезис Бернштейна до сих пор является основополагающим для современной социал-демократии.

В «Что делать?» появилась важная мысль о том, что за столкновением «революционной» и «реформистской» партий стоит различное отношение к государству и революции, к буржуазии и капитализму. В «государственном социализме» Бернштейна (или, например, Фольмара) возможность парламентского правления социал-демократии отождествлялась с «конечной целью» и, собственно говоря, ставилась на место цели достижения социализма, осуществления социалистической революции, что противоречило взглядам Маркса, который ранее и сам критиковал фольмарову концепцию государственного социализма.[387] Русские экономисты также пытались исключить революционный    переход к социализму. Таким образом, в глубине политического конфликта таился тот факт, что Бернштейном «отрицалась принципиальная противоположность либерализма и социализма; отрицалась теория классовой борьбы».[388] В центре ленинских тезисов, касающихся «партийного строительства», стоял вопрос о том, каким образом рабочий класс может прийти к революционному классовому сознанию. По его мнению, в буржуазном обществе рабочий класс не только в общем, но и конкретно находится в подчиненном положении, поскольку все предрассудки, связанные с капиталистической системой, «проникают» в самые глубинные слои его сознания, вследствие чего он не может самостоятельно освободиться от этих предрассудков. В первые годы своей западноевропейской эмиграции Ленин мог лично убедиться в том, что сам капиталистический режим (с помощью прессы и т. д.) привносит извне в сознание рабочих взгляды, культурные образцы и обычаи, обеспечивающие сохранение капитализма (таким образом, этот тезис был не просто заимствован Лениным у Каутского). Этот повседневный опыт помог Ленину сделать вывод, что «без революционной теории не может быть и революционного движения». Под этим нужно понимать и теоретическое обоснование повседневной революционной агитации и пропаганды с учетом национального, местного своеобразия. Ленин совершенно ясно понимал, что «национальные задачи русской социал-демократии таковы, каких не было еще ни перед одной социалистической партией в мире».[389]

В отношении соединения «стихийности масс» и «социал-демократической сознательности» Ленин и (тогда еще) большевистский философ Богданов осознали особую важность более или менее протяженных периодов подготовки к революции, когда рабочий класс «приобретает способность» возглавить будущую революцию. Легко поддерживать революционную теорию в революционный период, однако нельзя стихийно «изучить» «логику» политической борьбы и природу участвующих в ней сил. В результате своих рассуждений Ленин пришел к выводу, что при буржуазном строе, как правило, «у рабочих и не может быть социал-демократического сознания» (конечно, под социал-демократией всегда нужно понимать марксистскую социал-демократию). Позже, в 1907 г., под влиянием опыта революции он отказался от этого тезиса, более того, признал, что в новой ситуации в партию, наряду с «профессиональными революционерами», могут вступать и массы пролетариев.

О том, что ленинско-искровская концепция РСДРП была «придумана» именно для рабочего движения, однозначно свидетельствует замечание Ленина в брошюре «Шаг вперед, два шага назад», опровергавшее обвинение в том, что он отождествляет социал-демократию с заговорщической организацией. Приведя цитаты из своих прежних работ, Ленин писал: «Из этой справки видно, как некстати напоминал мне тов. Мартов, что организацию революционеров должны облекать широкие рабочие организации. Я указывал на это еще в “Что делать?”, а в “Письме к товарищу” развивал эту идею конкретнее… Каждый завод должен быть нашей крепостью…».[390] Ленин наметил целую цепь легальных и нелегальных организаций, которые должны сплачивать рабочих вокруг социал-демократии. «Заговор», естественно, являлся не фундаментальным принципом партии, а лишь специальным методом действий в определенных условиях.[391] Таким образом, деятельность легальных организаций открывала новые возможности. Конечно, важнейшим замыслом Ленина было создание целой сети организаций, которая способствовала бы установлению связей между различными группами угнетенного общества в стране, где не существовало даже элементов гражданского общества.[392] Другой вопрос, что в западной литературе даже авторы взвешенных работ в течение многих десятилетий выводили из «Что делать?» всю ленинскую концепцию социализма и организации общества.[393]

Несомненно, что Ленин до конца жизни сохранил свои взгляды на важность просвещения и воспитания, хотя никогда не отрицал, что «самовоспитательное» влияние повседневной борьбы играет по крайней мере такую же роль, как и «обучение». Это «теоретическое сознание» или, как позже сформулировал Лукач в «Истории и классовом сознании», «вмененное сознание» в «Что делать?» представлено не стерильным пролетариатом (как у Лукача), а «историческим опытом всех стран». Поскольку это сознание могло быть привнесено только извне («рабочий класс собственными силами может развить исключительно тред-юнионистское сознание»), неудивительно, что Ленин придавал огромное значение революционной интеллигенции; однако это в большей степени свидетельствует не о влиянии народничества, а о специфичности положения в России, о своеобразных противоречиях спонтанного революционизирования рабочего класса и его культурной отсталости. То, что Лукач в 1922 г. считал преимуществом, у Ленина выступало как проблема. Ленин очень точно чувствовал, что «в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно-социалистической интеллигенции».[394] Это еще раз подтверждает, что в «строительстве» партии Ленин исходил из конкретного опыта российского рабочего движения, непосредственным результатом этого конкретного опыта, конкретной ситуации стали требования централизации и конспирации. Как мы уже видели в предыдущей главе, выступая за отказ от сектантских настроений и участие в политике широких масс, Ленин понимал и «негативные последствия» этой ситуации, ее «восточные черты».[395] К вопросу о взаимоотношениях между «профессиональными революционерами и чисто рабочим движением» он подходил с точки зрения организации массовых стачек как точки «встречи» партии и рабочего движения и одного из важнейших достижений рабочего движения. Массовая стачка не была для него «тайной» акцией, хотя, по его мнению, для «технической» подготовки выступления многотысячной массы людей необходимо ограниченное число «профессиональных» организаторов, а борьбу против «политической полиции» «должны организовать “по всем правилам искусства” люди, профессионально занятые революционной деятельностью». Таким образом, Ленин связал воедино несколько элементов рабочего движения: его широкую профсоюзную базу, профессиональную организованность и конспирацию, а также ясную идеологическо-политическую позицию под знаком нового революционного учения, марксизма.[396]

Имея в виду необходимость «профессиональной подготовки», Ленин еще в 1901 г. подверг политической и идеологической критике два старых революционных течения, народничество и анархизм, не сумевшие дать ответы на новые вызовы со стороны современного буржуазного общества. Как уже говорилось, его главное возражение заключалось в том, что народники не понимают характерных черт российского капитализма и поэтому пытаются изменить существующий строй посредством отживших, романтических акций (терроризма, насильственных действий революционного меньшинства и т. д.), что, по мнению Ленина, не могло привести ни к каким положительным результатам. Что же касается «отрицавшего политику» анархизма, то ему недоставало «понимания развития общества, ведущего к социализму», «причин эксплуатации», «классовой борьбы как творческой силы осуществления социализма». На основании исторического опыта Ленин считал, что эти, как сказали бы в наши дни, «досовременные» течения не принесли никаких серьезных результатов в деле организации трудящихся. Он назвал ошибкой анархистов «нелепое отрицание политики в буржуазном обществе», которое приводит к «подчинению рабочего класса буржуазной политике под видом отрицания политики».[397]

На вопрос «что общего между экономизмом и терроризмом?» Ленин отвечал, что оба они означают «преклонение перед стихийностью». По его мнению, того, кто равнодушен даже к русскому произволу, не возбудит и «единоборство правительства с горсткой террористов».[398] В «Что делать?» он подробно разбирает «структуру функционирования классового сознания». В его понимании участие рабочего класса в повседневной политике прежде всего зависит от понимания эволюции соотношения классовых сил, без чего пролетариат всегда будет оставаться лишь орудием капитала.[399] Несомненно, Ленин преувеличил роль «понимания» теоретической и научной истины в истории и политике, уделив меньше внимания изучению сложной цепи различных интересов. Причиной этого было, кроме всего прочего, и его мнение, что «погружение в частности» может стать препятствием революционной организационной деятельности, «смертью действия». Взгляды Ленина на революционную организацию отражали и его убеждение в том, что истиной должно овладеть прежде всего «революционное ядро», в то время как рабочие озабочены не теоретическими проблемами, их побуждают к революционным действиям тяготы повседневной жизни. Как мы увидим, Ленин и позже сохранил свое резко критическое отношение к анархистскому движению, причем не из-за организационной конкуренции (хотя и это не исключено!), а по принципиальным, тактическим и теоретическим, соображениям.

Таким образом, в «Что делать?» Ленин писал о подпольной революционной организации, объединяющей «людей, которых профессия состоит из революционной деятельности (поэтому я и говорю об организации революционеров, имея в виду революционеров-социал-демократов)». Конечно, в этом нет ничего удивительного, поскольку в данном случае речь поминутно шла о жизни людей. При самодержавном строе успеха могли добиться только специалисты (да и те нечасто). Партия, революционная организация, если она приступала к действиям с надеждой на успех, должна была быть не только «возможно более конспиративной», но в определенном смысле «альтернативой» тайной полиции.[400] Профессионализм, от которого зависела жизнь рабочих и профессиональных революционеров, естественно, не допускал наивности и благодушного дилетантизма.[401] Именно имея в виду «профессионализм», Ленин писал, что «по своей форме такая крепкая революционная организация в самодержавной стране может быть названа и “заговорщической” организацией».[402] Такую организацию он рассматривал важнейшим орудием революционного восстания против царизма; она должна «подготовить» революционную перестройку и разработать стратегию «перехода» от повседневной экономической и политической борьбы к конечной цели революции. В этом смысле Ленин писал об «отрицании немедленного призыва к штурму» и о партии как важнейшем организационном средстве в руках рабочего класса для осуществления такого «перехода».[403]

В другой связи уже говорилось о том, что Ленин видел организационные предпосылки широкой социальной базы и осуществления целей партии в «сети агентов», соединении различных форм рабочего движения, без чего невозможна и подготовка восстания.[404] Он писал об упорной и непрерывной организационной деятельности, которая, «наконец, приучала бы все революционные организации во всех концах России вести самые постоянные и в то же время самые конспиративные сношения, создающие фактическое единство партии, — а без таких сношений невозможно коллективно обсудить план восстания и принять те необходимые подготовительные меры накануне его, которые должны быть сохранены в строжайшей тайне». Таким образом, Ленин все подчинил главной цели, подготовке, выбору момента и осуществлению «всенародного вооруженного восстания». Не случайно, что для него и план «Искры», «“план общерусской политической газеты” не только не представлял из себя плод кабинетной работы лиц, зараженных доктринерством и литературщиной», а являлся «самым практическим планом начать со всех сторон и сейчас же готовиться к восстанию».[405]

Уже во время дискуссий на партийном съезде выяснилось, что такие принципы, как демократический централизм или авангард, являющиеся в глазах потомков лишь «политологическими» понятиями, могут оправдать себя исключительно на практике рабочего движения. Революция 1905 г. неожиданно превратила «заговорщицкую», опирающуюся на конспирацию партию в настоящую массовую партию, которая вскоре насчитывала более 160 тысяч членов.

Демократический централизм как бюрократический «закон» функционирования партии является продуктом позднейшей исторической эпохи, комбинацией властной практичности и мессианских «надежд на будущее». Правда, сам принцип «демократического централизма» определяется просто: это демократия при принятии решений и единство при их выполнении. Отвлекаясь от других проблем, например, от судьбы позиции меньшинства, можно сказать, что трудность «лишь» в том, как можно применить этот принцип к мелким пропагандистским группам, которые по-настоящему не имеют связи с рабочим классом, члены которых вышли не из руководителей и наиболее сознательных членов этого класса, избранных в ходе реальной борьбы.[406] РСДРП и позже партия большевиков располагали настоящей обратной связью благодаря их органическим контактам со своим классом. РСДРП уже с момента своего основания потенциально была настоящей массовой партией (по своей идеологии, организационному уставу и т. д.), которую в 1905 (и 1917) г. признали выразителем своих политических интересов наиболее сознательные массы рабочего класса. Однако эта «сознательность» вскоре могла обернуться против официальных решений партии под знаком конкретно невыполнимого требования «самоосвобождения». Однако в связи с этим в «Что делать?» не могло быть никаких «указаний», поскольку автор этой книги в то время, конечно, не мыслил категориями партии-государства.

Авангардная роль партии означала у Ленина всего лишь то, что партийная организация является частью класса и вбирает в себя все прогрессивные и революционные элементы («которые первыми пойдут на баррикады»), как об этом говорится в «Манифесте Коммунистической партии». Конечно, это не имеет ничего общего со структурой, сложившейся в иную эпоху, с бюрократической «сталинской партией-государством», хотя эта партия, ссылаясь на Ленина, возводила свои истоки к 1903 г., считая с этого года существование большевизма как политического и идейного течения.

Делегаты II съезда РСДРП руководствовались общим убеждением, что задачей съезда является создание социал-демократической партии, способной осуществлять единое руководство российским рабочим движением, обладающей общей программой и единой организацией, обеспечивающей единодушную точку зрения по тактическим вопросам. Под знаком этого общего намерения Организационный комитет выработал, провел по всем комитетам и наконец утвердил устав съезда. Восемнадцатый параграф этого устава гласил: «“Все постановления съезда и все произведенные им выборы являются решением партии, обязательным для всех организаций партии. Они никем и ни под каким предлогом не могут быть опротестованы и могут быть отменены или изменены только следующим съездом партии”… Это постановление выражало собою именно добрую волю всех революционеров… Оно равнялось взаимному честному слову, которые дали все русские социал-демократы».[407] Однако все оказалось не так просто. Личная властная борьба часто изменяет и содержание честного слова.

3.1.2. Раскол партии: миф и действительность

В дискуссиях на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии Ленин неизменно исходил из того, что по своей функции «партия пролетариата» должна стоять на почве «всеобщих интересов», чтобы суметь преодолеть чрезмерное разрастание всякой партикулярности, различных частных интересов. Можно сказать, что, в то время как государство выражает общие интересы класса капиталистов в противовес частным интересам капиталистов, призвание революционной партии, имеющей целью уничтожение всех различий классового характера, состоит в воплощении организационных интересов «целого», «всего рабочего движения». Далее, в ходе организационной дискуссии 1903 г. было впервые однозначно выражено, что члены партии, ориентированной на конечную цель («диктатуру пролетариата»), должны стоять только на почве классовой сознательности. Плеханов и Ленин совместно внесли эту цель в проект программы партии. (Позже Лукач будет понимать эту сознательность так, как будто она является просто организационной формой теоретической сознательности, что само по себе предполагает идеализацию членов партии, не говоря уж об «идеалистических» тенденциях).[408]

Особую позицию занимал Парвус (настоящая фамилия: Гельфанд). Важнейшим спорным пунктом в дискуссии с меньшевиками была не оценка конспирации. И все же Парвус, оказавшийся на периферии меньшевиков, позже выдвинул этот вопрос на передний план разногласий с Лениным[409], хотя все течения на II съезде, конечно, выступали за нелегальную партию. Парвус, назвавший Ленина «писателем прямолинейным, не знающим оттенков», который «превратился в политического анти-Струве» и «знает только одно движение: вперед»,[410] создал такую якобы всеобъясняющую теорию перманентной революции, с которой до сих пор связывают его имя (мало того, он больше известен именно этой своей теорией, чем торговыми махинациями, которыми он занимался во время Первой мировой войны). Пытаясь применить к России теорию перманентной революции, поверхностно заимствованную у Маркса, Парвус видел перед собой образец Западной Европы. Его идея, созревшая в 1904–1905 гг., на самом деле оказалась не применимой к российской действительности, поскольку он глубоко недооценил те тактические соображения, без учета которых было невозможно установить связь между теорией и практикой: «Ленин рассматривает тактику с точки зрения свержения самодержавия и непосредственной победы революции — я ее рассматриваю с точки зрения организации социально-революционной армии пролетариата, которая бы сделала революцию беспрерывной».[411]

Абстрактность мышления Парвуса проявилась еще сильнее в открытом письме к Ленину от 2 декабря 1904 г. С одной стороны, он упрекал Ленина за то, что тот в интересах свержения самодержавия считал возможным тактический компромисс с либералами. Сам же Парвус боялся того, что революционные массы могут попасть под влияние либералов и окажутся неспособными к продолжению революции в духе перманентной революции. С другой стороны, он после этого поставил в вину Ленину разрыв с меньшевиками.[412]

Не желая прийти к апологетическому выводу, что Ленин был прав во всех политических дискуссиях, спешу заметить, что его неслыханная горячность во всех партийных спорах скорее приводила к обострению и поляризации позиций со всеми вытекающими отсюда последствиями. Однако практически во всех случаях в его пользу говорило то, что он не переносил понятийно, политически и организационно непродуманных, непоследовательных, туманных, неоднозначных, отягощенных двусмысленностями мнений, он стремился рассматривать все важные вопросы одновременно в их теоретическом, организационном и политическом аспектах. Парвус был другим человеком, в течение короткого времени он оказывал влияние на Троцкого.

Через год после судьбоносного съезда родилась «ретроспективная» брошюра Ленина «Шаг вперед, два шага назад», опубликованная в Женеве.[413] В свете этого нужно, наконец, отказаться от старого мнения, что в 1903 г. произошел раскол между большевиками и меньшевиками. На самом деле раскол был еще только трещиной, речь шла о первой стадии длительного процесса, в результате которого раскол стал окончательным и самостоятельное изучение которого было очень рано предложено и осуществлено Лениным. Организационный вопрос, а следовательно, и сам «партийный раскол» был «лишь» одним, хотя и важным, моментом того политического процесса, в ходе которого складывались политические направления, все сильнее отличавшиеся друг от друга. Когда Ленин писал о возникновении большевизма «как политического и идейного течения», он не случайно не употребил слово «организационного».[414]

Получившая известность дискуссия по поводу первого параграфа устава об условиях членства в партии, которая состоялась на съезде между сторонниками Мартова и Ленина, на самом деле, как уже говорилось, не получила решающего значения. Общеизвестно, что Ленин ставил более строгие условия, связав членство в партии с активным участием в осуществлении программы партии. (Затрагивая организационные вопросы, можно сказать, что гораздо более важной казалась и, наверное, была полемика на съезде вокруг организационной самостоятельности Бунда, Всеобщего еврейского рабочего союза). Даже и ныне не все знают, что на самом деле «раскол» произошел во время выборов Центрального Комитета, при решении персональных вопросов,[415] когда в Центральный Комитет большинством голосов прошли единомышленники Ленина — Г. М. Кржижановский, Ф. Б. Ленгник и В. А. Носков.[416] Из-за этого Мартов в такой степени потерял «равновесие», что вернул свой «мандат» одного из членов тройки (Плеханов, Ленин, Мартов), избранной в редакцию «Искры».

Организационный распад партии имел свои социологические и психологические причины, которые постарался учесть Ленин. Рассмотрев в цитированной выше брошюре обстоятельства возникновения большевизма и меньшевизма, он особо остановился на значении интеллигентского менталитета. По его мнению, этот менталитет будет затруднять укрепление партийной организации до тех пор, пока партией не «овладеют» рабочие, но при этом он не объяснял лишь психологическими причинами неспособность меньшинства примириться с результатами голосования: «Меньшинство составили наименее устойчивые теоретически, наименее выдержанные принципиально элементы партии. Меньшинство образовалось именно из правого крыла партии. Разделение на большинство и меньшинство есть прямое и неизбежное продолжение того разделения социал-демократии на революционную и оппортунистическую…, которое не вчера только появилось не в одной только русской рабочей партии и которое, наверное, не завтра исчезнет… Да, господа, ошибка тов. Мартова на съезде была невелика (и я еще на съезде, в пылу борьбы, отметил это), но из этой маленькой ошибки могло получиться (и получилось) много вреда в силу того, что тов. Мартова перетянули на свою сторону делегаты, сделавшие целый ряд ошибок, проявившие на целом ряде вопросов тяготение к оппортунизму…».[417]

К чему мог привести вызванный личными причинами союз Мартова с экономистами, с которыми у него ранее тоже были серьезные разногласия? В работе съезда приняли участие противники направления «Искры», и представители этой группировки (В. П. Акимов (Махновец), Д. Б. Рязанов, представители Бунда) действительно не могли стать стабильными союзниками «искровца» Мартова.[418] Но именно ориентировавшийся на реформизм В. П. Акимов в цитированной брошюре верно указал на то, что позиции по организационному вопросу Плеханова и Ленина, полностью солидарных друг с другом на съезде, отличаются друг от друга.[419]

«Личная» реакция Мартова, «отказ Мартова с коллегами от должности после одного только неутверждения старого кружка» заставил Ленина задуматься о «бесхребетности интеллектуалов», о партийной «грызне». Воспользовавшись статьей К. Каутского о Ф. Меринге, он противопоставил «типичную интеллигентскую психологию» психологии пролетария, сформированную и «отрегулированную» крупной промышленностью.[420] Под «обыкновенным интеллигентом» Каутский понимал интеллигента, «стоящего на почве буржуазного общества» и «находящегося в известном антагонизме    к пролетариату». Однако этот антагонизм — «иного рода, чем антагонизм между трудом и капиталом», не экономический, а антагонизм «в настроении и мышлении», источником которого является разница в условиях труда. В результате «пролетарий — ничто, пока он остается изолированным индивидуумом… Он чувствует себя великим и сильным, когда он составляет часть великого и сильного организма… Пролетарий ведет свою борьбу с величайшим самопожертвованием… без видов на личную выгоды». «Совсем иначе обстоит дело с интеллигентом», условия труда которого порождают индивидуализм: «Полная свобода проявления своей личности представляется ему… первым условием успешной работы. Лишь с трудом подчиняется он известному целому в качестве служебной части этого целого, подчиняется по необходимости, а не по собственному побуждению. Необходимость дисциплины признает он лишь для массы, а не для избранных душ. Себя же самого он, разумеется, причисляет к избранным душам… Философия Ницше, с ее культом сверхчеловека, для которого все дело в том, чтобы обеспечить полное развитие своей собственной личности, которому всякое подчинение его персоны какой-либо великой общественной цели кажется пошлым и презренным, эта философия есть настоящее миросозерцание интеллигента, она делает его совершенно негодным к участию в классовой борьбе пролетариата… Идеальным образчиком такого интеллигента, какие нужны социалистическому движению, был Либкнехт».[421]

Брошюра Ленина «Шаг вперед, два шага назад» побудила Троцкого надписать полемическую работу,[422] на которую поныне ссылаются в антиленинской литературе.            Если очистить аргументацию Троцкого от полемических «клише» и преувеличений, то выясняется, что «проблема» в том, что Ленин видит в партии структурированный политический институт, «военно-бюрократически» организованную структуру, в то время как Троцкий поставил во главу угла абстрактную «пролетарскую самодеятельность», идею и идеал воинствующего материализма. В то же время Троцкий хорошо чувствовал опасности ленинского «просветительского запала», которые проявились в «подходящих» исторических условиях, в октябре 1917 г., другое дело, что тогда Троцкий был уже вторым после Ленина человеком в большевистской партии. Однако в 1904 г. Троцкий был еще Савлом в вопросе о партии. Однако отрыв рабочей партии от конкретной структуры производственного разделения труда в конечном итоге направляет как мышление, так и саму партийную организацию именно в сторону индивидуалистических представлений.

Позже Ленин уже не будет возвращаться к опыту съезда с указанной выше «психологической» точки зрения (основывавшейся на социологических предпосылках душевных процессов). Это объяснимо тем, что с течением времени и с накоплением опыта революции и ее поражения все более резко вырисовывались политические аспекты противоречий. Согласно оценке, данной Лениным в сентябре 1907 г.,[423] меньшевизм превратился во фракцию, «которая провела в течение первого периода русской революции (1905–1907 годы) особую политику, на деле подчинявшую пролетариат буржуазному либерализму».[424] Ленин отвергал сотрудничество с буржуазными либералами              именно в интересах обретения рабочим движением самостоятельности и «доведения до конца» революции, поскольку либералы стремились к соглашению с царизмом.[425] При этом он пустился в явные преувеличения по отношению к меньшевикам.[426] Как уже говорилось, на лондонском съезде партии РСДРП взяла на вооружение большевистский, никогда не принятый большинством меньшевиков тезис о политике «левого блока» с бедным крестьянством, которая должна заменить сотрудничество с либералами. Поэтому, как было показано в предыдущей главе, с этим съездом можно связать «второй», окончательный раскол партии. Хотя Ленин и меньшевик Плеханов будут еще взаимно искать организационную связь, большевики и меньшевики больше никогда не «объединятся» на совместном съезде. Как мы видели, события 1905–1907 гг. окончательно «развели» эти два направления в разные стороны.

Попутно отмечу, что в ноябре-декабре 1905 г. Ленин в дискуссии с анархистами подчеркивал то политическое условие организационного сотрудничества, согласно которому в боевой организации можно сотрудничать только с теми, кто разделяет цели данной организации, иначе она неизбежно развалится. Ленин прокомментировал решение Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов от 23 ноября 1905 г., отклонившее просьбу анархистов о допущении их представителей в Совет, поскольку анархисты «не признают политической борьбы в качестве средства для достижения своих идеалов». Ленин видел в Совете рабочих депутатов политическую, боевую организацию для подготовки восстания, революции, каковым он и являлся, органом революционной власти и соглашался с недопущением анархистов в Совет, поскольку это был «не рабочий парламент и не орган пролетарского самоуправления», из которых нельзя бы было исключить анархистов.[427] Советы и сходные с ними народные организации (стачечные комитеты, советы солдатских депутатов, комитеты железнодорожников и т. д.) являются продуктами стихийной самоорганизации рабочих: «Не теория какая-нибудь, не призывы чьи бы то ни было, не тактика, кем-либо придуманная, не партийная доктрина, а сила вещей привела эти беспартийные, массовые органы к необходимости восстания и сделала их органами восстания», — писал Ленин, рассматривая опыт декабрьского восстания 1905 г.[428]

С этим тезисом Ленина была связана и борьба течений внутри РСДРП. Только вступившие в борьбу стороны относили утверждение, что «в боевом союзе место только тем, кто борется за цель этого союза», друг к другу. Таким образом, организационный вопрос никогда не отделялся от политических вопросов и мнений, даже после поражения революции, когда РСДРП распалась и, казалось, погрузилась во фракционную борьбу. История РСДРП в 1907–1917 гг. была историей попыток объединения и распада на фракции. Уже в 1906 г. на стокгольмском съезде было декларировано желаемое, но отнюдь не стабильное объединение, за которым на лондонском съезде последовал указанный выше «второй» раскол. О распаде партии свидетельствовало то, что меньшевики разделились на т. н. ликвидаторов, абсолютизировавших легальную деятельность, и руководимых Плехановым «партийцев».[429] Разделились на фракции и большевики: против Ленина выступили т. н. отзовисты (группировка под руководством Богданова, требовавшая отзыва делегатов Думы и придерживавшаяся тактики бойкота выборов). Попытки объединения и отделения предпринимались и позже.[430] (Такого рода сектантство, организационная замкнутость были своего рода «защитной реакцией» на контрреволюцию, а не «российским своеобразием»).

Интересно, что в начале 1908 г. К. Каутский, которым тогда еще восхищался Ленин, в работе «Карл Маркс и его историческое значение»[431] в соответствии с марксистской традицией поставил вопрос о соединении рабочего движения с социализмом как вопрос о создании «единства теории и практики» (являющегося для пролетариата предпосылкой для революционного свержения капитализма и, как результат этого, упразднения себя как класса). Каутский и в этой области является ключом для понимания Ленина. Он указал на то, что и до Маркса выдвигались революционные цели, «однако лишь создавались секты, и пролетариат был раздроблен, поскольку все социалисты делали упор на тот особый способ решения социального вопроса, который изобрели они сами. Сколько способов, столько и сект».[432] Подобный упадок наблюдался и после 1907 г. Однако «дезорганизация» российской социал-демократии имела и положительные последствия, началось расширение «базы партии» в сторону профессиональных организаций, которые после ликвидации советов контрреволюцией остались единственным корнем партии в пролетарских массах. Российские события подтвердили мнение Каутского и в другом отношении. К распаду российской социал-демократии на фракции привели не теоретические причины, хотя позже теоретико-идеологический фон окончательных расколов выявился очень четко: «Едва ли когда-либо были такие марксисты или марксистские группы, которые вызвали бы раскол из-за чисто теоретических расхождений. Там, где происходил раскол, он всегда причинялся практическими и теоретическими, тактическими или организационными противоречиями, и теория была лишь козлом отпущения, на которого сваливались все совершенные ошибки».[433]

Одной из интереснейших и наименее известных страниц этой фракционной борьбы был раскол большевистской фракции, дискуссия между Лениным и Богдановым, которая со многих сторон освещает отношение Ленина к политике и теории.[434] Вообще, встает вопрос, что происходит с партией и в партии, если движение идет на убыль?

3.2. Ленин и Богданов

3.2.1. Организационно-политический конфликт

За поражением революции 1905 г. последовало «предательство» (страх, паника) интеллигенции, переход на сторону нового контрреволюционного режима, подчинение властям. Классическим примером этого процесса стали «вехисты», в прошлом левые, «легальные марксистские» интеллектуалы. Множество представителей интеллигенции покидали казавшийся тонущим корабль революции, возвращались в «личную жизнь», в маленькие кружки и общества, отворачивались от политики, приспосабливались к возможностям, которые предлагала им контрреволюция. Этот процесс, несомненно, выразился в установлении философской моды на махизм, эмпириокритицизм, в «объединении» марксизма и идеализма, в богоискательстве и «богостроительстве», привлекавших к себе товарищей Ленина по фракции.

В ходе распада социал-демократических организаций в большевистской фракции с Лениным и его сторонниками «порвали» те, кто стоял «слева» от него, хотя этот разрыв может толковаться и наоборот: Ленин порвал со стоявшими слева от него группой или группами (отзовистами и ультиматистами), поддавшимися новой философской моде. Быть может, в результате определенной психологической реакции на поражение революции в среде большевиков, например у А. А. Богданова, А. В. Луначарского, В. А. Базарова, А. М. Горького и др., укрепилась приверженность к конечным целям, в то время как для других социал-демократических направлений под влиянием определенных возможностей, открывавшихся в условиях легальности, стал характерным отказ от всяких конечных революционных целей. Психологическая увлеченность конечной целью, с одной стороны, сопровождалась уходом от действительности, а с другой стороны, выражалась в трансцендентных философских экспериментах. Такая реакция нередка в среде революционеров, переживших неожиданный спад революционных настроений, к тому же она осложнялась т. н. эмигрантской болезнью, которая в условиях изоляции способствует раздорам, самооправданиям и склокам.

Возвратившись в эмиграцию, Ленин принял во внимание новые реалии и обратился к миру парламентской борьбы, в котором социал-демократы, участвовавшие в работе Думы, должны были в ожидании новой революционной волны пропагандировать революционную тактику и стратегию. Другое крыло большевиков, наиболее известным представителем которого был претендовавший на «лавры» философа Богданов, отвергало «растворение» революционной политики в парламентской деятельности. Богданов и его сторонники руководствовались не «ультралевым» политическим стремлением немедленно провозгласить лозунг социалистической революции, а скорее желанием сохранить в данных историко-политических условиях «чистую» революционную перспективу, которую они не хотели загрязнить позором реальной политики.[435] Смотря с высоты философии истории, они считали мелочные споры различных социал-демократических группировок о Думе и своем организационном распаде достойной сожаления, разочаровывающей реакцией на наступление контрреволюционной эпохи. Политическая деятельность равнялась для них потере настоящей индивидуальности и коллективизма, а сохранение чистоты означало исключительно подготовку к будущему в настоящем.

Эти две установки внутри большевизма проявились еще до революции. Внутреннее разделение большевиков на «ленинцев» и группу «Вперед», по существу состоявшую из Богданова и его приверженцев, в определенном смысле условно наметилось еще в августе 1904 г. на т. н. совещании 22 большевиков.[436] Однако в 1904 г., в породивший единство движения революционный период, большевистская газета «Вперед» не казалась фактором возникновения особого направления внутри большевистской фракции. Реконструкцию истории раскола все же нужно начать с 1904 г., когда в кругу большевиков, видимо, уже наблюдалось разное отношение к политике. Почти десять лет спустя Ленин в короткой статье, касавшейся истории большевизма, следующим образом описал организационную эволюцию российской социал-демократии, большевизма и меньшевизма: «Главные расхождения обоих течений на практике — осень 1905 г.: большевики за бойкот булыгинской Думы, меньшевики за участие. Весна 1906 г. — то же относительно виттевской Думы. I Дума: меньшевики за поддержку лозунга — думское (кадетское) министерство, большевики за лозунг — исполнительный комитет левых (с.-д. и трудовиков) для организации непосредственной борьбы масс и т. д… На Стокгольмском съезде (1906 г.) победили меньшевики, на Лондонском (1907 г.) — большевики. В 1908–1909 гг. от большевиков откололись “впередовцы” (махизм в философии и “отзовизм” или бойкот III Думы в политике: Богданов, Алексинский, Луначарский и др.). В 1909–1911 гг., ведя борьбу с ними (сравни В. Ильин “Материализм и эмпириокритицизм”, Москва, 1909 г.), а также с ликвидаторами (меньшевики, отрицавшие нелегальную партию), большевизм сблизился с партийными меньшевиками (Плеханов и др.), которые объявили решительную борьбу ликвидаторству».[437]

На самом деле раскол между двумя направлениями большевизма произошел по более глубокому мировоззренческому и в то же время очень даже практическому вопросу. Богданов и его группа отрицали всякое участие в парламентской, «буржуазной» политике. Ленин же поставил партии главную задачу бороться за политическую власть и считал проблемы «воспитания» элементами этой борьбы. Он занимался не созданием картин социалистического будущего (эту задачу он относил к тому периоду времени, который наступит после социалистической революции), а организационной, политической и интеллектуальной подготовкой революции, способной свергнуть царизм. Это общее различие во взглядах проявилось и во многих тактических разногласиях.

В намеченных Лениным исторических рамках не видно с полной ясностью, что не Богданов, а он сам порвал с «прежним большевизмом» и его «бойкотистской» тактикой, чего не приняли Богданов и его сторонники, требовавшие отзыва думских делегатов. «Антибойкотистский» поворот был осуществлен Лениным в апреле 1906 г. на Стокгольмском объединительном съезде, где он и 16 других большевиков проголосовали за участие в выборах в Думу. Это стало первым примером, пользуясь богдановским выражением, большевистского «центризма», поскольку на Таммерфорсской конференции в декабре 1905 г. большевики во главе с Лениным еще выступали против выборов, придерживаясь политики бойкота. Конфликт между «парламентаристской» и «революционной» политическими тенденциями продолжался и на Лондонском съезде. Роспуск II Думы в июне 1907 г., арест 16 членов думской фракции РСДРП и ограничение права участвовать в выборах обострили конфликт. На общероссийской конференции, проходившей в Котке (Выборг) 21–23 июля (3–5 августа) 1907 г., партия произвела пересмотр своей думской политики, причем Ленин и Богданов проводили совершенно разные тактические линии. Ленин считал тактику бойкота политикой революционного подъема, искал связь между политической реальностью и отдаленными конечными целями.[438] В нереволюционной ситуации нужна была иная политика.

В то время Богданов считал, что Плеханов, Аксельрод и Ленин виновны в проведении линии «сотрудничества классов», которое автоматически вытекает из повседневной парламентской деятельности. В 1909 г. Ленин снова вступил в организационное сотрудничество с Плехановым. Справа ликвидаторы, а слева отзовисты выступили против ленинских политических и стратегических планов, направленных на укрепление такого социал-демократического направления, которое одновременно включало бы парламентскую деятельность, со всем ее арсеналом средств, и революционную пропаганду, сохранение революционных перспектив. После того как в декабре 1908 г. Плеханов вышел из редакции меньшевистской газеты «Голос социал-демократа», снова возникла реальная возможность для его сотрудничества с группой Ленина.

Несомненно, что важным фактором в благоприятном для Ленина изменении соотношения сил была находившаяся в его руках большевистская газета «Пролетарий». Однако в глазах Богданова любая форма сближения с Плехановым становилась «предательством», в то время как Ленин однозначно считал неприемлемым «фракционерством» стремление Богданова сделать из «левых большевиков» самостоятельную организационно-политическую силу. К тому же принципиальные политические дискуссии осложнялись финансовыми разногласиями, которые в эмиграции всегда приводят к мелочным спорам. Хотя цитированный автор прав в том, что в 1907–1909 гг. две группировки большевиков вели борьбу за денежные средства фракции[439] и газету «Пролетарий», было бы неверно преувеличивать значение денежных проблем в расколе большевистской фракции. Еще на Лондонском съезде 1907 г. был создан Большевистский центр (БЦ), в рамках которого возникла «финансово-техническая группа» в составе Богданова, Красина и Ленина, державшая в руках финансовый контроль.[440] 13 (25) июня 1907 г. была осуществлена печально известная операция, в ходе которой закавказские боевики под руководством Камо и при участии Сталина захватили в тифлисском банке 241 тысячу рублей. В июле-августе 1907 г. Камо передал Красину в Куоккале 218 тысяч рублей. В связи с этой «противозаконной» операцией Биггарт поставил вопрос, что было бы, если бы Ленин не получил доступа к альтернативному источнику финансирования, поскольку лишь финансовая независимость позволила ему порвать с его прежними товарищами.[441] Однако на самом деле речь шла о другом.

Когда Ленин с конца 1907 г. «подчинил» газету «Пролетарий» интересам думской фракции и объединился с Дубровинским против Богданова, уже ясно обозначились принципиальные идеологические и политические разногласия. Однако Ленин считал открытый разрыв несвоевременным, подчинив философскую дискуссию политической целесообразности. Об этом не стоит морализировать, как не стоит морализировать и о том, что Богданов поставил на службу своим фракционным интересам известные партийные школы на Капри и в Болонье,[442] где в центре обучения находились вопросы «культурного развития рабочего класса». Хотя редакция «Пролетария» решила придерживаться нейтралитета в философских спорах, в апреле выяснилось, что сблизить точки зрения сторон невозможно. Обе стороны стремились укрепить свою позицию, и не стоит говорить о моральном преимуществе какой-либо из них.[443]

Под воздействием опубликованной в сборнике «Карл Маркс» статьи Ленина «Марксизм и ревизионизм», заключавшей в себе нападки на эмпириомонизм, идеологическая и политическая дискуссия приняла такую остроту, что Богданов покинул редакционную коллегию «Пролетария», считая, что эмпириомонизм не противоречит теоретическим основам большевистской фракции. Со своей стороны, Ленин, Дубровинский и другие оценили ситуацию как попытку Богданова «образовать официальную оппозицию».[444] В июне 1909 г. ленинцы исключили Богданова из Большевистского центра. В ответ на это «левые большевики» создали в декабре 1909 г. на Капри группу «Вперед», с некоторой ностальгией ссылаясь на одноименную большевистскую газету 1904 г. и одновременно считая себя хранителями истинно большевистских традиций.[445]

3.2.2. Философский фон политической дискуссии

Ленин не любил смешивать философско-идеологические дискуссии с политическими и тактическими разногласиями, больше того, часто критиковал такое смешение с принципиальной и методологической точек зрения. Это свое мнение он сохранял и в феврале-марте 1908 г. Об этом свидетельствуют его письма к А. М. Горькому. 25 февраля он писал: «Мешать делу проведения в рабочей партии тактики революционной социал-демократии ради споров о том, материализм или махизм, было бы, по-моему, непростительной глупостью. Мы должны подраться из-за философии так, чтобы «Пролетарий» и беки, как фракция партии, не были этим задеты».[446]

Однако тем временем Ленин был вынужден прочитать много материалов по этой теме, поскольку фракционная борьба обострялась, что вскоре принудило и самого Ленина совершить ту «глупость», о которой он писал Горькому. Философское значение дискуссии было сформулировано им с характерной для него ясностью: Маркс не может быть дополнен Кантом, так как философская концепция Маркса не имеет кантианских, «агностических» корней. Позднейшее обращение Ленина к Гегелю, происшедшее в 1914 г., объясняет его точку зрения 1908 г., согласно которой кантианская «добавка» всегда воплощала в себе философскую и теоретическую ревизию марксизма, как это показала, начиная с 80-х гг., борьба против народников и, в конечном итоге, против Бернштейна.[447] Значение гегелевских посылок в философии Маркса состояло именно в применении диалектического метода, однако философская проблематика диалектики оставалась «в тени» во время полемики Ленина против «эмпириомонизма» и «религиозного атеизма» Луначарского и его единомышленников. Как оказалось, Плеханов, а вслед за ним и Ленин еще в 1903–1904 гг. обратили внимание на философские разногласия с Богдановым и его единомышленниками, что нашло свое выражение и во время личной встречи с Богдановым.[448]

Постепенно тактическая и фракционная борьба в партии настолько пропиталась философскими вопросами,[449] что Ленин решил разом убить двух зайцев и защитить позиции материалистической философии, одновременно осуществив или, по крайней мере, углубив политическую и организационную критику фракции, возникшей внутри партии. В этом его поддержал и Плеханов, ведь речь шла о защите традиционного, «буржуазного материализма» против махизма.[450] Практический материализм Маркса и Энгельса, связавший философию с революционной практикой, соединивший диалектику с гносеологической и онтологической точкой зрения и — путем сочленения философии с рабочим движением — в конечном итоге превративший философию в теорию, не мог получить существенной роли в теоретической борьбе вокруг махизма.[451] Ставка в этой дискуссии была иная. Для того, чтобы защитить позиции «буржуазного материализма», Ленин отказался от невмешательства в философские споры, хотя, как мы уже видели, отнюдь не считал себя специалистом по этой отрасли науки. В «Эмпириокритицизме» он мобилизовал не столько Марксову, сколько плехановскую философскую традицию, в которой материалистическая точка зрения формулируется в рамках монистической теории отражения. В этом произведении историческая диалектика оттеснена на задний план своего рода «естественнонаучной закономерностью», что отчасти объясняется политической природой философской дискуссии.[452] Позже шли споры по поводу философского толкования этой работы, в ходе которых особо выделялись аутентичное толкование Грамши и «социологизированная» критика Паннекука. Грамши уже при определении понятия материи полемизировал со специально-научной ограниченностью и философствованием, оторванным от общественных отношений: «…Философия практики не может воспринимать “материю” ни в том смысле, как ее понимают естественные науки… ни в том, как она интерпретируется в различных вариантах материалистической метафизики… Таким образом, материю надо рассматривать не саму по себе, а как социально и исторически организованную для производства, а естественные науки, следовательно, надо считать по существу исторической категорией, выражением отношений между людьми».[453]

В книге «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии», выпущенной между 29 апреля и 4 мая 1909 г. издательством «Звено», как и во всей дискуссии между Лениным и Богдановым, трудно провести границу между философским и политическим спором. По существу, Ленин написал не философское произведение, да у него и не было такого намерения. В его книге велся реальный спор о том, что такое марксистская философия и какова ее функция, но, как правило, этот спор оставался в рамках идеологической полемики. Об этой идеологической нацеленности Ленин писал в письме от 9 марта 1909 г., посланном из Парижа А. И. Ульяновой-Елизаровой.[454]

Во всяком случае ясно, что возглавляемые Богдановым большевики, намеревавшиеся порвать с «традиционной» парламентской политикой, пытались создать партийные школы, которые функционировали бы в качестве своего рода организационных центров, бросающих вызов большевикам, сплотившимся вокруг Ленина. В конце концов это привело к «отлучению» Богданова.[455] Политическим и философским замыслом Богданова было создание иной «культуры», иной «школы политики» для социал-демократов вообще, а особенно для своих товарищей по фракции, большевиков. В связи с их политикой чаще всего употребляются понятия отзовизма, ультиматизма, а их теоретико-философские устремления отмечаются понятиями пролетарской культуры, пролетарской науки, пролетарского искусства, которые у самого Луначарского, интересовавшегося эстетикой, имели отчасти синдикалистско-сорелистские корни. Опираясь на эти сорелистско-анархо-синдикалистские посылки, Луначарский приступил к действительно оригинальному философскому эксперименту, выразившемуся в концепции «богостроительства». Уже в одной из своих статей, написанной в 1907 г., он рассуждал о «научном социализме как… новой, высшей форме религии», своим «религиозным атеизмом» он стремился учить пролетариев добру, вере в счастье. С точки зрения этого ссылавшегося на социалистическую культуру «богостроительства», Ленин с его ориентацией на мир политики представлялся «узко практичным» воплощением II Интернационала. Луначарский, Горький и отчасти Богданов с их ориентированным лишь на будущее, гипертрофированным «революционным сознанием» провозглашали «коллективизм» нового типа. Их «философия коллективистского активизма», как мы видели, направляла сознание пролетариата в сторону утопического мессианского социализма.[456] В теоретической конструкции «пролетарской культуры» по существу скрывалась своего рода «философия надежды», «богостроительство» выражало тоску по гармонии, а социализм превращался в своего рода религию. Конечно, Ленин преувеличивал, подозревая наличие у Луначарского некой «догматической религии», на самом деле речь шла лишь об идеологическом использовании, преувеличенном употреблении эмоций, эстетических «переживаний» с целью мобилизации идеи социализма.

Ленин оценивал политическое и практическое значение религии более взвешенно, чем можно предположить на основании позднейшей вульгарной антирелигиозной пропаганды, не говоря уж об интерпретации антиленинских «теологов». В статье «Социализм и религия», написанной в начале декабря 1905 г., Ленин как раз выступал против прямолинейного понимания и толкования отношения пролетариата к религии. Рассмотрев вопросы происхождения религии, ее роль в обществе и возможности сотрудничества с духовенством, Ленин предлагал сотрудничать с теми представителями духовенства, которые не выступали против целей рабочего движения с «позиций христианства». При этом он приводил следующие доводы: «Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п… Религия есть опиум народа».[457] Отделение церкви от государства означало для Ленина полный отказ государства от материальной поддержки церкви и от упоминания вероисповедания граждан в официальных документах. По его мнению, социал-демократическая партия должна с позиций атеизма бороться против «религиозного одурачения рабочих», однако, подчеркивая важность научного просвещения верующих рабочих, он сделал еще два и поныне важных утверждения, которые были «преданы забвению» в научной литературе, посвященной анализу ленинского понимания религии. Во-первых, Ленин считал нелепостью представление о том, что религиозные предрассудки могут быть рассеяны чисто просветительским путем, поскольку они могут быть ликвидированы только после уничтожения системы экономического гнета. Во-вторых, для Ленина единство в практической политической борьбе рабочего класса было важнее любых идеологических, атеистических деклараций. Провозглашения атеизма не было и в партийной программе социал-демократов. В глазах Ленина вопрос о религии был «третьестепенным»: «Единство в этой действительно революционной борьбе угнетенного класса за создание рая на земле важнее для нас, чем единство мнений пролетариев о рае на небе. Вот почему мы не заявляем и не должны заявлять в нашей программе о нашем атеизме; вот почему мы не запрещаем и не должны запрещать пролетариям, сохранившим те или иные остатки старых предрассудков, сближение с нашей партией. (…) Реакционная буржуазия везде заботилась и у нас начинает теперь заботиться о том, чтобы разжечь религиозную вражду, чтобы отвлечь в эту сторону внимание масс от действительно важных и коренных экономических и политических вопросов…».[458]

В то же время Ленин вел дискуссию с «богостроительством» отнюдь не только по причинам организационного характера и фракционным соображениям. В личном письме Горькому, написанном в ноябре 1913 г., вырисовываются контуры насыщенного эмоциональными формулировками анализа онтологических, гносеологических, властно-технических, политических и пропагандистских характеристик религии. Ленин упрекал Горького и остальных «богостроителей» прежде всего в том, что они «интегрируют» в рабочее движение, в социал-демократию наиболее эффективную, а именно поэтому и наиболее вредную с точки зрения социалистического движения и вообще развития человечества конкурентную идеологию, религию, идею бога, которая является важнейшим средством отупления народа даже в таких буржуазно-демократических странах, как Швейцария и Америка: «В самых свободных странах… народ и рабочих отупляют особенно усердно именно идеей чистенького, духовного, построяемого боженьки. Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, — именно поэтому это — самая опасная мерзость, самая гнусная “зараза”».[459] Ленин оценивал влияние религии на сознание рабочих прежде всего с точки зрения социалистической пропаганды и всемирного просвещения, видя в ней важнейшее идеологическое средство поддержания самодержавия и классового господства.[460]

С социологической точки зрения Ленин выводил «богостроительство» прежде всего из условий существования мелкобуржуазных слоев населения: «С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства», которое везде одинаково, не составляет российской специфики, «ибо еврейская, итальянская, английская — все один черт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно». При этом Ленин многократно подчеркнул, что Горький своими средствами с помощью «богостроительства» «подслащивает», «приукрашивает» это тошнотворное духовное состояние.[461] В другом письме, также написанном в ноябре 1913 г., Горький был раскритикован еще сильнее, из этого письма мы получаем еще более ясное представление о взглядах Ленина на религию. Ленин откликнулся на мысль Горького о том, что «бог есть комплекс тех выработанных племенем, нацией, человечеством идей, которые будят и организуют социальные чувства, имея целью связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм». Ленин сравнил эту мысль с христианским социализмом, «худшим видом “социализма”», и считал, что Горький, «несмотря на свои наилучшие намерения», дошел до повторения «фокуса-покуса поповщины», так как «из идеи бога убирается прочь то, что исторически и житейски в ней есть (нечисть, предрассудки, освящение темноты и забитости, с одной стороны, крепостничества и монархии — с другой), причем вместо исторической и житейской реальности в идею бога вкладывается добренькая мещанская фраза (бог = “идеи, будящие и организующие социальные чувства”)».[462] Следовательно, Ленин, с одной стороны, утверждал, что «тупая придавленность человека и внешней природой и классовым гнетом» снова и снова порождает идею бога, и выступал против людей, «закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу». Ведь в глазах Ленина для марксиста практически не могло быть большего греха. С другой стороны, по его мнению, идея бога не связывала личность с обществом, а «всегда связывала угнетенные классы верой в божественность угнетателей». Таким образом, Ленин рассматривал любую «народную форму» религии в рамках таких понятий, как «тупость», «темнота», «забитость», «классовое угнетение», манипуляция.[463] Утверждение Горького, что философский идеализм «всегда имеет в виду интересы личности», было отвергнуто Лениным и с философской точки зрения. «У Декарта, — возражал он, — по сравнению с Гассенди больше имелись в виду интересы личности? Или у Фихте и Гегеля против Фейербаха?» Особый упрек Горький получил за то, что его соображения не удовлетворяли элементарным методологическим требованиям: «Буржуазно Ваше определение (и ненаучно, неисторично), ибо оно оперирует огульными, общими, “робинзоновскими” понятиями вообще — а не определенными к л а с с а м и определенной исторической эпохи». Таким образом, «социология» и «теология» Горького выводила Ленина из себя не просто по соображениям фракционной борьбы, наоборот, он ощущал, что в его собственном окружении происходит искажение классового сознания.[464] Если считать, что в задачи партии входит защита этого классового сознания, то становится понятной теоретическая «острота» полемики Ленина, поскольку он понимал, что теоретическая и идеологическая дискуссия имеет вполне практическое значение.

Это искавшее дорогу к народу, к рабочему классу чистое, «стерильное», почти эстетизированное сознание, пронизывавшее и горьковскую «идею бога», нашло свое наиболее полное понятийное выражение в трудах Богданова, хотя философские построения последнего часто не выдерживали (марксистской) философской критики. Его «Тектология», а также написанная в 1914 г. и недавно опубликованная работа «Десятилетие отлучения от марксизма», честно говоря, содержат и дилентантские решения. Особенно проблематично теоретическое обоснование «пролетарской науки».[465] «Эмпириомонизм» вызвал гнев Ленина прежде всего потому, что отбросил «обязательный» для марксистов философский вопрос, необходимость выбора между материализмом и идеализмом. Богданов в качестве решения предлагал свою организационную науку, которую, несмотря на всю свою оригинальность и интересную постановку проблем, трудно ввести в историю марксистской философии.

Многие письма Богданова доказывают, что и сам он воспринимал направленные против него философские нападки в первую очередь как политические выпады.[466] Даже и в письме в редакцию «Пролетария», написанном в начале апреля 1909 г., он еще с возмущением протестовал против того, что эта редакция, располагавшая значительными материальными средствами, с нетерпимостью относится к «не вполне согласным с нею мыслящим оттенкам». При этом Богданов не без оснований обвинял Ленина и его единомышленников в том, что они бюрократическими средствами препятствуют открытию партийной школы, видя в ней конкуренцию.[467]

В августе — декабре 1909 г. и ноябре 1910 г. — марте 1911 г. партийные школы на Капри и в Болонье оказались отчасти удачным экспериментом (пока на них были деньги!) в том смысле, что Богданов и его сторонники передали рабочим-активистам свои идеи о перспективах российского рабочего движения. Однако организационная борьба между конкурирующими направлениями продолжалась. В январе 1910 г., когда Богданов лишился своего поста в ЦК, группа «Вперед» была признана в качестве «литературно-издательской группы» внутри партии. Ленин с некоторой завистью писал Рыкову о том, как сильны «впередовцы», располагавшие партшколой, 80 тыс. рублей и т. д. В организационном отношении Ленин мог опереться на то, что взаимоотношения Горького с Богдановым и Луначарским вскоре ухудшились. Горький отказался участвовать в партийной школе в Болонье и перестал публиковаться в газете «Вперед». В 1910 г. прежние сторонники Богданова: Алексинский, Покровский и В. Менжинский — объединились против «культурного марксизма» Богданова и Луначарского и опубликовали в газете «Вперед» статью, в которой теория «пролетарской культуры и науки» была названа ревизионистской. Покровский, устав от безрезультатных споров, вышел из группы «Вперед», а позже, в январе 1911 г., за ним последовал и Богданов. Практически вся богдановская фракция была разрушена идеологическими и организационно-политическими разногласиями.[468]

Однако, как мы уже видели в связи с вопросом о религии, было бы ошибкой думать, что идеологическая дискуссия служила для Ленина лишь средством политического и организационного вытеснения оппонента. Организационная борьба не могла заслонить другие глубинные причины раскола большевистской фракции. Как бы твердо и упорно ни боролся Ленин с Богдановым (а Богданов с Лениным), Богданов все же прекратил эту борьбу «по собственной воле», признав, что неспособен приспосабливаться к нуждам повседневной политической борьбы, реализовать свои философские взгляды в рамках рабочего движения. В марте 1912 г. Женевский кружок напрасно звал Богданова обратно в группу «Вперед», в ответ на этот зов Богданов писал: «…За последнее время со все большей ясностью для меня выступила, в прямом опыте работы, огромная важность революционно-культурной задачи. И я решил посвятить ей себя. Когда настанет момент, когда будут люди и средства, я употреблю все усилия к организации “Союза социалистической культуры”, который, как я полагаю, не будет партийной фракцией и не будет конкурировать с собственно политическими организациями».[469]

Почти два года спустя, 17 января 1914 г., Богданов в своем письме редакции «Новой рабочей газеты» писал о своем возможном отказе от публицистической работы и желании «посвятить себя научно-просветительской задаче», что, конечно, не помешало ему резко критиковать в опубликованных в 1913 г. философских работах материализм Плеханова, Ленина и Аксельрод.[470] Пространные труды Богданова о Марксе и об организационной науке (тектологии) стали идейными экспериментами, осуществление которых на практике оказалось невозможным. Таким образом, не случайно, что он никогда не возвращался к партийно-политической деятельности. Итак, во фракционные дискуссии вторглись теоретико-стратегические идеи и концепции. Ленин прежде всего оказывал теоретико-идеологическую поддержку непосредственной организации политических боевых групп. Богданов обобщил свои взгляды в рамках вопроса о «культурной гегемонии рабочего класса». Как мы уже указывали выше, он считал, что уже в самодержавный период непосредственной задачей большевиков является создание пролетарской культуры, более свободной и творчески активной, чем буржуазная культура. Без этого культурного освобождения он не представлял себе социализма, за который стоило бы бороться. Уже по этим соображениям Богданов выступал против сближения Ленина с Плехановым, опасаясь того, что это сближение будет сопровождаться уступками меньшевистскому оппортунизму. Можно предположить, что и группа «Вперед» была создана с целью воспрепятствовать этому сближению.[471]

В то же время «традиционные» конечные политико-стратегические выводы Ленина и Богданова, собственно говоря, совпадали, ведь оба они имели в виду перспективу революционного вооруженного восстания, хотя явно отличались друг от друга по совокупности идеологических и политических средств и по своим тактическим соображениям. По сравнению с Лениным, Богданов придавал более важное значение чисто социалистическому классовому самосознанию. В свою очередь, Ленин скорее подчеркивал практическо-«технические» аспекты антикапиталистического и антисамодержавного мышления, направленного на достижение политической революции. Как мы видели, Богданов отстаивал значение стерильной социалистической картины будущего, в центре которой стояла бы пролетарская культура. В противовес этому Ленин отвергал возможность самостоятельной пролетарской культуры, считая (так он думал и после октября 1917 г.), что первичной задачей является усвоение «соответствующих» достижений буржуазной цивилизации. Еще до того, как пролетариат будет иметь свою аутентичную классовую культуру, он уже перестанет существовать как класс, ведь целью является именно уничтожение классового общества. «Антиполитическая» аргументация Богданова, независимо от принципиальных соображений, казалось Ленину в тот момент совершенно бесполезной.

Могло показаться, что Богданов размышляет о будущем российского рабочего класса, имея в виду некое его интеллектуальное спасение. Во всяком случае, нечто подобное вырисовывается в «Отчете товарищам-большевикам», написанном Богдановым еще в июле 1909 г.: «…Социалистические основы классового сознания усваивались неглубоко и непрочно, социализм, как мировоззрение, распространялся сравнительно мало». Внимание массы концентрировалось на лозунгах дня, которые, естественно, имели больше успеха в ее сознании, поскольку «ближе выражали ее собственное настроение». Богданов сожалел о том, что «среди самого пролетариата не успело сложиться достаточно сильное и влиятельное ядро из таких элементов, которые обладали бы полным и цельным социалистическим воспитанием и могли бы внести наибольшую сознательность в каждый акт переживаемой рабочими массами борьбы».[472]

Из этого тезиса вытекает организационный вывод, сделанный Богдановым: «Надо выработать новый тип партийной школы, которая, завершая партийное воспитание работника…. приготовляла бы надежных и сознательных руководителей для всех форм пролетарской борьбы». Даже продолжение тактики бойкота объясняется Богдановым не чисто политической рациональностью, а с точки зрения интеллектуальной выработки социалистической перспективы: «бойкот… является необходимой борьбою за удержание массового движения на чисто революционной почве».[473] Позже Богданов неоднократно возвращался к анализу «феномена Ленина». В письме от 23 июня 1912 г., адресованном членам женевского идейного кружка «Вперед», он, чувствуя растущее сочувствие взглядам Ленина, собственно говоря, с сожалением писал, что «Ленин ставит эти лозунги (“демократической республики”, “конфискации”. - Т. К.), как политикан, желая поднять свою революционную репутацию, и в то же время, не сомневаюсь, что ленинские кандидаты (на выборах в Думу. — Т. К.) спрячут их в карман на время кампании». По мнению Богданова, так же поступают и впередовцы, но без ясного понимания проблемы: «Избирательная же кампания пройдет, при таком отношении к делу, всюду на чисто меньшевистский манер». (Богданов с таким презрением пишет о политике, как будто она сильнее всего запачкивает чистоту революции).[474]

Интересно, что в письме от 11 декабря 1912 г. Богданов считал, что именно из-за столь презираемого им «политиканства» в России неизбежно должно будет произойти объединение социал-демократической интеллигенции с «ленинцами». «…О “радикализме” нашей с.-д. интеллигенции в ее массе и говорить, я думаю, не стоит, — писал он. — Не подумайте, что это пессимизм». Это «увлечение» политикой Богданов отождествлял с социал-демократическим оппортунизмом, означавшим «господство буржуазно-выработанных способов мышления над пролетарским опытом, буржуазно-выработанных методов политической борьбы и работы над защитой пролетарских интересов».[475] Он объяснял свой отказ сотрудничать во «впередовских» изданиях тем, что «не хотел бесполезно тратить сил», поскольку не так наивен, чтобы надеяться на свободное изложение своих мыслей, ведь в группе «Вперед» «3/4 против пролетарской культуры». «Я не могу допустить, — писал Богданов, — чтобы группа, окончательно изменившая платформе “Вперед” и всецело сведшая свои перспективы к дипломатическим комбинациям сначала с Плехановым, затем с Троцким, затем с меньшевиками, затем — не знаю с кем, — чтобы такая группа выступала как официальная представительница левого большевизма, а своим участием я подал бы повод думать, что допускаю это».[476]

В письме от 9 июня 1913 г. Богданов пошел еще дальше и описал содержание понятия «ленинство». Он писал о сочетании «впередовцев и левых ленинцев» и дал следующее уточнение: «Под ленинством я здесь пониманию не связь с Лениным лично, а ту общую концепцию политики и политических методов, которую он лучше, чем кто-либо, выражает. Для впередовца политика социал-демократии есть выражение организационного процесса, происходящего в рабочем классе, комбинирующего и координирующего силы против классовых врагов. Для ленинца, хотя бы и самого левого (каковы были, например, многие отзовисты), политика есть специальное занятие, подчиненное своим специальным законам и способное развиваться более или менее независимо от общеклассового организационного процесса. Для впередовца политика рабочего класса есть органическая составная часть его революционной культуры, развернувшаяся, по историческим условиям, раньше и шире других сторон этой культуры; поэтому для впередовца политика… по своему смыслу всегда остается в классовом масштабе. Для ленинца политика есть политика, она с успехом может быть групповой, кружковой и даже личной; искусство же политики есть искусство хорошего шахматиста, вовремя передвигающего подходящие фигуры на подходящие места, чтобы выиграть партию».[477] На этом основании Богданов нападал на сближение Ленина с Плехановым, как бы они ни размежевывались слева и справа, и приветствовал разрыв впередовцев с ленинцами, поскольку считал, что их мышление несовместимо.[478]

Обязательно следует указать на своеобразное противоречие в мышлении Богданова. Отвергая «политику как занятие», политику менее, чем «в классовом масштабе», а также людей, которые профессионально занимаются ей, он обходил молчанием именно «техническо-организационные» вопросы движения. Иначе говоря, он не реагировал на то проблематичное обстоятельство, что те, кто разделял его понимание политики, в повседневной борьбе «отрекались» именно от революции (которая в то время была отчасти тождественна вооруженному восстанию) как практического действия. Ведь при «профессиональной подготовке» революции, восстания нельзя пренебрегать институтами «массовой политики», включая парламент, как средствами просвещения масс, не следует отказываться от возможностей создания благоприятной ситуации, необходимой для успеха вооруженного восстания. В качестве «основателя организационной науки» Богданов — как кажется сегодня, несколько наивно — не задавался вопросом: как можно обеспечить присутствие большевизма в России, если посредничество, связь между повседневными рефлексами, интересами рабочих и перспективной целью социализма осуществляется только с помощью митингов и партийных школ? Именно ленинская «организационная» концепция влияния на массы привлекла внимание к проблемам, которые нельзя было обойти стороной.

Взгляды Богданова на соединение теории с практикой вызывают непроизвольные ассоциации с такими тезисами Дёрдя Лукача, как «тождественность объекта и субъекта» и «вмененное классовое сознание», которые становятся «актуальными» только в редкие моменты, в короткие периоды революций. Ленин с характерным для него просветительским запалом во имя «дела» сознательно примирился с той односторонностью, которая вытекала из того факта, что в буржуазной политике авангардный отряд имеет право представлять весь рабочий класс, — а позже революция все устроит. Таким образом, уже тогда настоящей проблемой было не отношение к «профессионализму» и не «участие в буржуазной политике», так как «в глубине» уже вырисовывалось оказавшееся в будущем непреодолимым противоречие, состоявшее в господстве «профессиональных аппаратов» над рабочим движением. В свете этого ни ленинский «Материализм и эмпириокритицизм», ни философия Богданова, ни вся «философская дискуссия» не внесли ничего полезного в развитие марксистской теории и политики.

В 1912 г. меньшевики с немалой завистью поставили вопрос: в чем причина того, что интеллектуальная и политико-организационная сила Ленина и шедших за ним большевиков проявилась и в сердце России, Петербурге? Мартов лишь позже понял, что Ленин и его последователи контролировали в это время множество социал-демократических структур и организаций в России,[479] не говоря уж о «Правде». В апреле 1912 г. было продано 29 000 экземпляров «Звезды», меньшевики смогли «наладить» лишь постоянный выпуск еженедельника («Живого дела»), хотя в мае выпускали и газету «Невский голос». Однако в 1913–1914 гг. было продано вдвое больше экземпляров «Правды», чем меньшевистского еженедельника. В конце 1912 г. рабочие избиратели выбрали в Думу шесть большевиков и ни одного меньшевика. Позже Мартов в письме Потресову заметил, что поражение меньшевиков в рабочей курии еще раз показало, что меньшевики поздно осознали растущую опасность ленинизма и преувеличили значение его временного исчезновения.[480] В 1913 г. серия поражений меньшевиков продолжалась на выборах в петербургском профсоюзе сталелитейщиков, где большинство получили большевики. Однако в действительности залогом успехов большевиков были не только их организационные результаты, но и то, что они стремились связать отдельные, повседневные требования рабочих с «перспективой пролетарской революции», «критикой режима», что основывалось на сочетании легальной «работы в массах» и нелегальной деятельности.

Новый подъем рабочего движения был прерван началом мировой войны и волной национализма, которая с 1916 г. почти незаметно «реабилитировала» большевизм Ленина. Февраль 1917 г., анализ его последствий и подтверждение сложившихся организационных принципов проявились в ходе октябрьской революции. «Интеллигентские дискуссионные клубы» Богданова не смогли сыграть своей исторической роли именно тогда, когда в принципе имели для этого больше всего возможностей.[481]

3.2.3. Конец «идеологического спасения»

Как только произошел партийный раскол 1903 г., Троцкий захотел уже с 1904 г. «снова объединить» партию.[482] Однако, несмотря на все его усилия, это не удалось ему даже в течение десятилетия. Там, где все хотят объединять, это обычно никому не удается. Быть может, Ленин первым понял, что РСДРП не может быть восстановлена в первоначальном виде. В 1908 г. Троцкий создал печатный орган украинского социал-демократического союза «Спилка» — газету «Правда» (которая так хорошо редактировалась, что, позавидовав ее успеху, Ленин позже назвал «Правдой» и газету большевиков). Почувствовав важную особенность развития социал-демократического движения в России, а именно его интеллигентский характер, перевес интеллигенции в его руководстве, Троцкий провозгласил, что «рабочие должны взять в руки собственную партию. Рабочие делегаты от Советов и особенно от профсоюзов, потому что они собрали очень важный опыт рабочей самоорганизации».[483] Позже в той же газете можно было прочесть, что «массам непонятна дискуссия меньшевиков и большевиков, уже не говоря о расколе».[484]

Конечно, Ленин был готов к согласованию различных направлений только в том случае, если инициатива и определяющие силы оставались на его стороне. (Нужно заметить, что в ходе этих дискуссий Ленин получил значительную политическую и литературную поддержку в первую очередь от Каменева и Зиновьева, о которой здесь нет возможности писать подробнее).[485] Троцкий по существу интерпретировал намерения Ленина в контексте «диктаторских» целей и личных мотивов, так он воспринял и январскую партийную конференцию 1912 г., а также созданный на ней первый самостоятельный большевистский Центральный Комитет, который был оценен им как первый шаг к созданию «сверху» новой партии. В материалах организованной им, но провалившейся «августовской конференции» (августовский блок), опубликованных в 1912 г., Троцкий оценил создание этого органа как «партийный раскол».[486]

В марте 1912 г. в «Правде» Троцкого было опубликовано сообщение о создании «Организационного комитета РСДРП», вокруг которого могут собраться «все жизнеспособные социал-демократические группировки».[487] Лишь фракция Ленина, организовавшая в январе собственную конференцию, была названа как препятствующая объединительному процессу.[488] Занять позицию над фракциями было невозможно и раньше. Существовало так много разных направлений, от впередовцев до ликвидаторов, что из них можно было создать по крайней мере три партии. В «Извещении о конференции» Троцкий так писал об этом: «Не имея возможности опереться на партийные низы, Центральный комитет распался вследствие внутренних трений, причем ленинская группа выкинула знамя “двух партий” и под этим знаменем мобилизовала наиболее непримиримые и раскольнически настроенные элементы прежней большевистской фракции».[489] Тем самым он почти признал тот факт, что ему не удалось оставить после себя значительных организационных «достижений», в то время как считавшаяся малозначительной ленинская конференция оказалась историческим шагом. Это лучше всего подтверждается тем, что пять лет спустя к Ленину — в противоположность большинству руководителей меньшевиков, «остановившихся» на лозунге буржуазно-демократической республики, — присоединился и сам Троцкий.

Изучение архивных источников подводит историка к выводу, что в условиях нелегальной деятельности важнейшим для Ленина было функционирование под его руководством такой нелегальной организации, политической целью которой было бы сохранение теоретически выработанных перспектив демократической и пролетарской революции. Такая нелегальная партия стала точкой кристаллизации российского рабочего движения, позволившей в конечном итоге, когда существующий режим оказался в кризисе и рухнул, интегрировать революционные направления в одну крупную организацию.

Характерно, что в августе 1917 г. дорогу в большевистскую партию нашла и организация т. н. «межрайонцев», символизировав тем самым, что новая революция породила и новую массовую партию.

Но настоящая «критика» «партийной концепции» Ленина и большевиков была осуществлена в ходе революционного подъема в Европе, когда оказалось, что «партии нового типа» не смогли прочно овладеть властью на Западе. Революционеры, в том числе, конечно, и Ленин, с разочарованием приняли к сведению, что революционизация пролетариата не удалась или же удалась только отчасти, что сделало невозможными успешные революции на Западе. Изучая «причины неожиданного идеологического кризиса» (выделено мной. — Т. К.) пролетариата, молодой Лукач в «Истории и классовом сознании» пришел к конечному выводу, что подчеркиванием «меньшевизма», «экономизма» рабочего класса, его «омещанивания» или роли «рабочей аристократии», вероятно, не «вполне охватывается тотальность, и, тем самым, суть нашего вопроса». Сетуя на «границы революционной стихийности», он нашел выход в повышении «решающей, даже предрешающей исход роли» коммунистической партии, ленинской организации.[490] С 1902 по 1922 г. основная проблема так или иначе, в той или иной форме состояла в том, где пределы этой «решающей роли» партии. Прозрение наступило позже, после сталинской эпохи. Престарелый Лукач уже искал «слабый пункт» ленинской (и своей прежней) позиции.[491] Теперь уже пожилой философ видел основную проблему не в «идеологической отсталости пролетариата» и вместо этого обратил внимание на изменения в характере капиталистической экономики, их духовно-психологическое влияние: «Единственно значительная — своевременно не обнаруженная и потому неверно критикуемая — слабость этой грандиозной концепции Ленина, в которой Маркс действительно революционным образом вписывается в современность, — это то, что она сосредоточена исключительно и безусловно на преобразовании идеологии (выделено мной. — Т. К.) и потому недостаточно конкретно показывает связь этого преобразования с изменением объекта, подлежащего переделке, то есть капиталистической экономики».[492] Не выясняется, какие экономические тенденции порождают тред-юнионистское сознание, а какие — революционно-политическое классовое сознание пролетариата, разница между ними остается скрытой. Казалось, что концом «идеологического спасения» стала сама революция. Однако несостоявшаяся европейская революция и изоляция российской революции перевели «идеологическое спасение» рабочего класса в новую историческую позицию.

Глава 4 Война и национальный вопрос

«Социальная революция не может произойти иначе, как в виде эпохи, соединяющей гражданскую войну пролетариата с буржуазией в передовых странах и целый ряд демократических и революционных, в том числе национально-освободительных, движений в неразвитых, отсталых и угнетенных нациях. Почему? Потому, что капитализм развивается неравномерно, и объективная действительность показывает нам, наряду с высокоразвитыми капиталистическими нациями, целый ряд наций очень слабо и совсем неразвитых экономически».

Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме»

4.1. Гибель капитализма и диалектика

В 1907 г., несмотря на поражение революции, Ленин на основании практического опыта пришел к важному выводу, что самодержавный режим может быть поколеблен революционным и только революционным путем. Убежденность в возможности новой революции пронизывала и экономическо-теоретическое обоснование конца, «гибели» капитализма. Эта кажущаяся на первый взгляд детерминистской теория была сформулирована на очень высоком теоретическом уровне в известной книге Розы Люксембург «Накопление капитала», опубликованной в 1913 г. Одна из ее главных идей заключалась в том, что в результате сужения некапиталистического окружения глобальное распространение капитала, накопление капитала наталкиваются на такие препятствия, которые приводят к его гибели. Люксембург предположила, что в процессе гибели капитала «революционный пролетариат» в основном стихийным и спонтанным образом осознает свои интересы, что проявится в возрождении «интернациональной солидарности», в революции. Мировая война, несомненно, актуализировала эту проблему, независимо от степени ошибочности исходного тезиса, ведь во время войны «гибель» была повседневным опытом. Однако в ходе своего состоявшегося ранее спора с Бернштейном Р. Люксембург придала этой проблеме слишком большое значение и, преувеличив выработанную Марксом теорию кризисов, видела «разрешение» проблемы взаимозависимости развития международной капиталистической кредитной системы и кризисов в неизбежной гибели самой капиталистической системы. «Кредит, — писала она, — воспроизводит все кардинальные противоречия капиталистического мира, обостряет их до предела и ускоряет процесс движения капиталистического мира к самоуничтожению, к гибели».[493]

Люксембург недооценила мнение Бернштейна о том, что государство может по крайней мере ограничить масштабы кризиса.

Ленин с самого начала оспаривал представление Люксембург о «гибели» капитализма. В январе 1913 г., еще до прочтения книги, он обратился в письме в редакцию «Bremer Bürger-Zeitung» с просьбой направить ему в Краков напечатанную в газете рецензию на работу Р. Люксембург. При этом он выразил свою радость в связи с тем, что газета разделяла его мнение о необязательности некапиталистической среды для реализации прибавочной стоимости.[494] В марксистских кругах и в начале 1920-х гг. еще спорили о том, существует ли такая предельная точка развития, за которой капитализм должен неизбежно, «автоматически» погибнуть.[495] Вслед за Р. Люксембург многие считали, что возможности накопления капитала можно объяснить капиталистической экспансией и ее пределами. Эта теоретическая посылка породила односторонность и в сфере политики. Эта односторонность проявилась в том, что одновременно с завершением «экспансии» и сужением возможностей накопления ожидалось спонтанное выступление антисистемных сил во всем мире. В свою очередь, из ленинской теории империализма следовало, что капиталистическое накопление в принципе не имеет пределов, в соответствии со своей деструктивной сущностью капитал всегда создает условия для очередного цикла накопления (войны, технические, технологические перевороты и т. д.). Казалось, что те, кто исходил из теории накопления Розы Люксембург, в расчете на неизбежную «гибель» капитализма обычно недооценивали роль организованности и ее неотъемлемого элемента — классового сознания. Ленин почти никогда не говорил о «гибели» капитализма, а лишь о его «свержении», подчеркивая активно-сознательный момент этого процесса.[496] В своей теории империализма он исходил из того, что из новых черт капиталистического развития, из все более организованного функционирования капитализма вытекает еще более конкретная и глубокая постановка вопроса о классовом сознании. Как мы уже писали, основной идеей брошюры Дёрдя Лукача о Ленине, опубликованной в 1924 г., также является утверждение, что экономический фон капитализма выражает теория гибели, а не теория империализма. А между тем последняя лучше объясняет то, что в эпоху империализма вся проблематика «оппортунизма», помимо прочего, была связана именно с вопросом о «революционной сознательности».[497]

Изучение Лениным «организационного вопроса» и вся его теоретическая деятельность до Первой российской революции, больше того, по мнению некоторых исследователей, до 1917 г., имела определенный «привкус книжности», сохраняла «академический» характер.[498] В действительности этот «книжный» марксизм получит практическое значение и оправдание позже, во время Первой российской революции, а затем Первой мировой войны.

Как мы уже видели, революция 1905 г. действительно вызвала определенные перемены в мышлении и деятельности Ленина, прежде всего потому, что он вступил в непосредственный контакт с реальным рабочим, революционным массовым движением. Несмотря на то что в работах Ленина и тогда еще можно обнаружить своего рода педантичную теоретизацию реальных процессов, как об этом свидетельствует, например, ленинская конструкция (правда, небессодержательная), касающаяся «рабоче-крестьянской демократической диктатуры», в 1914 г. Ленин все же первым откликнулся с точки зрения революционной практики на наступавший новый период, связанный с началом войны.[499] Этот марксизм с «привкусом книжности» послужил теоретической и практической предпосылкой, позволившей большевикам овладеть руководством революцией 1917 г. В предвоенный период и непосредственно после начала войны Ленин дал прекрасный анализ новых черт развития капитализма, национального вопроса, проблематики государства и политики. Этот анализ был неразрывно связан с его философскими интересами.

В ходе продолжавшегося в течение десятилетий после смерти Ленина расчленения его наследия по «научным дисциплинам», а также периодического переосмысления этого наследия в соответствии с различными политическими тенденциями, о которых уже говорилось, был упущен из виду и т. н. «гегельянский поворот» в мышлении Ленина, начало которого наблюдается в ленинском конспекте «Науки логики» Гегеля, который был сделан в 1914–1915 гг.[500]

Как бы мы ни оценивали эту проблему, — а марксисты и немарксисты до сих пор спорят о качестве, глубине этого «поворота», о том, имел ли он вообще место, — несомненно одно: этот поворот, вызревавший в течение многих лет в событиях мировой политики, в том числе в развитии социал-демократии, а также в самом Ленине как политике и мыслителе, концентрированно проявился во время мировой войны. Хотя всякая искусственная «периодизация» творчества и политической деятельности Ленина представляется педантством, нет сомнений в том, что Ленин был первым марксистом в среде социалистических и социал-демократических политиков-революционеров, осознавшим практическое значение методологии в теоретическом наследии Маркса и поставившим ее на службу практической деятельности.[501]

В социал-демократическом движении также произошел несомненный поворот, выразившийся в том, что начало мировой войны привело к распространению в Интернационале отошедшего от идей Маркса, рано опознанного и «описанного» Лениным бернштейнианства, причем одновременно была «разоблачена» и нереволюционная политическая стратегия и эволюционное мировидение немецкого «кумира» Ленина — Карла Каутского. Здесь нужно иметь в виду не только голосование социал-демократов за военные кредиты и поддержку ими войны, но и весь путь, который привел их к этому и который, по крайней мере в случае Каутского, долгое время «не замечался» Лениным. С одной стороны, Ленин не хотел начинать политической борьбы на международной арене, ведь авторитет Каутского во многих случаях мог быть обращен на пользу большевикам, с другой стороны, он тогда еще не видел в Интернационале своих союзников, хотя Роза Люксембург, Карл Радек и Антон Паннекук еще раньше заметили и критиковали отход Каутского от революционной стратегии, на что позже указывал и сам Ленин в «Государстве и революции».[502] Отношение Каутского к войне совершенно ясно показало Ленину, что «папа» социал-демократии безвозвратно потерян для революционной политики. Политика Интернационала в связи с войной сделала неизбежным «сведение счетов» с Каутским.

Это «сведение счетов», а также вообще «окончательный разрыв» с бернштейнианством и «оппортунистическим» Интернационалом стимулировался у Ленина тем, что в специальной литературе часто называют «новым открытием Гегеля».[503] Как выясняется и из философских заметок Ленина, сам отход бернштейнианцев от Маркса на рубеже столетий переплетался в философском отношении с обращением к кантианству-неокантианству.[504] Бернштейнианство, отдалившись от «великой революционной теории», обратилось к более «эмпирической» картине мира. В свою очередь, «реабилитация Гегеля» была частью революционного отхода от II Интернационала: в соответствии с новой ситуацией прочтение Лениным Гегеля основывалось на теоретической и политической «динамизации» наследия Маркса в интересах диалектического обоснования революционных выводов. С этой точки зрения надо рассматривать и спор с Плехановым, в ходе которого выяснилось, что плехановская гносеологическая критика гегелевского идеализма повлекла за собой недооценку значения диалектики, этот «буржуазный (“механический”, “созерцательный”) материализм» и мог стать философским связующим звеном между Бернштейном и Плехановым.

Обо всем этом мало говорилось в СССР, в течение десятилетий Ленин изображался как «эволюционирующий» мыслитель, никогда не получавший «сюрпризов» от истории, тождественный ей. Лишь после 1968 г., прежде всего в Западной Европе, появился более сложный образ Ленина, который правда был достаточно противоречивым, отражал новый, редукционистский подход к наследию Ленина.[505] Проблематика «дегегельянизации vs. гегельянизации» Ленина легла в основу одной из возможных интерпретаций теоретического наследия Ленина гораздо позже, накануне и после смены общественного строя в странах Восточной Европы. Другие изображения Ленина, появившиеся после завершения смены общественного строя, показывают его прагматичным, «свободным от теорий» политиком, что, возможно, объясняется сознательным спором с теми марксистскими авторами, которые подчеркивали именно значение «гегельянского поворота», теоретического наследия Ленина.[506] Другими словами и несколько упрощая ситуацию, можно сказать, что, с одной стороны, получился образ Ленина, который, исходя из волюнтаристских, абстрактных принципов, стал диалектическим теоретиком и тактиком революционного «прыжка»; а с другой стороны, был нарисован противоположный этому образ «градуалистско-эволюционистского» мыслителя и политика.[507] Есть авторы, считающие Ленина догматиком и сектантом,        а также одновременно и прагматиком, нацеленным на власть.[508] Где бы ни скрывалась «философская» истина, в конце концов в ходе дискуссии именно «гегельянец» Кевин Андерсон определил, в чем состоит историческое значение теоретикофилософского «поворота» в деятельности Ленина: «Мы должны приветствовать тот факт, что главный руководитель русской революции, Ленин, был первым после Маркса марксистом, вернувшим диалектику туда, где ей надлежит быть, — в центр марксистской теории».[509] Таким образом, в конечном итоге «раздумья» о том, вывел ли Ленин догматическим образом свою политику из абстрактных философских принципов или, наоборот, «создал» философское обоснование для своих прагматических политических шагов, являются результатом установок, напоминающих прежние схематичные подходы.[510]

Роберт Майер обратил внимание на тот факт, что для Ленина существовал лишь один неизменный тактический принцип (который, добавим сразу, определял все его стратегическое мышление) — интересы рабочего класса. Это подчеркивал и сам Ленин в своей знаменитой статье о Марксе, написанной к тридцатилетней годовщине смерти Маркса. Эта статья под названием «Исторические судьбы учения Карла Маркса» была опубликована в «Правде» 1 марта 1913 г. В этой связи понятие пролетариата у Ленина кажется слишком гомогенным. Размышляя о методологическом значении диалектики, он мало изучал сложную структуру «интересов пролетариата» Западной Европы, что объясняется не просто пренебрежением буржуазной социологией, но и тем, что он не слишком глубоко проник в суть этой проблематики и с помощью своих, марксистских средств анализа. Возможно, одной из главных причин этого было именно стремление Ленина подчеркнуть «антикапиталистическое единство пролетариата», поэтому он, очевидно, искал аргументы для подтверждения этого тезиса и отнюдь не стремился показать множество противоречивых интересов, вытекающих из внутреннего расслоения рабочего класса. С другой стороны, верно и то, что в то время и социологи мало занимались социальными и психологическими особенностями, менталитетом рабочих. Говоря о рабочем классе, Ленин обычно имел в виду квалифицированных рабочих, политически наиболее опытный и наиболее образованный слой рабочего класса, хотя он, конечно, знал, что в России значительные массы рабочих даже еще не оторвались полностью от земли. Суть «марксистского учения», которую можно считать и руководящим принципом его собственной деятельности, Ленин сформулировал уже в первом предложении своей статьи: «Главное в учении Маркса, это — выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества».[511] Тем самым он отмежевался и от народнического, обращенного в прошлое, национального «социализма» и одновременно от буржуазного либерализма.

Сторонники «народнического социализма» не понимали «материалистической основы исторического движения», не умели «выделить роль и значение каждого класса капиталистического общества», прикрывали «буржуазную сущность демократических преобразований разными якобы социалистическими фразами о “народе”, “справедливости”, “праве” и т. п.». Перейдя от политических сил, неспособных оторваться от прошлого, к проникающему в ряды социал-демократии либерализму, Ленин определяет его как течение, которое под знаком «социального мира» проповедует «отречение от классовой борьбы», политику «мира с рабовладением»: «Внутренне сгнивший либерализм пробует оживить себя в форме социалистического оппортунизма», — пишет Ленин. В то же время он подчеркивает, что нелегко разглядеть истинную суть этого оппортунистического направления, поскольку оно не идет на открытый разрыв с марксизмом, который был бы однозначен явному отрицанию «интересов пролетариата».[512] Не следует забывать той «банальной» истины, что в то время в России ортодоксальными марксистами считали себя меньшевики. Аргументация Ленина несколько ослабляется тем, что он часто не делал различия между правым крылом социал-демократии («бернштейнианским оппортунизмом») и либерализмом или размывал границы между ними.

Ленин стремился «привить» диалектику как методологию действия организационным и политическим акциям «повседневной массовой борьбы», что позволило бы избежать судьбы тех бунтарских группировок, которые не подготовились к этой борьбе и из-за отсутствия опыта массовой борьбы дошли «до отчаяния и до анархизма». Таким образом, Ленин «вернул» в марксизм «единство и взаимосвязь» теории и политической практики. В теоретическом плане он понимал диалектику как философско-теоретическое и практическое средство, метод преодоления в историческом и социальном смысле капиталистической системы.

В том же 1913 году была написана получившая позже известность статья «Три источника и три составных части марксизма»,[513] напечатанная в третьем номере большевистского журнала «Просвещение». В этой статье Ленин писал не о практическом, политическом, а в первую очередь о научном значении диалектики. Упомянув о послужившей источником системе Гегеля, Ленин определил историко-философскую заслугу Маркса в том, что последний разработал материалистическую диалектику, «т. е. учение о развитии в его наиболее полном, глубоком и свободном от односторонности виде, учение об относительности человеческого знания, дающего нам отражение вечно развивающейся материи». Другим достижением Маркса в этой области он считал исторический материализм: «Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий…».[514]

И обобщив в ясной и популярной форме социально-философскую и экономическую суть марксизма, практические политические следствия теории прибавочной стоимости, а также «учение о классовой борьбе», Ленин писал: «Только философский материализм Маркса указал пролетариату выход из духовного рабства, в котором прозябали доныне все угнетенные классы. Только экономическая теория Маркса разъяснила действительное положение пролетариата в общем строе капитализма».[515]

Таким образом, Ленин считал марксизм продуктом истории, который, по его оценке, стал настоящей революцией в истории мысли XIX в., обобщив все ее важнейшие достижения: немецкую философию, английскую политическую экономию и французский социализм. В этом смысле он считал марксизм «высшим достижением цивилизации». Ленин одним из первых понял, что марксизм станет одним из главнейших направлений развития научной мысли XX в.

В это же время, в 1913 г., Ленин изучал переписку Маркса и Энгельса. Четырехтомная публикация их писем на немецком языке с научной точки зрения оставляла желать много лучшего, поскольку ее редакторы, прежде всего Эдуард Бернштейн, преследовали актуальные политические цели и не считали научную точность своей главной задачей. 1386 писем, включенные в издание, во многих случаях были сокращены и не снабжены научным аппаратом. Ленин законспектировал около 300 писем. Свои впечатления он обобщил в пространной статье, написанной поздней осенью 1913 г., но опубликованной в «Правде» только в ноябре 1920 г. В качестве главного вывода, извлеченного на основе изучения переписки, Ленин снова обратил внимание на диалектику: «Если попытаться одним словом определить, так сказать, фокус всей переписки, — тот центральный пункт, к которому сходится вся сеть высказываемых и обсуждаемых идей, то это слово будет диалектика. Применение материалистической диалектики к переработке всей политической экономии, с основания ее, — к истории, к естествознанию, к философии, к политике и тактике рабочего класса, — вот что более всего интересует Маркса и Энгельса, вот в чем они вносят наиболее существенное и наиболее новое, вот в чем их гениальный шаг вперед в истории революционной мысли».[516]

Очевидно, что в соответствии с задачами данной статьи в ней, в отличие от «Эмпириокритицизма», Ленин выдвинул на передний план преимущество диалектического материализма по сравнению с механистическим, «эволюционистским» мышлением. Эта работа de facto стала одной из интеллектуальных предпосылок того интереса, с которым Ленин приступил к изучению диалектики Гегеля. В то же время это свидетельствует о том, что при изучении развития ленинской мысли нельзя проводить механических границ.

Вся эта проблематика получит надлежащее историческое освещение лишь в том случае, если в интересе Ленина к диалектике мы будем считать определяющей тенденцией преемственность. Нет резких переломов, но существуют заметные смещения акцентов, наблюдается выдвижение определенных проблем на передний план, и значения этого нельзя недооценивать. Все это очень важно, если мы хотим точно понять теоретическую и политическую деятельность Ленина в годы войны. Уже много лет назад в исторических и теоретических трудах советских авторов было однозначно документировано, что Ленин еще с начала 1890-х гг. сознательно стремился усвоить «диалектический метод». Интересно лишь то, что спустя сто лет, начиная с 1990-х гг., спор снова возобновился. Как мы видели, конкретная историческая дискуссия снова, как и несколько десятилетий раньше, посвящена отношению Ленина к Гегелю. Однако Ленин усвоил и интерпретировал диалектику не только через посредство Маркса. В суровых «русских условиях» он в определенной степени «воспитывался» на работах Чернышевского и в еще большей степени — Плеханова, которые по-своему толковали вопросы диалектики, но никогда не придавали ей такого теоретического и практического значения, как Ленин, который видел в диалектике не просто средство «научного созерцания», но все более сознательно считал ее органической частью деятельности по «изменению мира». Комментируя в «Философских тетрадях» философские идеи Плеханова, в частности своеобразную плехановскую критику кантианства, Ленин отнес ее к «вульгарно-материалистическому» направлению, которое придерживалось скорее фейербаховской, чем марксистской, диалектически-материалистической линии: «1. Плеханов критикует кантианство (и агностицизм вообще) более с вульгарно-материалистической, чем с диалектически-материалистической точки зрения, поскольку он лишь a limine (с порога — Т. К.) отвергает их рассуждения, а не исправляет (как Гегель исправлял Канта) эти рассуждения, углубляя, обобщая, расширяя их, показывая связь и переходы всех и всяких понятий. 2. Марксисты критиковали (в начале XX века) кантианцев и юмистов более по-фейербаховски, чем по-гегелевски».[517]

А между тем отечественная, «русская революционная традиция», правда отягощенная интеллигентской склонностью к сектантству и, мягко говоря, не отличавшаяся утонченной теоретической сознательностью, руководствовалась именно практическими мотивами, нуждами движения. Например, в России рубежа XIX–XX вв. практически нельзя найти крупного марксистского мыслителя, философа, за исключением Плеханова, что, несколько упрощая ситуацию, вытекало из своеобразия данного исторического региона. (Зато здесь можно найти много выдающихся революционных организаторов, историков-идеологов, социологов и даже экономистов, которые «поставляли» революционную идеологию. Достаточно вспомнить Мартова и Маслова, Сталина и Ярославского, Мартынова и Богданова, Покровского и Ольминского, Троцкого и Радека, Преображенского и Бухарина и т. д.). Ранний интерес Ленина к диалектике тоже объясняется в основном теоретическими причинами и одновременно нуждами рабочего движения, поскольку он не нашел в то время «готового» научно приемлемого решения, которое можно было бы противопоставить обремененной ностальгией, морализирующей и социологизирующей «критике режима», характерной для различных направлений народничества. Ленин уже и тогда решительно отвергал господство философских и моральных законов над практикой. Его отношение к философии лучше всего выражало одно из утверждений Маркса, содержащееся в «Тезисах о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Диалектика стала «репликой» к вопросу об «изменении мира». Во всех случаях, когда подобные теоретико-методологические проблемы выходили в творчестве Ленина на передний план, происходил какой-либо значительный исторический поворот. Именно в таких ситуациях Ленину приходилось с особой силой сталкиваться, с одной стороны, с абстрактными конечными целями, конечными ценностями, верой в «спасение», а с другой стороны — с «эмпиризмом» и тактической поверхностностью, отрекающейся от конечных целей, активно искать практические шаги, переходные, промежуточные меры и практические альтернативы, ведущие к конечной цели, к «социалистической революции».

Как мы уже видели ранее, Ленин, например, считал политикой, выведенной из абстрактных принципов, теорию перманентной революции Парвуса и Троцкого, а также неограниченную привязанность анархистов к конечным целям. Защищая диалектику, он с переменной интенсивностью, в борьбе с разными противниками неизменно критиковал те теории, которые ограничивали или парализовывали деятельность революционного движения, стимулировали авантюристические выступления, усиливавшие изоляцию рабочего движения. Именно поэтому он отвергал политику терроризма, а также независимую от конкретных ситуаций абстрактную революционность, сторонники которой действовали под отвлеченным девизом «будь всегда и во всех случаях революционнее других».

Таким образом, в сентябре 1914 г. Ленин, вернувшись из Поронино в Берн, не случайно обратился к книге Гегеля «Наука логики»,[518] которую он прочитал в городской университетской библиотеке. Чтение книги закончилось 17 декабря, почти за четыре месяца работы над книгой Ленин сделал столько выписок и замечаний, сколько никогда не делал при чтении других книг. Эти выписки и замечания были записаны Лениным в трех тетрадях с общей нумерацией страниц (1-115).[519]

Ленину было что осмыслить теоретически, ведь, как мы уже подчеркнули, мировая война стала катастрофическим поворотом во всей истории XX века.[520] Таким образом, «гегельянский экскурс» Ленина может рассматриваться своего рода подготовкой к этому повороту и вытекавшим из него практическим политическим задачам. Как свидетельствуют сделанные Лениным конспекты, «Логика» Гегеля, несомненно, дала ему стимул для анализа, понятийного осмысления новой исторической ситуации, «нового качества», для приспособления политики к новым условиям. Если в мышлении Ленина произошел перелом, то он выразился прежде всего в том, что наряду с гносеологическим подходом, а отчасти и в противовес ему на передний план выдвинулся важный с точки зрения политики и рабочего движения исторический, онтологический, «функциональный» подход к проблемам, который позже окажется особенно плодотворным при анализе национального вопроса.[521] В годы войны одна за другой были написаны получившие с тех пор известность и многократно цитированные работы Ленина об отношении левых социалистов к войне, о национальном вопросе, о национальных движениях и рабочем движении, об отношении социал-демократии к праву наций на самоопределение и, конечно, частично уже рассмотренные выше книги об империализме, а также о государстве и революции.

На основании философских работ и замечаний Ленина о практическом значении диалектики можно сделать вполне определенный конечный вывод: в отличие от большинства позднейших марксистско-ленинских интерпретаторов, сам Ленин никогда не рассматривал диалектику в качестве «коллекции вечных абстрактных законов и принципов». Диалектика была для него «критикой абстрактного reason», служила источником практической мудрости в области политических отношений, и именно в этом смысле Ленин ранее обратился к Аристотелю, который, быть может, оказал на его мышление даже большее влияние, чем Гегель.[522] Все это имело два необычайно важных методологических следствия для ленинского мышления: с одной стороны, изучение диалектики объективного и субъективного сделало возможным более точный анализ политических отношений, а с другой стороны, как я уже подчеркивал, гносеологический подход был дополнен онтологической точкой зрения.[523] Написанная в то время известная статья о Карле Марксе показывает, что, наряду с творчеством Лабриолы, Ленин считал «достойной внимания» книгу «идеалиста гегельянца Giov[anni] Gentile: “La filosofi a di Marx”… — автор отмечает некоторые важные стороны материалистической диалектики Маркса, обычно ускользающие от внимания кантианцев, позитивистов и т. и.».[524]

Касаясь диалектической реконструкции «взаимозависимости теории и практики» у Ленина, Антонио Грамши писал, что «отождествление теории и практики является критическим актом». Этот «акт» Грамши считал важнейшим вкладом Ленина в философию, так как «он способствовал развитию политического учения и практики… Реализация гегемонистского аппарата означало появление нового идеологического пространства».[525] В годы мировой войны шло «незаметное» выверение, уточнение, кристаллизация этой новой, готовившейся к гегемонии революционной морали, нового мировидения. Практическая и тактическая гибкость Ленина проявилась в знаменитых дискуссиях, которые он вел с Розой Люксембург, Бухариным и Пятаковым главным образом о национальном вопросе или о революционной тактике, о союзнической политике социал-демократии (об этих дискуссиях будет сказано ниже). Если разместить теоретическое наследие Ленина в историческом контексте XX в., то в итоге можно сказать, что позже к этому наследию возвращались в ходе всех критических поворотов и экспериментов в истории государственного социализма (во время XX и XXII съездов и перестройки; другое дело, что затем эти «возвращения» не имели продолжения или кончались «предательством»), причем не просто с целью легитимации.

Вспомним о том, что спустя полвека после Первой мировой войны под знаком возрождения ленинского метода мышления начинались «60-е годы»! В конце 60-х гг. — в противоречивой связи с маем 1968 г., вступлением советских войск в Прагу, венгерскими экономическими реформами и столетней годовщиной рождения Ленина — марксистских философов и теоретиков во всем мире начали занимать мировоззренческие и методологические вопросы «революционных изменений» в творчестве Ленина. На попытки исторической и теоретической «реконструкции» ленинской диалектики оказали влияние теоретико-философские работы Дёрдя Лукача 1920-х и 1960-х годов, особенно помещение в центр рефлексии категории тотальности. В 1971 г. (в год смерти Лукача) Иштван Херманн сделал попытку, следуя «инструкциям» Лукача, предложить читателям антисталинистское прочтение Ленина, которое не ограничивалось бы характерной для той эпохи скучной апологетикой режима (хотя сам Херманн был несогласен с позицией своего «учителя», осудившего советское вторжение в Чехословакию). Не случайно, что ныне уже хорошо известная работа Лукача «Demokratisierung Heute und Morgen» (1968) была опубликована в Венгрии только в 1988 г. Иштван Херманн аутентично интерпретировал определенную связь между мышлением Гегеля и Ленина: «Гегелевская категория “возвышающегося (истинно-всеобщего)”, если перенести ее в область практики, — не что иное, как теоретическое выражение ленинской категории следующего звена…[526] Далее, в своем мышлении, в своей теоретической и политической деятельности Ленин, по всей видимости, под влиянием Гегеля концентрировался на ЦЕЛОМ, на ТОТАЛЬНОСТИ, соединив идею и практику изменения сознания и мира».[527]

Ленин действительно полностью продумал историческую возможность преодоления капитализма, освобождения человечества в целом. Отчасти с этим было связано то, что его считали «теоретиком активности», именно он вслед за Марксом «снова поместил в центр практику», однако «при этом он не отрывал практики ни от исторического процесса в целом, ни от накопления человеческих ценностей, от автономии человека, от сферы этики… Речь идет просто о том, заинтересован ли рабочий класс в усвоении высочайшей культуры, или он черпает свое самосознание в самом себе, в опыте своего движения. Революционной практики нет и не может быть без учета историчности и человеческих ценностей и их накопления».[528]

Иначе говоря, «ленинская практика», как бы мы ее ни истолковывали, сложилась отнюдь не в результате некоего озарения, как это утверждали многие идеологи, воспитанные советской эпохой или буржуазным миром и стоявшие на позициях абстрактного историзма или морализирующего, нормативного подхода.

4.2. Отношение к войне

Ключ к исторической и теоретической оценке отношения Ленина к войне, собственно говоря, был дан самим Лениным. Он оценивал события в контексте такой сложной системы взаимосвязей, которая не может быть разложена на отдельные части без серьезного нарушения требований научного подхода. Как мы уже неоднократно упоминали, в политическом отношении исходной точкой для Ленина было изучение возможности революции. В его глазах мировая война была всеобщим и одновременным воплощением «ужаса без конца» и потрясения существующего общественного строя. По оценке Ленина, эта редкая всемирно-историческая ситуация была «благоприятной» для революции, так как он был убежден в том, что война может непосредственно привести к революции в Европе и прежде всего в России, к свержению царского самодержавия. Конечно, другой вопрос, что война, вопреки практическим «предсказаниям» Ленина, но в согласии с его теоретическим открытием, принесла с собой «неравномерную» революционизацию. Однако его предположение, что революционизирующее влияние войны находится в непосредственной связи со степенью «зрелости» европейского пролетариата, его «подготовленностью» к «мировой революции», так и осталось недоказанным. (Несомненно, что в 1918 г. он отказался от этого убеждения в его категорической форме).

У историков возникает сомнение, можно ли было вообще говорить о революционной ситуации в начале войны, когда солдаты с песнями шли на фронт «защитить свой народ».[529] Однако в данном случае дело не только в том, что гениальность, «предчувствие» Ленина (у которого, между прочим, были и моменты сомнения, например в декабре 1916 г.) позволило ему предсказать революцию. Среди обладавших «предчувствием» людей был и бывший царский министр внутренних дел П. Н. Дурново, который в записке, поданной царю в феврале 1914 г., предсказал, что участие России в будущей войне неизбежно приведет к падению, революционному свержению монархии.[530]

Главной мишенью нападок на Ленина (вплоть до наших дней) было и остается то, что руководитель большевиков в определенной степени связывал победу революции в России с военной победой Германии Вильгельма II.[531] Хотя в конечном итоге Ленин оказался прав, в тот момент выдвижение на повестку дня революционной политики и задачи свержения царизма, еще даже ив 1916 г. казавшееся «фантасмагорией сумасшедшего», было нереальным с точки зрения традиционной реальной политики. Однако Ленин изложил свою позицию именно в противовес этой точке зрения.

Уже в начале войны, на ее первом этапе, он сформулировал те позже многократно цитировавшиеся и искажавшиеся конкретные лозунги, которых затем придерживался вплоть до победы Октябрьской революции («о необходимости социалистической революции», а также о том, что солдаты, рабочие и крестьяне должны «направить оружие не против своих братьев, наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран»).[532] Что касается России, то Ленин считал прочной свою организационную базу в большевистской партии, хотя, как он подчеркивал, «порядочные социалисты» были и в Европе, например сербы, которые практически сохранили свою верность антивоенной линии. Конечно, антивоенные группировки были и в других социалистических и социал-демократических партиях, но наиболее влиятельной из таких группировок, несомненно, была большевистская фракция в Думе. Уже в ее первом заявлении говорилось о «грабительской войне» и о том, что эта война окончится революцией. Выбравшись из Польши в Швейцарию в начале сентября 1914 г., Ленин провозгласил возвращение к революционной перспективе в духе своего знаменитого тезиса: «Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг…»[533]

Ленин снова и снова пытался доказать две мысли. Во-первых, противоречия, раздирающие царскую монархию, под влиянием военных поражений должны привести к революционному взрыву; русская революция может стать и станет предпосылкой революции, революционного подъема в Европе. Таков был ход мысли Ленина в неопубликованной в то время статье «Поражение России и революционный кризис» (начало сентября 1915 г.). Сложилось почти такое же положение, писал он, «как летом 1905 года перед булыгинской Думой или как летом 1906 года после разгона I Думы. Однако на деле громадной разницей является то, что война охватила теперь всю Европу, все передовые страны с массовым и могучим социалистическим движением. Империалистическая война связала (выделено В. И. Лениным — Т. К.) революционный кризис в России, кризис на почве буржуазно-демократической революции, с растущим кризисом пролетарской, социалистической революции на Западе… Буржуазно-демократическая революция в России теперь уже не только пролог, а неразрывная составная часть социалистической революции на Западе (выделено мной — Т. К.)».[534]

Во-вторых, важным моментом было то, что противостоявшие друг другу военные блоки вели не «оборонительную войну», поэтому идеология «защиты отечества» была простым оправданием империалистической войны.[535] В статье «О двух линиях революции», опубликованной 20 ноября 1915 г. в газете «Социал-демократ», Ленин, выводя позиции меньшевиков и большевиков из революции 1905 г., указал на окончательное освобождение подавляющего большинства крестьянства от духовного влияния монархии. В то же время он поставил ускоренное революционизирование страны в зависимость от того, сумеют ли социал-демократы нейтрализовать психологическое и политическое воздействие военного шовинизма.[536]

На этой политической основе Ленин в первые недели войны, после голосования за военные кредиты, и в организационном отношении порвал с «социал-шовинистским» и «центристским» направлениями в социал-демократии. В этом вопросе он занял вполне последовательную позицию, теоретически и политически обосновав организационный разрыв с официальной социал-демократией. Он был твердо убежден в том, что не может быть никаких компромиссов с теми, кто поддержал войну. Как мы уже видели, с самого начала войны вся революционная стратегия Ленина строилась на неприятии компромиссов со сторонниками войны и «половинчатыми пацифистскими решениями», поскольку он был уверен в том, что социал-демократическое рабочее движение во всей Европе должно быть полностью реорганизовано на революционной основе. Поскольку «официальная» социал-демократия оказалась совершенно глуха к этому замыслу, Ленин неоднократно адресовал свои мысли непосредственно солдатским массам, которые использовались на войне в качестве пушечного мяса и интересы которых он старался выразить. К этим своим работам, близким по жанру к воззваниям, Ленин относился как к составной части субъективной подготовки революционной ситуации. Организационный разрыв с «центристами» и призыв к созданию нового Интернационала были новыми и важными элементами этой (организационной) политики. В марксистской философской литературе (Андерсон, Херман и др.) эта политическая позиция описывается в том смысле, что на начальном этапе войны Ленин, опираясь на работы Гегеля, развил радикальную концепцию субъективности. Под этим следует понимать то, что после начала войны Ленин сумел разглядеть историческую ситуацию, в которой могло произойти пробуждение самосознания личности и масс, позволяющее «построить» на нем революционную политику. Иначе говоря, Ленин дал теоретическое и практическое выражение своему убеждению, что объективное положение вещей может быть изменено, что против войны может выступить даже лишь десять человек, поскольку в сложившейся ситуации кроется возможность присоединения к ним миллионов людей.

Частью этого поворота было появление в сентябре 1915 г. Циммервальдской левой, а также замысел будущего III Интернационала. Несмотря на то что революционная левая группировка была в меньшинстве по сравнению с «центристами», на циммервальдской конференции она добилась определения кровопролития, требовавшего миллионов человеческих жизней, как империалистической войны, прояснив тем самым ее важнейшие причины и цели. Создание Интернациональной социалистической комиссии свидетельствовало о подготовке общеевропейской альтернативы социал-шовинистам, господствовавшим в Интернационале, а также, собственно говоря, и самому Интернационалу.[537] В то же время нельзя забывать и о том, что в то время за «разрыв» пришлось заплатить высокую цену, ведь он ослабил пацифистские силы действующего Интернационала. В результате этого организационный разрыв казался (а часто и сейчас кажется историкам) результатом «сектантской» позиции. Многие не понимают, почему Ленин встал на эту «непримиримую» позицию.[538] Помимо уже указанных выше соображений, он во многих работах писал о том, что после начала войны уже нет смысла следовать «военной» или пацифистской логике традиционных социал-демократических политических партий или их крупных или мелких фракций, поскольку эта логика не указывает пути к прекращению войны. Этому отсутствию перспективы противостоит только революционная политическая стратегия, основным вопросом которой станет «привлечение», «покорение» вооруженных рабочих, крестьянских и солдатских масс. Старая социал-демократия была неспособна решить эту задачу, и Ленин считал, что настало время для международной подготовки революции. Как мы уже видели, основную предпосылку такой подготовки он видел в создании необходимых для нее новых политических и организационных рамок вплоть до выработки конкретных лозунгов. Другая предпосылка виделась ему в создании центра практической организационной работы, вокруг которого сложится общеевропейское революционное интернационалистическое направление. В своей статье, посвященной оценке циммервальдской конференции,[539] Ленин ясно дал понять, что необходимо организационно оформить то направление в социал-демократии, которое твердо убеждено в том, что «война создает в Европе революционную ситуацию, что вся экономическая и социально-политическая обстановка империалистической эпохи ведет к революции пролетариата». Таким образом, Ленин считал «просвещение» и «прозрение» пролетариата составной частью складывания революционной ситуации. Ссылаясь на революцию 1905 г. и «предвидение» этой революции, он отметил, что «предвидение» революции является частью ее предыстории: «Революционеры до наступления революции предвидят ее, сознают ее неизбежность, учат массы ее необходимости, разъясняют массам пути и способы ее».[540] (На значение проблемы предвидения указал Антонио Грамши в своих написанных в тюрьме Муссолини работах, посвященных наследию Ленина).[541]

Собственно говоря, на все эти моменты Ленин ссылался осенью 1915 г. в полемике с Каутским, Мартовым и Аксельродом. На словах, — писал Ленин, — Мартов или Аксельрод могли бы быть представителями интернационализма, однако «настоящий», «базельский» интернационализм предусматривал на случай войны ориентацию на пролетарскую революцию, в то время как «центристы» не продумали до конца именно организационно-политических аспектов этого вопроса. Иначе говоря, не произошло разрыва со II Интернационалом.[542] Ленин еще в 1914 г. оценивал само начало войны как крах всех форм оппортунизма.[543] Он сформулировал свой тезис о превращении империалистической                      войны в гражданскую войну таким образом, чтобы он соответствовал и постановлению Базельского конгресса. В позицию Ленина и позже не вмещались аргументы реальной политики. Меньшевики часто упрекали его в том, что он не учитывает реальных настроений западноевропейских рабочих, «их веру в победу в войне».[544]

По мнению Ленина, рыхлое сплочение антивоенно-пацифистских сил не могло иметь никакого прогрессивного содержания, поскольку его «не поняли бы» представители действительно антивоенных, революционных сил. Альтернативой для Ленина могло быть только одно: старый Интернационал мертв (как сказала после голосования за военные кредиты Роза Люксембург, «немецкая социал-демократия — смердящий труп»), следовательно, началось сплочение революционных сил. Поэтому уход от этих кардинальных вопросов был в глазах Ленина тяжелейшим грехом, быть может, даже более тяжелым, чем открытый переход на сторону социал-шовинизма. В одной из своих статей, написанной летом 1915 г., но тогда не опубликованной, Ленин «классически» сформулировал это в полемике с Вл. Косовским, писавшим в бундовской газете о восстановлении старого Интернационала. Ленин не хотел и слышать о подобном «неорганичном» сплочении международных сил, указав на то, «каково развитие оппортунизма в Европе за последние десятилетия».[545] Эта твердая, идеологически обоснованная точка зрения Ленина, вытекавшая из всей истории марксизма, а особенно русского марксизма, в данной исторической ситуации превратилась в очень важную позицию, способствовавшую поступательному развитию событий.

Сам Ленин, как мы видели, уже задолго до мировой войны предполагал возможность катаклизма, тем не менее август 1914 г. застал его, как и весь мир, включая все рабочее движение, врасплох. Но еще большим сюрпризом и разочарованием стало для Ленина то, что после начала войны ведущие группировки социал-демократии — от Вандервельде до Плеханова — покорились интересам военной политики. «Военные настроения» охватили даже и анархистов, ведь на службу войны против немцев встали такие известные теоретики, как Кропоткин, Корнелиссен или Малато.[546] Конечно, «национал-шовинистическое падение» многих социалистических группировок лишь на первый взгляд было неподготовленным и «необоснованным». Достаточно вспомнить, например, Пилсудского или Муссолини, которые очень наглядно иллюстрируют процесс смены рабочей политики и интернационалистической солидарности на националистическую идеологию защиты отечества, происходивший под влиянием национально-государственных устремлений. Таким образом, политической целью Ленина было именно обострение противоречий, которое дало бы возможность новому революционному направлению показать себя в самом чистом виде.

Ленин считал наиболее важным изучение скрывавшегося за идеологиями «функционирования» противоречивых экономических интересов, прежде всего столкновения «глобального» и «национального», поскольку без этого была бы невозможной оценка характера и перспектив войны. В контекст анализа этой проблематики укладывались все важнейшие идеологические и политические тезисы Ленина. Хотя в другой связи об этом уже говорилось в предыдущих главах книги, с рассматриваемой точки зрения также интересно, что в предисловии к брошюре Бухарина «Мировое хозяйство и империализм» Ленин подробно остановился на теории ультраимпериализма Каутского, изложившего в теоретических категориях перспективу империализма, что ослабляло революционную альтернативу. Известно, что Каутский нарисовал перспективу объединения крупных капиталистических концернов, крупных монополий финансового капитала в единый всемирный трест. Ленин обнаружил в этом вывод, аналогичный апологетическому выводу «струвистов» и «экономистов» 90-х годов XIX в., которые «преклонялись перед капитализмом, примирились с ним». Ультраимпериализм Каутского, то есть интернациональное объединение «государственно-обособленных империализмов», которое «могло бы» устранить войны и острые политические конфликты, Ленин относил к числу наивных утопий, в осуществимости которых, конечно, не мог быть убежден и сам Каутский, ведь в то время как раз шла мировая война. В толковании Ленина, смысл этой теории состоял в том, чтобы «утешить» всех тех, кто мечтал о возможности «мирного капитализма». Каутский действительно считал, что империализм может быть «исправлен» и ему может быть придана «мирная форма».[547] Однако, по мнению Ленина, эта «оторванная от действительности» теория не относится к числу осуществимых предсказаний, поскольку в определенные периоды времени капитализм разламывается под тяжестью собственных внутренних противоречий, что классически доказывалось мировой войной. Ленин резко критиковал понятие империализма у Каутского, который понимал под ним лишь своего рода экспансионистскую политику. Ленин же, как мы видели, считал империализмом системную разновидность современного капиталистического хозяйства, общества и политики. По словам Ленина, теория Каутского представляет собой «мелкобуржуазное уговаривание финансистов не делать зла».[548] Следовательно, в глазах Ленина война была важным этапом на пути к крушению капитализма.[549] По похожим методологическим причинам Ленин крайне настороженно принял сформулированный Троцким и другими лозунг Соединенных Штатов Европы, имея в виду тот случай, при котором новая интегрированная государственная структура будет построена не на коллективистско-социалистическом фундаменте, а на подчинении «слабых» «сильным» и станет новой политической формой капитала. Согласно ленинскому анализу, на новом, империалистическом, деструктивном этапе своего развития капиталистическая система не способна освободиться от своих известных противоречий (национального и социально-экономического угнетения, бедности, эксплуатации, монополистической конкурентной борьбы за рынки сбыта и т. д.), а между тем, по оценке Ленина, эти противоречия сломают любое государственное единство, основанное на уничтожении национальных государств, поскольку «неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма».[550] Нужно отметить, что в среде большевиков вообще шла дискуссия о характере империализма, свет на которую проливает письмо Бухарина Ленину, написанное летом 1915 г. В этом письме Бухарин решительно выступил против публикации одной из статей М. Н. Покровского в «Коммунисте». Он был недоволен тем, что историк не понял новых черт развития империализма в контексте истории капитализма и потерялся в исторических параллелях. Интересно, что именно с этой точки зрения Бухарин критиковал и позицию Зиновьева, который не почувствовал новых исторических тенденций, проявившихся в колониальной политике.[551]

В споре с Г. Л. Пятаковым, позиция которого была близка бухаринской, Ленин, отвергая изучение империализма на основе (внешней) политики и мнений, преувеличивавших значение внутриполитической экспансии, выводил реальное политическое содержание нового этапа развития из «монополистического капитализма», сменившего свободную конкуренцию. При этом он пользовался характерными для него заостренными формулировками: «Свободной конкуренции, — писал он, — соответствует демократия. Монополии соответствует политическая реакция. “Финансовый капитал стремится к господству, а не к свободе”, - справедливо говорит Р. Гильфердинг в своем “Финансовом капитале”».[552] Поэтому политика и не может быть отделена от экономики, хотя в этих двух сферах и действуют не одни и те же законы, но в то же время между политикой и экономикой нужно сделать различие, потому что иначе невозможна политическая борьба. А между тем, по оценке Гильфердинга и Ленина, под влиянием развития империализма осуществляется «поворот от демократии к политической реакции», больше того, Ленин писал прямо о «замене демократии вообще олигархией»[553] (что подсказывает актуально-интересное толкование и при современных формах глобального господства капитала). Радикального устранения конкуренции в интересах повышения нормы прибыли трудно или вообще невозможно добиться в рамках «либерального самоуправления». В то же время отождествление экономики и политики, которым часто «грешили» «абстрактные интернационалисты», воспринималось как неприемлемый методологический недостаток. Ленин уже тогда подчеркивал, что «экономическая аннексия» вполне осуществима без политической, и этому есть много примеров в мировой экономике — например, Аргентина была на деле «торговой колонией» Англии без нарушения ее политической независимости. В то время независимые национальные государства уже часто становились экономическими вассалами более сильных держав. Таким образом, Ленин считал очевидным, что сильный финансовый капитал одной страны может скупить предприятия конкурентов в другой, политически независимой стране.[554]

С методологической точки зрения большое значение в рассуждениях Ленина имеет осмысление «национального» момента в войне: «… Это есть война между двумя группами разбойнических великих держав из-за дележа колоний, из-за порабощения других наций, из-за выгод и привилегий на мировом рынке… Победит ли Германия, победит ли Россия, будет ли “ничья” — во всяком случае война принесет человечеству новое угнетение сотен и сотен миллионов населения в колониях, Персии, Турции, Китае, новое порабощение наций, новые цепи для рабочего класса всех стран… Война наполняет карманы капиталистов, которым течет море золота из казны великих держав. Война вызывает слепое озлобление против неприятеля, и буржуазия всеми силами направляет в эту сторону недовольство народа, отвлекая его внимание от главного врага: правительства и командующих классов своей страны».[555]

В этом документе, как и почти во всех политических работах Ленина, даже несмотря на патетический, агитационно-«популистский» тон, видна чисто теоретическая подоснова, в данном случае воплотившаяся в подходе к войне с экономической и классовой точек зрения. Современные интерпретаторы Первой мировой войны стремятся устранить, «деконструировать» эту двойную точку зрения с помощью «философии», объясняющей войну действием главным образом политических (династических или «демократических») интересов.[556] Интерпретация войны представляет собой одну из тех проблем, которые сильно повлияли на фантазию историков, что именно в наши дни особенно отчетливо проявляется в толковании (т. н. «контекстуализации») феномена Ленина.

В современной исторической науке встречается определение мировой войны как войны «демократической». В «классической» и, быть может, наиболее полной форме эта концепций была изложена «прозревшим» экс-марксистом историком Франсуа Фюре в пространной работе, затмившей «смену парадигмы», осуществленную Каутским более 90 лет назад. В своей книге Фюре «разделался» с «ленинистским», «марксистским» нарративом, но, что еще более важно, при этом он разломал ту скрепу, которая в течение десятилетий связывала либерализм с «коммунизмом», несмотря на все существенные противоречия между ними. Он объединил консерватизм и либерализм под консервативными знаменами, противопоставив этот «единый фронт» угрозе «тоталитарных диктатур» (фашизма и коммунизма). Иначе говоря, историк заново сформулировал концепцию «двух лагерей», в результате чего современная история представлена им в качестве борьбы демократий и диктатур. Одним из использованных им для этого идеологических средств стало придание Первой мировой войне демократического характера. Политический и теоретический смысл такой концепции заключается в утверждении, что в ходе истории буржуазия стала жертвой «революционных страстей». «Нарратив» Фюре нацелен на отказ от «упрощенного» объяснения войны, исходящего от Гильфердинга, Розы Люксембург и Ленина. Вождь большевиков (а на самом деле для Фюре важен только он) выводил войну из капиталистической системы, то есть объяснял ее такими простыми, «примитивными» причинами, как погоня за прибылями и экстраприбылями, а также накопление капитала и борьба за передел рынков сбыта, которую вели монополии и великие державы. Конечно, если отложить в сторону «грубые упрощения» экономического подхода, то можно обойти и два основных вопроса: в чем настоящие причины разгоревшихся «страстей» и кто несет ответственность за войну? Фюре главным образом и в конечном итоге возлагает вину за войну на общественное мнение (в традиционной исторической науке народы считались жертвами войны). Фюре пишет, что, хотя в техническом смысле возникновение рокового конфликта «может быть отнесено на счет деятельности дипломатов, по существу оно может быть объяснено согласием народов, на которое рассчитывала публичная власть». Иначе говоря, тот «общественный консенсус», на который смогли опереться правительства воюющих держав, сложился как бы «сам по себе».[557]

«Открытие» «демократического» характера войны, конечно, связано не с именем Фюре. Как показал Ленин, с этим тезисом полемизировал еще Каутский. Ссылаясь на одну из статей Каутского, написанную еще в 1910 г., Ленин обратил внимание на «буржуазное толкование» войны, основной чертой которого была идеологическая «демократизация» вооруженного конфликта. Лозунг «защиты отечества» и миф о «демократической войне» являются взаимно дополняющими друг друга идеологическими объяснениями, которые, если воспользоваться ленинской терминологией, «служат оправданию грабительских целей». В связи с этим Ленин цитировал слова Каутского: «При войне между Германией и Англией под вопросом стоит не демократия, а мировое господство, т. е. эксплуатация мира. Это — не такой вопрос, при котором социал-демократы должны были бы стоять на стороне эксплуататоров своей нации. (“Neue Zeit”, 28. Jahrg., Bd. 2, S. 776)».[558]

К уже совершенно конкретному вопросу о характере войны нас подводит дальнейшее изучение важнейших политических, идеологических и методологических аспектов ленинской позиции, вырисовывающихся в дискуссии о тезисе «защиты отечества». В конце 1915 г. в статье «Оппортунизм и крах II Интернационала», которая в отредактированном варианте была опубликована в январе 1916 г. на немецком языке в теоретическом органе Циммер-вальдской левой, журнале «Vorbote», Ленин в зрелой форме обобщил свои теоретические взгляды на тезис «защиты отечества». Статья важна и с методологической точки зрения, поскольку Ленин отверг субъективистские объяснения «измены Интернационала». Он считал, что «было бы нелепо, ненаучно, смешно» винить в крахе Интернационала политику некоторых его вождей, Каутского, Геда или Плеханова. Вместо этого необходим «разбор экономического значения данной политики».[559] Ленин выводил из «экономических фактов» и социальный фон идеологии «защиты отечества»: «В чем экономическая сущность “защиты отечества” в войне 1914–1915 гг.? Ответ дан уже в Базельском манифесте. Войну ведут все великие державы из-за грабежа, раздела мира, из-за рынков, из-за порабощения народов. Буржуазии это несет увеличение прибылей. Маленькому слою рабочей бюрократии и аристократии, затем мелкой буржуазии (интеллигенции и т. п.), “примкнувшей” к рабочему движению, это обещает крохи этих прибылей. Экономическая основа “социал-шовинизма” (этот термин точнее, чем социал-патриотизм, последний прикрашивает зло) и оппортунизма одна и та же: союз ничтожного слоя “верхов” рабочего движения с “своей” национальной буржуазией против массы пролетариата».[560]

Массовое влияние «патриотической идеологии» Ленин выводил не только из экономического фактора, но и из «военного дурмана», а также из «устрашения». Он ссылался на прежние, «еще марксистские» взгляды Каутского (выраженные в 1909 г. в книге «Путь к власти»), на которых базировался интернационалистический, антивоенный Базельский манифест. В 1909 г. Каутский еще доказывал, что «миновала эпоха “мирного” капитализма, грядет эпоха войн и революций».[561] Однако когда вспыхнула война, весь этот              марксистский             анализ, вся марксистская теория были отброшены, а на их место была поставлена идеология «защиты отечества», с помощью которой по существу попытались «проституировать» рабочий класс. Полемизируя с теми, кто считал его позицию сектантской, Ленин, ссылаясь на демонстрацию берлинских работниц, иронически заметил, что, «должно быть, эти берлинские работницы совращены “бакунистским” и “авантюристическим”, “сектантским”… и “безумным” манифестом ЦК русской партии от 1. XI.».[562] Он еще раз ясно показал, что лозунг «защиты отечества»       означает не что иное, как оправдание войны.[563] Однако на основании его работ нельзя реконструировать рассуждения, в которых по-настоящему глубоко, экономически и социологически, объяснялось бы, как и почему значительные массы западного пролетариата смогли выйти из-под «политического и идеологического влияния оппортунизма». Многое объясняет своеобразное противоречие ленинского подхода к этой проблематике, заключавшееся в том, что политическая аргументация Ленина, доказывавшая революционизирование рабочего класса, и его экономические и социологические наблюдения не подкрепляли, а ослабляли друг друга. Проблема в том, что он не осознал этого противоречия.

Его теоретическая позиция относительно характера, причин, мотивов и следствий войны сложилась во всей полноте к осени 1916 г. в ходе упомянутых выше дискуссий, которые он вел, с одной стороны, с официальными течениями в Интернационале и националистами всех оттенков, в том числе и с русскими националистами, а с другой стороны — со своими сторонниками, «абстрактными интернационалистами». Исходя из критики «национальной» и «глобальной» точек зрения, Ленин доказывал Бухарину, Пятакову и Розе Люксембург, что надо выступать не «вообще» против лозунга «защиты отечества», а против «прикрашивания этим обманным лозунгом данной империалистической    войны».[564] В то же время в случае антиимпериалистических национальных восстаний Ленин считал лозунг «защиты отечества» правильным лозунгом движения, поскольку в условиях такого восстания он выражает содержание военного сопротивления угнетенной нации нации угнетающей. «П. Киевский не заметил, — писал Ленин, — что национальное восстание есть тоже “защита отечества”! ...Всякая “восстающая нация” “защищает” себя от нации угнетающей, защищает свой язык, свой край, свое отечество». Классовое содержание этого лозунга Ленин видит в том, что, если «буржуазия угнетенных наций… вступает в реакционные сделки с буржуазией угнетающей нации за спиной и против своего народа, то в таких случаях критика революционных марксистов должна направляться не против национального движения, а против измельчания, опошления его, извращения в мелочную драчку».[565] Похожую точку зрения по этому вопросу Ленин сформулировал и в споре с польскими социалистами-интернационалистами: «…В войне между империалистическими державами… обе воюющие стороны не только угнетают “чужие народы”, но и ведут войну из-за того, кому больше угнетать чужих народов!»[566]

Придерживаясь исторической точки зрения, Ленин пришел к убеждению, что рождение и гибель национальных государств — вопрос конкретного соотношения экономических и политических сил, вопрос войн и конфликтов, в которых участвуют разнообразные экономические и политические силы. В эпоху империализма борьба, которую ведут друг против друга великие державы и крупные концерны, оказывает определяющее влияние на судьбу менее крупных национальных государств, на эволюцию их государственности и становление наций. Из этой антиимпериалистической теории практически автоматически следует требование права наций на самоопределение как основополагающая политическая доктрина.

4.3. О национальном вопросе и о самоопределении наций — «две культуры»

Чем более демократичен государственный строй, тем яснее рабочим, что корень зла — капитализм, а не бесправие. Чем полнее национальное равноправие (оно не полно без свободы отделения), тем яснее рабочим угнетенной нации, что дело в капитализме, а не в бесправии… Без провозглашения, без борьбы за права немедленно и тотчас, без воспитания масс в духе такой борьбы социализм невозможен».

Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме».

Нет таких источников, которые позволяли бы утверждать, что интерес Ленина к национальному вопросу был обусловлен какой-либо личной заинтересованностью. Конечно, нельзя полностью исключить влияние личных впечатлений, ведь практически нет таких написанных революционерами воспоминаний или литературных произведений начала XX в., в которых не упоминалось бы о презрении к различным народам Российской империи, о национальной исключительности, о различных проявлениях шовинистического угнетения как в повседневной жизни, так и в высших политических кругах. Конечно, молодой Ленин тоже ясно понимал угнетательный характер самодержавия по отношению к национальным меньшинствам. Россия была такой страной, интеллигенты которой просто не могли обойти стороной национальный вопрос. Об этом свидетельствует вся история русской литературы от Достоевского до Толстого, от Салтыкова-Щедрина до Короленко и позже от Бабеля до Шолохова. На рубеже XIX–XX в. все многонациональные империи: Австро-Венгрия, царская Российская империя и Турецкая империя — столкнулись с разнообразными и все более решительными устремлениями национальных движений.[567]

Согласно переписи населения 1897 г. на рубеже веков в многонациональной царской империи жило 128 924 289 человек. Жители азиатских районов составляли приблизительно 10 % всего населения империи. Это означает, что на рубеже веков среднеазиатские и кавказские народы по своей численности уступали населению городов империи в 1913 г. (18 % от общего населения).[568] Для многонационального состава городского населения было характерно такое положение: в Харькове, например, проживало 45 разных народностей, а жители Одессы говорили на 50 языках.[569] Варварское национальное угнетение, неотделимое от «русификаторской» природы царизма, не оставило «незатронутым» и рабочий класс. Известно, что в ходе создания революционных организаций в городах пришлось столкнуться с переплетением национальных и социальных проблем.

В то же время Ленин видел, что и международная социал-демократия проявляла на рубеже веков определенный интерес к национальной проблематике, поскольку члены Интернационала осознали, что национализм, национальные устремления образуют действенную политическую силу, играющую роль в процессе образования и укрепления национальных государств. В 1896 г. Лондонский съезд II Интернационала не только признал право наций на самоопределение, но и связал его с целями пролетарской революции, не указав, однако, на восточноевропейские особенности национального вопроса и на сложность всей национальной проблематики. На рубеже веков эта казавшаяся новой проблема, порождавшая социальные конфликты, неизбежно встала и перед российским рабочим движением.

Поначалу национальный вопрос интересовал Ленина только в качестве одной из проблем партийной политики и организации партии, позже он обратил внимание и на более широкий спектр проблем, связанных с этим вопросом. На основательную разработку и значение этой проблематики указывает то, что до Октябрьской революции Ленин написал около ста работ, посвященных именно национальному вопросу, среди которых было немало полемических статей.[570] Подробное изучение Источниковой базы этих работ заслуживает особого исследования, но непременно следует отметить, что письменное наследие Ленина 1912–1916 гг. свидетельствует о его научном интересе и об углубленной разработке темы. Из конспектов изученных им книг и статей выясняется, что он пришел к вопросу о развитии наций в Восточной Европе и во всем мире исходя из всемирно-исторической перспективы. Уже в 1912 г. он стоял на той точке зрения, что в ближайшем будущем национальный вопрос получит исключительное значение, причем главного внимания заслуживает сочленение национальных и социальный революционных движений.

Впервые ясная политическая постановка национального вопроса, а конкретно — вопроса о праве наций на самоопределение, была сделана в 1903 г. на II съезде РСДРП.[571] Не следует забывать о том, что делегаты съезда (всего 46 человек) представляли буквально все регионы империи, 26 социал-демократических организаций. С другой стороны, предметом изнурительных споров на съезде стали вопросы отношения партии к различным национальностям, а также место Еврейского рабочего союза (Бунда) в рамках РСДРП. В связи с возникшим на II съезде партии вопросом о Бунде[572] по инициативе Ленина, Плеханова, Мартова и других партийных руководителей было вынесено постановление, зафиксировавшее принцип неделимости партии рабочего класса на национальные секции. В этом постановлении была отвергнута реорганизация партии на национально-федеративной основе.

В 9 пункте принятой на съезде программы РСДРП впервые в истории восточноевропейской социал-демократии провозгласила признание права наций на самоопределение.[573] Однако в работах Ленина и в партийных документах подчеркивалось и то, что право на самоопределение и отделение нельзя смешивать с вопросом о целесообразности государственного отделения той или иной нации. В понимании Ленина, право на самоопределение, на создание независимого национального государства, выход из империи или любой другой государственной формации, с одной стороны, является таким основополагающим буржуазно-демократическим принципом, который не может не признаваться социал-демократами, поскольку он представляет собой единственную основу для последовательной борьбы угнетенных национальных меньшинств против политики великорусского шовинизма. С другой стороны, признание права наций на самоопределение выражает заложенную в тенденции развития капитализма историческую возможность распада восточноевропейских империй на национальные государства под тяжестью внутренних противоречий, наблюдающихся в этих империях. Быстрое развитие капитализма экономически подорвало, разрушило традиционные империи феодального происхождения и вместе с оживлением национальных рынков пробудило различные формы национализма, представители которого считали своей важнейшей целью раздробление прежних государственных структур и растворение классовых противоречий в рамках «национального единства». Поэтому в программе подчеркивалось, что в условиях капитализма внутреннее развитие рабочего движения поставило на повестку дня противоположную задачу: создание не ограниченного национальными рамками единства рабочего движения.

Теоретическое решение этого казавшегося сложным противоречия было сформулировано Лениным во многих работах на рубеже 1913–1914 гг. Им был выдвинут по сей день признаваемый в науке тезис, согласно которому в отношении национального вопроса в развитии капитализма одновременно проявляются две тенденции. Первая: «пробуждение национальной жизни и национальных движений, борьба против всякого государственного гнета» за создание национальных государств и «национального рынка». Другая историческая тенденция — «развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок» и развитие международных экономических, торговых, научных и иных связей, соответствующее глобальным интересам и масштабам международной интеграции капитала.[574] Несмотря на то что «обе тенденции суть мировой закон капитализма», с развитием капиталистической системы Ленин все в большей степени рассчитывал на усиление интегрирующих тенденций и в своей книге об империализме отметил, что этот его расчет оправдался. Лишь позже, во время войны, он поймет, что развитие капитализма вступило в новый, деструктивный период. А этот факт превращал национальный вопрос в один из центральных вопросов «союзнической политики рабочего класса» в революционной классовой борьбе. Следовательно, согласно намерению Ленина, политическая программа социал-демократов должна была считаться с обеими тенденциями развития капитализма и, во-первых, «отстаивать равноправие наций и языков» и недопустимость каких-либо привилегий, в том числе и национальных, а во-вторых, «непримиримо бороться против заражения пролетариата буржуазным национализмом, хотя бы и самым утонченным».[575]

Сущность всей ленинской теоретической, экономической и политической концепции по национальному вопросу определялась тем, что на основании «закона» неравномерного развития капитализма Ленин исходил из внутреннего иерархического, тройного деления мировой системы. Изучая национальный вопрос, проблему права наций на самоопределение, Ленин изображал базовую структуру мировой системы следующим образом: «В наших тезисах (§ 6) говорится, что надо различать, чтобы быть конкретным, не менее трех разных типов стран по вопросу о самоопределении… Первый тип — те передовые страны запада (и Америки), где национальное движение — прошлое. 2-ой тип — восток Европы, где оно — настоящее. 3-ий — полуколонии и колонии, где оно — в значительной степени — будущее».[576]

Исходя из факта сосуществования различных исторических эпох и регионов, различных в своей основе производственных форм и хозяйственных систем, он пришел к открытию «закона» неравномерного развития. В этой области Ленин, также «пересмотрев» Маркса, пришел к выводу, имевшему решающее значение с точки зрения революции: «Социальный переворот не может быть объединенным действием пролетариев всех стран по той простой причине, что большинство стран и большинство населения Земли до сих пор стоят еще даже не на капиталистической или только в начале капиталистической ступени развития… Для социализма созрели лишь передовые страны запада и Северной Америки…»[577]

Ленин считал новым, важным явлением стремление крупных монополий «высвободить» мелкие государства, не принадлежавшие к числу передовых стран (стран ядра), и колонии из национальной формы местного капиталистического производства и угнетения. Несмотря на то что освобождение колоний только начиналось, Ленин уже почувствовал, что в определенном смысле они будут принуждены вернуться в условия колониального периода, поскольку международные капиталистические организации в экономическом плане уничтожат, превратят национальное государство в собственное учреждение, которое станет одним из придатков глобализирующегося капитала и его институтов.

Царская империя того времени могла считаться своеобразным сплавом полупериферии и периферии, поскольку, с одной стороны, она находилась в подчиненном положении по отношению к капиталистическому ядру (т. н. развитым странам), а с другой стороны, и сама обладала колониями, хотя и интегрировала их в государственно-организационном плане. Учитывая центробежную силу национальных движений, развернувшихся в России в конце XIX в., социал-демократы практически с самого начала вынуждены были считать цель стратегического единства, независимого от национальной принадлежности, приоритетным — с точки зрения революции — интересом рабочего движения. В рамках ленинской концепции этот «стратегический приоритет» предусматривал признание права наций на самоопределение как особый момент на пути к революции, как уже упомянутый «критический» союз с национальными движениями.[578] Новизна ленинского толкования интернационализма, отличавшая его от интерпретации традиционной социал-демократии, а также в данном случае и Розы Люксембург и других теоретиков, состояла именно в том, что требование ликвидации национального, в том числе языкового и культурного угнетения, он включил в качестве самостоятельной проблемы в «универсалистскую» концепцию классовой борьбы.[579] Еще весной 1914 г. в своей работе о праве наций на самоопределение, также в значительной степени полемизировавшей со взглядами Розы Люксембург,[580] Ленин бичевал беспочвенность отвлеченных политических соображений, считавшихся с правом наций на самоопределение только как с абстрактным принципом. На самом же деле речь шла о ключевом понятии политики социал-демократии, с помощью которого можно было мобилизовать на борьбу почти всех потенциальных левых противников царизма, от местных национальных меньшинств до участников антиколониальных движений, ведущих «национальные войны».[581]

В этих работах Ленин поставил культуру в связь с поддержкой национальных требований, «очищенных» от национализма (под этим нужно понимать различие, делаемое между историческими политическими типами национализма): он стремился как можно яснее показать две концепции «национальной культуры», с одной стороны, «марксистскую», «демократическую», «социалистическую», а с другой стороны — «буржуазную».[582] Осенью 1913 г. он писал: «Национальная культура буржуазии есть факт (причем, повторяю, буржуазия везде проводит сделки с помещиками и попами). Воинствующий буржуазный национализм, отупляющий, одурачивающий, разъединяющий рабочих, чтобы вести их на поводу буржуазии, — вот основной факт современности».[583] То есть, как он писал позже, после начала мировой войны, «русский либерализм выродился в национал-либерализм. Он состязается в “патриотизме” с черной сотней, всегда с охотой вотирует за милитаризм…».[584]Исчезли оттенки, военные условия поляризовали «две культуры».

В то же время, опровергая адресованные социал-демократам либеральные и консервативные обвинения в «непатриотизме», Ленин в опубликованной в декабре 1914 г. статье «О национальной гордости великороссов» четко отличал от буржуазной «культуры» социально прогрессивную национальную культуру. В его толковании это означало приверженность общества русской гуманистической культуре, которой по праву может гордиться русский народ; однако эта культура, по его мнению, противостоит историческим устремлениям и интересам царизма, русской буржуазии и церкви. Справедливая «национальная гордость» связывалась Лениным с понятием свободы, со способностью большинства народа «порвать со своей рабской жизнью». «Мы полны чувства национальной гордости, — писал он, — и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая) и свое рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну… Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство… такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам… Нельзя великороссам “защищать отечество” иначе, как желая поражения во всякой войне царизму, как наименьшего зла для 9/10 населения Великороссии, ибо царизм не только угнетает эти 9/10 населения экономически и политически, но и деморализует, унижает, обесчещивает, проституирует его, приучая к угнетению чужих народов, приучая прикрывать свой позор лицемерными, якобы патриотическими фразами».[585]

Приверженность Ленина национальным ценностям, русскому языку не противоречила тому, что он никогда не принимал никаких ценностных иерархий народов, культур и языков. С этой точки зрения поучительно письмо Ленина Шаумяну, написанное в декабре 1913 г.[586] Из него выясняется, что в целях сохранения единства рабочего движения Ленин пока еще (до 1918 г.) придерживался идеи централизованного государства. В то же время в плане решения национального вопроса он обратился к примеру Швейцарии как страны, которая воплощает практически единственную демократическую форму децентрализации, возможную в условиях капитализма. Ленин приводил социал-демократам этот пример не по каким-либо иллюзорным соображениям. Он писал: «Мы вырабатываем национальную программу с точки зрения пролетариата; с которых же пор в образцы рекомендуется брать худшие примеры вместо лучших?»[587]

С другой стороны, у него окончательно сформулировалось убеждение, что языковая и культурная свобода народов не может быть нарушена, эту проблему он рассматривал с точки зрения основных демократических свобод. Именно поэтому Ленин считал, что не может быть принят никакой государственный язык, поскольку он будет поддерживать шовинизм «большой нации», в данном случае — русификаторскую политику царизма, и еще более углубит уже существующие противоречия во вред угнетенным народам. В этом случае он опять-таки руководствовался тем политическим и теоретическим соображением, что в национальном вопросе необходимо выдвигать на передний план принципиальные вопросы демократии.[588]

Ленин и по этому вопросу спорил с австромарксизмом, поскольку австромарксистская политическая и идеологическая концепция культурно-национальной автономии оценивалась им как уступка национализму, которая ограничивает демократические устремления национальных движений, подчиняя эти движения церкви, священникам и в то же время осложняя создание рабочих организаций, применение интернационалистических принципов и практическую деятельность рабочего движения. Как бы мы ни оценивали спор Ленина с Отто Бауэром и концепцией культурно-национальной автономии, несомненно, что он вскрыл определенные недостатки, поскольку австрийские социал-демократы до 1918 г. не признавали права народов Австро-Венгрии на самоопределение.[589]

На основании сказанного видно, что Ленин всегда подходил к вопросу о роли и характере национально-освободительных движений с исторической и классовой точки зрения. Ленин поддерживал не любые восстания малых государств и национальных движений против крупных империалистических держав, ссылаясь на то, что не следует поддерживать восстания классов, более реакционных, чем буржуазия стран ядра.[590] (Тогда он, конечно, еще не принимал во внимание интересов изолированной, «отдельной» социалистической великой державы). В соответствии с этим он описывал национальное угнетение в качестве специфической формы классового гнета с ее собственными экономическими и социально-культурными корнями. Таким образом, национальный вопрос был для него вопросом социальной и политической, экономической и культурной эмансипации. Он писал, что даже при социализме решение национального вопроса «превратится в действительность “только” — “только”! — при полном проведении демократии во всех областях, вплоть до определения границ государства сообразно “симпатиям” населения, вплоть до полной свободы отделения. На этой базе… создастся ускоренное сближение и слияние наций, которое завершится отмиранием государства».[591]

Нарисованная нами картина была бы неполной, если бы мы не указали на то, что Ленин старался понять политическую позицию рабочего класса западных стран, и это имело определенное значение, ведь, как можно видеть, он отнюдь не был «глух» к этой проблеме. Ленин исследовал экономические, политические и духовные факторы отношений между угнетающими и угнетенными странами, скрывавшиеся за «проституированием» западной социал-демократии. Он изучал иммиграцию и положение рабочих в Америке по английской книге Гурвича (Immigration and Labor). В концентрированной форме Ленин объяснял переход части рабочих на позиции оппортунизма в связи с их положением в угнетающих и угнетенных нациях следующим образом: «(1) Экономически разница та, что части рабочего класса в угнетающих странах пользуются крохами сверхприбыли, которую получают буржуа угнетающих наций, сдирая всегда по две шкуры с рабочих угнетенных наций. Экономические данные говорят, кроме того, что из рабочих угнетающих наций больший процент проходит в “мастерки”, чем из рабочих угнетенных наций, — больший процент поднимается в аристократию рабочего класса. Это факт. Рабочие угнетающей нации до известной степени участники своей буржуазии в деле ограбления ею рабочих (и массы населения) угнетенной нации. (2) Политически разница та, что рабочие угнетающих наций занимают привилегированное положение в целом ряде областей политической жизни по сравнению с рабочими угнетенной нации. (3) Идейно или духовно разница та, что рабочие угнетающих наций всегда воспитываются и школой и жизнью в духе презрения или пренебрежения к рабочим угнетенных наций. Например, всякий великоросс, воспитавшийся или живший среди великороссов, испытал это».[592]

Ленин был одним из первых марксистов, социал-демократов, осознавшим действительное, всемирно-историческое значение колониального вопроса. Судьба колоний получила определяющее значение по трем причинам. Во-первых, важнейший политический вывод, сделанный Лениным в связи с экономическим «смыслом» колонизации и существования колоний, состоял в том, что антиколониальные и национальные движения неизбежно переплетутся друг с другом и с европейским рабочим движением; этот общий интерес порождается империалистическим гнетом в рамках мировой системы. Хотя эти движения «объективно» действительно, хотя и по-разному, становятся врагами существующей структуры мировой системы, Ленин, вероятно, недооценил свою прежнюю идею о роли «рабочей аристократии» и о том, что рабочее движение развитых европейских стран именно в результате эксплуатации колоний попадает в относительно привилегированное положение и способствует поддержанию, консервации капиталистической системы. Он сам подчеркивал, что крупные империалистические державы рекрутируют из руководителей национально-антиколониальных движений «верные существующему строю» группы и «проституируют» их.[593]

Во-вторых, ссылаясь на размытость границ между антиколониальными и национальными движениями, Ленин указывал на то, что «внутренняя колонизация» России все равно является колонизацией, которая лишь теснее связывает колониальный и национальный вопрос. Он писал, что особенность России «как раз та, что между “нашими” “колониями” и “нашими” угнетенными нациями разница неясна, неконкретна, нежизненна!.. Для русского социалиста, который хочет не только повторять, но и думать, должно бы быть ясно, что для России особенно нелепо пытаться провести какое-либо серьезное различие между угнетенными нациями и колониями».[594]

Наконец, третьим моментом было осознание возросшей роли самоопределения наций как политического принципа и политической идеологии с точки зрения общих политических связей между «революционной социал-демократией» и ее союзниками. Не случайно, что по этому вопросу обострился спор Ленина с его ближайшими большевистскими товарищами (Пятаковым, Бухариным, Радеком и Розой Люксембург), которые действительно недооценивали важность изучения «посредничества», «переходных этапов» между актуальным моментом и конечной революционной целью. По оценке Ленина, это течение, подобно прежнему «экономизму», допускало два уклона: «вправо», в сторону отрицания права на самоопределение (или, по формулировке Ленина, «против освобождения угнетенных народов, против борьбы с аннексиями»), и «влево», что проявилось в отказе от т. н. программы-минимум (то есть, от «борьбы за реформы и за демократию»), в изоляции от массовых движений и сектантстве.[595] Эту дискуссию Ленин вел и с польскими интернационалистами-социалистами. В ходе дискуссии он видел в отказе от права наций на самоопределение прямую «измену социализму».[596] Он считал, что отрицание самоопределения наций является «одной из форм политического гнета». Таким образом, Ленин считал самоопределение наций не просто абстрактным условием демократии, «меньше которого не могут сказать» революционеры. По его мнению, будущий, победивший социализм, отказавшись от империалистической политики насильственного проведения границ, должен будет вернуться к демократической традиции определения границ. Но, если капитализм когда-нибудь и располагал такой традицией, в России, несомненно, нельзя было «вернуться» к ней.

Утверждая принцип самоопределения и связывая в свете этого демократию и социализм как следующие друг за другом этапы развития, Ленин понимал, что капитализм функционирует демократически только при определенных исторических условиях («вообще политическая демократия есть лишь одна из возможных /хотя теоретически для “чистого” капитализма и нормальная/ форма надстройки над капитализмом»). Более того, он подчеркивал, что империализм «развивается при всяких политических формах, подчиняя себе всех их. Поэтому теоретически в корне неверно говорить о “неосуществимости” одной из форм и одного из требований демократии».[597] Следовательно, Ленин и в этом отношении настаивал на том, что требования, существующие в рамках капитализма ядра («чистого» капитализма), необходимо распространить и на периферию системы, независимо от того, могут ли они быть осуществлены в данных конкретных условиях или нет.

Очень интересно, что Ленин считал самоопределение наций, то есть требование их государственного отделения, «частичкой» «общедемократического мирового движения». «Возможно, — писал он, — что в отдельных конкретных случаях частичка противоречит общему, тогда надо отвергнуть ее. Возможно, что республиканское движение в одной из стран является лишь орудием клерикальной или финансово-монархической интриги других стран, — тогда мы должны не поддерживать это данное, конкретное движение, но было бы смешно на таком основании выбрасывать из программы международной социал-демократии лозунг республики».[598]

Следовательно, во взглядах Ленина, с одной стороны, буржуазная демократия является продуктом экспорта властных отношений, представляющих собой институциональную форму интересов какой-либо великой державы, а с другой стороны, превращение самодержавия в демократию по-прежнему оставалось в центре временных, промежуточных требований.

Собственно говоря, Ленин первым после Маркса поставил национальный вопрос с неевроцентричной точки зрения. При этом он классифицировал национальные движения на основании определенных интересов революционной практики, использовав и сложившиеся в связи с венгерской революцией взгляды Маркса и Энгельса, которые, между прочим, в последнее время неоднократно подвергались критике. Изучив опыт 1848-49 гг., Ленин пришел к выводу, что Маркс и Энгельс только потому выступали против национального движения чехов и южных славян, что это движение оказалось на стороне царизма, обратившись против «национально-освободительного и революционно-демократического восстания в Венгрии». «Маркс и Энгельс, — писал Ленин, — противополагали тогда прямо и определенно “целые реакционные народы”, служащие “русскими форпостами” в Европе, “революционным народам”: немцам, полякам, мадьярам». Исходя из этого, Ленин, однако, не сделал вывода о том, что Маркс желал отправить некоторые народы на свалку истории, как утверждали некоторые позднейшие интерпретаторы Маркса. Ленин извлек тот, между прочим, спорный теоретический урок, что «1) интересы освобождения нескольких крупных и крупнейших народов Европы стоят выше интересов освободительного движения мелких наций; 2) требование демократии надо брать в общеевропейском — теперь следует сказать: мировом — масштабе, а не изолированно». (Выделено мной — Т. К.).[599] По смыслу такого подхода, «интересы демократии одной страны надо подчинять интересам демократии нескольких и всех стран», чтобы общий интерес мирового движения восторжествовал над частными интересами, обеспечив превосходство общемировым интересам социализма.[600]

Это было одно из тех прозрений Ленина, которые привели его к мысли о создании нового Интернационала, в то время как война накопила как раз противоположный опыт, там частные националистические интересы господствовали над общими. Слабым местом ленинской точки зрения было то, что он не проанализировал, кто, какие политические силы и исходя из каких конкретных интересов «подчинят» разнородные интересы «демократии» в малых странах глобальному интересу, интересам революционных группировок и движений крупных стран. Практически в данной ситуации, помимо признания государственного отделения, Ленин смог предложить лишь «интернационалистское воспитание рабочего класса».[601] Можно представить, насколько ограниченными были возможности «интернационалистского воспитания» летом 1916 г., и все же и в этой области была готова концепция, рассчитанная на те времена, когда социал-демократия сможет непосредственно «обратиться» к охваченным возмущением рабочим и крестьянам.

На примере Польши и Ирландии Ленин показал противоречия провинциализма малых наций, одновременно указав, в каком случае стоит, а в каком не стоит поддерживать право на отделение как практическое требование. По его мнению, социал-демократии не следует выдвигать по отношению к Польше лозунг национального отделения в качестве практического требования, потому что тем самым она впадет «в низкое прислужничество одной из империалистических монархий» (что, конечно, не помешало Ленину годом позже, в декабре 1917 г., подписать документ о национально-государственной независимости Польши). В случае же Ирландии Ленин, сославшись на вспыхнувшее ирландское восстание, сформулировал противоположную точку зрения. Социальная революция, считал он, немыслима без «восстания маленьких наций в колониях и в Европе», которые по своему социальному содержанию являются антиимпериалистическими, как, например, и ирландское восстание 1916 г. Такие восстания способствуют «борьбе социалистического пролетариата против империализма», поскольку они подрывают внутреннюю социально-политическую стабильность крупных колонизаторских империалистических держав и тем самым могут стать непосредственными союзниками рабочего движения в революционной борьбе: «Удар одинаковой силы, нанесенный власти английской империалистской буржуазии восстанием в Ирландии, имеет во сто раз большее политическое значение, чем в Азии или в Африке».[602] Однако эта ленинская «заостренность» на «спасительной миссии революции» не свидетельствовала о том, что он в нужной степени учел политические последствия антирусских чувств, накопившихся у поляков. Это не значит, что Ленин оказался в этом вопросе менее «чутким», чем его товарищи, как раз наоборот. Ведь Ленин нападал в своих работах на таких русских интернационалистов, как Троцкий и Мартов, именно потому, их позиция по национальному вопросу была негибкой по отношению к указанными выше политическими требованиям. «Каковы бы ни были субъективные “благие” намерения Троцкого и Мартова», — писал Ленин о своих товарищах, в принципе признавших право на самоопределение, но стоит взять статьи Троцкого «“Нация и хозяйство” в “Нашем слове” — видим обычный его эклектицизм: с одной стороны, хозяйство сливает нации, с другой стороны, национальный гнет разъединяет. Вывод? Вывод тот, что царящее лицемерие остается неразоблаченным, агитация безжизненной, не затрагивающей главного, коренного, существенного, близкого к практике: отношения к нации, угнетаемой “моей” нацией».[603] Ленин предполагал формирование активности рабочих угнетающей нации для поддержки национального отделения, «освобождения» зависимых, угнетаемых и колониальных народов.

В условиях политической свободы, наступившей после февральской революции, Ленин и большевики вскоре столкнулись с почти всеми важными практическими трудностями национального вопроса. В мае 1917 г. на VIII съезде своей партии министр иностранных дел Временного правительства, один из руководителей кадетов П. Н. Милюков ясно заявил, что партия совершенно не может представить себе распад государства на суверенные независимые единицы, а затем заметил, что в настоящей ситуации считает неверным и решение вопроса в плане национально-территориальной организации.[604] На знаменитой апрельской конференции большевистской партии сложилась радикально иная точка зрения, но проблема федерации как реальной исторической возможности еще не была поставлена.[605]

На конференции, в духе сформулированных Лениным поронинских постановлений ЦК, было подчеркнуто, что целью пролетарской революции не является практическая реализация государственного отделения и связанная с этим пропаганда, наоборот, в конечном итоге важнейшей задачей социалистической революции является создание «всемирного социалистического советского государства». В постановлении конференции, вынесенном по проекту, предложенному Сталиным, объявлялось о признании права народов на отделение; о признании территориальной автономии для тех народов, которые пожелают остаться в рамках данного государства; о необходимости принятия особых законов для национальных меньшинств, гарантирующих их свободное развитие; о необходимости единой и неделимой партии для пролетариев всех национальностей.[606]

Пятаков, Дзержинский и Бухарин, т. е. «абстрактные интернационалисты», тогда еще мыслили в общих рамках международной революции без более или менее точного историко-политического учета российских (и восточноевропейских) особенностей. Пятаков обосновывал этот «универсализм» тем, что на основании анализа новой эпохи единственно возможной борьбой за социализм представляется борьба под лозунгом долой границы, борьба за уничтожение всех границ, иной борьбы в настоящий момент невозможно представить.[607] Ленин во всех отношениях отмежевался от этой точки зрения, поскольку именно из-за отсутствия «промежуточных требований» она оказалась совершенно бесполезной на практике и выражала «равнодушие» к национальным и крестьянским движениям в России. «Тов. Пятаков, — писал Ленин, — только отрицает наш лозунг, говоря, что это значит не дать лозунга для социалистической революции, но он сам соответствующего лозунга не дал. Метод социалистической революции под лозунгом “прочь границы” есть полная путаница. Нам не удалось напечатать той статьи, в которой я назвал этот взгляд “империалистическим экономизмом”. Что это значит — “метод” социалистической революции под лозунгом “долой границы”? Мы стоим за необходимость государства, а государство предполагает границы. Государство может, конечно, вмещать буржуазное правительство, а нам нужны Советы. Но и для них стоит вопрос о границах. Что значит “прочь границы”? Здесь начинается анархия… Если Финляндия, если Польша, Украина отделятся от России, в этом ничего худого нет. Что тут худого? Кто это скажет, тот шовинист. Надо сойти с ума, чтобы продолжать политику царя Николая».[608]

В 4-м пункте платформы «абстрактных интернационалистов» говорилось о том, что лозунг «национального самоопределения» прежде всего утопичен (не может быть реализован в условиях капитализма), а также и вреден, поскольку порождает иллюзии. Свою «в общем нейтральную позицию» по отношению к национальным движениям Пятаков, Бухарин и Бош по-прежнему формулировали на уровне чистой теории и действительно пришли к сектантской точке зрения, согласно которой социал-демократия не может выдвигать минимальные требования в области современной внешней политики.[609] Однако этот спор не препятствовал тесному сотрудничеству между Бухариным и Лениным в конце 1916 — начале 1917 г., когда Бухарин в Америке организовывал интернационалистические группы русских эмигрантов.[610]

В июне Л. Б. Каменев, «политический ученик Ленина», говоря о лозунге права на самоопределение, отвергнутом и в кругах меньшевиков и эсеров, подчеркивал, что не может существовать социалистической или демократической партии, которая не признавала бы права наций на самоопределение, ведь тем самым она поддержала бы международное одобрение империалистического раздела мира, осуществленного до и во время войны. По удачному замечанию Каменева, история повернулась так, что отказ от этого лозунга для любой партии был бы равнозначен самоубийству.[611] Меньшевики занимали более благоприятную позицию по сравнению с Милюковым, в номере «Единства» от 16 июня 1917 г. Плеханов, критикуя Временное правительство, призывал к безусловному признанию «права Украины на автономию». Однако принципиальное признание права наций на самоопределение и предлагаемая на практике «автономия» служили для Плеханова цели создания «теснейшего единства» России с Украиной в противовес «немецкому милитаризму» и склонения украинской Рады к отказу от отделения от российского государства.[612] Позже, в резолюции, принятой — по существу, вопреки принципиальной позиции Плеханова — на конференции объединенной РСДРП (т. е. меньшевиков) в августе 1917 г., говорилось о том, что партия придерживается «принципа культурно-национальной автономии» и отвергает федерацию (!). Эта точка зрения отражалась и в платформе, принятой в мае-июне на совещании т. н. национальных социалистических партий.[613] Следовательно, среди меньшевиков, независимо от их национальной принадлежности, была крайне непопулярна мысль о разрушении традиционных границ России. Почти все направления меньшевизма объединялись намерением сохранить буржуазную республику, предотвратить дальнейшую радикализацию революции, изолировать пролетарско-революционное течение, вдохновленное большевиками, и остановить развал имперских структур.

В глазах большевиков, отвергавших сохранение старых структур как не поддающихся реформированию, распад империи поддерживал естественные цели революции. В ходе этих дискуссий Ленин от требования централизации пришел после Октября к требованию создания на развалинах империи федеративного государства.[614] О том, насколько прочно абстрактно-теоретическая точка зрения вошла в мышление многих руководителей партии, хорошо свидетельствует и тот факт, что 7 из 9 членов секции, занимавшейся на апрельской конференции национальным вопросом, поддержали проект резолюции Пятакова, которая, правда, в итоге была отвергнута конференцией.[615]

После Октябрьской революции национальный вопрос, обремененный новыми конфликтами, оказался в центре деятельности Ленина по строительству государства. Важнейшей задачей в этой области стало создание советского федеративного государства, однако, как будет показано ниже, в ходе ее осуществления Ленин продолжал размышлять и над «традиционными» теоретическими проблемами.

Глава 5 Государство и революция. Революция и социализм как историческая и теоретическая Возможность в 1917 г

«Всевластие “богатства” и потому вернее     в демократической республике, что оно не зависит от отдельных недостатков политического механизма, от плохой политической оболочки капитализма. Демократическая республика есть наилучшая возможная политическая оболочка капитализма, и потому капитал, овладев… этой наилучшей оболочкой, обосновывает свою власть настолько надежно, насколько верно, что никакая смена ни лиц, ни учреждений, ни партий в буржуазно-демократической республике не колеблет этой власти».

Ленин В. И. Государство и революция

5.1. Исторический контекст

5.1.1. Влияние произведения

«Государство и революция» вплоть до наших дней остается, вероятно, самой читаемой, наиболее высоко оцениваемой и непревзойденной по степени своего влияния работой Ленина.[616] Значение этой брошюры объемом чуть более ста страниц не подвергается сомнению даже теми биографами Ленина и исследователями его наследия, которые видят в ней лишь поделку, не имеющую большого теоретического значения.[617] Больше того, по каким-то причинам ее не могли обойти вниманием и те авторы, которые неисторично подходили к ней как к некой «специальной» работе или считали, что она «не представляет интереса, поскольку не была подтверждена историей». Как раз наоборот, они страстно или с холодной логикой «специалистов» спорили и спорят с положениями этой брошюры, практически отвлекаясь от того факта, что ее главным предметом, привлекшим интерес Ленина, была интерпретация связи между государством и классовыми отношениями в теории Маркса. Тибор Хайду еще в 1970 г. указал на то обстоятельство, что невозможно отрицать значение «Государства и революции» в том отношении, что Ленин «отчасти самостоятельно, а отчасти с помощью других исследователей-марксистов “раскопал” забытые идеи Маркса», чтобы с их помощью теоретически осмыслить перспективы социалистической революции.[618] До Хайду, еще в самом начале 1920-х гг., по существу такое же наблюдение сделал в одном из своих докладов о коммунизме Н. И. Бухарин, которого Ленин ранее критиковал именно по этому вопросу.[619] На это незаконченное произведение Ленина[620] опирались в XX в. целые политические движения во всем мире. Коммунисты читали его буквально как Библию (пока его не «отобрал» Сталин с его этатистскими убеждениями), но изучали его и члены различных анти-этатистских, антикапиталистических движений и партий. Это объясняется прежде всего тем, что в ленинской брошюре описана привлекательная картина социалистического будущего, в котором общественные, коллективистские ценности вводятся сферу политики. Очевидно, в этой небольшой книжечке заложена какая-то «тайна», из-за которой ее историческое значение далеко превзошло значение многих гораздо более зрелых с научной точки зрения работ на эту тему. «Государство и революция» легко читается, одинаково соответствует критериям научно-теоретического труда и политической брошюры. Это страстное, боевое произведение является призывом к осуществлению пролетарской революции и в то же время классическим обобщением важнейших целей революции. К тому же в нем описана исторически продуманная концепция революции и государства, прежде всего реконструирующая содержание важнейших с этой точки зрения работ Маркса и Энгельса и мобилизующая реконструированную традицию на создание государства по типу Парижской Коммуны. Не случайно, что ленинская брошюра использовалась и в качестве настольной книги революционного движения. Наконец, и подзаголовок брошюры, «Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции», содержит в себе практическое стремление сделать ее «настольной книгой» революционных рабочих.

Всемирно-историческое значение «Государства и революции» заключается в том, что идеи этой работы стали философией Октябрьской революции, причем в двойном смысле. С одной стороны, революция показана в ленинской брошюре как с точки зрения своей непосредственной цели (захвата власти), так и с точки зрения конечной цели (добровольного объединения свободных общин), политическая революция фигурирует здесь в качестве исходного момента социальной революции; а с другой стороны, хотя Ленин рассматривал выбранную им проблематику еще до революции, его произведение стало частью критической теории, пригодной для оценки дальнейших событий, а позже, в эпоху государственного социализма, было утопически вульгаризовано в марксистско-ленинистских пропагандистских изданиях. По прошествии еще нескольких десятилетий в идеологическом «нарративе», господствующем в эпоху антиутопического «реализма» смены общественного строя, ленинское произведение превратилось в досужие мечтания доктринера-фантаста, вследствие чего представители всех «серьезных» интеллектуальных течений считали и считают своим долгом высмеивать его. На основании серьезных работ о «Государстве и революции» можно выделить две основных тенденции. Представители одной из них интерпретируют ленинскую брошюру в качестве внутренне цельной и последовательной работы, опирающейся на либертарианские идеи и принципы (Н. Гардинг, К. Андерсон), а представители другой подходят к ней с точки зрения более поздних исторических событий, следствий революции и истолковывают ее так, как будто бы она была духовным стимулятором и выразителем авторитарного перелома и развития (А. Дж. Полан и — менее строго — Р. Сервис, «имплицитно» предполагающий авторитарную нацеленность ленинского произведения).[621]

Среди работ Ленина «Государство и революция» имеет наиболее интересную судьбу. Марксисты, более того, все антикапиталистические течения считали брошюру Ленина своим достоянием, поскольку она могла быть использована как против капиталистического, так и против сталинистского толкования государства, ведь Марксова конечная цель — отмирание государства — фигурировала в качестве цели русской и всемирной социальной революции. Идея перенесения «Государства и революции» в другой исторический контекст возникла уже на последнем этапе эпохи государственного социализма, прежде всего в работах веберианцев и либералов, причем с целью представить ленинскую брошюру частью предыстории сталинской эпохи, сталинистской интерпретации. Конечный вывод этой операции состоял в том, что советское государство и его институты утвердились как воплощение ленинского произведения, в качестве идеологической основы коммунистической монополии на власть. Так текст Ленина стал «активной действующей силой (agent) и компонентом формирования последующей истории», или, иначе говоря, предполагается наличие причинной связи между ленинской брошюрой и послереволюционными процессами, в том числе и сталинской практикой, ГУЛАГом. Такая точка зрения уничтожает различия между «авторитарным» Лениным «Что делать?» и «либертарианским» Лениным «Государства и революции», доказывая, что речь идет об одной и той же «авторитарной» философии и политике.[622] Конечно, позже марксистская критика вскрыла неисторичные,           «презентистские» характеристики подхода, применяемого Поланом, указав прежде всего на то, что в «веберианском» толковании тезис об «объединении исполнительной и законодательной власти в представительных органах трудящихся» считается авторитарным по той причине, что он открывает путь к теоретической и политической критике буржуазной демократии. Дело в том, что этот тезис является исходным и конечным пунктом уничтожения любых обособленных бюрократических структур и преодоления как буржуазной демократии, так и диктаторских методов власти.[623] В «Государстве и революции», как в произведении искреннем, открыто декларируется партийность и классовость, что уже в то время ужаснуло представителей официальной науки. В одной из часто цитируемых и касающихся сути политики формулировок Ленина это выражено так: «Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов».[624]

Самые «современные» аналитики обычно заостряют свою критику на том, что Ленин «расширял интерпретацию актуальной партийной борьбы до масштабов мирообъясняющего принципа».[625] Здесь возникает обычная проблема свободы общественных наук «от оценочных суждений», восходящая к Веберу. Однако критика, высказанная в научной форме, несет в себе двойное искажение. С одной стороны, в ней меняются местами причина и следствие, ведь дело обстоит как раз наоборот, поскольку у Ленина «интерпретация партийной борьбы» и вообще появление классового подхода вытекали именно из «мирообъясняющего принципа». С другой стороны, представители «эстетизирующей» политологии и социологии как науки любят показывать себя так, будто они стоят над классовым подходом и существующим строем и, в отличие от Ленина, представляют не партийную точку зрения, нацеленную на социальную справедливость, а выступают в роли судей, высказывающих объективную научную истину, и не «загрязняют» чистую науку всякими партийным предрассудками, связанными с классовой борьбой. Наконец, нужно отметить, что именно по отношению к Ленину было бы верхом неисторичности не принять во внимание тот факт, что он был революционным политиком, для которого наука, теория были, по его собственному признанию, лишь средством осуществления политических и социальных целей. Ленин часто цитировал слова Маркса о том, что теория является лишь руководящей нитью для деятельности. В отличие от многих «скрытничающих» ученых, он открыто говорил о мировоззренческих предпосылках своих работ. Стоит ли удивляться, если революционный политик упрекает ученых в апологии существующего строя? Попутно заметим, что общественные науки никогда не могли быть освобождены от «мировоззренческого выбора».

Вопреки веберианскому прочтению, ни Марксова, ни опирающаяся на него ленинская концепция не были нормативными теориями, свободными от исторических фактов, предпосылок. Согласно адекватному прочтению «Государства и революции», Ленин отнюдь не думал, что социализм, «самоуправляемая рабочая демократия, демократия по типу Парижской Коммуны может быть просто введена в России», в его интерпретации это была задача целой эпохи. К тому же, с чисто философской точки зрения в этом произведении говорится как раз не о подчинении общества государству, а, наоборот, о подчинении государства обществу. Это совершенно не меняется от того, как мы оцениваем происшедшее в России после октября 1917 г. Верно замечено: «Ленин не поставил вопроса об отношении между государством и гражданским обществом во всей его полноте, но все же стимулировал постановку таких вопросов в марксистской мысли XX в. Как Лукача, так и Грамши занимала «идея Советов», снимавшая различие между государством и гражданским обществом, характерное для либеральной демократии и отделявшее общественное от частного, политику от экономики…»[626] В буржуазной мысли естественно раздвоение «частной» и «политической» сфер, ведь его источником, основанием является рынок, капиталистические отношения. Эту проблему и поставил Ленин в теоретической и практической плоскости.

Политическая и теоретическая проблема «отмирания государства» всегда возникала в марксистской традиции как процесс «уничтожения классов». Ленин отождествлял разложение в результате войны данной мировой структуры накопления капитала, капиталистической системы с полной неработоспособностью всей этой системы в целом. Мировая война по-разному влияла на политическое и духовное развитие рабочего класса разных стран. Ленин как будто оставил без внимания тот факт, что война в то же время создала, вывела на поверхность определенные возможности для обновления капиталистической системы. В ближайшей перспективе это усиливало революционную ориентацию, однако в длительной перспективе препятствовало всестороннему осознанию реальных возможностей. С этой точки зрения для ленинской брошюры характерно любопытное противоречие. С одной стороны, после начала войны он сам отметил, что в сравнении с предыдущими историческими эпохами во всей мировой системе капитализма и прежде всего в странах ядра почти во всех сферах общественной жизни усилилась роль государства. Именно в этот период усложнившегося бюрократического управления Ленин обрисовал возможность замены этой бюрократической системы собственным, самодеятельным, строящимся снизу вверх пролетарским аппаратом управления. С другой стороны, он с такой легкостью представил себе замену этого «чудовища», «государственного колосса» «государством рабочих», как будто для всего мира был характерен тот властный кризис, который потряс российский режим. Как мы уже отмечали ранее, Ленин в данном случае как бы поставил в скобки вскрытую им проблему неравномерного развития. Он слишком механически представлял себе замену старого государственного аппарата новым, что выясняется из его статьи «Удержат ли большевики государственную власть?», написанной незадолго до Октябрьского восстания. В этой статье уже не нашли отражения имманентные вопросы, поставленные в «Государстве и революции».

Отвлекаясь от упрощенного языка политической пропаганды, нужно сказать, что в свете «Государства и революции» теоретически проблематична сама идея статьи, поскольку в брошюре Ленин считал управление государством задачей всего населения, в то время как в упомянутой статье оно представлено прежде всего как политическая задача, конечно, в смысле конкретного захвата власти. Ленин ясно понимал, что его пресловутая «кухарка» не может немедленно включиться в управление государством (обычно эти слова Ленина не цитируются), но зато может начать готовиться к этому. «Мы не утописты, — писал Ленин, — мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами… Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством… в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники».

Он исходил из того, что если помещики могли управлять своим государством, а после революции 1905 г. «Россией управляли 130 000 помещиков», то «Россией, будто бы, не смогут управлять 240 000 членов партии большевиков, управлять в интересах бедных против богатых… Мало того, у нас есть “чудесное средство” сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело — привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством».[627]

5.1.2. Антиутопическая утопия?

Многие уже забыли, что книга «Государство и революция» родилась под знаком борьбы не только с «реальной политикой», но и с утопией. Более того, в кругу сподвижников Ленина было известно, что в 1915–1916 гг. он вел спор об абстрактном отрицании государства и демократии[628] и с некоторыми своими товарищами, в том числе и с Бухариным.[629] Еще осенью 1915 г. Бухарин задал Ленину интересный и важный вопрос: если революционеры стоят перед перспективой превращения буржуазно-демократической революции в социалистическую, то каким образом можно и можно ли будет прийти к провозглашению диктатуры пролетариата?[630] Позже, в конце 1916 — начале 1917 г. Бухарин обратился к Ленину с длинным письмом, в котором просил изложить принципиальное мнение о структуре будущей революции. Желая предотвратить обвинение в анархизме, Бухарин соглашается с двумя лозунгами, касающимися будущего революционного развития в России, с лозунгами «созыва Учредительного собрания» и создания «временного революционного правительства». Правда, в бухаринском отношении к политике была некоторая «искусственность», схематичность, как будто можно было заранее увидеть практическое действие тех «закономерностей», которые «выдумывались» за письменным столом. Таким был, например, вопрос о том, «кто будет созывать Учредительное собрание», как будто это была важнейшая проблема предреволюционного    времени. «По вопросу об Учредительном собрании, — писал Бухарин, — не совсем согласен, что подло умалчивать о том, [кто] (здесь и дальше в квадратных скобках выделено Бухариным — Т. К.) будет созывать Учредительное собрание…. Мы говорим: [Демократическая Республика]. Но демократическая республика предполагает свою собственную “конституцию”…».[631] Этот вопрос, отражавший кажущееся механическим мышление Бухарина, придерживавшегося строгого деления процесса на отдельные этапы, был выражением и частью его общего теоретического подхода. Бухарин видел всю проблематику русской революции лишь частным случаем, составным элементом, продолжением европейских процессов. Настоящая беда была не в том, за что Бухарина, отчасти исходя из замечаний Ленина, в течение десятилетий критиковали советские историки, а именно — что он якобы отрицал необходимость переходного периода между буржуазной и социалистической революцией. Такая позиция была скорее характерна для Троцкого и Парвуса. Бухарин как раз понимал эту проблему и, как мы видели выше, старался откликнуться на нее. Ход мысли Бухарина и в этом отношении указывал на наличие более общей теоретической и методологической проблемы. Русская революция воспринималась Бухариным как своего рода распространение революции европейской.[632] Даже роль многомиллионных масс крестьянства рассматривалась им как «элемент» западноевропейского влияния. Следовательно, в центре настоящего конфликта находился вопрос об автономности русской революции, что понимал и Бухарин, заметивший по этому поводу в своем письме: «Теперь один сугубо интересный вопрос, за решение которого вы меня будете ужасно ругать… А именно, речь идет о [социализме в России] (то есть о социалистической революции)».[633] Для политического и теоретического мышления, «теоретической практики» Ленина были характерны постоянные поиски связи между теорией и практикой. Такой подход был чужд Бухарину, которому практическая возможность и цель всегда являлись в теоретической форме. Почти классическим выражением этого и было цитированное нами письмо. В фокусе бухаринских рассуждений находится не конкретный анализ местных условий, а принципиальное распространение на Россию глобальных тенденций, в том числе представления о предполагаемой обреченности национальных государств (эта проблема является спорной и по прошествии 90 лет). Стоит подробнее процитировать эти строки бухаринского письма, написанного за несколько недель до февральской революции: «Почему мы всегда были против социалистической революции? Потому, что нет “объективных предпосылок”, аграрная страна, колоссальное число крестьян, раздробленное ремесло и производство вообще etc. [И это было вполне верно]. Но это, по-моему (я этого не утверждаю пока положительно, но постепенно иду к такому “анархизму”), [верно до тех пор, пока мы рассматриваем Россию как изолированное государство и хозяйство]. В революции 1905 г. не было особых надежд на [европейскую] революцию. Теперь совсем иная ситуация. Теперь — не сегодня, так завтра — у нас общеевропейский — если не мировой — пожар. Но социальная революция Запада [разбивает] национально-государственные границы. И мы ее [должны] поддержать в этом отношении. С какой стати нам удерживать резко отграниченную государственно “Россию”? Для чего это нужно? Наоборот, мы постараемся централизовать, спаять — во всех отношениях — всю Европу (как первый этап). А если это так, то зачем нам удерживать “локальные особенности” и оставлять буржуазию у власти, которая завтра (ибо либерализм = империализм) будет опаснее, чем гнилой царизм для Запада».

Затем Бухарин, коснувшись возможности общеевропейского сращивания банковских и промышленных капиталов, заметил: «Крестьян поставим в зависимость через индустриализацию сельского хозяйства. Они [против] нас не пойдут… А если бы даже и пошли — мы бы сумели всем европейским скопом с ними расправиться. Русский империализм мы задушили бы своим социализмом в корень… Признаюсь, я во всем этом не вижу “ни грана анархизма”».[634] Конечно, Бухарин не был повинен в анархистском уклоне, в котором его обвиняли и в котором упрекал его и Ленин. Он как раз придавал современному, западному буржуазному государству слишком большое значение в противовес местной отсталости, восточным структурам. Бухарин, видимо, недооценил «закономерности» самой истории по сравнению с теоретическими, формально-логическими закономерностями. Он недооценил не значение государства вообще, а значение национального государства в современной экономике и системе мировой экономики в целом. Не случайно, что год-два спустя, в 1919 г., Бухарин был самым активным и, быть может, самым талантливым защитником ленинской теории государства от нападок Каутского на уровне теоретической схемы, но с уклоном в сторону бюрократического централизма.[635]

Итак, мы видели, что брошюра «Государство и революция» имела многочисленные исторические корни. Исходным пунктом этого «утопического произведения» (как квалифицируют его умеренные левые идеологи «модерна», выросшего из смены общественного строя в Восточной Европе 1989 г.)[636] была реконструкция идей Маркса и Энгельса, которые создали свою «картину будущего» на основании критики «Готской программы», программы Социалистической рабочей партии Германии. Следуя Марксовой традиции, Ленин отнюдь не считал свою брошюру утопической. В этой связи он писал: «На основании каких же данных можно ставить вопрос о будущем развитии будущего коммунизма? На основании того, что он происходит из капитализма, исторически развивается из капитализма, является результатом действий такой общественной силы, которая рождена капитализмом. У Маркса нет ни тени попыток сочинять утопии, по-пустому гадать насчет того, чего знать нельзя».[637] Вульгарные критики Ленина в течение десятилетий потешались над ленинским предположением об участии «кухарки» в решении государственных дел, а между тем суть брошюры ни в коем случае не в этом.

Принципиальный вопрос об «отмирании государства» был поднят Лениным на основе критических рассуждений Энгельса, который и сам критиковал «болтовню социал-демократов» о государстве. В письме к Бебелю от 28 марта 1875 г. Энгельс предложил заменить слово государство словом община. В этом отношении Ленин ссылался на Маркса и Энгелься, предлагая заменить термин «государство» французским словом «коммуна», которое и вошло в русский язык.[638] Возможно, впервые оно встречается в заметке Ленина о заседании Петроградского комитета партии 14 (1) ноября 1917 г. В «Государстве и революции» Ленин по политическим причинам не пользовался термином совет (хотя очень подчеркивал его в своих заметках о 1905 г.!), поскольку в момент написания брошюры еще не знал, сумеют ли Советы захватить власть революционным путем или останутся на позиции меньшевистско-эсеровского большинства.

Вслед за Энгельсом Ленин считал, что и коммуна «не была уже государством в собственном смысле». Отмирающее государство, коммуна, возникающая в период революции, представлялась ему важнейшим институтом политического переходного периода, или диктатуры пролетариата (которая в принципе должна была создать предпосылки социализма). В этом (трехступенчатом) теоретическом построении социализм рассматривался в качестве первого этапа коммунизма, а сам коммунизм — в качестве возможного результата длительного исторического развития. В рамках социализма уже может исчезнуть всякое государственное насилие, однако цивилизованное человечество может окончательно и полностью стать «общиной объединившихся производителей» лишь при коммунизме.[639] К этому выводу Ленин пришел, рассмотрев различия в экономических основе, производственных отношениях и отношениях собственности в государстве и «отмирающем государстве».

Конечно, критические замечания о «наивности» ленинской брошюры не лишены оснований. Ленин обнаружил (или ему казалось, что он обнаружил) «примитивный демократизм» (понятие Э. Бернштейна), зачаточные формы непосредственной демократии уже в качестве элемента капитализма и капиталистической культуры. В этой связи он указывал не только на высокую степень обобществления производства, но и на давние традиции общинной организации у рабочих. Конечно, фактически он был прав, однако кажется, что он переоценил общинный культурный опыт, накопленный в рамках подлежащего уничтожению капитализма. Общинные традиции, условия возникновения которых он сам в течение нескольких лет изучал в молодости, отмирали. Крупное промышленное предприятие, почта и другие формы капиталистической организации казались Ленину хорошей исходной точкой для складывания «коммунной демократии», «советской демократии», «рабочей демократии» при неизбежном в переходный период сохранении иерархических отношений. (Нечего и говорить о том, как сильно укрепляла эту иерархичность характерная для России авторитарная, самодержавная традиция).

В рассуждениях Ленина редко учитывается все более утонченная структура капиталистического угнетения (о котором так часто говорится в его работах), «глубина» угнетения. Человек, «созданный капиталистической культурой», предстает перед нами не в совокупности своих отношений, а с таким самосознанием, которым располагала в лучшем случае узкая группа действительно революционного пролетариата. С другой стороны, на мышление Ленина сильно повлияла российская действительность, в которой значительная часть населения была неграмотной. И все же, несмотря на это или именно поэтому, Ленин до лета 1918 г., видимо, не уделял в этом отношении внимания тем социологическим проблемам и проблемам массового сознания, которые вытекали из сложившейся в то время структуры разделения труда. С этим недостатком связано то, что в «Государстве и революции» Ленина не слишком занимало значение способностей, необходимых для управления сложными социально-экономическими структурами и связанных с ним интересов, да и из его обширных заметок и конспектов тоже не видно, чтобы он интересовался в то время этой проблематикой.[640] Конечно, главная задача произведения состояла нс в этом, а в том, чтобы доказать и декларировать реальность исторической возможности создания новой структуры власти, «полугосударства» типа Коммуны. К тому же это произведение создавалось как теория европейской революции, и, следовательно, оно изначально приобретало по необходимости абстрактный характер.

Ленинская теория социализма вытекала из конкретной критики капиталистической системы. В соответствии с этим ему изначально был чужд романтический подход к будущему. Определяющей особенностью его мышления и политической практики было то, что во имя научности он отвергал спекулятивный подход и принципиально стремился отмежеваться от утопических конструкций, но не отказывался от утопии как таковой, потому что с исчезновением утопии исчезло бы всякое мышление, устремленное в будущее и выходящее за рамки существующего строя. В вопросе о социализме, как и во многих других областях политической борьбы, взгляды Ленина складывались в споре с народничеством, бернштейнианством, «легальным марксизмом», анархизмом и другими политическими течениями; как мы уже показали, в различное время Ленин вступал в столкновение с представителями различных направлений.

5.2. На пути к «государству и революции»

5.2.1. Источники

Брошюра «Государство и революция» родилась нс на пустом месте, она была органической частью, следствием всей прежней теоретической деятельности Ленина. Как выясняется из первого плана произведения, Ленин серьезно задумался над тем, какой порядок изложения следует выбрать: «историко-догматический» или «логический».[641] В конце концов он решил скомбинировать их — с перевесом «историко-догматического» метода. Определяющую роль в этом сыграли использованные им источники. Помимо трудов Маркса и Энгельса, он воспользовался в своем произведении главным образом работами Бернштейна, Плеханова, Каутского и Паннекука, однако к источникам «Государства и революции» следует отнести и всю историю интеллектуальной и политической борьбы в России с 90-х гг. XIX в. по 1917 г. Было бы неправильно оставить без внимания это последнее обстоятельство. Уже в книге «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?», опубликованной в 1894 г., Ленин, полемизируя с Михайловским, сделал попытку описать понятие историко-социального развития.

Как мы уже указывали, Ленин очень рано почувствовал, что — именно из-за зачаточности, полупериферийного характера русского капитализма и перевеса сельского хозяйства — в России, прежде всего в рамках народнического направления, утвердилась концепция крестьянского социализма, то есть утопической разновидности социализма, которая, разложившись, породила «пошлый мещанский либерализм», который «усматривает “бодрящие впечатления” в прогрессивных течениях крестьянского хозяйства, забывая, что они сопровождаются (и обусловливаются) массовой экспроприацией крестьянства». Либеральный социализм Михайловского и его сторонников, решительно повернувшись теперь уже против Маркса и русских марксистов, посвятил себя «охране экономически слабейшего», возрождению старых, отживших общинных форм, «благонамеренным мещанским прогрессам» и полемике с русскими марксистами, сторонниками «социальной революции».[642] Ленин выводил этот эклектизм народников (желание «“брать” хорошее отовсюду», начиная со средневековых общинных форм и кончая современной буржуазной свободой, равенством и просвещением) из субъективного метода тогда еще молодой науки — социологии, начавшей, как он писал, с утопии и дошедшей до самых пошлых либеральных предрассудков.[643]

В свое время Маркс и Энгельс, размышляя над судьбой крестьянских общин, также заметили, что вопросы социализма и революции соединились в русской революционной мысли.[644] Но если Маркс видел некоторую возможность того, что русские общины смогут стать исходной точкой построения социализма в России, то первое поколение русских марксистов во главе с Плехановым относилось к революции как ученые-теоретики, не считало ее столь непосредственной практической задачей и было уверено в том, что общины вступили в конечную стадию разложения и больше не будут играть никакой положительной исторической роли. Их предшественники, т. н. революционные демократы, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, не говоря уже о Ткачеве, Нечаеве, о русском бланкизме, непосредственно связывали свой «крестьянский социализм» с практической необходимостью революции, что выражалось в замысле свержения самодержавия и захвата власти с помощью путча, опирающегося на революционное меньшинство. Как мы уже видели в третьей главе, Ленин постарался соединить «позитивные элементы» обоих направлений со своими представлениями о социал-демократическом движении и его организационных формах. В отличие от Плеханова, он уже на рубеже веков подходил к российской действительности с точки зрения актуальности революции, но, в противовес «крестьянским социалистам», связывал ее исключительно с рабочим движением, а с 1903 г. постепенно пришел к мысли о своего рода блоке рабочего класса и бедного крестьянства, хотя при этом в своей концепции социализма он рассматривал проявлением настоящей зрелости те условия, которые сложились в Западной Европе.

На рубеже веков перед российским рабочим движением открылись новые перспективы, и это почувствовали даже немецкие социал-демократы (достаточно упомянуть К. Каутского или Р. Люксембург). Бернштейн с его «социальным государством» (в определенном смысле предвосхитив кейнсианское государство всеобщего благоденствия) отчасти унаследовал от Лассаля выработанную для капитализма идею «народного государства». Выступившие против них ортодоксальные (т. е. революционные) марксисты не отказались от традиции, идеала и практики непосредственной демократии и общинно-кооперативного хозяйствования.[645] С методологической и политической точки зрения это позже стало водоразделом между стоявшими на позициях «самоуправления» сторонниками Маркса и Ленина, с одной стороны, и социал-демократами, а также сталинскими и постсталинскими официальными коммунистами-этатистами — с другой стороны. (Этот раскол — mutatis mutandis — существует у современных левых во всем мире вплоть до наших дней).[646]

После 1905 г. в европейском рабочем движении произошел поворот, в ходе которого стало ясно, что эпицентр революционного подъема переместился в Россию. Это, отчасти под теоретическим влиянием политически осторожного Плеханова, еще ранее было понято Лениным, который, как мы уже указывали в другом месте, достаточно рано начал подчеркивать возможную инициативную роль русской революции в деле европейской революции. На II съезде РСДРП в ходе дискуссии о партийной программе Плеханов и Ленин по вопросу о государстве и революции одинаково встали на позиции «диктатуры пролетариата» (тогда они уже употребляли этот термин Маркса). Однако с течением лет революция, «достижения которой должна была защитить диктатура пролетариата», становилась для Плеханова все менее существенным, более того, в годы войны — просто излишним вопросом, теперь Плеханов уже не говорил об актуальности революции.[647] Чем ближе была революция, тем более отдалялся от нее Плеханов. Точно так же обстояло дело и с Каутским, столкновение с которым было, однако, отложено до начала войны.

5.2.2. Советы: опыт 1905 года

Во время Первой русской революции Ленин даже на уровне каждодневного политического анализа проводил различие между практическими проблемами революции и социализмом как теорией и перспективой. Он решительно разделял явления революционного и послереволюционного периодов. «Профессионально-организационные» черты и политические функции органов народной самоорганизации, прежде всего, конечно, Советов, возникших в ходе революции, он рассматривал в качестве элементов, сплачивавших силы революции. В то время он считал советы органами революционной самообороны, факторами власти, отделяя при этом друг от друга отдельные этапы развития и характерные для этих этапов особые задачи. Например, после поражения московского вооруженного восстания в декабре 1905 г. на передний план вышла задача революционной самообороны. Приспосабливаясь к этому, Ленин считал вредным с точки зрения движения в целом псевдоконкретные «обещания» и утопические устремления, связанные с самоуправлением, не считавшиеся с реальностью и относившиеся к послереволюционному периоду (к обществу будущего), поскольку, как он считал, они отрывают внимание и энергию от революционной самообороны. Вместе с тем события 1905 года стали предвестием будущего в том смысле, что в ходе революции появились неизвестные ранее в русской истории самоуправленческие-самооборонные рабочие организации, советы, которые одновременно выполняли экономические, социальные, властно-политические, а иногда и военные функции на огромной территории от Петербурга до Иваново-Вознесенска. В самом начале ноября 1905 г., за несколько дней до приезда в Россию, Ленин написал о новых институтах революции, «советах рабочих депутатов», специальную статью «Наши задачи и совет рабочих депутатов».[648] Он принципиально отверг вопрос «Совет рабочих депутатов или партия?» и высказал мнение, что советы надо рассматривать как формы самоорганизации всего рабочего класса, больше того, антимонархических масс населения, что советы возникли как своего рода «профессиональные организации» пролетариата, которые не могут быть узурпированы ни одной партией. По его аргументации, у советов и рабочих и социалистических партий имеются разные задачи, и за ними стоят разные социальные группы. В то время Ленин еще видел в советах не социалистические, а именно революционные организации. «Может быть, я ошибаюсь, — писал он, — но мне (по имеющимся у меня неполным и “бумажным” только сведениям) кажется, что в политическом отношении Совет рабочих депутатов следует рассматривать как зародыш временного революционного правительства».[649]

Следовательно, он считал эти народные организации общероссийским политическим центром, для которого «не минус, а плюс», что в нем заседают не только социал-демократы. В советах Ленин видел доказательство того, что социал-демократы не хотят навязать России никаких экспериментальных идей, управление страной должно было органически перейти в руки созданных народом органов. «Мы не навязываем никаких нами выдуманных новшеств народу, — писал Ленин, — мы только берем на себя почин осуществления на деле того, без чего нельзя жить дальше в России……Мы опираемся всецело и исключительно на свободный почин, исходящий от самих трудящихся масс».[650] Ленин желал ослабления влияния эсеров в советах, однако этот тактический момент не противоречил его основному замыслу. Позже Ленин так оценивал роль советов: «В огне борьбы образовалась своеобразная массовая организация: знаменитые Советы рабочих депутатов, собрания делегатов от всех фабрик. Эти Советы рабочих депутатов в нескольких городах России все более и более начинали играть роль временного революционного правительства, роль органов и руководителей восстаний».[651]

Меньшевистская «Искра» предложила в рамках тактики бойкота выборов в Думу немедленно организовать «революционное самоуправление» в качестве «возможного пролога восстания». Ленин видел этот вопрос иначе, собственно говоря, как раз наоборот: по его мнению, до революции проблематика революционного самоуправления (ее профессиональные и экономические аспекты) большей частью является преждевременной, только победоносное восстание может создать необходимые предпосылки самоуправления. «Организация революционного самоуправления, — писал Ленин, — выбора народом своих уполномоченных есть не пролог, а эпилог восстания… Надо сначала победить в восстании (хотя бы в отдельном городе) и учредить временное революционное правительство, чтобы это последнее, как орган восстания, как признанный вождь революционного народа, могло приступать к организации революционного самоуправления».[652]

Как Ленин неоднократно подчеркивал в 1905–1906 гг., рабочее самоуправление не может существовать в рамках старого режима. Опровергая связанные с этим наивные надежды, он писал: «Революционное самоуправление при сохранении власти за царем может быть лишь одним из кусочков революции… Делать из него главный лозунг революционного пролетариата значит вносить путаницу и играть на руку освобожденцам (одной из фракций либералов — Т К.) …Мы не должны смешивать эту организацию войны, организацию восстания с самоуправлением. И по назначению своему, и по способу возникновения, и по характеру организация вооруженного восстания, организация вооруженной армии совсем не похожа на организацию революционного самоуправления».[653]

Ленин так комбинировал революционные лозунги: «созыв всенародного учредительного собрания временным революционным правительством, организация вооруженного восстания и революционной армии для свержения царской власти».[654] Следовательно, он считал уместной тактику бойкота Думы лишь до тех пор, пока сохранялась возможность вооруженного восстания и бойкот указывал революционным массам на незавершенность революционного процесса.[655] При сохранении самодержавия Дума означает «шаг в сторону буржуазной монархии», но ни в коем случае не является воплощением народных устремлений.

В 1907 г. дело буржуазно-демократической перестройки потерпело окончательное поражение, его основные цели были осуществлены в течение нескольких дней в феврале 1917 г. Но лишь после этого показалось другое лицо 1905 года, рабоче-крестьянская и солдатская революция, центральными органами которой снова, только уже на более высоком уровне, стали советы и осуществлявшие захват земли крестьянские комитеты. Следовательно, сама брошюра «Государство и революция» родилась вовсе не столь «неожиданно», как это часто думают. Уже в марте 1908 г. в статье «Уроки Коммуны» Ленин по существу обобщил совместный опыт Парижской Коммуны и Первой русской революции.[656] Он остановился на двух ошибках пролетариата, который, во-первых, не осуществил «экспроприации экспроприаторов» и, следуя теории прудонистов и мечтая о «водворении высшей справедливости в стране», не овладел банками. «Вторая ошибка — излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался повлиять на них, он пренебрег значением чисто военных действий в гражданской войне…».[657] Принимая во внимание, что при подавлении Коммуны французская буржуазия, отложив в сторону всякие моральные соображения, подняла волну диких убийств, становится понятным, почему Ленин в период контрреволюционных репрессий в России задумался о возможных и ожидаемых задачах самозащиты пролетарской революции в будущем. В то же время он чувствовал, что русская революция будет способствовать международному распространению революции: Коммуна «всколыхнула по Европе социалистическое движение, она показала силу гражданской войны, она рассеяла патриотические иллюзии и разбила наивную веру в общенациональные стремления буржуазии. Коммуна научила европейский пролетариат конкретно ставить задачи социалистической революции».[658] По своему обыкновению, Ленин показал понятые им закономерности и исторический опыт в качестве общего опыта всего пролетариата, хотя значительная часть европейского и русского рабочего класса не помнила в 1908 г. о Парижской Коммуне.[659]

В начале 1917 г., в связи с рассуждениями Маркса в «Гражданской войне во Франции» об опыте Коммуны и о необходимости сокращения рабочего дня и «соединения производительного труда всех с участием всех в “государственном” управлении», Ленин, обратившись к опыту советов 1905 г., сделал следующее замечание на полях «синей» тетради: «Русская революция подошла к этому же приему, с одной стороны, слабее (более робко) подошла, чем парижская Коммуна, с другой стороны, показала шире “Советы рабочих депутатов”, “солдатских и матросских депутатов”, “крестьянских депутатов”. Это Nota bene”».[660] Следовательно, практическая проблема сохранения политического государства и вопрос возможных задач государства типа Коммуны уже в 1907–1908 гг. тематически появились в творчестве Ленина.

5.3. Философия октябрьской революции или критика современного государства и парламентаризма

Как и у Маркса, одним из кардинальных пунктов ленинской теории революции, исходной точкой социалистической революции было свержение и уничтожение политического государства, этого тысячелетнего института человеческого общества. Ленина со студенческих лет интересовал вопрос о государстве, «центральный вопрос любой революции». Последняя мысль в изменчивых исторических формах утвердилась уже в домарксистской российской революционной мысли (прежде всего у бакунистов и иных анархистов).[661] Однако, как уже говорилось, Ленин практически с самого начала вступил в борьбу с «крестьянской» и «национальной» утопией и подчеркивал классовый характер, социальный и всемирно-исторический аспекты революций.

По сравнению с Лениным, Ю. О. Мартов более взвешенно отнесся к наследию Бакунина и сформулировал в определенном смысле более «тонкие» аргументы против анархизма. В одной из своих статей, написанной в 1910 г., Мартов отметил, что, потерпев поражение в полемике с Марксом, которая велась в Интернационале в 60-х годах XIX века, и став самостоятельным духовным «вождем» анархистских движений, Бакунин в то же время принял экономические воззрения Маркса, суть «Капитала», точнее, его конечный вывод — необходимость «экспроприации экспроприаторов». Теоретико-методологический и практико-политический тупик возник за счет того, что, подобно Прудону, Бакунин «противопоставил экономическую организацию общества его политической организации»: по его мнению, в экономической сфере необходимо добиться равенства и справедливости, в то время как основная причина социального неравенства лежит в сфере политики, где господствует насилие. Поэтому Бакунин и анархисты считали своим главным противником государство и в его разрушении видели необходимое условие освобождения общества. Иначе говоря, они, как указал Мартов, поменяли местами причину и следствие. Осознание этой подмены привело Мартова к убеждению, что марксизм должен вытеснить анархизм из революционного движения.[662] Особенности исторического развития России отразились в том, что в конечном итоге анархистское мировидение и анархистский подход к политике (исходящий из того, что сфера политики якобы может быть оставлена без внимания и уничтожена одним ударом, как будто сфера политики и само государство не являются носителями капиталистических экономических и социальных отношений!), основанные на полном непонимании современного общества, укоренились прежде всего в определенных слоях крестьянства, отвергавших государственное принуждение, прежде всего на Украине, но затронули и рабочее движение. Главное состояло в том, что возможность и необходимость социалистической революции интерпретировались только в форме «народного бунта», при этом обходился вопрос о «сизифовой» работе по организационно-интеллектуальной подготовке такой революции.[663] В конечном итоге с конца XIX века становилось все более очевидным, что российский анархизм не способен осмыслить новую проблематику современного общества, однако в этом отношении он подготовил почву для других антикапиталистических революционных течений и пробудил от спячки относительно широкие группы общества.

В истории революций Ленина главным образом интересовало то, как удается рабочим хотя бы только на неделю или на месяц взять в свои руки управление своей собственной жизнью. С другой стороны, как уже говорилось в другой главе, он погрузился в научное изучение особенностей развития российского государства. Однако, даже несмотря на то что по образованию Ленин был юристом, его совершенно не волновали вопросы функционирования буржуазного государства, «институциональная социология» партий и бюрократических механизмов, в том числе и в интерпретации Макса Вебера. «Социология» буржуазного государства была для него наукой, функцией которой являлось не что иное, как защита, апология этого государства, подкрепленная научными аргументами. Ленин изучал современное буржуазное государство как наивысшую форму экономической и духовной эксплуатации. С точки зрения его теоретического подхода, функционирование и функциональные перебои в деятельности буржуазных парламентов, вся манипулятивная система парламентаризма были связаны с современнейшими формами капиталистического производства, вытекали из них. Для лучшего понимания этой проблематики необходимо помнить, что в 1910-1920-х гг. буржуазный парламентаризм был еще далек от своей современной формы, ему были свойственны такие явно антидемократические черты, как цензовый характер и иные ограничения избирательного права. В качестве примера напомним, что в Англии женщины получили избирательное право и право голоса только в 1928 году.

Во второй главе мы уже показали, что в процессе изучения капиталистической системы Ленин особенно выделил тот момент, что капитализм неизбежно и непрерывно сталкивается с демократией, ибо содержит в себе основополагающее противоречие между правовым равенством и социально-экономическим неравенством. Это противоречие капитализма пытаются «разрешить» с помощью всепроникающей системы «подкупов» и «купли».[664]

Согласно взглядам Ленина, основная разница между империализмом и домонополистическим капитализмом состоит в том, что при первом «власть биржи усиливается», крупные банки сливаются с биржей и поглощают ее, тем самым капитал ставит под контроль сферу политики, как если бы она была товаром или каким-либо другими рыночным явлением. Конечно, Ленин сознавал, что проституирование и коррумпирование буржуазной демократии подпадает под законодательное регулирование, то есть имеет свои границы. В то же время он подчеркивал, что эта узаконенная коррупция и проституирование, осуществляемое в масштабах всего общества, вытекают из «богатства», поскольку богатство трестов и банков может в полной мере осуществить власть финансового капитала даже «над чужой, то есть политически независимой, республикой». Следовательно, для Ленина буржуазная демократия означала не свободу, а «свободу подкупа», — такова была главная мысль Ленина по этому вопросу.[665] В сентябре 1917 г. он сформулировал эту проблему следующим образом: ««Капиталисты (а за ними, по неразумению или по косности, многие эсеры и меньшевики) называют “свободой печати” такое положение дела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты. На самом деле это не свобода печати, а свобода обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа богатыми, буржуазией».[666]

В то же время Ленин рассматривал буржуазную демократию и с исторической точки зрения — как высшую форму господства капитала. По его мнению, о преимуществах «продажного и прогнившего парламентаризма буржуазного общества» стоит говорить лишь постольку, поскольку он открывает дополнительные возможности для развития рабочего движения, которое получает более широкое поле действия, чем при авторитарных, открыто диктаторских режимах. В этом смысле буржуазный парламентаризм имел в глазах Ленина лишь «исторический интерес», но не имел никакого будущего. Король — голый! В период революции в центре интересов Ленина находились отнюдь не узконаучные проблемы. К тому же опыт Первой мировой войны сделал очевидным, что главной задачей должно считаться политическое разоблачение парламентских демократий как режимов, ответственных за мировое кровопролитие.[667] Следовательно, «праздная утопия», нацеленная на будущее главная идея «Государства и революции» не «висит в воздухе», а опирается на обстоятельную критику парламентаризма, с которой, конечно, можно спорить, но которую после 1917 года нельзя было смести со стола без единого слова.[668]

В 1917 г. речь шла еще не о «глобализации», а о сложившейся в национальных и наднациональных рамках новой системе власти, рассматриваемой в экономическом и политическом смысле, об империализме, о власти монополий и финансового капитала. Характерное для этой системы государство именно в период Первой мировой войны получило новую всемирно-историческую функцию: функцию главного организатора, участника национальной экономики, «чудовища», готового уничтожить все что угодно во имя определенных интересов. В этом смысле интересно последнее предложение «Государства и революции», обосновывающее итоговый революционный вывод книги: «Извращение и замалчивание вопроса об отношении пролетарской революции к государству не могло не сыграть громадной роли тогда, когда государства, с усиленным, вследствие империалистического соревнования, военным аппаратом, превратились в военные чудовища, истребляющие миллионы людей ради того, чтобы решить спор, Англии или Германии, тому или другому финансовому капиталу господствовать над миром».[669] По сравнению с предыдущими периодами это господство явно отличалось и концентрацией политической власти. В этой связи Ленин исходил не только из общего кризиса капиталистической системы, но и из конкретных «неполадок» в функционировании буржуазной демократии (бюрократизма, коррупции, паразитизма и т. д.), которые, по его мнению, могли упрочить возможности революционного переворота.

В своей точке зрения Ленин учитывал многообразие государственных форм, но, будучи пропагандистом и теоретиком революции, искал в них общее: «Формы буржуазных государств чрезвычайно разнообразны, но суть их одна: все эти государства являются так или иначе, но в последнем счете обязательно диктатурой буржуазии»,[670] которая исключает возможность «восстановления» общественной формы собственности вместо капиталистической частной собственности или наряду с ней. Согласно его интерпретации, «парламентарный образ правления» — это не что иное, как борьба властных группировок за раздел «добычи» (за выгодные должности, экономические позиции и т. д.). В правовом и политическом отношении такая система не может быть поставлена под сомнение, поэтому в ленинской теории буржуазные демократии подчеркнуто представлены как диктатуры, и эта их особенность не может быть уничтожена без революции, без «разрушения бюрократически-военной государственной машины».

Опираясь на опыт Первой мировой войны, Ленин составил еще более уничтожающее мнение о парламентской демократии, чем прежде, поскольку видел в ней всего лишь институциональное выражение интересов капитала, свободу обычной покупки власти, чиновничьих местечек, прессы и т. д., систему манипуляции и обмана, которая служит подавлению сопротивления наемных рабочих в интересах обеспечения капиталистического производства, получения прибыли. В этом заключался один из важнейших аргументов в пользу требования замены совещающихся над головой общества парламентских «говорилен» «избранием работающих и отзываемых учреждений» на основании уроков Парижской Коммуны. ««Представительные учреждения остаются, — писал он, — но парламентаризма, как особой системы, как разделения труда законодательного и исполнительного, как привилегированного положения для депутатов, здесь нет».[671]

Изучая функционирование буржуазного государства, Ленин пришел к выводу, что бедность практически исключает возможность воспользоваться плодами демократии. Речь идет не только о том, что беднота лишена возможности «купить» «блага» демократии, но и о том, что «современные наемные рабы… остаются настолько задавленными нуждой и нищетой, что им “не до демократии”, “не до политики”, что при обычном, мирном течении событий большинство населения от участия в общественно-политической жизни отстранено».[672] Важным аргументом в революционной программе, «философии» ликвидации политического государства было уничтожение «паразита-государства», которое должно было стать политической предпосылкой «экономического освобождения труда». Следовательно, у Ленина понятия государства и свободы интерпретировались как диаметрально противоположные, отрицающие друг друга.

Таким образом, с точки зрения революции в своей брошюре Ленин в методологическом и политическом отношении ставил перед собой главную цель преодолеть связанные с парламентаризмом «оппортунистические иллюзии», то есть ревизионизм Бернштейна и утопическую концепцию анархистов. По его мнению, первый под знаком, пользуясь современным понятием, «рыночного этатизма» отказался от идей Маркса и в отношении конечной цели, в то время как последние «лишь» упустили из виду ближайшую перспективу. Официальная социал-демократия II Интернационала подменила «свержение», «уничтожение» буржуазного государства лозунгом демократического и заботливого «народного государства», «совершенствования» буржуазной демократии (Бернштейн, Каутский, Шейдеман), представлением о буржуазном правовом государстве, руководимом социал-демократическим правительством.[673] Ленину демократия представлялась таким же эластичным понятием, как и Энгельсу, который в 1894 г. отметил, что в своих статьях 1870-х годов он употреблял слово «коммунист», а не «социал-демократ», потому что тогда даже и лассальянцы называли себя социал-демократами. В противоположность буржуазным мыслителям эпохи Ленин подходил к государству не только с политической, социологической и формально-правовой точки зрения. Он часто ссылался на то, что апологеты буржуазного государства оставляли в тени «финансовые», «экономические», «капиталистические», «помещичьи» функции государства, да и в революционном лагере не только анархисты, но и, например, эсеро-крестьянские течения не понимали того, что борьба с государством будет бесплодной, если не удастся или будет невозможно уничтожить его экономические основы. В соответствии с этим Ленин провозглашал, что, учитывая экономические и классовые функции государства, его можно будет «полностью» уничтожить лишь «после уничтожения классов социалистической революцией, как результат установления социализма, ведущего к отмиранию государства».[674]

В то же время Ленин нашел общий язык с анархистами по вопросу о революции как «событии», как «политической и теоретической необходимости», хотя при этом считал, что анархистское требование «полного и окончательного разрушения» государства равносильно отрицанию необходимости самообороны революции.[675] В своей брошюре он посвятил отдельный раздел показу несостоятельности аргументации анархистов. Ссылаясь на Энгельса, Ленин подчеркнул, что с исчезновением «политического» государства не исчезнут все авторитеты, все виды подчинения, так как разделение труда, порождаемое техническим прогрессом, делает неизбежной временное сохранение иерархии, ведь в конце концов не могут же все, плывущие на судне в открытом море, быть кормчими.[676] Ленин отметил у анархистов ту же ошибку, что и Энгельс: они «хотят полного уничтожения государства с сегодня на завтра»,[677] то есть отрицают «диктатуру пролетариата», «переходный период». Русские анархисты никогда не могли понять, что «уничтожение государства» начинается на производстве, в экономике. Повторяем, русские анархисты, как правило, добирались лишь до редукционистского понимания марксизма. Они не только не принимали марксистской экономической теории, но и обходили вниманием или называли «этатистской теорией» Марксовы мысли об истории и теории политических отношений, а также противопоставляли коммунистические конечные цели Маркса его политической и социальной теории. Похоже поступил с анархистами в России и Ленин. Несмотря на союз большевиков и анархистов, ориентированный на конечную «антигосударственную» цель, на их вооруженное сотрудничество против Деникина и на подвиги махновских повстанческих отрядов, как только были поставлены вопросы организации государства, формирования новой бюрократической иерархии, централизованного производства и традиционного разделения труда, большевики превратились в глазах анархистов в «предателей», а анархисты в глазах большевиков — в «бандитов», военное уничтожение которых было связано именно с тем, что анархисты не признавали новую государственную власть на контролируемых ими территориях.[678]

Таким образом, на основании работ Маркса и Энгельса Ленин, связав проблему революции с проблемой государства, обрисовал контуры своего рода третьего пути между реформистской социал-демократией и анархизмом. Как мы уже подчеркивали в другой связи, важная теоретическая и политическая заслуга Ленина состояла в сделанном им выводе о том, что российская буржуазия и слабое, «рыхлое» буржуазное общество в целом не способны стабилизировать ни старую «полупарламентскую» систему (с царем или без царя), ни буржуазно-демократический режим. По его мнению, попытки такой стабилизации в случае неосуществления или поражения революции открыли бы дорогу контрреволюционным диктатурам.

Символично, что Ленин писал «Государство и революцию» уже находясь на нелегальном положении, поскольку после «июльских событий» Временное правительство выдало ордер на его арест: буржуазная демократия, едва сложившись, сразу попала в кризис. Не приходится удивляться тому, что в шалаше в Разливе Ленина прежде всего занимал вопрос, какими институтами заменят революционные классы «разрушенную государственную машину», от которой в России оставались уже одни обломки. В данном случае он выделил не русскую форму такого института — советы, а его «праформу», Парижскую Коммуну, которая сумела практически поставить вопрос о конечной цели пролетарской революции. Основной целью и содержанием формы самоуправления типа Парижской Коммуны как хозяйственной и общинной организации должно было стать уничтожение в конечном итоге социально-экономического    неравенства.

Не случайно, что в «Государстве и революции» не встречается понятия партии. Это обстоятельство не раз получало путаные объяснения. А между тем все просто. В самоуправленческом социализме, теоретическое описание которого дал Ленин, уже нет классов и партий. Ненаучно поступают те, кто, ссылаясь на написанную позже, в 1918 г., работу Каутского («Диктатура пролетариата») и аргументы статей Мартова, утверждают, что брошюра Ленина «Государство и революция» уже во время ее написания подверглась критике за идею введения однопартийной системы. Эти пристрастные критические замечания относились к событиям, произошедшим в Советской России после 1917 г., и проецировали сложившееся положение на прежние работы Ленина, представляя дело так, что он уже в 1917 г. был скрытым сторонником однопартийной системы.[679] Несомненно, что в политическом и теоретическом смысле аргументация Ленина во многих пунктах изменялась с течением времени, но привнесение в «Государство и революцию» «контрабанды» однопартийной системы означает либо банальную историческую фальсификацию, либо полное непонимание проблемы. Октябрьская революция подняла советы до уровня практической альтернативы парламентаризма. Это утверждение и теоретически и практически справедливо, даже если учесть, что советы как орган рабочего самоуправления уже в 1918 г. «начали внедряться» в новые структуры центральной власти, в новую иерархию, постепенно задуманную и созданную центральной властью. Юридически однопартийная система никогда не была введена, если не считать брежневской конституции 1977 года, которая впервые провозгласила советскую систему однопартийной. В ленинскую эпоху партии подвергались административным преследованиям в соответствии с логикой политической борьбы, со ссылками то на военные условия, то на контрреволюционные действия этих партий, однако в конституционно-законодательном отношении они не запрещались. Однопартийная система, сложившаяся на практике к 1921 году, не имела законодательной легитимации. «Официально» восторжествовала точка зрения, которой придерживался и Ленин и согласно которой диктатура советов, «диктатура большинства (“пролетарская диктатура”) над меньшинством» политически легитимируется самой революцией. Противоречия такого положения проявились очень скоро…

5.4. Революция и государство: практическая альтернатива

5.4.1. От государства к революции

Как мы видели, брошюра «Государство и революция» была не «партийной философией», не большевистской теорией партии, а теоретическим «самоопределением» множества различных, прежде всего поддерживаемых рабочими и крестьянами социально-политических сил, принимавших участие в Октябрьской революции и сорганизовавшихся в рамках советов и других спонтанно созданных общественных организаций. К тому же это «самоопределение» имело не только российскую, но и европейскую перспективу. В 1917 г. большевистская партия, насчитывавшая несколько тысяч членов, превратилась в «собирательную» партию сотен тысяч людей, а в 1919 г. — в массовое европейское движение, «мировую партию», Коммунистический (III) Интернационал. Общеизвестно, что Октябрьская революция стала результатом движения более широкого, чем большевизм. Больше того, по своим движущим силам это несомненно была — вопреки названию книги Э. X. Карра — не революция большевиков. Большевистской она стала тогда, когда Ленин и большевики в процессе политической борьбы, борьбы за власть, следуя практической необходимости, начали идеологически-организационное присвоение революции. В этом им помогли их потерпевшие политическое поражение и распадавшиеся на части бывшие союзники, которых большевики не просто «выбросили» из истории революции, а которые сами противопоставили себя Октябрьской революции. В глазах практически всех противников большевиков — по разным причинам и с разной аргументацией — сама революция стала исходным пунктом политического насилия. Мы уже говорили о том, что в наши дни в модных исторических работах часто появляется мнение, что между «Государством и революцией» и кровопролитием, последовавшим после Октябрьской революции, существовала некая внутренняя связь. Объяснение этого выводится из утверждения, что Ленин будто бы не видел того, что ориентация на инициативу масс и ориентация на жесткую иерархию и порядок воплощали различные варианты мышления и деятельности.[680] В свете этого утверждения работа Ленина кажется «причудливой смесью». С одной стороны, она представляется «утопическим выражением утопического ума», а с другой стороны, содержит в себе мысль о кровопролитии, что, «может быть, не было сознательным намерением автора».[681] Однако эта аргументация хромает на обе ноги. Ведь сам процитированный автор пишет, что «Государство и революция» была «опытом создания крупной теории», которая вырабатывалась в первую очередь не для России. Таким образом, получается, что каждая революционная мысль, больше того, каждая революция несет ответственность за кровь, пролитую после ее победы главным образом в результате контрреволюционного сопротивления? Не перепутаны ли здесь причины и следствия? Не устраняет ли такая логика промежуточные звенья, механизм перехода от «крупной теории» к не поддающейся предвидению исторической ситуации? Конечно, это риторический вопрос. В таких механических представлениях не учитываются демонстрирующие преемственность основы и не поддающиеся предвидению перспективы развития революции. Правда, в «Государстве и революции», наряду с вопросом об «отмирании государства», а точнее в качестве его предпосылки, поставлен другой основополагающий вопрос, вопрос о преодолении сопротивления старых правящих классов. Эти два стремления явно противоречили друг другу в том смысле, что и в «стерильной» брошюре Ленина уничтожение «всякого угнетения» предполагает — в случае вооруженного сопротивления контрреволюции — применение революционного насилия. Однако тогда никто, в том числе и Ленин, не знал, что главная проблема будет заключаться в том, что на практике нельзя будет ясно и однозначно определить пределы «революционного насилия», но история всех революций вплоть до наших дней показывает, что обладающие политической властью группировки, часто ведущие борьбу и между собой, наименее способны «контролировать» именно применение насилия. Не говоря уж о том, что в ходе революций идет борьба между самыми разными силами, характер которой не предсказуем заранее.

У Февральской революции нет своей истории, так как историческое развитие России не имело буржуазно-демократического продолжения.[682] Тем не менее, ее начало, в отличие от октябрьских революционных событий в Петербурге, сопровождалось настоящим кровопролитием, наступил непрерывный политический кризис, переломным пунктом которого стали «июльские дни», когда большевистская партия была вынуждена уйти в подполье. Но какое отношение имеет к этому «Государство и революция» как стимулятор насилия? Просто речь идет о том, что, как уже говорилось выше, делается попытка с помощью «передержки» переместить ленинскую работу из «либертарианской интерпретации» в «авторитарный нарратив».[683] Э. Хобсбаум в своих статьях и докладах не раз остроумно критиковал тех авторов, которые выводили действия, а также теоретические и политические соображения Ленина и большевиков не из конкретных исторических альтернатив, а из своих собственных сегодняшних политических взглядов, объясняли историю саморазвитием идеологий. Этот новый презентизм приводит к искажению истории, когда предполагается, что события, водоразделы революции можно было предвидеть заранее и эти события пошли в «плохом» направлении лишь по воле Ленина.[684] Другой способ представить «Государство и революцию» как авторитарное произведение состоит в том, чтобы не учитывать определенную непоследовательность в употреблении Лениным некоторых понятий. В водовороте политических событий, в пылу борьбы он, случалось, совмещал в одном понятии такие явления, которые в другом месте ясно отделял друг от друга. Так произошло, что в «аналогии с почтой»[685] из «Государства и революции» понятие переходного периода «слилось» с понятием социализма. «Соединение» этих двух этапов развития позже получило двойной искаженный идеологический смысл. С одной стороны, в сталинскую эпоху оказалось возможным доказать, что у Ленина социализм и сильная государственная централизация предполагают друг друга. С другой стороны, с 1980-х гг. начали утверждать, что Ленин был настолько этатистским мыслителем, что даже в социализме подчеркивал значение государственного принуждения. На самом деле государственная централизация в «аналогии с почтой» является типичной проблематикой переходного периода, т. е. послереволюционного времени. К этому вопросу мы еще вернемся в последней главе, но все же отметим, что научная причина столь ошибочных интерпретаций состоит в том, что исследователи обходят вниманием внутренние закономерности ленинского мышления и разделяют связанные друг с другом линии его рассуждений.

Однако в 1917 г. мнение Ленина об этапах развития русской революции действительно претерпело изменение. Его предположение, что буржуазный и социалистический «этапы» отграничатся друг от друга в самом развитии революции, не подтвердилось и не могло подтвердиться, ведь уже ранней весной 1917 г. как грибы расплодились революционные организации, конкретное практическое значение которых Ленин понял лишь постепенно и которые сыграли такую важную роль в октябре. К их числу относились фабрично-заводские комитеты, взявшие власть на предприятиях, реорганизованные профсоюзы и, наконец, позже овладевший властью спонтанный советский орган, Военно-революционный комитет, а также сеть революционных комитетов на местах. В то же время с максимальным накалом шла и радикализация масс, определявших ход событий.[686] Так как Временное правительство с марта 1917 не могло решить ни земельный вопрос, являвшийся жизненно важным для миллионов людей, ни вопрос выхода из войны, в октябре 1917 г. против него одновременно выступили самые разные социальные силы. Из сосуществования современных и архаичных элементов вырос, особенно в Петербурге и Москве, современный промышленный рабочий класс, который в своем происхождении, условиях жизни и мышлении сохранил множество элементов общинного прошлого. Все это выразилось в самостоятельной деятельности и внутренней структуре спонтанно возникших рабочих советов, в присоединении российских рабочих к самому современному организованному социал-демократическому рабочему движению.[687] Другим социальным слоем революционного лагеря было «принадлежавшее прошлому», располагавшее в основном консервативным менталитетом, но в условиях того времени бунтарское и антикапиталистически настроенное общинное крестьянство, которое хотело получить землю, исключив при этом ее куплю-продажу, чтобы предотвратить новое обеднение сельского населения. Это выразилось в знаменитом декрете о земле, изданном после Октябрьской революции. Эти два социальных слоя были связаны третьим — многомиллионными солдатскими массами, имевшими в основном крестьянское происхождение, но «повидавшими мир» и имевшими оружие. Следовательно то, что стало актуальным на практике в период, начавшийся после Октябрьской революции, было исторически близко не теории социализма, а содержанию «Апрельских тезисов» и послеоктябрьской идее и практике — используя современное выражение — «смешанной рыночной экономики» начала 1918 г. Все это много десятилетий назад уже показали В. Брюс, Л. Самуэли, а вслед за ними и советские историки, больше того, они первыми — по существу следуя Сталину — теоретически обосновали понимание переходного периода как социализма, а именно — «рыночного социализма».[688] Таким образом, идеологическое преувеличение «аналогии с почтой» как относящейся к социализму также прокладывает путь к «авторитарной интерпретации» ленинской брошюры.

В «Апрельских тезисах»[689] позиция Ленина стала более взвешенной под влиянием революционных событий. Как мы видели, ранее он (конечно, не только он, но до 1905 г. прежде всего Плеханов) показал, что в России буржуазная революция за отсутствием революционной, демократической буржуазии может быть только рабочей революцией, поэтому ее «движущие силы», рабочие и бедное крестьянство, неизбежно радикализируют буржуазную революцию, которая перейдет на новый этап, где советы смогут сыграть определяющую роль. Поскольку Временное правительство даже не сформулировало мысли о выходе из войны и ничто не указывало на то, что Совет, большинство в котором составляли эсеры и меньшевики, направит политику правительства на «верный путь», Ленин выступил с неожиданным и поначалу вызвавшим противодействие даже в рядах его собственной партии лозунгом «Никакой поддержки Временному правительству»! Свою точку зрения относительно — пользуясь выражением Троцкого — «перманентности» революции Ленин обосновал и теоретически, указав на слияние в конкретных условиях ее демократического и социалистического «этапов».

Новый элемент появился и в связи с проблемой мировой войны. Ленин отверг лозунг «революционного оборончества», выдвинутый Временным правительством, однако при этом указал на то, что отношение к этому лозунгу может измениться в случае соответствующей трансформации революционного процесса, что получило серьезное значение позже, в годы иностранной интервенции. «На революционную войну, — писал Ленин, — действительно оправдывающую революционное оборончество, сознательный пролетариат может дать свое согласие лишь при условии: а) перехода власти в руки пролетариата и примыкающих к нему беднейших частей крестьянства; б) при отказе от всех аннексий на деле, а не на словах; в) при полном разрыве на деле со всеми интересами капитала… Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму   ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».[690] Стремясь способствовать движению революции в этом направлении, Ленин в «Апрельских тезисах» назвал советы рабочих депутатов «единственно возможной формой революционного правительства». В 5-м тезисе это положение было сформулировано как альтернатива буржуазной республике: «Не парламентарная республика, — возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху».[691] Очевидно, что ни одна из интерпретаций, внушающих, что в ленинском мышлении и политической деятельности в 1917 г. господствовала некая концепция авторитарной власти или революции, не может быть документально подтверждена. Ленин не только говорил о непосредственных формах рабочей власти в противовес буржуазной республике, но и отмежевался от традиции государственного социализма, то есть от «введения социализма» государственным путем. С одной стороны, он говорил о «государстве-коммуне», а с другой стороны, в 8-м тезисе подчеркнул: «Не “введение” социализма, как наша непосредственная   задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны С.Р.Д. за общественным производством и распределением продуктов». Среди основных задач этой программы он упомянул о слиянии банков «в один общенациональный банк и введении контроля над ним со стороны С.Р.Д.».[692] (В этот контекст укладывается «аналогия с почтой»). Желая обеспечить прочное сохранение власти в руках советов и поддержку бедного крестьянства, безземельного аграрного пролетариата, Ленин намечал конфискацию помещичьих земель путем национализации и раздел земли под контролем батрацких и крестьянских советов (это будет осуществлено октябрьским декретом о земле). В «Апрельских тезисах» акцент уже делался на коллективном хозяйствовании.[693] «Апрельские тезисы» стали поворотным пунктом в деятельности Ленина и свидетельствовали о переломе в ходе революции; они являлись таким редким предвидением, в котором теоретический анализ был действительно органически соединен с политической практикой. Редкий исторический момент. Все это относится к историческому контексту «Государства и революции».

Основными чертами экономической программы в отношении промышленных предприятий названы в «Апрельских тезисах» рабочий контроль, контроль советов над трестами, прогрессивное налогообложение доходов и имущества.[694] Следовательно, вопреки утверждениям, считающимся в современной исторической науке прописными истинами, Ленин подошел к Октябрьской революции не с некой этатистской концепцией огосударствления экономики. Как раз наоборот, в этом отношении решающим доказательством этого является заимствованное у анархистов понятие рабочего контроля. Централизованная организация почты и иерархическое строение трестов должны пониматься в качестве «государственно-капиталистической» техники переходного периода, а не как немедленное огосударствление, которое, кстати сказать, поначалу и не было осуществлено, а состоялось лишь позже, летом 1918 г., в рамках мер военного коммунизма. В этом смысле Ленин считал примером для подражания «планомерное функционирование», «бухгалтерскую технику» тех экономических институтов капиталистической системы, которые позже намеревался взять под рабочий контроль с целью выдвижения на передний план общественных интересов. Конечно, ранее он не мог разработать конкретных предложений в области экономической политики, которые относились бы к непредсказуемой тогда исторической и политической ситуации.

5.4.2. Социальный фон революции

Без знания социального фона революции Ленин и большевики не смогли бы встать во главе революционных масс в октябре 1917 г. Все это многое говорит и о непосредственных причинах октябрьского перелома. Обычно подчеркивается гениальность Ленина в вопросах захвата власти, как будто бы он обладал необыкновенными способностями «политического технократа».

Это — одностороннее утверждение, поскольку оно внушает, будто бы Ленин маниакально стремился к власти и «добился» ее, руководимый некой навязчивой цезаристской идеей. Есть смысл остановиться на этом упрощенном, субъективистском мнении, так как нередко забывается тот факт, что Ленин усвоил и теоретически осмыслил те сложные знания, которые помогли ему понять, что революционный процесс не может быть остановлен, что политическая классовая борьба обостряется вплоть до конечного конфликта. Но он знал, что революционный процесс с присущим ему историческим размахом промчится до своего конечного пункта и в том случае, если большевики будут вытеснены из него, в крайнем случае во главе событий окажутся другие радикальные политические группировки, что приведет к иным последствиям.

Уже в конце августа 1917 г. Ленин обрисовал рамки закона о земле, который был принят в октябре на II Всероссийском съезде советов. В декрете о земле, напоминавшем аграрную программу эсеров, отражался тот факт, что подавляющее большинство крестьянства одинаково выступало как против капиталистической частной собственности на землю, так и против крупного феодального землевладения. В декрете в понятной для всех форме была сформулирована цель объединения рабочей и крестьянской революции, направленной против старых правящих классов: «Земельные требования крестьянства, по сводке наказов, состоят прежде всего в безвозмездной отмене частной собственности на земли всех видов, вплоть до крестьянских; в передаче государству или общинам земельных участков с высококультурными хозяйствами; в конфискации всего живого и мертвого инвентаря конфискованных земель (исключаются малоземельные крестьяне), с передачей его государству или общинам; в недопущении наемного труда; в уравнительном распределении земли между трудящимися, с периодическими переделами, и т. д. В качестве мер переходного времени до созыва Учредительного собрания крестьяне требуют немедленного издания законов о запрещении купли-продажи земли, отмены законов о выделе из общины, отрубах и пр… Достаточно небольшого размышления над этими требованиями, чтобы увидеть полную невозможность осуществлять их в союзе с капиталистами, без полного разрыва с ними, без самой решительной и беспощадной борьбы с классом капиталистов, без свержения его господства».[695]

Это было, может быть, наиболее сжатым изложением того факта, что в России наблюдалась комбинация двух революций: городской советской и крестьянской «общинной» революций. Ленин не случайно часто называл Октябрьскую революцию «рабоче-крестьянской». Это было указание не только на спонтанные захваты земли крестьянами летом-осенью 1917 г., но и на то, что значительные массы крестьянства повсеместно создавали свои советы, органы альтернативной власти. В октябре «крестьянско-общинная революция» бесконфликтно соединилась с пролетарской революцией городов, усиливая антикапиталистический характер революции в целом.

Не следует забывать о том, что летом 1917 г. делегаты I Всероссийского съезда советов представляли более 20 300 000 человек, то есть почти в 20 раз больше количества членов партии. Из них около 6 миллионов человек были рабочими, около 5 миллионов — крестьянами, а более 9 миллионов — солдатами (две трети которых составляли крестьяне и аграрные пролетарии). Они и выбирали членов советов.[696] Следовательно, миллионы людей сплотились в, как мы сегодня сказали бы, «гражданских» организациях, люди, осознавшие свою свободу, создавали организации по различным профессиям, на основе общности тех или иных интересов. Однако, в отличие от партий, эти организации совершенно неоднородны в социальном и идеологическом смысле. Они объединяли людей, изначально собравшихся по самым различным соображениям, в ходе революции они затем могли присоединяться к самым различным, иногда прямо противоположным лагерям (классическим литературным примером этого является судьба шолоховского Григория Мелехова на фронтах гражданской войны).

Крупнейшей партией в России была партия эсеров, насчитывавшая летом 1917 г. около 600 тысяч членов, большевиков в октябре 1917 г. было не больше 350 тысяч.[697] Когда Ленин говорил о прочности поддержки большевиков, он всегда имел в виду революционный период, то есть поддержку абсолютного большинства политически активного населения, которое должно вести за собой молчаливое большинство, позицию которого нельзя было однозначно определить. В сентябре 1917 г. в статье «Из дневника публициста» Ленин подчеркивал, что «ссылка на большинство народа ничего еще в конкретных вопросах революции не решает».[698] В формировании «большинства» для революционной политики решающая роль всегда принадлежала рабочим крупных предприятий, которые считались политически наиболее подготовленным «отрядом» российской революции. Понятие пролетариат, рабочий класс, рабочие Ленин употреблял в трех смыслах: во-первых, он понимал под ним рабочих крупных предприятий, крупной промышленности, во-вторых — пролетариат в целом, совокупность наемных рабочих, а в третьих, он распространил это понятие на «полупролетариев», как он часто выражался, на сельскохозяйственных рабочих, батраков и безработных. Накануне Первой мировой войны в России было 20 миллионов рабочих в этом последнем смысле этого понятия.[699]

В 1913 г. численность рабочего класса крупной промышленности, железнодорожного и водного транспорта России составляла 4 253 000 человек.[700] Вместе с членами их семей они составляли нс более 10–12 % всего населения. Ленин отлично знал этот факт. Если добавить сюда и сотни тысяч рабочих мелкой промышленности, то и тогда численность промышленных рабочих (вместе с членами их семей) в 1917 г. нс превышала 7,2 млн человек, 48,4 % которых составляли женщины и дети. Учитывая все категории городских рабочих, можно сказать, что общая численность пролетариата в 1917 г. превышала 10 млн (составляла примерно 10,7 млн человек).[701] Итак, число людей, восприимчивых к социал-демократическим идеям, как в последующие годы нс раз отмстит Ленин, даже после прихода большевиков к власти было невелико, однако значение этого слоя населения в результате его организованности трудно было переоценить.

«Солдатская революция» может считаться особым «слоем» рабоче-крестьянской революции, ведь миллионы крестьян и рабочих уже в феврале с оружием в руках выступили против старого режима, феодальных привилегий, старых государственных институтов, социального статуса и привилегий класса крупных землевладельцев и офицерской касты. В одной из своих поздних статей Ленин отмечает, что видел в армии, которая была «уже к октябрю-ноябрю 1917 года наполовину большевистской», «весь цвет народных сил».[702] Революционный пыл, «психоз», неудержимо пронесшийся         по России, до осени 1918 г. по существу поддерживал относительное социальное единство различных «слоев» революции в борьбе со старым режимом.[703] Однако, несмотря на явные симптомы развала капиталистической                    системы, перспектива международной революции оставалась все более отдалявшейся надеждой, что было впервые принято во внимание также весной 1918 г.[704] Однако в России захват власти произошел в «предвиденной» форме, так как старый режим был парализован почти во всех областях жизни, психологически революционные силы действовали в такой ситуации, когда любая противопоставленная им альтернатива содержала в себе в глазах десятков миллионов людей признаки слабости, замешательства и гибели.

5.4.3. Захват власти

Язык, многие понятия, риторика и характерные теоретические черты «Государства и революции» появились в тех когда-то считавшихся общеизвестными письмах и документах, которые Ленин писал из своего тайного убежища членам ЦК осенью 1917 г. Это были политические и организационные инструкции, аналитические статьи, которые мобилизовывали на вооруженное восстание и захват власти. Следовательно, брошюра Ленина была связана и с практикой политической революции, была органической частью последней, хотя Ленин и позже употреблял теоретические понятия, которые содержались в «Государстве и революции». Таким образом, это произведение Ленина как бы обобщило понятийные основы его перспективного мышления и в то же время наложило отпечаток на упомянутые выше письма и документы, на теоретическое единство и понятийную культуру инструкций, адресованных членам ЦК. Однако все это, как ни удивительно, не противоречило практической и тактической гибкости. В политическом анализе и практических предложениях Ленина переплелись две основные мысли, отразившиеся в его статье «Русская революция и гражданская война. Пугают гражданской войной», опубликованной 16 сентября. Первая мысль заключалась в том, что, как показали революционные взрывы июльских дней, шла неудержимая политическая поляризация. Корниловское восстание, «поддержанное помещиками и капиталистами, с партией кадетов во главе», фактически привело к началу гражданской войны. Вторая мысль: в этой ситуации руководство эсеров и меньшевиков, желающее вступить в компромисс с буржуазией, по-прежнему «будет колебаться». Это значит, что сохранится старый аппарат государственной власти, не будет предложен мир и не произойдет конфискация помещичьих земель. По предположению Ленина, последствиями «колебаний» эсеров и меньшевиков был бы «дальнейший разрыв их с массами, невероятное усиление в массах возмущения и озлобления, громадное усиление симпатии к революционному пролетариату, к большевикам». Однако, как считал Ленин, возможность «мирного пути» развития революции зависела именно от того, поддержат ли «колеблющиеся» меньшевики и эсеры продолжение революции. Лишь потеряв всякую надежду на осуществление этой возможности, Ленин принял решение о немедленной «эскалации» революции и захвате власти, что должно было привлечь на сторону большевиков и часть «колеблющихся». «Завоевав власть, — писал он, — пролетариат России имеет все шансы удержать ее и довести Россию до победоносной революции на Западе».[705] В письме ЦК и петроградскому и московскому комитетам РСДРП(б) Ленин настойчиво повторял: «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь. Нет аппарата? Аппарат есть: Советы и демократические организации. Международное положение именно теперь, накануне сепаратного мира англичан с немцами, за нас. Именно теперь предложить мир народам — значит победить. Взяв власть сразу в Москве и в Питере (неважно, кто начнет; может быть, даже Москва может начать), мы победим безусловно и несомненно».[706]

В конце сентября у Ленина уже была готовая концепция вооруженного восстания, в которой он, отмежевавшись от путчистской тактики, от бланкизма, выделил три характерных черты: восстание — это «искусство», а не «заговор», оно должно опираться «не на партию, а на передовой класс», на те спонтанные организации, которые подразумевались в лозунге «Вся власть Советам!». Наконец, согласно ленинской концепции, восстание должно быть поднято тогда, когда «активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых, половинчатых, нерешительных друзей революции».[707] Настойчивые призывы немедленно начать восстание, содержавшиеся в ленинских письмах ЦК, основывались на осознании исключительности исторического момента. «С левыми эсерами, — писал Ленин, — мы явное большинство в стране… Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас. Этим они спасают и всемирную революцию… и русскую революцию (иначе волна настоящей анархии может стать сильнее, чем мы)… Лозунг: власть Советам, земля крестьянам, мир народам, хлеб голодным. Победа обеспечена, и на девять десятых шансы, что бескровно. Ждать — преступление перед революцией».[708] В действительности в этих письмах, которые ранее были призваны доказать политическую гениальность Ленина, а ныне фигурируют как документы, свидетельствующие о наличии у него некой мании власти,[709] говорится не просто о восстании. Ленин рассматривал захват власти не только в рамках социально-политической действительности, в конкретных политических условиях, в которых провалились попытки либералов обеспечить функционирование власти в феврале-октябре 1917 г., он подходил к вопросу о восстании одновременно и в историческом и теоретическом аспекте. Описанные в «Государстве и революции» советские формы самоуправления, институты непосредственной демократии, будучи спонтанно возникшей базой власти, значение которой «осознали» большевики, были готовы после победного завершения восстания защитить революцию.

В то же время Ленин чувствовал, что возможности рабочих организаций имеют и будут иметь границы, значение которых будет расти по мере роста одиночества русского революционного эксперимента. Следовательно, идеи октябрьских писем опирались на осознание того факта, что созданные рабочим классом структуры, институты смогут выполнить свою «историческую миссию» лишь при наличии такой организационно сконцентрированной политической силы, которая окажется способной объединять, согласовывать «разбегающиеся» устремления до тех пор, пока не окрепнет система институтов рабочей демократии. В действительности с усилением роли партии ослабевала роль органов рабочего самоуправления. Но пути назад уже не было, либеральный и анархистский вариант продолжения революции казались тупиковыми, поскольку не обеспечивали возможности защитить революцию от натиска контрреволюции. Следовательно, политической предпосылкой успеха была способность большевиков сохранить свою социальную базу. Несмотря на наличие у партии правильной, теоретически зрелой стратегии, без поддержки многомиллионных масс рабочих и крестьянской бедноты не было других возможностей защитить революцию от наступления «военно организованной контрреволюции», с которой, видимо, придется вступить в борьбу.[710]

Несомненно, что на другой день после успешного восстания актуальным на практике был уже не основополагающий «философский» вопрос «Государства и революции». Спор шел не о том, какой должна быть система самоуправления будущего социализма, первичной повседневной практической задачей была политическая и военная защита «диктатуры пролетариата», необходимость любой ценой предотвратить реставрацию «самодержавного капитализма». По откровенной оценке Ленина и большевиков, конкретная, «повседневная» альтернатива почти незаметно приобрела следующий вид: либо будет осуществлена какая-либо форма советской власти под руководством большевиков, либо революционный эксперимент будет уничтожен силами контрреволюции. Ответ на вопрос о том, следует ли считать захват власти исторической ошибкой Ленина и большевиков или, подобно Р. Люксембург и А. Грамши, прогрессивным всемирно-историческим поворотом, относится в первую очередь не к области научного исследования, а зависит от той или иной философской, мировоззренческой и политической позиции.

Глава 6 Диктатура и демократия — на практике

«Гораздо вероятнее, конечно, что и в мелких государствах без гражданской войны социализм не осуществится, и поэтому единственной программой интернациональной социал-демократии должно быть признание такой войны, хотя в нашем идеале нет места насилию над людьми».

Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме»

«Конституционными иллюзиями называется политическая ошибка, состоящая в том, что люди принимают за существующий нормальный, правовой, упорядоченный, подзаконный, короче: “конституционный” порядок, хотя его в действительности не существует. Может показаться на первый взгляд, что в современной России, в июле 191 года, когда конституции никакой еще не выработано, не может быть и речи о возникновении конституционных иллюзий. Но это — глубокая ошибка. На самом деле весь гвоздь всего современного политического положения в России состоит в том, что чрезвычайно широкие массы населения проникнуты конституционными иллюзиями».

Ленин В. И. О конституционных иллюзиях

6.1. Роспуск всероссийского Учредительного Собрания

6.1.1. Демократическая иллюзия или историческая реальность?

РСДРП и Ленин всегда признавали необходимость созыва Учредительного собрания как части программы-минимум буржуазно-демократических преобразований. Однако после Февральской революции события быстро вышли за рамки «демократического этапа», вследствие чего изменилась и позиция Ленина, хотя, учитывая вероятность протеста со стороны других партий, он даже и в «Государстве и революции» еще не отказался от созыва Учредительного собрания. В то же время уже задолго до октября у него были серьезные сомнения в связи с созданием такого всероссийского собрания. Как свидетельствует эпиграф к настоящей главе, в отношении Учредительного собрания он придерживался своей сложившейся ранее точки зрения, согласно которой представление о буржуазно-демократической системе и возможности ее утверждения в России являются политической иллюзией. После февраля 1917 г. Ленин мыслил уже не категориями буржуазно-демократического режима, принявшего облик «бонапартизма», а однозначно выдвигал на передний план цели «пролетарского самоуправления» (коммуны), которое, как мы уже видели в предыдущей главе, должно было последовать за революционным периодом. В конечном итоге Ленин пытался в принципиальной и политической плоскости совместить идею выборов в Учредительное собрание и декларированные цели социалистической революции.[711] После июльских дней (да и позже) Ленин, в отличие от меньшевиков, видел в Учредительном собрании своего рода советский конвент, который в конечном итоге был бы выразителем власти советов или, возможно, высшим Советом. В то же время он ни на минуту не предполагал, что без революции Учредительное собрание сумеет избежать участи «франкфуртской говорильни» или I Думы.[712] «Чтобы… быть конвентом, для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контрреволюции, а не соглашаться с нею». В этой же статье о конституционных иллюзиях, посланной из подполья для опубликования в конце июля, Ленин однозначно выделил три позиции по вопросу об Учредительном собрании: «мелкобуржуазную эсеро-меньшевистскую», «большевистскую пролетарскую» и «буржуазную», — поместив всю эту проблематику в конкретный контекст политической классовой борьбы. «С самого начала революции, — писал он, — наметились два взгляда на Учредительное собрание. Эсеры и меньшевики, насквозь пропитанные конституционными иллюзиями, смотрели на дело с доверчивостью мелкого буржуа, не желающего знать классовой борьбы: Учредительное собрание провозглашено, Учредительное собрание будет, и баста! Что сверх того, то от лукавого! А большевики говорили: лишь в меру укрепления силы и власти Советов созыв Учредительного собрания и успех его обеспечен. У меньшевиков и эсеров центр тяжести переносился на юридический акт: провозглашение, обещание, декларирование созыва Учредительного собрания. У большевиков центр тяжести переносился на классовую борьбу: если Советы победят, Учредительное собрание будет обеспечено, если нет, оно не обеспечено. Так и вышло. Буржуазия все время вела то скрытую, то явную, но непрерывную, неуклонную борьбу против созыва Учредительного собрания».[713]

Таким образом, очевидно, что в ленинском подходе принципиальные политические и правовые соображения составляли различные стороны одной и той же проблематики. Принципиальная позиция Ленина не изменилась и после октября, по его мнению, Советская власть в принципе нуждалась в Учредительном собрании. Изменилась «лишь» политическая ситуация, соотношение политических и классовых сил, так как и в январе 1918 г. еще нельзя было говорить об «укреплении власти Советов». Таким образом, до октября Ленин соглашался с актом созыва Учредительного собрания, хотя, как мы видели, он уже тогда искал политическую роль этого учреждения и намечал ему роль конвента. Уже тогда, летом 1917 г., ключевым вопросом был переход власти к Советам.

Когда в конце августа — начале сентября 1917 г. в Советах явно обозначилось изменение соотношения сил в пользу большевиков, Ленин, допуская возможность «мирного» развития революции, снова выдвинул лозунг «Вся власть Советам!». Этот лозунг еще допускал созыв Учредительного собрания, так как в то время Ленин еще считал возможным компромисс с «мелкобуржуазной демократией». «Компромиссом, — писал он, — является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков».[714]

Однако такая компромиссная ситуация не сложилась, «мелкобуржуазная демократия» не смогла самостоятельно стать на ноги. В т. н. предпарламенте (создание которого Ленин, использовав выражение Маркса, назвал «парламентским кретинизмом») сами партии категорически отвергли компромиссное предложение Ленина. Незадолго до начала восстания в уже цитированном письме И. Т. Смилге Ленин, надеявшийся на успешный захват власти, оптимистически отзывался и о выборах в Учредительное собрание, предположив, что большевики вместе с левыми эсерами смогут получить в нем большинство: «Вы можете начать сразу осуществлять тот блок с левыми эсерами, который один может нам дать прочную власть в России и большинство в Учредительном собрании».[715]

Такова была историческая ситуация, от которой нельзя отделить и точку зрения Ленина на Учредительное собрание после октябрьского восстания. Анализ показывает, что в его оценке этого вопроса не произошло радикального, принципиального перелома.

6.1.2. Дискуссии и псевдодискуссии: новое и старое в исторической науке

Нужно отметить, что в подходе к этой тематике в современной исторической литературе произошли интересные перемены. После распада СССР в 1991 г. российские (бывшие советские) историки, принадлежавшие к «западническому» направлению в исторической науке, осуществили открытый «презентистский» поворот, стараясь изобразить Учредительное собрание условием присоединения к западному парламентаризму, единственной прогрессивной (политической) цивилизации.[716] В свою очередь, вдохновленные славянофильством националистически-патриотические консервативные историки писали о возвращении к «изначальным русским ценностям», к российскому «органическому национальному развитию». Следовательно, либеральные авторы выбрали преувеличение возможностей парламентаризма западного типа в период, предшествовавший Октябрьской революции 1917 г., а консервативные течения славянофильской стороны видели в Учредительном собрании выражение российской специфики. Что же касается окрепшего направления «национального коммунизма», то его представители, наоборот, регистрируют в разгоне Учредительного собрания факт избавления от «западной заразы», знаменующего естественный путь русской революции.[717] Эта последняя точка зрения, собственно говоря, представляет традиционную концепцию советской исторической науки в своеобразной романтическо-националистической, этатистской оболочке. Может быть, лучший советский исследователь данной темы, умерший несколько лет назад О. Н. Знаменский,[718] в работах, опубликованных в 1970-1980-х гг,[719] считал, что Учредительное собрание представляет лишь исторический интерес, так как российские корни буржуазной демократии оказались слабыми и нежизнеспособными, а революция лишь придала форму спавшим в глубине силам. Историк не видел в разгоне Собрания диссонансного момента.

В исторических работах, практически независимо от их направленности, смешивались два вопроса. Вопрос о том, почему большевики разогнали Учредительное собрание, не был отделен от вопроса: почему они вообще смогли его разогнать? Хотя в исторической науке разделение объективных и субъективных моментов является, быть может, самой трудной теоретической задачей, в данном случае нужно (было бы) хотя бы имплицитно принять во внимание это методологическое требование. Ссылка на историческую органичность имеет в этой связи чисто идеологический характер. Несомненно, что вечные идеи всемирно-исторических изменений живут множеством жизней и в той или иной форме появляются во всех концах мира (в самой различной социальной среде), там, где имеется реальная или латентная возможность для их осуществления. В Россию не нужно было привносить идею конституционализма, ведь хорошо известны ее средневековые и позднейшие предпосылки и формы (от Земского собора до Думы). Но какая же связь была (могла быть) между этой линией развития и западноевропейской буржуазной идеей учредительных собраний? Как можно говорить в данном случае об органичности и линейности развития? Сторонники этой концепции просто не учитывают тех определяющих социальных и культурно-исторических различий, которые скрываются за этими двумя традициями конституционализма. Ведь конституционалистские устремления в правящих классах России означали нечто совсем иное (что-то похожее на одну из форм монархии), чем «современные», созданные на основании всеобщих и тайных выборов учредительные собрания, парламенты, порожденные американской и французской революцией или капиталистическим развитием Англии. Трудно было бы найти в России хотя бы одну социальную группу, которая представляла бы идею революционного конституционализма такого типа. Как я постарался показать в предыдущих главах, в изучаемую эпоху многие в России уже осознали, что историческое развитие России, как по своим конкретным политическим условиям, так и по социальной основе, социальной структуре, радикально отличалось от американского или французского. Особое значение это имеет и в наши дни, когда общественные науки с таким трудом соответствуют требованиям всеобщности и системного подхода,[720] особой склонностью к которому обладал Ленин.

В конце концов необходимо поставить вопрос: элементом какой (социальной и политической) системы можно считать Всероссийское учредительное собрание? Как известно, история самого Учредительного собрания была короткой и жалкой. Его члены собрались 5 января 1918 г. в петроградском Таврическом дворце, а утром 6 января, по приказу Ленина и большевистского руководства, начальник караула матрос Железняков разогнал Учредительное собрание, заявив, что «караул устал». Собрание имело немалое значение с точки зрения нового строя. Характер этого строя, который к тому же в 1918 г. был лишь в стадии становления, с трудом поддавался определению. Сами руководители революции не слишком верили тогда в то, что революционная власть в России сможет продержаться в одиночестве более нескольких месяцев. Как мы уже писали, сложившуюся к тому времени систему они сопоставляли с Парижской Коммуной. С тех пор в восточно-европейской (может быть, прежде всего в венгерской, восточно-германской и советской) марксистской историографии — но и не только в ней — стало традиционным стремление к точному определению возникавших в различные эпохи экономических и политических систем и ведение продолжительных дискуссий по этим вопросам. Ныне нам уже привычны крупные споры о характере сталинского режима, но речь идет не о каком-то специфически российском явлении, достаточно вспомнить о том, что, например, споры о режиме Хорти в венгерской исторической науке имеют уже сорокалетнее прошлое и по-прежнему не прекращаются. Каковы бы ни были причины этого явления, несомненно одно: сегодня, благодаря применению сравнительно-исторического метода, спектр исследований снова расширяется.[721] В венгерской исторической науке также продолжается полемика об исторических предпосылках современного парламентаризма в Восточной Европе, которая связана и с проблемой исторического характера режима Хорти.[722]

Оживление интереса к проблеме парламентаризма, конечно, неотделимо от крупных политических изменений 1989 г. Эти изменения поставили в центр функционирования политической системы парламент и парламентарные институты. Поэтому не удивительно, что в соответствии со старыми привычными структурами мышления началось преувеличение исторической роли парламентаризма. На службу политическо-легитимационным требованиям было поставлено и упрощенное (но именно поэтому широко распространенное в общественном мнении), ненаучное представление о том, что достаточно различать лишь две политические системы: парламентаризм (демократию) и диктатуру (однопартийную систему). Кажется, будто бы предан забвению тот факт, что в истории существовало много различных форм диктатуры и парламентаризма (причем с очень разным социальным и политическим содержанием, функциями) и что наряду с демократиями и диктатурами в истории и в наши дни, особенно в восточноевропейском регионе, наблюдались и наблюдаются другие политические системы. Иначе говоря, часто забывают о том, что парламент может функционировать и в рамках различного типа диктатур и может существовать при таком строе, который не является ни диктатурой, ни демократией.[723] (Как мы видели на страницах «Государства и революции», Ленина уже тогда угнетало, если кто-то говорил о демократии и диктатуре вообще, отвлекаясь от конкретного политического содержания и социальной, социологической и экономической обусловленности этих понятий).

История русской революции показывает, что в результате возрождения возникших в 1905 г. советов участвовавшие в революции социальные силы создали режим непосредственной демократии, который, пусть на короткое время, как в принципе, так и на практике, вышел за рамки традиционной оппозиции «демократия — диктатура». Однако было бы совершенно неисторично измерять пришедший в октябре 1917 г. к власти режим советов и деятельность воплотивших его революционных сил и их представителей меркой буржуазного учредительного собрания, как было бы ошибкой думать, что люди хотели привести к власти большевиков.[724] Революционный режим в принципе функционировал в форме рабочего самоуправления, в важнейших, принципиальных проблемах и функциональных недостатках которого отдавала себе ясный отчет и революционная демократия той эпохи. Если мы не хотим покинуть почву профессионализма, то должны анализировать изучаемое явление с точки зрения его собственной логики, структуры, возможностей, функции, понятий и целей. Такой системно-критический анализ был осуществлен еще Р. Люксембург в ее знаменитой работе 1918 г., надолго похороненной сталинским режимом (в венгерском переводе она тоже была опубликована только в 1980-е гг.).[725] Ее анализ, независимо от того, в чем она была права, а в чем ошибалась, интересен потому, что сформулированная ею критика была историчной, иначе говоря, она старалась оценивать и критиковать большевиков, исходя из их собственных предпосылок и целей.

6.1.3. Историческая ситуация

Весной 1917 г. начало работу «Особое совещание», в работе которого приняли участие Н. И. Лазаревский, В. М. Гессен, В. Ф. Дерюжинский, Б. Э. Нольде и другие либеральные ученые. Это совещание осуществляло правовую подготовку Учредительного собрания, в ходе которого выяснилось, что представители «буржуазно-демократической власти» считают правовое регулирование решающим вопросом легитимации своей власти.[726] Все это отчетливо отражалось и в правовом документе о порядке открытия Учредительного собрания, в котором считается очевидным, что именно Учредительное собрание должно «организовать высший орган исполнительной власти», как будто Центрального исполнительного комитета Советов вовсе и не существовало.[727] Деление различных тем при выработке законов также показало, что вся власть должна была сосредоточиться в руках Учредительного собрания, советы как возможный источник власти даже не упоминались. Авторы документов мыслили исключительно категориями представительной власти, не ссылаясь на возможность непосредственной демократии. Правда, в то же время не предполагалось оставить землю в частной собственности, поскольку тогда доминировала концепция эсеров, предусматривавшая, по предложению Учредительного собрания, раздел общенародной собственности, но не намечавшая ее капитализации. (Как известно, концепция эсеров была перенята большевиками, больше того, они уже начали ее реализацию на практике, к чему мы еще вернемся позже). Однако в проекте Учредительного собрания не содержалось положения о немедленном выходе из войны, о котором было объявлено в особом декрете II съезда Советов. Несмотря на это, выборы прошли в порядке, хотя многие избиратели не отдавали себе отчета в том, какова ставка в этом голосовании. 1 января 1918 г. неизвестные лица обстреляли машину Ленина, что не предвещало ничего хорошего. Хотя стрелявшие не были найдены, предполагалось, что за покушением могли стоять члены партии эсеров, получившей большинство в Учредительном собрании. Ленин и его сторонники — уже по тактическим соображением — особо старались предотвратить любые насильственные действия против делегатов. Об этом свидетельствует телеграмма Ленина в штаб Красной гвардии от 3 (16) января 1918 г., в которой говорилось: «Совет Народных Комиссаров предписывает штабу Красной гвардии выдать для специальной внутренней охраны Таврического дворца тридцать (30) револьверов».[728] Это предписание обосновывалось и тем, что в городе под руководством эсеров велась подготовка демонстрации. Руководитель партии В. М. Чернов вспоминал, что с помощью этой демонстрации ее организаторы намеревались морально скомпрометировать большевиков,[729] позже это уже казалось не слишком мудрым решением. По противоречивым причинам и при не поддающихся выяснению обстоятельствах демонстранты, двигавшиеся к Таврическому дворцу, были обстреляны.[730] По многим источникам, в ходе этого инцидента погибло 12 человек. Предписание председателя Совета Народных Комиссаров, данное в ночь с 5 на 6 (с 18 на 19) января, то есть как раз во время заседания Учредительного собрания, отражает намерение избежать дальнейшего насилия: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов».[731] В телефонограмме, посланной 8 января в Народный комиссариат юстиции, Ленин выразил возмущение в связи с убийством двух бывших министров Временного правительства: «Я только что получил донесение, что сегодня ночью матросы пришли в Мариинскую больницу и убили Шингарева и Кокошкина. Предписываю немедленно: во-первых, начать строжайшее следствие; во-вторых, арестовать виновных в убийстве матросов».[732] Ленин и другие руководители большевиков, видимо по тактическим соображениям, соединили технику роспуска с нежеланием распространения насилия, поскольку факт роспуска Учредительного собрания оказался связан с другими факторами, которые указывали на расширение и обострение сложившегося чрезвычайного положения.

В эти дни Ленин прежде всего занимался проблемой спасения Петрограда от голода. Временному правительству не удалось решить этой задачи «демократическими» средствами. Советское правительство — Совет Народных Комиссаров — продолжило работу с того пункта, где ее прекратило предыдущее правительство, т. е. с «указного» управления, так как наиболее эффективными казались в то время чрезвычайные меры. Тогда просто не было времени на правовую регламентацию, например, выдачи оружия (для охраны поездов с зерном нужны были вооруженные красногвардейцы), да, видимо, это и не считалось важнейшей задачей.[733] Социальные силы, составлявшие «фон» революции, ожидали применения насилия для защиты революции, рассматривая это насилие в качестве расплаты за прошлые, действительно тяжелые страдания или ответа на контрреволюционное насилие.[734] Вопреки современным модным утверждениям, нельзя преувеличивать роль Ленина и Совета Народных Комиссаров в развитии спонтанных процессов, в контролировании событий и развязывании насилия, нельзя проецировать более позднее положение дел на период 1917–1918 гг. В разрастании насилия играл роль именно тот факт, что большевистские руководители (и, конечно, руководители контрреволюционных организаций) не располагали необходимой информацией о реальных тенденциях развития событий и процессов.

Великая национальная идея, требование Учредительного собрания, рано или поздно (всегда в революционный или, во всяком случае, в кризисный период) захватила почти все значительные политические силы, хотя вес они представляли себе Учредительное собрание по-разному. Значительная часть крестьянства, в соответствии со своими общинными традициями, видела в создании конституции непосредственный, исключающий государство народный акт, истинное выражение которого виделось ему в крестьянских захватах земли. Левое крыло социал-демократии, как мы уже видели у Ленина, придавало Учредительному собранию роль революционного конвента, другие течения смотрели на него как на средство осуществления буржуазной или социалистической перестройки, к тому же у эсеров и меньшевиков были и сильные внутренние разногласия по вопросу об Учредительном собрании. Так, например, меньшевики на рубеже 1917-18 гг. видели в нем воплощение высшей власти, Мартов высказывал мнение, что Учредительное собрание не следует противопоставлять советам.[735] Мартов тоже понимал, что на восприятии Учредительного собрания сказывается то, что оно, как буржуазно-демократический институт, не имело прочных корней в глубинных слоях общественного мышления (и общественной деятельности), немногие понимали его роль, к тому же оно напоминало о прежних господах, в отличие от советов, считавшихся народными организациями.

Накануне октября вес важнейшие политические силы, кроме, пожалуй, черносотенцев, требовали выборов в Учредительное собрание.[736] Правда, по тактическим соображениям все относились к нему по-разному, но в конце концов было достигнуто единогласие в отношении проведения выборов.[737] Как ни странно, результаты выборов преподнесли сюрприз именно социал-демократам. Главным образом разочарование постигло меньшевиков, которые получили всего 2 % голосов, что дало им 20 депутатов из 765. Может быть, еще сильнее были разочарованы большевики, так как они не принимали концепцию разделения власти. В то же время, с точки зрения сохранения власти или роспуска Собрания, они находились в благоприятном положении, так как располагали прочным большинством в крупных городах и важнейших военных соединениях.[738] Известно, что большевики получили 24 % (около 11 млн.) голосов, в то время как эсеры, собравшие более 19 млн. голосов, уверенно победили и располагали хорошими возможностями для заключения коалиции, ведь, помимо большевиков, ни одна из партий не соглашалась с концепцией и практикой «диктатуры пролетариата».

Уже упоминалось о том, что в сентябре 1917 г. Ленин еще считал, что в интересах мирного развития революции возможно широкое сплочение политических сил. За 52 дня до Октябрьской революции он предложил создать такую коалицию. «Компромиссом, — писал он, — является, с нашей стороны, наш возврат к доиюльскому требованию: вся власть Советам, ответственное перед Советами правительство из эсеров и меньшевиков… Оно могло бы обеспечить, с гигантской вероятностью, мирное движение вперед всей российской революции и чрезвычайно большие шансы больших шагов вперед всемирного движения к миру и к победе социализма. Только во имя этого мирного развития революции — возможности, крайне редкой в истории и крайне ценной, возможности, исключительно редкой, только во имя ее большевики, сторонники всемирной революции, сторонники революционных методов, могут и должны, по моему мнению, идти на такой компромисс. Компромисс состоял бы в том, что большевики, не претендуя на участие в правительстве…. отказались бы от выставления немедленно требования перехода власти к пролетариату и беднейшим крестьянам, от революционных методов борьбы за это требование».[739]

Едва закончив эту статью, Ленин уже констатировал, что предложенный им компромисс потерял смысл, поскольку партия эсеров и «вся мелкобуржуазная демократия» связала свою судьбу с буржуазией. По прочтении субботних и воскресных газет Ленин объявил свое предложение запоздавшим, так как Керенский уйдет из партии эсеров и «укрепится при помощи буржуа». «Остается послать эти заметки в редакцию, — завершил статью Ленин, — с просьбой озаглавить их: “Запоздалые мысли”… иногда, может быть, и с запоздалыми мыслями ознакомиться небезынтересно».[740] Несмотря на это, позже начались переговоры о таком сотрудничестве, об «однородном социалистическом правительстве». Представлявшие «мелкобуржуазную демократию» социалисты (эсеро-меньшевистский лагерь), в том числе ВИКЖЕЛЬ, Всероссийский исполком железнодорожного профсоюза, при котором велись тогда переговоры, вскоре показали, что даже после октября 1917 г. не желают принять программу революции, включая важнейшие декреты советской власти о земле и немедленном мире без аннексий и контрибуций.[741] При создании нового правительства, Совета Народных Комиссаров, Ленин, несмотря на протест многих большевистских руководителей (Каменева, Ногина и других), был уже непреклонен в вопросе о коалиции, ссылаясь на то, что революционное правительство, не способное проявить единогласие даже по важнейшим вопросам, обречено на гибель.

Только большевики и левые эсеры открыто признавались, в том числе и в Учредительном собрании, в том, что не видят выхода из создавшегося положения без осуществления диктатуры. В целом можно сказать, что в 1918–1921 гг. в России не было такой политической силы, которая, придя к власти, не попыталась бы упрочить свое положение и стабилизировать положение на подвластной ей территории, установить по-разному понимаемый «порядок» с помощью диктаторских мер.[742] Оказавшись в оппозиции, эти же силы начинали протестовать против диктатуры, следуя объективной логике сохранения власти. На территории России устанавливалась «твердая власть» «с особой ролью в ней чрезвычайных органов, но прежде всего “чрезвычайщины”, сознательно, без всякой нужды, запускаемой правящими режимами ради сохранения власти».[743] Не следует забывать о том, что быстрая поляризация политических сил началась уже после Февральской революции 1917 г., летом-осенью 1917 г. почти во всех газетах появлялись пророчества о гражданской войне и установлении диктатуры. Уже в апреле (по воспоминаниям А. И. Деникина в «Очерках русской смуты» — в начале апреля) 1917 г. правые, партия кадетов и стоявшие еще правее ее генералы и офицерство начали «поиск диктатора» для обуздания «революционного хаоса». Наконец, финансовые круги и промышленные магнаты сошлись на кандидатуре генерала Корнилова, хотя в числе возможных претендентов уже тогда упоминалось и имя будущего сибирского диктатора А. В. Колчака.[744]

6.1.4. Соображения Ленина (и большевиков)

На II Всероссийском съезде Советов, который, как известно, покинули меньшевики, факт свершения Октябрьской революции был декларирован передачей верховной власти съезду и выбранному на нем Центральному исполнительному комитету, перед которыми несло ответственность за свою деятельность новое правительство, Совет Народных Комиссаров. Сразу после октябрьского захвата власти была юридически оформлена одна из сущностных норм непосредственной демократии, право на отзыв депутатов,[745] с помощью которой большевики попытались добиться радикализации представительной демократии. То, что большевики считали решающим вопрос о власти, отчасти вытекало из их теоретической точки зрения и принципиальной позиции, а отчасти — из конкретной исторической ситуации, которая в значительной степени обусловила обстоятельства открытия, деятельности и роспуска Учредительного собрания. Это с полной ясностью было сформулировано в сообщении СНК от 28 ноября 1917 г., в котором говорилось: «На Урале и на Дону Корнилов, Каледин и Дутов подняли знамя гражданской войны против Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов».[746] Главной силой политически организованной контрреволюции в сообщении, не без основания, считалась партия кадетов во главе с П. Н. Милюковым, вследствие чего, учитывая чрезвычайное положение, эта партия была объявлена «партией врагов народа» и поставлена вне закона.[747] (Военная и политическая контрреволюция переплелись еще накануне октября, не стоит рассуждать о юридических тонкостях их разделения, поскольку тогда не удавалось обеспечить даже правовое регулирование гораздо более важных вопросов.)

В свете этого очевидно, что мысль о роспуске Учредительного собрания буквально витала в воздухе, о ней позволяла догадываться и резолюция ВЦИК, в которой, с одной стороны, смывалась разница между различными группами политической оппозиции, а с другой стороны, практически одновременно с Учредительным собранием созывался III Всероссийский съезд Советов: «На 5 января назначено открытие Учредительного собрания. Партии открытой и замаскированной контрреволюции, кадеты, меньшевики, правые эсеры, корниловцы и чиновники-саботажники, стремятся и надеются превратить Учредительное собрание в крепость богатых против бедных, в оплот имущих классов против рабочей и крестьянской власти».[748] В то же время Учредительному собранию были поставлены условия, которых оно не могло выполнить, по существу от него требовалось отправление функций советов: «К лозунгу “Вся власть Учредительному собранию” присоединились все без исключения контрреволюционные элементы… Учредительное собрание сможет сыграть благотворную роль в развитии революции только в том случае, если оно решительно и безоговорочно станет на сторону трудовых классов, против помещиков и буржуазии, подкрепит Советскую власть, утвердит декреты о земле, рабочем контроле, национализации банков, признает права всех народов России на самоопределение и поддержит внешнюю политику Советов, направленную на скорейшее достижение демократического мира».[749]

Все это выразилось в одобренной ВЦИК 3 января 1918 г. (написанной Лениным) «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», принятой на созванном на 8 января съезде Советов, хотя первоначально этот документ, позже поднятый до ранга конституции, был подготовлен и для Учредительного собрания.[750]

Как и предвидела правовая комиссия, назначенная Временным правительством, нельзя было обойти вопрос о власти. В принципе она должны была знать и то, что поначалу руки Учредительного собрания были связаны не большевиками, впервые функции Собрания были присвоены самим Временным правительством, когда оно в сентябре 1917 г. вынесло суверенное решение по вопросу о власти, провозгласив в России республику.[751]

Конфликт из-за власти обозначился уже при открытии Учредительного собрания.[752] Когда эсер Лордкипанидзе с места обратился к собравшимся и предложил старейшему из депутатов, эсеру С. П. Швецову открыть заседание, левые депутаты и организованная (симпатизировавшая большевикам) публика сильным шумом и свистом выразили свое несогласие. Как только Швецов открыл заседание, на трибуну поднялся член большевистской фракции Я. М. Свердлов, который в качестве председателя ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов еще раз открыл заседание. В своей речи он выразил надежду на то, что Учредительное собрание полностью признает все декреты и постановления советской власти и поможет советам раз и навсегда покончить с классовыми привилегиями. После этого он перечислил в пяти пунктах важнейшие декреты и цели революции и передал слово Лордкипанидзе, который сразу высказал противоположное мнение: «Нет иной власти, кроме власти Учредительного собрания».[753]

Тем самым судьба Учредительного собрания была, собственно говоря, предопределена. Возможности компромисса не было. Перед тем как большевистская фракция покинула Учредительное собрание, она поручила Ф. Ф. Раскольникову и С. С. Лобову огласить следующую декларацию: «Громадное большинство трудовой России — рабочие, крестьяне, солдаты — предъявили Учредительному собранию требование признать завоевания Великой Октябрьской революции — советские декреты о земле, мире, о рабочем контроле и прежде всего признать власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».[754] Поскольку этого не произошло, на рассвете 6 января охрана Таврического дворца, как было описано выше, разогнала депутатов Учредительного собрания.[755]

В декрете о роспуске Учредительного собрания была еще раз подчеркнута принципиальная позиция большевиков, согласно которой «старый буржуазный парламентаризм пережил себя…. он совершенно несовместим с задачами осуществления социализма».[756] Иначе говоря, принципиальная несовместимость буржуазного парламентаризма с послереволюционным режимом обнаружилась как властная, политическая реальность. С этого момента средства буржуазного парламентаризма всегда воспринимались средствами, «властной техникой» контрреволюции, которая обеспечивает возможности только для контрреволюционных сил. Конкретизируя эту точку зрения, Ленин писал в 3-м пункте проекта декрета о роспуске Учредительного собрания: «Для социалистической революции необходимы не так называемые “общенародные” учреждения буржуазного парламентаризма, а классовые учреждения трудящихся и эксплуатируемых масс. Развитие русской революции изжило буржуазный парламентаризм в ходе борьбы и соглашательства, создав советскую республику как форму диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства. Ни шагу назад».[757]

В проекте декрета Ленин перекладывал ответственность на Учредительное собрание, ссылаясь на то, что, защищая власть имущих классов, оно не приняло «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и тем самым «разорвало всякую связь между собой и Советской республикой России».[758] Следовательно, большевики могли сосуществовать только с таким Учредительным собранием, которое встроилось бы в структуру советской власти.[759]

6.1.5. Антивластный характер протестов рабочих

Ленин постепенно, «от случая к случаю», изучал и обобщал опыт этой исторической ситуации, имевший значение для теории и построения социалистических перспектив. Однако с самого начала проявилось неразрешимое противоречие, на которое Ленин поначалу практически не реагировал. В то время как в партийных документах формулировались принципы непосредственной демократии,[760] известной по «Государству и революции», немалая часть рабочего класса чувствовала себя жертвой централизации власти вследствие ухудшения бытовых условий жизни и ликвидации органов самоуправления. Однако поначалу рабочие считали рабочие и крестьянские советы своими    организациями, а не привычной в политике «господской забавой».[761] Ленин в Кремле думал, что можно одновременно служить «двум господам», советскому самоуправлению и стремлению к централизации власти. Это явное противоречие было порождено и усилиями по смягчению грозившего голода, снабжению крупных городов хлебом, хотя связанная с этим централизация поначалу могла казаться лишь результатом временных мер.

В этой ситуации в столице революции развернулось рабочее протестное движение. Ленину и большевистской партии пришлось определить свое отношение к протестам рабочих. За протестами против большевиков также стояли прежде всего продовольственные трудности, которые, естественно, использовались меньшевиками и эсерами в своих политических целях.[762] Силы, противостоявшие большевистскому             правительству,           Совету Народных Комиссаров, осознали ключевую важность «контроля над хлебом», поэтому политическая борьба упростилась до парафраза известного принципа: «Чей хлеб, того и власть».

Конечно, отдельные проявления солидарности с Учредительным собранием не означали приверженность буржуазной демократии. В действительности более частыми были выражения ностальгических чувств по отношению к монархии.[763] Вышеупомянутые протесты рабочих на заводах и фабриках крупных городов, прежде всего в Петрограде — в отличие, например, от инициированных меньшевиками протестов профсоюзов, требовавших демократической республики, — обычно проходили не под лозунгом Учредительного собрания, а с требованием свободы деятельности рабочего самоуправления, которая часто нарушалась революционным правительством в ходе постепенной концентрации власти. Весной 1918 г. на многих петроградских заводах сложилось «движение уполномоченных», которое выступило против централизаторских устремлений большевиков и нежелания властей тратить время на достижение согласия с рабочими. Таким образом, вскоре рабочие вступили в конфликт с «собственным государством».[764]

В то же время не случайно, что ни одно рабочее выступление против властей не проходило под антисоветскими лозунгами (зато многие были направлены против большевиков), включая и антикоммунистическое Кронштадтское восстание в марте 1921 г. В обращении, подписанном председателем представлявшего восставших матросов Временного революционного комитета С. М. Петриченко и секретарем, мастеровым Тукиным, говорилось именно о сохранении советской власти[765] и о том, что политический выход из тупика в стране, ввергнутой в кризис коммунистической партией, может быть найден путем перевыбора советов «на основании тайных выборов»: «Не поддавайтесь нелепым слухам, что будет в Кронштадте власть в руках генералов и белых. Это неправда. Она выполняет только волю всего трудового народа».[766] В период гражданской войны все это было учтено и белогвардейской пропагандой, которая вела идеологическую кампанию не против советов как рабочих организаций, а, как правило, лишь против «беспочвенной, безбожной, чуждой, жидовской» власти большевиков. Нужно отметить, что даже члены протестных выступлений против власти, развернувшихся в 1921 г., в период введения НЭПа, лишь изредка обращались к требованию созыва Учредительного собрания, которое принадлежало сфере «большой политики», к чему массы, как мы уже подчеркивали, питали инстинктивное недоверие.[767]

Все эти факты подтверждали, что, как отмечала в своей критике и Р. Люксембург,[768] утвердилось господство системы институтов, отделившейся от рабочих масс. В программе большевистской партии 1919 года, по существу сформулированной Лениным, господство обособленных аппаратов власти над обществом считалось катастрофической угрозой непосредственной демократии и перспективе социализма.[769] Характерно, что на эту позицию ссылался один из петроградских руководителей меньшевистской партии Ф. И. Дан, арестованный в апреле 1921 г. после подавления Кронштадтского мятежа. В своих показаниях в Секретном отделе ВЧК, данных 19 апреля, он заявил: «…Лозунг Учредительного собрания, как непосредственную цель практической политики, я считаю вредным, т. к., благодаря настроению широких масс крестьянства, созданному в значительной степени политикой большевистского правительства, состав Учредительного собрания был бы в настоящее время в большинстве своем проникнут анти-революционными, анти-социалистическими и анти-рабочими настроениями, — вследствие чего и сам лозунг… способен служить знаменем для сплочения всех сил контр-революции». Альтернативным путем, обрисованным Даном в ответ на поставленный ему вопрос, было восстановление рабочего самоуправления, поскольку иного социалистического решения не существовало: «Для настоящего момента считаю в России необходимым, в интересах трудящихся и, особенно, пролетариата, сохранение советской системы, но с тем, чтобы эта система была, согласно и теории ее, и ее конституции, действительно свободным самоуправлением трудящихся, а не замаскированной ширмой партийной диктатуры».[770]

Следовательно, в конечном итоге даже и та часть меньшевиков, которая продолжала придерживаться социалистической перспективы, не видела в будущем другой альтернативы сложившейся диктатуре пролетариата, кроме той, которую теоретически (в упомянутой выше партийной программе) и в юридическо-конституционной плоскости сформулировали и сами большевики. Хотя Дан, очевидно, с полным основанием предупреждал Ленина и большевиков об «опасности перерождения».

Р. Люксембург представляла в этом вопросе «третий путь» между Лениным, Троцким и большевиками, с одной стороны, и Каутским и меньшевиками-социал-демократами, с другой, стоя при этом ближе к большевикам: в то время как в политической практике большевиков «диктатура пролетариата» вступила в столкновение с рабочей демократией, из социал-демократической, каутскианской концепции демократии была удалена вся проблематика классового господства пролетариата. Р. Люксембург сформулировала свою критическую точку зрения, находившуюся между этими двумя плохими решениями. Согласно этой точке зрения, «непреходящая историческая заслуга большевиков» состояла в том, «что они впервые провозгласили конечной целью социализм как непосредственную программу практической политики». С другой стороны, большевики «не хотели и не могли доверить судьбы революции собранию, отражавшему вчерашнюю Россию Керенского, период колебаний и коалиции с буржуазией. Ну что же, оставалось только немедленно созвать вместо него Собрание, вышедшее из обновленной и продвинувшейся вперед России». Однако Р. Люксембург считала, что большевики, исходя из правильной принципиальной, политической позиции, сделали в своей повседневной политики как раз противоположные шаги. Прежде всего это касалось Ленина и Троцкого, которые «из специфической неспособности собравшегося в январе Учредительного собрания» сделали вывод «о ненужности никакого Учредительного собрания». К тому же они считали непригодным любое народное представительство, созданное во время революции на основании всеобщих народных выборов. По мнению Р. Люксембург, этой политике «совершенно определенно противоречит исторический опыт всех революционных эпох. По теории Троцкого, каждое избранное собрание отражает раз навсегда духовное состояние, политическую зрелость и настроение его избирателей только точно в тот момент, когда они подошли к урне для голосования».[771]

Иначе говоря, большевики недооценили представительную демократию в такой период времени, когда с объективными препятствиями столкнулось и функционирование самой непосредственной демократии. Для объективности заметим, что Р. Люксембург, в свою очередь, недооценила тот факт, что чрезвычайные обстоятельства гражданской войны и слабость демократических традиций, а также нестабильность советской власти, а позже и диктатуры пролетариата, — все это вместе неизбежно содержало в себе уже упомянутую систему чрезвычайщины как средство поддержания любой власти. Однако в политике большевиков были размыты границы между чрезвычайщиной и социалистической политикой, на что Р. Люксембург указала на напрашивающемся примере ограничения права на голосование буржуазии и бывшего класса помещиков. «В духе того толкования, какое Ленин — Троцкий дают пролетарской диктатуре, — писала Р. Люксембург, — избирательное право предоставляется только тем, кто живет собственным трудом, а все остальные его лишены. Ясно, однако, что такое избирательное право имеет смысл лишь в обществе, которое и экономически способно дать всем, кто хочет трудиться, возможность обеспечить себе собственным трудом зажиточную, культурную жизнь… В обстановке огромных трудностей, с какими вынуждена бороться Советская Россия, изолированная от мирового рынка и отрезанная от своих важнейших сырьевых источников… совершенно очевидно, что огромное число людей оказалось неожиданно оторванным от своих корней, выбито из колеи без малейшей объективной возможности найти в экономическом механизме какое-либо приложение своей рабочей силе. Это затрагивает не только классы капиталистов и помещиков, но и широкие слои мелкого и среднего сословия и сам рабочий класс… При таких обстоятельствах политическое избирательное право, имеющее экономической предпосылкой всеобщую трудовую повинность, мероприятие совершенно непонятное».

Р. Люксембург указала и на еще более глубокое и крупное противоречие, так как предвидела проблему периода НЭПа: лишая прав класс капиталистов, правительство одновременно намерено передать ему (бывшим частным собственникам!) в аренду национальную промышленность (такая идея была выдвинута уже весной 1918 г.).[772] В этом смысле отношение к остаткам класса буржуазии влияло и на отношение к народу в целом, так как большевики не предвидели воздействия различных политических шагов, противоречивших друг другу и принципам самих большевиков. «…Совершенно очевиден, неоспорим тот факт, — писала Р. Люксембург, — что без свободной, неограниченной прессы, без беспрепятственной жизни союзов и собраний совершенно немыслимо именно господство широких народных масс». В этом смысле написала немецкая революционерка и теоретик свои ставшие афоризмом и многократно цитировавшиеся слова: «Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих».[773]

В конечном итоге решающим стало, конечно, не желание Ленина и Троцкого, а гражданская война и экономическая изоляция, слабость социальных движущих сил демократии, раздробленность и без того немногочисленного рабочего класса, его «милитаризация» и возвышение в аппараты власти, приверженность насильственным мерам в «верхах» и в «низах» общества. Таким образом, очевидно, что судьба Учредительного собрания в политическом смысле определялась не только позицией большевиков, ведь не увенчались успехом и попытки его «реанимации» вне сферы влияния советской власти. Недолговременная жизнь Собрания окончательно прекратилась в период развернувшейся летом 1918 г. гражданской войны на подвластных Колчаку территориях, хотя Колчак декларированно был приверженцем антибольшевистской политики.[774] В конце концов остатки Учредительного собрания, действовавшего под знаком идеологии т. н. чистой демократии, были уничтожены в период генеральской диктатуры насильственными средствами, характерными для периода гражданской войны.[775]

Есть авторы, которые сильно преувеличивают, романтически приукрашивают роль Учредительного собрания 1918 г.[776] Если бы мы оценивали большевиков на основании их программы и революционных принципов, то через врата «коммунистического рая» (равенство, справедливость, освобожденное от всякой эксплуатации и угнетения, не иерархически построенное общество на базе непосредственной демократии и т. д.)[777] прошло бы все человечество. По-настоящему сложно отделить друг от друга в ходе анализа объективные и субъективные моменты. На эту дилемму указала в своей упомянутой выше работе 1918 г. Р. Люксембург, писавшая о том, как трудно установить, где начинается исторически неизбежная, вынужденная концентрация власти, а где — история институционально обособленной диктатуры. Не следует упускать из виду того, что и в глазах революционеров того времени судьба революции «висела на волоске», колебалась между «текущим моментом» и «конечной целью», причем нельзя было исключить и возможности исторического поворота вспять. В марте 1918 г., предлагая изменить название партии, назвав ее «коммунистической», Ленин одновременно выдвинул на повестку дня и пересмотр программы партии. Суть этого пересмотра должна состоять «в возможно более точной и обстоятельной характеристике нового типа государства, Советской республики, как формы диктатуры пролетариата… Программа должна указать, что наша партия не откажется от использования и буржуазного парламентаризма, если ход борьбы отбросит нас назад, на известное время, к этой, превзойденной теперь нашей революцией, исторической ступени».[778]

В то время Ленин обрисовал такую концепцию советов, которая отчасти гармонировала с положениями, изложенными в «Государстве и революции», однако он не учел того, что в действительности уже истощились те силы (десятки миллионов грамотных и культурных людей), которые могли бы в исторически исключительной ситуации обеспечить функционирование избирательной системы, строившейся снизу вверх. Людская энергия большей частью иссякла в борьбе с голодом. Для правильной оценки исторической действительности необходимо принять во внимание то, что десятки тысяч депутатов, избранных в советы в провинции, были в основном крестьянами с чрезвычайно низким уровнем политической и организационной подготовленности, причем доля членов Коммунистической партии среди них не достигала и одного процента. Мало стимулировала укоренение социал-демократии и обострявшаяся гражданская война.[779]

Гражданская война, развернувшаяся летом 1918 г., привела к укреплению диктатуры Коммунистической партии, которая, правда, пользовалась немалой поддержкой народа. К этому времени относится неоконченная статья Ленина «О демократизме и социалистическом характере Советской власти». Повторив свои известные мысли о выбираемости и сменяемости депутатов советов, Ленин еще раз подчеркнул: «Советы сосредоточивают в своих руках не только законодательную власть и контроль за исполнением законов, но и непосредственное осуществление законов через всех членов Советов, в целях постепенного перехода к выполнению функций законодательства и управления государством поголовно всем трудящимся населением».[780]

Характер ленинской роли в этом процессе и «обработки» им полученного опыта имеет и теоретическое значение. Из сказанного выше ясно видно, что чрезвычайное положение само по себе требовало складывающейся — в принципе (!) — снизу вверх и выражающей «классовую волю» централизации, которая привела бы к политической и властной стабилизации. Ленин, конечно, чувствовал наличие практической проблемы, но помнил и тот исторический опыт, согласно которому в случае буржуазии демократическое разделение власти осуществлялось только после укрепления ее классового господства, да и то только в наиболее развитых европейских странах, странах «ядра». В случае советской власти государство-коммуна изначально строилось не на разделении различных ветвей власти, а — теоретически — на гражданском, народном контроле за властью, осуществляемом общественными, «гражданскими» институтами. Автономные «гражданские» устремления и позже многообразно сталкивались с политическими и военными требованиями централизации, став, таким образом, препятствием на пути бюрократической централизации.[781]

6.1.6. Какая диктатура?

В политической и политологической публицистике наших дней господствует мнение, что Ленин ввел или, по крайней мере, намеревался ввести неограниченную личную диктатуру. Такое предположение вытекает либо из сильного упрощения, либо из недопонимания произошедшего. Здесь мы не будем подробно останавливаться на анализе этой проблемы с точки зрения политической истории, лишь отметим, что, даже если бы Ленин и хотел ввести личную диктатуру, это ему не удалось бы, так как для этого просто не было необходимых политических предпосылок. Между прочим, сам Ленин понимал это лучше, чем многие из «инакомыслящих» того времени. В этой связи необычайно важны те документы, которые в советскую эпоху были убраны по цензурным соображениям из «Полного собрания сочинений» Ленина.

В январе 1919 г. к Ленину обратился с личным письмом известный русский историк Н. А. Рожков.[782] Особый интерес этого письма состоит в том, что в политическом отношении они порвали друг с другом еще во время Первой русской революции. Рожков, который первоначально был большевиком, в 1908 г. присоединился к меньшевикам, в результате чего до 1914 г. нашлось немало пунктов, по которым он расходился с Лениным.[783] Письмо историка было послано Ленину не через почту, а при личном посредничестве и частичной поддержке А. М. Горького.[784] Этот редкий в своем роде документ многое проясняет относительно мышления людей того времени и свидетельствует о том, что идея введения диктатуры была, так сказать, популярной и в кругу левых политических мыслителей, противостоявших Ленину. Ссылаясь на распространение голода, Рожков считал создавшееся положение настолько трагическим, что предлагал отказаться от «нормальных» методов власти и ввести единоличную диктатуру, поскольку иначе считал возможной установление контрреволюционной диктатуры, которую, по его мнению, необходимо было обязательно предотвратить. «Владимир Ильич, — писал Рожков, — я пишу Вам это письмо не потому, что надеюсь быть Вами услышанным и понятым, а по той причине, что не могу молчать, наблюдая положение, которое мне кажется отчаянным, и должен сделать все зависящее, чтобы предотвратить угрожающие несчастья…. Хозяйственное, в частности, продовольственное положение советской России совершенно невозможно и с каждым днем ухудшается. Близится конечная страшная катастрофа… Положение здесь таково, что, например, половина (выделено Н. А. Рожковым. — Т. К.) населения Петрограда обречена на голодную смерть. При таких условиях вы не удержитесь у власти, хотя бы никакие империалисты и белогвардейцы Вам непосредственно и не угрожали».[785]

В центре аргументации Рожкова находится указание на явление, хорошо известное всем русским историкам. В голодные годы часто наблюдается высвобождение сил хаоса и террора, распад империи, страны на мелкие части или, наоборот, непомерная централизация. Исторические силы террора действовали в русских селах, выражая противоречие между хаосом, дезорганизацией, старым мышлением и новыми условиями.[786] Однако Рожков считал, что введение единоличной диктатуры должно было произойти параллельно с немедленным отказом от как раз утвердившегося в то время военного коммунизма. Иначе говоря, он предлагал отказаться от принудительных поставок зерна, от государственной монополизации торговли, прежде всего торговли хлебом, и разрешить свободную торговлю. «Не помогут, — писал он, — и все Ваши угрозы заградительными отрядами: в стране господствует анархия, и Вас не испугаются и не послушают. Да если бы и послушали, то ведь дело не в этом, — дело в том, что вся Ваша продовольственная политика построена на ложном основании. Кто бы мог возражать против государственной монополии торговли важнейшими предметами первой необходимости, если бы правительство могло снабжать ими население в достаточном количестве»?[787]

Собственно говоря, Рожков, предлагая упразднить заградительные отряды, разрешить свободную торговлю продуктами питания и организовать всероссийский рынок, сформулировал основные требования будущей новой экономической политики.[788] Это время было насыщено представлениями о диктатуре, существовавшими как у левых, так и у правых, но оригинальность Рожкова заключалась в том, что он предлагал одновременное восстановление рыночной экономики и введение личной диктатуры коммунистического вождя, которая должна была стать превентивной диктатурой, предотвращающей приход к власти контрреволюционного диктатора. «Мы с Вами разошлись слишком далеко, — писал Рожков Ленину. — Может быть и даже всего вероятнее, мы не поймем друг друга. Но положение, по-моему, таково, что только Ваша единоличная диктатура может пресечь дорогу и перехватить власть у контрреволюционного диктатора, который не будет так глуп, как царские генералы и кадеты, по-прежнему нелепо отнимающие у крестьян землю. Такого умного диктатора еще пока нет. Но он будет… Надо перехватить у него диктатуру. Это сейчас можете сделать только Вы, с Вашим авторитетом и энергией. И надо сделать это неотложно и в первую голову в наиболее остром продовольственном деле. Иначе гибель неизбежна. Но, конечно, этим ограничиваться нельзя. Надо всю экономическую политику перестроить, имея в виду социалистические цели (выделено Н. А. Рожковым. — Т. К.). И опять-таки нужна будет для этого диктатура. Пусть съезд советов облечет Вас чрезвычайными полномочиями для этого… Ваше дело судить и решить, нужно ли это».[789]

Ленин, насколько можно судить по стилю его ответного письма, ни на секунду не колебался, отвергая предложения Рожкова, однако письмом историка нельзя пренебречь ни в том, что касается теоретической оценки сложившегося положения, ни в отношении его конкретного политического содержания. И хотя речь идет о человеке, отдаленном от центра политической жизни, собственно говоря, не о политике, его письмо все же выходило за рамки простой личной инициативы. Такие меньшевистские руководители, как Ф. И. Дан и Ю. О. Мартов, уже в ноябре 1917 г. предусматривали в качестве альтернативы осужденному ими захвату власти большевиками возможность «антисемитской черносотенной диктатуры», вследствие чего запретили своим товарищам по партии участвовать в подготовке вооруженных выступлений против советской власти и большевиков, даже несмотря на то что многие меньшевики, изучая социальную базу большевистской революции, видели в ней «люмпенские элементы» и «солдатскую реакцию».[790] Следовательно, мысль о возможном появлении белогвардейского диктатора не была только «манией» Рожкова и большевиков, вскоре она воплотилась в фигурах Колчака и Деникина.

С теоретической и историко-политической точки зрения еще более интересно то, в какой степени Ленин чуждался идеи личной диктатуры и чем он при этом руководствовался. В своем ответе Рожкову[791] Ленин рассматривал эту идею отнюдь не в идеологической плоскости. Сам факт существования ответного письма (Ленин особенно неприязненно относился к ренегатам) свидетельствует о том, что Ленин обнаружил в письме Рожкова постановку существенных практических вопросов.[792] Несколько недель спустя, 13 марта 1919 г., он, не называя имен, вернулся к содержанию письма в своей речи на митинге в Железном зале Народного дома в Петрограде (эта речь также не была опубликована в советскую эпоху).[793]

В ответном письме Рожкову Ленин выделил моменты, которые хорошо освещают его теоретическую и политическую позицию. Он писал, что именно историку-экономисту необходимо принимать во внимание социальные последствия экономической политики и содействовать помощи, оказываемой бедным слоям населения, привлекать к этому делу интеллигенцию, а также поддерживать расширение общественной самоорганизации, так как восстановление свободы торговли в условиях невиданного хаоса и нищеты означало бы «победу имущих над неимущими», подорвало бы основы режима и вернуло бы господство класса собственников. «Не о свободе торговли надо думать — именно экономисту должно быть ясно, что свобода торговли при абсолютном недостатке необходимого продукта равняется бешеной, озверелой спекуляции и победе имущих над неимущими. Не назад через свободу торговли, а дальше вперед через улучшение государственной монополии к социализму. Трудный переход, но отчаиваться непозволительно и неразумно. Если бы беспартийная или околопартийная интеллигенция, вместо серенад насчет свободы торговли, составила экстренно группы, группки и союзы для всесторонней помощи продовольствию, она бы помогла делом серьезно, она бы уменьшила голод».[794]

Ленин не принял всерьез возможность единоличной диктатуры как формы правления, поскольку в организационном плане это привело бы к разрушению уже сложившегося аппарата. Не следует забывать и о том, что именно этот период был кульминационным в построении экономики военного коммунизма. В январе-феврале 1919 г. СНК принял целый ряд мер. Как раз 11 января, в день, которым было помечено письмо Рожкова, был принят декрет о продразверстке. С другой стороны, введение единоличной диктатуры означало бы отказ советов от выдвижения альтернативы буржуазной демократии, «учредительству», то есть отказ от перспективы создания демократии иного типа. Введение партийной диктатуры, как конкретизации диктатуры пролетариата, еще могло быть обосновано чрезвычайной ситуацией, однако понятие личной диктатуры до того времени отсутствовало в политическом словаре большевизма, в его представлениях и теоретической традиции. (Не случайно, что, когда десять лет спустя Сталин практически установит режим личной диктатуры, он будет популяризировать его в качестве демократии!). «Насчет “единоличной диктатуры”, - писал Ленин Рожкову, — извините за выражение, совсем пустяк. Аппарат стал уже гигантским — кое-где чрезмерным — а при таких условиях “единоличная диктатура” вообще неосуществима и попытки осуществить ее были бы только вредны. Перелом в интеллигенции наступил. Гражданская война в Германии и борьба именно по линии: Советская власть против “всеобщего, прямого, равного и тайного, то есть против контрреволюционной учредилки” — это борьба в Германии даже самые упрямые интеллигентские головы прошибает и прошибет… У себя в России считали это “только” “дикостью” большевизма. А теперь история показала, что это всемирный крах буржуазной демократии и буржуазного парламентаризма, что без гражданской войны нигде не обойтись…. придется интеллигенции придти к позиции помощи рабочим именно на советской платформе».[795]

Горький, переславший Ленину письмо Рожкова, приложил к нему и свое письмо, в котором также высказался в пользу установления личной диктатуры, но, в отличие от Рожкова, призывал Ленина в то же время не разрешать свободной торговли и сохранить государственную монополию торговли.[796] В упомянутой речи, произнесенной 13 марта, Ленин вернулся к этим проблемам в связи с конкретными трудностями Советской власти. Интерес этой речи, не публиковавшейся в советскую эпоху, состоит, помимо прочего, в том, что Ленин показал в ней связь борьбы с голодом с актуальными событиями гражданской войны, которая велась против внутренней контрреволюции.

Необходимо помнить, что ни продразверстку, ни государственную монополию торговли изобрели отнюдь не большевики. Продразверстка была введена царским правительством 29 ноября 1916 г., а монополия торговли хлебом была узаконена в первый день власти Временного правительства, 25 марта 1917 г., а осенью того же года Временное правительство направило в села вооруженные отряды для конфискации продовольствия. (Другой вопрос, какова была эффективность этих мер.) Однако шаги, предпринятые Лениным для смягчения голода, не продолжали механически эту практику. Комментируя судьбу ранее не опубликованных документов Ленина, В. Т. Логинов, в согласии с результатами исследований В. Бруса и некоторых советских историков 1970-1980-х гг., справедливо указал на то, что в конце апреля 1918 г. Ленин еще исходил из возможности мирного получения хлеба из деревни с помощью товарообмена. А несколько дней спустя он поставил в СНК вопрос о введении продовольственной диктатуры. Причиной этого было просто то, что в апреле-мае традиционные источники хлеба оказались изолированными от центральных областей. На Украине германские оккупанты привели к власти гетмана Скоропадского. В мае восстание пленных чехословаков отрезало от Центра Сибирь и часть Поволжья, более того, в июне прервались и связи с Северным Кавказом. Эта изоляция не предвещала ничего хорошего.[797]

С точки зрения нашей темы важно, что меры опиравшегося на ограничение демократии военного коммунизма, усиливая друг друга, оказывали определяющее влияние и на такие области повседневной жизни, как транспорт и передвижение населения. Вся цепь этих принудительных мер вела к складыванию директивной экономики, которая, конечно, не могла служить базой для сколько-нибудь стабильного, демократического правительства. «Советская диктатура», политическую форму которой придала Коммунистическая партия, сумела обеспечить разгром военной контрреволюции и диктатуры белогвардейских генералов на фронтах гражданской войны.[798] Однако деятельность и бюрократизация усиливавшегося государственного и партийного аппарата поставили Ленина и большевиков перед совершенно новыми проблемами. Как можно обуздать протестующие, «инакомыслящие» группировки, принадлежащие к социальной базе самих большевиков? До какой точки можно оправдывать угнетение и когда революция начинает превращаться в свою противоположность?

В то время, в 1918 г., стоявшая (точнее, сидевшая в тюрьме) вдали от событий Р. Люксембург была единственной, кто постарался дать марксистскую, внутреннюю критику русской революции. Не случайно, что и меньшевики видели в сформулированной Розой Люксембург критике большевизма подтверждение своей собственной аргументации. Мартов дошел до того, что в письме, написанном из Берлина С. Д. Щупаку 23 декабря 1921 г., оценил работу Р. Люксембург как оправдание мнений К. Каутского: «Здесь — сенсация, о которой, вероятно, Вы уже слышали: Пауль Леви издал, наконец, антибольшевистскую брошюру Розы (писана в сентябре 1918 г.), которую коммунисты скрывали 3 года и в которой она ругательски их ругает не только за Брестский мир, но и за разгон Учредительного собрания. В постановке вопроса о диктатуре и демократии она почти буквально сходится с Каутским, так что впечатление от этой публикации колоссальное».[799]

Понятно, что у любого документа, в том числе и у брошюры Р. Люксембург, может быть несколько прочтений и интерпретаций. Однако отождествление Мартовым позиций Люксембург и Каутского было более чем недоразумением, оно имело психологические причины, источник которых достаточно прозаичен: желание механически оправдать собственную политическую точку зрения. Действительно, могли ли Каутский или Мартов когда-либо в ходе революции хотя бы на мгновение согласиться с многократно цитированными строками Р. Люксембург, написанными в тюрьме в 1918 г.? Она писала: «Пусть германские правительственные социалисты вопят, что господство большевиков в России — это искаженная картина диктатуры пролетариата. Если она была или является таковой, то только потому, что она — результат поведения германского пролетариата, которое было искаженной картиной социалистической классовой борьбы. Все мы подвластны закону истории, а социалистическая политика может осуществляться лишь в международном масштабе. Большевики показали, что они могут все, что только в состоянии сделать истинно революционная партия в границах исторических возможностей. Они не должны стремиться творить чудеса. Ибо образцовая и безошибочная пролетарская революция в изолированной стране, истощенной мировой войной, удушаемой империализмом, преданной международным пролетариатом, была бы чудом. В этом отношении Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, кто пошел впереди мирового пролетариата, показав ему пример; они до сих пор все еще единственные, кто мог бы воскликнуть вместе с Гуттеном: “Я отважился!”».[800]

В этот контекст укладывается и истинный смысл критических замечаний Люксембург, ее критики террора: «Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих». Настоящая теоретическая и практическая проблема состоит в том, существовала ли реальная возможность разрешения возникшего противоречия?

6.2. Насилие и террор: причины и следствия

Со времени распада СССР представители различных направлений в исторической науке пытаются путем «деконструкции» структуры «исторического повествования» втиснуть все наследие Ленина в нарратив насилия и террора.

В действительности у Ленина не было специальной теории насилия и террора, хотя его взгляды и действия в этой области могут быть реконструированы с необходимой полнотой. В конце XIX — начале XX в. революционеры не отрицали неизбежности насилия в процессе революционных изменений. Ленин был знаком с теоретическими рассуждениями, сформулированными Энгельсом в полемике с Дюрингом, который тоже признавал определенную роль насилия, но лишь со свойственной ему осмотрительностью, что вызвало заметный гнев Энгельса. «Лишь со вздохами и стонами допускает он возможность того, что для ниспровержения эксплуататорского хозяйничанья понадобится, может быть, насилие — к сожалению, изволите видеть, ибо всякое применение насилия деморализует, дескать, того, кто его применяет. И это говорится несмотря на тот высокий нравственный и идейный подъем, который бывал следствием всякой победоносной революции».[801]

Таким образом, Ленин унаследовал ту концептуальную основу, согласно которой источники насилия в истории выводятся из экономических противоречий, противоположности интересов, классового угнетения в современном обществе. Конечно, история XX в. показывает, что существует огромная разница между теоретическим подходом к насилию и его практическим применением. В этой связи определяющую роль сыграло то, что в ходе борьбы за власть во время гражданской войны в России столкнулись такие непримиримые политические и социально-экономические интересы, теоретические и культурные традиции и «логики», которые концентрированно вызвали к жизни самые ужасные формы насилия. Политическая классовая борьба велась в России до самых крайних пределов. Однако революция не только не принесла прекращения насилия и террора, но и распространила его применение в самых различных формах и с различным содержанием, не говоря уж о дальнейшей, одновременно сложной и ужасной истории насилия.[802]

В незаконченной работе «Молодой Ленин» Л. Д. Троцкий верно отметил, что Ленин в течение нескольких лет разработал взвешенную точку зрения, касающуюся террора,[803] суть которой в том, что обычно террор является лишь вспомогательным средством политической и вооруженной борьбы и должен применяться только в крайнем случае. Уже после поражения восстания

1905 г. Ленин рассматривал террор и всякие партизанские акции в качестве средства вооруженного восстания и связывал его с государственной тиранией. Классическим воплощением этой позиции стала написанная в августе

1906 г. статья «К событиям дня». Название статьи действительно выражает ее суть, поскольку Ленин высказал свое мнение о терроре как технике политической и вооруженной борьбы в связи с такими событиями, как нападения на полицию в Варшаве и других польских городах, покушение на Столыпина и успешная акция, в ходе которой эсерка 3. В. Коноплянникова 13 августа 1906 г. убила генерала Г. А. Мина, руководившего кровавым подавлением московского вооруженного восстания. Ленин считал, что политическая необходимость в таких выступлениях определяется тем, как, благоприятно или неблагоприятно для социалистов, они влияют на «настроение масс». Он утверждал, что вооруженные партизанские выступления допустимы как метод борьбы с самодержавием, с государственной тиранией, но отвергал их как метод «экспроприации частных имуществ», поскольку революция воюет не с отдельными лицами, а с режимом. Поэтому, как отметил Ленин, партия в принятой на съезде резолюции правильно «отвергает совершенно экспроприацию частных имуществ», признавая при этом «неизбежность активной борьбы против правительственного террора и насилий черносотенцев», включая «убийство насильников» и захват оружия полицейских и вообще «оружия и боевых снарядов, принадлежащих правительству».[804]

Год спустя, уже после победы контрреволюции, Ленин, обобщив накопленный опыт, считал, что террористический ответ на террор властей только усугубил бы масштабы поражения. По его мнению, в т. н. мирное время применение террористических средств было бы бессмысленным и вредным с точки зрения революционной борьбы, массового движения. В конце III конференции РСДРП, проходившей в г. Котке (Финляндия) 21–23 июля (3–5 августа), на заседании большевистской фракции Ленин и Рожков сделали заявление, в котором отвергали метод террора. В сложившейся тогда ситуации метод террора был нецелесообразным, поскольку, как говорилось в заявлении, «сейчас единственным методом борьбы должна являться научная пропаганда и Государственная дума как агитационная трибуна». Ленин и Рожков даже грозили уходом из партии, если их товарищи отклонят их заявление.[805]

6.2.1. Стихийность и организованность

В новой исторической науке уже обращалось внимание на то обстоятельство, что революционная перестройка 1917 года проходила в различных социальных плоскостях с применением различных средств и при участии социальных слоев, располагавших различным культурным уровнем и психологическими характеристиками. Начиная с 1914 г., значительные социальные группы населения были затронуты определенным культом насилия.[806] Не преуменьшая значения специфических российских традиций насилия как «благоприятной почвы» для его проявления в будущем,[807] нужно сказать, что основным источником              современного      насилия была сама мировая империалистическая война, расшатавшая и без того колебавшиеся институты и структуры социального сотрудничества и морально освободила и высвободила убийственные инстинкты, после чего средства, применявшиеся «общинной революцией», легко распространились при посредничестве вооруженных солдат из крестьян.[808]

Таким образом, в период гражданской войны советская власть не получала «снизу», со стороны своей непосредственной социальной базы, импульсов, которые ограничивали бы применение насилия. В свою очередь, развертывание монархистской военной контрреволюции лишь усиливало применение насилия новой властью как важнейшее средство ее выживания. Собственно говоря, контрреволюция, по крайней мере в историческом аспекте, является частью революции. Уже в феврале-марте 1917 г. во многих крупных городах прошли уличные бои, а затем последовали июльские дни, корниловское восстание, стихийные крестьянские восстания, а осенью — октябрьский захват власти большевиками в Петрограде и Москве. Вслед за этим революция пронеслась по всей России. И все же психология гражданской войны зародилась не в вооруженных столкновениях 1918 г. и не в иностранной интервенции, а в царском режиме, в течение столетий угнетавшем народы, и в потоках крови Первой мировой войны. На этой «благодатной» для насилия почве выросли насилие и террор послеоктябрьской эпохи с характерными для них средствами и институтами. Следовательно в причинно-следственном аспекте революция была не причиной, а скорее следствием насилия.[809] Среди причин революции решающую роль играла мировая война.

После взятия власти теоретической и политической основой позиции Ленина было то, что слабость и нерешительность новой власти может лишь увеличить силу и шансы старых правящих классов, их контрреволюционного сопротивления. Ленин считал смешным, что в первые недели, месяцы после революции большевики отпустили под честное слово не только нескольких министров Временного правительства — участников юнкерского бунта 29-го октября, но и самого жестокого, позже активно поддерживавшего фашистов казачьего генерала Краснова, который, вместе со многими юнкерами, немедленно продолжил вооруженную борьбу с советской властью.

Ленин, конечно, видел, что эскалация террора трояко коренилась в российской действительности. В России 1917 г. уже чувствовались наследие Первой мировой войны и обострение внутренней классовой борьбы, зародился вирус гражданской войны на взаимное уничтожение. В наши дни при изучении истории послереволюционного террора многие, в соответствии с новым каноном, забывают о том, что генерал-монархист Л. Г. Корнилов уже в январе 1918 г. дал Добровольческой армии приказ «пленных не брать».[810] Это был уже тот голос террора, который предвещал повседневные ужасы гражданской войны, выход террора из-под контроля.[811] Процесс эскалации насилия определялся не какими-либо предварительными теориями, его нельзя было предвидеть в его уникальности. В нем в комбинации, обусловленной конкретными обстоятельствами, сочетались русская революционная традиция (например, «пугачевщина») и определенные составные части марксистской теории (например, «диктатура пролетариата»).

Не отрицая роль кровопролития в традиции бунтов против самодержавной власти, имеет смысл вспомнить точку зрения Бакунина, которая в другой форме появилась среди ценностей различных революционных течений, в том числе и среди ценностей, которым следовал Ленин. В прокламации «К офицерам Русской армии», написанной в женевском изгнании в январе 1870 г., в год рождения Ленина (Ленин, видимо, был знаком с этой прокламацией), Бакунин утверждал, что, несмотря на неизмеримые страдания народа, в ходе освободительной борьбы почти не будет кровопролития, если армия выступит на стороне народа. В этом случае «будет только поголовное изгнание за пределы России всех дармоедов и белоручек». «Стенька Разин, — продолжал Бакунин, — который поведет народные массы в будущем, столь явно приближающемся разгроме Всероссийской Империи, будет не богатырь одинокий, а Стенька Разин коллективный».[812] В 1917 г. этот «коллективный Стенька Разин» воплотился в крестьянских восстаниях, в Ленине, в Красной армии и ЧК. Конечно, теория, которой Ленин оправдывал революционное подавление, восходила не к бакунинским источникам. Диктатура пролетариата, как специфический способ отправления власти, возникла и стала «материальной силой» в сфере притяжения массовой демократии, причем, как мы видели, с целью сломить сопротивление правящих классов и создать режим непосредственной демократии. В конечном итоге источник проблемы состоял в том, что подавление осуществлялось не только по отношению к правящим классам, но и, как было описано выше, по отношению ко всем, кто по каким-либо причинам выступил против распоряжений новой власти. Мы видели и то, как параллельно с углублением террора и насилия постепенно сходила с повестки дня, превращалась в теоретический или конституционно-правовой вопрос задача расширения непосредственной демократии. Несмотря на то что Ленин не желал утонуть в водовороте мер по сохранению власти, перерождение великих целей с самого начала было реальной опасностью. Ленин буквально с первого дня революции находился в Кремле как бы на военном посту. Он постепенно усвоил т. н. военное поведение, соответствовавшее чрезвычайной ситуации, хотя, конечно, располагал точными знаниями о неизбежности применения и функциях террора в ходе французской революции или гражданской войны в США. Многое о возникшем положении выясняется из двух телеграмм, отправленных Лениным в первое послереволюционное время. Первая из них была написана 13 (24) января 1918 г.: «Харьков. Народный секретариат, Штаб Антонова, Орджиникидзе. Москва. Главнокомандующему Муралову, Президиуму Совдепа. Мы получили сообщение, что между Орлом и Курском образовался затор, мешающий движению поездов с углем и хлебом. Всякая остановка грозит голодом и остановкой промышленности. Подозреваем саботаж железнодорожников в этом месте, ибо там не раз бывали случаи саботажа. Настоятельно просим принять самые беспощадные революционные меры. Просим послать отряд абсолютно надежных людей. Всеми средствами продвигать вагоны с хлебом в Петроград, иначе грозит голод. Сажайте на паровозы по несколько матросов или красногвардейцев. Помните, что от вас зависит спасти Питер от голода. Ленин».

Два дня спустя Ленин снова «умолял» Антонова-Овсеенко и Орджоникидзе: «Ради бога, принимайте самые энергичные и революционные меры для посылки хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть. Особые поезда и отряды. Сбор и ссыпка. Провожать поезда. Извещать ежедневно. Ради бога!».[813]

Как уже говорилось выше, основные вопросы, как, например, сбор и транспортировка хлеба, можно было решить лишь военными методами, точнее говоря, в данной ситуации невозможно было обойтись без военных методов, следовательно, Ленин под влиянием обстоятельств начал действовать так, как «принято» на военном положении, и вынужден был импровизировать. На его решения в значительной степени влияли такие разнородные факторы, как недостаток информации, боязнь падения режима, раскрытие настоящих или мнимых заговоров, формирование военной контрреволюции и т. д.[814] Друг рядом с другом сосуществовали стихийно образовавшиеся народные органы, как, например, Военно-революционный комитет (из которого отчасти вскоре была создана ЧК) и местные советы, с одной стороны, и органы централизации с СНК на вершине, который в принципе был подотчетен ВЦИК, а точнее — Всероссийскому съезду советов, — с другой стороны. В то же время сохранялись сильные патерналистские отношения, на которые смогла опереться власть Центра, более того, личная власть Ленина. Наличие этих различных уровней власти породило своеобразный хаос. Первые решения властей также показывают, что Ленин был вынужден действовать в таких неожиданных ситуациях, о которых едва ли думал раньше. Уже в первые дни революции он столкнулся с проблемой алкоголизма, дезорганизовавшей и часть красногвардейских частей. Хорошее вино и спирт он намеревался продать за границу, чтобы «не отравлять» и не деморализовать местное население.[815] Скоро сложилась и практика взятия заложников,[816] а также заключения организованной оппозиции в концентрационные лагеря как средство и метод «временной изоляции от общества», возникший во время Первой мировой войны и даже еще ранее, в период англо-бурской войны.

На эскалацию насилия и террора указывали и другие явления. Огромное возбуждение вызвали террористические акты против деятелей советской власти. К числу наиболее ярких примеров относится убийство одного из руководителей петроградских большевиков В. Володарского, позже, 30 августа 1918 г., был убит председатель Петроградской ЧК М. С. Урицкий и в тот же день эсерка-фанатичка Ф. Каплан совершила известное покушение на Ленина. Отвечая на «белый контрреволюционный террор», ВЦИК 2 сентября 1918 г. приняло резолюцию, напечатанную на следующий день в «Правде». В резолюции говорилось, что «на белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и её агентов». Ленин теоретически и практически выступал за массовый, устрашающий террор государственного характера. В то же время он по-прежнему отвергал индивидуальный террор, личную месть, считая их бесполезными и бессмысленными. Можно считать символичным случай со служащей Царицынского жилищного отдела Валентиной Першиковой, которая была арестована в марте 1919 г. за разрисовку портрета Ленина, вырванного из какой-то брошюры. Начальник одного из участков царицынской милиции В. С. Усачев и красноармеец Минин обратились к Ленину с просьбой об освобождении Першиковой, в ответ на которую Ленин послал председателю губернской ЧК следующую телеграмму: «За изуродование портрета арестовывать нельзя. Освободите Валентину Першикову немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней». На телеграмме сохранилась пометка Ленина о передаче всего материала фельетонистам.[817] Множество документов подтверждает тот факт, что вождь революции даже в кульминационные периоды гражданской войны выступал против чекистских и бюрократических злоупотреблений, совершенных в ущерб «маленьким людям». Вот одна из иллюстраций этого факта. 29 марта 1919 г. Ленин направил Череповецкому губисполкому следующую телеграмму: «Проверьте жалобу Ефросиньи Андреевой Ефимовой, солдатки деревни Новосела, Покровской волости, Белозерского уезда, на отнятие у нее хлеба в общий амбар, хотя у нее муж в плену пятый год, семья — трое, без работника. Результат проверки и ваших мер сообщите мне».[818]

В мышлении и политике Ленина массовый террор времен гражданской войны был самым крайним средством борьбы с врагами, которое он применял в зависимости от конкретных дел, случаев, ситуаций или применения которого он иногда напрасно добивался.[819] В иных ситуациях, однако, он критиковал применение    террора и насилия, мотивированных политическим, властным расчетом и социальными, классовыми соображениями. Он часто требовал ограничения применения террора, больше того, прекращения конкретных злоупотреблений властью и наказания виновных сотрудников ЧК. Так, например, в телеграмме М. И. Лацису от 4 июня 1919 г. с ужасом протестовал против положения в ЧК на Украине: «Каменев говорит — и заявляет, что несколько виднейших чекистов подтверждают, — что на Украине Чека принесли тьму зла, будучи созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся… Надо подтянуть во что бы то ни стало чекистов и выгнать примазавшихся».[820] Ленин знал, что и большинство в ЧК составляют полуграмотные, политически не подготовленные молодые люди, включая таких «случайных карьеристов» и «безыдейных» людей, которые появляются везде, где надеются найти власть и материальную обеспеченность.

Таким образом, насилие было не только продуктом прошлого, мировой и гражданской войны,[821] но и неотъемлемой частью становления нового строя. Лучше всего это выразилось в том факте, что единственным возможным средством для обуздания самоуправства новой бюрократии тоже была угроза насилия, ведь на создание нового правового порядка ушли позже еще целые годы. Например, в апреле 1919 г. в Княгининском уезде местные власти принуждали крестьян к вступлению в артели и коммуны, что от имени СНК было категорически запрещено Лениным, защищавшим крестьянство, образовывавшее хребет Красной армии: «Недопустимы какие бы то ни было меры принуждения для перехода крестьян к общественной обработке полей. Неисполнение этого будет караться со всей строгостью революционного закона». 10 апреля 1919 г. в газете «Известия ВЦИК» было опубликовано циркулярное письмо, подписанное Лениным и наркомом земледелия С. П. Середой. Вот полный текст этого письма: «В Наркомзем поступили сведения, что в целях организации советских хозяйств, коммун и других коллективных объединений земотделы, упсовхозы отбирают поступившие в пользование крестьян земли нетрудовых владений, вопреки смыслу статьи 9 Положения о социалистическом землеустройстве. Подтверждается недопустимость подобных явлений. Все земли, находящиеся ко времени опубликования Положения о социалистическом землеустройстве в трудовом пользовании крестьян и предоставленные им на основании постановлений или инструкций уездных или губернских земотделов, никоим образом не могут быть отчуждаемы принудительным путем для организации советских хозяйств, коммун и прочих коллективных объединений. Изъятие земель из пользования крестьян для указанных организаций допустимо лишь при добровольном согласии, в порядке землеустройства. Недопустимы меры принуждения для перехода крестьян к общественной обработке, в коммуны и другие виды коллективного хозяйства. Переход к коллективным формам осуществляется лишь при точном соблюдении требований Положения, без всяких принуждений со стороны власти. Неисполнение настоящего распоряжения карается по законам революционного времени. Возможно шире осведомите население о настоящем распоряжении».[822]

Под влиянием эскалации террора Ленин — хотя это и замалчивается историками типа Д. А. Волкогонова, Р. Пайпса и Ю. Г. Фельштинского — был вынужден из властных соображений навести порядок в деятельности ЧК и трибуналов, не исполнявших законы и предписания. Во время гражданской войны ведомственные организации могли совершать аресты на основании доносов, без всяких предварительных доказательств. Ленина приводила в гнев открытая бесчеловечность созданных по его инициативе административных властей и органов внутренних дел. Это подтверждается множеством документов, однако вместо их перечисления[823] целесообразнее показать некоторые шаги, предпринятые Лениным для укрощения вышедшего из-под контроля террора, и его позицию по этому вопросу, что, быть может, позволит сделать и некоторые теоретические выводы.

В начале 1922 г., с реорганизацией ЧК и созданием официального ведомства — ГПУ, последнему были поставлены задачи защиты советской власти и власти Коммунистической партии, устрашения, вытеснения и административной ликвидации политической оппозиции.[824] На повестку дня было выдвинуто определение правовых рамок террора, что может восприниматься как своего рода юридическое обобщение опыта гражданской войны и появления новой ситуации. Параллельно с прекращением репрессий периода военного коммунизма Ленин искал и в своеобразной форме нашел возможности обуздания влияния новой буржуазии. В мае 1922 г. в связи с формированием революционного правового порядка он решительно высказался за прекращение произвола и «узаконение террора». По поводу проекта Уголовного кодекса РСФСР Ленин писал Д. И. Курскому, что необходимо «открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы». Из замечаний Ленина выясняется, что он стоял за ужесточение мер против политической оппозиции (особенно если речь шла о связи с «международной буржуазией»), вплоть до расширения применения «высшей меры наказания», и в то же время «релятивизировал» эту меру, добавив, что она может быть заменена «высылкой за границу, по решению Президиума ВЦИКа».[825] Таким образом, в свете этого видно основное направление деятельности Ленина. Из сформулированных им документов однозначно выясняется, что крупномасштабное наступление на священников, церковь и буржуазную интеллигенцию, осуществленное в 1922 г., было своего рода «завершением» гражданской войны, изоляцией, изгнанием тех политических противников, которые во время гражданской войны поддерживали из тыла белогвардейцев, монархическую контрреволюцию, антисоветский лагерь и после их поражения сохранили важные позиции в духовной и политической жизни советского общества. В то же время стало очевидным складывание того катастрофического комплекса взглядов, согласно которому всякая политическая оппозиция причислялась к лагерю контрреволюции.

Донесения ОГПУ о настроениях масс в первую очередь и в основном выражали, пользуясь словами Теренса Мартина, «глубокое недоверие советского руководства по отношению к народу, боязнь возникновения стихийных беспорядков».[826] Эти документы скорее или в первую очередь выражали то противоречие, что Ленин и советские руководители в то время очень хотели и в то же время не могли, были не способны соответствовать намеченным ими же целям, не смогли преодолеть те социальные и исторические предпосылки, из которых выросла сама революция.[827]

6.3. Волна репрессий 1922 г.: завершение гражданской войны

Необходимо напомнить читателю о том, что с лета 1918 г. Ленин видел главный источник террора в интервенции западных держав. Лишь для примера сошлюсь на политический доклад ЦК, сделанный Лениным на VII Всероссийской конференции РКП(б). В этом докладе Ленин, отвечая на западную критику, обвинявшую советскую власть в терроризме, особо остановился на проблеме террора и заявил: «До сих пор больше всего мерзкая буржуазия в Европе обвиняла нас в нашем терроризме, в нашем грубом подавлении интеллигенции и обывателя. На это мы скажем: “Все это навязали нам вы, ваши правительства”… Это был настоящий террор, когда против страны, одной из наиболее отсталых и ослабленных войной, объединились все державы… Наш террор был вызван тем, что против нас обрушились такие военные силы, против которых нужно было неслыханно напрягать все наши силы». С другой стороны, он указал на то, что мелкая буржуазия, средние элементы, интеллигенция с большим трудом переносили тяжесть гражданской войны, поскольку «они десятки лет были привилегированными, но мы должны в интересах социальной революции эту тяжесть возложить и на них». А перенесение этих тягот в интересах победы в гражданской войне требовало, как подчеркнул Ленин, «строжайшей военной дисциплины».[828]

В объяснении нуждается волна репрессий, поднявшаяся в 1922 г. и направленная на подавление сопротивления церквей, буржуазной интеллигенции и политической оппозиции. Прежде всего необходимо выяснить политические причины этих репрессий, ведь гражданская война к тому времени практически завершилась. Во-первых, несомненно, что фоном этой волны репрессий была боязнь социальных и политических следствий новой экономической политики в условиях международной изоляции, к тому же со свежим опытом военной интервенции западных держав. Появление новой буржуазии, восстановление рынка и других элементов капитализма, а также связанные с этим социальные, культурные и идеологические конфликты (более конкретно мы остановимся на них позже) породили чувство страха и неопределенности, охватившее руководителей, членов и сочувствовавших партии большевиков. Конкретной причиной этого страха было то, что различные силы, противостоявшие советской власти, могли объединиться, так как НЭП, с одной стороны, открывал перед ними более широкие возможности, а с другой стороны, порождал те социальные элементы, которые были способны или казались способными свергнуть советскую власть.[829] Ныне нелегко понять этот страх, однако в этом может помочь исторический подход. Далее, психоз большевиков, связанный с боязнью потерять власть, получил новые импульсы в исторической ситуации, сложившейся после победы в гражданской войне.[830] Белые армии и армии интервентов были разгромлены на полях сражений гражданской войны, однако большевистские руководители считали, что военное поражение контрреволюции не повлекло за собой ее полного политического поражения. По их мнению, нетронутой осталась тысячелетняя опора монархии, Русская православная церковь, с ее организацией и духовно-политическим влиянием, а кроме этого, выжили и контрреволюционные партии, готовые к свержению руководимой большевиками советской власти.

Наиболее дестабилизирующим фактором, составлявшим фон этого психоза, был ужасный голод 1921-22 гг., затронувший примерно 20 миллионов человек. По некоторым данным в результате страшной засухи умерло, в основном в Поволжье, более 5 миллионов человек. Это событие легко могло подорвать легитимацию власти коммунистической партии и ее социальных целей и оторвать советскую власть от ее социального базиса. Продолжительный голод и стихийные бедствия с очевидностью показали советским руководителям, в том числе и Ленину, что длительные лишения изменяют психологию, мировидение людей, их отношение к власти и интеллектуальные возможности. Наряду с энтузиазмом и настоящим героизмом, у очень многих людей наблюдалась деградация личности, на что в свое время обратил внимание и всемирно известный врач, профессор В. М. Бехтерев. Многих доводили до отчаяния борьба с голодом, страдания, «естественность голодной смерти», «благоприятствовавшие» распространению преступности, болезней, эпидемий и сокращению работоспособности.[831]

Начиная с 1916 г. проблема голода была наиболее жгучей для всех российских властей, а в 1919 г. она расширилась до масштабов международного конфликта. Создание весной 1919 г. т. н. Нансеновской комиссии под эгидой Красного Креста свидетельствовало о том, что голод в России считался катастрофой европейского масштаба. Ленин приветствовал инициативу Ф. Нансена, норвежского исследователя Арктики, стремившегося помочь голодающим, но в то же время показал, как державы, участвующие в интервенции, обратили его гуманитарные цели против советской власти. В мае 1919 г. Нансен передал Ленину ответ правительств стран Антанты, в котором помощь голодающим обуславливалась приостановкой военных действий на территории России. При этом в ответе не говорилось о том, что эти военные действия велись главным образом именно «благодаря» державам Антанты. Ленин предлагал направить Нансену ответ советского правительства, в котором разоблачалось бы лицемерие держав Антанты, но с благодарностью принималась бы международная помощь, организуемая Нансеном.[832]

В 1921 г. проблема голода встала иначе. В июле 1921 г. представители находившейся в оппозиции к большевикам интеллигенции, известные противники советской власти создали первую комиссию помощи голодающим в рамках сотрудничества с советской властью. Ленин, как и в 1919 г., ясно понимал, что гуманитарная катастрофа может подорвать легитимацию новой власти. С точки зрения вопроса о власти получалось, что проблему голода желают «решить» политические силы, навязавшие России гражданскую войны, и международные политические группировки, инициировавшие интервенцию, то есть великие державы, находившиеся в состоянии войны с Советской Россией, финансировавшие белых генералов и ответственные за голод в стране.[833] Следовательно, проблема голода в значительной степени являлась фоном для новой волны репрессий, той «средой», в которой она разворачивалась.

В конечном итоге, чтобы понять причины репрессий, необходимо принять во внимание, что русская революция не является исключением в ряду остальных революций в том смысле, что политическая борьба в ней не закончилась до тех пор, пока не было сломлено влияние социальных слоев, поддерживавших старый режим. Если обратиться к истории французской, английской или американской революции, то можно видеть, что везде состоялась расправа со сторонниками старого режима. В своеобразных российских условиях положение осложнялось тем, что в ходе гражданской войны движущие силы нового строя, прежде всего городской рабочий класс, постепенно ослабевали, что отразилось на хрупкости новой политической власти, на уязвимости ее социальной базы.

6.3.1. Изъятие церковных ценностей и голод

Волна репрессий, возникшая на указанной выше основе, пронеслась по социальным группам и институтам, связанным со старым режимом. Под давлением конкретных обстоятельств коммунистическая партия, защищая свое политическое и идеологическое господство, желала освободиться от тех руководящих фигур политической оппозиции, о которых можно было предположить, в том числе и по опыту гражданской войны, что они не заинтересованы в политическом (и идеологическом) компромиссе или просто не пойдут на такой компромисс. В конце концов волна репрессий стала предупреждением внутренней политической оппозиции и Западу, — предупреждением, демонстрировавшим силу советской власти и ее решимость не останавливаться на выбранном пути при сохранении властной монополии Коммунистической партии.[834]

Ленину и большевикам казалось, что наиболее значительная роль в сопротивлении новой власти принадлежала православной церкви. Бывшие советские исследователи, как, например, Н. Н. Покровский,[835] рассматривают весь акт экспроприации (изъятия, конфискации) церковных ценностей советской властью и вообще отношение большевиков и Ленина к церкви в качестве моральной и правовой проблемы. С одной стороны, Покровский говорит о существовании январского декрета 1918 г., лишившего религиозные организации права на собственность. С другой стороны, он ретроспективно вступает в моральный спор с советскими политиками той эпохи, как будто Ленин и большевики не приводили моральных аргументов, оправдывавших политическую ликвидацию православной церкви. Доступные ныне документы показывают характерные черты политической и идеологической позиции Ленина по данному вопросу.

Как мы уже неоднократно показывали, Ленин обдумывал все свои важнейшие политические решения в исторической перспективе, это относится и к репрессивным мерам. Быть может, не слишком известно, что Февральская революция не отделила церкви от государства. Между тем за долгие годы в широких слоях русского общества накопилась значительная неприязнь по отношению к государственной религии и государственной церкви, хотя старшие поколения по-прежнему поддерживали церковь. Церковь пережила гражданскую войну, оставаясь серьезным противником новой власти. В 1917 г. численность духовенства, обычно поддерживавшего черносотенцев и белогвардейцев, превышала 200 тыс. человек. 20 января 1918 г. был принят подписанный Лениным декрет о свободе совести, провозгласивший и свободу от религии. Согласно этому декрету, в государственных школах прекращалось преподавание религиозных вероучений, церковный брак был заменен гражданским, а церковное имущество было объявлено «народным достоянием». Избранный после Октябрьской революции патриарх Тихон отверг и осудил основные положения декрета. Больше того, в первую годовщину революции он направил в СНК обращение, в котором бичевал политику большевиков, Брестский мир и уничтожение господства частной собственности. Еще раньше, в январе 1918 г., он анафематствовал всех, кто имел отношение к актам «революционного самосуда». В этом смысле к числу подвергнутых анафеме относился и Ленин, хотя его имя не было названо. Под анафему подпадала и борец за эмансипацию женщин А. М. Коллонтай, руководившая попыткой реквизиции Александро-Невской лавры. По этому поводу Ленин заметил, что она попала в хорошую компанию вместе со Стенькой Разиным и Львом Толстым. Давно известно, что Ленин считал русскую православную церковь самой верной опорой царского самодержавия. Однако он никогда не отождествлял церковь с религией и наоборот. Мы уже упоминали о его взгляде на религию как на «опиум народа», но ныне мало известно, что он не намеревался ни запретить, ни сделать невозможным отправление религиозных обрядов, больше того, во время гражданской войны выступал против перегибов в этой области.[836] Однако, с другой стороны, он не смешивал с этим партийные дела. Он принципиально возражал против участия членов партии в церковных обрядах, считал недопустимым для них вероотправление. 30 мая 1919 г. в записке в Оргбюро ЦК Ленин писал: «Я за исключение из партии участвующих в обрядах».[837]

После потоков крови, пролитой во время гражданской войны, Ленин хотел вытеснить церковную организацию, которую он называл «средневековой», на периферию политической и духовной жизни. Речь шла не только о том, что церковь с оружием в руках воевала против советской власти, но и о том, что большевики стремились добиться институционально оформленной культурной гегемонии, которая заменила бы прежнюю идеологическую монополию («старую культуру») православной церкви. В качестве первого шага было принято решение о быстрой ликвидации неграмотности, о культурном возвышении народных масс и «распространении новой, социалистической культуры».[838]

Следовательно, зимой-весной 1922 г. Ленин, охваченный настроением «теперь или никогда», считал, что настало время для столкновения с православной церковью и патриархом Тихоном.[839] По его инициативе Совет Народных Комиссаров и высшие советские органы организовали сбор средств в помощь жертвам поволжского голода 1921-22 гг.,[840] в связи с этой мерой и было вынесено решение о конфискации церковного имущества, церковной движимости, в ответ на которое патриарх Тихон 28 февраля призвал верующих к открытому сопротивлению, говорил об изъятии священных предметов как о «святотатстве». В Шуе верующие прогнали из церкви комиссию по изъятию ценностей. Произошло столкновение войск с демонстрантами, в ходе которого было ранено около 40 человек — 16 верующих и 26 красноармейцев. Эти события дали Ленину повод сформулировать получивший ныне известность секретный антицерковный документ.

В уже упомянутом письме Ленина Молотову для членов Политбюро,[841] скрывавшемся в советскую эпоху, намечены контуры акции ГПУ, соответствующсй указанной выше политической стратегии.[842] Официально Ленин поручил руководство акцией председателю ВЦИК М. И. Калинину, который должен был стать единственным «источником информации» для прессы. В действительности же руководство было поручено Троцкому, причем Ленин отмстил, что это должно держаться в строгом секрете, так как еврейское происхождение Троцкого дало бы новый «материал» для антисемитской пропаганды белогвардейцев и церкви.[843] (Еврейское происхождение Троцкого вызвало проблемы уже при назначении его наркомом.) В письме Ленина расправа с церковью обосновывается несколькими причинами. Главной мотивацией, конечно, было преодоление ожидаемого сопротивления изъятию церковных ценностей. В этой связи нужно сказать, что Ленин (благодаря Троцкому) многократно переоценил объем и ценность подлежавшего конфискации имущества[844] и одновременно недооценил инстинкт самозащиты церкви, то есть тот факт, что церковные ценности уже ранее были укрыты в «надежном месте». Несмотря на то что Ленин считал православную церковь «последним оплотом белогвардейской черносотенной контрреволюции», «изъятие ценностей», конечно, одинаково распространялось на все вероисповедания.

Военный стиль ленинского письма, выражения вроде «решающее сражение», «разбить неприятеля» и т. д. показывают, что Ленин действительно готовился к решающей схватке. Далее, он принял во внимание, что, вопреки первоначальным планам, население очень медленно переходило к активной поддержке нового режима, и ему казалось, что определенную роль в этом играет и церковь. Главным образом от большевиков отдалились средние и зажиточные слои крестьянства, недовольные порядками времен гражданской войны и военного коммунизма. Церковь могла стать политическим союзником именно этих слоев. С этими фактами связана приводимая ниже самая жестокая, устрашающая мысль письма (хотя свою роль здесь играет и чувство мести, значение которого часто преувеличивается в модной ныне интерпретации): «Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.

Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».[845]

В действительности речь шла о реализации побед, достигнутых на фронтах гражданской войны, в области политики, чего нельзя было добиться без применения террора. Несомненно, что Ленин все еще находился под влиянием психологии «кто кого», характерной для гражданской войны, без учета этого факта невозможно понять серию репрессий 1922 г. При чтении обзоров ГПУ создается впечатление, что этот психоз овладел и аппаратом новой власти. Уже весной Ленин получил из крупных городов много известий о различных формах сопротивления, оказываемого церковью. В различных местах страны проходили и демонстрации рабочих, в этих случаях было бы трудно доказать наличие организованных призывов со стороны церкви.[846] В упомянутом выше письме Ленин ссылался на сообщение Российского телеграфного агентства о «подготовляющемся черносотенцами в Питере сопротивлении» декрету об изъятии церковных ценностей (23 февраля 1922 г.). Он считал, что «черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение», но делает это в неблагоприятный для него момент, совершая «громадную стратегическую ошибку».[847] Нет никаких оснований утверждать, что события в Шуе[848] были исходным пунктом для осуществления какого-либо плана сопротивления. В свете документов ныне можно утверждать, что там произошло скорее местное выступление.

Под влиянием ожидаемых событий Ленин предложил усилить «секретнополицейский» характер сбора церковных ценностей.[849] Шуйский протест, сопровождавшийся беспорядками, пришелся кстати: «…Для нас именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления».[850] Таким образом, Ленин был уверен в том, что большинство крестьянства в данный момент не поддержит духовенство, если оно будет сопротивляться декрету советской власти. Ссылаясь на «одного умного писателя», под которым он имел в виду Макиавелли, он писал, что народные массы не вынесут длительного применения жестокостей, поэтому жестокости нужно осуществлять «самым энергичным образом и в самый краткий срок».[851]

Ленин надеялся получить от изъятия прибыль в несколько сотен миллионов золотых рублей,[852] часть которой предполагалось обратить на ликвидацию голода, а другую часть — сосредоточить в государственном фонде, обеспечивающем государственную деятельность и хозяйственное строительство. Ленин — ошибочно — придавал важное политическое значение созданию такого фонда в период подготовки к Генуэзской конференции, обещавшей восстановление экономических связей с Западом, в то время как сотрудники дипломатической службы считали неактуальным с внешнеполитической точки зрения радикальное выступление против церкви. В отличие от них, Ленин смотрел на дело исходя из того, что великие державы понимают лишь язык силы, поэтому он оценивал акцию против церкви и в качестве своего рода демонстрации силы.

Видя в церкви лишь «придаток» белогвардейщины и черносотенства, Ленин, несомненно, недооценил ее социальные корни. Социально-политическая роль православной церкви не исчерпывалась этим, хотя характер ее участия в гражданской войне послужил главной причиной того, что ее влияние на общество и моральный авторитет резко ослабли и в итоге она была политически дискредитирована. С другой стороны, представление Ленина об «уничтожении» церкви также необходимо сопоставить с действительностью. Было бы ошибкой понимать под этим действительное, физическое уничтожение православной церкви или хотя бы такое намерение.[853] В конце концов выступление против церкви не привело к насильственным акциям протеста в широких слоях населения. Это выясняется из обзоров ГПУ, предназначенных для информирования высшего руководства. По логике аппарата власти, меры по устрашению считались «успешными».[854]

6.3.2. Высылка интеллигенции

Среди других «не знающих моральных границ» политических шагов Ленина, проявлений его антигуманной террористической политики упоминается тот факт, что в 1922 г., почти одновременно с антицерковной кампанией, он выступил с инициативой высылки из Советской России 228 известных представителей русской интеллигенции (от Н. А. Бердяева до П. А. Сорокина и членов редакции журнала «Экономист»).[855] Ссылка, являвшаяся традиционной частью русской политической культуры, входила и в ленинскую «традицию». Как и в случае с духовенством, Ленин не пользовался специальными теоретическими аргументами, теоретическим оправданием и при высылке оппозиционной интеллигенции, однако и в этом случае есть возможность проникнуть во внутренние «тайны» его политического мышления.

В свете новейших исследований ясно вырисовывается, что Ленин с помощью описанных ниже диктаторских мер стремился повысить шансы советской власти на выживание «ценой наименьших жертв», то есть по принципу «высылка вместо расстрела». Будучи инициатором и «стратегом» этой акции, Ленин разработал ее с точно такой же осмотрительностью и скрупулезностью, как и наступление на церковь.

Возможность и конкретные условия изгнания были открыто сформулированы Лениным 12 марта 1922 г. в статье «О значении воинствующего материализма».[856] Суть акции была изложена им 19 мая в секретном письме Ф. Э. Дзержинскому. Политбюро ЦК на заседаниях 24 мая и 8 июня без возражений поддержало конкретные предложения Ленина. Осуществление репрессивных мер — не без тенденциозности — было связано с завершением судебного процесса над эсерами. Составление окончательного списка подлежавших высылке лиц было поручено комиссии из 3 человек (Л. Б. Каменева, Д. И. Курского и И. С. Уншлихта).[857] Здесь нет нужды останавливаться на технических и организационных подробностях акции, осуществленной ВЧК-ГПУ, однако необходимо коснуться тех предпосылок, которые толкнули Ленина на эту акцию.

Конкретное исследование подчеркивает значение разнородных, наслаивавшихся друг на друга причин, отделенных друг от друга в историческом пространстве и времени. Неприязнь, испытываемая революционерами по отношению к определенной части бунтовавшей, сопротивлявшейся или только недовольной интеллигенции, помимо указанных выше властных, политических соображений, отчасти опиралась и на иные исторические предпосылки. Корни этой неприязни уходили как минимум к 1909 году, ко времени публикации одиозного сборника «Вехи», к позиции его известных авторов (Н. А. Бердяева, М. О. Гершензона, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, П. Б. Струве и др.), которые и в годы гражданской войны, и после введения НЭПа излагали свои взгляды в соответствии с характерной для них «антибольшевистской, антисоциалистической и антиматериалистической» системой ценностей. Кроме того, и здесь сыграла свою роль проблема голода. Другая группировка интеллигенции, входившая в Помгол (Всесоветский комитет помощи голодающим, создан 21 июля 1921 г.), в кампании против голода отказалась от пути сотрудничества с советским правительством, считала проблему голода признаком беспомощности советского правительства и стремилась подорвать его авторитет на Западе. Позже намерение Комитета послать на Запад делегацию вызвало тяжелый конфликт во ВЦИК, в конце концов дело дошло до арестов, и 27 августа Комитет был распущен.

Курс на сотрудничество со «старой» интеллигенцией («привлечение специалистов»), который как раз после введения НЭПа активно поддерживался Лениным, натолкнулся на сопротивление группы ведущих интеллектуалов, которые не хотели служить политике большевистского правительства. Еще в 1970-е гг. была опубликована пространная книга, автор которой, говоря о «вовлечении старой интеллигенции в строительство социализма», упомянул и об «акции» против представителей интеллигенции, не умолчав и о том, что в 1922 г. на основании ст. 57 Уголовного кодекса РСФСР по обвинению в «контрреволюционной пропаганде и агитации» был прекращен выход наиболее известных буржуазных журналов «Экономист», «Экономическое возрождение», «Мысль» и т. д. В книге, хотя и неточно, говорится о высылке в северные губернии «160 наиболее активных буржуазных идеологов» (Е. Д. Кусковой, С. Н. Прокоповича, А. С. Изгоева и других).[858] Однако в ней не раскрыта сложная политическая борьба, из которой родилась «операция по высылке».

Помимо множества упомянутых факторов, «обезглавливание» старой интеллигенции подготавливалось борьбой за руководящие посты, развернувшейся в высших учебных заведениях. В этой борьбе сторонники советской власти без ее непосредственной поддержки не имели шансов на рубеже 1922-23 гг. добиться серьезного влияния в университетах и редакциях интеллигентских журналов, к тому же в конце 1921 — начале 1922 г. развернулись забастовки в университетах, которые также были остановлены насильственными мерами.[859]

По предложению Ленина, 7 членов Помгола были сосланы в мелкие города России. Позже им была предоставлена возможность поселиться в губернских столицах, за исключением Петрограда, Москвы, Киева, Одессы и Харькова, или выехать за границу «за свой счет».[860]

Тем временем, опираясь на инструкцию Ленина, коммунистическая интеллигенция приступила к критике буржуазного мышления, подготавливая идеологическую почву для вытеснения, удаления его представителей. Более того, Ленин прямо предложил обязать членов Политбюро «уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг» и систематически собирать «сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей».[861] Известно, что Ленина еще задолго до событий 1922 г. занимала мысль о высылке «старой» интеллигенции за границу. В апреле 1919 г. он дал интервью американскому журналисту Линкольну Стеффенсу, прибывшему в Россию по поручению Уильяма Буллита (первого американского посла в СССР). На вопрос о красном терроре Ленин ответил: «Он (террор. — Т. К.) наносит революции тяжелые удары как изнутри, так и извне, и мы должны выяснить, как избегать его, контролировать или направлять его. Но мы должны больше знать о психологии, чем мы знаем сейчас, чтобы провести страну через это безумие. Террор служит тому, чему должен служить… Мы должны найти какой-то путь, как избавиться от буржуазии, высших классов. Они не дадут нам совершить никакие экономические перемены, на которые они не пошли бы до революции, поэтому их надо вышибить отсюда. Я лично не знаю, как можно запугать их, не прибегая к казням. Конечно, они вредны как вне, так и внутри страны, но все же меньше будут вредить в эмиграции. Единственное решение я вижу в том, чтобы угроза красного террора способствовала распространению ужаса и вынуждала их бежать… Необходимо сломить абсолютное, стихийное сопротивление старых консерваторов, а прежде всего — упрямых либералов…».[862]

Эта позиция была подкреплена оправдывающей террор аргументацией Троцкого. Троцкий высказался так же откровенно, как и Ленин. Информируя международное общественное мнение в интервью американской журналистке Л. Брайант-Рид, напечатанном 30 августа 1922 г., он заявил, что речь идет о «проявлении гуманности большевиков». «Те элементы, — сказал он, — которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они — потенциальное оружие в руках наших врагов. В случае новых военных осложнений… все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас в спокойный период выслать их заблаговременно».[863]

Однако и в ходе самой операции возник неизбежный и роковой вопрос: кто и по каким признакам может отделить «друзей от врагов». Этот вопрос вызвал серьезные сложности уже в августе и сентябре 1922 г., так как за некоторых из 230 подлежавших высылке интеллигентов заступились такие близкие Ленину большевистские руководители, как А. В. Луначарский, Г. М. Кржижановский, Л. Б. Каменев, А. К. Воронский (который поручился за писателя Е. И. Замятина), В. В. Осинский (ходатайствовавший за известного экономиста Н. Д. Кондратьева) и другие. Они ссылались на научные, экономические и политические интересы государства, связанные с сутью НЭПа.[864] Не совсем ясно, чего ожидали от «гуманитарной» интеллигенции представители советской власти. Суть была не в идеологической поддержке власти, а в ее признании и приспособлении к ней, хотя встречается и мнение, что Ленин и его сподвижники ожидали похвал власти. Время похвал наступит позже, в другую эпоху. В то же время выдворение «инакомыслящих» не может заслонить тот факт, что одна часть антисоветской эмиграции стремилась вызвать обострение внутренних противоречий в России, главным образом в области культурной жизни, а другая ее часть в определенном смысле положительно относилась к Советской России.

Это иллюстрируется интересным документом, письмом Горького Бухарину, написанным в июне 1922 г. и содержащим впечатления автора письма об эмигрантской интеллигенции в Берлине. Коснувшись одной из своих статей, Горький писал, что «кое-кого она убедила в том, что советская власть — власть исторически оправданная… Слышу, что наиболее порядочные люди из эмигрантов говорят: статья примиряет с советской властью, что, действительно, только большевизм мог оживить крестьянство. Вопрос о жестокости — мой мучительнейший вопрос, я не могу отрешиться от него. Всюду наблюдаю я бессмысленное озверение, — вот, сейчас, здесь травят Алексея Толстого, вероятно, сегодня ему устроят публичный скандал. С какой дикой злобой пишут о нем “Руль” и “Голос”».[865]

Н. А. Дмитриева считает, что административная ссылка, т. е. ссылка или высылка без суда, была придумана не большевиками. При царском режиме она широко применялась по отношению к представителям политической оппозиции. Советская власть переняла многие элементы старой администрации, не является исключением и интересующий нас случай. Между прочим, Соловецкие острова вместе с монастырем еще в 1922 г. были переданы ГПУ для создания там концентрационных лагерей для политических заключенных. Пассажиров «философского парохода» могли ведь послать и туда, а не в Германию. Год спустя, 27 мая 1923 г., Ф. Э. Дзержинский в письме И. С. Уншлихту выразил сомнение в целесообразности широких высылок по подозрению. С этого времени практика высылок прерывается, уступив место гораздо более жестоким мерам наказания.[866]

6.3.3. Уроки процесса над эсерами

Сообщение о будущем процессе над эсерами было обнародовано в конце февраля 1922 г., почти одновременно с вынесением решения о наступлении на церковь. Сам процесс проходил с 8 июня по 7 августа 1922 г. Он был наиболее типичным элементом ликвидации антикоммунистической политической оппозиции, частью завершения гражданской войны, актом показа обществу прошлых и настоящих «преступлений» подсудимых с целью убедить людей в том, что те, кто пошел против советской власти, неминуемо попадают в «лагерь контрреволюции», поэтому с ними нужно расправиться.

Здесь необходимо напомнить о том, что упомянутая выше «политическая деятельность» как источник террора почти с самого начала переплелась с ролью «мелкобуржуазной демократии» в революции и гражданской войне. Значение этого Ленин подчеркнул в знаменитой речи, произнесенной 27 ноября 1918 г. на собрании партийных работников Москвы. Обобщая накопившийся к тому времени опыт гражданской войны, Ленин сказал: «Вы знаете, что по всей России во время чехословацкого выступления, когда оно проходило с наибольшим успехом, в это время по всей России шли кулацкие восстания. Только сближение городского пролетариата с деревней укрепило нашу власть. Пролетариат, при помощи деревенской бедноты, только он выдерживал борьбу против всех врагов. И меньшевики и эсеры в громадном большинстве были на стороне чехословаков, дутовцев и красновцев. Это положение требовало от нас самой ожесточенной борьбы и террористических методов этой войны. Как бы люди с различных точек зрения ни осуждали этого терроризма (а это осуждение мы слышали от всех колеблющихся социал-демократов), для нас ясно, что террор был вызван обостренной гражданской войной. Он был вызван тем, что вся мелкобуржуазная демократия повернула против нас. Они вели с нами войну различными приемами — путем гражданской войны, подкупом, саботажем. Вот такие условия создали необходимость террора. Поэтому раскаиваться в нем, отрекаться от него мы не должны».[867]

Опыт, накопленный к 1922 г., не смягчил отношения Ленина к «мелкобуржуазной демократии». Известно, что в ходе процесса руководители эсеров были осуждены по обвинению в «контрреволюционной антисоветской деятельности». Подготовка процесса была предана широкой гласности. На передний план были выдвинуты состоявшиеся раньше эсеровские покушения на представителей советской власти, а также дальнейшая организованная политическая деятельность против власти. Цель этого почти не скрывалась: втиснуть «социалистическую оппозицию» в категорию «антисоветской и контрреволюционной интеллигенции». Причем речь шла не о какой-либо «антиинтеллигентской» установке Ленина, хотя, как мы видели, такая установка была для него в определенной степени характерна и вытекала, с одной стороны, из классовой позиции (интеллигенция располагает интересами, отличными от интересов рабочего класса), а с другой стороны, из политического опыта, показывавшего, что из-за своего «индивидуализма» значительная часть интеллигенции не подчинится «коллективистскому порядку и дисциплине», установленным советской властью. Однако в данном случае, как мы уже подчеркивали, целью Ленина являлось укрепление советских политических институтов, этой цели был подчинен и вопрос об эсерах.

Во всяком случае в ходе процесса сила партии эсеров, некогда самой многочисленной в России, была окончательно подорвана, часть ее членов, как и члены других политических организаций, например Бунда, еще раньше присоединилась к большевикам. Причиной этого можно считать отчасти «всасывающее влияние» власти, а отчасти то, что под влиянием победы в гражданской войне многие искренно перешли на сторону советской власти. Если верить сообщениям ГПУ того времени, процесс над эсерами — несмотря на несогласие внутренней оппозиции и зарубежные протесты — нашел положительный отклик в широких слоях общества. Жажда порядка оказалась сильнее многих важных требований демократии, люди редко задумывались о смысле и значении выбора между однопартийной и многопартийной системой, апатия и разочарование не способствовали распространению в обществе теоретической и правовой чуткости. А те, кто задумался над этим вопросом, находясь на стороне советской власти, поддерживали большевиков как «политических выразителей» этой власти.

Все советские руководители от Луначарского до Ленина высказали свое мнение о справедливости и политическом значении процесса, совершенно не отрицая его политический характер. Больше того, они сами разработали его «концепцию», что было особенно важно, так как на скамью подсудимых были посажены социалисты. При этом мало внимания уделялось правовому обоснованию процесса.

В конечном итоге репрессии против эсеров и меньшевиков также включали в себя намерение власти добиться «добровольного» отъезда руководителей этих партий за границу или их изоляции в отдаленных губерниях страны.[868] Больше того, опубликованные документы «процесса над правыми эсерами» показывают, что Ленин и другие большевистские руководители, ссылаясь на политическое и военное сопротивление эсеров во время гражданской войны, требовали от привлеченных к суду эсеровских политиков признаний и гарантий на будущее. Они ждали от них отказа от военного и политического сопротивления советской власти, однако их постигло разочарование, даже несмотря на то что обвинителями на процессе выступали такие большевистские руководители, как Н. И. Бухарин, А. В. Луначарский или Г. Л. Пятаков, которые теоретически и политически проанализировали политическую деятельность эсеров, организацию ими самарского «альтернативного» правительства, Комитета членов Учредительного собрания, вооруженное сопротивление Красной армии, словом, историческую роль эсеров в гражданской войне. Собственно говоря, подсудимым было предъявлено обвинение в «измене», так как правые эсеры «с оружием в руках выступили против диктатуры пролетариата». Согласно газетным отчетам того времени, Пятаков задал обвиняемым вопрос, каково было бы их поведение, «если бы они были освобождены из-под стражи: будут ли они вести вооруженную борьбу против советской власти? Товарищ Пятаков подчеркивает, что для Трибунала чрезвычайно важно знать это при вынесении приговора».[869] Дав смелые ответы, руководители эсеров однозначно заявили о сохранении прежних взглядов, как это сделала, например, и не входившая в руководство Е. А. Иванова-Ира-нова: «Если бы я очутилась на свободе, я поступила бы так, как подсказала бы моя ненависть к вам, которая живет во мне с октября 1917 г.».[870]

Быть может, наиболее авторитетный и известный руководитель партии, А. Р. Гоц, в длинной речи, произнесенной в качестве «последнего слова», заявил: «Мы признательны вам за то, что вы дали нам возможность этот ответ высказать полностью, и если эта наша исповедь, которую мы здесь высказали, волею судеб явится нашим завещанием, то мы считаем, все-таки, что мы свой долг выполняем до конца и выполним его до самого последнего конца, так, как подобает его выполнить революционерам. И что бы вы нам сейчас не судили, мы, если вы нас осудите, мы умрем как революционеры мужественно, глядя смерти в глаза. Если нам суждена жизнь, то мы будем жить как социалисты, работая во имя социализма, как мы работали до сих пор и как мы этот социализм понимаем».[871]

Хотя под давлением международной социал-демократии смертные приговоры были заменены лишением свободы, Ленин и другие руководители большевиков убедились в том, что политическая оппозиция не примирится с диктатурой большевистской партии. А между тем настоящей ставкой в этом процессе было как раз демонстративное завершение административной ликвидации «антисоветских политических партий».[872]

Ныне уже не вызывает сомнений, что такой пренебрегающий правовыми процедурами способ удаления политической и идеологической оппозиции был не просто «плохим примером» на будущее, но и прокладывал путь применению таких мер, следствием которых стала бесконтрольность всего процесса изоляции политических противников. Ленин и большевистское руководство воздвигли для своих политических противников и, как выяснилось позже, для свободы мысли в целом полицейские преграды, не поставив перед собой конкретно вопроса о возможности ликвидации этих преград. Главным остался вопрос, поднятый еще в октябре 1917 г.: «Удержат ли большевики государственную власть?»

До сих пор мы старались показать сложное отношение Ленина к политическому принуждению, к насилию и террору, следуя логике определенной цепи событий. Однако, по всей видимости, картина будет более полной, если мы рассмотрим эту проблему и ход мысли Ленина на примере процесса, затронувшего иные, более широкие массы. Если мы хотим разобраться в проблеме насилия и террора в русской революции и на заре советской истории, то едва ли не самой пригодной для этого будет тема судьбы российских евреев, которой уделяется не слишком много внимания в новейших обобщающих трудах по истории революции.[873] При рассмотрении «еврейского вопроса» ярче вырисовывается непосредственное столкновение Ленина с террором, насилием, антисемитизмом и расизмом и мотивы его подхода к этим явлениям.

6.4. Ленин и погромы

«А, жидовская морда! — исступленно кричал пан куренной, — к штабелям его, на расстрел! Я тебе покажу, як по темным углам ховаться. Я т-тебе покажу! Что ты робив за штабелем? Шпион!.. Но окровавленный не отвечал яростному пану куренному. Тогда пан куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от взлетевшей, блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то в ней крякнуло, черный не ответил уже “ух”…»

Булгаков М. А. Белая гвардия

6.4.1. Так называемый еврейский вопрос: корень проблемы

Среди первых друзей и соратников Ленина, в том числе и в редакции «Искры», было много евреев или революционеров еврейского происхождения, наиболее известными из которых были Мартов и Троцкий, будущие политические ученики Каменев и Зиновьев, партийные борцы-нелегалы Таратута и Розалия Землячка, Свердлов и Урицкий, Литвинов, а также историк Ярославский.[874] В то же время немало евреев можно найти и среди его противников, вспомним, например, Фанни Каплан, совершившую на него покушение. Хотя в партии большевиков было меньше революционеров-евреев, чем среди меньшевиков, Ленин имел возможность достаточно хорошо изучить способности и привычки еврейских революционных интеллигентов, их образ жизни и мышление.

Хотя Ленин и не вел самостоятельных исследований по «еврейской тематике», из его многочисленных высказываний вырисовываются контуры связной, хотя и подверженной внутренним изменениям и уточнениям теоретической и политической позиции. Как выясняется из его ранних работ, он уже в молодости познакомился с посвященной евреям интеллигентской литературой и данными официальной статистики. Статистические ежегодники стали важными источниками его исследований уже с 1890-х гг. Прежде всего он, конечно, знал данные переписи населения 1897 г., которые указали на некоторые важные особенности развития российского еврейства, на своеобразие характерной для него структуры разделения труда. Также он получил широкую информацию по этому вопросу в результате систематического изучения ведущих журналов того времени, не говоря уже о его знакомстве с наиболее значительными марксистскими трудами по еврейскому вопросу, прежде всего с работами Каутского (хотя статья Маркса о еврейском вопросе и была частью российского социал-демократического дискурса, Ленин не откликнулся на нее, не проявил к ней интереса, зато ее высоко ценил Луначарский).[875] В то же время, даже несмотря на свои симпатии к евреям, он совершенно не интересовался еврейской философской и религиозно-мессианской традицией, не занимался и ее специфическими марксистскими тенденциями.[876]

Как известно, одной из составных частей «еврейского вопроса» как исторической, политической и теоретической проблемы была та особенность, что в России еврейство было единственным многочисленным народом, который как до, так и после революции мог считаться т. н. экстерриториальной национальностью.[877] На рубеже столетий половина 10–11 миллионного еврейства жила в царской империи, подавляющее большинство — в т. н. черте оседлости на западной окраине империи благодаря антисемитскому законодательству, многочисленным предписаниям государственного антисемитизма и сотням законодательных ограничений.[878] Как будет видно ниже, Ленина сильно занимал тот факт, что накануне мировой войны, в 1914 г., около трети (600 тыс. чел.) экономически активного еврейского населения принадлежало к пролетариату.[879]

С еврейской проблематикой Ленин столкнулся относительно рано, в начале своей политической карьеры, причем, конечно, в связи с состоянием рабочего движения. В сентябре 1903 г. в кругу редакторов «Искры» Плеханов вспылил из-за Бунда и «еврейского шовинизма», настаивая на удалении бундовцев из РСДРП. Ленин, в принципе тоже выступавший против «сепаратизма» Бунда, решительно отверг «нетерпимость» Плеханова и его грубый и с организационной точки зрения бесплодный подход к этому вопросу.[880] Впервые Ленин опубликовал статью о евреях в «Искре» в феврале 1903 г. В статье шла речь о борьбе с антисемитизмом и об условиях этой борьбы в связи со спором между екатеринославским комитетом партии и Бундом. Уже тогда он представлял себе эффективную борьбу с антисемитизмом только в сотрудничестве с русскими рабочими и отвергал сепаратистскую позицию Бунда, считавшего себя единственным представителем еврейских рабочих.[881] Хотя, как представляется ныне, Ленин несколько недооценил значение тех групп русского рабочего класса, которые были заражены антисемитскими предрассудками, вряд ли можно найти убедительные аргументы против целесообразности совместной, национально не разделенной борьбы «еврейских» и «христианских» рабочих с антисемитизмом.

1 июня 1903 г. Ленин во второй раз выступил по данной тематике в той же «Искре» в связи с печально известным кишиневским погромом. Исходя из факта распространения и «богатой истории» погромов, а также конкретного анализа событий и функции кишиневского погрома (6–7 апреля 1903 г.) Ленин подчеркивал «выдающуюся» роль определенных групп русской интеллигенции и членов правительства, чувствовал возникновение определенного сотрудничества, без которого погромы были бы невозможны. Уже «эпидемия погромов» 1881 г. поставила вопрос о своего рода совместной деятельности интеллигенции и властей по развертыванию погромов. Уже тогда важную роль играло «образованное общество», часть интеллигенции, непосредственно взявшая на себя духовно-психологическую подготовку и оправдание погромов. Кишиневские события дали этому еще одно, однозначное доказательство.[882]

Больше того, видя в этих погромах признак «разложения самодержавия», разложение «государственного порядка, Ленин сформулировал тем самым положение, важное с точки зрения позднейшей истории погромов. В конечном итоге аналогичный признак он заметил и в развитии зубатовского полицейского социализма, который служил манипулированию рабочим движением в интересах властей путем использования средств тайной полиции. За кампанией антисемитских погромов Ленин увидел то, что указанные силы «искусственно и, несомненно, вполне сознательно, с хладнокровным расчетом, разжигают племенную и религиозную борьбу для того, чтобы отвлечь народные массы от социального и политического протеста, на путь которого они уже начали вступать».[883] Ленин подчеркивал, что министр внутренних дел Плеве и руководство полиции и армии сознательно опирались на кишиневский и вспыхнувшие позже другие погромы, делая ставку на «инстинкты» массы в борьбе с революционным движением. Он писал: «Организация реакционных лавочников, приказчиков и темных босяков под флагом, на котором написано “бей жидов!”, является естественным дополнением к той организации темных рабочих, которою, с легкой руки Зубатова, занимаются жандармы, попы и “националисты” из общества. Боевые дружины для избиения евреев превращаются за пределами черты оседлости в отряды мясников и извозчиков для избиения “студентов” и рабочих-демонстрантов, как это было Саратове 5 мая 1902 г. ив Томске 19 февраля 1903 г.».[884]

Стремясь найти противовес этим устремлениям властей, Ленин подчеркивал, что в противостоянии антисемитскому, погромному самодержавию еврейские рабочие не выиграют от организационного обособления Бунда от РСДРП. В еще меньшей степени показывает правильную перспективу сионизм, который отвлекает «довольно культурные силы еврейского пролетариата» от революционной борьбы во имя утопических устремлений. Однако, по мнению Ленина, антисемитские выступления и «мобилизация реакционных сил» способствуют «мобилизации сил революции». С этой достаточно механистической точкой зрения перекликается преувеличенное утверждение Ленина, согласно которому «сионистское движение непосредственно гораздо более грозит развитию классовой организации пролетариата, чем антисемитизм, и, так как для нас, социал-демократов, не существует “избранных” и “неизбранных” народов, то мы никак не можем отказаться от задачи борьбы с “предрассудками еврейской массы”. Бунд, по-видимому, хотел бы, чтобы эта задача была признана его специальной монополией».[885]

По мнению Ленина, борьба с антисемитизмом и погромами будет успешной только в том случае, если на защиту «панически настроенных» евреев активно выступят «русские пролетарии». Еврейские организации считали эту точку зрения Ленина простым предположением, а не выражением единой политической стратегии. В то же время знаток этого вопроса, будущий руководитель еврейской секции большевистской партии С. Диманштейн верно заметил, что Ленин видел своего рода конкуренцию между своей партией и политическими силами, заинтересованными в существовании обособленной организации евреев, прежде всего Бундом.[886] Несомненно, что русское рабочее движение сильно страдало от нехватки кадров, и Ленин вступил в борьбу с Бундом также и с целью привлечь на свою сторону интернационалистски настроенных бундовцев.[887]

Наконец, Ленин «столкнулся» с еврейской проблематикой как раз во время создания партии, то есть проведения II съезда, когда была выдвинута цель основания единой и централизованной социал-демократической партии, независимой от национальной принадлежности ее членов. В противовес этому Всеобщий еврейский рабочий союз России, Польши и Литвы, Бунд, представлял идею создания РСДРП как федеративной партийной организации, стоящей на почве национальной автономии. Принципиальную основу такого представления составляло то, что в России евреи были «национальностью» (как это уже раньше было сформулировано на IV съезде Бунда) и только Бунд может с полным правом представлять еврейский пролетариат.

После продолжительной и страстной дискуссии большинство созванного летом 1903 г. II съезда, включавшее Плеханова, Ленина и Мартова, отвергло сепаратизм бундовцев,[888] не оказавшись, однако, при этом достаточно восприимчивым к своеобразию положения, образа жизни евреев в империи. Таким образом, было признано, что организационное единство важнее свободы национального обособления, поэтому в сформулированном Лениным постановлении съезда говорилось о том, что существующее положение однозначно «выходу Бунда из РСДРП».[889] То, что казалось однозначным по логике революционной партии, представлялось Бунду двусмысленным с точки зрения предполагаемых особых интересов еврейства, особенно еврейского пролетариата. Не следует забывать, что в период распространения погромов сложилось исключительное положение, на что было очень ясно указано в одном из документов одесской организации Бунда в апреле 1903 г. Суть этого документа в том, что еврейство является наиболее преследуемым народом в России, «кровавый навет» на которого является частью повседневной пропаганды православного духовенства.[890]

После завершения съезда в Лондоне Ленин, знакомый с уроками погромов, посвятил отдельную статью проблемам отношения Бунда к РСДРП и положения евреев в России.[891] Его концепция опиралась на современную ему, главным образом марксистскую литературу, прежде всего на работы немецких, французских и австрийских авторов. Главным образом его заставила задуматься та тенденция аргументации Бунда, которая «состоит в апелляции к идее еврейской нации». Ссылаясь на авторитет Каутского, Ленин практически отождествлял политические последствия еврейского сепаратизма с антисемитскими устремлениями властей и крайних правых, поскольку и те и другие приводят к одинаковому результату, отрицают ассимиляцию еврейства. «К сожалению только, эта сионистская идея — совершенно ложная и реакционная по своей сущности, — писал он. — “Евреи перестали существовать как нация, немыслимая без определенной территории”, - говорит один из самых выдающихся марксистских теоретиков Карл Каутский (см. № 42 “Искры” и отдельный оттиск из него: “Кишиневская резня и еврейский вопрос”, стр. 3)… Бундовцам остается разве только разработать идею особой национальности русских евреев, языком которой является жаргон, а территорией — черта оседлости… Неужели можно объяснять случайностью тот факт, что именно реакционные силы всей Европы и особенно России ополчаются против ассимиляции еврейства и стараются закрепить его обособленность? Еврейский вопрос стоит именно так: ассимиляция или обособленность?… Идея еврейской национальности противоречит интересам еврейского пролетариата, создавая в нем прямо и косвенно настроение, враждебное ассимиляции, настроение “гетто”». Ассимиляция — «это единственно возможное разрешение еврейского вопроса, и мы должны поддерживать все то, что способствует устранению еврейской обособленности».[892]

Смотря на это глазами современного человека, живущего спустя шестьдесят лет после холокоста, можно сказать, что Ленин и, конечно, Мартов, Каутский, да уже и Маркс явно преувеличили готовность и способность российского (и европейского) общества «принять» евреев. В противоположность Ленину «отец русского марксизма» Г. В. Плеханов продумал сионистскую перспективу и в качестве реальной альтернативы. Ему казалось, что такая перспектива была бы хуже возможности европейской ассимиляции евреев. Сравнив возможность создания еврейского государства с возникновением Либерии, он указал на то, что оно не решило проблем негров, живущих в Северной Америке. В интервью, данном в октябре 1905 г. руководителю российских сионистов Владимиру Жаботинскому («Хроника еврейской жизни»), Плеханов высказал следующее мнение по поводу еврейского государства в Палестине: «Что касается меня, то я не верю в сионизм, но не потому, что он неосуществим. Я не верю в сионизм как в средство спасения еврейских масс… Предположим, что в Палестине уже есть еврейское государство с двух-, трехмиллионным населением. Такое государство не смогло бы принять все еврейские массы в целом. Оно также было бы неспособно защитить еврейский народ от антисемитизма… Полное решение еврейского вопроса невозможно в условиях существующей социальной системы… Я уже много раз обращал внимание бундовцев на то, что они — сионисты, боящиеся морской болезни».[893] История вскоре подтвердила обоснованность скептической точки зрения Плеханова: поворотным пунктом в этом смысле стал 1905 год.

6.4.2. 1905 год

В работах Ленина, написанных во время революции 1905 г., разрастающийся антисемитизм и погромы были показаны как ряд событий, как организуемый сверху процесс, уяснению которого способствовало придание огласке происков тайной полиции в дни революции. Оказалось, что царское правительство и царские официальные органы пытались замаскировать свое участие в погромах с целью представить их естественным взрывом народного гнева, направленного против «еврейских бунтовщиков», «еврейских революционеров». Ленин считал погром одной из составных частей, органическим атрибутом «техники» управления контрреволюцией. В статье, написанной буквально на другой день после начала революции, в феврале 1905 г., он поставил «разжигание национальной вражды» и организацию черных сотен в связь с ослаблением полицейской власти. «Ослабели пружины полицейских механизмов, — писал он, — недостаточны одни только военные силы. Надо разжигать национальную расовую вражду, надо организовывать “черные сотни” из наименее развитых слоев городской (а затем, разумеется, и сельской) мелкой буржуазии, надо пытаться сплотить на защиту трона все реакционные элементы в самом населении, надо превращать борьбу полиции с кружками в борьбу одной части народа против другой части народа. Именно так поступает теперь правительство, натравливая татар на армян в Баку, пытаясь вызвать новые еврейские погромы, организуя черные сотни против земцев, студентов и крамольных гимназистов… Мы знаем, что на разжигании расовой вражды правительство уже не выедет теперь, когда рабочие стали организовывать вооруженный отпор погромщикам…».[894]

Ленин писал не только о «разжигании расовой вражды», но и о ее сознательно спланированной форме, конечной целью которой было развязывание гражданской войны, то есть подавление революции. В свою очередь, Ленин считал, что именно гражданская война предотвратит победу контрреволюции. В его представлении гражданская война (собственно говоря, он писал тогда о превентивной гражданской войне!) должна была привести к власти, находившейся в руках кучки привилегированных тунеядцев, многомиллионные массы угнетенных, положив конец всякому, в том числе и национальному и расовому угнетению. Ленин удивительно рано почувствовал значение «еврейского вопроса» в борьбе между революцией и контрреволюцией. В предисловии к «Извещению о III съезде РСДРП», изданному на еврейском языке, Ленин по-прежнему считал сплочение еврейских и нееврейских рабочих важнейшей предпосылкой революционного сопротивления царизму.[895]

В соответствии с этой точкой зрения Ленин буквально с ликованием встречал любую информацию о совместных выступлениях еврейских и русских рабочих против погромов. Для Ленина имели важность все случаи, когда рабочие сами выступали против погромщиков, поскольку в боевых отрядах черносотенцев[896] было много рабочих, которые, как правило, не относились к организованному пролетариату крупной промышленности, а были составной частью организованного базиса контрреволюции. В августе 1905 г. Ленин писал из Швейцарии о соглашении большевиков с Бундом и меньшевиками в борьбе против погромов: «…На время горячих событий… произошло соглашение у большевиков и с меньшевиками и с Бундом. “Общие сборы денег на вооружение, общий план действий и т. д.”».[897] Правда, Ленин чрезмерно отождествлял черносотенцев, самодержавие и правительство и не показывал внутриправительственные силы, отвергавшие погромы, что вытекало из практических устремлений, приоритетов революционного политика. В то же время не только Ленин, но и остальные российские марксисты хорошо знали, что во многих местах, в том числе и в центре России, между черными сотнями и «отсталыми», привязанными к земле и своим деревням, неграмотными слоями пролетариата возникла органичная связь, что учитывалось принадлежащими к социал-демократии рабочими при разработке различных форм революционной борьбы.[898] В одной из статей, написанной 20 сентября 1905 г., Ленин обратил внимание на то, что самодержавие превратило еврейство в «самую революционную среду» в зоне оседлости, именно евреи «поставляли главные кадры революционеров».[899] Важность этого ленинского утверждения признается по прошествии 100 лет и современными историками. Отмеченная им тенденция выявилась уже в годы, предшествовавшие революции 1905 г., и подтверждается данными, согласно которым в 1901–1903 гг. среди лиц, арестованных за политические преступления, евреи составляли около 29,1 % (2269 человек), а в 1905 г. евреи составляли 34 % всех политических арестантов.[900]

Ленин одним из первых понял, что угнетенные массы евреев, именно в силу своих культурных и социальных способностей, становятся опорой революции. Он был первым, кто обратил внимание на то, что в рамках контрреволюции лозунг «бей жидов», то есть антисемитизм и погромы, смыкаются с враждебностью к социал-демократии, к левым силам. «Еврейство, — писал он, — несло семя социализма в более отсталую русскую рабочую массу. Этого было достаточно, чтобы слово “еврей” стало символом революции в глазах правительства… За кишиневскими погромами шли десятки других еврейских погромов; борьба против революции перекинулась внутрь России».[901]

В конце ноября Ленин вернулся в Россию и смог вблизи наблюдать за тем, как после подавления московского вооруженного восстания (в декабре 1905 г.) контрреволюция во всей России, в Белостоке, Луганске, Вологде и т. д., еще охотнее разыгрывала карту антисемитизма и погромов. Картина, вырисовывающаяся в работах Ленина, однозначна: погромы — организованное явление, которое стимулируется сверху, погромщики действуют под влиянием подстрекательств и подкупа. При оценке белостокского погрома Ленин опирался на телеграмму выборщика белостокских граждан: «Начался еврейский погром, подготовленный заранее… Погром усердно агитировался уже две недели; по улицам, в особенности по вечерам, раздавались прокламации, призывающие к избиению не только евреев, но и интеллигенции; полиция смотрела на это сквозь пальцы».[902] Комментируя давно знакомую картину, Ленин отметил, что «в правительственных типографиях печатаются воззвания об избиении евреев», «полиция бездействует в начале погрома». Более того: «Войска молча смотрят на подвиги черной сотни. А потом, — потом та же полиция продолжает комедию суда и следствия над погромщиками… Подлое подстрекательство, подкуп и спаивание подонков нашей проклятой капиталистической “цивилизации”, зверское избиение вооруженными безоружных…».[903] Подавление революции привело к дальнейшему укоренению антисемитизма во все более широких слоях общества, особенно в черте оседлости и на соседних с ней территориях.

6.4.3. Сепаратизм или ассимиляция?

В период от поражения революции до начала Первой мировой войны, взгляды Ленина по еврейскому вопросу практически не изменились. Идеологически и теоретически он всегда решал данную проблему под знаком тезиса о «демократической и добровольной ассимиляции», хотя его ответы всегда вырастали из таких вопросов, которые скореее указывали на невозможность ассимиляции. «Средневековая» Россия и «сепаратистский» Бунд, которые, собственно говоря, предполагали существование друг друга, не поддавались рациональным и революционным аргументам Ленина, что в его понимании говорило не против, а как раз за революцию. Хорошо зная экономическую и социальную историю современной ему России, он понимал и то, что социальный фон деятельности Бунда образовывали «объективно» изолированные еврейские рабочие с их мелкопроизводственными корнями и своеобразной психологией.[904]

Известно, что национальный сепаратизм был в определенном смысле «слабым местом» всего восточноевропейского рабочего движения. С одной стороны, противостоявшие монархиям национально-освободительные движения находились еще под контролем старой интеллигенции, духовенства, дворянства или складывающейся буржуазии — в зависимости от того, о какой восточноевропейской стране идет речь. С другой стороны, было непросто согласовать устремления этих движений с социально-политическими целями рабочего движения, так как они сильно отличались по своему руководству, идеологии и социальной базе, вследствие чего конкуренция между ними обычно была сильнее солидарности.[905]

В этом смысле российская социал-демократия никогда не отодвигала на задний план организационные и политические цели рабочего движения, причем наиболее последовательным в этом плане был, по всей вероятности, именно Ленин. Однако он скоро понял особую политическую роль национализма и поэтому, как уже было показано в одной из предыдущих глав, придерживался идеи политического сплочения угнетенного населения, крайне неоднородного по своему этническому составу.[906] В 1913 г. внимание Ленина сосредоточилось на различиях в подходе к еврейскому вопросу в России и Западной Европе. В этой связи он подчеркивал деструктивное влияние системы образования, разграниченной по религиозно-национальному признаку. «Крайнее проявление современного национализма, — писал Ленин, — это — проект национализации еврейской школы… В чем же состоит эта национализация? В том, что евреев хотят выделить в особые еврейские учебные заведения (средние). Во все же остальные учебные заведения, и частные, и правительственные, двери для евреев хотят закрыть совершенно. В довершение этого “гениального” плана предполагается ограничить число учащихся в еврейских гимназиях знаменитой “процентной нормой”! Во всех европейских странах подобные меры и законы против евреев существовали только в мрачную эпоху средних веков, инквизиции, сожжения еретиков и прочих прелестей. В Европе евреи давно получили полное равноправие и все больше сливаются с тем народом, среди которого они живут… Интересы рабочего класса — как и вообще интересы политической свободы — требуют, наоборот, самого полного равноправия всех без исключения национальностей данного государства и устранения всяческих перегородок между нациями… Пример передовых стран всего мира — хотя бы Швейцарии в Западной Европе или Финляндии в Восточной Европе — показывает нам, что только последовательно-демократические общегосударственные учреждения обеспечивают наиболее мирное и человеческое (а не зверское) сожительство разных национальностей без искусственного и вредного разделения школьного дела по национальностям».[907]

В этой связи примером для Ленина была Западная Европа, во всяком случае некоторые западные страны, так как в политической жизни России все еще применялись «средневековые» приемы: «На востоке Европы есть страна, где до сих пор возможны дела вроде дела Бейлиса, где евреи осуждены гг. Пуришкевичами на положение хуже негров. В этой стране возник недавно в министерстве проект национализации еврейской школы. К счастью, эта реакционная утопия едва ли осуществится…. В Австрии культурно-национальная автономия осталась в значительной степени литературной выдумкой, которую не взяли всерьез сами австрийские с.-д. Зато в России ее приняли в программу все буржуазные партии еврейства и несколько мещанских, оппортунистических элементов разных наций…».[908] За делом Бейлиса стояла вся «черносотенная культура», фанатичным сторонником черносотенцев был и сам царь, как показывают его дневниковые записи. Царь считал «Протоколы сионских мудрецов» блестящей книгой, пока Столыпин не сообщил ему, что речь идет об обыкновенной подделке. Между прочим, и сам министр внутренних дел Макаров во время процесса Бейлиса поддерживал черносотенную партию «Союз российского народа».[909]

Как мы видели в одной из предыдущих глав, Ленин проанализировал и явление углубления «этнического сепаратизма» в России и за ее пределами в результате военных конфликтов. Позиция Ленина по вопросу национального сепаратизма основывалась на сделанном из анализа капиталистических отношений выводе о том, что международный капитал, всегда достигающий экономических соглашений, в то же время на рынке рабочей силы и в повседневной жизни противопоставляет друг другу представителей труда, рабочих, по национально-этническому признаку. «Остается, — писал Ленин в “Критических заметках”, - та всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, которая составляет один из величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм».[910]

В соответствии с этим Ленин горячо нападал на скрывавшиеся за лозунгом «национальной культуры» романтические, устремленные в прошлое взгляды, проявившиеся в стремлении к еврейскому сепаратизму и разрушавшие революционный потенциал, заложенный в еврействе благодаря его социальному положению и культуре: «Но есть другие элементы в еврейской культуре и во всей истории еврейства. Из 10,5 миллионов евреев на всем свете немного более половины живет в Галиции и России, отсталых, полудиких странах, держащих евреев насилием в положении касты. Другая половина живет в цивилизованном мире, и там нет кастовой обособленности евреев… Кто прямо или косвенно ставит лозунг еврейской “национальной культуры”, тот (каковы бы ни были его благие намерения) — враг пролетариата, сторонник старого и кастового в еврействе, пособник раввинов и буржуа. Наоборот, те евреи-марксисты, которые сливаются в интернациональные марксистские организации с русскими, литовскими, украинскими и пр. рабочими, внося свою лепту (и по-русски и по-еврейски) в создание интернациональной культуры рабочего движения, те евреи — вопреки сепаратизму Бунда — продолжают лучшие традиции еврейства, борясь против лозунга “национальной культуры”».[911]

Когда Ленин в своем знаменитом докладе о революции 1905 г., сделанном 9 (22) января в цюрихском Народном доме на собрании швейцарской рабочей молодежи, говорил о России рубежа столетий, ему самому, видимо, бросилась в глаза именно неизменность позиции самодержавия по еврейскому вопросу, ухудшение положения дел в стране. В то же время он обрисовал видившееся ему будущее, когда антисемитская, погромная политика царизма бросит значительные массы еврейства в объятия революционных левых сил: «…Ненависть царизма направилась в особенности против евреев. С одной стороны, евреи доставляли особенно высокий процент (по сравнению с общей численностью еврейского населения) вождей революционного движения. И теперь евреи имеют, кстати сказать, ту заслугу, что они дают относительно высокий процент представителей интернационалистического течения по сравнению с другими народами… С другой стороны, царизм умел отлично использовать гнуснейшие предрассудки самых невежественных слоев населения против евреев. Так возникли погромы, в большинстве случаев поддержанные полицией, если не руководимые ею непосредственно, — в 100 городах за это время насчитывается более 4000 убитых, более 10 000 изувеченных, — эти чудовищные избиения мирных евреев, их жен и детей, вызвавшие такое отвращение во всем цивилизованном мире. Я имею в виду, конечно, отвращение действительно демократических элементов цивилизованного мира, а такими являются исключительно социалистические рабочие, пролетарии».[912]

В 1917 г. слова Ленина стали актуальными, больше того, в результате поворота во всемирной истории, отчасти противоречившего ожиданиям Ленина, вместе с войной, гражданской войной, революцией и контрреволюцией на сцене истории появились ранее неизвестные методы геноцида евреев, который к тому же приобрел невиданную до этого массовость.[913]

6.4.4. От Мировой до Гражданской

Возглавив революционное правительство, Совет Народных Комиссаров, Ленин буквально с первого дня после Октябрьской революции был вынужден уделить серьезное внимание вопросам, связанным с евреями. Два обстоятельства пролили свет на эту проблему. С одной стороны, Ленин ясно понимал, что сама империалистическая война привела в действие массовый террор против евреев, с другой стороны, сотни тысяч, а по некоторым данным, по крайней мере миллион евреев, выселенных или эвакуированных из-за военных действий или антисемитских предрассудков, были вынуждены работать (если могли устроиться на работу) в заводской промышленности, перемещенной с западных окраин вглубь России. Наряду с этим «из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен».[914] В результате такого «распыления» «революционных кадров» не только усилилось преследование евреев и возрос антисемитизм, но и на самом деле продвинулась «подготовка» революционного лагеря.

Историки выяснили, что усиление антисемитизма и развертывание погромных явлений было непосредственным результатом политики военного руководства, придерживавшегося антисемитских убеждений, а также возникновения и событий мировой войны. Верховное командование обвинило в «измене» все еврейское население. Пропаганда превратила евреев в козлов отпущения во всем, что касалось военных поражений и ухудшения условий жизни («предатели, шпионы, виновники повышения цен, спекулянты» и т. д.). Погромы всегда и везде вспыхивали для удовлетворения мстительности и грабительских инстинктов солдат, отступающих частей, казаков. Прошли годы, прежде чем гражданское население, в первую очередь определенные группы крестьянства, присоединились к этой вакханалии антисемитских убийств, которая лишь временно смягчилась в год революций, в 1917 г., чтобы затем с новой силой вспыхнуть в ходе гражданской войны, когда классовые противоречия обострились до крайнего предела.[915]

Ленин и большевики уже с первых дней революции выступали против антисемитских эксцессов, которые, видимо, поначалу неожиданно для них, заразили и их собственный «лагерь». Первые погромы после Октябрьской революции были осуществлены весной 1918 г. в Черниговской губернии формировавшимися, еще не знакомыми с дисциплиной и строгим военным порядком отрядами Красной армии, отступавшими с Украины под натиском германских войск. В г. Мглине командир одного из отрядов красных, крестьянин Зорин, услышав о первых ужасах погрома, застрелил на месте двух погромщиков, однако затем вынужден был спасаться бегством.[916]

Между тем II Всероссийский съезд Советов, состоявшийся на второй день после Октябрьской революции, с 8 на 9 ноября, в «Постановлении о борьбе с контрреволюцией» предписал местным советам выступать против «“антиеврейских” и каких бы то ни было погромов», тем более что Дума и Временное правительство оказались неспособны применить эффективные меры против этой «болезни».[917] Однако следует подчеркнуть, что разрушение «привычного» порядка и хаос привели к распространению погромных настроений, которые нельзя было обуздать «обычными мерами».[918]

28 апреля 1918 г. Московский совет принял особое постановление «Об антисемитской погромной агитации в Москве и Московской области». В нем подчеркивалось, что необходимо обратить особое внимание «на черносотенную антисемитскую агитацию духовенства, являющуюся частью его контрреволюционной деятельности». Строго соблюдая классовую точку зрения, совет считал излишним «создание особой боевой еврейской организации».[919] Под влиянием событий Ленин в качестве председателя Совнаркома требовал дальнейших и радикальных мер в борьбе против антисемитизма. Благодаря его усилиям Совнарком 27 июля 1918 г. опубликовал свой знаменитый декрет, проект которого первоначально был внесен Свердловым. Ленин не только во многих местах проредактировал текст декрета, но и сделал «более радикальным» выступление советской власти против антисемитизма, предписав всем советам «пресекать в корне антисемитское движение». Документ ставил вне закона всех лиц и организации, ведущие погромную агитацию. Эти замечания Ленин особо написал на документе красными чернилами.[920]

Опубликованный декрет в конце концов получил название «О пресечении в корне антисемитского движения». В нем говорилось о том, что контрреволюционные погромы, как правило, вспыхивают в прифронтовой полосе, таким образом подчеркивался их «военный характер». Подписавшие декрет советские руководители указали на историческую тенденцию, выражавшуюся в своеобразном переплетении антисемитизма и контрреволюции. Антисемитизм был для контрреволюции средством приобретения опоры в массах, что, согласно этому и другим документам, воплощалось в «антисемитской агитации черносотенного духовенства». Значение этого документа состоит в том, что характерный для него подход к вопросу отразился во многих позднейших советских документах и статьях в качестве важнейшего идеологического мотива борьбы против антисемитизма и погромов: «Еврейские буржуа враги нам не как евреи, а как буржуа. Еврейский рабочий нам брат… Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение и погромы евреев гибелью для дела рабочей и крестьянской революции и призывает трудовой народ Социалистической России всеми средствами бороться с этим злом.

Национальная вражда ослабляет наши революционные ряды, разъединяет единый, без различия национальностей, трудовой фронт и на руку лишь нашим врагам».[921]

Для большевиков тоже стало неожиданностью переходящее в геноцид распространение погромов на Украине и в России с конца 1918 до конца 1920 г. Большинство из сотен погромов были осуществлены Добровольческой армией генерала Деникина и украинскими вооруженными бандами петлюровцев от имени Директории «Украинской народной республики», причем по числу совершенных убийств последние далеко «превзошли» даже деникинцев. Рейды погромщиков привели к зверскому уничтожению многих десятков тысяч, а по некоторым данным, двухсот тысяч человек.[922]

В конце 1919 г. Ленин поставил задачу подготовить особый доклад для ЦК РКП о положении еврейских рабочих и трудящихся и о задачах советской власти в области работы среди евреев. В относящейся к нашей теме части подготовленного документа подчеркивалось, что на Украине «погромная волна вконец испортила отношения между крестьянством и евреями и вообще отравила всю общественную жизнь края ядом антисемитизма».[923] Антисемитизм и погромы были идеологической цементирующей силой белогвардейско-офицерской диктатуры, символизируемой именами Деникина или Колчака, и белогвардейской контрреволюции в целом. Сходным было и положение на петлюровской Украине, где свержение советской власти с польской помощью — после поражения немцев в мировой войне — укрепило силы антисемитизма. Антисемитские топосы, утвердившиеся на первом этапе мировой войны, претерпели значительные политические и идеологические изменения, что побудило большевиков к быстрой реакции. К традиционным определениям «злых евреев» — «христоубийцы», «предатели», «шпионы», «виновники повышения цен», «спекулянты» и т. д. — пропагандистский центр Добровольческой армии (Осваг) и его идеологические «переводчики» добавили фигуру «советского комиссара-коммуниста». В результате этого убийства «алчных евреев», кто бы их ни совершал — казаки или петлюровцы, всегда сопровождались массовыми грабежами, что получало моральное «оправдание» в белогвардейской агитации и пропаганде: «Бей жидов — спасай Россию!» (или Украину) или «Бей жидов — долой коммуну!». На «глубину» «погромного» антисемитизма указывали не только сами погромы, но и то, что значительная часть либеральной интеллигенции, которая ранее группировалась в партии кадетов, скатилась до белогвардейской антисемитской пропаганды, будь то, например, сдержанный «асемитизм» П. Струве или призывавший к погромам антисемитизм бывшего либерала-веховца, священника и религиозного философа С. Булгакова. Взгляды последнего включали в себя фундаментальный предрассудок того времени, по которому русская революция «была напущена на Россию из-за границы евреями», причем этот предрассудок дополнялся традиционным антисемитизмом официальной православной церкви.[924] В то время как черносотенное движение уже годами раньше прекратило свое существование, его идеология «впиталась» в мышление широких слоев общества, которое в значительной степени само стало «черносотенным».

Из массы документов и исследований однозначно выясняется, что белые, по крайней мере учитывая международную реакцию, старались «скрыть» сам факт погромов, в то время как большевики, как раз наоборот, с самого начала сообщали о погромной агитации и погромах, осуществленных Красной армией, и предали это явление самой широкой гласности.[925] Ленин и узкое большевистское руководство имели точные сведения о погромах, знали страшные факты, связанные с антисемитизмом; Диманштейн информировал о происходящем лично Ленина.[926]

Реакция Ленина, Троцкого и других советских руководителей на погромы была решительной, опиравшейся на убеждения и обдуманной, но в то же время и гибкой, приспосабливавшейся к быстро изменявшейся ситуации и нацеленной на поиск оптимальных решений (в этой области также можно было воспользоваться опытом 1905 года). Позиция Ленина и Троцкого в связи с национальным составом Красной армии состояла в том (и, принимая во внимание их взгляды на партию и государство, не могла быть иной), что Красную армию, как и партию, нецелесообразно организовывать на национальной основе, ведь интернационалистская революция не должна отравляться тем самым национализмом, который является идеологией, объединяющей белых. Белые с их антисемитской идеологией и обещанием «единой и неделимой России» казались реставраторами старого царского режима. Деникин и Врангель охотно видели бы на месте большевистского режима своего рода «модернизованную монархию».[927] Ленин, как и все большевики, постоянно подчеркивал, что белые находятся «на содержании» у Запада, опираются на его поддержку, что дискредитировало их «демократическую», «национальную» пропаганду. Ленин же смог оставаться интернационалистом и при этом встать на «оборонческую позицию» в противовес интервенции, на позицию нового, социально обоснованного «государственного патриотизма» и защиты нового отечества, что позволило ему назвать белых представителями «французского, английского и американского капитала».[928]

Следуя политическим и теоретическим соображениям Ленина, большевистские руководители стремились органически ввести вооруженную самооборону евреев в рамки Красной армии. По указу Совнаркома от 17 ноября 1918 г. был закрыт «Союз евреев-воинов», после чего произошло независимое от национальных различий вхождение евреев в Красную армию. Советская власть стесняла деятельность еврейских сепаратистских и национальных (сионистских) организаций явно буржуазного характера. После закрытия упомянутого «Союза» было ликвидировано «Центральное бюро еврейских общин», а его имущество было передано местным советам, тем самым был положен конец существованию параллельного советам властного центра, опиравшегося на национальные «корни». Как подчеркивалось в декрете, принятом в ноябре 1918 г., «Бюро» и еврейские общины «ведут вредную политику, направленную к затемнению классового самосознания еврейских рабочих масс», и, «беря на себя исполнение правительственных функций», осуществляют эту деятельность «в антипролетарском духе», поэтому эти организации решено «закрыть навсегда». Вытеснение еврейских буржуазных и сионистских организаций из политической жизни компенсировалось оказанием социальной помощи массам бедных евреев, условия жизни которых ухудшились отчасти из-за экономической политики военного коммунизма.[929] На облегчение жизни евреев был нацелен целый ряд декретов и практических мер и позже, в 1920 г. Руководящую роль в этом играл Наркомнац, его Еврейский комиссариат и Еврейская секция большевистской партии, которую активно организовывало само Политбюро.[930]

В то же время власти не препятствовали легальной деятельности сионистских социалистических организаций («Поалей Цион»), больше того, когда весной-летом 1919 г. советская власть оказалась на краю гибели, были приложены усилия для привлечения в Красную армию как можно большего количества евреев с пострадавших от погромов территорий. К весне 1919 г. в ЦК Бунда получили перевес силы, выступавшие за соединение с Коммунистической партией.[931] Об этом своем намерении они сообщили телеграммой, направленной в апреле в Москву, и одновременно с этим ЦК Бунда мобилизовал членов своих организаций в возрасте от 18 до 25 лет в ряды Красной армии.[932] Подобные акции были особенно необходимы потому, что среди красноармейцев велась сильная антисемитская агитация в духе белогвардейско-черносотенной пропаганды, утверждавшей, что причиной всех бед и трудностей являются «еврейские комиссары».

Когда волна белогвардейских и петлюровских погромов достигла кульминации, изменилась политика как Ленина и большевиков, так и еврейских, главным образом сионистских, рабочих организаций. Это в концентрированной форме продемонстрировал VII съезд советов (декабрь 1919 г.), на котором различные еврейские партии единодушно встали на сторону советской власти, но, в отличие от большевиков еврейской национальности, питали иллюзорные надежды на создание в будущем в Палестине еврейского социалистического государства.[933] Различные течения «Поалей Цион» (Еврейская социалистическая партия и Еврейская коммунистическая партия) с такой же решимостью выступили на стороне советской власти и Красной армии, но при этом не отказались от перспективы создания социалистического государства в Палестине.[934] В конце 1919 г. в уже цитированном нами обобщающем документе, подготовленном еврейской секцией при ЦК РКП, утверждалось, что вместо прежних надежд и ожидания реставрации капитализма широкие круги еврейской мелкой буржуазии также начали искать способ приспособиться к новым политическим и экономическим условиям. Таким образом, несмотря на ограничение, а потом и упразднение иудаизма и религии вообще, началось приспособление все более широких слоев еврейского населения к новым советским условиям. В 1923 г. 5,2 % членов партии составляли евреи.[935] Этот процесс может быть показан единственной цифрой: в 1920 г. доля смешанных браков между евреями и неевреями составляла примерно 34 %, что, пользуясь понятием, часто употреблявшимся Лениным, называли ассимиляцией. В массовых масштабах перед евреями открывались такие жизненные возможности, о которых ранее нельзя было и мечтать.

6.4.5. Антисемитизм и политическая тактика

Наиболее «эффективным» и «успешным» приемом белогвардейской пропаганды среди бойцов Красной армии, вероятно, было утверждение, что евреев «слишком много» в невоюющих частях и почти не видно в окопах. Конечно, цель белогвардейской пропаганды состояла в том, чтобы противопоставить красноармейцев «засилию еврейских комиссаров». Евреи изображались исключительно как представители советской власти, чему, вероятно, очень удивлялись миллионы граждан еврейского происхождения. Число евреев в рядах большевиков, в том числе и на высших властных постах, не было столь велико, каким его старалась представить белогвардейская пропаганда.[936] Не намного больше соответствовал истине и популярный        пропагандистский лозунг «еврейской ЧК».[937] Ленин знал, что как у белых, так и у красных служило много бойцов и командиров, побывавших в обеих армиях и распространивших в них пропаганду обеих сторон, на что каждая армия реагировала по-своему. Наркомвоенмор Троцкий в особом приказе откликнулся на антисемитскую пропаганду, появившуюся в рядах Красной армии.[938]

Политическая концепция Ленина не может быть реконструирована без ясного представления о личном отношении Ленина к «еврейскому вопросу».

Политическая и эмоциональная позиция Ленина хорошо отражается в случае с листовкой Максима Горького «О евреях», происшедшем в 1919 г., во время кульминации белогвардейских погромов.[939] По своеобразному рассказу С. Диманштейна, он хотел убедить председателя Совнаркома в том, что Горький перестарался, «перехвалил» еврейский народ, вследствие чего листовка казалась Диманштейну, как говорится сегодня, «контрапродуктивной» и он предложил задержать ее распространение. Ленин считал необыкновенной удачей, что все большая часть еврейской интеллигенции и рабочего класса переходила на сторону советской власти. В своих уже не раз цитированных воспоминаниях 1924 г. Диманштейн писал: «Надо сказать, что в разговорах со мной Ленин неоднократно подчеркивал все значение евреев для революции не только в России, но и в других странах, и насколько важно для революции скорее ликвидировать результаты несправедливости к еврейским трудовым массам из-за грехов капиталистического и религиозного мира».[940] Быть может, именно поэтому Ленин не согласился с Диманштейном, который считал, что «неимоверный дифирамб» Горького евреям и их роли в революции лишь подольет масла в огонь антисемитизма. И хотя Ленин признал, что преувеличенное выделение этих моментов может принести вред, он в то же время согласился с содержанием листовки Горького и не видел надобности в ее задержании.[941]

Несмотря на «чрезмерную компенсацию», заметную в действиях Диманштейна, позиция Ленина была характерна и для общего подхода Ленина к национальному вопросу, согласно которому коммунисты каждой национальности должны воевать с националистическими и религиозными предрассудками и идеологиями прежде всего в рамках собственной национальности. Однако в данном случае чрезмерное следование этой позиции привело — об этом Диманштейн умолчал — к конфликту между Горьким и руководством «еврейской секции». В упомянутой листовке Горький практически выступил в защиту в основном поддерживавших советскую власть социалистических сионистских партий, которые, в отличие от несоциалистических сионистских партий, еще не преследовались властями. Обвиняя Диманштейна и его единомышленников, Горький писал: «У евреев есть свои партии, враждебные друг другу: евреи-сионисты хотят переселения в Палестину… а другие против этого и враждуют с сионистами, закрывая их школы, синагоги, запрещая обучать детей еврейскому языку».[942]

Хотя и нет документов, свидетельствующих о том, что Ленин остановил преследование «буржуазного (т. е. религиозного. — Т. К.) сионизма», до 1919 г. его представители не привлекались к суду. В апреле 1920 г. сотрудники ЧК арестовали около 100 участников московской конференции сионистов. Через несколько месяцев арестованные — согласно некоторым источникам, благодаря вмешательству Ленина — были выпущены на свободу, однако 19 активистов движения были без суда, в административном порядке приговорены к 5 годам тюрьмы.[943] Позже Ленин неоднократно встречался с Горьким, просившим о смягчении ограничений, наложенных на еврейскую культуру и политическую деятельность.[944]

Ленин считал настолько важным противодействие антисемитизму и погромам, что в конце марта 1919 г. записал на граммофонную пластинку знаменитую речь «О погромной травле евреев». Однако в этой речи он не подчеркивал т. н. «заслуг» евреев, а попытался дать такую социальную, политическую и классовую характеристику антисемитизма и погромов, которая была бы понятна даже самим простым рабочим. «Когда проклятая царская монархия доживала свое последнее время, она старалась натравить темных рабочих и крестьян на евреев… Ненависть измученных нуждой рабочих и крестьян помещики и капиталисты старались направить на евреев. И в других странах приходится видеть нередко, что капиталисты разжигают вражду к евреям, чтобы засорить глаза рабочего, чтобы отвлечь их взоры от настоящего врага трудящихся — от капитала. Вражда к евреям держится прочно только там, где кабала помещиков и капиталистов создала беспросветную темноту рабочих и крестьян».[945]

Конечно, в направленной против антисемитизма агитационной речи невозможно взвешенно осветить проблему, но ленинский метод и без того ясен: вместо национально-этнических и религиозных компонентов в центр внимания поставлены классовые противоречия. Таким образом Ленин указал на то, что он защищает не евреев как таковых, а «массы еврейских трудящихся», являющихся такими же жертвами режима, как русская беднота: «Не евреи враги трудящихся. Враги рабочих — капиталисты всех стран. Среди евреев есть рабочие, труженики, — их большинство. Они наши братья по угнетению капиталом, наши товарищи по борьбе за социализм». В то же время он подчеркивал, что «среди евреев есть кулаки, эксплуататоры, капиталисты, как и среди русских, как и среди всех наций. Капиталисты стараются посеять и разжечь вражду между рабочими разной веры, разной нации, разной расы… Богатые евреи, как и богатые русские, как и богачи всех стран, в союзе друг с другом, давят, гнетут, грабят, разъединяют рабочих… Позор тем, кто сеет вражду к евреям, кто сеет ненависть к другим нациям».[946]

Строгий, иногда несколько упрощенный классовый подход и интернационализм Ленина были оправданы повседневными событиями гражданской войны. Прежде всего это относится к тому, что еврейство было сильно разделено не только в политическом, но и в социально-экономическом отношении. Евреев можно было встретить почти в каждой партии и во многих армиях от отрядов Махно до Добровольческой армии Деникина (пока их не удалили оттуда). Белогвардейцы и петлюровцы с помощью цензуры не допускали в прессу информацию о погромах и в то же время не хвастались и тем, что, хотя в колчаковской Сибири и на деникинском юге России антисемитизм был существенным атрибутом диктатуры, местные группы еврейской буржуазии, прежде всего еврейские общины Уфы и Томска, сотрудничали с Колчаком, и, вероятно, поэтому там не были запрещены буржуазные течения сионистских организаций. Еврейские капиталисты финансировали и первые «авантюры» Добровольческой армии. Представители еврейской крупной буржуазии Ростова спасли стоявшие на грани провала первые эксперименты белого движения и предложили поддержку контрреволюционному выступлению ростовского казачества, которое стало одним из исходных пунктов антисемитских злодеяний.[947]

Конечно, антисемитские явления проявились и в Красной армии, так как красноармейцы были выходцами из того же общества, что и белогвардейцы. Литературным «пособием» по этой теме по сей день является непревзойденный шедевр Исаака Бабеля «Конармия». В этом цикле новелл в художественной форме вскрыты эти проблемы и показано, как бойцы Первой Конной армии впутались в антисемитские погромы во время советско-польской войны летом-осенью 1920 г. Политическая и теоретическая позиция Ленина в связи с этими событиями может быть реконструирована достаточно хорошо.

6.4.6. Первая Конная армия и погромы

Поражение Красной армии под Варшавой в конце лета 1920 г. было последним крупным столкновением в советско-польской войне,[948] после которого отдельные обнищавшие, деморализованные красноармейские части «прославились» учиненными ими погромами. То, что погромы перекинулись даже на некоторые дивизии легендарной красной Конармии, ясно показало советскому правительству, что погромный антисемитизм — это тот вирус, распространение которого в данной исторической ситуации даже в собственных рядах нельзя будет остановить с помощью экономических и социальных мер (хотя именно тогда в серьезной форме начались размышления о ликвидации военного коммунизма), так как в данном случае речь шла об особенностях развития целого исторического региона. Антисемитизм «двигал» и солдатами польской армии[949] (добавим к этому, что он был написан и на знаменах контрреволюции в Венгрии и Румынии). Было ясно, что борьба с антисемитизмом потребует долгого времени.

Целые полки армии, отступавшей из-под Варшавы, были охвачены диким антисемитизмом, жаждой грабежа и смутным бунтом против центральной власти, важнейшими представителями и орудиями которой повсеместно считали евреев под старым лозунгом «Бей жидов — спасай Россию!». Отдельные части отступавшей Конармии Буденного совершили целую серию страшных преступлений, известия о которых очень быстро дошли до Кремля, и в результате вмешательства сверху виновные были осуждены в конце октября в Елизаветграде. Вмешательство советской власти и Коммунистической партии значительно способствовало тому, что красноармейцы совершили лишь небольшую долю погромов во время гражданской войны.[950]

В свете этого нельзя принять всерьез мнение Р. Пайпса, согласно которому руководитель советского правительства Ленин равнодушно относился к ужасам погромов и его не волновали погромные эксцессы бойцов Первой Конной армии. Пайпс попытался доказать это свое мнение тем, что Ленин написал «в архив» на подготовленной 18 ноября 1920 г. записке Центрального бюро Евсекций о погромах, совершенных бойцами Первой Конной армии в районе Житомира.[951] Историк умолчал лишь о том, что большинство виновных (ок. 400 человек) еще за три недели до этого были казнены или приговорены к принудительным работам. В полную противоположность утверждениям Пайпса, Ленина настолько интересовало дело погромов, учиненных отрядами Первой Кониной армии, что он лично встретился с ее командирами. Начальник Политотдела Конармии И. В. Вардин (Мгеладзе) писал об этой встрече на страницах официальной конармейской газеты «Красный кавалерист», издаваемой Политотделом. Ленина лично информировали о разоблачении и осуждении убийств и грабежей, совершенных 31, 32 и 33 полками 6-й дивизии.[952] Из номера «Красного кавалериста» за 5 октября выясняется, что командующий армией С. М. Буденный лично встретился с Лениным. В номере за 10 октября, то есть более чем за месяц до появления упомянутого выше документа, говорилось об активной борьбе против антисемитских погромов. В статьях «Красного кавалериста» сообщалось о том, что погромы, проходившие под лозунгом «Бей жидов и коммунистов», привлекли внимание высших органов. 2 октября Реввоенсовет Первой Конной армии разоружил 31,32 и 33 полки. Солдаты добровольно выдали всех главных виновников, которые предстали перед судом по обвинению в попытке «свержения рабоче-крестьянской власти» и ослаблении боевой готовности. Главные виновники погромов были расстреляны, а остальные участники были приговорены к принудительным работам сроком от 5 до 20 лет.[953]

В следующих номерах газеты также отводилось много места появлению в армии национальной вражды и юдофобии и «укреплению международной солидарности рабочих». В номере «Красного кавалериста» за 8 ноября 1920 г. Вардин практически дословно воспроизвел ленинские мысли из речи 1919 г.[954] Мы видели, что Ленин и большевистское руководство воспользовались для борьбы с погромами средствами государственного террора. В качестве примера можно привести не опубликованные до 1990 г. и замалчивавшиеся ленинские документы, датируемые концом осени 1920 г. и связанные с террористической деятельностью белых.[955] История возникновения этих документов связана с тем, что, несмотря на заключенные с Советской Россией договоры, на территории прибалтийских государств беспрепятственно велась вербовка бойцов в вооруженные отряды врангелевцев и Бей-Булак-Балаховича, которые свободно вторгались из прибалтийских государств и Финляндии на советскую территорию, грабили и терроризировали местное население. Наряду с другими дипломатическими протестами, 28 октября за подписью Л. Б. Красина была направлена нота правительству Великобритании, в которой, помимо прочего, говорилось, что советское государство прекратило войну с существующими правительствами Финляндии, Эстонии, Латвии и Литвы, «но состояние войны продолжает существовать… Вооруженные банды, не подчиняющиеся никакому правительству, продолжают вести враждебные действия против граждан обеих Советских республик (РСФСР и Украины). Эти вооруженные силы под командованием Балаховича и Петлюры снабжаются снаряжением и вооружением державами Антанты…, поэтому эти державы являются главным образом ответственными за продолжающие страдания и кровопролития, причиняемые их действиями… Правительства Российской и Украинской республик примут все необходимые меры для освобождения своих стран от этих нарушителей мира и для того, чтобы положить конец их незаконным действиям… Лишь уничтожением, расформированием или сдачей вооруженных сил этих мародеров можно будет восстановить мир».[956] В ноябре 1920 г. северо-западнее г. Мозыря частями Красной армии банды Балаховича были разбиты, остатки перешли на территорию Польши, где 26 ноября были разоружены в присутствии представителя Советской России.

В первой записке Склянскому Ленин наметил следующие контрмеры: «Недостаточно послать дипломатический протест…. Принять военные меры, то есть постараться наказать Латвию и Эстляндию военным образом, например, “на плечах” Балаховича перейти где-нибудь границу хоть на 1 версту и повесить там 100-1000 их чиновников и богачей». А многократно цитированный отрывок из второй записки Склянскому звучит так: «Под видом “зеленых” (мы потом на них и свалим) пройдем на 10–20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 рублей за повешенного».[957]

Этот документ — страшный продукт психоза гражданской войны и террора, и это, конечно, не отменяется и вызвавшей его причиной, хотя в интерпретации Пайпса и похожих на него историков именно замалчивание причин делает непонятными ленинские предложения о применении террористических мер. Эти историки не занимаются рассмотрением того, были ли осуществлены эти меры и насколько серьезно относился Ленин к содержащимся в записках цифрам, ведь в данном случае речь идет несомненно о «мести», о мерах государственного террора, которые не были осуществлены. В связи с этим В. Т. Логинов, опубликовавший ленинские документы, отметил, что, несмотря на заключение мира между Советской Россией и Польшей, Эстонией, Латвией и Литвой, Б. Савинков, эсер-террорист, прошедший извилистый жизненный путь и в итоге примкнувший к белым, помог Балаховичу сформировать из числа белогвардейцев, бежавших в прибалтийские государства, несколько крупных и хорошо вооруженных отрядов. Эти отряды совершали «рейды» на территории Белоруссии и при подходе частей Красной армии снова уходили на земли прибалтийских государств. На основании сообщений зарубежной прессы того времени Логинов описывает зверства отрядов Балаховича, напоминающие погромы деникинцев, унесшие жизни десятков тысяч евреев: «Балахович вступил в Плотницу 2 октября, немедленно собрал всех евреев и потребовал денег. После того как евреи отдали все свои вещи, начались самые дикие убийства и пытки. У Моисея Плотника оторвали нос, а затем повесили его. Путерман, у которого изрубили шашками все семейство, сошел с ума и начал танцевать, а потом был расстрелян. Ефрему Поляку сначала отрубили руку, а потом с него живого содрали кожу. Илья Финкельштейн сожжен живым. Всех женщин и девушек в городе, вплоть до 9-летних детей, изнасиловали. 600 беженцев из Плотницы находятся сейчас в Пинске в невообразимой нужде».[958] В октябре-ноябре 1920 г. похожие ужасы наблюдались и во многих других городах, заставив вспомнить кровавые события 1918–1919 гг. Поистине невообразимые зверства Балаховича и его белогвардейцев, сравнимые только со зверствами нацистов, вызвали в то время отклики практически во всей Европе.[959] За укрывание и поддержку этих белогвардейцев, совершавших массовые убийства и грабежи, Ленин грозил жестокими репрессиями, взятием заложников и казнями.

У Ленина и большевиков было довольно смелости для ведения теоретической, политической и военной борьбы с антисемитской политикой и идеологией, затопившими в крови XX век, в свете последовавшего позже холокоста это может считаться важной исторической заслугой. Вероятно, прав один из цитированных нами российских историков, утверждая, что, с одной стороны, эти погромы были предвестниками холокоста, поскольку белогвардейцы и петлюровцы физически уничтожали массы евреев независимо от пола, возраста и социальной принадлежности последних. С другой стороны, повторим, что Ленин, вероятно, был первым, кто осознал значение соединения антисемитизма и антикоммунизма в идеологии и террористической практике белых в период гражданской войны.[960]

Глава 7 Мировая революция метод и миф

«Самообман был бы величайшим вредом для революционеров в настоящий труднейший    момент. Хотя большевизм стал международной силой, хотя во всех цивилизованных и передовых странах уже родились новые чартисты, новые Варлены, новые Либкнехты…, тем не менее международная буржуазия остается пока все еще несравненно более сильной, чем ее классовый противник. Эта буржуазия, сделавшая все от нее зависящее, чтобы… удесятерить опасности и муки родов пролетарской власти в России, в состоянии еще осудить на муки и на смерть миллионы и десятки миллионов людей посредством белогвардейских и империалистских войн и т. д. … С этой особенностью теперешнего положения вещей мы должны умело сообразовать свою тактику. Мучить, истязать, убивать буржуазия пока может свободно. Но остановить неминуемую и — с всемирно-исторической точки зрения — совсем недалекую полную победу революционного пролетариата она не может».

Ленин В. И. К десятилетнему юбилею «Правды»

7.1. Истоки проблемы

«Социалистическая мировая революция», понимаемая как «международное свержение капитализма», представляет собой не просто некое идейное явление или концепцию, не просто органический элемент политики Ленина и большевиков, но часть истории русской революции и гражданской войны. Политика не может обойтись без мифов, веры, мобилизующих идей и идеологий, все представления о будущем изобилуют непредсказуемыми моментами, поэтому само «научное предсказание» тоже является частью борьбы за определение политических альтернатив. Все это, конечно, относится и к Марксовой и ленинской «традиции» мировой революции.

В рамках обычных идеологических подходов взгляды Ленина на мировую революцию обычно выводятся или опровергаются исключительно на основании взглядов Маркса. В этом отношении Ленин оказывается либо «гениальным продолжателем» идей Маркса (как это утверждалось в советскую эпоху), связавшим начало мировой революции с революцией в России, либо, согласно другим интерпретациям, характерным, например, для меньшевиков и их позднейших последователей, — «катастрофическим ревизионистом», порвавшим с Марксом, поскольку у последнего нельзя обнаружить ни слова о возможности автохтонной русской социалистической революции. В этом случае создается впечатление, что проблема может быть решена с помощью какого-либо идеологически-понятийного определения. Однако проблема «единства» и «различий» между Марксом и Лениным имеет не только теоретический, но и исторический аспект. Иначе говоря, разница эпох, в которые жили эти два мыслителя и революционера, выражается и в разнице их исторических «миссий», следовательно, их политические и теоретические задачи различались не в «телеологическом» смысле. В то же время очевидна и преемственность между Марксом и Лениным, выражающаяся в постановке вопросов и в антикапиталистической ориентации. Как мы уже постарались показать во 2-й главе, анализ работ и деятельности Ленина дает возможность сформулировать более взвешенные предположения.

Первоначально у Ленина не было и речи об «автохтонной» русской социалистической революции. Ленин с самого начала отличался от представителей прежних революционных течений тем, что, подобно Марксу, рассматривал возможность осуществления русской революции в рамках общеевропейского (больше того, мирового) революционного подъема, международного рабочего движения. Они оба сознавали, что в результате современного капиталистического развития, связывающего друг с другом различные регионы, крупные социальные перемены будут происходить в европейских масштабах, как это уже было исторически доказано революционной волной 1848 г.[961] Маркс неоднократно и по-разному описал эту всемирную тенденцию развития капитализма («глобализацию»), сделав при этом свои антикапиталистические выводы, которые восприняли Ленин и большевики. Например, в «Grundrisse» Маркс писал: «В то время как капитал, с одной стороны, должен стремиться к тому, чтобы сломать все локальные границы общения, т. е. обмена, завоевать всю Землю в качестве своего рынка, он, с другой стороны, стремится к тому, чтобы уничтожить пространство при помощи времени, т. е. свести к минимуму то время, которое необходимо для продвижения товаров от одного места к другому. Чем более развит капитал, чем вследствие этого обширнее рынок, на котором он обращается, который образует пространственную сферу обращения капитала, тем сильнее он в то же время стремится к еще большему пространственному расширению рынка и к еще большему уничтожению пространства посредством времени».[962]

Маркс уже писал о том, что не революция ведет к насильственной ликвидации мировой системы капитализма, а насилием сопровождаются кризисы капиталистической системы, в ходе которых прогресс «снимает самовозрастание капитала». В эти кризисные периоды «материальные и духовные условия отрицания наемного труда и капитала, которые сами уже представляют собой отрицание прежних форм несвободного общественного производства, сами являются результатом капиталистического процесса производства. Возрастающее несоответствие между производительным развитием общества и его наличными производственными отношениями находит себе выражение в резких противоречиях, кризисах, судорогах. Насильственное уничтожение капитала, не в силу внешних для него отношений, а как условие его самосохранения, есть та наиболее разительная форма, в которой ему дается совет уйти и уступить место более высокому состоянию общественного производства».

Ленин часто ссылался на эту проблематику, осознав, что отчасти в этих кризисах кроется неизбежность мировой войны, «порождающей» революцию. В уже цитированной работе об этом писал и Маркс: «Конечно, эти противоречия приводят к взрывам, кризисам, при которых внезапное прекращение всякого труда и уничтожение значительной части капитала насильственно возвращают его к тому уровню, на котором он в состоянии полностью применять свои производительные силы, не совершая самоубийства. Но эти регулярно происходящие катастрофы приводят к повторению их в большем масштабе, а в конечном счете — к насильственному свержению капитала».[963]

С началом мировой войны Ленин уже «почувствовал» всемирный характер катастрофы в Марксовом значении этого понятия. Тем самым потеряло значение известное утверждение Маркса из «Немецкой идеологии»: «Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное “сразу”, одновременно».[964] Как мы уже показали ранее, Ленин еще до революции 1905 г. пришел к политической концепции русской революции как искры для революций в других странах. События 1905 и 1917 гг. убедили его в правильности этих представлений, так как казалось, что распространение революции от Китая до Латинской Америки, от Германии до Венгрии фактами доказывало его правоту и, конечно, в этом смысле и правоту Маркса. Ленин освободил понятие мировой революции от «одновременности», «структурировал» его, однако исходной точкой его рассуждений, как и взглядов Маркса, была глобальная природа капитализма, а его «теория искры» добавила к этому «лишь» то, что в результате неравномерного развития «мировая революция» будет развиваться во времени и пространстве разным образом и с разной интенсивностью.

С этой точки зрения очень интересно, что за несколько дней до Октябрьской революции Ленин вернулся к этому вопросу. В статье «К пересмотру партийной программы», которая была опубликована в октябре 1917 г., он, откликнувшись на партийную дискуссию об империализме и кризисе капитализма, помимо прочего, снова указал на переплетение всемирного развития капиталистической системы и революции. Ленин предположил, что капиталистической системе имманентно присущ потенциально перманентный кризис, проявляющийся в том или ином географическом регионе мира, поскольку можно найти органическую связь, коренное противоречие между техническим прогрессом и относительным сокращением потребности в рабочей силе; по его мнению, кризис перепроизводства был связан с тем обстоятельством, что условия накопления пришли в столкновение с условиями реализации и т. д. Однако, наряду с «очевидными» характеристиками кризиса системы, Ленин подчеркнул, что современный капитализм не может быть определен только как анархический (хотя эта характерная черта принадлежит к сути кризиса и капиталистической системы). Как раз наоборот, «товары производятся… трестами не анархически, а по учету», и хотя в то время роль трестов в преодолении кризисов еще не сказалась в полную силу (что отразилось и в позиции Ленина), проблема все же была поставлена: всякий трест, «всякое акционерное общество с участием капиталистов разных стран есть “международно-организованный союз капиталистов”». Акцент здесь делается на понятии организованности как на новой своеобразной черте эпохи империализма, на «разделе мира экономическом между интернациональными трестами, разделе ими стран по договору, как областей сбыта».[965]

Однако — и в этом и состоит проблема — международная организованность капитала не может быть разрушена, побеждена национальным путем, посредством национальных рабочих движений, это было общее прозрение Маркса и Ленина. Результаты «национального решения» проблемы Ленин в 1922 г. не раз видел в итальянском фашизме. Следовательно, он никогда не отказывался от предположения, что революция будет иметь международный характер, собственно говоря, мировая война лишь в этом смысле могла означать для него начало мировой революции. В 1914 г. Ленин обвинил II Интернационал в националистическом «предательстве» — помимо прочего и потому, что в интересах поддержки войны он отказался от интернационализма. В конечном итоге это и открыло путь к предотвращению пролетарской революции и относительной стабилизации капитализма. Конечно, в 1917 г. Ленин (как и левые интернационалисты всей Европы) еще не подозревал об этом конечном результате и был уверен в том, что на практике возможна единственная альтернатива: военное варварство или социализм. Обобщая свое мнение о содержании войны,[966] Ленин ожидал освобождения от варварства именно от неизбежного международного распространения революции. И с октября 1917 г. революция с ее неоднородным развитием во времени и пространстве завоевала значительную часть Европы, прежде всего Среднюю Европу, которая была «срединной» (см. Енё Сюч) и в том смысле, что установила связь между русской революцией и западноевропейскими событиями.[967] Таким образом, Россия как «слабейшее звено капитализма» осталась «искрой» неудавшейся мировой революции, но мировая революция — теоретически, философски и политически — стала органической частью марксизма. Это и понятно, если учесть, что Ленин и революционные левые были не единственными, кто осознал потенциальные возможности мировой революции, ведь даже принадлежавший к буржуазному лагерю британец Дж. М. Кейнс, который позже стал идеологом государства всеобщего благоденствия, в своей известной книге «Экономические последствия мира» (“Economic Consequences of the Peace”), опубликованной в 1919 г., считал большевизм вызовом мирового масштаба, брошенным капиталистической системе.

Конечно, можно спорить о том, достаточно ли была обоснована концепция мировой революции теоретически, экономически и с точки зрения международного движения, но несомненно, что после Февральской революции неоднократно оспоренный тезис Ленина о «превращении империалистической мировой войны в гражданскую войну» стал доказанным элементом его позиции и позволил ему поставить развертывание русской революции в связь с возможностью революции в Германии в качестве естественного исторического результата европейского развития. Эти мысли Ленин повторил при возвращении на родину в «Прощальном письме к швейцарским рабочим»: «Объективные условия империалистской войны служат порукой в том, что революция не ограничится первым этапом русской революции, что революция не ограничится Россией. Немецкий пролетариат есть вернейший, надежнейший союзник русской и всемирной пролетарской революции. Когда наша партия выставила в ноябре 1914 года лозунг: “превращение империалистской войны в гражданскую войну угнетенных против угнетателей за социализм”, - этот лозунг был встречен враждой и злобными насмешками социал-патриотов, недоверчиво-скептическим, бесхарактерно-выжидательным молчанием социал-демократов “центра”… Теперь, после марта 1917 года, только слепой может нс видеть, что этот лозунг верен. Превращение империалистской войны в войну гражданскую становится фактом. Да здравствует начинающаяся пролетарская революция в Европе!»[968]

После октября 1917 г. Ленин с еще большей уверенностью придерживался этой точки зрения, причем с такой педантичностью, что даже нс принял приглашение на «традиционную» социалистическую конференцию, потому что на нее не пригласили представителей всех направлений, и не желал принимать участия в совещаниях различных направлений европейского рабочего движения, разделенных по воюющим группировкам.[969] Как уже было показано в одной из предыдущих глав, цель Ленина была ясна: организационно объединить преданные делу революции социал-демократические и иные революционные силы всей Европы.

Позже Ленин начал писать о «запаздывании» революции на Западе как о таком явлении, которое можно и нужно ускорить, но нельзя вызвать искусственно. В эту стратегию укладывалось создание Коммунистического Интернационала. По мнению Ленина, Коминтерн был «штабом мировой революции», однако Москва нс была Римом и лишь временно стала организационным центром мировой коммунистической партии, «естественным» центром оставался Берлин. Эта решимость отразилась на учредительном конгрессе Коминтерна, а позже на II конгрессе с его 21 условием вступления в Коминтерн, которые составляли «военные», «дисциплинарные» основы «мировой партии». Суть дела состояла нс в сектантской мелочности, как часто подчеркивается в исторической литературе, а в том, что сами коммунистические партии происходили из двух направлений, по формулировке Э. Хобсбаума, — «от брака между Октябрьской революцией и национальных левых». Тех, кто ориентировался на Москву, менее интересовала роль местных особенностей. Горизонт национальных левых определялся восточноевропейскими горами и равнинами. Правда, исследователи обычно видят классические симптомы сектантства в строгих условиях приема в Коминтерн, и строгая, почти военная централизация действительно содержала в себе опасность сектантства, особенно если вступавшая в Коминтерн партия работала в условиях нелегальности. Все же суть состояла в том, что организационно Коминтерн был «сколочен». Конечно, организационная иерархичность, военная организация, характерные для коммунистической партии того времени, соответствовали ее политической линии, направленной на «мировую революцию».[970] В действительности «ленинские условия» станут воплощением настоящего сектантства позже, в изменившихся исторических условиях, однако это уже будет другая эпоха… Таким образом, идея мировой революции и «преувеличение» значения процессов ее осуществления были органической частью самой революции. Без этого сознания, без этой веры невозможна история Октябрьской революции и всего европейского революционного движения. Эта вера, ожидание мировой революции охватила в России широкие революционные массы, чего нельзя сказать о рабочем классе Западной Европы. Наивная вера в мировую революцию жила в сознании простых крестьян-коммунистов даже в 1930-е гг., как это запечатлел для потомков М. А. Шолохов в образе колхозного партсекретаря Нагульнова. Но можно вспомнить и политическое самоопределение значительных групп западной интеллигенции того времени. Мировая революция была для них той идеей, которая привлекла под знамена коммунизма (и СССР) целое поколение, о чем, применительно к собственной биографии, так хорошо пишет Э. Хобсбаум.[971]

7.2. Брестский мир и патриотизм

Солдатские письма, опубликованные П. Ханаком, убедительно документируют тот факт, что в мышлении народов Центральной Европы требования социальной революции: ликвидация разницы между бедными и богатыми, уничтожение социального и национального угнетения — были глубоко связаны с требованием национальной независимости, с чувством патриотизма.[972] Средний класс, офицерство и зажиточные слои крестьянства,            сплотившиеся под знаменем национальных требований, почти везде, быть может кроме России, «пожертвовали» социальными требованиями, популярными в народных массах. В конечном итоге правящие элиты крупных и мелких государств с помощью национализма (а позже фашизма) сумели подавить социальные движения в Европе — от Румынии до Италии, от Венгрии до Германии и Балкан. Все это было сознательным и политически организованным ответом на тот факт, что в побежденных странах временно распространились социальные революционные движения и организации: рабочие комитеты, рабочие советы, недолговременные советские республики (в Венгрии, Словакии, Германии, Италии и т. д.).[973] Ленин и большевизм снова столкнулись с этой всеохватывающей волной национализма в период заключения Брест-Литовского мира, когда стало очевидным, что «триумфальное шествие» революции и советской власти закончилось. Спустя 90 лет после заключения Брест-Литов-ского мирного договора ни один серьезный ученый не подвергает сомнению того, что Советская Россия в то время не располагала такими военными силами, которые смогли бы оказать сопротивление немецким войскам. Следовательно, при данных международных и внутриполитических и классовых отношениях не было реальной альтернативы заключению мира.[974]

Хотя Ленин вплоть до осени 1920 г. придерживался стратегии и практической перспективы мировой или, по крайней мере, международной революции, в повседневной политике он опирался не на теоретическую перспективу, а на возможности и нужды сохранения советской власти. Лишь с этой точки зрения становится понятной его позиция в связи с переговорами о мире в Брест-Литовске, а также само подписание мирного договора, которое потребовало от него огромных усилий, но «оправдало себя», так как означало реализацию своего рода модели «реальной революционной политики», «политического компромисса с империализмом» прежде всего по вопросам «войны и мира», а также «патриотизма и интернационализма». Конечно, в действительности эти явления не отделялись друг от друга, так как известные споры в ЦК партии большевиков о заключении перемирия с императорской Германией подняли следующие дилеммы: можно ли заключить мир с империалистической державой, не будет ли это предательством европейского, прежде всего немецкого пролетариата? Совместимы ли снова провозглашенный лозунг защиты отечества и стоящая за ним политическая практика с марксистским интернационализмом? Что важнее для социалистов: сохранение уже завоеванных позиций или бескомпромиссный «экспорт» мировой революции любой ценой?

Иначе говоря, основные теоретические уроки Брестского мира и его последствий, сформулированные Лениным, можно сгруппировать вокруг двух крупных вопросов: вопроса отношения патриотизма, мелкобуржуазной демократии к революции, а также отношения советской реальной политики к конкретному интернационализму. «Тильзитский мир», как Ленин называл Брестский договор, привел в замешательство даже его ближайших сподвижников, которые готовы были маршировать с Лениным под «знаменем мировой революции» до самого Берлина. В отличие от Ленина, Бухарин, Дзержинский, Радек и другие во имя абстрактного интернационализма отвергали ленинские ответы на упомянутые выше вопросы. Продолжение этой истории известно. В конце концов наркоминдел Троцкий, руководивший советской делегацией на начавшихся в декабре 1917 г. мирных переговорах, следуя лозунгу «Ни войны, ни мира», не пожелал ни подписать, ни отвергнуть мирный договор. Следствием этой позиции, отражавшей политику жестов, стала оккупация немецкой армией огромных территорий Украины, после чего новый наркоминдел Чичерин подписал мирный договор на гораздо худших условиях. Троцкий, воздержавшись, способствовал одобрению договора на заседании ЦК. Ленину едва удалось «пробить» мирный договор в противовес революционной войне абстрактных интернационалистов и националистско-патриотическим фантасмагориям эсеров-оборонцев. Сталин, выступивший на стороне Ленина в дискуссии членов ЦК, засвидетельствовал свое «необыкновенное чувство реальности», отрицая появление даже признаков европейской революции.[975] Хотя Ленин отмежевался от этой «пессимистичной» точки зрения, она все же показывает, что в окружении Ленина были и те, кто крайне скептически относился к возможности международной революции.

Итак, Ленин добился «передышки», но уже тогда было видно, что в партии начинают вырисовываться две позиции, между которыми придется лавировать. Представители одной из них придерживались революционных иллюзий и предпочитали тактику «наступательной» революционной политики, прежде всего в отношении событий в Германии. Представители другого направления односторонне интерпретировали и оценивали европейские события с точки зрения державных интересов Советской России. Ленин, по-прежнему рассчитывая на «научно предвидимую» международную революцию, в то же время отвергал всякую «азартную игру», опиравшуюся на предположения, а не на строгий учет фактов. Для него революция не упростилась до политического наскока, простого повторения абстрактных принципов, он стремился выразить интернационалистическую политику или то, что он так называл, в конкретных шагах. Например, когда в ноябре 1918 г. в Германии был свергнут император и разразилась немецкая революция, прежде всего ему пришла в голову мысль об установлении связи с немецкими войсками, находившимися на российской территории. В телеграмме, направленной им как председателем СНК Орловскому и Курскому губисполкомам и губкомам партии, был преувеличен пролетарско-революционный характер событий, но буквально в парадигматической форме отражалась практичность ленинского подхода к произошедшему. «Сейчас получена радиограмма из Киля, — сообщал Ленин, — обращенная к международному пролетариату и сообщающая, что власть в Германии перешла к рабочим и солдатам. Радиограмма эта подписана Советом матросских депутатов Киля. Кроме того, немецкие солдаты на фронте арестовали мирную делегацию от Вильгельма и сами начали переговоры о мире прямо с французскими солдатами, Вильгельм отрекся от престола. Необходимо напрячь все усилия для того, чтобы как можно скорее сообщить это немецким солдатам на Украине и посоветовать им ударить на красновские войска, ибо тогда мы вместе завоюем десятки миллионов пудов хлеба для немецких рабочих и отразим нашествие англичан, которые теперь подходят эскадрой к Новороссийску».[976]

И хотя немецкая революция оправдала ожидания Ленина относительно недолгосрочности Брестского мирного договора, он не отказался от брестской тактики. Он не изменял своему мнению, что до наступления общеевропейской революции важнее всего защитить позиции русской революции.[977] В России политика Ленина была оценена некоторыми слоями населения, прежде всего отвергавшими ее левыми коммунистами, как своего рода «патриотический поворот», в то время как другие, прежде всего эсеры, наоборот, видели в этих событиях антипатриотический акт, «национальную капитуляцию». В связи с обвинениями в уступках патриотизму Ленин уже в начале января 1918 г. писал своим московским критикам, что они «не учли даже…, что мы, большевики, все стали теперь оборонцами».[978]

Как мы видели ранее, указывая на то, что с политической и классовой точек зрения войны могут быть разными, Ленин не видел в «защите отечества» ничего иного, кроме оправдания войны. Он писал, что «обобщать это, делать “общим принципом” смешно, верх ненаучности».[979] Однако страстные, почти непримиримые споры о Брестском мире показали, что в изменившейся исторической ситуации проблема патриотизма сильно усложнилась.[980] Ленин даже в пылу спора точно определил сущностный момент изменения функции патриотизма. Он писал, что во время войны марксизм в противовес царско-помещичьему патриотизму стоял на почве «антипатриотической» идеологии и политики, однако после Октябрьской революции понятие «отечество» получило новый смысл, свет на который был пролит именно в ходе дискуссии о Брестском мире. В эпиграфе к статье в защиту «Тильзитского мира», опубликованной в «Известиях» 12 марта 1918 г., Ленин в противовес упомянутым выше односторонним толкованиям его политики процитировал строки Н. А. Некрасова «Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная — Матушка-Русь».[981] Однако с 25 октября это отечество «изменилось», и из этого вытекало, что новому, советскому понятию «отечество», имеющему территориально-социально-культурную основу, больше не нужно никакое националистическое, этническое или религиозное содержание. Белогвардейская идеология, «единая и неделимая Россия» ушли в могилу вместе с империей и старыми правящими классами. Однако из-за «временной задержки» мировой революции новое понятие отечества и защиты отечества, вместо этническо-национального содержания, получило, с одной стороны, еще не определимое точно территориальное содержание, то есть относилось к тем территориям, на которых победила советская власть, что на многонациональных землях неизбежно имело антирасистские идеологические последствия. С другой стороны, это новое понятие впитало в себя социальное и всемирное содержание, и это отчасти указывало и на временный характер нового политического устройства, ведь долгое время страна даже не имела официального наименования, к тому же в то время не были ясны и ее размеры, протяженность. Ленин так сформулировал сущность этого поворота: «Мы оборонцы с 25 октября 1917 г. Мы за “защиту отечества”, но та отечественная война, к которой мы идем, является войной за социалистическое отечество, за социализм, как отечество, за Советскую республику, как отряд всемирной армии социализма. “Ненависть к немцу, бей немца” — таков был и остался лозунг обычного, т. е. буржуазного, патриотизма. А мы скажем: “Ненависть к империалистическим хищникам, ненависть к капитализму, смерть капитализму” и вместе с тем: “Учись у немца. Оставайся верен братскому союзу с немецкими рабочими”».[982]

Другой аспект проблематики патриотизма отражал отношение власти к интеллигенции, мелкобуржуазным, средним и крестьянским слоям населения и, наоборот, их отношение к Советской России. С лета 1918 г. расширявшаяся иностранная интервенция вызвала «положительные сдвиги» в настроении упомянутых слоев, состояние их национально-патриотических чувств переменилось в лучшую для советской власти сторону, что имело необыкновенно важное значение, даже несмотря на недовольство военным коммунизмом, сопровождавшимся «опустошением амбаров». Позже, весной 1919 г., на VIII съезде партии Ленин особо остановился на этом вопросе, указав на то, что чувство патриотизма имеет глубокие корни и связано «с экономическими условиями жизни именно мелких собственников». Подводя итоги периода Брестского мира, Ленин подчеркнул перелом, наступивший в отношениях между большевистской партией и «средними слоями», так как поначалу эти слои повернули против большевиков из-за территориальных уступок, однако в новой ситуации, когда развернулось наступление интервентов, миллионы людей, движимые патриотизмом, встали на сторону советской власти.[983] В этом социологическом смысле Ленин понимал «патриотизм» как эмоционально-идеологическое выражение интересов «срединных» социальных групп. Не случайно, что Ленин обратил внимание руководителей Венгерской Советской Республики именно на политическое значение этих слоев, так как в случае необходимости защиты отечества они являются особо подходящими союзниками, а в Венгрии, которой грозят территориальные потери и в которой находятся иностранные войска, они неизбежно рассматривают события с «позиции оборончества». «У нас, — говорил Ленин на заседании пленума Московского совета, — затруднительность положения была в том, что нам приходилось рождать Советскую власть против патриотизма». Мелкая буржуазия в конечном итоге всегда поддерживает тех, у кого чувствует силу, с кем надеется защитить свои «национальные интересы».[984] Интересно, что, в отличие от периода польско-советской войны, тогда Ленин еще очень ясно понимал, что национализм «средних слоев» малых народов, как мы подчеркивали выше, может отдалить их от революции. Необходимость выбора между национализмом и революцией, возникшая после военного поражения, толкнул многих в сторону пропитанного духом реванша национализма, а в победивших странах крупные массы рабочих выбрали патриотизм, поддавшись гипнозу «национальных побед», достигнутых правящими классами.

Третий «слой» патриотизма, позже вскрытый и проанализированный Лениным, коренился в введении новой экономической политики, НЭПа, в опытах привлечения иностранных капиталов, в знаменитой политике концессий (о которых пойдет речь в следующей главе). В декабре 1920 г. в заключительном слове по докладу о концессиях на VIII съезде Советов Ленин говорил о том, что протест против политики концессий, наблюдавшийся в провинции, является выражением отнюдь не «нездоровых настроений», а здоровых патриотических чувств. В данном случае он ссылался на тот «крестьянский патриотизм», «без которого мы три года не продержались бы», во имя которого крестьяне «три года будут голодать, но не пустят иностранных капиталистов» и который Ленин назвал «лучшим революционным патриотизмом». Социально и политически конкретизировав эту форму патриотизма как чувство «среднего беспартийного крестьянина», он отделил ее от эмоционального мира зажиточных крестьян, «кулаков», которые по своей классовой природе не будут годами голодать, чтобы не пустить иностранных капиталистов, «от которых кулак кое-что приобретет».[985] Эти социально обусловленные формы, этот изменявшийся в зависимости от конкретной ситуации облик патриотизма составлял неотъемлемую часть союзнической политики большевистской партии (<смычки, т. е. «союза рабочих и крестьян» и отношения к интеллигенции). Политические выступления Ленина и его практические шаги тоже указывали на то, что он старался отыскать все более сложные «связующие звенья» и противоречия между мировой и русской революцией.

Сущность его теоретических взглядов на патриотизм, выражавших скрывавшееся за компромиссами конкретное соотношение политических и классовых сил, можно выразить в том, что он не намеревался рисковать уже завоеванными позициями революции ради такого революционного наступления в Европе (или Азии), которое имело бы мало шансов на успех. Критикуя Бухарина, не желавшего пойти на компромисс с империализмом, Ленин бичевал именно абстрактное, отвлеченное от конкретного соотношения сил представление о мировой революции. Ленин не собирался превращать в догматический или принципиальный вопрос то, что считал важнейшим с точки зрения интересов революции, и с самого начала был готов покупать продовольствие у любой враждебной страны, не считая это «капитуляцией перед империализмом», как утверждалось в типично левацких интеллигентских оценках этого вопроса.[986]

В течение 1919 г. Ленин, по крайней мере в принципе, старался избежать столкновения перспектив европейского революционного движения и «местных» интересов защиты русской революции, хотя в действительности начали вырисовываться противоречия, которые однозначно проявились после заключения Брестского мира и в ходе социалистического поворота в Венгрии. Анализируя конкретную ситуацию, Ленин всегда выносил решения с учетом того, какие интересы важнее и какие интересы могут быть успешнее защищены в данный момент, однако при этом он по-прежнему говорил о том, что в конечном счете судьба советской власти зависит от развития и победы европейской революции. С затуханием революционного подъема, наступившего весной 1919 г. (провозглашение Венгерской, Баварской и недолговечной Словацкой Советских Республик),[987] соотношение сил изменилось, мягко говоря, не в пользу советской власти. Это оказало серьезное воздействие и на ленинскую оценку отношения к Венгерской Советской Республике. Он стремился любой ценой помочь утверждению революции в Венгрии, однако внутреннее положение России ухудшилось. В апреле 1919 г. Ленин еще послал главкому И. И. Вацетису следующую инструкцию: «Продвижение в часть Галиции и Буковины необходимо для связи с Советской Венгрией. Эту задачу надо решить быстрее и прочнее, а за пределами этой задачи никакое занятие Галиции и Буковины не нужно, ибо украинская армия безусловно и ни в каком случае не должна отвлекаться от своих двух главных задач, именно: первая важнейшая и неотложнейшая — помочь Донбассу. Этой помощи надо добиться быстро и в большом размере. Вторая задача — установить прочную связь по железным дорогам с Советской Венгрией».[988]

Конечно, такая «очередность» задач диктовалась катастрофическим изменением в соотношении военных сил, а отнюдь не теми мотивами, наличие которых предполагал Бела Кун (нередко оценивавший революционные события буквально в невменяемом состоянии).[989] 14 июля СНК Украины передал наркоминделу Чичерину и Ленину шифровку Б. Куна от 11 июля, в которой он просил наступления Красной армии на Галицию. Под текстом телеграммы сохранилась наложенная Лениным резолюция, адресованная непосредственному сотруднику наркомвоенмора Троцкого, заместителю председателя Реввоенсовета Республики Э. М. Склянскому: «Склянскому! Нельзя ли организовать “демонстрацию”, шум и обмануть?»[990] Однако по-настоящему не удалось поднять и шума. Не располагая военной силой Венгерская Советская Республика, как известно, была подавлена, в результате чего Ленин и большевики еще раз почувствовали вкус поражения. Это послужило одной из причин того, что ломавшая границы реального требовательность Б. Куна, его личные нападки и доходившее до невменяемости паникерство[991] заставили Ленина серьезно усомниться в мудрости руководителя венгерской революции.[992]

В то время, летом 1919 г., военная контрреволюция окрепла и внутри России, Деникин уже вынашивал планы захвата Москвы, поражение прибалтийских и финской советских республик и победа белого террора стали предупреждением относительно перспектив революции в Европе. Политически неорганическим, но типичным продуктом этой ситуации стало знаменитое письмо Л. Д. Троцкого (5 августа 1919 г.), в котором нашла выражение политическая импровизация, порожденная ухудшением революционных перспектив в Европе. Троцкий предложил членам ЦК обдумать возможность «переориентации» советской политики с Запада на Восток: «Ареной близких восстаний может стать Азия… Мы потеряли Ригу, Вильну, рискуем потерять Одессу, Петроград — под ударом. Мы вернули Пермь, Екатеринбург, Златоуст и Челябинск. Из этой перемены, обстановки вытекает необходимость перемены ориентации. В ближайший период — подготовка элементов “азиатской” ориентации и, в частности, подготовка военного удара на Индию, на помощь индусской революции…».[993]

Однако с победой над Деникиным и Колчаком вопрос о международной революции вскоре снова получил «евроцентричную» формулировку. Под влиянием «версальской системы» мирных договоров стало ясно, что в интересах «защиты» «капиталистического окружения» Советской России против нее создается санитарный кордон. В последние годы было обнародовано бесчисленное количество наивных или политически инспирированных прямых фальсификаций, авторы которых описывали ленинскую «концепцию мировой революции» как реальную «русскую военную угрозу» Европе. В действительности же конкретные политические проявления этой концепции относятся лишь к истории арьергардных боев революционного движения, целью которых было стимулирование и поддержка местных вспышек предполагаемой революции. Отложив в сторону все философские и геополитические соображения, можно сказать, что Советская Россия, задыхавшаяся в тисках хаоса и гражданской войны, ни в экономическом, ни в военном отношении не могла реально угрожать Европе. На самом деле все было наоборот: принципиальная приверженность делу мировой революции включала в себя веру в возможность выживания, которая затем неизбежно переплелась с конфликтами интересов великих держав, поскольку к концу 1922 г. и сам СССР тоже превратился в великую державу. Идеологическим выражением этого исторического процесса стал «советский патриотизм», собственно говоря, государственный патриотизм, игравший роль национальной идеологии вплоть до распада СССР.

Польско-советская война была воплощением «изменчивой мировой ситуации» того времени и в конечном итоге предоставляла Ленину и его сподвижникам, видимо, последнюю возможность связать через Польшу судьбы русской и европейской революций, иначе говоря, это был последний шанс предотвратить изоляцию русской революции от Европы, прежде всего, конечно, от Германии. И летом 1920 г. Ленин действительно пошел на риск в интересах казавшейся привлекательной перспективы международной революции, с одной стороны, уступив нажиму «леваков», а с другой стороны, следуя собственному анализу обстановки. Чарующие звуки мировой революции в определенном смысле снова стали силой, формирующей историю. Если весной 1919 г. Ленин выбрал более осторожный подход к вопросу о международной революции, то весной 1920 г., после победы над Колчаком, советская власть могла занять уже более решительную позицию. Хотя соотношение сил в Европе не благоприятствовало развитию революционного движения, казалось, что решающее значение имеют победы на фронтах гражданской войны.

7.3. Польско-советская война

История Польско-советской войны, рассматриваемая с интересующей нас точки зрения, относительно хорошо изучена историками,[994] однако и для изучения нашей темы важно, что в 1990-е гг. было опубликовано много новых ленинских документов.[995] Из этих документов еще однозначнее выясняется, что Ленин, имея в виду конечную цель русской революции, действительно с самого начала придавал центральное значение международной революции, так как больше всего опасался изоляции русского социализма от Европы. В конечном счете с этой точки зрения он смотрел и на польско-советский конфликт 1920 г., который, как известно, начался неспровоцированным нападением на Советскую Россию. Уже в предыдущем году польские оккупационные войска контролировали западные территории Белоруссии, несмотря на то что еще в декабре 1917 г. Ленин и советское правительство, не дожидаясь заключения мирных договоров, признали независимость Польши.

Известно, что гражданская война в России велась одновременно в нескольких (социальной, политической, национальной, державной и экономической) плоскостях. Когда Ю. Пилсудский, во взаимодействии с националистическим украинским политиком С. Петлюрой, занял в начале мая Киев, Ленину стало ясно, что война имеет особое значение во всех этих плоскостях.[996] Отряды интервентов стран Антанты воевали (и производили опустошения) на советской территории «в защиту» своих экономических интересов, а с другой стороны, участвовавшие в интервенции страны конкурировали друг с другом в политическом и в экономическом отношении. (Достаточно вспомнить, что немецкие, английские, французские, турецкие, японские и американские интересы во многих пунктах сталкивались и пересекались друг с другом в Советской России. Эта борьба интересов проявилась во множестве форм от открытого грабежа до раздела территорий и сфер экономических интересов.) Следовательно, Ленин считал начавшееся в конце апреля польское наступление под руководством Пилсудского частью ситуации, сложившейся в Европе. По его оценке, Польша была придатком Антанты, однажды уже потерпевшей поражение в России, агрессивным воплощением версальской системы мирных договоров. Это не означало того, что Ленин не понимал значения польских великодержавных мечтаний, он лишь не придавал им серьезного значения.

Несомненно, представляется упрощением видеть в польско-советской войне лишь «войну из-за границ». Пилсудский и польская пропаганда действительно были опьянены мечтами о национальном воссоединении и Великой Польше, однако Пилсудский никогда не решился бы начать наступление с сомнительным исходом без поддержки Антанты, прежде всего Франции, и, конечно, руководителя «контрреволюционной Украины» С. Петлюры. Мы видели, что весной 1920 г. в среде большевиков снова проснулись надежды на европейскую революцию: в Германии удалось при поддержке рабочих подавить путч Каппа, на левом крыле европейской социал-демократии наблюдалось множество проявлений решительной симпатии по отношению к Коминтерну и советской власти, поэтому штаб международного коммунистического движения увидел перед собой новые революционные перспективы. Весной Ленин еще придерживался осторожной точки зрения, предпочитая «непосредственному наступлению» подготовительные действия. Это вызвало недовольство Б. Куна, выраженное им в ранее неизвестном письме от 21 марта 1920 г. Венгерский коммунистический руководитель прямо писал о том, что ленинские высказывания используются в собственных целях «вшивыми оппортунистами в коммунистических партиях и вне их». Поэтому, писал Б. Кун, «прошу Вас не тормозить [и не утверждать], что русский метод большевизма в Западной Европе не может быть просто применен, ибо это используют, со ссылкой на Ваш всеобщий авторитет…».[997]

Б. Кун не был исключительным явлением. Почти всем руководством Коминтерна, включая и Ленина, постепенно овладел оптимизм. В июле-августе 1920 г., во время II конгресса Коминтерна, оно уже верило в успех контрнаступления. Это состояние эйфории проявилось в шифрованной телеграмме Ленина от 23 июля 1920 г. (в этот день М. Н. Тухачевский получил приказ перейти р. Буг и занять Варшаву), посланной находившемуся в Харькове Сталину со II конгресса Коминтерна: «Положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию, а может быть, также Чехию и Румынию. Надо обдумать внимательно. Сообщите ваше подробное заключение. Немецкие коммунисты думают, что Германия способна выставить триста тысяч войска из люмпенов против нас».[998]

В это время сложилось и мнение большевистского руководства о том, что под знаком «поощрения мировой революции» необходимо подготовиться к советизации Армении и Грузии, чего уже в начале августа требовало кавказское бюро партии. Больше того, существует документ — адресованная И. Г. Смилге телеграмма Ленина, доказывающая, что Ленин не отказался и от мысли о советизации Литвы.[999] Несмотря на то что наркомвоенмор Троцкий с большим скептицизмом отнесся к плану советской военной акции против Варшавы, которая должна была последовать вслед за выдохнувшимся польским наступлением, под влиянием описанного выше настроения победили все же сторонники немедленного контрудара.

Хотя британский министр иностранных дел Керзон, реагируя на быстрое советское контрнаступление, последовавшее за захлебнувшимся наступлением Пилсудского, в ноте от И июля потребовал, чтобы Красная армия остановилась на линии Керзона,[1000] это требование не могло быть подкреплено никакими моральными аргументами. (Другой вопрос, целесообразно ли было вообще Красной Армии переходить границу). Неожиданная «жажда мира» не оказала на Ленина никакого впечатления. В связи с военным нападением Польши на Советскую Россию он говорил о намерении «штыками прощупать», не готов ли польский пролетариат к поддержке мировой революции или, по крайней мере, к советизации Польши. Властно-организационная основа такого эксперимента была найдена в создании «временного революционного комитета Польши», состоявшего из большевиков польской национальности во главе с Ю. Мархлевским и провозгласившего по существу ту же программу, которую представляла большевистская партия в 1917 г.

После поражения под Варшавой, последовавшего в середине августа 1920 г., на IX Всероссийской конференции РКП(б) в сентябре того же года Ленин признал, что в результате ошибочных дипломатических, военных и политических расчетов Советская Россия потерпела «катастрофическое», «громадное» поражение, на опыте которого он собирался «учиться» и лично. В то же время Ленин не снял с повестки дня своих теоретико-стратегических соображений, согласно которым контрнаступление рассматривалось как возможный ответ на польскую агрессию, и по-прежнему доказывал принципиальную правильность курса на мировую революцию.[1001] Знакомство с полным текстом ленинских выступлений, которые ранее замалчивались либо сокращались, особенно важно в том смысле, что сентябрьская речь освещает всю перспективу, открывавшуюся перед Лениным как революционером-теоретиком и практиком, определявшим внешнюю политику страны, раскрывает всю концепцию, обосновывавшую расширение войны против Польши. Ленинские выступления, не предназначавшиеся для широкой публики и не отредактированные даже в письменном варианте, в сжатой форме содержат актуальные для того времени политические и теоретические взгляды Ленина на проблемы международных революционных преобразований.

В том факте, что генерал Пилсудский напал на Советскую Россию, несмотря на советские предложения о мире на основании границ, чрезвычайно выгодных для Польши, а точнее — для правящих классов Польши,[1002] Ленин видел не самостоятельные действия Варшавы, а следствие всей Версальской системы, инициативу Антанты, прежде всего Франции. Ленин подчеркнул, что «где-то около Варшавы лежит центр всей теперешней системы международного империализма», Варшава — это бастион, близкий к «центру мирового империализма», падение которого поколебало бы всю мировую систему империализма. Этот явно преувеличенный вывод Ленин дополнил тем на первый взгляд геополитическим, но на самом деле выходящим за рамки геополитики аргументом, что Польша — это «буфер между Россией и Германией», последнее государство, остающееся «в руках международного империализма против России», и в этом смысле — «опора всего Версальского договора». Следовательно, Ленин преувеличил значение Варшавы, падение которой не обязательно означало бы падение Версальской системы, однако важно отметить, что в стратегическом плане Ленин в то время представлял себе преодоление изоляции революционной России только революционным путем, причем в этой связи возрастало и значение великодержавных комбинаций. Таким образом, Ленин поставил в зависимость от участи Варшавы судьбу всей Версальской системы, так как Россия, по его мнению, могла вступить в непосредственную связь с революционной Восточной Пруссией. Далее в своем выступлении Ленин яркими красками описал «зажигательные» последствия этого для держав Антанты.[1003] В качестве революционного стратега Ленин «научился» говорить на языке «великих держав», на языке силы, вследствие чего способ речи революционного стратега слился со способом речи державного политика.

Ленин открыл намерение великодержавного покорения России и в деятельности Франции и Англии.[1004] Видя за Деникиным и Колчаком деятельность «англо-французской оси», Ленин точно так же считал представителем нового, версальского «империалистического мирового порядка» и Пилсудского, который был готов принять участие в разделе России. С точки зрения государственной политики одной из целей похода на Варшаву для Ленина была демонстрация силы Советской России, нового государства, которое не желало подвергаться бесконечным унижениям со стороны Антанты. Ленин чувствовал, что Антанта слабеет, так как не смогла обеспечить единую базу для русской контрреволюции. Страны Антанты не смогли объединить своих сил и в финансовом отношении, причиной чего была прежде всего (как уже упоминалось выше) противоположность их интересов в деле ограбления и раздела России.

Конечно, Ленин уже с 1918 г. был убежден в том, что непосредственной целью Антанты является военная изоляция Советской России, а малые и средние государства сыграют роль средства достижения этой цели.

Позже Ленин разоблачил лицемерие и неприкрытую ложь западных держав, указав на то, что «отказ от интервенции» является неправдой, так как они поддерживают, больше того, науськивают эстонцев, финнов и поляков. Однако в речи на совещании председателей исполкомов Московской губернии 15 октября 1920 г. он уже говорил о противоречиях между французами и англичанами, которые не смогли объединиться для поддержки Польши, прибалтийских государств и Врангеля, так как Англии «невыгодно восстановление царской, или белогвардейской, или хотя бы буржуазной России».[1005]

С другой стороны, Ленин расценивал польское наступление как возможный пример для соседних, вышедших из Российской империи государств, которые могут послужить для европейских великих держав плацдармом против Советской России. Поэтому он обдумывал политику реванша. В эту державную логику укладывался тот тезис революционной стратегии, по которому пришло время для превращения антиимпериалистической «оборонной войны» войны с Антантой в «войну наступательную».

Всю войну Ленин оценивал, исходя из этой концепции, его цитируемые ниже слова свидетельствуют о том, что он не смог переоценить своей позиции даже после поражения под Варшавой. «…Военное наступление Антанты против нас, — сказал Ленин в отчете ЦК РКП(б), — закончено, оборонительная война с империализмом кончилась, мы ее выиграли. Польша была ставкой. И Польша думала, что она, как держава с империалистскими традициями, в состоянии изменить характер войны. Значит, оценка была такова: период оборонительной войны кончился. (Я прошу записывать меньше. Это не должно попадать в печать). [70 лет и не попадало — Т. К.]. С другой стороны, наступление показало нам, что при бессилии Антанты военным путем задавить нас, при бессилии ее действовать своими солдатами, она может только толкать на нас отдельные маленькие государства, не представляющие военной ценности и держащие у себя помещичье-буржуазный порядок, только ценой тех мер насилия и террора, которые им предоставляет Антанта. Нет сомнения, что тот меньшевистский демократический капитализм, который держится еще во всех пограничных с Россией государствах, образованных из прежнего состава бывшей Российской империи, начиная с Эстонии, Грузии и т. д., он держится при помощи того, что доставляет Англия… Перед нами встала новая задача. Оборонительный период войны со всемирным империализмом кончился, и мы можем и должны использовать военное положение для начала войны наступательной. Мы их побили, когда они на нас наступали, мы будем пробовать теперь на них наступать, чтобы помочь советизации Польши. Мы поможем советизации Литвы и Польши, так говорилось в нашей резолюции…».[1006]

Понятие «наступательной войны» в данном случае действительно выражало намерение «советизировать» территории, ранее принадлежавшие Российской империи, что показало постепенное и неизбежное слияние «революционного интернационализма» с великодержавными устремлениями. Сочленение этих двух, изначально разных явлений объяснялось политической и военной ситуацией, сложившейся во время гражданской войны, а также политическим рефлексом советских руководителей, исходивших из того, что Советская Россия ведет смертельную борьбу за выживание в «капиталистическом окружении», «в кольце империалистических, буржуазных стран».

В отношении Грузии, Эстонии и Латвии ранее была принята резолюция, отвергавшая военное вмешательство, что вызвало недовольство коммунистов этих стран. «Они, — вспоминал Ленин, — держали полные горечи речи против нас, говоря, как можете вы заключать мир с белогвардейскими латышскими палачами, которые подвергли виселице и пытке лучших латышских товарищей, проливавших кровь за Советскую Россию. Эти речи мы слышали и от грузин, но не помогали советизации Грузии и Латвии. И сейчас этого сделать мы не можем, нам не до того… По отношению к Польше мы изменили эту политику. Мы решили использовать наши военные силы, чтобы помочь советизации Польши… Мы формулировали это не в официальной резолюции, записанной в протоколе ЦК и представляющей собой закон для партии и нового съезда, но между собой мы говорили, что мы должны штыками пощупать — не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?»[1007]

Под влиянием поражения под Варшавой Ленин выступил с резкой самокритикой по определенным вопросам. На IX партийной конференции многие выразили убеждение в том, что партийное и военное руководство преувеличило оппозиционность польских рабочих и крестьян, их ненависть к правящим классам и антифеодальную и антикапиталистическую настроенность и недооценило крестьянский патриотизм, национальное чувство, силу национализма, преданность новому польскому национальному государству. Этот факт признал и Ленин, видевший в нем важнейший опыт. Однако ранее советские руководители «революционного правительства Польши», например Ю. Мархлевский, тоже подчеркивали отрицательные последствия пренебрежения местными особенностями, например тот факт, что отношение местного населения к направленным к нему чиновникам еврейского происхождения, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Большевистский руководитель Ф. Кон, хорошо знакомый с местными условиями, писал о том, что в местной администрации слишком много русских и евреев и что советское руководство не учло растущего крестьянского антисемитизма, который, как мы видели в предыдущей главе, появился и в рядах Красной Армии. Таким образом, поляки уже боролись не только против коммунистов, но и против традиционного русского угнетения, «поддерживаемого евреями», иначе говоря, советская власть приняла форму русского гнета.[1008] В глазах националистов евреи всегда казались представителями центральной власти и «предателями» местных интересов. Ленин видел в Пилсудском прежде всего представителя Антанты и в меньшей степени чувствовал то влияние на массы, которым польский вождь располагал по той причине, что в нем воплотились амбициозные мечты шляхетского и крестьянского национализма и мелочные, беспощадные черты русофобии, которая так характерна и для других областей восточноевропейского региона и причины которой, конечно, нужно искать главным образом в угнетательском характере царского самодержавия.

Вместе с тем здесь встает и другая проблема, указывающая на слабейший пункт практической и политической концепции Ленина: созрело ли в мышлении польских и западных рабочих требование «мирового революционного перелома», осознали ли они такую возможность в качестве собственного интереса? На партийной конференции Ленин смог лишь коротко коснуться этой проблемы. Как мы уже упоминали, один из ее аспектов заключался в том, что в Польше именно патриотизм повернул против советской власти и Красной Армии польских крестьян и рабочих, а между тем Ленину было известно такое явление по событиям в собственной стране в период Брестского мира. Ленин упомянул и о другом характерном аспекте проблемы, о том факте, что значительная часть западного рабочего класса еще «не созрела» для овладения властью, но видел в этом лишь субъективную «неподготовленность» и не подверг анализу причины этого факта, истоки этого явления. Он констатировал, что революционный большевизм не сумел проникнуть в культурную традицию рабочих масс Запада, но не располагал взвешенным социологическим анализом причин этого факта, а также причин внутреннего расслоения западного рабочего класса (не говоря уж польском). Может быть, именно поэтому он не понимал политической позиции английских рабочих. Наглядным и характерным доказательством этого непонимания является следующее замечание Ленина: «Когда у меня была английская рабочая делегация (26 мая 1920 г. — Т. К.) и я говорил с ней, что всякий порядочный английский рабочий должен желать поражения английского правительства, то они меня совершенно не поняли. Они состроили такие лица, которые, я думаю, не может схватить даже самая лучшая фотография. В их головы совершенно не вмещалась та истина, что в интересах международной революции английские рабочие должны желать поражения своего правительства».[1009]

Характерно, что Ленин не чувствовал: для понимания его тезиса («поражение своего правительства») не хватает не только субъективно-интеллектуальных предпосылок — в Англии вообще не было жизненных предпосылок    для формирования революционного самосознания, как это теоретически понимал и сам Ленин. В Англии, да вообще в буржуазных западных странах, столкновение рабочего класса с капиталом происходит иначе, чем в России. Речь идет не только о другом типе цепи «промежуточных звеньев», но и о такой исторически сложившейся, предпочитающей компромиссы ментальности, с которой Ленин в принципе мог познакомиться в годы эмиграции, больше того неоднократно пытался описать ее вместе с породившими ее причинами, но которую он на самом деле никогда не принимал и которая не пользовалась его симпатией. Во всяком случае, он хорошо знал, что на Западе развитие революции более «сложно» и идет «иными» путями. Настоящая сложность проблемы выражается в том, что сам Ленин критиковал левизну, помимо прочего, именно за пренебрежение региональными и национальными особенностями развития. В конце концов на заре новой эпохи все это было далеко не так просто, как кажется ныне даже некоторым историкам. Ленин уже во время заключения Брестского мира критиковал за абстрактность левых коммунистов, и именно в 1920 г. его наиболее живо занимала проблема «левизны, детской болезни коммунизма», однако, как мы уже подчеркивали, тогда, быть может, и он еще не осознал в полной мере реальное историческое значение пропасти, лежавшей между «теоретическим и практическим сознанием пролетариата». Следовательно, Ленин не сделал далеко идущих политических выводов из своей встречи с английской рабочей делегацией, а главное, не распространил опыт этой встречи на польский вопрос, а между тем с осени 1920 г. было уже совершенно ясно, что, повторим, национализм во всей Европе оказался сильнее социализма, даже учитывая, что между отдельными разновидностями национализма могли существовать большие различия.

На партийной конференции Ленин самокритично и разочарованно поставил под вопрос свое прежнее убеждение, что «в Польше хорошо развито пролетарское население и лучше воспитан сельский пролетариат, эти факты говорят нам: ты должен помочь им советизироваться». Он многократно подчеркивал, что причиной «катастрофического поражения» был «большой национальный подъем мелких буржуазных элементов, которые по мере приближения к Варшаве приходили в ужас за свое национальное существование». На конференции Ленин уже отметил, что польский промышленный пролетариат размещался далеко за Варшавой, которую занять не удалось, поэтому не было возможности получить конкретный опыт о степени его революционной готовности.[1010] (Как будто не могло считаться «конкретным опытом» отнюдь не революционное поведение большинства польских промышленных рабочих в предшествующий период!)

В конечном итоге, рассматривая совершенные ошибки, председатель СНК назвал важнейшей из них отклонение ноты Керзона, но, несмотря на это, он все же сохранил убеждение в необходимости стратегического поворота («контрнаступления»): «Нам при международном положении придется ограничиться оборонительной позицией по отношению к Антанте, но, несмотря на полную неудачу первого случая, наше первое поражение, мы еще раз и еще раз перейдем от оборонительной политики к наступательной, пока мы всех не разобьем до конца».[1011]

В то же время Ленин искал возможности более тесного экономического сотрудничества с Западом. Тогда он еще не выяснил для себя окончательно ответ на вопрос, в какой степени и форме возможен «экспорт» революции в практическом и политическом смысле этого понятия, в том смысле, в каком нормальным путем «экспорта» капитализма считается вывоз, «свободное перемещение» капитала и военная защита интересов капитала, завоеванных рынков сбыта.

На партийной конференции Карл Радек показал противоречия ленинской аргументации и политической стратегии ЦК. В его толковании вопрос заключался в том, целесообразно ли было «щупать» военным путем готовность польского народа к революции? Радек указал на слабейший пункт аргументации Ленина, подчеркнув, что недостаточно отвергнуть «прощупывание», заменяющее серьезный анализ: «Если тов. Ленин и Троцкий нащупывают, — сказал он, — то у меня такое чувство, что здесь что-то неладно…». Сославшись на разговор Ленина с английской рабочей делегацией, Радек заявил, что «ни в Германии, ни во Франции, ни в Англии мы не стоим настолько непосредственно накануне революции, что если мы захватим Польшу, то встанет Германия и т. д.».[1012]

В этом и состояла суть вопроса. Истинная проблема заключалась в неизменности теоретического горизонта, а не в том, что Ленин якобы действовал в дурмане «великодержавной политики». Осознание возможностей, предоставляемых новой эпохой, потребовало от Ленина большой умственной работы, хотя он не смог систематизировать и описать на основании глубокого анализа главные черты новой ситуации, сложившейся после мировой войны, новые тенденции развития мировой системы. Слабым утешением для него было то, что в этом смысле этого не сумел сделать никто ни в Европе, ни в Америке, в конце концов речь ведь шла о рождении новой эпохи.

Говоривший на нескольких языках и хорошо знавший Западную Европу Радек подчеркнул также, что руководство партии и Коминтерна сильно преувеличило «зрелость революции» в Центральной Европе, и в конце своего выступления еще раз повторил, «что во всяком случае мы должны отказаться от метода зондирования международного положения при помощи штыков». Со своей стороны, Ленин не желал публичной дискуссии о проблеме «зондирования». Реагируя на рукопись статьи Радека, написанной через несколько дней после конференции, Ленин в записке от 6 октября 1920 г. сделал следующее возражение: «Я против того, чтобы говорить о нашей будущей (или возможной) помощи немцам через Польшу; выкинуть (выделено Лениным — Т. К.)».[1013]

Критика поступала из различных источников, наиболее важными казались соображения морального характера, высказанные известными представителями интеллигенции (Короленко, Горьким и Кропоткиным), но, как мы видели, политика «насильственной экспансии» подверглась критике и на IX партийной конференции. С другой стороны, критические замечания были высказаны и газетой «Роте Фане», представителями немецкого коммунистического движения. Ленин так реагировал на них на партконференции: «“Роте Фане” и многие другие не могут и мысли допустить, что мы своей рукой поможем советизации Польши. Люди эти считают себя коммунистами, но некоторые из них остаются националистами и пацифистами».[1014]

Ближайшие сотрудники Ленина, как правило, подходили к проблеме мировой революции еще догматичнее, чем он. Например, именно в период партконференции (14 октября) на съезде Независимой Социал-демократической партии Германии председатель Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьев пытался убедить немецких рабочих в том, что основной задачей является «подготовка рабочего класса к мировой революции», что в свете немецких политических событий оказалось — и не только при ретроспективной оценке — целью, оторванной от действительности. «Единственное, чего мы от вас требуем, — заявил Зиновьев, — и вы имеете право требовать того же от нас, это систематически проповедовать и подготовлять мировую революцию, все предпосылки которой уже налицо. Это не фразы романтиков революции. Воспитывать отсталые слои рабочего класса и крестьянства, говорить им, что пробил час мировой революции, — вот что необходимо (оживленные одобрения)». Тем, кто говорил об отсутствии предпосылок революции, Зиновьев отвечал, что рабочие партии должны выбирать между «восстановлением» капитализма, «постановкой капитализма на ноги» и его свержением. «Неужели вы, — обратился он к своим слушателям, — хотите сперва опять поставить капитализм на ноги, чтобы затем его свергать? А это-то и есть коренное заблуждение всего международного реформизма».[1015]

В этом состояла и дилемма Ленина, однако он подошел к ней более практично, более того, углубив теоретическую и политическую критику «левизны», он постарался направить мышление и политику руководства Коминтерна по новому пути. Варшавское поражение положило конец состоянию эйфории, больше того, под влиянием этого поражения в мышлении советского политического руководства возросло влияние новых, реально-политических, «державных» соображений. Другой вопрос, что это было как раз такое мышление, которое понимали, а с ростом силы Советской России постепенно и приняли государственные деятели Запада. Несмотря на то что Ленин до самой смерти сохранил надежду на международную революцию, как революционер-практик он уже с 1921 г. в своей повседневной политике не опирался на это теоретическое предположение. В воспоминаниях современников говорится о том, с каким пылом он спорил с теми, кто в конкретных ситуациях «апеллировал» к «перспективе мировой революции», и, отказавшись от революционных методов, провозглашал реформы не только во внутренней, но и во внешней политике.[1016] Таким образом, Советская республика начала «вхождение в новую мировую систему» и в области внешней политики. Когда Ленин выбыл из строя, место революционного мессионизма все прочнее занимал властный прагматизм, своего рода бюрократическая комбинация революционного интернационализма и великодержавной политики, открыто провозглашенная уже после смерти Ленина, в декабре 1924 г., Сталиным, выдвинувшим лозунг «построения социализма в одной стране». Польско-советская война, несомненно, сыграла важную роль в этом повороте.

7.4. Мессианская левизна

Известная брошюра Ленина «Детская болезнь “левизны” в коммунизме» и его польское «заблуждение» не имели общих корней ни в методологическом, ни в теоретическом, ни в политическом смысле. Как мы видели, Ленин поначалу неверно оценил положение в Польше, недооценил вспыхнувшие национальные чувства и глубину антирусских настроений и их антиреволюционное содержание.

Центральная проблема явления левизны коренилась в отношении к политическим компромиссам. Ленин понимал, что отклонение любых компромиссов питалось непониманием новой исторической ситуации, проистекало из неспособности приспособиться к новому соотношению классовых сил, так как представители этого направления по-прежнему придерживались точки зрения, сложившейся еще «до революции». Именно для освещения этого комплекса явлений Ленин написал в апреле 1920 г., к открытию II конгресса Интернационала, свое знаменитое полемическое произведение о «левизне».[1017]

Ленин на множестве голландских и русских, немецких и английских, а также и венгерских примеров показал типичные черты этого явления. «Левые коммунисты» занимали революционную позицию и по таким вопросам, которые не могли быть решены с помощью непосредственных политических акций. Политическое содержание ленинской критики может быть адекватно истолковано в рамках политических и организационных процессов, связанных с возникновением и укреплением III Интернационала. Не углубляясь в сложную и сегодня уже, наверное, кажущуюся не столь интересной историю повседневной политической борьбы, можно, однако, с очевидностью сказать, что Ленин выступил против «левизны» в интересах осуществления исторического поворота. В своей брошюре он так изложил свои конечные выводы: «Коммунисты должны приложить все усилия, чтобы направить рабочее движение и общественное развитие вообще самым прямым и самым быстрым путем… Это бесспорная истина. Но стоит сделать маленький шаг дальше — казалось бы, шаг в том же направлении — и истина превратится в ошибку. Стоит сказать, как говорят немецкие и английские левые коммунисты, что мы признаем только один, только прямой путь, что мы не допускаем лавирования, соглашательства, компромиссов, и это уже будет ошибкой, которая способна принести, частью уже принесла и приносит, серьезнейший вред коммунизму».[1018]

Разрыв с левацким политическим доктринерством произошел лишь весной 1921 г. на III конгрессе Коминтерна после ряда тяжелых политических конфликтов. Более гибкая политика, отказ от сектантства и спад революционного движения привели к созреванию «политической тактики рабочего единства» под эгидой Коминтерна.[1019] В августе 1919 г. Ленин писал представительнице «левацкого» антипарламентарного направления Сильвии Панкхерст, что одной из главных характерных черт «левизны» является сектантство (которое проявляется в антипарламентаризме), представляющее собой методологический и политический тупик.[1020]. Дёрдь Лукач всю жизнь считал справедливым брошенное ему Лениным обвинение в «антипарламентаризме»,[1021] а спор Ленина с Б. Куном практически стал постоянным, поскольку Кун даже в нереволюционных ситуациях говорил на языке революционных лозунгов. Однако осознание того, что левизна не только проявляется во «второстепенном» вопросе о парламентаризме, но и образует целую систему взглядов и структур деятельности, связано с опытом Брестского мира,[1022] а к весне 1920 г. это явление уже развернулось в международных масштабах в своей «классической» форме. Реакцией на это и стала ленинская брошюра, «правоту» автора которой доказал печальный немецкий опыт, поражение в т. н. мартовских боях весной 1921 г.

Многие группы молодого коммунистического движения еще и весной 1921 г. были заворожены перспективой мировой революции, хотя на III конгрессе Коминтерна левацкие течения в принципе потерпели поражение как в организационном, так и в теоретическом и тактическом отношении. В уже отнюдь не революционной ситуации философски обоснованное мессианское сектантство, как позже назвал свое направление сам Лукач, являвшийся его виднейшим идеологом, по отношению к проблеме парламентаризма и общего развития революции выделялось ориентированностью на конечные цели. Венгерский философ, будучи отчасти идеологом т. н. наступательной тактики, еще и в марте 1921 г. подходил к событиям с точки зрения актуальности немецкой революции, хотя тогда он уже склонялся к принятию предложенной Лениным тактики «единого рабочего фронта», которая заменяла стремление к непосредственному осуществлению революции политикой объединения массового и профсоюзного движения. В свою очередь, Б. Кун поддерживал итальянские и немецкие поправки к внесенным К. Радеком т. н. «русским тезисам», эти поправки подверглись резкой критике Ленина как «сектантские».[1023] В своем стратегическом мышлении Ленин считал особенностью этого периода его «нетеоретичность», видел в нем такой промежуток времени, когда стали заметными все, даже самые неблагоприятные альтернативы, и главная задача состояла в необходимости сориентироваться среди них на практике. Появление «мессианских левых» было для Ленина неожиданным, «взволновавшим» его явлением. Неожиданным, потому что у него не было возможности изучить его природу на партиях II Интернационала и из теоретических работ. По старой привычке он отождествил его с анархизмом, и нельзя сказать, что полностью ошибся, так как истоки мессианской левизны, как показал И. Херманн несколько десятилетий назад, восходят к Жюльену Сорелю, не марксисту, а социалисту, отвергавшему абстрактные теории и воплощавшему «французскую ориентацию на практику». Сорель «обратился к Ницше и Бергсону, чтобы философски обосновать свою общую политическую философию, опирающуюся на забастовки, и действительно оказывал большое влияние не только во Франции, но и в Италии, а также отчасти в Германии и Венгрии. В нашу задачу не входит рассмотрение того, как были связаны с этим мессианским мировидением Эрвин Сабо и члены “Воскресного общества” Лукач и Корш, но несомненно, что проблема революционной практики укоренилась в качестве фундаментального вопроса в мышлении интеллигентских групп, оппонировавших II Интернационалу, но исходивших из марксизма».[1024] Можно спорить о том, кого можно отнести к предыстории мессианской левизны в России, но одним из них, по всей видимости, был А. А. Богданов, о котором говорилось в одной из предыдущих глав.

В философском подходе к практике Ленину не нравилось именно отсутствие практических ответов и отдаленность от реальной жизни. Это хорошо отразилось во фразе, напечатанной в «Роте фане» в марте 1920 г., во время Капповского путча, грозившего смертью версальской демократии: «Пролетариат не пошевелит и мизинцем ради демократической республики». Эта зарождающаяся сектантская установка по-настоящему проявилась год спустя, в ходе т. н. мартовских боев, в удалении с поста немецкого коммунистического руководителя П. Леви, противостоявшего сектантству и придерживавшегося тактики «единого рабочего фронта», а также в том, что выступавший против этой тактики Б. Кун, будучи сторонником «теории наступления» в Коминтерне, хотя и не играл непосредственной роли в мартовской акции, но все же поддерживал соответствующую этой акции политику.[1025] Попытка немецких революционных сил весной 1921 г., которая может считаться совместной акцией многих руководителей Коминтерна и немецких левых коммунистов, стала не началом пролетарской революции, а последним событием ее поражения. Согласно решению пленума ЦК Объединенной компартии Германии от 17 марта, целью вооруженного рабочего восстания в Средней Германии (22 марта — 1 апреля 1921 г.) должно было быть «свержение правительства» и «союз с Советской Россией». Это восстание вспыхнуло после того, как власти прусской провинции Саксония решили использовать полицию для подавления рабочих волнений и «восстановления порядка». Быстро изолированное восстание потерпело поражение, по некоторым данным погибло 145 человек, около 35 тыс. человек было арестовано.[1026]

Это сектантское направление проистекало не только из указанных выше мессианских источников, но и из своеобразного бюрократизма, «революционного волюнтаризма» и властного насилия, опиравшегося на представление о том, что все практические проблемы могут быть решены административно-насильственным путем. (Позже Лукач назвал эту тенденцию «бюрократическим сектантством»). Несомненно, что в России эта тенденция подкреплялась концентрацией власти. С революционной попыткой в марте 1921 г. совпали подавление антикоммунистического матросского восстания в Кронштадте и появление рабочей оппозиции. Представители внутрипартийных «пролетарских мессианских» течений (рабочей оппозиции и др.) сотворили из пролетариата настоящего идола, как будто он весь стоял на уровне его самых сознательных группировок. Такое представление было непосредственно опровергнуто как восстанием, так и его подавлением. Вооруженное подавление восстания было для Ленина — спорной — необходимостью, вытекавшей из логики власти, другие обосновывали эту необходимость «философскими» и эмоциональными доводами, видя в любом восстании проявление контрреволюции. В немецкой мартовской акции эти две разновидности сектантства несчастливо сомкнулись, в то время как в России столкнулись друг с другом. Ленин в то время боролся на X съезде с третьей разновидностью мессианства, с уже упомянутым «пролетарским мессианством», проявившимся в образе рабочей оппозиции. Его представители, как будет видно ниже, рассматривали ситуацию с точки зрения непосредственного осуществления социализма. Эта форма мессианства была совершенно иным явлением по сравнению с мессианизмом бюрократического спасения, представителем которого был, например, венгр Б. Кун. Ленин считал сектантство венгерского революционного руководителя очень вредным, хотя ценил и уважал преданность Куна. Б. Кун казался Ленину воплощением «политической ограниченности и узости», «глупости», «бесчувственности к массам», «сектантства» и «революционного фразерства».[1027] Позиция Ленина была сформулирована как третье направление между правым «оппортунизмом» и «левизной». Ленин подчеркивал, что буржуазия «видит в большевизме почти только одну его сторону: восстание, насилие, террор; буржуазия старается поэтому приготовиться в особенности к отпору и сопротивлению на этом поприще». В этой связи он ссылался на пример массовых убийств во время белого террора в Финляндии и Венгрии. Ленин смотрел на свою страну как на осажденную крепость, в которой меньшевики, прочие социал-демократы и эсеры, казалось, не способны порвать со старым миром в теоретическом и политическом отношении. А «левизна» представлялась ему как бы наказанием за правое «вырождение» социал-демократии, «той же ошибкой, только с другой стороны», делаемой левыми коммунистами, «левым доктринерством», которое не может приспособиться к новым условиям, новым «вызовам», «упирается на безусловном отрицании определенных старых форм, не видя, что новое содержание пробивает себе дорогу через все и всяческие формы».[1028]

Следовательно, в своей небольшой брошюре о «левизне», написанной по политическим мотивам, Ленин попытался описать методологические и политические предпосылки уяснения новой исторической ситуации. Не случайно, что ее читаемость достигла кульминации в хрущевский период, когда явление сталинизма рассматривалось в понятийных рамках «левизны», сектантского доктринерства. Таким образом, были смешаны очень разные, прямо противоположные друг другу «левые» течения от сталинистов до сторонников советского коммунизма. В противоположном смысле, но с помощью тех же методологических приемов были сведены «к общему знаменателю» Ленин и Сталин, в которых видели «реставраторов капитализма» в СССР, «представителей нового интеллигентского класса». В конце 30-х гг. эта мысль была снова сформулирована Карлом Коршем, развивавшим критику Ленина Паннекуком.[1029] Это «сведе́ние», являющееся прямой политической инсинуацией, стало по-настоящему популярным позже, после смены общественного строя в странах Восточной Европы, оказалось элементом идеологии этого процесса.

В конечном итоге ленинская брошюра показала, что ее автор окончательно порвал со всеми теми политическими и теоретическими концепциями и традициями, которые внушали или стимулировали революционные действия в нереволюционных ситуациях. Он осознал и подчеркивал необходимость гибкой политики, соответствующей актуальной исторической ситуации и учитывающей важность компромиссов, выработал те методологические предпосылки, в свете которых «представительство политических интересов рабочего класса» не всегда, больше того, во многих случаях отнюдь не означало применение «наиболее революционных радикальных» мер, а требовало тактического, стратегического и теоретического осмысления конкретных исторических и политических возможностей. Под лозунгом «конкретного анализа конкретной ситуации» Ленин объявил войну новому сектантству, новому догматизму, которые, несмотря на все его старания, укоренились в коммунистическом движении в первой фазе его становления. Позже эти сектантские направления различного типа получили самостоятельное значение, и борьба с ними сопровождала всю историю международного коммунистического движения. Изучение этого явления должно стать предметом отдельного исследования.

Глава 8 Теория социализма: возможность или утопия?

«Буржуазные профессора за понятие равенства пытались нас изобличить в том, будто мы хотим одного человека сделать равным другим… Но они не знали по своему невежеству, что социалисты и именно основатели современного научного социализма, Маркс и Энгельс говорили: равенство сеть пустая фраза, если под равенством нс понимать уничтожения классов… Общество, в котором осталась классовая разница между рабочим и крестьянином, нс есть ни коммунистическое, ни социалистическое общество».

Ленин В. И. Речь об обмане народа лозунгами свободы и равенства

В октябре 1917 г. Ленин действительно мог думать, что история в удивительно, более того, беспрецедентно большой степени подтвердила правильность его предварительных замыслов, политических и теоретических убеждений, «планов» и «предсказаний». Однако после октября ему пришлось все чаще сталкиваться с тем, что ни один из его «прогнозов», «планов» нс подтвердился конкретно, а сели и подтвердился — как, например, предсказание гражданской войны, — то в такой форме и с таким ходом событий, которые сопровождались непредвиденными катастрофами. Все это оказало влияние на развитие теории социализма. Поскольку большинство меньшевиков (а позже под их влиянием и представители многих других направлений) видели своего рода буржуазную революцию и в самом Октябрьском перевороте, этим в определенном смысле были «намечены» рамки дискуссии по этому вопросу.[1030]

Если взглянуть на теоретические результаты ленинской деятельности, на его взгляды на социализм под углом зрения его «последних работ» 1922–1923 гг., то и в этом случае нельзя избежать хотя бы сжатой реконструкции исторического формирования его идей.[1031] Прежде всего потому, что, хотя его теория               располагает         хорошо     описываемой концептуальной основой, на ее интеллектуальное воплощение повлияли пять этапов развития, которые могут быть четко выделены с точки зрения политической истории. Первым был период до революции 1905 г., вторым — промежуток времени до Октябрьской революции, их результаты, как мы видели, Ленин обобщил в брошюре «Государство и революция». Однако после 1917 г. у Ленина, ставшего государственным деятелем, уже не было возможности для написания систематической теоретической работы; причем, вероятно, дело было не только в недостатке времени, а и в том, что новые элементы событий еще не достигли «классической стадии», пригодной для научного изучения. И все же три этапа, последовавшие за Октябрьской революцией: «рыночная экономика», характерная до весны 1918 г., военный коммунизм 1918-1920-х гг. и «государственный капитализм» новой экономической политики (НЭПа), развернувшейся с марта 1921 г., - оставили самостоятельный и хорошо видный отпечаток на мышлении Ленина.

8.1. Истоки понятия «социализм»

Ленин пытался принципиально поставить вопрос о понятии социализма уже на начальной стадии своей теоретической деятельности. В этом ему не на что было опереться, кроме работ Маркса и Энгельса,[1032] ведь взгляды представителей досовременного русского крестьянского социализма и представления социалистов-утопистов не только не привлекли его внимания, но и были прямо отвергнуты им как интеллектуальные реквизиты, относящиеся к романтическому прошлому (и по своим важнейшим особенностям не соответствовавшие капиталистическим товарным отношениям). Этому не противоречит подчеркнуто уважительное отношение Ленина к творчеству тех мыслителей, которые изучали возможности создания некапиталистического коллективистского общества. К их числу несомненно относился П. А. Кропоткин (который вполне положительно относился к Октябрьской революции!); между прочим, в 1919 г. Ленин предложил Кропоткину издать четырехтомное собрание его сочинений.[1033] Уже в первой половине 1890-х гг. в книге «Что такое “друзья народа”?» Ленин, полемизируя с Н. К. Михайловским, отвергал всякого рода туманные представления, «мечтания» о социализме. Он подчеркивал: «Всякий знает, что никаких собственно перспектив будущего никогда научный социализм не рисовал: он ограничивался тем, что давал анализ современного буржуазного режима, изучал тенденции развития капиталистической общественной организации — и только. “Мы не говорим миру, — писал Маркс еще в 1843 г., и он в точности выполнил эту программу, — мы не говорим миру: "перестань бороться; вся твоя борьба — пустяки", мы даем ему истинный лозунг борьбы. Мы только показываем миру, за что собственно он борется, а сознание — такая вещь, которую мир должен приобрести себе, хочет он этого или нет”. Всякий знает, что, например, “Капитал”… ограничивается самыми общими намеками насчет будущего, прослеживая только те, теперь уже имеющиеся налицо, элементы, из которых вырастает будущий строй».[1034]

Эти мысли непроизвольно напоминают сделанное Лениным двадцать лет спустя замечание о «суздальской мазне»,[1035] которое так часто цитировалось начиная с 60-х гг. XX в. Однако, наряду с переходом от «крестьянского социализма» к «рабочему социализму», у Ленина можно найти еще один важный постоянный момент: основным вопросом социализма является существование независимой от капитала и государства производственной и потребительской общины, кооператива, коммуны, на которые Ленин обратил внимание еще в конце 1890-х гг. во время изучения «Аграрного вопроса» Каутского и других работ по аграрной истории и теории.[1036]

Правда, это общее положение, которое, однако, опирается на практический исторический опыт. Как мы уже видели во второй главе, Ленин в ходе борьбы с народниками в 1890-х гг. отверг и миф об «исключительности», самобытности России. Критика современного капитализма рассматривалась им с точки зрения «коммунистической революции», предполагающей социализм. Следуя диалектическому методу Маркса, Ленин описывал социальноисторическое развитие как движение от простого к сложному, в ходе которого человечество закономерно приходит к современному обществу и характерным для него отношениям собственности, истоки и посткапиталистическое будущее которых органически, ступенчато связаны друг с другом в соответствии с законом «отрицания отрицания» (в этой связи Ленин ссылался на известный спор между Энгельсом и Дюрингом). Вся проблематика социализма рассматривалась Лениным сквозь призму исторического развития собственности, в процессе которого после разложения древних общин в современном обществе возникнет новая общинная организация как форма общинной собственности, стоящая выше общественного выражения «индивидуальной собственности». «Уничтожение индивидуальной собственности, — писал Ленин, — совершившееся указанным образом с 16 века, представляет из себя первое отрицание. За ним последует другое, которое характеризуется как отрицание отрицания и вместе с тем как восстановление “индивидуальной собственности”, но в высшей форме, основанной на общем владении землей и орудиями труда. Если эта новая “индивидуальная собственность” в то же время называется г-ном Марксом и “общинной собственностью”, то в этом именно и сказывается гегелевское высшее единство, в котором противоречие устраняется…».

Следовательно, в мышлении Ленина социализм как философская и историческая возможность выводится из складывания современного капиталистического общества, из процесса первоначального накопления капитала. Ленин пространно цитировал мысли Маркса о возникновении новой индивидуальной собственности, которая теперь уже означает общее владение средствами производства, то есть то, что наемные рабочие «планомерно расходуют свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу», по-социалистически, как «свободный союз свободных индивидов». «Капитал, — цитировал Ленин Маркса, — становится оковами того способа производства, который расцвел вместе с ним и под его покровом. Концентрация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимы с их капиталистической оболочкой. Она разрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».[1037]

При посредстве Ленина эта мысль Маркса сумела захватить в начале XX в. целое поколение от Бердяева до С. Булгакова. В России — именно из-за зачаточности капиталистического развития — укоренился утопический вариант крестьянского социализма, который, как Ленин рано заметил, разложился, породив «пошлый мещанский либерализм», который «усматривал “бодрящие впечатления” в прогрессивных течениях крестьянского хозяйства, забывая, что они сопровождаются (и обусловливаются) массовой экспроприацией крестьянства». Либеральный социализм Михайловского и его сторонников, решительно повернувшись теперь уже против Маркса и русских марксистов, посвятил себя «охране экономически слабейшего», распространению старых, отживших общинных форм, из-за чего Ленин считал это направление безнадежно погрязшим в прошлом и непригодным с точки зрения социальной революции.[1038] Ленин выводил этот эклектизм народников (желание «“брать” хорошее отовсюду», начиная со средневековых общинных форм и кончая современной буржуазной свободой, равенством и просвещением) из субъективного метода тогда еще молодой науки, социологии, начавшей, как он писал, с утопии и дошедшей до самых пошлых либеральных предрассудков.[1039]

В то же время многие упрекали (и упрекают) Ленина («слева») в том, что он преувеличил «прогрессивность» исторического развития развитых капиталистических стран и буржуазной демократии в целом, что идеологически понятно, ведь если монополистический капитализм является «преддверием социализма» и уже «созрел для революции», то логически не остается ничего другого, как с явной практическо-политической целью включить в анализ нормативное понятие «развитости». Добавим к этому, что, как было показано ранее, в годы войны у Ленина созрела мысль о том, что развитие капитализма вступило в деструктивную фазу (фазу «гниения»), однако в этом случае он преувеличил степень разложения капиталистической системы, недооценил адаптационную способность капитализма и тем самым как бы «закрыл» его историю. В то же время, с другой стороны, несколько противореча самому себе, Ленин, как кажется, переоценил прогрессивные «резервы» капитализма. Видимо, в этом отношении в сознании Ленина продолжала жить мысль, которая была сформулирована Марксом в «Манифесте коммунистической партии» и согласно которой капитализм разорвал старые феодальные путы, а современное глобальное общество, именно благодаря распространению демократии, подготавливает свободное развитие рабочего движения, подготавливает «почву для социализма». Несмотря на то что Первая мировая война глубоко затронула ленинские взгляды на капитализм, он осознал инновативную способность капитализма, его склонность к техническому обновлению и действительно с преданностью относился к перспективе социализма. Так было и с другими социалистическими мыслителями того времени, которые часто проводили годы изгнания в Западной Европе или Америке и имели возможность сравнить степень «свободы» и демократии на Западе и на Востоке. Разница была столь очевидной, что Аксельрод или Плеханов после 1907 г. до конца своей жизни настаивали на том, что Россия должна до конца пройти западный путь буржуазно-демократического развития.

Следовательно, Ленин изучал теоретические закономерности с учетом результатов капиталистического развития в области техники и организации и разделении труда. На основе осуществленного еще до войны изучения автоматизации производства, системы Тейлора, Ленин пришел к выводу, что эта новая организация крупного производства даст возможность рабочему классу легче овладеть управлением производством. Вспомним о том, что в начале XX в. рационализаторские устремления капитала были включены в аргументацию, обосновывающую возможность социализма, ведь экономное использование рабочей силы и рабочего времени привело бы к гуманным последствиям при такой организации общества, которой руководят не обособленные и иерархическо-командные капиталистические структуры и не действующие задним числом рыночные регуляторы. (Причем компьютеров в то время не существовало даже в форме гипотезы!) В этой связи Ленин пришел к важному выводу: «Система Тейлора — без ведома и против воли ее авторов — подготовляет то время, когда пролетариат возьмет в свои руки все общественное производство и назначит свои, рабочие, комиссии для правильного распределения и упорядочения всего общественного труда. Крупное производство, машины, железные дороги, телефон — все это дает тысячи возможностей сократить вчетверо рабочее время организованных рабочих, обеспечивая им вчетверо больше благосостояния, чем теперь. И рабочие комиссии при помощи рабочих союзов сумеют применить эти принципы разумного распределения общественной работы, когда она избавлена будет от порабощения ее капиталом».[1040]

Когда Ленин на основании работ Маркса изложил в «Государстве и революции» свою «трехступенчатую» концепцию (в которой социализм как «низшая фаза» коммунизма предваряется «переходным периодом»), он еще не мог знать о том, что русская революция останется в одиночестве и вследствие этого теоретический социализм как практическая проблема в конечном итоге будет отложен до «конца времен», причем возможность социализма будет предоставлена историей в особой, «русской форме», чего Ленин так хотел избежать.

8.2. От рынка до военного коммунизма

После октября 1917 г. в центре мышления Ленина всегда находилась необходимость сохранения завоеванной власти, «власти советов» (на практике это никогда не отделялось от власти партии, считавшейся предпосылкой советской власти), и с этой точки зрения он рассматривал практическую возможность реализации «общинно-социалистических», «пролетарских конечных целей». Противоречие между утомительной повседневной борьбой за выживание и конечными целями постепенно выдвигало на передний план получавшую самостоятельное значение проблему т. н. переходного периода.

Об этой проблеме Ленин говорил на первом после Октября съезде партии, указав на определяющие особенности социалистической революции: «Отличие социалистической революции от буржуазной состоит именно в том, что во втором случае есть готовые формы капиталистических отношений, а Советская власть — пролетарская — этих готовых отношений не получает, если не брать самых развитых форм капитализма…».[1041]

В сложившемся положении Ленин подчеркнул важность установления рабочего контроля над крупнейшими предприятиями, создания единого государственного экономического механизма и «организации учета». В принципе Совет как «единственная форма государственной власти» мог быть централизован только «снизу», однако именно эта цель не могла быть осуществлена на практике, так как революционный пролетариат составлял столь малую часть населения, что не мог динамизировать деятельность Совета на самоуправленческой основе в масштабах всей страны. В то же время в начале 1918 г. в интересах укрепления государственной организации в борьбе против распыленной мелкой собственности и увеличивавшегося хаоса рыночных отношений быстро сложились «традиционные» формы управления, которые после октября незаметно стали чуть ли не естественными в результате «красногвардейской атаки на капитал».

В определенном смысле Ленин еще до Октябрьской революции считался с возможностью такой концентрации власти и теоретически подготовился к возможности гражданской войны, однако у него, конечно, не было подробно разработанной концепции экономической политики для возможных политических сценариев. В то же время у него имелись существенные соображения помимо той программы, которая, как мы видели, была изложена в «Апрельских тезисах». В сентябре 1917 г. в главе «Голод надвигается» брошюры «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»[1042] Ленин обратил внимание на приближающуюся угрозу голода невиданных размеров. Другим аспектом надвигавшейся катастрофы была массовая безработица. По его словам, за полгода революции «демократы», эсеры и меньшевики, не сделали «ровнехонько ничего серьезного против катастрофы, против голода».

Главными мерами борьбы с катастрофой Ленин назвал государственный контроль, надзор, учет, государственное регулирование, правильное распределение рабочих сил в производстве и распределении продуктов, сбережение народных сил, национализация крупнейших монополистических союзов и банков, принудительное объединение населения в потребительные общества. Таковы были задачи революционно-демократического правительства, и причину их нерешенности Ленин усматривал в боязни правительства посягнуть на «всевластие помещиков и капиталистов, на их безмерные, неслыханные, скандальные прибыли, прибыли, которые наживаются на дороговизне, на военных поставках». «И эти меньшевики и эсеры, — продолжает Ленин, — с серьезным видом государственных мужей, болтают теперь (мы пишем эти строки как раз накануне Демократического совещания 12 сентября) о том, что делу можно помочь заменой коалиции с кадетами коалицией с торгово-промышленными Кит Китычами, Рябушинскими, Бубликовыми, Терещенками и К°!»[1043] Ленин подчеркнул, что демократические партии намеревались решить проблему с помощью тех политических сил, которые были заинтересованы в прямо противоположном. «Спрашивается, чем объяснить эту поразительную слепоту меньшевиков и эсеров? Следует ли считать их государственными младенцами, которые по крайнему неразумию и наивности не ведают, что творят, и заблуждаются добросовестно? Или обилие занятых местечек министра, товарищей министра, генерал-губернаторов, комиссаров и тому подобное имеет свойство порождать особую, “политическую” слепоту»?[1044] Ключом к решению проблем был захват власти, однако сами проблемы и «условия» их решения были старыми.

Следовательно, Ленин отнюдь не был таким наивным, каким его иногда считают историки. Он не планировал уничтожения рыночных отношений и самым решительным образом опровергал подобные обвинения, больше того, весной 1918 г. казалось, что рыночные отношения будут сохранены в качестве основной, неизбежной «добавки» к производству. Ленин противился «введению социализма», ведь из его концепции вытекало, что общественные формы не могут быть просто «введены». В своей цитированной выше статье «Из дневника публициста», написанной в сентябре 1917 г., он «разоблачил» тех «вождей» меньшевиков и эсеров, которые пугали людей «введением» социализма, создавая таким образом аргумент против продолжения революции. «Эти вожди, — писал он, — обманывают свою совесть и обманывают народ ссылками на то, что “Россия еще не созрела для введения социализма”. Почему такие ссылки надо признать обманом? Потому, что при помощи подобных ссылок дело облыжно представляется в таком виде, будто речь идет о каком-то невиданной сложности и трудности преобразовании, которое должно ломать привычную жизнь десятков миллионов народа. Дело облыжно представлено так, будто кто-то хочет “ввести” социализм в России одним указом, не считаясь ни с уровнем техники, ни с обилием мелких предприятий, ни с привычками и с волею большинства населения. Все это сплошная ложь. Ничего подобного никто не предлагал. Ни одна партия, ни один человек “вводить социализм” указом не собирался. Речь идет и шла исключительно о таких мерах, которые, подобно установлению общественной повинности для богатых в Екатеринбурге, вполне одобряются массой бедных, т. е. большинством населения, о таких мерах, которые технически и культурно вполне назрели, доставляют немедленное облегчение жизни бедноте, позволяют ослабить тягости войны и распределить их равномернее».[1045]

В работе «Очередные задачи Советской власти», напечатанной 28 апреля 1918 г. в газете «Правда» № 83, Ленин снова поднял эти вопросы и постепенно вырабатывал свою позицию в изменившейся ситуации. Он придавал большое значение «хаосу» и «дезорганизации», потому что «военная партия» в западных странах «может взять верх с минуты на минуту», «соблазненная моментальной слабостью России».[1046] Ленин стремился выставить реальную экономическую альтернативу рыночному способу производства «анархически построенного капиталистического общества», опирающегося на «стихийно растущий вширь и вглубь рынок»,[1047] но не вышел за рамки существовавшей тогда «смешанной рыночной экономики». Правда, он уже выдвинул идею осуществления «строжайшего и повсеместного учета и контроля производства и распределения продуктов» (выделено мной — Т. К.). Поскольку речь шла о технически сложном «налажении чрезвычайно сложной и тонкой сети новых организационных отношений», он, конечно, не думал о полной и немедленной ликвидации рыночных отношений (ведь, помимо прочего, требовалось время для «убеждения народа» и «повышения сознательности»), что, однако, все же вскоре произошло в условиях гражданской войны. Поскольку организация нового способа производства и распределения не продвигалась в необходимой степени и форме, Ленин сделал важный вывод, что сохранение капиталистического сектора пока неизбежно: «Если бы мы захотели теперь продолжать прежним темпом экспроприировать капитал дальше, мы, наверное, потерпели бы поражение». По его мнению, «экспроприировать экспроприаторов» всегда проще, чем создавать новую систему экономики, «красногвардейская атака на капитал» закончилась, теперь же «в дверь стучится эпоха использования пролетарскою государственною властью буржуазных специалистов».[1048] Более того, отклонившись от теории, Ленин декларировал, что этих специалистов надо поставить на службу новой власти «за высокую плату». В этом смысле, то есть по вопросу о привлечении «звезд» буржуазной интеллигенции, Ленин писал о «шаге назад», о «временном отступлении» от принципа социалистического равенства[1049] и одновременно с немалым даром предвидения — предупреждал об определенном и неизбежном коррумпировании, моральном разложении нового строя как неизбежном следствии «рыночной экономики». «Развращающее влияние высоких жалований, — писал Ленин, — неоспоримо — и на Советскую власть (тем более, что при быстроте переворота к этой власти не могло не примкнуть известное количество авантюристов и жуликов…) и на рабочую массу». Но ни тогда, ни позже он не нашел иного убедительного решения этого противоречия, кроме повышения «социалистической», «пролетарской» сознательности и убеждения, хотя и видел, что «учет и контроль» недостаточно организованы, с «социалистическими преобразованиями в этих областях мы крайне отстали». «Рабочий контроль, — сетовал Ленин, — введен у нас как закон, но в жизнь и даже в сознание широких масс пролетариата он едва-едва начинает проникать».[1050] По существу на почве товарно-денежных отношений основным вопросом при «переходе к социализму» становится расширение государственного регулирования (в том числе и через кооперативы) капиталистического производства и товарного обращения.[1051]

В рамках этой политики почти незаметно произошел сдвиг в сторону ограничения рыночного хозяйства средствами военного коммунизма. Первоначально государственная хлебная монополия (введенная еще Временным правительством законом от 25 марта 1917 г.) обеспечивала защиту от иностранного капитала и внутреннюю самостоятельность, кроме нее было намечено введение государственной монополии внешней торговли, а также поимущественного налога, который должен был стать одним из источников «пополнения» бюджета.[1052] В то же время в «Грозящей катастрофе» Ленин ясно отделил государственный контроль над буржуазией от конфискации частного имущества буржуазии, приведя аргументы против конфискации имущества: «Если национализацию банков так часто смешивают с конфискацией частных имуществ, то виновата в распространении этого смешения понятий буржуазная пресса, интересы которой состоят в обманывании публики… Кто владел 15-ью рублями по сберегательной книжке, тот остается владельцем 15-ти рублей и после национализации банков, а кто имел 15 миллионов, у того и после национализации банков остается 15 миллионов в виде акций, облигаций, векселей, товарных свидетельств и тому подобное».[1053]

Смысл национализации состоял в осуществлении контроля над финансовыми и экономическими процессами, действительном сборе подоходного налога и т. д. Ленин противопоставлял реакционно-бюрократическое регулирование революционно-демократическому, с недостатками которого ему, однако, вскоре пришлось столкнуться. Больше того, он тогда писал и о том, что неизбежно создание современной крупной промышленности на основании новейших достижений технического и технологического прогресса, в ходе которого надо опробовать сдельную плату, поставить на повестку дня «применение многого, что есть научного и прогрессивного в системе Тейлора, соразмерение заработка с общими итогами выработки продукта или эксплуатационных результатов железнодорожного и водного транспорта и т. д. и т. п.». В то время Ленин считал, что осуществимость социализма будет зависеть от успехов «в сочетании Советской власти и советской организации управления с новейшим прогрессом капитализма».[1054] Наряду с соревнованием и сотрудничеством экономических секторов и способов производства, Ленин писал и о «соревновании коммун», яснее изложив его моральные мотивы, чем материально-экономическую основу. В противовес «уступкам», сделанным рыночным и денежным отношениям, «буржуазным кооперативам» «социалистическое государство может возникнуть лишь как сеть производительно-потребительских коммун, добросовестно учитывающих свое производство и потребление, экономящих труд, повышающих неуклонно его производительность и достигающих этим возможности понижать рабочий день до семи, до шести часов в сутки и еще менее». Ленин ставил цель «бесплатного выполнения государственных обязанностей каждым трудящимся, по отбытии 8-часового “урока” производительной работы».[1055] (Он явно преувеличил значение «передышки», предоставленной Брестским миром, для развития советской демократии). Следовательно, Ленин первоначально исходил из предположения о возможности своего рода мирного соревнования между капитализмом и социализмом под контролем советского государства. Однако вскоре выяснилось, что политические условия, мягко говоря, не благоприятствуют развитию задуманного смешанного рыночного хозяйства. Ясно обозначилась основополагающая проблема, которая была предсказана главными представителями русской буржуазии еще летом-осенью 1917 г., - опасность, что Советская республика будет задушена «костлявой рукой голода». Как мы видели, Ленин очень хорошо понимал эту проблему. Весной 1918 г. положение стало критическим, в городах бушевал голод.

Итак, менее чем через полгода Ленин вынужден был поставить своему собственному правительству все те вопросы, которые до Октябрьской революции он предъявлял Временному правительству. По инициативе Ленина СНК пришел к установлению продовольственной диктатуры и созданию комбедов, занимавшихся конфискацией продовольствия. Многие авторы охотно подводят «теоретическую базу» под эти спонтанные меры, как будто Ленин ввел их по разработанным заранее теоретическим соображениям, или, наоборот, как будто на основании этих мер можно создать какую-либо теоретическую модель или специальную концепцию социализма. В действительности в мае 1918 г. обозначился политический поворот от контролируемого государством рыночного смешанного хозяйства к «продовольственной диктатуре», свидетельствовавший о спонтанном «дрейфовании» в сторону военного коммунизма, которое поначалу определялось и оправдывалось внутренней вооруженной контрреволюцией и военной интервенцией. Летом 1918 г. гражданская война с ее страшными перспективами разворачивалась на все более широком фронте. Можно ли было создавать «особые формы отзыва и другого контроля снизу»,[1056] когда на повестке дня стояла организация военной обороны, требовавшая концентрации государственной власти? Военный коммунизм получил теоретическое оправдание лишь позже.

Наиболее обобщенно Ленин описал происходивший поворот в работе «О голоде» («Письмо к питерским рабочим»), написанной после его разговора с рабочим Путиловского завода А. В. Ивановым, которому он вручил для ознакомления путиловцев декрет о предоставлении наркому продовольствия А. Д. Цюрупе чрезвычайных полномочий по борьбе с голодом. Одновременно, поддерживая инициативу Цюрупы, Ленин призвал петроградских рабочих создавать вооруженные отряды для борьбы с «деревенской буржуазией», «укрывателями хлеба», которые и стали зачатками комбедов.[1057] Основная проблема, сформулированная и в упомянутом «Письме к питерским рабочим», заключалась в том, что зажиточные хозяева, располагавшие хлебом «деревенские богатеи, кулаки, срывают хлебную монополию, разрушают государственное распределение хлеба». Необходимость принудительных мер Ленин подтвердил принципом «кто не работает, тот не ест», ставшим общепонятным идеологическим лозунгом, оправдывающим запрещение «всякой частной торговли хлебом». Таким образом, очевидно, что главным политическим средством борьбы с голодом была дальнейшая — ранее не планировавшаяся — концентрация власти, поскольку за голод всегда отвечает правительство.

«Достаточно хоть капельку подумать над этими условиями победы над голодом, — писал Ленин, — чтобы понять всю бездну тупоумия презренных пустомель анархизма, которые отрицают необходимость государственной власти (и беспощадно суровой к буржуазии, беспощадно твердой по отношению к дезорганизаторам власти) для перехода от капитализма к коммунизму, для избавления трудящихся от всякого гнета и всякой эксплуатации… Государственная хлебная монополия существует у нас по закону, но на деле ее на каждом шагу срывает буржуазия. Деревенский богатей, кулак, мироед, грабивший всю округу десятки лет, предпочитает наживаться на спекуляции… а вину за голод он сваливает на Советскую власть».[1058]

Постепенное введение «продовольственной диктатуры» Ленин обосновывал бесконтрольностью рыночных отношений, недостатком хлеба и топлива, а также вытекающей из этого необходимостью сосредоточения ресурсов военными средствами.[1059]

Майские декреты 1918 г. уполномочили Наркомат продовольствия определять на всей территории Советской республики нормы производства и продразверстки, регулировать обмен и распределение товаров, в результате чего торговая политика превратилась в политику продовольственную. Наконец, 1 июня СНК ввел принудительную сдачу хлеба и практически поставил частную торговлю вне закона.[1060] Серия мер военного коммунизма расширилась к осени 1918 г. параллельно свертыванию товарно-денежных отношений. Декрет 21 ноября 1918 г. об организации продовольственного снабжения населения вместе с национализацией банков, транспорта и т. д. практически предоставил государству господствующие позиции во всех отраслях экономики. Результатом гражданской войны стала позже милитаризация труда, формирование военной экономики, о которой большевистские идеологи вдруг начали писать как об осуществлении социализма. Нужда превратилась в добродетель, и Ленин на определенное время стал одним из идеологов этого поворота.

Между тем весной 1918 г. он еще называл «государственным   капитализмом» тот порядок, сторонники которого стремились использовать тресты и крупные предприятия, контролируемые советским государством, для нейтрализации хаотических отношений «мелкотоварного капитализма» и преодоления дезорганизации и военной разрухи. Условия военного коммунизма привели к тому, что и Ленин слишком сблизил в теоретической плоскости понятия «переходного периода» и «социализма». Система военного коммунизма как относительно единый комплекс экономических мер, означающих осуществление социализма, получила «последовательное» теоретическое обоснование в работе Н. И. Бухарина и Е. А. Преображенского «Азбука коммунизма». Эта работа содержала странную смесь взаимоисключающих друг друга представлений о советском рабочем самоуправлении и «государственном социализме». Иначе говоря, знаменитые большевистские авторы постарались «приспособить» Марксову концепцию социализма к действительности военного коммунизма, как будто «преодоление» товарно-денежных отношений в результате беспримерной инфляции и мер военного коммунизма означало приближение к социализму, первой стадии коммунизма. «Но всякому понятно, — писали Бухарин и Преображенский, — что считать возможным государственный капитализм — это значит считать возможным и социалистическую организацию хозяйства. В самом деле, ведь разница заключается в том, что, в одном случае, хозяйство организуется буржуазным государством, в другом — государством пролетарским».[1061]

Здесь, однако, остается в тени тот факт, что суть дела не в одном только государстве, ведь при военном коммунизме государство было двигателем экономики как военная принудительная сила, как «диктаторская» власть, «устрашавшая классовых врагов», и это явление не коренилось ни в какой марксистской теоретической традиции, больше того, теоретически противоречило и домарксовым концепциям социализма. Во время гражданской войны суть «диктатуры пролетариата» практически упростилась до единственной функции.

Несомненно, что в 1919–1920 гг. Ленин и сам сделал уступки социалистической концепции военного коммунизма, отождествляя национализацию, административную ликвидацию рыночных отношений с возможностью непосредственного осуществления социализма, хотя ранее он отлично понимал, а позже, как мы увидим, проводил ясное различие между национализацией   и обобществлением. Национализация была для него понятием, относящимся к «политическому переходному периоду», в то время как осуществление обобществления было связано с понятием социализма, хотя в принципе его зарождение происходит в переходный период. Ленин, конечно, не отождествлял военный коммунизм с «готовым социализмом», так как по-прежнему считал, что, «пока остаются рабочие и крестьяне, до тех пор социализм остается неосуществленным».[1062] К тому же Ленин теоретически никогда не выводил понятие равенства из военного коммунизма, понимал под ним лишь экономическую ликвидацию общественных классов как конечную и обязательную предпосылку свободы, освобождения от власти капитала. Настоящая теоретическая ошибка Ленина в 1919–1920 гг. заключалась в том, что он преувеличил возможности обобществления, общественного контроля в рамках национализации и недооценил укорененность регулирующей роли товарно-денежных отношений, что он и сам осознал и признал позже. «Атмосфера» эпохи, романтические настроения времен гражданской войны тоже способствовали тому, что многие видели в вынужденном эгалитаризме военного коммунизма «героическую эпоху» социализма, и нельзя забывать о том, что, как запечатлено во множестве фильмов и литературных произведений, настоящие корни этого «примитивного» эгалитаризма можно было найти, например, в частях Красной Армии и партизанских отрядах, которые вели смертельные сражения с белыми. Теоретические следствия представления о соответствии отношений военного коммунизма конечным целям социализма, то есть интерпретация «системы» военного коммунизма как социалистической, кажется «смешением различных эпох» в свете знаменитого, восходящего к Марксу тезиса о «полугосударстве», о котором говорится в «Государстве и революции». Мы видели, что Ленин уже в «Государстве и революции» вел борьбу с понятийной путаницей. При этом он сослался на критику Эрфуртской программы, написанную Энгельсом и посланную им в 1891 г. Каутскому, который, однако, опубликовал ее лишь десять лет спустя в журнале «Neue Zeit». Это интересно потому, что у представителей «оппортунистического крыла» социал-демократии уже тогда возникла мысль, что государство само по себе способно осуществить социализм. Сторонники этой идеи ссылались на возросшую роль государства при «новом» капитализме. В этой связи Ленин упоминает понятие «государственного социализма», находящегося в противоречии с революцией и революционным социализмом, поскольку понятие социализма определяется в противопоставлении государству. Понятие «капитализма», пишет Ленин, «приходится подчеркнуть, ибо самой распространенной ошибкой является буржуазно-реформистское утверждение, будто монополистический или государственно-монополистический капитализм уже не есть капитализм, уже может быть назван “государственным социализмом” и тому подобное».[1063]

У Энгельса и Ленина социалистическая экономика, как мы видели, строится «снизу», как писал Ленин уже после Октябрьской революции: мы «признаем только один путь — преобразований снизу, чтобы рабочие сами выработали снизу новые основы экономических условий».[1064] Ясно, что в период военного коммунизма этот подход быстро потерял «актуальность», так как в условиях гражданской войны утверждалась новая властная и военная иерархия, что усиливало функции государственного подавления и в экономической области. В то же время, по мнению Ленина, социализм как «готовый» строй будет представлять собой добровольный союз формирующихся «снизу» экономически производительных общин, хотя это еще будет государство, так как в нем останется «в течение известного времени буржуазное право, но даже и буржуазное государство — без буржуазии!», которое будет охранять «равенство труда» и «общую собственность».[1065] Ленин различал государственную и общественную собственность уже по их происхождению; до введения военного коммунизма он считал, что производительные классы должны сами создать условия социализма, в то время как военный коммунизм был системой последовательнейших государственно-военных мер принуждения, которая, по небезосновательному мнению некоторых исследователей, обладала некоторыми чертами государственной экономической политики «немецкого военного социализма». Итак, как мы видим, Ленин даже в своих самых пропагандистских, повседневных выступлениях подходил к истории с точки зрения формационной теории, до конца жизни старался рассматривать историю революции в контексте реконструированной им Марксовой теории смены общественных форм.[1066] До марта 1919 г. Ленин вообще не пользовался выражением «военный коммунизм», а позже пользовался им как правило в кавычках. Дело не только в том, что он не планировал «военный коммунизм» ни политически, ни теоретически, но и в том, что меры военного коммунизма «сложились» в систему лишь позже, к лету 1919 г. Таким образом, «натурализация» производства и потребления, введение карточной системы и преследование частной торговли изначально были не экономическими, а политическими и социальными мерами.

В споре с Вандервельде и Каутским осенью 1918 г. Ленин ссылался как раз на то, что революцию и диктатуру пролетариата нужно принимать не «вообще», а в «конкретных условиях классовой борьбы», то есть вместе с хлебной монополией и продовольственной диктатурой, которые, по его мнению, были предпосылками сохранения советской власти; ссылки на демократию и свободный рынок хорошо звучали, однако в сложившейся тогда ситуации они означали бы капитуляцию революции. Альтернатива действительно была проста: tertium non datur. Конечно, если считать русскую революцию буржуазной, как это делали Каутский или Вандервельде, то меры Ленина и большевиков следует признать необоснованными. Но если оценивать события того времени как социалистическую или рабочую революцию, включавшую в себя и требование уравнительного раздела земли, а также другие крестьянские («мелкобуржуазные») требования, как это делал Ленин, то национализация фабрик и земли, запрещение частной торговли, воспринимаемой в качестве «спекуляции», введение государственной хлебной монополии, «продовольственных пайков» и вообще продовольственной диктатуры, которые должны были спасти советскую власть, нужно признать неизбежными.[1067] Ленин дал следующее принципиальное обобщение этой проблемы: «Советская конституция, — отмечал Ленин, — не писалась по какому-нибудь “плану”, не составлялась в кабинетах, не навязывалась трудящимся юристами из буржуазии. Нет, эта Конституция вырастала из хода развития классовой борьбы, по мере созревания классовых противоречий».[1068]

Этот политический и властный аспект военного коммунизма подчеркивался Лениным и позже. В «Речи об обмане народа лозунгами свободы и равенства», произнесенной 19 мая 1919 г., он, сославшись на Маркса и Каутского, оправдывал запрещение свободной торговли хаотической ситуацией, возникшей во время гражданской войны, и политической слабостью власти, но не считал эту меру актом введения социализма. «…Когда происходит революция пролетариата против буржуазии, когда свергается помещичья и капиталистическая собственность, когда голодает страна, разоренная четырехлетней империалистической войной, свобода торговли хлебом есть свобода капиталиста, свобода восстановления власти капитала. Это есть колчаковская экономическая программа, ибо Колчак держится не на воздухе».[1069]

8.3. НЭП versus военный коммунизм: непримиримые противоречия

Точно так же как военный коммунизм возник не на основе какой-либо теории, так и новая экономическая политика (НЭП) не была попыткой реализации некой предварительной концепции. Советское правительство прибегло к военному коммунизму и НЭПу в конкретных политических условиях, под влиянием властных и социальных нужд и требований, не предвидев внутренние и международные последствия этих мер. В обоих случаях разработка идеологии, теории, оправдывавшей вводившиеся меры, происходила в ходе или после их осуществления, хотя в военном коммунизме, как мы видели, были использованы элементы немецкой военной экономики, а в НЭПе — элементы «рыночной экономики» зимы-весны 1918 г. Новая экономическая политика означала замену милитаризованного производства, карточной системы, строгого государственного распределения и продразверстки товарно-денежными отношениями, восстановлением свободной торговли и введением продовольственного налога. В то же время — и это часто обходится вниманием — частичное восстановление капиталистических отношений включало в себя и всеобщую социальную перестройку, реструктуризацию общественных классов и групп, изменение их взаимоотношений. Преобразование натурального производства в рыночное вызвало одновременно и дифференциацию крестьянства, резкое и быстрое улучшение жизненного уровня значительных слоев деревенского населения по сравнению с положением рабочего класса. Наряду с этим как в деревне, так и в городе произошло возвышение новых, ранее неизвестных или иначе известных социальных групп. Частичная свобода частного предпринимательства и частной посреднической торговли повлекла за собой появление новой буржуазии, причем торговля хлебом и другими промышленными и сельскохозяйственными товарами не только привела к возникновению крестьянской буржуазии, но и породила как в городе, так и в деревне слой торговцев, сменивших прежних, преследуемых законом «мешочников» и сумевших накопить определенные капиталы. Их часто называли «нэпманами». Эта «буржуазная» перестройка включала в себя непрерывно расширявшиеся возможности применения наемного труда, что послужило источником новых социальных конфликтов. Происходила настоящая смена эпох.

С теоретической и исторической точки зрения необыкновенно интересна ситуация, сложившаяся после введения НЭПа в марте 1921 г., а также ленинская оценка этой ситуации и ее перспектив. В феврале 1920 г., после победы над Колчаком, наркомвоенмор Л. Д. Троцкий выступил с предложением о замене продразверстки продналогом. ЦК отверг это предложение, дав тем самым новый толчок военному коммунизму, который, однако, натолкнулся на ширившееся сопротивление общества. К осени 1920 — весне 1921 г. выяснилось, что политика военного коммунизма не может быть продолжена не только из-за сопротивления крестьян, но и из-за протеста широких слоев рабочего класса.

В этой изменившейся ситуации Ленин наконец-то понял, что купля-продажа, «свободная торговля» пустила такие глубокие корни в обычаях и привычках людей, что ее невозможно «отменить», как это предусматривалось мерами военного коммунизма. Он увидел, что военный коммунизм не только не ведет к социализму, но и сталкивается с сопротивлением народа, что грозило падением советской власти, даже несмотря на победу в гражданской войне. Военную экономику необходимо было заменить экономикой «мирного времени», что привело к восстановлению товарно-денежных отношений, или, как говорил Ленин, к «частичному восстановлению капитализма». Как известно, основы новой экономической политики были декларированы в марте 1921 г. на X съезде партии, на котором продразверстка была заменена продналогом. Одновременно с введением НЭПа развернулось движение недовольных своим положением петроградских и московских рабочих и вспыхнуло Кронштадтское восстание, подавление которого, собственно говоря, было уже частью самого НЭПа, так как, выражаясь языком того времени, «уступки капитализму не должны подорвать политические и социальные основы советской власти». Сами кронштадтцы в интересах борьбы с голодом уже требовали разрешения свободной торговли и восстановления рыночных отношений и (как мы видели в 6 главе настоящей книги) выступали за создание «нового режима», опирающегося на институты непосредственной демократии. Известен единственный документ кронштадтцев, содержавший требования экономического характера. В этом документе, помеченном 1 марта 1921 г., мы видим своеобразную комбинацию элементов военного коммунизма и будущей новой экономической политики, опирающуюся на противоречивые требования свободы крестьянской торговли и запрещения наемного труда. Кронштадтцы постановили добиваться «немедленного снятия всех заградительных отрядов», «полного права действия крестьянам над своею землею так, как им желательно, а также иметь скот, который содержать должен и управлять своими силами, т. е. не пользуясь наемным трудом».[1070] «Оплот Октябрьской революции» пришел к лозунгу «Советы без коммунистов». С этим пришлось непосредственно столкнуться и руководителям советской власти: 1 марта 1921 г. глава советского государства М. И. Калинин выступил с речью перед примерно 16 тысячами человек, собравшимися на Якорной площади Кронштадта, но ему уже не удалось убедить матросов и местных жителей в бессмысленности антикоммунистического выступления.[1071] Однако восстание ускорило введение рыночной экономики.

Следовательно, нельзя сказать, что выдвижение НЭПа на повестку дня X съезда партии было неожиданным и неподготовленным, хотя по времени оно оказалось запоздалым. Советские руководители уже после поражения Колчака чувствовали, что режим военного коммунизма работает с перебоями. Это отразилось в уже упомянутом отвергнутом предложении наркомвоенмора Троцкого, внесенного в феврале 1920 г. Мысль о необходимости перемен была сформулирована и в кругу меньшевиков и эсеров, достаточно вспомнить уже проанализированный нами спор между Лениным и Рожковым. В 1919–1920 гг. в меньшевистской партии часто поднимался вопрос о восстановлении свободы торговли, более того, позже некоторые меньшевики утверждали, что концепция НЭПа была украдена Лениным у меньшевиков. Интересно, что, по свидетельству различных документов, в кульминационный период военного коммунизма и гражданской войны, на рубеже 1918–1919 гг., они, наряду с восстановлением свободной торговли и рыночных отношений, требовали от большевиков и «осуществления рабочего самоуправления», что было крайне наивным замыслом, поскольку эти две системы исключали друг друга. Позже группа меньшевиков, наоборот, стремилась склонить Ленина и большевистское руководство к отказу от НЭПа, ссылаясь на порожденное им новое неравенство. Они упрекали большевиков в отказе от осуществления социализма, как бы заимствовав аргументацию у руководимой Шляпниковым рабочей оппозиции, выступившей на X съезде против НЭПа. В конечном итоге непреодолимым противоречием оказалось и сочетание введения рыночной экономики с расширением непосредственной, «рабочей» демократии. В то время как широкие слои рабочих были изнурены тяготами приносимых жертв и милитаризацией труда, требуя «ослабления гаек», лишь немногие рабочие обладали навыками, необходимыми для поддержания непосредственной демократии. Позже, весной 1922 г., на XI съезде партии Ленин точно и, собственно говоря, самокритично сформулировал суть новой экономической политики: «Необходимо дело поставить так, чтобы обычный ход капиталистического хозяйства и капиталистического оборота был возможен, ибо это нужно народу, без этого жить нельзя».[1072] У советских руководителей сложилось ясное представление о том, что отказ от уравнительного распределения и натурализации экономических отношений включает в себя и восстановление роли «материальной заинтересованности» и финансовых регуляторов, причем выяснилось, что военный коммунизм не ведет к социализму.

В наши дни представители одного из главных направлений новой исторической науки[1073] подчеркивают не только капиталистический, рыночный характер НЭПа, но и то, что известные меры экономической политики, разрешение с 1922 г. применения наемного труда в деревне ввели в еще не отвердевшую «ткань» советского общества социальные конфликты, грозившие дестабилизацией и внутренним взрывом и получившие настоящее значение в процессе позднейшей ликвидации НЭПа. В то же время общеизвестно, что из-за отсутствия внешних экономических источников государство могло найти «решение» только в «контроле» над деревней и производством и распределением хлеба. Известные попытки Ленина отдать в концессию часть советской промышленности и добычи сырья потерпели неудачу, так как западные державы поставили советским властям невыполнимые политические условия. С 1922 г. экономические контакты с Западом по существу сводились к установлению экономических связей с Германией. Для Советской России это был период налаживания дипломатических отношений. В то же время Ленин не без оснований опасался усиления противодействия со стороны буржуазной интеллигенции, нэпманов и крестьянства. Как мы видели, он не собирался отказываться от политического террора.[1074] Другой вопрос, что в этой изолированной зоне мировой экономики, на «полупериферии», называвшейся «Советская Россия», функционирование рыночной экономики было невозможно даже при наличии системы буржуазных институтов и средств. (Это, конечно, относится и к другим регионам полупериферии, где не было никаких коммунистических революций: к Латинской Америке, Южной Европе, уж не говоря о важнейших регионах Восточной Европы).

После 2000 г. один из крупнейших советских знатоков НЭПа, недавно умерший Е. Г. Гимпельсон, следуя «новой» идеологической парадигме и презентистски опрокидывая в прошлое новейшие события нашего времени, рассматривал историю НЭПа так как будто НЭП мог стать политическим средством развития по пути либерального капитализма.[1075] Однако он не мог стать таковым, поскольку его особенностью было как раз то, что он был запланирован для создания рыночной экономики, управляемой «необычным» государством.[1076]

8.4. Характер власти и диктатура партии

В исторической науке давно доказано, что в ситуации международной изоляции Ленин был вынужден подвергнуть радикальной критике «социализм» военного коммунизма, поняв, что «политический социализм», захват политической власти не могут сами по себе способствовать ликвидации отсталости русской деревни. Он слишком долго оттягивал осуществление поворота от военного коммунизма, облаченного в социалистическую идеологию. Новое предложение Ленина было нацелено на общий «буржуазный» цивилизационно-культурный поворот, в котором играли роль такие понятия, как организованность, техника, культура, образование, и который подготовил бы почву для «настоящего» социализма. Было неизбежно появление новых противоречий, поскольку многосекторная экономика, складывавшаяся в рамках НЭПа, не могла способствовать, служить осуществлению непосредственной демократии, «государства типа коммуны», которого требовали уже представители самых различных направлений, поскольку историческое развитие двигалось в сторону быстрого сужения альтернативных возможностей, что проявилось в беспримерном усилении экономической, производственной и распределительной роли государства (и, конечно, было характерно не только для Советской России).

Как мы неоднократно подчеркивали, Ленин видел предпосылку сохранения «возможности социализма» в том, что реставрированные капиталистические отношения будут контролироваться и «обуздываться» «пролетарской», «советской» властью. Однако при непредвзятом анализе мы можем обнаружить в этой области крупнейшее противоречие всей послереволюционной теоретической (и, конечно, политической) деятельности Ленина. Ленин беспрестанно называл осуществленную форму советской власти «властью пролетариата», противореча тем самым своим прежним критическим соображениям, сформулированным в дискуссии о профсоюзах.[1077] Эти соображения, эти теоретически обоснованные критические тезисы, которые Ленин считал правильными до конца жизни, до самых последних работ, указывали именно на «непролетарский характер» аппарата власти.[1078] В условиях командно-административной системы военного коммунизма вспыхнула дискуссия о профсоюзах, настоящая история которой не могла быть выяснена в СССР, так как советские исследователи по известным причинам не имели доступа к значительной части источников.[1079] В статьях и выступлениях того времени Ленин многократно призывал уделить внимание сокращению веса немногочисленного пролетариата, подчеркивал значение «мелкобуржуазного моря». Это свидетельствовало о том, что не осуществилась даже «диктатура пролетариата», о которой он так решительно говорил на II конгрессе Коминтерна.

Говоря на новом этапе о профсоюзах, становившихся средствами милитаризации труда, Ленин по-новому описывал характерные черты «военно-коммунистической» власти. По его мнению, профсоюзы, поголовно охватывающие — часто на основании принудительного членства — рабочих, призваны осуществлять посредничество между коммунистической партией и государственной властью. Из его аргументации выясняется, что «диктатура пролетариата» осуществляется не пролетариатом, а партией. «Получается такая вещь, — говорил Ленин, — что партия, так сказать, вбирает в себя авангард пролетариата, и этот авангард осуществляет диктатуру пролетариата. И, не имея такого фундамента, как профсоюзы, нельзя осуществлять диктатуру, нельзя выполнять государственные функции».[1080]

Следовательно, основная задача профсоюзов в том, чтобы «создать связь» между партией (партийной диктатурой) и рабочими массами. Ленин ссылался не только на малочисленность рабочего класса, послужившую «фундаментом» для складывания диктатуры партии, но и на то, что во всех капиталистических странах, а особенно в России, «пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может». Таким образом, профсоюзы, находящиеся между советским аппаратом и партией, являются частью общей структуры власти, которую он охарактеризовал как «ряд зубчатых колес».[1081] В связи с оценкой и перестройкой рабочего характера «рабочей власти», управляемой партийной диктатурой, Ленин столкнулся с двоякой оппозицией.[1082] Одна оппозиционная группировка, отрицая все властные функции профсоюзов, смотрела на них лишь как на принудительные организации военно-коммунистической милитаризации экономики. К этой группировке относился тогда прежде всего наркомвоенмор Троцкий. С другой стороны Ленину противостояла так называемая рабочая оппозиция, которая стремилась расширить социальную базу диктатуры, рассматривая профсоюзы как органы производственной, «экономической» демократии. В споре с первыми Ленин ссылался на самозащиту рабочих и одновременно полемизировал со сторонниками «рабочей демократии», подчеркивая, что в переходный период еще не существует рабочего государства, хотя уже нет и государства буржуазного. В январе 1921 г. в статье «Кризис партии» Ленин, полемизируя с Бухариным, писал, что советское государство не является чисто рабочим: «Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы имеем рабочее государство, во-1-х, с той особенностью, что в стране преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во-2-х, рабочее государство с бюрократическим извращением».[1083] Из этой социологической и политической специфики вытекало, что профсоюзы должны были функционировать и как организации самозащиты рабочих: «Наше теперешнее государство таково, что поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими нашего государства».[1084]

В данном случае Ленин считал разделение политической и производственной демократии шагом назад, который, по его мнению, грозил положить конец советской власти. Он понимал, что русская революция сама по себе не может ликвидировать сложившуюся в промышленности структуру разделения труда, уничтожить принуждение, на производстве (единоличное руководство, военные нужды, повременная оплата труда и т. д.), не рискуя вызвать полный крах экономики. Этим экономическим условиям не могла противоречить и политическая система бюрократического функционирования государственной власти. Понятие общины, «коммуны» было «дополнено» идеей высшего государственного и партийного руководства, «незаметно» включило в себя необходимость внешней иерархии. Если экономика и политика не «соединяются», то в ходе их сосуществования неизбежно возникают обособленные бюрократические аппараты, крепнут привилегированные слои населения.

В позиции Ленина было несколько слабых пунктов. С одной стороны, было ошибкой думать, что без политической демократии рабочие смогут защитить себя от своего собственного государства. Поэтому позже было теоретически неверно говорить о «власти пролетариата» применительно к сложившейся форме советского государства. Конечно, это не означало, что относительно широкие слои пролетариата и крестьянства не «встроились» в структуры власти и что советская власть не представляла важных интересов этих слоев, но, тем не менее, эта формулировка не отражала реального положения. С некоторой иронией можно сказать, что более точным было бы определение советского государства как «бюрократического государства с пролетарским извращением». Ленин явно чувствовал эту проблему, поскольку год спустя, в январе 1922 г., в проекте тезисов о роли профсоюзов он писал о защите экономических интересов рабочего класса против директоров и управляющих госпредприятий и ведомств на государственных предприятиях, переводимых на капиталистические начала. «Восстановление капитализма», новая экономическая политика предполагала перевод государственных предприятий на т. н. хозяйственный расчет, что приводило к легальному появлению особых экономических интересов у руководства предприятий и ведомств. В ходе дискуссии о профсоюзах Ленин писал и о том, что успех государственного регулирования капиталистических отношений зависит не только от культурных и человеческих факторов, но и в значительной степени от подхода советской власти к противоречию между трудом и капиталом, поскольку, как он писал, «даже при полном успехе такого регулирования противоположность классовых интересов труда и капитала остается безусловно». Против ленинского тезиса о «защите интересов рабочего класса» выступили даже его известные сподвижники, считавшие, что Ленин ошибается и что противоречие между руководством предприятий и рабочими не носит классового характера.[1085] Конечно, в этом вопросе был прав Ленин, ведь фабрично-заводское разделение труда не слишком изменилось по сравнению со структурой разделения труда, характерной для капиталистических предприятий, а советы в значительной степени и очень быстро превратились в бюрократические учреждения, к тому же крайне важным моментом с точки зрения производства прибыли и распределения прибавочной стоимости стала зависимость администрации предприятий от (частного) капитала.

С другой стороны, именно с целью ограничить деятельность оппозиционно-критических платформ на X съезде партии, по предложению Ленина, были «временно» запрещены внутрипартийные фракции, то есть политическая демократия была ограничена и внутри партии. Ленин нашел много аргументов в пользу этого решения. «Левацкие» оппозиционные группы, которые не могли примириться с частичным восстановлением капитализма и рыночной экономики, выступили с такими абстрактными требованиями, которые, как я уже указывал, были нацелены на непосредственное осуществление социализма. Например, выдвигалось и требование ликвидации унаследованного от капитализма разделения труда на производстве и введения производственной демократии, безусловно нереальное в условиях того времени.

В этом вопросе Троцкий поддерживал Ленина. В своей книге, написанной с целью критики взглядов Каутского, Троцкий отверг всякую «абстрактную критику», которая не давала решения насущных вопросов. В философском и политическом отношении Троцкий был явно прав, считая, что «нормативный ценностный подход» усиливает буржуазную аргументацию и подталкивает политические процессы вспять, к дореволюционному состоянию. Апологетические методологические основы либеральной интерпретации демократии Троцкий видел в «метафизике демократии», которая под влиянием Канта исходила не из живой истории, не из того, «что есть», а из «вечных и неизменных правовых норм», и, таким образом, «теория естественного права» становилась на место «теории научного социализма». Как и Ленин, Троцкий изображал на теоретическом уровне «демократический» поворот их прежних учителей, Каутского и Плеханова, как консервативное возвращение к домарксистской традиции.[1086] Критика нормативного подхода в ходе «восстановления единства партии» была направлена против рабочей оппозиции, которую упрекали в том, что она объясняет «трудности», возникшие в среде рабочих (голод, безработицу, нормативную оплату труда, невыплату заработной платы и т. д.), не «объективным экономическим недовольством», а «отсутствием демократии», что означало подмену причины следствием. Таким, следовательно, мог быть правильный контраргумент, который, однако, не касался самой тяжелой проблемы функционирования политической системы, а именно, понимания того, что Советы неспособны выполнить те политические задачи, которые были возложены на них партийной программой 1919 г. Прежде всего утопической казалась цель избежать возникновения обособленного от общества бюрократического аппарата, приобретающего самостоятельность, возвышаясь над производительными классами.

Уже цитированный нами философ Р. Майер точно указал на методологическую и политическую ограниченность позиции Ленина, объясняющуюся не только субъективными ошибками, но и не преодоленными тогда противоречиями, вытекавшими из конкретных исторических условий, ведь в то время не только Ленин, но и никто другой не смог предложить «диалектического решения» проблем. И все же можно по праву поставить вопрос: «соответствует ли партийная диктатура диалектической чувствительности»? Этот вопрос особенно важен потому, что, как пишет упомянутый автор, «Ленин, подобно Аристотелю, считал, что в определенной ситуации всегда существует лишь одна правильная тактика». А если это верно, то, с точки зрения Ленина, в сложившейся тогда ситуации существовал лишь единственный способ разрешения противоречия между демократией и диктатурой.[1087] Конечно, из этого могло следовать и то, что в изменившейся ситуации Ленин мог пойти на восстановление многопартийной политической системы, во всяком случае, в той степени, в которой это еще не грозило восстановлением господства частной собственности. Не случайно, что юридически партии не были запрещены, в то время как в принципе сохранялась и выборность советов на основе непосредственной демократии, а также право на отзыв выбранных делегатов. Истинная проблема состояла не в том, что буржуазия, составлявшая небольшую часть общества, была лишена избирательного права (хотя это ограничение тоже не может считаться само собой разумеющимся), а в том, что для Ленина диктатура в принципе имела смысл и оправдание только до тех пор, пока она оставалась средством эмансипации пролетариата. Однако после Октябрьской революции место пролетариата на практике   заняла партия, «авангард» рабочего класса, которая подавила зарождающееся сопротивление пролетариата, и это трудно было оправдать с диалектической точки зрения, по крайней мере в том смысле, что «эмансипаторский характер имели сами патерналистские меры, политическая практика, что является очевидным аргументом в жестких условиях». Однако ленинская «диктатура», «вместо того, чтобы признать свой угнетательный характер и показать, как служит угнетение целям эмансипации», обычно отрицала, что распространяется и на свою собственную социальную базу, «отрицала, что советские трудящиеся подвергаются какому-либо угнетению».[1088] Эту аргументацию трудно опровергнуть, однако она все же не совсем точна.

С одной стороны, Ленин вполне чувствовал это противоречие и реагировал на него, стараясь, как мы видели, обеспечить рабочим возможность защитить себя от «извращенного» пролетарского государства. Важно и то, что в цитированных выше тезисах Ленин самым решительным образом требовал того, чтобы профсоюзы всеми средствами защищали трудящихся «в борьбе с капиталом». Для этого он считал необходимым дополнять или создавать «стачечные фонды». Это интересный момент, принимая во внимание, что в то время советские рабочие очень активно и часто пользовались оружием стачек и сознательно боролись за свои права. Немаловажно и то, что в период НЭПа протесты рабочих обычно были направлены не против советского правительства, а на достижение лучшего снабжения и материальных условий, против повышения норм, против руководства предприятий, бюрократического аппарата и капитала. О сознательности фабрично-заводских рабочих говорит характерное для них широкое участие в решении вопросов, затрагивающих политический курс партии, что подтверждало точку зрения Ленина. Прежде всего имеются в виду партийные дискуссии 1923 г., в ходе которых рабочие в большинстве случаев поддерживали линию ЦК в противовес сложившейся осенью того года левой оппозиции во главе с Троцким. Например, 29 декабря 1923 г. в Москве 630 первичных партийных организаций поддержали позицию большинства ЦК, а 178 — точку зрения оппозиции. В этих дискуссиях приняли участие и значительные группы беспартийных рабочих, хотя в эти голодные годы их, видимо, больше волновали экономические и социальные вопросы.[1089] Ленин был прав, выступив в поддержку направленных на защиту интересов рабочих стачек, которые как бы уравновешивали «диктатуру партии». В результате политическая диктатура партии несколько компенсировалась защитой интересов рабочих в социальной сфере. Однако в целом события развивались не в сторону осуществления рабочей демократии.

Настоящая трудность состояла в том, что Ленин не мог указать на практике средств защиты, ведь даже и в своих последних работах он «придумал» для контроля за бюрократией лишь одно учреждение — Рабоче-крестьянскую инспекцию. Другая, связанная с этим слабость позиции Ленина состояла в том, что он не смог уловить институционализации оппозиционной деятельности. Характерно, что любую критику угнетения, исходившую не от него самого и не от коммунистов, он причислял к категории «мелкобуржуазных» или «буржуазных» взглядов, происков «классового врага». Поскольку в интересах сохранения власти он был вынужден настаивать на том, что диктатура пролетариата возможна только посредством диктатуры коммунистической партии, это само по себе ставило его в «недиалектическое положение». Государственное угнетение оправдывалось интересами сохранения партийной диктатуры. Из цитированной аргументации следует, что истинная «ошибка» Ленина состояла в том, что он не показал, как характер диктатуры мог быть аутентично «пролетарским», если партия в то же время подавляла инакомыслие внутри пролетариата и ограничивала свободу выборов. Как заметил Майер, Ленин не установил связи между «диалектикой и правдивостью». В данном случае Ленин «предал» диалектику, которой оставался верен почти всю свою жизнь, но не испытывал из-за этого угрызений совести, всегда оправдывая этот «недостаток» необходимостью защиты завоеванной власти и достижений революции. Роза Люксембург не в полной мере принимала такое решение, хотя ее практические предложения, собственно говоря, ограничивались лишь «спасением» Учредительного собрания. Против доводов своих критиков Ленин выставлял один решающий контраргумент, за которым, как выяснилось позже, не стояло практических гарантий. С 1917 г. в центре ленинской «государственной теории» с переменной интенсивностью стояло положение о том, что в рамках многоукладной экономики (сектор, опирающийся на мелкую собственность, крупные капиталистические предприятия, государственные, общинные и кооперативные секторы) советское государство должно защищать и поддерживать секторы, отношения, ведущие к социализму, поскольку капитал не способен (и не склонен) к самоограничению. В представлении Ленина исход соревнования между секторами должно решить в пользу социализма государство.

Но что произойдет в том случае, если это «наполовину еще буржуазное государство» устоит под любым общественным давлением и его интересы окажутся сильнее даже интересов общества? Мне не хотелось бы забегать вперед по ходу дальнейшего анализа, пока достаточно отметить, что Ленин, в отличие от столь мудрых критиков последующих времен, ясно видел, что сужение, исчезновение «крупных социалистических исторических перспектив» отнюдь не благоприятствовало теоретическому мышлению. Революция высказала все, что знали Ленин и его соратники по революции, в Октябре задача упростилась, на передний план вышли ближайшие политические цели, которые должны были обеспечить сохранение надежды на осуществление социализма. Буквально каждая ленинская строка была пропитана мыслью, что каждое политическое ограничение, сама «диктатура пролетариата, осуществляемая через диктатуру партии», являются необходимыми ступенями исторического развития, на смену которым в будущем должен прийти режим непосредственной рабочей демократии. В этом состояло единственное оправдание партийной диктатуры. Позже, к концу жизни, в «последних работах» 1922–1923 гг. были вскрыты — или, скорее, лишь показаны — исторические и новые «революционные» корни советской бюрократии и бюрократизации. Значение «последних работ» можно понять в том случае, если учесть, что позже на родине Ленина в течение десятилетий не было (не могло быть!) высказано какой-либо теоретической критики советской системы, кроме той, которую сформулировал он сам в нескольких своих работах,[1090] да и то лишь благодаря тому, что тяжелая болезнь не давала ему возможности вести практическую политическую деятельность, и у него было немного времени, чтобы перед смертью обдумать с теоретической точки зрения некоторые важные аспекты сложившихся тогда отношений.

8.5. Переходный период, «государственный капитализм»

Ранее мы уже отчасти касались того факта, что с наступлением периода НЭПа вопрос социализма дополнился в мышлении Ленина новыми элементами, новыми соображениями. Прежде всего Ленин ясно дал понять, что сам он не собирается поддаваться влиянию пропаганды своей партии в теоретических вопросах, ясно и однозначно отделив в понятийном отношении период НЭПа от социализма. Первый был определен как незапланированный «переходный этап» в рамках переходного периода. Ленин сознательно старался избежать той методологической ошибки, которая была допущена в годы военного коммунизма, когда отношения «военной экономики» пытались легитимировать теорией социализма.[1091] Следовательно, после введения НЭПа произошла своего рода «реставрация» и в области теоретико-идеологического мышления, вместо понятия социализма гражданские права снова получило понятие переходного периода. Социализм отдалился от реальности и в теоретическом плане.

Все это отразилось даже в названии новой, «скорректированной» книги Бухарина, в которой говорилось уже не о коммунизме, а об экономике переходного периода с целью обосновать идеологию нового периода перехода. Однако эти два периода, два этапа слишком сближаются автором. «Организованное общество», пришедшее на смену капиталистическому товаропроизводительному обществу и в принципе относящее к понятию «переходного периода», Бухарин практически отождествлял с социализмом, считая категории политической экономии «неприменимыми» к отношениям НЭПа. Он не понял, что в этом смысле общество переходного периода все еще остается товаропроизводительным, рыночным обществом.[1092]

Это произведение не понравилось Ленину не только из-за этой «путаницы», хотя Бухарин действительно постарался учесть соображения своего «учителя», например употребил основополагающее ленинское понятие, связанное с переходным периодом, выражение «государственный капитализм». Однако Бухарин создал такую политическую терминологию, с помощью которой в качестве определяющего различия между понятиями капитализма и социализма подчеркивается лишь разница между характером государственной власти. Ленин действительно снова, после весны 1918 г., поместил в центр своих рассуждений понятие государственного капитализма как части переходного периода, однако у него это понятие структурировано. Оно имело непосредственное политическое значение, указывая, что по сравнению с анархическим частным капиталом и хаотической бесконтрольностью «мелкобуржуазного хозяйствования» (25 миллионов мелких участков вместо крупного замлевладения!) советское государство оказывало предпочтение организованному крупному капиталу и государственной собственности, поставленной на коммерческую основу. Капитализм, «контролируемый» государством, был единственным способом осуществления «организованного отступления», поскольку он один мог сменить бюрократический централизм военного коммунизма, также порождавший хаос. Конечно, Ленин говорил об «отступлении» только по сравнению с теоретическим социализмом, а конкретно речь шла о шаге вперед по сравнению с экономической политикой военного коммунизма. Теоретически описав государство переходного периода как «буржуазное государство» без буржуазии, Ленин после введения НЭПа в конце концов говорил о складывании государственного капитализма без капиталистов, поскольку, помимо прочего, осуществляется «перевод госпредприятий в значительной степени на коммерческие, капиталистические основания».[1093] В такой форме происходило действительное «отступление» по сравнению с теоретическим социализмом, поскольку в центр новой политики были поставлены не потребности, а прибыльность. Зато в политическом отношении был сделан шаг вперед, были стабилизированы социальные основы политической власти, осуществлялась «смычка» (союз рабочего класса и крестьянства).

В противовес Бухарину и всем группировкам, стоявшим на почве левых коммунистических традиций партии, Ленин в своем последнем выступлении в ноябре 1922 г. однозначно заявил, что история еще не поставила на повестку дня осуществление социализма, что на очереди — переходный период, создание исторических и культурных предпосылок социализма, и в свете этого «социализм» военного коммунизма превратился в «ошибку», в «тупик». Итак, если в 1919 г. Ленин еще старался превратить необходимость военного коммунизма в добродетель, то с 1921 г. добродетель снова стала «необходимостью», причем преувеличенно воспринятой (см.: восстание в Кронштадте и крестьянские восстания, «антоновщину»). Так в противовес военному коммунизму возникла идея «чистой формы государственного капитализма», без которой не может обойтись советская власть. В одной из своих последних работ, статье «О кооперации», Ленин определил цель НЭПа «в получении концессий; концессии уже несомненно были бы в наших условиях чистым типом государственного капитализма».[1094] И поскольку Ленину, как он сам подчеркивал, «всегда была важна практическая цель», он экспериментировал только с такими теориями, которые способствовали достижению практической цели. А суть дела для него состояла в том, чтобы в России сложилась такая форма капитализма, которая ранее была неизвестна истории. «…Для меня важно было, — писал он в той же статье, — установить преемственную связь обычного государственного капитализма с тем необычным, даже совсем необычным, государственным капитализмом, о котором я говорил, вводя читателя в новую экономическую политику».[1095]

В данном случае понятие нового государственного капитализма имеет два значения: с одной стороны, оно обозначает один из секторов рыночной смешанной экономики, а с другой стороны, употребляется в формационном смысле как метод хозяйствования и строй переходной эпохи. Один из этапов переходного периода Ленин назвал в кавычках таким «государственным капитализмом», которого не найти «ни в каких учебниках» и даже «в работах Маркса»: «По вопросу о государственном капитализме вообще наша пресса и вообще наша партия делают ту ошибку, что мы впадаем в интеллигентщину, в либерализм, мудрим насчет того, как понимать государственный капитализм, и заглядываем в старые книги. А там написано совершенно не про то…, нет ни одной книги, в которой было бы написано про государственный капитализм, который бывает при коммунизме».[1096] (Слово коммунизм здесь тождественно Марксовому понятию «политического социализма» [ «сырого коммунизма»], когда социализм появляется в виде цели, задачи государства, интереса рабочего класса, но в экономическом смысле еще не достиг стадии осуществимости). Необычайно важным было признание Лениным того, что одной советской власти, одного «рабочего государства», иначе говоря, «политического социализма» не достаточно для перехода к социализму в экономическом значении этого понятия. В этой связи может быть понято замечание Ленина о том, что «государственный капитализм, хотя он и не является социалистической формой, был бы для нас и для России формой более благоприятной, чем теперешняя… Это означает, что мы не переоценивали ни зародышей, ни начал социалистического хозяйства, хотя мы уже совершили социальную революцию; напротив того, мы уже тогда (в 1918 г.! — Т. К.) в известной степени сознавали: да, было бы лучше, если бы мы раньше пришли к государственному капитализму, а уже затем — к социализму».[1097]

Как мы уже указывали, по мысли Ленина, специфической функцией, определенной целью «советского государственного капитализма», которая была декларирована и на съезде партии, было создание политических и культурных предпосылок социализма. В этой области он спорил с меньшевиками, западными социал-демократами, либералами и всеми теми, кто ставил под сомнение «смысл большевистского эксперимента», не видя как раз его оригинальности. Ленин рассматривал себя представителем такой концепции развития, которая не имела реальной альтернативы в левом лагере. Он снова определил своеобразие русской революции в том, что система предпосылок социализма в этом случае должна была возникнуть не до, а после революции. «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры…, - писал Ленин, — то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».[1098] Ленин и раньше, касаясь международной изоляции революции, ее «одиночества», задавал вопрос: «А если у нас при тех условиях отсталости, при которых мы вошли в революцию, сейчас нужного нам промышленного развития нет, то что же мы — откажемся? упадем духом»?[1099] А если «отказаться» невозможно (что, в конце концов, было доказано победой в гражданской войне), то не оставалось ничего другого, как бороться за «выживание».

8.6. «Бюрократический централизм» и термидорианская альтернатива

Уже в сталинскую эпоху было ясно, что определяющее место в «ленинском наследии» занимает борьба с бюрократией.[1100] Конечно, это «соображение» можно было довести до такой степени, что обуздание бюрократии стало одним из определяющих элементов известных террористических мер, применявшихся в 1930-е гг. У Ленина это устремление не было направлено на заклеймение «классового врага», а указывало на качество нового государства, на характер и специфические черты нового режима. Борьба с бюрократией одновременно выражала проблему становления новой общественной формы и социальную и культурную проблему (эти проблемы, собственно, не были разработаны в течение всей советской эпохи). Теоретическое и политическое значение проблемы бюрократии проявилось в двух аспектах. С одной стороны, оно раскрылось в полемике, связанной с перспективами НЭПа, которую Ленин и большевики вели с бывшим руководителем пропаганды Колчака Николаем Устряловым и поддерживавшими его интеллигентами, сменовеховцами, а с другой стороны — во внутренней борьбе вокруг создания СССР и борьбе Ленина против утверждения привилегированного слоя, обособленного от общества.

«Безвыходность» исторического положения советской власти почувствовал Николай Устрялов, инспирировавший национал-большевизм, интеллигентское «сменовеховское» направление, искавшее на основании наследия «Вех» возможности соглашения с (советской) властью и Красной армией, которая «защищала имперские интересы России». Конечно, Устрялов был готов встать на сторону «декоммунизированной» советской власти не только в интересах имперского национализма. Близкая к нему группировка русской интеллигенции, как неоднократно заявлял Устрялов, рассматривала «эволюцию» большевизма, НЭПа как «перерождение коммунизма» и призывала эмиграцию примириться с большевиками в интересах углубления этой «эволюции». Устрялов писал: «На наших глазах происходит то тактическое “перерождение большевизма”, которое нами упорно предсказывалось уже более полутора лет… Коммунизм из реальной программы дня постепенно становится своего рода “регулятивным принципом”, все меньше отражающимся на конкретном организме страны».[1101]

В его интерпретации коммунизм «упразднит самого себя», как, согласно аналогии, история французской революции продолжалась от якобинской диктатуры до Наполеона. Многие пункты обрисованной Устряловым конкретной программы похожи на «модернизационные» цели белого движения 1919 г.: ликвидация коммунизма и стабилизация положения зажиточного крестьянства; «примирение» с великими державами с сохранением русского «национального величия»; привлечение иностранных капиталов под строгим контролем государства; сильная диктаторская власть, опирающаяся на армию и на «активные элементы» страны (под которыми нужно понимать соединение аппарата с классом новых собственников); абсолютное отрицание монархической реставрации, «союз дружбы» с революцией. Вместо «непримиримой либеральной контрреволюции» в этой программе выдвигается перспектива термидорианской реставрации, своего рода буржуазного перерождения революции на базе авторитарного режима нового типа.[1102] Так вырисовывалось своего рода контрреволюционное представление о национальном капитализме, которое было настолько серьезно воспринято Лениным, что он касался его во многих статьях и выступлениях в качестве реальной возможности капиталистической реставрации. Ленин отнюдь не разделял появившейся в советской прессе упрощенной критики «устряловщины», так как и сам сознавал, что большевики, восстанавливая капитализм, берут на себя вынужденный риск («самотермидоризация»), в то время как другие, придерживаясь мифа о военном коммунизме, называли НЭП «брестской» экономической политикой. На XI съезде партии Ленин спорил с теми коммунистами, которые недооценили выводы Устрялова и сменовеховцев, то есть термидорианскую альтернативу. Ленин изучал утверждение в России «капитализма без буржуазии», главным образом стараясь понять, какие социальные отношения и слои укрепятся и будут влиять на структуру политической власти. Такой же была и исходная точка рассуждений Устрялова. Ленин прежде всего боялся осуществления предсказания Устрялова о своего рода союзе между слоем государственных чиновников и возрождающейся буржуазией. На XI съезде партии в марте 1922 г. он сказал следующее: «Я хотел, в связи с этим, коснуться вопроса о том, что такое новая экономическая политика большевиков — эволюция или тактика. Так поставили вопрос сменовеховцы… “Но эта Советская власть строит какое государство? Коммунисты говорят, что коммунистическое, уверяя, что это — тактика: большевики обойдут в трудный момент частных капиталистов, а потом, мол, возьмут свое. Большевики могут говорить, что им нравится, а на самом деле это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение, они придут к обычному буржуазному государству, и мы должны их поддерживать. История идет разными путями”, - рассуждают сменовеховцы… Я думаю, что этот Устрялов этим своим прямым заявлением приносит нам большую пользу… Надо сие откровенное заявление сменовеховцев приветствовать. Враг говорит классовую правду, указывая на ту опасность, которая перед нами стоит…. Сменовеховцы выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики. Оно — основная и действительная опасность… Борьба с капиталистическим обществом стала во сто раз более ожесточенной и опасной, потому что мы не всегда ясно видим, где против нас враг и кто наш друг».[1103]

Другой наиболее значительный теоретик партии и ее «любимец», Н. Бухарин, вскоре после смерти Ленина подробно показал, что «авторитарный» замысел Устрялова не традиционен, а родственен духу новой эпохи, ведь и сам Устрялов, точно оценивая свою эпоху, чувствовал в ней «пульсирование цезаризма». Ясно, что можно было думать лишь о диктаторской форме восстановления капитализма, так как в конечном итоге именно это — как и в случае французской революции — и означало бы термидорианское перерождение. Во время этих споров, в 1922 г., еще продолжался беспримерный голод. Эти нищенские условия укрепляли тягу к порядку не только в мышлении обладателей власти, но и в среде простых людей, еще сильнее возбуждаемых национализмом. Это душевное состояние имел в виду Бухарин, уничтожая устря-ловский вызов в брошюре «Цезаризм под маской революции».[1104] В Устрялове он видел угрозу, которая может «отпугнуть» товарищей по партии от НЭПа, вследствие чего они могли, оставив «либеральный» курс, снова вернуться к прежним методам «военного коммунизма». Следуя ленинской логике, он еще не подозревал, что настоящая опасность заключается не в устряловском прообразе «капиталистической диктатуры», — в действительности настоящая диктатура тогда грозила уже с другой стороны. Хотя в то время еще не был решен вопрос о том, какая социально-политическая сила и в какой форме поставит под контроль деревню с ее сложными противоречиями в интересах государственного накопления. Бухарин так обобщил суть устряловской теории, «устряловщины»: «Это есть теория, стратегия, тактика российского фашистского цезаризма. Все элементы этого даны у Устрялова: его национализм, его “национал-большевизм” (некоторые германские фашисты называли себя именно так), его резко выраженный антипарламентаризм с генералами и рейхсвером, его культ Муссолини, его ставка на гегемонию “ординарной буржуазии”, руководителя “крепкого мужика”, его неприкрытый цезаристский идеал, его “национально-империалистские” вожделения, его культ “эроса власти”, его борьба (пока осторожная) с социализмом. Он надеется, что все эти элементы “вызреют” не только у него, и вылупится в конце концов великий Мессия, который уже по настоящему взнуздает “сброд”…».[1105]

Задумавшись над социальной основой термидорианской цезаристской реставрации, Бухарин отыскал ее корни в нэповской России. «А по существу дела, — писал он, — он (Устрялов. — Т К.) защищает, как это ни странно, реформированное самодержавие, самодержавие нового образца. Фашистские цезаризм это ведь и есть не что иное, как форма самодержавия, которая прошла через огонь и медные трубы, которая вместо старых дворянских гербов имеет золоченые гербы “шиберов”, спекулянтов и подозрительных “дельцов”, которая опирается на новое служилое сословие, кулаков и лабазников, развращенную и подкупленную “свою” “массу” из “деклассированных”».[1106]

Тем самым Бухарин действительно довел до конца, больше того, уточнил рассуждения Ленина, но при этом упустил из виду, что диктатура уже грозит не справа, а ее основой может послужить именно новая бюрократия. Быть может, советская верхушка не была заинтересована в анализе советской формы «цезаризма», хотя эта проблема была затронута использованием понятия «бонапартизм» в ходе борьбы за власть, которая стала грубее после смерти Ленина. Как известно, в 1922–1923 гг. в борьбе за власть со Сталиным в бонапартизме обвинялся и наркомвоенмор Троцкий. С другой стороны, исторический фундамент «цезаристского самодержавия» был гораздо стабильнее, чем это представляли себе некоторые большевистские теоретики. Хотя Ленин и не относился к их числу, его долгое время занимали характерные черты российского самодержавия. Он видел, что советская бюрократия содержит в себе почти все существенные черты российского прошлого (коррупцию, безжалостность по отношению к нижестоящим и приспособленчество и карьеризм по отношению к вышестоящим и т. д.), однако он сделал все возможное — даже с этой бюрократией, — чтобы любой ценой предотвратить полную реставрацию капитализма. Некоторый оптимизм вселял в него тот факт, что социальными источниками новой бюрократии были в основном рабочие и крестьяне.

Ленин искал методы «гуманизации» советской бюрократии, например посредством «публичного контроля», ограничения привилегий и возвышения коммунистических рабочих кадров. Это страстное стремление Ленина отразилось в спорах вокруг создания СССР. В этом отношения взгляды Ленина прояснились прежде всего в процессе создания СССР, когда он вступил в конфронтацию со сталинской идеей «автономизации» (Сталин представлял себе все советские республики автономными республиками в рамках Российской Федерации). Тогда окончательно сложился и облик Ленина как «основателя государства». Уже будучи тяжело болен, он в важной статье занимался значением национального вопроса вообще, а особенно — с точки зрения формирования СССР. В этой области бичевание бюрократических решений также стало важным аспектом поиска «демократических возможностей».[1107] Реальной ставкой в этой борьбе[1108] был ответ на вопрос: мог ли быть ограничен бюрократический централизм как специфическое проявление государственного угнетения, как совокупность отношений, имевших глубокие исторические корни? Ленин считал ограничение бюрократического централизма принципиальным вопросом с трех взаимосвязанных точек зрения. С одной стороны, с точки зрения создания СССР он показал, что с весны 1922 г., со времени т. н. грузинского конфликта, малые народы беззащитны перед лицом великорусского шовинизма, самодурствующей, унаследованной в основном от царского режима, централизованной, беспощадной русской бюрократией, и они не могут противостоять угнетению иначе, как посредством национализма, сопротивления советской центральной власти. С другой стороны, Ленин разглядел различие в чертах национализма «угнетающих» и «угнетенных» народов и сумел связать этот конфликт с бюрократическим централизмом как одним из его источников.

Изучая — с беспримерной для своей партии и эпохи чувствительностью — взаимоотношения этих двух типов национализма, Ленин в последних работах предупреждал о том, что большую опасность всегда представляет собой национализм большого народа, «великорусский национализм», так как малые народы, испытавшие вековое угнетение, были вынуждены перенести столько страданий, что не в состоянии сразу освободиться от рефлексов националистической «самозащиты». Он считал, что «великорусским коммунистам» необходимо сделать уступки в этой области. Тяжело больной Ленин вряд ли испытывал большой оптимизм, формулируя именно в тот день, 30 декабря, когда Сталин на X Всероссийском съезде Советов объявил о создании СССР, тысячу раз цитировавшиеся с тех пор и в тысячу первый раз цитируемые здесь знаменитые слова: «…Необходимо отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной, национализм большой нации и национализм нации маленькой. По отношению ко второму национализму почти всегда в исторической практике мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений… Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».[1109]

Критикуя в этом духе национализм прежних угнетателей, Ленин в заметке «К вопросу о национальностях или об “автономизации”» выступил за большую независимость национальных республик в рамках советской федерации с целью создания как можно более крепкого союза государств.

С третьей стороны, Ленин связал весь этот круг вопросов с проблемой нового бюрократического аппарата. Отвергая предложение Сталина о вступлении советских республик в Российскую Советскую Социалистическую Республику (и предлагая вместо этого вступление всех республик на одинаковых правах в советскую федерацию), Ленин имел в виду именно укрепление не бюрократического централизма наднациональной государственной власти, а федеративной государственной организации (конечно, известно, что при практическом осуществлении она лишь с большой натяжкой могла быть названа федеративной), обеспечивающей больше свободы для развития национальных традиций (языка, культуры). Судя по тому, как Сталин, Орджоникидзе, Дзержинский и прочие известные «бюрократические централисты» растоптали то направление в руководстве грузинской коммунистической партии, которое склонялось к федеративному решению национального вопроса, было ясно, что становление нового государства и системы его институтов неразрывно связано с основополагающими проблемами переходного периода. Необычайно важным было замечание Ленина о том, что иногда коммунисты нерусского происхождения, возможно, именно из-за имеющегося у них «комплекса неполноценности», ведут себя как «великорусские держиморды». В этой связи он ссылался на Сталина с его «нетерпимым» отношением к малым нациям. Эта «компенсаторная установка» Сталина (который «хотел казаться более русским, чем сами русские») усиливала ту шовинистическую бюрократическую традицию, которая имела очень глубокие корни в царской России, где на «окраинах» малые народы постоянно сталкивались с русской бюрократией. Ленин писал и о том, что борьба с национализмом (которая неизбежно должна пройти во всех местных аппаратах) будет по-настоящему эффективной только в том случае, если члены больших и малых наций выступят прежде всего против собственного национализма.[1110] Но что же произойдет, если такое выступление не состоится? Ответа на этот достаточно очевидный вопрос практически не было. Точнее, предполагалось, что за отсутствием других движущих сил эту задачу тоже придется взять на себя коммунистической партии.

В тексте, продиктованном несколько дней спустя, 4 января 1923 г., говорилось о том, что «отсутствие культуры» — настоящая почва для разрастания бюрократии, что бюрократия как обособленный аппарат, как содержащаяся обществом армия управленцев, располагающих собственными интересами и своеобразными «традициями», является главным препятствием на пути осуществления социализма. Согласно процитированным Лениным статистическим данным, в России (без Средней Азии, где даже еще и в 1923 г. было 90 % неграмотных) во время переписи населения 1897 г. на 1000 человек приходилось в среднем 223 грамотных, да и 23 года спустя, в 1920 г., число грамотных составляло всего 319 человек на 1000 жителей. «Речь должна идти о той полуазиатской бескультурности, — писал Ленин, — из которой мы не выбрались до сих пор и не можем выбраться без серьезных усилий, хотя имеем возможность выбраться, потому что нигде народные массы не заинтересованы так настоящей культурой, как у нас…».[1111] Описанная Лениным социальная почва переходного периода характеризовалась не просто исчезновением немногочисленного коренного, революционного пролетариата (члены которого погибли на фронтах, поднялись в аппарат власти, бежали в деревню от голода и т. д.), но и тем, что пропаганда «советских идей» и культуры, стимулирование самодеятельности в деревне, среди неграмотного крестьянского населения натолкнулись на неслыханные трудности.

Лучше и красочнее всяких научных трактатов описывает эту ситуацию ставшая классической советская литература 20-х гг. Либерально-буржуазную цивилизацию западного происхождения и задуманную социалистическую культуру нельзя было строить непосредственно на том «социокультурном» фундаменте, который был так глубоко и наглядно изображен советскими писателями того времени (Бабелем и Веселым, Пильняком и Маяковским, Ильфом, Петровым и Зощенко, Шолоховым и Булгаковым). Ленин не случайно убеждал Бухарина и других в том, что нужно не фантазировать о создании «пролетарской культуры», опираясь на вульгарный классовый подход, а стараться достичь нормального уровня «буржуазной» культуры. Размышляя о культурных предпосылках социализма, стоит вспомнить, например, красноармейца из рассказа Шишкова,[1112] «Голый год» Пильняка или «Конармию» Бабеля, позволяющие понять те реальные особенности «социальной почвы» того времени, на которые реагировал Ленин в своих поздних теоретических рассуждениях.

В статье «Лучше меньше, да лучше», одной из последних статей, появившихся при жизни Ленина, в номере «Правды» 4 марта 1923 г., был поднят вопрос, интересовавший Ленина еще при осмыслении термидорианской альтернативы: в какой степени отношения «государственного капитализма» коррумпируют этот аппарат, обладающий «азиатскими» историческими корнями, в какой степени удастся партии мобилизовать этот аппарат на осуществление общественных целей и интересов? Мы подчеркивали, что ленинские меры по улучшению работы госаппарата в действительности не решили проблемы, и именно Ленин в этой статье указал на причины этой неудачи. Стремясь прежде всего сломить старые бюрократические традиции, Ленин укорял прекраснодушных интеллигентов, разглагольствующих о «пролетарской культуре». «Нам бы, — писал он, — для начала достаточно настоящей буржуазной культуры, нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур добуржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей, или крепостнической и т. п.».[1113] По его мнению, пока еще не возникло аппарата, «действительно заслуживающего названия социалистического, советского», однако он видел хорошие возможности для его возникновения именно ввиду интереса, приверженности народа к культуре. В кажущихся пророческими словах статьи, которые Ленин как будто адресовал и самому себе, он призывал к терпению в деле ликвидации культурной отсталости: «Тут ничего нельзя поделать нахрапом или натиском…».[1114]

В то же время Ленин ненавидел подражание, не верил в него, больше того, посвятил «подражателям» Западу отдельную статью («О нашей революции», 17 января 1923 г.), в которой реагировал на «записки» Суханова. Суханов упрекал Ленина в «ревизионизме» с позиций ортодоксального (как писал Ленин, «педантского») марксизма, который в 1923 г. казался глубоко консервативным и антиреволюционным. Будучи «ортодоксальными марксистами», меньшевики действительно не поняли того, что, как писал несколько позже Грамши, Октябрьская революция произошла вопреки «Капиталу» Маркса. Критикуя «мелкобуржуазных демократов», «героев II Интернационала», Ленин писал: «…Даже лучшие из них кормят себя оговорочками, когда речь идет о мельчайшем отступлении от немецкого образца, уже не говоря об этом свойстве всех мелкобуржуазных демократов, достаточно проявленном ими во всю революцию, бросается в глаза их рабская подражательность прошлому».[1115]

Первая мировая война, которая была внешней предпосылкой русской революции, была войной, беспримерной во всемирной истории, и имела такие особенности, что после ее окончания даже в богатейших буржуазных государствах не удалось восстановить «нормальных буржуазных отношений». А из своеобразия исторического развития России Ленин вывел своеобразие русской революции. Россия, писал он, стояла «на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока».[1116] Именно учитывая эти «восточные особенности», Ленин обращался к «педантским марксистам» с вопросами: «Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?»[1117].

Однако в этих заключительных вопросах о том, почему народы России не могут идти путем, отличным от указанного «наиболее развитыми» буржуазными странами, и догонять другие народы «на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя», чувствуется некоторая неопределенность. Эти мысли не случайно высказаны в вопросительной форме. С октября 1917 г. Ленин точно знал, что опасность падения советской власти заложена в факте ее изоляции. Через своеобразную революцию он хотел пробиться ко всеобщему развитию, которое, однако уже не было и не могло быть под его контролем.

8.7. Теория социализма и взаимозависимость ее элементов

Быть может, уже и на основе осуществленной до сих пор реконструкции выяснилось, что после введения НЭПа Ленин видел практическую перспективу такой смешанной рыночной экономики, контролируемой государством, в которой важнейшим сектором, наряду с «государственно-капиталистическим» и «государственно-социалистическим», должно было стать частное крестьянское хозяйство, несущее государственные налоги.[1118] В принципе важная роль, в первую очередь в сельском хозяйстве, должна была быть отведена добровольным кооперативам, кооперативно-самоуправленческим коммунальным предприятиям, коммунальным хозяйствам. Эти формы должны были стать «островками социализма», прообразами добровольных общин, экономическо-организационных, производственных и потребительских единиц будущего социалистического общества.

Очевидно, что с точки зрения накопления наиболее важный сектор в тот момент составляли находившиеся в государственной собственности промышленные и банковские структуры, которые непосредственно управлялись и контролировались государством, а приносимая ими прибыль составляла самую значительную статью непосредственных бюджетных доходов. Чтобы понять значение, которое Ленин придавал «государственно-социалистическому» сектору, необходимо рассмотреть один из последних в его жизни споров о сохранении государственной монополии внешней торговли. Ленин считал важным элементом накопления капитала экономическое усиление советского государства посредством государственной монополии внешней торговли, за сохранение которой он вел долгую и упорную борьбу, даже несмотря на постигшую его тяжелую болезнь. Свою концепцию Ленин изложил в письме Сталину для пленума ЦК 22 сентября 1922 г., полемизируя с Бухариным и Пятаковым, которые отвергали государственную монополию во имя частной торговли и интересов рынка.[1119] Касаясь создания смешанных обществ, он, возражая Бухарину и соглашаясь с Красиным, считал, что эта проблема имеет одновременно экономическое, социальное и политическое значение и может интерпретироваться лишь с точки зрения системы в целом, конкретного состояния политических и классовых отношений. Смешанные общества, писал он, «представляют из себя способ, во-первых, мобилизовать крестьянский товарный фонд и, во-вторых, заполучить прибыли от этой мобилизации не меньше, чем наполовину в нашу государственную казну». Таким образом, по мнению Ленина, именно Бухарин обошел суть вопроса, так как не понял, что «мобилизация крестьянского товарного фонда» «даст доход целиком и исключительно в руки нэпманов». Относительно же «классовых последствий» монополии внешней торговли Ленин, цитируя Красина, отметил, что без этой монополии «в деревне будет искусственно (! — Т. К.) введен самый злостный эксплуататор, скупщик, спекулянт, агент заграничного капитала, орудующий долларом, фунтом, шведской кроной».[1120] О том, какую «эксплуататорскую» роль может играть государство, Ленин по политическим мотивам не писал. В то же время он приводил убедительные аргументы и, подчеркивая роль мировой экономики, «убеждал» своих соратников в том, что материальноэкономическая разница между богатыми и бедными странами может быть сокращена только усилиями государства, поскольку в условиях беспощадной экономической конкуренции других возможностей для этого нет.[1121] Благодаря этой логике многим стало ясно, что Россия не способна восстановить промышленность без защиты, выражающейся в монополии внешней торговли, и здесь недостаточно одной таможенной политики, поскольку, как отметил Ленин, богатое государство платит «вывозную премию за ввоз в Россию тех товаров, которые обложены у нас таможенной премией».[1122] (В конце концов весной 1923 г. XII съезд партии окончательно высказался за сохранение государственной монополии внешней торговли.)

Неограниченная рыночная конкуренция и связанные с ней кризисы (можно было сослаться на преодоление инфляции, финансовую реформу, аграрнопромышленные ножницы 1923 г.!)[1123] усиливали необходимость государственного вмешательства, которое Ленин рассматривал необходимым условием сохранения возможности социализма, перенеся акцент на изучение различий между различными формами государственной собственности. В области торговли эта проблематика проявилась особенно резко, ведь в 1920–1921 гг. торговля сельскохозяйственными товарами в решающей степени находилась в руках частников. Даже несмотря на хлебную монополию, городское население доставало около двух третей необходимых хлебных изделий, как тогда говорили, у «мешочников», у «спекулянтов», и этот процесс был лишь усилен НЭПом. Другим значительным источником накопления частного капитала были нелегальные производство алкоголя и торговля им, и в руках новой буржуазии сосредоточилась значительная часть сельской торговли промышленными товарами, прибывающими из города.[1124] Как мы подчеркивали, «государственно-капиталистическая» собственность как «наиболее чистая форма» собственности не представляла серьезной силы. По данным 1925 г. 31 промышленная концессия в СССР давала не более 0,6 % фабричного производства. Другой, более распространенной формой государственного капитализма была аренда государственных предприятий, но наиболее частыми в начале 1920-х гг. были частная посредническая и комиссионная торговля.[1125] «Государственно-социалистическая» собственность как самая значительная форма собственности в промышленности означала источник непосредственного накопления, хотя нередкими были и комбинации «государственно-капиталистической» и «государственно-социалистической» собственности, которые, однако, не устранили, а, наоборот, обострили противоречия и конфликты между отдельными формами собственности, секторами и общественными классами.[1126] «Государственно-капиталистическое» предприятие (действовавшее под контролем советского государства) сохранило капиталистическую логику функционирования, хозяйственный расчет, «государственно-социалистическое» предприятие также действовало в соответствии с рыночными законами НЭПа, однако эта государственная собственность была в принципе не отчуждаема от рабочего класса. Во внутренней системе разделения труда институты «рабочего контроля», профсоюзы и фабричные комитеты, в принципе (!) тоже могли влиять на решения руководства предприятия в интересах трудящихся, хотя прибылями в конечном итоге располагало государство.

Следовательно, Ленин считал невозможным устранение соревнования, поскольку без него не мог бы функционировать капитализм, восстановленный в рамках НЭПа, а также реально считался и с последствиями международных отношений мировой экономики. Он понимал, что неравноправный характер конкуренции в рамках мировой и национальной экономики должен компенсироваться государством, например с помощью мер социальной политики. В выступлении на XI съезде партии Ленин особо подчеркнул, что Россия периода НЭПа развивается в условиях многосекторной, смешанной экономики, в которой идет соревнование различных форм хозяйства с мобилизацией различных социальных сил: «Я говорил о коммунистическом соревновании не с точки зрения коммунистического сочувствия, а с точки зрения развития форм хозяйства и форм общественного уклада».[1127] Эти формы (мелкособственнический,        государственно-капиталистический,                         государственно-социалистический и самоуправленческий кооперативный секторы) создали систему рыночной экономики, и это означало, что осуществление социализма как системы необходимо снять с повестки дня практической политики. Как мы уже подчеркивали, Ленин в теоретическом плане разместил эту систему в координатах теории формации с помощью понятия государственного социализма в качестве определенного этапа переходного периода. Все это служило цели сохранения социализма как сектора. (Конечно, сегодня мы уже видим, что реальным шансом на выживание обладал лишь «гипертрофированный» «государственно-социалистический» сектор).

Следовательно, в то время ленинская теория социализма    укладывалась в контекст многосекторной экономики, в которой каждый сектор, в свою очередь, тоже состоял из нескольких подсекторов и организационных форм с той особенностью, что непосредственная коллективная собственность и производство воплощались как в форме добровольных объединений, так и при посредничестве государства, но, несомненно, лишь в небольшой части сельскохозяйственных и промышленных единиц.[1128] (История их ликвидации завершится позже, в эпоху «великого перелома».) В конце своей жизни Ленин уделил большое внимание «самоуправленческому», «кооперативному социализму», исторической возможности реализации системы хозяйствования, опирающейся на непосредственную демократию, которую, как мы видели, Ленин называл «островками социализма».[1129] В глазах Ленина кооперативные эксперименты[1130] имели огромное значение, так как «раз государственная власть в руках рабочего класса, раз этой государственной власти принадлежат все средства производства, у нас, действительно, задачей осталось только кооперирование населения. При условии максимального кооперирования населения само собой достигает цели… социализм».[1131] Хотя НЭП планировался «надолго», теоретический социализм не был снят Лениным с повестки дня даже в повседневных условиях восстановления рынка. Он писал, что «степень соединения частного интереса, частного торгового интереса… степень подчинения его общим интересам раньше составляла камень преткновения для многих и многих социалистов», то есть снова пришел к вопросу о кооперации. Из заявлений мыслителей, политиков, воспитанных в духе уважения рынка и государства, он знал, что «на кооперацию у нас смотрят пренебрежительно», а между тем она имеет «исключительное значение» «со стороны перехода к новым порядкам путем возможно более простым, легким и доступным для крестьянина». Конечно, он понимал, что из-за отсутствия культурно-цивилизационных предпосылок сплочение всего населения в добровольных производственных и потребительских кооперативах потребует целой эпохи, но все же настаивал на постановке этой проблемы.[1132]

Однако лишь из ленинской концепции социализма в целом, из полного контекста его мыслей выясняется, какие именно кооперативы и какой социализм он имел в виду. Как он писал, кооператив был продуктом капитализма, «коллективным капиталистическим учреждением», в котором заметно будущее социализма. С революционной перестройкой государственной власти производители получают возможность создавать кооперативы в соответствии со своими нуждами. «Несомненно также, — писал Ленин, — что в обстановке нашей теперешней экономической действительности, когда мы соединяем частнокапиталистические предприятия… с предприятиями последовательно-социалистического типа… возникает вопрос еще о третьем виде предприятий, которые раньше не имели самостоятельности с точки зрения принципиального значения, именно: о предприятиях кооперативных». По сути дела Ленин говорил о возможности сосуществования государственных социалистических и кооперативных социалистических предприятий, хотя необходимо различать и две формы кооперативов: государственную и самоуправленческую.[1133] К середине 1920-х гг. в поддерживаемых и созданных государством кооперативах объединилось около 10 млн человек. Ленин expressis verbis указал, что от прежней (военно-коммунистической, государственно-политической) интерпретации социализма нужно перейти (собственно говоря, возвратиться!) к идее «кооперативного социализма». «Теперь мы вправе сказать, — утверждал Ленин, — что простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, и вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм. Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную “культурную” работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения, не обязанность бороться за нашу позицию в международном масштабе».[1134]

Конечно, как мы видели, Ленин с большой осторожностью касался перспективы истинного социализма, поскольку «мы безграмотны». Интересно, что в этом отношении к очень похожим теоретическим выводам пришел и Троцкий, отвергавший чисто экономическую критику военного коммунизма и различая, таким образом, экономическое и. политическое определение социализма. Экономическая необходимость, считал он, не всегда совпадает с политической необходимостью.[1135] Необходимо отметить, что с течением времени и другие большевистские теоретики отказались от чисто нормативного понятия «социализм», заменив его историческим и экономическим подходом. Выделю прежде всего Преображенского и Бухарина, которые говорили об «азиатской форме социализма» в русских условиях.[1136]

Ленин и в период военного коммунизма исходил из того, что при социализме количество затраченного труда нужно измерять количеством затраченного времени, выделяя различные виды труда по «трудности», «важности» и «значению» (поначалу при военном коммунизме различались четыре категории: к высшей относился тяжелый физический труд, а к низшей — административный). Конечно, в добровольных объединениях измерение труда может зависеть и от внутреннего соглашения членов коллектива. Поскольку с введением НЭПа кооперативные аграрные коммуны в принципе могли вступать в связь с другими — рыночным и государственным — секторами, производители должны были одновременно заботиться о непосредственном удовлетворении своих потребностей и поставлять определенную продукцию на рынок, хотя в целом определяющей для них была не рыночная прибыль. Непосредственное удовлетворение потребностей имело то преимущество, что позволяло без всяких учреждений заранее «предусматривать» соответствующие потребности и «способности».[1137] Наиболее полная современная теория социализма принадлежит Иштвану Месарошу, который в своем капитальном труде обращается к исходным пунктам теорий Маркса и Ленина. Понятие социализма не связано у него с понятиями рыночной системы производства, он ищет и определяет это понятие за пределами рынка и государства, короче говоря, «за пределами капитала».[1138]

Первое поколение советских идеологов, в том числе и Ленин, видели главное различие между капиталистическим государственным капитализмом и государственным капитализмом диктатуры пролетариата в том, что политическая власть осуществляется в интересах разных классов, тем самым насаждаются разные отношения распределения и собственности, отдается предпочтение разным культурным ценностям, а перед обществом ставятся различные цели. С отказом от военного коммунизма Ленин, как это ясно вырисовывается в его мышлении и действиях, ограничивал возможность непосредственного социалистического товарообмена только государственно-социалистическим сектором, судьба которого зависела от рыночного соревнования с капиталистическими секторами, а также от «государственного регулирования купли-продажи и денежного обращения».[1139] В отличие от Ленина Бухарин часть определял эту «государственную экономику» как социализм в «Азбуке коммунизма», написанной совместно с Преображенским, и в «Экономике переходного периода». Собственно говоря, именно такое определение социализма как государственного  социализма — минуя Ленина — непосредственно перекочевало в идеологическую среду сталинской эпохи. В теоретических рассуждениях Ленина ясно вырисовывались четыре возможности развития на «государственно-капиталистическом» этапе переходного периода, чем объясняется и то, что в разное время на Ленина ссылались представители самых различных течений как в СССР, так и за его пределами. Три из этих четырех возможностей были связаны с понятием социализма (четвертой возможностью был устряловский сценарий). Эти три основополагающие направления со временем дали о себе знать не только в области политического мышления и в борьбе направлений, но и в исторической науке.

1. Те политические или интеллектуальные группировки, политики и мыслители, которые считали социализмом многосекторную экономику НЭПа (в принципе характеризовавшуюся рынком, регулировавшимся государством, и контролировавшимся обществом государством) — позже их назвали «рыночными социалистами», «питались» главным образом идеями «позднего» Бухарина, который, между прочим, никогда не называл саму по себе рыночную экономику социализмом (но рассчитывал, хотя и иначе, чем Ленин, на продолжительное существование рыночной экономики).[1140]

2. Сталина и его последователей позже назвали «государственными социалистами», хотя, как мы указывали, именно Сталин провозгласил в 1951 г. рыночную реформу социализма. В 1980-е гг. они и в действительности слились с рыночными социалистами, которых ранее называли «ревизионистами».[1141] Характерные черты капиталистической природы «рыночного социализма» хорошо обобщены в цитированной книге И. Месароша, и с точки зрения настоящей работы очень важно, что Месарош «разоблачает» общие моменты в социал-демократическом по своим источникам мышлении и сталинской традиции. Эти общие моменты заключаются именно в «суеверном» (хотя и разного типа) отношении к рынку и государству, так как в обоих случаях резко отвергается превращение государственной собственности в коллективную. Как традиционные формы разделения труда, так и распоряжение прибавочной стоимостью находились под контролем обособленного аппарата, и все попытки изменения этого положения провалились из-за сопротивления руководства той партии, которую основал Ленин с прямо противоположными целями. Несмотря на то что поздние формы рыночного социализма преподносились как реформа государственного социализма, на самом деле первые оказались итогом эволюции последнего и в конечном итоге привели к капитализму.[1142]

3. Концепция социализма, характеризующегося ориентированным на потребности производством, базирующимся на самодеятельности, непосредственной демократией, кооперативными предприятиями, «кооперативным порядком» производственных и потребительских объединений, исходит или выводится из описанного нами мышления Ленина, ныне этой концепции посвящено уже много исторических работ.[1143]

Следовательно, как рыночные социалисты, так и государственные социалисты и «самоуправленцы» в разных отношениях ссылаются (могут ссылаться) на Ленина, чья теоретическая точка зрения на социализм базировалась на Марксовой концепции общественного самоуправления. Не забудем, что в период сталинского режима ленинская концепция социализма «оправдывалась» как идеология государственного социализма, в Конституции 1936 г. построенным социализмом провозглашался сам сталинский режим; во времена Хрущева в теоретической программе XXII съезда партии (1961) ленинская концепция социализма определялась как теория общественного самоуправления; наконец, во время перестройки М. С. Горбачева эта интерпретация была вытеснена, и ленинская теория социализма в качестве теории «рыночного социализма» оправдывала перестройку, которая закончилась падением всего строя и распадом СССР.[1144] В наши дни, в соответствии с презентистскими запросами,          интерпретация, предлагаемая представителями главного направления в исторической науке, пошла еще дальше. Согласно этой интерпретации, Ленин и большевики помешали «естественной» эволюции НЭПа, складыванию «нормального» капитализма. Эта схема как в логическом, так и в историческом отношении хорошо укладывается в термидорианско-устряловскую «парадигму».[1145]

Таким образом, ключ к понятию социализма у Ленина дает выражение «кооперативный социализм», которое может быть выведено из теоретических посылок, существовавших в ленинском мышлении еще до 1917 г.

В наши дни «хозяином положения» может чувствовать себя, видимо, школа, продолжающая «термидорианско-устряловскую» традицию, так как русский «национальный» капитализм, восстановленный при господстве «нового класса», представляется стабильной частью нового мирового порядка. С точки зрения этой школы, история социализма кажется тупиковой, неудачной попыткой осуществления утопии, окончательно выброшенной теперь на свалку истории. В XX в. «социализм» был раздроблен жерновами «рыночной экономики» и «огосударствления», однако утверждение, что это опровергает теорию Ленина, не может быть отнесено к будущему, как это столь настойчиво провозглашается различными идеологами «конца истории», придерживающимися конъюнктурных рыночных ценностей. К тому же именно изучение «ленинского наследия» убеждает нас в том, что история никогда не может считаться абсолютным доказательством. Социализм, быть может, никогда не казался утопией в большей степени, чем именно в наши дни, однако и ныне не существует другой, исторически и теоретически обоснованной альтернативы существующему мировому порядку, кроме социализма.

Вместо послесловия: несколько обобщающих замечаний

К интерпретации проблемы

В начале и других местах настоящей книги я уже упоминал о том целенаправленном приеме, с помощью которого из ленинского наследия «удаляется» та базовая философская позиция, тот метод, которые сделали Ленина тем, кем он был. Прежде всего отрицается его крупнейшее практическое «открытие», точное теоретическое понимание, «реконструкция» и практическое применение Марксовой диалектики.[1146] Ленин уже из работ Гегеля понял, что                      материалистическая              диалектика (и гносеология)    включает          в   себя и самодвижение вещей, явлений и процессов, сознательную деятельность человека по преобразованию общества, и, следовательно, речь идет не об исторической диалектики мышления как такового, а о самодвижении, самотворении истории посредством общественных классов и индивидуумов. Для Ленина теория познания занимается не просто познанием действительности, а поисками истины, противоречий и путей их разрешения, возможностей радикального преобразования мира с той целью, чтобы люди по собственному желанию смогли освободиться от господствующих над ними «властей». Ленин актуализировал 11-й тезис Маркса о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Иначе говоря, история была для него не абстрактной тотальностью, которую нужно лишь познать, а опорой, позволяющей отыскать те элементы и тенденции, которые можно продолжить или изменить в условиях «катастрофы».[1147]

Хотя исходной точкой в его «теоретической практике» было познание «общих законов мира и мышления», цель этого познания состояла в том, чтобы мышление и действие не утопали в мелочах, в партикулярной бесплодности, что особенно подчеркивалось им в борьбе против схоластики, релятивизма и мистики. Страстные поиски истины с молодых лет были связаны у Ленина с неприятием всех видов угнетения и эксплуатации. Здесь истоки борьбы Ленина с господствующими над людьми институтами и идеями, истоки радикального неприятия клерикализма. Он пришел к такому пониманию тотальности, согласно которому целое состоит из различных противоречий, раскрывая которые можно обнаружить элементы, процессы континуитета и дисконтинуитета в движении истории.[1148] При таком понимании «социальная революция», то есть «качественный скачок», становится органичной и неотъемлемой частью истории «современного общества», что Ленин считал одним из важнейших выводов марксизма.

Исторически адекватная интерпретация ленинского марксизма может исходить из того, что, говоря языком марксизма, наследие Ленина было по существу конкретным, практическим применением и дальнейшим теоретическим осмыслением Марксовой теории формаций в исторических условиях и с учетом опыта определенного региона в определенную эпоху (прежде всего в условиях развития капитализма в России, революции 1905 г., начала войны 1914 г., складывания империализма, военного коммунизма и НЭПа). Важнейший из теоретических выводов, сделанных из накопленного опыта, заключался в том, что социальная революция и социализм (точнее, ведущий к нему «переходный период») стали для человечества конкретной исторической возможностью.

Конечно, мы знаем, что практическая тематизация политического и теоретического наследия Ленина как одной из исторических форм марксизма уникальна и неповторима. Однако, с другой стороны, это наследие воплощает в себе оригинальный опыт, «методологию» революционной теории и практики, которые, безусловно, сыграли колоссальную роль в истории XX века (независимо от того, как мы оцениваем этот факт). Об этом свидетельствует то обстоятельство, что вокруг ленинского наследия и в наши дни идут бурные политические и теоретические схватки, в которых участвуют представители почти всех политических и интеллектуальных направлений, включая различные течения марксизма.

Совершающиеся в наше, отнюдь не безмятежное время попытки «перезагрузить» ленинский марксизм для определенных направлений «антиглобалистских» движений[1149] объясняются прежде всего тем, что ленинская традиция марксизма является единственной, которая в течение некоторого времени предлагала настоящую антикапиталистическую альтернативу и пробивала брешь в стене капитализма, хотя сейчас и кажется, что эту брешь удалось заделать.[1150] Положение в мире, сложившееся в 1990-е гг., показало, что глобальное господство капитала порождает новые формы сопротивления, представители которых не «списали» марксизм (или назовем его как угодно!) как теорию и общественное движение и в поиске альтернатив постоянно наталкиваются на «марксизм Ленина». Ленинская традиция содержит отправные пункты, аргументы, опыт практического движения, которые могут быть использованы в борьбе с капитализмом. На идеи Ленина опирались такие часто полемизировавшие и друг с другом марксистские авторы, как Лукач в 1920-е гг. и Грамши в 1930-е гг., а также многие оппозиционные политические и теоретико-философские течения, сложившиеся в рамках коммунистического движения. Следовательно, ставка в спорах о марксизме крупнее, чем можно было бы предположить, поскольку марксистская традиция, включая и марксизм Ленина, отнюдь не является лишь «безобидным» прошлым.

Понятие и систематизация

Ленин не просто «раскопал» теорию Маркса (он знал практически все работы Маркса и Энгельса, известные в то время!), покрытую «наслоениями» западноевропейских социал-демократических и анархистских толкований, но и, соединив теорию с практикой революционного движения, творчески применил идеи Маркса к российским условиям и, полемизируя с реформистскими течениями социал-демократии, обогатил теоретическое обоснование революционной деятельности, революционного движения множеством новых, оригинальных мыслей.[1151]

Систематизация наследия Ленина началась еще при его жизни, ее рассматривали средством легитимации в развернувшейся тогда борьбе за власть.[1152] Характерной чертой этих «деконструкций» было то, что марксизм не только был редуцирован до ленинского учения, воплощен в нем, не только был «русифицирован» в соответствии с властными интересами,[1153] но и интерпретировался исключительно в качестве теории и практики революции и классовой борьбы без учета того развития и того метода, которые сделали марксизм тем, чем он был. Такой редукционистский подход к богатому творчеству Ленина постепенно упростил его до идеологии политической классовой борьбы и сохранения власти, в которой в сталинскую эпоху видели уже лишь партийную идеологию, а в качестве высшего и почти исключительного «носителя», «хранителя» марксизма выступала коммунистическая партия (позже — ее штаб, а еще позже — только ее вождь). Советы, профсоюзы и другие формы общественной самоорганизации, например рабочее движение, культурные объединения, добровольные производственные кооперативы, коммуны и т. д., которые фигурировали в ленинской теории как важнейшие структуры перехода к социализму, постепенно выпали из сферы теоретико-идеологического «воспроизводства»: все подверглось огосударствлению. При сталинской системе государственного социализма марксизм-ленинизм стал новой идеологической легитимацией. А после распада СССР оказалось, что «король голый», так как легитимационная идеология была выброшена на свалку истории вместе с развалившимся режимом. В таких условиях невозможно «раскопать» ленинское наследие без решимости и строгого исследования.

Следуя этим путем, Лукач и многие его последователи-антисталинисты, а также оппоненты (и, конечно, еще раньше — Грамши) уже в 1960-е гг., в условиях «ленинского ренессанса» хрущевских времен начали достоверным образом и на высшем уровне философского мышления разрабатывать жизнеспособные элементы досталинского марксизма. А в 1970-е гг. уже многие европейские и советские оппозиционные марксистско-коммунистические авторы (от Рудольфа Бахро до итальянца Герратаны или Ференца Тёкеи) пытались мобилизовать эти элементы в интересах построения аутентичной социалистической альтернативы государственному социализму. Уже тогда выяснилось, что ленинский марксизм как комплексное историко-политическое и научно-теоретическое явление не может быть редуцирован до роли опоры власти и обоснования «государственной опеки» над народом, как это в течение десятилетий делали советские идеологи и — в обратном смысле — их буржуазные оппоненты.

Осуществлявшиеся во многих местах мира попытки оппозиционеров реконструировать идеи Ленина были направлены на создание рамок новой, критической интерпретации марксизма: сложились экзистенциалистский    марксизм, гносеологически инспирированный марксизм, а также «онтологическо-антропологический» марксизм, наряду с которыми распространились самоуправленческий марксизм и множество интерпретаций советско-коммунистического, структуралистского и гуманистического марксизма, которые в конечном итоге искали своего рода третий путь между консервацией государственного социализма и реставрацией капитализма. Все эти поиски имели различную форму и содержание, но были одинаково направлены в сторону аутентичного социализма. В противовес этим попыткам «систематизации», которые могут считаться различными философскими выражениями свободы личности и общества и непосредственной демократии, антиленинская аргументация, практически независимо от мировоззрения ее представителей, в конечном итоге проистекает из тезиса о «переходе ленинизма в сталинизм», который по сей день является и органическим элементом аргументации антиленинистского антикапитализма (марксизма?).

Сдержанное отношение к марксизму Ленина понятно, так как именно после распада СССР стало ясно, что этот исторически конкретный продукт интеллектуальной и практической деятельности, который больше не служит целям государственной легитимации, во всех отношениях — теоретически, политически и методологически — противостоит либеральной и националистической апологетике существующего строя, сопротивляется религиозным и спекулятивным «дополнениям» и интерпретациям и по своей внутренней логике может получить дальнейшее развитие только на основе соединения марксистской теории формаций и революционной, антикапиталистической практической деятельности. В то же время в числе субъективных причин неприятия ленинского марксизма нужно назвать то, что он наталкивается на «узконаучное» сопротивление левой академической интеллигенции, так как философское и «научно-дисциплинарное» деление, «расчленение» ленинского наследия, как показывает опыт предыдущих семи десятилетий, практически невозможно, поскольку это наследие во всех своих элементах устремлено на общий процесс, на целое. Двигаясь по следам Маркса, Ленин разрушил стены между наукой философией, теорией и практикой. Научный характер деятельности Ленина просто неотделим от преодоления капиталистической системы с помощью массового движения, в этом смысле марксизм Ленина прикован к крупнопромышленному рабочему классу XX века и его движению, будучи при этом методологически    удивительно пригодным для осмысления «общего процесса» в любых новых условиях. Маркс с его результатами в области философии и политэкономии сохраняет свое значение и без революционного рабочего движения, чего нельзя сказать о Ленине, все теоретические и политические усилия которого до 1917 года были направлены на осуществление целей рабочего движения и революции. А после 1917 года Ленин как основатель советского государства лавировал в плену противоречий между необходимостью сохранения власти и ранее провозглашенными целями, между «тактикой и стратегией», все яснее понимая, что осуществление первоначальных целей отодвигается далеко вперед в историческом пространстве и времени.[1154]

Источники

Ленинский марксизм питался из множества разнообразных источников, каждый из которых в свое время представлял возможности революционного преобразования общества. Таким было французское Просвещение, а позже — революционное якобинство как наследие революционной буржуазии, без которого нельзя было выйти за рамки традиционного (азиатского, феодального и т. д.) общества. В качестве самостоятельной традиции Ленин воспринимал Парижскую коммуну, которая была для него вершиной французского социализма. Важнейшими из русских предшественников Ленина можно считать Чернышевского и русское западничество (Белинского, Герцена и других), а также революционных народников, традицию русского якобинства. Все эти предпосылки были синтезированы на основе идей Маркса и Энгельса, но Ленин многому научился и у Плеханова — главным образом интерпретации философского материализма, а также у немецкой социал-демократии — прежде всего в области идеологии и практики современного рабочего движения. Из этих источников вытекала ориентированность его мышления на массовое движение и политику.

В ленинском марксизме все эти источники были «сплавлены» в рамках соединения теории и практики, культуры и политики на основе классового подхода, но при этом Ленин никогда не принимал вульгарного классового подхода, популистской концепции классовой борьбы, а также ее неприемлемой противоположности, финалистского изображения действительности. Главным вопросом ленинской «теоретической практики» всегда оставался поиск точек соприкосновения, «переходов», возможностей посредничества между теорией и практикой. Источники ленинского марксизма обусловили антимессианство и антиутопичность мышления Ленина, его восприимчивость к конечным целям была глубоко практичной. Под воздействием французского Просвещения и европейской, в том числе русской, материалистической философской традиции ленинский марксизм строился на базе преимущественного уважения к науке. Мышление Ленина, его постановка и решение вопросов всегда включали в себя соображения, выводы его оппонентов, часто оказывавшие на него стимулирующее влияние. В этом смысле — и это менее очевидно, чем в случае аутентичных источников — Ленин испытал и инспирирующее воздействие своих противников: Плеханова и Каутского, Бернштейна, молодого Струве и Бердяева с его ранним этическим социализмом, Маслова и Троцкого, Богданова и Паннекука, Бакунина и Сореля, Розы Люксембург и Бухарина… При этом мы еще не упомянули о «левацких» направлениях послереволюционных лет, представители которых в явно контрреволюционный период постулировали перманентную революционную ситуацию. Ленин сумел — хотя и с серьезными противоречиями — преодолеть их аргументацию, однако его ответы на поднятые ими проблемы даже в характерной политической оболочке были реакцией на сужение альтернатив.

Конечно, Ленин был автономным мыслителем, однако он не создал в рамках марксизма самостоятельной теоретической системы, «изма», хотя даже многие современные мыслители, систематизирующие идеи Ленина, пишут о ленинизме.[1155] Ленин «динамизировал», обогатил новыми идеями и применил на практике в новых условиях марксистскую традицию, которую намеревалась похоронить «официальная» европейская социал-демократия. Исправляя другое недоразумения, следует подчеркнуть, что ленинский марксизм, ориентированный на массовое движение и политику, отнюдь не означает обусловленной «русскими источниками» теории «заговорщицкой партии».

Организационный вопрос

Из российских источников ленинской «теории партии» выводят централизованное строение нелегальной партии-авангарда («партии профессиональных революционеров»), что справедливо лишь отчасти и с оговорками. На самом деле — и это не очевидно — важнейшим в ленинском марксизме является не конкретно-историческое строение и опыт нелегальной партии, которые тесно связаны с определенной исторической эпохой, а тот заставляющий и сегодня задуматься момент, что в ленинской теории «рабочая партия» (что никогда не означало партии работников физического труда!) предстает перед нами как организация, способствующая созданию обществом сети политических и культурных «гражданских» объединений, общественной (не оппозиционной!!) контрвласти. В этом смысле партия представляет собой организационную сеть, помогающую осознать и артикулировать различные интересы, «организационную форму пролетарского классового сознания» (Д. Лукач), демиурга горизонтально и вертикально структурированного общественного сопротивления, «руководящей силой» которого является пролетариат. Согласно ленинской теории и практике, кадры «контробщества» должны воспитываться нелегальной и централизованной революционной партией. Следовательно, по ленинской концепции, исторической задачей социал-демократической, а позже коммунистической партии было не одно только «привнесение классового сознания» в ряды пролетариата (это понял уже Каутский, у которого Ленин позаимствовал эту идею). В представлении Ленина партия как самостоятельный деятель, как «наиболее революционная часть класса» заинтересована в сознательном, революционном преобразовании истории и имеет право на существование только до тех пор, пока класс наемных рабочих не создаст экономические и политические предпосылки для самоупразднения. В этом смысле Ленин уже в апреле 1917 г. предложил назвать партию коммунистической. У него не было «готовой» теории на тот случай, если партия как в организационном, так и в теоретическом и социологическом смысле станет воплощением «отсутствующих предпосылок социализма». Одной из причин и следствий возникновения однопартийной системы было именно то, что партия заняла место пролетариата. Однако и созданные в Европе коммунистические партии организационно охватывали лишь меньшую, действительно революционную часть пролетариата. Ленин чувствовал, что в этой ситуации деятельность этих партий определяется комбинацией упомянутых выше прагматическо-бюрократической и революционно-мессианской установок. «Пролетарское классовое сознание» постепенно воплотилось в пришедшей к власти РКП(б), превратившейся в своего рода организационного «демиурга»; таким образом, организационный вопрос поднялся до уровня общей проблемы отправления власти. Рассматривая эти процессы со стороны 1930-х гг., можно сказать, что при данных исторических условиях «огосударствление» партии было неизбежно.

Крах революционных взрывов в Западной Европе не получил в теории Ленина обоснованного объяснения. Молодой Лукач, остановившись в «Истории и классовом сознании» на причинах неожиданного идеологического кризиса пролетариата, пришел к выводу, что подчеркивание «меньшевизма», «экономизма», роли и «омелкобуржуазивания» «рабочей аристократии» не затрагивало тотальности, то есть сути вопроса. Сетуя на «границы революционной стихийности», он нашел выход в повышении «решающей роли» организационных структур (прежде всего применительно к положению в Германии), как их понимал Ленин, поскольку одного лишь пропагандистского просвещения масс недостаточно для привнесения в спонтанное движение растущей сознательности, которая позволит этому движению преодолеть мертвую точку. Партии необходимо влиять на весь пролетариат с учетом его «непосредственных интересов». Согласно аргументации Лукача, невозможно доказать, что революционная решимость различных слоев пролетариата прямо пропорциональна их плохому экономическому положению и наоборот, поэтому — главным образом на основании анализа ситуации в Германии — он и пришел к мысли об определяющей роли побудительного влияния организации.[1156]

Почти 50 лет спустя пожилой Лукач — по сути дела полемизируя со своим собственным мнением, высказанным в молодости, — отыскал слабое место во взглядах Ленина на партию и классовое сознание пролетариата. Пожилой Лукач, в отличие от молодого, видел основную проблему уже не в «идеологической отсталости пролетариата». Ни механистичная теория спонтанности, ни схематическое применение идеи «привнесенного извне классового сознания» не разрешили проблемы, «кризиса» «адекватного» антикапиталистического сознания пролетариата. В своей критике Ленина Лукач перенес внимание с идеологического момента на экономический, на изменения в характере капиталистической экономики и их влияние на сознание людей. Он считал, что ленинская концепция, революционным образом сопоставившая идеи Маркса с современностью, была чрезмерно нацелена на революционизацию идеологии, вследствие чего эта идеология недостаточно конкретно направлялась на настоящий предмет революционизации, на изменение капиталистической экономики.[1157]

Ленин не смог уловить, как отразилась экономическая специфика «новейшего» этапа капиталистического развития на изменениях в рабочем движении «развитых стран». В этом смысле экономические интересы как движущие силы общественных процессов выпали из центра его мышления. Хотя Ленин, например при изучении системы Тейлора, реагировал на многие новые явления капитализма, он все же не придавал достаточного значения тому, что, как писал Лукач, «с распространением господства относительной прибавочной стоимости изменяется способ эксплуатации рабочих».[1158] Там же Лукач отметил, что «у Ленина нет и намека относительно того, вытекает ли сделанное им очень важное различие между тред-юнионистским и политическим классовым сознанием из изменения в бытии капитализма и относится ли только к этому изменению или распространяется на все стадии развития. Ленин лишь зафиксировал значительную идеологическую противоположность между этими двумя типами поведения».[1159]

В целом Ленин нашел средство, позволяющее вырваться из апологетического мира реальной политики, однако, и это уже не зависело от него, он стал теоретиком новой реальной политики. Партия же превратилась в организационную форму этой реальной политики и в конечном итоге — в партию-государство, цель которой состояла уже не в передаче властных полномочий рабочему классу, а, наоборот, в поддержании власти обособившихся, привилегированных слоев.

Неравномерное развитие и иерархия мировой системы: возможность революции

Ленин исходил из анализа современного ему капитализма. Он стремился понять развитие капитализма в России как проявление общего и особенного в конкретном историческом процессе. Использовав известные ранее теоретические и методологические посылки, понятия Маркса, Ленин применил их к историческому исследованию своеобразия российского капитализма. Он показал (и не только на материале русской истории!) социально-политические последствия «скопления» и «сосуществования» различных общественных форм при господстве «перевешивающей» капиталистической формы. До 1905 г. Ленин раскрыл своеобразие российского развития, состоявшее в том, что интеграция России в мировую экономику, или, как сказали бы сегодня, ее «полупериферийная интеграция», протекала при сохранении островков докапиталистических форм, что усиливало подчиненность страны интересам западного капитала. Иначе говоря, капиталистическая форма повсеместно превратила докапиталистические формы в свои собственные функции. Ленин органически связал смешение, «соединение» докапиталистических и капиталистических форм с понятием «внутренней колонизации», с поглощением русским «центром» различных периферийных регионов. Таким образом, в свете фактов «внутренней колонизации» он обнаружил возникновение в России своеобразных отношений типа «центр-периферия». Ленин пролил свет не только на «троичную иерархию» капитализма и «неравноправность» его внутренних отношений, но и на иерархизацию отдельных регионов и национальных государств.

Приняв во внимание опыт Первой мировой войны, Ленин разработал теорию иерархического строения самой мировой системы капитализма, открыв закон т. н. неравномерного развития в эпоху империализма. В рамках этой теории Ленин описал позицию колониальной периферии в мировой системе как продукт и проявление международной капиталистической конкуренции и накопления капитала. По его мнению, борьба противоречивого союза между антикапиталистическим «сопротивлением пролетариата» и «азиатско-капиталистическим» движением за независимость (становлением нации), развернувшаяся в странах периферии, вливалась в борьбу против капиталистической системы, которая велась в странах «ядра» и «полупериферии» (прежде всего в России). Ленин раскрыл многообразие национально-освободительных движений и их различные (демократические, «средневековые», буржуазные) социальные и классовые компоненты, а также показал исторически возможные точки соприкосновения между «классовой борьбой пролетариата и антикапиталистической национально-освободительной борьбой».

Разрыв с европоцентричным мировидением одновременно означал и теоретический, политический и организационный разрыв с самой социал-демократией, подвергнувшейся влиянию бернштейнианского ревизионизма. Полный разрыв произошел летом 1914 г., когда официальные круги социал-демократии поддержали империалистические правительства своих стран. В рамках своей теории Ленин показал не только исторические формы национализма, но и его манипулятивную роль в политике и пропаганде правящих классов, подобную роли религии. Под влиянием банкротства социал-демократии в 1914 г. Ленин осознал, что она представляет прежде всего высшие, наиболее «обуржуазившиеся» слои рабочего класса (рабочую аристократию), отказавшись, таким образом, от созданной еще Марксом концепции и практики всемирного характера революции и классовой борьбы.

Не создав самостоятельных трудов ни в области социологии, ни в области философии, Ленин,[1160] тем не менее сумел ясно показать организационные и теоретические предпосылки свержения капиталистической системы в России. При этом он во многих отношениях не чувствовал, с какой новой политической и социологической, психологической и организационной спецификой столкнется развитие революции в развитых странах в результате — открытого и описанного им — неравномерного развития глобального капитализма. Иначе говоря, Ленин не извлек выводов из того, что «неравномерное развитие» и «равномерное развитие» не «встречались друг с другом» ни в рамках одной нации, ни в рамках мировой системы (быть может, он еще не видел этого), относительность противоречия между ними стала очевидной лишь в наши дни.[1161] Даже учитывая, что история не является решающим доказательством при решении теоретических вопросов, следует признать, что историческое развитие после 1945 г. совершенно не оправдало ожиданий Ленина (и Маркса), поскольку капитализм стран ядра не стал «преддверием» социалистической революции, а стабилизировал капиталистический строй в форме государств всеобщего благоденствия. Однако такая оценка отнюдь не означает апологии исторического пути социал-демократии, как раз наоборот. (Поскольку «конец истории» так и не наступил после 1989 г., не нужно большого дара предвидения, чтобы предсказать очередное появление в будущем общественной потребности в «революционном обновлении».)

Метод и философия революции

Новая эпоха, ознаменовавшаяся Первой мировой войной, стимулировала завершение философского обоснования революции. В революционной тактике Ленина произошел определенный поворот, несомненно инспирированный его гегелевскими штудиями. У него сложилась связная теоретическая, политическая и организационная концепция. Вся его революционная стратегия с самого начала войны строилась на неприятии всяких компромиссов со сторонниками войны и половинчатыми решениями пацифистов, поскольку война породила в России (и Европе) революционную ситуацию. Ленин обращался непосредственно к массам, не заинтересованным в войне, поскольку рассчитывал на складывание революционной ситуации в субъективном смысле этого понятия. Частью его (организационной) политики был организационный разрыв с центристами и призыв к созданию нового Интернационала. Правы те авторы, которые доказывали, что Ленин, прежде всего на основании работ Гегеля, развернул радикальную концепцию субъективности    в том смысле, что после начала войны Ленин разглядел наступление такой исторической ситуации, которая способствовала пробуждению индивидуального и массового самосознания, создававшего «базу» для проведения революционной политики. Иначе говоря, появилась возможность изменить «объективное» положение вещей, даже если против войны выступало всего несколько человек, в новой ситуации к ним могли присоединиться миллионы. Ленин понял это уже тогда, когда солдаты еще с песнями отправлялись на фронт… В отличие от представителей различных элитарных и спекулятивных «массовых философий», а также мессианских социалистических идей, Ленин углубил теорию и практику революционных изменений посредством изучения диалектики Гегеля-Маркса. Философские дискуссии и работы Ленина отчасти были мотивированы этим вызовом, а отчасти тем, что за «ревизионизмом» официальной социал-демократии, старавшейся спасти распадавшуюся мировую систему, можно было обнаружить «эмпиристско-кантианские» импульсы, нацеленные на примирение с капиталистическим строем.

Профессиональная критика, утверждающая, что на рубеже XIX–XX вв. Ленин воспринимал ревизионизм практически только как идеологический и политический «уклон», внушает вывод, что «бернштейнианский поворот» (примирение рабочего движения и капитализма) может быть оправдан в свете современных событий, поскольку идея социальных реформ все же якобы победила концепцию социальной революции.[1162] Конечно, конкретно по отношению к мировой системе      эта апологетическая точка зрения несостоятельна, так как она по-прежнему является отражением «европоцентричного подхода», а между тем мировая капиталистическая система не освободилась от затрагивающего сотни миллионов людей голода и от требующих миллионов жертв кризисов, войн и диктатур, от безработицы и социальной и культурной отверженности. Ленинский марксизм утверждал тотальный, целостный подход, иначе говоря, ориентируясь на «активистскую диалектическую практическую философию», Ленин прояснил главный вопрос: с началом мировой войны вооруженному пролетариату всего мира пришло время взять свою судьбу в собственные руки. В противовес частичности, уже на рубеже веков доминировавшей в мировоззрении западной социал-демократии, Ленин встал на позицию целого. Он «восстановил в правах» важнейшие теоретикометодологические положения Гегеля-Маркса, прежде всего — «качественный скачок», революционное преобразование, диалектическое отрицание старой цивилизации. По своей основной интенции ленинский марксизм был теорией и практикой изменения формы общества в том историческом регионе, где действительно удалось прорвать на определенный период времени капиталистическую оболочку мировой системы.

В социальной теории Ленина история является процессом альтернативного характера. В соответствии с этим искусство революционной политики состоит именно в осознании альтернативных возможностей и выборе между ними, что «с точки зрения пролетариата» не всегда означает наиболее революционный выбор, поскольку исходной точкой всегда является конкретно возможное. В ленинской теории предпосылка определения возможного — исторически конкретный анализ политических и классовых отношений, выбор меняющихся и постоянных союзников рабочего класса.

Научно (исторически и экономически) обоснованный теоретический и политический тезис Ленина о том, что царское самодержавие может быть свергнуто только революционным путем, дополнялся оригинальной идеей, что российская буржуазия не может играть «руководящей роли» в этой революции (Плеханову с первой минуты претила ленинская оценка российской буржуазии). Русская «национальная революция», «буржуазная революция» интерпретировалась Лениным как результат совместных действий городского рабочего класса и бедняцкого крестьянства, что было однозначно доказано в ходе революции 1905 г. Из этого естественно вытекал хорошо известный тезис о том, что «буржуазную революцию нельзя отделить китайской стеной от революции пролетарской». В кульминационный период капиталистической глобализации того времени, наступивший во время Первой мировой войны, когда окрепли движения вооруженных рабочих и крестьян и национально-освободительные движения, этот тезис внушал мысль о возможности новой революции, революции вышедших из войны и деливших землю рабочих, солдат и крестьян (которую Ленин коротко называл «пролетарской революцией», хотя и понимал, что в России невозможна «чисто» пролетарская революция).

Ленину пришлось изменить унаследованную от Маркса теорию мировой революции в соответствии с законом неравномерного развития («самое слабое звено империализма»): мировая революция как длительный исторический период, по мнению Ленина, могла начаться и в России («русская революция как искра»). Он хорошо знал, что это «лишь» историческая возможность, но в то же время понимал, что не может быть ничего хуже мировой войны (хотя, конечно, капиталистическая цивилизация еще отнюдь не подошла к концу). Эти «простые» прозрения Ленина оказались важными политическими выводами, с которыми были согласны такие лидеры европейского рабочего движения, как Роза Люксембург и Карл Либкнехт.

Настоящая проблема возникла после революции 1917 г., поскольку в конечном итоге историческое развитие пошло не тем путем, который предполагался марксистами (в том числе и Лениным). В ленинской теории политическая революция истолковывалась как часть социальной революции, что отражало всемирный масштаб и глубину революционных преобразований, однако непрямое развитие истории породило тяжелые противоречия. Русская революция была ограничена всемирно-историческими условиями, и это заставило Ленина прийти к выводу, что историческим призванием «полу-периферийной» русской революции является создание в России культурноцивилизационных, экономических и психологических предпосылок социализма, пока процесс мирового развития не вырвет российскую историю из оков «тысячелетних» рефлексов и Россия не интегрируется в новую европейскую социалистическую цивилизацию. В связи с этим сохранилось бесчисленное количество ленинских заметок и статей, написанных после 1917 г., к числу которых относятся прежде всего и его последние работы. Всемирно-исторические ограничения — между прочим, как раз в соответствии с исторической диалектикой — «позволили» поставить вопрос о практическом осуществлении социализма лишь в искаженной и односторонней форме. Вместо аутентичного социализма, коллективистского общества, страна пошла по пути, ведущему к бюрократической системе государственного    общества.

В ленинской теории проблема революции с самого начала была связана с вопросом взаимоотношений между государством и обществом. Выше мы уже указывали, что ленинская концепция «альтернативной гласности», «антивласти» (социал-демократическая пресса, дискуссионные клубы, самообразовательные кружки, пролетарская партия), концепция сети созданных обществом организаций (советов, профсоюзов и иных общественных структур защиты интересов граждан) была вскоре задавлена властными требованиями режима, созданного при участии самого Ленина, в конечном итоге — однопартийной системой. В принципе революция должна была расчистить место для режима, основанного на самоорганизации всего общества, для создания строящейся «снизу вверх» системы самоуправления, в которой не может утвердиться бюрократическая институциональная система, обособленная от общества.[1163] Для осуществления этой «исторической задачи» считалась необходимой помощь со стороны международной революции.

Насколько история оправдала ожидания Ленина в связи с русской революцией, настолько она не оправдала его представлений и надежд, касавшихся послереволюционного    развития. До 1917 г. одним из кардинальных пунктов его политической концепции была проблематика демократии, в рамках которой Ленин зафиксировал переходные периоды, ведущие к революции. В своей теории Ленин не только обосновал критику буржуазной демократии и различных концепций демократии указанием на экономические и социальные аспекты демократии, показав таким образом угнетательный характер буржуазного режима, но и обрисовал новую систему политических и организационных «требований»: буржуазная демократия должна превратиться в плебейскую, а затем в рабочую демократию («полугосударство»), что предполагало перестройку всей властной структуры в ходе смены социально-экономического строя.

Из-за отсутствия социальных движущих сил рабочая демократия (которая в принципе и на практике была диктатурой, направленной против защитников старого режима, «диктатурой пролетариата»!) очень быстро превратилась в «диктатуру партии» (Ленин), которая стала важным понятием ленинской теории. В связи с этой ситуацией Ленин оставил в наследство потомству марксистское теоретическое положение, согласно которому социализм не может быть введен, установление социализма станет возможным лишь после множества переходных периодов. Однако теоретические и политические аспекты преодоления «диктатуры партии» поблекли, «спутались», а в сталинскую эпоху были окончательно поглощены необходимостью поддержания власти.

Социалистическая перспектива: неразрешенное противоречие

Из-за нехватки отведенного ему исторического и биологического времени Ленин практически сумел дать лишь ограниченный марксистский ответ на проблему, заключавшуюся в том, что советская власть в интересах самосохранения «должна была» применять диктатуру и против своей собственной социальной базы. С одной стороны, Ленин намеревался компенсировать политическое угнетение тем, что призывал рабочий класс «защитить себя от “своего собственного” государства», но с помощью того же государства. Иначе говоря, рабочие должны были вступить в конфронтацию с государством и одновременно защищать государство и его институты? Это противоречие не имело диалектического разрешения. С другой стороны, неразрешимым противоречием оказалось и то, что Ленин наделил партию и государство, размеры которых были прямо пропорциональны недостатку предпосылок, необходимых для осуществления социализма, возможностями применения «внеэкономического принуждения». («Петр Великий боролся против варварства варварскими средствами».) В теории Ленина прежние теория и практика социальной самообороны поблекли, а позже они были окончательно сметены сталинским поворотом, который, конечно, сыграл свою роль и в последовавшем позже крахе государственного социализма.

Ленин дезидеологизировал вынужденные военные меры «тупикового» военного коммунизма, то есть специфического «государственного социализма», понял, что смена общественных форм может быть осуществлена лишь частично. Ленин и теоретически осознал, что в условиях НЭПа ни непосредственная рабочая демократия, ни коллективное хозяйствование, основанное на общественном самоуправлении, не могут подняться до уровня господствующих форм. С точки зрения теории формации Ленин определил этот «переходный этап в рамках переходного периода» как контролируемый советским государством «государственный капитализм»[1164] В то время Ленин, в противовес большинству однопартийцев, уже подчеркивал, что новое общество не может быть «введено» политическими средствами, революционным натиском и, учитывая субъективно-человеческие границы развития и значение частичного, противопоставлял постепенность, «поэтапность» развития (реформы) революционному скачку. Однако при этом он не превратился, как считают некоторые авторы,[1165] в «бернштейнианца», поскольку в методологическом и научном смысле он никогда не растворял «наследие Маркса» в сфере «частичного», понимая его как такое относительное единство, такую систему, которая не может быть произвольно «дополнена», «плюрализована» и понятийно «деконструирована». В противовес анархистам и догматикам, абсолютизировавшим целое, Ленин делал акцент на «постепенности», «поэтапности», на «отдельных задачах», а в противовес «ревизионистам» (и либералам), абсолютизировавшим частичное, партикулярное, он подчеркивал целое, социализм как совокупность практических целей.

Важнейшее прозрение Ленина в послереволюционный   период состояло именно в том, что в России — «так как мы неграмотны» — необходимо одновременно усвоить важнейшие достижения западной технической и культурной цивилизации и создать новую смешанную экономику, в которой шло бы соревнование различных секторов, причем советское государство должно было поддерживать общественно-коллективные секторы, являвшиеся «островками социализма». Главный императив Ленина заключался в том, что эта «модернизация» должна оплодотворить государственный и общественно-коллективный секторы, поскольку свободный рынок, то есть свободное господство капитала, является основой и определяющим источником угнетения людей. Идея автономии индивидуума, личности как важнейшая часть развития коллективистского общества отсутствовала в ленинском наследии, но и сама эпоха выдвигала на передний план иные тенденции развития. Таким образом, задача ленинского марксизма состояла не в том, чтобы сыграть роль западноевропейского либерализма XIX в., а в том, чтобы скомбинировать различные, сочетаемые друг с другом экономические секторы, культуры и т. д. В то же время, как мы видели, в мышлении Ленина нашло выражение и то, что объективные исторические условия породили непримиримое противоречие между практической «политической философией сохранения власти» и социально-экономической теорией (теорией коммунизма).

Весь жизненный путь Ленина свидетельствует о том, что марксизм как теория, мировоззрение и политическая практика был для него учением о возможностях практического преодоления капитализма, а не какой-то абстрактной наукой ради науки или «абстрактным философствованием» о смысле жизни. В данном случае наука и философия служили «лишь» средством достижения намеченной цели. Исходной точкой ленинского марксизма было точное изучение собственных исторических предпосылок; в центре мышления и всей деятельности Ленина находился анализ возможности российской и международной пролетарской революции и практическая реализация этой возможности.

Изученная здесь конкретная историческая форма революционного «выбора», если рассматривать ее с точки зрения конечной цели, установления равенства и свободы и уничтожения общественных классов, потерпела неудачу из-за исторических обстоятельств, человеческого фактора, но в то же время методология коллективистского преобразования мира пережила крах практического эксперимента. Это и есть то противоречие, с которым постоянно сталкиваются современные представители марксистской традиции, ныне они стараются извлечь соответствующие выводы. При этом автор настоящей книги считает, что современное оправдание «ревизионизма» в конечном счете «подогревает» опровергнутую практически всей кровавой историей XX века гипотезу, согласно которой капитализм в мировом масштабе может быть «цивилизован», может стать системой с «человеческим лицом». Несомненно, что наследие Ленина в теоретическом и политическом смысле противоречит такому предположению. Главное положение ревизионизма состоит в том, что в центре капиталистической системы капитализм может и должен быть «цивилизован». Ленин понимал это положение так, что если система и может быть «улучшена» в каком-то из своих пунктов (больше того, необходимо стремиться к ее улучшению на местах и в международном масштабе), то необходимо осознать, что цена этого «улучшения» будет оплачена населением подчиненных центру регионов или угнетенными социальными группами населения центра. Из этого следует, что улучшение системы в целом равнозначно ее преодолению, иначе говоря, вопрос остается прежним и в наши дни: может ли быть завоевана капиталистическая цивилизация путем социальной эмансипации?

Несомненно, что в поисках ответа на этот вопрос и в будущем нельзя будет обойти теоретическое и политическое наследие Владимира Ильича Ленина. Политический противник Ленина, подходивший, однако, к его деятельности с положительной стороны, Н. В. Устрялов, стоявший на позиции «национального величия России», в статье, посвященной памяти Ленина, высказал мнение, что личность Ленина глубоко коренилась в русской истории и что Ленин был одним из русских «национальных героев», в котором одновременно воплотились Петр Великий и Наполеон, Мирабо и Дантон, Пугачев и Робеспьер.[1166]

На основании марксистской традиции Славой Жижек так сформулировал проблему: «Повторить Ленина — значит повторить не то, что Ленин делал, а то, что он не сумел сделать». Жижек пишет, что если серьезные социологи и политики, «даже Вацлав Гавел», признают, что демократия себя исчерпала, что она не решает ключевых вопросов, то их хвалят за проницательность. Если же об этом говорит «ленинист», то «тут же следуют обвинения в “тоталитаризме”». Действительно, актуальность Ленина кроется именно в том, что он преобразовал пережитый им исторический опыт в ряд таких теоретических понятий, которые подрывают, разрушают апологетический подход к буржуазному обществу и, несмотря на противоречия, дают интеллектуальные средства тем, кто размышляет на возможностью создания иного, более гуманного мира.[1167]

Примечания

1

Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд. Т. 23. С. 772–773.

(обратно)

2

Конечно, в кругу русистов если и не личность Ленина, то история и интерпретация российской революции продолжают оставаться центральной тематикой. Краткий обзор различных историографических течений, от постмодернистских до традиционных консервативных и новых «культурологических», дается в кн.: 1917 год. Революционная Россия. (Сборник обзоров и рефератов.) ИНИОН. М., 2007.

(обратно)

3

На венгерском языке: Lukacs Gy. Lenin. Magveto. Budapest, 1970. Русс, изд.: Лукач Д. Ленин. Исследовательский очерк о взаимосвязи его идей. — М.: Международные отношения, 1990.

(обратно)

4

Значение работы Лукача в истории восприятия деятельности Ленина было осознано Руди Дучке, который еще в начале 70-х гг. сделал серьезную попытку реконструкции теоретического наследия Ленина, постарался «поставить Ленина на ноги».

Dutschke R. Versuch, Lenin auf die Fusse zu stellen. Über den halbasiatischen und den west-europaischen Weg zum Sozialismus. Lenin, Lukács and die Dritte Internationale. Verlag Klaus Wagenbach, Berlin, 1974.

(обратно)

5

Lenin müvcinek magyar bibliográfiája1960 1969. MSZMP KB Párttorténeti Intézete. Budapest, 1970.

Эта библиография «была подготовлена с намерением удовлетворить возросшие в связи со столетней годовщиной запросы читателей и ученых». К столетней годовщине дня рождения Ленина вышла в свет и адекватная эпохе книга:

Réti L. Lenin ás a magyar munkásmozgalom. Kossuth Kiado. Budapest, 1970,

автор которой действительно исчерпывающе разработал выбранную им тему.

(обратно)

6

Последняя объемистая советская биография Ленина была опубликована в Венгрии в 1980 г.:

Lenin. Életrajz. 3. kiadás. Kossuth Kiadó. Budapest, 1980.

(обратно)

7

Cм.: Krausz T.: Kutatás közben. Megjegyzések a Lenin-tematikához az "új" dokumentumok fényében. Történeti Tanulmányok IX. Debreceni Egyetem, 2001. Pp. 83–84, 97.

(обратно)

8

Fischer L.: The Life of Lenin. Harper and Row, Publishers, New York, Evenston, London, 1964.

(обратно)

9

Фишер Л. Жизнь Ленина. Overseas Publications Interchange, Ltd. London, 1970.

(обратно)

10

Уже тогда началось историографическое изучение биографий Ленина, написанных в 20-е гг.: Иллерицкая Н. В. Разработка Ем. Ярославским биографии В. И. Ленина // История и историки. Историографический ежегодник, 1981. «Наука». М., 1985. С. 165–184. В отношении 1920-х гг. обычно говорится только о «ленинизме» И. В. Сталина, Г. Е. Зиновьева и Л. Б. Каменева, а между тем в изданной под общей редакцией Л. Б. Каменева «Лениниане» можно найти двухтомный перечень литературы о Ленине. В Венгрии прогрессивные статьи о ранней истории СССР и о роли Ленина в ней публиковались с 80-х гг. в сборниках

Nemzetközi Munkásmozgalom története Evkönyv. (Szerk.: Harsányi Iván, Jemnitz János, Székely Gábor).

(обратно)

11

Научные основы и историческое содержание марксизма-ленинизма были изложены на тысячах страниц в созданном большим авторским коллективом монументальном труде, который в конце концов остался незавершенным из-за смены общественного строя. См.: История марксизма-ленинизма. Т. 1–2. Издательство политической литературы. М., 1986, 1990.

(обратно)

12

Hobsbawm Е.: Interesting Times. A Twentieth-Century Life. Abacus. London, 2005. P. 328.

(обратно)

13

Там же. P. 137.

(обратно)

14

См.: Волкогонов Д. А. Ленин: исторический портрет. T. 1–2. М., 1994. Более подробно об этом историографическом повороте я писал в кн.: Краус Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота 1917–1928. Венгерский институт русистики. Будапешт, 1997. С. 12–11. О Волкогонове: С. 15–17.

(обратно)

15

Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. Изд. МАРТ. М., 1996.

(обратно)

16

Пожалуй, лучшая обобщающая работа, появившаяся в новую эпоху, была написана авторским коллективом под руководством О. В. Волобуева (А. А. Косаковский, В. И. Старцев, А. И. Степанов, С. В. Устинкин, А. И. Уткин): Драма российской истории: Большевики и революция. Новый хронограф. М., 2002.

(обратно)

17

Там же. С. 8–21.

(обратно)

18

Используя обнаруженные в архивах источники в политических целях, Р. Пайпс, не утруждая себя их корректным анализом, опубликовал подборку «новых» документов, связанных с Лениным. В результате тенденциозного отбора было опубликовано 122 документа:

Pipes R. The Unknown Lenin: From the Secret Archive. Annals of Communism. - New Haven, Yale University Press, 1996.

На венгерском языке:

Pipes R.: Az ismeretlen Lenin. A titkos archivumból. Budapest., 2002.

(обратно)

19

Наиболее качественной попыткой такой интеллектуальной «деструкции» стала пространная трехтомная книга Р. Сервиса. Её первый том был написан в 80-е годы еще в духе осознания «величия» Ленина, два же последних тома, относящиеся к 90-м годам, рассказывают по существу о «несвязности» ленинского мышления и сводятся к апологии нарратива террора и диктатуры, а также к «деконтекстуализации», «деконструкции», «демонтажу» ленинских текстов. (См. прежде всего: Service R. Lenin: a Political life. Vol. II–III. Macmillan Press LTD, London, 1991, 1995).

(обратно)

20

В. И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922 гг. «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН). М., 1999.

(обратно)

21

Там же. С. 581.

(обратно)

22

Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. Воскресенье. М., 1998. С. 113.

(обратно)

23

Во всяком случае, с уважением к фактам ведет свою деятельность последний директор бывшего московского Центрального музея В. И. Ленина В. Е. Мельниченко, возглавлявший музей в годы его ликвидации (1991–1993). См.: Мельниченко В. Феномен и фантом Ленина (350 миниатюр). М., 1993.

(обратно)

24

Котеленец Е. Ленин как предмет исторического исследования. Новейшая историография. М., 1999. С. 9–10. В 1989 г. Ленин был бесспорно популярнейшим историческим лицом, ведь таковым его назвали 68 % опрошенных, отдавших ему предпочтение перед Карлом Марксом и Петром Великим.

(обратно)

25

В некоторых местах рабочие требовали казни тех, кого они считали организаторами и участниками покушения на Ленина. В спецдонесениях ОГПУ говорилось, что, например, в Тамбовской губернии «в связи со смертью т. Ленина отмечается подавленное настроение среди рабочих. В Клубе железнодорожников, где присутствовало до 1000 человек, вынесена единогласно резолюция о немедленном расстреле всех заключенных в тюрьмах эсеров как виновников его смерти» (ссылка на то, что в августе 1918 г. Ленин был ранен эсеркой Дорой Каплан). Неизвестная Россия. XX век. Т. IV. Изд. Объединение «Мосгорархив». М., 1993. С. 13.

(обратно)

26

Анализ документов см. в работе: Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании // Отечественная история, 1994, № 2. С. 177–185. Этот вопрос проясняется еще однозначнее на основе различных секретных донесениий ГПУ, в которых содержалась информация для высшего руководства об общественных настроениях в связи с болезнью Ленина. См.: «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934 гг.). Т. 1. Ч. 2. Институт российской истории РАН. М., 2001. Прежде всего с. 825–826, 838, 880.

(обратно)

27

Об этом см.: Szilágyi Α.: «Totális temetés».In: 2000, 1993, № 5.

(обратно)

28

Например, согласно секретному донесению, «в Замоскворецком районе наблюдалось сильное желание рабочих принять участие в общей массовой встрече тела Ильича, и с трудом удалось уговорить выделить делегацию». Неизвестная Россия. XX век. Т. IV. Изд. Объединение «Мосгорархив». М., 1993. С. 12.

Сложенные тогда частушки проанализировала в свете восточных легенд и русских сказок О. Великанова (см. ее цитированную работу). Вот, например, приведенный исследовательницей сюжет узбекской песни:

Ленин ли умер? Нет. Умерло его тело А сам он не мог умереть. Пророки не умирают… …Он не умер. Это видно из того, что его тело До сих пор цело. А тело всякого другого давно бы стало прахом. Он спит, и иногда он открывает глаза, и они горят радостно. Потому что он видит, что у него есть достойные заместители В лице Рыкова и Калинина. Он видит, что они не допустили смуты и исполнили все его приказания. Пусть спит спокойно. Он может быть уверенным, Что ни одного его слова не переиначат.

См.: Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании. С. 180.

(обратно)

29

Панова В. Сентиментальный роман. Советский писатель. М.-Л., 1965. С. 121.

(обратно)

30

Lenin Reloaded. Toward a Politics of Truth. (Ed.: S. Budgen, St. Kouvalekis, S. Zizek. Duke Univ.) Press, Durham and London, 2007. Zizek S.: ’Afterwords: Lenin’s Choice’, In Zizek S., ed., Revolution at the Gates, London, Verso, 2002.

Но ленинскую традицию на свой манер поддерживают и другие марксистские течения, в том числе троцкисты, особенно в Западной Европе. См.:

Marie J. J.: Lénine. 1870–1924. Biographie. Editions Balland, 2004; Cliff: T. Lenin: Building the Party 1893–1914. Bookmarks, London, 1986.

(обратно)

31

Therbom G. A dialektika után. Radikális társadalomelmélet a posztkommunista világban. In: Eszmelet (2007. tel), № 76. P. 40–41. (Первоначально In: New Left Review, 2007, january-february).

(обратно)

32

На методологическую ошибку, источником которой является стремление вывести историю (СССР) из идей, указал Чарльз Беттелхейм. См.:

Bettelheim Ch. Class Struggles in the USSR. Second period 1923–1930. The Harvester Press, Sussex, 1978. P. 11–12.

В наши дни современный «идеалистический» подход такого рода представлен книгой Яноша Корнаи «А szocializmus politikai gazdaságtana», критический разбор которой именно в данном историческом аспекте был сделан мной в статье:

Krausz Т. A történetietlen politikai gazdaságtan. In: Eszmélet, In: Eszmelet, № 24. P. 157–182. (На английском языке: Ahistorical Political Economics. Social Scientist (New Delhi) Vol. 24. No. 1–3 January-March 1996. P. 111–139).

Корнаи оказал мне честь, отреагировав на мои замечания как на критику «слева», но при этом не коснулся сущности методологической проблемы. См.:

Komai J. A gondolat erejével. Rendhagyó önéletrajz. Osiris, Budapest, 2005. Cм. рецензию на эту книгу Л. Андора в журнале Eszmélet, 2007. № 74. Р. 135–144.

(обратно)

33

См.: Kotkin St. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analitical frameworks. In: Journal of Modem History (Chicago), 1998. Volume 70. № 3. R 384–125.

(обратно)

34

В этом отношении очень поучительна книга венгерского историка Иштвана Долманёша:

Dolmányos I. Ragyogó Október. Kossuth. Budapest, 1979.

В наши дни такие книги пишутся крайне редко. Еще один пример такого рода:

Волков Ф. Д. Великий Ленин и пигмеи истории. М., 1996.

Информацию о посвященной Ленину литературе, вышедшей после смены общественного строя, см. в уже упомянутой работе Е. А. Котеленец.

(обратно)

35

В начале 60-х гг. И. Долманёш написал вполне качественную «Историю СССР», которая вскоре после смерти Н. С. Хрущева попала в число запрещенных книг. Это обстоятельство обусловило позднейшие интеллектуальные зигзаги историка, его стремление соответствовать обычному в брежневские времена консервативно-патетическому стилю изображения исторических событий.

(обратно)

36

О различных научных подходах см.:

Rex A. Wade R. A. Revolutionary Russia: New Approaches. Routledge, 2004.

(обратно)

37

В связи с этой ситуацией Г. Терборн иронически заметил: «В последние годы одно из важнейших понятий прежнего левого дискурса, понятие “класса”, было заменено, как ни странно, именно из-за поражения в капиталистической борьбе классов… Класс не сдается, не имея, однако, надежного убежища; его философское право на существование уже подвергается сомнению. Его присутствие в обществе стало почти неузнаваемым после того, как его окунули в кислоту чистой политики. Во всяком случае, так считают представители политической теории дискурсивной гегемонии, разработанной Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф в книге Hegemony and Socialist Strategy (1985); эта теория, как утверждается, является самым значительным вкладом в постмарксистскую политическую науку… Европа была колыбелью классовой теории, открытой мобилизации классов и классовой политики; европейское рабочее движение стало моделью для других регионов мира… Однако в сфере научного исследования и теории общества понятие «класса» лучше переносит тяжелые времена в Северной Америке. Работа Эрика Олина Райта сыграла главную роль в том, что марксистский классовый анализ отвоевал себе стабильное место в академической социологии». Therborn G. A dialektika után. Pp. 25, 27.

(обратно)

38

Эта точка зрения, подкрепленная большой эрудицией и глубокими исследованиями, отражена в книге:

Comey F. С. Telling October: Memory and Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, Cornell University press, 2004; особенно p. 1–7.

(обратно)

39

В своей книге (Gyani G. Posztmodern kánon. Nemzeti Tankönyvkiadó. Budapest, 2003) венгерский историк Г. Дяни, используя постмодерн, стремится создать идеологию, легитимирующую новый, «постсоциалистический» общественный строй. С этой целью он подрывает позиции «традиционной» исторической науки, прежде всего (но не только!) тех ее направлений, которые используют марксистский подход. Точка зрения Г. Дяни прокладывает путь пониманию истории как истории памяти, что неизбежно превращает историческую науку в своего рода политическое предприятие.

(обратно)

40

Эта интеллектуальная и политическая борьба, имевшая властно-легитимационные цели, была рассмотрены мною и М. Мештерхази в написанной много лет назад работе:

Krausz Т., Mesterházi М. Mü és történelem. Vitâk Lukács György müveiröl a huszas években. Gondolat. Budapest, 1985. P. 101–130.

Информативный исторический анализ этого легитимационного процесса можно найти в цитированной книге Ф. Корни:

Comey F. С. Telling October; особенно см. р. 155–198.

(обратно)

41

Трудно установить, кто первым употребил понятие «ленинизм». Не имеет значения, был ли это, скажем, Парвус или Милюков, однако первоначально это название не было связано с определениями теоретического характера, а просто указывало на понимание Лениным партии как «конспиративной» организации. См. Парвус. После войны // Россия и революция. СПб., б. Г. (1908?). С. 188.

(обратно)

42

Нужно честно сказать, что такая позиция постоянно проявляется даже в трилогии о Ленине Р. Сервиса. Раз за разом вынося свои приговоры, Р Сервис создает впечатление, что он «мудрее», «нравственнее» и «подготовленнее» Ленина. Он постоянно выходит за пределы роли историка-аналитика и в качестве арбитра дает своему герою наставления относительно азов политической деятельности. Посредством предельного упрощения, согласно которому обожание власти превратило либертарианца Ленина в террориста, Сервис заново обосновал «террористский нарратив». Service R. Lenin: a Political life. Vol. I III. Macmillan Press LTD, London, 1985 1995. Cm.: Vol. III. Macmillan Press LTD, London, 1995. P. XIV XV.

(обратно)

43

Будучи прекрасным историком, эту проблему чувствовал и Р. Сервис, писавший о том, что в ходе работы над своей трилогией у него было впечатление, что, быть может, «я преувеличил влияние Ленина на такие политические ситуации, решения, как захват власти в октябре 1917 г., подписание Брестского мира в 1918 г., создание Коммунистического Интернационала и инициатива новой экономической политики (НЭПа)». Там же. Р. 322 323.

(обратно)

44

Обычно биографы упоминают о том, что, заполняя в 1922 г. подробную анкету партпереписи, Ленин на вопрос о роде занятий деда с отцовской стороны написал «не знаю». Ср.: Логинов В.Т. Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. М.: Республика, 2005. С. 11; Ленин В.И. ПСС. Т. 44. С. 510. Ленин не придавал значения своему происхождению; не случайно, что российские (и зарубежные) историки приступили (смогли приступить) к кропотливым генеалогическим исследованиям именно после смены общественного строя, когда интерес к проблемам такого рода снова возрос в связи с идеологическими аспектами легитимации нового режима.

(обратно)

45

Алексеев В., Швер А. Семья Ульяновых в Симбирске (1869–1887). Под ред. и с примечаниями А. И. Ульяновой (Елизаровой). Институт Ленина при ЦК РКП. М.-Л., 1925. С. 6–7.

(обратно)

46

Ср.: Логинов В. Владимир Ленин. С. 30; Сервис Р. Ленин. Поппури. Минск, 2002. С. 26–27.

(обратно)

47

Фишер Л. Жизнь Ленина. (Haper and Row, N.Y., London, 1964). Overseas Publication Interchange, Ltd. London, 1970. C. 20. См. еще: Алексеев В., Швер А. Семья Ульяновых в Симбирске; Ленин и Симбирск. Саратов, 1968.

(обратно)

48

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. 1870–1905. Издательство политической литературы. М., 1970. С. 1. Подробнее о жизни отца Ленина см.: Ульянова М. Отец Владимира Ильича Ленина, Илья Николаевич Ульянов (1831–1886). М.-Л., 1931.

(обратно)

49

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1-й док. Запись о цели приезда в С.-Петербург. Между 29 марта и 1 апреля (10 и 13 апреля) 1891 г. С. 15. В 1886 г. члены семьи Ульяновых были внесены в дворянскую родословную книгу Симбирской губернии, а сыну действительного статского советника Владимиру Ильину Ульянову была выдана бумага, удостоверяющая его права на потомственное дворянство. Уже И. Н. Ульянов мог перейти в дворянство «и как кавалер ордена Св. Владимира 3-й степени, и как лицо, обладавшее высоким положением по табели о рангах, но этими возможностями он не воспользовался. Лишь после его смерти вдова М. А. Ульянова добилась зачисления в дворянское сословие себя и своих детей».

(обратно)

50

Логинов В.Т. Владимир Ленин. С. 12 13.

(обратно)

51

Jelizarova A.I. Lenin. In: Béládi L.-Krausz T.: Élctrajzok a bolscvizmus történctéböl. Bp., LLTE, ÁJTK, 1988. P. 9–10.

(обратно)

52

Сервис P. Ленин. C. 36; Логинов В. Владимир Ленин. С. 26 27.

(обратно)

53

1 (13) января 1882 г. «И. Н. Ульянов за долголетнюю, плодотворную работу получил орден Владимира 3 степени и право на дворянство». См.: Биографическая хроника. Т. 1. С. 11.

(обратно)

54

Jelizarova А. I. Lenin. Р. 10. О молодом Ленине см. еще: Яковлев Е. Жизни первая треть. Документальное повествование о семье Ульяновых, детстве и юности Владимира Ильича. М., 1985; Зильберштейн И. С. Молодой Ленин в жизни и за работой. По воспоминаниям современников и документам эпохи. М., 1929; Ленин и Симбирск.

(обратно)

55

Ср.: Логинов В. Владимир Ленин. С. 34.

(обратно)

56

Об этом см.: Фишер Л. Жизнь Ленина. С. 13. Странно, что в наши дни поздняя дочь младшего брата Ленина, Ольга Дмитриевна Ульянова, которая в 90-е гг. вела борьбу международных масштабов против оскорбления памяти Ленина, в своей «восстанавливающей правду» книжке, быть может, под влиянием старых рефлексов или националистического духа времени готова признать лишь русские, немецкие и шведские корни семьи Ульяновых. См.: Ульянова О. Д. Родной Ленин. ИТРК. М., 2002. С. 15–20.

(обратно)

57

Штейн М. Г. Ульяновы и Ленины. Тайны родословной и псевдонима. ВИРД. СПб., 1997. С. 57–60.

(обратно)

58

Там же. См. еще: Логинов В. Владимир Ленин. С. 14; Отечественные архивы, 1992, № 4. С. 78–81.

(обратно)

59

Это ясно подтверждается примерами Мариэтты Шагинян и других исследователей. См. об этом: Штейн М. Г. Ульяновы и Ленины. С. 3–37, 136–143. Даже в официальной «хрущевской» биографии Ленина, составленной в 1963 г. под руководством П. Н. Поспелова, не упоминается о национальности деда Ленина, указано лишь, что он «был врачом». См.: Владимир Ильич Ленин. Биография. Изд. 2-е. Государственное издательство политической литературы. М., 1963. С. 2. Эта тема оставалась «табу» по существу вплоть до времен Горбачева.

(обратно)

60

См.: Штейн М. Г. Ульяновы и Ленины. С. 43, 255; Логинов в. Владимир Ленин. С. 17–18.

(обратно)

61

Зильберштейн И. С. Молодой Ленин в жизни и за работой. По воспоминаниям современников и документам эпохи. М., 1929. С. 41.

(обратно)

62

Позже, 7 ноября 1888 г., Володя вместе с сестрой Ольгой смотрели оперу Гуно «Фауст» в театре. См.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 39.

(обратно)

63

См.: Фишер Л. Жизнь Ленина. С. 18–19.

(обратно)

64

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 5.

(обратно)

65

См.: Сервис Р. Ленин. С. 66.

(обратно)

66

Роль этого факта подчеркивается, например, в кн.: Clark R. W. Lenin. The Behind the Mask. London, 1988. P. 9.

(обратно)

67

Jelizarova A.I. Lenin. P. 10.

(обратно)

68

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 7, 9.

(обратно)

69

На основании мемуаров что утверждение стало общим местом в научной литературе. Однажды Александр сказал: «Смешно, более того, безнравственно профану медицины лечить болезни; еще более смешно и безнравственно лечить социальные болезни, не понимая причины их». Shub D. Lenin. Penguin Books, Baltimore etc., 1967. P. 13 14.

(обратно)

70

Алексеев В., Швер А. Семья Ульяновых… С. 42.

(обратно)

71

Фишер Л. Ленин. С. 24.

(обратно)

72

В письме к М. И. Ульяновой от 13 декабря 1894 г., посланном из Петербурга в Москву, Владимир Ильич просил достать III том «Капитала». Ленин В.И. ПСС. Т. 55. С. 4.

(обратно)

73

Крупская Н. К. Как Ленин работал над Марксом // Ленин и книга. Издательство политической литературы. М., 1964. С. 299.

(обратно)

74

См. воспоминания сподвижницы Ленина, большевички М. М. Эссен в кн.: Ленин и книга. С. 375.

(обратно)

75

Валентинов Н. Встречи с Лениным // Вопросы литературы, 1957, № 8. С. 133–134. Конечно, поздние воспоминания надо воспринимать критически. Понимание диалектики Чернышевским было далеко от диалектики, реконструированной и применявшейся Лениным в 1910-е гг. Достоверным можно считать указание на Чернышевского как на исходный источник исканий Ленина.

(обратно)

76

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 39. Владимир Ульянов уже не смог встретиться с Чернышевским, поскольку тот умер в следующем году.

(обратно)

77

Майсурян А. А. Другой Ленин. Вагриус. М., 2006. С. 23, 27–31.

(обратно)

78

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 16.

(обратно)

79

Видимо, первая профессиональная работа по этому вопросу была опубликована А. Луначарским. См.: Ленин и литературоведение // Литературная энциклопедия. Т. XI. М., 1932. С. 194–260, особенно: С. 226–247.

(обратно)

80

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 17. Крупская Н.К. О Ленине. М., 1965. С. 35–36. Еще см.: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 435.

(обратно)

81

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 23. Об обстоятельствах этого дела см.: Алексеев В., Швер А. Семья Ульяновых… С. 30, 33. См. еще: Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. М., 1930.

(обратно)

82

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. T. 1. С. 25–26, 29.

(обратно)

83

У Ленина сохранились сильная привязанность к брату и память о нем. Гораздо позже, уже после ссылки, в эмиграции он написал матери в Самару письмо (14 сентября 1902 г.), в котором благодарил ее за фотографии Александра. Больше того, в письме, написанном в сентябре 1906 г., он просил одного из товарищей переправить эти «реликвии» из Женевы в Петербург. Это опровергает утверждение о том, что его отношения с братом были омрачены личными причинами или различиями в характере. Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 223. Ср.: Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 109.

(обратно)

84

Об этом см.: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 15.

(обратно)

85

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 29.

(обратно)

86

В наши дни модно осуждать Ленина за «нравственный нигилизм». В этом отношении характерна «популярная публицистическая» книга Д. В. Колесова В. И. Ленин: Личность и судьба. Изд. «Флинта». М., 1999. В «трендовой» психологизированной интерпретации Колесова Александр Ульянов представлен в качестве непоколебимого представителя традиционной морали, которую он ставил выше всего в интересах справедливости, в то время как Владимир показан своего рода аморальным прагматиком.

(обратно)

87

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. T. 1. С. 31–33.

(обратно)

88

Из полицейских донесений выясняется, что Владимир Ильич Ульянов в качестве брата «цареубийцы» считался потенциально опасным революционером. А между тем 13 февраля 1888 г. директор Симбирской гимназии Ф. М. Керенский, пытаясь оправдать молодого человека, замешанного в студенческих волнениях, писал попечителю Казанского учебного округа, что Владимир Ульянов «мог впасть в умоисступление вследствие роковой катастрофы [казни брата — Т. К.], потрясшей несчастное семейство и, вероятно, губительно повлиявшей на впечатлительного юношу». Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 37.

(обратно)

89

Там же. С. 41.

(обратно)

90

Там же. С. 45–46, 48.

(обратно)

91

Эта упрощенная формула опирается на целую историческую традицию, у истоков которой стоят Н. А. Бердяев и Н. Валентинов, Д. Шуб, Т. Самуэли и Л. Шапиро. Об этой историографической традиции см.:

Krausz T. Pártviták és történettudomány. Viták «az orosz történelmi fejlödés sajátosságairól», különös tekintettel a 20-as évekre. Akadémiai Kiadó. 1991. P. 101–105, 112–113.

(обратно)

92

См., например: Белов В. История одной «дружбы». (В. И. Ленин и П. Б. Струве). СпбГУ. СПб., 2005. Особенно с. 17 и далее.

(обратно)

93

Печально знаменитый директор департамента полиции П. Н. Дурново сделал на прошении М. А. Ульяновой пометку: «Едва ли можно что-нибудь предпринять в пользу Ульянова». Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 37.

(обратно)

94

Там же. С. 51, 54–55.

(обратно)

95

Там же. 59–61.

(обратно)

96

См.: Сервис Р. Ленин. С. 67–70. Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 70–71,73-75.

(обратно)

97

В. В. Водовозов был сыном педагога и переводчика В. И. Водовозова (1825–1886) и братом Н. В. Водовозова (1870–1896), умершего в молодом возрасте книгоиздателя, жена которого издала книгу Ленина «Развитие капитализма в России».

(обратно)

98

Белов В. История одной дружбы. Автор сравнивает Ленина с П. Б. Струве, представляя последнего воплощением революционного интеллигента, обладающего «моральными посылками».

(обратно)

99

Там же. С. 16 17. См..: Водовозов В. Мое знакомство с Лениным. На чужой стороне. Прага, 1925. № 12. С. 89.

(обратно)

100

См.: Логинов В. Владимир Ленин. С. 124 125.

(обратно)

101

Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 233.

(обратно)

102

Логинов В. Владимир Ленин. С. 128 135.

(обратно)

103

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 18.

(обратно)

104

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 67; Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 20 21.

(обратно)

105

Об этом пишет в своих воспоминаниях Н. Валентинов. См.: Малознакомый Ленин. М., 1992. С. 5–11.

(обратно)

106

О хозяйственных делах семьи Ульяновых см.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 18–19.

(обратно)

107

Сервис Р. Ленин. С. 81.

(обратно)

108

Письмо Владимира Ильича матери от 5 октября 1893 г. Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 2.

(обратно)

109

Ульянова-Елизарова А. И. Из «Воспоминаний об Ильиче» // Ленин и книга. С. 319.

(обратно)

110

Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. Воспоминания. Л., 1958; Кржижановский Г. М. Великий Ленин. М., 1968.

(обратно)

111

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. T. 1. С. 84 и далее.

(обратно)

112

Их встреча неоднократно описывалась, основным «источником» является сама Н. К. Крупская. Этим событием подробно занимаются и западные авторы. См., например: Clark R. W. Lenin.

(обратно)

113

Об истории этого спора см.: Пайпс Р. Струве: левый либерал 1870–1905. Т. 1 и Т. 2. Правый либерал. «Московская школа политических исследований». М., 2001. Новейшая книга А. Белова написана уже не с консервативных позиций, как монография Пайпса, а последовательно с позиций российского монархизма.

(обратно)

114

Воспоминания П. Б. Струве на русском языке, опубликованные в журнале «Новый мир» (1991, № 4), первоначально были напечатаны в полном виде в 1950 г. О личности Ленина Струве писал и сразу после смерти вождя революции в «Русской мысли» (кн. 9-12) в статье под названием «Подлинный смысл и необходимый конец большевистского коммунизма».

(обратно)

115

П. Б. Струве посылал сосланному Ленину книги из книжного магазина Александры Михайловны Калмыковой, поддерживая его исследовательскую работу, в центре которой стояла в то время подготовка книги «Развитие капитализма в России». В феврале 1889 г., после смерти отца, Струве переселился к своему однокурснику, сыну сенатора Д. А. Калмыкова. Он провел в семье Калмыковых семь лет, здесь сложились его марксистские взгляды. Калмыкова, как и Крупская, преподавала в знаменитых петербургских воскресных школах. См. еще: Валентинов Н. Малознакомый Ленин. С. 14–16. Поздние воспоминания Струве о первой встрече с Лениным написаны с тем предубеждением, которое обычно питает побежденный по отношению к победителю. См.: Струве П.Б. Ленин как человек. Отрывки и воспоминания // Новое русское слово, N.Y., 1976. 25 янв.

(обратно)

116

Ричард Пайпс еще в 1963 г. обвинил советских историков в преувеличении значения Ленина и замалчивании настоящей роли его «соперников» в создании этой организации. Однако и современная историческая наука не отрицает выдающейся роли Ленина в возникновении «Союза». См.:

Pipes R. Social Democracy and St Petersburg's Labor Movement, 1885–1897. Cambridge, Mass. Harvard University Press, 1963.

(обратно)

117

См. Белов В. История одной дружбы. С. 13, 41–43. А. Тыркова-Вильямс (На путях к свободе. N.Y., 1952), которая показала и «личные» аспекты отношения между Ульяновым и Струве, писала в своих воспоминаниях, что из трех подруг по гимназии Оболенской одна, Надя Крупская, стала женой Ленина, другая вышла замуж за Струве, а третья — за Туган-Барановского.

(обратно)

118

Это документируется письмом Ленина к сестре, Анне Ильиничне (11 ноября 1898 г.). Ульянов с признательностью упоминает о помощи Струве и его жены. См.: Ленин В.И. ПСС. Т. 55. С. 107. См. об этом еще: Валентинов Н. Малознакомый Ленин. 14–16.

(обратно)

119

Белов В. История одной дружбы. С. 37. Ю. О. Мартов писал, что Струве был отменно начитанным человеком, но, по отзыву одного из друзей Мартова, напоминал то немецкого социал-демократа, то российского либерала. Со своей стороны, Ленин с самого начала проявил способности руководителя, прежде всего в области обновления революционной агитации. Мартов Ю. О. Записки социал-демократа. Берлин-Петербург-Москва, 1922. С. 94–95.

(обратно)

120

В. О. Ключевский выпустил отдельной брошюрой свою речь «Памяти в бозе почившего государя императора Александра III». Несколько сот экземпляров этой брошюры было скуплено студентами Московского университета и с прибавлением басни Д. И. Фонвизина «Лисица-кознодей» распространено как издание «исправленное и дополненное». Один экземпляр этого издания был преподнесен и самому Ключевскому на его занятии, причем он был освистан и ошикан. Вслед за этим последовали аресты. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 55. Сс. 4, 470.

(обратно)

121

Письмо М. А. Ульяновой от 29 августа 1895 г. Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 12.

(обратно)

122

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 104–105.

(обратно)

123

Там же. С. 112–113.

(обратно)

124

Ульянова-Елизарова А. И. По поводу писем Владимира Ильича к родным // Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. XXXV–LII. См. С. XXXV.

(обратно)

125

Владимир Ильич ни о чем не писал так возвышенно и с такой благодарностью, как о прочитанных им важных книгах, особенно если они давали ему повод для написания рецензий, статей или полемических произведений. «За Богданова merci, — писал он. — Прочел уже ½. Очень интересно и дельно. Думаю писать рецензию». (Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 73). Эта рецензия на книгу А. Богданова «Краткий курс экономической науки» действительно была написана и опубликована в журнале «Мир Божий» в апреле 1898 г. (Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 35–43). 14 февраля 1898 г. Ульянов вновь упомянул в письме к матери о книге будущего большевика, а потом серьезного противника А. Богданова, а также о книге С. Булгакова, который тогда еще кокетничал с марксизмом: «…Книжку Богданова тоже получил…; она мне очень понравилась, и я написал о ней рецензию. Книжечка Булгакова тоже недурна, но глава об обороте мне не понравилась, а формулировка вопроса о внешнем рынке у него не совсем точна. Конечно, я очень рад был присылке ее». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 76.

(обратно)

126

Ведь тюрьма, ссылка, эмиграция «своим невольным одиночеством и оторванностью от жизни располагают к переписке и наиболее замкнутых людей». В этих письмах Владимир «вырисовывается, если можно так сказать, наиболее рельефно, как личность». Там же. С. XXXVII.

(обратно)

127

Его особенно интересовало здоровье членов семьи, он давал им советы, волновался за них, пытался заботиться о них даже издалека. Особенно он был привязан к матери, которая и в пожилом возрасте ходила по тюрьмам с передачами, осаждала власти прошениями, «просиживала часами в приемных жандармов и охранников, болела душой, порой в полном одиночестве, за своих детей, лишенных свободы». Там же. С. XXVIII–XXIX.

(обратно)

128

Там же. С. XV. «Ильич, — отметила А. И. Ульянова-Елизарова, — постоянно бывал недоволен неаккуратностью, затяжками в работах или поручениях, в переписке. Так, в письмах из ссылки он бранит за неаккуратность в ответах Струве…». Там же. С. XLIX.

(обратно)

129

См.: Майсурян А. Другой Ленин. С. 57.

(обратно)

130

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 18.

(обратно)

131

Один из лучших знатоков темы правильно заметил, что не имеющий чувства юмора человек, узнав о скором освобождении из тюрьмы, не скажет: «Рано! Я не успел еще материал для книги весь собрать». См.: Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 36.

(обратно)

132

Валентинов Н. Встречи с Лениным. С. 131–132; Майсурян А. Другой Ленин. С. 49, 59; Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 9, 23.

(обратно)

133

Стоит отметить, что позже Ленин умел едко высмеивать и недостатки советского режима. Однажды в октябре 1920 г. делегатов 1 съезда народов Востока пригласили на заседание Политбюро ЦК РКП(б). «После выступления делегата от калмыцкого народа А. М. Амур-Санана Ленин спросил у него: “А как калмыки относятся к советской власти?” Тот, не смутившись, ответил кратко: «Калмыки говорят: “Был большой чума — прошел, был большой холера — прошел, а большевик не проходит”». Присутствующие расхохотались, и Ленин громче всех». Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 39.

(обратно)

134

А. И. Ульянова-Елизарова писала: «…обращает на себя внимание простота и естественность Владимира Ильича, его большая скромность, полное отсутствие не то что кичливости, но какого-либо выдвигания своих заслуг, красования ими — и это с молодых лет, когда некоторое такое красование присуще обычно способному человеку. Так, он долго не соглашался, чтобы его большой, основательный труд был озаглавлен “Развитие капитализма в России”, говоря, что это “слишком смело, широко и многообещающе”, что заглавие “надо бы поскромнее”». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. XLVIII–XLIX. См. еще письма Ленина от 10 января и 13 февраля 1899 г. Там же. С. 127, 139.

(обратно)

135

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. XLVII–XLVIII.

(обратно)

136

Например, однажды Владимир Ильич с тревогой писал матери о том, что, по его сведениям, «Юлий мерзнет в Туруханске (в квартире — 2 градуса по утрам) и ждет не дождется перевода». Там же. С. 115. Или: «Юлий пишет из Туруханска, что живет сносно — парень не унывающий, к счастью!» Там же. С. 84.

(обратно)

137

О жизни и деятельности Ю. О. Мартова см. относительно недавнюю книгу: Урилов И. X. Мартов — политик и историк. М., 1997.

(обратно)

138

Крупская Н. К. Избранные произведения. Политиздат. М., 1988. С. 124; Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 61.

(обратно)

139

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 72. Из письма сестре Маняше от 19 мая 1901 г., посланного из Мюнхена в Москву и переданного М. И. Ульяновой в тюрьму, выясняется, что Владимир Ильич рекомендовал Марку Елизарову и Маняше заниматься в тюрьме гимнастикой и обтираниями. «В одиночке это прямо необходимо». Там же. С. 208.

(обратно)

140

См. письмо к матери из Красноярска в Москву от 5 апреля 1897 г. «Назначением своим… я очень доволен, ибо Минусинск и его округ — лучшие в этой местности и по превосходному климату и по дешевизне жизни». Кроме этого Ульянов еще отметил: «Видел “Новое слово” и читал его с громадным удовольствием». Там же. С. 29, 30.

(обратно)

141

Владимир Ильич оповестил Марию Александровну и о своих товарищах, Г. М. Кржижановском, Ю. О. Цедербауме, А. А. Ванееве и В. В. Старкове, которые, в отличие от него, ехали на государственный счет, но упомянул и о знакомстве с «обитателями» Красноярска, П. А. Красиковым, В. А. Букшнисом, Н. А. Мерхалевым, А. А. Филипповым, В. А. Карауловым, Н. В. Яцевичем, П. Е. Кулаковым и В. Н. Кудряшевым. См. письмо из Красноярска в Москву от 15 марта 1897 г. Там же. С. 26.

(обратно)

142

Там же. С. 22, 24.

(обратно)

143

Там же. С. 24, 25.

(обратно)

144

Письмо от 17 апреля 1897 г. М. А. Ульяновой и А. И. Ульяновой-Елизаровой из Красноярска в Москву. Там же. С. 30–32.

(обратно)

145

Там же. С. 59–60.

(обратно)

146

См. статью «Перлы народнического прожектерства» // Ленин В.И. ПСС. Т. 2. С. 500.

(обратно)

147

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 35–36.

(обратно)

148

Там же. С. 59, 60, 63. Достоверное описание ссылки оставила Н. К. Крупская: Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. Издательство политической литературы. М., 1957. С. 25–42.

(обратно)

149

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 88–89.

(обратно)

150

Там же. С. 90–91.

(обратно)

151

Еще 20 мая 1895 г. Владимир Ильич писал матери в Москву из Швейцарии: «Оказывается, — очень дорога здесь прислуга: 25–30 frs. в месяц на всем готовом, а кормить-де тоже надо здесь очень хорошо». Там же. С. 8. 25 июня 1895 г. он писал матери из Парижа следующее: «здесь очень дешевы квартиры: например, 30–35 frs. за две комнаты с кухней в месяц…». Там же. С. 9. А 28 ноября 1898 г. в письме из Шушенского в Подольск он так прокомментировал свои развлечения: «Теперь у нас явилось новое развлечение — каток, который отвлекает сильно от охоты». Там же. С. 114.

(обратно)

152

См. письмо М. А. Ульяновой из Шушенского от 12 октября 1897 г. Там же. С. 54. В другом письме он шутливо писал: «У меня опять появилась охотничья собака… Один недостаток — принадлежность к женскому сословию…». Там же. С. 68.

(обратно)

153

Там же. С. 120–125.

(обратно)

154

Письмо от 24 января 1898 г. Там же. С. 71. О клевете на Н. Е. Федосеева см: Там же. С. 480–481.

(обратно)

155

Там же. С. 93.

(обратно)

156

Там же. С. 98, 115.

(обратно)

157

Там же. С. 396. Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 180.

(обратно)

158

В. И. Ленин. Неизвестные документы. «Прошение директору департамента полиции». 10 (23) марта 1900 г. С. 20–21. В письме к матери от 6 апреля 1900 г. из Пскова в Подольск Ульянов писал, что хочет еще весной навестить жену, которая лежит с женской болезнью, и послал ей денег, «ибо на лечение понадобятся порядочные расходы». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 183.

(обратно)

159

В феврале 1901 г. он писал матери из Мюнхена: «Был на днях в опере, слушал с великим наслаждением “Жидовку”: я слышал ее раз в Казани (когда пел Закржевский) лет, должно быть, 13 тому назад, но некоторые мотивы остались в памяти. Музыка и пение хорошие. В театрах (немецких) я был тоже несколько раз и иногда понимал, по крайней мере в общем и целом. Бываете ли вы в московских театрах?» «Что это за новая пьеса Чехова “Три сестры?”» См.: Там же. С. 202, 204.

(обратно)

160

Н. К. Крупская прямо называла «Искру» «детищем Ильича», которому он отдавал массу сил. С декабря 1900 по 22 октября 1903 г. под фактической редакцией Ленина вышел 51 номер газеты, после чего она перешла в руки меньшевиков. Перед глазами Ленина был пример «Колокола», издававшегося Герценом с 1857 по 1867 г. и имевшего громадное влияние на русскую интеллигенцию. См.: Крупская Н.К. «Искра» // Крупская Н. К. Избранные произведения. С. 201.

(обратно)

161

См. Ленин В. И. ПСС. T. 5. С. 21 и далее.

(обратно)

162

Штейн М. Г. Ульяновы и Ленины. С. 176–177.

(обратно)

163

Напр., см. письмо Ленина матери из Лондона в Самару от 22 февраля 1903 г. Ленин В. И. ПСС. T. 55. С. 230. В феврале 1903 г. Ленина пригласили в Париж для чтения лекций по аграрному вопросу в Европе и в России в Русской высшей школе общественных наук.

(обратно)

164

В письме от 8 мая 1902 г., отправленном матери из Лондона в Самару, Ленин писал о подготовке к совместному отдыху на северном берегу Франции (период с конца июня по 25 июля 1902 г. Ленин провел с матерью и сестрой Анютой в приморском городе Логиви) и выразил надежду на то, что мать не слишком утомит это путешествие. Письмо начинается с сообщения о получении от Маняши открытки с видом Волги. О Волге Ленин вспомнил и в следующем письме, помеченном 7 июня: «А Манин рассказ о том, как она на лодке каталась, — меня раздразнил… Хорошо бы летом на Волгу! Как мы великолепно прокатились с тобой и Анютой весною 1900 года!» Там же. С. 223. Ленин вспомнил здесь поездку с матерью и старшей сестрой в Уфу летом 1900 г. Они проплыли на пароходе по Волге, Каме и Белой от Нижнего Новгорода до Уфы, где Н. К. Крупская отбывала последний год своей ссылки.

(обратно)

165

Об этом свидетельствует, например, письмо из Лондона в Самару, написанное матери 4 февраля 1903 г.: «Мы с Надей здоровы и живем по-старому, потихоньку и помаленьку. Недавно были первый раз за эту зиму в хорошем концерте и остались очень довольны, — особенно последней симфонией Чайковского (Symphonie pathétique). Бывают ли у вас в Самаре хорошие концерты? В театре немецком были раз, — хотелось бы в русский Художественный, посмотреть “На дне”…» Там же. С. 229. Музыкальные интересы Ленина не ограничивались Чайковским и Бетховеном. Уже после смерти Ленина его жена писала о том, что он обладал хорошей музыкальной памятью, больше всего любил скрипку, но и пианино, очень любил Вагнера, но, как правило, уходил домой после первого действия буквально больным.

(обратно)

166

Письмо от 24 марта 1912 г. А. И. Ульяновой-Елизаровой из Парижа в Саратов. Ленин В. И. ПСС. T. 55. С. 323.

(обратно)

167

Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 33.

(обратно)

168

Там же. С. 23.

(обратно)

169

См.: Струве П. Б. Ленин как человек.

(обратно)

170

Цит. по кн.: Белов В. История одной «дружбы». С. 50. Потресова цитировал не только Н. Валентинов, но и другие биографы Ленина. См.: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 59. Однако Н. Валентинов и в данном случае впадает в непреодолимое противоречие. С одной стороны, он утверждает, что Ленин относился к людям «с глубочайшим недоверием», а с другой — что он «обладал неким таинственным магнитом». Никаких дальнейших разъяснений Валентинов не дает. См.: Валентинов Н. Малознакомый Ленин. С. 92.

(обратно)

171

Zetkin С. Visszaemlekezések Leninre. Р. 8.

(обратно)

172

Н. К. Крупская в воспоминаниях, написанных после смерти Ленина, тоже подчеркивала эту привязанность: «Никогда Владимир Ильич не противопоставлял себя Плеханову». См.: Крупская Н. К. Избранные произведения. С. 122.

(обратно)

173

В этом отношении очень убедительна аргументация А. А. Майсуряна: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 153–158. Нужно отметить, что после начала революции, в октябре 1905 г., Ленин в письме обратился к Плеханову с мыслью о необходимости объединения социал-демократии, пригласил его войти в редакционную коллегию газеты «Новая жизнь», предложил ему личную встречу. В. И. Ленин. Биографическая хроника. T. 2. 1905–1912. Издательство политической литературы. М., 1971. С. 192. В этом письме, помимо прочего, говорится: «Что мы, большевики, страстно желаем работать вместе с Вами, это мне вряд ли нужно повторять Вам. Я написал в Питер, чтобы все редакторы новой газеты (пока их семеро: Богданов, Румянцев, Базаров, Луначарский, Орловский, Ольминский и я) обратились к Вам с коллективной и официальной просьбой войти в редакционную коллегию». Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 103.

(обратно)

174

Н. Валентинов подозревал, что в отношении Ленина к Горькому играли роль и определенные материальные соображения, поскольку связи и имя известного писателя могли принести деньги большевикам. Однако ниже Валентинов противоречит себе, говоря о том, что контакты Ленина с писателем сохранились и позже, причем они были обременены требовательностью, прежде всего со стороны Ленина, и спорами. После 1913 г. Горький в течение пяти лет не переписывался с Лениным, даже не ответил на его письмо с извинениями, но, даже несмотря на это, контакты между ними позже возобновились. Валентинов Н. Малознакомый Ленин. С. 72–75.

(обратно)

175

В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 2. С. 31–87.

(обратно)

176

Там же. С. 202.

(обратно)

177

Там же. С. 198.

(обратно)

178

Там же. С. 218–219.

(обратно)

179

Описание этого выступления см. в кн.: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 175–176. B. И. Ленин. Биографическая хроника. T. 2. С. 251.

(обратно)

180

Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 19–20; Майсурян А. А. Другой Ленин. C. 104, 109.

(обратно)

181

В. И. Ленин. Биографическая хроника. T. 2. С. 266–280.

(обратно)

182

Там же. С. 320–323.

(обратно)

183

Там же. С. 349–350.

(обратно)

184

Там же. С. 360, 364, 370.

(обратно)

185

Там же. С. 371, 373.

(обратно)

186

Ульянова- Елизарова А. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. Воспоминания. Очерки. Письма. Статьи. М.: Политиздат, 1988. С. 261.

(обратно)

187

Во время знакомства с Лениным Инесса Арманд была уже матерью четырех детей. По мужской линии она была французского, а по женской линии — английского или шотландского происхождения. Ее муж был преуспевающим предпринимателем, который, как говорили, одно время помогал «доставать» деньги для «Правды». См.:

Elwood R. С. Inessa Armand: revolutionary and feminist. Cambridge Univ. Press. UK, 1992. P. 91.

(обратно)

188

Крупская Н. К. Избранные произведения. С. 123.

(обратно)

189

Переписка Л. Д. Троцкого, Л. Б. Каменева и В. И. Ленина // В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 34.

(обратно)

190

Письмо М. И. Ульяновой в Петербург. Ленин В. И. ПСС. T. 55. С. 242.

(обратно)

191

Письмо матери от 8 января 1904 г. из Женевы в Киев. Там же. С. 233.

(обратно)

192

Там же. С. 244. О намерении переселиться в Париж Ленин написал матери в Москву 17 ноября 1908 г.: «Надоело сидеть в этом провинциальном захолустье. Дороже, конечно, в Париже, это верно». Там же. С. 260.

(обратно)

193

См. письмо матери от 10 декабря 1908 г. из Женевы в Москву. Там же. С. 262. В первом письме матери из Парижа (19 декабря 1908 г.) Ленин сообщал о своих благоприятных впечатлениях от «дорогой» и «тихой» квартиры, находившейся далеко от центра города. Там же. С. 264.

(обратно)

194

Там же. С. 306.

(обратно)

195

Письмо В. И. Ленина и Н. К. Крупской Л. И. Ульяновой-Елизаровой от 2 мая 1910 г. в Саратов. Там же. С. 313. См. об этом также письмо В. И. Ленина Л. М. Горькому. Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 248 251.

(обратно)

196

«Вообще на праздниках мы “загуляли”: были в музеях, в театре, посетили Musée Grévin, которым я остался очень доволен. Собираюсь и сегодня в один увеселительный кабачок на goguette révolutionnaire к “песенникам” (неудачный перевод chansonniers)». Письмо М. И. Ульяновой от 2 января 1910 г. Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 302.

(обратно)

197

Письмо М. И. Ульяновой из Парижа в Москву, написанное в начале января 1910 г. Там же. С. 303.

(обратно)

198

Там же. С. 307. См. еще: Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 135.

(обратно)

199

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 304.

(обратно)

200

1 июля 1910 г. Ленин писал матери о поездке пароходом из Марселя: «Ехал как по Волге. Двигаюсь отсюда на Капри ненадолго». Там же. С. 315.

(обратно)

201

Там же. С. XXIX–XXX.

(обратно)

202

Осенью Ленин с женой уже отдыхали в Белом Дунайце недалеко от Поронина, где в октябре на квартире, снятой Лениным, состоялось совещание ЦК РСДРП. Некоторое время там проживала семья Зиновьевых, туда приезжал Каменев и, конечно, Инесса Арманд, часто заезжавшая по пути в Россию. См.: Elwood R. С. Inessa Armand. Р. 96–97.

(обратно)

203

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 346–347.

(обратно)

204

См.: Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 158; Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 74–75.

(обратно)

205

Ленин В. И. Л. Н. Толстой и его эпоха. («Звезда», 22 января 1911 г.) //Ленин В. И. ПСС. Т. 20. С. 102.

(обратно)

206

Ленин В. И. Л. Н. Толстой // Там же. С. 20–21.

(обратно)

207

Сама И. Арманд в письме Ленину так описывала свои чувства в начале их знакомства: «Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умереть бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н. К. (где в этот момент находилась Инесса — А. Л.), я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал». См.: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. С. 289.

(обратно)

208

Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. С. 171–172.

(обратно)

209

Документы, ставшие известными после смены общественного строя, были впервые изучены А. Г. Латышевым. См.: Рассекреченный Ленин. С. 284–327. У почитателей критики источников могут возникнуть серьезные сомнения в связи с некоторыми фривольными выводами А. Г. Латышева. На венгерском языке см.:

Latisev A. G. Lenin és Inessza. In: Eszmélet- 42. köt. № 42, 1999. P. 67–95.

(обратно)

210

В письме матери от 27 мая 1912 г. из Парижа в Саратов Ленин сообщил о том, что получил «печальную весть» об аресте двух своих сестер. «Навещает ли кто-нибудь? Хуже и тяжелее всего в таких случаях внезапное одиночество». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 324. В письме матери от 1 июля 1912 г. в Саратов Ленин впервые и с большим воодушевлением писал о переезде: «Из Парижа я нынешним летом забрался очень далеко — в Краков. Почти Россия! И евреи похожи на русских, и граница русская в 8 верстах…, бабы босоногие в пестрых платьях — совсем как Россия». Там же. С. 328.

(обратно)

211

На основании некоторых источников можно предположить, что ее арест был «организован» самим Р. В. Малиновским. См.:

Elwood R. С. Inessa Armand. Р. 95.

(обратно)

212

Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. С. 216–217. Хотя Н. К. Крупская отнюдь не была очарована польской провинцией, врач посоветовал ей горный воздух для лечения от базедовой болезни. См. письма Ленина М. И. Ульяновой от 12 или 13 мая 1913 г. и 22 апреля 1914 г.: «Мы недели через две едем опять в Поронин, — там горы, и я надеюсь, что базедка Надина пройдет, от этой болезни лечат горами. Погода здесь сейчас чудная, я часто езжу на велосипеде». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. Сс. 339, 354. См. еще: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. С. 291–292.

(обратно)

213

См. Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 199.

(обратно)

214

Ленин В. И. ПСС. Т. 48. С. 307.

(обратно)

215

А. Г. Латышев обильно цитирует любовные строки из писем Инессы Арманд, в то время как подобные цитаты из ленинских писем привести труднее, поскольку Владимир Ильич еще летом 1914 г., после «расставания», которое не стало ни полным, ни окончательным, попросил Арманд вернуть ему его письма. «Ну, дорогой, — писала Инесса Ленину, — на сегодня довольно — хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе… По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли…. Крепко тебя целую. Твоя Инесса». Далее Латышев цитирует найденную Д. А. Волкогоновым неопубликованную часть из письма Ленина: «О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячи раз, приветствовать тебя и пожелать успехов: я вполне уверен, что ты одержишь победу. Искренне твой В. Л.» (ЦПА ИМЛ, ф. 2, on. 1, д. 3327). См.: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. С. 286–287. Латышев убедительно доказывает, что, если бы Ленин пожелал, Н. К. Крупская ушла бы, но Ленин не пожелал порвать с женой, хотя до конца жизни любил И. Арманд, что доказывают воспоминания женщин (Н. К. Крупской, А. М. Коллонтай, А. И. Балабановой), свидетельствующие о нервном потрясении Ленина на похоронах Арманд. Инесса Арманд умерла от холеры и была похоронена 24 сентября 1920 г. на Красной площади, у Кремлевской стены.

(обратно)

216

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. Сс. 357, 358. Затем семья Ульяновых переселилась из Берна в Цюрих: «Мы с Надей, — писал Ленин сестре 20 февраля 1916 г., — очень довольны Цюрихом; здесь хороши библиотеки…». А 12 марта он послал «отчет» о цюрихской жизни матери.

(обратно)

217

Владимир Ильич Ленин. Биография. С. 250.

(обратно)

218

См.: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. С. 304–316. Рассуждения Латышева сами по себе не представляют интереса, однако приводимые им документы важны для понимания истории любви Ленина и Арманд.

(обратно)

219

Ленин В. И. ПСС. Т. 49. С. 51–52.

(обратно)

220

Ленин В. И. ПСС. Т. 49. С. 55–56.

(обратно)

221

Ленинский сборник. Т. XL. М., 1985. С. 49–50.

(обратно)

222

Ленин В. И. ПСС. Т. 49. С. 268.

(обратно)

223

До сих пор продолжается в значительной степени надуманный спор о том, что возвращение большевиков якобы было организовано германскими спецслужбами, германским военным руководством, благодаря «немецкому золоту», «немецким миллионам», что впоследствии привело к свержению Временного правительства. О «немецких деньгах» нет никаких серьезных данных, это настоящая «мистификация» времен смены общественного строя в России. Может быть доказано лишь то, что швейцарский социал-демократ Карл Моор (который, как позже выяснилось, был агентом германского правительства) передал Я. Ганецкому, К. Радеку и В. Воровскому 35 079 долларов, которые позже, в 1925 и 1927 гг., были ему возвращены. Эта сумма была использована А. Г. Латышевым для подтверждения нелепых обвинений. См.: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. С. 102–103. В связи с этим в исторической науке бытуют и иные подтасовки. Данная проблематика хорошо разработана С. Ляндерсом, который доказал, что до захвата власти большевики не получали никаких денег от немецких властей или немецких фондов. Обвинительный акт Временного правительства, касающийся Ленина и большевиков, не выдерживает критики ни с точки зрения современного права, ни с точки зрения правовых норм того времени. См.:

Lyandres S. The Bolshevik’s “German Gold” Revisited. An Inquiry into the 1917 Accusations. The Carl Beck Papers, No. 1106, 1995. p. См. особенно p. 93–104,

a также историографию вопроса, в том числе критику фальшивой постановки вопроса Волкогоновым: р. 106 и далее.

(обратно)

224

См. воспоминания Г. Е. Зиновьева // Платтен Ф. Ленин из эмиграции в Россию. Московский рабочий. М., 1990. С. 121–124.

(обратно)

225

В воспоминаниях очевидцев есть свидетельства о том, что у некоторых руководителей революции уже в «пломбированном вагоне» было прекрасное настроение. Ленин тоже пел любимые революционные песни, но иногда просил друзей удалиться из купе, поскольку интенсивно работал над получившими позже известность «Апрельскими тезисами». См., например, воспоминания Е. Усиевича. Там же. С. 149–151.

(обратно)

226

Владимир Ильич Ленин. Биография. С. 342.

(обратно)

227

В Венгрии одной из книг, в которых описываются эти события, был пространный, выспренный «необарочный» труд:

Dolmanyos I. Ragyogó Október. A nagy oroszországi szocialista forradalom története. Kossuth. Budapest, 1979. P. 269–290.

(обратно)

228

Первый направляемый сверху шаг по созданию культа, вероятно, был сделан тогда, когда через два дня после избрания больного Ленина председателем Совета Народных Комиссаров СССР, состоявшегося 6 июля 1923 г., в Москве был учрежден Институт В. И. Ленина с целью сбора документов о жизни вождя. А 18 июля на заседании Малого СНК было принято решение о национализации симбирского дома семьи Ульянова с целью создания в нем Музея Ленина. См.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 12. Издательство политической литературы. М., 1982. С. 618–619.

(обратно)

229

См.: Мещеряков Н. Литературная энциклопедия. T. XI. С. 192.

(обратно)

230

Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 91.

(обратно)

231

Есть огромное количество документов, свидетельствующих о том, какое огромное значение придавал Ленин после Октября библиотекам с точки зрения просвещения масс. См.: Ленин и книга. Сост.: Окороков А. М., 1987. - 464 с.

(обратно)

232

См.: Ленин В. И. ПСС. T. 20. С. 387–388.

(обратно)

233

22 декабря 1922 г. Владимир Ильич продиктовал следующую записку: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуманности и как подражание Лафаргам…» 17 марта 1923 г. Сталин тоже писал об этом в секретной записке для Политбюро. См.: Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991; Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 128–129. См. еще: Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 251–252.

(обратно)

234

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. T. 5. Издательство политической литературы. М., 1974. С. 170–171.

(обратно)

235

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 6. Издательство политической литературы. М., 1975. С. 112–114; Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 120–123.

(обратно)

236

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 6. С. 445; Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 125 127. Позже и автомобиль и бандиты были найдены.

(обратно)

237

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 12. С. 571–574, 638.

(обратно)

238

См.: Майсурян А. А. Другой Ленин. С. 342–345. В 1925 г. Григорий Баткис в книге «Сексуальная революция в Советском Союзе» писал: «Советское законодательство провозглашает абсолютное невмешательство государства в дела пола, пока никому не причиняется вреда и не затрагиваются ничьи интересы».

(обратно)

239

Колесов Д. В. В. И. Ленин: Личность и судьба. С. 8, 101.

(обратно)

240

Любимой темой «лениноведческой» публицистики постмодерна является гипотеза о смерти Ленина от сифилиса, однако нет ни одной работы, в которой удалось бы это доказать. Нельзя сказать, что это вообще могло бы иметь какое-то значение для оценки деятельности Ленина, к тому же факты достаточно ясны. См.: Лопухин Ю. Болезнь, смерть и бальзамирование В. И. Ленина. М., 1997.

(обратно)

241

Объективное описание этих событий дается в кн.: Clark R. W. Lenin. Р. 463–466.

(обратно)

242

Ленин В. И. ПСС. Т. 54. С. 674–675.

(обратно)

243

В знаменитом ленинском «Письме к съезду» важное место занимала характеристика некоторых большевистских руководителей, которую он продиктовал 24–25 декабря 1922 г. — Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 345–346.

(обратно)

244

О Троцком Ленин писал: «Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела». Каменеву и Зиновьеву Ленин не простил октябрьского эпизода. Бухарина (вместе с Пятаковым) он считал наиболее способным из молодежи, «любимцем партии», но «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)». Там же.

(обратно)

245

«Уважаемый т. Сталин, вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения». Ленин В. И. ПСС. Т. 54. С. 329–330.

(обратно)

246

Там же.

(обратно)

247

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. T. 12. С. 662.

(обратно)

248

Там же. С. 664.

(обратно)

249

Там же. С. 665.

(обратно)

250

Когда жена Ленина, Н. К. Крупская, в статье, опубликованной в июле 1924 г., коснувшись изучения творчества Ленина, написала известное и часто цитируемое предложение «Ленина не надо превращать в икону», было уже поздно. См.: Крупская Н. К. Подготовка ленинца // Крупская Н. К. Избранные труды. С. 125.

(обратно)

251

Сахаров А. Н. Введение. In: Россия в начале XX века. М., 2002. С. 20–22.

(обратно)

252

Любой перечень литературы по этому вопросу был бы безнадежно неполным, поэтому я обращу внимание читателей лишь на некоторые работы, вызвавшие споры: Россия в начале XX века. Исследования. М., 2002; Дякин В. С. Был ли шанс у Столыпина? СПб., 2002; Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1989; Островский И. В. Столыпин и его время. Новосибирск, 1992.

(обратно)

253

Спустя почти 20 лет, касаясь вопроса о военном насилии в своей известной брошюре об империализме, Ленин снова выдвинул на передний план эту «безличность» капиталистической системы: «Капиталисты делят мир не по своей особой злобности, а потому, что достигнутая ступень концентрации заставляет становиться на этот путь для получения прибыли…». Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 372.

(обратно)

254

См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 1. В этом томе опубликованы первые четыре работы Ленина. Первой из них была рецензия: «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни. (По поводу книги В. Е. Постникова — “Южно-русское крестьянское хозяйство”)». Она была написана в 1893 г., а впервые напечатана в 1923 г.

(обратно)

255

Ленин В. И. Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов? (Ответ на статьи «Русского богатства» против марксистов). In: Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 125–346. Брошюра была написана весной-летом 1894 г. и в том же году была опубликована. Ленин начал работать над ней в 1892–1893 г. в Самаре, где читал рефераты по этому вопросу в местном марксистском кружке. Осенью 1894 г. Ленин читал свою работу в петербургском марксистском кружке. Дальнейшую информацию о судьбе книги, ее распространении книги см. там же, с. 575–577.

(обратно)

256

Эта книга Ленина была высоко оценена и таким замечательным экономистом и историком экономики, как Алек Ноув, который, правда, не считал Ленина экономистом, — но Ленин им и не был. А. Ноув указал на то, что интерес Ленина к экономике «был односторонним»: он прекрасно интерпретировал Маркса, хорошо знал произведения Адама Смита и классические экономические теории, однако совсем не занимался «микроэкономикой», поскольку, будучи политиком, не имел времени углубиться в эту проблематику. См.:

Nove A. Lenin as Economist. In: Lenin: the Man, the Theorist, the Leader. (Ed.: Leonard Shapiro and Peter Reddaway), Praeger, N.Y., 1967. P. 187–210.

(обратно)

257

Серьезное теоретическое изучение интересующей нас проблемы имеет свою традицию, сошлюсь, например, на написанные до 1989 г. работы А. Ага, в которых автор именно в связи с «Развитием капитализма в России» попытался обрисовать теоретическое значение трудов Ленина. См.:

Ágh A.: A politika világa. Kossuth. Bp., 1984. P. 190 и далее.

(обратно)

258

В письме от 26 марта 1896 г., написанном матери из Красноярска, Ленин просил прислать литературу по истории экономики: «Ежегодник Министерства финансов». СПб., 1869. Выпуск I; «Статистический временник Российской империи»; «Материалы для статистики фабрично-заводской промышленности в Европейской России за 1868 год», обработанные И. Боком. СПб., 1872; и т. д. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 28.

(обратно)

259

Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 4–5.

(обратно)

260

Там же. С. 86–87. Занимаясь этой тематикой, Ленин именно в то время, весной 1894 т., изучал книгу Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т 1. С. 87.

(обратно)

261

При этом Ленин не знал некоторых важных работ Маркса, например «Grundrisse» («Экономические рукописи 1857–1861 годов»), обнаруженную в 1923 г. Д. Б. Рязановым, который был тогда директором московского Института К. Маркса и Ф. Энгельса и работал над изданием первого собрания сочинений Маркса и Энгельса. Знаменитое «Введение» было найдено К. Каутским. Об этом см.:

Musto М. Dissemination and Reception of the Grundrisse in the World. A Contribution to the History of Marxism. (Рукопись).

(обратно)

262

Мартов Ю. О. Общественные и умственные течения в России. «Книга». Л. -М., 1924. С. 1.

(обратно)

263

Там же.

(обратно)

264

«Ясное дело, что основная идея Маркса о естественно-историческом процессе развития общественно-исторических формаций в корень подрывает эту ребячью мораль, претендующую на наименование социологии». Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 134.

(обратно)

265

«Анализ материальных общественных отношений (т. е. таких, которые складываются, не проходя через сознание людей: обмениваясь продуктами, люди вступают в производственные отношения, даже и не сознавая, что тут имеется общественное производственное отношение) — анализ материальных общественных отношений сразу дал возможность подметить повторяемость и правильность и обобщить порядки разных стран в одно основное понятие общественной формации». Там же. С. 137.

(обратно)

266

Там же. С. 198.

(обратно)

267

Иронизируя над Михайловским, который сомневался в существовании пролетариата, Ленин писал: «В России, в которой одной только можно найти такую безысходную нищету масс, такую наглую эксплуатацию трудящихся, — которую сравнивали (и законно) с Англией по положению ее бедноты, в которой голодание миллионов народа является постоянным явлением рядом, например, с все возрастающим вывозом хлеба, — в России нет пролетариата!!» Там же. С. 199.

(обратно)

268

Там же. С. 4–5 и далее, с. 59–60, 65.

(обратно)

269

Там же. С. 66.

(обратно)

270

Первоначально главные тезисы этой работы были изложены Лениным в марксистском кружке в споре с Г. Б. Красиным по поводу его реферата «Вопрос о рынках». Сама работа «По поводу так называемого вопроса о рынках» была написана осенью 1893 г. и впервые напечатана в 1937 г. См.: В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 80–81; Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 67–122.

(обратно)

271

«Ведь для развития капитализма необходим широкий внутренний рынок, а разорение крестьянства подрывает этот рынок, грозит совершенно закрыть его и сделать невозможной организацию капиталистических порядков. Говорят, правда, что, превращая натуральное хозяйство наших непосредственных производителей в товарное, капитализм тем самым создает себе рынок, но мыслимо ли допустить, чтобы за счет жалких остатков натурального хозяйства у полунищих крестьян могло развиться у нас то могучее капиталистическое производство, какое мы видим на Западе?» Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 71.

(обратно)

272

Там же. С. 85.

(обратно)

273

В то же время автор и в предисловии подчеркнул, что не будет рассматривать данные о внешнем рынке и внешней торговле. См.: Ленин В. И. Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности. // Ленин В. И. ПСС. Т. 3. С. 5, 185–192.

(обратно)

274

«При всем бесконечном разнообразии форм, свойственном переходной эпохе, экономическая организация современного помещичьего хозяйства сводится к двум основным системам в самых различных сочетаниях, именно к системе отработочной и капиталистической. Первая… — прямое переживание барщинного хозяйства…» Там же. С. 186–187.

(обратно)

275

В конце 1899 г. в своей явно антибернштейнианской рецензии на книгу К. Каутского «Bernstein und das Sozialdemokratische Program. Eine Antikritik» Ленин обрисовал либеральные, «бернштейнианские» тенденции «легального марксизма». Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 199–210.

(обратно)

276

В этом отношении первым важным теоретическим документом была работа: Ленин B. И. Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве. (Отражение марксизма в буржуазной литературе). По поводу книги П. Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». СПб., 1894. // Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 347–534. Эта работа была написана в конце 1894 — начале 1895 г. и впервые напечатана под псевдонимом К. Тулин в 1895 г. в сборнике «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития» (СПб.).

(обратно)

277

Ленин В. И. Рецензия на кн. Гобсон. «Эволюция современного капитализма». Пер. с английского. СПб., 1898. // Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 153–156. Интерес Ленина к творчеству Гобсона проявлялся и позже. 28 августа 1904 г. в письме матери из Женевы в Саблино (под Петербургом) он писал: «Я получил теперь книгу Гобсона об империализме и начал переводить ее…». Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 237.

(обратно)

278

Даже в апреле 1900 г. Ленин в письме к матери (6 апреля) писал: «П. Струве отвечать не собираюсь (послал маленькую вставку против него к статье в ответ Скворцову). Там же.

C. 183. Речь шла о статье Струве «Основная антиномия теории трудовой ценности». «Маленькая вставка» была помещена в конце статьи Ленина «Некритическая критика». Ленин В. И. ПСС. Т. 3. С. 636.

(обратно)

279

О деятельности этого кружка и роли в нем Струве см.:

Menyhárt L. Az orosz társadalmipolitikai gondolkodás a századfordulón (1895–1906). Akadémiai Kiadó, Bp., 1985.

(обратно)

280

Ленин подозревал начавшееся сближение некоторых марксистов с либералами уже тогда, когда в июле 1899 г. получил «Credo» Екатерины Кусковой, которое в оболочке «либеральной социал-демократии» означало то же самое, что и идейная эволюция Струве, а именно — отказ от революции в пользу «преобразования общества в демократическом направлении». См.: Белов В. История одной дружбы. С. 73–75, 83–85. Даже еще в 1902 г. во втором издании брошюры «Задачи русских социал-демократов» (Женева, 1902 г.) Ленин относительно сдержанно критиковал Струве, «разоблачив» его лишь в одном отрывке пространного текста, в котором он поблагодарил либеральных помещиков, пытавшихся основать «земскую конституционную партию», за то, что «они убрали от русской социал-демократии г. Струве, окончательно превращая его из квазимарксиста в либерала, помогая нам на живом примере демонстрировать перед всеми и каждым настоящее значение бернштейнианства вообще и русского бернштейнианства в особенности». Ленин В. И. ПСС. Т. 2. С. 441.

(обратно)

281

Ленин В. И. Конспект и критические замечания на книгу С. Булгакова «Капитализм и земледелие» // Ленинский сборник. XIX. Партийное издательство. М., 1932. С. 114–128, прежде всего с. 119. Материалы книги дают множество доказательств прекрасного знания Лениным международной специальной литературы. В ходе изучения аграрного капитализма он проанализировал работы К. Каутского, Э. Давида, Ф. Герца, С. Булгакова и других, рассматривая аграрную проблематику в контексте всемирного развития капитализма.

(обратно)

282

Kautsky К. Die Agrarfrage. Eine Uebersicht über die Tendenzen der modemen Landwirschaft und die Agrarpolitik der Sozialdemokraten. Suttgart, 1899.

На основании этой книги Ленин составил, пожалуй, свой наиболее обширный конспект, написанный на 49 страницах формата ученической тетради («Конспект книги К. Каутского “Аграрный вопрос”») // Ленинский сборник. XIX. С. 27–83.

(обратно)

283

«Катедер-социалисты», например Л. Брентано, В. Зомбарт, вели свою деятельность в Германии второй половины XIX в., где с университетских кафедр излагали свои взгляды о «мирном перерастании» капитализма в социализм, вступив в спор с революционными течениями рабочего движения.

(обратно)

284

Об этом см. в кн.: Тютюкин С. В. Первая российская революция и Г. В. Плеханов. — М.: Наука, 1981. С. 134–136.

(обратно)

285

Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 519–521.

(обратно)

286

Там же. С. 521.

(обратно)

287

Позже, после революции 1905 г., оглядываясь на пройденный путь и оценивая борьбу с народничеством и деятельность Струве, Булгакова, Туган-Барановского, Бердяева и других, Ленин писал: «Это были буржуазные демократы, для которых разрыв с народничеством означал переход от мещанского (или крестьянского) социализма не к пролетарскому социализму, как для нас, а к буржуазному либерализму». Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 96.

(обратно)

288

В качестве примера он ссылается на французскую историю. Там же. Т. 1. С. 439.

(обратно)

289

Ленин В. И. Народничествующая буржуазия и растерянное народничество//Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 77–80. Впервые напечатано в газете «Искра» 1 декабря 1903 г.

(обратно)

290

Последним вопросом мы займемся подробнее в III и VIII главах.

(обратно)

291

В 1907 г., оглядываясь на прошлое, Ленин в уже упомянутом предисловии к сборнику «За 12 лет» охарактеризовал ставку политической борьбы середины 1890-х гг. следующим образом: Струве считал, что русский крестьянин страдает не от господства капитализма, а от «неудовлетворительной производительности собственного труда», то есть от неинтегрированности в капиталистическую систему, от неразвитости капитализма. «…Старая и во многих отношениях устарелая полемика со Струве имеет значение поучительного образчика. Образчик этот показывает практически-политическую ценность непримиримой теоретической полемики». Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 86–97.

(обратно)

292

См. об этом уже упомянутую работу А. Ага.

(обратно)

293

Ленин В. И. ПСС. Т. 3. С.253.

(обратно)

294

Там же. С. 310–311. В связи с этим Ленин по существу утверждал, что, вопреки мнению народников, община отнюдь не препятствует, а только осложняет распространение капитализма. По этому поводу он цитировал Маркса, который писал: «Та форма, в которой находит поземельную собственность зарождающийся капиталистический способ производства, не соответствует этому способу. Соответствующая ему форма впервые создается им самим посредством подчинения земледелия капиталу; таким образом и феодальная поземельная собственность, и клановая собственность, и мелкая крестьянская собственность с поземельной общиной… превращаются в экономическую форму, соответствующую этому способу производства, как бы ни были различны их юридические формы». Там же. С. 321.

(обратно)

295

Göncöl Gy. Rosa Luxemburg helye a marxizmus fejlödéstörténetében.. // Luxemburg R. A tökefelhalmozás. Kossuth. Budapest, 1979. P 510–511.

(обратно)

296

Там же. См еще: Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 85. Гёнцёл верно интерпретирует взгляды Ленина и тогда, когда обращает внимание на то, что в уже цитированной ранее статье о «проблеме рынка» Ленин еще разделял положение Адама Смита о причинной и линейной связи между разделением труда и рынком и по существу объяснял тенденцию капитализма к расширению лишь техническим прогрессом, в то время как в статье «Еще к вопросу о теории реализации» он писал о расширении капитализма «вглубь» и «вширь», о всемирном и местном аспекте этого процесса, о стремлении капитализма «образовать колонии, втянуть дикие племена в водоворот мирового капитализма». Там же. С. 86.

(обратно)

297

Ленинский сборник. XXII. М., 1933. С. 343–390. Из этих замечаний выясняется, что Ленин сомневался в том, правильно ли интерпретировала Роза Люксембург теорию К. Маркса, отражавшую процессы воспроизводства капитала. Основную проблему теории накопления Р. Люксембург он видел в том, что она, как известно, не считала обязательным для накопления капитала и реализации наличие некапиталистических «секторов» и регионов.

(обратно)

298

Göncöl Gy. Rosa Luxemburg… P. 513.

(обратно)

299

Темпы роста долгов «на отсталых территориях с математической закономерностью превышают темпы экономического роста». Там же.

(обратно)

300

Вскоре после смерти Ленина, в феврале 1924 г., Дёрдь Лукач стал первым, кто во всей полноте поставил указанную проблему в написанной в Вене и уже цитированной работе о Ленине (р. 15–17). Лукач, в то время не слишком хорошо разбиравшийся в экономических вопросах, считал, что экономическая сторона позднейших исследований Ленина, его теории империализма, была не так глубока, как у Р. Люксембург (накопление капитала, колониальные рынки, истоки войн и т. д.), но все же видел «теоретическое превосходство» Ленина в одном решающем моменте, «в оценке процесса в целом», то есть в отношении конкретной оценки конкретной мировой ситуации, в том, что Ленин сумел принять во внимание моменты, опосредующие переход от теоретического анализа к практике. См.: Лукач Д. Ленин. С. 63–66. (В другой связи мы еще вернемся к спорам вокруг накопления капитала).

(обратно)

301

Ленин В. И. ПСС. Т. 3. С. 326–327.

(обратно)

302

Подробнее об истории этих научно-теоретических споров и политической борьбы см.:

Krausz T. Partviták és történettudomány.

К важнейшим аспектам этих споров мы вернемся ниже.

(обратно)

303

Об историческом фоне этого явления см.:

Krausz T. A Szovjetunió története. Kossuth, Budapest. 2008. Глава I: А “gyenge láncszem ”.

(обратно)

304

Ленин В. И. ПСС. Т. 1. С. 240–241,284 286.

(обратно)

305

Там же. С. 238, 240–241.

(обратно)

306

Когда передовые представители рабочего класса «усвоят идеи научного социализма, идею об исторической роли русского рабочего, когда эти идеи получат широкое распространение и среди рабочих создадутся прочные организации, преобразующие теперешнюю разрозненную экономическую войну рабочих в сознательную классовую борьбу, — тогда русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ». Там же. С. 311–312.

(обратно)

307

В предисловии ко второму изданию, датированном июлем 1907 г., Ленин ясно указал на то, что пока еще нельзя подвести окончательных итогов революции, поэтому «не настало еще время… для полной переработки настоящего сочинения», хотя при этом он сослался и на то, что у него и не было досуга для этого из-за «непосредственных партийных обязанностей». Там же. Т. 3. С. 16–17.

(обратно)

308

См.: Krausz T. Partviták és történettudomány. Особенно: р. 60–62.

(обратно)

309

Ленин В. И. ПСС. Т. 3. С. 7.

(обратно)

310

Авторы, представляющие магистральное направление в современной исторической (историко-экономической) литературе, также не пришли к принципиально иной, отличающейся от ленинской, точке зрения на фундаментальную структуру российского капитализма, зато вооруженное восстание рассматривается ими уже не с классовой позиции, они говорят не о «противостоянии общества и власти», а о столкновении «власти и левоэкстремистских общественных течений». См. Сахаров А. Н. Введение. // Россия в начале XX века. С. 52–53. Изменяется и историко-экономическая точка зрения, в упомянутой книге Ю. А. Петров подводит итоги экономического развития России в десятилетие, предшествовавшее первой мировой войне, таким образом: «Россия в начале XX в., по меркам развитых стран, оставалась страной с отсталой экономикой, но она вышла на траекторию здорового экономического роста в рамках рыночной модели». Там же. С. 219.

(обратно)

311

В исторической литературе часто не учитывается, что в ходе написания той книги Ленин использовал огромное количество научных работ и статистических материалов. Одни конспекты и исследовательские заметки наполнили два тома общим печатным объемом примерно в 900 страниц (см.: Ленинский сборник. XXII (1933) и XXVII (1934)). В указателе имен одного XXVII тома фигурирует более 470 имен, большей частью это имена экономистов, историков, философов, социологов, статистиков и, конечно, политиков. Здесь перечислены законспектированные произведения множества авторов — от Э. Карнеги до В. Зомбарта, от Р. Хёнигера до Э. Терн, от Ж. Лескюра до японца Хишиды, от Ж. Патуйе до Я. Риссера, а также данные и замечания, касающиеся этих произведений.

(обратно)

312

Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 369–371. Первоначально эта статья была напечатана в газете «Путь Правды» 13 марта 1914 г. Рукопись статьи была конфискована Департаментом полиции как доказательство антиправительственной деятельности газеты «Правда» и в течение десятилетий лежала в архивах.

(обратно)

313

Как известно, на ленинскую теорию империализма наряду с Гобсоном оказал влияние главным образом Гильфердинг, однако было бы ошибкой преувеличивать их роль. А. Ноув, первый серьезный западный исследователь этой работы Ленина, даже с чисто экономической точки зрения не подверг сомнению значение этого произведения, хотя по многим пунктам критиковал ее положения. См.:

Nove A. Lenin as Economist. Р. 198–203.

Ленин в определенном смысле недооценил способность капиталистической системы к техническому обновлению и следствия этого в сфере манипуляции сознанием в странах центра. Но и при этом очевидно, что империализм не означал «умирания» капитализма. Другой вопрос, которого не коснулся Ноув, — во что обошлась человечеству «жизнеспособность» капитализма. Ленин со своей политической точки зрения дал убедительный ответ на этот вопрос.

(обратно)

314

В наши дни даже в профессионально зрелых работах можно встретиться с грубыми упрощениями в связи с ленинской теорией империализма — впечатление такое, будто воскресли упрощения сталинской эпохи, только вывернутые наизнанку. См.: Драма российской истории. С. 154–159.

(обратно)

315

Ленин В. И. Империализм, как высшая стадия капитализма. // Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 398–399.

(обратно)

316

«Частная собственность, основанная на труде мелкого хозяина, свободная конкуренция, демократия, — все эти лозунги, которыми обманывают рабочих и крестьян капиталисты и их пресса, остались далеко позади. Капитализм перерос во всемирную систему колониального угнетения и финансового удушения горстью “передовых” стран гигантского большинства населения земли. И дележ этой “добычи” происходит между 2–3 всемирно могущественными, вооруженными с ног до головы хищниками (Америка, Англия, Япония), которые втягивают в свою войну из-за дележа своей добычи всю землю». Там же. С. 305.

(обратно)

317

«Но когда 9/10 Африки оказались захваченными (к 1900 году), когда весь мир оказался поделенным, — наступила неизбежная эра монопольного обладания колониями, а следовательно, и особенно обостренной борьбы за раздел и за передел мира». Там же. С. 422. Ленин здесь не касался того, что, как мы ныне уже знаем, этот «раздел» может носить перманентный характер.

(обратно)

318

В полемике с «государственными социалистами», «влюбленными» в монополистическую организованность, Ленин цитировал берлинский журнал «Банк»: «“Пора бы нашим государственным социалистам, дающим себя ослепить красивым принципом, понять, наконец, что в Германии монополии никогда не преследовали такой цели и не вели к такому результату, чтобы приносить выгоды потребителям или хотя бы предоставлять государству часть предпринимательской прибыли, а служили только тому, чтобы оздоровлять на государственный счет частную промышленность, дошедшую почти до банкротства”…. Мы видим здесь наглядно, как частные и государственные монополии переплетаются воедино в эпоху финансового капитала, как и те и другие на деле являются лишь отдельными звеньями империалистической борьбы между крупнейшими монополиями за дележ мира». Там же. С. 370. На недостатки ленинской теории указал Петер Сигети:

Szigeti Р. Világrendszernézöben. Globális. Globalis “szabad verseny” — a vilagkapitalizmus jelenlegi stádiuma. Napvilág. Budapest, 2005. P. 37.

Несомненно, Ленин не предвидел возможности возникновения капиталистического «общества всеобщего благоденствия» (а также и еще более поздней фазы капитализма), однако этого теоретически не предсказывал и ни один из его современников. Пожалуй, лишь Бернштейн размышлял о возможности «хорошего капитализма», но и он не предвидел его конкретных форм. В этой связи Ленин рассматривал теоретические поиски Бернштейна как выражение идеологии рабочей аристократии. Пожалуй, только Кейнс, исходя именно из непосредственного опыта Октябрьской революции, подчеркивал, что капиталистический мир может и должен дать адекватный ответ на социальный и экономический вызов, брошенный ему большевизмом («Экономические последствия мира», 1919 г.).

(обратно)

319

Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 358.

(обратно)

320

Там же. Т. 24. С. 89–90. Изучая явление эмиграции в свете очень подробных данных, Ленин отмечал, что «передовые нации захватывают себе, так сказать, лучшие виды заработков, оставляя полудиким странам худшие виды заработков», в то время как «буржуазия натравливает рабочих одной нации на рабочих другой». Именно этот факт мог бы заставить его глубже задуматься над тем выводом статьи, согласно которому «рабочие России… всего теснее сплачиваются в одну всемирно-освободительную силу с рабочими всех стран». Там же. С. 91, 92.

(обратно)

321

Там же. Т. 27. С. 133.

(обратно)

322

Там же. Т. 30. С. 35.

(обратно)

323

Не случайно, что когда он после ссылки встретился с Плехановым, первое разногласие между ними, пока еще в форме по-разному расставленных акцентов, а не политико-стратегического несогласия, было связано с отношением к русской буржуазии. (Взвешенный анализ знакомства и первых контактов Ленина с Плехановым см. в цитированной работе В. Логинова, с. 356–428.)

(обратно)

324

Дискуссия по этим политическим вопросам состоялась на партийном съезде в Лондоне в 1907 г., где произошел окончательный разрыв между большевиками и меньшевиками относительно перспектив российской революции. Меньшевики по-прежнему видели будущее революционное развитие в союзе с буржуазией, а большевики — в союзе с крестьянством. Подробнее об этом см.:

Krausz Т. Partviták és történettudomány. Р. 30–37,49-51; Krausz Т. Az elsö orosz forradalom és az oroszországi szociáldemokrácia "második" szakadása. In: Századok, № 4. P. 840–870.

(обратно)

325

В начале 1903 г, готовясь к парижским лекциям («Марксистские взгляды на аграрный вопрос в Европе и России», Париж, 23–26 февраля 1903 г.), Ленин составил несколько конспектов, являющихся важным источником по данному вопросу. См.: Ленинский сборник. XIX. С. 225–295.

(обратно)

326

Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 298. Об эволюции взглядов Ленина и о спорах по аграрному вопросу см.:

Varga L. Az Oroszországi Szociáldemokrata Munkáspárt elsö, 1903-as agrárprogramja. In: Párttörténeti Közlemények 1978, № 3.

(обратно)

327

Эта работа была напечатана в 1908 г. в Петербурге отдельной книгой издательством «Зерно», но конфискована. По собственному замечанию Ленина, уцелел всего один экземпляр, поэтому работа снова была издана в 1917 г. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 193–413.

(обратно)

328

Там же. С. 201.

(обратно)

329

Там же. С. 205–206.

(обратно)

330

См. спор Ленина с М. Шаниным: там же, с. 264–271. Здесь Ленин самокритично отметил, что в программе II съезда РСДРП была преувеличена степень развития капитализма в российском сельском хозяйстве, и тем самым практически подверг критике свою собственную работу («Развитие капитализма в России»), хотя он был прав в том, что это преувеличение совпало с главной тенденцией развития.

(обратно)

331

Там же. С. 302–304.

(обратно)

332

Там же. С. 214.

(обратно)

333

Там же. С. 215–219.

(обратно)

334

Объективное исследование этой проблематики на венгерском языке появилось много лет назад. См.:

Kirschner В. Lenin a demokratikus és a szocialista forradalomról. Kossuth Kiadó. Budapest, 1971.

(обратно)

335

Ленин В. И. ПСС. Т. И. С. 74.

(обратно)

336

Ленин В. И. Революция и контрреволюция // Там же. Т. 16. С. 121–122. (Статья впервые появилась в «Пролетарии» от 20 октября 1907 г.). См. еще: Там же. Т. 11. С. 109–111.

(обратно)

337

См. заметку Ленина по этому вопросу времен революции 1905 г. «Финансы России», написанную после 1 (14) октября 1905 г. и впервые напечатанную в 1931 г. в «Ленинском сборнике» XVI. Ленин В. И. ПСС. Т. И. С. 334–335.

(обратно)

338

Ленин В. И. Доклад о революции 1905 года // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 324–325.

(обратно)

339

Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме» // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 98.

(обратно)

340

По этой теме существует обширная литература, поэтому нет необходимости вдаваться в подробности. В своей книге «Partviták és történettudomány» я тоже занимался историографией данной темы. См. еще упомянутую работу Белы Киршнера, а также:

Knei Paz В. The Social and Political Thought of Leon Trotsky. Charendon Press, Oxford, 1978.

(обратно)

341

Ленин писал: «Русская революция вызвала движение во всей Азии». Он ссылался на революции в Турции, Персии, Китае и продолжал: «Не следует забывать, что, как только 30 октября 1905 года в Вену прибыла телеграмма о конституционном манифесте царя, это известие сыграло решающую роль в окончательной победе всеобщего избирательного права в Австрии». (В Вене начались многолюдные уличные демонстрации.) Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 326.

(обратно)

342

Там же. С. 309–310.

(обратно)

343

Об этом см.:

Niederhauser Ε. A szlavofilek történetszemléletéhez // Acta Universitatis Debreceniensis de L.K. nominatae. Series Historica, Debrecen, 1966. Прежде всего с. 27–41.

(обратно)

344

Гегель, Маркс и Энгельс неоднократно писали о своеобразии исторического развития России, см., напр.:

Hegel G.W.F. Elöadások a világtorténet filozónájáról. Budapest, 1966. P. 189–190; Marx K. Die Geschichte der Geheimdiplomatie des 18 Jahrhunderts. Verlag Olle und Wolter, Westberlin, 1977;

Энгельс Ф. Цикл «Эмигрантская литература»// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. T. 18. С. 501–548.

(обратно)

345

О предыстории и последствиях этого многостороннего спора см.: Krausz Т. Pártviták és történettudomány.

(обратно)

346

Четвертый (Объединительный) съезд. Протоколы. М., 1959. С. 58–59, а также: Плеханов Г. В. К аграрному вопросу в России // Дневник социал-демократа, № 5, март 1906 г.

(обратно)

347

Plehanov G.V. Nézeteltéréseink. In: Plehanov válogatott filozófiai frásai. (Szerk.: Sziklai László) Bp., 1972. P. 110.

(обратно)

348

Ленин В. И. ПСС. Т. 13. С. 14–15.

(обратно)

349

Об этом см.: Краус Т. Советский термидор. С. 81–89.

(обратно)

350

См. еще многократно цитированную статью П. Струве «Великая Россия» // Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Сборник статей за пять лет (1905–1910). СПб., 1911. С. 78 и далее.

(обратно)

351

В этой связи интересна статья Л. Б. Каменева: Вехисты. О тени Бисмарка // Каменев Л. Б. Между двумя революциями. Сборник статей. Изд. 2-е. М., 1923. С. 291–316.

(обратно)

352

Подробнее об этом см.:

Krausz Т. Pártviták és történettudomány. Р. 40–57.

(обратно)

353

Троцкий Л. 1905. М., 1922. С. 15, 19–22. Особенно см. главу «Социальное развитие России и царизм».

(обратно)

354

Меньшевики собрали свои работы в отдельных томах, см. прежде всего сборник: Общественное движение в начале XX века. Т. 1. СПб., 1909. См. статью П. П. Маслова в этом сборнике: Развитие народного хозяйства и его влияние на борьбу классов в XIX веке. С. 643–662. Особенно см. с. 654, 649–657.

(обратно)

355

Обзор биографии Ольминского см.: Лежава О., Нелидов Н. М. С. Ольминский. Жизнь и деятельность. Политиздат. М., 1973. М. Ольминский уже в 1904 г. принадлежал к тесному окружению Ленина и в конце июля — начале августа 1904 г. принял участие в совещании 22 большевиков неподалеку от Женевы. На этом совещании было принято решение о создании периодического партийного печатного органа — получившей позже известность газеты «Вперед», первый номер которой вышел 22 декабря. Там же. С. 90 и далее.

(обратно)

356

Александров М. Абсолютизм, государство и бюрократия. М., 1910.

(обратно)

357

П. Н. Милюков, известный историк, один из основателей и руководителей либеральной партии кадетов, позже министр иностранных дел Временного правительства, уже на рубеже веков указал на выполняемую государством роль «демиурга» российской истории, хотя и, несомненно, преувеличил при этом «независимость» государственного бюрократического аппарата от господствующих классов. В целом Милюков сформулировал важные для своего времени вопросы относительно развития государства, а также, идя по следам В. О. Ключевского, подчеркнул проблему западного влияния на российскую историю. См.: Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 1. Париж, 1937. Милюков выработал свои взгляды на историю под влиянием позитивистской философии Конта и «синтетической» философии Спенсера. Теория «социологических рядов» послужила основой для его «органического» и «стадиального» понимания исторических «культур». С этой позиции он боролся против «упрощений» марксизма.

(обратно)

358

Александров М. Абсолютизм, государство и бюрократия. С. 65–67.

(обратно)

359

Рязанов Д. Англо-русские отношения в оценке Маркса. (Историко-критический этюд). Изд. Петроградского Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов, 1918. С. 36, 47–48 и далее. Более подробное исследование данной проблематики см.:

Krausz Т. Pártviták és történettudomány. P. 52–59.

(обратно)

360

Ленин В. И. ПСС. Т. 21. С. 31–32.

(обратно)

361

Там же. Т. 17. С. 325.

(обратно)

362

Там же. С. 273–275.

(обратно)

363

Там же. С. 276.

(обратно)

364

Там же. Т. 21. С. 57–58.

(обратно)

365

Там же. С. 58.

(обратно)

366

Соответствующие взгляды Ленина см.: Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 352–353,401,403–404. Т. 48. С. 12–13.

(обратно)

367

Там же. Т. 23. С. 274–276. Т. 47. С. 226–227. Т. 26. С. 250–252. Т. 27. С. 86, 204 и далее, 255 и далее.

(обратно)

368

Г. В. Плеханов изложил свои историко-философские взгляды, касающиеся «колебаний» России между западным и азиатским путями развития, в знаменитом «Введении»: см.: Плеханов Г. В. Сочинения в 24-х томах. Т. XX. М., 1925. С. 11–12 и далее.

(обратно)

369

Об этом см. исследование одного из выдающихся представителей первого поколения партийных историков 20-х гг.: Бубнов А. Развитие роли Ленина в истории русского марксизма // Бубнов А. Основные вопросы истории РКП. Сборник статей. ГИЗ. М., 1925. С. 113–133.

(обратно)

370

См.: Krausz Т. Pártviták és történettudomány. Р. 76–77.

В советский период сравнительный анализ ленинской и плехановской концепции революции осуществил С. В. Тютюкин, естественно, рассматривавший события глазами Ленина, но, как правило, сохранявший объективность. См.: Тютюкин С.В. Первая русская революция и Г.В. Плеханов. М., 1981.

(обратно)

371

Начиная с 60-х гг. в российской исторической науке идет продолжающаяся и ныне дискуссия по этой тематике, см., например, многолетнюю полемику между В. С. Дякиным и А. Я. Аврехом: Дякин В. С. Был ли шанс у Столыпина? (СПб., 2002) (Книга вышла уже после смерти автора). Особенно см. статью «Проект ответа В. С. Дякина на критические замечания А. Я. Авреха». С. 352–357, а также: Аврех А. Я. Царизм накануне свержения. М., 1991.

(обратно)

372

Ленин В. И. ПСС. Т. 21. С. 81.

(обратно)

373

Современная историческая наука предоставляет особенно много данных, свидетельствующих о такой «буржуазной перестройке», происходившей и в сфере общества и культуры. См.: Миронов Б. Н. Социальная история России. Т. 2. Правда, Б. Н. Миронов способен на такие восторженные утверждения о царской монархии, от которых не только у Ленина, но и у любого эсера или меньшевика волосы на голове встали бы дыбом, например: «В течение XVIII — начала XX в. российское самодержавие являлось лидером модернизации, проводником экономического, культурного и социального прогресса в стране» (с. 227). В другом месте автор не в шутку пишет о «правовом государстве» в России после 1906 г., о «конституционной монархии», в которой у Думы не было законодательных прав, причем «эталоном» всякого прогресса считаются страны центра. К счастью, в книге можно найти множество ценных данных, которые опровергают ее идеологию, то есть утопию и, к сожалению, неприкрытую апологию «хорошего самодержавия».

(обратно)

374

Ленин В. И. ПСС. Т. 21. С. 136.

(обратно)

375

Международная литература по «организационному вопросу», прежде всего работы, написанные сочувствующими марксизму авторами, хорошо показывают, что дискуссии XX века продолжаются и в начале XXI века, в радикально изменившихся условиях. Об этом см.:

Blackledge Р. Learning from defeat: reform, revolution and the problem of organisation in the first New Left. In: Contemporary Politics, Vol. 10. No. 1. March 2004. P. 21–36; Blackledge P. ’Anti-Leninist’ anti-capitalism: a critique. In: Contemporary Politics, Vol. 11. No. 2–3, June-Sept. 2005. P. 99–116. См. еще: Harding N. Leninism. Basingstoke, Macmillan, 1996, Harman Ch. Party and Class. Ed. T. Cliff, London, Pluto Press; Lenin and the Revolutionary Party, with an introduction by Ernest Mandel (Atlantic Highlands, NJ: Humanities Press, 1990; expanded paperback edition 1993); Cliff T. Building the Party. Lenin 1893–1914. Bookmarks, London, Chicago and Melbourne, 1986.

(обратно)

376

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 241, 259–261. Деятельность Ленина в «Искре» проанализирована во многих работах, одна из таких типичных работ была опубликована еще в 1970-е гг.: Максимова В. А. Ленинская «Искра» и литература. «Наука». М., 1975.

(обратно)

377

О роли «ленинской “Искры”» в становлении социал-демократических рабочих организаций см.: Середа А. И. Ленинская «Искра» и становление местных организаций РСДРП. «Мысль». М., 1983.

(обратно)

378

См. документы съезда: Второй съезд РСДРП. Июль-август 1903 года. Протоколы. М., 1959.

(обратно)

379

Об этом см.: Логинов В. Владимир Ленин. С. 230–239.

(обратно)

380

Там же. С. 235.

(обратно)

381

Говоря словами И. Бустело, в этой книге нет никаких «секретов», которые в течение десятилетий искали в ней революционеры и ученые.

Bustelo J. Kritikai megjegyzések a “demokratikus centralizmus” fogalmához. In: Eszmélet, № 70 (2006 nyar). P. 110–125.

(обратно)

382

См.: Сервис P. Ленин. C. 159–161.

(обратно)

383

См. его объемистую работу:

Lih L. Lenin Rediscovered.

(обратно)

384

Lih L. Lenin and the Great Awakening. In: Lenin Reloaded. P. 283–296.

(обратно)

385

Первоначально «Credo» было опубликовано без ведома его авторов в 1898 г. в «Протесте российских социал-демократов», отражавшем взгляды Киевского комитета РСДРП. Ленин быстро и очень резко отреагировал на «Credo» в статье «По поводу “Profession de foi”». Он особенно протестовал против отрыва экономической борьбы рабочего класса от борьбы политической. Сославшись на соответствующие положения «Коммунистического манифеста», Ленин показал, что «Credo» представляет собой отказ от основных принципов марксизма, переход от Маркса к Бернштейну. Ленин В. И. ПСС. Т. 4. С. 310–321.

(обратно)

386

Там же. Т. 6. С. 5.

(обратно)

387

Об этом см.:

Szabó A. Gy. Marx és az államszocializmus. In: Eszmélet, № 4 (1990. màrcius). P. 103–114.

(обратно)

388

Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 6–8. Предысторию этих воззрений Ленина и его раннюю дискуссию с либералами, состоявшуюся во второй половине 1890-х гг., с большим знанием вопроса реконструировал В. Логинов: Логинов В. Владимир Ленин. С. 331–355.

(обратно)

389

«Во-вторых, социал-демократическое движение международно, по самому своему существу. Это означает не только то, что мы должны бороться с национальным шовинизмом. Это означает также, что начинающееся в молодой стране движение может быть успешно лишь при условии претворения им опыта других стран. А для такого претворения недостаточно… простого переписывания последних революций. Для этого необходимо умение критически относиться к этому опыту и самостоятельно проверять его». Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 24–25.

(обратно)

390

Там же. Т. 8. С. 250.

(обратно)

391

Там же. Т. 7. С. 15–19.

(обратно)

392

Дж. Каффенцис называет это «коммуникативной революционной теорией» Ленина и утверждает, что ее важность в наши дни так же велика, как и в 1902 г.: активисты, организующие демонстрацию с помощью Интернета, хотя и не считают себя «ленинистами», но, тем не менее, пользуются той же коммуникационной моделью революционной организации, которую первоначально имел в виду Ленин. См.:

Blackledge Р. Az «antileninista» kapitalizmusellenesség birálata. In: Eszmélet, № 69 (2006). P. 155.

(обратно)

393

См., например: «От ленинских мечтаний 1902 г., связанных с рабочим движением, к послереволюционному обществу, которое ведет к социализму и коммунизму однопартийное движение, ведет прямая линия преемственности».

Tucker R. Lenin’s Bolshevism as a Culture in the Making. In: Bolshevik Culture. Experiment and Order in the Russian Revolution. Bloomington, Indiana University Press, 1985. P. 37.

(обратно)

394

Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 31.

(обратно)

395

Антонио Грамши первым оценил по достоинству тот факт, что Ленин, в противовес Троцкому, очень глубоко осознал отличие развития России от развития Западной Европы. См.:

Gramsci A. Filozófiai frások. Kossuth Kiadó. Budapest, 1970. P. 321–322.

(обратно)

396

Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 110–112.

(обратно)

397

Ленин В. И. Анархизм и социализм // Там же. Т. 5. С. 377–378. (Впервые напечатано в 1936 г., видимо, не без влияния испанских событий.)

(обратно)

398

Там же. Т. 6. С. 75, 77.

(обратно)

399

«Сознание рабочих масс не может быть истинно классовым сознанием, если рабочие на конкретных и притом непременно злободневных (актуальных) политических фактах и событиях не научатся наблюдать каждый из других общественных классов во всех проявлениях умственной, нравственной и политической жизни…». «Чтобы стать социал-демократом, рабочий должен ясно представлять себе экономическую природу и социально-политический облик помещика и попа, сановника и крестьянина, студента и босяка, знать их сильные и слабые стороны, уметь разбираться в тех ходячих фразах и всевозможных софизмах, которыми прикрывает каждый класс и каждый слой свои эгоистические поползновения и свое настоящее “нутро”, уметь разбираться в том, какие учреждения и законы отражают и как именно отражают те или другие интересы». Там же. С. 69, 70.

(обратно)

400

Там же. С. 111–113.

(обратно)

401

Как писал Ленин, защищавший «профессионализм»: «демагогом можно сделаться и в силу одной только политической наивности», «демагоги худшие враги рабочего класса», «предоставьте педагогию педагогам, а не политикам и не организаторам», «рабочий-революционер для полной подготовки к своему делу тоже должен становиться профессиональным революционером». Там же. С. 123, 131, 132.

(обратно)

402

Там же. С. 136.

(обратно)

403

Там же. С. 173.

(обратно)

404

Там же. С. 178. Это подтвердилось не только в декабре 1905 г., но и в октябре 1917 г.

(обратно)

405

Там же. С. 179.

(обратно)

406

См.: Bustelo J. Kritikai megjegyzések.

(обратно)

407

Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 192–193.

(обратно)

408

Лукач и в своей брошюре о Ленине в 1924 г. настаивал на том, что «коммунисты представляют собой принявшее зримую форму классовое сознание пролетариата», не принимая во внимание роль отчужденных структур, «организационного посредничества» // Лукач Д. Ленин. С. 52.

(обратно)

409

Комментируя раскол партии 1903 г. и книгу «Что делать?», он писал: «В сущности даже не было различных политических течений, а было только различное направление политической мысли. О ленинизме можно говорить только в том смысле, что Ленин в своей книжке “Что делать?” и в проведенных им решениях второго съезда дал наиболее резкое выражение определенному порядку политических и организационных идей (…) Исходным пунктом организационного плана Ленина была конспирация. (…) Такая конспирация, как справедливо указывает Старовер, сохраняет профессионального революционера, но отрывает организацию от рабочей массы. Массовая конспирация совсем другого рода. Она сильна тем, что растворяет агитаторов среди масс, окружает их массами». Парвус. После войны // Парвус. Россия и революция. СПб., б. г. С. 188–189.

(обратно)

410

Там же. С. 190–191.

(обратно)

411

Парвус. В чем наши расхождения? // Парвус. Россия и революция. С. 167.

(обратно)

412

Парвус. Письмо к Ленину // Парвус. Россия и революция. С. 177–181.

(обратно)

413

Для осмысления опыта II съезда Ленин призвал к изучению его протоколов: «Пишущий эти строки будет считать свою работу не пропавшей даром, если ему удастся дать хотя бы толчок к широкому и самостоятельному изучению протоколов партийного съезда». Ленин В. И. Шаг вперед, два шага назад // Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 190.

(обратно)

414

В своей брошюре Ленин поставил вопрос о II съезде следующим образом: «В чем же, спрашивается, заключалась суть спорного вопроса? Я сказал уже на съезде и повторил потом не раз, что “вовсе не считаю наше разногласие (по § 1) таким существенным, чтобы от него зависела жизнь или смерть партии. От плохого пункта устава мы далеко еще не погибнем!”… Само по себе это разногласие, хотя оно и вскрывает принципиальные оттенки, никоим образом не могло вызвать такого расхождения (фактически, если говорить без условностей, того раскола), которое создалось после съезда. Но всякое маленькое разногласие может сделаться большим, если на нем настаивать… Всякое маленькое разногласие может получить огромное значение, если оно послужит исходным пунктом поворота к известным ошибочным воззрениям…». Таким образом, первый параграф устава приобрел такую важность потому, что в результате сложившегося соотношения сил при выборе ЦК и других руководящих органов сторонники Ленина были сильнее сторонников Мартова. Там же. С. 239–240. См. еще с. 202.

(обратно)

415

М. Либман подчеркнул, что революция превратила прежнюю «элитарную» партию в массовую демократическую партию, но он не прав, изображая дискуссию между большевиками и меньшевиками на II съезде как спор о принятии или отрицании централизма.

Liebman М. Leninism under Lenin. Jonathan Cape, London, 1975. P. 38–45

и далее. (Первоначально книга была опубликована на французском языке в 1973 г.)

(обратно)

416

См.: 31-е, утреннее заседание съезда, состоявшееся 7 (20) августа, на котором присутствовало 36 делегатов с 44 мандатами. Второй съезд РСДРП. С. 369–385.

(обратно)

417

Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 330–331.

(обратно)

418

См.: Акимов В. П. К вопросу о работах Второго Съезда РСДРП. Geneva, 1904; Рязанов Н. Разбитые иллюзии. К вопросу о причинах кризиса в нашей партии. Geneva, 1904.

(обратно)

419

Акимов В. П. К вопросу о работах Второго Съезда РСДРП. С. 8–9, 14–15, 27, 77. Эти вопросы были в 1980-е гг. разработаны мною совместно с Петером Донатом в до сих пор не опубликованной статье, которую я использую здесь с любезного разрешения соавтора.

(обратно)

420

Ленин В. И. ПСС. Т. 8. С. 309–311. Статью К. Каутского см.:

Neue Zeit, XXII. I. 1903, № 4. P. 99–101.

(обратно)

421

Там же. С. 310–311.

(обратно)

422

Троцкий Л. Д. Наши политические задачи. Genf, 1904.

(обратно)

423

См.: Предисловие к сборнику «За 12 лет» (ПСС. Т. 16. С. 95–113). В этом сборники были перепечатаны некоторые важные работы Ленина, в том числе «Шаг вперед, два шага назад» или «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

(обратно)

424

Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 112.

(обратно)

425

В 1909 г. это «соглашение» выразилось в философской форме: Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции Н. А. Бердяева, М. О. Гершензона, А. С. Изгоева, Б. А. Кистяковского, П. Б. Струве, С. Л. Франка. М., 1989.

(обратно)

426

Например, Мартов, рассматривая после поражения революции идеи вехистов во главе со Струве, дал исторической роли российского либерализма оценку, очень похожую на ленинскую: «…Либерализм пытается пересмотреть свое прошлое, оборвать нити, традиционно связывающие его с революционными и социалистическими идеологиями, и конституироваться в систему воззрений, пригодную для правящего класса… Либерализм пытается стать принципиально-монархическим, националистическим и антидемократическим в своей политической концепции, принципиально контр-революционным — в своих правовых воззрениях, строго индивидуалистическим в сфере экономической и национально-почвенным в своем отношении к государству и церкви». Мартов Ю. Общественные и умственные течения. С. 118–119.

(обратно)

427

«…если анархисты, отрицая политическую борьбу, сами просятся в учреждение, ведущее эту борьбу, то такая вопиющая непоследовательность показывает, конечно, лишний раз всю шаткость мировоззрения и тактики анархистов. Но исключить за шаткость из “парламента” или “органа самоуправления”, разумеется, нельзя… Совет рабочих депутатов не рабочий парламент и не орган пролетарского самоуправления, а боевая организация для достижения определенных целей… Исключение анархистов из боевого союза, проводящего, так сказать, нашу демократическую революцию, вполне необходимо с точки зрения и в интересах этой революции. В боевом союзе место только тем, кто борется за цель этого союза». Ленин В. И. Социализм и анархизм //Ленин В. И. ПСС. Т. 12. С. 130–131.

(обратно)

428

Ленин В. И. Роспуск Думы и задачи пролетариата // Ленин В. И. ПСС. Т. 12. С. 321.

(обратно)

429

Согласно отчету российской (петербургской) «ликвидаторской» партийной организации, прибывшей в 1914 г. в Вену на международный конгресс социал-демократов, рабочее движение и социал-демократия распались в такой степени, что если по данным на 1 сентября 1907 г. в Петербурге платили членские взносы 9494 члена профсоюза металлистов, то к июню 1911 г. их число сократилось почти на две трети, а численность бакинского профсоюза нефтяников сократилась с 9000 до 500 человек. В то же время роль большевиков в крупных городах в 1911–1912 гг. повысилась главным образом после появления нелегальной «Правды». См.:

Hoover Institution, Archives, Boris Nicolaevsky Collection, No. 9.

Отчет к предполагавшемуся международному социал. — дем. конгрессу в Вене 1914. С. 1–30, особенно 13–26.

(обратно)

430

В специальной литературе уже давно было показано, что в то время речь шла не о «сектантской борьбе» Ленина, а об организационном распаде, типичном для послереволюционной ситуации. 1905 г. «сделал» из большевиков и вообще из социал-демократов крупную партию («из элитарной партии массовую партию»). Революция привела к расширению внутрипартийной демократии, вызвала ее развитие. См.:

Liebman М. Leninism. Р. 45.

(обратно)

431

Kautsky К. Marx Károly történelmi jelentösége. Budapest, 1919.

(обратно)

432

Там же. P. 45–46.

(обратно)

433

Там же. Р. 51.

(обратно)

434

В Венгрии этой теме посвящена книга:

Donáth Р. Elmélet és gyakorlat. A «baloldaliság» korai történetéhez / Gorkij, Lunacsarszkij, Bogdanov. Budapesti Tanitokepzo Föiskola. Budapest, 1990.

(обратно)

435

Подробнее об этом см.:

Donath Р. Elmélet és gyakorlat. Р. 15–70.

(обратно)

436

Подробнее см.:

Biggart J. Antileninist Bolshevism. The Forward group of the RSDRP. In: Canadian Slavonic Papers, 1981. No. 2 и Williams R. The other bolsheviks: Lenin and his critics 1904–1914. Bloomington, 1986.

Хотя Биггарт по существу интерпретирует события несколько пристрастно, с точки зрения Богданова, он использует много ценных источников.

(обратно)

437

Ленин В. И. О большевизме // Ленин В. И. ПСС. Т. 22. С. 280.

(обратно)

438

Биггарт Дж. Предисловие. «Антиленинский большевизм»: группа РСДРП «Вперед» // Неизвестный Богданов. Кн. 2. А. А. Богданов и группа РСДРП «Вперед» 1908–1914 гг. «АИРО-XX». М., 1995. С. 6–7. На III Всероссийской конференции РСДРП Ленин, помимо прочего, сформулировал следующий основополагающий тезис: «Бойкот вреден, как засоряющий глаза: превращение профессионального подъема в политический и революционный. Лишь тогда можно говорить о бойкоте». Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 473.

(обратно)

439

За этой борьбой стояло сложное дело о наследстве Н. П. Шмита. Владелец мебельной фабрики на Пресне Николай Павлович Шмит, принимавший участие в революционных событиях 1905 г., 13 (26) февраля 1907 г. умер в Бутырской тюрьме, оставив большевикам значительную сумму денег. Исполнителями его завещания стали его сестры Екатерина и Елизавета. Первая передала часть наследства Большевистскому центру в 1908–1909 гг., а вторая — в 1909–1911 г. Эти деньги стали предметом сложной фракционной борьбы, и в конце концов после январского пленума ЦК 1910 г. большевики передали основную часть наследства под контроль т. н. «держателей» (К. Каутского, К. Цеткин и А. Бебеля). За вычетом расходов передавшей деньги Елизаветы Шмит Большевистский центр, представлявший собой расширенную редакцию «Пролетария», получил всего 275 984 франка. См. об этом следующие документы: Расписки В. И. Ленина, Г. Е. Зиновьева, В. Л. Шанцера в хозяйственную комиссию Большевистского центра о получении денег. 4 (17) ноября 1908 г. — 2 (15) октября 1909 г.; Протокол передачи Большевистскому центру части наследства Н. П. Шмита. 8 (21) февраля 1909 г.; Постановление Исполнительной комиссии Большевистского центра о расчете с Ел. П. Шмит // В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 29–32, 37–39.

(обратно)

440

Издание «Пролетария» было прекращено по решению январского пленума 1910 г. См. об этом Письмо заграничному бюро ЦК РСДРП. 18 (31)января 1911 г. //В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 61–62. В письме, подписанном по поручению Ленина и Каменева Зиновьевым, выдвигалась инициатива созыва нового пленума, что вытекало из решений январского пленума 1910 г. Поскольку, по мнению большевиков, меньшевики к концу 1910 г. не выполнили постановлений этого пленума, появилось основание для возвращения денег большевикам. 5 декабря 1910 г. Ленин, Каменев и Зиновьев, выступая от себя и по доверенности И. П. Голь-денберга (Мешковского), обратились в ЗБЦК (заграничное бюро ЦК) с требованием созыва пленума ЦК для решения вопроса о деньгах. Позже они обратились по этому вопросу к К. Каутскому, но решение так и не было принято. Об историческом фоне этого дела см.:

Kautskys russisches dossier. Frankfurt am Main-New York, 1981.

(обратно)

441

Биггарт Дж. Предисловие. С. 9. Другую интерпретацию этой истории см.:

Donáth Р. А csak politikailag releváns Kanonizált Nagy Elbeszéléstöl a tanulsagos kis törtenetékig. In: 1917 és ami utána történt. P. 80–84.

(обратно)

442

История партийных школ была разработана еще в 1970-х гг. Юттой Шерер:

Scherrer J. The Relationship of the Intelligentsia and workers: the cas of Party scools in Capri and Bolgna.

/

(обратно)

443

Donáth Р. А csak politikailag releváns…

Философский и теоретический фон этой проблематики освещен в поныне сохраняющих свой интерес, «дополняющих» друг друга статьях двух венгерских авторов:

Szabó A. Gy. A proletórforradalom vilógnézete. A filozófia birólata. Magvetö, Budapest, 1977. Глава 2. A leninizmus világnézeti nóvuma. P. 74–181; Sziklai L. A materializmus és empirokriticizmus történelmi tanulságai. In: Történelmi lecke haladóknak. Magvetö. Budapest, 1977. P. 197–224.

По мнению Биггарта, когда в апреле 1908 г. Ленин на Капри встретился с Богдановым (на встрече присутствовал А. М. Игнатьев, который участвовал и в операции Камо, и в деле Шмита), он уже был уверен в получении суммы примерно в 200 тысяч рублей. Якобы поэтому он и мог позволить себе порвать с группой Богданова и сблизиться с Плехановым. Конечно, это обстоятельство могло повлиять на отношения сторон, но едва ли могло затронуть основные направления, ведь сближение Ленина с Плехановым было давней проблемой. Ленин всегда хотел восстановить отношения с Плехановым!

(обратно)

444

Биггарт Дж. Предисловие. С. 12–13. Богданов был заменен в редколлегии Шанцером. После декабрьской конференции 1908 г. «антибойкотистский центр» с помощью финансового давления боролся с влиянием «левых большевиков». В феврале 1909 г. редакция «Пролетария» нарушила «философское перемирие», и Л. Б. Каменев опубликовал статью, направленную против Луначарского: Каменев Л. Не по дороге // Каменев Л. Между двумя революциями.

(обратно)

445

Извещение о создании этой группы, помеченное 28 декабря 1909 г., см. в кн.: Неизвестный Богданов. Кн. 2. С. 36.

(обратно)

446

Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 145.

(обратно)

447

Там же. С. 141.

(обратно)

448

«С Плехановым, когда мы работали вместе, мы не раз беседовали о Богданове. Плеханов разъяснял мне ошибочность взглядов Богданова, но считал это уклонение отнюдь не отчаянно большим. Превосходно помню, что летом 1903 года мы с Плехановым от имени редакции “Зари” беседовали с делегатом от редакции “Очерков реалистического мировоззрения” в Женеве, причем согласились сотрудничать, я — по аграрному вопросу, Плеханов — по философии против Маха. Выступление свое против Маха Плеханов ставил условием сотрудничества… Плеханов смотрел тогда на Богданова как на союзника в борьбе с ревизионизмом, но союзника, ошибающегося постольку, поскольку он идет за Оствальдом и далее за Махом». Там же. С. 141–142.

(обратно)

449

Ласло Сиклаи правильно пишет, что ленинский ответ на «основной вопрос философии», данный в «Материализме и эмпириокритицизме», коренился в самих событиях эпохи. Речь шла не просто о выходе на передний план религиозных идей, а о том, что «философские школы и идейные течения, которые опирались на теоретические выводы, сделанные из подрыва традиционной физической картины мира», искали «спасение» в отказе от «старого материализма». Одностороннее выделение отношения между материей и сознанием, гносеологического аспекта, вытекало из указанной идеологической задачи.

Sziklai L. A materializmus es empirokriticizmus történelmi tanulságai. P. 218–219.

(обратно)

450

В цитированном письме к Горькому Ленин писал по поводу вышедших тогда «Очерков философии марксизма»: «Я прочел все статьи…, и с каждой статьей прямо бесновался от негодования. Нет, это не марксизм! (…) Уверять читателя, что “вера” в реальность внешнего мира есть “мистика” (Базаров), спутывать самым безобразным образом материализм и кантианство (Базаров и Богданов), проповедовать разновидность агностицизма (эмпириокритицизм) и идеализма (эмпириомонизм), — учить рабочих “религиозному атеизму” и “обожанию” высших человеческих потенций (Луначарский)…! Нет, это уже чересчур». Ленин В. И. ПСС. Т. 47. С. 142–143.

(обратно)

451

См.: Szabo A. Gy. A proletárforradalom világnézete. Р. 22–26 и далее.

(обратно)

452

Марсело Мусто в одной из своих статей

(Musto М. Korunknak cimzett birálat: Karl Marx újrafelfedezéséhez.. In: Eszmelet, № 76. P. 69–83)

верно сослался на А. Грамши, отметившего, что в вышедшей в 1921 г. книге «Теория исторического материализма» Н. И. Бухарин вернулся к этой «недиалектической» концепции, которая к тому времени уже вызвала и несогласие Ленина. Бухарин «социологизировал» марксистскую философию, а диалектику подменил «вульгарным эволюционизмом» и «законом причинности». См.: Gramsci A. Filozofiai l'rasok. Р. 179–181, 190, 194.

(обратно)

453

Там же. Р. 227–228. В 1938 г. с марксистской критикой Ленина выступил А. Паннекук

(Lenin as Philosopher, A Critical Examination of the Philosophical Basis of Leninism. New York, 1948).

В его работе, вызвавшей очень противоречивые оценки специалистов, понимание Лениным религии «социологизировано», определено как «материализм среднего класса».

(обратно)

454

Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 277–278. Политические и идеологические эмоции Ленина отразились в его замечании по поводу цензуры. «Между прочим, — писал он А. И. Ульяновой-Елизаровой 8 ноября 1908 г. из Женевы, — если бы цензурные соображения оказались очень строги, можно было бы заменить везде слово “поповщина” словом “фидеизм” с пояснением в примечании… Это на случай — для пояснения характера уступок, на которые я пойду». Там же. С. 256–259. Неприязненное отношение Ленина к Богданову и его единомышленникам чувствуется и в одном из его писем Горькому: «… все мои симпатии они толкают к Плеханову! Надо же иметь физическую силу, чтобы не давать себя увлечь настроению, как делает Плеханов! Тактика его — верх пошлости и низости. В философии он отстаивает правое дело. Я — за материализм против “эмпирио-” и т. д.». Там же. Т. 47. С. 135. В другом письме А. И. Ульяновой-Елизаровой Ленин писал: «Не смягчай, пожалуйста, мест против Богданова и поповщины Луначарского. Отношения с ними у нас порваны совсем. Не к чему смягчать, не стоит». В следующем письме, написанном три дня спустя, он по существу повторил то же самое. Там же. Т. 55. С. 278, 280. В конце концов Ленин остался доволен изданием книги: «Книгу получил и нахожу, что издана хорошо… В общем я доволен изданием». Там же. С. 291.

(обратно)

455

Donáth Р. А csak politikailag releváns… Р. 81–83.

Позже Богданов написал целую книгу об «истории своего отлучения». К этой книге мы вернемся позже.

(обратно)

456

Donáth Р. Elmélet és gyakorlat. Р. 174–184, 187–193.

Scherrer J. Culture prolérienne et religion socialiste entre deux revolutions: Les Bolsheviks de gaushe. Europa 2/2 1979. P. 69–70.

(обратно)

457

Ленин В. И. ПСС. T. 12. С. 142–143.

(обратно)

458

Там же. С. 146.

(обратно)

459

Письмо было написано 13 или 14 ноября 1913 г. Там же. T. 48. С. 226–227.

(обратно)

460

«Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные “идейные” костюмы идея боженьки. Католический поп, растлевающий девушек (о котором я сейчас случайно читал в одной немецкой газете), — гораздо менее опасен именно для “демократии”, чем поп без рясы, поп без грубой религии, поп идейный и демократический, проповедующий созидание и сотворение боженьки». Там же. С. 227.

(обратно)

461

Там же. С. 226–228.

(обратно)

462

Там же. С. 231.

(обратно)

463

Там же. С. 232.

(обратно)

464

Там же. С. 232–233.

(обратно)

465

Неизвестный Богданов. Богданов А. А. Десятилетие отлучения от марксизма. Юбилейный сборник (1904–1914). Книга 3. М., 1995. Особенно с. 66–86.

(обратно)

466

Ленин, со своей стороны, как бы завершая свою дискуссию и борьбу с Богдановым, 25 февраля 1914 г. ответил в большевистской газете «Путь правды» на протест 13 «левых большевиков», выступивших против исключения Богданова из редакции. Ленин объяснял «ссылку» Богданова из большевистской прессы чисто философскими и принципиальными причинами. См.: Ленин В. И. Об А. Богданове // Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 338–341.

(обратно)

467

В расширенную редакцию «Пролетария» («БЦ»). 11 апреля 1909 г. // Неизвестный Богданов. А. А. Богданов и группа РСДРП «Вперед» (1908–1914 гг.). Книга 2. М., 1995. С. 159.

(обратно)

468

В то же время в созданной Лениным в 1912 г. «Правде», хотя и не без конфликтов, постоянно работали многие «левые большевики»: Алексинский, Базаров, Богданов, Вольский, Лядов, позже — Луначарский и Мануильский. В начале 1913 г. Богданов опубликовал в «Правде» серию статей о системе Тейлора. Другой вопрос, что Ленин, следивший за этими событиями из Кракова и Поронино, старался вытеснить Богданова из редакции, что ему и удалось в конце 1913 г. См.: Biggart J. Antileninist Bolshevism. Р. 18–19.

(обратно)

469

Неизвестный Богданов. Книга 2. С. 23.

(обратно)

470

Там же. С. 23.

(обратно)

471

Там же. С. 16–17.

(обратно)

472

Там же. С. 175.

(обратно)

473

Там же. С. 175, 178–183. В 1909 г. участие в выборах в Думу уже казалось возможной стратегией, однако при этом такое участие отвергалось как главное направление борьбы: «На июльской конференции 1907 года из 10 большевистских делегатов один Ленин стоял за участие в Думе». Выступая против бойкота III Думы, Ленин написал в конце июля 1907 г. большую статью под заголовком «Против бойкота». Ленин В. И. ПСС. Т. 16. С. 1–36.

(обратно)

474

Неизвестный Богданов. Книга 2. С. 218–220.

(обратно)

475

Там же. С. 224.

(обратно)

476

Там же. С. 225.

(обратно)

477

Там же. С. 231–232.

(обратно)

478

Там же. С. 231–233.

(обратно)

479

Когда большевики во главе с Мануильским в Думе порвали с меньшевиками (целью Ленина была именно свобода действий), Мартов с товарищами обратились в Интернационал с просьбой снова объединить их с большевиками. См.:

Getzler I. Martov. A political Biography of a Russian Socialdemocrat. Cambridge Univ. Press — Melbourne Univ. Press, 1967. P. 137.

(обратно)

480

Подробнее см.: там же. Р. 134–135.

(обратно)

481

В статьях Богданова, опубликованных в январе 1918 г. в «Новой жизни», обозначилась его оценка октябрьской революции, согласно которой перестройка политических институтов России должна была быть осуществлена не Советами, а Учредительным собранием. См.

Biggart J. Antileninist Bolshevism. Р. 24.

(обратно)

482

Троцкого, который, к большому разочарованию Ленина, поначалу присоединился к меньшевикам, последние уже в 1904 г. «подозревали» в том, что он хочет стать «примирителем», и сразу обвинили его в желании создать третье направление, третью партию. Троцкий с обидой писал об этом в одном из своих писем Мартову. См.:

Nic. Coll. (Box 1). № 17. Hoover Institution Archives, 51–59. 3–4.

(обратно)

483

Правда, 3(16) октября 1908 г. № 1. С. 1.

(обратно)

484

Правда, 17 (30) декабря 1908 г. № 2. С. 10.

(обратно)

485

См, например: Зиновьев Г. Е. Сочинения, т. IV. Борьба за большевизм из эпохи «Звезды» и «Правды» (1913–1914 гг.) Госиздат. Л., 1926; а также т. III (1924).

(обратно)

486

В декабре 1911 г. участники совещания представителей меньшевиков-партийцев (плехановцев) и впередовцев обратились к редакции венской «Правды» Троцкого для обсуждения предложения об объединении всех партийных течений и направлений. Секретарь редакции «Правды» Троцкого А. А. Иоффе считал это предложение достойным всяческого одобрения. Позже группа «Вперед» поддержала Организационный комитет, состоявший из меньшевиков, ЦК СДП Латвии и представителей «Правды» Троцкого и Бунда, однако на конференцию был послан только один представитель впередовцев, Г. А. Алексинский, да и тот лишь с совещательными полномочиями, поскольку действия Троцкого стали неконтролируемыми. На конференции не было представителей центральных групп из России. Алексинский тоже не признавал того, что была собрана «конференция организаций РСДРП», больше того, покинул августовскую конференцию до ее закрытия, не желая брать на себя ответственность за это мероприятие. См.: Biggart J. Antileninist Bolshevism. Р. 256.

(обратно)

487

В связи с этим характерно, что объединительная попытка Троцкого, т. и. августовский блок, в 1912 г. была отвергнута даже маниакальными партийными объединителями, считавшими, что она направлена против (воображаемого ими) единства партии. Между прочим, поддержавший августовскую конференцию «Марк» (Любимов), представлявший приглашенную на конференцию газету «За партию», в письме С. Семковскому от 31 августа 1912 г. уже тогда ухватил суть проблемы: «Ваша конференция по существу не партийная конференция, она только углубляет тот организационный раскол, который был начат Лениным. Метод организации конференции мало говорит о желании единства партии. Фракция «За партию» не будет принимать никакого участия в такого рода экспериментах, которые разрушают партию». Nic. Coll. № 119.

(обратно)

488

Правда, 14 (27) марта 1912 г. № 24. С. 1.

(обратно)

489

Извещение о конференции организаций РСДРП. Изд. Организационного комитета, 3 сентября 1912 г.// Конференция РСДРП 1912 года. Документы и материалы. М.: РОССПЭН, 2008. С. 913.

(обратно)

490

Лукач Д. Политические тексты. М.: Три квадрата, 2006. С. 190–191.

(обратно)

491

Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М.: Прогресс, 1991. С. 304.

(обратно)

492

Там же.

(обратно)

493

Luxemburg R. Gesammelte Werke. Т. 1/1. Berlin, 1970. Р. 380. См. об этом: Ripp G. Imperializmus és reformizmus. Kossuth. Budapest, 1982. P. 46–56 и далее.

(обратно)

494

«Меня очень радует, что Вы в главном пункте приходите к тому же выводу, к которому я пришел в полемике с Туган-Барановским и “Volkstümler” 14 лет тому назад, именно, что реализация прибавочной стоимости возможна и в «чистокапиталистическом» обществе». См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 48. С. 148.

(обратно)

495

В связи со спорами того времени см., например: Пилецкий Ю. А. Две теории империализма. Марксистская легенда и возврат к Марксу. Харьков, 1924. Рецензию на эту книгу см. в журнале «Большевик», 1924, № 15–16.

(обратно)

496

В этом смысле акцент делается даже не столько на «свержении», сколько на преодолении капитализма, ведь само свержение имеет столько различных форм и возможностей, сколько существует исторически специфических национально-региональных форм развития. Позже эта проблема была конкретизована А. Грамши. См.: Gramsci A. Filozófi ai irások. Р. 322–323.

(обратно)

497

На основании работ Ленина А. Д. Сабо сделал в связи с концепцией Р. Люксембург следующий теоретический вывод: «Реальное функционирование революционной теории и организации вызывается к жизни спонтанным автоматизмом капиталистического развития, и акт осознания появляется на сцене как deus ex machina, превращая экономическую закономерность, заложенную в спонтанных отношениях, в свободу сознательного действия… Пролетариат… ждет складывания революционной ситуации не просто от кризиса капиталистической системы, ведь революционная ситуация предполагает не только то, что “верхи” не могут, но и то, что “низы” не хотят жить по-старому».

Szabo A. Gy. A proletárforradalom világnézete. Р. 173, 316–317.

(обратно)

498

Harding N. Leninism. London, Macmillan Press Ltd, 1996. P. 51.

Как отметил один из интерпретаторов ленинского теоретического наследия, «до 1917 г. Ленин не оказывал реального влияния на общее положение европейского социализма. Его идеи считались старомодным доктринерством. Его марксизм был академическим, имел привкус книжности, и именно потому, что этот марксизм проистекал из основательного чтения классических текстов, он отсылал к таким эпохам и проблемам, которые тогда уже в целом были забыты европейскими социалистами».

(обратно)

499

Наиболее «влиятельные» работы новейшей историографии также подтверждают, что Первая мировая война имела определяющее значение с точки зрения начала революции. Эта кажущаяся шаблонной истина документируется на основании событий на Дону П. Холквистом. См.:

Holquist Р. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. Cambridge: Harvard University Press, 2002.

(обратно)

500

Хотя в советском марксистско-ленинистском каноне считалось очевидным, что в деятельности Ленина осуществилось «единство теории и практики», конкретное изучение этого вопроса так и не состоялось. Основной причиной этого «пробела» (наряду с большой нехваткой архивных источников) было изображение Ленина в качестве исторического героя одиночки, который практически один «делал» и объяснял историю. Ленинский текст см.: Ленин В. И. Конспект книги Гегеля «Наука логики» (1914 г.). Первое издание конспекта было сделано в кн.: Ленинский сборник. IX. Государственное издательство. М.-Л., 1931. С. 7–289. Во время составления конспекта Ленин перечитал многие работы Аристотеля, Канта, Клаузевица и Плеханова.

(обратно)

501

Нейл Гардинг в своей интересной работе тоже проводит слишком жесткие интеллектуальные границы в наследии Ленина, однако он, несомненно, прав в том, что Ленин первым привнес методологию Маркса в мышление и деятельность социалистов. См.: Harding N. Leninism. Р. 14. Это подтверждается и часто цитируемой статьей Ленина «Карл Маркс», написанной в июле-ноябре 1914 г. для «Энциклопедического словаря Граната». В этой статье Ленин отводит проблематике диалектического метода определяющее значение. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 43–93. В последнее время по этой теме было написано несколько серьезных исследований. См., напр.:

Anderson К. В. The Rediscovery and Persistence of the Dialectic in Philosophy and in World Politics. P. 120–147; Kouvelakis S. Lenin as Reader of Hegel: Hypotheses for a Reading of Lenin’s Notebooks on Hegel’s The Sience of Logic. In: Lenin Reloaded. P. 120–204.

(обратно)

502

Об этом см.: Service R. Lenin. Vol. 2. P. 219–220.

(обратно)

503

См. новейшую работу старого представителя этой концепции: Anderson К. В. The Rediscovery…; Lenin Reloaded. P. 120–147. Впервые концепция «открытия Гегеля» появилась, вероятно, в работе: Lefebvre Н. La Pensee de Lenine. Paris, Bordas, 1957. P. 138. Уже и сами большевики после смерти Ленина обсуждали вопрос о значении диалектики в творчестве Ленина. Об этом см.:

Krausz Т., Mesterházi М. Mü és történelem. Viták Lukács György müveiröl a húszas években. Gondolat. Budapest, 1985. P. 101–129.

(обратно)

504

Как показывают многочисленные заметки Ленина, он однозначно осознал неокантианские философские основы лозунга «назад к Канту». См., например, замечания на книге Дицгена «Мелкие философские работы». См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 29. С. 400–401,448-451.

(обратно)

505

Мнение о том, что ленинская интерпретация Гегеля скрывала в себе «эпистемологический» или теоретический и политический перелом, в различных формах высказывалось такими известными авторами, как Роже Гаради (Garaudy R. Lenin. PUF, Parizs, 1968) Л. Колетти (Coletti L. 11 marxismo e Hegel. Editori Laterza, 1968). Последний считает, что Ленин с 1914 г. полностью возвращается к гегельянству. Затрагивающий эту проблему венгерский автор Адам Вирт изображает Ленина философом в традиционном смысле этого понятия. И хотя он цитирует связанные с этим вопросом замечания Ленина, отвергавшие стремление видеть в нем философа, эти замечания кажутся ему лишь проявлением «чрезмерной скромности» Ленина. С другой стороны, он прав в том, что редукционистское, «узкое» истолкование деятельности Ленина открывает путь для теоретических спекуляций:

Wirth Á. Lenin, a fi lozófus. Kossuth, Budapest, 1971. P. 30–31.

(обратно)

506

См.: Harding N. Leninism. P. 234–242.

По мнению Гардинга, «рождение ленинизма» «хронологически» датируется именно временем «гегельянского поворота». Там же. Р. 238.

(обратно)

507

Anderson К. Lenin, Hegel and Western Marxism: A Critical Study. Urbana, Illionis,University of Illionis Press, 1995; Harding N. Leninism.

Интересная дискуссия состоялась о продолжавшей инициативу Раи Дунаевской «гегельянской» книге Андерсона. В этой дискуссии, проходившей в середине 1990-х гг., приняли участие Поль Ле Блан, Нейл Гардинг, Михаел Леви и, конечно, сам Андерсон. В концепции Андерсона, стремившегося разделить «хорошие» и «плохие» стороны Ленина, парадоксальным образом пострадал именно диалектический подход, важность которого подчеркивал исследователь. Обобщение дискуссии см.:

(обратно)

508

Эта точка зрения господствует в двух последних томах неоднократно цитированного трехтомного труда Р. Сервиса.

(обратно)

509

См. интернет-дискуссию о книге Андерсона.

(обратно)

510

Эти подходы и их внутренние противоречия прекрасно показаны Робертом Майером:

Mayer R. Lenin and the Practice of Dialectical Thinking. Science and Society, Vol. 63. No. 1, Spring, 1999. P. 40–62.

(обратно)

511

Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 1.

(обратно)

512

«Диалектика истории, — пишет Ленин, — такова, что теоретическая победа марксизма заставляет врагов его переодеваться марксистами». Там же. С. 2–3. Несомненно, что тогда еще не наступило время для того, чтобы бернштейнианское крыло социал-демократии превратило социал-демократическую партию в партию «среднего класса» (не забудем о том, что в 1913 г. в России наблюдался подъем стачечного движения, оживление рабочего движения, конец которому временно положит вспыхнувшая война).

(обратно)

513

Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 40–48.

(обратно)

514

Там же. С. 43–44.

(обратно)

515

Там же. С. 47.

(обратно)

516

Там же. Т. 24. С. 264.

(обратно)

517

Там же. Т. 29. С. 161.

(обратно)

518

См.: Wirth Á. Lenin, a fi lozófus. Р. 23.

Из письма Н. К. Крупской к М. А. Ульяновой от 20 июня 1899 г. выясняется, что Ленин уже в ссылке серьезно изучал философию: «Мы все живем по-старому. Володя усиленно читает всякую философию (это теперь его официальное занятие), Гольбаха, Гельвеция и т. п. Я смеюсь, что с ним скоро страшно будет говорить, так он этой философией пропитается». В воспоминаниях П. Н. Лепешинского также подчеркивается, что Ленин уже в ссылке читал «Логику» Гегеля. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 55. С. 411;

Találkozások Leninnel. Kossuth. Budapest, 1970. P. 30.

(обратно)

519

См.: Ленинский сборник. Т. IX. Гиз. М.-Л., 1931. С. 3.

(обратно)

520

Об этом см.:

Hobsbawm Е. A szélsöségek kora. Р. 9–18.

(обратно)

521

Ленинский сборник. Т. IX. С. 177, 181. В ленинских замечаниях к книге Гегеля хорошо отражается изучение «переходов» «от общего к частному» и «от частного к общему», осмысление взаимозависимости, «содержания и формы», «метода и науки», «познания и действительности», «теории и практики». Ленин во многих аспектах обдумал важность диалектики и значение практики, как это видно, например, из следующих записей: «Нельзя вполне понять “Капитала” Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса ½ века спустя!!!» «Гегель действительно доказал, что логические формы и законы не пустая оболочка, а отражение объективного мира. Вернее, не доказал, а гениально угадал». См. далее ленинские замечания об абстрактных и конкретных понятиях в связи с проблемой образования понятий. Там же. С. 183, 185.

(обратно)

522

Это убедительно подчеркивается в работе:

Mayer R. Lenin and the Practice of Dialectical Thinking. P. 42.

(обратно)

523

См.: Ленинский сборник. Т. IX. С. 187–189, 219, 253, 271,287. При этом Ленин осознал появляющееся у Гегеля соединение диалектического и исторического материализма. По его заслуживающему внимания замечанию, у Гегеля ясно видны «зачатки исторического материализма». Там же. С. 199. См. также: Ленин В. И. ПСС. Т. 29. С. 148–156, 184–190.

(обратно)

524

Ленин В. И. Карл Маркс. (Краткий биографический очерк с изложением марксизма) // Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 90.

(обратно)

525

Gramsci A. Filozófiai irások. Р. 93–94.

(обратно)

526

См. последовательно: Ленин В. И. Что делать// Поли. собр. соч. М.: Политиздат, 1956. Т. 5. С. 468: «Всякий вопрос “вертится в заколдованном кругу”, ибо вся политическая жизнь есть бесконечная цепь из бесконечного ряда звеньев. Все искусство политика в том и состоит, чтобы найти и крепко-крепко уцепиться за такое именно звенышко, которое всего меньше может быть выбито из рук, которое всего важнее в данный момент, которое всего более гарантирует обладателю звенышка обладание всей цепью. Будь у нас отряд опытных каменщиков, настолько спевшихся, чтобы они и без нитки могли класть камни именно там, где нужно (это вовсе не невозможно, если говорить абстрактно), — тогда мы могли бы, пожалуй, взяться и за другое звенышко»; Ленин В. И. Очередные задачи советской власти // Поли, собр соч. М.: Политиздат, 1967. Т. 36, С. 205: «Недостаточно быть революционером и сторонником социализма или коммунистом вообще. Надо уметь найти в каждый особый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену, причем порядок звеньев, их форма, их сцепление, их отличие друг от друга в исторической цепи событий не так просты, и не так глупы, как в обыкновенной, кузнецом сделанной цепи».

(обратно)

527

См.: Hermann I. Marxizmus és totalitás. In: Hermann I. Agondolat hatalma. Szépirodalmi Kiadó. Budapest, 1978. P. 172–173, 182.

(обратно)

528

Там же. P. 182–183.

(обратно)

529

Р. Сервис извратил всю теоретическую позицию Ленина и принизил ход мысли Ленина до уровня собственной эмпиристской позиции, соизмеряя понятие «революционной ситуации» лишь со своей логикой и не считаясь с точкой зрения самого Ленина. См.:

Service R. Lenin. Vol. 2. Р. 83–84.

Настоящим достижением Ленина было не «провозглашение» революционной ситуации, о котором пишет Сервис, а мысль о том, что война порождает революционную ситуацию, так как уничтожает миллионы людей, дестабилизирует ситуацию, вооружает пролетариат и т. д. Ленина не обмануло то, что поначалу солдаты шли на фронт с песнями, так это обычно и бывает, однако позже всегда наступает разочарование. В конце войны, как известно, во многих странах действительно вспыхнули революции.

(обратно)

530

С этим документом еще в 1922 г. ознакомил читателей известный русский историк Е. В. Тарле: Тарле Е. В. Германская ориентация и П. Н. Дурново // Былое, № 19. Тарле указал на то, что Дурново, как в свое время и Энгельс, отождествлял поражение в войне с неизбежным наступлением революции. Подробнее об этом см.: Ганелин Р. Ш., Флоринский М. Ф. Российская государственность и Первая мировая война// 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. От новых источников к новому осмыслению. Институт российской истории РАН. М., 1997. С. 7, 31.

(обратно)

531

Например, в «Воззвании о войне» Ленин писал: «И лгут те, — сознательные и бессознательные слуги буржуазии, — которые хотят уверить народ, что революционное свержение царской монархии может привести только к победам и усилению германской реакционной монархии и германской буржуазии». При этом он отметил, что левое крыло немецкой социал-демократии разделяет его точку зрения, согласно которой революционная борьба против «своего правительства» приведет к поражению обеих монархий. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 2–3.

(обратно)

532

Война была однозначно осуждена уже в партийном документе «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне», написанном Лениным 24 августа (6 сентября) 1914 г. См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 1–7. Первый полный анализ вопроса о войне, основательно продуманный с теоретической, политической и организационной точек зрения, был сделан в брошюре «Социализм и война», опубликованной в качестве партийного документа почти сразу после ее написания, в августе 1915 г. Там же. С. 307–350.

(обратно)

533

Там же. С. 22.

(обратно)

534

Там же. Т. 27. С. 26–27. В других работах этого периода Ленин писал лишь об «объективных (выделено мной — Т. К.) условиях социалистической революции» в Западной Европе, не «заостряя» внимания на ее «субъективной» подготовленности. Там же. С. 80.

(обратно)

535

Этот вопрос также возник сразу после начала мировой войны, 28 сентября 1914 г., в речи Ленина на реферате Г. В. Плеханова, организованном в Лозанне местной меньшевистской группой. Там же. Т. 26. С. 24–26.

(обратно)

536

«Буржуазия, — писал Ленин, — повсюду победила, на время, пролетариат, захлестнула его мутным потоком национализма и шовинизма… Из этого… вытекает с очевидностью задача пролетариата… борьба, увлекающая за собой все демократические массы, т. е., главным образом, крестьянство». Там же. Т. 27. С. 79.

(обратно)

537

Об истории конференции см.:

Jemnitz J. A nemzetközi munkásmozgalom. P. 334–358.

О роли Ленина на конференции подробнее см.:

Vadász S. Lenin és a zimmerwaldi baloldal. Akadémiai kiadó. Budapest, 1971.

(обратно)

538

«Непримиримость» Ленина, конечно, не простиралась так далеко, чтобы большевики игнорировали циммервальдскую конференцию, больше того, взгляды Ленина, напротив, оказались в центре дискуссий, хотя в сентябре 1915 г. на его стороне была лишь дюжина из более 30 делегатов европейских социал-демократических партий. Роза Люксембург и Карл Либкнехт находились в то время в тюрьме.

(обратно)

539

Ленин В. И. Революционные марксисты на международной социалистической конференции 5–8 сентября 1915 г. (Опубликовано в № 45–46 газеты «Социал-демократ» 11 октября 1915 г.)// Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 43–17.

(обратно)

540

Там же. С. 46–47.

(обратно)

541

А. Грамши дал точную формулировку «предвидения», согласно которой это «не акт научного познания, а научное выражение усилия, практический способ формирования коллективной воли». См.:

Gramsci A. Filozófiai irások. Р. 195.

Следовательно, «предвидение» — «чисто идеологический» акт и как таковой играет в истории важную роль. Похожее и заслуживающее внимания мнение об этой роли высказал Эрик Хобсбаум:

Hobsbawm Е. A jelen mint történelem// Hobsbawm E. A történelemröl, a történetirásról. Napvilag Kiadó. Budapest, 2006. P. 261 и далее.

(обратно)

542

См.: Ленин В. И. Истинные интернационалисты: Каутский, Аксельрод, Мартов // Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 52–58.

(обратно)

543

См.: Ленин В. И. Война и российская социал-демократия // Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 13–23.

(обратно)

544

Там же. С. 20–21. См еще: Ленин В. И. Крах II Интернационала// Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 209–265.

(обратно)

545

См.: Ленин В. И. Спасибо за откровенность // Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 24–25.

(обратно)

546

См.: Jemnitz J. A nemzetközi munkásmozgalom. Р. 15, 17, 34, 38.

Это — лучшая и наиболее подробная из известных мне работ по данной теме. См. еще: Тютюкин С. В. Война, мир, революция. Москва, 1972.

(обратно)

547

Об этом см.:

Ripp G. Imperializmus és reformizmus. Kossuth Kiadó. Budapest, 1982. P. 185–204.

(обратно)

548

Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 234.

(обратно)

549

Ленин В. И. Предисловие к брошюре Н. Бухарина «Мировое хозяйство и империализм» (декабрь 1915 г.)// Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 94, 96,97. «…Раньше, чем дело дойдет до одного всемирного треста, до “ультраимпериалистического” всемирного объединения национальных финансовых капиталов, империализм неизбежно должен будет лопнуть, капитализм превратится в свою противоположность». Там же. С. 98.

(обратно)

550

«Но если лозунг республиканских Соединенных Штатов Европы, поставленный в связь с революционным низвержением трех реакционнейших монархий Европы, с русской во главе, совершенно неуязвим, как политический лозунг, то остается еще важнейший вопрос об экономическом содержании и значении этого лозунга. С точки зрения экономических условий империализма, т. е. вывоза капитала и раздела мира между “передовыми” и “цивилизованными” колониальными державами, Соединенные Штаты Европы, при капитализме, либо невозможны, либо реакционны». См.: Ленин В. И. О лозунге Соединенных Штатов Европы // Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 351–355.

(обратно)

551

РГАСПИ. Ф. 2, оп. 5, д. 596, л. 1–2.

(обратно)

552

Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 93.

(обратно)

553

Там же. С. 93, 95.

(обратно)

554

Там же. С. 94–96, 98.

(обратно)

555

Ленин В. И. Воззвание о войне // Ленин В. И. ПСС. Т. 27. С. 1, 2, 3.

(обратно)

556

См.: Furet F. Egy illúzió múltja. Esszé a 20. szazad kommunista ideológiajaról. Európa Könyvkiadó. Budapest, 2000.

(обратно)

557

Наиболее подробная критика книги Фюре содержится в статье:

Horváth G. A fasizmus és a kommunizmus összefüggéséröl. François Furet titkai. In: Eszmélet, № 47. P. 33–44.

Фюре раскрывает «тайну ленинистского дискурса», не изучая при этом работ Ленина. Это относится и к ленинскому анализу войны. Эти «несущественные моменты» не вписываются в нарратив террора.

(обратно)

558

Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме» // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 85.

(обратно)

559

Там же. Т. 27. С. 103.

(обратно)

560

Там же.

(обратно)

561

Там же. С. ПО.

(обратно)

562

Там же. С. 114.

(обратно)

563

В 1916 г. Ленин особенно часто поднимал эту проблему, стараясь нейтрализовать влияние официальной националистической пропаганды и указывая на националистическое, «социал-шовинистическое» содержание этого лозунга. В этой связи см.: Ленин В. И. Ответ П. Киевскому (Ю. Пятакову) // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 68–74 (время написания: август-сентябрь 1916 г.), а также: Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме». Там же. С. 77–130.

(обратно)

564

Там же. С. 59–67, особенно с. 65. «Теперешняя война соединяет и “сливает” народы в коалиции посредством насилия и финансовой зависимости. Мы в своей гражданской войне против буржуазии будем соединять и сливать народы не силой рубля, не силой дубья, не насилием, а добровольным согласием, солидарностью трудящихся против эксплуататоров». Там же. С. 73–74.

(обратно)

565

Там же. С. 113.

(обратно)

566

Там же. С. 29. См. еще брошюру «Социализм и война». Там же. Т. 26. С. 307–350.

(обратно)

567

Есть серьезные работы, посвященные этим движениям. См.:

Niederhauser Е. A nemzeti megújulási mozgalmák Kelet-Európában. Akadémiai Kiadó. Budapest, 1977;

Niederhauser E. Kelet-Europa története. МТА Történettudományi Intézete. Budapest, 2001;

Hobsbawm E. A nacionalizmus kétszáz éve.. Maecenas. Budapest, 1997.

(обратно)

568

Исторический фон этой проблематики подробнее представлен в моей книге:

Krausz T. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. Adalékok a nemzeti kérdés bolsevik felfogásának történetéhez. Akadémiai Kiadó. Budapest, 1989.

Русские составляли не только самую бо́льшую, но и наиболее «расселенную» по территории страны народность. В современных работах указывается, что на их долю в 1914 г. приходилось 44,6 % населения, то есть несколько больше, чем на рубеже веков. Евреи образовывали четвертую наибольшую народность после русских, украинцев и поляков. (В январе 1914 г. численность населения Российской империи без Финляндии составляла 165,7 млн человек).

(обратно)

569

Dolmányos I. А nemzetiségi politika torténete a Szovjetunióban. Kossuth Kiadó. Budapest, 1964. P. 17.

В Вильнюсе в конце XIX в. «коренные» жители, литовцы, составляли незначительное меньшинство. По данным цитируемого автора, в городе проживало 61 844 еврея, 47 641 поляк, 30 919 белорусов и лишь 3231 литовец.

(обратно)

570

Niederhauser Е. Ленин и национальный вопрос. Budapest, 1970. (Отдельный оттиск).

(обратно)

571

О праве наций на самоопределение в европейской истории от Великой французской до Октябрьской революции см.:

Carr Е.Н. The Bolshevik Revolution. Vol. 1. London, 1960, P. 411–417.

После польского восстания 1863 г. (в 1865 г.) это право уже было зафиксировано в программе I Интернационала, выражая протест против царской национальной политики.

(обратно)

572

Всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России (Бунд) разделял австромарксистскую позицию культурно-национальной автономии. О съездовской дискуссии по этому вопросу см.: Протоколы II съезда РСДРП. М., 1959. С. 50–107.

(обратно)

573

SZKP kongresszusainak, konferenciáinak és КВ plénumainak határozatai. I. rész 51. P. 64.

(обратно)

574

Ср.: Ленин В. И. Критические замечания по национальному вопросу (окт. — дек. 1913 г.). -Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 124.

(обратно)

575

Там же.

(обратно)

576

Там же. Т. 30. С. 88. Тезисы, на которые ссылается Ленин, см. там же. Т. 27. С. 260–261.

(обратно)

577

Там же. Т. 30. С. 110–111. В этой же работе, написанной летом 1916 г., Ленин ссылался на письмо Энгельса Каутскому, в котором говорится, что «об “объединенном действии пролетариев всех стран” мечтать значит откладывать социализм до греческих календ, т. е. до “никогда”». Там же. С. 111.

(обратно)

578

«Принцип национальности исторически неизбежен в буржуазном обществе, и, считаясь с этим обществом, марксист вполне признает историческую законность национальных движений. Но, чтобы это признание не превратилось в апологию национализма, надо, чтобы оно ограничивалось строжайше только тем, что есть прогрессивного в этих движениях…» Там же. Т. 24. С. 131–132 и далее.

(обратно)

579

Ленин В. И. О брошюре Юниуса // Ленин В. И. ПСС, т. 30, с. 1–16.

(обратно)

580

Ленин полемизировал с вышедшей в свет на польском языке в 1908–1909 г. статьей Розы Люксембург, в которой право наций на самоопределение отрицалось как «буржуазная» категория.

(обратно)

581

Ср.: Ленин В. И. О праве наций на самоопределение // Ленин В. И. ПСС, т. 25, с. 255–320.

(обратно)

582

«Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, — но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т. д.». Ленин В. И. Критические заметки по национальному вопросу // Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 129.

(обратно)

583

Там же. С. 122.

(обратно)

584

Там же. Т. 26. С. 330.

(обратно)

585

Ленин В. И. О национальной гордости великороссов // Ленин В. И. ПСС. Т. 26. С. 108–109.

(обратно)

586

Письмо В. И. Ленина С. Г. Шаумяну от 6 декабря 1913 г.// Ленин В. И. ПСС. Т. 48. С. 233–236.

(обратно)

587

Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 138.

(обратно)

588

Шаумян доказывал, что русский язык должен стать государственным языком. Ленин выступил против требования введения «государственного языка», признавая бесспорное прогрессивное значение русского языка «для тьмы мелких и отсталых наций». «Но неужели Вы не видите, — спрашивал он Шаумяна, — что он имел бы прогрессивное значение в еще большем размере, если бы не было принуждения?» Ленин подчеркнул в своей аргументации роль психологического фактора, поскольку любая форма принуждения и насилия может принести только вред. Он считал, что экономика еще важнее, чем психология, а «в России уже есть капиталистическая экономика, делающая русский язык необходимым». Однако превращение русского языка в обязательный Ленин сравнивал с желанием «подкрепить» экономику «костылями полицейской швали». «Неужели, — спрашивал он, — отпадение паршивой полицейщины не удесятерит (утысячерит) вольные союзы охраны и распространения русского языка?». Там же. Т. 48. С. 234.

(обратно)

589

В разработанной Лениным резолюции поронинского совещания ЦК большевиков, состоявшегося в августе 1913 г., помимо прочего, подчеркивалось: «Разделение по национальностям школьного дела в пределах одного государства безусловно вредно с точки зрения демократии вообще и интересов классовой борьбы пролетариата в особенности». Там же. Т. 24. С. 58.

(обратно)

590

«Не изменяя социализму, мы должны поддерживать всякое восстание против нашего главного врага, буржуазии крупных государств». Там же. Т. 30. С. 30.

(обратно)

591

Ленин В. И. Итоги дискуссии о самоопределении // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 17–58. См.: С. 22.

(обратно)

592

Там же. С. 107–108.

(обратно)

593

«Борьбу реакционных классов против империализма мы не поддержим, восстания реакционных классов против империализма и капитализма мы не поддержим». Там же. С. 116. В данном случае, возражая Киевскому (Пятакову), Ленин подчеркнул именно то, что там, где нет рабочего движения, его лозунги должны провозглашаться для «миллионов трудящихся». Это означало разрыв с сектантством «абстрактного интернационализма», представители которого были неспособны разглядеть среди населения колоний те социальные силы, которые в интересах прогрессивной антиимпериалистической борьбы смогли бы реализовать право наций на самоопределение.

(обратно)

594

Там же. С. 121.

(обратно)

595

Там же. С. 59, а также Т. 24. С. 148. См.: Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме» // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 77–130. Эта группа (Бухарин, Пятаков, Бош и другие) сформировалась в ходе создания недолго существовавшего журнала Коммунист. Редакция Социал-демократа начала издавать и финансировать этот журнал весной 1915 г. Благодаря поддержке редактора Социал-демократа, Зиновьева, весной 1915 г. вышли в свет первые два номера Коммуниста. Наряду со статьей Пятакова, Ленин относил к этому течению и статью Радека (Четверть века развития империализма). В конечном итоге представители этого течения не создали особой фракции. Пятаков, Богровский, Бухарин и Бош в коротком письме из Стокгольма, написанном ими Ленину и Зиновьеву 3 декабря 1915 г., объявили о роспуске группы. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 5., док. 620, л. 1.

(обратно)

596

Ленин В. И. Итоги дискуссии о самоопределении // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 17–58.

(обратно)

597

Там же. С. 23.

(обратно)

598

Там же. С. 39. В этом смысле, если право наций на самоопределение, как и многие другие демократические требования, не осуществимо при капитализме, то это не означает, что социал-демократы не должны бороться за такое расширение демократии.

(обратно)

599

Там же. С. 38.

(обратно)

600

Там же. С. 43.

(обратно)

601

Там же. С. 43–44.

(обратно)

602

Там же. С. 48–49, 54–57. «Несчастие ирландцев в том, что они восстали несвоевременно, — когда европейское восстание пролетариата еще не созрело. Капитализм не устроен так гармонично, чтобы различные источники восстания сами собой сливались сразу, без неудач и поражений».

(обратно)

603

Там же. С. 58.

(обратно)

604

Революция и национальный вопрос. Документы и материалы по истории национального вопроса в России и СССР в XX веке. (Ред. С. М. Диманштейн). Т. III. Февраль-октябрь 1917 г. Москва. С. 53–54, 56.

(обратно)

605

Относительно строения нового государства существовали различные мнения. Сталин, который со времени своей знаменитой, опубликованной в 1913 г. работы «Марксизм и национальный вопрос» пользовался, наряду с Шаумяном и Зиновьевым, определенным авторитетом среди большевиков в области национального вопроса (хотя Ленин никогда не цитировал этой работы, написанной по его инициативе!), в 17-м номере «Правды» от 25 марта 1917 г. еще решительно отвергал федерацию и выступал за автономию.

(обратно)

606

Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). Протоколы. М., 1958. С. 212.

(обратно)

607

Там же. С. 215.

(обратно)

608

ПСС, т. 31, с. 434 435.

(обратно)

609

Об этой платформе см.: Очерки по истории Октябрьской революции. Т. 2. М., 1927. Мы пользуемся сокращенной версией текста, согласно которой борьба против национального гнета не может быть ничем иным, как борьбой против капитализма вообще. Представители этой платформы по-прежнему не учитывали возможной прогрессивной роли национальных движений. Свою задачу они видели в мобилизации сил пролетариата обеих наций под лозунгом классовой гражданской войны на пропаганду социализма и против сил, собирающихся под лозунгом «права наций на самоопределение». См.: Революция и национальный вопрос. С. 30.

(обратно)

610

См. письмо Бухарина Ленину: «Дорогой Владимир Ильич! Я думаю, что, несмотря на все разногласия и прочее и прочее, мы работу в общем масштабе будем вести совместно…» РГАСПИ. Ф. 2. Д. 721. С. 1.

(обратно)

611

Каменев Л. Плоды просвещения // Правда, 14 июня 1917 г.

(обратно)

612

Революция и национальный вопрос. С. 91–93.

(обратно)

613

Там же. С. 96, 451–155.

(обратно)

614

О подробной истории этих дискуссий см.:

Krausz Т.: Bolsevizmus és nemzeti kérdés. Р. 22–28.

(обратно)

615

В конце концов на конференции была принята сформулированная Сталиным резолюция, которую поддерживали Ленин и Зиновьев (за нее проголосовали 56 делегатов, шестеро выступили против, а 18 делегатов воздержались). За предложение Пятакова проголосовали 11 делегатов, 48 были против, а 19 воздержались. См.: Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). С. 210–212, 214, 227.

(обратно)

616

Так считал в конце 60-х гг. и Луис Фишер. См.: Фишер Л. Жизнь Ленина. С. 173.

(обратно)

617

Есть автор, видящий одну из целей этой работы, написанной в глубоком подполье, в стремлении Ленина к власти. Он пишет: «Среди главных целей Ленина было желание доказать свою значимость как идеолога-марксиста». Следовательно, и эта работа была написана по властным соображениям… См.: Service R. Lenin. Vol. 2. Р. 216–217.

(обратно)

618

Тибор Хайду постарался восстановить первоначальный исторический и теоретический контекст ленинской брошюры. В идеологической практике периода сталинизма и государственного социализма «Государство и революция» фигурировала как своего рода «лишнее» или «устаревшее» произведение.

Hajdú Т. A szocialista állam elméletének történetéhez. In: Magyar Filozófiai Szemle, 1970, № 2. P. 205–233.

Об «устарелости» ленинского произведения в противоположном смысле см.:

Bihari О. A szocialista államszervezet alkotmányos modelljei. Közgazdasági es Jogi Könyvkiadó. Budapest, 1969.

В этой книге отразился тот факт, что ленинская брошюра не вписывалась в атмосферу рыночных реформ 1968 г. в Венгрии. Хайду справедливо отметил, что «буржуазные социологи охотнее изучают структуру, эффективность и административные функции государства, чем то, что считает важнейшим марксизм: связь между государством и классами», о чем, добавим, на самом деле и говорится в «Государстве и революции».

(обратно)

619

В этом докладе Бухарин — уже как достойный ученик Ленина, — коснувшись вопроса о государстве, видел историческую заслугу Ленина в том, что «он первый произвел как бы археологические раскопки в учении Маркса, очистил его от грязи и наслоений его толкователей и комментаторов — типа Каутского, Плеханова и др.». Лекция Н. Бухарина. Развитие коммунизма от Маркса до Ленина. РГАСПИ. Ф. 329. On. 1. Д. 40. Л. 2–3.

(обратно)

620

После октябрьского восстания Ленин внимательно следил за судьбой своей брошюры. Послесловие, помеченное 30 ноября 1917 г., показывало, что она еще не закончена. «Настоящая брошюра, — писал Ленин, — написана в августе и сентябре 1917 года. Мною был уже составлен план следующей, седьмой, главы: “Опыт русских революций 1905 и 1917 годов”. Но, кроме заглавия, я не успел написать из этой главы ни строчки: “помешал” политический кризис, канун Октябрьской революции 1917 года… Приятнее и полезнее “опыт революции” проделывать, чем о нем писать». Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 120. «Синяя тетрадь» (указание на цвет обложки), увековеченная в повести Э. Г. Казакевича, содержала выписки, сделанные Лениным еще в начале марта в Цюрихе. В свое время многое сделал для зарубежного распространения брошюры представитель Советской России в Швейцарии Я. А. Берзин, которому Ленин выразил свою благодарность в письме от 1 ноября 1918 г. В приписке к письму Ленин просил Берзина «обругать» в издательском предисловии ко французскому изданию Каутского и Вандервельде, с которыми он и сам готовился полемизировать, а также интересовался, удалось ли послать «Государство и революцию» в Берлин. Там же. Т. 50. С. 202. В конце концов французский перевод брошюры был опубликован в 1918 г. в Москве.

(обратно)

621

Harding N. Lenin’s Political Thought. Vol. II. Macmillan, London, 1981; Anderson K. Lenin, Hegel and Western Marxism. Urbana, University of Illinois Press, 1995; Polan A. J. Lenin and the End of Politics. Methuen, London, 1984; Service R. Lenin. Vol. III. P. 379–380. P.

Сервис с немалой «передержкой» рассматривает «Государство и революцию» на основании работ Каутского («Диктатура пролетариата») и Мартова, написанных в 1918-19 гг., и по существу показывает ее как литературное оправдание гражданской войны и террора.

(обратно)

622

Polan A. J. Lenin and the End of Politics. P. 49 и далее.

(обратно)

623

Точный критический анализ см. в кн.:

Townshend J. Lenin’s The State and Revolution: An innocent reading. In: Science and Society. Vol. 63, 1999, № 1 (Spring). P. 63–82.

(обратно)

624

Ленин В. И. Три источника и три составных части марксизма // Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 47.

(обратно)

625

См.: Szabó М. Politikai idegen. L’Harmattan. Budapest, 2006. P. 129.

Характерно, что автор этой объемистой книги ни разу не смог опровергнуть или хотя бы оспорить конкретные замечания Ленина о политике. Для нашего времени симптоматично, что ученый-политолог в своем «свободном от оценочных суждений» учебнике, как ни странно, считал важным дистанцирование от различных партий и мировоззрений, а Ленин как будто понадобился ему как средство демонстрации такого дистанцирования.

(обратно)

626

Townshend J. Lenin’s The State and Revolution. P. 72.

(обратно)

627

Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 313–315.

(обратно)

628

См. письмо Бухарина, которое было написано им Ленину и Зиновьеву осенью 1915 г. под псевдонимом А. В. Довгалевский. Это письмо прекрасно показывает, какие «запутанные» представления о государстве бытовали даже в окружении Ленина. РГАНИ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 573. Л. 4.

(обратно)

629

В то время в партии уже несколько лет знали об интересе Бухарина к теоретической деятельности. Об этом интересе свидетельствовала, например, его написанная в 1914 г. рецензия на I том «Капитала», который был выпущен популярным изданием с предисловием Каутского в Штутгарте ввиду того, что «1 января 1914 г. истекал срок литературной собственности на работы Маркса». РГАСПИ, ф. 329, on. 1, д. 2, л. 1. Знающий (как в теоретическом, так и в библиографическом плане) подход к этому изданию, оценка составленных Н. Рязановым указателей и т. д. свидетельствовали о хорошей подготовленности 25-летнего Бухарина. См. письмо Ленина Шляпникову, написанное в сентябре 1916 г. Первый серьезный анализ жизни и деятельности Бухарина был осуществлен в кн.: Cohen S. F. Bukharin and the Bolshevik Revolution. A Political Biography 1888–1938. New York, 1973. См. еще: Harding N. Lenin’s Political Thought. Vol. II. P. 83–141.

(обратно)

630

РГАНИ. Ф. 2. On. 5. Д. 573. Л. 4.

(обратно)

631

Я раскрыл сокращения, использованные Бухариным в этом шестистраничном, написанном от руки письме. Там же. 781. Л. 1.

(обратно)

632

«3. Пункт об “охране революции”. Я тоже раньше думал сказать вместо “охраны” — “распространение”. Но я “снял” это слово из осторожности». Там же.

(обратно)

633

Там же. Л. 2.

(обратно)

634

Там же. Л. 2–3.

(обратно)

635

См.: Бухарин Н. Теория пролетарской диктатуры// Атака. Госиздат. М., 1924. С. 91–114.

(обратно)

636

См., напр.:

Bayer J. A politikai gondolkodás töténete. Osiris. Kiadó. Bp., 1988. P. 321.

(обратно)

637

Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 85.

(обратно)

638

Ленин заметил: «Трудность будет, пожалуй, только в термине. По-немецки есть два слова: “община”, из которых Энгельс выбрал такое, которое не означает отдельной общины, а совокупность их, систему общин. По-русски такого слова нет, и, может быть, придется выбрать французское слово “коммуна”, хотя это тоже имеет свои неудобства». Там же. С. 65–66.

(обратно)

639

Там же. С. 84.

(обратно)

640

Многочисленные ленинские заметки и конспекты, сделанные в основном на основе работ Маркса, Энгельса и Каутского, показывают, что такая характерная особенность современного капитализма, как бюрократия, значительно возросшая во время войны как количественно, так и в смысле ее институционального влияния, интересовала Ленина по существу лишь в качестве политической проблемы, проблемы власти. Этой проблемой Ленин занимался в связи с работами Маркса «18 брюмера Луи Бонапарта», «Гражданская война во Франции» и «Революция и контрреволюция в Германии», а также письмом Маркса к Кугельману, написанному в дни Парижской Коммуны, в 1871 г. См.: Марксизм о государстве. Материалы по подготовке брошюры «Государство и революция». Январь февраль 1917 //Ленинский сборник XIV. Госиздат. М. Л., 1930. С. 210 385.

(обратно)

641

Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 308.

(обратно)

642

Там же. Т. 1. С. 183–184 и далее.

(обратно)

643

Там же. С. 191.

(обратно)

644

Подробнее об этом см.: Krausz Т. Pártviták és történettudomány. Глава 2 и 3.

(обратно)

645

Конспектируя в «синей тетради» работы Маркса, Ленин в заметках на полях многократно ссылался на «суеверную веру в государство». См. Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 172.

(обратно)

646

В Венгрии различные экономические теории, связанные с этим противостоянием, подробно описаны Ласло Тютё, который показал, что как Бернштейн, так и Сталин подходили к социализму с точки зрения отношений распределения и по существу приравнивали социализм к государственному распределению, исходя, таким образом, не из производства и разделения труда. См.:

Tütö L. Gramsci és a gazdasági demokrácia kérdése.. In: Tanulmanyok Gramscirol. (Szerk.: Banyar Jozsef). MKKE Társadalomelméleti Kollégium.. Budapest, 1987. P. 85–111 (прежде всего p. 85–90).

(обратно)

647

Об этом см.: Волкова Г. Исторический выбор // Ленинская концепция социализма. Издательство политической литературы. М., 1990. С. 69–70.

(обратно)

648

Ленин В. И. ПСС. Т. 12. С. 59–70. Ленин определил свою позицию как позицию «постороннего», сославшись на то, что он не является непосредственным участником событий и оставляет за собой право позже изменить свое мнение. Однако ленинский подход включал в себя такие методологические и теоретические моменты, которые содержали независимые от политических «случайностей» аналитические тенденции и которые могли быть использованы и применительно к дальнейшим периодам развития.

(обратно)

649

Там же. С. 63.

(обратно)

650

Там же. С. 69.

(обратно)

651

Там же. Т. 30. С. 322. В статье от 4 июля 1906 г. Ленин, полемизируя с тогда уже арестованным, больше того, сосланным председателем Петербургского Совета Г. С. Хрусталевым-Носарем, не считал актуальным создание советов. По его мнению, во время революционной самообороны было бы ошибкой рисковать этими рабочими организациями, «передовым отрядом», подвергать их произволу властей. Соглашаясь с Хрусталевым, назвавшим Петербургский Совет «революционным парламентом революционного пролетариата», Ленин связал организацию советов с наличием определенных политических предпосылок и с определенным состоянием революционного движения. Там же. Т. 13. С. 287–290.

(обратно)

652

Ленин В. И. Бойкот Булыгинской думы и восстание // Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 172. (Впервые напечатано в «Пролетарии» № 12, 16 (3) августа 1905 г.). Несколько недель спустя Ленин снова поднял этот вопрос в заметке «К моменту», впервые напечатанной в «Пролетарии» № 18, 26 (13) сентября 1905 г.: «Поскольку Керченская дума самовольно раздвигает отведенные ей законом рамки думской компетенции, поскольку она принимает участие в общереволюционной жизни всего государства, — постольку она вступает на путь действительно “революционного управления”. Но где же гарантии, что это самоуправление обратится в “народное”? И следует ли нам, социал-демократам, выделять этот “кусочек революции”, как главный лозунг агитации, или проповедовать полную и решительную победу революции, невозможную без восстания»? Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 273.

(обратно)

653

Ленин В. И. Земский съезд // Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 279. (Впервые опубликовано в «Пролетарии» № 19, 3 октября (20 сентября) 1905 г.).

(обратно)

654

Там же. С. 280.

(обратно)

655

В конспекте речи на III конференции РСДРП, проходившей 21–23 июля (3–5 августа) 1907 г., Ленин писал: «Бойкот вреден, как засоряющий глаза: превращение профессионального подъема в политический и революционный. Лишь тогда можно говорить о бойкоте». Там же. Т. 16. С. 473. В плане-конспекте резолюции в целом по вопросу об участии в выборах в III Думу он еще раз особо подчеркнул: «Бойкот был бы правильным лишь при всеобщем подъеме или при борьбе с конституционными иллюзиями…». Там же. С. 476.

(обратно)

656

Эта статья являлась записью доклада Ленина в Женеве, которая была опубликована в «Заграничной газете» № 26 23 марта 1908 г. Доклад был сделан 18 марта на интернациональном митинге социал-демократов, посвященном годовщине Парижской Коммуны. Там же. С. 451–454.

(обратно)

657

Там же. С. 452.

(обратно)

658

Там же. С. 453.

(обратно)

659

В связи с революцией Ленин писал, что русский пролетариат помнит уроки Коммуны. Было бы точнее сказать, что он снова разгадал эти уроки. Ленин был прав в том, что в вооруженном восстании (Красная Пресня) русские рабочие обобщили предшествующий опыт движений протеста. В другом месте Ленин усиленно подчеркивал находчивость российских рабочих, их умение воплощать в жизнь оригинальные формы общинной жизни. Там же. С. 453–454.

(обратно)

660

Там же. Т. 33. С. 229.

(обратно)

661

Теоретически наиболее разработанная разновидность анархизма, которую можно связать с именем П. А. Кропоткина, имела прежде всего этическую ориентацию и поэтому не могла оказать влияния на рабочих-социал-демократов, стоявших на позиции классовой борьбы, не говоря уж о самом Ленине. П. А. Кропоткин противопоставил друг другу «взаимную помощь» и «взаимную борьбу» и оставил без внимания политику как относительно обособленную (аморальную) сферу деятельности, поскольку, по его мнению, этический императив, «склонность» рабочих к солидарности и кооперации, воплощается только в «гражданских» сообществах. Ср.:

Kropotkin R: A kölcsönös segitség mint természettorvény.. Athenaeum. Budapest, 1908. Особенно p. 216 222.

(обратно)

662

Мартов Ю.: Общественные и умственные течения в России. С. 23–25.

(обратно)

663

В СССР И. К. Пантин поместил бакунинское «наследие» в контекст европейской и российской истории социалистической мысли, сделав тем самым первый шаг к научному изучению этой проблематики: Пантин И. К. Социалистическая мысль в России: переход от утопии к науке. Политиздат. М., 1973. С. 240–244.

(обратно)

664

См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 97–98.

(обратно)

665

Там же.

(обратно)

666

Ленин В. И. Как обеспечить успех Учредительного собрания. (О свободе печати). Опубликовано в газете «Рабочий путь» 28 (15) сентября 1917 г. См.: Ленин В. И. ПСС, т. 34, с. 209–210. «В самом деле. Возьмите хоть питерские и московские газеты. Вы увидите сразу, что по числу выпускаемых экземпляров громадное преобладание имеют буржуазные газеты… На чем основано это преобладание? Вовсе не на воле большинства, ибо выборы показывают, что в обеих столицах большинство (и гигантское) на стороне демократии, т. е. эсеров, меньшевиков и большевиков…. А число экземпляров выпускаемых ими газет наверное менее одной четверти или даже одной пятой по сравнению с числом экземпляров всей буржуазной прессы… Почему это так? Все прекрасно знают, почему…». Для борьбы с этим явлением Ленин предлагал ввести после завоевания рабочими власти «государственную монополию на частные объявления в газетах»: «Государственная власть, в виде Советов, берет все типографии и всю бумагу и распределяет ее справедливо: на первом месте: государство, в интересах большинства народа, большинства бедных, особенно большинства крестьян, которых веками мучали, забивали и отупляли помещики и капиталисты». Там же. С. 211–212.

(обратно)

667

Для буржуазии выход из войны был нежелателен и по внутриполитическим соображениям. В 1917 г. для многих, от вождя буржуазно-либеральной партии Милюкова до Макса Вебера, была характерна точка зрения, согласно которой война — стабилизующая сила, «цементирующая сила патриотизма», которая сплотит руководимое ими общество. (Кроме этого, благодаря войне можно было удерживать крестьян вдали от дома, от движения по захвату земель.) См.: Думова Н. Г. Кадетская партия в период первой мировой войны и Февральской революции. Наука. М., 1988. С. 147–148.

(обратно)

668

Авторы, представляющие «mainstream» исторической науки, уклоняются от этой критики, квалифицируя взгляды Ленина как «утопию», что, скажем прямо, некорректно как с методологической точки зрения, так и по существу. Сложившаяся в течение столетий форма функционирования западной парламентской демократиии, а также ее отлаженные механизмы и теории сравниваются с такими принципиально-теоретическими и ориентированными на будущее идеями, изложенными Лениным в его книге, как, например, новые формы соединения законодательных, исполнительных и правовых институтов и «общественный контроль» над ними. Ср.: Service R. Lenin. Vol. II. Р. 216–223.

(обратно)

669

Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 119.

(обратно)

670

Там же. С. 35.

(обратно)

671

Там же. С. 32, 48.

(обратно)

672

Там же. С. 87.

(обратно)

673

«Именно на примере Коммуны Маркс показал, что при социализме должностные лица перестают быть “бюрократами”, быть “чиновниками”, перестают по мере введения, кроме выборности, еще сменяемости в любое время, да еще сведения платы к среднему рабочему уровню, да еще замены парламентарных учреждений “работающими, т. е. издающими законы и проводящими их в жизнь”. В сущности, вся аргументация Каутского против Паннекука… показывает повторение Каутским старых “доводов” Бернштейна против марксизма вообще. В своей ренегатской книге “Предпосылки социализма” Бернштейн воюет против идей “примитивной” демократии, против того, что он называет “доктринерским демократизмом” — императивные мандаты, не получающие вознаграждения должностные лица, бессильное центральное представительство и т. д.». Там же. С. 115–116.

(обратно)

674

Там же. С. 112.

(обратно)

675

Там же. С. 60. В другом месте он приводит следующие аргументы против анархистов: «У Маркса нет и капельки утопизма в том смысле, чтобы он сочинял, сфантазировал “новое” общество…Он “учится” у Коммуны… Об уничтожении чиновничества сразу, повсюду, до конца не может быть речи. Это — утопия… Мы не утописты. Мы не “мечтаем” о том, как бы сразу обойтись без всякого управления, без всякого подчинения; это анархистские мечты, основанные на непонимании задач диктатуры пролетариата, в корне чужды марксизму и на деле служат лишь оттягиванию социалистической революции до тех пор, пока люди будут иными». Там же. С. 48–49.

(обратно)

676

Там же. С. 60–61. В статье «Об авторитете» Энгельс писал, что анархисты «требуют, чтобы политическое государство было отменено одним ударом, еще раньше, чем будут отменены те социальные отношения, которые породили его». Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд., т. 18. С. 304–305.

(обратно)

677

Ленин В. И. ПСС. Т. 33. С. 112.

(обратно)

678

С точки зрения анархистов см. об этом: Аршинов П. А. История махновского движения (1918–1921). Дикое поле. Запорожье, 1995 с предисловием Волина (В. М. Эйхенбаума);

Mahnovscsina. Az ukrajnai anarcho-kommunista mozgalom 1917 és 1922 között. Liberter. Budapest, é. n.;

Махно H. Моя встреча и разговор с Лениным // Русская революция. Записки в трех книгах. München, 1977. С. 126–135;

Дукельский С. ЧК на Украине // ВЧК-ГПУ. Документы и материалы. (Ред. Ю. Фельштинского). Издательство гуманитарной литературы. М., 1995. С. 135–222.

(обратно)

679

Примером такого проецирования является книга Р. Сервиса. См.: Service R. Lenin. Vol. II. Р. 222.

(обратно)

680

Там же. Р. 224.

(обратно)

681

Там же.

(обратно)

682

Представители новой исторической науки, подходя к проблеме с разных точек зрения и указывая на различные причины, склоняются к выводу, что Февральская революция свидетельствовала о начале нового революционного процесса, который не мог быть искусственно остановлен. См., например: Хасегава Ц. Февральская революция: консенсус исследователей?; Булдаков В. П. Истоки и последствия солдатского бунта: психология «человека с ружьем» // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. (Отв. ред. Волобуев П. В.) М., 1997. С. 4, 107–108; 208–217. Редактор сборника упрекнул авторов этих статей в преувеличении значения «солдатского бунта». В современной литературе о Ленине также говорится о едином революционном процессе. «Государство и революция» свидетельствует о том, что под влиянием этого процесса Ленин отказался от своего прежнего представления о «поэтапности» революции. См.:

Kouvelakis S. Lenin as Reader of Hegel: Hypotheses for a Reading of Lenin’s Notebooks on Hegel’s The Sience of Logic. In: Lenin Reloaded. P. 195.

(обратно)

683

Service R. Lenin. Vol. II. P. 224–225.

(обратно)

684

См.: Hobsbawm Е. J. Pillantas elöre: a történelem és a jövö; Köpesek vagyunk-e az orosz forradalom történetenek megirására? In: Hobsbawm E. J. A törtenelemröl, a torténetirásról. Pp. 49–68, 267–279.

(обратно)

685

См.: «Все народное хозяйство, организованное как почта, с тем, чтобы техники, надсмотрщики, бухгалтеры, как и все должностные лица, получали жалованье не выше “заработной платы рабочего”, под контролем и руководством вооруженного пролетариата — вот наша ближайшая цель. Вот какое государство, вот на какой экономической основе, нам необходимо. Вот что даст уничтожение парламентаризма и сохранение представительных учреждений, вот что избавит трудящиеся классы от проституирования этих учреждений буржуазией». Ленин В. И. Государство и революция // ПСС. Т. 33. С. 50.

(обратно)

686

См.: Krausz Т. A cártól a komisszarokig. Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1987. P. 164–222.

(обратно)

687

См. об этом:

Csurakov D. A munkásönkormányzatok közösségi aspektusai az 1917-es forradalomban. In: 1917 és ami utana következett. Szerk.: Krausz Tamás. Magyar Ruszisztikai Intézet. Budapest, 1998. P. 53–67; Buharajev V. 1917 — az obscsinaforradalom pirruszi gyözelme. Там же. P. 37–52.

(обратно)

688

Brus W. The General Problems of the Functioning of the Socialist Economy. London, Oxford, 1961;

Szamuely L. Az elsö szocialista gazdasági mechanizmusok. Közgazdasági és Jogi Könyvkiadó. Budapest, 1971;

Гимпельсон E. Г. Военный коммунизм: политика, практика, идеология. М., 1973. Автор некролога В. Брюса, Ян Топоровский

(Wlodzimierz Brus. Economist committed to market reforms and democracy in Poland. In: Guardian, 2007 november 13)

отметил, что в 1951–1952 г. Брюс с признанием отзывался о работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», в которой Сталин впервые изложил идею рыночного социализма, как это заметил в свое время Ф. Тёкеи. Подробнее об этом см.:

Krausz Т. A «sztálini szocializmus». In: Krausz T. Lenintöl Putyinig. La Ventana. Budapest, 2003. P. 98–99.

(обратно)

689

Ленин В. И. О задачах пролетариата в данной революции //Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 113–118.

(обратно)

690

Там же. С. 113, 114.

(обратно)

691

Там же. С. 115.

(обратно)

692

Там же. С. 116, 115.

(обратно)

693

Там же. С. 115, 116, 118. Новым элементом революционной программы было намерение отмежеваться от сторонников войны и от «центристской социал-демократии», а также «перешедших к буржуазии» оборонцев путем изменения названии партии (на «Коммунистическую партию»). Одновременно Ленин выдвинул предложение о создании нового, «революционного Интернационала». Из своих зарубежных революционных союзников Ленин назвал в «Апрельских тезисах» только Р. Люксембург, «назвавшую 4 августа 1914 г. германскую социал-демократию “смердящим трупом”». В том случае, если бы идея демократического мира была отвергнута другими странами, новая революционная власть, проводящая в жизнь антивоенную революционную политику, как предполагал тогда Ленин, начала бы «революционную войну»: «…Мы, при отказе германских, английских, французских и др. капиталистов на такой мир, повели бы сами революционную войну, призывая к союзу с нами рабочих всех стран». Там же. С. 264. Позже, в Брест-Литовске, тезис революционной войны придется сменить на практику «оборонной войны».

(обратно)

694

Там же. С. 115–116.

(обратно)

695

Ленин В. И. Из дневника публициста // Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 109–110. О сплочении различных революционных слоев общества Ленин писал: «Более 20-ти лет существует массовое социал-демократическое рабочее движение в России (если считать с больших стачек 1896 года). За этот большой промежуток времени, через две великие революции, красной нитью через всю политическую историю России тянется вопрос: рабочему ли классу вести крестьян вперед, к социализму, или либеральному буржуа оттаскивать их назад, к примирению с капитализмом». Там же. С. 111.

(обратно)

696

Миллер В. И. Революция в России. 1917–1918 гг. Проблемы изучения// Миллер В. И. Осторожно: история! ЭТЦ. М., 1997. С. 47–48.

(обратно)

697

Там же. С. 33–37. Согласно новейшим историческим исследованиям, в России накануне Февральской революции было от 10 до 24 тысяч большевиков. Во время апрельской конференции численность партии большевиков не превышала 50 тыс. человек, в то время как число меньшевиков к маю уже достигло 100 тысяч. В августе 1917 г., в период VI съезда РСДРП(б), численность партии большевиков составляла 200 тысяч, а накануне октября — 350 тысяч человек. Численность партии меньшевиков в конце 1917 практически не изменилась, по-прежнему составляла около 200 тысяч членов, а затем начала уменьшаться.

(обратно)

698

Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 124. Эта статья была написана в полемике с меньшевистским интеллигентом, сотрудником «Новой жизни» Н. Сухановым, «одним из лучших представителей мелкобуржуазной демократии» (который, между прочим, две недели спустя предоставил свою квартиру для проведения решающего совещания большевистского ЦК, так как его жена была большевичкой). Впервые статья была напечатана в газете «Рабочий», № 10, 14 (1) сентября 1917 г.

(обратно)

699

См. об этом книгу, вышедшую несколько десятилетий назад: Гимпельеон Е. Г. Советский рабочий класс 1918 1920 гг. Наука. М., 1974. С. 14 20, 26 27. Историографический обзор показывает, какие широкие исследования по этой теме велись в СССР, даже несмотря на идеологические ограничения.

(обратно)

700

Миллер В. И. Революция в России. С. 14; Волобуев П. В. Пролетариат и буржуазия в России в 1917 г. М., 1964. С. 15.

(обратно)

701

См.: Гапоненко Л. С. Рабочий класс России в 1917 г. М., 1970. С. 43, 71 72.

(обратно)

702

См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 8 9. В армии и на флоте к началу 1917 г. служило около 11 млн чел., то сеть 7,2 % населения страны; примерно 2/3 были крестьянами, около 20 % рабочими и примерно столько же представителями городских средних слоев. Среди 11 млн военнослужащих было 5,8 млн, т. с. около 53 %, русских. Ясно, что политическая борьба в армии отражалась на судьбе всего общества. Очень высокой была степень организованности солдатских масс, на I Всероссийском съезде советов было представлено 20,3 млн человек. Среди них было приблизительно 5,1 млн рабочих, 4,24 млн крестьян и 8,15 млн солдат. Далее, осенью 1917 г. солдаты составляли более половины партии эсеров, одну треть партии большевиков и почти пятую часть меньшевиков. См.: Миллер В. И. Революция в России. С. 20 21,23.

(обратно)

703

Н. А. Бердяев, например, верно отметил, что большевики имели гораздо более глубокие корни в русской революционной традиции, чем меньшевики, являвшиеся скорее марксистами-интеллигентами. Народный менталитет поддерживал большевиков, а нс другие социалистические партии, пытавшиеся и дальше экспериментировать е капитализмом. См.: Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. (Репринтное издание). Наука. М., 1990. С. 86 и далее.

(обратно)

704

Уже 7 марта 1918 г. в политическом отчете ЦК на VII съезде РКП(б) Ленин, говоря о развитии международного революционного процесса, подчеркнул: «Революция придет не так скоро, как мы ожидали. Это история доказала, это надо уметь взять как факт, надо уметь считаться с тем, что мировая социалистическая революция в передовых странах не может так легко начаться, как началась революция в России — стране Николая и Распутина, когда громадной части населения было совершенно все равно, какие там народы на окраинах живут, что там происходит. В такой стране начать революцию было легко, это значило — перышко поднять». Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 15–16.

(обратно)

705

Там же. Т. 34. С. 215, 225, 227.

(обратно)

706

Там же. С. 241.

(обратно)

707

Там же. С. 242 243. Письмо ЦК РСДРП(б) «Марксизм и восстание» обсуждалось и было одобрено на заседании ЦК 15 (28) сентября 1917 г. См. еще «Письмо председателю Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии И. Т. Смилге», написанное 27 сентября (10 октября) 1917 г. (Это письмо не предназначалось для опубликования и было напечатано лишь в 1925 г. Дело в том, что в этом письме Ленин организовывал конспиративную встречу и подготавливал свое возвращение в Петроград для немедленной военной подготовки вооруженного восстания.) Там же. С. 264–268.

(обратно)

708

Эти знаменитые строки содержатся в «Письме в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы большевикам», написанном 1 (14) октября 1917 г. после судьбоносного заседания ЦК, состоявшегося 10 октября. Там же. С. 340–341. В случае отказа от немедленного восстания Ленин собирался выйти из центрального органа партии: «Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии». Там же. С. 282.

(обратно)

709

Обычно ссылаются на написанную в конце сентября — начале октября 1917 г. работу Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?», в которой он писал о роли большевистской партии в деле захвата власти. Там же. С. 287 339. «…Решатся ли большевики взять одни в свои руки всю государственную власть? Я уже имел случай на Всероссийском съезде Советов ответить категорическим утверждением на этот вопрос в одном замечании, которое мне довелось крикнуть с места во время одной из министерских речей Церетели. И я не встречал ни в печати, ни устно заявлений со стороны большевиков, что нам не следовало бы брать одним власть. Я продолжаю стоять на той точке зрения, что политическая партия вообще — а партия передового класса в особенности — не имела бы права на существование, была бы недостойна считаться партией, была бы жалким нолем во всех смыслах, если бы она отказалась от власти, раз имеется возможность получить власть». Там же. С. 290–291.

(обратно)

710

В статье «К пересмотру нашей программы» Ленин так оценивал возможные альтернативы: «Мы не знаем, победим ли мы завтра, или немного позже. (Я лично склонен думать, что завтра, — пишу это 6-го октября 1917 года — и что можем опоздать с взятием власти, но и завтра все же есть завтра, а не сегодня.) Мы не знаем, как скоро после нашей победы придет революция на Западе. Мы не знаем, не будет ли еще временных периодов реакции и победы контрреволюции после нашей победы, — невозможного в этом ничего нет, — и поэтому мы построим, когда победим, “тройную линию окопов” против такой возможности». Там же. С. 374.

(обратно)

711

Р. Сервис пишет, что «большевики обещали выбранное народом правительство, но распустили Учредительное собрание». Service R. Lenin. Vol. III. P. 1. На самом деле все было сложнее, и сложившаяся ситуация должна рассматриваться в нескольких плоскостях. Это может быть показано в ходе взвешенного анализа, выводящего ход событий из конкретных обстоятельств политической классовой борьбы. Например, Сервис даже не ссылается на давно известные ученым факты: документы из архива партии эсеров ясно показывают, что уже в период избирательной кампании, в конце декабря 1917 г., правые руководители партии планировали в случае победы осуществить контрреволюционный поворот совместно с киевской Радой, Калединым на Дону и кавказскими и приволжскими националистическими организациями и группировками. (Помимо этого, как известно, шла подготовка к выступлению кадетов и вооруженной контрреволюции.) См.: Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства 1917–1918. Наука. М., 1987. С. 273–281.

(обратно)

712

Ленин В. И. О конституционных иллюзиях // Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 37. (Впервые напечатано 4 и 5 августа 1917 г. в газете «Рабочий и солдат».) В статье «За деревьями не видят леса» Ленин спорил с Мартовым, который в августе отказался от своей прежней оценки июльских дней, когда он требовал перехода власти к Советам. Свой августовский поворот Мартов объяснял тем, что переход власти к Советам возможен «лишь в процессе гражданской войны». Однако Ленин возражал ему, указав на то, что гражданская война уже началась именно в июльские дни. При этом Ленин различал монархистскую и буржуазную контрреволюцию, «бонапартистскую буржуазную контрреволюцию», которая, собственно говоря, воплотилась в деятельности Временного правительства, принудившего большевиков уйти в подполье. Там же. С. 80 и далее. (Статья впервые была опубликована в газете «Пролетарий» № 6, 1 сентября (19 августа) 1917 г. с подписью: Н. Карпов.)

(обратно)

713

Там же. С. 36.

(обратно)

714

Ленин В. И. О компромиссах. Там же. С. 134. (Впервые напечатано в газете «Рабочий путь» № 3, 19 (6) сентября 1917 г.)

(обратно)

715

Там же. С. 266. Этот тезис Ленин повторил 1(14) октября 1917 г. в «Письме в ЦК, МК, ПК и членам Советов Питера и Москвы большевикам»: «С левыми эсерами мы явное большинство в стране… Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас». Там же. С. 340. См еще: Заседание Центрального Комитета РСДРП(б) 16(29) октября 1917 г. Доклад. Там же. С. 394–395. По мере приближения восстания Ленин все менее оптимистично относился к выборам в Учредительное собрание, но не отрицал необходимости их проведения. «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, — считал он, — бессмысленно, ибо это значит усложнить нашу задачу». Заседание Центрального Комитета РСДРП(б) 10 (23) октября 1917 г. Доклад. Там же. С. 392. Причиной более пессимистичного (реалистичного) настроения Ленина было то, что он считал трудным привлечение голосов сторонников левых эсеров, так как левые эсеры еще не создали отдельной партии.

(обратно)

716

Например, российский историк Л. Г. Протасов в своей работе об истории Всероссийского учредительного собрания (Всероссийское учредительное собрание: история рождения и гибели. РОССПЭН. М., 1997) представляет дело так, будто бы Учредительное собрание являлось предысторией «вестернизации» 1991 г., причем в обоих случаях можно говорить о прогрессивном «цивилизационном переломе». Западнический автор настолько увлекся, что в качестве аксиомы провозгласил Учредительное собрание высшей стадией демократии, как будто один институт может быть отождествлен с системой властных отношений.

(обратно)

717

Фроянов И. Я. Октябрь семнадцатого (глядя из настоящего). Изд-во СПУ. Санкт-Петербург, 1997.

(обратно)

718

В сборнике, выпущенном к 70-летию О. Н. Знаменского его учениками и коллегами, он назван уже «российским» историком. Историк и революция. Изд-во «Дмитрий Буланин». СПб., 1999. См. еще: Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства.

(обратно)

719

Знаменский О. Н. Всероссийское учредительное собрание: история созыва и политического крушения. Л., 1976; Он же. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль-октябрь 1917 г.). Л., 1988. После смены общественного строя Л. Г. Протасов в своей упомянутой выше книге вступил с ним в полемику, изображая Учредительное собрание «центральной идеей русской национальной мысли», на которой настаивали с момента своего образования, т. е. с рубежа веков или — самое позднее — с Первой русской революции, все политические партии и организации, требовавшие его созыва. Проблема заключалась «лишь» в том, что практически все политические партии и организации по-разному представляли себе функции и характер Учредительного собрания.

(обратно)

720

См. опубликованный в 1994 г. доклад руководимой Иммануилом Валлерстайном Комиссии Гульбенкяна:

A társadalomtudományok jövöjéért: nyitás és újjászervezés. Napvilág Kiadó. Budapest, 2002. P. 54, etc.

(обратно)

721

В одной из своих статей Иван Харшани затронул историческую проблему определения характера системы в связи с изучением испанского либерализма. См.:

Harsányi I. A spanyol Liberalizmus történeti útja.. In: Múltunk, 1998, № 3–4. P. 299–343.

Кажется, что в полупериферийных европейских странах от России до Испании существует некая общая тенденция, заключающаяся в том, что в острые исторические периоды, во время гражданской войны либерализм теряет здесь свою почву, перестает существовать как самостоятельная политическая сила, его политическая судьба во многом зависит от той роли и от тех интересов, которыми располагает буржуазная демократия развитых стран в полупериферийном регионе. Там же. С. 310–311.

(обратно)

722

Представляется характерным, что еще несколько лет назад на одном из «юбилейных» заседаний в Институте политической истории снова были подняты старые вопросы, типичные для историографических дискуссий, ведущихся ныне в нашем регионе. Отредактированный протокол заседания был опубликовал Л. Шипошем:

А XX. század az 1945 utáni történetirásban. In: Múltunk, 1999, № 2. P. 233–257.

С точки зрения интересующей нас проблемы стоит коснуться выступления И. Ромшича и П. Шипоша. Там же. С. 244–257. Ромшич подчеркнул, что режим Хорти, за исключением его «начала и конца», не был репрессивным режимом террора. Однако возникает вопрос, где начинается «начало» и «конец» режима. П. Шипош предостерегал от упрощений. Входят ли в понятие «репрессивный режим террора» жандармская власть в деревне, с помощью которой правящие классы удерживали в подчинении «три миллиона нищих», казнь Шаллаи и Фюрста, законы о евреях, нападение на Югославию и СССР, убийства на Украине, холокост в Кёрёшмезё и т. д.? Правда, режим Хорти не был фашистской диктатурой, но его вполне можно определить как «парламентскую диктатуру», при которой парламент является скорее карикатурой западноевропейских парламентов. Фашистская диктатура в Италии до 1926 г. функционировала в рамках «многопартийного» парламента, однако вряд ли этим определялся характер режима. Следовательно, количество партий само по себе еще не является решающим аргументом по вопросу о демократии и диктатуре, особенно если принять во внимание богатство форм демократии и диктатуры, не говоря уже о том, что и демократия содержит черты диктатуры не только в политической, но и прежде всего в экономической и социальной сфере.

(обратно)

723

Сошлемся здесь на расстрелявший легитимный парламент режим Ельцина, который можно определить как своеобразную комбинацию авторитарного и элитарного парламентаризма. Характерные черты такого режима в различных пропорциях присутствуют после смены общественного строя и в государственном устройстве других стран Восточной Европы. Об этом см.:

Краус Т. О ельЦИНИЗМЕ // Ельцинщина. Magyar Ruszisztikai Intézet. Budapest, 1993. С. 75–103;

Конец ельцинщины. Magyar Ruszisztikai Intézet. Budapest, 1999.

(обратно)

724

Это очень хорошо сформулировал А. Рабинович в своей замечательной истории революции: «…Массы в Петрограде, которые в той или иной степени поддерживали большевиков, выступавших за свержение Временного правительства, сделали это не потому, что как-то симпатизировали идее прихода к власти одних большевиков, а потому, что верили: над революцией и съездом нависла угроза. Только создание представительного полностью социалистического правительства — за которое, как считали массы, и выступали большевики — могло дать им надежду, что не будет возврата к ненавистной жизни при старом режиме, что удастся избежать смерти на фронте, что Россия сумеет быстро выйти из войны и, вообще, жизнь станет лучше». Рабинович А. Большевики приходят к власти: Революция 1917 года в Петрограде. Прогресс. М., 1989. С. 334. (Первоначальное издание на английском языке:

Rabinowitch A. The Bolsheviks Come to Power: The Revolution of 1917 in Petrograd. W. W. Norton and Co. New York, 1976.)

(обратно)

725

Luxemburg R. Az orosz forradalom. In: Rosa Luxemburg és az orosz forradalom. ELTE ÁJTK, Politikatudományi Füzetek. Budapest, 1983.

К работе P. Люксембург мы еще вернемся, а пока лишь заметим, что высказанная ею критика свидетельствовала о том, что революционная диктатура (диктатура большевистской партии) и институты рабочего самоуправления существовали и рядом друг с другом, переплетаясь и усиливая друг друга и противостоя друг другу.

(обратно)

726

В этой связи см. сентябрьский документ в кн.: Учредительное собрание. Россия 1918. Стенограмма и другие документы. «Недра». М., 1991. С. 25–27.

(обратно)

727

Там же. См. еще: Запись Особой комиссии по составлению проекта основных законов при Временном правительстве. Заседание 14 октября 1917 года. № 2. Там же. С. 35–38.

(обратно)

728

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 25.

(обратно)

729

Л. Г. Протасов подробно описал события этого дня. См.: Протасов Л. Г. Всероссийское учредительное собрание. С. 305–308.

(обратно)

730

Нельзя доказать, что приказ на эту акцию был дан большевистским центром, который к тому же и не был в ней заинтересован, так как во время Учредительного собрания советское правительство как раз пыталось доказать свои мирные намерения. Согласно протестам, сформулированным меньшевиками и эсерами, участвовавшими в демонстрации в защиту Учредительного собрания, «братоубийственный» расстрел демонстрации 5 января был осуществлен красногвардейцами. В этих документах говорилось о дюжинах жертв, а ответственность за произошедшее возлагалась на Ленина. См.: Меньшевики в большевистской России. 1918–1924 г. Меньшевики в 1918 году. РОССПЭН. М., 1999. С. 92–102.

(обратно)

731

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 26.

(обратно)

732

Там же.

(обратно)

733

Там же. С. 28–33.

(обратно)

734

О социальном фоне гражданской войны см.:

Party, State and Society in the Russian Civil War. Explorations in Social History. (Eds. D. P. Kocnkcr, W. G. Rosenberg, R. G. Suny). Bloomington, Indiana University Press, 1992.

Богатый материал о тенденциях разрастания массового насилия содержится в кн.: Булдаков В. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. РОССПЭН. М., 1997.

(обратно)

735

См.: Ненароков А., Павлов Д., Розенберг У. В условиях официальной и полуофициальной легальности. Январь декабрь 1918 г.// Меньшевики в большевистской России. С. 25.

(обратно)

736

Протасов Л. Г. Всероссийское учредительное собрание. С. 12 20 и далее.

(обратно)

737

Точки зрения по тактическим вопросам определялись тем, какой политической силе удастся использовать в своих целях Учредительное собрание в период революции. Было очевидно, что в условиях царизма невозможно созвать Учредительное собрание, так как это означало бы конец самодержавия, установление республики. Конечно, в России существовали утопии, провозглашавшие либеральную идею конституционной монархии, как будто Россия могла перенять английскую модель развития. Наиболее влиятельным представителем этой идеи был министр иностранных дел Временного правительства, известный историк П. Н. Милюков.

(обратно)

738

Соответствующие данные и их анализ см. в кн.: Городецкий Е. Н. Рождение Советского государства. С. 268–269.

(обратно)

739

Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 134–135.

(обратно)

740

Там же. С. 139.

(обратно)

741

См. убедительный анализ В. И. Миллера: Миллер В. И. Гражданская война: исторические параллели // Миллер В. И. Осторожно: история! С. 143 152.

(обратно)

742

Историк Г. А. Бордюгов, занимающийся этой тематикой, так характеризует безальтернативность сложившейся исторической ситуации: в 1917 г. «на политическую арену легально выходят две альтернативные формы демократии, советская, неопробованная, и “учредиловская”, опирающаяся на думские традиции и тяготеющая к европейским образцам. Носители обоих типов демократии обещали народу вывести страну из мировой войны и глубочайшего кризиса, причем на началах, исключающих режим Усиленной или Чрезвычайной охраны, с правилами которых, начиная с 1881 г., успело хорошо познакомиться большинство территорий Российской империи. История предоставила обеим сторонам и большевикам, и их политическим оппонентам возможность проверить эту ключевую установку. Довольно быстро идеи демократии лишились массовой поддержки. И советская и “учредиловская” ее формы, нс найдя способы соглашения и компромисса, оказались в состоянии кризиса, сворачивают на путь использования казалось бы отживших систем. Выбор страна совершает нс между советской и “учредиловской” формой демократии, а между диктатурами “красной” и “белой”. Советская демократия подчинила свои принципы однопартийной, обраставшей наслоениями милитаризма, диктатуре, “учредиловская” стала сотрудничать, а потом и подчинилась белым генералам, с их реставраторскими устремлениями». См.:

Borgyugov G. A «különleges rendszabályok és a rendkivüli állapot» a Szovjet Koztársaságban és a többi államalakulatban Oroszország területén 1918 1920-ban. In: 1917 és ami utána következett. P. 19 и далее.

(обратно)

743

Там же. Р. 19 20. Систематическую историю диктатур, установленных белыми генералами, см. в кн.:

A tábomokok diktatúrái a diktatúrak tábomokai. Fehérgárdista rezsimek az oroszországi polgárháborúban 1917 1920. Magyar Ruszisztikai Intczet. Budapest, 2005.

(обратно)

744

См. об этом: Злоказов Г. И., Иоффе Г 3. Из истории борьбы за власть в 1917 году. Сборник документов. ИРИ РАН. М., 2002. С. 44 46. (См. также все «Введение».)

(обратно)

745

После того как советское правительство (СНК) особым постановлением от 27 октября подтвердило ранее назначенный срок проведения выборов, 12 ноября, Центральный Исполнительный Комитет, исходя из принципов истинной демократии и истинного народного представительства, издал 21 ноября декрет о праве «отзыва избирателями своих выборных», назвав это право «принципиальным положением истинного демократизма». Учредительное собрание. С. 54, 56.

(обратно)

746

Там же. С. 57.

(обратно)

747

«Врагам народа, помещикам и капиталистам, не должно быть места в Учредительном собрании! Спасти страну может только Учредительное собрание, состоящее из представителей трудовых и эксплуатируемых классов народа!» Там же. С. 58–59. Уже в конце 1917 г. был издан декрет об аресте членов руководящих учреждений партии кадетов. См.: Декреты Советской власти. Т. 1. М., 1957. С. 161–162, 540.

(обратно)

748

Учредительное собрание. С. 61.

(обратно)

749

Там же. С. 61–62.

(обратно)

750

Там же. С. 64–66, а также: Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 221–223.

(обратно)

751

Carr Е. Н. The Bolshevik Revolution. Vol. I. См. Главу 1.

(обратно)

752

См. стенограмму заседания в кн.: Учредительное собрание. С. 68–69.

(обратно)

753

Там же. С. 68–71.

(обратно)

754

Там же. С. 140–142.

(обратно)

755

6 января 1918 г. был обнародован декрет о роспуске Учредительного собрания. Там же. С. 66–67.

(обратно)

756

Там же. С. 67.

(обратно)

757

Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 232.

(обратно)

758

Там же. С. 236. «Когда я слышу от противников Октябрьской революции крики о несбыточности и утопичности идей социализма, я обыкновенно в таких случаях задаю им простой и ясный вопрос: что заявление — Советы? Результатом чего является нарождение этих небывалых еще в истории развития мировой революции народных организаций»? Ленин В. И. Речь о роспуске Учредительного собрания на заседании ВЦИК 6(19) января 1918 г. // Там же. С. 238–239. «…Все, кто указывает нам на то, что мы, когда-то защищая Учредительное собрание, теперь его “разгоняем”, - у тех мысли нет ни зерна……Пока существует Каледин, и под лозунгом “вся власть Учредительному собранию” скрывается лозунг “долой Советскую власть”, мы гражданской войны не избегнем, ибо ни за что на свете Советской власти не отдадим»! Там же. С. 240, 242.

(обратно)

759

Ленин по-разному объяснял относительно слабые результаты большевиков на выборах. Большинство, достигнутое эсерами, он отчасти относил на счет того, что избирательные списки были составлены на основании положения, существовавшего до революции, вследствие чего в них не было левых эсеров. Но, как бы то ни было, для Ленина и большевиков советская власть и буржуазно-демократический парламентаризм были и оставались несовместимыми.

(обратно)

760

Более известное обобщение этой позиции можно обнаружить в полемике Ленина с Каутским, в которой указанное противоречие получило почти парадигматическое выражение. См.: Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Ленин В. И. ПСС. Т. 37. С. 235–338. Эта полемическая работа была ответом на брошюру К. Каутского «Диктатура пролетариата», в которой указывалось на противоречия политического угнетения. В своей работе Ленин, ссылаясь на «Государство и революцию», бичевал буржуазно-либеральное «вырождение» Каутского и вождей II Интернационала и одновременно оправдывал подавление протестов рабочих в России, как будто диктатура пролетариата может использоваться и против пролетариата, и указывал на то, что «диалектика конкретна и революционна, “переход” от диктатуры одного класса к диктатуре другого класса она отличает от “перехода” демократического пролетарского государства к не-государству (“отмирание государства”)». Там же. С. 336. Но можно ли перейти к «не-государству» вопреки сопротивлению значительной части пролетариата?

(обратно)

761

Об антивластной традиции рабочей самоорганизации см.: Чураков Д. Протестное движение рабочих в период складывания советского государства // Альтернативы, 1992, № 2. С. 98 101.

(обратно)

762

Бытовые факты жизни, социальная, экономическая и политическая природа голода раскрыты в монографии: Илюхов А. А. Жизнь в годы перемен: материальное положение городских жителей в годы революции и гражданской войны. РОССПЭН. М., 2007. Значение огромного фактического материала, накопленного в этой книге, не уменьшается из-за того, что интерпретация, предложенная ее автором, пронизана характерными сегодня антикоммунистическими эмоциями, что напоминает обязательную «идеологичность» работ советской эпохи.

(обратно)

763

Уже тогда на основании характерной ностальгии были сформулированы такие лозунги, как «долой большевиков, долой конину, давай царя, давай свинину». Правда, до октября рабочие в большинстве своем активно поддерживали лозунг Учредительного собрания, которое, по их мнению, должно было спасти Россию от самодержавия и лишений, дать землю крестьянам и т. д. При этом Учредительное собрание не противопоставлялось советам, воспринималось в качестве своего рода «народного революционного центра», однако тот факт, что земля была дана советами, а не Учредительным собранием, в. значительной мере ослабило симпатию к последнему даже в провинции, ведь большинство провинциального населения не приняло участия в выборах.

(обратно)

764

См.: Чураков Д. Протестное движение рабочих.

(обратно)

765

В советской исторической науке в течение десятилетий восстание изображалось так, как будто оно было организовано белогвардейцами или «меньшевистско-эсеровской контрреволюцией». Историки исходили из того, что в случае победы Кронштадтский мятеж привел бы к «победе контрреволюции». См., напр.: Шетинов Ю. А. Мелкобуржуазные партии в Кронштадтском мятеже 1921 года // Вестник Московского университета, 1974, № 3. С. 28. По данным автора статьи, на острове Котлин было 27 тыс. матросов и около 30 тыс. гражданских жителей, в том числе более 2200 коммунистов.

(обратно)

766

Обращение Временного революционного комитета к крестьянам, рабочим и красноармейцам // Кронштадт 1921. Документы о событиях в Кронштадте весной 1921 года. (Сост. В. П. Наумова, А. А. Косаковского). М., 1997. С. 55–56.

(обратно)

767

См. написанную на основании архивных документов статью: Яров С. В. Рабочие и Учредительное собрание: 1921 // Историк и революция. СПб., 1999. С. 201–214.

(обратно)

768

Luxemburg R. Az orosz forradalom.

(обратно)

769

Историческое изложение этой проблематики см. в кн.: Краус Т. Советский термидор.

(обратно)

770

Протокол допроса Дана // Кронштадт. 1921. С. 267.

(обратно)

771

Luxemburg R. Az orosz forradalom. P. 15, 25.

(обратно)

772

Там же. P. 27 28. Экономических проблем я коснусь в 8-й главе настоящей книги.

(обратно)

773

Там же. С. 29.

(обратно)

774

Подробнее об этом см.:

Иоффе Г. 3. Колчаковская авантюра и ее крах. Изд-во «Мысль». М., 1983. С. 56–63 и

KrauszT. Az Összoroszországi Alkotmányozó Gyülés és a bolsevikok // Dél-Európa vonzásában. Tanulmányok Harsányi Iván 70. születésnapjára. Pécs, 2000. P. 1–15. (Отдельный оттиск).

(обратно)

775

Иоффе Г. 3. Колчаковская авантюра и ее крах. С. 60–63. В Самаре, а потом и на различных сибирских территориях (на Урале, в Омске и т. д.) возникли группировки под лозунгом Учредительного собрания, там, где была свергнута советская власть, создавались территориальные эсеровские правительства, однако лишь самарское «правительство» претендовало на всероссийское значение, остальные политические образования, как правило, быстро маргинализировались и дробились, оказались неспособными образовать «центр» между крайними правыми и левыми. См.:

Zayer Rupp S. The Struggle in the East: Opposition Politics in Siberia, 1918. Pittsburgh, 1998. (The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies, No. 1304.)

(обратно)

776

Л. Г. Протасов принимает всерьез перспективу производственной демократии, фигурировавшую среди целей Учредительного собрания (Протасов Л. Г. Всероссийское учредительное собрание. С. 324), хотя на самом деле она была аутентичной частью теоретической программы большевиков в «Государстве и революции». Протасов как будто не понимает, что на основании капиталистической частной собственности невозможна никакая производственная демократия.

(обратно)

777

См., например, принятый 3 января и выполнявший функцию конституции документ («Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа»), подготовленный от имени ВЦИК и отвергнутый Учредительным собранием.

(обратно)

778

Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 58.

(обратно)

779

Богатый материал по этому вопросу содержится в кн.: Гимпельсон Е. Г. Советы в годы интервенции и гражданской войны. «Наука». М., 1968.

(обратно)

780

Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 481.

(обратно)

781

История сталинизма, означавшего гибель непосредственной демократии, не является темой настоящей книги. Мною сделано уже несколько попыток освещения этой темы, в том числе и в уже цитированной книге Államszocializmus.

(обратно)

782

Много лет назад я тоже занимался принадлежавшей Рожкову концепцией русской истории. См.:

Krausz T. Pártviták és történettudomány. Pp. 113, 62–65, 119, 143–145.

Однако до сих пор мало говорилось о том, что Рожков, как меньшевик, и после 1917 г. активно занимался политикой.

(обратно)

783

В 1922 г. Рожков, по предложению Ленина, был выслан из Петрограда в Псков, где он работал до смерти, наступившей в 1927 г. В этой связи см. письмо Ленина Сталину, которое тоже не было опубликовано в советское время. Ленин В. И. Неизвестные документы. С. 545, 579–580.

(обратно)

784

Там же. С. 268–269. Письмо Рожкова, написанное 11 января 1919 г., см. еще в кн.: Меньшевики в большевистской России. Меньшевики в 1919–1920 гг. РОССПЭН. М., 2000. С. 78–79.

(обратно)

785

Ленин В. И. Неизвестные документы. С. 268.

(обратно)

786

Этот комплекс явлений документируется огромным архивным материалом: Общество и власть. Российская провинция. Т. 1. 1917 — середина 30-х годов. Москва — Нижний Новгород — Париж, 2002. Трудности, с которыми столкнулась новая власть, адресованные центральной власти просьбы об оружии и поддержке в борьбе с хаосом, бандитизмом и «кулаками» в парадигматической форме отражаются, например, в «Отчете работы 1-го отряда коммунаров в г. Воскресенском и рядом лежащих деревнях», датированном 3 октября 1918 г. Там же. С. 65–69.

(обратно)

787

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 268.

(обратно)

788

«Сохраните Ваш аппарат снабжения и продолжайте его использовать, но не монополизируйте торговлю ни одним предметом питания, даже хлебом… Если Вы этого не сделаете, — сделают Ваши враги. Нельзя в XX веке превращать страну в конгломерат средневековых замкнутых местных рынков: в наше средневековье, когда население в пределах нынешней Советской России было в 20 раз меньше, это было естественно. Теперь это — вопиющая нелепость». Там же.

(обратно)

789

Там же.

(обратно)

790

Подробнее об этом см.: Краус Т. Советский термидор. С. 49–53.

(обратно)

791

Письмо Н. А. Рожкову. 29 января 1919 г.// В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 266–267.

(обратно)

792

В ответном письме Ленин в очень вежливой форме реагировал на предложения Рожкова: «Николай Александрович! Очень рад был Вашему письму — не по его содержанию, а потому, что надеюсь на сближение благодаря общей фактической почве советской работы». Там же. С. 266.

(обратно)

793

Там же. С. 270–276.

(обратно)

794

Там же. С. 267. Характерную предупредительную информацию о трудностях с продовольствием Президиум ВЦИК получил 28 марта 1919 г. из Самары от известного военного руководителя М. В. Фрунзе, требовавшего срочной посылки «ответственных лиц» в Уральск: «Грозит гибелью запасов продовольствия, а также мяса, рыбы. При изобилии продуктов наблюдается исчезновение их с рынка, и на этой почве растут озлобления». Переписка Секретариата ЦК РКП(б) с местными партийными организациями. (Январь-март 1919 г.). Сборник документов. М., 1971. С. 521.

(обратно)

795

Ленин. В. И. Неизвестные документы. С. 267.

(обратно)

796

Там же. С. 269.

(обратно)

797

Логинов В. Т. Послесловие. Там же. С. 584.

(обратно)

798

Не случайно, что позже Ленин вернулся к этой тематике. В 1919 г. он опубликовал в декабрьском номере журнала «Коммунистический Интернационал» пространную полемическую статью об Учредительном собрании, в которой объяснял причины победы большевиков в свете данных о выборах в Учредительное собрание. Ленин был прав в том, что в конечном итоге судьбу революции решили не выборы, а исход гражданской войны (Ленин В. И. Выборы в Учредительное собрание и диктатура пролетариата // Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 1–24).

(обратно)

799

Из письма Ю. О. Мартова С. Д. Щупаку. Берлин, 23 декабря 1921 г. // Меньшевики в 1921–1922 гг. РОССПЭН. М., 2002. С. 393.

(обратно)

800

Luxemburg R. Az orosz forradalom. P. 35.

(обратно)

801

Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Переворот в науке, произведенный господином Евгением Дюрингом // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2-е изд. М., 1961. С. 189.

(обратно)

802

Об этой истории см. наш сборник:

GULAG. A szovjet táborrendszer története. Tanulmányok és dokumentumok. Szerk.: Krausz Tamás. Pannonica. Budapest, 2001.

(обратно)

803

См.: Trotsky L. Young Lenin. New York, 1972.

Наша ссылка дана по русскому переводу этой книги: Троцкий Л. Дневники и письма / Под ред. Ю. Фельштинского. Harvard, Houghton Library, Hermitage, 1986. С. 190–191.

(обратно)

804

Ленин В. И. ПСС. Т. 13. С. 366 367.

(обратно)

805

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 27.

(обратно)

806

См.: Булдаков В. Красная смута.

(обратно)

807

См.: Евреинов Н. История телесных наказаний в России. СПб., 1913.

(обратно)

808

Buharajev V. 1917 — Az obscsina-forradalom pirruszi gyözelme. In: 1917 és ami utána következett. P. 47–48.

Характеризуя традиционный крестьянский образ жизни, автор пишет о том, что в 1917 I. реализовывались соображения этики выживания: «Крестьяне стремились защитить от насилий “своих” помещиков, новых помещиков, конечно, уже не щадили. Сельская община была беспощадна с теми, кто использовал землю не в традиционных целях натурального хозяйства, а ждал от нее прибыли, с купцами, банками и всеми, кто непосредственно не занимался обработкой земли». Там же.

(обратно)

809

Из революции, из некой необъяснимой болезненной мании власти, присущей Ленину и большевикам, выводит красный террор Ю. Г. Фельштинский, сотрудник Архива Троцкого Хогтонской библиотеки Гарвардского университета, получивший известность еще в 1980-е гг. (Фелыптинскй Ю. Г. О терроре и амнистиях первых революционных лет // ВЧК-ГПУ. Документы и материалы. (Ред. Ю. Г. Фельштинский). Изд-во гуманитарной литературы. М., 1995. С. 3–25).

(обратно)

810

Иоффе Г. 3. Белое дело. Генерал Корнилов. Л., 1989. С. 233.

(обратно)

811

В уже упомянутой работе В. И. Миллер отметил, что насилие и террор пустили такие глубокие корни во время гражданской войны, что их «воздействие» чувствовалось и десятилетиями позже в таких событиях, как уничтожение польских офицеров в Катыни или, например, в акциях власовцев и красновцев, действовавших в составе Вермахта. См.: Миллер В. И. Осторожно: история! С. 62.

(обратно)

812

Бакунин М. А. К офицерам Русской армии // Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. «Археографический центр». М., 1997. С. 280, 281.

(обратно)

813

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 29, 30.

(обратно)

814

Это доказывается ныне уже огромным архивным материалом. Из новых публикаций см., например: «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934). Т. 1.4. 1. ИРИ РАН, The Edwin Mellen Press, N. Y., London, Canada, 2000.

Естественно, Ленин тоже получил первые обзорные донесения ЧК-ОГПУ, из которых явствовало, что для широких кругов населения характерно сопротивление советской власти или скорее неопределенное недовольство из-за голода, хаоса и нестабильности.

(обратно)

815

Так, в записке в Военно-революционный комитет он спрашивал: «Есть ли бумажка от Военно-революционного комитета, чтобы спирт и вина не выливались, а тотчас были проданы в Скандинавию? Написать ее тотчас». 9 (22) ноября 1917 г. ВРК принял соответствующее решение: «Реквизированное вино (30 000 ведер) вывезти за границу». См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 5, 403.

(обратно)

816

В записке наркому продовольствия А. Д. Цюрюпе, написанной 10 августа 1918 г., Ленин писал: «Я предлагаю “заложников” не взять, а назначить поименно по волостям. Цель назначения: именно богачи, как они отвечают за контрибуцию, отвечают жизнью за немедленный сбор и ссыпку хлеба. Инструкция такая (назначить “заложников”) дается а) комитетам бедноты, б) всем продотрядам…». Там же. С. 145.

(обратно)

817

Там же. С. 267, 474–475.

(обратно)

818

Там же. С. 272, 476–477.

(обратно)

819

Письмо Г. Е. Зиновьеву, а также Лашевичу и другим членам ЦК от 26 июня 1918 г.: «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную… Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает». Там же. С. 106. Телеграмма И. В. Сталину в Царицын. 7 июля 1918 г. в 1 час ночи: «Сегодня около 3-х часов дня левый эсер убил бомбой Мирбаха. Это убийство явно в интересах монархистов или англо-французских капиталистов. Левые эсеры, не желая выдать убийцу, арестовали Дзержинского и Лациса и начали восстание против нас. Мы ликвидируем сегодня же ночью беспощадно и скажем народу всю правду: мы на волосок от войны. У нас заложниками сотни левых эсеров. Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов, ставших орудием в руках контрреволюционеров». Там же. С. 114.

(обратно)

820

Там же. С. 338. См.: Фельштинский Ю. Г. О терроре и амнистиях. С. 19.

(обратно)

821

В обостренной исторической ситуации была использована и такая форма массового террора, как распространившиеся во время мировой войны «концентрационные лагеря» (конечно, не тождественные сталинским, а тем более — гитлеровским): «Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города» (Ленин В. И. ПСС. T. 50. С. 143–144).

(обратно)

822

Там же. С. 381, 495.

(обратно)

823

Можно сослаться, например, на письма Н. П. Брюханову от февраля 1919 г. и на телеграмму Ярославскому губисполкому. См.: Там же. С. 260, 256.

(обратно)

824

Партийные документы, связанные с организацией ОГПУ, см. в кн.: Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. (Под ред. А. Н. Яковлева). МФД. М., 2003. С. 10–27.

(обратно)

825

Ленин В. И. ПСС. T. 45. С. 189–190.

(обратно)

826

См.: «Совершенно секретно». С. 22.

(обратно)

827

Ежемесячные обзоры ОГПУ, информировавшие советское руководство о настроении населения, представляли собой новую форму экономической и политической информационной деятельности органов государственной безопасности, появившуюся во второй половине 1921 I. Эти обзоры подготавливались на основе информации областных — губернских органов безопасности и милиции, а также государственных, партийных и профсоюзных организаций. Обзоры, конечно, посылались и Ленину и в хронологически систематизированной форме хранились в его архиве. Третья Всероссийская конференция чрезвычайных комиссий (июнь 1919 г.) возложила ответственность за сбор политической информации на Секретный отдел ВЧК. В декабре 1921 г. в составе нового Секретно-оперативного управления был создан Информационный отдел (ИНФО). Эта система была еще более усовершенствована при создании ГПУ. В обзорах «следовало отражать настроение “всех групп населения и факторов, влияющих на изменение этих настроений," в частности связанных с мероприятиями советской власти…». Виноградов В. К. Об особенностях информационных материалов ОГПУ как источника по истории советского общества // «Совершенно секретно». С. 31, 33, 43, 45 и далее.

(обратно)

828

Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 354–356.

(обратно)

829

В своих статьях и прочих документах Ленин и Троцкий часто ссылались expressis verbis на то, что НЭП объективно создал «новых» социальных и политических противников советского режима. Об этом свидетельствует написанное тогда письмо Троцкого о взаимоотношениях между партией и государством: Пометка на письме Л. Д. Троцкого членам Политбюро ЦК РКП(б) // В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 513–514. В связи с церковью и высылкой групп интеллигенции см.: Там же. С. 515–523, 544–547, 550–559.

(обратно)

830

Как мы видели, конкретные события и определенный «психоз» были связаны и с введением красного террора летом 1918 г., это отразилось, например, и на судьбе царской семьи. Судьба царя сложилась иначе, чем планировалось заранее, большую роль в ней сыграли спонтанные элементы. Казнь царской семьи (17 июля 1918 г.) обычно служит в современных работах доказательством «кровожадности» Ленина, хотя Ленин и советское руководство собирались обнародовать преступления царя на открытом судебном процессе. Этот процесс не состоялся по политическим причинам. Между прочим, нет никаких прямых доказательств того, что Ленин лично дал указание о казни царской семьи. Решение было принято в зависимости от актуальной политической и военной ситуации, так как возникли опасения, что царь и его наследники будут освобождены и станут эмблематичными фигурами контрреволюции. Вскоре после казни белые действительно заняли Екатеринбург. Документ о казни был подписан председателем Исполкома Уральского совета А. Г. Белобородовым в Екатеринбурге, где содержалась под стражей царская семья. Этот документ оповещал общественное мнение о том, что «Президиум Областного совета постановил расстрелять бывшего царя Н. Романова. В ночь на 16 июля 1918 г. приговор приведен в исполнение». Содержавшаяся в документе ссылка на царскую семью была вычеркнута от руки, поскольку и уральские большевики считали необходимым умолчать о казни детей, собственно говоря, стыдились ее, как не упоминалось о ней и позже в советской исторической науке. Документ о казни уже давно хорошо известен, так как его разборчивая цветная фотокопия была опубликована несколько десятилетий назад в кн.: Bildung der Russischen Revolution. Berlin-Frankfurt/M, 1978; репринт 1979. P. 179.

(обратно)

831

О голоде см.: Илюхов А. А. Жизнь в годы перемен. Особенно с. 184–185.

(обратно)

832

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 304–306.

(обратно)

833

Секретарь ИККИ Я. А. Берзин, бывший в то время полпредом РСФСР в Швейцарии, в интересах более положительной международной оценки страны считал неправильным арест членов комитета. Ленин в личном письме Берзину дал на это грубый ответ, заметив, что Ж. Нулансу, бывшему французскому послу в России, который в 1921 г. был председателем «Международного комитета помощи России по борьбе с голодом», именно для сохранения международного престижа «надо было дать в морду». См.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 468.

(обратно)

834

В наши дни доступно огромное количество архивных материалов об изъятии церковных ценностей, что в значительной степени является заслугой А. Н. Артизова и его коллег. См.: «Очистим Россию надолго…». Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 (Под ред. А. Н. Артизова, В. С. Христофорова). МФД. М., 2008. Сборник объемом в 800 страниц, содержащий основную документацию, касающуюся высылки интеллигенции, включает в себя 377 архивных документов. См. еще: Артизов А. Н. «Очистим Россию надолго…». К истории высылки интеллигенции в 1922 г. // Отечественные архивы. 2003. № 1. С. 65–97. См. также иную интерпретацию истории «философского парохода»: Дмитриева Н. А. «Летучий голландец» российской интеллигенции. Очерки истории философского парохода // Скепсис № 3/4, 2005. С. 79–102.

(обратно)

835

Н. Н. Покровский опубликовал документы об отношениях советской власти и церкви и в предисловии к публикации подробно проанализировал обстоятельства изъятия церковных ценностей: Политбюро и церковь 1922–1925 гг. РОССПЭН. М.-Новосибирск, 1997. См еще: Покровский Н. Н. Источниковедение советского периода. Документы. Политбюро первой половины 1920-х гг. // Археографический ежегодник за 1994 г М., 1996. С. 18–46.

(обратно)

836

Несмотря на свою враждебность церкви и религии, Ленин в интересах политической целесообразности не раз выступал против местных перегибов, примером чего может служить его записка от 2 апреля 1919 г., адресованная представителю группы граждан Ягановской волости Череповецкого уезда В. Бахвалову. В ответ на переданную Бахваловым просьбу разрешить закончить строительство храма, начатое еще в 1915 г., Ленин писал: «Окончание постройки храма, конечно, разрешается; прошу зайти к наркому юстиции т. Курскому, с которым я только что созвонился, для инструкции». См.: Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 273.

(обратно)

837

Там же. С. 330.

(обратно)

838

На месте церкви Ленин думал поставить театр, который должен был стать институтом духовного и морального «обновления», «совершенствования» человека и общества, атеистического просвещения и передачи эстетических и культурных ценностей. Примерно так же он смотрел и на кинематограф, предназначая ему не просто агитационную функцию, а приблизительно ту социальную роль в коллективном воспитании и «самовоспитании», которую позже играло телевидение.

(обратно)

839

См. «строго секретное» письмо Ленина Молотову от 19 марта 1922 г. См.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 518–519. В судьбе патриарха Тихона позже наступил резкий перелом, вместо проклятия советской власти он начал подчеркивать ее признание, что в свое время вызвало немалое удивление. Это хорошо отражается в дневниковой записи известного писателя М. А. Булгакова, сделанной 11 июля 1923 г.: «…Патриарх Тихон вдруг написал заявление, в котором отрекается от своего заблуждения по отношению к Соввласти, объявляет, что он больше не враг ей и т. д. Его выпустили из заключения. В Москве бесчисленные толки, а в белых газетах за границей — бунт… Смысл: советской власти он друг… Никаких реформ в Церкви, за исключением новой орфографии и стиля». Булгаков М. А. Дневник. Письма. 1914–1940. Изд-во «Современный писатель». М., 1997. С. 51.

(обратно)

840

См.: Телеграмма В. И. Ленина и В. М. Молотова всем губернским и областным комитетам РКП(б). 30 июля 1921 г. // В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 463–464. Засуха охватила такие обширные территории страны, что это привело бы к катастрофе даже в условиях нормально функционирующей экономики, а тем более — в хаотической ситуации, сложившейся по окончании гражданской войны.

(обратно)

841

Письмо В. М. Молотову для членов Политбюро ЦК РКП(б). 19 марта 1922 г.' В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 516–519.

(обратно)

842

Главным организатором акции был Л. Д. Троцкий при непосредственной поддержке Ленина и Сталина. Молотов попытался несколько смягчить проект Ленина Троцкого, нацеленный по существу на полную политическую ликвидацию церкви. См. цитированную статью Н. Н. Покровского. С. 28 31.

(обратно)

843

См.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 517 519. Арест Тихона Ленин считал нецелесообразным, хотя Тихон и «несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев». См.:

Nedava J. Trotsky and the Jews. P. 120 и

Krausz T. Kutátas közben. Megjegyzések a Lenin-tematikához az ”új” dokumentumok fényében. In: Krausz T. Lenintöl Putyinig. La Ventana. Budapest, 2003. P. 15 27.

(обратно)

844

По официальным источникам, к 1 ноября 1922 г. было изъято: золота 33 пуда 32 фунта, серебра 23 997 пудов 23 фунта, бриллиантов 35 670 штук и т. д., оценочная стоимость которых (за исключением антикварных вещей) составляла 4 650 810 золотых рублей. Была получена лишь малая часть того, чего ожидал Троцкий. Троцкий объяснял ничтожность суммы тем, что во время гражданской войны белые в сотрудничестве со священниками вывезли церковное золото за границу. Н. Н. Покровский считает, что церковные ценности были разграблены воюющими сторонами. Тем самым он вступает в противоречие с тезисом, что изъятие ценностей означало распродажу старой России. Из полученной в результате изъятия суммы 1 млн. рублей был, по предложению Троцкого, истрачен на закупку хлеба для голодающих, и значительных средств потребовало проведение самой кампании. См.: Политбюро и церковь. С. 12 14, 79 80 и далее.

(обратно)

845

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 518–519.

(обратно)

846

Были города, губернии, заводы, где рабочие выступили против изъятия церковных ценностей. Против него протестовали рабочие целого ряда московских и петроградских заводов. «28 марта после собрания верующих в Театре революционной эстрады толпа двинулась по Литейному проспекту с пением псалмов, приглашая попутно проходящих на собрание по поводу изъятия церковных ценностей». Госинформсводка за 1 и 2 апреля № 29/293 // «Совершенно секретно». С. 132.

(обратно)

847

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 516.

(обратно)

848

13 марта комиссия, созданная согласно декрету ВЦИК от 23 февраля 1922 г. «О порядке изъятия церковных ценностей, находящихся в пользовании групп верующих», объявила в шуйском соборе об изъятии ценностей, однако под влиянием толпы возбужденных верующих перенесла работу на 15 марта. Перед этим комиссия в спокойной обстановке взяла на учет ценности синагоги. 15 марта на Соборной площади собралась большая толпа. Подъехавшая конная милиция была встречена угрозами и камнями, вслед за чем прибыла полурота сухопутного полка. Из толпы раздались выстрелы, после чего командир красноармейцев приказал стрелять в воздух. Второй залп был в толпу, которая после этого разбежалась. Было убито 4 человека, легко ранено — 10 человек. В конце концов было собрано около 10 пудов серебра, драгоценные камни, жемчужные ризы и другие ценности. В Шую была послана комиссия из авторитетных лиц, которая пришла к выводу, что уездная комиссия по изъятию ценностей действовала правильно, и предложила местным властям выяснить виновных в сопротивлении властям и передать их для примерного наказания в Ревтрибунал. Там же. С. 519–520.

(обратно)

849

Вслед за этим Ленин одобрил телеграмму Политбюро о временной приостановке изъятий. По его мнению, это должно было создать у «противника» впечатление, «будто бы мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать». В то же время Ленин настаивал на строгом наказании виновных в шуйских событиях. «Самого патриарха Тихона, — писал он, — я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как должно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского и Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно». Там же. С. 518.

(обратно)

850

Там же. С. 516.

(обратно)

851

Там же. С. 517.

(обратно)

852

Нарком внешней торговли Л. Б. Красин попытался взять на себя нелегальную реализацию конфискованных ценностей за границей и критиковал завышенные представления Троцкого о размерах возможной прибыли. Даже работники Коминтерна занимались реализацией ценностей и использовали вырученные таким образом деньги на поддержку международного революционного движения. Однако Н. Н. Покровский впадает в крайность, говоря о «готовности большевистских лидеров идти в разрушении своей страны до конца ради верности призраку перманентной мировой революции». См.: Политбюро и церковь. С. 12–14, 20. На самом деле музейные ценности не выпускались в рыночный оборот. В соответствии с декретом «О порядке изъятия церковных ценностей, находящихся в пользовании групп верующих», в целях охраны культовых предметов, имевших историческую и художественную ценность, «вещи бесспорно музейного значения» передавались «на хранение в отдел музеев». Подлежавшие конфискации предметы, необходимые для проведения богослужения, заменялись менее ценными. См.: Дмитриева Н. А. «Летучий голландец» российской интеллигенции. Очерки истории философского парохода // Скепсис. № 3/4. 2005. С. 82.

(обратно)

853

Существует много работ на эту тему. Н. Н. Покровский ссылается на следующие:

Регельсон Л. Трагедия Русской Церкви. 1917–1945. Paris, (1977). С. 285, 314;

Алексеев В. А. Иллюзии и догмы. М., 1991. С. 204;

Поспеловский Д. В. Русская Православная Церковь в XX веке. М., 1995. С. 106.

Считается, что в ходе изъятия 1922 г. в стране произошло 1414 кровавых инцидентов. Есть сведения, что в ходе всероссийской кампании в результате столкновений и по приговорам судов погибло и было расстреляно 8100 человек. Говорится и о том, что в связи с изъятием церковных ценностей в 1922 г. было поднято 231 судебное дело, по которым были вынесены приговоры 732 человекам. См.: Политбюро и церковь. С. 78. 8 мая 1922 г. в связи с событиями в Шуе московский трибунал приговорил 11 человек (священников, благочинных и граждан) к высшей мере наказания, 4 человек — к 5 годам, 13 — к 3 годам, 10 — к одному году заключения. Осужденные к высшей мере наказания обратились с жалобой в Кассационный отдел Высшего трибунала, который ходатайствовал перед ВЦИК о смягчении приговора. Приговор пяти священникам был оставлен в силе, шести осужденным высшая мера была заменена пятью годами лишения свободы. Л. Б. Каменев с самого начала настаивал на отмене всех приговоров, в конце концов восторжествовало «промежуточное» мнение. См.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 522–523.

(обратно)

854

Госинформсводка за 4 апреля № 31/296. «В i. Шуе после событий, имевших место 14 марта, со стороны духовенства и верующих никаких выступлений против изъятия ценностей не было». «Совершенно секретно». С. 148. Госинформсводка за 1 и 2 апреля № 29/293. Согласно данным об изъятии церковных ценностей по Северному краю, «работа комиссии проходит спокойно». В Псковской губернии: «Работа комиссии по изъятию церковных ценностей проходит без особых конфликтов. В большинстве духовенство к изъятию относится пассивно. Часть духовенства и антисоветские элементы ведут скрытую агитацию среди масс населения, вследствие чего отношение к изъятию большинства населения недоброжелательное». Там же. С. 132–133.

(обратно)

855

Макаров В. Г., Христофоров В. С. Предисловие // Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ 1921–1923. «Русский путь». М., 2005. С. 41.

(обратно)

856

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 23–33.

(обратно)

857

Артизов А., Макаров В., Христофоров В. Введение // «Очистим Россию надолго…». С. 6–7.

(обратно)

858

Федюкин С. А. Великий Октябрь и интеллигенция. Из истории вовлечения старой интеллигенции в строительство социализма. Изд-во «Наука». М., 1972. С. 286–288. Ясно, что Федюкин был знаком лишь с частью документов, опубликованных Артизовым, так что его данные и точка зрения уже устарели.

(обратно)

859

Докладная записка ГПУ в Политбюро ЦК РКП(б) «Об антисоветских группировках среди интеллигенции» // Отечественные архивы. 2003. № 1. С. 76. См. еще: Дмитриева Н. А. «Летучий голландец» российской интеллигенции. Очерки истории философского парохода // Скепсис. № 3/4. 2005. С. 91.

(обратно)

860

Там же. С. 88.

(обратно)

861

«Очистим Россию надолго…». С. 109. См. еще с. 6–7.

(обратно)

862

Дмитриева Н. А. Указ. соч. С. 86. См. еще: Мельниченко В. Личная жизнь Ленина. С. 216–217.

(обратно)

863

«Очистим Россию надолго…». С. 317.

(обратно)

864

Артизов А., Макаров В., Христофоров В. Введение. С. 11.

(обратно)

865

Письмо А. М. Горького Н. И. Бухарину. 1. VI. 22. РГАСПИ. Ф. 329. Оп. 2. Д. 4. Л. 9.

(обратно)

866

Дмитриева Н. А. Указ. соч. С. 93.

(обратно)

867

Ленин В. И. ПСС. Т. 37. С. 214.

(обратно)

868

Конечно, эти цели ВЧК-ГПУ было хорошо поняты и самими арестованными и протестовавшими меньшевиками, о чем свидетельствует множество документов: Протест ЦК РСДРП во ВЦИК в связи с расширяющейся политикой репрессий против социал-демократов (Москва, 8 декабря 1921 г.); Заявление в президиум ВЦИК группы социал-демократов, заключенных Бутырской тюрьмы (12 декабря 1921 г.) и т. д. // Меньшевики в 1921 1922 гг. РОССПЭН. М., 2002. С. 387–391 и далее.

(обратно)

869

Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922 г.). Подготовка. Проведение. Итоги. Сост. С. А. Красильников, К. Н. Морозов, И. В. Чубыкин. РОССПЭН. М., 2002. С. 512.

(обратно)

870

Там же. С. 513.

(обратно)

871

Там же. С. 778.

(обратно)

872

Ленин принял отмену смертных приговоров, но считал неправильным заключение соглашения между представителями трех Интернационалов на условии неприменения смертной казни к эсерам. В конце концов, как уже упоминалось, смертные приговоры были вынесены, но не были исполнены. Между прочим, на процессе присутствовали наблюдатели от западноевропейских социал-демократов. См. статью Ленина «Мы заплатили слишком дорого», опубликованную в «Правде» 11 апреля 1922 г. (Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 140–144).

(обратно)

873

В уже цитированной репрезентативной работе «Драма русской истории» об истории погромов говорится лишь то, что генерал Деникин, руководитель Добровольческой армии, ответственной за значительную долю массовых убийств, в своих мемуарах упомянул о «погромах еврейского населения» как об одной из причин поражения белых. См.: Драма российской истории. С. 333.

(обратно)

874

Б. Пинкус отметил, что абсолютное большинство революционеров-евреев, присоединившихся к партии большевиков, составляли интеллигенты, пролетарское происхождение имел лишь Лазарь Каганович, который в 1917 г. был еще незначительной фигурой. Все они нашли в централизованной партии интернационалистское сообщество, которое в полной мере приняло их в свои ряды. См.:

Pinkus В. The Jews of the Soviet Union. The History of a National Minority. Cambridge, Cambridge University Press, 1989. P. 77–79.

(обратно)

875

Nedava J. Trotsky and the Jews. Philadelphia, The Jewish Publication Society of America, 1971. P. 69.

(обратно)

876

См. интересную статью о сочетании еврейского мессианизма и революционного мышления:

Löwy М. Zsidó messianizmus ós anarchista utópiák Közóp-Európában (1905–1923). In: Zsidókérdés Kelet-és Közep-Európában. Budapest, ELTE ÁJTK, 1985. P. 213–244.

(обратно)

877

Этой тематикой я подробно занимался в ходе моих прежних исследований:

Krausz Т. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. P. 49–80.

(обратно)

878

Первая обобщающая работа в обширной литературе: Гессен Ю. И. История еврейского народа в России. 1.2. Ленинград, 1925-26. (Репринт, Москва; Иерусалим, 1993). О литературе см.: Кельнер В. Русская интеллигенция и «еврейский вопрос» в начале XX века. Русско-еврейский историко-литературный и библиографический альманах. Москва, 2004. № 4 5;

Kiler J. Imperial Russia’s Jewish question, 1855 1881. Cambridge, 1995.

(обратно)

879

Трайнин И. П. СССР и национальная проблема. По национальным республикам и областям Советского Союза. Москва, 1924. С. 5 6; Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми (1917 1920). Москва, РОССПЕН, 2005. С. 30 33.

(обратно)

880

Этот эпизод приводится в кн.:

Nedava J. Trotsky and the Jews. P. 51.

(обратно)

881

Ленин В. И. Нужна ли «самостоятельная политическая партия» еврейскому пролетариату? // Ленин В. И. ПСС. Т. 7. С. 117 122. В 1898 i Бунд вступил в РСДРП, однако сохранил этнический принцип своей организации.

(обратно)

882

Следует помнить, что усиление антисемитизма в юго-западных и южных губерниях в начале XX в. было связано с тем, что правительство увеличило число негородских поселений, в которых могли селиться евреи, пытаясь уменьшить концентрацию беднейшего еврейского населения в городах «черты оседлости». Однако это не предотвратило ни массового присоединения евреев к социалистическому движению, ни обострения социальных конфликтов. Именно в этом регионе (особенно в Киевской и Бессарабской губерниях) произошли самые жестокие погромы. См. одну из новейших работ по этой теме: Гатагова Л. С. Межэтнические отношения // Россия в начале XX века. С. 146–152.

(обратно)

883

Ленин В. И. Мобилизация реакционных сил и наши задачи // Ленин Н. О еврейском вопросе в России. Предисл. П. Лепешинского. Введ. С. Диманштейна. Изд-во «Пролетарий». Запорожье, 1924. С. 28. Впервые опубликовано в «Искре» № 41, 1 июня 1903 г.

(обратно)

884

Там же. С. 30.

(обратно)

885

Там же. С. 34–36. См. еще: Ленин В. И. ПСС. Т. 7. С. 121–122, 97–98, 322–325.

(обратно)

886

Социальная основа сильной организованности Бунда определялась прежде всего тем фактом, что еврейский пролетариат с самого начала учился классовой борьбе в многонациональных российских городах. Чисто еврейских городов никогда не существовало. По данным, характеризующим период после победы революции, на Украине советские граждане еврейской национальности составляли 22,7 % населения, а в Белоруссии этот показатель равнялся 40,2 %. Ср.: Зингер Л. Досбенайте фолк. М., 1941.

(обратно)

887

См. введение С. Диманштейна к брошюре: Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 11.

(обратно)

888

О партийной дискуссии по этому вопросу см.: Второй съезд РСДРП. Июль-август 1903 года. Протоколы. Москва, 1959. С. 51, 60-107.

(обратно)

889

Там же. С. 89–90; Ленин В. И. ПСС. Т. 7. С. 300. На съезде была отклонена предложенная Бундом формулировка (§ 2 устава Бунда), которая звучала следующим образом: «Бунд есть социал-демократическая, не ограниченная в своей деятельности какими-либо районными рамками, организация еврейского пролетариата и входит в партию в качестве его единственного представителя». Там же, с. 501.

(обратно)

890

Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России. Bund Archives, New York. На венгерском языке:

Zsidók Oroszországban 1900–1929. Magyar Ruszisztikai Intézet, MTA Judaisztikai Kutatócsoport. Budapest, 1995. P. 65–67.

(обратно)

891

Положение Бунда в партии //Ленин В. И. ПСС. Т. 8. М., 1972, с. 65–76. (Впервые статья была опубликована в «Искре» от 22 октября 1903 г.)

(обратно)

892

Там же. С. 72–75.

(обратно)

893

Nedava J. Trotsky and the Jews. P. 194, 272.

(обратно)

894

Ленин В. И. Предисловие к брошюре «Докладная записка директора Департамента полиции Лопухина» // Ленин В. И. ПСС. Т. 9. С. 333.

(обратно)

895

Ленин В. И. К еврейским рабочим // Ленин В. И. ПСС. Т. 10. С. 266 269.

(обратно)

896

Bebesi Gy. A feketeszázak. Az orosz szélsöjobb kialakulasa és története a századelön. Magyar Ruszisztikai Intézet. Budapest, 1999.

(обратно)

897

Ленин В. И. Черные сотни и организация восстания // Ленин В. И. ПСС. Т. 11. С. 189–193. («Пролетарий». 29 августа 1905 г.)

(обратно)

898

Омельянчук И. В. Социальный состав черносотенных партий в начале XX века // Отечественная история, 2004, № 2. С. 87–89.

(обратно)

899

Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 44.

(обратно)

900

Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 53.

(обратно)

901

Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 44–45. (Этой статьи Ленина по неизвестным причинам нет в полном собрании его сочинений, в 11 том которого она должна была быть включена.)

(обратно)

902

Ленин В. И. Реакция начинает вооруженную борьбу // Ленин В. И. ПСС. Т. 13. С. 199.

(обратно)

903

Там же.

(обратно)

904

Это важное обстоятельство подчеркивал в 1924 г. и С. Диманштейн, издавший работы Ленина, касающиеся еврейского вопроса: «Недостаточное участие еврейских рабочих в крупном производстве, их близость к мещанской среде в мелком производстве и национальный гнет самодержавия сделали возможным господство Бунда среди еврейских рабочих “черты оседлости”, тем паче, когда наша партия из-за языка (не зная идиша. — Т К.) не была приспособлена к еврейской работе…» (Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 13).

(обратно)

905

Niederhauser Е. A nemzeti újjászületési mozgalmak Kelet-Europaban. Akadémiai Kiadó. Budapest, 1977; Palotás E. А Balkán-kérdés az osztrák-magyar és az orosz diplomáciában. Akadémiai Kiadó. Budapest, 1972.

(обратно)

906

В августе 1913 г. в польской деревушке Поронино большевики под руководством Ленина организовали партийную конференцию по национальному вопросу. В принятом постановлении в соответствии с политикой «национально неограниченного классового единства» подчеркивалась «реакционность» разделения школьного образования по национальностям. См.:

Az SZKP kongresszusainak, konferenciáinak és KB plénumainak határozatai. I. rész. Budapest, 1954. P. 363.

(обратно)

907

Ленин В. И. Национализация еврейской школы // Ленин В. И. ПСС. Т. 23. С. 375–376.

(обратно)

908

Ленин В. И. Критические заметки по национальному вопросу //Ленин В. И. ПСС. T. 24. С. 135.

(обратно)

909

См. об этом: Лакер У. Черная сотня. «Текст». М., 1994. С. 62–63; Bebesi Gy. A feketeszázak.

(обратно)

910

Ленин В. И. ПСС. Т. 24. С. 125.

(обратно)

911

Там же. С. 122–123.

(обратно)

912

Там же. T. 30. С. 324.

(обратно)

913

Причиной самого геноцида как такового в 1915 г. в конечном итоге также стала Первая мировая война. Известен факт, что в обстановке военных поражений турецкие войска и вооруженные банды уничтожили сотни тысяч, а по некоторым данным, полтора миллиона армян.

(обратно)

914

Ленин предполагал, «что будущий исследователь влияния империалистической войны на Октябрьскую революцию не учтет должным образом громадного значения влияния некоторых фактов, как, например, того, что из-за военных действий была эвакуирована фабрично-заводская промышленность Прибалтийского края и других окраин в Центральную Россию, а затем из окраин было эвакуировано в значительном количестве еврейское население, по крайней мере, более активные элементы, вглубь России». См.: Диманштейн С. Введение// Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 17.

(обратно)

915

«Политика преследования евреев явилась не только результатом личного антисемитизма главнокомандующего — великого князя Николая Николаевича и в особенности начальника его штаба генерала Н. Н. Янушкевича. Эта политика предусматривалась военной теорией; сведения о вредных и полезных элементах населения офицеры получали в военных училищах и академиях… Евреи очень подходили на роль виновников военных неудач и материальных неурядиц. В то же время они были совершенно беззащитны». См.: Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 286–287, 290. Наиболее полный сборник документов о погромах: Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны 1918–1922 гг. Сборник документов. РОССПЭН. М., 2007.

(обратно)

916

Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 119. В своей прекрасной книге О. В. Будницкий недостаточно подчеркнул тот факт, что у красных антисемитизм и антисемитские и всякие другие погромы всегда считались тяжелейшими преступлениями, в то время как у петлюровцев, казаков и белых они вообще не считались преступлениями, если не считать «протестом» против них бессильные обращения Деникина к своим солдатам.

(обратно)

917

Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. «Международные отношения». М., 2003. С. 55.

(обратно)

918

21 января 1918 г. Совет Народных Комиссаров создал Еврейский комиссариат, действовавший при Наркомате по делам национальностей, во главе которого стоял И. В. Сталин.

(обратно)

919

Подробнее об этом см.:

Krausz Т. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. Р. 54–55.

(обратно)

920

Луначарский А. В. Об антисемитизме. М.; Л., 1929. С. 38; Бонч-Бруевич В. Об антисемитизме // Против антисемитизма. Л., 1930. С. 13.

(обратно)

921

Политика советской власти по национальному вопросу за три года 1917–1920. Народный Комиссариат по делам национальностей. Государственное издательство. М., 1920. С. 31. Декрет подписали Ленин, Сталин и Бонч-Бруевич.

(обратно)

922

В ходе критического анализа новейших данных О. Будницкий на основании литературы и широкой базы источников приводит следующие цифры: в 1918–1920 гг. на Украине в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. По разным оценкам, были убиты от 50–60 до 200 тыс. евреев. Около 50 тыс. женщин стали вдовами, около 300 тыс. детей остались сиротами. Были совершены много сотен страшнейших убийств и изнасилованы тысячи женщин и девочек. Зверство пыток и убийств превзошло любую человеческую фантазию, только холокост может «соревноваться» с этими ужасами. См. об этом: Багровая книга, 1922. (С предисловием Горького). На венгерском языке: Zsidók Oroszországban. См. еще: Милякова Л. Б. Введение // Книга погромов. С. Ill — XXVIII; Павлюченков С. П. Еврейский вопрос в революции, или о причинах поражения большевиков на Украине в 1919 году // Павлюченков С. П. Военный коммунизм: власть и массы. М., 1997. С. 251–263.

(обратно)

923

Докладная записка Центрального бюро Еврейских коммунистических секций при ЦК РКП и Главного бюро Еврейских коммунистических секций при ЦК КПУ // Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 85–86.

(обратно)

924

Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 69–70, 268–271, 344–346, 354–361. Окружавшие Деникина кадетские политики и интеллигенты практически без возражений приняли к сведению, что его войска только на Украине совершили более 200 погромов. Либералы все подчиняли достижению военных побед, пожертвовав всей своей буржуазно-демократической программой ради офицерской диктатуры. К этой теме см. еще:

Usakov A. A zsidók és az orosz forradalom. Adalékok a kérdés felvetéséhez. In: 1917 és ami utána következett. P. 160–168.

Иногда А. Ушаков как будто и сам попадает под влияние предрассудков белогвардейской пропаганды, так как не поясняет, что большая доля евреев в различных партиях и среди комиссаров была связана с тем, что по известным причинам среди евреев наблюдалась более высокая доля грамотных, интеллигенции.

(обратно)

925

Эта точка зрения отразилась в статье будущего комиссара Первой Конной армии Ил. Бардина под названием «Против еврея — за царя», опубликованной в «Правде» 14 мая 1918 г.: «…Борьба с еврейством неразрывно связывается с борьбою против власти Советов, против партии коммунистов. “Бей жидов — спасай Россию, долой коммунистов и комиссаров!” Этот клич неизменно раздается везде, где только поднимается на борьбу темная сила попов, помещиков, кулаков и лавочников». Он же писал в «Правде» от 12 июня, что «“жид” был той костью, которой царь и помещики пытались заткнуть глотку голодным рабочим и крестьянам». Цит. по кн.: Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 129.

(обратно)

926

Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 16–17.

(обратно)

927

Историческую характеристику белых генеральских диктатур и устремлений их вождей см. в кн.:

Halasz I. A tábomokok diktatúrai — a diktaturák tábornokai. Fehérgárdista rezsimek az oroszországi polgarhaboruban 1917–1920. Magyar Ruszisztikai Intézet. Budapest, 2005. Cм. главным образом: p. 109, 246.

(обратно)

928

Подробнее см.:

Krausz T. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. In: Világosság. 1980. № 11, p. 681–688.

Между прочим, появляющееся в исторических работах мнение, что Ленин был «космополитом», не основывается на сколько-нибудь объективном изучении документов.

(обратно)

929

Об этом подробно пишет Г. В. Костырченко в кн. «Тайная политика Сталина». С. 60–87.

(обратно)

930

Постановление Наркомнаца об оказании помощи Сетмассу (Всероссийский Союз еврейских трудящихся масс). Жизнь национальностей, 1 августа 1920 г. и Политика советской власти. С. 34–35.

(обратно)

931

Прошли те времена, когда Бунд после Февральской революции, как и раньше, поддерживал политику меньшевитского течения в РСДРП и в соответствии с этим настаивал на сотрудничестве с Временным правительством. Белогвардейская контрреволюция, погромы и преследования евреев поставили Бунд на сторону большевиков.

(обратно)

932

Ср.: Krausz T. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. Р. 52–54.

(обратно)

933

Седьмой Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. (5–9 декабря 1919 года, в Москве). Стенографический отчет. М., 1920. С. 22–24.

(обратно)

934

Там же. С. 24–28.

(обратно)

935

Béládi L. A bolsevik párt kongresszusai a számok tükrében 1917–1939. In: Világtörténet, № 3. P. 86–89.

В 1918–1923 гг. прибл. 15 % делегатов съездов составляли лица еврейской национальности. Однако верно утверждение, что большинство еврейских руководителей уже не знало еврейского языка, и это относится и к Диманштейну, который в начале столетия начал свою карьеру раввином. Об этой тенденции см.: Агурский С. Еврейский рабочий в коммунистическом движении. Минск, 1926.

(обратно)

936

См. данные О. В. Будницкого. Касаясь политической репрезентации еврейства, он пишет: «По нашим подсчетам — при всей их условности — в политическую элиту России в 1917 — первой половине 1918 г. входило немногим более трех тысяч человек. К политической элите нами отнесены депутаты Учредительного собрания, члены ВЦИК, участники Демократического совещания, члены Временного Совета Российской Республики (Предпарламента), Центральных комитетов общероссийских партий, т. е. наиболее значительных представительных органов 1917 — первой половины 1918 г. Хронологические рамки определяются Февральской революцией, с одной стороны, и установлением однопартийной диктатуры в Советской России в июле 1918 г. — с другой. В политическую элиту входило свыше трехсот евреев, присутствовавших во всем спектре российских политических партий и течений — от крайне левых (анархисты, большевики) до оказавшихся на правом фланге кадетов. Евреи входили в ЦК практически всех значительных политических партий России. Причем в Центральных комитетах левых партий — большевиков и эсеров — евреи составляли, как правило, от четверти до трети их членов». См.: Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 77–78. См. еще:

Usakov A. A zsidók és az orosz forradalom.

(обратно)

937

Хотя евреи были нужны советской власти и в ЧК, ведь всего менее 1 % ее работников имели высшее образование, немало из них попали в ЧК «случайно», нередко среди них встречались и преступные элементы. В сентябре 1918 г. в центральном аппарате ВЧК служили 781 сотрудник и служащий. Евреи составляли 3,7 % общего числа сотрудников. Более высокой была доля евреев среди руководства ВЧК (8,6 %). В конце 1920 года во всех губернских ЧК работали приблизительно 50 тыс. сотрудников. Доля чекистов различных национальностей была следующей: русские — 77,3 %, евреи — 9,1 %, латыши — 3,5 %, украинцы — 3,1 %, поляки — 1,7 %, немцы — 0,6 %, белорусы — 0,5 %. Примерно такое же соотношение различных национальностей наблюдалось и в аппарате советов. Ср.: Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 137–138.

(обратно)

938

На заседании Политбюро в начале апреля 1919 г. был обсужден доклад наркомвоенмора, в котором говорилось, что большой процент работников прифронтовых ЧК, прифронтовых и тыловых Исполкомов и центральных советских учреждений составляют латыши и евреи, в то время как непосредственно на фронте этот процент невелик, поэтому среди красноармейцев ведется шовинистская агитация, встречающаяся с определенным сочувствием. Исходя из этого, Троцкий считал необходимой перегруппировку партийных сил в интересах более равномерного распределения трудящихся всех национальностей.

The Trotsky Papers. Vol. I. Hague-Paris, 1971. P. 730.

См. еще письмо Чичерина Ленину (22 октября 1919 г.). См.: Там же. С. 722–724.

(обратно)

939

В связи с Диманштейном, Агурским и другими большевистскими руководителями еврейского происхождения необходимо указать на известный факт, что еврейские интернационалисты действительно участвовали в борьбе с религией, православной верой, однако никто в Советской России не боролся решительнее их с «затемнявшими классовое сознание» еврейскими религиозными организациями и против сионизма, доходя при этом до границы фанатизма, а то и переходя ее.

(обратно)

940

Ленин Н. О еврейском вопросе в России. С. 16.

(обратно)

941

Там же. С. 18.

(обратно)

942

Максим Горький. Из литературного наследия: Горький и еврейский вопрос. Сост.: Агурский М., Шкловская М. Иерусалим, 1986. С. 275. Кроме этого отношение Горького и отчасти Ленина к евреям рассматривается в работе: Агурский М. Горький и еврейские писатели // Минувшее. Исторический альманах. T. 10. М.-Л. (СПб.), 1992. Прежде всего с. 184–192.

(обратно)

943

Агурский М. Горький и еврейские писатели. С. 185–187.

(обратно)

944

Например, Горький, при поддержке Ленина и вопреки стараниям Евсекции ЦК, добился, чтобы еврейский театр «Хабима» получил государственное признание. Позже Горький «выхлопотал» у Ленина разрешение на отъезд за границу для известного еврейского поэта X. И. Бялика и других, однако отношения Ленина с руководителями Евсекции еще больше испортились. Там же. С. 187, 191.

(обратно)

945

Ленин В. И. ПСС. Т. 38. С. 242.

(обратно)

946

Там же. С. 242–243.

(обратно)

947

Ср.: Krausz Т. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. Р. 54;

Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 185–186.

(обратно)

948

Об этом см.:

Krausz Т. Lenin és a lengyel-szovjet háború. In: Életünk Kelet-Europa. Tanulmányok Niederhauser Emil 80. születésnapjâra. P. 120–126.

(обратно)

949

Множество документов рассказывает об украинских и белорусских погромах польских оккупационных войск. См.: Книга погромов. С. 631–632 и далее. Сообщения об этих зверствах можно найти и на других страницах этой книги.

(обратно)

950

«Книга погромов» и в этом отношении содержит богатый материал. Во «Введении» к ней дается статистика об участниках погромов. См. еще донесения о преступлениях бойцов 6-й кавалерийской дивизии 1-й Конармии (с. 424–428), заявление Ц. Левенберг из местечка Орехова, рассказывающее о погромах и убийствах, совершенных махновцами (с. 530). В Конармии были и «погромные рыцари», сочувствовавшие «батьке Махно» и распространявшие среди бойцов следующие настроения: «идем почистить тыл от жидов», «идем соединиться с батькой Махно», «бей жидов, комиссаров и коммунистов». Там же. С. 425.

(обратно)

951

The Unknown Lenin: From the Secret Archive. Ed. R. Pipes. New Haven and London, 1996. P. 117–118.

Подробную критику взглядов Пайрса см. в работе:

Budnyickij О. Jews, Pogroms and the White Movement: A Historiographical Critique. In: Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Fall 2001. Vol. 2. No. 4. P. 752–753 и далее.

(обратно)

952

Красный кавалерист, 11 октября 1920 г. На венгерском языке см.: Zsidók Oroszországban. Р. 77.

(обратно)

953

Красный кавалерист, 10 октября 1920 г. На венгерском языке см.: Zsidók Oroszországban. Р. 76–77.

(обратно)

954

Там же. Р. 80.

(обратно)

955

См. записки Ленина Э. М. Склянскому, написанные в конце октября — ноябре 1920 г. // В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 399–400.

(обратно)

956

Там же.

(обратно)

957

Там же.

(обратно)

958

Там же. С. 586.

(обратно)

959

Документы о зверствах отрядов Балаховича см. в кн.: Книга погромов. С. 609–611,619, 623, 630–659 и далее.

(обратно)

960

Упомянутый автор прав и в том, что позже нацисты самостоятельно пришли к холокосту и не нуждались в «инструкциях» русских крайне правых, как ошибочно отмечается в работах Пайпса и Лакера. Пайпсу, идущему по следам Нольте, «связь с Россией» нужна, чтобы вывести нацизм, больше того, сам холокост из истории русской революции, как будто именно в этом, а не как раз в противоположном и состояло наследие Ленина. См.:

Krausz Т. Antiszemitizmus — holokauszt — államszocializmus. Nemzeti Tankönyvkiadó. Budapest, 2004.

(обратно)

961

Э. Хобсбаум во многих своих работах точно описал всемирные, общеевропейские предпосылки, конкретные возможности возникновения и ход европейских революций. См.: Хобсбаум Э. Век революции. Европа 1789–1848. Ростов-на-Дону, 1999; Хобсбаум Э. Век капитала. Ростов-на-Дону, 1999.

(обратно)

962

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 46. Ч. 2. С. 32.

(обратно)

963

Там же. С. 263–264.

(обратно)

964

Там же. Т. 3. С. 34.

(обратно)

965

Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 362–363, 370.

(обратно)

966

В октябре 1914 г. Ленин писал о том, что «отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата — таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны». Там же. Т. 26. С. 15.

(обратно)

967

Новые данные об этом см. в кн.

Hajdu Т. Közép-Európa forradalma 1917–1921. Gondolat. Budapest, 1989.

Международные связи венгерской и русской революции документированы, например, в работе:

Pasztor Р. Hungary between Wilson and Lenin: the Hungarian revolution of 1918–1919 and the Big Three. New York, East European Quarterly, 1976; Fülöp M., Sipos P. Magyarország külpolitikája a XX. században. Aula. Budapest, 1998. P. 56–62.

(обратно)

968

Ленин В. И. ПСС. Т. 31. С. 93 94.

(обратно)

969

В телеграмме Артуру Гендерсону, посланной 24 января (6 февраля) 1918 г., Ленин сообщил, что нс может принять участие в конференции социалистических партий стран Антанты, намеченной на 20 февраля, так как на нее нс пригласили представителей всех социалистических партий Европы. «Мы возражаем, писал он, против разделения рабочего класса соответственно империалистическим группировкам. Если английские лейбористы согласны с русскими мирными намерениями, которые уже одобрены социалистическими партиями центральных держав, такое разделение тем более недопустимо». Там же. Т. 50. С. 37.

(обратно)

970

Об организационном строении Коминтерна в ленинскую эпоху см.: Адибеков Г. М., Шахназарова 3. И., Шириня К. К. Организационная структура Коминтерна 1919–1943. РОССПЭН. М., 1997. С. 7–89.

(обратно)

971

Hobsbawm Е. J. Interesting Times. Р. 127–151 (Being Communist).

(обратно)

972

Hanák P. Die Volksmeinung wahrend des letzten Kriegsjahres in Österreich-Ungarn.. In: Die Auflösung des Habsburgerreiches. Zusammenbruch und Neuorientierung im Donauraum. Vol. III. Vienna, 1970. P. 58–66.

Эта работа вдохновила даже и Э. Хобсбаума.

(обратно)

973

См. Hobsbawm Е. J. A nacionalizmus kétszáz éve. Maecenas. Budapest, 1997. P. 165.

(обратно)

974

Cм.: Lengyel I. A breszt-litovszki béketárgyalások. Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1975; Swain G. The Origins of the Russian Civil War. Essex, Longman, 1996; Jukes G. et al. The First World War. The Eastern Front 1914–1918. Vol. 1. Oxford, Osprey Publishing, 2002.

(обратно)

975

Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. М., 1958. С. 171.

(обратно)

976

Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 202–203.

(обратно)

977

См.: Ленин В. И. К истории вопроса о несчастном мире // Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 243–252, а также речь Ленина на заседании ЦК РСДРП(б) 11 (24) января 1918 г. Там же. С. 255–258.

(обратно)

978

Там же. 254.

(обратно)

979

Там же. Т. 49. С. 369.

(обратно)

980

Конкретный, исторический анализ этих споров см. в кн.: Krausz T. Bolsevizmus es nemzeti kérdés. Ideologiatorténeti adalékok a 20-as évekbol. In: Világosság, 1980, № 11. P. 681–688.

(обратно)

981

Ленин В. И. Главная задача наших дней // Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 78.

(обратно)

982

Там же. С. 82.

(обратно)

983

Там же. Т. 38. С. 133–134.

(обратно)

984

Там же. С. 260–261, 386–387 («Привет венгерским рабочим»).

(обратно)

985

Там же. Т. 42. С. 124.

(обратно)

986

В записке в ЦК РСДРП(б), написанной 22 февраля 1918 г., Ленин писал: «Прошу присоединить мой голос за взятие картошки и оружия у разбойников англо-французского империализма. Ленин». ПСС. Т. 50. С. 45.

(обратно)

987

Hajdu Т. Közép-Európa forradalma. Р. 142–164.

(обратно)

988

Телеграмма И. И. Вацетису и С. И. Аралову. 21 или 22 апреля 1919 г. //Ленин В. И. ПСС. Т. 50. С. 285–286.

(обратно)

989

В адресованной Ленину записке Г. В. Чичерина от 15 июля 1919 г. написано: «Посылка этим зазнавшимся мальчишкой таких радио совершенно недопустима. Ведь Раковский одна из лучших фигур Интернационала. И в интересах дела нельзя публично так распоясываться…». В переписке между Чичериным и Лениным говорилось о резкой по форме телеграмме Б. Куна X. Г. Раковскому по поводу ареста К. Б. Радека в Берлине. В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 294. В этой связи Ленин написал Куну следующее: «Прошу Вас не волноваться чересчур и не поддаваться отчаянию. Ваши обвинения или подозрения против Чичерина и Раковского лишены абсолютно всякого основания» (Ленин В. И. ПСС. Т. 51. С. 27).

(обратно)

990

Коминтерн и идея мировой революции. М., 1998. С. 140.

(обратно)

991

Позже, в радиограмме, посланной для передачи Ленину 29 июля 1919 г., Б. Кун продолжал оскорблять известного интернационалиста, украинского советского руководителя X. Г. Раковского, утверждая, что последний «был навязан Украине против желания украинцев», а также упрекал и Ленина, который якобы не помог Венгерской Советской Республике наступлением на Бессарабию. См.: Там же. С. 144.

(обратно)

992

«Советую, — писал Ленин Чичерину в записке от 15 июля 1919 г., - ответить сухо и резко, что факты (такие-то) опровергают их обвинения Раковского и других целиком и, если в таком тоне будут писать, то мы объявим их не коммунистами, а хулиганами» (В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 294).

(обратно)

993

Коминтерн и идея мировой революции. С. 148.

(обратно)

994

Поныне очень полезна работа:

Davies N. White Eagle, Red Star. The Polish-Soviet War, 1919–1920. London, 1972.

На венгерском языке тоже имеются статьи по этой теме:

Sipos Р. A Nemzetközi Szakszervezeti Szövetség és az 1920. évi lengyel-szovjet háború- In: El a kezekkel Szovjet-Oroszországtól. Kossuth Könyvkiado. Budapest, 1979;

Somogyi Erika. Magyarorszóg részvételi kisérlete az 1920-as lengyel-szovjet háborúban. In: Történelmi Szemle, 1986, № 2;

Majoros I. A lengyel-szovjet háború. Wrangel ús a francia küpolitika 1920-ban. In: Századok, 2001, № 3. P. 533–567.

Из новейших работ см.: Михутина И. Б. Некоторые проблемы истории польско-советской войны 1919–1920 гг. // Версаль и новая Восточная Европа. М., 1996. С. 159–176;

Ясборовская И. С., Парсаданова В. С. Россия и Польша. Синдром войны 1920 г. М., 2005;

Krasuski J. Tragiczna niepodleglosc. Polityka zagraniczna Polski w latach 1919–1945. Poznań, 2000.

(обратно)

995

Новые документы относительно медленно проникают в работы историков, это непосредственно чувствуется во взглядах Р. Сервиса на отношение Ленина к польско-советской войне. См.:

Service R. Lenin: a Political Life. Vol. III. London, MacMillan Press LTD, 1995. P. 117–121.

(обратно)

996

P. Сервис очень «удивился» тому, что Ленин в такой степени «недопонял» мотивы Пилсудского, рассматривая войну с Польшей как составную часть отношений между Москвой и Берлином (Там же. Р. 118). В действительности же Ленин, вопреки ретроспективным мудрствованиям, смотрел на эту войну в контексте общеевропейских отношений, что подтверждается осуществленными в последнее время исследованиями по истории дипломатии. См. упомянутую выше статью: Majoros I. A lengyel-szovjet háború.

(обратно)

997

Коминтерн и идея мировой революции. С. 168–169.

(обратно)

998

Там же. С. 186.

(обратно)

999

Там же. С. 186–187. См. еще «Докладную записку секретариата Польского бюро пропаганды и агитации при ЦК РКП(б) от 21 апреля 1920 г.» Там же. С. 172–175. Советская историческая наука в течение многих лет пыталась из «государственных интересов» замолчать эти факты, больше того, иногда некоторые политики и историки пускались даже на их фальсификацию.

(обратно)

1000

См.: Service R. Lenin. Vol. III. P. 119; Davies N. White Eagle… P. 169–170.

(обратно)

1001

Отчет ЦК и заключительное слово по итогам его обсуждения см. в кн.: В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 370–392. Первоначально стенограмма отчета была опубликована в журнале Исторический архив, 1992, № 1.

(обратно)

1002

Ленин имел в виду заявление Совнаркома РСФСР от 28 января 1920 г. и обращение ВЦИК к польскому народу от 2 февраля 1920 г., в которых практически признавался переход к Польше почти всей Белоруссии и правобережной Украины с населением около 4 млн человек. См.: Декреты Советской власти. Т. VII. М., 1975. С. 141–142, 162–165. (О принципиальном аспекте этой проблематики см.:

Niederhauser Е. Lenin és a nemzeti kérdés. In: Nemzet és kisebbség. Válogatott tanulmányok. Lucidus. Budapest, 2001. P. 65–83; Krausz T. Bolsevizmus és nemzeti kérdés.

(обратно)

1003

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 376, 372–373.

(обратно)

1004

Об этой роли англичан Ленин писал в начале июня 1920 г. наркому иностранных дел наркомвоенмору Троцкому. См.:

The Trotsky Papers. Vol. II. P. 358, 376, 378, 398, а также:

Krausz T. Bolsevizmus és nemzeti kérdés. P. 80–81.

(обратно)

1005

Ленин В. И. ПСС. Т. 41. С. 350.

(обратно)

1006

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 373.

(обратно)

1007

Там же. С. 373–374. Ленин подчеркнул, что по конспиративным причинам об этом нельзя было говорить и на конгрессе Коминтерна, поскольку он проходил открыто.

(обратно)

1008

Будницкий О. В. Российские евреи между красными и белыми. С. 478–479.

(обратно)

1009

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 374–375.

(обратно)

1010

Там же. С. 375–376.

(обратно)

1011

Там же. С. 389.

(обратно)

1012

Выступление К. Радека цитируется по кн.: Коминтерн и идея мировой революции. С. 202.

(обратно)

1013

Там же. С. 208.

(обратно)

1014

В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 374.

(обратно)

1015

Коминтерн и идея мировой революции. С. 210–211. Также считал и Н. И. Бухарин в декабрьской статье «О наступательной тактике». Там же. С. 223–227. Первоначально статья появилась в журнале «Коммунистический Интернационал», 1920, № 15.

(обратно)

1016

См. об этом: Валентинов Н. НЭП и кризис партии. Воспоминания. «Телекс». Нью-Йорк, 1991. С. 20.

(обратно)

1017

Ленин В. И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме// Ленин В. И. ПСС. Т. 41. С. 1 90. Об известности этого произведения свидетельствует то, что к 1960 г. оно было издано в капиталистических странах 106 раз на 22 языках (Там же. С. 481). Причина этого заключается не в теоретической ценности брошюры, а в политическом стремлении коммунистических партий оттеснить на периферию «левацкий радикализм».

(обратно)

1018

Там же. С.89.

(обратно)

1019

Подробности политической истории того времени см. в кн.:

Székely G. A Komintem és а fasizmus 1921 1929. Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1980. C. 174 186.

(обратно)

1020

Ленин В. И. ПСС. Т. 39. С. 160–165.

(обратно)

1021

Kommunismus (Вена), 1920.

(обратно)

1022

Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности // Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 283–314.

(обратно)

1023

Krausz Т., Mesterházi М. Mü és tö rténelem. Р. 75–79.

См. «Воззвание ИККИ: К революционным рабочим Германии», содержавшее призыв «к смелой объединенной борьбе за завоевание власти, за Советскую Германию» (Коминтерн и идея мировой революции. С. 254–255).

(обратно)

1024

Hermann I. Az elméleti vita feltételei.. A messianisztikus marxizmus avagy az ugynevezett nyugati marxizmus. In: Világosság, 1984, № 4. P. 214–215.

(обратно)

1025

Там же. P. 211. О роли Б. Куна см.:

Borsányi Gy. Kun Béla. Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1979. P. 240.

О роли Зиновьева, Ракоши и КИ в целом в немецком восстании см.:

Székely G. Az egységfront es a népfront vitája a Komintemben. In: Világosság, 1984, № 4. P. 248–249 и

Szekely G. Kun Béla a Kommunista Intemacionáléban. In: Kun Béláról. Tanulmányok. (Szerk.: György). Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1988. P. 490–491, 394–397.

(обратно)

1026

Коминтерн и идея мировой революции. С. 256.

(обратно)

1027

Не так давно были опубликованы два документа, написанные в октябре 1921 г. и касающиеся Б. Куна. Они не публиковались до 1999 г., вероятно, из-за их грубого тона (Ленин позже извинился за грубые слова). В советское время не хотели ставить венгерских руководителей в неприятное положение. В одном из упомянутых документов, частном письме, адресованном Б. Куну, Ленин грубо критиковал одну из речей руководителя Венгерской Советской Республики. «Я должен решительно протестовать, — писал Ленин, — против того, чтобы цивилизованные западно-европейцы подражали методам полуварваров русских. Хотят передать публике “всю речь”, а передают чушь, галиматью, путаницу. Я решительно снимаю с себя всякую ответственность за это. Давайте пересказ общего содержания речи: это будет европейская, а не азиатская работа» (В. И. Ленин. Неизвестные документы. С. 480). Не удалось установить, о какой речи писал Ленин. В РЦХИДНИ имеется копия письма вместе с конвертом, на котором Ленин написал: «В архив (копия письма к Бела Куну от 27.Х.1921) о немецкой речи (“Unsinn”) и (“Methode”) — (“Бессмысленность”) и (“Метод”) (РЦХИДНИ, ф. 2, on. 1, д. 21619, л. 2). Второй документ касается оценки речи Б. Куна, произнесенной на расширенном заседании Исполкома Коминтерна 17 июня 1921 г. (Там же. С. 450–453). На том же заседании Ленин взял под защиту Троцкого, против которого выступал Б. Кун, сформулировавший ультрареволюционные «призывы 19-го года» в связи с французской оккупацией Рурского бассейна: «Троцкий говорит, что такого рода левые товарищи, если они будут продолжать идти по тому же пути, убьют коммунистическое движение и рабочее движение во Франции. (Аплодисменты). Я в этом глубоко убежден. И поэтому я пришел сюда, чтобы протестовать против речи тов. Бела Куна….. Подготовка революции во Франции, в одной из самых крупных европейских стран, не может вестись одной какой-нибудь партией. Завоевание профсоюзов французскими коммунистами — вот что меня радует больше всего. Когда я открываю ту или иную французскую газету (откровенно сознаюсь, что это случается очень редко, так как у меня нет времени читать газеты), то меня больше всего поражает слово “ячейка”. Мне кажется, что этого слова вы не найдете ни в одном словаре, потому что это чисто русское выражение, выработанное нами в долгой борьбе против царизма, против меньшевиков, против оппортунизма и против буржуазной демократической республики. Наш опыт создал такого рода организацию. Эти ячейки коллективно работают в парламентских фракциях, в профсоюзах или других организациях, где существует наше ядро. И если встречаются коммунисты, которые делают ту или иную ошибку, меньшую, чем глупость, допущенная тов. Бела Куном, мы их по головке не гладим».

(обратно)

1028

Ленин В. И. ПСС. Т. 41. С. 86–89. В книге П. Конока о левом радикализме — не говоря о том, что «левые» просто не поняли реальных альтернатив, заложенных в конкретной исторической ситуации, — не хватает именно методологической критики «левого радикализма». Создается впечатление, что речь идет лишь о различных политических оценках, в то время как настоящей исторической и теоретической проблемой является коренная разница в самом отношении к политике. Критические замечания об этой книге см.: Konok R, Bartha Е., Székely G. «…a kommunizmus gyermekbetegsége»?: Baloldali radikalizmusok a 20. században. Beszélgetés Konok Péter könyvéröl. In: Eszmélet, 2007, № 73. P. 141–154.

(обратно)

1029

«…“Новый материализм” Ленина — то крупное средство, которое используется ныне коммунистическими партиями в попытках оторвать значительные слои буржуазии от традиционной религии и идеалистических философских принципов высшего и по сей день господствующего слоя класса буржуазии и тем самым сделать их сторонниками государственной промышленной системы планирования, которая значит для рабочих не более, чем новый тип рабства и эксплуатации. По мнению Паннекука, в этом и заключается истинное политическое значение ленинской материалистической философии». См.: Korsch К. Lenin’s Philosophy. Living Marxism

(орган сторонников советского коммунизма, редактируемый П. Маттиком). Ноябрь 1938 г. (интернет).

(обратно)

1030

Известный меньшевистский автор Д. Далин, продумав эту проблему с точки зрения «последовательного марксизма» и распространив свое внимание и на Западную Европу, пришел к следующему выводу: «Та революция, которую переживает Россия уже пятый год, с самого начала была и остается до самого конца буржуазной революцией. Но это верно только в объективном смысле. Она прошла через целый ряд стадий, которые субъективно для вождей и участников движения были окрашены в самые различные цвета. Ибо никогда пропасть между объективным смыслом исторических событий и целями, надеждами, задачами действующих лиц нс бывает так глубока, как во время революции». И хотя Далин, именно благодаря более точной, чем у Ленина, оценки европейских перспектив, видел, как исчезает возможность социализма в России, он нс сумел выйти за пределы «демократической» утопии, то сеть перспективы «буржуазно-демократического» развития России. Далин Д. После войн и революций. Изд-во «Грани». Берлин, 1922. С. 7, 52 62.

(обратно)

1031

За последние десятилетия я постарался подробнее раскрыть в своих работах конкретные теоретические и историко-политические аспекты этой проблематики, что, конечно, невозможно в рамках настоящей книги, поэтому в данной главе я опираюсь на следующие, по большей части собственные работы:

Krausz Т. Állam és demokrácia. Lenin és a húszas évek vital. In: Világosság, 1981, № 8–9. P. 492–498;

Krausz T. Szocializmus-képek a huszas években. Átmeneti korszak és szocializmus. In: Világosság, 1984, № 4. P. 202–210;

Tütö L., Krausz T. Lenin a szocializmusba való politikai átmenet idöszakáról.. In: Társadalmi Szemle, 1984, № 6–7. P. 108–116;

Krausz T., Mesterházi M. Mü és történelem;;

Краус T. Советский термидор;

Krausz Т. A szoda-lizmusvita jelenlegi állásárol.. In: Államszocializmus. Értelmezések — viták — tanulságok. (Szerk.: Krausz T., Szigeti P.), L’ Harmattan-Eszmélet Alapltvány, Budapest, 2007. P. 122–144;

Krausz Tamás: ’Stalin’s socialism’ — today’s debates on socialism: theory, history, politics. In: Contemporary Politics (London), 2005, Vol. 11. No. 4. P. 235–238.

(обратно)

1032

В главе «Государство и революция» мы уже указали на то, что работы Маркса и Энгельса были единственным источником ленинской концепции социализма. Аутентичную философско-теоретическую реконструкцию взглядов Маркса и Энгельса на переходный период и социализм см. в кн.:

Tütö L. A «kommunista társadalom elsö szakasza» Marx elméletében. In: Egy remény változatai. Fejezetek a szocializmusgondolat történetéböl. (Szerk.: Kapitány Á., Kapitány G.) Magvetö Könyvkiadó. Budapest, 1990. P. 56–99. См. еще:

Ágh A. Társadalmi önszervezödás ás szocializmus. In: Válaszúton. (Szerk.: Krausz T., Tuto L.) ELTE ÁJTK. Budapest, 1988. P. 49–61.

(обратно)

1033

Социологическая мысль в России. Очерки истории немарксистской социологии последней трети XIX — начала XX века. «Наука». Л., 1978. С. 129.

(обратно)

1034

Ленин В. И. ПСС. Т. 1.С. 186–187.

(обратно)

1035

«Нет ничего более убогого теоретически и более смешного практически, как “во имя исторического материализма” рисовать себе будущее в этом отношении одноцветной сероватой краской: это было бы суздальской мазней, не более того». Ленин В. И. О карикатуре на марксизм и об «империалистическом экономизме» // Ленин В. И. ПСС. Т. 30. С. 123.

(обратно)

1036

См.: там же. Т. 1. С. 253. См. уже цитированный ленинский конспект работы Каутского, в котором Ленин часто ссылается на возможности и действенность «обобществления», например: «Коммунистические общины Америки прекрасно обрабатывали землю». Конспект книги К. Каутского «Аграрный вопрос» // Ленинский сборник XIX. С. 42. О том, что социализм как серьезная теоретическая проблема занимал Ленина уже с начала XX в., свидетельствует и его полемика с либеральными «уклонами». См.: Конспект и критические замечания на книгу С. Булгакова «Капитализм и земледелие». Там же. Прежде всего с. 118–119 и далее. В ходе изучения аграрного капитализма Ленин анализировал работы Каутского, Герца, Булгакова, Бердяева и других, выводя из них в своих конспектах общие особенности развития капитализма. При этом в этих конспектах всегда появляется социалистическая перспектива, а среди различных форм частной и государственной собственности — понятия общественной и кооперативной собственности. Там же. С. 41–42, 113. См. еще конспекты ленинских лекций. Там же. С. 226–228.

(обратно)

1037

Ленин В. И. ПСС. Т. 1.С. 169, 173.

(обратно)

1038

Там же. С. 183–184 и далее.

(обратно)

1039

Там же. С. 191.

(обратно)

1040

Там же. Т. 24. С. 371.

(обратно)

1041

Там же. Т. 36. С. 6–7.

(обратно)

1042

Там же. Т. 34. С. 151–199. Написано 10–14 (23–27) сентября 1917 г. Упомянутая глава, с. 155–157.

(обратно)

1043

Там же. С. 159. Кит Китыч — богатый, надменный купец из комедии А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье».

(обратно)

1044

Там же.

(обратно)

1045

Там же. С. 132.

(обратно)

1046

Работа напечатана после заключения Брестского мира! Там же. Т. 36. С. 167.

(обратно)

1047

Там же. С. 171. Напомним, что сохранение рыночных отношений, контролируемых государством, вытекало еще из дооктябрьских представлений и не было следствием копирования какой-либо «модели».

(обратно)

1048

Там же. С. 176–177, 178.

(обратно)

1049

Там же. С. 178–180.

(обратно)

1050

Там же. С. 182–183, 185.

(обратно)

1051

См. об этом, например: Дмитренко В. П. Советская экономическая политика в первые годы пролетарской диктатуры. «Наука». М., 1986. С. 21–29.

(обратно)

1052

Как рыночное производство, так и непосредственное удовлетворение государственных запросов поставили вопрос о трудовой дисциплине и оплате труда. В апреле 1918 г. Совет профсоюзов ввел на государственных предприятиях строгий внутренний распорядок, кроме этого после Октябрьской революции началась замена повременной оплаты системой сдельной и премиальной оплаты, в результате чего на предприятиях Петрограда уже к июлю 1918 г. четвертая часть рабочих была переведена на сдельщину. Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 589–591. См. еще:

Szamuely L. Az elsö szocialista gazdasagi mechanizmusok, а также Krausz T. Szocializmus-kéреk a 20-as években. P. 202–210.

(обратно)

1053

Ленин В. И. ПСС. Т. 34. С. 162–163.

(обратно)

1054

Там же. Т. 36. С. 189, 190.

(обратно)

1055

Там же. С. 185, 204.

(обратно)

1056

Там же. С. 206.

(обратно)

1057

В исторической литературе часто высказывается мысль, что создание т. и. комитетов бедноты для изъятия хлебных излишков было неким «трюком», придуманным для обострения классовой борьбы в деревне. На самом деле целью создания комбедов было снабжение городов и рабочих хотя бы таким количеством хлеба, которое спасло бы городское население от голодной смерти или ухода из городов и нейтрализовало бы его недовольство. Отправка рабочих продовольственных отрядов из Петрограда началась в начале июня 1918 г. Конечно, деятельность продотрядов обострила социальные противоречия в деревне между беднотой и зажиточными крестьянами, которые сопровождались известными последствиями, однако нельзя менять местами причину и следствие.

(обратно)

1058

Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 358–359.

(обратно)

1059

История военного коммунизма уже несколько десятилетий хорошо изучена в исторической литературе. Подробнее об этом см.: Гимпельсон Е. Г. Военный коммунизм: политика, практика и идеология. М., 1973; Он же. Советский рабочий класс 1918–1920 гг. М., 1974;

Szamuely L. Az elsö szocialista gazdasági mechanizmusok; Carr E. H. The Bolshevik Revolution. Vol. II. Pelican, 1966.

(обратно)

1060

Дмитренко В. П. Советская экономическая политика в первые годы пролетарской диктатуры. С. 109–112.

(обратно)

1061

Бухарин Н., Преображенский Е. Азбука коммунизма. Пг., 1920. С. 123–125.

(обратно)

1062

Ленин В. И. ПСС. Т. 40. С. 304.

(обратно)

1063

Там же. Т. 33. С. 68.

(обратно)

1064

Там же. Т. 35. С. 274, а также:

Tütö L., Krausz Т. Lenin a szocializmusba való politikai átmenet idoszakarol. P. 111.

(обратно)

1065

Там же. T. 33. С. 99, 95.

(обратно)

1066

Ленин не мог предположить, что позже, в эпоху многолетнего господства «государственного», «реально существующего» социализма, целая армия авторов, считающих себя марксистами, будет — рука об руку с неолибералами и неоконсерваторами — смешивать государственную собственность с общественной! Не говоря уж о тех фальшивых трактовках этого вопроса, которые увидели свет после падения государственного социализма. Самой характерной и шаблонной из них является та, при которой государственный социализм именуется «коммунизмом».

(обратно)

1067

Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Ленин В. И. ПСС. Т. 37. С. 256–257,310-311.

(обратно)

1068

Там же. С. 312.

(обратно)

1069

Там же. Т. 38. С. 355.

(обратно)

1070

Ср.: Слепков А. К третьей годовщине кронштадтского мятежа// Большевик, 1924. № 1.С. 45.

(обратно)

1071

См.: Введение // Кронштадт 1921. С. 9.

(обратно)

1072

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 86.

(обратно)

1073

В последние годы появилось необозримое количество статей, книг и публикаций источников, посвященных НЭПу. См., например, объемистую, содержащую богатый материал книгу, написанную коллективом авторов под редакцией академика А. Н. Яковлева: Россия нэповская. М., 2002.

(обратно)

1074

См. одну из новейших работ по этой проблематике: Сенявский А. С. Новая экономическая политика: современные подходы и перспективы изучения // НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты. РОССПЭН. М., 2006. С. 5–25.

(обратно)

1075

Гимпельсон Е. Г. Новая экономическая политика Ленина-Сталина. Проблемы и уроки (20-е годы XX в.). Собрание. М., 2004. Гимпельсон считает «виной» большевиков то, что они помешали развитию НЭПа в буржуазно-капиталистическом направлении. Согласно этой новой интерпретации, большевики, включая Ленина, попали во власть социалистической «утопии», не понимая того, что их задачей является создание демократического капитализма, покоящегося на фундаменте буржуазной демократии и приватизированной государственной собственности («демократического, товаропроизводительного рыночного общества») и не сложившегося, по признанию самого автора, даже после 1991 г. (с. 293–296). Проецируя в далекое прошлое возможность создания демократического капитализма, Гимпельсон, собственно говоря, предполагал, что либеральная рыночная экономика может быть создана без поддержки значительных социальных сил, на одном желании. А предположение, что Ленин лично добился бы или должен был добиться реставрации капиталистической системы, относится к числу «недоразумений», характерных для презентистской исторической науки.

(обратно)

1076

С достоверностью непосредственного очевидца описывал политику Ленина в своих воспоминаниях Н. Валентинов. По его свидетельству, Ленин действительно планировал НЭП с его рыночными аспектами «всерьез и надолго», однако, в противовес Бухарину, он не собирался чрезмерно «идеологизировать» введение НЭПа. Валентинов Н. НЭП и кризис партии. С. 30–31.

(обратно)

1077

См.: Szakszervezetek és államhatalom.

(обратно)

1078

В своей последней опубликованной работе «Лучше меньше, да лучше» Ленин также писал об отчужденной, бюрократической природе госаппарата. Конечная причина этого явления выражена в знаменитой, почти афористической формулировке «элементы недостаточно просвещены». Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 389–406.

(обратно)

1079

В первой половине 1980-х гг. в Венгрии уже можно было публиковать работы по этой теме с использованием «запретных источников». См.: Krausz T. Állam és demokrácia. P. 492–498.

(обратно)

1080

Ленин В. И. ПСС. Т. 42. С. 203–204.

(обратно)

1081

Там же. С. 204.

(обратно)

1082

Подробнее об этом см.:

Krausz Т. A szakszervezeti kérdés az OK(b)P X. Kongresszusán (1921) // A nemzetközi munkásmozgalom történetéböl. Évkönyv 1981. Kossuth Könyvkiadó. Budapest, 1980. P. 156–166.

(обратно)

1083

Ленин В. И. ПСС. Т. 42. С. 239.

(обратно)

1084

Там же. С. 208.

(обратно)

1085

Такова была точка зрения Я. Э. Рудзутака, изложившего ее в письме к Ленину 10 января 1922 г. Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. РОССПЭН. М., 1996. С. 234. Интересный отчет о восприятии тезисов Ленина послал ему Г. Е. Зиновьев. Там же. С. 236. Ленинские тезисы см.: Ленин В. И. ПСС. Т. 44. С. 341–353, особенно с. 342–343.

(обратно)

1086

Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм// Троцкий Л. Д. Сочинения. Т 12. М., 1925. С. 23–30, 40–41.

(обратно)

1087

Mayer R. Lenin and the Practice jf Dialektical Thinking. P. 55.

(обратно)

1088

Там же. С 58–59.

(обратно)

1089

Ценные архивные данные и информация по этой проблематике опубликованы в работе: Некрасова И. М. Обзор и анализ источников ЦАОДМ о забастовках и волнениях рабочих производственной сферы в 1920-х годах // Трудовые конфликты. С. 75.

(обратно)

1090

Конечно, как заметил в одной рукописной рецензии некогда советский, а позже немецкий историк С. Мадиевский, если бы в сталинские времена кто-то из советских граждан публично употребил бы некоторые критические замечания Ленина о бюрократии или коммунистах (например, «комвранье»), то он быстро оказался бы в ГУЛАГе.

(обратно)

1091

Интересно, что даже Н. Валентинов (Вольский), давно знавший Ленина, в своих воспоминаниях о НЭПе и внутрипартийных отношениях остался — как и большинство меньшевиков — совершенно нечувствительным по отношению к теоретическим усилиям Ленина, видя в них лишь отражение властных маневров. См.: Валентинов Н. НЭП и кризис партии. По этим рельсам как будто идет и современная историческая наука, выбросившая за борт теоретические проблемы социализма.

(обратно)

1092

Бухарин Н. Экономика переходного периода. Госиздат. М., 1920.

(обратно)

1093

Ленин В. И. ПСС. Т. 44. С. 343. Рассмотрев ленинское понимание социализма, Г. Секей не согласился с мнением о применимости к НЭПу понятия «государственный капитализм» как категории формационной значимости. См.:

Székely G. Lenin és a szocializmus. In: Múltunk, 2001, № 2–3. P. 130–178.

(обратно)

1094

Ленин В. И. О кооперации // Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 374.

(обратно)

1095

Там же.

(обратно)

1096

Ленин В. И. Политический отчет ЦК РКП(б) //Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 84. Подробнее см.: Краус Т. Советский термидор. С. 119–121.

(обратно)

1097

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 280.

(обратно)

1098

Там же. С. 381.

(обратно)

1099

Там же. Т. 44. С. 310.

(обратно)

1100

Эта тема является лейтмотивом главного идеологического произведения сталинского времени, «Краткого курса ВКП(б)» (М., 1938). Об этом см.:

Krausz Т. A «Rövid tanfolyam» és а történelem. In: Világosság, 1989, № 3. P. 174–179.

(обратно)

1101

Смена вех, 12 ноября 1921 г, № 3. С. 14.

(обратно)

1102

Там же. См. еще: Краус Т. Советский термидор. С. 102–114. Программы белых генералов см. в уже упомянутой книге: Ивана Халаса (Ivan Halasz).

(обратно)

1103

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 93–95.

(обратно)

1104

Бухарин Н. Цезаризм под маской революции. М., 1925.

(обратно)

1105

Там же. С. 72.

(обратно)

1106

Там же. С. 73–74.

(обратно)

1107

Даже автор новейшей оправдывающей Сталина работы (хотя эта толстая книга в значительной степени относится к области фантазии) не отрицает аутентичности этой статьи Ленина, хотя и считает, что с 1922 г. Ленина вводили в заблуждение сторонники Троцкого (Горбунов, Фотиева и Гляссер). Автор книги изображает целый «заговор». Его версия неубедительна и в том отношении, что Ленин не получил соответствующей информации по грузинскому конфликту. См.: Сахаров В. А. «Политическое завещание» Ленина. Реальность истории и мифы политики. М., 2003. С. 345–362.

(обратно)

1108

История этих споров подробнее исследована мной в кн.:

Krausz Т. Bolsevizmus és nemzeti kérdés… P. 107–125.

(обратно)

1109

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 358–359.

(обратно)

1110

Там же. С. 360–362.

(обратно)

1111

Ленин В. И. Странички из дневника // Там же. С. 363, 364.

(обратно)

1112

Красноармеец Павел Мохов, вернувшись после окончания гражданской войны в родное село, организовал в нем театральный кружок и сочинил трагедию, показанную при огромном, но своеобразном интересе местных жителей. О предстоящем спектакле селян оповещали плакаты, на которых было написано: «Прошу на пол не харкать», «Во время действия посторонних разговоров прошу не позволять», «В антрактах матерно прошу не выражаться». В конце каждого плаката стояло: «С почтением автор Мохов». См.: Шишков В. Спектакль в селе Огрызове.

(обратно)

1113

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 389.

(обратно)

1114

Там же. С. 391.

(обратно)

1115

Там же. С. 378. Статья была напечатана в «Правде» 30 мая 1923 г.

(обратно)

1116

Там же. С. 379.

(обратно)

1117

Там же. С. 381.

(обратно)

1118

В конце своей жизни он подчеркивал в упомянутых «Страничках из дневника», что и в деревне исключена непосредственная коммунистическая организация крестьянства и навязывание коммунистических идей. 2 января 1923 г. Ленин писал: «…Мы можем и должны употребить нашу власть на то, чтобы действительно сделать из городского рабочего проводника коммунистических идей в среду сельского пролетариата. Я сказал “коммунистических” и спешу оговориться, боясь вызвать недоразумение или быть слишком прямолинейно понятым. Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узкокоммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма». Там же. С. 366–367.

(обратно)

1119

Ленин В. И. О монополии внешней торговли // Там же. С. 333–334.

(обратно)

1120

Там же.

(обратно)

1121

Там же. С. 335–336.

(обратно)

1122

Там же. С. 335.

(обратно)

1123

Эти явления затрагивали непосредственные условия быта, «выживания». Об этом свидетельствуют дневниковые записи М. А. Булгакова, наглядно показывающие условия жизни того времени: «30 сентября 1923 г. Москва по-прежнему чудный какой-то ключ. Бешеная дороговизна и уже не на эти дензнаки, а на золото. Червонец сегодня 4000 руб., дензнаки 1923 г. -4 миллиарда». Другая запись: «18 октября 1923 г. Четверг. Ночь…Червонец, с Божьей помощью, сегодня 5500 рублей (5 1/2 миллиардов).

Французская булка стоит 17 миллионов, фунт белого хлеба — 65 миллионов. Яйца, десяток, вчера стоили 200 рублей. (Так в тексте, вероятно — 200 миллионов рублей). Москва шумна. Возобновил маршруты трамвай 24 (Остоженка)». Булгаков М. А. Под пятой. Мой дневник. Изд-во «Правда». М., 1990.

(обратно)

1124

A NEP tapasztalatai a Szovjetunióban. Р. 161.

(обратно)

1125

Там же. Р. 171–173. Об этих вопросах см. еще цитированные работы Брюса, Самуэли и Сенявского.

(обратно)

1126

Экономический и историко-экономический анализ взаимоотношений между секторами экономики см. в кн.: Колганов А. И. Путь к социализму. Трагедия и подвиг. «Экономика». М., 1990. С. 4–50.

(обратно)

1127

Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 95.

(обратно)

1128

Krausz Т. A «sztálini szocializmus» // Krausz Т. Lenintöl Putyinig. P. 87–106.

Накопился богатый исторический материал, посвященный сосуществованию коллективных секторов. Изучение этого вопроса началось уже в 1970-е гг. См.: Зеленин И. Е. Совхозы в первое десятилетие советской власти 1917–1927. «Наука». М., 1972.

(обратно)

1129

Ранее уже цитированный А. С. Сенявский, нарисовавший очень ясную картину внутренних противоречий НЭПа, как ни странно, отнес рассуждения о «демократическом социализме», «кооперативном» социализме к области либеральных иллюзий. Он пишет: «…Рассуждения… о каком-то “демократическом социализме”, “кооперативном” социализме и т. п., -всего лишь “ментальные игры” и иллюзии либеральных интеллигентов». См.: Сенявский А. С. Новая экономическая политика… С. 14.

(обратно)

1130

Ленин В. И. О кооперации // Ленин В. И. ПСС. Т. 45. С. 369–377.

(обратно)

1131

Там же. С. 369.

(обратно)

1132

«Надо ссужать кооперацию такими государственными средствами, которые хотя бы на немного, но превышали те средства, которые мы ссужаем частным предприятиям… Теперь мы должны сознать и претворить в дело, что в настоящее время тот общественный строй, который мы должны поддерживать сверх обычного, есть строй кооперативный…. Но чтобы достигнуть через нэп участия в кооперации поголовно всего населения — вот для этого требуется целая историческая эпоха». Там же. С. 370–372.

(обратно)

1133

Там же. С. 374–375.

(обратно)

1134

Там же. С. 376.

(обратно)

1135

Троцкий Л. Д. Сочинения. Т. 12. С. 327. В то же время Троцкий оспаривал теоретическую правильность употребления понятия «государственный капитализм», в чем он вскоре упрекнет Зиновьева (который в этом случае, видимо, был прав). См.: Зиновьев Г. Ленинизм. Введение в изучение ленинизма. Л., 1925. С. 254–258. В декабре 1924 г. они оба считали нелепостью выдвинутый Сталиным тезис о «построении социализма в одной стране».

(обратно)

1136

Подробнее об этом см.:

Krausz Т. Átmeneti korszak. Р. 208–209.

На основании «Критики Готской программы» Преображенский отождествлял социализм с такой формой планового производства, в которой хозяйственная деятельность самодеятельных объединений регулируется не анархическим рынком, а общественным учетом. Суть социалистического распределения он видел в «обмене эквивалентными ценностями, равном измерении количества труда» (Преображенский Е. Социалистические и коммунистические представления о социализме // Вестник Коммунистической академии, 1925. С. 12, 56, 60–61).

(обратно)

1137

Поскольку в хаосе гражданской войны «были расстроены» и традиционные торговые связи, рынок не мог сыграть свою роль постпроизводственного регулятора, а после введения НЭПа наблюдался такой товарный голод, что практически не было товаров, не находивших своих покупателей. Идеи государственного планирования находились тогда в стадии зарождения. Мысль о создании государственного планового хозяйства возникла уже в 1920-е гг., и ее институциональным воплощением было создание в 1922 г. Госплана, инициированное Троцким и поддержанное Лениным.

(обратно)

1138

Mészáros I. Beyond Capital. Merlin Press, London, 1995.

(обратно)

1139

Ленин В. И. ПСС. Т. 44. С. 208.

(обратно)

1140

С такой интерпретацией идей Ленина можно столкнуться во многих работах представителей новейшей исторической науки. Буртин Ю. Другой социализм: Октябрь, НЭП и «завещание» Ленина в исторической перспективе. Красные холмы: Альманах. М., 1999, а также: Иванов Ю. М. Чужой среди своих: Последние годы жизни Ленина. М., 2002.

(обратно)

1141

Трансформациями «рыночного социализма» я занимался в двух работах, которые были опубликованы в полном варианте на английском языке:

Krausz Т. Stalin’s socialism, а также:

Krausz Т. Perestroika and the redistribution of property in the Soviet Union: political perspectives and historical evidence. In: Contemporary Politics Vol. 13, No. 1.2007 March.

(обратно)

1142

См.: Mészáros I. Beyond Capital Р. 823–850.

(обратно)

1143

Наряду с И. Месарошом, эту традицию отчасти поддерживают троцкисты Западной Европы, а отчасти — российские самоуправленцы, сплотившиеся прежде всего вокруг журнала Альтернативы, который по своей направленности напоминает венгерский журнал Эсмелет (Eszmélet). См. еще:

Önkormányzás vagy az elitek uralma (Szerk.: Krausz Tamaás — Tütö László.) Liberter Kiadó, 1995 и Államszocializmus.

(обратно)

1144

Троцкого, который даже еще и в 1930-е гг. защищал государственную собственность как предпосылку социализма, позже резко критиковали марксисты, считавшие, что тем самым он стал защитником сталинизма. Эти критики забыли, что мысль Троцкого состояла именно в том, что советскую государственную собственность легче будет обобществить с помощью «революционного поворота», чем в том случае, если государственная собственность будет сначала путем приватизации отчуждена бюрократией и капиталом от тех, кто ее создал. Об этом см.: Краус Т. Советский термидор. С. 223–225.

(обратно)

1145

Варварским могильщиком капитализма изображает Ленина и «прозревший» Гимпельсон в уже цитированной работе: Гимпельсон Е. Г. Новая экономическая политика Ленина-Сталина.

(обратно)

1146

Это значение деятельности Ленина было понято уже много десятилетий назад А. Грамши:

Gramsci A. Filozófi ai fràsok. Р. 93–94.

(обратно)

1147

Ленин искал выход из четырех таких «катастроф»: 1) разложения традиционной России и утверждения капитализма в России на рубеже веков; 2) русско-японской войны и революции 1905 г.; 3) Первой мировой войны; 4) революций 1917 г., падения самодержавия и, наконец, разрухи гражданской войны.

(обратно)

1148

Очень плодотворные, высказанные с точки зрения новой эпохи мысли и рассуждения по этим вопросам можно найти в работах:

Michael-Matsas S. Lenin and the Path of Dialectic. In: Lenin Reloaded. P. 101–119 и Kouvelakis S. Lenin as Reader of Hegel: Hypotheses for a Reading of Lenin’s Notebooks on Hegel’s. The Science of Logic. In: Lenin Reloaded. P. 164–204.

(обратно)

1149

Стремление перенести ленинский марксизм в XXI в. является у противостоящих существующей системе левых не затеей или экспериментами отдельных лиц, а международным явлением, которое недавно было обобщено под удачным названием группой хорошо известных теоретиков. См.: Lenin Reloaded.

(обратно)

1150

На родине Ленина, где в «официальной» коммунистической партии и за ее пределами сохранилось много компонентов, в том числе и религиозного характера, культа Ленина, уходящего корнями в сталинскую эпоху, создано мало серьезных теоретических работ, систематических исследований по вопросу об историческом значении и актуальности ленинского наследия, хотя родилось несколько прекрасных биографий и важных трудов, достоверно изображающих человеческий облик Ленина в противовес морю «???» (выражение В. Логинова) литературы.

(обратно)

1151

Этому в немалой степени способствовало усвоение идей Каутского, сформулированных в дореформистский период. Прежде всего имеется в виду позиция Каутского по вопросам классового сознания, аграрного и национального вопроса (см. «Weg zu Macht» и т. д.). Позже, в период Первой мировой войны, Ленин, «вернувшись» к Марксу, выступил против Каутского.

(обратно)

1152

Об исторической реконструкции споров вокруг ленинского наследия см.: Krausz Т., Mesterházi М. Mü és történelem.. Р. 101–129.

(обратно)

1153

«Русификация» идей Ленина в советскую эпоху, воплотившаяся в абстрактном универсализме, усилила попытки в принципе противостоявшей ей «буржуазной» русификации, которая отрицала всякое мировое значение ленинского марксизма, рассматривая последний как некое «местное явление».

(обратно)

1154

Позднейшие «систематизаторы», преследовавшие легитимационные цели, не могли признать этого факта, ведь государственный социализм представлялся воплощением теоретического социализма, а за этой подменой стоял совершенный официальной легитимационной идеологией «обман», заключавшийся в том, что государственная собственность выдавалась за собственность общественную. А между тем в кругах марксистской интеллигенции не только на Западе, но и, например, в Венгрии, особенно с середины 1980-х гг., велись поиски иных путей.

(обратно)

1155

Когда незадолго до смерти Ленина Троцкий сравнил его с Марксом, Ленин, по свидетельству Крупской, воспринял это как честь, но преувеличенную, так как он понимал, что не разработал ни самостоятельной научной методологии, ни отличной от марксизма теории. Ленину было чуждо стремление к бюрократическому созданию «систем», что заметил такой оригинальный интерпретатор ленинских идей, как А. Грамши. Критикуя антидиалектическую «систему» Бухарина, отвергнутую и Лениным, итальянский философ писал: «Обычно думают, что наука обязательно означает “систему” и поэтому днем и ночью занимаются конструированием систем, которые, вместо внутреннего единства, характерного для системы, обладают лишь ее механическими внешними признаками» (Gramsci A. Filozófi ai fràsok. Р. 190).

(обратно)

1156

Лукач Д. Политические тексты. М., 2006. С. 190–191.

(обратно)

1157

Лукач Д. К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М., 1991. С. 304.

(обратно)

1158

Там же. Нужно отметить, что Лукач несколько преувеличивал — господство относительной прибавочной стоимости установилось только в развитых странах.

(обратно)

1159

Лукач точно зарегистрировал и тяжелые, «роковые последствия» этого недостатка для последующего периода времени: «Идеологическая нечеткость дала Сталину и его последователям возможность представить свою политическую идеологию прямым продолжением ленинской, хотя на самом деле они были полной противоположностью друг друга по всем существенным вопросам».

(обратно)

1160

Ленин обычно пренебрегал систематическим изучением трудов современных ему буржуазных социологов и философов, видя в них лишь апологетов существующего строя, и ссылался на них как на противников лишь постольку, поскольку они проникли в среду социал-демократического мышления и политики. Зато он усиленно углубился в изучение работ представителей марксистских и социал-демократических течений (Плеханова, Бернштейна, Каутского, Гильфердинга). В ходе своих исторических штудий Ленин отказался от этого предубеждения, многому научился у буржуазной науки и многое перенял из достижений ее, как он говорил, «прогрессивной эпохи», которая закончилась с началом Первой мировой войны, когда капиталистическая система перешла в свою деструктивную эпоху, эпоху разложения и «загнивания».

(обратно)

1161

См.: Szigeti Р. Világrendszernézöben. Р. 37.

Автор этой работы прав в том, что не следует чрезмерно генерализировать реальную и необычайно важную проблему неравномерного развития в ущерб вопросу равномерного развития. В этом смысле марксизм Ленина и всего складывавшегося коммунистического движения в конечном итоге увяз в исторической проблематике относительной отсталости и «догоняющего развития».

(обратно)

1162

После распада СССР в современной России в мышлении многих крайне «разочарованных» «марксистов-ленинистов» снова господствует гегельянская «методология». Эти люди вернулись к «бернштейнианству», к «ревизионизму», и это снова открывает возможность для гегельянского «примирения» с действительностью, на этот раз в форме «оправдания ревизионизма». Характерным примером является книга: Ойзерман Т. И. Оправдание ревизионизма. Канон + Реабилитация. М., 2005.

(обратно)

1163

Общеизвестно, что эта концепция предстает перед нами в брошюре «Государство и революция», в которой Ленин мобилизовал почти забытые к тому времени идеи Маркса. Социализм трактуется как результат длительного исторического процесса, как первая фаза коммунизма, возможное всемирное явление будущего, «коммуна объединившихся производителей», как всеобщая свобода цивилизованного человечества.

(обратно)

1164

В ленинском марксизме полностью отсутствует «идеологизация» «незапланированного» явления государственного социализма, и этот «дефицит» послужил одной из теоретических опор для Троцкого и его товарищей по партии, а также для многих других (вплоть до Ж. П. Сартра), кто энергично оспаривал смысл и теоретическую обоснованность сталинского тезиса о «построении социализма в одной стране» (декабрь 1924 г.).

(обратно)

1165

См. статью И. К. Пантина, написанную по поводу уже цитированной нами книги Т. И. Ойзермана: Пантин И. К. Исторические судьбы марксизма // Вестник Российской академии наук. 2006. № 8 (август). С. 747–753.

(обратно)

1166

Устрялов Н. Национал-большевизм. М., 2003. С. 372–376.

(обратно)

1167

Жижек С. 13 опытов о Ленине. М., 2003. С. 252–253.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Личность Ленина. Биографический очерк

  1.1. Семья

  1.2. Молодые годы-гимназия и университет

  1.3. Характер молодого ленина. Ссылка и эмиграция

  1.4. Революция и вторая эмиграция

  1.5. У власти

Глава 2 Российский капитализм и революция

  2.1. Разрыв с народничеством

  2.2. Разрыв с либералами

    2.2.1. Российское своеобразие и мировая система

    2.2.2. Политические условия российского капитализма — 1905 г

  2.3. Исторический спор: природа самодержавного государства

Глава 3 Организация и революция

  3.1. Большевизм ленина: политика и теория[375]

    3.1.1. «Что делать?» Партия и классовое самосознание

    3.1.2. Раскол партии: миф и действительность

  3.2. Ленин и Богданов

    3.2.1. Организационно-политический конфликт

    3.2.2. Философский фон политической дискуссии

    3.2.3. Конец «идеологического спасения»

Глава 4 Война и национальный вопрос

  4.1. Гибель капитализма и диалектика

  4.2. Отношение к войне

  4.3. О национальном вопросе и о самоопределении наций — «две культуры»

Глава 5 Государство и революция. Революция и социализм как историческая и теоретическая Возможность в 1917 г

  5.1. Исторический контекст

    5.1.1. Влияние произведения

    5.1.2. Антиутопическая утопия?

  5.2. На пути к «государству и революции»

    5.2.1. Источники

    5.2.2. Советы: опыт 1905 года

  5.3. Философия октябрьской революции или критика современного государства и парламентаризма

  5.4. Революция и государство: практическая альтернатива

    5.4.1. От государства к революции

    5.4.2. Социальный фон революции

    5.4.3. Захват власти

Глава 6 Диктатура и демократия — на практике

  6.1. Роспуск всероссийского Учредительного Собрания

    6.1.1. Демократическая иллюзия или историческая реальность?

    6.1.2. Дискуссии и псевдодискуссии: новое и старое в исторической науке

    6.1.3. Историческая ситуация

    6.1.4. Соображения Ленина (и большевиков)

    6.1.5. Антивластный характер протестов рабочих

    6.1.6. Какая диктатура?

  6.2. Насилие и террор: причины и следствия

    6.2.1. Стихийность и организованность

  6.3. Волна репрессий 1922 г.: завершение гражданской войны

    6.3.1. Изъятие церковных ценностей и голод

    6.3.2. Высылка интеллигенции

    6.3.3. Уроки процесса над эсерами

  6.4. Ленин и погромы

    6.4.1. Так называемый еврейский вопрос: корень проблемы

    6.4.2. 1905 год

    6.4.3. Сепаратизм или ассимиляция?

    6.4.4. От Мировой до Гражданской

    6.4.5. Антисемитизм и политическая тактика

    6.4.6. Первая Конная армия и погромы

Глава 7 Мировая революция метод и миф

  7.1. Истоки проблемы

  7.2. Брестский мир и патриотизм

  7.3. Польско-советская война

  7.4. Мессианская левизна

Глава 8 Теория социализма: возможность или утопия?

  8.1. Истоки понятия «социализм»

  8.2. От рынка до военного коммунизма

  8.3. НЭП versus военный коммунизм: непримиримые противоречия

  8.4. Характер власти и диктатура партии

  8.5. Переходный период, «государственный капитализм»

  8.6. «Бюрократический централизм» и термидорианская альтернатива

  8.7. Теория социализма и взаимозависимость ее элементов

Вместо послесловия: несколько обобщающих замечаний

  К интерпретации проблемы

  Понятие и систематизация

  Источники

  Организационный вопрос

  Неравномерное развитие и иерархия мировой системы: возможность революции

  Метод и философия революции

  Социалистическая перспектива: неразрешенное противоречие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg