«Воспоминания командира батареи. Дивизионная артиллерия в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945»

Воспоминания командира батареи. Дивизионная артиллерия в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 (fb2) - Воспоминания командира батареи. Дивизионная артиллерия в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 1713K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Митрофанович Новохацкий

Новохацкий Иван Митрофанович Воспоминания командира батареи

Предисловие

Подошло время подводить итоги пережитого, рассказать потомкам о нашем сложном, напряженном, драматическом времени. Я не занимал высоких постов, не имел высоких званий, был, по сути, рядовым тружеником. Не искал легких путей и теплых мест, 26 лет взрослой жизни отдал служению в Красной армии и Вооруженных Силах, а все последующее время работал там, где мне позволяли мои знания и опыт. Не совершал я выдающихся подвигов, но четыре ордена и два десятка медалей, думаю, дают основания сказать, что я честно выполнил свой долг гражданина СССР.

Самой большой ценностью считаю свою семью. У нас с женой, Анной Павловной, трое детей: старшая дочь Галя 1946 года рождения, сын Сергей 1949 года рождения и сын Евгений 1957 года рождения. Все они трудятся, выросли честными и добросовестными гражданами страны. Подрастают внуки: Женя, Катя, Игорь, Владик, Таня. Надеемся, что этот список еще продлится.

Эти записи не рассчитаны на публикацию, они предназначены для моих потомков. Литературных талантов у меня нет. Пишу то, что помню и о чем думаю, без вымыслов и фантазий. Я был непосредственным участником всего, о чем буду писать. Надеюсь, что в дальнейшем, когда нас уже не будет в этом мире, наши дети и внуки, правнуки продолжат эту «летопись», помогут создать историю нашего рода. 

Глава 1. Детство и юность

Бабушка моя родилась на Украине, в Полтавской губернии, Хорольский уезд, Семеновской волости, село Веселый Подил. Сейчас это железнодорожная станция в Полтавской области. Ее фамилия до замужества была Новохатько, а дедушка, то есть ее муж, имел фамилию Новохацкий Петр Сергеевич, он был из того же села.

В 90-х годах XIX века шло переселение из Украины в Сибирь, где имелись свободные земли. Переселенцы, в том числе дедушка и бабушка, испытывали большие трудности. Государство достаточной помощи не оказывало. Железной дороги в Сибирь тогда еще не было, и переселение шло на подводах и зачастую пешком. На всю Сибирь был лишь один переселенческий пункт в Тюмени, только там можно было получить разрешение на поселение и на выделение земельного участка. О трудности переселения свидетельствует и такой факт, что старшая дочь моего дедушки — Меланья — в возрасте пяти лет умерла в дороге.

Дедушка и бабушка осели на Алтае в селе украинских переселенцев Знаменка (ныне Славгородского района Алтайского края). Не имея средств к существованию, дедушка и бабушка вынуждены были наниматься батраками у богатеев. Жили они первоначально в степи в землянке, пасли хозяйский скот. Вот в такой тяжелой обстановке 19 июня 1898 года родился мой отец Новохацкий Митрофан Петрович. Всего у них в семье, кроме умершей Меланьи, были дочь Дарья, сыновья Евсей, Митрофан и Меркурий. После отца родилась еще сестра Настасья. Но тяжелые условия жизни привели к тому, что в 1915 году умер Евсей, а в 1916 году Настасья.

Недалеко от нашей избы через дорогу жили родители моей матери — Бадеры. Смутно помню их дом-сарай. Дедушка по линии матери был агентом по продаже швейных машин немецкой фирмы «Зингер». Разъезжая по окрестным селам, дедушка где-то заразился тифом и вскоре умер. Я его не помню. А бабушка прожила долгую жизнь и умерла в 60-х годах в городе Горловке Донецкой области.

Я родился 27 ноября 1923 года. Отец мой, Митрофан Петрович, тогда работал на должности председателя сельсовета и члена президиума Знаменского волостного исполкома. Мать была домохозяйкой.

Жили мы скромно, в небольшом домике без крыши на небольшую зарплату отца. Жилище наше представляло собой деревянный сруб, потолок которого засыпан был землей и в дождливую погоду протекал. В доме была одна комната и кухня. Никакого подсобного хозяйства не имелось, во всяком случае, я не помню, чтобы в тот период у нас была корова, огород и т. д. Недалеко от нас была ветряная мельница с огромными крыльями.

Село Знаменка было по тем временам довольно крупным, более 600 дворов. В основном оно было заселено украинцами, потомками выходцев из Полтавской и Харьковской губерний, переселившихся сюда в XIX веке. Большинство населения села говорило на украинском языке, и образовавшийся в 30-х годах колхоз носил название Червонная Украина.

Недалеко от села (около четырех километров) находилось большое Кулундинское озеро (примерно 30 на 40 километров). Озеро сильно минерализовано — горько-соленое, поэтому на его противоположном берегу по указанию В. И. Ленина был построен сульфатный завод, который действует и в настоящее время. Купаться в этом озере было очень хорошо: песчаные берега и чистая вода. Живности в озере не было, за исключением каких-то рачков, типа мормышек. 

Знаменка располагается почти в центре так называемой Кулундинской степи. Название это связано с протекающей там речкой Кулунда, которая впадает в Кулундинское озеро. Когда едешь поездом из Омска на Славгород или из Павлодара на Кулунду, то весь день, с утра до вечера в обе стороны, на сколько можно видеть, простирается ровная, как стол, Кулундинская степь. Изредка попадаются небольшие рощи, они здесь называются околками. От Знаменки до ближайшей железнодорожной станции Славгород около 50 километров. В центре села возвышалась громада кирпичной церкви. Помню ее мелодичный колокольный звон. Недалеко от церкви, тоже в центре села, была построена Знаменская образцовая начальная школа, в которой я учился в первом и втором классе. Недалеко от школы находился клуб. И школа и клуб были огорожены одной оградой из штакетника. Старшие классы средней школы размещались в кирпичном здании, бывшем купеческом доме. Здесь же в центре села находились магазины, госбанк, где с 1929 года отец работал управляющим. Здесь же неподалеку находилась почта, милиция и другие учреждения.

На окраине села, ближе к озеру, находилась больница. На другой окраине располагалась большая роща, которую называли «баска». Откуда взялось это название и что оно означает, неизвестно. Во всяком случае, в словаре украинских слов я его не встречал.

Посреди села протекала небольшая речушка, которая летом пересыхала. В селе была сделана запруда, и образовался небольшой пруд. По запруде проходила дорога в другую половину села. Довольно часто по весне вода размывала запруду. Собирался народ и снова сооружал плотину.

В начале 30-х годов церковь была полностью разрушена. Таким способом боролись с религией. Деревенская жизнь в то время протекала бурно. Коллективизация, раскулачивание будоражили крестьян. В село приезжали С. М. Буденный, Р. И. Эйхе, Ф. П. Грядинский — известные военные, партийные и государственные деятели. Двое последних были расстреляны в годы репрессий. Я в то время был еще несмышленышем, нас проблемы тех лет не касались. Жили мы обычной ребячьей жизнью.

Наша улица была довольно широкой и пыльной, а зимой иногда наметало такие сугробы, что и домов не было видно. Нас, ребятню, иногда брали в поле, где мы помогали взрослым, собирали колоски. Электричества не было, радио тоже. Появление автомашины или трактора вызывало большой интерес, и мы гурьбой бежали по улице за ними. Появление же однажды самолета типа Ан-2 стало событием из ряда вон выдающимся, почти как приземление инопланетян. Все село, и дети и взрослые, бежали посмотреть на «чудо».

Недалеко от нас находился небольшой домик, крытый соломой, в котором жила наша бабушка Степанида Петровна с младшим сыном Меркурием, у которого к тому времени было трое детей: сын Гурьян — хромой (у него, очевидно, был перелом, но почему, я не знаю), сын Григорий, дочь Зоя. Мы часто бывали у них и играли все вместе. К тому времени у нас в семье, кроме меня, были две сестры — Людмила и Зинаида. Бабушка занималась иногда лечением больных. Она была, как сейчас говорят, экстрасенсом; во всяком случае, к ней многие шли лечиться, и, очевидно, не безуспешно.

Дядя Меркурий был заядлый охотник. У него было ружье, охотничья собака, и он часто по утрам ходил к озеру на охоту и всегда приносил несколько уток.

Страсть к охоте не раз оборачивалась для него проблемами. Так однажды ему кто-то выстрелил в голову зарядом дроби, когда он на шум пролетавших уток приподнялся в камышах. Его без сознания увезли в город Омск, где сделали операцию. Часть дроби удалили, но часть так и осталась в голове, собираясь под кожей то в одном, то в другом месте к непогоде. В другой раз он нашел волчью нору и полез в нее за волчатами. Набрал их в охапку, а вылезти не смог. Кровь затекла в голову, и он, очевидно, потерял сознание, во всяком случае, его вытащили за ноги случайно оказавшиеся рядом охотники. Откачали, привели в сознание. 

Во время Великой Отечественной войны он промышлял зимней охотой. Поймал в капкан матерого волка, приволок его домой, но так как было уже темно, он посадил его под печку, где обычно сибиряки на зиму прячут кур. Утром решил волка задушить, сделал петлю и подвесил ее за крючок в потолке, к которому обычно цепляли люльку для ребенка. Когда начал подтягивать волка, тот забился, и крючок не выдержал. Волк оборвался и прыгнул в окно, выбив стекло. Дядя успел схватить его за хвост. Половина волка на улице, а половина в избе. Волк заорал во всю свою волчью силу, перепугал скотину во дворе и ребятишек в доме. Попытка втащить волка в выбитое окно назад успеха не имела. В то же время отпускать хвост тоже нельзя, волк удерет, да еще может беды натворить. Создалось довольно серьезное положение, которое, к счастью, благополучно разрешилось. Старший сын Гурьян, услышав волчий вопль, схватил топор и ударил его по голове, это и помогло дяде справиться с волком. Я, конечно, не был свидетелем этого события, к тому времени я был уже на фронте, но мне прислали письмо с описанием этого случая. Подобных событий в охотничьей жизни дяди Меркурия было немало.

В конце 20-х годов, очевидно в 1929-м, когда отец работал председателем райпотребсоюза, мы переехали в другую квартиру в центре села. Она была, конечно, лучше нашей прежней избы. Дом был двухквартирный, в одной половине жили мы, в другой — семья Кравец.

В 1931 году я пошел учиться в школу в первый класс Знаменской образцовой начальной школы. Обучение велось на русском языке, хотя были классы и на украинском. В семье мы разговаривали на смешанном русско-украинском языке. А обе бабушки говорили только на украинском языке. Русских называли кацапами, а те в свою очередь украинцев называли хохлами, но жили в общем-то мирно.

В 1932 году Знаменский район был ликвидирован, и отца перевели работать в село Полтавка Полтавского района (ныне Омской области) управляющим конторой госбанка. Осенью этого же года мы переехали в Полтавку. Впервые я увидел железную дорогу. В вагоне нас обокрали — стащили чемодан с вещами.

В Полтавке я продолжал учебу в школе. Там же отвел и сестру Людмилу в первый класс, при этом она попала в украинский класс. В Полтавке мы прожили одну зиму, и отца перевели в село Хабары Хабаровского района (ныне Алтайского края) на должность управляющего отделением госбанка.

Село Хабары — центр района, старое сибирское село. Вокруг него — сосновый и лиственный леса. Посреди села протекает небольшая речушка. Мы заняли квартиру в довольно большом по тем временам деревянном доме. Квартира состояла из двух комнат, одна из которых одновременно была и кухней. В ней находилась печка — непременный атрибут сибирского дома.

Я продолжал учебу в начальной школе, которая находилась неподалеку от нас в небольшом деревянном доме. Там было несколько начальных классов. Основная же школа, она называлась ШКМ (школа колхозной молодежи), располагалась в школьном городке на краю села, куда и я начал ходить, когда перешел в четвертый класс. Летом ходили в лес по грибы, ездили на лошади за дровами. В теплую погоду летом детвора купалась в речке.

В Хабарах мы прожили примерно полтора года. Отец, кроме основной работы, как член райкома партии, являлся уполномоченным по проведению уборочной в одном из колхозов района. Колхоз не сумел в установленный срок рассчитаться с государством по хлебопоставкам, что, очевидно, сорвало своевременный рапорт районных властей о завершении хлебосдачи. Расправа была скорой. Отца исключили из партии и судили, затем отправили в тюрьму, а оттуда в колонию.

Помню, как во дворе милиции формировали колонну осужденных. Это было в декабре 1934 года. Там было не менее 40–50 человек, в основном простые колхозники. Уже в то время начала раскручиваться и набирать обороты сталинская репрессивная машина. Судили даже за несколько колосков зерна, подобранных колхозником или колхозницей на поле. Колхозники работали без каких бы то ни было норм и почти без всякой оплаты, за так называемый трудодень — палочку в ведомости. Любое недовольство жестоко подавлялось, виновный объявлялся «врагом народа» со всеми вытекающими последствиями.

После ареста отца нас зимой выселили с квартиры. Жить какое-то время пришлось у Евгения Станиславовича Можного — племянника отца, также работавшего в госбанке. Две семьи, наша и его, ютились в двухкомнатной квартире. Весной мы переехали в Знаменку к брату отца Меркурию Петровичу и нашей бабушке Степаниде Петровне и жили в их избушке.

Отца вскоре освободили, и он устроился на работу в госбанке города Славгорода. Мы продолжали жить в Знаменке, так как в Славгороде квартиры не было. Я пошел в пятый класс Знаменской средней школы, которая располагалась на бывшем купеческом подворье.

Вскоре отца перевели по работе в село Белоглазово — районный центр Алтайского края. Село располагалось на берегу прекрасной реки, притока Оби Чарыша. Здесь река, вырвавшись из горных теснин, привольно катит свои волны. По обоим берегам реки — заливные луга, заросли ивняка, черемухи и других деревьев.

Река была очень рыбной. Рыбаки добывали нередко нельму, тайменя, а иногда и осетра, в основном на перетяги. Это крепкая тонкая веревка, к которой привязывались крючки, на них насаживали живца, и обычно на перекатах натягивали перетяги на колья с той и другой стороны. Ну а пацаны довольствовались чебаком, пескарем, окунем — рыбой, которой в реке было в изобилии. Иногда пескарей приносил домой я по ведру.

На противоположном пологом берегу реки были заросли тальника, в котором были небольшие озера, кишащие щурятами. Мы взбаламучивали воду, а затем прутом били щурят, которые высовывали в мутной воде голову наверх. 

На лугах тоже было много небольших озер, остававшихся от паводка. В них, как правило, было полно чебака, окуня и другой живности. Соорудив какое-то подобие сетки, мы ловили рыбу, а мужики иногда приходили с косой. Косили в таких озерах траву, а затем граблями ее вытаскивали вместе с рыбой. Получалась двойная выгода.

На противоположной стороне, километрах в трех, находилась действующая водяная мельница. Она работала на небольшой речушке, притоке Чарыша, которая была запружена, а по небольшому каналу вода шла на мельницу, вращая жернова. На запруде был небольшой водопад, метра два высотой. Вода с шумом и брызгами падала вниз. В этом месте из воды все время выскакивали довольно крупные чебаки. Мы на торчащих там палках делали что-то похожее на гнездо из соломы, рыба падала на эту солому. Нам оставалось только собрать ее. Рыбы там было так много, что с берега была видна сплошная лента рыбы, двигавшаяся в сторону водопада.

Мы иногда где-то добывали мордушку (ловушка для ондатры), ставили ее на пути рыбы и только успевали вытряхивать ее. Иногда ловили столько, что сами не могли ее унести, приходилось одному идти за лошадью в госбанк.

У села река Чарыш делает крутой поворот и подмывает берег, который назывался Красный Яр, очевидно по цвету глины. Наверху стояла кирпичная церковь, а неподалеку в деревянном доме размещалась школа. Все это находилось в верхней, высокой части села. Остальная часть села привольно раскинулась в нижней части, в пойме реки. Чарыш река бурная, особенно в половодье, которое бывает дважды. Весной, когда начинается ледоход, русло реки зачастую забивается льдом, река выходит из берегов и затопляет низменную часть села. У нас была своя лодка, так что мы даже сеть ставили между домами. Второе половодье бывает в жаркое лето, когда в горах быстро тает снег.

В Белоглазово мы приехали осенью, нам дали квартиру в деревянном доме, крытом железом. Квартира состояла из комнаты и кухни с неизменной печью. Вторую половину дома занимала семья госбанковского бухгалтера Птаминского, у которого было два сына и две дочери. У нас появилась своя корова, а вместе с ней и забота о заготовке сена на долгую зиму. Поэтому летом мы выезжали на несколько дней на сенокос, где работники госбанка заготавливали сено для госбанковских лошадей и домашнего скота. Жизнь текла размеренно. Зимой — учеба в школе, летом же большей частью мы пропадали на реке, где купались вволю и рыбачили.

Летом 1936 или 1937 года ломали церковь в селе, собрался народ и молча смотрел, как сбрасывали сверху колокола и выносили церковную рухлядь. Особенно много было церковных книг, которые сожгли в костре. Из церкви сделали клуб. Вскоре в клубе организовали духовой оркестр, в котором принимал участие и я. В село приехал капельмейстер, и мы начали учить ноты и игру на инструментах. Я играл на альте. Помню первый концерт духового оркестра. В клубе собралось довольно много народа. Оркестр располагался на сцене. Вначале слушали нашу нехитрую музыку, а затем начались танцы. Наш оркестр привлекался на все торжественные мероприятия и праздники. Иногда выезжали в другие села, где играли на колхозных торжествах. Коллектив оркестра состоял в основном из учеников школы, но было и несколько взрослых парней.

Помню, в составе оркестра был Дима Соколенко, он играл на трубе и учился в школе на два года старше меня. В годы войны он погиб на фронте. Коля Моспанов играл на теноре. С фронта он пришел инвалидом, а умер в 60-х годах в селе Тугузвонове, где был директором совхоза. Это село километрах в пяти от Белоглазова, на другой стороне реки Чарыш. После войны, приезжая в отпуск в Белоглазово, я несколько раз был у него, угощался душистым алтайским медом.

Дима Бранчук играл на баритоне. После войны я его не видел. Играл в оркестре Петя Волонишин, мы его звали Шарик за его маленький рост, но крепкое телосложение. Он был моим однополчанином. После войны я его не встречал. Вот оркестровой капеллой мы и дружили, ездили по колхозам с концертами и зимой и летом, особенно в период уборки.

В школе дела обстояли относительно благополучно. Я не был отличником, но держался середнячком.

Директором школы был Ирма Саулович Родовский, который вместе с женой жил здесь же, в здании школы. В первые месяцы войны он ушел на фронт, был комиссаром, но его судьба мне не известна. Физику преподавал Иван Сергеевич Мальцев, мы его звали Пятак за его лысину на голове. Он любил играть с нами в волейбол. При этом он был один на поле, а по другую сторону сетки была вся наша команда, и, как правило, мы проигрывали. На фронт его не призывали, и я встречал его в 50-е годы в селе Белоглазове. Литературу и русский язык преподавал Кумашов. Он любил выпить и иногда приходил на урок под градусом. Тогда он садился за одну из парт, и тогда урок шел на свободную тему. За это ему частенько попадало от директора и завуча. Колоритной фигурой в школе был преподаватель математики и химии Пестов Иван Дмитриевич. Он, очевидно, был из командиров запаса, и у него иногда проскальзывала армейская струнка. Он мог либерально относиться к нам, но часто довольно круто менял свой характер, и мы его побаивались. На фронте он, кажется, не был, его видели после войны, но я не встречал. Биологию, зоологию преподавал добрейший Петр Павлович Петрухин. Он приходился родным дядей моей жене, и, к несчастью, погиб на фронте. Другие учителя, к сожалению, в памяти сохранились слабо.

Беззаботное детство не всегда было беззаботным. Частые засухи приводили к тому, что хлеб выдавали по карточкам, да и тот был низкого качества. Часами приходилось выстаивать в очереди, чтобы получить немного хлеба. Заготовка дров тоже была нашим делом. Вместе с мамой на госбанковской лошади мы ехали за Чарыш и там рубили чащу, которая затем шла на топливо. Приходилось ездить и за сеном.

В старших классах в летние каникулы мы выезжали в колхозы, где занимались прополкой. Я обычно ездил в село Чунино. В девятом классе меня избрали секретарем комсомольской организации школы, и я занимался этой работой. Ездили мы сами, без сопровождения взрослых.

В зимнее время в школе обязательно организовывали выезд на лыжах за село, обычно на другую сторону реки. Там разыгрывали что-то наподобие военной игры. Вообще, лыжи зимой были постоянным спутником.

Преподавали в школе и военную подготовку: строевую, огневую, противохимическую. Изучали винтовку-трехлинейку, которых в школе было несколько. В десятом классе у меня уже были значки БГТО («Будь готов к труду и обороне»), «Ворошиловский стрелок», ПВХО («Противохимическая оборона»), ГСО («Готов к санитарной обороне»).

До нашей глубинки доходили отзвуки тревожных событий. Хасан, Халхин-Гол, война с Финляндией и др.

Помню, в село приехал сержант, награжденный орденом Красной Звезды. Его встречали с такими почестями, что сейчас даже трудно представить. На легковой машине, что было вообще большой редкостью в тех краях, привезли его со станции Шипуново. А в Белоглазове собрался, наверное, весь район, играл оркестр, состоялся митинг и т. д.

Глава 2. Мой путь на фронт

В 1939 году началась Вторая мировая война. Тревога ощущалась даже здесь, в Белоглазове. В конце зимы 1940/41 года к нам в школу приехал летчик из Томского артиллерийского училища.

Он провел беседы с парнями, выпускниками десятого класса. Под впечатлением его беседы я, как и все, подал заявление в военкомат с просьбой направить меня в артучилище. Весьма вероятно, что если бы приехал офицер из другого училища, то мы бы подали заявления в другое училище, так как смутно представляли, что такое артиллерия или танки. Главное заключалось в том, что тот лейтенант в наших глазах выглядел весьма представительно. Красивая форма одежды, скрипучие ремни, хромовые офицерские сапоги, пистолет. Все это для нас было лучшей агитацией.

Лейтенант уехал, и я, собственно говоря, вскоре забыл о поданном заявлении. Приближались экзамены за среднюю школу, надо было зубрить. А тут еще весна с ее юношескими мечтами и увлечениями. В общем, повестка в военкомат в первых числах июня 1941 года была для меня и родителей полной неожиданностью.

Явился в военкомат, предложили пройти медкомиссию. Прошел нормально. Через день-два вызвал военком, предложил срочно сдать экзамены за десятый класс и убыть в военное училище в город Томск. На все эти дела дал три дня. Я пошел в школу, доложил об этом директору. Тот, конечно, понимал, что страна накануне войны с Германией.

Он дал соответствующие указания, и я за два-три дня сдал все экзамены, по нескольку в день. Мне выдали аттестат, и я уехал в Томск. Впервые я один, без родителей пустился в такое путешествие. В то время ходил поезд Лениногорск — Томск (впрочем, он и сейчас курсирует). Благополучно добрался до города Томска. Это был первый в моей жизни город, в котором я побывал.

Нашел училище. В то время оно называлось 1-е Томское артиллерийское училище. Вскоре было открыто и 2-е ТАУ.

Наше училище располагалось в центральной части города. Большой военный городок, обнесенный высоким глухим кирпичным забором. Здания были капитальные, специально построенные для училища. Здесь же находился учебный артиллерийский парк, дома офицерского состава. Училище раньше было на конной тяге, но к 1941 году перешло на механическую тягу — трактора «СТЗ-НАТИ».

Прошел медкомиссию, сдал вступительные экзамены и был зачислен курсантом.

Рядом с училищем располагалось пятиэтажное здание общежития мединститута. По вечерам из окон мы обменивались любезностями со студентками. Увольнения нам не давали — мы еще не получили обмундирования и не прошли курс начального обучения.

Учебный корпус, где мы сдавали экзамены, располагался отдельно, ближе к центру города. Корпус трехэтажный, большой. В 1943 году он был взорван, погибло много курсантов. Причина банальная: шли занятия по инженерной подготовке, изучали устройство немецких противотанковых мин. В классе находилось несколько боевых мин и запалов к ним. В перерыве, когда курсанты вышли из класса, дежурный, вероятно, копался во взрывателе. Взрыватель сработал, сдетонировали мины. Из-за этой беды старейшее училище было в день юбилея награждено лишь орденом Красной Звезды.

Поздно вечером 21 июня 1941 года я получил документы на краткосрочный отпуск домой на пятнадцать дней, после чего надо было вернуться в летние лагеря училища недалеко от железнодорожной станции Юрга-II. Это примерно посредине между Новосибирском и Томском. Ночью, ближе к утру, я сел в поезд и поехал домой до станции Шипуново, а затем 25 километров надо было добираться на попутном транспорте.

Днем в вагоне проснулся от многоголосого шума вблизи от нашего поезда, который стоял на станции Новосибирск. Взглянув в окно, я увидел большую толпу людей возле вагонов. На крыше одного из них находились два или три человека и что-то возбужденно кричали толпе, которая оживленно воспринимала то, что говорилось.

Я решил узнать, в чем дело. Думал, что поймали вора. Когда приблизился, то услышал слова, которые воспринимались с трудом, как будто во сне. Оказалось, что Германия напала на СССР и идет война. К несчастью, это был не сон. Вскоре зазвучал гудок паровоза нашего поезда, я вскочил в вагон и поехал дальше.

В вагоне возбужденно обсуждали эту ошеломляющую новость. Здесь было много курсантов, ехавших, как и я, в отпуск. Раздавались слова о том, что, пока будем учиться, война окончится и мы не успеем принять в ней участие. Действительность оказалась значительно суровее, чем мы могли предполагать. Нам с лихвой хватило той войны!!! По официальной статистике, из числа моих сверстников из каждых 100 человек 97 погибли на фронтах и только трое уцелели. Печальная статистика, но это было все еще впереди.

В тот же день я добрался домой в село Белоглазово. На следующий день здесь началась мобилизация.

Две недели промелькнули быстро. В памяти остался только прощальный вечер дома. Пришли ближайшие друзья и знакомые девчата. Мы еще не понимали всей сложности грозной обстановки. Молодость брала свое: пели, танцевали, а потом гуляли на берегу Чарыша.

Утром я уехал в училище. Добрался без происшествий до станции Юрга-II, уточнил, где находится полигон — летние лагеря училища, — и пешком километра три добирался до места. Разместились в лагерных палатках, по 10 человек в каждой. Нас помыли в бане, одели в курсантскую форму (ее образец можно увидеть на моей фотографии в бытность курсантом). Этот снимок сделан в день моего восемнадцатилетия.

Потекли лагерные будни. Занятия по уставам, строевой, огневой подготовке, несение наряда (в основном по кухне и на лагерной линейке). В эти дни проходил очередной выпуск курсантов, окончивших училище. Мы завидовали красивой командирской форме, скрипучим ремням, хромовым сапогам, красным кубикам («кубарям») в петлицах. В то время погон не было. В сознании молодежи, да и взрослых погоны ассоциировались с белогвардейским войском и считались вражеским атрибутом. Воинское звание лейтенант — 2 «кубаря» в петлицах, старший лейтенант — 3, капитан — одна «шпала» (красный прямоугольник удлиненной формы), майор — 2 «шпалы» и т. д. Начальник училища носил в петлицах по 4 «шпалы» — полковник.

Пребывание в лагерях в связи с войной затянулось до октября месяца, и в палатках было уже холодно, особенно по ночам. Занятия шли полным ходом. Хотя мы только успели пройти курс молодого бойца (в то время слово «солдат» в лексиконе Красной армии не употреблялось), нас уже привлекали на боевые стрельбы в качестве орудийных номеров. Стреляющими были выпускники, для них это был экзамен.

Помнятся форсированные марши в пешем строю, частые тревоги по ночам. Нередко училище выстраивали ночью на большой лесной поляне, и начальник училища зачитывал очередной приказ Верховного главнокомандующего об измене Родине или пленении высших командиров, в основном в генеральском звании. Приказ обычно заканчивался тем, что виновные приговаривались к расстрелу.

В октябре 1941 года мы, наконец, приехали в Томск, порядком померзнув в лагерях, и были рады, что теперь будем в тепле. Город уже имел не тот вид, что в июне месяце 1941 года. Это город молодежный, там есть университет, много институтов, училища. В октябре он уже выглядел сурово. В общежитии мединститута в окна выглядывали не девичьи личики, а головы раненых. Здесь разместился госпиталь.

В одном из зданий училища расположилось Днепропетровское артучилище, которое участвовало в тяжелых боях на Украине. Сюда приехало то, что от него осталось. Мы с интересом рассматривали несколько орудий, уцелевших в боях.

Занятия в училище шли полным ходом по девять-двенадцать часов в сутки. Часто выходили в поле. Форсированные марши, в том числе в противогазах, были обычным явлением при выходе на занятия за город и при возвращении. По утрам, как правило, физзарядка без гимнастерок и нательных рубах. Обычно это был бег вокруг училища, по периметру которого было не менее трех километров. Зима уже давала о себе знать, и в такой форме одежды было не сладко. Не менее двух-трех раз в неделю умывание проводилось на улице снегом.

Мы продолжали изучать тактику, матчасть артиллерии, связь, топографию, инженерное и автотракторное дело. Иногда устраивались тактические учения, в том числе и ночью. Помню одно ночное учение, где отрабатывали тему «ночной бой в городе». 122-мм гаубицы образца 1910–1930 годов с одной станиной, весом более трех тонн, мы катали на руках, согреваясь в морозную погоду. Мы не спали сами и другим не давали — холостые выстрелы орудий будили население города. Иногда вылетали стекла из окон, и училище потом занималось возмещением убытков.

Особенно мы любили топографию, хождение по азимуту ночью. Обычно маршрут был за городом, где располагались пригородные огородные плантации, и маршрут у нас обязательно проходил по полю, где еще не убрана была капуста (остальные овощи к этому времени были уже собраны). К концу занятий у каждого курсанта в сумке противогаза уже был качан капусты. Его надо было уничтожить до возвращения в училище, иначе наказание было обеспечено. Обычно с этим мы хорошо справлялись.

Довольно часто приходилось стоять в карауле. У нас у каждого была винтовка и шашка. Иногда приходилось бывать в гарнизонном наряде. Комендатура по ночам ловила на квартирах дезертиров, и мы принимали в этом активное участие.

В выходные дни, а иногда и в будни часто работали по выгрузке эшелонов с оборудованием заводов, эвакуированных из западной части страны. Помню, как мы тащили своей силой тяжелые станки Московского ГПЗ (подшипниковый завод). Подкладывая бревна, мы с трудом переправляли их в здание универмага, где разместились цеха. Приходилось работать и на лесоскладе, где мы разгружали платформы с лесом.

В увольнения нас отпускали редко. В одно из увольнений, в ноябре 1941 года, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я сфотографировался и послал фотографию домой.

Учеба продолжалась полным ходом. По плану и программе мы должны были учиться три года. Но уже через два месяца нам объявили, что мы будем учиться лишь два года. Еще через месяц объявили, что время учебы сокращается до полутора лет, а потом до одного года. Но в общей сложности мы проучились всего шесть месяцев. Время было тяжелое. Начало войны сложилось неблагоприятно для наших войск, которые под натиском превосходящих сил врага отступали на восток. Потери в войсках были огромные, погибали или попадали в плен дивизиями, армиями, а иногда и фронтами. Фактически кадровая Красная армия погибла в первые месяцы войны. Огромные потери несли и командные кадры. Все это требовало срочного пополнения.

В ходе учебы в училище часть курсантов срочно выпускали, присваивали им звание «лейтенант», и они шли на укомплектование формируемых дивизий. Это были в основном курсанты, которые пришли в училище из частей, где они раньше находились на должностях сержантов.

Командиром нашего взвода был лейтенант Кияшко, впоследствии он вместе с нашим выпуском уехал на фронт. Командиром батареи был старший лейтенант Зинченко. После войны он прибыл в артполк нашей дивизии в должности заместителя начальника штаба полка в звании майора. Я в то время исполнял обязанности начальника штаба артиллерии дивизии. Мы с ним беседовали об училище. Меня он, конечно, не помнил. Он мне рассказал о взрыве в училище.

Зима 1941/42 года в Сибири, да и в европейской части СССР была холодной, морозы стояли крепкие, и на занятиях приходилось не сладко. Теплой одежды не было: обычная шинель, сапоги яловые и буденовка. Шапки-ушанки только еще начали вводить в войсках. Нередко приходили с занятий в поле не чувствуя ног от холода. Сначала вытаскиваешь ногу, а затем с трудом отрываешь портянку, примерзшую к подошве сапога.

Довольно часто приходилось стоять в карауле. Нам выдавали при заступлении на пост валенки и тулуп. У каждого курсанта была своя винтовка-трехлинейка со штыком, с которой мы и ходили в караул. Стрелять из нее, насколько помню, нам не пришлось. Стрельбы проводили из нагана сначала в лагере, а потом в тире училища. Выводили нас и в зимний лагерь, кажется, дня на три. Помню заснеженный лес и землянки, обшитые внутри жердями. В общем обстановка была почти фронтовая, только что не было обстрелов и бомбежек.

В ходе повседневных занятий, особенно в поле, мне часто приходилось исполнять роль телефониста, и я довольно хорошо разбирался в полевых телефонах и прокладке кабельных линий. Это обстоятельство впоследствии сыграло определяющую роль в моей службе, о чем разговор впереди.

Занятия по тактике артиллерии проходили в основном в районе кирпичного завода, который был на окраине города Томска. Невдалеке протекала речка Утайка. Здесь можно было обогреться возле печей, которые располагались почти открыто, сверху только был навес.

Огневой службой занимались непосредственно на территории училища, а иногда в поле. Холод, морозы давали о себе знать, мы стремились в расчете попасть правильным. Орудия — 152-мм гаубицы образца 1910–1930 годов — были с одной станиной, довольно увесистой, на конце было «правило», что-то вроде Т-образного рычага, за который правильный по команде наводчика при наводке орудия в цель поворачивал станину то в одну сторону, то в другую. Это давало возможность согреться, так как надо было двигать станину. Но затем следовала смена номеров, с тем чтобы каждый побывал в роли других номеров, в том числе и наводчика, также в роли командира орудия и командира огневого взвода.

Кормили нас довольно хорошо, по курсантской норме, тем более что тыловые службы за лето и осень заготовили все, что необходимо для обеспечения нормального питания курсантов училища. Старшина нашей батареи был из курсантов, ранее проходивших службу в армии. У него было звание «старшина» — 4 треугольника в петлице.

Старшина был строгим парнем, и мы его боялись. Зычным голосом он подавал команды, особенно в столовой. С едой мы справлялись быстро, особенно в обед и ужин, после напряженной учебы. Старшина зорко следил за порядком в столовой. Если кто-либо из курсантов пытался заговорить во время приема пищи, то наряд вне очереди ему был обеспечен. Нам, «салагам», как правило, не хватало курсантской порции, хотя она была довольно калорийной, а тем, кто пришел в училище из армии, старше нас на два-три, а то и все пять лет, вполне хватало, и мы искренне удивлялись, что у них иногда кое-что оставалось в миске, даже хлеб. У нас такого не было, посуда всегда была чистой.

Обстановка на фронтах была очень тяжелой, можно сказать, катастрофической. Враг окружил Ленинград, вплотную подошел к Москве. Сейчас рубеж, куда дошли вражеские войска, является окраинами Москвы. Оккупирована Белоруссия, Украина. Враг рвался к Волге и на Кавказ, но в зиму 1941 года главной его целью было окружение и взятие Москвы и Ленинграда. Гитлер и его подручные настолько уверовали в победу, что уже были изготовлены и отпечатаны пригласительные билеты на парад и банкет по случаю победы.

С тревогой мы следили за событиями на фронтах и завидовали тем нашим курсантам, которые уходили на пополнение формируемых в области дивизий. Вскоре они отправлялись на фронт, в первую очередь под Москву. История зафиксировала тот факт, что поражение гитлеровских войск под Москвой во многом было обеспечено участием в боях сибирских дивизий.

В сложной, даже критической обстановке на фронтах проходил парад войск 7 ноября 1941 года. Он начался не в 10 часов, как обычно, а в 8 часов утра, чтобы вражеская авиация не смогла в связи с погодными условиями нанести удар по Красной площади. Парад состоялся. Заснеженные колонны войск проходили по Красной площади и сразу же шли на передовую. Во второй половине дня состоялось торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октября, оно проходило в подземном вестибюле на станции метро «Маяковская». С докладом выступил Сталин. Он сообщил о тяжелых событиях на фронтах и высказал уверенность в том, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы внимательно вслушивались в слова Верховного главнокомандующего Сталина, который был назначен на этот пост решением Политбюро ЦК ВКП(б), и мы твердо верили в то, что так и будет. Вот мы попадем на фронт — и обстановка там решительно изменится. Думаю, нашу молодую наивность и самоуверенность можно оправдать и простить. Действительность оказалась многократно суровей и тяжелей, чем нам казалось в училище. Но ведь нам было еще только по восемнадцать лет — романтическая пора начала взрослой жизни, пора юности. К сожалению, юности у моего поколения не было. Фронт сразу же бросил нас в тяжелую взрослую жизнь, как щенков в холодную воду. Многие, очень многие заплатили за неопытность самым дорогим — жизнью. Уцелели буквально единицы из нашего выпуска.

В 1988 году я был в санатории в городе Светлогорске Донецкой области и там увидел могилу своего однокашника и земляка с Алтая из Чарышского района Ильи Шуклина. Мы вместе пришли в училище и вместе выпустились. Я попал на Северо-Западный фронт, а он — на Юго-Западный. Здесь на Северском Донце шли ожесточенные бои, и Илья, командуя батареей в жестоком бою с танками врага, погиб героической смертью. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Скромный букетик полевых цветов мы с моей супругой Анной Павловной положили на его могилу.

Учеба приближалась к концу. Проучились я и мои сверстники в училище всего шесть месяцев. Программа все время менялась. В общем, мои знания не намного отличались от знаний и навыков солдат первого года службы.

Нас одели в полевую форму, вместо шинелей выдали новенькие белые полушубки, теплое белье. Некоторые нетерпеливые курсанты уже прикрепили к петлицам по два «кубаря», хотя приказа еще не было.

Мы в этой новой форме проходили с неделю, иногда ходили в город. Многие увеселительные заведения были закрыты — шла тяжелая война, и было не до веселья. Поэтому в основном коротали время в училище.

Вскоре пришел приказ о присвоении воинского звания всем выпускникам «младший лейтенант». В соответствующих документах перед словом «лейтенант» чернилами от руки добавили две буквы «мл.», что означало младший. Мы получили законный кубик в петлицы, а некоторым с сожалением пришлось снять по одному.

Вскоре нас отправили на фронт. В первой половине января вечером мы погрузились в эшелон, состоявший из товарных вагонов (их в народе называли телятниками), и под звуки марша «Прощание славянки» наш эшелон тронулся в путь. Немногочисленные провожающие вытирали слезы, не зная еще, что многие, очень многие не вернутся к родным местам. Мы тоже этого не понимали, рвались на фронт, но беспокойство и неуверенность в будущем тревожили и нас иногда, в основном вечером, когда укладывались на нары спать. Никаких постелей, конечно, не было, посуды тоже, был дня на два или три сухой паек: сухари, сало, консервы, брикеты для каши. Днем молодость брала свое, и мы во всю молодую силу пели песни, открывая двери, когда проезжали станции.

Стояли сильные холода, печку топили практически непрерывно, но это не очень помогало. Спасал полушубок, который постепенно из белого превращался в серый, а затем в грязный. Да мы и сами выглядели не лучше — умыться было негде и нечем, на коротких остановках успеть бы в туалет да набрать ведро воды для питья.

До Свердловска весь наш выпуск следовал одним эшелоном, питались на продпунктах, обычно суп, чаще гороховый, и каша пшенная или перловая. Питание зависело от наличия на станции продпункта. Иногда удавалось и три раза в сутки поесть, а чаще всего два раза.

В Свердловске эшелон разделили; основная часть эшелона двинулась в сторону Уфы, Куйбышева, а два или три вагона направили в сторону Перми, Кирова, Ярославля, Москвы. В эту группу попал и я.

Вскоре оказалось, что продовольственный аттестат был выписан один на весь эшелон и он уехал в южном направлении вместе со старшим эшелона. Мы же не имели никаких документов на право питания, и на станциях нас отказывались кормить, приходилось приступом брать продукты. Обычно вмешивался комендант станции, и в конце концов нас кормили.

Вскоре подъехали к Ярославлю. На подступах к станции, где-то на другой стороне Волги, наши вагоны «застряли», мы вынуждены были пешком через Волгу по льду идти на станцию. Там у коменданта добились талонов на питание и пошли в город. Была зима, и особенно не разгуляешься; походили немного и пошли на станцию искать свои вагоны.

К вечеру двинулись дальше в путь на Москву, во всяком случае, мы так считали. Но утром оказалось, что мы находимся в Рыбинске. Оттуда проследовали дальше. Мы уже знали, что едем на Северо-Западный фронт, это Ленинградская и Новгородская области, места, где большая часть территории — леса и огромные болота. Штаб фронта располагался где-то в районе города Валдая, куда нам и надлежало прибыть.

Вскоре приехали на крупную железнодорожную станцию Бологое. Первое, что мы увидели, — это скопление эшелонов на станции. Тут была уже прифронтовая полоса. Бологое расположено на железной дороге между Москвой и Ленинградом. Здесь она пересекалась с дорогой из Рыбинска на Валдай и Псков. Наши два вагона поставили в тупик на станции Медведево, входящей в железнодорожный узел Бологое. Между Медведево и Бологое находилось озеро длиной километра три. На станции Медведево сравнительно со станцией Бологое было мало движения, так как отсюда шла дорога на Валдай, а там уже фронт. Старая Русса, расположенная на этой дороге, была у противника.

Вскоре в наших вагонах кто-то заболел, кажется, сыпным тифом. Нас направили на санобработку, в баню. Тут мы впервые за многие дни помылись. Мы были уже далеко не того вида, что в начале пути. Закопченные лица и руки, грязные полушубки, в общем, вид был, что называется, фронтовой, хотя пороха мы еще не нюхали. Правда, печки в вагонах топили толом, добываемым из противотанковых гранат, которые часто находили в вагонах на станции. На нашу группу наложили карантин и дальше ехать не разрешили. Мы продолжали жить в вагонах. Карантин продлился где-то недели три.

Заканчивался январь 1942 года. Вскоре в чистом утреннем небе послышался нарастающий гул самолетов. По гулу нетрудно было догадаться, что это вражеские самолеты, гул своеобразный, с завыванием. У наших самолетов он был другой.

Вскоре показались самолеты, идущие на станцию Бологое с трех сторон. Мы выскочили из вагонов и залегли в канаве поблизости от берега озера. Открыли огонь зенитные батареи, располагавшиеся недалеко от станций Бологое и Медведево. Вражеские самолеты, как на параде, строем подходили к станции и по очереди, сваливаясь в пике, страшно бомбили эшелоны на станции.

Самолетов было больше 70. Затем, выходя из пике, они выстраивались в круг и продолжали бомбить станцию. Часть самолетов наносила удар по зенитным батареям и станции Медведеве. Неподалеку от нас с грохотом разорвалась бомба, а потом начался обстрел пушками и пулеметами. К счастью, никто из нас не пострадал, целыми были и наши вагоны.

Вскоре, отбомбившись, самолеты противника улетели назад. Мы решили пойти в Бологое посмотреть, что там произошло. Картина была страшная. Развороченные пути, разбитые вагоны, много крови на снегу. Пристанционные постройки частью разбиты прямыми попаданиями бомб, а частью посечены осколками. На удивление вокзал остался целым, только выбиты стекла да следы от осколков. Это была первая бомбежка в моей жизни, и она запомнилась навсегда, я и сейчас ясно помню все, что там было.

Вскоре всю нашу группу отправили на станцию Выползово, это недалеко от Бологого. Здесь находился фронтовой аэродром, он был здесь и до войны. Рядом с аэродромом располагался военный городок, где жили семьи офицеров, а также солдатские казармы.

До окончания карантина мы жили в лесных землянках поблизости от Выползова, затем нас перевели в деревянные бараки поблизости от военного городка. К городку примыкало небольшое село и железнодорожная станция. В бараках были двухэтажные нары, на которых мы и размещались. Мне достался верхний ярус. В первую же ночь, вернее, рано утром началась бомбежка аэродрома и поселка. Одна из бомб упала недалеко от нашего барака. Со звоном вылетели стекла в окнах. Мы спросонья посыпались вниз на пол. При падении я где-то задел брюками за гвоздь, и в моих галифе образовалась солидная дыра.

Вскоре последовал вызов в отдел кадров, куда я и явился в порванных брюках, которые не успел зашить. За столом сидел лысоватый младший лейтенант лет тридцати пяти и исподлобья строго смотрел на меня (он, очевидно, был из запаса). Напуская командирскую строгость, он спросил: «Что это такое?», показывая на рваные галифе. Я тоже был младшим лейтенантом, поэтому сразу же ответил ему, что это вроде похоже на дыру. Он тут же принялся отчитывать меня за внешний вид. Мое замечание о том, что я не на танцах порвал брюки, еще больше подлило масла в огонь. Отведя душу, он задал мне несколько вопросов по артиллерийской терминологии. Я ответил, но он сам, очевидно, разбирался не лучше меня в этом деле. Короче говоря, когда запищал зуммер тылового телефона, который стоял у него на столе, он, указывая на него, спросил: «Что это такое?» Я ответил, он вновь спросил, какие полевые телефоны я еще знаю, я ответил: «УНФ, УНИ, «Эриксон». Удовлетворенный ответом, он сказал, что я назначаюсь командиром взвода связи артиллерийской батареи 69-го запасного артполка Северо-Западного фронта. От меня никакого согласия и не ожидали, выдавая это назначение как решенный вопрос. Мне ничего не оставалось, как получить предписание в полк. Позднее, через полтора года, на одном из фронтовых совещаний я, будучи старшим лейтенантом, встретил своего «благодетеля» — он был уже в звании полковника. Поскольку он был кадровиком, то времени даром не терял.

Глава 3. В 69-м запасном артиллерийском полку

Получив предписание в полк, я узнал, что он находится вблизи села Едрова, на дороге из Москвы в Ленинград. Железнодорожная станция носила такое же название.

До Едрова я доехал на попутной машине. Оно находилось километрах в десяти от Выползова, на берегу большого озера. Село довольно большое. Невдалеке за селом виднелся хвойный лес. Спросил у первого встречного командира, где штаб полка. Мне указали на один из домов на окраине села, которая была ближе к лесу. Быстро были улажены все формальности, и я получил назначение в батарею, входившую в состав дивизиона. Таких дивизионов в полку обычно было три, в каждом также по три батареи. На вооружении были 76-мм пушки образца 1902 года. С такими пушками русская армия воевала в Первую мировую войну. Каждую пушку возила шестерка лошадей, запрягавшаяся попарно цугом, то есть одна пара за другой. Дивизион размещался в землянках, здесь же неподалеку располагались примитивные, наспех сооруженные конюшни.

Командиром батареи был старший лейтенант Долгополов, бывший инженер одного из заводов. Кадровый командир дивизиона капитан Буторин его иначе и не называл, как «инженер Долгополов», выражая при этом некоторое пренебрежение к его бывшей профессии. Заместителем командира батареи был кадровый офицер лейтенант Прошок. Он обычно рисовался и свысока относился к остальным офицерам, призванным из запаса. 

Командиром взвода разведки являлся лейтенант-запасник Мосиповец. Это был трудяга, с чисто деревенской обстоятельностью относившийся к своим служебным обязанностям и нашему нехитрому быту.

Командиром первого огневого взвода и старшим на батарее был лейтенант Ольховик, ленинградец-балагур и мастер на анекдоты; он тоже был из запаса. Командиром второго огневого взвода был лейтенант с польской фамилией, кажется тоже из Ленинграда. Все мы, командиры взводов, располагались в одной землянке, а неподалеку находились землянки командира батареи и его заместителя, а также землянка личного состава.

У нас в землянке для каждого из жердей был сделан самодельный топчан, на который стелились охапка еловых веток, соломенный матрас, такая же подушка и солдатское одеяло. Столовая была под открытым небом, это даже была не столовая, а полевая кухня, из которой каждый из нас получал в котелок пищу и, расположившись под любой сосной, совершал трапезу. У каждого, кроме котелка, имелись ложка и алюминиевая кружка.

В общем, бытовые условия были максимально приближены к полевым, а вернее, к боевым условиям. К тому же недалеко от нашего расположения проходила подготовленная в инженерном отношении, очевидно тыловая, полоса обороны Северо-Западного фронта. Траншеи в полный рост, обшитые жердями крутости, бронированные колпаки. Часть траншей была перекрыта, имелись дзоты и другие оборонительные сооружения.

Чем занимался запасной артполк в то время? Главная задача — подготовка солдат и сержантов-специалистов для фронта. Сюда прибывали призывники, не имевшие специальной подготовки, а также выздоравливающие из госпиталей. Здесь же в полку находились лошади, которые тоже обучались для действий в качестве тягловой силы в конной артиллерии. Здесь были также получившие ранения лошади после лечения их в полевых ветлазаретах.

Я, как уже отмечал раньше, был назначен командиром взвода связи вместо ушедшего на фронт прежнего взводного. Надо было учить солдат премудростям полевой телефонной связи. Получалось так, что я сам учился и учил своих солдат. Надо иметь в виду, что мне было только восемнадцать лет, а большинство солдат — гораздо старше меня, были даже в два, в три раза старше меня. Думаю, нетрудно понять, что, чтобы учить других, мало иметь только специальные знания, надо иметь хотя бы и скромный жизненный опыт. У меня фактически не было ни того ни другого. Помогали умудренные жизнью сержанты и солдаты. Впоследствии на фронте я встречал бывших своих подчиненных. Один взвод, который я готовил, почти в полном составе был отправлен на фронт в армейский полк связи. Их я как-то и встретил; с благодарностью они вспоминали наш взвод и учебу в запасном артполку.

Много сил и времени уходило на уход за лошадьми. В нашей батарее иногда было до сотни лошадей, их надо кормить, поить, чистить. Иногда, когда очередные взвода уходили на фронт, нам, командирам, доставалось по десять лошадей на каждого. Практически с утра и до вечера мы были заняты с лошадьми. К тому же регулярно, не реже одного раза в неделю, командир дивизиона проводил выводку лошадей. Это своего рода проверка состояния лошади, в том числе и ее чистоты.

Командир дивизиона капитан Буторин, до войны кадровый артиллерист-кавалерист, с особой ревностью следил за состоянием лошадей. Вместе со своим заместителем по политчасти, капитаном Бутылиным и начальником штаба в белых перчатках проверяли самые потайные места лошади, и если перчатки покрывались грязью, то взыскания не избежать, давался еще час времени — и снова проверка.

Почти ежедневно со всеми офицерами дивизиона проводились занятия по верховой езде. На небольшой поляне в лесу был оборудован примитивный манеж. Командир дивизиона становился в центре манежа с длинной хворостиной и подавал команды: «Учебной рысью, марш», «Вольт налево», «Вольт направо», «Бросить стремя» и т. д. Особенно было трудно, когда подавалась команда «бросить стремя», — надо было усидеть в седле скачущей учебной рысью лошади, удерживаясь ногами. Ноги быстро уставали, и мы с трудом удерживались в седле, а то и падали с коня на землю. Мы ухитрялись наружную ногу тайком от командира вставить в стремя. Двигались мы по кругу, и он не всегда замечал или делал вид, что не замечает. Но нередко за такую вольность доставалось лошади, длинный прут доставал ее, а иногда и седока, чтобы не хитрил.

За каждым из нас была закреплена верховая лошадь. Была такая и у меня. Это была, очевидно, обычная колхозная лошадь, мобилизованная в армию. Команд она не знала, да и я в училище пробовал водить лишь трактор и вначале кавалерийских команд не знал, тем более не умел рубить шашкой лозу на скаку. Были случаи, когда вместо лозы удар доставался лошади по правому уху или сзади по крупу. У меня, правда, такого не было.

Вскоре к нам поступили лошади из ветлазарета после лечения от ранения. Я выбрал себе щупленькую, тонконогую лошадку, оседлал ее, сел в седло и пришпорил. Лошадь сразу же стала на задние ноги и по-кавалерийски сделала «свечку». Я не ожидал подобного и оказался на земле. Лошадь стояла рядом, прижав уши, ожидая наказания. Конечно, наказывать я ее не стал, погладил, успокоил, понял, что со шпорами с этой лошадью надо действовать аккуратно. Сел в седло и поехал на манеж, рассчитывая поучить лошадь выполнять кавалерийские команды.

На рыси подаю голосом команду: «Вольт направо, марш». Лошадь мгновенно выполнила команду — поворот через плечо на 360 градусов. Я, конечно, не ожидал такой прыти, думал, что надо команду продублировать действием шпор. На каждую команду существует определенное действие шпорами. Так я опять оказался на земле, вылетев из седла при резком выполнении лошадью поворота. Пришлось извиняться перед лошадью за свою оплошность. Я понял, что имею дело со строевой кавалерийской лошадью хорошей выучки. Зато потом, во время учебной езды, мне оставалось только удерживаться в седле. Лошадь сама четко и быстро выполняла команды, за что я несколько раз от командира получал похвалу, хотя на 70 процентов это была заслуга лошади. Мы с ней быстро подружились. Каждый раз, когда я шел в конюшню, обязательно нес ей кусочек хлеба, посыпанный солью. Она уже издали чувствовала, что я иду, и радостно потихоньку ржала. Вообще, лошадь доброе и умное животное, быстро привыкает к хозяину, и, если ты к ней хорошо относишься, она становится преданной и ласковой, лошадиной лаской конечно. Ткнется тебе мордашкой в плечо или в щеку. За годы войны мне почти все время приходилось иметь дело с лошадью, и если она погибала или по каким-то причинам уходила в другую часть, то для меня и, очевидно, для нее это была потеря близкого друга. Так было в сентябре 1943 года, когда наш дивизион полностью перешел на мехтягу.

В армии требовали и неукоснительно соблюдали в конюшне чистоту, не хуже чем в любой казарме, но надо было затратить много труда, чтобы добиться этого. Конюшню мы строили сами, благо кругом был лес. Получилась она довольно приличной. Лошадей в дивизионе была не одна сотня, поэтому и конюшня была большой. Фуражом мы снабжались централизованно, в том числе и сеном, но в летнее время ездили на заготовку сена и сами.

Трудным было дежурство по конюшне. Дежурным назначался обязательно офицер, в помощь которому давалось несколько дневальных. На них возлагалась обязанность выполнять все работы по конюшне. Полные сутки надо было трудиться там, чтобы выполнить всю работу. Наряд по конюшне не имел права отдыхать даже ночью.

Часто в дивизионе и в полку устраивали всевозможные конноспортивные и конно-батарейные соревнования. На первых обычно оценивали лошадь и, конечно, ее хозяина по выучке, умению лошади правильно выполнять команды. На вторых — умение быстро, слаженно занять огневую позицию, вовремя провести ее смену и т. д., то есть то, что практически делается в боевой обстановке.

Наши «огневики», так называют огневые расчеты и взвода, обеспечивающие обслуживание орудий и ведение стрельбы из них, лихо выполняли все положенные действия. Под руководством своего командира лейтенанта Ольховика они стремительно мчались по полю без дороги, подпрыгивали на ухабах так, что казалось, вот-вот перевернутся, но все обходилось благополучно.

Вообще зрелище было интересным. До десятка орудийных расчетов на рысях, а то и галопе вылетают на огневую позицию, быстро отцепляют пушки, приводят их в боевое положение и имитируют стрельбу. Даже лошади чувствовали и поддавались азарту соревнований.

Мой взвод тоже иногда участвовал в подобных соревнованиях, обеспечивая боевой порядок батареи телефонной связью. В 1942 году радиостанций было еще мало. В артиллерии была радиостанция 6-ПК (переносная коротковолновая), но их было мало, к тому же она была громоздкой: состояла из двух упаковок, ее переносили и обслуживали два человека. В училище мне приходилось иметь с ней дело. Она была ненадежной, и основным средством связи в батареях всю войну оставалась телефонная связь.

Зимой 1941/42 года нам иногда приходилось заниматься расчисткой взлетно-посадочной полосы на фронтовом аэродроме в Выползове. Шли под вечер пешком 10 километров и потом всю ночь расчищали полосу от снега. Как правило, всю ночь шел снег, довольно обильный, и мы всю ночь его гребли и сбрасывали за пределы полосы. Работа была утомительной, вместе с солдатами работали и мы, взводные командиры. Обогреться было негде, полоса длинная, до аэродромных построек далеко. Грелись лопатой, шуруя ею сыпавшийся с неба снег.

Учеба и работа в батарее и дивизионе шли своим чередом. Практически весь день был занят работой, личного времени почти не было. Иногда в воскресенье выпадало два-три свободных часа, мы шли в село решить какие-либо свои вопросы: на почту, в магазин, в кино и т. п.

Жили мы в землянках, стены были закопченные, печка часто дымила. Много было крыс, которые обнаглели до того, что безбоязненно даже днем обшаривали наши пожитки в поисках съестного. Часто между ними, особенно по ночам, возникали драки. У каждого из нас были под головой две-три боевые гранаты в форме бутылки образца еще Первой мировой войны, и мы ими кидали в клубок дерущихся крыс, конечно не снимая предохранительной чеки.

Однажды мы принесли большого кота, поймали где-то в деревне. В первую же ночь разгорелась настоящая дикая схватка кота с крысами. В результате драки, которую мы с трудом разняли, кот получил такие травмы, что на следующий день сдох.

Иногда ночью мы просыпались от какой-то возни под своим одеялом. Нахальная крыса устраивалась возле тебя на отдых. Как-то в дивизионе появилась примитивная установка, с помощью которой резали дранку — небольшие плоские чурки, обычно сантиметров 25–30 толщиной. Из нее делали крышу над домами в селах, а мы — над своими постройками. Получалось что-то вроде деревянной черепицы. Мы решили облагородить свою землянку, обшили стены и потолок дранкой. А так как стены и потолок были из бревен, то после обивки под дранкой образовались пустоты. Ночью одни крысы лезут с одного конца под дранкой, а другие — с другого. Крысы встречались, но так как ни одна ни другая уступать не хотели, завязывалась очередная драка. Дежурный из пистолета делал один-два выстрела. Крысы разбегались, и на некоторое время устанавливалась тишина. Мы засыпали, но вскоре картина повторялась, так что ночью приходилось спать урывками.

Весной и летом 1942 года донимали комары. Лес, близость озера, болот благоприятствовали их размножению, и они нещадно нападали на нас, не давали покоя ни днем ни ночью. Только задремлешь, укрывшись с головой одеялом, комар с противным зудением где-то пробрался и делал свое дело. Приходилось на ночь надевать противогазовую маску без коробки. Мы были молоды и, конечно, устраивали всякие проделки. Только кто-либо задремал, как ему в гофрированную трубку подсыпали махорки или перца, а то и дымку пускали. Спросонья приходилось сдирать с головы противогазовую маску, зачастую с пучком волос.

Жизнь текла своим чередом. Иногда появлялись вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, в основном на село и станцию. Мы были хорошо укрыты от наблюдения с воздуха густым сосновым лесом.

Для помывки в бане мы ходили пешком в Выползово. Однажды летом 1942 года наша колонна вошла в поселок и, приближаясь к центру, подтянулась, приняла воинский вид и запела песню «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой...». Молодые голоса энергично подхватили припев: «Пусть ярость благородная вскипает как волна, идет война народная, священная война». По другую сторону улицы были расположены деревянные бараки, в которых размещались пленные немцы. Услышав песню, многие из них подошли к проволочному забору, вслушиваясь в незнакомый и тревожный мотив ее. Когда строй вновь начал припев, он был подхвачен и девичьими голосами. На улице, перпендикулярной нашей, показался строй девушек, довольно большой, человек восемьдесят или сто. Услышав нашу песню, они с задором подхватили вместе с нами припев. Их строй повернул на ту улицу, по которой шли и мы. Песня мощно, звучала по притихшему поселку, в ней было столько ненависти к врагу и уверенности в нашей победе! Жители поселка выходили из своих домов и со слезами на глазах провожали наш строй. Пленные немцы от такой громкой мелодии начали прятаться за бараки. Никогда раньше и позже я не слышал такого эмоционального исполнения. Вскоре наши дороги разошлись. Мы ушли своим путем, а девушки своим. Это было какое-то учебное подразделение, в котором готовили специалистов для фронта (радистки, телефонистки и т. д.).

Меня назначили командиром взвода в Выползово, где располагался отдельный дивизион резерва офицеров-артиллеристов Северо-Западного фронта. Сюда прибывали офицеры из госпиталей, из училищ, из частей при их переформировании. Мне надо было проводить с ними занятия. Я добросовестно готовился к ним.

Но ситуация складывалась довольно нелепая. Как сейчас помню, в моем взводе был один полковник, несколько подполковников, майоры и капитаны. В основном все кадровые офицеры, участвовавшие в боях, а я был лейтенантом, к тому же с шестимесячным сроком обучения. Они понимали мое положение, и когда я их выводил на занятия по тактике за поселок, то они просили меня, чтобы я подежурил, а они подремлют под кустиками на солнышке. Я добросовестно это делал, следя за тем, чтобы внезапно не появилось начальство. Аналогичная картина была и в других взводах, располагавшихся неподалеку от моего взвода. Чему мы могли их научить, если сами имели примитивную подготовку?

В период прохождения службы в полку, а затем и в дивизионе резерва я постоянно «бомбардировал» своих начальников рапортами с просьбой отправить в действующую часть. Впрочем, я был не один такой. Ведь к осени 1942 года враг вышел к Волге в районе Сталинграда, подошел к Кавказу, блокировал Ленинград, да и на Северо-Западном фронте шли упорные бои. Хотя немцы здесь были отброшены от Москвы, они не оставляли надежды вновь начать наступление. Шли упорные оборонительные бои.

В ноябре 1942 года моя просьба была наконец удовлетворена. Я получил назначение в боевую часть — 37-й гвардейский артиллерийский полк РГК (Резерва Верховного главнокомандования).

На попутном транспорте добрался до фронта, благо он был недалеко от Едрова.

Глава 4. Война в болоте: Северо-Западный фронт

Летом и осенью 1942 года Северо-Западный фронт вел тяжелые бои. Местность здесь была крайне неблагоприятной для ведения боевых действий — лесисто-болотистая.

Северо-Западный фронт образовался с начала войны из состава Прибалтийского военного округа. Он прикрывал направление на Ленинград с юго-запада и на Москву с северо-запада.

К моменту моего прибытия на передовую, то есть к декабрю 1942 года, фронт вел тяжелые бои на рубеже озеро Ильмень — город Хаем.

Между этими пунктами, примерно посредине, в нашу сторону вдавался большой выступ, в центре которого был город Демянск. Этот выступ назывался Демянский котел. В конце 1941 года сюда угодило шесть немецких дивизий. Но на самом деле котлом, то есть окружением, он был только в начале 1942 года. Затем гитлеровцам удалось прорвать коридор, он назывался Рамушевским, по названию села Рамушева, которое здесь было. Ширина коридора была в среднем 6–8 километров, но ликвидировать этот выступ войска Северо-Западного фронта так и не смогли.

Весь 1942 год и начало 1943-го здесь шли ожесточенные бои. Наши войска постоянно атаковали противника, а он уже приспособился к этим атакам, укрепил свои позиции, и мы не смогли продвинуться ни на шаг. Впечатление такое, что это была мясорубка, которая ежедневно перемалывала наши дивизии. Технику и в первую очередь наши танки применять было нельзя. Мы удивлялись и даже про себя возмущались тем, что атаки велись прямолинейно и практически в одном месте. И только после войны я уяснил, что это были атаки вынужденные, чтобы противник не смог снять с нашего направления хотя бы часть своих войск для переброски их на сталинградское направление или на Кавказ, где также шли ожесточенные бои.

Ценой огромных потерь фронту удалось эту задачу выполнить. Помимо обычных полевых войск здесь сражались морские бригады с Дальнего Востока. Помню колонны матросов в черных бушлатах и шинелях, немцы называли их «черная смерть». Проходило четыре-пять дней, и от полнокровной бригады оставалось несколько человек, которые на двух-трех санях уезжали в тыл. Дивизии за одну-две недели теряли до 80 процентов своего состава.

Хорошо известно, что зимой немцы из трупов наших солдат делали брустверы для своего переднего края, складывая их и обливая водой, так как копать, как правило, было нельзя — не давала вода, которая во многих местах была в 20–30 сантиметрах от поверхности.

Когда образовался Демянский выступ, гитлеровцы проложили туда узкоколейку, по которой подвозили боеприпасы, продовольствие, технику и т. д. Это было очень важно. Мы называли эту дорогу «кукушка». Когда приходил очередной состав, то локомотив издавал звук, напоминающий крик кукушки.

У нас такой дороги не было, подвоз осуществлялся автотранспортом. Дороги, даже в сухое время года, были труднопроходимыми, особенно в заболоченных местах. А в весеннюю распутицу местность становилась сплошным болотом, по которому транспорт двигаться практически не мог. В связи с этим к фронту была построена «лежневка». Вначале поперек пути клали сплошной настил из бревен, а на них сверху крепились продольные бревна, верхняя часть которых стесывалась. Через определенные расстояния были сделаны разъезды. По команде коменданта дороги очередная колонна машин двигалась по колее, встречные же машины ожидали на разъезде. Затем трогалась встречная колонна. Если автомашина по какой-либо причине останавливалась и не могла самостоятельно двигаться вперед, она безжалостно сбрасывалась на обочину, обычно в болото.

В связи с трудностями подвоза фронт постоянно испытывал недостаток боеприпасов и продовольствия. А весной подвоз вообще осуществлялся с большим трудом и на фронте была самая настоящая голодовка. Откапывали из-под снега убитых зимой лошадей и варили это мясо в котлах на кострах. Но и это было редкой удачей. Солдаты пухли от голода. Варили кашу из березовой коры. В общем, кто как мог выходил из положения.

Итак, в начале декабря 1942 года я прибыл на передовую. В ночное время ее нетрудно было определить. Немцы на ночь выставляли боевое охранение от каждой роты, остальные в это время спали. Боевое охранение всю ночь пускало осветительные ракеты. Так что над передовой все время была «иллюминация». У нас этого не было. Были лишь ракеты только для подачи сигналов.

К вечеру я нашел тыловые подразделения полка, куда был назначен. Они располагались в сосновом лесу, впрочем, лес там был почти сплошь. Иногда были небольшие поля, где-то были деревни и пашни. От деревень, как правило, уже почти ничего не осталось. Тыловые подразделения располагались на более высоком месте и здесь были оборудованы блиндажи.

В темноте искать штаб полка трудно, поэтому я, найдя небольшой пустой блиндаж с сухой травой, зарылся в нее и спал до утра. Утром явился в штаб полка. Меня быстро оформили и назначили на должность командира взвода связи штабной батареи 37-го гвардейского артиллерийского полка РГК. Полк был придан 1-й Ударной армии и в тот период поддерживал боевые действия 14-го стрелкового корпуса, который вел тяжелые бои.

Война есть война, некогда, да и некому было разбираться в том, что я закончил артиллерийское училище, а не училище связи. Мне коротко объяснили задачу: обеспечивать командира полка, вернее, его наблюдательный пункт (НП) и штаб полка телефонной связью с дивизионами.

У нас имелись и радиостанции, но главным видом связи был телефон. Взвод, которым мне предстояло командовать, находился в действии, то есть в боевом порядке. Естественно, что знакомиться с ним пришлось в ходе боев.

Меня проводили на НП командира полка, который находился неподалеку от переднего края наших войск. Передний край в этом месте проходил в лесном массиве, по краю болота, и, чтобы видеть противника, хотя бы его передний край, надо было лезть на высокое дерево. Поблизости от этого дерева — мощной размашистой сосны — находился небольшой блиндажик моего взвода. Он был вырыт на небольшом бугорке. Глубоко копать нельзя — вода не давала, поэтому в блиндаже можно было только сидеть. Стоять можно было согнувшись. Земляные нары были прикрыты еловым лапником, а вход закрывался солдатской плащ-палаткой. Никакого окна не было. Если надо было что-то делать при свете, то поджигался кусок кабеля, закрепленный под потолком. Кабель нещадно коптил и вонял горелой резиной, но кое-какой свет был. Сверху блиндаж был накрыт жердями и хвойным лапником. Ночью спали вповалку, даже повернуться можно было только с трудом.

Здесь на НП находилось два отделения. Одним отделением командовал сержант Кольченко — призванный из запаса комбайнер из колхоза где-то в Саратовской области. У него верхняя губа была рассечена глубоким шрамом. Несколько месяцев назад он попал в плен к немцам, здесь же, на СЗФ, и рассказывал, как конвоиры отвели группу пленных на несколько сот метров в сторону и во время движения расстреляли. Кольченко пуля попала в затылок, затем, выбив ряд зубов, вышла через верхнюю губу. Потеряв сознание, он упал в кювет, куда упали и остальные расстрелянные. Очнулся ночью. Ему удалось выйти к своим. Вылечившись в госпитале, он был назначен во взвод командиром отделения. Это был обстоятельный мужик где-то около сорока лет. Я был более чем в два раза моложе его, и он мне особенно на первых порах многое подсказывал и помогал.

Вторым отделением командовал сержант, которого все во взводе называли Зиной. Я тоже так его называл, считая, что это его фамилия. Но вскоре, когда мы отмечали Новый, 1943 год, я узнал, что это была кличка. На фронте всем выдавали по 100 граммов водки в день. Не всегда ее доставляли, да и не всегда было время и условия выпить ее, к тому же командир полка распорядился, чтобы тем, кто находился на передовой, выдавать по 150 граммов, за счет тыловиков. К Новому году у нас набралось по фляжке на каждого.

Поздно вечером в блиндаже под свет кабеля соорудили «праздничный стол». Где-то взяли пару ящиков из-под снарядов, накрыли их плащ-палаткой, открыли банки с консервами. Тогда большой популярностью пользовалась американская тушенка, которую солдаты в шутку называли «вторым фронтом».

Собрались в блиндаже все свободные от дежурства на телефонных точках. Всего было четыре-пять человек и я. Я еще, по правде говоря, не пил, только глотнул раза два и сидел слушал солдатские байки. Мои подчиненные после выпивки хвалились друг перед другом о воровских делах. Один рассказывал, как ограбил универмаг, другой — сберкассу и т. д. Сержант Зина слушал, слушал, потом, ударив ложкой о ящик, заявил, что он был атаманом банды на Холодной горе в Харькове. Там есть такой район и сейчас. Я сидел в углу и думал: куда я попал — не взвод, а бандитская малина.

Угомонившись, все улеглись спать, вместе с ними и я, думая, что многое из того, что я слышал, они сочинили. Но в последующем у командира батареи (им был старший лейтенант Корейша) я узнал, что это было правдой. Полк летом получил пополнение, прибывшее арестантским эшелоном из мест заключения. Все они были уголовниками и ни одного политического. Забегая вперед, надо сказать, что воевали они хорошо. Очевидно, их реактивная натура и бандитские привычки находили выход в солдатской вольнице.

Однажды я заметил, что один из солдат прячет от меня лицо, которое было порядком разбито, почернело и опухло. Попытки выяснить, в чем дело, заканчивались заверениями солдата в том, что во время обстрела он упал и ударился лицом. Такое вполне могло произойти. Но, подозревая, что тут что-то не так, я начал допытываться у Зины: «В чем дело?» Он сначала замялся, но потом рассказал, что этот солдат — бывший вор-карманник. Они, бывшие настоящие воры и бандиты, презирали таких. Но дело было не в этом. Он был уличен в воровстве пайки хлеба, за что и был избит.

С продуктами было трудно. Хлеб делили поровну на всех, и кто-либо один, отвернувшись, говорил, какой кусок кому. А так как большинство солдат постоянно были на дежурстве по телефонным точкам или занимались ремонтом телефонной линии, то паек хлеба лежал в блиндаже до их прихода. Вот этот воришка и повадился таскать хлеб. Солдат практически весь день оставался голодным, лишившись пайки хлеба.

Питание на передовой было, как правило, два раза в сутки: утром до рассвета, когда темно и противник не видит, и вечером, когда наступает темнота. Вообще, повседневный быт на фронте был самым примитивным. Весь день идет ожесточенный бой, и только успевай делать свое дело, о котором я расскажу ниже. Вечером обычно бой затихает, надо где-то обсушиться и отдохнуть.

Наш блиндажик никакой печки не имел. Сушились у костра, а чтобы противник не заметил, устраивали его где-нибудь возле корней вывороченного дерева или в воронке, если там нет воды, а иногда делали из елового лапника что-то наподобие шалаша и там у небольшого костра сушились. Здесь же избавлялись и от вшей, которых было немало, а у некоторых они буквально кишели.

Снимали нательную рубашку или кальсоны и держали над костром, пока вши как следует не «прожарятся». Эту же процедуру проделывали и с верхним обмундированием. Однако шинель или полушубок над костром не натянешь, и вши там оставались. Днем, пока бегаешь, не чувствуешь, а ночью они донимали.

В баню ходили не чаще одного раза в месяц. Баня представляла собой огороженную ветками небольшую площадку, на землю клали лапник. Всю одежду, кроме ремня и сапог, сдавали на прожарку, которой служила обыкновенная железная бочка. На дно бочки наливали немного воды, клали чурки и решетку из прутьев, на нее ложилось обмундирование. Бочка размещалась над костром. Вода в бочке кипела, и горячим паром пропаривалась одежда. Эта процедура длилась один час. На это время каждому давали ведро горячей воды для мытья. Естественно, большую часть времени приходилось нагишом танцевать на холоде, особенно зимой.

В солдатском и офицерском обиходе не было никаких постельных принадлежностей. Шинель или полушубок, плащ-палатка, вещмешок — вот и все «приданое».

Если удавалось втиснуться в блиндажик, то спали вповалку, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей. Иногда, если позволяла обстановка, с вечера раскладывали костер, вернее, до наступления темноты. Когда земля под костром нагревалась, угли разгребали, клали лапник и ложились, укрывшись плащ-палаткой. Так было теплее, чем в нетопленом блиндаже. Туалетных принадлежностей тоже, как правило, не было. Хорошо, если удавалось утром сполоснуть из лужи или болота лицо, утершись полой шинели. Большинство были чумазые от копоти костров. В общем, быт был самым примитивным.

Теперь несколько слов о фронте, вернее, передовой. Так называли передний край и ближайший тыл, простреливаемый ружейно-пулеметным огнем.

В первый же день мои представления о фронте полностью подтвердились. С рассветом начался ожесточенный бой. Наши войска пытались атаковать противника. Тот, естественно, всеми огневыми средствами отражал наше нападение. Грохот канонады нашей артиллерии и минометов сливался с грохотом разрывов вражеских снарядов и мин, треск пулеметных, автоматных и ружейных выстрелов, крики «ура!», ругань, крики и стоны раненых — все это сливалось в сплошной тяжелый грохот боя. Эту «музыку» дополняли воздушные бои в небе, яростные бомбежки и штурмовые удары вражеской авиации. Вблизи переднего края лес был очень сильно избит снарядами и бомбами. Большинство деревьев сломано или срезано осколками на разной высоте.

Земля была изрыта окопами, почти сплошь усеяна воронками от бомб и снарядов. В воздухе постоянно висел смрад от разрывов снарядов, мин, бомб, пожаров.

Раненые, как правило, сами добирались до ближайших медпунктов, а это полтора-два километра, — где ползком, где на попутной повозке. Санитары были заняты только тяжелыми ранеными, теми, кто не мог самостоятельно доползти. Помню мальчишку младшего лейтенанта, такого же, как и я, который с простреленной насквозь грудью, зажимая рукой рану, брел в полубессознательном состоянии на медпункт. Помочь ему я не мог, у меня была неотложная боевая работа, о которой речь ниже.

Убитых, а их было много, хоронили тут же. Впрочем, хоронили — слишком громко сказано. В лучшем случае, накрыв плащ-палаткой по несколько человек, засыпали в окопе или большой воронке, в которых часто на дне стояла вода. Нередко закапывали без всякой плащ-палатки, лицом вниз. Нередко убитые по несколько дней лежали незарытыми, было не до них.

Помню, в одном месте был родник, метров 300–400 от передовой. Деревья там почти все были сломаны снарядами и бомбами. Это было зимой. Солдаты ближайших подразделений пробирались туда, чтобы набрать котелок воды. Вражеский снайпер, укрывшись где-то, очевидно на нейтральной территории, делал свое черное дело. Когда я подошел туда, возле родника лежало уже четыре или пять трупов. Я сначала не понял, в чем дело, глотнул немного и пошел дальше. Отойдя шагов 20–30, я услышал щелчок пули и обернулся. Пуля достала очередную жертву, после меня подошедшую к роднику.

Моя задача в этот период состояла в том, чтобы обеспечить проводной линией телефонной связи наблюдательный пункт полка с наблюдательными пунктами командиров дивизионов, которые находились непосредственно на переднем крае в батальонах первой линии.

НП командира полка находился на мощной сосне метров 600–800 от переднего края. К сосне была приставлена самодельная лестница, а между ветвей сделана небольшая площадка из жердей. Там были укреплены несколько листов железа для защиты от пуль и осколков. Весь день там находился или командир полка, или его заместитель, руководившие огнем дивизионов.

В полку было четыре дивизиона, на НП каждого из них шла телефонная линия, которая прокладывалась по земле. Подвешивать ее на деревья было некогда, кроме того, подвешенная линия часто нарушалась попаданием осколков, а иногда и пуль. По земле во многих местах шло большое количество телефонных линий различных частей и подразделений. Кабель у всех был одинаковый, и если снаряд или мина рвали осколками несколько линий, то непросто было разобрать, где чья линия, особенно ночью. А командир требовал постоянную связь. Крутиться приходилось весь день, а часто и ночью.

Взвод был укомплектован не полностью. На каждой точке вместо двух-трех телефонистов находился, как правило, один, постоянно днем и ночью, неделями, месяцами, держа телефонную трубку у уха. Солдаты приспосабливались и к этому. К телефонной трубке привязывали небольшую петлю из шпагата или куска кабеля и надевали эту петлю на голову, так что у многих даже вытерлись волосы в этом месте, где была веревочка.

Телефон нельзя было бросить ни на минуту — днем все время передавались команды и приказания, а ночью через каждые 10–15 минут проверялась исправность связи. И если телефонист на вызов не отвечал, на линию посылался линейный связист.

Помню, как-то ночью не ответил телефонист одной из точек, его позывной был «Казань». Дежурил там один солдат, татарин по национальности, говоривший с довольно заметным акцентом. Я несколько раз вызывал его, но ответа не было. Все телефонисты находились на других линиях, пришлось бежать самому. Беру в руки линию и бегу по ней в поисках порыва. Ночь, темно, ничего почти не видно.

Пробежал около километра — линия цела, и шла она в небольшой блиндажик, где сидел телефонист. Блиндаж имел небольшое перекрытие из бревен, вход в него был через отверстие в потолке. Глубина блиндажа была немногим больше метра. Засунул голову в дыру и позвал: «Казань». Вижу, мой телефонист спит сидя у телефона, прислонившись спиной к стене блиндажа, в котором мерцал огонек куска горевшего кабеля. Повторяю сильнее: «Казань!»; телефонист отвечает автоматически: «Казань слюшаю». Но для того чтобы услышать ответ по телефону, надо нажать разговорный клапан в микротелефонной трубке, а так как солдат спал, то, естественно, он этого не делал, хотя и во сне отвечал на вызов. Видя это, я крикнул сильнее: «Казань!» Солдат вздрогнул, проснулся, нажал клапан и ответил. Обругав его как следует, отправился назад.

Обычно в блиндаже находилось две-три телефонных точки — артиллеристы, минометчики, пехота; и если случался порыв на линии, телефонист оставлял телефон на попечение соседа и бежал на линию. Кроме того, надо же было решать и свои личные житейские нужды, поэтому нередко солдаты выручали друг друга. Цеплял один по две трубки на голову, давая другому возможность отлучиться на 5–10 минут. Труднее было, когда телефонист оставался один. За самовольное, без разрешения, оставление своего места расправа могла быть самой жестокой, вплоть до расстрела на месте. Фронт есть фронт, там некогда разбираться, прав или не прав, главное — боевая работа, боевая задача.

Кроме телефонных линий и окопных телефонных станций на переднем крае взвод обслуживал и линию в тыл, в штаб полка. Ее протяженность составляла порядка пяти километров. Учитывая, что телефоны у нас были слабоватые (УНА-Ф, то есть унифицированный носимый аппарат фонический), много сил приходилось затрачивать для того, чтобы и слышимость была хорошей, и линия была исправной. А чем длиннее линия, тем эти параметры ухудшались. Особенно донимали порывы, в основном из-за артобстрелов.

Посоветовавшись со своими командирами отделений, мы решили телефонную линию на штаб проложить заново. Прежняя линия шла вдоль дороги, где кроме нашей линии было большое количество других. Даже в условиях, когда линия была цела, прослушивались по индукции переговоры чужих станций. Маршрут новой линии выбрали в основном по болотам, а где нельзя, закапывали в землю. Конечно, пришлось потрудиться и помокнуть в болотах. Зато потом, когда выпал снег и укрыл нашу линию, она работала до самой весны безотказно. Разрывы снарядов и мин, даже вблизи от линии, вреда ей не причиняли. Снаряд или мина уходили в болото, выбрасывая фонтан грязи. Основная масса осколков оставалась в болоте.

Весной, когда активизировались боевые действия, наша линия действовала безупречно. Нередко из других частей приходили к нам, чтобы по нашей линии и через наш штаб полка передать какое-то срочное распоряжение в свою часть.

Однажды где-то в феврале 1943 года командир полка приказал дать связь на передовой наблюдательный пункт. Там была сделана небольшая избушка из толстых бревен. Сверху она имела два наката, кроме того, снаружи стены были укреплены вертикальными столбами. Это в какой-то степени защищало от осколков и пуль. Правда, прямое попадание снаряда это сооружение вряд ли бы выдержало.

Когда протянули телефонную линию, мне стало известно, что командир полка управлял огнем по радио. Немцы засекли радиостанцию и забросали блиндаж снарядами и минами. Вся земля вокруг блиндажа была изрыта воронками, буквально перепахана. Удивительно, как уцелел сам блиндаж в этом аду. Как только поставили телефон и установили связь, сразу же командир полка начал управлять огнем по телефону.

Очередной артналет врага. Земля рядом с блиндажом становится дыбом от разрывов. В основном они рвутся в тылу нашего блиндажа, метров 50–70 позади. Связь, конечно, вышла из строя. Командир полка требует быстро восстановить связь, чтобы передать команду на подавление вражеской батареи. Как посылать в такое пекло солдата? А их у меня всего двое. Выскочил один из них и, маневрируя между разрывами, побежал по линии, держа ее в руке. Вскоре связь восстановилась, но буквально на считаные секунды, — и вновь оборвалась. Я понял, что связист убит или ранен тяжело, если не может восстановить линию.

Посылаю второго. Наблюдаем сквозь дверной проем с начальником связи полка за его игрой со смертью. Очередной разрыв, вернее, серия разрывов, и мой связист как подкошенный падает на землю — убит.

Вскоре артналет прекратился, но я знаю, что это ненадолго. Выскакиваю из блиндажа, что есть силы бегу по линии, перепрыгивая воронки. Есть порыв, быстро зачищаю и соединяю концы, подключил аппарат, связь в сторону НП есть, а в другую — нет. Бегу дальше, еще порыв. И тут начался очередной огневой налет. Я оказался в центре этого клокочущего вулкана. Две-три секунды между разрывами, и я броском вперед падаю в воронку. Нашел второй конец линии, лежа в грязи в воронке. Зубами срываю оплетку кабеля и сращиваю концы. Снаряды с диким воем рвутся вокруг, свистят и шлепаются вокруг осколки, комья грязи лупят по спине. Уткнулся головой в воронку. Конечно, очень страшно, трудно выдержать эту бешеную пляску смерти. Маленький промежуток, и я бросаюсь в свежую воронку, зная, что по теории вероятности два снаряда в одну воронку не попадают. Но ведь это теория, а она далеко не всегда совпадает с практикой.

Минут десять длился огневой налет, но он показался вечностью. Небольшое затишье. Я лихорадочно ищу оборванные концы провода, сращиваю их, вижу, как начальник связи полка (он находился вместе с командиром полка и теперь выполнял обязанности дежурного телефониста) подает мне знаки руками, что связь есть.

Пот заливает лицо и спину, хотя на улице зима. Несколько минут лежу, отдышался. Знаю, что скоро будет новый огневой налет. Немцы педантичный народ — раз начали обстрел, то будут продолжать его, пока не потребуется перенести огонь на другую цель. У немцев узкоколейка, и, судя по всему, недостатка в снарядах они не ощущают, а у нас жесткий лимит. Зачастую на одно орудие в сутки отпускают один снаряд.

Передохнув, отошел назад метров сто, укрылся под вывороченным деревом, жду. Вскоре вновь начался огневой налет, дикая пляска смерти. Линия, конечно, опять была перебита, и вновь лихорадочно ищу концы проводов. Налет кончился внезапно, так же как и начался. Между огневыми налетами противник все время держит этот участок под обстрелом, методически посылая снаряд за снарядом через каждые 20–30 секунд.

Вся линия в узлах, и слышимость, конечно, хуже. У меня с собой, кроме телефонного аппарата, катушка кабеля, метров пятьсот. Поняв, что немцы не отступились от этого участка и будут вести его обстрел дальше, я на одном из узлов вблизи зоны обстрела подсоединяю провод с катушкой и прокладываю линию за зоной обстрела. Несколько раз приходилось бросаться в воронки, когда снаряд угрожающе летел на меня. В воронках вода, вымок весь насквозь, но линию подтянул.

Командир полка стучит пистолетом по подобию стола из жердей, требует связь. Очередной огневой налет вновь перебил линию. И тут появляюсь я с последними метрами кабеля на катушке. Начальник связи хватает ее, лихорадочно подсоединяет провод к телефону — есть связь! Командир полка между командами подбадривает меня одобряющим взглядом, связь работает устойчиво. А связь на фронте — это нерв армии, да и в мирное время тоже.

Снимаю сапоги, выливаю воду, выжимаю портянки и снова за работу, пока за телефониста. Еще не подошел солдат-телефонист, вызванный с центральной станции.

Весь январь и февраль продолжались тяжелые бои, гибли тысячи людей, но результата практически никакого.

В начале марта 1943 года я получил приказание на организацию проводной связи в новый район. Линию надо было тянуть многокилометровую, а чем длиннее линия, тем меньше надежности. С двумя телефонистами потянули линию. У каждого по 5–6 катушек кабеля, каждая 7–8 килограммов и по телефонному аппарату. Я тоже нагрузился наравне со всеми. На мне белый маскировочный халат — передовая рядом.

Весь день тянули линию. Устал до невозможности. Еле добрел до промежуточной станции — там телефонист соорудил из ветвей ели и сосны шалаш. В шалаше горит небольшой костер, сел рядом с костром, не заметил, как уснул. Проснулся, когда на мне загорелся маскхалат и обожгло лицо. Пришлось завалиться в снег, чтобы потушить тлеющий маскхалат.

В марте 1943 года началось наступление войск Северо-Западного фронта, в том числе и на участке 1-й Ударной армии, которой командовал генерал Кузнецов. Рано утром всем действовавшим в первом эшелоне наступления выдали погоны.

Помню, как перед атакой солдаты снимали шинели, оставаясь только в ватниках, чтобы легче было атаковать. В первый же день удалось прорвать оборону противника. 1-я Ударная армия действовала южнее Демянского котла, нанося удар в районе сел Залучье, Годилово, Матасово, у самого основания горловины окруженной группировки. Враг упорно сопротивлялся. За многие месяцы обороны он пристрелял каждый кустик и теперь вел ожесточенный прицельный огонь из всех видов оружия.

В небе тоже шел яростный авиационный бой. Оттуда сыпались на землю осколки от самолетов, а иногда и самолеты падали на землю.

Наступление шло тяжело, большие потери несли наши войска, но настойчиво, упорно «прогрызали» вражескую оборону. Взяты села Залучье, Годилово, Матасово. Это уже успех. Противник, чувствуя, что назревает новый котел, начал постепенно отходить, выравнивая фронт. Вскоре Демянский котел перестал существовать, но окружить вражеские войска не удалось. Части 1-й Ударной армии вышли на рубеж реки Редья и здесь перешли к обороне.

Боевые порядки нашего 37-го гвардейского артполка располагались в районе села Поддорье. Полк поддерживал 14-й гвардейский стрелковый корпус, который входил в состав 1-й Ударной армии.

Весна полностью вступила в свои права, все вокруг покрылось талой водой, дороги стали непроходимы. Подвоз продовольствия прекратился. Иногда У-2 сбрасывал несколько мешков сухарей, которые превращались в крошево, да и доставались только тем, кто успел найти. А так как это происходило в темное время, то иногда мешки попадали к противнику. К тому же летчик всегда выбирал поляну в лесу и на нее сбрасывал свой груз. Но в этой болотистой местности поляна всегда была болотом, причем часто глубоким, с трясиной, и уже не один солдат ушел в эту трясину в попытке достать желанный мешок.

Продовольствия вообще никакого не выдавали, и голод мучил основательно. Иногда удавалось набрать на болоте клюквы, грызли березовую кору. Однажды командир отделения сержант Ткачук подстрелил какую-то птицу, не то сороку, не то ворону. Сварили суп, съели его мигом. Удачей считалось, если удавалось найти убитую лошадь. Ее немедленно разделывали буквально до хвоста, все шло в пищу. Варили ее часа три или четыре. За это время с нее выходило много пены: зачастую конина была уже в годах и, конечно, жесткая. Но голод делал свое дело. Нередко весной из-под снега появлялась туша, убитая еще осенью. Она тоже шла в ход, хотя, как правило, была с душком. В общем питание, особенно на передовой, было скудным и нерегулярным. Голодать приходилось часто.

За бои в январе — марте меня наградили орденом Красной Звезды. Приказ подписал командир 14-го гвардейского стрелкового корпуса. Впрочем, наградной лист я не видел и не знаю, что там было написано. Я, конечно, был горд этой наградой, мне ведь было только 19 лет.

Этот эпизод фронтовой жизни тех лет я опишу более подробно.

Весна 1943 года на Северо-Западном фронте наступила неожиданно рано. Уже в марте яркое солнце растопило снег, талая вода залила все вокруг на десятки, а может, и сотни километров. Леса, поля, многочисленные болота — все было залито водой, только небольшие бугорки возвышались над ней. Раскисли дороги, залиты водой окопы, траншеи, блиндажи. Сплошное море воды, насколько хватает видимости.

Орудия нашей батареи разместились на плотах из толстых бревен, благо кругом лес. Я с парой разведчиков и телефонистов постоянно находился на ПНП (передовом наблюдательном пункте) в батальоне, которому была придана наша батарея. Нам повезло — наш блиндажик вырыт на небольшом косогоре и вода сюда не достает.

Активные боевые действия прекратились — нет подвоза боеприпасов; в такой ситуации не повоюешь. Только изредка, то в одной, то в другой стороне, слышны отдельные выстрелы, то ли боевое охранение кто-то потревожил, то ли какой зверь или птица попали на мушку.

Солдаты, как зайцы у деда Мазая, устраиваются где-нибудь на поваленном дереве, благо кругом хвойный лес, сушат на солнце вымокшие за ночь шинели, портянки, плащ-палатки, беззлобно поругиваясь на капризы погоды. Все разговоры крутятся вокруг одной темы: привезут сегодня обед или нет? Уже много дней сидим на голодном пайке, хорошо, если дадут по одному сухарю да по кружке кипятка на весь день. А нам, артиллеристам, еще труднее: наша дивизионная кухня где-то километрах в пяти сзади, в тылу, попробуй туда доберись по сплошной воде! К тому же и там в котлах один кипяток. Мы берем сухим пайком на несколько суток и потом сами варим в котелках. Но уже недели две не дают почти ничего, разве что несколько подмоченных сухарей. Все мысли сводятся к одной: что бы поесть?

Иногда на болотах попадалась клюква. Собирали ее нередко по пояс в воде, а то и проваливались чуть ли не с головой в ледяную болотную купель. Варили что-то вроде киселя, добавляя к ягодам кору осины. Пища выходила кислая, горьковатая, но все же горячая и как-то удавалось обмануть желудок, постоянно требующий еды. Но уже больше недели походы за клюквой были безрезультатными — все вокруг собрано.

У меня была верховая лошадка, которая стояла здесь же, вблизи блиндажа, в специально вырытом в косогоре загончике. Бедное животное, оно каждый раз встречало меня тоскливым, голодным взглядом. Если нам иногда перепадало по сухарю, то для лошади не давали ничего. Единственным кормом были березовые да осиновые ветки, иногда клочок пожухлой, прошлогодней травы.

Мы берегли нашу лошадку как зеницу ока. Моим солдатам, обессилевшим от постоянного недоедания, было уже не под силу совершать вояжи на нашу кухню, пять километров туда и столько же обратно, хотя все они были не хилого десятка. Лошадка нас выручала. На ней мои солдаты по очереди каждые трое суток ездили к старшине батареи за провизией.

Как-то утром дежурный телефонист доложил, что меня вызывают в штаб полка. Теряюсь в догадках: зачем бы меня, командира взвода, вызывали в штаб полка, где я ни разу не бывал? Попросил телефониста по «солдатскому телеграфу» узнать, в чем дело. Вскоре тот доложил, что меня вызывают за получением награды, ордена Красной Звезды, которым я был награжден в конце прошлого, 1942 года. Приказ есть приказ, и хотя награждают не каждый день и повод, конечно, приятный, но десять километров до штаба и столько же обратно по сплошной воде — удовольствие малоприятное.

Решил ехать на своей лошадке. Пошел доложить командиру батальона о полученном приказании. Тот сообщил мне, что его тоже вызывают и по той же причине. Поздравили друг друга. Комбат предложил ехать вместе, наши штабы располагались недалеко друг от друга. Недалеко от нашего ПНП проходила грейдированная дорога, ровной стрелой прорезавшая лес: в одну сторону — райцентр Поддорье Новгородской области, там противник, в другую сторону — в наш тыл. Едем по обочине дороги, справа глубокий кювет, доверху заполненный талой водой. Многие участки дороги тоже залиты водой. Впереди едет комбат, за ним его коновод, позади я на своей лошадке.

Тишина, пригревает яркое солнце, робко оживает природа, кое-где выглядывает зеленая травка. Едем шагом, наши лошади вряд ли в состоянии перейти на рысь. Да и надо внимательно смотреть вперед под ноги, ведь мы вблизи передовой, и минные поля здесь не редкость, тем более на дороге. Дорога пустынна, никакого движения. Едем, как говорится, копыто в копыто, иногда перебрасываемся словами.

Проехали километра три. Вдруг впереди фонтан воды, грязи, дыма. Я не успел осознать, что произошло, как оказался в глубоком кювете с головой в ледяной воде. Рядом бьется моя лошадка, пытаясь встать на ноги. Хорошо, что я еще успел выдернуть ногу из стремени, а то наглотался бы воды, пока вылез из-под лошади. Ледяная вода успела попасть под одежду, в сапоги.

Впереди в кювете пытается выбраться из-под лошади ординарец комбата. Помог ему встать на ноги. Там же, где ехал комбат, страшная картина: лошадь его разорвана на части, бьется в конвульсиях, и здесь же, в воронке, быстро заполняющейся грязной талой водой, растерзанное тело комбата. Развороченная взрывом нижняя часть его тела перемешалась с окровавленными кусками лошади...

Страшная, тяжелая картина. Запекшиеся губы еле шепчут последние слова: «...Иван... застрели... застрели». Горло сжал комок. Рядом плачет коновод, не знает, что делать. Я предлагаю ему изуродованные останки тела комбата завернуть в плащ-палатку, отвезти в штаб полка и доложить, что комбат прибыл за наградой.

Молча едем по дороге. Теперь я впереди, за мной лошадь коновода, которую он ведет в поводу, на ней в двух плащ-палатках останки комбата... Печальная процессия.

Вскоре наши дороги расходятся. Шоссе осталось в стороне. Еду по низкорослому ельнику, старой вырубке леса. На небольшом пригорке моя лошадь останавливается и ложится на бок, еле успел выскочить из седла. Выбилась из сил. До штаба полка еще километра два. Лошадь моя печальными виноватыми глазами смотрит на меня. Пытаюсь ее погладить и успокоить: она все еще вздрагивает от пережитого.

Что делать? Бросить лошадь нельзя, но и поднять ее на ноги невозможно, бедное животное совсем выбилось из сил.

Посмотрел вокруг, поблизости ни души. Снял седло, повод уздечки привязал к ближайшему деревцу, взвалил седло на плечи и побрел в сторону штаба. Пусть лошадь отдохнет, пока я буду ходить.

С трудом добрался до штаба. Он размещался в одном из домов небольшой деревушки. У дома стояла пожарная качалка (насос), и солдаты почти через каждый час качали воду из-под дома — половодье поднимало пол.

В штабе мне вручили мой первый орден Красной Звезды за прошлые бои, поздравили, налили полкружки водки, полкотелка настоящего горохового супа, дали кусок настоящего хлеба. Такого вкусного супа я не ел ни до, ни после этого, а может быть, мне так показалось с голодухи.

Отдохнув с час, я пошел обратно, к своей лошадке. В кармане шинели было два брикета горохового супа, два брикета пшенной каши да несколько полновесных сухарей, сбоку на ремне во фляжке побулькивала водка — целое состояние!

Вскоре подошел к тому месту, где оставил свою лошадь, бегаю от куста к кусту, но ее нигде не видно. Ошибиться я не мог. Наконец увидел пустую уздечку, привязанную к деревцу, а поблизости хвост — все, что осталось от моей лошади. Вдали, километрах в полутора, видны были орудия батарей нашего полка...

Взвалив на плечи седло и уздечку, побрел я на свой ПНП. День уже клонился к закату. Багровый круг солнца коснулся верхней кромки дальнего леса...

Мои солдаты быстро сварили два котелка горохового супа, разлили по кружкам водку, стоя и молча помянули комбата, а затем мне еще раз пришлось бросать свой орден в кружку. Фронтовая жизнь продолжалась.

Это был мой первый орден, мне шел двадцатый год, и все основные сражения были еще впереди.

Одно отделение моего взвода располагалось вместе со мною вблизи передовой. Мы занимали хороший блиндаж, вырытый в молодом ельнике на возвышенности; говорили, что это бывший партизанский лагерь.

Здесь у меня произошла неприятность. Ночью исчез один мой солдат. Он охранял наш и соседний блиндаж. Наутро появились работники контрразведки «Смерш». Допрашивали меня и моих солдат, выясняя, что собой представлял пропавший солдат. Они осмотрели местность вокруг и пришли к выводу, что солдата взяла ночью вражеская разведгруппа. На земле были видны следы немецких сапог. Хорошо, что не забросали наш блиндаж гранатами. В общем, урок был серьезный. Пришлось усилить охрану, особенно ночью.

Вскоре наш полк был выведен в ближайший тыл, неподалеку от села Малтовица, где полк получил пополнение и переформировался, был укомплектован новой техникой. Неподалеку находился передний край бывшей немецкой обороны, и мы иногда ходили туда, снимали там телефонный кабель и другое имущество. Нередко кто-то подрывался на вражеских минах. Удивлялись мы немецкой обстоятельности, с какой они обустроили свою оборону. Блиндажи были обиты внутри досками, имелись дощатые двухэтажные нары, даже туалет был оборудован по всем правилам. Траншеи на высоком месте были в полный рост, и стены также были укреплены жердями или досками. В полутора километрах от переднего края находился самый настоящий дом отдыха для солдат и везде горы бутылок. Иногда встречались блиндажи, одна из стен которых была выложена из пустых бутылок. На подступах к немецкой обороне в траве нередко встречались трупы наших солдат, погибших в боях. Никто их не хоронил.

Работая командиром взвода связи, я все время просился на артиллерийскую должность. Вскоре моя просьба была удовлетворена. Весной 1943 года меня назначили командиром 2-го огневого взвода батареи. На вооружении батареи находились 76-мм пушки образца 1939 года. Проводили занятия по огневой подготовке и по тактике. Готовились к новым боям.

Вскоре полк перешел на новые штаты. Ряд офицеров, в том числе и я, вышли за штат. Мы откомандировывались в резерв фронта. Начальник штаба полка, подписывая командировочное предписание, увидел мою фамилию, вызвал и спросил, почему я не сказал ему, что выведен за штат. Он заявил, что я хорошо показал себя в боях и меня надо было оставить в полку. Но приказ уже подписан. Вместе с другими офицерами мы направились в Едрово, где по-прежнему находился 69-й запасной артполк. Так я второй раз попал сюда.

Дивизион резерва офицерского состава размещался в знакомом мне лесу в больших землянках. Они представляли собой большую квадратную яму: справа и слева земляные нары, покрытые еловым лапником, видавшими виды солдатскими матрасами и подушками, набитыми соломой. Крыша была двухскатная, посредине толстое бревно, на которое ложились жерди, покрытые еловым лапником и засыпанные сверху землей. Вот и все удобства, все остальное в соседних кустах. Умывались у ближайшего болота, где была вырыта яма и всегда стояла вода.

Кормились мы из обычной походной кухни. Пища была самая неприхотливая: суп или щи и каша на второе да чай. Никакой столовой, конечно, не было. Под деревьями из жердей были сооружены примитивные столы и такие же сиденья. Кроме обычной пищи, офицерам выдавали один раз в месяц дополнительный паек: банку консервов (обычно в томатном соусе), пачку печенья, кусок масла или сала, граммов 300–400.

Выдавали всем табак. Помню, выдали ароматный табак «Южный». Я не курил и отдавал его другим. Этот табак сыграл злую шутку. Пачки табака были похожи на пачки чая. Повар у кого-то спросил одну или две пачки чая и положил их в блиндаже на полку, где хранился чай. Рано утром в один из дней, заваривая чай, он вместо чая бросил в котел пачку табака. Мы пили чай молча, потом кто-то сказал, что чай горький. Все зашумели, собрались возле котла. Повар, чуя неладное, длинным черпаком поддел со дна заварку. Она распарилась и напоминала кучу травы. Стало ясно, что это табак. Поругавшись и посмеявшись, разошлись. К вечеру узнали, что повара арестовала военная контрразведка «Смерш». Ему приписали попытку отравить офицеров. Нелепый случай, но судьба этого невинного человека была решена.

В нашей землянке, впрочем как и в других, было несметное число крыс. Доппаек мы клали на центральную балку под потолком. Крысы быстро расправлялись со всем, что было им по зубам. Обычная картина: приходим с обеда, ложимся вздремнуть. Как только все улеглись, крысы в очередь друг за другом заползают на балку, и пошла работа. И тут по еле заметному взмаху руки раздается сразу несколько выстрелов из пистолетов и наганов. Стеклянные банки вдребезги, крысы кубарем падают на пол и разбегаются. Зато через несколько минут прибегает дежурный по полку выяснять, что за стрельба. Но мы уже делаем вид, что крепко спим. Доппайку доставалось и от крыс, и от нашей стрельбы, но крысы, по-моему, серьезного ущерба не несли.

В запасном полку встретился со своими прежними сослуживцами по 69-му ЗАП. Они почти все были на своих местах. Здесь все же не передовая.

В дивизионе резерва я пробыл месяц и получил назначение в 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию.

Дивизия находилась на Северо-Западном фронте в районе Старой Руссы. Этому городку в Новгородской области досталось крепко. Его длительное время штурмовали наши войска, он находился в зоне досягаемости не только минометного и артиллерийского, но и пулеметного огня. Вокруг Старой Руссы почти сплошные болота и леса. К моменту моего прибытия в дивизию, лес вокруг города практически был уничтожен артиллерийским и минометным огнем.

Я прибыл в 4-й гвардейский воздушно-десантный полк в середине августа 1943 года. Очередное наступление на Старую Руссу началось 10 августа. На этот раз сюда были брошены несколько воздушно-десантных дивизий, в том числе и наша дивизия.

Бои шли ожесточенные. Десантникам удалось прорвать оборону противника, преодолеть несколько (пять или шесть) рубежей обороны, где все простреливалось перекрестным огнем, а местность была густо заминирована. Подступы к Старой Руссе были укреплены сильнее, чем можно было предполагать. Здесь полегли многие десятки тысяч наших солдат и офицеров, в том числе и десантников.

Прежде чем описывать свое прибытие в полк, коротко скажу об истории дивизии, где мне предстояло служить и воевать. В тот период воздушно-десантные соединения действовали как обычные стрелковые дивизии.

Воздушно-десантные войска берут свое начало с предвоенных маневров Киевского военного округа в 1939 году. Тогда был выброшен небольшой десант с самолетов. На маневрах присутствовали иностранные военные атташе, и для них, впрочем, как и для многих из наших командиров, это было полной неожиданностью. К началу Великой Отечественной войны в нашей армии уже было сформировано несколько воздушно-десантных корпусов, каждый из которых состоял из парашютно-десантных бригад, а те, в свою очередь, из батальонов.

Предшественником 1-й гвардейской воздушно-десантной дивизии был 4-й воздушно-десантный корпус. Он дислоцировался в Белорусском военном округе. Командовал корпусом генерал-майор А. Ф. Левашов. С начала войны корпус вел тяжелые бои с немецко-фашистскими захватчиками в составе Западного фронта, которым командовал генерал Павлов, Герой Советского Союза. Он вскоре был снят с должности и расстрелян за потерю управления фронтом, хотя его вины в этом не было.

Вскоре корпус был выведен из боя, сосредоточен в районе города Тейково Горьковской области, где проводил доукомплектование и занимался боевой подготовкой.

К осени 1941 года обстановка на фронтах была исключительно тяжелой. Гитлеровские войска блокировали Ленинград, окружив его со всех сторон. Только через Ладожское озеро поддерживалась связь города со страной. Зимой ледовая дорога получила название Дорога жизни. Враг подошел вплотную к столице нашей родины.

В первых числах декабря 1941 года началось наступление под Москвой. В нем участвовало несколько фронтов, в том числе Калининский и Западный. Противнику был нанесен мощный (по тем временам) удар, и он начал отходить от Москвы на запад.

Чтобы способствовать войскам Западного фронта в развитии наступления, было принято решение на выброску воздушного десанта в тыл противника в район города Вязьма. Воздушный десант был выброшен в район между Вязьмой и Дорогобужем Смоленской области. Десантирование проходило в трудных зимних условиях 27–28 января 1942 года. Воздушно-десантные войска не имели специальных военно-транспортных самолетов, и десантирование проводилось из бомбардировщиков. Вооружен десант был только легким стрелковым оружием. Оторванность от фронта, трудности обеспечения боеприпасами и продовольствием тяжело сказывались на действиях наших частей.

4-й воздушно-десантный корпус генерал-майора Левашова в составе 8, 9 и 214-й воздушно-десантных бригад также был выброшен в указанный район. Десантирование проходило драматично. Командир корпуса был убит еще в самолете до десантирования. Командование корпусом принял начальник штаба полковник А. Ф. Казанкин. Впоследствии десантники рассказывали о тех исключительно трудных и кровопролитных боях в тылу врага. Тем не менее десант выполнил свою задачу. В течение полугода, до июля 1942 года он сковывал крупную группировку вражеских войск в этом районе.

В июне — июле, по приказу фронта, остатки корпуса мелкими группами вышли из окружения в районе города Кирова Калужской области. Вышедший из боя корпус был преобразован в 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию. После переформирования дивизия была в 1943 году направлена на Северо-Западный фронт.

В июле — августе 1943 года дивизия приняла участие в боях под Старой Руссой Новгородской области. Здесь началось очередное наступление. Вот сюда я и был назначен на должность командира взвода управления 4-й батареи 2-го дивизиона 4-го гвардейского воздушно-десантного артполка.

В дивизию нас было направленно несколько человек, в том числе и лейтенант Кулаков Иван Яковлевич, ныне полковник в отставке. Мы подружились тогда и сохранили дружбу до настоящего времени. Кроме меня, все остальные, как говорят, пороха не нюхали, впервые попали на фронт, и я, как мог, объяснял им, что и как бывает на войне.

На попутных машинах к вечеру добрались до района расположения дивизии. Вечером в лесу искать свой полк дело трудное, поэтому я предложил переночевать, а утром разыскать полк. Нам попался пустой блиндаж на опушке леса. Пол его был застелен травой. Блиндаж был низким, стоять можно было только на коленях. Фронт жил своей жизнью. Где-то вдали слышалась артиллерийская канонада, по дорогам шли машины, груженные боеприпасами и продовольствием. Все эти фронтовые приметы мне были хорошо известны, поэтому я, улегшись на траву, укрылся полой шинели и быстро уснул.

Утром мы довольно быстро нашли штаб нашего полка. Оформили документы, и я ушел искать свою 4-ю батарею. Это было в середине августа 1943 года. К этому моменту наступление на Старую Руссу уже выдохлось. Прорвав глубоко эшелонированную оборону противника, полки дивизии продвинулись на 8–10 километров и подошли вплотную к городу, но овладеть им не смогли. Потери с нашей стороны были очень большими. Кругом болота, лес весь уничтожен снарядами и минами, всюду завалы от поваленного леса. Технику, в том числе и танки, здесь применять было невозможно. В этом была одна из причин неудачи очередного наступления. Но прорыв обороны противника и продвижение на несколько километров для Северо-Западного фронта было событием значительным.

Командир 4-й батареи находился на своем НП, который располагался у большого поваленного дерева, здесь же был и командир батальона одного из полков, который поддерживал наш дивизион.

Появившись на НП, я остановился возле командира батареи и стал докладывать о своем прибытии на должность. Но он сразу же, дернув меня за полу шинели, крикнул, чтобы я лег, так как где-то недалеко сидит вражеский снайпер и может запросто убить. Опустился на колени, доложил. Чувствую под коленом какую-то упругость, ковырнул сапогом, оказалось, что подо мной тонким слоем земли присыпан убитый. Комбат сказал, что здесь вся местность сплошь усеяна трупами — и нашими и немецкими. Хоронить некогда, да и негде, кругом болота. Поэтому по возможности прикапывали землей, накрывали еловым или сосновым лапником, вот и все почести. В общем, на фронте жизнь человеческая часто обесценивалась. Важно было выполнить задачу, а какой ценой это доставалось, мало кого серьезно беспокоило. А если беспокоило, то лишь в том плане, что пополнение будет не скоро, а задачи надо решать сейчас.

Быстро познакомился со взводом, вернее, с теми, кто был на НП. Взвод управления батареи, которым мне предстояло командовать, состоял из отделений разведки, телефонной связи, радио и вычислителя. Главная задача взвода — разведка противника, обнаружение его огневых средств и определение координат целей, а также обеспечение связью наблюдательного пункта батареи с огневой позицией батареи, которая находилась от НП обычно на два-три километра в тылу. Кроме того, при ведении огня батареей надо было следить за разрывами снарядов и координировать огонь батареи.

Многие, кто хорошо незнаком с военным делом, почему-то считают, что главное в разведке — добыть «языка», то есть взять пленного. В действительности это далеко не так. Взятие «языка» — это хотя в определенной степени романтично, но далеко не главное в разведке. «Язык», даже самый разговорчивый, мог сказать, сколько во взводе или роте пулеметов и другой боевой техники. Но, зная организацию немецкой армии, нетрудно было и самим определить это. А вот где в данный момент находятся на местности эти огневые средства — это уже задача разведки. Здесь нужны были координаты цели. Вот этим-то, то есть обнаружением целей, нанесением их на карту или планшет, определением координат целей и подготовкой исходных данных для стрельбы, и занимались отделения разведки и вычислитель под руководством командира взвода управления (КВУ).

4-я батарея, куда я был назначен, состояла из моего взвода управления и двух огневых взводов, в каждом из которых было по две 76-мм дивизионные пушки ЗИС-3 на конной тяге. Каждую пушку перевозила шестерка лошадей. Батарея стояла на закрытых позициях, удаленных от передовой на три-четыре километра. Противника видели только командир батареи, КВУ и его разведчики. Они и корректировали, а вернее, управляли огнем батареи при стрельбе по целям.

Местность вокруг была болотистой, заросшей кустарником, а если и попадалось более сухое место, то там росли деревья, которые в основном были разбиты снарядами и минами.

С неделю шли бои местного значения, противник упорно оборонялся, ему болота для обороны были выгоднее. Мы не могли применить танки, основную ударную силу при прорыве обороны противника. Войска фронта, в том числе и наша дивизия, не могли вести наступление — большие потери личного состава и острый недостаток боеприпасов, особенно снарядов.

Глава 5. Форсирование Днепра и бои за плацдармы

Во второй половине августа дивизия получила приказ передать свой участок обороны другим частям, погрузиться в эшелоны на железнодорожной станции Пола и передислоцироваться на Украину, в состав Степного фронта, который вместе с другими фронтами участвовал в Курской битве.

Командиром дивизиона у нас был молодой капитан Куковенко. Говорили, что он был зятем командира нашей дивизии генерала А. Ф. Казанкина. Он собрал офицеров от каждой батареи, и на машине мы отправились на станцию Пола для рекогносцировки места и условий погрузки.

Вскоре, погрузившись в эшелон, дивизион отправился в путь через Москву и недавно освобожденные города: Орел, Курск, Белгород. Разгрузившись ночью на станции Слатино, вблизи Харькова, наш дивизион расположился в лесу, неподалеку от станции Дергачи. Вдали, километрах в десяти, виднелся Харьков, за который еще шел ожесточенный бой.

После Северо-Западного фронта с его дремучими хвойными лесами и безбрежными болотами Украина показалась нам раем. Утром, проснувшись в лесу, мы увидели яблони и груши с плодами, и хотя они были дичками, горькими и кислыми, нам показались сладкими и вполне съедобными. Рядом с лесом простиралось большое поле со спелой кукурузой, которой мы быстро воспользовались: варили, сколько можно было вместить в котелки и ведра. Раскаты артиллерийской стрельбы и бомбежки были слышны отчетливо, хотя по нашему району не попадало.

В первых числах сентября 1943 года дивизия сосредоточилась в районе села Дергачи. Здесь мы получили пополнение людьми и техникой. Вместо конной тяги все батареи были переведены на мехтягу. В качестве тягачей мы получили новенькие американские машины «Студебекер».

После доукомплектования дивизия провела несколько дней, обучая молодое пополнение, сколачивая подразделения для умелого ведения боя. Подготовка заканчивалась тактическими учениями дивизии с боевой стрельбой вблизи Харькова, где еще несколько дней назад шли ожесточенные бои. Полки дивизии штурмовали вражескую оборону, а в качестве целей вместо противника использовали вражескую технику, в том числе и танки, которых было немало в этом районе.

Вскоре дивизия получила приказ совершить марш к Днепру. Немецкие войска, потерпев поражение на Курской дуге, под Харьковом и Полтавой, спешно отходили на запад за Днепр.

На правом берегу Днепра немцы создали мощный оборонительный рубеж, получивший название Восточный вал, и объявили на весь мир о том, что восточная граница рейха отныне проходит по Днепру. Для создания этого рубежа немцы широко привлекли местное население. О его важности говорит и тот факт, что в середине сентября 1943 года, за две недели до выхода наших войск к Днепру, Гитлер лично приезжал в Запорожье для проверки готовности Восточного вала.

Этот оборонительный рубеж действительно выглядел неприступным. Сам Днепр — серьезная водная преграда. В тот период его ширина была 500–700 метров при довольно сильном течении. Правый берег, где оборонялись гитлеровцы, на всем своем протяжении высокий и господствует над левым. С него отлично просматривались подступы к Днепру с левобережья, и, конечно, все простреливалось прицельным огнем. Противник успел здесь создать глубокоэшелонированную оборону и систему огня. Левобережье, откуда нам предстояло форсировать Днепр, — место низменное, песчаное, местами заболоченное. К тому же гитлеровцы постарались уничтожить все, что могло как-то облегчить нам форсирование. Появление даже одиночных солдат у Днепра вызывало яростный пулеметный и минометный огонь противника.

Наша дивизия вошла в состав 37-й армии Степного фронта, позже переименованного во 2-й Украинский. Им командовал известный полководец, впоследствии маршал Советского Союза Иван Степанович Конев. Армии была поставлена боевая задача: действуя на широком фронте, выйти к Днепру, южнее Кременчуга, и, с ходу форсировав его, захватить плацдарм на восточном берегу.

Передовые части, сбивая заслоны противника, стремительно и неудержимо рвались к Днепру. Хорошо помню настроение солдат и офицеров нашей батареи — как можно быстрее выйти к Днепру, форсировать его, не дать противнику возможности закрепиться на этом рубеже. Все стремились к Днепру.

Наша дивизия пока находилась во втором эшелоне армии и двигалась вслед за передовыми частями. Прошли Полтаву, затем Кобеляки. Шла вторая половина сентября, погода стояла теплая, солнечная. Противник периодически наносил бомбовые удары по нашим войскам, но наша колонна пока не подвергалась бомбежке.

К концу сентября подошли к Днепру. Соблюдая тщательную маскировку, в ночное время оборудовали наблюдательный пункт вблизи воды на песчаном берегу в кустарнике. Левее, в районе села Мишурин Рог, которое находилось на правобережье, передовые части форсировали ночью Днепр и захватили небольшой плацдарм. Там шел ожесточенный бой, беспрерывно гремели разрывы снарядов и мин, пулеметные и автоматные очереди, выстрелы винтовок. Непрерывные бомбежки и воздушные бои слились в жестокий, мощный и тяжелый гул боя. Дрожала земля.

На рассвете вся водная гладь Днепра была покрыта переправляющимися войсками: кто на лодке, очевидно ранее спрятанной населением в камышах, кто на самодельных небольших плотах (их было большинство). Несколько бочек из-под бензина, связанные проволокой, сверху ворота от сарая или что-либо подобное — вот и плот. Нужно было приложить немало сил и умения, чтобы преодолеть Днепр на таком сооружении. Табельных переправочных средств было мало. Вся эта лавина войск, маневрируя, насколько можно было между разрывами, неудержимо стремилась на правый берег.

Крики, ругань, стоны раненых, ржание перепуганных лошадей — все это вплеталось в звуки боя. Противник яростно сопротивлялся, стремясь ликвидировать захваченные плацдармы. Десятки атак за день приходилось отражать нашим подразделениям на том берегу. Огневое и тактическое преимущество было на стороне немцев. Траншеи полного профиля, ходы сообщения, оборудованные огневые точки, наличие танков и бронетранспортеров позволяли противнику успешно обороняться и контратаковать наши малочисленные подразделения, форсирующие реку.

Всю ночь идет переправа через Днепр. Неподалеку по ночам наводят понтонный мост. По нему непрерывным потоком идут танки и артиллерия — переправляется 5-я танковая армия — главная ударная сила фронта. С рассветом мост разводят и по частям прячут его в прибрежных кустах. Мост — желанная цель для вражеской авиации и артиллерии, а он единственный на нашем плацдарме. Поэтому остальные части переправляются через Днепр кто на чем может, в основном на самодельных плотах.

Зенитных средств было мало. Наша истребительная авиация, как правило, была связана боем с вражескими истребителями, а в это время бомбардировщики делали свое дело, бомбя и штурмуя наши переправляющиеся части. Впрочем, наши бомбардировщики и штурмовики в это же время обрабатывали боевые порядки противника, помогая нашим войскам вести ожесточенный бой на плацдарме. Получалось так, что сверху, где-то в полутора километрах от земли ведут бой истребители. Слышны яростные пулеметные и пушечные очереди. То один, то другой самолет камнем падает на землю или в воду.

Сверху сыплются какие-то обломки. В это же время ниже наши бомбардировщики и штурмовики летят бомбить противника, а бомбардировщики противника бомбят нас. Эта картина с раннего утра до позднего вечера повторялась ежедневно.

Наша дивизия пока еще во втором эшелоне 37-й армии, на левом берегу Днепра. Ввод ее в бой без разрешения фронта запрещен. Но наш артполк занял огневые позиции и ведет огонь по заявкам частей, находящихся на плацдарме. Мы занимаем наблюдательный пункт в прибрежных кустах у самой воды. Переправа идет левее нас. Напротив нас на противоположном берегу вражеская оборона. Там берег высокий и крутой. Наши позиции хорошо просматриваются и простреливаются даже пулеметным огнем. Приходится тщательно соблюдать меры маскировки. Появление на берегу даже отдельных солдат вызывало яростный огонь противника. Хочется пить, днем еще жарко, сентябрь. Погода стоит солнечная. Но к Днепру можно выйти только ночью, хотя до воды каких-то 40–50 метров.

Вскоре получаем приказ: занять наблюдательный пункт на плацдарме. Ранним утром в первых числах октября 1943 года я со своими разведчиками помог какому-то переправляющемуся подразделению соорудить плот. Несколько железных бочек, сверху полусгнившие кладбищенские ворота, несколько надгробных крестов, старых досок, венки. На этом плоту уместились две лошади с 45-мм пушкой, три человека расчета и я со своими тремя разведчиками.

Рано утром, затемно, отчалили от берега. В руках у кого что: лопата, кусок доски, палка, а кто и руками, лежа на плоту, гребет на тот берег. Вся река усеяна переправляющимися войсками. Немец нас еще не видит. Как обычно, над передним краем врага постоянно взлетают осветительные ракеты, но реки они не достают. Плывем медленно вперед. Плот заметно сносит, течение у Днепра быстрое. А надо попасть точно в назначенное место, иначе течением снесет к противнику. На плацдарме неподалеку от реки расположено село Мишурин Рог. Днепр здесь имеет крутые, высокие берега. Они уходят от берега в глубь степи, образуя довольно большую прибрежную подковообразную лощину, в которой и располагается село. Оно известно тем, что до войны в нем работал известный на всю страну кукурузовод Марк Озерной. Вот к этому селу нам и надо доплыть. Пока гребем и медленно приближаемся к противоположному берегу.

Рассвет застает нас где-то недалеко от середины реки. Противник обнаружил нашу переправу и открыл сильный артиллерийско-минометный огонь. То там, то здесь рвутся в воде снаряды и мины, поднимая фонтаны воды. Уже есть прямые попадания или разрывы вблизи плотов, таких же как и наш. Слышны крики раненых, тонущих, ржание перепуганных, упавших в воду лошадей. Мертвые уходят под воду тихо.

Наш плот беда пока миновала, и мы со всей силой гребем на тот берег. Вскоре появляется вражеская авиация и с высоты 200–300 метров бомбит переправляющихся. Мы хорошо видим не только самолеты с выпущенными шасси — «Юнкерсы-88», но даже вражеских летчиков в кабинах. Зенитной артиллерии мало — одна или две батареи ведут огонь по вражеским самолетам, захлебываются от очередей. Результатов зенитчиков пока не видно. Противник безнаказанно делает свое дело.

Вскоре одна из бомб взорвалась в воде вблизи нашего плота. Не успели мы даже сообразить, что к чему, как наш плот стал на дыбы, поднятый взрывной волной. Мы мигом оказались в воде, вернее, под водой. Опомнился я тоже под водой. Вынырнул, хватаю воздух ртом, барахтаюсь в воде. На мне шинель, сапоги и все мое имущество. Все это намокло и тянет вниз. Отчаянно гребу руками, чтобы удержаться наверху. Вода уже холодная, октябрь не время для водных процедур. Но сейчас не до этого, лихорадочно смотрю, за что бы уцепиться. Недалеко наш плот, вернее, его куски. Цепляюсь за него, здесь же рядом и мои разведчики барахтаются, вынырнули лошади. Все это, конечно, сопровождается дикими криками и воплями.

А противник продолжает ожесточенную бомбежку. Когда очередной самолет приближается к нам, мы опускаемся под воду, держась за остаток плота. Одежда намокла, тянет вниз, а до берега не менее 300–350 метров. Но все гребут вперед, не помню, чтобы кто-то развернулся. Наконец ноги достали дно — отмель, а вблизи небольшая песчаная коса метров 30–40 в длину, метра 4–5 в ширину. На ней собрались такие же, как и мы. Кто выливает воду из сапог, кто раздевается, чтобы выжать хоть немного намокшую одежду.

Вражеские «Юнкерсы», отбомбившись по переправляющимся войскам, заметили наш островок, на котором, как зайцы в половодье, скопились наши бойцы. С диким завыванием, пикируя и ведя огонь из пулеметов и пушек, вражеские самолеты обрушились на островок. Падают убитые, кричат раненые, ругаются уцелевшие. Мы практически беззащитны, укрыться негде, кругом вода. Некоторые бросаются в воду, но пули достают и там. Сжимаем в ярости кулаки, из автомата или винтовки по самолетам вести огонь бесполезно. К тому же многие без оружия, оно, очевидно, утонуло в реке, а у меня вообще оружия не было.

Наконец самолеты улетели. К острову подошел небольшой катерок с паромом на понтонах. Подобрали раненых, взяли живых — и на противоположный берег. Так мне удалось добраться на правый берег Днепра.

Село Мишурин Рог расположено в широкой долине. Противник ружейно-пулеметным огнем сюда не достает и не видит разрывов своих снарядов и мин. Село почти целое, только несколько домов разрушено бомбами.

Возле одного из крайних домов остановились, разделись, обсушились у небольшого костра и двинулись вперед. Передний край где-то в километре-полутора выше. Недалеко от оврага выбрали НП. С наступлением темноты роем для него окопы, землю на плащ-палатках относим в ближайший овраг, чтобы противник не обнаружил нас по свежевырытой земле. На нашем направлении в руках у немцев небольшая деревушка, обозначенная на карте как совхоз «Незаможник». В течение нескольких дней ведем наблюдение за противником. На нашем участке относительно тихо. Тяжелые бои идут неподалеку от нас, километрах в двух-трех за селом Дерневка. Немцы упорно обороняют это и еще несколько сел: Бородаевку, Куцеволовку, Успенское. Грохот боя не смолкает ни на минуту. Только ночью на несколько часов бои затихают, чтобы к утру вспыхнуть с новой силой.

Наша дивизия к этому времени осуществляла переправу через Днепр, в основном по ночам. Одновременно по мосту, наводимому также по ночам, на правый берег переправлялся 18-й танковый корпус 5-й танковой армии.

Наступление Степного фронта на плацдарме в районе села Мишурин Рог было назначено на 15 октября. В ночь с 14 на 15 октября командир батальона 13-го гвардейского воздушно-десантного полка нашей дивизии выбрал свой КП на нейтральной территории, метрах в 50–100 от нашего переднего края с целью лучшего управления батальоном во время атаки совхоза «Незаможник». Я со своими разведчиками находился вместе с командиром батальона. На нашем участке артподготовка перед атакой не планировалась из-за недостатка боеприпасов. Она проводилась где-то справа, в районе села Дерневка.

Еще как следует не рассвело, когда командир батальона подал сигнал начала атаки. Десантники без единого выстрела поползли по полю в сторону вражеских траншей в районе совхоза «Незаможник». До противника метров триста. Командир батальона решил незаметно подползти к обороне противника, а затем внезапной атакой ошеломить его и захватить совхоз. Справа и слева в рассветной дымке видны сотни ползущих десантников.

Когда до переднего края немцев осталось метров 100–150, командир батальона подает команду: «Ротам встать, в атаку вперед!» Десантники вскакивают и устремляются в атаку, гремит солдатское «ура!». Для противника наша атака была полной неожиданностью. Наблюдаем, как вражеские солдаты выскакивают из блиндажей, уцелевших домов, беспорядочно отстреливаясь, в панике бегут за село. Наши десантники яростно атакуют, то там, то тут происходят рукопашные стычки. Наши солдаты уже ворвались в село.

Командир батальона, высунувшись по пояс из окопа, что-то кричит, пытаясь управлять батальоном. Мы тоже в азарте боя поднялись над бруствером окопа, что-то кричим пробегающим мимо бойцам.

Вдруг пламя и грохот разрыва снаряда вблизи нашего окопа. Меня оглушило, контузило. Очнулся на дне окопа. Кто-то из разведчиков тормошит меня, что-то кричит, но я ничего не слышу, в ушах какой-то шум и звон. Попытался встать. Рядом стонут раненые, кто-то убит. Командир батальона лежит на дне окопа, тут же санинструктор приводит его в чувство, кажется, и он цел. Недалеко сидит в окопе замкомандира нашего дивизиона капитан Юрченко, держится за голову — тоже контужен, но жив. С трудом вылезаем из окопа. Оказывается, противник заметил наш НП и прямой наводкой из пушки выстрелил по нас. Снаряд попал в основание бруствера, и осколки перед нами полетели вверх и по бокам, поэтому раненые и убитые были справа и слева от нас. А в центре окопа, где мы находились, ударной волной всех контузило и оглушило. Командир батальона лишился речи, рот раскрывает, а говорить ничего не может. Его отправили в тыл. Юрченко стал заикаться, а мне повредило слух.

Вскоре мы уже вслед за войсками вошли в совхоз. Не успели пройти и половину села, как налетела вражеская авиация и начала бомбежку.

Видим, как одна из бомб стремительно приближается к тому месту, где находимся мы. Поблизости оказался погреб, кидаемся в него, где-то рядом мощный взрыв бомбы, земля сыплется с потолка. В погребе стоит несколько бочек, прячемся между ними. Бомбы падают дальше, и мы поднимаем голову. Один из разведчиков уже успел запустить руку в бочку и вытаскивает оттуда большой красный соленый помидор. С удовольствием угощаемся помидорами. В другой бочке оказались моченые яблоки — пробуем и их. Но пора и вперед.

Налет окончился, мы выскакиваем из погреба и следуем за наступающими войсками. Противник пытается контратаковать, но остановить наше наступление ему уже не под силу. Наступаем в сторону железнодорожной станции Пятихатки, до которой 50 километров.

К концу дня 15 октября выходим на рубеж небольшого села Лиховка, правда, противник оказал упорное сопротивление, и взять село вечером мы не смогли. Солдаты устали, отстали тылы, боевой порядок растянулся. Ведь за день мы прошли около 15 километров — небывалый успех. Обычно при прорыве обороны противника продвижение на 3–5 километров считалось успехом, а здесь все 15. Противник не ожидал здесь главного удара.

Ночуем в поле, кто где может. Накрапывает дождь. Голодные, ожидать, что кто-то подвезет пищу, безнадежно. Кто-то из разведчиков запасливый, прихватил в вещмешок несколько моченых яблок — и на том спасибо.

Рано утром снова атака на Лиховку. После упорного боя противник оставляет село. Не задерживаясь здесь, мы продолжаем наступать. То там, то тут враг оставляет засады, чтобы задержать наше наступление и оторваться.

Вторые сутки продолжается наше наступление на плацдарме. Первая полоса обороны противника прорвана. Сопротивление его значительно ослабло: отдельные контратаки мелкими группами, ружейно-пулеметный огонь на некоторых рубежах да обстрел дальнобойной артиллерией отдельными выстрелами наугад.

На вторые сутки с утра сеет мелкий, холодный, нудный дождь, но зато из-за него стоит низкая облачность и немецкая авиация не действует. Вчера она весь день терзала наши боевые порядки бомбово-штурмовыми ударами. Наша авиация скована на днепровской переправе, там идут непрерывные воздушные бои. У нас нет зенитных средств, а наш ружейно-пулеметный огонь вражеской авиации вреда практически не приносит. Но сегодня непогода нам на руку, хотя, конечно, приходится ползти по раскисшим полям в мокрой шинели, из-за чего снижается темп наступления.

Командир батальона, который поддерживает наша батарея, решил наступать в предбоевом порядке; роты движутся в колонну по одному цепочкой. Это ускоряет темп движения. Я со своими разведчиками и связистами иду за головной ротой, следом за командиром батальона. Сейчас для нас главная задача как можно быстрее продвинуться в глубь обороны противника, не дать ему возможности организовать оборону на новом рубеже. Кроме того, впереди железнодорожный узел — станция Пятихатки. Надо быстрее овладеть ею и перерезать железные дороги, идущие из Киева на Днепропетровск и из Кременчуга на Кривой Рог. В обоих городах еще сидят немцы.

Двигаемся по довольно глубокой лощине. Справа от нас иногда слышны звуки танковых двигателей, но дождь и дымка скрывают их от нас. Чьи это танки? Командир батальона посылает небольшую разведгруппу выяснить обстановку на правом фланге, а мы продолжаем движение вперед.

Проходим село Лиховка, на окраине делаем небольшой привал. Кухни, конечно, нет и в помине, она барахтается где-то позади, в грязи. Местные жители сообщают, что немцы еще вчера вечером ушли в сторону Пятихаток, очевидно, рассчитывают там организовать оборону. Надо спешить, иначе придется ее прорывать, а это новые жертвы.

18 октября 1943 года затемно мы подошли к станции Пятихатки. Безлунная ночь, и хотя дождя нет, но небо покрыто тучами. Батальоны бесшумно разворачиваются в боевой порядок — в цепь. Где-то справа должно быть несколько танков 18-го танкового корпуса, это их двигатели мы слышали днем. Организовывать взаимодействие некогда, важна внезапность. К тому же танки ночью в населенный пункт не пойдут — из-за любого угла можно получить противотанковую гранату или наскочить на мину, да и маневр будет сильно затруднен. Еще ранее эти вопросы были оговорены, и танкисты должны идти в обход населенных пунктов.

Вскоре раздается условный сигнал, и батальоны с диким криком «ура!» бросаются в атаку на станцию. В темноте трещат пулеметные и автоматные очереди, хлопки ружейных выстрелов и разрывы ручных гранат. Мы бежим в общей цепи и тоже отчаянно орем что-то похожее на «ура!». Азарт боя нарастает.

Судя по всему, противник не ожидал, что мы сегодня выйдем к Пятихаткам. За день прошли по грязи километров двадцать. Но на то мы и десантники, для нас внезапность, можно сказать, главное оружие. Вот и окраинные дома. Бежим по улице, темно, но мы угадываем боевой порядок батальона по звуку выстрелов. У нашего оружия он отличается от немецкого, и это помогает нам ориентироваться.

Наш батальон левофланговый, он должен наступать вдоль железнодорожного полотна, взять элеватор, железнодорожный вокзал и другие объекты вблизи станции. То в одном, то в другом месте вспыхивают ожесточенные схватки. Судя по всему, у противника здесь несколько бронетранспортеров, которыми он маневрирует по улицам. Стрельба уходит все дальше и дальше к окраине станции.

Часа через два стрельба начинает утихать. Немцы, застигнутые врасплох, не смогли организовать серьезное сопротивление нашим подразделениям. Но еще долго то в одном, то в другом месте вспыхивала стрельба: это разрозненные группы противника натыкались на наших солдат, удирая из города. Недалеко от вокзала горят два вражеских бронетранспортера, подбитые нашими солдатами.

Батальон закрепляется на окраине станции, вдоль железнодорожного полотна. Командир батальона капитан Шатров, которому впоследствии за овладение Пятихатками было присвоено звание Героя Советского Союза, хотя там наступала вся наша дивизия, свой КП организовал на железнодорожном вокзале. Здесь же и мой НП, хотя ночью, конечно, мало что увидишь.

Наш штурм Пятихаток был так неожидан для противника, что он не успел взорвать практически ничего. Элеватор стоял целый и, как потом оказалось, полон зерна. Целым оказался и бензосклад, вернее, нефтебаза с огромными цистернами, заполненными горючим. Даже кое-где горели электролампочки.

Разведчики народ находчивый, и, пока я занимался своими делами, они где-то раздобыли с ведро вареных яиц, и мы с удовольствием поужинали, так как кроме сухарей у нас ничего другого и не было. Как оказалось, немцы заложили в яйцеварню несколько тысяч яиц для своих солдат, а достались они нам.

Вскоре меня разыскал замкомандира нашего дивизиона капитан Юрченко с приказанием командира дивизиона капитана Куковенко: найти горючее и заправить машины дивизиона, которые к этому времени уже подошли к окраине Пятихаток. Вскоре мои разведчики разузнали, где находится нефтебаза, и мы отправились туда искать бензин. Неподалеку от железнодорожных путей сквозь деревья угадывались цистерны нефтебазы. У меня был трофейный фонарик «жучок», и мы быстро нашли цистерну с бензином. Вскоре прибыли наши машины и начали заправляться.

Железнодорожные пути вблизи были забиты составами. Юрченко предложил пойти посмотреть, что в вагонах. Подошли ближе к составу — я к одному вагону, Юрченко к другому. С трудом открыл широкую дверь товарного вагона, залез в него. В вагоне темно, ничего не видно, включать фонарик опасно, еще кое-где на путях раздавались автоматные очереди. Закрыл дверь вагона, включил фонарик и буквально остолбенел, как говорят, мурашки по спине поползли. Вдоль стен вагона на соломе сидели немцы и смотрели на меня. Я кинулся к двери, но открыть ее было нелегко. Пока открывал дверь, не спускал глаз с фрицев, но они не проявляли никаких враждебных намерений. Более того, они вообще не шевелились и, как мне показалось, смотрели с испугом. Я толкнул ногой ближнего немца, и он, как мешок, свалился на бок, продолжая смотреть. Толкнул второго — тот же результат. Я понял, что немцы мертвые.

Выскочил из вагона, тут же из соседнего выскочил Юрченко. Там тоже оказались мертвые немецкие солдаты. Мы открыли еще несколько вагонов, и везде были мертвые. Только в одном вагоне раздался дикий истерический крик. Юрченко запустил туда немецким противогазом в железной коробке, который он взял в вагоне, и мы ушли прочь. Можно было получить и автоматную очередь от какого-нибудь обезумевшего фрица. Значительно позднее я прочитал в мемуарах, кажется маршала Конева, который в то время командовал нашим фронтом, что на станции Пятихатки немцы бросили два эшелона своих раненых, предварительно отравив их.

Заправив машины бензином, Юрченко увел колонну за город, где заняли огневые позиции батареи нашего дивизиона, а я вернулся на свой НП на вокзале и там же рассказал командиру батальона об этом случае. Шатров в свою очередь рассказал, что его солдаты тоже обнаружили эшелон с отравленными ранеными, но когда осматривали его, то из одного вагона раздалась автоматная очередь. Наши солдаты, конечно, не остались в долгу, тем более что кто-то из них был ранен.

Уже после войны, на одной из встреч наших однополчан в Пятихатках, вспоминая о событиях той ночи, полковник-танкист, Герой Советского Союза (как оказалось, его танки поддерживали наше наступление), рассказал, что, когда мы штурмовали станцию, он со своими танками обошел Пятихатки с правого фланга и перерезал железную дорогу.

Один танк он поставил прямо на железнодорожном полотне. Вскоре показался небольшой поезд из нескольких вагонов, в том числе пассажирских. Поезд вынужден был остановиться. Командир роты вошел в пассажирский вагон. В первом же купе оказался немецкий полковник, который закричал диким голосом: «Партизан, партизан!» — и тут же упал и умер от страха. Как оказалось, это был военный комендант со своей свитой; Было от чего «отдать концы». Танкист, командир роты, носил бороду и усы. При надетом шлеме волосы от бороды, усов и головы торчали во все стороны, к тому же он, как и любой другой танкист, был весь измазан в солярке и мазуте. Эффект был исключительный.

К утру 19 октября 1943 года бой за Пятихатки постепенно затих. Подразделения полков окапывались на окраинах населенного пункта. Не исключено, что противник попытается нанести контрудар, чтобы вернуть себе станцию, тем более что здесь было немало его имущества.

Вскоре ко мне подошел мой товарищ, такой же командир взвода, как и я, только с соседней, 5-й батареи, Иван Яковлевич Кулаков. Мы с ним были знакомы еще по Северо-Западному фронту. Оказалось, что неподалеку от Пятихаток его родное село, где жили его мать, сестры и другие родственники. Он уехал еще до войны и, естественно, не знал, живы ли родные, так же как и они ничего не знали об Иване.

Командир дивизиона отпустил нас до вечера, и мы верхом на лошадях поехали в село Кулакова, до которого было километров двенадцать. Дорога была грязная, но мы часа за полтора добрались до места.

В селе, которое, как и Пятихатки, было освобождено накануне кавалерийским корпусом генерала Плиева, мы быстро нашли родной дом Ивана, во дворе которого было полно лошадей и повозок. Не успели мы войти во двор, как появились вражеские бомбардировщики и начали разворачиваться над селом для захода на бомбежку. Зенитных средств не было, и вражеские самолеты, снизившись до высоты примерно метров пятьсот, начали бомбить село.

Мы быстро привязали лошадей и бросились в огород, где, как знал Иван, у них был погреб. В это время один из самолетов сбросил бомбу на дом, возле которого мы были. Вижу, бомба летит прямо на нас, кричу Ивану: «Прыгай!» Вместе с жутким воем бомбы мы свалились в подвал, и в это же время бомба взорвалась метрах в пятнадцати от погреба. С потолка посыпалась земля, и нас изрядно тряхнуло. Послышался женский перепуганный крик, плач детей.

В притихшем вскоре шуме в погребе, куда мы с Иваном буквально ввалились вместе со взрывом бомбы и где было темно, раздался тихий голос Ивана: «Мама, вы тут?»

Женский голос с испугом и слезами зашептал: «Ой, дышенько, я ж чую голос Ваньки, чи я на цем, чи я на тим свити?» Иван кинулся к матери со словами: «Мамо, я ж тут, цэ ж я, мамо!» Думаю, нетрудно понять ситуацию и смятение перепуганных родственников Ивана, тем более что налет авиации противника продолжается. Теперь, сбросив бомбы, вражеские самолеты продолжали штурмовать село, ведя огонь из пушек и пулеметов. Узнав сына, мать и радовалась и плакала, обнимая его, целуя и причитая.

Вскоре вражеские самолеты улетели, мы вылезли из погреба, за нами вылезли родственники Ивана, прибежали другие родственники. Плач, причитания, слезы радости, еще не прошедшее чувство страха от только что закончившейся бомбежки, тем более что кого-то убило, кого-то ранило.

Кавалеристы начали поспешно седлать и запрягать лошадей, быстрее уходить из села, так как было ясно, что противник такую цель в покое не оставит. Ржание лошадей, крики ездовых и кавалеристов, стоны раненых, натужный вой моторов буксующих в грязи машин — все это дополняло тревожную и радостную одновременно картину встречи Ивана с родными.

Мать его наскоро что-то собрала перекусить, мы подкрепились и начали прощаться, задерживаться нам было нельзя. Снова плач, рыдания, тягостные и печальные минуты расставания. Вскоре мы уже ехали назад в Пятихатки. Во второй половине дня мы были в селе, и вовремя — дивизион уже готовился к маршу. Теперь наш путь был на Кривой Рог, до которого было километров 60–70. Колонна дивизиона на машинах «Студебекер», которые мы недавно получили, двинулась вперед.

Уже совсем стемнело, когда мы въехали в село Анновка. Здесь дивизион разместился на ночевку. Ужин и блаженный отдых — кто где устроился.

Утром, позавтракав, начали собираться в путь. Вытягивается колонна дивизиона. Вскоре она выехала из села. Подъезжаем к невысокой, но густой роще, она справа от дороги, по которой мы едем.

Вдруг наблюдатели за воздухом закричали: «Воздух! Воздух!» — сигнал налета вражеской авиации. С тревогой смотрим в небо. С юга, со стороны Кривого Рога приближается большая группа вражеских самолетов. Идут строем на значительной высоте и в нашу сторону.

Командир дивизиона капитан Куковенко подает команду остановиться, прижаться к деревьям и быстро замаскироваться ветками. Лихорадочно ломаем кусты, маскируем машины в надежде, что противник нас не заметит. Это была трагическая ошибка командира. Надо было увеличить скорость, дистанцию между машинами и продолжить движение вперед. А теперь мы стали идеальной неподвижной мишенью для вражеской авиации, тем более что никаких зенитных средств ни у нас, ни поблизости не было. Мы были полностью беззащитны перед противником. Но конечно, задним умом все сильны.

Между тем самолеты начали выстраиваться в круг для бомбежки. Никаких сомнений, что это против нас. Разведчики насчитали более 70 самолетов, то есть более чем по три на каждую нашу машину.

В этот момент из кустов, к которым прижались наши машины, выскакивает танк и на полном газу мчится вдоль нашей колонны, пытаясь скрыться от бомбежки. Вся наша маскировка оказалась на земле. Поправлять ее уже некогда, да и бесполезно, противник хорошо знает, где стоит колонна.

Мы бежим от машин в кусты. В метрах 20–25 какие-то квадратные ямы, примерно три на три метра и глубиной до метра. Падаем в них, а самолеты уже пикируют на нашу колонну. Отчетливо видим, как от самолета отделяется бомба с длинным штырем впереди, на котором специальная вертушка, издающая душераздирающий звук.

Вжимаемся в дно ямы. Бомба падает где-то рядом, нас изрядно подбрасывает и засыпает землей. Не успели отряхнуться, как очередной самолет с диким воем пикирует и бросает очередную бомбу, и вновь прямо на нас. Кто-то не выдерживает, с диким криком вскакивает и бежит глубже в лес. Снова тряхнуло и засыпало землей. Кромешный ад продолжался, казалось, целую вечность. Израсходовав бомбы, самолеты начали на бреющем полете поливать нас из пушек и пулеметов. Очереди ложились рядом, а то и точно по ямам. Крики раненых, несколько машин горят.

Наконец самолеты улетают. К счастью, в нашей яме все живы и целы. Расчеты кидаются к машинам, отцепляют орудия от горящих машин, ведь в кузовах ящики со снарядами. Часть солдат пытаются землей тушить машины. Наш командир батареи ранен, кричит от боли, оказалось — ранение свиной костью и прямо по нижнему суставу ноги. Дело в том, что в одной из машин лежала туша зарезанной свиньи, бомба разнесла машину и вместе с ней тушу, и кость попала комбату в ногу.

Санинструктора бегают по кустам, разыскивая и перевязывая раненых. Начинаем проверять людей. В моем взводе нет радиста Пеккера. Куда девался, никто не знает. Бегаем по ближайшим кустам. Кое-где прямые попадания бомб в ямы. Там, конечно, искать бесполезно, все смешано с землей.

Вскоре колонна уцелевших машин трогается вперед, подальше от этого злополучного места. Во второй половине дня приближаемся к Кривому Рогу. Колонна останавливается, рассредоточивается побатарейно в ближайших лощинах.

Меня вызывает командир дивизиона. Вместе с ним, шофером и автоматчиком на «Виллисе» едем вперед: надо выяснить обстановку, найти нашу пехоту, определить район боевого порядка дивизиона и другие вопросы.

Отъехали с десяток километров, как в небе на небольшой высоте показались два вражеских самолета. Один из них отвернул в нашу сторону. Шофер быстро свернул в ближайший ложок, остановил машину. Мы выскочили из нее, отбежали в стороны и залегли. Самолет снизился до высоты метров 25–30 и начал поливать нас из пулемета. Мы, как зайцы, бегаем по полю, увертываясь от пулеметных очередей. Минут двадцать гонял нас вражеский летчик по полю, обстреливая то из пулемета, то из пушки. К счастью, нам удалось и на этот раз уцелеть, никто не был ранен, и машина осталась целой.

Вскоре мы подъехали к Кривому Рогу. Впереди гражданский аэродром, несколько курганов на его окраинах. Поднимаемся на один из курганов; впереди, километрах в двух окраина города. Видимость хорошая, решили здесь занять НП. Неподалеку два или три танка за посадкой, нашей пехоты не видно, наверное, еще не подошла. Командир уехал назад, а я с разведчиком остался на НП.

Вскоре у танкистов узнал, что еще вечером в город проскочило три или четыре танка. Там слышна была пулеметная и пушечная стрельба, но сейчас она затихла. Противник установил на окраине несколько орудий, очевидно зенитных, которые прямой наводкой бьют по нашим танкам, пытающимся прорваться в город. Вскоре мы сами наблюдали, как наша самоходка мимо нас по дороге двигалась к городу. Мы изо всех сил машем, чтобы остановить ее, но она продолжает двигаться вперед. Солдат из самоходки машет нам в ответ, и в этот момент вражеский снаряд попадает по самоходке. Один солдат выскакивает оттуда, звучит еще один разрыв: самоходка остановилась и задымила, никто из нее больше не показался.

Вскоре подъехали наши машины с личным составом взводов управления, в том числе и моя. Мы, конечно, встретили их еще на подходе, чтобы не подвергать обстрелу вражеской артиллерии. Взвода занимают наблюдательные пункты, подтянули связь на огневые позиции связисты. Началась обычная фронтовая работа.

Вскоре стемнело, разведчики начали рыть окопы для наблюдательных пунктов, притащили соломы, ночуем в окопах.

С рассветом ведем наблюдение за противником. Вражеская авиация не дремлет. С утра несколько самолетов уже утюжат наши боевые порядки. Достается и нам. Одна из бомб падает на соседний курган, где находится НП соседней батареи. Мощный взрыв, высокий столб земли, — кажется, там никто не уцелел. Посылаю разведчика узнать. Вскоре он возвращается; там, к счастью, все целы. Бомба разорвалась буквально в пяти — семи метрах, всех засыпало землей, но люди уже сами откапываются.

На НП идет обычная работа: разведчики ведут наблюдение за противником, связисты и радисты установили связь с огневыми позициями. К вечеру подошла наша пехота, начала окапываться. С утра следующего дня активность наших войск возросла. Наши батареи ведут огонь по противнику, он отвечает тем же.

Вскоре слышим сзади залп наших «катюш». Каждая реактивная установка одним залпом выпускает 16 увесистых снарядов калибра 130-мм. В каждой батарее обычно было по четыре установки, в дивизионе — 12.

Не успели мы опомниться, как наш курган мгновенно превратился в огненный вулкан. Грохот разрывов, свист осколков, огонь и дым вперемежку с пылью заволокли все вокруг. Я успел нырнуть в нишу на дне окопа. Мы заранее для каждого вырыли в боковых стенках ниши, куда можно было спрятаться от осколков. Ниша пригодилась, но земля над ней обвалилась, и меня придавило.

Вскоре разрывы прекратились, пытаюсь вылезти из-под завала, барахтаюсь в земле. Полная голова земли, рот и нос, уши — все забито землей. Кое-как удалось выбраться, спасибо кто-то помог, это с соседнего кургана прибежали на помощь. Отряхиваемся, осматриваемся, вроде все живы. Наш курган превратился в бесформенную, разрытую воронками кучу земли.

Оказалось, что по нашему кургану дала залп своя реактивная установка. Сзади нас метрах в двухстах на другом кургане НП реактивщиков. Очевидно, командир батареи подготовил данные и ошибся, ударил не по тому кургану. Здесь их несколько — часть на нашей стороне, часть у противника.

Смотрим назад в бинокли, машем кулаками, посылая проклятия. Реактивщики срочно покидают НП, чувствуя свою вину. Нам на этом НП делать нечего, весь курган разрыт снарядами, к тому же и противник из минометов пристреливается к нашим позициям. Впереди справа, метрах в двухстах видно какое-то кирпичное сооружение, оно почти все в земле, сверху выступает примерно на полметра. Решаем перебраться туда. Перебежками, в обход добираемся до намеченного места. Оказалось, что это подземный бензосклад аэродрома. Внутри стоит несколько больших цистерн с авиационным бензином, дверь металлическая, но выходит в сторону противника. Вести наблюдение отсюда можно стоя в кирпичной траншее, куда открывается дверь склада.

Не успели мы установить стереотрубу, как в дверь ударила пуля и рикошетом влетела в хранилище, звякнув по цистерне. Я вначале подумал, что это случайная пуля. Кто-то из разведчиков на палке высунул шапку — и сразу же выстрел и дыра в шапке. Все ясно — нас засек вражеский снайпер, работать он нам не даст. Разведчики несколько раз высовывали чучело из какой-то тряпки, и каждый раз снайпер посылал пулю. Опасно было вообще находиться в этом хранилище. Если пуля пробьет цистерну, мы взлетим на воздух. Выбраться отсюда противник нам до вечера, конечно, не позволит.

Вскоре сюда же, в хранилище, вваливаются какой-то полковник с радистом. Оказалось, что это командир какой-то артиллерийской бригады, его НП был где-то недалеко отсюда. Вражеские снайперы вывели из строя всех, кто был у него на НП, уцелели только он и радист.

Я ему объяснил ситуацию здесь и продемонстрировал чучелом; снайпер не замедлил с выстрелом. В общем, мы оказались в ловушке. Полковник вскоре связался по радио со своим штабом и приказал выслать саперов, чтобы пробить дыру в кирпичной стенке с противоположной стороны.

Часа через полтора саперы начали долбить стену. Снайпер периодически посылал пулю за пулей, но это уже была стрельба «на испуг». Вечером мы выбрались из этой ловушки и заняли новый НП.

Попытка наших войск взять Кривой Рог с ходу не удалась. Командование решило обойти город с флангов. Наша дивизия стала обходить город справа, и довольно успешно. За несколько дней мы продвинулись километров на двадцать пять. Противник здесь сопротивление оказывал незначительное. 

Глава 6. Мои злоключения на правом берегу Днепра

В эти дни наша батарея занимала позиции вблизи небольшого села. Население с радостью нас встретило, особенно молодежь. Все, казалось, шло нормально. Но вечером получаем приказ: нашей батарее выдвинуться километров на двадцать вправо и на окраине села Терноватка занять противотанковую оборону. Как потом оказалось, неприятель срочно стянул на этот участок фронта свои резервы с других направлений, в том числе из-под Киева, и бросил их в бой, чтобы ликвидировать прорыв наших войск. Одно перечисление танковых дивизий, участвовавших в этом контрударе, говорит о том, что противник был серьезно озабочен действиями наших войск. В бой были введены танковые дивизии «Адольф Гитлер», «Великая Германия», «Мертвая голова» и ряд других дивизий, являвшихся лучшими в германской армии.

Сотни танков двинулись на позиции наших войск. Советские части вынуждены были отходить, поскольку вскоре кончились боеприпасы и горючее для машин. Надо было посылать машины к Днепру, где была единственная переправа в районе села Мишурин Рог, но и та действовала только в ночное время. Вражеская авиация постоянно в светлое время висела в воздухе и не давала возможности нормально действовать переправе.

В каждой батарее, в том числе и в нашей, четвертой, осталось по одной автомашине, остальные ушли на Днепр за боеприпасами и горючим. В батарее имелось всего несколько снарядов. Собрали со всего дивизиона десятка два снарядов, прицепили пушку и ночью двинулись вперед по направлению к селу Терноватка.

Ночь темная, движемся без света, привязали на крыло автомашины разведчика, и тот командует шоферу, если он съезжает с дороги или впереди какое-либо препятствие. Так и едем на ощупь. В кузове автомашины кроме орудийного расчета мои разведчики. Здесь же две живых овцы. Я устроился между пустых бочек из-под бензина, рядом лежат овцы, пригрелся, укрывшись плащ-накидкой, которую накануне получил, не заметил, как уснул. В кабине рядом с шофером сидят командир батареи старший лейтенант Львов, недавно назначенный вместо раненого, и командир дивизиона майор Соколов, который заменил недавно убитого Куковенко. Машина медленно продвигается вперед.

Проходит какое-то время, мне снится тяжелый бой, стрельба, разрывы снарядов. Вдруг на меня кто-то упал, я просыпаюсь, на мне лежит кто-то убитый, очевидно из орудийного расчета, машина горит, слышны яростные очереди пулеметов. Сразу же определил — немецкие. Вокруг светло как днем, немецкие осветительные ракеты взлетают одна за другой, мертвым огнем освещая местность вокруг.

Я спросонья не могу сразу понять, в чем дело. В кузове, кроме меня и убитого солдата, никого нет. Сбросив убитого, вскакиваю на ноги. Горит двигатель машины. Стоим в селе, слева большое поле, оттуда по нашей машине бьют два пулемета. Справа от ближнего дома и тоже по нашей машине посылает очередь за очередью зенитная пушка. Вот-вот взорвутся снаряды в кузове, он уже горит.

Через задний борт падаю вниз и сразу же отползаю под орудие между колес. У колес обода стальные, можно защититься от пуль, которые свистят и впиваются в землю где-то рядом или в орудие, отскакивая рикошетом и высекая искры. Лежать под орудием долго нельзя — скоро взорвутся снаряды и бензобак автомашины. Но кругом ровное поле — ни кустика, ни кочки, и ракеты одна за другой освещают все вокруг.

Делаю рывок вперед, метров на десять, воспользовавшись тем, что очередная ракета уже упала, а новая только взлетела и еще не разогрелась. Выручает и новая плащ-накидка темного цвета. Очередная ракета падает рядом, рукой притушил ее и сразу же делаю бросок вперед, еще метров на пятнадцать. Упал в придорожную канаву, вернее, кювет, но он мелкий, и укрыться в нем невозможно. Меня изрядно тряхнуло, послышался сильный взрыв, — понял, сзади взорвались снаряды в кузове, а затем и бензобак. Машина превратилась в яркий факел, освещая все вокруг. С характерным фыркающим звуком ко мне летит снаряд, мелькнула мысль: неужели свой снаряд убьет? Зажал голову руками, чтобы защититься от взрыва. Снаряд плюхнулся буквально в метре впереди, но не разорвался, я подумал: молодец, свой. Протягиваю руку — оказывается, не снаряд, а кусок лопаты, ручка которой отсечена более чем наполовину. Взял лопату в руку, прикрыл ею голову, снаряды продолжают с визгом разлетаться от машины в разные стороны.

Замолкли вражеские пулеметы, очевидно, немцы опасаются, как бы не попасть по своим. Вскочил, пробежал еще метров двадцать, упал в кювет, ползу дальше. Дорога раздваивается, а я не знаю, куда дальше ползти: вправо или влево. Справа недалеко отдельный сарай, от которого бил один из пулеметов, там, конечно, немцы, и, очевидно, они заметили меня, так как ракеты падают в мою сторону.

Ползу по левому кювету, неподалеку слева последний дом села. Стрельба прекратилась, только с треском горит машина, там что-то время от времени взрывается, очевидно, очередные ящики со снарядами. Немцы попрятались, чтобы не попасть под шальной снаряд.

Отполз еще метров 25–30, потом встал и пошел вперед. Прошел метров сто, вижу впереди цепь окопов, бруствером в мою сторону. По внешнему виду видно, что это окопы немецкие, в них видна солома. Лег, думаю: судя по всему, это передний край немцев и, очевидно, в окопах солдаты. Окопы один от другого метров семь — десять, незамеченным не проползешь. Подполз поближе к окопам, прикидываю: если солдаты в окопах, то они, конечно, все видели и должны еще наблюдать, ведь от начала этой трагедии прошло всего несколько минут. Всматриваюсь пристально в немецкую оборону, но там никого не видно.

Первый шоковый синдром у меня уже прошел, начинаю, думать: у немцев обычно на ночь в обороне остается боевое охранение с пулеметом и запасом ракет, а остальной состав уходит на отдых в деревню. Значит, пулемет в сарае и есть боевое охранение и в окопах никого не должно быть.

Залез в немецкий окоп, надо отдышаться и собраться с мыслями, понять, что же произошло. Вспомнил, что перед выездом я смотрел карту у командира батареи. Мы должны были ехать на запад, значит, уходить надо на восток, и побыстрее. Село рядом, да и до боевого охранения не более 150 метров. Посмотрел на небо, нашел Полярную звезду, определил направление на восток и пошел.

Вскоре началось кукурузное поле. Каждая кукурузина, которую я задевал, казалось, ломалась с оглушительным треском. У меня, кроме лопаты, другого оружия нет. Дело в том, что личного оружия не хватало и большинство младших офицеров, в том числе и я, его не имели. Думаю, нетрудно понять мое состояние в данной ситуации. Правда, лопата — это уже кое-что, с ней веселее стало.

Прошел метров 300–400, справа в стороне угадывается курган и слышны разговоры, но чьи, не понять. Подхожу ближе, слышна гортанная немецкая речь. Надо уходить быстрее, пока не обнаружили.

Кончилось кукурузное поле, вскоре началось поле подсолнухов. Иду вперед, треск стоит еще сильнее, чем в кукурузе. Прошел, очевидно, с километр, поле неожиданно кончилось, и я сразу же наткнулся на солдатскую цепь. Солдаты лежали прямо на земле, головой в ту сторону, откуда я иду. Я не верю своим глазам: неужели свои? От радости чуть не плачу. Бужу первого попавшегося, но он недовольно выругался, повернулся на другой бок и снова уснул. Его русская ругань для меня была в тот момент милее любой другой речи или музыки. Я спасен, я у своих, тяжелая, жуткая опасность позади. Я готов был расцеловать каждого солдата. К сожалению, они все спали, обняв винтовки. Наверное, только русский солдат может так беззаботно и без самых элементарных условий, прямо на земле и вблизи от противника крепко спать.

Вскоре нашел командира роты, рассказал ему, что произошло, он ответил, что слышал бой в деревне и видел зарево. Я вышел на дорогу и двинулся в сторону села Лозоватка, через которое мы проезжали вечером, чтобы оттуда идти на огневые позиции, где остались остальные орудия.

Рассветает, в стороне от дороги то там, то здесь видны позиции артиллерийских батарей и «катюш», кое-где стоят замаскированные танки. Подумалось, здесь враг не пройдет. Но как оказалось, все они были без боеприпасов и без горючего. Как потом стало известно, и артиллеристам, и танкистам пришлось взрывать свою технику, чтобы она не досталась противнику, и отходить назад практически без боя.

Взошло солнце, день обещает быть солнечным, а это значит жди вражескую авиацию. Подхожу к селу Лозоватка, вдали уже видны дома. Вскоре неожиданно встречаю командира орудия, с которым мы ехали отражать танки. На него опирается раненый шофер нашей автомашины. Я думал, что больше никто не вышел из той злополучной Терноватки. И вот радостная встреча.

Они мне рассказали, что же там произошло. Оказалось, что передний край наших войск наша машина не заметила в темноте, и никто нас не остановил. Приехали в село и стали у обочины на ближней окраине. Командир дивизиона решил узнать обстановку, вылез из кабины и позвал своего ординарца, который сидел в кузове. Сразу же по машине ударила очередь из зенитной пушки. Командир батареи Львов, сидевший в машине, сразу был убит, а шофер ранен. Командир дивизиона с ординарцем побежали в огороды и скрылись. Все, кто был в кузове, начали прыгать с машины, попадая под огонь пулеметов. Кто уцелел, кто погиб, им было неизвестно, они никого уже не встречали. Я рассказал свою историю. Посидели, отдохнули и решили идти в село Лозоватка, сдать в медсанбат раненого шофера. Он был ранен в ногу.

Вскоре пришли в село, нашли медпункт и сдали шофера. С командиром орудия через мост вернулись назад на развилку дорог и пошли по направлению к нашим огневым позициям, откуда выехали накануне вечером. Прошли километра два или три. В стороне от дороги стоит стог. Решили в стогу отдохнуть. Прилегли на солому и незаметно уснули — сказалась бессонная ночь и пережитое напряжение.

Проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Нигде никого не видно, подумали, что наши войска ушли далеко вперед. Быстро собрались в сторону вчерашних огневых позиций. Голодные — со вчерашнего дня во рту не было, как говорят, ни маковой росинки. Но подкрепиться нечем. Прошли километров десять, не встретив никого. Уже стемнело, где искать в темноте свои огневые позиции? Решили заночевать здесь. И хотя мучительно хотелось есть, но возможности перекусить не было, и, зарывшись в солому, мы прижались друг к другу и вскоре уснули.

Рано утром проснулись голодные, да еще и замерзли. Конец октября, и на Украине по ночам уже холодно. Быстро двинулись вперед, согреваясь движением. Вскоре вдали увидели небольшую деревню. По нашему предположению, это та, откуда мы выезжали два дня назад. Быстро идем туда, находим на окраине наши позиции, но окопы пустые, нигде никого не видно. Идем в село. В селе тоже никого, никакого движения. Заходим в один, в другой дом — никого. Вдруг в огороде одного из домов увидели, как поднялась и тут же закрылась крышка погреба. Бежим туда. Крышка закрыта изнутри, стучим, никто не отвечает. Начали звать, слышим, как кто-то нерешительно отпирает крышку. Высунулась голова старика. Спрашиваем, что случилось, почему в селе никого не видно и куда ушли наши.

Старик, озираясь вокруг, рассказал, что еще вчера утром в село вошли немцы, куда делись наши артиллеристы, он не знает, и что боя здесь не было.

Еще утром сегодня в селе ночевали немцы. Вот так обстановка! Попросили деда, чтобы он нашел нам что-нибудь поесть, мы вторые сутки без еды.

Озираясь, он пошел в дом, мы же, укрывшись в огородном бурьяне, внимательно наблюдаем за селом. Село небольшое, всего одна улица, не больше двух десятков домов. Ничего подозрительного не видно.

Вскоре пришел дед, принес нехитрую еду, и мы хоть немного утолили голод. Расспросили его, куда пошли немцы. Он сидел с бабкой в погребе, ничего не видел, но, судя по всему, немцы ушли в сторону Лозоватки. Выходит, что наши ушли не вперед, а назад. Очевидно, мы так крепко спали в стогу соломы, что не слышали, когда по дороге прошли немцы. Хорошо еще, что мы зарылись в солому с противоположной от дороги стороны стога.

Решили идти в Лозоватку, там есть мост через реку Ингулец и там, очевидно, надо искать свою батарею. Другого моста поблизости нет. Когда мы сдавали в Лозоватке раненого шофера, то обратили внимание, что во всех дворах было много повозок, автомашин — очевидно, полковые, а может, и дивизионные тылы.

Уходим из села с мерами предосторожности, иначе можно напороться на немцев. Идем не по дороге, а по полю, придерживаясь посадок, лощин, кукурузных полей. Часа через три увидели вдали Лозоватку. Она на той стороне реки. Выходим к реке и по высокому берегу двигаемся к мосту.

Вскоре увидели мост, до него километра два, возле моста стоит танк, чей — разобрать трудно. Решили понаблюдать за мостом и за селом. Похоже, что танк немецкий, угловатый. Что в селе, разобрать трудно. Но нам Лозоватки не миновать, только там мы можем выяснить обстановку, да и через реку перебраться надо. Но через мост нам, очевидно, не пройти.

Уже вечер, быстро темнеет. Решаем переночевать здесь, а утром пораньше переправиться через реку. Поблизости на самом берегу какой-то загон для скота, он пригодится для постройки плота. Наломали кукурузных стеблей и в ложбинке неподалеку от берега приготовили себе «постель».

Когда стемнело, пошли к загону, соорудили что-то вроде плота. Погрызли с голодухи сырую кукурузу. Огонь разводить нельзя — могут заметить немцы. Улеглись спать, ночь коротаем в полусне. Холодно, приходится вставать и бегать греться.

Рано утром с трудом переправляемся через реку. Ноги, конечно, мокрые, и сапоги полны воды, но это мелочи. Прячась за прибрежные кусты, приближаемся к селу. У окраинных домов долго наблюдаем за улицей. Нигде никакого движения, словно все вымерло. Решаем зайти во двор ближнего дома, там стоит армейская повозка, валяются убитые лошади, стены посечены осколками. Неподалеку воронка, очевидно от бомбы. Вражеская авиация тут поработала.

Нам надо найти что-нибудь съестное, но пока ничего подходящего нет. Прошли еще несколько дворов — картина похожая. В одном из домов стоит машина, на которой видны пулевые и осколочные пробоины. В кузове какие-то ящики, разбиваем один из них — печенье. С голодухи набрасываемся на него. Утолили первый голод, роемся дальше, в бочке какой-то жир, похоже, сливочное масло. Закусили хорошо, я даже взял с собой, кроме печенья, пластмассовую немецкую коробку, наложил в нее масла — и в карман.

Двигаемся по огородам ближе к центру села. Вышли в переулок, и я увидел метрах в двухстах немецкий танк. На башне сидит солдат и увлеченно играет на губной гармошке. Быстро отходим назад и, прикрываясь бурьяном и кустами, идем к краю деревни в противоположную от моста сторону.

Вскоре бурьян и кусты кончились, место совершенно открытое, и до гребня, за которым можно скрыться, около километра. Что делать? Ждать темноты придется целый день. Решаем по одному двигаться наверх, к гребню. Расходимся и идем вверх, пока нас не заметили. Вскоре сзади послышалась очередь немецкого пулемета. Это по нас. Пули поднимают фонтанчики земли где-то сзади. Бежим к спасательному гребню, до него еще более 100 метров. Пулемет даст очередь то в мою сторону, то в сторону сержанта, с которым мы бежим. От танка, из которого по нас стреляет пулемет, не меньше километра, и, очевидно, это нас и спасает. Во всяком случае, благополучно добегаем до гребня, падаем от усталости и одышки.

Проползли немного в сторону, отдохнули несколько минут и надо быстрее идти вперед, скрыться где-либо в посадке или лощине. Впереди виднеется посадка, до нее с километр. Идем по направлению к селу Анновка, где мы тоже уже ночевали.

Прошли больше половины пути до посадки, как сзади послышался звук мотора, судя по всему — танкового. Вскоре сзади показался танк, виден только ствол, остальной корпус в клубе пыли. Наверное, немцы решили нас не упустить.

Бежим с сержантом, но я останавливаю его: от танка нам не скрыться, предлагаю ему отойти метров на пятьдесят от меня и, когда танк подойдет, пытаться как-то увернуться от него. Идем не спеша, оглядываемся назад, до танка совсем недалеко. Неужели конец? У сержанта автомат, у меня обломок лопаты, с которым я не расстаюсь. Когда до танка осталось совсем немного, всматриваюсь в него, почему не стреляет, видно, нас хотят взять живыми. Вижу танк Т-34, наш, но откуда он может тут быть, когда наших войск вблизи не видно, а рядом немцы. Думаю, немцы захватили наш танк.

Танк подъехал, открывается люк, из него высовывается замурзанная голова танкиста, который кричит: «Садись, пехота!» Не верим своим глазам, слезы наворачиваются от радости, свои! Нас упрашивать не надо, мигом вскочили на танк, и он помчался вперед в сторону Анновки. На наши удивленные вопросы танкист ответил, что танк был неисправен, стоял в лощине в кустах, недалеко от села. Экипажу удалось отремонтировать его, и вот теперь надо пробиваться к своим.

Пыль, грохот двигателя, неимоверная тряска, но для нас это самая радостная музыка, нам опять несказанно повезло, даже на радостях с сержантом что-то поем во все горло.

Но недолго продолжалось наше веселье. Со стороны Кривого Рога появился вражеский самолет. Снизившись до самой малой высоты, он облетает нас и, убедившись, что это советский танк, начинает нас штурмовать. Залет и очередь из пушек по танку. Мы прячемся за башню. Второй залет с другой стороны, и мы опять кидаемся по другую сторону башни. Это напоминает игру кошки-мышки. Но нам не до игр. Танк практически беззащитен от огня самолета, а мы тем более.

Снаряды, попадая по броне, высекают снопы искр и осколков. Танк продолжает движение вперед, а мы мечемся с одной стороны башни на другую, увертываясь от снарядов и пуль. Как нам это удавалось, да еще на полном ходу танка, до сих пор не могу понять.

Кажется, целую вечность продолжается эта «игра». Танк остановился, очевидно, попадание в двигатель вывело его из строя, но и самолет, израсходовав боезапас, улетел. В изнеможении падаем на землю. Острая боль пронзает правую ногу. Что-то липкое потекло в сапог по ноге. Неужели ранен? — пронеслась в голове тревожная мысль. В такой обстановке, в тылу у немцев, это дело плохое.

Танкисты лихорадочно копаются в двигателе, ищут повреждение, самолет, конечно, их так не оставит, пополнит боеприпасы и через полчаса будет здесь добивать. Танк стоит в чистом поле, и обнаружить его не составляет труда.

Сержант возится возле моей ноги, каждое прикосновение вызывает сильную боль. Подошел танкист, вдвоем они разрезают мне штанину и часть сапога, голенище, что-то там рассматривают, удивляются, потом показывают мне. На ладони у сержанта какая-то светло-желтая маслянистая жидкость, никак не похожая на кровь, да и раны нет. Полез в карман брюк, а там раздавленная пластмассовая коробка с остатками масла, которую я положил в Лозоватке и забыл про нее.

Пока разбирались с этим, боль почти прекратилась, встаю на ноги, все нормально. И смех и грех. Очевидно, ногу отлежал или прищемил, когда сидели на танке. От тепла масло в коробке растопилось, а банку раздавил, пока крутились на танке, увертываясь от снарядов и пуль. Стоим хохочем. Но штанина распорота, да и сапог разрезан. Надо срочно зашивать, чем я и занялся без промедления.

Вскоре появился злополучный самолет и начал заходить на штурмовку. Хорошо видим, как вражеский летчик показывает нам пальцем руки вниз. Понимаем, что это его обещание отправить нас на тот свет. Мой спутник показывает ему дулю, а танкисты грозят кулаком. Это все на что мы способны в данной ситуации.

Пока самолет разворачивался, мы с сержантом отбежали в одну сторону, танкисты в другую. Самолет начал штурмовать танк, а мы — побыстрее уходить от него подальше.

Спускаемся в лощину и теряем танк из виду. В небольшом кустарнике укрылись и решили немного отдохнуть. Вскоре двинулись вперед. Во второй половине дня подошли к Анновке. Лежим на поле, всматриваемся в село. Кто там — свои или немцы? Пока не видим ни тех ни других. На дальней окраине есть какое-то движение, но уже начало темнеть и различить трудно. Решаем не рисковать, переночевать, а утром разобраться в обстановке.

На поле поблизости нет ни соломы, ни кукурузы. В чистом поле ночевать — перспектива не из приятных, холодно. На окраине села стоит какой-то ветхий сарайчик. Думаем, вряд ли немцы его займут, рядом теплые дома.

Когда стемнело, осторожно пробираемся к сарайчику. Тихо, никого не видно и не слышно. Забираемся внутрь, там полно снопов кукурузы, что нам и надо. Разгребаем, залазим внутрь их и маскируемся, чтобы нас не было видно.

Немного полежали, все спокойно и тихо, только слышен какой-то глухой, еле уловимый звук. Подумалось, это у меня в голове, после недавней контузии. Шепчу об этом сержанту, он говорит, что тоже слышит какой-то гул, но вроде снизу. Полежали еще, прислушиваемся, действительно, гул идет откуда-то снизу.

Мой спутник вылазит из нашего укрытия, отбрасывает несколько снопов, под ними крышка погреба. Открыл ее, спустился вниз и шепчет мне, что там стоят ульи с пчелами, очевидно, хозяин поставил их там на зиму. Из погреба послышался стук, что-то упало, и затем выскочил сержант. В темноте он опрокинул улей, и пчелы из него высыпались. Быстро закрываем погреб, зарываемся в кукурузу. Медом полакомиться не удалось. Пожевали остатки печенья, которое в карманах превратилось в мелкие крошки. Вскоре уснули.

Проснулись на рассвете — замерзли. Решили в деревню не заходить. Фронт мы не проходили, значит, он где-то дальше, тем более что осветительные ракеты падали где-то впереди, но недалеко. По лощине обходим село. Часа через два увидели слева возвышенность и наверху промышленные строения.

Погода была пасмурная, накрапывал мелкий, холодный дождь, но по смутным очертаниям я понял, что это, очевидно, Рудник Шварца, который мы проезжали дня три назад, когда направлялись к Кривому Рогу. Прошли вдоль посадки еще с километр, видим, по дороге на небольшой скорости едет машина с орудием на прицепе. По всем признакам это не немцы. Машина остановилась, вылез офицер. Он заметил нас, машет.

Подходим, действительно наши, но они из какой-то истребительно-противотанковой бригады, ищут огневые позиции своей батареи. Мы ему объяснили, что впереди только противник, своих войск мы не встречали. Он в свою очередь сказал, что неподалеку стоят патрули заградотрядов, ловят всех, кто попадается без подразделений, вроде нас. Нам это совсем ни к чему, можно запросто попасть под трибунал, а там разговор короткий, в лучшем случае штрафной батальон, а то и расстрел.

Идем вдоль фронта, вскоре вошли в село и по цвету канта на погоне (голубой) у офицеров находим свою дивизию, а потом и свой полк. Наш дивизион стоит в овраге, как я потом узнал, в нем уцелела всего одна пушка из двенадцати.

Нас увидел начальник штаба дивизиона капитан Дергачев. Он в типичной для себя манере начал ругаться: «Откуда вас черт взял, я только что закончил составлять новые списки личного состава. На вас уже отправлены похоронки, а теперь надо опять исправлять список». Я знаю, что это добрейшей души человек, но свою доброту он скрывает постоянным, незлобивым ворчаньем. Я ему говорю, что готов сидеть у него в землянке и каждый день по нескольку раз переписывать списки, лишь бы только не повторилось то, что мы пережили за эти дни. Он улыбнулся, поздравил нас с «возвращением с того света» и сказал, что ему обо всем рассказал командир дивизиона, майор Соколов, который и завел нас в злополучную Терноватку. Оказалось, что он и его ординарец вышли оттуда живыми.

Как потом мне стало известно, в живых осталось еще несколько человек, в том числе мой разведчик Андрей Михайлович Мясников из города Миасса, с которым мы много раз встречались после войны и переписывались.

Наш полк потерял почти все орудия, остались одна пушка и одна гаубица. Чтобы создать видимость, что у нас артиллерия есть, орудия по ночам перетаскивали с места на место. Производили с одной позиции несколько выстрелов и потом на руках в буквальном смысле слова переносили орудия на другое место, чтобы произвести несколько выстрелов там. На руках приходилось перетаскивать потому, что шли почти ежедневные дожди, грунт раскис и машиной перевозить артиллерию стало невозможно.

Вскоре меня вызвал командир полка и приказал вступить в командование минометной батареей 120-мм минометов. Дело в том, что наши полковые вооруженцы насобирали то, что уцелело от минометных батарей на прежнем рубеже обороны на Днепре, и ввели в строй четыре отремонтированных миномета.

Мин было в достатке, и вот мне предстояло командовать этой батареей. Собственно говоря, батарея была также 4-я, но вместо пушек — минометы. Расчеты никогда не обслуживали минометы, так же как и я никогда не стрелял из них.

Из пушек можно стрелять без таблиц стрельбы. Каждый артиллерист знает, что одно деление прицела равно 50 метрам. Нетрудно определить прицел до цели, зная расстояние. У минометов же по-другому — там каждый раз установку прицела надо определять по специальным таблицам. У орудий чем выше ствол, тем дальше полетит снаряд. У минометов эта зависимость верна только до определенного угла, потом же чем выше ствол миномета, тем меньше дальность. Думаю, понятно, в чем трудность для артиллериста командовать, вернее, управлять огнем из минометов. Эту трудность удалось разрешить быстро. Неподалеку стояла минометная полковая батарея какого-то десантного полка из нашей дивизии. Переписал таблицу, готовлюсь к стрельбе.

Мой наблюдательный пункт на высоте, там стоит наш подбитый танк. Разведчики вырыли под ним окоп, а вернее, нору метра два глубиной. Внизу нору расширили, притащили соломы, там же и ночевали. Сверху танк, дождь нас не мочит, да и укрытие надежное. К тому же и обзор отсюда хороший. Впереди село Недай Вода, до него меньше километра и отсюда оно хорошо просматривается.

Хотя противник на нашем направлении бросил в бой большое количество танков, пехоты, авиации, решить свои задачи — ликвидировать прорыв наших войск, сбросить их в Днепр и восстановить оборону по нему — он не смог. Противнику удалось продвинуться на 20–25 километров, но дальнейшее его наступление было остановлено упорным сопротивлением наших войск. И вот теперь наша дивизия обороняется на рубеже села Недай Вода.

С моего НП хорошо просматривается окраина села и ближняя улица. Готовлю данные для стрельбы, подаю команду на огневую позицию по телефону: угломер, прицел, установку взрывателя и т. д. Даю команду: «Огонь!» С огневой позиции передают: «Выстрел». Жду разрыва, знаю, что миномет не орудие, мина летит значительно дольше. Однако разрыва нет. А вот вблизи моего НП рвется вражеская мина. Подумалось: неужели противник засек мой НП? Но нас так просто не возьмешь, сверху над нами танк.

Снова подаю команду «Огонь». Жду, разрыва нет, а возле моего НП опять разрыв. Приказываю старшему офицеру батареи проверить установки и наводку миномета. Вскоре следует доклад, что угломер, прицел, уровень и наводка правильны.

Подаю команду: «Дать залп батареей». Четыре мины сразу мы должны, конечно, увидеть, взрывы их довольно мощные. Команда: «Огонь!», всматриваемся с разведчиками в окраину села, где должны быть разрывы, но близкие разрывы возле нашего танка, под которым мы сидим, не оставили сомнения — я стреляю сам по себе!

Пытаюсь понять, в чем дело, но ответа не нахожу. Решил идти на огневую позицию (ОП) и убедиться самому, что там все в порядке. ОП позади метров восемьсот в глубоком овраге. На ОП оказалось все в порядке. Пришлось приглашать старшего офицера соседней минометной батареи. Он быстро нашел причину. Шел мелкий дождь, а ящики с минами открыты — так всегда делают артиллеристы во время стрельбы. Но на минах заряд пороха находится в тряпочных пучках и надевается непосредственно на мину. Естественно, пучки под дождем отсырели, мина вылетает из ствола только на вышибном заряде, который находится в хвосте мины, а основной заряд не воспламеняется. Дальше стрельба проходила нормально.

Недели две мы сидели на этом НП под танком. Наверное, уместно рассказать о нашем «быте». Весь день мы на НП, ведем наблюдение и, если что-то разведали, открываем огонь по целям. Других развлечений нет. Здесь же и спим поочередно, спускаясь «этажом» ниже, в кубло с соломой. Еду приносит кто-либо из разведчиков по очереди, до рассвета, пока темно, и после захода солнца. В светлое время перемещаться можно только ползком, и то при крайней необходимости — можно попасть под огонь снайперов. Умыться практически нечем, небольшой запас воды во фляжках только для питья. Никаких полотенец или чего-либо подобного нет, и за всю войну я не вспомню, чтобы они были. Если и удавалось умыться, то утирались обычно полой шинели. Вот и весь наш быт. Не помню, чтобы когда-либо была баня. Да и какая тут баня, если мы все время в бою, а если и выводят из боя, то только для того, чтобы побыстрее перебросить на другой участок фронта.

Наступила зима, выпал снег, стоят довольно ощутимые морозы. Мы на другом участке фронта, недалеко от прежнего. Батарея получила новые штатные орудия, а минометы сдали. Теперь наш дивизион поддерживает 13-й гвардейский воздушно-десантный полк.

Я с разведчиками направлен на боковой НП, здесь стык с другой дивизией. Небольшой хуторок возле речки, небольшая водяная мельница в кустах.

Мы обосновались в разрушенном доме, от которого фактически остался только подвал. Занимаемся обычной работой: ведем наблюдение за противником. Выпал снег, кругом все бело. Нас не кормят уже несколько дней. До кухни не меньше трех километров, да и там варят одну кукурузу и утром, и в обед, и вечером, слегка заправляя ее каким-то вонючим жиром, сильно отдающим бензином.

Свободный от наблюдения разведчик ползает по кукурузному полю в поисках початков, которые мы затем шелушим и на куске железа поджариваем, пока кукуруза не потрескается. Вот и вся еда.

Как-то разведчик начал углублять погреб, в котором мы обитаем. Одна стена у него разрушена, и можно вести наблюдение, не вылезая из подвала. Когда он немного отбросил землю, начала попадаться картошка, правда, она была очень мелкой, чуть больше кукурузного зерна, но все же картошка! Усиленно роемся все в земле, наскребли почти целый котелок! Лакомство. Сварили на костре, и показалось, что ничего вкуснее на свете нет.

Свободные от дежурства разведчики все время тратили, чтобы добыть что-нибудь съестное. Однажды командир отделения разведки принес котелок муки. Заскочил возбужденный в наш подвал и с ходу говорит мне: «Лейтенант, снимай нижнюю рубашку, я уже свои кальсоны снял и променял на муку, старик на мельнице пообещал наскрести по углам еще с котелок». Пришлось снимать и менять — голод не тетка. Зато два дня мы «пировали»: на куске железа пекли оладьи, правда, жира никакого у нас не было.

Я рассказываю об этом только для того, чтобы знали наши потомки, в каких условиях нам приходилось добывать победу.

Через несколько дней мы с моими разведчиками вернулись на основной НП батареи.

20 декабря 1943 года меня и еще несколько человек из нашего дивизиона вызвали в политотдел дивизии, который размещался в колхозной конюшне, километрах в 10–12 от передовой. Там мне вручили партийный билет. Так я стал членом ВКП (б). Никаких других процедур с принятием в партию я не помню.

Новый, 1944 год мы встречали на тех же позициях, в степи под Кривым Рогом. Оборона здесь стабилизировалась. Немцы выдохлись и о дальнейшем наступлении не помышляли, у нас тоже сил для наступления было недостаточно. Наши войска зарылись в землю и держали прочную оборону.

Днепропетровщина, особенно район Кривого Рога, — памятные для нас места. Почти четыре месяца мы вели здесь тяжелые бои. В послевоенное время мы неоднократно приезжали сюда на встречи ветеранов. Все эти встречи проходили исключительно тепло и волнующе. В тех селах, через которые мы проезжали, выходило буквально все население от мала до велика. Всюду возникали стихийные митинги, происходило возложение цветов на могилы наших однополчан, слезы, воспоминания о боях. В каждом селе нас старались накормить, угостить всем, чем богата украинская земля.

Как-то проезжали памятную мне Анновку. Остановка нашей колонны ветеранов здесь не планировалась, это село относилось к Кировоградской области, а встречу организовали власти Днепропетровской области. Но население села Анновка, узнав как-то, что мы будем здесь проезжать, вышло на дорогу, остановило нашу колонну и со слезами на глазах упросило нас провести встречу и у них в селе. Мы, конечно, не могли отказать им в этом. Часа на три задержалась наша встреча, а в Лозоватке, куда мы ехали, все население ждало терпеливо нас на свою встречу.

Зима 1944 года полностью вступила в свои права. Стоит морозная и довольно снежная погода, и хотя морозы сравнительно небольшие, 10–15 градусов, но в окопах холодно. У нас небольшой блиндаж. Вырыли яму, с одной стороны прокопали поглубже, чтобы можно было стоять. Получились земляные нары и проход вдоль них. Соорудили из жести подобие печки, перекрыли чем только было возможно: ветки из ближайшей посадки, стебли подсолнухов и кукурузы, солома — все пошло в ход. Сверху немного земли, вот и вся хитрость. Блиндаж неказистый, но все же теплее, чем в окопе.

Здесь, в обороне, мы простояли до средины января 1944 года. Наши войска проводили перегруппировку сил. Криворожско-Никопольская наступательная операция осенью 1943 года не была доведена до конца: 4-й Украинский фронт не смог преодолеть сопротивление противника и выйти к Днепру в районе восточнее Никополя, а 2-й Украинский фронт увяз в боях за Кривой Рог. В свою очередь, 1-й Украинский фронт под командованием генерала Ватутина после успешного овладения Киевом продвинулся далеко на запад в сторону Житомира. Между 1-м и 2-м Украинскими фронтами на участке от Кременчуга до Канева противник удерживал рубеж обороны по Днепру. Образовался своего рода мешок, в котором находилось довольно много немецких войск. Верховное командование наших войск приняло решение провести наступательную операцию смежными флангами двух фронтов, с тем чтобы окружить и уничтожить вражескую группировку.

Нашу 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию вывели из состава 37-й армии, застрявшей под Кривым Рогом, и перебросили в район города Кировоград, где она вошла в состав 53-й армии и участвовала в наступательной операции, получившей в дальнейшем название Корсунь-Шевченковская битва, по названию небольшого украинского города, оказавшегося в центре сражения.

Глава 7. Участие в Корсунь-Шевченковской операции

Воздушно-десантные дивизии считались наиболее боеспособными; и их, как правило, включали в состав наступательных группировок войск, хотя, конечно, от прежнего состава десантников, действительно лучше подготовленных, чем стрелковые войска, мало что оставалось, особенно в полках, кроме, пожалуй, нашего, артиллерийского.

Своим ходом двигаемся в сторону Кировограда. Наша батарея, как и другие пушечные батареи полка, переведены на конную тягу. Конечно, с лошадьми канители много: их надо регулярно кормить, поить, ковать, лечить, чистить и т. д. Но с другой стороны, на поле боя они более маневренны, чем машины. Попробуйте вывезти орудие на машине на прямую наводку, когда до противника несколько сот метров. Противник, безусловно, обнаружит вас и расстреляет, пока вы изготовитесь к стрельбе. Кроме того, в условиях Украины, где дорог с твердым покрытием очень мало, бездорожье было обычным делом.

В таких условиях передвигаться по полю, вслед за пехотой, зачастую было просто невозможно, если в качестве тяги использовались автомашины, даже такие, как американские «Студебекеры», которые были у нас до этого. Вот и решили: пушечные батареи перевести на конную тягу, а гаубичные, где орудие значительно тяжелее пушечного, оставили на механической (автомобильной) тяге. 

Числа 15 января 1944 года мы прибыли в назначенный район и заняли боевой порядок. Стоит оттепель, днем иногда идет дождь, густой туман висит уже несколько дней. С нашего наблюдательного пункта в пяти метрах ничего не видно, вести разведку противника практически невозможно. Мы действуем в районе села Красносилки, но его в тумане не видно. Начало наступления назначено на 25 января. Утром 25-го туман стал еще гуще. Как вести стрельбу по целям в такой обстановке?

Артподготовка велась вслепую, по площадям, без предварительной пристрелки или хотя бы корректировки стрельбы. Поэтому артподготовка была сокращена почти наполовину и велась не более 30 минут. В такой обстановке рассчитывать на надежное подавление обороны противника было наивно. Командование решило в этих условиях начать атаку позиций противника штрафными батальонами. Эти батальоны комплектовались осужденными военными трибуналами за воинские преступления. Приговоры заменялись им штрафным батальоном. Если осужденный проявил себя в бою отважными действиями и представлялся к награде, то вместо награды ему снижали меру наказания или отменяли ее вовсе. Штрафник считался искупившим вину также, если на поле боя он был ранен. В составе этих батальонов были и разжалованные офицеры, которые действовали как рядовые стрелки.

Штрафники ушли вперед и скрылись в тумане. Впереди слышны пулеметно-автоматные и винтовочные выстрелы, приглушенные туманом. Вслед за штрафниками идем и мы, нам надо поддерживать их атаку огнем, а куда стрелять артиллерии, если мы не видим цели, так и по своим можно попасть.

Немцы, очевидно, не ожидали атаки, к тому же туман не позволял видеть атакующих, так же как и атакующим не видно объекта атаки. Видимо, в этом случае решающую роль сыграл эффект внезапности и туман, во всяком случае, оборона противника, вернее, ее передний край был прорван. Атака носила характер игры в кошки-мышки. Здесь успех зависел от того, кто кого быстрее увидит и откроет огонь.

Со своими разведчиками и связистами следую за пехотой. Противник яростно сопротивляется, бежим по чистому полю, занесенному неглубоким слоем снега. С левого фланга немецкий пулемет прижимает нас к земле. Туман уже начал рассеиваться, и видимость увеличилась до 200–300 метров. Лежим на мокрой земле, перемешанной со снегом, — удовольствие не из приятных. Даю команду: короткими перебежками быстрее выйти из зоны обстрела.

Впереди в жидком тумане видны окраинные дома деревни. Наши десантники уже ведут за них бой. Бросок на 25–30 метров и с разбега падаю на землю, в неглубокую танковую колею, очевидно немецкую, так как наших танков мы не видели. За это время противник не успел произвести прицельную очередь. Но все же неприятно ощущать себя на мушке, пули щелкают то ближе, то дальше, обдавая грязью со снегом.

Вскоре мы уже у ближайшего дома в огороде за забором. Здесь же лежит цепь нашей пехоты, которая ведет бой за село. Туман снова начал сгущаться, и вскоре все словно потонуло в молоке, в двух шагах ничего не видно. Пехота продвигается от дома к дому. То в одном, то в другом месте возникает яростная перестрелка, очевидно, наши солдаты, как говорят, нос к носу сталкиваются с немцами. Стараемся не отставать от пехоты. Трудность в том, что мы одновременно тянем за собой полевой кабель для связи с огневой позицией батареи. Туман сильно затрудняет действия нашей пехоты, а мы вообще не можем вести прицельный огонь орудиями.

В тумане было немало трагических случаев: один из командиров батарей нашего полка на машине вместе со взводом управления приехали в тумане прямо на огневую позицию вражеской батареи. Противник успел закидать машину гранатами, и почти все погибли, не успев открыть огонь.

Двигаемся вместе с пехотой по азимуту, временами случаются стычки с отходящим противником. Во второй половине дня туман немного рассеялся. Подходим к селу Оситняжка. Это довольно крупный населенный пункт, раскинувшийся в лощине, где протекает небольшая речка. В центре села на возвышенном месте стоит высокая церковь. Село уже бомбила наша авиация, а теперь и противник наносит бомбовый удар.

Приближаясь к селу, спускаемся по довольно крутому склону. Здесь уже прошли танки 5-й танковой армии, которая недавно была введена в бой и ушла вперед с задачей быстрейшего окружения группировки немцев. Проходим мимо танка, перевернутого кверху гусеницами, из люка висит погибший танкист. Это английский танк «Валентайн» из состава 5-й танковой армии. Очевидно, механик-водитель при спуске не справился с управлением и танк перевернулся.

Не прошли и 200 метров, как в небе появились немецкие самолеты, которые разворачиваются и заходят на бомбежку, похоже, по тому месту, где мы находимся. Впереди неподалеку небольшой овраг, что есть мочи бежим к нему, чтобы укрыться от вражеских самолетов. Тут уже довольно много наших солдат и офицеров. Вражеским летчикам, конечно, все хорошо видно, и они целятся по этому оврагу.

Успеваю упасть на землю, когда первая бомба рвется метрах в 20–25. Меня приподняло ударной волной вверх и изрядно тряхнуло. Вжимаюсь в землю, смешанную со снегом. Поблизости рвутся другие бомбы, свистят осколки, обдает горячим, тугим воздухом взрывов, землей со снегом, кто-то раненый кричит, все смешалось в дикой пляске смерти. Этот кромешный ад продолжается, очевидно, минут десять — пятнадцать, а кажется — вечность.

Наконец вражеские самолеты, сбросив бомбы, израсходовав снаряды и патроны, улетают. Кругом стоны, раненые, убитые, разорванные на части тела людей, трупы убитых лошадей — сплошное кровавое месиво.

Я и мои солдаты отделались удачно, никто не убит и не ранен. Мой полушубок на спине изодран в клочья, но тело не задето, пронесло и на этот раз. Бежим от этого страшного места в село. На одной из его окраин надо выбирать огневую позицию для стрельбы батареи прямой наводкой. Наша пехота здесь же на окраине села окапывается. Получили сообщение, что противник контратакует танками во фланг нашей дивизии и другим частям, наступающим на этом направлении.

Вскоре прибыли орудия батареи, которые с ходу начали разворачиваться для стрельбы по танкам противника. Их еще не видно в жидком тумане, но уже хорошо слышен мощный гул танковых моторов и дрожит земля. Окапываться некогда, успеть бы укрепить орудийные сошники. С крыши ближнего дома, где я с разведчиками занял наблюдательный пункт, видно довольно большое поле, по которому движутся вражеские танки. До них около километра, и наши артиллеристы их еще не видят, мешает гребень, до которого метров триста. Менять позицию некогда, придется вести огонь из орудий буквально в упор. Танков много, в тумане и дымке трудно сосчитать, атакуют они точно в направлении нашей батареи. А у нас всего два орудия.

Где-то слева открыла огонь соседняя батарея, значит, мы не одни. Все же веселее, когда в такой ситуации есть кто-то рядом и может помочь в борьбе с противником.

Вражеские танки начали стрельбу. Снаряды-болванки с воем проносятся над нашей головой и плюхаются по другую сторону лощины, за селом. Оборачиваюсь туда и вижу, как там разворачивается артиллерийский дивизион 152-мм тяжелых гаубиц на тракторах. Противник заметил это и ведет в том направлении огонь. Эти орудия используются для стрельбы с закрытых позиций, тем более что в этом дивизионе на вооружении старые системы 1902/10 года, тяжелые и неповоротливые. Зато снаряд весит более 30 килограммов и если попадает в танк, то может и башню с него сорвать.

Танки вошли в зону стрельбы нашей батареи. Орудия открыли огонь, для противника это было неожиданностью — наши орудия приземистые, к тому же заняли позицию на краю огорода, за плетнем, и враг их не обнаружил до открытия огня.

Завязалась ожесточенная дуэль. Передние танки остановились, то ли подбитые, то ли для того, чтобы точнее произвести выстрелы по батарее. У нас есть и бронебойные и подкалиберные снаряды, пробивающие вражескую броню. Возле орудий бегает командир огневого взвода лейтенант Погуляев — бывший авиатор, по ранению попавший к нам в артиллерию. Он, очевидно, показывает командирам орудий или наводчикам, по какому танку кому стрелять. Грохот боя стоит такой, что никакую команду голосом разобрать невозможно.

До танков метров двести пятьдесят, а сзади подходят все новые и новые, маневрируют, обходя подбитые. Между танками движется легковая машина-вездеход, очевидно, начальство едет позади танков, но при маневре она иногда остается неприкрытой. Что есть мочи кричу об этом Погуляеву. Наконец он заметил мою жестикуляцию и вскоре увидел эту машину. Несколько выстрелов, и машина задымила, перевернувшись вверх колесами.

Дивизион 152-мм гаубиц, воспользовавшись тем, что вражеские танки были отвлечены огнем нашей батареи, успел развернуться и вскоре открыл огонь по вражеским танкам. Мощные взрывы сотрясали землю во вражеском боевом порядке. Погуляев, большой любитель трофеев, с кем-то из солдат от одной кочки на поле к другой, а где и ползком, пробирается к подбитой машине.

Вскоре прямым попаданием вражеского снаряда было разбито одно наше орудие, а затем и у другого взрывом оторвало одно колесо и часть щита. Есть убитые и раненые. Наша санинструктор Маша, где перебежками, где ползком от орудия к орудию, оказывает раненым первую помощь, оттаскивает их к ближайшему дому. Все-таки несколько вражеских танков стоят против огневой позиции неподвижно, из некоторых идет дым, значит, снаряды нашей батареи их достали. Судя по всему, танковая атака противника захлебнулась. Вражеские танки, уцелевшие в этой дуэли, начали пятиться назад и вскоре скрылись в дыму боя.

Снова продолжаем наступление. Наши полки пошли вперед, держа направление на село Тишково. Справа от нас введен в бой 5-й гвардейский казачий кавалерийский корпус генерала Селиванова. Вечером, когда стемнело, подошли к селу, несколько домов которого горят, освещая местность вокруг. Наша пехота залегла на окраине, тут же и мы коротаем холодную ночь. Утром снова вперед. Сильный туман затрудняет наступление, можно нарваться на противника, и тут уже поможет только рукопашная, впрочем, немцы рукопашной не выдерживают.

Батальон, с которым мы наступаем, подошел к небольшому озеру. Остановились, командир батальона пытается связаться с командиром полка, уточнить задачу. Солдаты заняты своим делом: кто перекусывает, кто переобувается, набивают патронами диски автоматов. Вскоре слева послышался звук танковых двигателей. Чьи танки, в тумане не видно, еле различимые силуэты их двигаются в том же направлении, что и мы, метрах в 150–200 от нас. Командир батальона считает, что танки наши, и подает команду: закончить завтрак и приготовиться к атаке. Впереди лежат села Златополь и Новомиргород. Командир батальона шутит: сейчас ударим, возьмем села и будем Златопольско-Новомиргородскими.

Идем вперед, вслед за танками, которые скрылись впереди в тумане. Вскоре встречаем бегущих солдат батальона, которые двигались впереди в качестве боевого дозора. Они докладывают командиру батальона, что там немецкие танки, очевидно, их мы и приняли за свои. Вскоре послышались пулеметные очереди и выстрелы танковых пушек.

Командир батальона принимает решение отойти назад к селу и на его окраине занять оборону. Из противотанковых средств в батальоне имеется только несколько штук противотанковых гранат, но это на самый крайний случай. Мы тоже ничем помочь не сможем — обе пушки разбиты, а новых пока еще нет. В батальоне осталось не более ста человек, это практически рота, и командир батальона не хочет рисковать.

Отошли на окраину села, пехота окапывается. Я зашел в ближайший дом; хозяев нет, очевидно, прячутся где-то в погребе, но в доме тепло, печка натоплена. Наши шинели промокли, обувь тоже, мы продрогли, и возможность обсушиться весьма кстати. Дал задание, чтобы поочередно держали связь с командиром батальона, который расположился в одном из домов неподалеку. Снял ботинки с обмотками, которые промокли насквозь. Дело в том, что обуви и обмундирования не хватало, и даже нам, взводным, выдали ботинки и обмотки, как и солдатам. Печка теплая. Я положил свои промокшие портянки и обмотки сушиться, залез на печку и вскоре уснул крепким сном, даже не заметил, как это произошло, — усталость и бессонные ночи дали знать.

Проснулся от толчка, но в избе никого. Выглянул в окно, во двор соседнего дома, вижу, крадутся, пригнувшись, немецкие автоматчики. Хватаю свои портянки, обмотки, надеваю на босу ногу ботинки и быстро во двор, благо он в противоположной стороне от соседнего двора. Пригибаясь, бегу в огород, там, в конце его, кусты и небольшая речка. В селе слышны автоматные очереди из немецких автоматов и отдельные выстрелы из наших винтовок. Что случилось, конечно, не знаю, ведь наша пехота окопалась на окраине села, до которой от того дома, где я был, не меньше 300 метров.

Бегу вдоль речки по кустам в сторону противоположной окраины села. Там местность круто поднимается в гору, виден глубокий овраг. Кое-где во дворах видны повозки, лошади флегматично жуют сено. Повозки полковые, но солдат нет, видимо убежали. На фронте довольно часто случались странные ситуации. Если наступление развивалось успешно, тыловые подразделения стремились во что бы то ни стало вперед, зачастую мешая передовым частям выполнять свою задачу. Они забивали повозками дороги, особенно в населенных пунктах. Но если обстановка осложнялась, как сейчас, то тыловики первыми спешили назад, зачастую провоцируя панику.

Окраина села. Дальше метров двести тянется открытое поле, за которым начинается овраг. Надел как следует ботинки и обмотки. Осмотрелся: не видно ни своих, ни немцев. Где-то в селе гудят танковые двигатели, иногда слышны выстрелы из автоматов и винтовок, довольно густая дымка скрывает село. Вечереет. Судя по времени, я проспал на печке часа четыре. Первый раз за два года войны спал на теплой печке.

Спускаюсь в овраг, там ни души. В чем дело и где наши? Иду дальше, вскоре овраг делает крутой изгиб. Только повернул, как внезапно увидел множество наших солдат и офицеров. Здесь собралось человек триста из разных частей. В середине виден полковник с маузером в руке. Все остальные лежат цепью, вдоль краев оврага, который здесь кончается и переходит в глубокую лощину.

Полковник смотрит на меня и дает знак, чтобы я подошел к нему. Подхожу, он задает вопрос, откуда я иду и какая обстановка в селе. Я доложил ему, что видел и слышал. Он сказал, что мне повезло, — еще часа два назад внезапной атакой село заняли немецкие танки. Спросил, есть ли у меня оружие, я ответил, что мне его не выдавали. Выругавшись, он приказал лечь в общую цепь и постараться добыть оружие. Лежа в цепи, узнаю от соседа, что наверху оврага метрах в двухстах немецкие танки. Очевидно, немцы догадываются, что в овраге есть люди, но пехоты у них нет, и танкисты не рискуют сюда идти.

Вскоре темнеет. Полковник и еще несколько старших офицеров разбивают всех на группы человек по десять, указывают направление на село Писаревка, до которого километра три. Группы поочередно, соблюдая маскировку и осторожность, уходят в сторону села между немецкими танками. Вскоре доходит очередь и до нашей группы. Тихо, пригибаясь к земле, движемся вперед. Справа и слева в густой вечерней дымке видны силуэты немецких танков, до них не более 200 метров.

Наша группа уходит все дальше и дальше. Неожиданно позади вспыхивает осветительная ракета, и раздаются пулеметные очереди из танков. Очевидно, противник заметил какую-то группу. Старший нашей группы подает команду, и мы бежим по вспаханному полю в сторону села. Вскоре показалась его окраина. Здесь уже окопалась наша пехота, где-то должны быть батареи и нашего дивизиона, — с этой окраины мы уходили вперед. Все закончилось благополучно и на этот раз. Вскоре я нашел штаб нашего дивизиона, а затем и свою батарею. Орудий у нас нет, все собрались в двух-трех домах, отдыхают. Коротко изложил комбату свою одиссею и лег отдыхать после такой передряги.

Корсунь-Шевченковское сражение вступило в главную фазу. Группировка войск противника была окружена. Теперь стояла задача разгромить ее, не допустить прорыва немцев из котла. Наша 53-я армия действует на левом фланге этого сражения, образуя внешний фронт и сдерживая противника, рвущегося к окруженным войскам с целью деблокировки их. Враг подтянул к этому участку крупные силы, в том числе три танковые дивизии, насчитывающие в общей сложности более 300 танков, а также несколько пехотных дивизий. 27 января эта группировка начала наступление. Эпизод, о котором я рассказал, и произошел в этот день на острие неприятельской атаки. Тем временем наш 4-й гвардейский воздушно-десантный артиллерийский полк пятью пушками (76-мм) и четырьмя гаубицами (122-мм) оборонял противотанковый район юго-западнее села Писаревка. За день полк отбил две танковые атаки противника, подбил два «тигра», два средних танка и два бронетранспортера. В этом бою пал смертью храбрых командир дивизиона гвардии майор Долгов.

Весь следующий день в районе села Писаревка шел ожесточенный бой с вражескими танками, которые вплотную подошли к селу, но прорвать нашу оборону не смогли. Ночью танки, уцелевшие в этом бою, отошли назад и, видимо, были переброшены на другое направление в надежде там прорвать нашу оборону.

28 января вокруг группировки противника замкнулось кольцо окружения. В районе города Звенигородка встретились танкисты 20-го танкового корпуса 5-й танковой армии 2-го Украинского фронта и танкисты танковой бригады 1-го Украинского фронта.

После войны мне довелось восемь лет служить в 20-й танковой дивизии, бывшем 20-м танковом корпусе, которая в тот период дислоцировалась в Польше. Эта дивизия, как наследница боевой славы 20-го танкового корпуса, носила наименование «Звенигородская», как и наша 1-я гвардейская воздушно-десантная дивизия.

Идут ожесточенные бои по всему фронту. Наша 53-я армия ведет наступление, стараясь отодвинуть внешний фронт от окруженных вражеских войск. Противник упорно сопротивляется, часто переходит в яростные танковые контратаки, стремясь во что бы то ни стало прорваться к окруженным войскам и разомкнуть кольцо окружения.

В целом за период с 23 января по 3 февраля 1944 года нашей дивизией противнику нанесены следующие потери: убито и ранено более 1000 гитлеровцев, подбито и сожжено 22 танка, из них 12 «тигров». Наши потери: убито и ранено 1100 десантников, выведена из строя большая часть пушечной артиллерии дивизии и полков.

Отразив яростные танковые удары неприятеля, наша дивизия совместно с другими соединениями армии продолжает наступление в направлении города Шпола с задачей как можно дальше отодвинуть линию фронта от окруженной в районе города Корсунь-Шевченковский вражеской группировки войск.

Наша батарея получила две 76-мм пушки ЗИС-3, такие же, как и раньше, заняла огневую позицию вблизи нашего переднего края и приготовилась к отражению танковых атак противника. Пехоты было мало, жиденькая цепь ее располагалась недалеко от нашей позиции.

Погода стояла скверная: сильный холодный ветер, мокрый снег с дождем, грязь, перемешанная со снегом, пудовыми гирями налипала на ноги. Согреться негде, кругом голая степь. До ближайшего села не менее трех километров. В окопах холодно, грязно, сыро, их постоянно заносит снегом.

Мои разведчики и связисты вырыли небольшой блиндажик, но перекрыть его нечем, до ближайшего леса не менее полутора километров. Пройти даже 100 метров стоит большого труда из-за грязи. Перекрыли чем придется: несколько веток, стебли кукурузы, солома. Печки нет, в боковой стенке вырыли нишу и дымоход, жжем солому и кукурузные стебли. Дыму полный блиндаж, а тепла, к сожалению, мало. Приходится терпеть, лучшего нет. Ночью спим вповалку, тесно прижавшись друг к другу.

В один из дней к нам на позицию пришел начальник финчасти полка, он выдавал зарплату и одновременно собирал членские партвзносы. Я подал свой партбилет начфину, чтобы он сделал запись об уплате взноса. В этот момент снаружи закричали: «Танки!» Я в тот момент исполнял обязанности командира огневого взвода, подаю команду: «Батарея к бою!» Расчеты бросились к орудиям. Очередная танковая атака противника. На этот раз они атаковали соседний полк, и от нашей позиции было далеко. Но командир дивизиона по телефону приказал нашей батарее открыть по ним огонь.

До танков километра три, и движутся они так, что к нам повернуты правым бортом, но расстояние большое, и стрелять бронебойными снарядами бесполезно. Даю команду на стрельбу осколочно-фугасной гранатой с установкой взрывателя на фугасное действие. Нам разрешили расходовать десять снарядов.

Открываем огонь, снаряды рвутся между танками, прямое попадание в танк на таком расстоянии — дело случайное. Танки замедлили движение. Вскоре немцы обнаружили нашу позицию. Несколько снарядов падает в районе нашей позиции, один из них попал в наш блиндаж, где до этого сидел начфин. Когда началась стрельба, он быстро убежал назад, откуда явился. Я забыл, что партбилет остался у него, когда я платил взнос. Утром я вспомнил про партбилет, нашел начфина в тылах полка, но он демонстративно заявил, что у него моего партбилета нет и он не знает, где он.

Я пришел на позицию, с помощью солдат разрыл заваленный снегом и грязью блиндаж, но партбилета не нашел, а вскоре последовала команда, и мы сменили позицию. По тем временам случай был неприятный, хотя я до сих пор уверен, что партбилет остался у начфина. В те времена таких «сверхбдительных» было немало. Сидя в тылу, надо как-то «отличиться». Во всяком случае, партбилет пропал, о чем я сообщил замполиту дивизиона.

Мы по-прежнему удерживаем внешний фронт. Противник то в одном, то в другом месте пытается прорвать нашу оборону, чтобы спасти свои окруженные войска. Наша батарея на прямой наводке вблизи переднего края нашей обороны. Я освободился от обязанностей командира огневого взвода и со своими разведчиками и связистами занимаю наблюдательный пункт на краю кладбища, в кладбищенской канаве. Вырыли там окопные ячейки, установили приборы наблюдения, разведчики поочередно несут дежурство, ведут наблюдение за врагом. Тут же вблизи вырыли небольшой блиндажик, накрыли его полусгнившими кладбищенскими крестами, прутьями и соломой, благо неподалеку стояла большая скирда соломы.

Погода по-прежнему стояла плохая: мокрый снег с дождем днем, ночью подмораживало. К ночи в блиндаж набивалось столько народу, что лежать можно было только боком, тесно прижавшись друг к другу, зато было теплее. Спали мы, конечно, одетыми, под голову противогаз, в обнимку с автоматом или карабином, кто чем был вооружен.

Погода совсем испортилась: сильный ветер со снегом, настоящая пурга с завыванием. Неподалеку от блиндажа телеграфный столб с проводами, гудит ветер в проводах, изредка посвистывают пули да рвутся мины — обычная фронтовая «музыка». То в одном, то в другом месте вспыхивает яростная стрельба из автоматов, пулеметов, винтовок, орудий и минометов. Это противник под покровом ночи и пурги пытается вырваться из окружения. Нарвавшись на наши позиции и получив отпор, уходит и пытается прорваться в другом месте. На нашем направлении пока спокойно.

Дремлем в блиндаже. Вдруг сквозь завывание ветра в проводах возникает незнакомая мелодия песни и приглушенный голос Марка Бернеса, исполняющего песню «Темная ночь». Это наш радист случайно поймал московскую волну. Текст песни, который я привожу здесь, настолько совпал с тем, что было в этот момент вокруг нас, что нам показалось, что певец где-то здесь рядом, что он поет о нас.

Прослушав песню, мы возбужденно обменивались впечатлением о том, что она точно отражает то, что происходит вокруг. Еще долго в ушах звучал голос певца и отдельные фразы, которые успели запомнить.

Эта песня навсегда врезалась в мою память. И не важно было, что я был не женат и не было у меня, конечно, где-то детской кроватки с ребенком.

ТЕМНАЯ НОЧЬ

Слова В. Агатова 

Музыка Н. Богословского

Темная ночь, только пули свистят по степи,  Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают...  В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь  И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.  Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,  Как я хочу к ним прижаться сейчас губами...  Темная ночь разделяет, любимая, нас,  И тревожная черная степь пролегла между нами.  Верю в тебя, в дорогую подругу мою,  Эта вера от пули меня темной ночью хранила.  Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,  Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной не случилось.  Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,  Вот и теперь надо мною она кружится...  Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,  И поэтому, знаю, со мной ничего не случится!

Смолкла песня, а мы еще долго взволнованно удивлялись таланту поэта, точно угадавшего, что у нас происходит, таланту композитора и певца, создавших задушевную, теплую музыку.

Постепенно утихли восторги, ночь брала свое, и мы вновь уснули.

Просыпаюсь, нечем дышать, не хватает воздуха. Нас, оказывается, совсем занесло снегом в нашей «берлоге» на кладбище. Лопатой пробиваем дыру в толще снега, стало легче. Назначаю дежурство по очереди, чтобы периодически пробивать дыру.

Вдруг среди ночи затрещало перекрытие нашего блиндажа и послышался скрип колес брички. Мы дружно подняли ноги вверх, уперев их в потолок. Одновременно дружный крепкий солдатский мат отреагировал на это событие. Очевидно, кто-то приехал ночью за соломой. Днем здесь появляться опасно из-за ружейно-пулеметного обстрела. Вскоре раздался взрыв, конский топот, и все затихло. Только утром, выбравшись наружу, я увидел часть разбитой повозки и засыпанную снегом воронку от взрыва.

Позже мы узнали, что ночью за соломой приезжал старшина нашего дивизиона, пожилой мужик. Услышав на кладбище ночью из-под земли какие-то голоса, он испугался, видимо подумал, что это с того света, погнал лошадей и при повороте задним колесом наехал на мину. Повозку разбило, его оглушило, кони в испуге помчались назад с оставшейся частью повозки, а старшина так уцепился за вожжи, что кони приволокли его туда, откуда он ранее выехал. Потом мне рассказали, что старшину отправили в медсанбат, он так и не смог рассказать, что произошло, настолько был напуган случившимся.

Пурга продолжалась несколько дней, кругом все бело, сплошная белая снежная пелена, видимость не более 10–15 метров. Пехота по два-три человека в ячейках зарылась в солому, все занесло снегом, и не видно, где передний край нашей обороны.

В ночь на 17 февраля 1944 года гитлеровцы, потеряв надежду на помощь окруженным войскам, бросив всю технику, под покровом темноты и пурги огромной колонной двинулись на прорыв в сторону фронта, в тыл нашим войскам, удерживающим внешний фронт. Немецким солдатам было разрешено выпить остатки водки, съесть неприкосновенный запас продовольствия, и пьяная колонна двинулась по лощине от сел Шендеровка и Хилек к фронту, в надежде вырваться из кольца окружения.

В середине ночи гитлеровцы внезапно вышли к огневым позициям артиллерийского дивизиона. Мужественные артиллеристы сражались до конца с пьяной лавиной противника, расстреливая атакующие цепи прямой наводкой.

Вскоре на помощь пришел дивизион «катюш». С близкого расстояния артиллеристы и гвардейские минометчики в упор расстреливали разъяренную вражескую пехоту. Бой был скоротечным и ожесточенным. Пьяные гитлеровцы валили напролом, не считаясь с потерями.

Впереди вражеской колонны шло несколько танков, за ними двигалась лавина пехоты и всех, кто попал в окружение. Силы были неравными. На небольшом участке фронта противник создал многократное превосходство, рассчитывая проломить нашу оборону и выйти из окружения. Сопротивление советских войск на этом участке обороны было сломлено, и противник устремился к внешнему кольцу окружения.

Обстановка сложилась критическая. Удержать такую силу жидкой цепочке нашей обороны было практически невозможно. Все дороги занесены глубокими сугробами, и осуществить маневр резервом к участку прорыва было практически невозможно. Положение спасли наши танкисты. Поднятые ночью по тревоге, они успели выдвинуться в район прорыва вражеской колонны и с ходу врезались в нее, расстреливая гитлеровцев из танковых пулеметов, давя врага гусеницами.

До самого утра продолжался жестокий бой. Вражеская колонна была разгромлена, сотни трупов, перемешанные со снегом, устилали землю. Тысячи солдат и офицеров были взяты в плен, и только небольшим разрозненным группам удалось скрыться в снежной пелене и выйти из окружения. Среди убитых был обнаружен и командующий немецкой группировкой генерал Штеммерман, который отклонил ранее предъявленный ему ультиматум нашего командования о сдаче в плен всей группировки.

Это был второй Сталинград, только на Днепре, и с более печальными последствиями для немецких солдат. Там в Сталинграде большая часть немецких солдат и офицеров вместе с командующим, фельдмаршалом Паулюсом, сдались в плен. Здесь на Украине они сдаться отказались, и большая часть их была уничтожена. Огромное количество техники осталось на полях сражения. Только по официальным данным в период с 5 по 18 февраля здесь было уничтожено: самолетов — 430, танков — 155, пушек и минометов — 376, самоходных орудий — 269, пулеметов — более 900.

Кроме того, после разгрома вражеской группировки на полях сражения было собрано большое количество исправной техники: самолетов — 41, танков — 116, пушек разного калибра — 618, самоходных орудий — 61, автомашин — около 1000 и много другой техники.

В плен было взято 18 200 гитлеровцев, а всего в окружении насчитывалось около 80 000 человек. Выходит, что около 62 000 человек были уничтожены в этих боях. Сколько погибло наших солдат и офицеров, неизвестно — я нигде такой цифры не встречал.

После разгрома окруженной группировки врага наша дивизия занимала оборону в районе города Шпола.

Однажды меня вызвали с передовой в штаб полка, где я получил задачу поступить в распоряжение начальника тыла дивизии и выполнять задачи по его указанию. После прибытия к начальнику тыла дивизии я был назначен начальником транспортной колонны по подвозу боеприпасов. Дело в том, что к этому времени дороги так развезло, что даже пешком было очень трудно передвигаться. Помню, как-то переходил улицу в городе Шпола, ногу вытащил, а сапог остался в грязи. Пришлось вытягивать сапог, надевать и потом повторять эту процедуру со вторым.

Чтобы как-то решить вопрос снабжения частей боеприпасами, выходило население многих сел. Выстраивались цепочкой от села до села и с утра до позднего вечера из рук в руки передавали снаряды, мины, гранаты, зачастую под дождем, а то и в снежную бурю, иногда под обстрелом и бомбежкой. Но основное снабжение осуществлялось транспортной колонной, которой я руководил. В нее входило несколько сот лошадей и большое количество повозок. Часть лошадей использовалась как вьючный транспорт.

Размещалась колонна на окраине города Шпола в колхозных конюшнях, сохранившихся с довоенного времени. Здесь же с лошадьми располагались и все ездовые.

Лошадь требует к себе постоянного внимания, ее надо вовремя накормить, напоить, почистить, починить сбрую, повозку, а то и подлечить. Надо и корм где-то добывать. Выдавали немного овса, но этого было мало. В общем, забот хватало.

У меня были помощники, в том числе ветеринарный врач лейтенант Шемендюк. Разместились мы в ближайшей от конюшни избе. Впервые за два года войны довелось ночевать в теплой избе и даже на кровати, без верхней одежды и обуви. Недолго продолжалась эта идиллия.

Глава 8. С боями к Днестру. Освобождение Молдавии

Корсунь-Шевченковская битва закончилась, и, хотя стояла сильная распутица, наш фронт пришел в движение. На нашем участке фронта наступление началось в ночь с 8 на 9 марта. Надо было не дать противнику закрепиться, зарыться в землю. И хотя сил и боеприпасов у нас было мало, надо было не упустить момент, пока противник деморализован недавним разгромом.

Наступать ночью очень трудно, тем более в такую распутицу, но надо было в сложившихся условиях максимально использовать элемент внезапности. К тому же немцы очень не любили воевать ночью и поэтому часто обвиняли нас в том, что мы воюем не по правилам. Кто был на фронте, тот знает, что в вопросах быта немцы были педантичны: раз ночь, значит, надо отдыхать, если время подошло принимать пищу, значит, в войне перерыв на обед или завтрак. Они обзывали нас азиатами, так как мы нередко ловили их на этом педантизме: надо отдыхать или принимать пищу, а мы атакуем. Так было и на этот раз.

Наша 1-я гвардейская воздушно-десантная дивизия совместно с другими частями 53-й армии перешла в наступление. Ночной атакой оборона противника была прорвана, и утром мы вошли в села Скотарево и Толмач. Так началась наступательная операция, получившая название Уманско-Батошанская — по названию городов, входивших в полосу действий наших войск.

Я хорошо помню короткий бой за село Скотарево. К нам на встречу из села пробрались двое мужчин.

Они показали, где в селе находятся немцы, некоторые их огневые точки, помогли нам точнее сориентироваться. Батальон, с которым действовала наша батарея, двигался на левом фланге полка, по левой, возвышенной окраине села, и нам хорошо был виден бой. Село вскоре полностью было освобождено от противника. Задерживаться нам было некогда, надо было не дать неприятелю оторваться и занять оборону.

После войны в 1980 году совет ветеранов нашей дивизии организовал встречу в тех местах. Были мы и в селе Скотареве, а также в селах Капитановка, Тишковка, Писаревка и других. Население очень тепло нас встречало, вместе мы шли на братские могилы наших однополчан, где проводились волнующие траурные митинги.

В обороне противника образовались большие бреши, не занятые войсками противника. Мы использовали эту возможность, развивая безостановочное наступление. Погода стояла хорошая, теплая, солнечная. За две недели мы продвинулись на 120 километров.

Однажды подходим к какому-то селу. Расположено оно внизу, вдоль небольшой речки. Колонна нашей батареи начала спуск к селу по косогору. Вдруг кто-то из разведчиков закричал: «В селе немецкие танки!»

Внимательно смотрю в бинокль. Действительно, по селу движется немецкий танк, а от него разбегаются наши солдаты, вошедшие в село. Быстро подаю команду: «Батарея к бою!» Орудия развертываются для стрельбы прямой наводкой. Командиры орудий подают команды для стрельбы.

Вдруг видим, как от села в нашу сторону бегут несколько солдат и отчаянно машут руками. Стрелять опасно, можно задеть своих. К тому же танк противника не предпринимает никаких действий против нашей батареи, хотя она стоит на открытом месте и хорошо видна из села. Наконец, солдаты подбежали и, запыхавшись, говорят, чтобы мы не стреляли, так как в танке наши солдаты и они на нем катаются. Вначале ничего не понял и только потом узнал, что немцы почему-то бросили исправный танк, даже заправленный горючим. Нашлись умельцы, кто может управлять танком, и наши пехотинцы решили покататься. Еще немного, и эта затея могла кончиться печально.

Даю команду «отбой», и батарея, снявшись с позиции, вновь колонной движется вперед. Проходим село, поднимаемся на противоположный косогор. Стемнело, надо делать привал на ночь. Неподалеку стог соломы, и рядом глубокий овраг, густо поросший колючим терном. Располагаемся на ночлег. Солдаты голодные, кухни нет, она одна на дивизион, и когда будет — трудно сказать. Подзываю командира отделения разведки, даю ему деньги и посылаю в село купить что-нибудь съестное. Проходит час, второй, а моих разведчиков с сержантом все еще нет. Стало уже совсем темно, когда они появились, сопровождая огромного вола с метровыми рогами. Другого ничего не нашли и увели вола, лежавшего на улице. Решили вола застрелить и в котелках сварить мясо. Даю пистолет командиру отделения разведки Сотникову. Вола поставили на краю оврага. Командир орудия, здоровенный сержант Доценко, держит скотину за рога, а Сотников целится волу в лоб. Звучит выстрел, после чего вол так мотнул рогами, что Доценко полетел в овраг.

Вол задрал хвост и дал стрекача от боли. Сотников успел ухватить его за хвост и помчался за ним. Из пистолета стреляет животному в зад — в ответ струя крови и кала в лицо и на одежду Сотникова, еще выстрел — и снова такой же результат. Вол продолжает бежать в горячке что есть духу. Все это проходило в кромешной тьме, и не видно было, где Сотников с волом и что там происходит.

Наконец в темноте нашли мертвое животное, а недалеко от него и Сотников, который чертыхался и ругался на чем свет стоит. Если бы его в этот момент увидел кто-нибудь посторонний, то наверняка бы перепугался насмерть: облитый кровью, измазанный воловьим жидким калом, вываленный в соломе и грязи — результат поединка с флегматичным на вид волом. Посмеялись, конечно, от души. Солдаты стали обдирать шкуру вола, делить его на части, по котелкам и ведрам, и вскоре запылали костры и запахло мясом. Часа через два от вола остались шкура, метровые рога да копыта.

С трудом отмыли Сотникова, потом до самого конца войны нередко балагурили солдаты на эту тему, подговаривая Сотникова на очередную скотину. Чтобы добраться до Доценко, пришлось прорубать в овраге просеку в колючем терне, а затем сержанта отправили в санчасть — на нем не было живого места, весь ободран колючками.

Как потом выяснилось, Сотников целился волу в лоб, а попал в нижнюю губу. Тот, конечно, отреагировал соответствующим образом.

Не встречая серьезного сопротивления противника, наши войска продолжали наступление, с большим трудом преодолевая весеннее бездорожье. Грязь налипала пудовыми кусками на обувь, на колеса пушек и повозок. Лошади выбивались из сил, вытаскивая пушки из грязи, а ей не было конца. Люди, помогая лошадям, тоже буквально падали от усталости. Но наступать надо, иначе потом придется прорывать оборону противника.

Посовещавшись между собой, решили раздобыть волов и запрячь их в орудийные упряжки. Вскоре четыре пары волов были запряжены, по две пары в каждую упряжку. Волы медленно, но верно продвигались вперед. Правда, это в немалой степени зависело от погоды. Если дул холодный встречный ветер со снежной крупой, волы отказывались идти вперед, и никакая сила не в состоянии была заставить их двигаться. А так как мы двигались на запад и ветер нередко был встречный, то приходилось или ждать, когда утихнет ветер, или впрягать лошадей. Научились в прямом смысле крутить хвосты волам. Они очень упрямы, и если не найдешь с ними «общего языка» — то далеко не уедешь. Ездовые — все люди деревенские, и эта воловья наука ими довольно быстро была освоена.

Наша батарея на воловьей тяге отстала от батальона, который поддерживала. Где остальные батареи и штаб дивизиона, тоже не знаем, движемся в направлении на город Балта. Как-то после утомительного перехода под холодным весенним моросящим дождем по непролазной грязи вошли в небольшое украинское село.

Голодные, мокрые, смертельно уставшие, зашли в ближайшую хату обогреться и отдохнуть. Мой разведчик Коля Кущенко из Киева особой стеснительностью не страдал и немедленно попросил у хозяйки что-нибудь поесть. Та живо отвечает: «Ничего нэма, всэ нимци забралы». Кущенко: «Ну хоть воды дай попыть». Хозяйка опять скороговоркой: «Нэма, нимци всэ забралы». Кущенко недолго думая расставляет посреди хаты буссоль. Это артиллерийский прибор для ведения разведки и направления орудий на цель при стрельбе с закрытых позиций. Он представляет собой большой компас с магнитной стрелкой, лимбом с делениями угломера и оптический монокуляр сверху. Устанавливается прибор на треногу.

Хозяйка стоит рядом и наблюдает за Кущенко. Он освободил магнитную стрелку, и она, покачиваясь из стороны в сторону, одним концом случайно показывает на шкаф у стены. Кущенко говорит хозяйке: «Бачишь, стрелка показуе, что там у тэбэ есть хлиб та сало». Удивленная женщина отвечает: «Та трохы е», достает из шкафа шмат сала на килограмм и булку хлеба. Нас дважды просить не надо было — голодные как волки.

Кущенко опять подходит к буссоли, колыхнул стрелку и говорит хозяйке: «Сейчас побачим, шо у тэбэ ще е». Хозяйка поспешила с ответом: «Та е, е». Лезет в погреб, достает оттуда соленые помидоры, огурцы, из печки чугунок вареной картошки, из шкафа кувшин молока. Мы неплохо закусили. Хозяйка сидит с нами рядом за столом, подперла щеку рукой, с жалостью смотрит на нас. Мы же, по сути, почти все были еще пацанами: мне недавно исполнилось двадцать, Кущенко, наверное, не более восемнадцати. Его подобрали наши солдаты где-то возле Днепра, так он и остался в батарее. Остальным солдатам также по девятнадцать — двадцать лет.

Потом, когда мы уже расправились со всем, что было на столе, хозяйка сделала вывод: «Ось тэпэр я розумию, чому вы нимця пэрэборолы — у его такой техники нэма». Мы рассмеялись, поблагодарили женщину и двинулись дальше, на Балту.

Наступление наших войск продолжалось. В обороне противника образовались большие бреши, и наша дивизия устремилась в одну из них, уходя по вражеским тылам все дальше на запад. Погода стояла отвратительная: сильный холодный встречный ветер с дождем и снегом. Наши волы наотрез отказывались двигаться вперед. Еле добрались до какой-то деревушки. Решили здесь переждать непогоду. Зашли в одну из хат. Гостеприимные хозяева, дед со старухой, хорошо натопили печь, мы обсушились и немного отдохнули.

Дед оказался весельчаком, наверное, истосковался по слушателям, и бесперебойно веселил нас своими нехитрыми рассказами из времен гражданской войны, во время которой он в бою остался без ноги, и разными смешными историями о недавней оккупации. Мы слушали, смеялись, балагурили, в общем, отдыхали.

Вечером к нам в избу начала приходить местная молодежь, в основном девушки. Робко жались они в уголке, видно, соскучились по вечеринкам, какие обычно в мирное время проводились в селах. Мы тоже были все молоды и вскоре нашли общий язык. Стали петь украинские песни, появилась какая-то музыка, кажется балалайка, начались танцульки, в общем, получилась веселая вечеринка.

Вскоре народу набилась полная изба. Услышав песни, сюда пришли и многие взрослые. До поздней ночи продолжалось веселье. Мы впервые за долгие месяцы и годы войны отдохнули душой, повеселились, в том же признались и сельчане. Далеко за полночь молодежь расходилась по домам. А утром все село вышло провожать нас. Немало было слез, особенно у девушек и женщин, да и у нас сжимались сердца, приведется ли когда-нибудь еще вот так, от души повеселиться, отдохнуть и выспаться в теплой избе.

Медленно двигаемся вперед. Расстояние до города Балта, 35 километров, преодолели только на третьи сутки. Действуем не только в отрыве от своих войск, но и в отсутствии каких-либо сведений о противнике и своих войсках. Не слышно и обычных звуков близости фронта: артиллерийской стрельбы, действий авиации и т. п.

Командир батареи капитан Кулагин приказал мне со своими разведчиками выдвинуться вперед и разведать обстановку в районе города Балта: кто в городе, свои или противник. Верхом на лошадях уезжаем вперед, и вскоре впереди показались окраины города. Осторожно приближаемся, маскируясь кустами и лощинами. Недалеко от окраины останавливаемся и внимательно в бинокли наблюдаем за близлежащей улицей и дворами. Они типично деревенского типа. Ничего подозрительного не видно. Кое-где по улице проходят люди. Все спокойно.

Идем к ближайшей избе. Хозяин дома спокойно смотрит на нас, значит, опасности поблизости нет. Расспрашиваем и узнаем, что наши части вошли в город еще дней пять-шесть назад. Посылаю разведчика навстречу батарее. Вскоре наша колонна на волах показалась на дороге. Выбрали место в ближайших к окраине домах. Один из местных жителей рассказал, что на станции, до которой километра четыре, стоят немецкие эшелоны с продовольствием и имуществом, немцы не успели их увезти.

Сообщаю об этом командиру батареи, и он сразу же направляет с повозками на станцию одного из взводных командиров — лейтенанта Погуляева. У нас нет никакого продовольствия ни для людей, ни для лошадей. Изредка удается достать соломы, хотя для лошадей это не корм.

Батарея расположилась в окраинных домах, к городу идет широкая прямая улица, километра три длиной. В конце ее видны двухэтажные кирпичные дома, там, очевидно, центр города.

Часа через три приехали первые две повозки со станции, полные овса, это для нас крайне необходимо. Лошади наши уже чуют его и призывно ржут. Мне командир батареи дает задание ехать в город, найти кого-нибудь из военной администрации и выяснить обстановку: где наши войска и, в частности, наша 53-я армия. Попросил разведчиков, чтобы в первую очередь покормили овсом мою лошадь.

Вскоре я верхом поехал в сторону центра города. Он почти не разрушен, только некоторые здания обгорели. Вблизи центра возле моста через небольшую речку в воде лежит на боку тяжелый немецкий танк «тигр». Местные жители говорят, что он загораживал дорогу на мост и наши войска столкнули его в воду. Очевидно, у немецких танкистов кончилось горючее — танк без видимых повреждений.

Узнаю, где находится военный комендант. Надо по центральной улице, которая поднимается на пригорок, проехать метров двести. Поворачиваю по этой улице, и, как только начался подъем вверх, моя лошадь остановилась и идти не хочет, не помогают ни шпоры, ни плетка, встала — и ни с места. Слезаю с седла и пытаюсь тащить лошадь за уздечку, но ничего не получается, лошадь стоит как вкопанная. Устал, прислонился к столбу возле двухэтажного дома. Жителей не видно, очевидно, здесь на втором этаже находится что-то вроде столовой или ресторана, а на первом какие-то помещения, похожие на кладовые.

Вскоре подходит какой-то пожилой мужчина, очевидно еврей, и просит у меня разрешения взять в кладовой немного соленых помидор. Я ему ответил, что никаких помидор я не знаю и никакого отношения к ним не имею. Он быстро вошел в одну из дверей и вскоре вышел с помидорами в кастрюле.

Вскоре пришел другой с такой же просьбой. Мне было не до помидор, надо было что-то делать с лошадью, которая продолжала стоять посреди улицы без движения. Улица была пустынной, никто по ней не ездил, но мне надо было доехать до коменданта.

В кладовую один за другим зачастили местные жители. Я остановил двоих мужчин и попросил их, чтобы они помогли мне сдвинуть с дороги мою лошадь.

Мужики уперлись в нее сзади, а я за уздечку тащил вперед. Лошадь со стоном сделала шаг и снова остановилась. Кто-то посоветовал повернуть ее назад, под горку. Кое-как развернули лошадь, и она под горку пошла. Я сел в седло и стал спускаться вниз, рассчитывая повернуть в ближайший переулок и там задворками снова попытаться доехать до комендатуры. Как только дорога начала подниматься на пригорок, моя лошадь вновь стала и ни с места. Бросить ее нельзя, могут увести или сама уйдет, но и к коменданту надо обязательно.

Вскоре увидел какого-то мальчишку, попросил его подержать за уздечку мою лошадь, а сам пошел к дому, где находилась комендатура. Там я быстро узнал, что мы ушли влево и оказались в полосе соседней армии. Надо ехать назад в батарею, доложить обстановку, а лошадь по-прежнему ни с места. Попробовал ехать назад, вниз. Она потихоньку пошла.

Не выезжая на улицу, я поехал тропинкой за огородами в сторону окраины, где находилась батарея. Не проехал и ста метров, как лошадь легла на землю, я едва успел соскочить с седла. Пытаюсь ее поднять — ничего не получается, и вокруг никого нет. Снимаю с нее седло и уздечку и решаю пешком идти к батарее. Седло взял на плечо и двинулся вперед. Прошел метров триста, оглянулся назад, вижу, к лошади подходит какой-то мужик. Я возвращаюсь назад, он спрашивает у меня, что случилось с лошадью. Я ему рассказал. Оказалось, что он ветеринарный фельдшер, вернее, когда-то им был. Приложил ухо к животу моего «россинанта», спросил, чем его кормили. Я рассказал, что лошади были голодные, а тут привезли овса, и их накормили. Он пояснил, что лошадь объелась овса и может сдохнуть, и предложил мне вместе с ним мять ей живот.

Мы стали кулаками массировать живот лошади. Она начала стонать, поднимает голову и смотрит на нас: что это мы делаем? Минут пятнадцать — двадцать усердно работаем кулаками. Вдруг раздается оглушительный выстрел из заднего прохода лошади, она сама с испугу вскочила на ноги. Мой старик говорит, что все проблемы вылетели вместе со звуком, теперь лошадь будет жить. Пусть отдохнет минут десять — пятнадцать, и можно ехать. Пока мы разговаривали, лошадь пришла в себя. Я надел на нее уздечку, седло, поблагодарил старика за помощь и потихоньку поехал. Ближайшим переулком выехал на широкую улицу.

Погода стояла тихая, теплая, солнечная. Была середина марта, но уже чувствовалась весна, снега почти не видно. Из домов вышли люди, в основном женщины и дети, сидят на лавочках, греются на солнышке. Надо не ударить в грязь лицом, промчаться по улице, ведь на ней, кроме меня, нет других ездоков. У меня шпоры на сапогах, сбоку шашка, кавалерийское седло.

Лошадь моя довольно бодро идет по улице. Пришпорил, очевидно, она не ожидала этого и от всей души громко на всю улицу перднула, взбрыкнув ногами. У ближайших домов засмеялись, услышав такую откровенную музыку. Я надвинул на глаза шапку и галопом помчался вперед. Овес делал свое дело, лошадь трещала на всю улицу, как заправский мотоцикл без глушителя. До самого места, где стояла батарея, не прекращалась «музыка», лошадь избавлялась от газов, скопившихся в животе, а вся улица покатывалась от смеха. Батарейные острословы шутили по этому случаю: наш лейтенант дал для жителей Балты первый после освобождения города концерт.

На следующее утро наша батарея двинулась вперед, на город Котовск. Где-то там наша дивизия. До Котовска километров сорок. За сутки, что простояли в городе Балта, лошади отдохнули, подкормились овсом. Мы волов оставили, двинулись вперед на лошадях.

К Котовску подошли на следующее утро. С утра стоял небольшой туман, скрывавший большую часть города, было слякотно, земля кое-где была покрыта грязноватым снегом. В городе тихо, видны повозки и солдаты нашей дивизии, узнали их по погонам с голубым кантом.

Вскоре выяснили, что дивизия, действуя по вражеским тылам, внезапно ворвалась в город, причем с запада, а не с востока, как могли предполагать немцы. Бой носил скоротечный характер. Немцам было не до обороны, унести бы ноги. Вскоре прогремели один за другим два мощных взрыва, встряхнувшие весь город. Немцы взорвали большие склады боеприпасов, расположенные возле железной дороги недалеко от города. Город Котовск известен был тем, что здесь в местном мавзолее был похоронен легендарный герой Гражданской войны — Котовский.

Вскоре мы догнали свой полк. Дивизия продолжала наступление, ее боевой путь теперь лежал к Днестру, в направлении города Дубоссары. Движемся вперед по широкой лощине, посреди которой течет к Днестру небольшая речка. Противник сопротивления почти не оказывает, очевидно, стремится уйти за Днестр, там организовать оборону и остановить наступление наших войск.

Понимаем это и мы, стремимся быстрее вперед, чтобы не дать противнику оторваться. Иногда то в одном, то в другом месте вспыхивают яростные стычки с вражескими арьергардами.

Проходим окраину райцентра Красные Окна. Двигаемся вперед на Дубоссары. Где-то недалеко от Дубоссар меня встретил мой друг, начальник разведки нашего дивизиона Боря Андреев — рубаха-парень, бывший беспризорник, лихой десантник, прошедший, как говорят, огонь, воду и медные трубы во время десантирования 4-го гвардейского воздушно-десантного корпуса в тыл врага в январе — июле 1942 года. Он всегда зимой ходил в десантной куртке и кубанке с красным верхом, которую носил лихо, набекрень, с торчащим сбоку чубом. Федя никогда не унывал, был мастером на соленые солдатские анекдоты и прибаутки. Но дело свое знал. Вот и сейчас он уже успел побывать в Дубоссарах, хотя, судя по звукам, там шел бой.

В руках у Феди было ведро с красным вином, которым он уже успел разжиться на местном винзаводе. Увидев меня, он стал угощать вином, прямо из ведра. Не успел я сделать глоток, как струя вина полилась мне на полушубок. Сверху донизу образовалась красная полоса. Когда-то полушубок был белым, но за зиму стал грязно-желтым, а теперь еще и красная полоса впереди, сзади же он был изрешечен осколками и кое-как зашит.

В таком полушубке я и щеголял, пока не перешли на летнюю форму. Зато те, кто видел у меня эту полосу, сразу определяли, что я участвовал в бою за Дубоссары, так как такая полоса была не только у меня, а у многих, кто побывал в этом небольшом городке.

После войны, в 70-х годах, мне довелось побывать на встрече ветеранов нашей дивизии в Дубоссарах. Нас там очень тепло встречали и конечно же угощали отличным дубоссарским вином.

В первых числах апреля 1944 года наша дивизия вышла к Днестру возле села Ягорлык Дубоссарского района. В ночь с 4 на 5 апреля группа храбрецов переправилась на противоположный берег и захватила небольшой плацдарм возле села Оксентия.

Надо иметь в виду, что в это время на Днестре было половодье, вода бурлила и во многих местах вышла из берегов. И форсировать реку даже днем было рискованно. А тут переправлялись ночью, да еще и на противоположный берег, где был противник, который, конечно, не собирался встречать нас хлебом-солью.

В общем, форсирование было трудным и опасным. Помогла внезапность. Немцы не ожидали, что наши войска так нахально форсируют реку в это время, когда в полном разгаре шло половодье.

К тому же противник постарался уничтожить или угнать все, что было этом районе пригодным для переправы через реку. Но наши десантники с помощью местного населения сумели раздобыть несколько небольших легких лодок, надежно спрятанных от немцев.

Утром противник обнаружил наших солдат на западном берегу реки и начал яростные атаки, пытаясь уничтожить наших десантников. Закипели ожесточенные бои. Наши части, выходя к Днестру, сразу же вступали в бой. Попытки форсировать Днестр в дневное время были безуспешными. Яростный огонь из всех видов оружия, бомбово-штурмовые удары вражеской авиации не давали такой возможности. Только ночью удавалось небольшими группами переправляться через реку, и то с огромным трудом и большими потерями.

Плацдарм на западном берегу реки постоянно увеличивался. Мы, артиллеристы, как могли, поддерживали наших десантников, окаймляли огнем орудий захваченный клочок земли, не позволяя противнику сбросить наши подразделения в реку. Но крайне необходимо было иметь наблюдательные пункты на противоположном берегу, чтобы корректировать огонь артиллерии и прицельно поражать огневые точки и живую силу врага, а также обеспечить огнем форсирование реки главными силами дивизии.

Мне было приказано взять с собой пару телефонистов, разведчика и переправиться на западный берег Днестра. Одновременно надо было протянуть кабельную телефонную линию, опустив ее под воду. Задача не из легких. Начали готовиться к переправе. Разведчики нашли большую колоду, из которой когда-то поили скот, — толстое длинное дерево, выдолбленное в середине. Но было оно очень неустойчиво в воде, к тому же грузоподъемность его не обеспечивала наши потребности. Пришлось усилить его. Солдаты нашли где-то пару бочек, еще какие-то деревянные конструкции — и получился небольшой плот. Взобрались на него и рано утром поплыли. Гребли кто чем мог: куском доски, лопатой, колом. Одновременно тянули провод телефонной линии. Течение оказалось очень быстрым, нас подхватило и понесло.

Отчаянно гребем — надо, кроме всего прочего, попасть на небольшой по фронту плацдарм, если значительно снесет, то можно угодить к противнику. День пасмурный, довольно сильная дымка, противоположный берег почти не виден, и это нам на руку.

Кончилась первая катушка кабеля, надо быстро подключить вторую. Связист связал провода и начал их лихорадочно изолировать, иначе связи не будет. Наклонился, пытаясь удержать в руках узел. Мы гребем что есть силы. Но течение очень сильное, плот наклонился на один бок, рывок воды, и мы стремительно переворачиваемся. Ледяная вода накрыла с головой, но все же все мы успели схватиться за края нашего плота.

С берега за нами внимательно следят. Увидев, что мы перевернулись, начали за провод подтягивать плот к берегу. Когда готовились к переправе, мы предусмотрели возможность такой ситуации, поэтому провод был заведен под скобу, а все катушки с кабелем были прикреплены к плоту.

Вскоре плот, удерживаемый за кабель, прибило к нашему берегу. Мы выбрались из воды, нас подхватили под руки и потащили в ближайшую хату. Быстро разделись, наш доктор дал немного спирта, чтобы растереть тело, и по 100 граммов водки. Выпили горячего чая — и на теплую печку отогреваться. Начало апреля, и даже несколько минут холодной купели могут вывести из строя. Но, слава богу, кончилось все сравнительно благополучно, могло быть и хуже. Отогрелись, обсохли, но задачу надо решать. Начальство наше поняло, что с такой рекой, как Днестр, решить проблему наскоком не удастся.

Вскоре к реке подошли понтонеры, и к вечеру первый плот был спущен на воду. Вместе с другими подразделениями передовых частей с наступлением темноты мы благополучно переправились через реку, быстро заняли наблюдательный пункт и были готовы к ведению огня. Батареи наши находились на другой стороне реки.

С утра снова разгорелся ожесточенный бой. Но за ночь на плацдарм успели переправиться основные силы полка, и мы успешно отражали контратаки противника. К концу дня противник, очевидно, понял, что ему не удержать наши войска, и он с боем стал отходить. Первое село на западном берегу Днестра — Оксентия — в наших руках.

За успешное форсирование Днестра наша дивизия была награждена орденом Суворова, а всем участникам этих боев была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего Сталина и выданы письменные справки об этом.

Продолжаем наступление в сторону Кишинева. Однако продвинулись мы относительно недалеко, километров пятнадцать от Днестра. Сопротивление противника возросло, наши боевые порядки в течение марта сильно растянулись, тыловые пункты снабжения отстали, мы испытывали острую нужду в боеприпасах. Короче говоря, воевать было нечем, и мы перешли к обороне.

На нашем направлении передний край проходил по окраине колхозного сада. Впереди, километрах в трех, на берегу небольшой реки Реут, притока Днестра, должно быть молдавское село Требужены. Но ни села, ни речки не видно.

После войны во время встречи ветеранов нашей дивизии в городе Дубоссары мы выезжали в село Требужены. Только здесь мы поняли, почему не видели села. Оно стояло на берегу речки, а рядом был высокий каменистый обрыв, скрывавший село.

Наша батарея заняла огневые позиции для стрельбы прямой наводкой непосредственно в боевых порядках поддерживаемого батальона. Наблюдательный пункт я выбрал слева от огневой позиции. Здесь находился лес, который широкой полосой шел перпендикулярно к фронту. На ближней окраине леса я и занял НП. Лес надежно прикрывал подходы к нему и хорошо маскировал нас и от наземного, и от воздушного наблюдения противника. Другие батареи также свои НП выбрали неподалеку. Началась обычная работа. Ведем наблюдение в определенной нам полосе, отыскивая цели в обороне противника, его огневые точки, ведем их засечку, определяем координаты, наносим на планшет. Ежедневно докладываем в штаб дивизиона результаты разведки.

Местность в обороне противника за селом Требужены поднимается вверх и хорошо просматривается с нашего НП километра на три. Вот только что делается вблизи, в районе села, нам не видно, скрывает местность. Виден только передний край неприятеля, и то не везде.

Как-то утром, наблюдая в стереотрубу, я обнаружил пешую колонну немцев, которая спускалась по дороге в сторону села Требужены. Очевидно, к противнику подходило пополнение. Я быстро доложил в штаб дивизиона, а затем сориентировал командира дивизиона. Он быстро отыскал колонну противника. Одна батарея нашего дивизиона — 122-мм гаубиц — стояла на закрытых позициях. Местность была заранее пристреляна.

Батарея дала контрольный выстрел для проверки установок. Разрыв произошел недалеко от колонны, быстро была введена поправка, и батарея открыла беглый огонь по колонне. Мощные 122-мм снаряды в считаные минуты уничтожили колонну. Мы хорошо видели, как в страхе метались по полю и ближайшим кустам немцы, пытаясь укрыться от обстрела, но снаряды везде находили цель.

Поле и дорога были усеяны трупами, а те, кому удалось уцелеть, разбежались в разные стороны. Противник получил хороший урок и больше не осмеливался передвигаться в открытую, а я получил благодарность от командира дивизиона.

Наступил праздник 1 Мая. На фронте он ничем не отличался от обычных будней. Вот только наш старшина Буков, сам житель Молдавии, привез бочку вина. Кто хотел, подходил, черпал котелком вино и пил, как говорят, на здоровье. Кроме того, нам, как и обычно, вечером выдали по 100 граммов водки.

Бочка с вином, которую привез Буков, стояла на окраине сада, под деревом. Начальник разведки дивизиона Боря Андреев, выпив, сколько смог, вина, расстелил поблизости от бочки плащ-палатку и прилег на солнышко подремать. В это время командир орудия нашей батареи сержант Доценко и несколько человек из расчетов орудий шли на кухню за завтраком для огневых взводов. Кухня обычно подъезжала по лесной дороге и останавливалась в лесу, поблизости от наблюдательных пунктов. Туда и шли огневики.

Подошли к бочке, выпили вина. Доценко увидел, что у Андреева из кобуры вывалился пистолет, трофейный парабеллум. Доценко взял его в руки и случайно нажал на спусковой крючок. Прозвучал выстрел, пуля попала в спину Боре Андрееву на уровне груди. Борю без сознания увезли в госпиталь, где он, не приходя в себя, скончался. Я не видел всего этого, мне рассказали.

Какая нелепость! Почти три года он на фронте, участвовал в жестоких боях 1941 года, десантировался с парашютом в тыл врага в 1942 году, полгода воевал в тылу у противника, да и потом все время на передовой, — и такая трагическая случайность вырвала его из жизни.

Я тяжело переживал эту потерю. Мы были близкими друзьями, нередко в одном окопе коротали фронтовые будни, часто спали тут же, в траншее, под одной шинелью, подстелив другую. Я не находил себе места, надеялся, что он выживет, но потом узнал, что он скончался где-то в госпитале в городе Рыбница. Фронтовые условия не позволили даже проводить его в последний путь.

Прекрасный был человек, даже в тяжелейшей обстановке он не терял головы, никогда не унывал, как бы ни было трудно. Не имея родственников, Боря по переписке познакомился заочно с какой-то девушкой, часто рассказывал мне, какая она хорошая. Он и в глаза ее не видел, но переписка у них была очень теплая. Он мечтал после войны поехать к ней и жениться. Регулярно посылал ей свою получку. Она возмущалась, а он упрямо ежемесячно посылал переводы. Прекрасной души был человек. Я знал ее адрес и вынужден был сообщить печальную весть.

О его благородстве говорит и такой факт: придя на несколько минут в сознание, он попросил, чтобы Доценко не привлекали к ответственности, сказал, что не считает его виновным. Его просьбу впоследствии удовлетворили, и трибунал это дело не рассматривал.

Вскоре меня назначили начальником разведки дивизиона на место Бори Андреева. Работа мне была знакома, так что я быстро включился в нее.

Почти месяц мы простояли в обороне на этом рубеже. В июне дивизия была переведена на другой участок.

Полк, который поддерживал наш дивизион, занимал оборону по окраине города Оргеев. Небольшой и очень уютный городок районного масштаба. Население из города было эвакуировано, осталось только несколько человек, которые наблюдали за тем, чтобы не было грабежей из домов.

Батальон, с которым действовал наш дивизион, занимал оборону в плодовом саду на окраине города, за рекой Реут. Из города через мост дорога шла на Кишинев. Сразу за мостом слева шла возвышенность, на которой был расположен сад, очевидно колхозный. Слева находилось большое болото, не менее километра в ширину и более двух километров в длину.

Наш наблюдательный пункт находился во второй траншее, это примерно метров двести от переднего края. Траншея шла непосредственно по саду. Через бруствер в нее свисали ветки виноградных лоз. Здесь же, по другую сторону траншеи, росли абрикосовые деревья, яблони и прочие плодовые деревья. Траншея была вырыта в полный рост — 1,8 метра. От нее мы прокопали небольшой ход сообщения к ячейкам наблюдательного пункта. Ход сообщения и ячейки были перекрыты. Здесь же поблизости находился и наш блиндаж, в котором мы по очереди отдыхали.

Устроились неплохо, к тому же лето, тепло, даже душно, но из траншеи никуда не уйдешь — у нас же не было ни выходных, ни праздников, ни просто свободного времени. Сутки делились на работу и на сон. Все остальное время, кроме сна, было занято повседневной работой — наблюдением за противником.

Конечно, надоедало видеть изо дня в день одно и то же. Но война есть война. Иногда проходили ливневые дожди, и тогда наша траншея наполнялась водой до самых краев. Мы, как мыши, вынуждены были вылезать наверх, но противник в любой момент мог подстрелить, поэтому приходилось ложиться поперек траншеи, упираясь головой в бруствер, и в таком подвешенном состоянии находиться два-три часа, пока не уйдет вода. Блиндаж наш был ниже траншеи и глубже ее, поэтому после каждого дождя он был полон воды. Приходилось ночью спать в сыром блиндаже. Здесь я, как говорят, на своей шкуре узнал, что значит выражение «гнить в окопах «. По телу, особенно по ногам, пошли болячки. Когда я обратился к нашему доктору, он сказал, что эта болезнь называется окопная гниль.

В общем, мы гнили заживо, и никакие лекарства не помогали, да их попросту не было. Единственное лечение — раздевались и в траншее загорали, когда погода была солнечная. Болячки подсыхали и не так зудели, как сырые. Но все лето они давали о себе знать и потом на всю жизнь на ногах оставили свои следы.

Каждый день с раннего утра и до позднего вечера, а дежурные разведчики и всю ночь, занимаемся одной и той же, в общем-то нудной работой: ведем наблюдение, ищем цели — огневые точки противника, — засекаем их, определяем координаты, докладываем в штаб полка. Так что разведка — это вовсе не то, что думают о ней те, кто не искушен в военном деле. Не лихие наскоки и отчаянные операции, а терпеливая, подчас нудная и однообразная работа определяет результат разведки. Хотя, конечно, рейды и поиски имеют место в разведывательной деятельности, но они сравнительно редко проводятся и дают ограниченный результат.

Мои разведчики притащили из города большое зеркало — подобрали его где-то в полуразрушенном доме. Зеркало установили в траншее, там, где она разветвляется на две ячейки наблюдения. Траншея в этом месте перекрыта, и создается впечатление, что она продолжается дальше, и кто не знает, лбом ударяется в зеркало.

Как-то на наш НП прибыл командующий артиллерией нашей дивизии полковник Леонов. Он всегда появлялся неожиданно, без предупреждения. Вот и сейчас он вошел в нашу траншею и быстро пошел к ячейкам наблюдения. Я не успел его предупредить, как он лбом уже стукнулся о зеркало и, удивленный, остановился. Я попытался было извиниться, все-таки большое начальство, но он выругался, обозвал нас циркачами и прошел в ячейку наблюдения.

Разведчик, как и положено, представился ему, бойко ответил на вопросы командующего. Я продемонстрировал ему данные о результатах разведки, показал в стереотрубу на местности, в обороне противника, эти цели. В общем командующий остался доволен, поблагодарил за работу и порядок на НП и ни слова не сказал о зеркале. Так оно и стояло у нас, пока мы не ушли с этого рубежа обороны.

Штаб нашего дивизиона располагался на берегу реки Реут. Там к берегу выходили гранитные скалы, в которых имелись две большие пещеры. Возможно, это были вырубленные когда-то бункеры для хранения вина. Высота их была метра три и длина метров двадцать. В них и располагался штаб дивизиона. Хотя и недалеко от переднего края — менее одного километра, — но убежище надежное, тем более что выходом оно было направлено в сторону противоположную фронту.

И надо же такому случиться, начальник связи дивизиона старший лейтенант Коля Уткин чем-то занимался неподалеку от штаба. Вдруг разрыв мощного снаряда противника. Когда рассеялся дым, Уткин без сознания лежал на земле, осколком снаряда ему оторвало ногу. Один лишь разрыв, очевидно случайный, и такая беда. Я был на НП и этого не видел, рассказали потом, я даже не успел попрощаться с Колей. Встретились мы с ним только после войны, когда проходила встреча ветеранов нашей дивизии. С тех пор мы поддерживали с ним постоянную связь. Жил он в Ленинграде. Всю оставшуюся жизнь ему пришлось шагать в протезе.

Фронт стабилизировался, противник особой активности не проявлял, мы тоже. Но чувствовалось, что где-то готовится наступление, такое затишье обычно бывало перед началом крупной операции. Резко сократили лимит расхода боеприпасов. Чтобы провести обыкновенную пристрелку цели, надо было экономить неделю. На орудие разрешалось расходовать один снаряд в три-четыре дня. Аналогичная экономия была установлена и для стрелковых войск. Только для исключительных случаев держался неприкосновенный запас боеприпасов, который мог расходоваться только с разрешения высшего командования. Это верный признак того, что готовится наступление.

Я уже писал, что наши позиции находились в большом, видимо колхозном, саду. Гроздья винограда свисали прямо в траншею, но он был еще зеленым и кислым. Но абрикосы поспели; и когда противник вел минометный или артиллерийский обстрел, созревшие плоды падали прямо в траншею, и мы, конечно, лакомились ими. Для нас, сибиряков, этот фрукт был в диковинку, но вылезать из траншеи днем было опасно. По ночам разведчики иногда лазили, собирали осыпавшиеся абрикосы. Так проходили наши будни, без выходных и праздников — война есть война.

В начале августа 1944 года наша дивизия получила задачу: сдать занимаемый рубеж обороны, скрытно, в ночное время совершить марш своим ходом в северном направлении на другой участок фронта. Маршрут проходил параллельно переднему краю обороны, на удалении 15–20 километров от линии фронта. В связи с этим предусматривались меры строгой маскировки. Запрещалось на марше пользоваться освещением, даже курение разрешалось только на привалах и скрытно. Нам, бывалым фронтовикам, было ясно, что где-то готовится наступление и наша дивизия, как всегда, будет принимать в нем участие.

Двигались быстрым шагом, с максимально возможной скоростью. С наступлением дня укрывались в оврагах, балках, рощах. Требование строгой маскировки выполнялось неукоснительно. Вскоре стало известно, что мы примем участие в наступательной операции 2-го Украинского фронта, которая впоследствии получила наименование Ясско-Кишиневская.

В течение десяти дней дивизия совершила 150-десятикилометровый марш, переправилась через пограничную с Румынией реку Прут и вошла в состав 49-го стрелкового корпуса 53-й армии. В период начала наступления и прорыва главной полосы обороны противника дивизия находилась в резерве фронта, а наш 4-й гвардейский воздушно-десантный артполк принимал непосредственное участие в прорыве обороны противника.

Хорошо помню, что для участия в артиллерийском наступлении здесь было сосредоточено такое количество артиллерии, что не хватало места для огневых позиций батарей. В нормальных условиях на закрытых позициях орудия батареи располагаются на расстоянии до 50 метров одно от другого, во всяком случае, не ближе 25 метров, чтобы одним разрывом вражеского снаряда не могло быть уничтожено сразу два орудия. Здесь же орудия располагались рядом, почти касаясь станинами.

Длинными, многокилометровыми рядами стояли пушки, за ними на небольшом удалении 122-мм гаубицы, такими же рядами. Далее шли ряды 152-мм пушек-гаубиц и гаубиц, а за ними располагались позиции более крупных систем.

В траншеях первой позиции не хватало места для наблюдательных пунктов батарей, пришлось занимать их прямо в ходах сообщения, где была хотя бы малейшая возможность видеть оборону противника.

На рассвете 20 августа 1944 года все траншеи и ходы сообщения заполнились пехотой. Вскоре началась артиллерийская подготовка. Утро было солнечным, на небе — ни облачка. Вдруг рассветную тишину разорвал рев залпа реактивных установок «катюш». Начиная с боев под Сталинградом, артиллерийская подготовка всегда начиналась залпом «катюш». Их звук ни с чем другим не спутаешь, и это служило своеобразной командой начала артподготовки, если даже была нарушена связь батарей с наблюдательными пунктами своих командиров.

Оглушительный рев сотен реактивных установок, тысяч орудий буквально содрогнул землю, она затряслась, как во время землетрясения. Гул стоял настолько мощный, что, стоя в траншее, мы с трудом могли что-либо сказать друг другу, приходилось буквально кричать прямо в ухо. Грохот выстрелов орудий слился с грохотом тысяч разрывов в расположении вражеской обороны.

Чтобы не оглохнуть, приходилось затыкать уши. Воздух быстро наполнялся пороховой гарью выстрелов и разрывов снарядов, вскоре добавились тучи пыли, поднятой ими в воздух. День из солнечного, ясного превратился за считаные минуты в сумрачный. Солнце сквозь пыль и дым не просматривалось, было трудно дышать, все потонуло в адском грохоте, дыме и пыли. Ни о каком наблюдении не могло быть и речи, все скрывалось в густой пелене. Адский грохот продолжался более двух часов, такой была продолжительность артиллерийской подготовки атаки.

Здесь уместно коротко объяснить понятие «артиллерийское наступление». Этот термин был разработан нашими военными учеными, вошел в армейский лексикон со Сталинградской битвы. Суть его заключалась в том, что до начала наступления пехоты и танков артиллерия должна подавить вражескую оборону, уничтожить живую силу и огневые средства, разрушить оборонительные сооружения, нарушить систему огня противника и систему управления войсками. Эти задачи решались в период артиллерийской подготовки атаки — составной части артиллерийского наступления. Продолжительность артподготовки зависела от характера обороны противника, наличия своей артиллерии и боеприпасов. Длительность ее могла быть от нескольких минут до нескольких часов. В данном случае она заняла более двух часов. Все орудия вели огонь с максимальным темпом, чтобы быстрее вывести оборону противника из строя.

В период артиллерийской подготовки пехота и танки под прикрытием огня своей артиллерии выдвигаются на рубеж атаки, как можно ближе к переднему краю обороны противника. После того они переходят в атаку, а артиллерия начинает второй этап артиллерийского наступления — артиллерийскую поддержку атаки, обычно она ведется методом огневого вала. Рубежи огневого вала назначаются на удалении 200–250 метров друг от друга, в зависимости от характера обороны противника.

С подходом пехоты и танков к очередному рубежу огневого вала артиллерия сосредоточивает усилия на очередном рубеже и ведет по нему огонь столько, сколько времени необходимо своим войскам для преодоления расстояния от одного рубежа до другого. Сплошная стена разрывов снарядов двигается впереди своих войск от рубежа к рубежу, как правило, на глубину первой позиции главной полосы обороны противника. В период Второй мировой войны это составляло примерно 1–1,5 километра. Далее начинается третий этап артиллерийского наступления — артиллерийское сопровождение наступления пехоты и танков в глубине обороны противника, которое осуществлялось на всю глубину наступательной операции.

В период артиллерийской подготовки обычно и авиация наносила удары по обороне противника. Для проведения артиллерийского наступления требовалось большое количество артиллерии и боеприпасов. Их привлекали с других участков фронта, где в этот период наступление не проводилось. Кроме того, в Красной армии имелась артиллерия Верховного главнокомандования, были артиллерийские дивизии и даже артиллерийские корпуса. Если наступательная операция была крупной по привлекаемым силам, размаху и целям, то тогда проводилось обычно артиллерийское наступление. К его проведению заранее готовились. Надо было привезти огромное количество боеприпасов — десятки, а то и сотни эшелонов, стянуть артиллерию со многих участков различных фронтов.

В период Ясско-Кишиневской операции артиллерийское наступление осуществлялось в классическом варианте, то есть так, как сказано выше. Плотность огня нашей артиллерии и продолжительность артподготовки была такой, что, когда немного рассеялись дым и пыль и наша пехота и танки пошли вперед, местность впереди была черной, выжженной. Все, что могло гореть, сгорело или продолжало гореть.

Когда мы двинулись вперед, то на глубину примерно десять километров местность была черной. Оборона противника практически была уничтожена. Вражеские траншеи, вырытые в полный рост, превратились в мелкие канавы, глубиной не более чем по колено. Блиндажи были разрушены. Иногда попадались чудом уцелевшие блиндажи, но находившиеся в них солдаты противника были мертвы, хотя не видно было следов ранений. Смерть наступала от высокого давления воздуха после разрывов снарядов и удушья.

Наша пехота, не встречая сопротивления, быстро продвигалась вперед. Тут же, в боевых порядках передовых батальонов находились и мы: командиры взводов управления батарей и я с разведчиками.

Атака — всегда самый напряженный момент в наступлении. Не заляжет пехота, прорвет передний край обороны противника, не застрянет на первой позиции — считай, что наступление удалось.

Здесь очень важную роль играют командиры взводов управления батарей. Они наступают вместе с первой цепью пехоты, которая должна как можно ближе подойти к разрывам снарядов своих батарей, во всяком случае, до 100 метров от них. Командиры взводов через своих командиров батарей, которые пока находятся на НП, подают сигнал о переносе огня на следующий рубеж, а пехота без промедления атакует траншею противника, пока он не успел вылезти из блиндажей и начать стрелять по наступающим. Если перенести огонь раньше, противник успеет занять огневые точки и дать отпор, если же задержаться с переносом огня, пехота может залечь перед разрывами и тогда ее трудно будет поднять, к тому же нарушится темп наступления. В общем, организация наступления — дело сложное, важно взаимопонимание, взаимодействие, умение пехоты грамотно действовать на поле боя.

Очень большое значение имеет хорошая подготовка артиллеристов. Здесь нужна буквально ювелирная работа. От пехоты требуют, чтобы она как можно ближе подходила к разрывам снарядов своих батарей и не отрывалась от них в период огневого вала. Если ошибется наводчик или командир батареи опоздает на несколько секунд с переносом огня, пехота может попасть под разрывы своих снарядов и потом будет очень трудно ее убедить держаться ближе к своим разрывам, а это дает возможность противнику организовать огонь по наступающим. Атака может быть сорвана, или пехота понесет большие потери.

В описываемом эпизоде атака удалась, пехота дружно поднялась и уверенно атаковала противника, оборона которого была надежно подавлена. Редко где слышалась автоматная или пулеметная очередь немцев. Быстро продвигаемся вперед, противник почти не оказывает сопротивления, деморализован и поспешно отходит. Во второй половине дня, когда главная полоса обороны была прорвана, враг практически не оказывал сопротивления.

Вскоре нашу дивизию ввели в бой, и она догнала нас. Началось организованное преследование противника. Надо не дать ему возможности закрепиться на каком-либо рубеже. 

Глава 9. Румыния

Вскоре проходим первую румынскую деревню. С любопытством всматриваемся в постройки и людей: какая она, заграница? Деревня как деревня, мало чем отличается от деревень на Украине, по которой мы прошли многие сотни километров.

Население с любопытством смотрит на нас, не выказывая особой радости, но и враждебности не видно, хотя Румыния воевала против нас на стороне фашистской Германии. Все-таки, по сравнению с украинскими селами, румынские выглядели благополучнее, тут, наверное, немцы меньше грабили, все-таки союзники.

Наши войска свернулись в колонны и продвигались с максимально возможной скоростью вперед. Я, как начальник разведки дивизиона, собрал командиров взводов управления батарей с их разведчиками и организовал что-то вроде передового разъезда, вернее, разведывательную группу. Мы все были верхом на лошадях, поэтому двигались быстрее наших пеших колонн и своих батарей, которые шли на конной тяге в общих колоннах в готовности к немедленному развертыванию и поддержке огнем, если потребует обстановка. Командир нашего дивизиона поставил нам задачу вести разведку противника и своевременно докладывать о нем.

Почти без остановок идем вперед. Ночное время тоже максимально использовалось для движения. Только на четыре — пять часов делался привал, чтобы дать отдохнуть и людям и лошадям, и снова вперед. Иногда по пути нашего движения виднелись где-либо в стороне от дороги отдельно стоящие усадьбы. Местное население говорило, что это дом «бояра», очевидно румынского помещика. Мы, конечно, не проезжали мимо, заглядывали в эти усадьбы — там мог быть и противник, да и подкрепиться и покормить лошадей не мешало. В лучшем случае там находили нескольких работников, очевидно батраков. Сами помещики бежали в города.

Во всех «боярских» усадьбах были большие каменные подвалы, где в больших бочках хранилось виноградное вино. Мы с удовольствием «дегустировали» его, закусывали чем-нибудь и продолжали движение вперед. Наш путь был на юг Румынии, мимо городов Бырлад, Бакэу, которые виднелись в стороне от нашего маршрута, в обход с юга горного массива. Впереди — Бухарест.

Наши войска сплошными колоннами шли по дорогам. Колонны машин с орудиями на прицепе, реактивных установок «катюш», машины с боеприпасами и различными грузами. Здесь же параллельно — конные колонны с орудиями, а также эскадроны конного корпуса генерала Плиева. Пехотные части двигались обычно по обочинам. В стороне от дороги и параллельно ей — танковые колонны.

Дороги были буквально забиты войсками. Все неудержимо рвались вперед. Если наступление развивается успешно, то в войсках возникает какое-то возбужденное морально-психологическое настроение, все спешат вперед, зачастую обгоняя передовые части. Правда, встретив сопротивление, эти лихачи с ходу разворачиваются и с не меньшей поспешностью удирают назад, создавая иногда паническое настроение, особенно в тыловых подразделениях.

Где-то на подступах к Бухаресту противник оказал сопротивление нашим войскам. Наши части развернулись в боевой порядок, в районе села Альбешти завязался упорный бой, длившийся весь день.

Еще утром, часов в десять, командир немецкой дивизии генерал Зельтер выслал к нам парламентеров с предложением о перемирии. Однако условия нашего ультиматума и сдачи в плен его не устроили, бой возобновился с новой силой и продолжался весь день. Противник потерял в этом бою человек 500 убитыми, 56 человек были взяты в плен.

Наша дивизия потеряла здесь убитыми 77 человек, более 150 было ранено. К вечеру противник начал отход.

Я со своими разведчиками пошел вперед, вслед за нашей пехотой. Ближе к полуночи пехота остановилась на отдых, вместе с ней и мы — тут же на поле в небольших, наспех вырытых окопчиках легли отдохнуть.

Ближе к рассвету пехота двинулась вперед, следом и мы. Идем по дороге, с трудом преодолевая сон. На какое-то время и я, и мои разведчики уснули на ходу, разбрелись по всей дороге. Я вздрогнул от звука сломанного стебля кукурузы, в которую во сне забрел. Проснулся, вижу, мои разведчики сонные идут кто где. С удивлением увидел впереди в предрассветной мгле свежий окоп на расстоянии буквально 50 метров. Только я успел упасть на землю и крикнуть «Ложись!», как прозвучала пулеметная очередь. Мы наткнулись на боевое охранение противника. Сон сразу же согнало. К счастью, никто из моих разведчиков не пострадал. Даже во сне они без задержки выполнили мою команду «ложись», буквально за какой-то миг до пулеметной очереди.

Отползаем назад по кукурузному полю. Нашей пехоты не видно. Как потом оказалось, она остановилась где-то метров пятьсот сзади, так как солдаты буквально падали и засыпали от усталости. Мы же, задремав на ходу, не заметили этого. Впервые я спал на ходу, оказывается, и такое возможно.

Батальон, с которым мы наступали, развернулся в боевой порядок и вскоре завязал бой с противником. Я по радио сообщил командиру дивизиона обстановку. Наши батареи заняли огневые позиции, поддерживая огнем орудий пехоту. Противник сопротивлялся недолго, вскоре мои разведчики доложили, что он отходит. Пехота поднялась в атаку, вместе с ней двинулись и мы и вскоре вошли в село, где ночевал противник.

В этом бою отличился командир орудия полковой батареи 6-го воздушно-десантного полка старшина К. А. Карачков, вступивший в неравную борьбу с большой группой фашистов. Он огнем орудия уничтожил более 25 гитлеровцев, дело дошло до рукопашной. На него навалились три фашиста, но старшине удалось выйти из этой смертельной схватки победителем, все трое были им уничтожены. Карачкову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Продолжая преследование, наша дивизия вышла в район 15 километров севернее Бухареста. Были захвачены большие склады с различным имуществом и продовольствием. Наш старшина нагрузил повозки различными банками, коробками, ящиками с продовольствием. Как потом оказалось, в коробках был дополнительный паек для офицеров немецкой армии: пачка печенья, пластмассовая баночка с мармеладом, пачка сигарет и др. В банках оказался плавленый сыр. Мы поначалу думали, что это мыло, и только потом кто-то попробовал на зуб и понял, что это сыр.

Мои разведчики притащили мне велосипед с моторчиком. Я завел его, сел в седло и помчался вперед. Уехал километров на пятнадцать, дальше дорога расходилась на две стороны. Я остановился и часа три ждал подхода нашей колонны. Велосипед кому-то отдал, пересел на своего верного коня.

Нашей дивизии за отличия в боях на подступах к Бухаресту было присвоено звание «Бухарестская», а всему личному составу была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего.

В Бухаресте произошло восстание против фашистского режима Антонеску, на стороне восставших был и король Михай, который в тот момент сыграл положительную роль. Румыния вышла из союза с Германией и объявила ей войну. Сталин наградил Михая только что учрежденным высшим орденом Победы.

Странно было наблюдать, как румынская дивизия, отступавшая перед нашим фронтом, вдруг остановилась, встретила наши войска, вошла в состав войск 2-го Украинского фронта и начала действовать против вчерашнего своего союзника вместе с нашими войсками.

На одной из развилок дорог мы увидели легковую машину, в которой сидел румынский генерал, командир дивизии. Человек двадцать румынских солдат по очереди толкали машину генерала, очевидно, у него в машине не было бензина. Румынские войска действовали по соседству с нашей дивизией почти до конца войны.

Мои разведчики пригнали красивую двухместную спортивную легковую машину красного цвета, сказали, что взяли в гараже на Бухарестском аэродроме. С шиком едем по шоссе. За рулем кто-то из разведчиков, правда, управляет неуверенно, но другого нет. Машина длинная, сзади, прямо на капоте, устроились еще двое или трое разведчиков, держась за сиденья, на которых расположились мы с шофером. Всем хочется прокатиться, хоть какое-то развлечение во фронтовой жизни, да к тому же никто из нас еще ни разу в жизни не ездил на легковой машине.

Почти до самого вечера катались по дорогам, не уезжая далеко вперед — там можно напороться на противника, мишень заметная, но и назад не едем, там попадемся на глаза начальству и машину отберут, что и случилось к вечеру. Нас увидел командир нашего дивизиона, высадил из машины, пришлось садиться на своих верных лошадок. Примерно через день или два случайно увидел эту машину, на ней уже раскатывал кто-то из приближенных командира дивизии.

Продолжаем быстро продвигаться вперед. Суточный марш 25–30 километров перекрываем в два раза. Это нелегко дается, особенно пехоте, к вечеру солдаты падают от усталости. Выдержать такой темп просто не по силам человеку, но и здесь сработала солдатская смекалка. В каждой роте раздобыли повозки с лошадьми, уложили туда солдатские вещмешки, шинели и прочие тяжести. Солдаты по очереди отдыхают на повозках, и это дает облегчение, а главное — позволяет двигаться с двойной скоростью по сравнению с уставной.

В один из дней, действуя впереди наших войск километрах в пятнадцати, мы догнали довольно большой обоз: повозки, груженные разным имуществом и продовольствием, а также овсом для лошадей, большое количество лошадей, целый табун, не меньше сотни. Сопровождают его румынские солдаты и офицеры.

Как потом стало известно, старшим там был румынский полковник. Нас встретили довольно враждебно, пришлось дать в воздух несколько очередей из автоматов и ручного пулемета, который у нас всегда был с собой. Румыны поняли, что с нами силой не договоришься, хотя их было раза в четыре больше, чем нас, а то и больше. Очевидно, этот обоз отступал вместе с немецкими войсками, не зная, что Румыния капитулировала и объявила войну Германии.

Мы потребовали от румынского полковника безоговорочной капитуляции, и я приказал ему построить всех своих подчиненных. Полковник попытался было что-то возражать, но мы не знали румынского языка, а он и его подчиненные — русского. Пришлось объяснять на солдатском жаргоне.

Мои разведчики быстро разоружили полковника и офицеров и арестовали их. Все солдаты обоза были построены, у них были изъяты оружие и боеприпасы. Кто-то из румынских солдат немного знал русский язык, как оказалось, он был молдаванин. Ему объяснили, что Румыния капитулировала и объявила войну Германии, предложили, чтобы он сообщил об этом всем своим солдатам. Те, узнав о происшедших событиях, весело загудели. Я объяснил нашему «переводчику», чтобы из своих солдат он назначил охрану и ждал подхода наших войск.

Мы потребовали, чтобы нам показали лошадей. Загудели румынские офицеры со своим полковником. Наш «переводчик» сообщил, что лошади — из конюшни короля Румынии и его приближенных. Я сказал что-то вроде: король Михай на нас не обидится. В общем, мы выбрали себе лошадей, которые нам понравились, и двинулись вперед.

Мой фронтовой друг Казимир Каминский предложил мне устроить гонки на своих лошадях, я согласился, и мы помчались наперегонки по булыжной дороге. У Казимира был мощный гнедой жеребец, у меня красивый, стройный, серый в яблоках. На лошадях хорошие английские седла, красивая сбруя.

Мчимся что есть духу, мой жеребец обгоняет соперника и вдруг на полном скаку спотыкается, падает на передние ноги и переворачивается с головы на круп. Я пулей вылетаю из седла и ударяюсь о булыжник так, что на какое-то время теряю сознание. Очнулся, разведчики подняли меня и льют из фляжки воду на голову. С трудом вспомнил, что произошло. Я весь в грязи, спасла меня большая лужа с порядочным слоем густой грязи. В противном случае, очевидно, дело кончилось бы печально.

Мой конь стоит на противоположной стороне кювета, весь дрожит, у него разбиты колени передних ног и голова. Попросил, чтобы солдаты успокоили его и взяли на привязь. У меня сильно болит ушибленные правая нога и рука. Подвели моего верного штабного коня. С помощью ординарца взобрался в седло, не могу правой рукой держать повод уздечки. Потихоньку поехали вперед.

Охота мчаться наперегонки пропала. Доехали до ближайшей деревни, там отдохнули и дождались подхода нашего дивизиона. Наш доктор Вася Лиснянский осмотрел и ощупал мои конечности, сделал заключение, что они целы и боль от ушиба скоро пройдет. «Конский» доктор Шемендюк осмотрел мою трофейную лошадь и сделал заключение, что лошадь когда-то была «посажена на передние ноги», то есть когда-то ее напоили холодной водой сразу после скачек, то есть горячей. Это и привело к тому, что у нее во время скачек ноги не выдерживают и подкашиваются. Внешне это заболевание незаметно и проявляется только во время скачек.

Лошадь подлечили, и она осталась при мне в качестве запасной для спокойной езды. Она была очень стройной и красивой, и, конечно, у какого кавалериста не дрогнет сердце при виде такой лошади. В последующем я иногда гарцевал на ней, вызывая зависть у других. Она была хорошо обучена, особенно эффектным, красивым видам аллюра, и любила прогарцевать и продемонстрировать свои способности. Лошадь была у меня почти до конца войны, затем я, вместе с батареей, передал ее моему преемнику Ивану Кулакову.

Быстро идем вперед на запад. Впереди город Крайова, проходим его поздно вечером, на ночлег останавливаемся где-то за городом. Утром снова вперед, к Дунаю. В один из дней подходим утром к реке. Дунай в этом месте сжат берегами. На нашей стороне к берегу выходят довольно высокие скалы, вертикально обрывающиеся к реке, внизу у самых скал вдоль реки — шоссе. Это место зовется Железными Воротами.

Утром начинаем движение по этой дороге. Слева река, довольно широкая в этом месте, справа вертикально вверх возвышается скалистая гряда. Эти «ворота» тянутся на несколько километров.

Только выехали к берегу, как с противоположной стороны начался пулеметный обстрел нашей колонны. На другом берегу Югославия, там противник, и, хотя до противоположного берега почти километр и вражеские пули щелкают где-то выше, по скалам, все же двигаться под прицелом пулеметов неприятно.

Командир дивизиона приказал развернуть одно орудие и дать несколько выстрелов в сторону пулеметов. Очевидно, взрывы наших снарядов убедили противника в бесполезности обстрела нашей колонны. Во всяком случае, стрельба прекратилась, и мы благополучно миновали Железные Ворота.

Вскоре показался прибрежный город Турну-Северин. Противник с противоположного берега обстреливает из пулеметов и минометов наши войска. Одна из «катюш» развернулась и прямой наводкой дала залп по противоположному берегу. Там поднялось море огня и дыма. Мы благополучно проходим город.

Теперь направление на северо-запад. Вскоре дорога пошла по предгорьям, высоты справа и слева покрыты густым хвойным лесом. Это Южные Карпаты.

Воздушно-десантный полк, который поддерживает наш дивизион, занял оборону по окраинам румынского села. Приказано вперед не двигаться, хотя на этом участке противник сопротивления не оказывает, и вообще его поблизости, очевидно, нет. Несколько дней стоим в обороне, обеспечивая остальным частям дивизии и армии выход в Южные Карпаты. Личный состав хорошо отдохнул, отоспался, привел в порядок себя, оружие, боевую технику, отдохнули лошади.

В один из дней меня вызвал командир дивизиона и поставил задачу раздобыть продуктов. Все, что можно было закупить в селе, закуплено и съедено. Было ясно, что на месте решить эту задачу нельзя, равно как и в ближайших селах, где стояли наши войска. Базы снабжения остались где-то далеко позади, и рассчитывать на плановое обеспечение не приходилось.

Доложил командиру дивизиона свой план, он вначале начал было возражать, так как план был довольно рискованным. Я предлагал создать группу, человек двадцать верховых и с десяток повозок, и выехать вперед, то есть за линию фронта, в сторону противника. Подумав, командир согласился, понимая, что найти позади что-либо трудно. Такая группа была сформирована. В нее вошли, кроме меня, два командира взводов, лейтенанты Дыминский и Дунаевский, а также разведчики дивизиона и батарей. У нас были автоматы, несколько повозок, у ездовых на повозках карабины и здесь же два ручных пулемета. У всех было по паре гранат.

Во второй половине дня наш отряд отправился вперед. Предупредили свою пехоту, чтобы на обратном пути не приняли нас за противника.

Двигаемся по шоссе. Справа и слева к самой дороге подступает густой хвойный лес. Внимательно смотрим вперед и по сторонам, все-таки мы за линией фронта и могут быть любые неожиданности. Впереди, километрах в двухстах, румынский городок Люгош, к нему мы держим путь.

Вскоре лес расступился, и впереди, примерно в километре, показались окраинные дома города, который больше походил на большую деревню, но вдали, очевидно в центре, виднелось несколько зданий городского типа.

Остановились, залегли, в бинокли внимательно рассматриваем окраины. Прямо перед нами идет довольно широкая и прямая улица, видимо к центру города. Лежим с полчаса, противника не обнаружили, не видно никаких оборонительных сооружений, хотя бы окопов. Но улица пустынна, ни души, а это неприятный признак, какая-то причина удерживает население в домах. Скорее всего, в городе есть противник.

Решаю двигаться вперед, рассчитываю на внезапность. Нас, очевидно, еще не успели обнаружить, а значит, внезапность для нас — шанс. Инструктирую всех: на галопе врываемся по улице в город и, если встретим сопротивление, разворачиваемся на 180 градусов, назад. Пулеметчики должны прикрыть отход.

На полном галопе мчимся по улице. Она на 90 градусов поворачивает вправо. Поворачиваем туда и мы. Впереди, очевидно, центральная площадь, вся она заполнена народом, все повернулись и смотрят в нашу сторону, кто-то размахивает красным флагом.

От неожиданности мы даже испугались: ожидали противника, а здесь огромная толпа мирных жителей, большинство из которых женщины, много детей. Сдерживаем своих разгоряченных скачкой коней. Из толпы выходит высокий седой старик, рядом с ним еще несколько человек, очевидно городское начальство. В руках у старика поднос с хлебом и солью. Толпа возбужденно, приветливо гудит.

Спешиваемся, подходим к старику и его ассистентам. На ломаном русско-румынском языке старик в нашем лице приветствовал вступление в город Красной армии. Как потом оказалось, это был местный староста, хотя он и был одет в простую крестьянскую одежду, в то время как его сопровождающие были одеты по-городскому.

Отведав хлеб-соль, я поблагодарил горожан за теплую встречу и, конечно, первым делом спросил, есть ли в городе немцы. Мне ответили, что немцы ушли из города дня три назад и сейчас здесь нет ни одного вражеского солдата. Отлегло от сердца.

На городской площади ликование, наши солдаты окружены людьми. Угощения, поцелуи, кто-то поет нашу песню «Катюша», отчаянно коверкая слова. Трудно представить, что буквально неделю назад Румыния была союзницей Германии и воевала против нас. Но ведь политика политикой, а здесь простой народ, которому война приносит одни беды.

Ликование было искренним, неподдельным, душевным, мы это хорошо чувствовали. Обычные люди, какими были, в сущности, и мы, лучше и искренней понимают друг друга, чем политики.

Подошли ко мне несколько румын, хорошо одетые, и сразу видно, что это не простые горожане. Среди них знакомый уже высокий седой старик. На ломаном русском языке он представляет мне: директор школы, начальник местной полиции, директор магазина и т. д. Со всеми здороваюсь за руку. Спрашиваю у старика, где он учил русский язык. Правда, лексикон его и выговор таковы, что надо еще догадаться, о чем он говорит. Старик отвечает, что во время Первой мировой войны он находился в русском плену и тогда немного научился говорить по-русски, но прошло ведь уже восемнадцать лет и многое, конечно, забылось.

После официальной церемонии знакомства с местной знатью отзываю в сторонку старика и высказываю ему просьбу о покупке продовольствия. Он быстро дает согласие, подзывает кого-то, очевидно из администрации города, и дает ему указание о выделении продуктов.

Подзываю старшину и направляю его за продовольствием. Предупредил, что рассчитываться буду я. Нам уже выдали румынские деньги леи.

Ко мне подходит директор школы и пытается что-то объяснить, куда-то приглашает. Ни я, ни мои офицеры не можем понять его просьбу. Наш румынский лексикон ограничен несколькими фразами бытового уровня, найти общее понятие мы не можем.

Вскоре приводят молодую девушку, которая довольно сносно говорит по-русски. Оказалось, что до войны она два года жила в Кишиневе, и там научилась говорить и понимать русский язык. Она перевела мне, что местное общество приглашает русских офицеров на банкет по случаю вступления Красной армии в город. Я пытаюсь объяснить, что мы только небольшая разведгруппа, а основные войска будут позже, но это их не смущает, впрочем, нас тоже, к тому же мы уже проголодались и подкрепиться совсем нелишне. Конечно, мы не обучены никакому официальному этикету, да и что такое банкет, имеем смутное представление, тем более что уже больше двух с половиной лет на фронте и нам не до этикетов.

Втроем идем к дому директора школы, где, как нам сказали, накрыт праздничный стол. Он неподалеку от того места, где мы «митинговали». В комнате сервирован длинный стол, по нашим фронтовым понятиям — изысканной посудой и утварью. Присутствуют одни мужчины. Кроме уже знакомых нам, здесь местный священник и еще двое-трое других мужчин, по праву хозяина их представляет директор школы.

Он что-то говорит, за ним выступает мэр. Мы внимательно слушаем, хотя ничего не понимаем, но очевидно, они приветствуют Красную армию. Я встаю и держу «ответную речь»: несколько слов благодарности за теплую встречу, в том смысле, что мы рассчитывали напороться на противника, а напоролись на приятное гостеприимство. В общем, обменялись тостами.

Выпили по маленькой рюмочке румынской цуйки — это румынская водка, светло-желтого цвета, градусов 25–30. Рюмочки миниатюрные, на длинных ножках, объемом чуть больше наперстка. Я впервые вижу такие. Мы привыкли пить из солдатской кружки, а чаще всего из консервной банки, и напитки значительно крепче — водку или спирт, а тут цуйка, да еще комариными дозами. Мы-то и держать эти рюмки своими заскорузлыми руками не умеем, но виду не подаем, вроде бы банкеты привычное для нас дело.

Звучат тосты: за Сталина, за Красную армию, за короля Румынии Михая. Наши гостеприимные хозяева разгорячились, а у нас, как говорят, ни в одном глазу. Подзываю одну из девушек, обслуживающих стол, объясняю ей, чтобы она принесла кружку, какой наливает цуйку в графины. Кажется, поняла и вскоре приносит бокал граммов на двести, прошу ее принести еще, сколько есть. Вскоре появляются бокалы.

Мы со взводными наливаем себе по бокалу, произносим тост за присутствующих за столом и дружно, без запинки выпиваем до дна. Румыны, раскрыв рот, с испугом смотрят на нас. Мы с удовольствием закусили и наливаем по второй. Подвыпившие румыны осмелели и решают последовать нашему примеру, увидев, что и после второй мы чувствуем себя не дурно. В общем, начался обмен опытом — как надо пить по-русски. Мы учили местную аристократию своим обычаям.

Вскоре банкет превратился в веселую пирушку. Через некоторое время пришел старшина Буков, докладывает, что повозки загружены продовольствием полностью и что за них насчитали 115 рублей нашими деньгами.

Выхожу на улицу и пытаюсь рассчитаться. Достаю сторублевую купюру — на ней, как известно, написано «десять червонцев» — и несколько десяток, на которых написано «один червонец». Подаю, румын с недоумением смотрит на меня, а я пытаюсь выяснить, в чем дело. Присутствующий здесь староста говорит, что надо 115 рублей, а вы даете 12 (то есть одну сотенную и две десятки). Пытаюсь объяснить, что червонец — это десятка, но на деньгах написано слово «один», и это вызывает недоумение румын. Пытаюсь найти рубль, чтобы доказать, что мы их не обманываем, но такой купюры у меня нет.

Прошу найти девушку из Кишинева, чтобы она подтвердила нашу честность в этой ситуации. Вскоре она приходит, но тоже говорит, что раз написано десять, значит, это десять рублей. Короче говоря, она не помогла, а еще больше осложнила ситуацию. Позвал всех своих солдат и попросил порыться в своих карманах, найти рубль. Вскоре кто-то приносит рубль, показываю его румынам. Они поняли, извиняются, инцидент исчерпан.

Старшина с повозками двинулся в обратную сторону. Идем со старостой в дом «обмыть» сделку. Пирушка в самом разгаре. Картина довольно забавная: Дыминский Володя в обнимку с начальником полиции пытаются петь «Интернационал», Яша Дунаевский в обнимку с попом поют «Катюшу», остальные подпевают, кто одним, кто другим. В общем картина идиллическая.

Стемнело, надо возвращаться назад. На обратном пути устраиваем соревнование — кто кого обгонит. Примчались в свою деревню за полночь. Утром узнаю, что Володя Дыминский потерял по пути свою гимнастерку с документами и орденом. Оказывается, во время скачки он потерял уздечку с головы лошади и не знает, как и где это произошло. Искать ночью некогда, отставать не хочется, а без уздечки нельзя управлять лошадью. Он нашел выход: снял с себя гимнастерку, просунул в нее голову лошади, а рукава использовал как поводья. Но и ее потерял. Днем ее нашли румыны и принесли в целости и сохранности.

Командир дивизиона утром нас отругал, но не злобно, мы ведь выполнили задачу — обеспечили дивизион продовольствием на несколько суток. Мы были молоды, по двадцать лет, и, конечно, бесшабашные.

Прошло несколько дней, и мы получили приказ: вперед. Наш маршрут лежал через знакомый нам городок Люгош. Я нелегально выслал вперед разведчиков, чтобы предупредить местные власти о том, что приближается Красная армия, об этом они просили меня на первой встрече.

Когда наша колонна вступила в город по уже знакомой нам улице, то вся она вдоль дороги была уставлена столами с цуйкой, вином и едой. Каждый хозяин дома вынес все, что мог. Получился своеобразный длинный праздничный стол по обе стороны дороги.

Население доброжелательными возгласами приглашало всех к столу. Привал здесь у нас не предусматривался, но когда голова колонны подошла к центру, там уже ждала официальная делегация горожан с хлебом-солью.

Знакомые нам румыны приветствовали Красную армию. Пришлось останавливать колонну и принимать поздравления. Естественно, наших солдат дважды приглашать не надо было. Все. с удовольствием угощались. Командир дивизиона с улыбкой из-под полы показывает мне кулак, я делаю невинный вид, мол, я тут ни при чем. Он, конечно, догадался, что без моего участия тут не обошлось.

Почти час продолжался непредусмотренный привал, и мы двинулись дальше, с сожалением покидая приветливый городок. До этого и после нас встречали в общем-то почти с безразличным видом. Во всяком случае, подобного не было.

Мы с максимально возможной скоростью двигались теперь на север, в полосу наступления своего 2-го Украинского фронта. Наша дивизия обеспечивала левый фланг нашего фронта, так как сосед слева — 3-й Украинский фронт — значительно отстал, ликвидируя окруженную кишиневскую группировку вражеских войск. Наш путь лежал к городу Тимишоара. Колонна вошла в него поздно вечером. Это довольно большой город: типично городские постройки, трамвай.

В центре одна из моих повозок задним колесом попала в трамвайную колею, колесо сломалось, ехать стало невозможно, ночью найти другое трудно. Пришлось ночевать. Рядом высокое здание, очевидно гостиница, здесь мы и заночевали.

Утром я отправился на поиски колеса. Не помню где, но колесо нашел. Однако на месте не оказалось моих разведчиков. Вернее, не оказалось Коли Кущенко. Как потом выяснилось, его арестовал комендант города. Вскоре разыскал комендатуру. Во дворе стоит моя повозка, лошади спокойно жуют сено. Спросил у солдата: где мой разведчик с повозки? Он подтвердил, что его арестовал комендант города подполковник Альтшуллер.

Поднимаюсь на второй этаж, навстречу идет подполковник. Обратился к нему, он подтвердил, что он и есть военный комендант города. Я изложил ему свою обстановку и спросил, по какой причине задержан мой солдат с повозкой. Он сказал, что солдат задержан на базаре, где торговал медом и кого-то ударил черпаком. Я попросил отпустить моего солдата, пообещал, что разберусь и накажу его, а сейчас нам надо быстрее догнать свою колонну и выполнять боевую задачу.

Комендант отказался отпустить солдата, а повозку, пожалуйста, забирай. Я, конечно, не мог уехать без Кущенко.

Комендант ушел на железнодорожную станцию, где несколько солдат грузили в вагоны какие-то музыкальные инструменты и другое имущество. Среди них был мой Кущенко, виновато поглядывавший на меня. На все мои просьбы комендант отвечал отказом и потребовал, чтобы я не мешал ему работать. Тогда я заявил ему, что на окраине города (в той стороне слышалась артиллерийская стрельба) располагается штаб нашей дивизии и я вынужден буду ехать туда и доложить командиру дивизии о случившемся, тем более что в дивизии были большие потери в предыдущих боях и каждый солдат на счету.

Я решительно направился к своей повозке. Комендант, помедлив, подал мне знак, чтобы я подошел к нему. Когда я подошел, он уже миролюбиво сказал, чтобы я не горячился: «Давай своих солдат, пусть они помогут погрузить вагоны, и тогда я отпущу Кущенко». Пришлось согласиться. Часа три-четыре все мои разведчики грузили вагоны.

Обстановка была неясная, город находился в прифронтовой полосе, отчетливо была слышна артиллерийская канонада, а иногда и пулеметные очереди, и комендант торопился быстрее выполнить полученный приказ — вывезти музыкальные инструменты, очевидно, какой-то музыкальной школы.

Наконец он отпустил Кущенко, и мы быстро уехали из города в сторону фронта. Кущенко рассказал, как он у одного из жителей узнал, что недалеко от того места, где мы ночевали, находится центральный городской рынок. Кущенко пошел туда в надежде найти там колесо и действительно нашел — снял его с одной из румынских повозок.

Надев колесо на повозку, поехал в сторону базара искать нас. На повозке, кроме другого имущества, находился бочонок меда. Где-то солдаты его раздобыли раньше для себя. Кущенко проявил «находчивость» и начал менять мед на вино. Быстро образовалась очередь. В Румынии вина очень много. Румынию, Венгрию, Чехословакию фронтовики называли «пятым океаном», имея в виду «море вина».

Какой-то еврей попытался пролезть без очереди. Кущенко огрел его черпаком по голове. Тут же на базаре появился и комендант города подполковник Альтшуллер с патрулем. Обиженный еврей, узнав, что Альтшуллер тоже еврей, пожаловался ему. Так Кущенко оказался в комендатуре.

Я подробно остановился на этом в общем-то незначительном инциденте потому, что он имел дальнейшие последствия, о чем речь впереди.

Западнее Тимишоары противник оказал упорное сопротивление нашим войскам, пытаясь задержать их наступление. К 27 сентября 1944 года наша дивизия вышла на рубеж соприкосновения с неприятелем. Завязались упорные бои за села Песак, Лаврин, Шандра, Билед, Бечикаракул. В этих селах большинство населения составляли немцы, и они приняли участие в боях на стороне противника.

5 октября наша дивизия, совместно с другими дивизиями 53-й армии, перешла в наступление. Противник упорно сопротивлялся. Вокруг сел, за которые мы вели бои, были обширные поля кукурузы, достигавшей двухметровой высоты. Из-за нее трудно было вести бой, а нам, артиллеристам, тем более, так как вести наблюдение за врагом и корректировать огонь своих батарей было очень трудно.

Еще до начала наступления в один из дней утром ко мне на НП прибыл подполковник Альтшуллер — комендант города Тимишоара. Я сразу подумал: что-то еще мои разведчики набедокурили, когда мы ночевали в городе. Очевидно, что-то серьезное, иначе бы нужда ему ехать на передовую.

Подполковник увидел меня и сразу же узнал. «Я вас где-то видел», — заявил он. Я ответил, что вижу его первый раз. Тогда он, вспомнив инцидент с Кущенко и медом, воскликнул: «Это ваш разведчик торговал медом в городе?» Я ответил, что мы все время находимся в боях и торговать нам некогда. Примирительным тоном он сказал: «Ну ладно, не обижайся, на фронте всякое бывает. Я назначен к вам заместителем командира полка по политчасти, пришел знакомиться, а о том, что было в городе, давай забудем».

Меня такой разговор устраивал, хотя я и подумал, что при первой возможности он, наверное, вспомнит мне про мед. Но эти опасения не оправдались. До конца войны он ни разу не напомнил мне об этом. Более того, он оказался человеком добрейшей души. Когда уже после войны мы жили в Нижнеудинске, его комната в общежитии была недалеко от нашей и он нам с мамой иногда помогал продуктами. В одной из послевоенных встреч однополчан я напомнил Марку Ильичу, так звали Альтшуллера, об этом эпизоде. Мы посмеялись от души, вспоминая лихого разведчика Кущенко и флягу с медом. Он рассказал, что, когда его назначили комендантом города, дали всего двух солдат, остальных надо было «добывать» самому, вот он и задерживал различных нарушителей, отставших от своих частей.

Идут ожесточенные бои за названные села. Местные жители немецкой национальности запуганы гитлеровцами, — мол, русские будут им мстить, не оставляя ни одного живого, ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни стариков. Поэтому сопротивление было ожесточенное, многие дома горят.

Поздно вечером мы вошли в одно из сел. Ни одной живой души. Пустые дома. Зашли в один из них, решили здесь отдохнуть, хотя бы часа два-три поспать. Только уснул, как меня будит разведчик, который стоял в охране. В окно видно зарево пожара — горит соседний дом, надо уходить, уже начинает гореть и дом, в котором были мы.

Похоже, кто-то умышленно поджигает дома, чтобы потом обвинить наши войска в зверствах и вандализме. Уходим на окраину села и там в наспех вырытых окопах коротаем время до утра. А утром снова атака. Только один наш 3-й полк потерял здесь убитыми 58 человек и 185 человек ранеными.

Ведя упорные бои с крупными силами противника, в районе северо-западнее Тимишоары, наша дивизия, во взаимодействии с другими соединениями армии, разгромила их и вышла на румыно-венгерскую границу в районе города Арад.

Глава 10. Венгрия

8 октября десантники вышли из боя и походным порядком двинулись по территории Венгрии в направлении города Карцаг. Прошли около 150 километров. Дивизия разворачивается в боевой порядок, готовится к наступлению на город. Прибыл танковый корпус, около сотни танков развернулись и готовятся вместе с нами атаковать противника.

С рассветом поднимаемся в атаку. Наши десантники с криком «ура!» устремляются вперед. Танки с места ведут огонь по врагу. Вскоре передовая цепь вышла к окраине города, заняла первые дома. Противник ожесточенно сопротивляется. Наши танки, очевидно, боятся входить в город, там их маневр ограничен, к тому же из-за каждого угла можно получить гранату или снаряд. Кто-то из танкового начальства, безбожно ругаясь, подгоняет танки вперед. Те неохотно и медленно движутся к городу. Мы вслед за десантниками идем по городской улице. Дома кое-где разрушены, то в одном, то в другом месте вспыхивают ожесточенные схватки с противником. Это обычный бой за город, когда успех зависит от того, кто раньше увидит противника, быстрее и точнее откроет огонь.

Противник не выдерживает нашего натиска и отходит, яростно огрызаясь ружейно-пулеметным огнем. В боях за город Карцаг погиб один из наших командиров орудий Мещерягин. Его орудие было развернуто вблизи важного перекрестка дорог, по которым отходил противник. Расчет вступил в неравное противоборство: одно орудие против целой колонны противника. Орудийный расчет хладнокровно расстреливал гитлеровцев. Когда погиб наводчик, Мещерягин сам встал к панораме и продолжал вести огонь. Вражеская пуля оборвала жизнь героя. Мещерягину посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

С 6 по 28 октября наша дивизия в составе войск 2-го Украинского фронта принимала участие в Дебреценской операции, одним из эпизодов которой был бой за город Карцаг. Освободив город, мы продолжали наступление. Наш 2-й дивизион был придан 13-му гвардейскому воздушно-десантному полку, которым командовал Герой Советского Союза подполковник Исхаков.

Командир нашего дивизиона И. Д. Савин и я со своими разведчиками и связистами постоянно находились рядом с командиром полка, а командиры батарей — с командирами батальонов.

13-й полк наступал на венгерский город Каба. Здесь находилась довольно большая железнодорожная станция. Вокруг города поля были засеяны кукурузой, довольно высокой, во всяком случае, выше человеческого роста, даже автомашины полностью скрывались в ее зарослях.

Полк подошел к железнодорожной насыпи, полукругом огибающей город. На рельсах стоял длинный эшелон грузовых вагонов длиной более километра. Хвост эшелона был на нашей стороне, а голова — у противника. Полк в этот день получил пополнение только что призванными в армию солдатами из освобожденных областей Украины и Молдавии. Все они были на фронте впервые, как говорят, необстрелянные, и это для них был первый бой.

Солдаты вырыли небольшие окопы прямо на насыпи, вблизи вагонов. Сзади в 10–15 метрах начиналось кукурузное поле. Неприятель обстреливал железнодорожный состав, и вскоре несколько вагонов загорелось, в них оказались боеприпасы. От огня ящики со снарядами начали взрываться и разлетаться в разные стороны с диким визгом.

Полк был вынужден отойти от насыпи на безопасное расстояние. Вскоре гитлеровцы стали обстреливать полк из пулеметов нескольких бронетранспортеров, которые маневрировали по фронту и создавали для неопытных солдат впечатление, что их здесь много. Кроме того, стрельба велась разрывными пулями. Задевая за кукурузные стебли, пули разрывались позади солдат полка, из-за чего неопытным солдатам казалось, что стреляют вражеские бронетранспортеры в нашем тылу, так как звук разрыва раздавался раньше, чем звук выстрела.

Наша необстрелянная пехота начала отходить. Дело осложнялось и тем, что в кукурузе солдат видел ближайших двух-трех соседей, остальные скрывались в плотных зарослях. Создавалось паническое настроение, кто-то в испуге закричал, что немцы сзади, окружают. Солдаты начали быстро отходить назад, а кое-где и бежать. Паника на фронте — очень опасное явление, и если она охватила даже часть солдат, то может быстро перерасти во всеобщее бегство, которое очень трудно остановить. Так было и здесь.

Наш временный НП располагался в канаве шоссейной дороги, позади кукурузного поля. Командир полка Исхаков с маузером в руке и трое офицеров КП встали на пути солдат полка. Видя, что им не справиться с бегущими, Исхаков начал махать руками нам, прося помочь остановить полк. Мы быстро встали на пути отступавшего войска. Хватаем за шиворот подбегавшего, даем ему пару тумаков по шее и заставляем лечь здесь же и окапываться. Исхаков несколько раз выстрелил из маузера, чтобы заставить залечь особенно трусливых. С трудом удалось остановить бегущих в панике. Двух или трех Исхаков вынужден был пристрелить: люди обезумели от страха, орут что есть мочи «Немцы, Немцы!» и не реагируют ни на какие команды. Подоспели еще несколько офицеров и опытных сержантов, вылавливают в кукурузе убежавших, возвращают их в цепь, заставляют окапываться.

Постепенно паника прекратилась, солдаты зарылись в землю, виновато и со стыдом смотрят на нас. Они сидят в окопах, а мы спокойно ходим впереди них, не обращая внимания на пулеметные очереди противника, ведущего огонь на испуг.

Исхаков, не стесняясь в выражениях, разъясняет солдатам обстановку, стыдит трусов. Посланные вперед опытные разведгруппы подбили несколько бронетранспортеров, а один даже захватили исправным и пригнали в полк. К вечеру полк восстановил боевой порядок, заняв свои же окопы вдоль железнодорожной линии. Вагоны продолжали гореть, начали рваться ящики с сигнальными ракетами. Из горящих вагонов вылетали снопы разноцветных ракет — настоящий фейерверк. Пришлось отвести солдат на безопасное удаление. Утром станция и город Каба были полком взяты.

13-й полк получил задачу скрытно совершить рейд в тыл противника и доставить окруженным частям 6-го кавалерийского корпуса боеприпасы и горючее для автомашин. Корпус еще раньше прорвался в район города Хайдусобосло, где был окружен, и вел ожесточенный бой с противником.

1-й батальон 13-го гвардейского воздушно-десантного полка, под командованием майора Белова, умело маневрируя и не ввязываясь в бой с противником, сумел ночью выйти в район окруженного корпуса и привести с собой колонну из более чем 60 автомашин с боеприпасами и горючим. Хорошо помню этот рейд. Обходя населенные пункты, маскируясь в кукурузе, нам удалось успешно решить эту задачу. Кавалеристы обнимали и целовали наших солдат и офицеров за спасение их от верной гибели.

Продолжая вести маневренные бои, мы вскоре взяли крупный промышленный город Венгрии Дебрецен. Преследуя отходящего противника, мы вскоре вышли к реке Тисса. Ширина реки не менее ста метров, довольно глубокая и очень быстрая, она представляла серьезную преграду. Вдоль ее берегов тянулись сплошные дамбы, предохранявшие окружающую местность от наводнений.

13-й полк, который поддерживает наш дивизион, с ходу захватил два плацдарма на противоположном берегу реки. Немцы начали бешеные атаки, пытаясь уничтожить переправившиеся подразделения. Оба плацдарма, небольшие по фронту и в глубину, простреливаются противником ружейно-пулеметным и автоматным огнем. Мы все внимание сосредоточили на противнике и своих подразделениях на плацдарме. Это тем более необходимо, поскольку командиры батарей на той стороне буквально не могут поднять голову и высунуться из окопа для наблюдения за целями и ведения огня. Эту задачу выполняем мы, хотя нас разделяет всего 250–300 метров.

Ожесточенные бои идут уже несколько дней, только когда ночью, и то ненадолго, стихает огонь врага, удается переправить с той стороны раненых и перебросить туда другие подразделения и боеприпасы. Местность в районе нашего НП буквально перепахана снарядами и минами, простреливается многослойным ружейно-пулеметным огнем. Нередки налеты вражеской авиации, которая, снижаясь до предельно низких высот, прицельно бомбит наши окопы и обстреливает их из пушек и пулеметов.

Мы перебегаем из одного колена траншеи в другое, прячась за поворотами от пулеметного и пушечного огня вражеской авиации. Обычно в этот момент противник на противоположном берегу переходит в контратаки, и нам надо быть на своем месте, чтобы вовремя открыть заградительный огонь.

В течение двух недель нам не удается сломить сопротивление гитлеровцев, а они не могут сбросить нас с плацдарма. Каждый день с раннего утра и до позднего вечера идут яростные атаки то с нашей стороны, то со стороны врага. Противник сильно укрепил ближайшие села Тиссафюред, Тиссабаболна, превратив их в мощные опорные пункты, и взять их нашим войскам не удается. Мы врылись в дамбу непосредственно у самой воды, внизу бурлит и клокочет неугомонная Тисса. Недавно прошли дожди, вода прибыла, к тому же неподалеку предгорья, и течение здесь довольно сильное.

Каждый новый день неприятель обычно начинает сильным огневым налетом по плацдарму, перепахивает буквально каждый метр земли, кажется, ничто живое не может там уцелеть. Достается и нам, разделяет нас буквально каких-то сто метров, часть снарядов и мин падает на нашем берегу. Особенно трудно приходится, когда прилетает вражеская авиация. Наши истребители связаны боем с немецкими истребителями, а бомбардировщики довольно спокойно и прицельно бомбят наши позиции.

Лежим в окопе и наблюдаем за каждой бомбой. Мы уже привыкли и безошибочно определяем, куда упадет очередная бомба. Если точно по нашим окопам — вскакиваем и пулей перебегаем в другое место, конечно по траншее. Выскочить наружу — не может быть и речи, кругом рвутся бомбы, свистят осколки, пулеметные и пушечные очереди из самолетов, без преувеличения — если ад есть, то в данную минуту он здесь.

Дрожит от взрывов земля, воют диким ревом самолеты и бомбы, немцы снаряжают их специальными вертушками, которые при падении издают душераздирающий звук. А если самолетов десятки, а бомб многие десятки, то можно представить, что творится на земле. Фонтаны воды от бомб, упавших в реку, смешиваются с фонтанами земли на берегу. Ударная волна от разрывающихся вблизи бомб то вжимает в землю и засыпает ею в окопах, то приподнимает от земли и кидает в сторону. Чувствуешь себя беззащитной букашкой в бушующем море огня и дыма. Налет продолжается несколько минут, которые каждый раз кажутся вечностью. И так по нескольку раз в день.

Только окончился очередной налет, еще не успел развеяться дым и пыль, а мы уже внимательно всматриваемся в противоположный берег. Там, как правило, под прикрытием бомбежки начинается очередная атака на позиции наших подразделений. Тем, кто на том берегу, невозможно высунуть, как говорят, нос из окопа — сплошное море огня, дыма, пуль, осколков.

Наша задача — вовремя обнаружить направление очередной вражеской атаки и подать команду на огневые позиции батарей, чтобы открыть заградительный огонь и потом корректировать стрельбу, вносить поправки в прицел и направление стрельбы в соответствии с направлением движения атакующего противника по его боевым порядкам.

Думаю, что и немцам не сладко от нашего огня. Десятки мощных разрывов 122-мм и 76-мм снарядов рвутся в боевых порядках гитлеровцев, поражая осколками и ударной волной вражескую пехоту и танки, по которым ведут огонь орудия, находящиеся на прямой наводке.

Мы уже привыкли к такому характеру и напряженности каждого дня боя, и если иногда наступает затишье, то оно вызывает тревогу. Надо глядеть в оба, очевидно, неприятель ведет перегруппировку своих сил для очередной атаки. Необходимо определить намерения противника, доложить об этом своему командиру. Разгадаешь намерения врага, откроешь по нему своевременный и точный огонь, значит, ты на коне, и если противник все же атакует, то уже значительно ослабевший и, наверное, в какой-то степени деморализованный.

Когда стемнеет, под покровом темноты начинается эвакуация раненых с плацдарма, переправа на плацдарм пополнения людьми, боеприпасами, продовольствием. Надо покормить уцелевших, дать соответствующие указания на следующий день боя. Солдатам необходимо привести в порядок оружие, почистить и смазать его, поправить разрушенные участки траншей, отремонтировать перебитые линии связи и еще много и много других задач надо решить, пока немец молчит. Надо, конечно, и отдохнуть, люди ведь не железные, а бои идут уже многие сутки.

За бои на Тиссе в 13-м гвардейском воздушно-десантном полку, который мы поддерживали, трое были удостоены звания Героя Советского Союза: командир полка подполковник Исхаков, который управлял частью с нашего НП, командир роты младший лейтенант М. К. Степанов, пулеметчик А. Абуталимов, который незадолго до этого был отчислен из нашего дивизиона на пополнение 13-го полка, так как не знал русского языка и для службы в артполку был не пригоден. Остальным была объявлена благодарность.

В этих боях на Тиссе только наша дивизия потеряла более тысячи человек, в том числе 268 человек убитыми. Дорогой ценой нам достался этот рубеж.

3 ноября 1944 года наша дивизия сдала соседям свою полосу обороны вместе с плацдармом, совершила 30-километровый марш и приняла участок обороны в районе города Тиссафюред, западнее прежнего участка. Здесь, в составе 57-го стрелкового корпуса 53-й армии мы приняли участие в Будапештской операции. И снова пришлось форсировать Тиссу.

Неделю шли тяжелые бои на небольшом плацдарме, который захватили наши войска на противоположном берегу реки Тисса. Немцы беспрерывно контратакуют наши позиции, пытаясь сбросить нас с плацдарма. Он настолько мал, что простреливается насквозь ружейно-пулеметным огнем. Только 5 ноября за день боя было 12 контратак противника на плацдарме. Порой доходит до рукопашного боя. Гитлеровцы в пьяной атаке лезут на пролом, наши десантники встречают их огнем из автоматов, пулеметов, винтовок, нередко в бой идут ручные гранаты. К сожалению, мы, артиллеристы, тут мало чем можем помочь. Боевые порядки, и наши и противника, близко друг от друга, и если вести огонь непосредственно по атакующим, то можно задеть и своих. Но мы все же ухитряемся вести стрельбу, подтягивая разрывы наших снарядов ближе к месту атаки противника. Разрывы наших снарядов недалеко от нашего НП, и мы, даже в непрерывном грохоте боя, слышим, как над нашей головой с характерным свистящим звуком на конечной части траектории пролетают наши снаряды. Разрывы наших снарядов так близко от нашего НП, что мы непроизвольно втягиваем голову в плечи, хотя за годы войны привыкли к таким звукам.

Там, где контратакует противник, — море огня, пыли и дыма, земля буквально кипит. Адский грохот от разрывов снарядов и мин, визга осколков и свиста пуль, выстрелов орудий и минометов, дикого крика атакующих и обороняющихся — все это слилось в жуткую симфонию жестокого боя. И так с утра до вечера ежедневно вот уже много дней. Только к позднему вечеру утихает грохот боя. Все смертельно устали, стволы орудий, пулеметов, автоматов раскалились от стрельбы, кажется, и сама земля устала.

В ночь с 6 на 7 ноября 1944 года на плацдарм переправились 6-й и 13-й гвардейские воздушно-десантные полки нашей дивизии. Утром 7 ноября дивизия, во взаимодействии с 3-м отдельным штурмовым (штрафным) полком, при поддержке артиллерии дивизии и штурмовой авиации, перешла в решительную атаку, окружила и разгромила противника в районе села Поросло, уничтожив большое количество живой силы и техники противника. Вся местность была буквально усеяна вражескими трупами, но немало полегло здесь и наших солдат и офицеров. Неприятель не выдержал натиска наших войск и начал поспешно отходить. Венгерские солдаты, воевавшие на стороне немцев, стали переходить на нашу сторону и сдаваться в плен.

18 ноября дивизия, действуя на правом фланге будапештской группировки войск 2-го Украинского фронта, овладела большим венгерским селом Кереченд. Оно растянулось на многие километры вдоль шоссейной дороги. Вечером наши десантники закрепились за селом, седлая шоссе. Со мной командиры взводов управления батарей с разведчиками и связистами. Расположились в придорожном кювете. Разведчики вырыли мне небольшой окоп, притащили из деревни перину, завернувшись в которую я и коротал холодную ночь. Наша пехота по другую сторону дороги, тоже в кювете.

Рано утром, когда еще не рассвело, меня позвал командир батальона и предупредил, что через час батальон пойдет в атаку. Впереди — горы Матра и венгерский город Эгер, туда лежит наш путь. Все ясно, надо поднимать командиров взводов, которые здесь же в кювете, зарывшись в такие же перины, как и у меня, сладко спят. Надо приводить батареи в готовность к поддержке огнем атаки батальонов.

На дороге в тумане вижу фигуры заместителя командира нашего полка майора Гордийчука и заместителя командира нашего дивизиона капитана Юрченко. Они стоят на шоссе и о чем-то разговаривают метрах в трех-четырех от меня. Я наклонился над окопом, будя командира взвода 4-й батареи лейтенанта Володю Дыминского. В другом кювете послышалась громкая крепкая ругань, очевидно в батальоне кто-то спросонья. Сразу же со стороны противника прозвучала пулеметная очередь в нашу сторону. Показалось даже, что пулемет где-то рядом, метрах в 50–70. Очевидно, это было боевое охранение немцев. Пули защелкали по камням шоссе, с визгом рикошетируя от них. Меня кто-то толкнул в спину, и я упал в окоп к Дыминскому, благо он был неглубоким. Посмотрел назад: кто же меня толкнул? Но рядом никого не было. Юрченко с тревогой посмотрел в мою сторону и спросил: «Ты живой»? Я ответил: живой. И в этот момент почувствовал тягучую боль в спине. Я был в ватной телогрейке, пальцем нащупал на спине дыру в ватнике, вытащил палец, на нем кровь, понял — ранен. Почувствовал какую-то неприятную слабость в теле. Мои разведчики поняли, в чем дело, подняли меня, поддерживая под руки.

В этот момент появился наш командир дивизиона капитан И. Д. Савин и начал ругать взводных, что я из-за них пострадал. Я попросил не ругать взводных, они ни в чем не виноваты.

Савин дал команду отвести меня в село на ПМП полка (ПМП — передовой медпункт). Разведчики под руки повели меня в село. До боли защемило сердце, неужели отправят в госпиталь и придется расстаться с полком, с которым пройдено столько фронтовых дорог? Очевидно, от наступившей слабости даже заплакал с досады.

В медпункте быстро раздели до пояса, уложили на стол животом и начали ковыряться в ране. Слышу, врач диктует медсестре, которая записывает в журнал мою фамилию и диагноз: «Слепое пулевое ранение в область пятого позвонка». Сделали два неприятных укола от столбняка, перевязали и отправили с разведчиками в конюшню, где лежали другие раненые, ожидавшие дальнейшей отправки в медсанбат дивизии и полевые госпиталя.

С одной стороны в конюшне стояли лошади, а с другой стороны на соломе лежали мы. Раненые терпеливо ждут отправки, некоторые здесь уже вторые сутки. Ухаживать практически некому, иногда забежит солдат-санитар, принесет воду или еду и бежит дальше. Бои идут тяжелые, и раненые поступают непрерывным потоком.

Я полежал немного, подумал и решил вернуться в полк. Судя по всему, ранение у меня было не очень серьезное, и перспектива лежать здесь двое-трое суток совсем не радовала. Со мной все время был один из моих разведчиков, который ждал, чтобы узнать, куда меня повезут. Я даю ему задание: сбегать в штаб нашего дивизиона, благо он в этом же селе, на окраине, взять повозку, чтобы мне вернуться в дивизион. Он обрадовался такому моему решению и быстро отправился в штаб дивизиона.

Стонут раненые, некоторые бредят; когда приедет транспорт за ними, никто не знает. Почти каждый день идут дожди, дороги раскисли, и транспорт двигается с большим трудом.

Вскоре прибежал мой разведчик, с ним еще двое. Взяли меня под руки и повели к повозке. Там оказался шикарный фаэтон с кожаным верхом, внутри его — гора подушек и одеял. Вскоре я был в дивизионе.

Ребята в дивизионе встретили меня радостно, конечно, у них был повод «обмыть» мое возвращение. Лечить меня взялся наш «конский» доктор и мой друг еще по Шполе лейтенант Шемендюк. Он заявил, что не доверит нашему дивизионному фельдшеру Васе Лиснянскому лечить своего друга. Увидев его шприцы, предназначенные для лошадей, я заявил протест. Таким шприцем можно заколоть барана. Протест был отклонен, и Шемендюк приступил к делу. Надо отдать справедливость, к своим обязанностям он относился серьезно, и мое лечение проходило успешно.

27 ноября мой день рождения. Мне исполнилось двадцать один год. Погода стояла пасмурная, моросил мелкий дождь, с утра все вокруг потонуло в густом тумане. Не слышно обычных звуков фронта, стихла стрельба, непролазная грязь перекрыла дороги. Вскоре наши взводные, узнав о том, что у меня день рождения, заявились ко мне в хату, где я коротал время, проходя лечение. Они сразу же потянули меня за стол, выставили нехитрую закуску: американскую тушенку, сало, хлеб и т. п. Естественно, на столе появилась бутылка спирта.

Вообще-то я спиртным не увлекался, в какой-то степени был к нему равнодушен. Это иногда вызывало недоумение и даже недовольство тех, кто выпить был не дурак. Пришлось поддержать компанию. Я быстро охмелел и уснул, сказалась слабость после ранения. Взводные же продолжали бражничать.

Они были уже порядком в подпитии и, как всегда в таком положении, потеряли всякий контроль над собой. Выпитого оказалось мало, и они решили идти в гости к пехоте, попить вина, благо его было полно в каменных бункерах у венгров. Неподалеку от огневых позиций одной из наших батарей прямо в скалу был врезан большой каменный бункер, в котором обнаружилось до десятка огромных дубовых бочек с виноградным вином. В каждой такой бочке было, очевидно, не менее тысячи литров вина. Вход в бункер закрывался массивной широкой дверью, которая выходила в сторону нашего тыла, и этот вход был хорошо виден с огневой позиции одной из наших батарей.

Здесь располагался штаб нашего 13-го гвардейского воздушно-десантного полка. Бункер имел несколько отсеков. В дальнем из них находился «кабинет» начальника штаба полка.

Взводные, придя в подвал, прострелили из пистолетов несколько бочек, пробуя на вкус вино. Вино было молодое, кислое, а взводные просто уже не соображали, что творят. Вино тугими фонтанами било из бочек. Одуревшие от выпитого, взводные подставляли свой рот, а потом и голову, смакуя и умываясь хмельным напитком. Вскоре в бункере, откуда писари штаба разбежались после пистолетных выстрелов наших «героев», вина было уже выше щиколотки. Взводные бродили по нему, черпали его шапками, обливая друг друга, потеряв всякий контроль над собой.

После одного из выстрелов проснулся начальник штаба полка, который спал на столе в дальнем отсеке. Увидев, что в бункере чуть ли не по колено вина, он вышел в соседний отсек и увидел всю нашу пьяную ватагу. Одного за другим он вытолкал их в шею, надавал тумаков каждому и позвонил командиру нашего дивизиона, чтобы тот забрал свою пьяную орду.

Взводные, обиженные «некорректным» приемом в пехоте, с максимально возможной в таком состоянии скоростью побежали на огневую позицию. Командир одного из взводов на бегу подает команду: «Батарея к бою, развернуть орудие вправо» — в сторону бункера! Орудийный расчет, не зная, в чем дело, команду принял за чистую монету — в тумане можно было ожидать от неприятеля любой каверзы.

Звучит команда: «По бункеру, осколочно-фугасной гранатой, прицел 50, наводить в ворота...» Расчет выполняет команду, но командир орудия понял, что лейтенант одурел от выпитого и не соображает, что делает. Он быстро вынул из орудия клин (затвор) и спрятал его. Взводный подает команду «Огонь!». Но выстрела нет. Разъяренный взводный бросается к орудию, но расчет по команде командира орудия скрутил его. Тут приехал командир дивизиона, быстро навел порядок — всех пьяных уложил в повозки и отправил на НП, который располагался в горах на чердаке одного из домов. Здесь в конюшне сгрузили наших «героев», а когда они проснулись, вернее, проспались, командир дивизиона объявил всем им взыскания и отправил на огневую, пригрозив, что, если еще узнает о подобных проказах, «сошлет» виновных в пехоту. Это уже было серьезным предупреждением и, насколько мне известно, больше подобного у нас не наблюдалось.

Так отметили наши «братья взводные» мой день рождения. Мне было неприятно, хотя я непосредственного участия в этих событиях не принимал.

Кончился ноябрь, наступил декабрь. Мы продолжали тяжелые бои в горах Матра. В первых числах декабря дивизия сдала свой рубеж другому соединению и, совершив 100-километровый марш, вышла непосредственно к Будапешту с северной стороны, обойдя гору Матра.

Меня вскоре назначили командиром 4-й батареи, в которой я раньше был командиром взвода.

В районе Будапешта идут сильные бои. Противник, сосредоточив на узком участке крупные силы пехоты и танков, смял нашу оборону южнее города, в районе известного озера Балатон, и устремился к городу. Более недели продолжались тяжелые кровопролитные бои. Враг был остановлен, а затем и разбит. Но потери у нас были большими.

Мы были севернее Будапешта, но и здесь бои носили ожесточенный характер. Полки нашей дивизии неоднократно прорывались в неприятельские тылы, совершали там боевые рейды, принося панику во вражеский стан. Почуяв неладное в своем тылу, противник, как правило, быстро оставлял свои позиции на фронте и откатывался на запад.

Разгромив немецкие войска в районе Будапешта, наши части устремились вперед. Но потери наши были большими. Трехбатальонные полки стали двухбатальонными, личный состав, длительное время находившийся в непрерывных боях, сильно устал. О напряженности боев и их ожесточенном характере говорит и тот факт, что только за два месяца боев в Венгрии у нас в дивизии звание Героя Советского Союза было присвоено 15 бойцам и командирам, тогда как за все предыдущие и последующие бои, то есть более чем за два года боев, этого звания были удостоены лишь 8 человек.

Продолжая вести упорные бои с противником в горах Матра, часто действуя у него в тылу, в отрыве от остальных войск армии, в зимние метели и стужу, особенно ощутимую в горах, к концу декабря 1944 года наша дивизия вышла в долину пограничной с Чехословакией реки Ипель.

Впереди Чехословакия, направление на город Лучинец.

Глава 11. «Горные» орудия ЗИС-3

Декабрь 1944 года, подходит к концу очередной, четвертый год войны. Как она надоела! Измотанные непрерывными боями, оборванные, грязные, полуголодные, до предела уставшие, бредем мы батальонными колоннами по горным долинам в сторону Чехословакии. Противник иногда огрызается, приходится развертываться в боевой порядок и начинать очередную атаку.

Батальон, который я со своей батареей поддерживаю, по численности едва дотягивает до роты. Я все время нахожусь рядом с командиром батальона, со мной взвод управления во главе с его командиром лейтенантом Дыминским. Два огневых взвода во главе со старшим офицером батареи движутся перекатами от одной огневой позиции к другой в готовности огнем орудий поддержать действия батальона. Всего в батарее осталось два 76-мм орудия ЗИС-3. По штату положено четыре, но орудий не хватает.

Батарея, как правило, поддерживала 1-й батальон 13-го гвардейского воздушно-десантного полка, исключение составляло, когда батальон выводили во второй эшелон. Командир батареи все время находился с командиром батальона или на своем НП, вблизи КП батальона. Тогда возле командира батальона состоял командир взвода управления, который по телефону сообщал командиру батареи заявки командира батальона на поддержку действий батальона огнем орудий. Одновременно он информировал о действиях батальона. Это происходило в тех случаях, когда с КП батальона видимость была ограничена и не позволяла вести прицельный огонь батареи. Когда было необходимо (например, при атаке танков противника), батарея выдвигалась на прямую наводку непосредственно на переднюю линию батальона.

Расход снарядов был строго ограничен. Обычно на батарею на день боя разрешалось израсходовать 10–12 снарядов, этого хватало, чтобы с закрытой позиции пристрелять одну цель. Приходилось жестко экономить снаряды.

31 декабря 1944 года мы вплотную подошли к чехословацкой границе, которая на этом участке проходила по небольшой речке Ипель. Ширина ее не превышала 50 метров. На противоположном берегу раскинулось довольно большое словацкое село. Наши десантники заняли исходное положение для ночной атаки. Командир батальона и я со своими разведчиками расположились в кювете шоссейной дороги.

Было уже совсем темно, часов 10, когда батальон перешел в атаку. Через речку перескочили по какому-то жиденькому пешеходному мосту. Противник, очевидно, не ожидал, что мы ночью, да еще в самый Новый год будем наступать. Вообще немцы всю войну обвиняли нас в том, что «русские воюют не по правилам». Темно, надо отдыхать, а они идут в атаку, или же надо обедать, а они воюют и т. д. Нередко педантичность в этих вопросах подводила немцев.

Атака была почти бесшумной, и враг, застигнутый врасплох, организованного сопротивления не оказывал. Мы ворвались в село, пехота очищала дом за домом, улицу за улицей, отлавливая немцев, многие из которых были уже изрядно пьяны по случаю Нового года. Мы же в честь Нового года хлебнули из фляжек прямо на ходу, дали залп из орудия и продолжали наступление.

Я с разведчиками спустился в большой подвал под церковью. Помещение освещено тусклым светом восковой свечи. За небольшим столом сидит поп, шепчет молитвы. Вдоль стен на лавках сидят монашки, с головой закутанные в черную одежду. По опыту мы знали, что немцы, не успев удрать, иногда прятались под черной одеждой среди монашек. Мои разведчики проверили всех сидящих. Ни поп, ни женщины не возражали. Все обошлось благополучно, немцев в подвале не оказалось. Выйдя на улицу, заглянули в ближний от церкви дом, слабо освещенный свечой. Там была богадельня. Дежурная монашка что-то пыталась нам объяснить, но мы не понимали ее. На нашу просьбу показать помещение она открыла дверь. То, что мы увидели в тусклом свете свечи, ужаснуло нас. На кроватях корчились человекоподобные существа, очевидно уроды от рождения. Быстро ретировались оттуда.

До глубокой ночи уже 1 января 1945 года мы продолжали зачищать это первое чехословацкое село. Только под самое утро, выпив теперь по глотку уже за новый, 1945 год, смертельно уставшие, повалились спать.

Начало января 1945 года. Наша 1-я гвардейская воздушно-десантная дивизия ведет упорные маневренные бои с противником на территории Чехословакии, точнее, восточной ее части — Словакии. Значительная часть республики — горы, Словацкие Рудные горы — такое у них название.

Наша дивизия получила задачу совершить обходной маневр по юго-восточным скатам гор, выйти во фланг и тыл группировки войск противника, противостоящей нашей 53-й армии, нанести ему удар и способствовать его разгрому.

Выполняя поставленную задачу, мы подошли к широкой долине, лежавшей между гор. Вход в долину прикрывали две высоты: 517 и 503. Ближайшая к нам высота 517 круто поднималась вверх, ее склоны густо поросли хвойным лесом, вокруг разбросано много больших камней. Справа высота обрывалась отвесной стеной. Со стороны противника ее скаты были пологими, там на ее вершину вела полевая дорога, по которой возили заготовляемый там лес. Об этом мы узнали, конечно, позже, когда взяли высоту. Гитлеровцы хорошо просматривали местность, по которой мы наступали, и, естественно, наши боевые порядки простреливались прицельным огнем из всех видов оружия.

Погода стояла холодная. Днем часто шел дождь с мокрым снегом, а ночью подмораживало, и высота превращалась в ледяную гору. Противник, понимая значение этих высот, спешно укрепил их и огнем из всех видов оружия пресекал любую попытку приблизиться к ним. Мы, артиллеристы, не могли огнем своих пушек, как принято было говорить, расчистить путь нашей пехоте. Тут нужно было прямой наводкой с близкого расстояния уничтожать пулеметные гнезда врага, засевшего на вершине высоты. Издали, с расстояния один километр и дальше, попасть снарядом в пулемет можно было только случайно, и то при большом расходе снарядов, чего мы не могли себе позволить. Подтянуть орудия поближе — не позволял стрелять угол возвышения, то есть ствол орудия можно было поднять только до определенного предела, а цели были выше. К тому же противник яростным ружейно-пулеметным огнем не подпускал близко в светлое время.

К концу дня нашим десантникам все же удалось приблизиться к высоте. Но попытки штурмовать ее вершину каждый раз оканчивались неудачей. Враг успешно отражал натиск наших подразделений, пуская в бой свои бронетранспортеры. Наши десантники готовились к ночному штурму. Мне было приказано батареей поддержать штурм высоты и обеспечить огнем ее удержание. Это можно было только огнем прямой наводкой, иными словами, орудия надо было поднять на обледенелую высоту, которая к тому же еще не была взята.

До этого во время дневного штурма пытались поднять батальонные 45-мм пушки, но безуспешно — высота очень крутая, ее склоны поросли лесом, никакой дороги, конечно, нет, лошади и люди буквально выбились из сил, но подтянуть орудия не смогли. Это предстояло сделать нам, причем в ночное время.

Вести бой ночью очень трудно, в темноте сложно ориентироваться, не видно, какие действия предпринимает противник, нелегко управлять боем. Только по вспышкам выстрелов да по звуку их можно как-то разобраться, где свои, где чужие, так как у немцев автоматическое оружие имело другой, отличный от нашего темп стрельбы. А нам, артиллеристам, в ночном бою, тем более когда обстановка быстро меняется, вообще вести огонь из орудий исключительно трудно: не видно целей, кроме того, можно поразить своих, особенно когда бой маневренный. Немцы, как известно, в ночное время постоянно освещали ракетами подступы к своим боевым порядкам, и нашим подразделениям приходилось действовать на освещенной местности.

Накануне ночного штурма высоты меня вызвал командир дивизиона капитан Савин. Оказывается, приехали корреспондент какой-то газеты и фотограф, которым надо было отснять момент постановки задачи на штурм высоты. Пришлось позировать. Хотя задачу по поддержке батальона, которому предстояло штурмовать высоту, имела моя батарея, на снимке отсняты все командиры батарей и другие офицеры дивизиона. Но снимок действительно был сделан непосредственно в боевых порядках, на подступе к высоте 517 накануне ее штурма.

Уже совсем стемнело, когда наши десантники начали штурм. Вначале бой был бесшумным — от камня к камню, от дерева к дереву, стараясь не выдавать себя шумом, десантники поднимались по склонам. Надо было как можно ближе подойти к противнику, который держал оборону по гребню высоты.

Немцы методично пускали ракету за ракетой. Это в известной степени помогало и нам. Видно было, где находится противник, кроме того, освещалась местность, по которой мы двигались. Конечно, приходилось замирать на время, чтобы не заметил враг. Пехота наша с трудом карабкалась по обледенелым скатам высоты. В этой обстановке даже сама мысль поднять орудия на высоту казалась нелепой, вернее, нереальной задачей. Но от ее решения зависел успех боя и жизнь многих солдат и офицеров.

Ко всем трудностям надо было к тому же соблюдать тишину, пока пехота наша не подползла к противнику вплотную и не завязала огневой бой. Надо было поднять хотя бы одно орудие. Даю команду начать подъем. Шестеркой лошадей в таких условиях управлять трудно. Пытаемся тащить четверкой. Лошади храпят от возбуждения и напряжения. Рывок вперед на несколько метров. Под колеса сразу же подложили камни, препятствуя скатыванию назад. Передышка. Снова рывок, лошади падают на обледенелом скате, и орудие вместе с лошадьми и расчетом скатываются назад, не помогли и камни.

Посоветовавшись с людьми, убираем средний унос (звено лошадей в упряжке), оставляя только две коренные лошади. Завели веревки за ближайшие деревья, чтобы помочь им тащить орудие. Еще рывок, лошади падают, разбивая в кровь коленки и морды. Но удается продвинуться на 2–3 метра, а главное — закрепить орудие. Несколько таких рывков — и преодолено метров пятнадцать. Выдохлись и животные и люди. Отдохнули несколько минут, и снова рывок вперед. Падают лошади, падают люди, орудие и упряжка скатываются назад, почти к тому месту, откуда начали движение. Снова приходится начинать сначала. После очередного рывка, когда орудие и упряжка начали скатываться назад, под колеса орудия в горячке и отчаянии бросился командир орудия, сержант, не помню его фамилию. Орудие, весившее около полутора тонн, переехало его колесами и покатилось дальше. Солдаты расчета едва успели выхватить своего командира из-под копыт лошадей. Кости у сержанта оказались целы, но его изрядно помяло. Все же он отказался идти в лазарет, впрочем, мы и не знали, где он находится. Орудие уперлось в ствол дерева и остановилось. Стало ясно, что таким способом орудие нам не поднять. Нужно было другое решение.

Решили отказаться от лошадей и попытаться только людьми поднимать орудие. К каждому колесу прицепили по две лямки, похожие на бурлацкие, они входят в штатную экипировку артиллеристов. Орудие развернули стволом вперед, всех людей батареи расставили рядом. Лямки завели за ближайшие деревья, другие — за другие деревья впереди орудия. Тихо звучит команда, рывок, орудие на три-четыре метра продвинулось вверх по склону и остановилось, надежно удерживаемое лямками. Две нижние лямки, освободившись, заводим за деревья впереди орудия. Снова рывок, и вновь удалось продвинутся на три-четыре метра. Неимоверными усилиями удалось подняться вверх по склону метров на двести. Это явный успех. Но люди буквально выбились из сил и лежат рядом с орудием на обледенелом скате.

К этому времени наши десантники завязали ожесточенный бой с противником, там, очевидно, дошло до рукопашной. Сверху летят ручные гранаты, часть из них достается и нам. Немцам сверху удобно метать их вниз. Бой яростный, упорный, жестокий. Каждый понимает, от его исхода зависит возможность дальнейшего наступления дивизии.

К середине ночи нашим десантникам удается выбить противника с его позиций и закрепиться у самой кромки высоты. Противник отошел метров на двести назад и поливает наши подразделения сильным ружейно-пулеметным огнем. Пехота закрепилась и дальше продвигаться не решается — впереди открытая местность, вероятно, лесная вырубка, только отдельные деревья видны в прозрачном свете осветительных ракет.

Огонь из вражеских пулеметов и автоматов трассирующими пулями высекает из камней мириады искр, создает такой фейерверк, что даже мысль о необходимости продвинуться вперед кажется нелепой, безрассудной. Впрочем, наша пехота и не собирается дальше испытывать судьбу, начала закрепляться, выкладывая себе брустверы из камней и отвечая пулеметным огнем противнику. Понять ее можно было, солдаты сделали все, что могли; смертельно уставшие, они падали между камней и засыпали, все-таки была уже вторая половина ночи, а утром снова в атаку.

Пока шел бой, мои артиллеристы сумели подтянуть и второе орудие, но разместить их для стрельбы не было никакой возможности.

Чтобы расположить орудия, нужна была хотя бы маленькая площадка, где бы можно было развернуть орудие для стрельбы. Единственная возможность — выдвинуться вперед, на нейтральную территорию, то есть между своими войсками и противником. Думаю, нет необходимости объяснять, чем это грозило, можно было потерять и орудия, и расчеты и не выполнить задачи. Надо было решать, что делать.

Посоветовавшись с командирами взводов и орудий, решил огневую позицию занять впереди нашей пехоты, метрах в 20–25. Расчеты поползли к выбранному месту, чтобы без шума подготовить площадки для орудий, убрать лишние камни, выложить хотя бы невысокие бруствера для защиты от пуль и осколков. Попросил десантников в случае необходимости прикрыть нас огнем. К рассвету площадки были подготовлены и даже замаскированы впереди снегом. Стараясь не создавать лишнего шума, на руках выкатываем орудия на позицию, приводим их к бою, маскируем чем можем. Надо людям дать хоть час отдыха, впереди день тяжелого боя, а мои солдаты всю ночь штурмовали высоту.

Доложил командиру батальона майору Белову о том, что батарея заняла огневую позицию на нейтральной территории. Он вначале не поверил, такое решение было довольно неожиданным и рискованным.

Медленно наступает рассвет, холодно, солдаты ежатся между камней, пытаясь хоть как-то согреться. Вокруг каждого орудия выложена невысокая стенка, 50–60 сантиметров, хоть немного защищающая расчеты от пуль и осколков, конечно, если лежать на земле. Насколько позволяли условия и возможности, позиции орудий замаскированы комьями снега.

Хмурое небо, низкие облака скрывают солнечные лучи, все вокруг тонет в серой мгле. Тихо, не слышно выстрелов, даже привычные немецкие осветительные ракеты перестали вспарывать темноту. Мои артиллеристы, уткнувшись где кто мог, дремлют, утомленные трудной бессонной ночью. Даже положенные по уставу орудийные ровики для укрытия расчета и боеприпасов не успели оборудовать. В такой близи от противника было опасно долбить ломами и кирками-мотыгами каменистый грунт, это могло привлечь внимание врага, а для нас сейчас главным козырем в бою была внезапность. Он не ожидает, что у нас на такой высоте будут орудия. Лежим между орудиями в камнях, холод пробирает до костей и согреться практически негде. Жмемся друг к другу засыпая и вскоре вновь просыпаемся от холода.

Вскоре загрохотали минометные разрывы — верный признак приближающейся атаки гитлеровцев. Большинство мин рвется где-то сзади внизу, только некоторые разрывы впереди нас, обдают нас осколками и кусками смерзшегося снега. Мои расчеты в полной готовности к стрельбе. Вскоре между деревьями замелькали фигуры вражеских солдат, что-то орут и палят очередями из автоматов и пулеметов, подбодряя себя выстрелами.

Наша оборона отвечает дружным ружейно-пулеметным и минометным огнем. Моим артиллеристам пока подходящей цели нет, стрелять из пушки по отдельному солдату бессмысленно, только себя обнаружишь раньше времени.

Вражеские цепи приблизились уже метров на сто пятьдесят, но плотный огонь нашей пехоты заставил их залечь. Вскоре между деревьями в утренней дымке появились немецкие бронетранспортеры. Их не видно, они прячутся за кустами и большими камнями, поливая из пулеметов наши боевые порядки. Наводчики орудий торопливо обшаривают панорамами вражеские позиции, пытаясь поймать в прицел вражеский бронетранспортер.

Мощно звучит выстрел первого орудия, наводчик все-таки поймал в прицел силуэт бронетранспортера. Выстрел был таким сильным и неожиданным, что и наша и немецкая сторона на какое-то время замолкли, ошеломленные этим грохотом. Снаряд, очевидно, достиг цели. В утренней дымке трудно разглядеть, но какое-то замешательство у противника заметно. Вскоре враг открыл яростный пулеметный огонь, пытаясь нащупать позицию орудия. Но выстрел был таким неожиданным, да и пламя выстрела, должно быть, ослепило вражеских наблюдателей, во всяком случае, похоже, что позицию орудия точно они не успели засечь — пули взрывают грунт то впереди обороны батальона, то свистят выше наших голов.

Наш батальон готовится атаковать противника. В батальоне численность личного состава меньше 30 процентов от положенного по штату. Жидкая цепочка наших солдат поднялась в атаку. Не прошли и полсотни метров, как враг сильным огнем из пулеметов прижал нашу пехоту к земле. Окапываться нельзя, сплошной камень. Батальон начал пятиться назад, на прежние позиции, здесь есть хоть какие-то укрытия от пуль.

Прошло несколько десятков минут, вялая стрельба с той и другой стороны. Но вскоре заработали вражеские минометы, захлопали мины, разбрасывая осколки и камни — верный признак очередной атаки противника.

Вновь замелькали между деревьями немецкие солдаты. Бронетранспортеры, прячась за деревья и камни, поливают нашу оборону пулеметным огнем. Кричу что есть силы командирам орудий, чтобы искали их позиции, впрочем, они и сами хорошо знают это. Ругаю на чем свет стоит своих разведчиков, которые пока не обнаружили места, откуда ведут огонь бронетранспортеры. Командира взвода посылаю к командирам рот с этой же целью.

Вражеская пехота, очевидно, вышла на рубеж атаки, до которого метров 150–170, значит, скоро начнется атака. Противник не заставил себя ждать. Зачастили разрывы вражеских мин, осколки с визгом летят над камнями, за которыми мы прячемся. Заработали пулеметы бронетранспортеров. Один за другим мощно звучат выстрелы моих орудий. Стреляем наугад, туда, откуда слышны пулеметные очереди. Бронетранспортеры все время маневрируют, чтобы не попасть под выстрел орудий. Их огонь стал значительно слабее, но по-прежнему нет прямой видимости немецких машин.

Вражеская пехота поднялась в атаку. Довольно густая цепь начала быстро приближаться к нашим позициям. Немецкие солдаты, очевидно, получили изрядную порцию шнапса, слышны их пьяные крики. Наша пехота ведет отчаянную стрельбу из винтовок, автоматов и нескольких пулеметов.

Расстояние быстро сокращается. Надо что-то предпринимать, ведь мои орудия впереди нашей пехоты. Несколько выстрелов из орудий по атакующему противнику ощутимых результатов не дают, снаряды рвутся где-то среди цепи. Как остановить вражескую пехоту? Эта мысль лихорадочно бьется в голове. Понимаю, что моего решения ждет батарея и от него зависит, остановим врага или придется отойти. А как с орудиями, их на плечо не возьмешь. Мелькнула спасительная мысль: надо целиться по деревьям, по нижним веткам. Что есть силы в грохоте боя кричу об этом командирам орудий. Они поняли с полуслова. Быстрая наводка, выстрелы. Снаряды, с установкой взрывателя на мгновенное действие, рвутся в нижних ветках ближайших деревьев. Осколки снарядов густо поливают вражескую пехоту. Десяток выстрелов, и атака остановлена. Земля усеяна трупами гитлеровцев, уцелевшие залегли. Еще несколько выстрелов, и противник начал пятиться назад. Самое время нашей пехоте переходить в контратаку.

Тревога отлегла от сердца. Пехота дружно поднялась, на бегу бросая скупые похвалы нам, артиллеристам. Они воспринимаются как самая дорогая награда. Боевое братство и взаимовыручка в бою тогда ценились выше всего.

Пехота наша успешно атаковала, и противник не выдержал натиска. Мои орудия продолжали вести огонь по огневым точкам противника, но уже было ясно, что высота нами взята. С чувством выполненного долга иду к командиру батальона майору Белову, но оказывается, что он ранен и вместо него другой, кажется, его заместитель. Скупая похвала артиллеристам.

Глава 12. По Чехословакии

Снова идем вперед. По пути бегло осматриваем недавнее поле боя. Довольно много вражеских трупов. Мне сказали, что видели подбитый бронетранспортер. Со стороны противника скаты высоты довольно пологие. В отличие от нас противник имел все возможности для маневра, особенно техникой.

Мы быстро начали продвигаться вперед, без особых усилий овладели другой высотой, которая на военных картах была обозначена цифрой 503. Занимая преимущественное положение, батарея с высоты 517 еще дня три вела огонь по позициям противника, и только когда дальность стрельбы стала приближаться к предельной, батарея начала менять позицию, догоняя ушедшие вперед наши войска.

По пути проходили небольшой город Модры Камень. Он располагался в довольно узком ущелье, посреди которого протекала небольшая речка, а по ту и другую сторону ее, прижимаясь к скалам, стояли уютные дома, утопающие в зелени хвойных деревьев. Мы спешили и даже не имели возможности хотя бы на час задержаться в городе. Летом здесь, я думаю, особенно красиво.

К вечеру батальон, который поддерживала моя батарея, закрепился на гребне горного отрога. Здесь будем коротать время до утра. Командир батальона устроился возле большого камня, метра два высотой и примерно такой же ширины. Солдаты натянули несколько плащ-палаток, зажгли паяльную лампу, которой грели большой валун. Было довольно сносно, даже тепло, тем более что мне старшина батареи прислал плетенку, в которой была десятилитровая бутыль с виноградным вином. Мы лежали на хвое и потягивали кисловатое вино. Вскоре усталость и напряжение прошедшего дня сделали свое дело, и мы уснули. Ночь в горах холодная, но паяльная лампа действовала безотказно и обогревала нас. Солдатам, конечно, было труднее.

Утром батальон после завтрака подняли в атаку, рассчитывая продолжить наступление, но противник оказал упорное сопротивление, и батальон залег, прижатый ружейно-пулеметным огнем. Вскоре враг попытался контратаковать. Батальону и моей батарее пришлось отбивать контратаку. Бой продолжался весь день, но ни нам, ни гитлеровцам не удалось изменить положение сторон.

Внимательно изучаю оборону противника в стереотрубу, пытаюсь отыскать пулеметные гнезда, которые не позволили батальону развить наступление. Обратил внимание, что пулеметы неприятеля по темпу стрельбы похожи на наши, у немецких пулеметов темп стрельбы выше. Солдатские каски у противника тоже похожи скорее на наши.

Вскоре заметил за одним из камней папаху, похожую на чапаевскую, какую носил мой друг, командир 5-й батареи Казимир Каминский. Звоню Казимиру, прошу поднять свою папаху над камнем на палке. Он с удивлением спрашивает: «Зачем?» Объясняю ему, что я наблюдаю за противником, но вижу вроде бы его. Он посмеялся, что у меня, очевидно, галлюцинация, но папаху свою поднял. Я сообщил, что вижу его на стороне противника. Он в свою очередь попросил, чтобы я поднял свою шапку. С удивлением сообщил, что видит меня, вернее, мою шапку на стороне противника. Все ясно, мы ведем бой друг с другом!

Решили сообщить об этом своим командирам батальонов. Комбаты не поверили, но на всякий случай подошли к стереотрубам. Каково же было удивление и изумление, когда комбаты узнали друг друга. Выходит, 1-й батальон весь день вел бой со 2-м батальоном.

Доложили об этом в полк. Вскоре прибыло полковое начальство разбираться, в чем дело. Оказалось, что накануне вечером батальоны пошли по разным отрогам, которые в каком-то месте сходились друг перед другом, что и привело к путанице. Пока батальоны воевали друг с другом, противник успел отойти на приличное расстояние, и весь следующий день нам пришлось гнаться за ним, чтобы не дать возможности закрепиться на выгодном для него рубеже. А нам была наука на будущее — с горами шутки плохи.

Несколько дней ведем бои в горно-лесистой местности. Погода — хуже не придумаешь, дождь со снегом, холодный, сырой ветер, обледенелые камни. Шинели промокли насквозь, набухли, к вечеру покрылись ледяной коркой. По ночам спасаемся от холода где-нибудь за большим камнем или выступом скалы, хорошо, если рядом с командиром батальона, у которого паяльная лампа. Как-то помогает вино, которое приносит мой ординарец вечером, неизменную плетенку. Вина здесь море.

Вскоре приказ — сдать свой участок другой дивизии, а мы спускаемся с гор и продолжаем наступление вдоль них, так что они остаются от нас справа. Но все же мы внизу, здесь поля, пашни и теплее, чем в горах, хотя грязи гораздо больше.

Противник, поняв бесполезность сопротивления, отходит, стремясь быстрее уйти за реку Грон и там организовать оборону. Ну а нам надо быстрее преследовать его, чтобы не дать закрепиться. Идем практически без боев, не считая мелких стычек с арьергардом немцев.

Впервые вижу свою батарею всю вместе. Двигаемся одной колонной по асфальтовому шоссе, вслед за батальоном. Батарея моя на конной тяге. Каждую пушку тянет шестерка лошадей, кроме того, у каждого орудия несколько повозок с имуществом и боеприпасами. Положена каждому орудийному номеру верховая лошадь, но их нет, поэтому солдаты расчетов едут на повозках. Я впереди батареи на красивом, стройном жеребце темно-серого цвета с яблоками, по бокам — белого цвета. Это та лошадь, что в Румынии мы взяли в королевском обозе. За мной едут верхом командир взвода Дыминский с разведчиками. У меня, как у заправского кавалериста, на сапогах шпоры, с левого боку шашка. Впрочем, эти атрибуты были обычной формой каждого артиллерийского офицера. Картина впечатляющая: колонна движется правильным строем на положенных дистанциях, отдохнувшие кони идут легкой рысцой, выбивая искры подковами.

Проходим небольшой чехословацкий городок Левице, в ближайшей к нему деревне останавливаемся на ночлег. Впереди неподалеку река Грон, по ней проходит наша оборона, на противоположном берегу — противник. Судя по карте, река небольшая, ширина ее не превышает ста метров. Но здесь река выходит из гор, и течение, конечно, сильное, к тому же зима теплая и река не замерзает. Как оказалось впоследствии, так оно и было. Это все к тому, что нам предстояло ее форсировать. А пока 1-й батальон 13-го гвардейского воздушно-десантного полка, который я поддерживаю, получил приказ оборонять село Теков-Брезница, сменив там части кавалерийского корпуса. Еле отыскал на карте это село. Оно расположено на берегу реки Грон в горной долине, к нему идет шоссе и железная дорога, но все это вдоль реки, и противник, конечно, не позволит нам двигаться по дороге, она под его постоянным прицелом.

Ищем по карте, как добраться до этого села. На карте обозначена лесная дорога по ущелью, судя по всему, это лесовозная дорога. Пока я решал вопросы материального обеспечения батареи — боеприпасами, продовольствием, фуражом — и другие, батальон, который моя батарея поддерживает, ушел вперед.

Батарея двинулась в путь в полдень. Вскоре дорога вошла в довольно густой хвойный лес. Я впереди на своем коне, со мной разведчики с командиром взвода Дыминским. Дорога постепенно поднимается все выше и выше, в горы. Вскоре справа и слева сквозь деревья показались голые скалы. Началось ущелье. Справа и слева круто вверх уходят склоны горного хребта. Здесь значительно холодней, чем там, откуда мы выехали. Везде лежит снег.

Движемся уже часа два, пора выбирать огневую позицию, но вокруг глухой лес. Вскоре вышли к кромке леса. Дальше местность понижается, и по всему видно, что здесь были лесоразработки. Возле кромки леса есть поляна — лесная порубка, она вполне подходит для огневой позиции.

Ставлю задачу старшему офицеру батареи на занятие огневой позиции и подготовку батареи к ведению огня. Сектор обстрела довольно узкий, он ограничен горными хребтами справа и слева, но другого выхода нет. И вообще, место для ОП неплохое, есть где поставить орудия и оборудовать блиндажи. Ну а мне и взводу управления надо продолжать путь вперед, в село Теков-Брезница. Судя по карте, оно у самого берега реки Грон, по которой проходит фронт.

Без происшествий подошли к селу, когда уже начало темнеть. Перевалили через гребень высоты, закрывавшей со стороны села вход в ущелье, и как на ладони увидели все село. За селом угадывается русло реки, за нею местность идет полого вверх, а далее, километрах в двух, резко поднимается кверху горный хребет высотой не менее километра. Вся местность покрыта глубоким белым слоем снега. На той стороне видна небольшая деревня, хорошо видна улица, идущая от реки в сторону горного хребта.

Слева вдали тоже угадывается деревня, но до нее километра четыре, и ее в вечерней дымке плохо видно. Между деревнями довольно большое заснеженное поле. Противник себя ничем не обнаруживает: ни выстрела, ни шума, не видно никаких оборонительных сооружений. Очевидно, снег надежно укрыл вражескую оборону.

Судя по карте, справа на той стороне небольшой городок Нова-Баня, до него километров семь, и его не видно, но вскоре послышались звуки церковного колокола оттуда. В центре села, куда мы прибыли, тоже стоит церковь. Двинулись вперед, в село. На улицах ни души, рядом фронт, только на правой окраине иногда пробежит от избы до избы солдат батальона.

Неподалеку от центра села и церкви стоит довольно большой одноэтажный дом на взгорье. Окна без стекол, и, судя по всему, там никто не живет. Под домом мощный каменный бункер. По всей видимости, с крыши дома будет хороший обзор местности на стороне противника. Направляемся к этому дому, с тыльной стороны его оставляем своих лошадей. Вместе с командиром взвода Дыминским и разведчиками осматриваем дом. В нем действительно никто не живет. Судя по всему, он принадлежит какому-то богачу. Никакой обстановки в доме нет, к тому же она нас и не интересует.

Забираемся на чердак, крыша из добротной черепицы. Вынимаем несколько штук их, и перед нами как на ладони противоположный берег реки Грон. Лучшего наблюдательного пункта и не нужно. Приказываю оборудовать здесь НП, посылаю разведчика осмотреть бункер под домом — там будем отдыхать и укрываться от снарядов и бомб противника.

Быстро темнеет, и мы спускаемся с чердака. Разведчик, посланный на разведку бункера, докладывает, что там укрывается местное население, в основном женщины, дети, старики.

Входим в подвал. Массивные железные двери, и огромное помещение. Тускло светят несколько свечек, в зыбком свете которых видны лежащие на полу жители села. Мы остановились у входа. Нас быстро окружила молодежь, в основном девушки и несколько молодых парней. Завязывается оживленная беседа. Село в основном словацкое, и разговорная речь жителей нам понятна, так же как и наша им. Конечно, не все слова сразу разберешь, но смысл понятен.

Устраиваемся у входа на полу (впрочем, здесь все лежат на полу), где есть немного соломы. Мои солдаты не теряются, весело болтают с местными девушками, которые, очевидно, соскучились без парней-сверстников. Прошедший день был напряженным, и мы быстро засыпаем, выставив охрану.

Утром, с рассветом, поднимаюсь на свой НП, на чердак. Дежурные разведчики время даром не теряли, разобрали боровок и из кирпичей выложили защитную стенку в виде большой буквы «С», для защиты с фронта и флангов от пуль и осколков снарядов. Больше часа сижу у стереотрубы, наблюдая за местностью на стороне противника, особенно за селом. Обычно рано утром и поздно вечером можно обнаружить движение у гитлеровцев, когда приезжает кухня и выдает пищу, подвозят боеприпасы и т. д. Но никакого движения не видно. Все покрыто толстым слоем ослепительно-белого снега.

Оставляю на НП Дыминского с разведчиками. Быстро перекусив, сходил к командиру батальона, договорились о взаимодействии и о том, что я со своей батареей занимаю левую половину села, а он правую. В батальоне людей чуть больше, чем у меня в батарее. Надо подыскать дом, где бы можно было жить, пока будем находиться в этом селе. Остановился в ближайшем доме, хозяин довольно зажиточный, дом просторный. Мне отвели довольно большую комнату с двуспальной кроватью, столом и другой мебелью.

Вскоре ко мне в батарею приехал на лошади заместитель командира дивизиона капитан Юрченко. Он будет находиться здесь, так решил командир дивизиона, очевидно, потому, что батареей я командую недавно и для помощи не помешает иметь более опытного офицера.

Разместился он в той же комнате, что и я. Посоветовавшись с ним, я решил устроить в селе своего старшину с его хозяйством и сюда же привести лошадей орудийных упряжек — здесь их легче прокормить. В лесу, где они сейчас находятся, кроме хвойных веток, другого корма нет. Выбрал место, ближе к левой окраине, и к вечеру старшина и лошади были в селе.

Началась обычная фронтовая работа. С раннего утра я залезал на крышу дома, в свой НП, и внимательно изучал буквально каждый метр полосы наблюдения. Но никаких признаков противника не обнаружил, не было ни единого выстрела, хотя бы из винтовки или автомата. Не было и никакого движения ни рано утром, ни днем, ни вечером. Создавалось впечатление, что немцев там вообще нет. Но и мирное население не проявляло своего присутствия в селе. Не топилась ни одна печь, не видно было никакого движения между домами. Это говорило о том, что в селе все же есть неприятель.

Понимая, что рано или поздно нам придется вести здесь боевые действия, я решил в своей полосе наблюдения пристрелять ряд точек, или, как принято говорить в артиллерии, реперов, чтобы в случае необходимости можно было быстро открыть огонь на поражение цели, без пристрелки. Несколько дней я вел пристрелку, записывал по этим реперам пристреленные установки орудий. Противник не проявлял никакой реакции.

На огневую позицию батареи завезли в достаточном количестве осколочно-фугасные гранаты (снаряды) со взрывателем для стрельбы на рикошет. Они отличались тем, что при ударе о грунт взрыватель срабатывал с замедлением. Снаряд за это время успевал, ударившись о землю, рикошетировать и рвался в воздухе. Это увеличивало поражаемость цели, так как при взрыве на земле часть осколков снаряда уходила в землю. Сделал несколько выстрелов по селу, которое располагалось сразу же за рекой против нашего села. Снаряды ложились точно вдоль улицы, поднимавшейся по косогору, осколки секли черепицу крыш.

Я рассчитал, что в каких-то крышах должен быть НП противника, а может быть, и огневые точки. Очевидно, неприятелю такой обстрел не понравился, во всяком случае, из села послышалось несколько пулеметных очередей от домов, почти у самого берега реки. К сожалению, эти дома плохо просматривались из-за деревьев и кустарника. Но и то уже хорошо, что противник все же себя обнаружил.

Был в этот период и довольно забавный случай. На огневой позиции произошел неприятный инцидент: старший офицер батареи избил солдата. Я уже не помню, в чем была причина, но посчитал, что со стороны офицера такие действия недопустимы. Я сообщил об этом случае командиру дивизиона, и старшего на батарее убрали. На огневой позиции не осталось ни одного офицера. Решил послать туда командира взвода управления Дыминского. Он слезно стал просить меня не посылать его на огневую позицию, так как он никогда не был командиром огневого взвода. Конечно, его просьба была обоснованна: у старшего офицера батареи обязанностей много и нужны твердые знания «Наставления по огневой службе», без чего нельзя обеспечить надежное управление огнем батареи. Здесь нужен практический опыт. Старший офицер батареи фактически является заместителем командира батареи. У меня самого опыта в этом вопросе было мало. Месяца два я был командиром огневого взвода, и то в тот период, когда полк находился на переформировании, в мае — июне 1943 года на Северо-Западном фронте. Батарея наша стояла на огневой позиции, но стрельбы мы не вели — до фронта было далеко, не менее 40 километров.

У меня не было другого варианта, и я приказал Дыминскому отправиться на огневую позицию и выполнять обязанности старшего офицера батареи, пообещав ему, что при первой же возможности я его освобожу от этих обязанностей.

Вскоре я выполнил это обещание, мне прислали старшим офицером батареи младшего лейтенанта Дорошенко. Он был сержантом, закончил трехмесячные курсы младших офицеров и прибыл в батарею. Огневую службу он знал и с обязанностями справлялся хорошо. Но это было потом, примерно через неделю, а пока Дыминский отправился на огневую позицию.

На следующее утро я продолжал пристрелку реперов. Подаю команду на установку дирекционного угла на цель, уровня, прицела и т. д. Подаю команду: «Огонь!» Внимательно наблюдаю за районом, где находится репер, там должен появиться разрыв. Местность там сравнительно ровная, очевидно пахотное поле, но сейчас все занесено снегом, на его фоне разрыв должен быть хорошо виден. Время полета снаряда — несколько секунд. Прошло около минуты, а разрыва нет. Звоню по телефону на огневую позицию, спрашиваю, был ли выстрел. Телефонист отвечает неуверенно, что вроде бы был. Вызываю к телефону Дыминского, задаю тот же вопрос и получаю тот же ответ. Я спрашиваю: в чем дело, почему неуверенный доклад? Если выстрел был, значит, затвор должен открыться. У этих орудий затвор при выстреле открывается автоматически, при этом для работы автоматики используется энергия отката ствола при выстреле.

Дыминский докладывает, что затвор орудия закрыт и из ствола потихоньку идет дым. Я подумал, что, может быть, это затяжной выстрел, такой случай возможен, когда отсырел пороховой заряд. Приказываю отвести расчет от орудия в укрытие.

Прошло несколько минут, вновь вызываю Дыминского. Он докладывает, что никаких изменений нет, дымок по-прежнему потихоньку идет. Я приказываю открыть затвор вручную. Через несколько минут Дыминский отвечает, что затвор не открывается. Я знаю, что это возможно, когда заряжающий с силой досылает снаряд в ствол, при этом медный ведущий поясок врезается в нарезы ствола и затвор открывается с трудом. Учитывая неопытность Дыминского, приказываю ему расчет от орудия убрать и посылаю на огневую позицию артиллерийского мастера, который в этот момент был здесь, в деревне.

Прошло больше часа, пока артмастер добрался до огневой позиции. Вскоре он докладывает мне по телефону, что все в порядке, можно продолжать стрельбу. Я, естественно, спросил: «Что случилось?» Он ответил, что ничего не случилось, выстрел был, но так как это был первый выстрел в этот день, а температура воздуха порядка минус 10–15 градусов, то стеол (жидкость в тормозе отката и накатнике) загустел, откат произошел неполный, затвор не открылся и гильза не вылетела из казенника.

Я приказал внимательно осмотреть канал ствола и гильзу, а сам думаю: «Куда же улетел снаряд?» В таком случае должен быть недолет. Я учитывал такую вероятность и установку прицела увеличил на 200 метров, но разрыва не было. Может быть, снаряд не разорвался?

Вскоре артмастер доложил, что ствол в порядке, но гильза от снаряда для полкового орудия. На фланце гильзы есть выточка, свидетельствующая об этом, но на нее не обратили внимания.

Я все понял. Дело в том, что калибр полкового орудия — 76-мм, как и у нашей дивизионной пушки, но у нее короткий ствол и заряд уменьшенный. Боеприпасы от полковой пушки подходят к нашей. Быстро определяю по карте, куда мог улететь снаряд. Получилось, что он не долетел до нашего села. И то хорошо, что не по селу ударил. Но потом, в случайном разговоре, я узнал, что снаряд упал на огневую позицию батальонных минометов. К счастью, в этот момент у минометов никого не было и никто не пострадал, а для меня это был урок.

Вызываю к телефону Дыминского и делаю ему внушение, чтобы внимательно относился к обязанностям старшего офицера, проверил лично все орудия и боеприпасы и не стеснялся спросить, что не знает, у сержантов и солдат расчетов. Дыминский вновь слезно просит освободить его от обязанностей старшего офицера. За несколько часов пребывания в этой должности, говорит он, натерпелся неприятностей больше, чем за все время пребывания в прежней должности, хотя она тоже не сахар: все время на передовой, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я подтвердил свое обещание, но пока потребовал от него выполнять обязанности старшего офицера. Дальнейшая стрельба батареи проходила без осложнений.

После войны, в 80-х годах, когда мой младший сын Евгений учился в Киевском высшем военном авиационном инженерном училище, я приезжал к нему в гости и разыскал в Киеве Дыминского, который работал в Верховном Совете Украины и занимал там довольно солидный пост начальника наградного отдела. Жил он в правительственном доме на Русановской набережной Днепра. Мы встретились, вспоминали фронтовую жизнь, в том числе и тот эпизод, о котором я рассказал здесь. Дыминский запомнил его во всех подробностях. Посмеялись, посидели за бутылкой коньяка, вспоминая прожитое за годы войны и своих однополчан, живых и мертвых.

В тот же злополучный день произошел еще один запомнившийся случай, едва не стоивший нам жизни. Закончив стрельбу, я слез с крыши, где находился мой НП, и пошел в дом, где мы жили с капитаном Юрченко. Он был в комнате, писал письмо своей жене. Он писал ей довольно часто, и почти в каждом было стихотворение, которое он сам сочинял. Стихи, конечно, были наивные, но от души. Он иногда давал мне их читать.

Время было обеденное. Мой ординарец с минуты на минуту должен был принести котелок с обедом. Я сел за стол напротив окна и углубился в свои записи стрельбы. На НП было холодно, руки замерзли, и надо было расшифровать и записать все расчеты и данные по стрельбе. За окном во дворе, метрах в 20–25 от наших окон, хозяин дома смолил заколотого кабана. Неожиданно раздался резкий свист снаряда. Мы хорошо знали по звуку, что этот снаряд летит к нам. Мгновенно упали на пол под стол. Это и спасло нам жизнь.

Снаряд разорвался во дворе, неподалеку от лежавшего кабана. Взрывной волной выбило оба наших окна вместе с рамами. Осколки изрешетили всю стену, возле которой мы сидели. Штукатурка с потолка и стен во многих местах обвалилась, комната наполнилась пылью и дымом.

Мы быстро выскочили из комнаты во двор и выбежали на улицу, второй снаряд мог попасть в дом, тем более если будет огневой налет. Отбежали метров сто до бункера под домом, где был мой НП. Дверь его была обращена в сторону, откуда прилетел вражеский снаряд, поэтому мы укрылись за стенами дома с другой стороны от входа в бункер. Оба мы были с ног до головы в известковой пыли, но сейчас было не до того. Подождали минут пятнадцать, к нашему удивлению, выстрелы не повторились.

Мы пошли к дому, где оставались наша одежда и нехитрые предметы нашего гардероба. Картина была страшной: взрывом все во дворе разметало. Судя по воронке и силе взрыва, это был тяжелый снаряд калибра 155 миллиметров. Попади он в дом, от него остались бы одни развалины. Взрывом кабана разнесло в клочья, куски мяса прилипли к стенам дома и висели на деревьях возле него. Вся стена была изрешечена осколками, неподалеку лежал хозяин дома с оторванной ногой, истекая кровью. Как он сумел в горячке, без ноги, пробежать, вернее, проскакать метров двадцать пять на одной ноге, трудно сказать. Он был без сознания. Мы пытались оказать ему первую помощь, но ни опыта, ни средств для этого у нас не было, к тому же вскоре прибежал санинструктор с сумкой и начал оказывать раненому первую помощь, убедившись, что мы не пострадали. Мы с трудом нашли свои вещи и ушли в другой дом, где находился старшина моей батареи со своим хозяйством.

10 февраля 1945 года поздно вечером в один из домов на той окраине, где располагалась моя батарея, неожиданно вошли в дом три человека с оружием, которые отрекомендовались разведчиками партизанского отряда, действовавшего в горах, по ту сторону реки Грон. Им необходимо было связаться с нашим командованием.

Командир батальона выделил им двух сопровождающих и направил в штаб своего полка. Как потом мне стало известно, партизанская бригада, о которой идет речь, получила приказ перейти линию фронта и войти в состав действующих войск на этом направлении. Основу партизанского отряда составляли десантники во главе с командиром отряда подполковником Авдеевым. В тылу противника к ним примкнули чехословацкие патриоты и те, кто ненавидел фашистских оккупантов, из других стран Европы. Так что отряд был интернациональным, к тому же, как потом стало известно, кроме партизан, в отряде было довольно большое количество пленных, в основном из числа венгров. Венгрия воевала против нас на стороне фашистской Германии.

Вскоре стало известно, что партизанский отряд будет переправляться через реку Грон в районе села Теков-Брезница, где мы находились. Я получил от командира дивизиона указание обеспечить огнем орудий переход этого отряда через линию фронта и переправу через Грон. Мне перевезли достаточное количество боеприпасов, а также усилили батарею двумя 122-мм гаубицами. Дело в том, что мои пушки, имея приличную дальность стрельбы — 12 километров, были ограничены в маневре огнем по фронту, так как справа и слева возвышались горные хребты километровой высоты. Пушки туда стрелять не могли — не позволял угол возвышения (подъема) ствола. У гаубиц в этом плане возможности были лучше, они могли стрелять даже при угле возвышения 80 градусов. Гаубицы стояли рядом с моими орудиями на одной позиции.

13 февраля 1945 года вечером ко мне на НП прибыло большое начальство: командующий артиллерией дивизии полковник Гириевский, командир нашего полка майор И. П. Лебедев, командир дивизиона капитан И. Д. Савин и сопровождающие их лица. Я доложил начальнику обстановку, пристреленные репера и готовность батареи к выполнению задачи. Начальство осталось довольно.

С моего НП прекрасно было видно место, где должен был переходить линию фронта и реку Грон партизанский отряд. Было уже темно, но белый снег позволял на фоне темных гор видеть этот участок. Вскоре где-то вдали, в горах на стороне противника послышалась стрельба. В воздухе повисли осветительные ракеты: очевидно, партизаны наткнулись на боевое охранение противника.

Для ведения огня батареей было установлено, что партизаны дадут сигнал красной ракетой в ту сторону, куда надо стрелять. Пока такого сигнала не было, и мы с напряжением всматривались туда, откуда слышались звуки боя. Стрельба на том берегу приближалась к реке.

Вскоре мы увидели и сигнал на поддержку боя отряда огнем орудий. Надо было подавить огонь противника с окраины села, которое от нас было слева на другом берегу. У меня там был пристрелен репер, и я сразу же открыл огонь на поражение беглым огнем из всех орудий. Разрывы были хорошо видны, и вскоре стрельба с той стороны села по партизанам прекратилась.

Угадывалось в темноте, что отряд подошел к реке и начал переправу через нее. Для обеспечения переправы и помощи партизанам я еще днем выделил несколько пар лошадей и необходимое количество солдат. Саперы натянули трос, и с помощью лошадей осуществлялась переправа. Река горная, очень быстрая, достаточно глубокая, и, конечно, вода ледяная. Но как потом стало известно, переправа проходила быстро.

Командующий артиллерией вошел во вкус и решил дать залп из орудий истребительно-противотанкового полка, который находился на расстоянии почти десяти километров от нас. В полку были такие же орудия, как и в моей батарее. Я высказал сомнение в целесообразности этого залпа, так как стрелять полк должен был почти на предельной дальности, а это значит, что будет большое рассеивание снарядов и, вместо помощи, можно попасть и по своим. К тому же я знал, что истребительный полк (ИПТАП) был предназначен для борьбы с танками прямой наводкой. Для них стрельба с закрытых позиций была второстепенным делом, и я по предыдущему опыту знал, что в этом вопросе иптаповцы не очень-то были подготовлены. Но начальство решило по-своему.

По рации последовала команда на ведение огня, то есть на полковой залп. Прежде чем мы услышали залп орудий (до них было более 10 километров), в крышу нашего дома попал один из снарядов, выпущенных полком. Раздался оглушительный взрыв, к счастью в дальнем углу крыши. Просвистели осколки. Все, кто находился на крыше, посыпались вниз. На чердак, где мы находились, вела приставленная к проему в потолке дома лестница. Рядом с ним было другое отверстие в потолке, оно осталось от разборки кирпича для НП. Это отверстие вело прямо в кафельную печку, которая стояла внизу, в одной из комнат дома. В темноте и суматохе кто-то из наших гостей угодил в ту дыру. Темно, ничего не видно, да и свет включать нельзя — рядом передовая и до противника каких-то 500–600 метров.

Когда начали разбираться, то не нашли командующего артиллерией полковника Гириевского. Начали искать, услышали ругань, приглушенную стенами комнат. Когда подбежали туда, поняли, в чем дело. Командующий угодил прямо в печку, к тому же сверху на него упала санинструкторша, которую привез с собой наш командир полка.

Быстро разломали печь, вытащили оттуда всего в саже командующего, а затем и санинструкторшу. Случай, конечно, комичный, но в тот момент было не до смеха. Проверили всех, кто был на НП. Раненых и убитых, к счастью, не оказалось. У начальства пропало настроение возобновлять стрельбу. Мне было приказано продолжать самостоятельно обеспечивать огнем переход партизанского отряда. С этим начальство и уехало. Только потом, на следующий день, разбирая все перипетии этой ночи, мы от души смеялись.

Переправа партизанского отряда через реку Грон продолжалась. Артиллерийский огонь моей батареи, очевидно, заставил немцев отказаться от преследования партизан. Вдоль ближней к переправе окраины села, занятого противником, батарея поставила НЗО (неподвижный заградительный огонь). Снаряд за снарядом летели в ту сторону, не давая врагу организовать преследование партизанского отряда. Слышны были только пулеметные очереди. Минометная батарея противника была подавлена огнем моей батареи в самом начале боя и сейчас огня не вела.

К полуночи 14 февраля партизанский отряд подполковника Авдеева переправу через реку Грон закончил. В дальнейшем он был расформирован. Партизаны из Советского Союза влились в состав наших полков, а остальные, по их желанию, вошли в состав интернационального батальона. Этот батальон был передан 3-му гвардейскому воздушно-десантному полку нашей дивизии. Командовал им капитан Колотьев, а комиссаром был чех Месьярик.

Операция по переходу партизанского отряда через линию фронта впоследствии была включена в шеститомник «Великая Отечественная война» как классический пример тактического взаимодействия войск фронта и партизанского отряда.

Прошло два или три дня, и я получаю приказ возвратиться в свой дивизион и занять НП в районе села Пуканец. Аналогичный приказ получил и командир батальона, который я поддерживал. Очевидно, нас сюда и посылали для обеспечения перехода партизанского отряда. К полудню следующего дня я с батареей был уже в дивизионе.

Батарея заняла огневую позицию возле села, не помню его названия. НП был организован неподалеку от села Пуканец. Оно стояло на самом берегу реки Грон, километрах в пятнадцати от села Теков-Брезница, ниже по течению реки.

С НП хорошо был виден противоположный берег, но саму реку и прибрежный участок видно не было, мешали выступы скал впереди, за которыми горы круто обрывались к реке.

Здесь мы уже воевали с большими удобствами: ночью на НП оставался дежурный офицер, разведчики и связисты с каждой батареи. Остальные же спускались вечером в село и ночевали в домах. А рано утром снова были на НП.

На второй или третий день после моего прибытия на новый НП я был дежурным на наблюдательном пункте ночью. Ночь прошла спокойно, но рано утром, когда еще не взошло солнце и была довольно густая дымка, в блиндаж вбежал разведчик, который дежурил возле приборов наблюдения. Он в волнении закричал: «Немцы!» Я немедленно выскочил из блиндажа, который был рядом с ячейками для наблюдений. Всматриваюсь в ту сторону, куда показывает разведчик. Действительно, метрах в ста пятидесяти движется цепь немецких солдат. Даю команду разведчикам открыть огонь из автоматов по противнику. Сам хватаю стереотрубу, разведчик берет буссоль, связисты второпях отключают телефоны, и мы под прикрытием огня наших разведчиков быстро отходим назад. Мотать линию связи уже нет времени. Немцы на какое-то время были прижаты огнем разведчиков к земле, но теперь уже пришли в себя и открыли сильный огонь по нас.

Три наших автомата (столько разведчиков прикрывали наш отход), конечно, не могли остановить немецкий батальон, и немцы вскоре вновь стали передвигаться вперед, пытаясь нас окружить. Дело в том, что рядом пехоты нашей не было. Считалось, что река и горы надежно обеспечивают этот участок фронта, вот противник и решил нас наказать.

До оставления НП я успел передать обстановку в штаб дивизиона и подать команду на огневую позицию своей батареи «К бою!». На ОП старший офицер батареи, очевидно, по автоматным очередям понял, в чем дело, и приготовился вести огонь прямой наводкой, но боялся попасть по нас, так как видимость была еще плохой.

Вскоре начался налет вражеской авиации на наши боевые порядки. Моя батарея огневую позицию заняла недавно, и противник ее еще не обнаружил, поэтому от бомбежки она не пострадала.

В бой вступила и наша пехота. Прошло часа два, мы отошли примерно с километр. Открыли огонь орудия моей и соседних батарей. Противник вынужден был залечь. Вскоре наша пехота нанесла фланговый контрудар. Завязался огневой бой. Неприятель закрепился на склонах гор и хорошо видел нашу пехоту, наносящую контрудар, поливал ее сильным огнем пулеметов, автоматов и минометов.

Сильный бой кипел весь день. Моя батарея прямой наводкой поддерживала контратаку наших войск, уничтожая огневые точки противника. К концу дня враг был выбит с занятых позиций и отброшен за реку Грон. Как потом стало известно, немцы, прикрываясь плохой видимостью участка реки между селами Теков-Брезница и Пуканец и отсутствием здесь наших войск, ночью переправились через реку и внезапно атаковали нас, пытаясь взять реванш за переход партизанского отряда через линию фронта.

На следующий день к нам на позиции прибыли румынские войска, которым мы и передали свой участок обороны, в том числе и я сдал свой НП румынскому офицеру-артиллеристу. Мы же переместились километров на пятнадцать ниже по течению реки Грон, где должна была начаться наша наступательная операция.

К концу дня, когда уже стемнело, мы заняли боевой порядок на новом направлении. Мой НП был на краю села, на кладбище. Здесь мои разведчики и связисты рядом с могилами вырыли ячейки для наблюдения и установили приборы. Поблизости были НП и других наших батарей и командира нашего дивизиона.

Видимость была очень плохой. Постоянная густая дымка и туман от реки не давали возможности видеть глубину обороны противника. Мы наблюдали только противоположный берег и деревья, закрывавшие дома села на той стороне. Но другого выбора не было.

Сюда подтянули войска, здесь заранее были оборудованы позиции наших войск. Впервые моя батарея разместилась на подготовленной саперами позиции, с окопами и даже блиндажами. На НП в связи с близостью немцев инженерные работы не проводились, чтобы не привлечь их внимание, поэтому мы сами его оборудовали. Всю ночь на огневую позицию подвозили боеприпасы — никогда раньше такого количества снарядов на батарее не было. Это свидетельствовало о том, что в тылу трудились не разгибая спины. Мы же готовили данные для стрельбы. Кроме того, надо было принять и рассортировать боеприпасы, снять с них осалку и т. д. Утром должна была начаться артиллерийская подготовка, а следом за нею наступление наших войск. Форсирование реки должно было проходить в период артподготовки, поэтому к нам предъявлялись особые требования — ни один снаряд не должен упасть в реку и ударить по своим. А между тем ширина реки менее 100 метров, и передний край противника поблизости от берега. В этом случае обычно говорят, что от артиллеристов требуется ювелирная работа. Это можно понять, если учесть, что нормальное рассеивание снарядов при стрельбе не менее 200 метров, а удар надо наносить по переднему краю противника, который от нашего переднего края ближе 200 метров. Тут есть над чем поработать!

Наступление всегда вызывало и у солдат и у офицеров чувство возбуждения, его ждали и готовили с нетерпением, хотя прекрасно знали, что любая атака всегда сопряжена с большими потерями, чем в обороне. Оборона изнуряла бездеятельностью, если это слово применимо к боевым действиям. Но и здесь хватало работы с избытком, особенно физической. Надо было вырыть многие километры траншей, окопов, блиндажей. И все это делал солдат, да и офицеры, и в основном элементарными средствами — солдатской лопаткой, а зачастую каска и котелок тоже шли в ход.

Вблизи противника, под его огневым воздействием саперной лопаткой не поработаешь. А солдат без окопа чувствует себя беззащитным. Шальная пуля или осколок, не говоря уже о бомбежке или артиллерийском обстреле, могли или убить, или ранить. Это на фронте хорошо понимали, и не надо было никакой команды для окапывания, солдаты сами при любой возможности рыли для себя укрытие. Вместе с тем хорошо знали, что эта работа становится бесполезной, так как рано или поздно начнется наступление и окоп будет не нужен. К тому же в обороне не решалась главная задача: освобождение территории, занятой противником. Это вызывало чувство неудовлетворенности, хотя все понимали, что, прежде чем вести наступление, необходимо иметь для этого силы и средства и нужны были время и оборона, чтобы создать для этого условия.

25 марта 1945 года началось наступление правого крыла 2-го Украинского фронта. Как положено, оно началось мощной артиллерийской подготовкой.

Начавшаяся операция была ограниченной по количеству войск и по целям наступления. В связи с этим количество артиллерии, привлекаемой для его проведения, было относительно небольшим. Поэтому на артиллеристов ложились дополнительные и трудные задачи: надо было восполнить недостаток артиллерии за счет повышения интенсивности артиллерийского огня, то есть каждое орудие должно было выпустить значительно большее количество снарядов, чем при обычном артиллерийском наступлении.

25 марта 1945 года погода стояла пасмурная, видимость была очень плохой. Разведданных об обороне противника было мало, и артиллерия начала артподготовку стрельбой по площадям. Артиллерийские штабы, зная примерное построение обороны противника, разбили ее на отдельные участки, и каждый дивизион получил свой участок на первом и последующих рубежах обороны противника.

Артиллерийская подготовка началась, как обычно, залпом реактивных установок «катюш». Впервые мои артиллеристы вели огонь с максимальным темпом. Я одну за другой подавал команду на огневые позиции, к примеру: «Участок 102. Двадцать четыре снаряда залпом огонь!» Орудийные расчеты с максимально возможной скоростью заряжали орудия и выпускали по 24 снаряда. В артиллерии было принято, что именно это количество снарядов максимально возможно для огневого налета. После такого расхода снарядов нужна была хотя бы минутная пауза, чтобы остыл ствол орудия. Солдаты расчетов в эту паузу обычно холодной водой обливали раскалившийся ствол. Дело в том, что при нагреве ствола вследствие расширения металла ухудшалась точность в стрельбе и увеличивалось рассеивание и отдельные снаряды могли отклониться в ближнюю к нашим войскам сторону и даже попасть по своим, поскольку пехота в период артподготовки выдвигается на рубеж атаки, чтобы одним рывком затем ворваться в окопы противника, в то время как артиллерия перенесет огонь на следующий рубеж. Кроме того, расчетам необходимо восстановить наводку орудия, нарушенную при стрельбе беглым огнем.

Один налет за другим следовал с минимальными интервалами. Хотя было довольно прохладно — 5 градусов тепла, — солдаты расчетов сняли шинели, а заряжающие — и гимнастерки, и в поте лица, в буквальном смысле слова, работали у орудий. Сплошной грохот выстрелов и разрывов слился в могучий рев артиллерийской канонады.

Под прикрытием огня артиллерии наши десантники начали форсирование реки Грон. Хотя, как я уже говорил, ширина ее не превышала метров ста, но быстрое течение затрудняло форсирование. Все же нашим передовым подразделениям удалось форсировать реку и завязать бои с противником на той стороне.

Передний край, вернее, позиции боевого охранения немцев находились вблизи реки, а исходные позиции нашей пехоты на этой стороне, и расстояние между ними было тоже не более ста метров. Вести массированный огонь по позициям боевого охранения противника было рискованно из-за рассеивания снарядов, которое превышало сто метров. Свои снаряды могли попасть по своим войскам, а это недопустимо.

Задачи по уничтожению огневых точек врага на противоположном берегу имела батальонная и полковая артиллерия пехоты, орудия которой в артиллерийской подготовке не участвовали. Но видимость боя была очень плохая из-за тумана над рекой, к тому же огневые точки гитлеровцев были хорошо зарыты в землю и замаскированы. Полковые и батальонные орудия вели огонь прямой наводкой наугад, по звукам пулеметных очередей противника, и эффективность их огня была невысокой. Поэтому нашей пехоте сразу же пришлось вести ожесточенный бой на той стороне, доходивший часто до рукопашной.

Наступление развивалось трудно и медленно. Удалось захватить лишь небольшой плацдарм. Там было село. Часть села у нас, другая часть у немцев, которые часто контратаковали, стараясь восстановить положение и столкнуть нашу пехоту в реку. У них были танки, а наша пехота танков не имела, моста для них не было, и паром пока что пустить было нельзя — вся река простреливалась пулеметным огнем, минометами и артиллерией врага.

Взаимодействие нашей артиллерии с пехотой было организовано так, что с каждым батальоном находился наш командир батареи, а с полком — командир дивизиона с органами управления: разведчиками, связистами, вычислителями и пр.

Командир нашего дивизиона капитан Савин Иван Дмитриевич с двумя командирами батарей: 5-й — Казимиром Каминским и 6-й — Мартышовым — с разведчиками, радистами, связистами переправились на плацдарм. Мне было приказано находиться на этом берегу и управлять огнем батарей по командам командира дивизиона, которые он должен был передавать через меня. Кроме того, я был обязан в случае гибели тех, кто переправился на плацдарм самостоятельно, принимать решения для ведения огня. Вскоре радиосвязь с командиром дивизиона была налажена. Он начал передавать мне команды, а я их передавал по полевому телефону на огневые позиции.

Ожесточенный бой на той стороне продолжался весь день. Хотя мой НП находился неподалеку от берега реки, на местном кладбище, видимость была очень плохой из-за тумана, к тому же на том берегу сплошной стеной стояли деревья, и увидеть, что там происходит, было практически невозможно.

Только по звукам пулеметных очередей да выстрелам танков противника можно догадаться, что бой идет где-то в центре села. Наши батареи ведут огонь почти без передышки, уже выпустили сотни снарядов, но враг упорно сопротивляется. Одна контратака следует за другой, и наши батареи все время ведут огонь, поддерживая своих десантников. Только к вечеру, когда уже совсем стемнело, наметился некоторый успех.

Под прикрытием ночи неприятель начал отходить. Наша пехота вышла на дальнюю окраину села и там закрепляется. С рассветом противник, конечно, попытается восстановить положение, выбить наши войска из села.

Я получил приказ командира дивизиона сменить НП и прибыть на окраину освобожденного села. На примитивном пароме из нескольких лодок переправляемся через Грон, и вскоре я занимаю НП на дальней окраине села. Бой затих, слышны только отдельные выстрелы да изредка пулеметные очереди — боевое охранение не дремлет. Под прикрытием темноты на плацдарм переправляются войска, даже удалось перебросить несколько танков.

Ночь прошла относительно спокойно. Утром батальон, который я поддерживаю, поднялся в атаку. Вместе с командиром батальона двинулся и я со своими разведчиками, связистами, радистами.

Противник отходит. Иногда вспыхивает яростная стрельба то в одном, то в другом месте. Очевидно, гитлеровцы не могут оторваться от наших войск, чтобы занять новый рубеж обороны и организовать там систему огня. Мы же знаем, что нельзя ни в коем случае дать противнику такую возможность, иначе придется прорывать его оборону со всеми нежелательными для нас последствиями. Нам это в какой-то мере удается. В течение двоих суток с начала наступления оборона врага была прорвана, и он начал поспешно отходить. Впереди реки Нитра и Ваг. Они текут параллельно реке Грон, и противник, очевидно, будет организовывать оборону здесь.

За форсирование реки Грон и прорыв немецкой обороны полки дивизии были награждены орденами, в том числе и наш полк — 4-й гвардейский артиллерийский — награжден орденом Кутузова 3-й степени, а личному составу была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего Сталина.

Наступление наших войск продолжается. Погода слякотная, грязь, часто идут нудные холодные дожди. К ночи подмораживает, одежда отсырела и от холода становится колом. Хорошо, если на ночь удается найти стог соломы или хотя бы какой-нибудь лесок, но чаще всего приходится ночевать в поле. Роем норы, в которых пытаемся хоть как-то согреться. Противник на ночь останавливается в селах, и выбить его вечером практически невозможно нашими поредевшими силами. Несколько танков и бронетранспортеров противника открывают бешеный огонь, не подпуская нас к селу. В темноте обнаружить их очень трудно, тем более что они постоянно меняют позицию.

Наступление мы ведем вдоль гор. Справа от нас, в километре, начинаются Чешские Татры. Мы идем по равнине с предельным для этого времени года темпом. Задача — не дать возможности гитлеровцам оторваться от нас и закрепиться на противоположном берегу реки Нитра. Она шире, чем Грон, и такая же быстрая. Форсировать ее будет нелегко.

Батарея моя все время в движении. Я с разведчиками и связистами впереди, в цепи батальона. Огневые взвода батареи с орудиями следуют километрах в двух позади, в готовности, при необходимости, к развертыванию и ведению огня.

Когда противник не оказывает сопротивления, батальон свертывается в колонну и движется с максимальной скоростью. Моя батарея догоняет нас и идет вслед за батальоном. Приходится почти все время двигаться по проселочным дорогам, а то и по полям, напрямик за батальоном. Грязи — по ступицу колес. Лошади и люди выбиваются из сил, преодолевая поля, да и на дорогах не легче.

Я еду верхом на лошади. У меня красивый крупный жеребец серой масти в яблоках — трофей из королевской конюшни, когда мы наступали по Румынии. Иногда удается двигаться по дороге с твердым покрытием. Мой жеребец, обученный в королевской конюшне, выделывает на асфальте красивые «кренделя», двигается то одним боком, то другим, то идет красивой рысью, выбивая искры копытами, иногда даже виден дымок из-под копыт.

Пехота идет пешком, поэтому батарея делает остановки: надо осмотреть и покормить лошадей, проверить упряжь. Оставив в батальоне командира взвода, я с ординарцем еду к батарее и там делаю свое дело: осматриваю орудия, лошадей, надо и с людьми поговорить.

Население освобожденных чехословацких сел очень радостно нас встречает, иногда перекрывают улицу, задерживают на некоторое время. Возникают стихийные митинги, но чаще всего неподдельная радость местного населения превращается в небольшой веселый праздник.

Каждый житель, особенно молодежь, старается чем-нибудь угостить нас: легкое натуральное виноградное вино, хлеб, сало и другие продукты с удовольствием принимают солдаты, тем более что, когда будет кухня, и будет ли вообще, трудно сказать. В батальоне своя кухня, а у нас одна кухня на весь дивизион, и где она — неизвестно. Вот солдаты и не теряются, лакомясь угощениями благодарных людей. С кормом для лошадей тоже проблем нет.

Глава 13. Артиллерийский рейд по тылам противника

В конце марта в один из вечеров без боя входим в большое словацкое село. Оно стоит в лощине. За селом высоты — там окопался противник. Его боевое охранение, как обычно, пускает одну за другой осветительные ракеты, опасаясь внезапной атаки наших подразделений. В дом, где я с батареей остановился на ночь, зашел начальник штаба нашего дивизиона капитан Дергачев Павел Васильевич. Я долго был начальником разведки дивизиона, и мы друг друга хорошо знали. Он сообщил мне, что командование решило направить в тыл противника отряд в составе батальона, который я поддерживаю, и моей батареи. Выход в тыл противника назначен сегодня ночью. Он предложил мне вместе отправиться к командиру батальона для уточнения задачи и организации взаимодействия. Вместе с начальником штаба пошли к командиру батальона.

Ночь темная, небо закрыто сплошными тучами, моросит мелкий дождь. Изредка взлетает вражеская ракета, освещая бледным светом близлежащую местность. До противника не больше километра. Под ногами хлюпает грязь, в темноте луж не видно. Вспомнил, что у меня в кармане трофейный фонарик «жучок». Я иду позади Дергачева, фонарик спрятал в рукав, чтобы свет его не был далеко виден, иначе непременно получишь пулеметную очередь противника, который хорошо видит село. Нажимаю на рычаг фонарика, он, как положено, зажужжал, освещая дорожку, по которой мы идем. В тот же миг, как я включил фонарик, Дергачев падает на землю и кричит мне: «Ложись!» Вслед за ним падаю рядом в грязь. Спрашиваю: «Павел Васильевич, что случилось?» Он отвечает: «Не слышал, что ли, мина прожужжала, очевидно, не разорвалась». У меня после контузии слух плохой, я мог и не услышать звук падающей мины. Встаем, Павел Васильевич втихаря ругается — мы изрядно выпачкались в грязи. Идем дальше, я вновь нажал на рычаг фонарика, и в тот же миг Дергачев падает на землю, увлекая за собой и меня. Опять не разорвалась. Я отвечаю, что ничего не слышал. Он, как обычно, отвечает, что, мол, «медведь на ухо наступил, вот и не слышишь». Когда я в третий раз включил фонарик, Дергачев с размаху влепил мне в ухо, так что я еле удержался на ногах. Он принял звук моей жужжалки-фонарика за вражескую мину и только сейчас понял, что это я со своим фонариком виноват в том, что мы два раза падали в грязь и вымазались с ног до головы. Выругал незлобно меня за этот неприятный эпизод и, продолжая ворчать, взял у меня фонарик, после чего мы двинулись дальше.

Вскоре прибыли к командиру батальона. Там был и командир полка, который поставил задачу нашему отряду. Она состояла в том, чтобы этой ночью скрытно от противника проникнуть в его тыл и, не ввязываясь в бой, за ночь уйти как можно дальше, в глубь его обороны. На следующий день нам предстояло захватить железнодорожный мост через реку Нитра, единственный на нашем направлении, и удержать его до подхода советских войск.

Командир батальона принял решение выступать в полночь. До реки Нитра километров двадцать пять и надо к утру успеть выйти к ней. Задача не из легких, хотя нам не привыкать действовать по тылам противника. На подготовку к рейду осталось не более трех часов. Надо успеть многое сделать. Там, в тылу, каждая ошибка может дорого стоить, и помощи ждать неоткуда, рассчитывать надо только на свои силы.

Двигаться будем без дорог, напрямую, так безопасней для отряда, но для меня это немалая трудность. Пушки придется тащить по полям, по пахоте. Каждую пушку тащит шестерка лошадей, запряженных попарно, одна пара за другой — цугом. С такой «кавалькадой» придется нелегко.

Собрал командиров взводов и орудий, довел до них задачу. Совместно решаем, как быть, особенно с упряжками. Быстро обдумываю предложения и решаю взять в упряжку на каждое орудие только по две коренных лошади и по одной конной повозке с боеприпасами на каждое орудие. В случае необходимости лошадей из повозок можно будет подпрячь в орудийные упряжки.

Батарея спешно готовится к рейду: хорошо смазываются колеса орудий и повозок, на голову лошадей подготовлены брезентовые торбы с овсом, чтобы они случайно не заржали, особенно когда будем проходить через передний край противника. Много еще всяких мелочей на первый взгляд, которые надо не упустить. Солдаты получают сухой паек: сухари, сало да кашу — концентрат в брикетах. Осматриваются орудия, протираются от смазки боеприпасы и т. д.

В рейд идут от батареи два орудия и взвод боеприпасов. Остальной состав вместе с оставшимися лошадьми, под командованием старшины батареи, будет двигаться с дивизионом. Люди хорошо понимают сложность задачи, тщательно готовятся, отдыхать некогда.

В 23.00 батальон начинает движение в сторону переднего края противника. Впереди разведка. Моя батарея идет за батальоном, замыкая его колонну. На окраине села колонна останавливается, нигде ни звука, тем более ни огонька, курить строго запрещено. Ответственный момент: сумеем ли незамеченными пройти передний край противника? От этого в немалой степени зависит успех выполнения задачи. Надо, чтобы противник раньше времени не заметил наш отряд.

Томительные минуты ожидания сигнала. Разведка должна бесшумно уничтожить боевое охранение противника. Нашим разведчикам не занимать опыта в этом деле, но всякое может случиться. Если бесшумно не удастся этого сделать, вряд ли отряд сможет выполнить задачу. Скорее всего, придется с боем прорываться вперед, а это — потеря внезапности действий и времени.

Но вот тихий свист — условный сигнал, означающий, что боевое охранение врага уничтожено бесшумно, без единого выстрела, одними ножами. Разведчики, чтобы не насторожить немцев, продолжают пускать осветительные ракеты, что до этого делало их боевое охранение. Нам это тоже помогает, местность на переднем крае противника в свете ракет просматривается, а это позволяет моим орудиям пройти через неприятельские окопы без осложнений.

Передний край противника пройден, отряд бесшумно устремляется в глубь его обороны. Двигаемся напрямую, без дороги. Ночная прохлада подморозила землю, и лошади уверенно тянут пушки, хотя двум лошадям приходится работать за шестерых. Расчеты помогают лошадям, когда надо преодолеть какую-нибудь преграду: окоп, канаву, воронку и т. п. Разведчики поработали хорошо — ни единого выстрела в нашу сторону со стороны противника, а это значит, что наша колонна не обнаружена. Осветительные ракеты на переднем крае немцев остались далеко позади.

Отряд останавливается. Надо передохнуть, дождаться разведчиков, которые прикрывали нашу колонну при проходе ее через передний край обороны врага с флангов. Надо проверить, никто ли не отстал. А мне, кроме того, надо дать передышку и людям и лошадям, которые шли с максимальным темпом, почти бегом. Дисциплина поддерживается строгая — ни звука, ни огонька. Разговаривают солдаты только шепотом и только по необходимости. Курение строжайше запрещено. Сами солдаты следят за этим, понимая, что нарушение скрытности может привести к тяжелым последствиям.

Подходят разведчики. Вскоре колонна трогается вперед. У меня верховая лошадь. Свою штатную я оставил у старшины — лошадь хорошо обучена, выполняет все команды со слова, и жаль будет ее потерять. Под седло я взял одну из лошадей орудийной упряжки. При необходимости ее можно будет впрячь в орудие, если какая-то лошадь выйдет из строя.

Батарея замыкает колонну нашего отряда. Последней идет повозка второго орудия с боеприпасами. На нее я установил ручной пулемет, «дегтярь», как его обычно называют. Неожиданность может возникнуть с любой стороны, и надо быть готовым отразить внезапное нападение противника.

Вскоре замечаем, что справа по дороге, которую наш отряд начал пересекать, движется колонна автомашин с замаскированными фарами. Часть колонны, которая не успела перейти дорогу, в том числе и моя батарея, остановилась, солдаты залегли, приготовились к бою. Немецкие машины проходят, не замечая нас. Ночь темная, небо затянуто облаками, и это нам на руку, хотя в темноте приходится и спотыкаться, и падать.

Продолжаем движение вперед быстрым шагом. Вдруг сзади послышался топот копыт лошади. Даю команду пулеметчику быть наготове. Вскоре из темноты на полном галопе выскакивает лошадь с всадником на ней. На полном скаку седок соскакивает с седла и падает на землю. Лошадь помчалась без седока вперед. Подбегаем к всаднику, оказалось, что это командир взвода управления Дыминский. Когда мы начали собираться в рейд, он ушел в другой дом и там уснул. Старшина батареи, оставшийся в селе, случайно его обнаружил и разбудил. Дыминский схватил первую попавшуюся лошадь, вскочил в седло и помчался нас догонять. Впоследствии оказалось, что это была моя лошадь, которую я оставил у старшины. Отругал его как следует; мне было не до него, когда собирались в рейд, и он сам должен был позаботиться и о себе, и о своем взводе.

С момента нашего выхода в тыл противника прошло два часа. Дыминский ехал по нашему пути. Лошадь — животное умное — поняла, что от нее хотят, и сама нашла дорогу к колонне. В то же время тот факт, что спустя два часа после нашего выхода противник не обнаружил, что его боевое охранение уничтожено, свидетельствовал, что о нашем рейде он еще ничего не знает.

Приближается рассвет, но еще темно. Дорога пошла под уклон, впереди должна быть река и большое село.

Оно угадывается по лаю собак да пению петухов. Самого села еще не видно. Обойти село нельзя, мост есть только тут, в селе. Значит, придется прорываться с боем. Пока что наш отряд не обнаружен, и внезапность на нашей стороне, хотя это, конечно, временный фактор.

Колонна останавливается, не доходя села, надо ее подтянуть и приготовиться к бою. В таком большом селе, несомненно, есть гарнизон, и, очевидно, не малый.

Вскоре двинулись вперед. Дорога постепенно идет под уклон. Колонна втягивается в глубокую и длинную лощину, по дну которой идет дорога. Боковые стороны ее круто идут вверх, поднимаясь на высоту 8–10 метров. Останавливаю батарею. Впереди село, значит, с минуты на минуту завяжется бой, а я со своей батареей окажусь в овраге, где пушкам не развернуться, и назад хода нет.

Посылаю вперед разведчиков. Они вскоре возвращаются и докладывают, что овраг идет до самого села. Даю команду отцепить упряжки, развернуть орудия в другую сторону, то есть назад. Пока еще боковые стороны невысокие, и нам удается, хотя и с трудом, их развернуть. Цепляем орудия к упряжкам и выезжаем из оврага. В этот момент в селе началась перестрелка. Очевидно, наша разведка вступила в бой с охранением противника.

Темно, ничего не видно, только вспышки выстрелов да трассирующие пули, летящие во все стороны, показывают, что бой идет где-то ближе к центру села. Даю команду батарее выехать вправо от оврага, занять огневую позицию и подготовиться к ведению огня. В темноте орудия выезжают на позицию, помогают вражеские ракеты. В их свете удается быстро занять позицию и развернуть орудия в сторону села. Там уже вовсю кипит бой, слышны пулеметные и автоматные очереди, частые разрывы ручных гранат, крики «ура!».

Напряженно всматриваюсь вперед в село, но ничего не видно, кроме крыш и деревьев, которые иногда выхватывает свет очередной ракеты. Мои орудия готовы к стрельбе, но вести огонь опасно, можно попасть по своим. От Дыминского, который находится с командиром батальона, нет никаких известий, очевидно, им самим трудно определить, где идет бой. Здесь вся надежда на десантников. Действуя небольшими группами, они атакуют, не давая противнику опомниться и перехватить инициативу.

Посылаю вперед разведчика узнать обстановку. Минут через десять он прибежал обратно и, запыхавшись, докладывает, вернее, кричит: «Танки!» Пытаюсь у него выяснить, чьи танки и где они. Сразу же сам подивился абсурдности этого вопроса. Чьи же танки могут быть в тылу противника, где батальон начал бой. Дотошно у разведчика допытываюсь: где он видел танки? Разведчик показывает рукой влево, за овраг, по дну которого идет дорога в село и где находится большая часть колонны батальона. До боли в глазах всматриваюсь в ту сторону, куда показал разведчик, но в темноте ничего не видно, а при свете ракет противника, в стороне от них, темнота кажется еще гуще.

Посылаю за овраг разведчика с задачей уточнить, где танки противника. Сквозь треск автоматных и пулеметных очередей иногда слышен приглушенный звук моторов. Очевидно, это и есть цель для моей батареи.

Подаю команду: «Танки слева!» Расчеты с трудом разворачивают орудия влево. Второе орудие надо выкатить вперед влево, иначе оно будет в затылок первому, так как до этого орудия были развернуты на село. Расчет второго орудия пытается выкатить его, но сил недостаточно. Даю команду первому расчету и всем, кто здесь есть, помочь выкатить орудие. Грунт песчаный, всюду мелкий кустарник, и орудие с трудом движется вперед. Солдаты изо всех сил налегают на колеса: надо быстрее, танки ждать нас не будут.

Наконец удается выкатить орудие на позицию пригодную для стрельбы. По-прежнему еще темно. Выбегаю вперед к самому оврагу, пытаюсь что-нибудь рассмотреть в темноте. Мешают вспышки выстрелов и ракет. Наконец с трудом удается увидеть движение темной кучи, напоминающей скорее воз с сеном. Это и есть танк противника! До него метров 150–200. Бегу назад к орудию, пытаюсь наводчику показать, где танк, но он не видит его. Наконец в бледном свете очередной падающей ракеты удается увидеть силуэт. Сам кидаюсь к панораме прицела орудия, вращаю маховик панорамы, с трудом нахожу темное пятно танка. Наводчик прильнул к панораме, увидел цель. Подаю команду: «По танку, бронебойным, прицел 12, огонь!» Расчет орудия четко выполняет команду.

Раздается оглушительный, резкий звук выстрела. Пламя выстрела ослепило и меня, и расчет. Но звук удара снаряда по броне и затем звук рикошета его подтвердили, что снаряд попал по цели. Из машины серия красных ракет. Я даже испугался вначале: неужели попал по своему танку? Но сразу же мысль подсказывает: какие свои танки могут быть здесь, в тылу противника?

Подаю новую команду: «Огонь!» Вновь звучит резкий звук выстрела и вновь рикошет. Понял: очевидно, это тяжелый «тигр», его наши бронебойные снаряды не берут. Пока падали красные ракеты, рассмотрел, что там движутся два танка. К этому времени мой разведчик сообщил, что вдоль окраины села приближаются к выходу из оврага еще два танка. Понял, что гитлеровцы намереваются зайти с обеих сторон оврага, зажать там колонну батальона и передавить ее гусеницами.

Медлить некогда, подаю команду: «Подкалиберным, огонь!» Подбегаю ко второму орудию, показываю наводчику едва видимый силуэт второго танка. В это время происходит выстрел первого орудия. Слышен характерный звук, как будто снаряд увяз во что-то. Это свидетельствует о том, что снаряд попал в танк. Звучит выстрел второго орудия, и снова такой же звук. Оба танка остановились. Немецкие танкисты начали выскакивать из танков. В горячке боя схватил ручной пулемет, упал с ним на землю между орудий и начал короткими очередями стрелять по разбегающимся немцам.

Наши десантники из батальонной колонны, до этого с тревогой наблюдавшие вражеские танки, ободренные мощными звуками выстрелов моих орудий, бросились вперед к вражеским танкам, ловя танкистов.

Стрелять из пулемета нельзя. Опомнился, что я все-таки командир батареи, а не пулеметчик. Но сработал юношеский азарт боя, ведь мне было всего двадцать один год.

Пока батарея моя вела борьбу с танками, рассвело. В бинокль пытаюсь рассмотреть, что делается в селе, где идет основной бой нашего отряда. Два других танка, которые двигались вдоль окраины села к другому концу оврага, в котором находится часть нашего отряда: кухня батальона, повозки с боеприпасами, продовольствием и т. д., стоят без движения. Видимо, с ними справились батальонные пушки.

Пулеметные и автоматные очереди, разрывы гранат слышны где-то в центре села. Наши десантники атакуют дом за домом. Судя по всему, здесь находился крупный штаб немцев, и бой идет ожесточенный, но инициатива на нашей стороне.

Вижу в бинокль, как из села, на его дальней от нас окраине, выбегают немецкие вояки, некоторые полураздетые, видны белые нательные рубахи. Бегут к стогу соломы, что стоит за селом наверху. На улице довольно прохладно, очевидно ниже нуля, и раздетым немцам, конечно, холодно, вот они и прячутся в стог соломы.

С той стороны, куда мы вели огонь по танкам, судя по всему, опасности нет. Надо срочно разворачивать батарею в сторону села. Мои батарейцы дружно навалились на орудия. Первое орудие развернуто на 90 градусов и готовится к ведению огня, второе орудие надо выкатить метров на пятьдесят вправо. Все, кто не задействован у первого орудия, навалились на второе.

Вести огонь по селу, где идет бой, нельзя, можно попасть по своим. Решаю дать несколько выстрелов по стогу соломы и поджечь его — «подогреть» немцев. Подаю команду: «По стогу соломы за селом, прицел 40, первому орудию зажигательным снарядом, огонь!» Резко и мощно звучит выстрел первого орудия. За ним по другому концу стога выстрелило второе орудие. Снаряды с воем пролетают выше стога и рвутся где-то далеко за ним. Что есть силы кричу очередную команду: «Наводить под основание стога, огонь!» Вновь в утреннем воздухе мощно звучит выстрел орудия. Снаряды попали в стог. Подаю команду: «По два снаряда, беглый огонь!» Вновь звучит выстрел, и стог задымился, а затем показалось и пламя. Немцы, как мыши, начали выскакивать из соломы. Они и впрямь похожи на мышей в своих шинелях мышиного цвета.

Под такую артиллерийскую канонаду наши десантники еще яростнее ведут бой. Надо прорваться через село и продолжать выполнять главную задачу — мост через реку Нитра надо успеть захватить до того, как немцы его взорвут. Бой в селе постепенно затихает, батальон занимает оборону на дальней окраине села. Надо собрать колонну, разобраться с ранеными, наскоро захоронить погибших — и вперед. Приказываю старшему офицеру батареи Дрогаченко занять круговую оборону. Сам с разведчиками еду в село, к командиру батальона, чтобы уточнить задачу. В селе везде видны следы боя: убитые немцы, горящие машины, разбитые повозки. В общем, знакомая картина боя.

Нахожу командира батальона. Он горячо благодарит меня за такую «громкую» поддержку боя батальона и за подбитые танки. Коротко разбираем перипетии боя. Из его рассказа я окончательно понял, что немцы действительно намеревались зажать батальон в овраге и передушить всех гусеницами танков и что в этом селе действительно был штаб немецкой дивизии. Много немцев, прикрываясь темнотой и прячась за прибрежными деревьями и кустарником, убежали из села вдоль реки. Нам нет времени их преследовать, надо быстрее идти вперед к реке Нитра, до которой километров пятнадцать. Мы теперь обнаружили себя, и элемент внезапности нам уже не поможет, впереди тяжелые бои в тылу врага.

Посылаю разведчика на батарею с приказанием сняться с позиции и на рысях прибыть на дальнюю окраину села, где я нахожусь. Уже совсем рассвело, и не исключено, что немцы вызовут свою авиацию, начнется бомбежка села. Надо успеть проскочить.

Вскоре батарея благополучно прибыла в указанное место и замаскировалась у окраинных домов. Батальон в предбоевом порядке, то есть в ротных колоннах двинулся вперед, следом и я со своей батареей.

Переваливаем через высоту, на которой продолжает гореть подожженная нами скирда. Впереди в дымке виднеется следующее село, до него километра четыре. Оно на пути нашего маршрута, боя за него не избежать. Вскоре по полю захлопали разрывы вражеских мин. Противник начал нас доставать из своих минометов. Батальон развертывается в боевой порядок — цепь. Неприятель может нанести удар с любого направления. Поэтому весь батальон с повозками, кухней двигается одной цепью.

Моя батарея тут же рядом с цепью батальона, орудия построены в линию, одно от другого метров пятьдесят по фронту, в готовности немедленно развернуться и прямой наводкой поддержать своим огнем атаку батальона. Впервые за все время войны вижу такую картину: в одной линии идут десантники, между ротами — повозки с боеприпасами и ранеными, здесь же дымит кухня, которая на ходу готовит завтрак батальону, здесь же и мои орудия и повозки со снарядами. Штаб батальона и сам комбат тоже рядом с цепью.

Постепенно спускаемся в лощину, и дальнее село исчезает из вида, но и нас противник уже не видит, мы в мертвом пространстве, и вести прицельный огонь по нас немцы не смогут. Вперед ушла батальонная разведка — лощина подходит почти к самому селу и можно встретить любую неожиданность.

Вражеские мины хлопают левее батальона, очевидно, противник не видит нас и ведет огонь вслепую. Низина позволяет нам подойти скрытно почти к самому селу. Батальонные минометчики занимают в лощине огневую позицию, чтобы поддержать своим огнем атаку батальона. Моей батарее здесь делать нечего — до села меньше километра и вести огонь с закрытой позиции нельзя.

Движемся по прошлогодней пахоте, лошади с трудом тянут пушки, поэтому солдаты расчетов все время «на колесах» — помогают лошадям. Когда особенно трудно, все, кто в батарее, налегают на колеса, ведь каждое орудие с передком весит больше двух тонн.

Поднимаемся на пригорок. Уже видны верхушки деревьев на окраине села, а вскоре показались и окраинные дома. Противник открыл довольно сильный ружейно-пулеметный огонь. Продолжают стрелять и вражеские минометы. Мины падают где-то позади нас. «Зачихали» наши батальонные минометы, ведя огонь по неприятелю.

Я остановил орудия в низине, куда не долетают вражеские пули, иначе может побить лошадей из упряжек и тогда беда. До села метров двести, наша пехота залегла, надо передохнуть перед броском. Батальонные минометы продолжают вести огонь по противнику. Мины ложатся по окраине села, где проходит его передний край. Вскоре командир батальона подает команду на атаку. Солдаты батальона встают и бегут. Яростный крик «ура!» несется над цепью. Немцы боятся его, да и себя этим криком подбадриваешь. Тут же в цепи и повозки, и кухня, и мои орудия. На бегу строчим из автоматов и винтовок. У меня трофейный ручной немецкий пулемет, разведчики притащили, когда утром вели бой за село. Замечаю, что и я вместе со всеми что есть духу кричу «ура, ура!», поливая окраину села из пулемета. Какой-то единый порыв влечет нас вперед. Быстрее ворваться в село, не дать противнику опомниться, а там нашим десантникам сноровки не занимать.

Цепь батальона уже у окраинных огородов, где были гитлеровцы. Яростные очереди наших и вражеских автоматов и пулеметов, хлопки ручных гранат, то там, то здесь крики «ура!» — это наши десантники штурмуют вражескую оборону. Оглядываюсь назад, мои пушки с упряжками тут же вблизи цепи батальона, мчатся сколько хватает сил лошадям. Кулаком погрозил старшему офицеру, он разводит руками — азарт боя не удержал на месте ни солдат, ни лошадей. Послал разведчика, приказал старшему офицеру быстрее укрыть упряжки вместе с орудиями у ближайших домов, которые уже взяты батальоном. Для моей батареи пока серьезной работы нет. Но держу всех в готовности немедленно развернуться и поддержать огнем действия батальона.

Постепенно бой в селе стихает, противник не выдержал нашей дружной и яростной атаки и уходит, прикрываясь окраинными домами и деревьями. Батальон расположился в центре села и на дальней его окраине. Наскоро подводят итоги боя, оказывают первую помощь раненым, убитых как будто нет. Кухня вскоре начинает выдавать завтрак — обычная жизнь фронтовая, бой боем, а подкрепиться надо.

Моя батарея на ближней окраине села тоже расположилась на завтрак. У нас кухни нет, только сухой паек, но находчивые солдаты уже разжились из батальонной кухни горячей едой, принесли и мне.

Наскоро перекусив, выхожу из села. Правее нас за селом гряда высот, что там — не видно, надо посмотреть. Поднялся на гребень высоты: впереди пашни, холмы, кое-где деревья, посадки, вдали в дымке виднеется небольшое село. До него километра три. Всматриваюсь в бинокль и вдруг вижу цепь солдат, двигающихся от села в нашу сторону. До них метров 800–900. Что за цепь, чья, рассмотреть трудно. Лег на землю, внимательно в бинокль всматриваюсь. По очертанию касок на голове у солдат понял — немцы. Отбежал в сторону, лег на землю, у меня с собой все тот же трофейный немецкий пулемет. Прицелился, даю очередь по далекой еще цепи. Солдаты попадали на землю, значит, достал. Но вскоре офицер поднял цепь, и она вновь перебежками начала двигаться в нашу сторону. Даю еще несколько очередей. Справа от меня, в метрах ста, фонтан земли — разрыв вражеской мины, — а затем еще два разрыва: один впереди, другой сзади. Значит, попал в артиллерийскую «вилку», следующая мина — моя. Быстро убегаю в сторону. Успел преодолеть метров 25–30, как на том месте, где я лежал, снова фонтан земли — разрыв мины. Вскакиваю и бегу назад к селу, где стоит моя батарея. Я не своим делом занялся, у меня батарея, и я — ее командир, но юношеский азарт и тут толкнул меня на то, что мне следовало делать. Но раздумывать некогда. Послал разведчика сообщить командиру батальона о противнике.

Вскоре батальон и моя батарея двинулись вперед. Нам нельзя ввязываться в бой на этом рубеже. Бессонная ночь и усталость давят, но надо выдержать, и солдаты, хорошо понимая это, делают все, чтобы выполнить задачу. Часа три или четыре наступаем почти без остановок. Только иногда то в одном, то в другом месте вспыхивают короткие, яростные стычки с отдельными группами врага. Он, очевидно, потерял нас из виду или не имеет достаточных сил в этом районе, чтобы преградить нам путь. Но пусть об этом у противника болит голова, а нам надо выполнить свою задачу.

Вскоре вдали показался железнодорожный мост через реку. До него с километр. Это наша главная цель. Батальон и моя батарея с максимально возможной для нас скоростью идут к мосту. Ширина реки Нитр в этом месте метров 150–200, течение очень быстрое, до гор километра три-четыре, и скорость течения как в горной реке.

Короткая вспышка боя с небольшой группой противника, охранявшей мост, — и он в наших руках. Командир батальона организовывает оборону. Моя батарея занимает позицию в боевых порядках отряда. Солдаты орудийных расчетов окапываются. Надо вырыть окопы для пушек, ровики для укрытия расчетов и т. д. Работы хватает, но все хорошо знают, что цена этой работы — жизнь. При налете вражеской авиации или бое с наземными силами без окопа верная гибель. Никого убеждать или подгонять не приходится.

Получилось так, что события, о которых я сейчас пишу, происходили ровно пятьдесят лет назад. Сегодня 4 апреля 1995 года. Конечно, многие детали тех боев уже забылись и их, очевидно, не вспомнить. Да это и не важно. Главное в том, что мы тогда, действуя в тылу противника, свою задачу выполнили — мост захватили невредимым и удерживали его до подхода своих войск.

Наш рейд по немецким тылам, очевидно, сыграл немаловажную роль. Во всяком случае, в полосе наступления нашей дивизии противник начал поспешно отходить. Вскоре наш отряд влился в состав главных сил дивизии, и мы вместе со всеми продолжали наступление по территории Чехословакии, теперь уже в направлении на северо-запад, на Прагу.

Глава 14. На Прагу!

Начало апреля 1945 года. Погода мерзкая, часто идут нудные, холодные дожди. Одежда промокла, обсушиться некогда, да и негде, особенно по ночам. Днем враг отходит почти без боя, оставляя одно село за другим. Но на ночь гитлеровцы останавливаются в населенных пунктах, организуют оборону и сопротивляются с таким упорством, что «выкурить» их оттуда без серьезного боя невозможно. А в батальонах людей, или, как принято говорить в армейской середе, «активных штыков», кот наплакал. У меня в батарее больше солдат, чем в батальоне, который я поддерживаю. Вот и приходится на ночь останавливаться в поле, перед деревней, занятой противником, и мерзнуть всю ночь, да зачастую еще под холодным дождем.

5 или 6 апреля 1945 года, к вечеру, подходим к большому селу, которое раскинулось по берегам неширокой речки. Весь день идет дождь. Шинели набухли от влаги, грунт раскис, мы все в грязи с ног до головы. Наступаем вдоль асфальтовой дороги. Пехота наша бредет по обеим обочинам. Мои орудия двигаются в километре позади. Вскоре загремели разрывы вражеских мин то справа, то слева от шоссе. Батальон развертывается в боевой порядок — редкая цепь солдат, нещадно ругающихся в адрес немцев, потому что надо брести по раскисшей пашне. Судя по всему, неприятель намерен нас остановить на подступах к селу. Во всяком случае, без серьезного боя за село не обойтись.

Указываю старшему офицеру место огневой позиции батареи, а сам с разведчиками и связистами двигаюсь вместе с батальоном. Пехотинцы устали так, что даже от разрывов вражеских мин не убегают, а падают в грязь и лежат, пока просвистят осколки. Усталость, апатия, будь что будет — знакомое состояние насмерть уставшего человека. Мне немного легче, какую-то часть пути я ехал на лошади, но сейчас, когда противник затеял минометный обстрел, пришлось спешиться. Как только батальон заляжет на ночь, надо выбрать наблюдательный пункт, протянуть телефонную связь с батареей и подготовиться к ведению огня. Утром батальон надо поддержать своим огнем из орудий.

Судя по разрывам вражеских мин, неприятель нас не видит и ведет огонь наугад, предупреждая, что сегодня на ночь он закрепился в селе и до утра не намерен его покидать. Да и что можно увидеть в этой мгле: моросящий мелкий дождь и дымка, видимость метров 200–250.

Продвинулись вперед еще километра на полтора. Когда мины с угрожающим шипением начали падать поблизости, нам приходится бросаться в придорожный кювет, полный воды и грязи, проклиная все на свете.

Вскоре впереди показались высокие деревья, что-то вроде посадок. Они справа и слева от дороги. Как только пехота наша вышла на рубеж этих деревьев, из села застрекотали пулеметные очереди, послышался гул моторов, очевидно, бронетранспортеров. Фонтанчики грязи от вражеских пуль поднимаются вблизи цепи батальона. Пехота залегла. Но мне не видно, откуда строчат пулеметы — мешают деревья, кусты и начавшие быстро сгущаться ночные сумерки. По опыту знаю, что противник сейчас будет своими бронетранспортерами маневрировать по окраине села, чтобы создать видимость жесткой обороны и остановить нашу пехоту. Но отряд уже и не думает двигаться вперед. Такими силами нам не одолеть немцев, к тому же солдаты смертельно устали, падают прямо на сырую землю в надежде хоть немного отдохнуть.

Надо выбрать наблюдательный пункт, с которого хотя бы немного было видно окраину села, утром атака, и надо организовать прицельный огонь. Местность ровная, нигде ни бугорка, ни возвышенности. Вышел к цепи батальона: солдаты лежа роют окопы малыми саперными лопатками, не столько для укрытия, сколько для того, чтобы залезть в окопчик, накрыться плащ-палаткой и хоть немного согреться и поспать.

Цепь батальона лежит у самого края поля. Здесь идет ряд деревьев, и сразу же за ними начинается обрыв в сторону села, метра два высотой, а дальше идет крутой спуск, поросший деревьями и кустарником. Внизу в 200 метрах расположено село. Даже в передней цепи НП выбрать негде, наблюдению мешают деревья и кустарник. Подзываю командира отделения сержанта Сотникова и даю ему задание с двумя разведчиками осторожно спуститься вниз по обрыву и посмотреть, можно ли на нейтральной территории найти место для НП.

Сеет мелкий, холодный дождь. Стоим, накрывшись плащ-палаткой. Неподалеку, возле кустарника, командир батальона со своим окружением натянули небольшой кусок брезента и устраиваются на ночь. Я со своими солдатами стою ожидаю Сотникова в надежде, что, может, найдут что-то, подходящее для НП.

Проходит минут сорок, пока вернулись разведчики. Сотников оживленно шепчет мне, что они нашли на склоне недалеко от деревни пустой каменный бункер в обрыве, вход в него закрывается железной дверью. Из бункера можно будет вести наблюдение за деревней, там редкий кустарник. От нашего переднего края до бункера метров сто. Получается, что он находится посредине между цепью батальона и деревней, где находятся немцы.

Подумав немного, решаю идти в бункер и там занять НП. Немцы устали не меньше, чем мы, и вряд ли сунутся ночью в нашу сторону. Сообщил командиру батальона о своем решении и, конечно, ни слова о бункере, иначе весь батальон туда перекочует.

Командир батальона попросил быть осторожнее, все-таки до немцев каких-то сто метров. Послал Дыминского предупредить командира роты, против цепи которого бункер, чтобы утром не забросали нас гранатами, когда пойдут в атаку.

Осторожно спускаемся по обрыву вниз, потом между деревьями и кустарниками пробираемся к бункеру. Он врезан в нижнюю часть обрыва. Из земли выступает только вход — довольно массивная металлическая дверь, широкая, из двух половин.

Остановились, внимательно прислушиваясь к темноте ночи. Кажется, все спокойно. Потихоньку, чтобы не скрипнуть, открываем одну створку двери, входим в бункер. Он довольно высокий, до потолка не меньше трех метров, в ширину не менее пяти метров, стены и свод потолка выложены крупным булыжником. Дальняя сторона теряется где-то в темноте, до нее не менее десяти метров.

Прикрыли дверь, я включил свой фонарь-жужжалку. В бункере пусто и чисто. Устроились возле одной из стен недалеко от входа. Телефонисты подключили связь с огневой позицией и командиром дивизиона. В бункере сухо, не то что на поле. Приоткрыли дверь, внимательно вслушиваемся в наружные звуки. В деревне, до окраины которой не более как метров 100–150, слышен шум приглушенных моторов и лязг танковых гусениц. Сомнений нет, у противника есть танки, а их стрельбой с закрытой позиции не возьмешь.

Накрывшись плащ-палаткой, звоню в штаб дивизиона. Доложил обстановку, в том плане, что мы слышим на окраине села шум танковых моторов и лязг гусениц. Командир дивизиона посоветовал выдвинуть хотя бы одно орудие на прямую наводку, иначе батальон будет топтаться утром у окраин села. Я согласился с его мнением и решил одно орудие, а, если найдем место, то и оба поставить на прямую наводку, пока темно. Дерзкая мысль — для одного орудия хватит места возле бункера. У входа в него есть ровная площадка, и если расчистить кустарник, то можно вести огонь по селу.

Где поставить второе орудие? Наверху сзади, где залег батальон, — нельзя. Во-первых, мешают деревья, а главное — село лежит внизу, и сверху из орудия стрелять нельзя, поскольку угол склонения ствола небольшой. Значит, надо искать здесь.

Решил вызвать старшего офицера Дорошенко и на месте поставить ему задачу. Командиру батальона сообщу, когда выберу позицию для второго орудия. Дверь прикрыли, чтобы никакой звук не выдавал нашего присутствия. Она крепко запиралась изнутри.

Звоню Дорошенко и подробно объясняю ему задачу. О том, что мы в бункере, ничего не говорю. Советую взять в руки кабель связи и по нему идти на мой НП. Ночью другим способом НП не найти. Все успокоилось, все в бункере притихли, устали, дремлют, только у двери разведчик дежурит, внимательно вслушиваясь в звуки ночи. Пока доберется Дорошенко, пройдет не менее получаса, можно отдохнуть.

Вдруг сквозь дремоту мне показалось, что возле меня кто-то стоит. Включаю свой фонарик «жучок», и волосы под шапкой — дыбом! Возле меня стоят три немца в шинелях. Быстро вскакиваем, схватившись за оружие. Немцы громким шепотом говорят: «Мы чехи, чехи». Отлегло от сердца: какая-то доля секунды — и случилось бы непоправимое. Естественно, задаю вопрос: «Откуда вы взялись?» Дверь в бункер закрыта, внутри было пусто, и вдруг три чеха в полувоенной форме. Они тем же шепотом спрашивают: «Вы русские, русские?» Я подтверждаю, что, конечно, русские. Чехи кидаются нам на шею, восторженно и радостно обнимают нас, целуют и даже от радости всхлипывают. Но мне, хотя эта сентиментальность и по душе, надо знать, откуда они взялись. Я вновь задаю этот вопрос чехам. Они, наперебой продолжая повторять «братушки, братушки», приглашают пройти в дальний угол бункера.

С двумя разведчиками иду в тот угол. Часть булыжника из стены бункера лежит на земле, и в свете фонарика виден лаз в боковую стену бункера. Когда мы бегло осматривали бункер, то камней здесь не было. Как потом выяснилось, отверстие в стене было заложено.

Один чех, очевидно старший из троих, приглашает меня лезть в отверстие. Элементарная осторожность, и я предлагаю одному из чехов лезть в дыру, за ним полез мой разведчик, и вдруг оттуда его радостный возглас: «Товарищ комбат, лезьте сюда!» Это Коля Кущенко — мой лихой разведчик, — если и его что-то удивило, то там действительно что-то необычное. Еще немного разбросали отверстие, и я пролезаю в него.

В тусклом свете нескольких свечей и моего фонарика, к удивлению, увидел другую часть бункера, еще большую, чем первая. По тихому звуку множества голосов, в основном женских, чувствуется, что здесь много народу. Чех, который пролез в дыру первым, радостно сообщил односельчанам, что здесь русские братушки, пришла Красная армия.

К нам хлынула толпа людей, которые плачут от радости, обнимают, целуют. Радость их неподдельная, искренняя, теплая. Здесь в основном женщины, мужчин, очевидно, только трое, которых мы уже видели. Как потом нам сообщили, здесь прячутся жители села, которое нам утром нужно штурмовать. Нас наперебой угощают хлебом, салом, яйцами, вином и т. п. Радости нет конца, особенно у молодежи.

Проходит несколько радостных минут, но надо делать дело. Подзываю того чеха, который первым разговаривал со мной. Объясняю ему, что надо организовать дежурство у наружных дверей внутри бункера. Дверь закрыть на засов. Если кто-то постучит, ничего не отвечать и немедленно сообщить мне. Я имел в виду, что скоро должен подойти Дорошенко. Чехи понимают нас, как можно понять и их слова, хотя у них много слов схожих с немецкими.

Проходит какое-то время, а в бункере по-прежнему ликование местного населения в связи с приходом Красной армии, хотя мы здесь на нейтральной территории и можно ожидать любых неприятностей со стороны противника.

Прошло уже достаточно времени, чтобы Дорошенко прибыл ко мне. Но его нет, и к тому же порвалась связь с огневой позицией. Посылаю связиста на линию. Ночью, конечно, трудно восстановить линию связи — другой, оборванный, конец могли утащить случайно в сторону при порыве.

Проходит не менее часа, пока восстановили связь. Вновь звоню на огневую позицию Дорошенко, отчитываю его: почему не явился, как я приказал? Он таким сочувственно-ироническим тоном отвечает: «Товарищ комбат, вы попали в немецкий плен и теперь нас пытаетесь туда заманить». В это время в наш разговор вклинивается командир нашего дивизиона капитан Савин. Он, по моим понятиям, говорит ересь: «Мы знаем, что ты со взводом управления попал в немецкий плен, понимаем, что у твоего виска немецкий пистолет и тебя заставляют заманить и других в плен, будь мужественным» и т. д., короче, воспитывает меня в духе патриотизма, не давая мне произнести ни слова. Тут же он сообщает, что посылает нам на выручку штурмовую группу с противотанковыми гранатами и что если немцы нас не освободят, то они взорвут бункер.

Я пытаюсь объяснить, что никакого плена нет, что я действительно в бункере и на нейтральной территории. Короче говоря, договорились, что штурмовая группа, окружив бункер, будет ждать, пока я выйду к ним один, и тогда договоримся. В общем, дело приняло серьезный оборот. Сообщение о нашем «плене» прошло по инстанциям в полк, дивизию и т. д.

Подзываю к себе чехов, которые дежурили у двери, спрашиваю: «Стучал ли кто в дверь бункера?» Они отвечают, что стук был, но никто им не ответил. Я понял, в чем дело. Услышав стук в дверь, чех ответил: «Айн момент». И по-чешски и по-немецки это значит «одну минуту». Услышав это, Дорошенко, конечно, подумал, что это немцы и мы у них в плену, так как кабель связи, по которому они сюда пришли, был заведен в бункер. В общем, не хватало, чтобы мы еще и друг друга побили на удовольствие противнику.

Я приказал разведчикам открыть дверь и внимательно вслушиваться в ночную тишину. Вскоре послышался слабый шорох. Я вполголоса (немцы недалеко) спрашиваю: «Дорошенко, ты»? Он отвечает: «Я». Говорю ему: «Я сейчас один выйду к вам, не стрелять». Он понял, и я вышел из бункера и подошел к кустам, где залегла штурмовая группа. Затем, без лишнего шума, вышли все из взвода управления. Когда все разъяснилось, мы вновь зашли в бункер, и Дорошенко по телефону доложил командиру дивизиона обо всем. Тот позвал меня. Не стесняясь в выражениях, отругал меня за легкомыслие с нейтральной территорией. Когда я ему все же объяснил ситуацию, то он согласился со мной, поворчав, что об этом надо было заранее сообщить ему, а так наделали шума на всю армию.

Инцидент на этом был исчерпан. Вместе с Дорошенко мы выбрали позиции для обоих орудий, и к утру они были здесь. Одну пушку поставили прямо у входа в наш бункер. Предупредили утром чехов, чтобы не пугались наших выстрелов.

С рассветом, когда батальон перешел в атаку, а немецкие бронетранспортеры встретили его огнем, мои орудия прямой наводкой быстро уничтожили их, и батальон начал успешно освобождать село.

Противник отходит, мы преследуем его, не давая ему возможности оторваться. Идет обычная, будничная фронтовая жизнь. Хотя сейчас, когда прошло много десятков лет после тех событий, трудно представить, в каких неимоверно тяжелых условиях пришлось вести наступление. Мокрые, голодные, насмерть уставшие от физических нагрузок и постоянного недосыпания, а если сюда добавить неимоверные нервные нагрузки от постоянного риска быть убитым или искалеченным, то, очевидно, можно представить состояние солдат и офицеров. Впрочем, мы об этом не задумывались, было просто некогда: стояли более конкретные задачи, и их надо было постоянно решать, они не позволяли расслабиться.

Где-то в середине апреля 1945 года, продолжая наступление в общем направлении на северо-запад, на Прагу, рано утром батальон, который я поддерживаю, спустился в лощину и остановился на завтрак. Неподалеку остановилась батальонная кухня, и солдаты с котелками потянулись за завтраком. Здесь же и я со взводом управления. Кухня, раздав завтрак, уехала, а батальон отдыхал. Над лощиной стоит жидкий туман, он скрывает нас от противника, но нам противник тоже не виден. Мои солдаты поживились на батальонной кухне тем, что осталось от завтрака батальона. Наша дивизионная кухня бог знает где, и рассчитывать на нее не приходится.

Вскоре позади нас послышался рокот танковых моторов. Командир батальона сообщил, что на этом рубеже должна вводиться в бой танковая бригада. Вскоре танки двинулись в атаку. Я подумал, что теперь наступление пойдет веселее. Танки приближаются к нам. Вдруг с высоты, где находился противник, по нашим танкам открыла огонь вражеская батарея. Снаряды пролетают над нашей головой. Но батальон продолжает отдыхать, поджидая, когда подойдут танки, чтобы вслед за ними идти в атаку.

Неожиданно из тумана вынырнули наши танки и врезались в отдыхающий батальон. Солдаты начали разбегаться, несколько человек попали под гусеницы и были раздавлены. Несколько человек убито пулеметным огнем, есть раненые. Один танк мчится прямо на меня. Я успел откатиться в сторону, но пола шинели попала под гусеницу танка. Рванулся изо всех сил, крючки шинели разогнулись (мы, офицеры, носили такие же шинели, что и солдаты), и я успел выскочить из нее, прежде чем танк развернулся, чтобы «проутюжить» нас. Увертываемся от танка то в одну, то в другую сторону, грозим кулаками танкистам. Кто-то из солдат стреляет по танкам из автомата. Командир батальона с маузером в руке бегает между танками, стучит палкой по броне.

Наконец танки остановились, очевидно, танкисты поняли, что давят своих бойцов. Командир батальона кричит, чтобы танкисты вылезли из танков и посмотрели, что они наделали. Но танкисты, поняв, что так просто не отделаться, из танков не вылазят.

В одном танке приподнялась крышка люка, и, очевидно, комбриг начал объяснять командиру батальона, что кто-то из начальства, руководившего вводом бригады в бой, сообщил ему, что впереди наших войск нет, к тому же и вражеская пушка открыла огонь, и танкисты в тумане не разобрались, что тут свои войска.

В общем, картина, даже по фронтовым меркам, получилась ужасная. Несколько человек из батальона буквально растерзаны гусеницами на кровавые куски, смешанные с грязью. Несколько раненых на глазах у всех умирают от полученных ран. Слава богу, мои солдаты все целы. Наматерившись вдоволь, командир батальона сообщил об инциденте командиру своего полка. Тот, пообещав разобраться в случившемся, приказал батальону атаковать за танками и постараться не отставать от них.

Продолжаем наступление в прежнем направлении на Прагу. Впереди крупный чехословацкий город Брно. До него еще километров тридцать.

Батальон атакует очередное село, противник оказывает упорное сопротивление. На нашем направлении действует крупная вражеская группировка войск, насчитывающая более миллиона человек и много боевой техники. Как позже стало известно, эта группировка стремилась во что бы то ни стало задержать наступление наших войск и дать возможность нашим союзникам — американцам и англичанам — как можно дальше продвинуться на восток, чтобы в конечном итоге сдаться им в плен.

Немцы боялись сдаваться нам в плен, и, конечно, не без оснований. Прежде чем вернуть пленных Германии, их заставляли восстанавливать все разрушенное. Конечно, все они не восстановили, но поработать им пришлось и после войны.

Вместе со своими разведчиками и связистами двигаюсь вслед за батальоном по ровному, открытому полю, нигде ни кустика, ни бугорка, чтобы занять НП. Вражеский снайпер, очевидно, обратил внимание на мою группу. Несколько пуль просвистело рядом, а несколько разорвалось у самых ног. Стреляет снайпер разрывными пулями, которые даже при легком ранении наносят тяжелые раны. Укрыться от него негде.

Слева от нас, в 50 метрах, проходит небольшой оросительный канал, берег обрывистый, метра полтора высотой. Прыгаем в воду: глубина по пояс, и вода, конечно, очень холодная, но выбора нет. Только спрыгнул в воду, как на том месте, где я стоял только что, облачко разрыва пули. Задержись я буквально на секунду, и пуля была бы моей.

Бредем по воде метров сто пятьдесят, стараясь выйти из зоны обстрела. Впереди справа село. Батальон уже захватил окраину и ведет бой в селе. Выскакиваем из канала и перебежками продвигаемся к крайним домам. Занимаю НП на крыше одного из домов почти в центре села. Видимость сильно ограничена другими домами и деревьями возле них. Пехота ведет бой буквально за каждый дом, и где кто находится, трудно определить.

Открыл огонь батареи по дальней окраине, и затем постепенно «подтягиваю» разрывы ближе к тем местам, где особенно сильная перестрелка. Снаряды с визгом пролетают над крышами. До разрывов своих снарядов не больше 300 метров. Нам, артиллеристам, очень трудно вести огонь из орудий при бое в населенном пункте — видимость сильно ограничена, цели трудно обнаружить, тем более что противник все время маневрирует. Фронт не имеет четкой конфигурации, одна группа солдат продвинулась на несколько домов дальше, чем соседняя, другая, встретив сильный огонь, залегла и т. д. В такой обстановке можно попасть по своим, но пока все обходится благополучно.

Бой в селе продолжается. Где-то рядом, справа от меня, что-то горит, дым закрывает сектор наблюдения, мешает ведению огня. Приказал разведчикам узнать, в чем дело и потушить огонь. Вскоре мне сообщили, что горит сено на крыше сарая, который вплотную примыкает к дому, в котором я сижу. Приказал сбросить сено и затушить огонь.

Вскоре я слез с крыши, вижу, как хозяин дома — пожилой мужчина интеллигентного вида, но в крестьянской одежде — что-то копает в сарае, на крыше которого горело сено. Я задал ему вопрос: почему он не тушит сено, может ведь и дом загореться? Он махнул рукой, что-то пробурчал в ответ и продолжает копать яму в сарае. Мне разбираться некогда, вновь залез на крышу.

До позднего вечера продолжался бой за село. Совсем стемнело. Батальон выбил немцев из села и закрепился на его окраине. Оставив дежурного разведчика на НП, спускаюсь вниз. Разведчики наскоро готовят нехитрый ужин: сухари, консервы, чай.

Садимся ужинать. В комнату, где мы расположились на ужин, входит хозяин. Мои первые наблюдения подтвердились — это не крестьянин, хотя живет в деревне и носит крестьянскую одежду. Хозяин на довольно сносном русском языке, конечно с заметным акцентом, приглашает нас пройти в соседнюю комнату, там, очевидно, гостиная. Мы же и так рады тому, что наконец сможем эту ночь провести в тепле и сухими, в доме.

В гостиной накрыт небольшой стол. На нем хлеб, сало, картофель, какие-то закуски. Хозяин зовет за стол, нас дважды приглашать не надо. Садимся. Хозяин достает темную бутылку вина и разливает в рюмки. Я даю знак Сотникову, чтобы он достал фляжку с водкой. Хозяин все понял и просит сначала выпить его вина, показывает бутылку. На ней выпуклыми цифрами видна надпись: «1898 год». Хозяин утверждает, что это год изготовления вина, которое готовил его дед. Я запомнил год изготовления вина потому, что он совпадает с годом рождения моего отца. Вино темно-вишневого цвета, довольно густое и сладкое.

Выпили по рюмке, переглянулись. Наша обычная посуда — солдатская кружка или консервная банка. Закусили, Сотников начал разливать в рюмки водку из фляжки. Хозяин поздравил нас с освобождением села, приглашает нас к ящику, который стоит в углу. Обычный фанерный ящик. Открывает его и достает оттуда завернутые во что-то бюсты Ленина, Сталина и, наверное, всех членов Политбюро ЦК ВКП(б). Тут же в непромокаемом большом пакете пачка фотографий, узнаем на некоторых хозяина дома, он снят в одной группе с членами Политбюро и другими известными революционерами из разных стран мира. Мы, конечно, удивлены увиденным. Хозяин объясняет, что он член Президиума 3-го Интернационала и до войны довольно часто бывал в СССР на пленумах Президиума.

Он сообщил, что часто встречался со Сталиным и другими нашими руководителями государства. Мы с удивлением смотрели на хозяина квартиры. Для нас Сталин, да и другие руководители были чем-то сверхъестественным, недосягаемым, вроде бы из другого мира. Хозяин говорит, что это его самая дорогая ценность и он ее выкапывал, когда загорелось сено на крыше сарая. Мы расчувствовались, начали жать ему руки, обнимать, восхищаться его революционной деятельностью.

Оказывается, здесь он под видом крестьянина скрывался от немцев. Люди в селе знали это, но никто его не выдал. Выпили еще по рюмке водки за его здоровье. Тут я должен закончить свой рассказ, так как больше ничего не помню, полностью отключился, как будто провалился куда-то. Очнулся только утром на рассвете — сказались бессонные ночи и усталость.

Быстро перекусили, поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились вслед за батальоном, который начал движение вперед.

Противник за ночь отошел и не оказывает сопротивления. Идем без остановки. Справа от нас в нескольких километрах небольшой городок Роусинов. Он в стороне от полосы наступления нашей дивизии, но соседняя дивизия далеко отстала от нашей, и батальону приказано взять этот городок и удерживать его до подхода соседней дивизии, одновременно прикрывая правый фланг нашей дивизии.

Батальон вошел без боя в этот городок, занял ближнюю окраину и дальше, к центру, продвигаться не собирается. Для моей батареи место на окраине села не подходит, нет достаточного пространства, чтобы разместить орудия, и нет видимости в сторону противника, мешают дома и деревья в селе. Расположить батарею позади батальона, в поле, тоже опасно. При подходе соседней дивизии моя батарея может оказаться на пути отступления вражеских войск. Двумя орудиями, оставшимися в батарее, нам с ним не справиться, тем более без пехотного прикрытия.

Иду со своими разведчиками в центр городка. На середине главной улицы в центре города стоит высокая массивная церковь, дальше — небольшая центральная площадь. Здесь же несколько двухэтажных домов. Остальные дома в городе — одноэтажные.

Нас в центре города встречает небольшая делегация, очевидно местная власть. Нас радостно приветствуют и извиняются за скромность встречи. Дело в том, что этот городок пока еще в немецком тылу и наше появление здесь для них является неожиданным.

Мне сообщили, что на другом конце города, там, где нет наших солдат, находится склад ГСМ и немецкие автомашины постоянно там заправляются горючим. Посмотрели вдоль прямой центральной улицы в ту сторону, куда показывали чехи. Действительно, километрах в полутора видны несколько автомашин, прижавшихся к домам. Там же замаскирован вражеский бронетранспортер. Машины, по очереди заправившись, выезжали из города.

Встречавшие нас чехи приглашают в дом на небольшой обед. Я выразил сомнение в безопасности такого мероприятия под боком у противника. Но местное начальство предложило выставить вооруженный патруль. Вскоре появились три чеха, одетые в зеленые шинели чехословацкой армии, у них на плечах винтовки. Я попросил старшего внимательно наблюдать за улицей, идущей к складу ГСМ, и в случае появления противника немедленно сообщить мне. Не хотелось обижать местную власть, в такой сложной обстановке не побоявшуюся нас встретить.

В доме накрыт небольшой стол с закуской и вином. Не успели произнести чехи первый тост и выпить вместе с нами, как в помещение вбежал чех и сообщил, что от склада с горючим сюда движется немецкая автомашина. Мы быстро выскакиваем из дома и бежим к церкви. Отвесные церковные стены, нет ни забора, ни каких-либо других укрытий, за которыми можно бы спрятаться.

Кричу командиру взвода Дыминскому, чтобы бежал с правой стороны церкви и там встречал немецкую машину, сам я побежал к левой стороне церкви. Машина должна подъехать справа, и мне пока не видно из-за церкви, где она сейчас.

У меня в руках новенький немецкий трофейный ручной пулемет, о котором я расскажу несколько позже. Примерился пулеметом, на какой высоте может быть машина. Не успел я что-то подумать, как немецкая машина типа «Додж-3/4» (американская) с крытым кузовом подъехала и остановилась возле церкви у соседнего дома, буквально в трех метрах от меня. На подножке автомашины стоит немец. Я нажимаю на спусковой крючок, гремит один выстрел, и больше пулемет не стреляет. Стоявший на подножке немец падает на дорогу, другой немец выскочил из машины и забежал в подъезд дома. Машина рванула и помчалась вперед, в сторону батальона.

К этому времени моя батарея начала занимать огневую позицию прямо в городе, неподалеку от батальона, но впереди него. Там были огороды и небольшая площадь, вернее, пустырь. Немецкая машина помчалась в сторону батареи. Там ее заметили и начали быстро разворачивать орудие для стрельбы. Немцы увидели мои орудия и на 90 градусов повернули вправо, куда шла полевая дорога. Я выскочил на дорогу, передернул затвор пулемета, собираясь дать очередь по машине вдогонку, но затвор в заднем положении встал на предохранитель — в магазине нет ни одного патрона и у меня в запасе ни одного. Стрелять из пистолета бесполезно, до убегавшей машины уже не менее 200 метров. Пока разворачивали орудия, машина скрылась за окраинными домами.

Подбежал Дыминский. Разведчики из автомата дали очередь в сторону машины. Оказалось, что, пока Дыминский бежал, куда я ему указал, немецкая машина уже проскочила и он не успел по ней выстрелить. На дороге след бензина; возможно, я повредил бензопровод, машина не должна далеко уйти.

Мои разведчики уже взяли у местных жителей два велосипеда и с автоматами помчались вдогонку за машиной, которая к этому времени уже выехала за город и, виляя по дороге, ехала вперед. Я побежал на огневую позицию батареи. Не исключено, что могли показаться и другие автомашины противника, ведь мы, по существу, в тылу у противника.

Быстро расставил орудия, указал примерное направление стрельбы, зарядили орудия. У церкви я выставил своих разведчиков, чтобы наблюдали за улицей, которая вела к бензоскладу, и своевременно предупредили батарею об опасности.

Вскоре возвратились разведчики на велосипедах, которые пытались догнать машину. Действительно, пуля из моего пулемета попала по бензопроводу, машина выехала из города и вскоре встала, застряв в дорожной грязи, к тому же и бензин, очевидно, вытек. Пока разведчики подъехали, выскочившие из машины немцы были уже далеко.

Машина, очевидно, была штабная. Там, по рассказу разведчиков, были какие-то ящики с бумагами и несколько чемоданов. Разведчики забрали два чемодана и привезли их ко мне. Когда я открыл чемоданы, в них оказалось военное обмундирование: в одном — генеральская форма нашей армии, в другом — похоже на генеральскую форму венгерской армии. К этому времени в батарею прибыл заместитель командира нашего дивизиона капитан Юрченко. Узнав о трофеях, он взял себе генеральскую форму наших войск, мне осталась венгерская: шинель из зеленого материала типа диагонали с черным бархатным воротником, китель, брюки, папаха и др.

Вскоре я ушел на свой НП, который был тут же, на чердаке дома, неподалеку от огневой позиции батареи, но впереди батальона. Осмотрел местность: видимость ограниченна, кругом дома, деревья, но кое-где подступы к городу просматриваются, ничего подозрительного нет.

К бензоскладу на противоположной окраине города временами подъезжают то немецкие машины, то наши. При этом, если подошли наши машины, немецкие на каком-то расстоянии, укрывшись за окраинными домами, ожидают своей очереди, в общем, что-то вроде «джентльменства». Вести огонь по ним из своих орудий я не могу: прямой наводкой — не видно цели, мешают дома, с закрытой позиции — нельзя, не позволяет наименьший прицел, то есть тоже мешают дома. Если поднять стволы выше крыш домов, что впереди орудий, то снаряды улетают на несколько километров, а опустить ниже — значит, попадешь в близлежащие дома. Вот мы и наблюдаем временами картину с заправкой машин. Командир батальона знает об этом, но не проявляет интереса — ему надо дождаться соседней дивизии, чтобы вернуться в свой полк.

Здесь можно отвлечься от воспоминаний и рассказать историю со злосчастным ручным пулеметом, который был в то время у меня и подвел в критический момент. Когда уже после войны в войсках появился автомат Калашникова, я был удивлен внешним сходством его с тем пулеметом, который оказался у меня в руках в апреле 1945 года. Я знаю, что конструктор автомата Михаил Тимофеевич Калашников, который получил большое признание во всем мире за простоту его устройства и хорошие боевые качества, был самоучкой и не имел специального образования. До войны и в первый ее год он служил сержантом в танковом полку.

После ранения, находясь на излечении в госпитале, он занялся конструированием в примитивной мастерской. Он изучил устройство аналогичного трофейного оружия, и в конце концов ему удалось сконструировать автомат, который был принят на вооружение под названием «автомат Калашникова» (АК). Вполне возможно, что ему был известен и новый немецкий облегченный ручной пулемет, который в конце войны появился в немецкой армии и попал в качестве трофея в мои руки. Внешнее сходство было поразительным, а устройство такого пулемета я, конечно, не знал, было не до того.

Однако вернусь к воспоминаниям тех событий, которые происходили в апреле 1945 года в Чехословакии, где мы вели упорные бои с крупной группировкой вражеских войск.

День подходил к концу, быстро темнело. Я со своим взводом управления располагался в одном из домов небольшого городка Роусинев, что километрах в тридцати от города Брно. Двор дома, где мы располагались, был обнесен довольно высоким бетонным забором. Ночь прошла спокойно, но рано утром, едва начало рассветать, меня разбудил мой ординарец и сообщил, что ко мне пришел хозяин дома и хочет срочно со мной поговорить. Я поднялся с постели и пригласил хозяина. Он был в довольно возбужденном состоянии и сообщил мне, что пришли немцы. Я подумал, что пришли гражданские немцы, которые, как мне было известно, жили поблизости от его дома. В моем сознании промелькнула тревога: «Неужели мои батарейцы что-то набедокурили?» Спрашиваю у хозяина: «Что им нужно от меня?» Хозяин растерянно пожал плечами и пробурчал недовольно и как-то тревожно: «Немецкие вояцы». До меня быстро дошло, что под прикрытием темноты в город вошли отступающие немецкие войска.

Быстро выскакиваю из дома, поднимаю всех на ноги, чтобы заняли круговую оборону. Тут же подаю по телефону на огневую позицию команду: «К бою!» Быстро поднимаюсь на свой НП. В городе уже слышны винтовочные выстрелы, автоматные и пулеметные очереди. Очевидно, в бой вступил и наш батальон. В утренней дымке видимость очень плохая. Но видно, как немецкие солдаты идут уже между нашим домом и домами, где разместился батальон. Там идет основная перестрелка, мы оказались уже в ближнем немецком тылу.

На батарее, до которой от нашего дома метров двести, мои бойцы заняли оборону и временами отстреливаются из винтовок и автоматов. Немцы, заметив наши орудия, обходят их стороной, знают, что тут шутки плохи. Одна из немецких гранат влетает в наш двор. Осколком ранило мою лошадь. У меня их две: одна «парадная» из румынской королевской конюшни, другая — наша строевая лошадка, отлично обученная кавалерийским командам. Вот ее-то и ранило. Наскоро перевязали лошадь и быстро завели всех лошадей, что были со мной, в конюшню хозяина.

Немцы, наткнувшись на наш батальон и мою батарею, отошли назад, к центру городка, не желая связываться боем с нами. Вскоре на другой окраине городка загрохотала стрельба. Это, очевидно, подошла соседняя дивизия, в полосе которой и находился этот городок. Там развернулся основной бой. Мы свою задачу выполнили, и надо было уходить, чтобы не попасть под огонь своих войск.

К середине дня батальон и моя батарея оставляют занимаемые позиции и выходят из города. Противник, связанный боем с подошедшими частями Красной армии, нас, очевидно, не замечает, во всяком случае, мы уходим без боя. Возвращаемся в свою дивизию. К вечеру моя колонна вслед за батальоном входит в село, где на окраине занимает оборону наш полк.

Уже стемнело, когда я и Юрченко отыскали дом, в котором разместился наш командир дивизиона капитан Савин. Здесь же поблизости и штаб нашего дивизиона. Идем к командиру. Перед этим мы с Юрченко умылись и переоделись в трофейное обмундирование. Наше обмундирование имело довольно затрапезный вид. Уже много месяцев мы не выходим из боя, помыться, постираться, подремонтировать изодранное обмундирование было и некогда и негде, а тут трофейное, новенькое. Не беда, что оно не по нашему «статусу», то есть генеральское.

Заходим в избу. Юрченко впереди, в генеральской шинели и папахе, я сзади, в форме венгерского генерала. За столом в одной нижней рубахе сидит Савин. Комната слабо освещена настольной керосиновой лампой. Савин, очевидно, уже поужинал, и не без выпивки, во всяком случае, был уже «навеселе» и не ожидал прибытия «высоких гостей» в генеральской форме.

Чтобы понять ситуацию, надо иметь в виду, что за все время войны я не больше двух раз видел нашего генерала, командира дивизии, так что появление «генералов» было полной неожиданностью и для Савина.

Он медленно встает из-за стола и, как был в нижней рубашке, представляется прибывшему «начальству». Мы же не ожидали такого результата. Произошла небольшая заминка. Но Юрченко быстро сориентировался, поняв комичность ситуации. Он махнул рукой и, входя в роль генерала, предложил Савину садиться. Юрченко довольно сильно заикался — это последствие контузии, которую мы получили еще на Днепре. В этой ситуации его заикание было еще заметнее. Савин потоптался в нерешительности, потом, взяв лампу в руки, подошел к нам, вглядываясь в наши лица. Меня душил смех, Юрченко тоже не мог удержаться от смеха. Поняв, что это мы, а не какие-то генералы, Савин выругался от души, спросил нас, откуда мы взялись и где мы так вырядились. Мы дали волю смеху, вместе с нами смеялся и Савин. Пригласил нас за стол, принесли нам поужинать и выпить. Мы рассказали про историю с генеральскими костюмами. Савин начал примерять генеральскую форму, она ему была великовата.

Вскоре он предложил нам помыться в бане. Баня была наскоро сооружена в одном из сараев поблизости. Во дворе горел костер, над ним стояла бочка с водой. Солдаты ведрами носили горячую воду в сарай, где на полу была настелена солома, и все по очереди мылись. Я даже не помню, когда в последний раз мылся, во всяком случае, несколько месяцев назад; не всегда даже была возможность как следует умыться.

С большим удовольствием мы разделись и вдоволь помылись горячей водой. После мытья мы еще выпили «на сон грядущий», поговорили о прошедших боях и связанных с этим событиях и улеглись в доме спать. Это было, как мне помнится, накануне 1 мая 1945 года, до победы оставалось девять дней.

Рано утром, надев свою «генеральскую» форму, собираюсь идти в батальон, который я поддерживаю. Узнаю, что до него пять километров и идти надо по лесу. Меня предупредили, что здесь сплошной линии фронта нет. Отдельные разрозненные группы противника с боем прорываются на запад, надо быть предельно внимательными, чтобы не напороться на такую группу. В десантном полку уже были случаи таких внезапных и ожесточенных стычек и имеются жертвы — в основном из-за беспечности.

Орудия батареи оставляю неподалеку от села, где мы ночевали, там они заняли огневую позицию, связь придется поддерживать по радио, хотя она очень неустойчива.

Со взводом управления идем по лесной дороге туда, где находится батальон. Оружие у всех наготове, и мы внимательно всматриваемся по сторонам и вперед, хотя видимость ограничена ближайшими деревьями. Лес сосновый, коренной, высокий и довольно густой. Местность сильно пересеченная, это предгорье Чешских Татр. У меня в руках трофейный 15-зарядный немецкий пистолет «вальтер», а на поясе в кобуре венгерский 9-мм пистолет. Как сейчас помню, на него очень похож стоящий в настоящее время на вооружении нашей армии пистолет Макарова. Тот трофейный я, сколько ни пытался, не мог разобрать. Только после войны, когда поступили на вооружение пистолеты Макарова, я понял, почему не мог разобрать трофейный пистолет: надо было оттянуть спусковую скобу, об этом я не знал.

Несколько раз мои разведчики подавали сигнал тревоги, мы падали на землю в готовности немедленно открыть огонь, но все обходилось без стрельбы. Очевидно, большие группы противника, избегая дорог и стычек с нашими войсками, пробирались на запад и, обнаружив нас, быстро скрывались в зарослях леса.

В одном месте мы наткнулись на несколько трупов наших солдат, очевидно погибших в одной из стычек с противником. Еще когда утром мы вошли в лес, впереди была слышна яростная стрельба. Среди убитых был старшина. На груди его, рядом с другими наградами, была и Звезда Героя Советского Союза.

Когда мы пришли в батальон, я сообщил об этом командиру батальона. Впоследствии я узнал, что этот старшина был сапером из нашей дивизии.

Прибыв в батальон, я по траншее пошел к командиру батальона. Он от неожиданности открыл рот, увидев генеральскую папаху. Но потом, узнав меня, замахал руками, чтобы я пригнулся, траншея была мелкая, вырыта наспех. «Ты где это вырядился?» — был первый вопрос его ко мне, когда мы присели в траншее по его просьбе. Я коротко рассказал ему историю с генеральской формой. Он потребовал, чтобы я немедленно переоделся, здесь свирепствуют вражеские снайперы, и я буду первой мишенью для них. Доводы были убедительные; я переоделся в рваную солдатскую шапку и такой же ватник, которые притащили мои разведчики. Занял НП, связь с огневой позицией есть, но очень неустойчивая.

Сегодня 1 Мая, праздник. Командир батальона всех поздравил, выпили по глотку водки, закусили сухарем — и вперед.

Наступаем на село, на окраине которого мы сейчас и находимся. Моя батарея произвела несколько залпов по селу, и батальон начал атаковать село. Противник, отстреливаясь, отходит. Вскоре мы вошли в село. Я послал разведчиков на самый высокий дом в селе занять НП. Тут же во дворе этого дома разместился командир батальона со своим управлением. Вскоре мой разведчик доложил, что весь чердак забит тюками с тканью. Батальонные солдаты обнаружили большое количество таких же тюков в других постройках дома. Солдаты начали потрошить тюки. Здесь были различные хорошие ткани, типа бостон и другие. Солдаты отрывали куски — кто бархат, кто диагональ, кто что хотел — и наматывали вместо портянок. Пришлось уйти с этого двора на другой НП.

Моя батарея переместилась на другую огневую позицию, поближе к фронту. Связисты протянули кабельную телефонную линию, связь работала устойчиво. Батальон расположился на дальней окраине села и пока не собирался наступать дальше. Солдаты, как могли, отмечали 1 Мая.

Погода была весенняя, часто шли дожди, и стояла обычная весенняя распутица. Фронт все время двигался, подвоз продовольствия и фуража был плохой. С сеном вопрос тоже обстоял плохо: кто что где мог достать, тем и кормил лошадей. Близлежащие села в нашем тылу уже были, как говорится, объедены.

В селе, в которое мы вошли утром, можно было купить овес. Я послал командира отделения разведки сержанта Сотникова найти, где можно купить овес. Вскоре он вернулся и доложил, что договорился со старостой села, и тот обещал отпустить нам овса сколько надо.

Звоню на огневую позицию старшему офицеру Дорошенко, чтобы прислал двух ездовых с мешками за овсом в нашу деревню. Он вскоре сообщил, что послал Кагановича и с ним еще одного ездового.

Кагановича ко мне в батарею прислали недели две назад. Это был полковник, разжалованный в рядовые военным трибуналом. Как я помню, он был начальником испытательного аэродрома на одном из авиационных заводов где-то на Урале. За какие-то грехи он был разжалован. Я направил его в орудийный расчет ездовым. Каждое орудие перевозилось шестеркой лошадей, на каждую пару лошадей положен был один ездовой. На первых двух парах ездовые сидят верхом в седлах, а на третьей паре, которая называется коренным уносом, ездовые сидят на сиденье зарядного ящика (передка). Вот сюда и был назначен Каганович. Он ходил в полковничьей шинеле и папахе, хотя ни один офицер в дивизионе офицерской шинели не имел — все носили обычную солдатскую шинель.

Прошло больше двух часов, а Кагановича нет. Звоню снова на ОП, но там не знают, где он. У меня появилась тревога: как бы они по дороге не попали в засаду какой-нибудь немецкой группе. Тем более что полковничья шинель и папаха — привлекательная цель для противника. Но Дорошенко сообщил, что Каганович переоделся в солдатскую телогрейку и шапку.

Вскоре дежурный разведчик докладывает, что на хуторе, который от деревни, где мы находимся, в полутора километрах в сторону противника, слышна стрельба из нашего автомата и немецкого. Подхожу к стереотрубе: видимость плохая, сильно мешает дымка. Разобрать там что-нибудь невозможно, но временами слышны очереди из нашего автомата.

Я спустился с крыши дома, где был мой НП, и пошел к командиру батальона узнать, в чем дело. Но он сообщил, что на хутор никого не посылал и, что там происходит, не знает. К тому же он получил приказ закрепиться в этом селе и пока не двигаться вперед.

Я вернулся на свой НП. Уже стемнело, когда мне сообщили, что полковой контрразведчик задержал двух пьяных солдат с награбленными вещами и один из них Каганович. Я понял, что в хуторе слышна была «работа» моих солдат.

Уже позже мне стали известны некоторые подробности этого происшествия из допроса Кагановича и солдата-узбека, который был с ним. Придя в нашу деревню, Каганович первым делом изрядно «заправился вином», благо чехи нас хорошо принимали и угощали. Ну а дальше пьяная фантазия завела их в хутор, где они действительно разогнали боевое охранение немцев, сидящих там, вывесили самодельный красный флаг (1 же Мая), который мы видели в стереотрубу, считая, что немцы хотят нас спровоцировать, добавили там еще выпивки. В перестрелке с немцами по пьянке убили мирного жителя, а потом по глупости набрали в домах разного барахла, с которым их и поймали. Расплата была скорой. Уже через неделю наш контрразведчик сообщил мне, что Кагановича расстреляли по приговору, а солдата отправили в штрафной батальон. Вот такой неприятный случай произошел у меня в батарее 1 мая 1945 года. Но он был не один.

Когда мы пришли в деревню, со мной было две повозки, одна лично моя, на которой мой ординарец возил кое-что из одежды и продуктов. Там же было несколько фотоаппаратов — трофеи, которые собирали мои разведчики, зная, что я что-то смыслю в фотографии. Там же была и моя «генеральская» форма.

Деревню, а вернее, подступы к ней, где мы находились утром 1 мая, противник довольно сильно обстреливал из минометов. Укрыть повозки и лошадей было негде. Командир батальона решил отправить в тыл кухню и две своих повозки. К ним присоединилось и мое хозяйство. Ординарцу я приказал, чтобы он с повозками находился у старшины батареи, пока я не вызову.

2 мая батальон получил приказ: сдать свой рубеж обороны румынским войскам, которые должны были подойти и сосредоточиться в указанном месте. Командир нашего дивизиона поставил мне задачу обеспечить огнем батареи, если потребуется, смену войск и прибыть к утру 3 мая в указанный мне пункт в направлении на Брно.

Вечером 2 мая я позвонил на ОП и у старшины батареи спросил, где находятся моя повозка и ординарец. Старшина сообщил, что он никого не видел и повозки моя и взвода управления на ОП не появлялись.

Когда батальон вечером начал сменяться, я спросил у командира батальона, где находится его кухня. Он мне ответил, что кухня в назначенное место не прибыла.

А утром посланные мной разведчики обнаружили место, где произошла трагедия. Это было в двух километрах позади нас. Очевидно, небольшая колонна наших повозок и кухня батальона напоролись на немецкую группу, пробиравшуюся на запад по здешним лесам. Дорога здесь шла лесом вокруг довольно большой высоты. Слева — крутой склон высоты, справа — крутой обрыв. Вот здесь и попали наши повозки в засаду.

Судя по всему, немцы ударили по ним из огнемета. Под обрывом валялись обгоревшие трупы моих красавиц лошадей из упряжек повозок, кругом были разбросаны обгорелые части повозок и имущества. Солдат, ехавших на повозках, не было. Здесь же неподалеку были обнаружены и остатки кухни батальона.

Рано утром я снялся со своего НП и двинулся по лесу назад, в село, где мы ночевали два дня подряд. По дороге проходили мимо того места, где произошла трагедия. Беспокоило то, что неизвестна судьба ездового и ординарца.

Вскоре мы благополучно прибыли в село, туда же прибыли и мои орудия. Немного отдохнули, пообедали, привели себя, лошадей и технику в порядок. Вечером колонна дивизиона двинулась вперед, по дороге на город Брно. Это второй по величине город Чехословакии после Праги.

Город Брно проходим поздно ночью. Занимаем боевой порядок, и утром батальоны двинулись в атаку. На удивление атака проходит почти без выстрелов. Немцы отходят, не стреляя по нас, а мы тоже идем без стрельбы, метров 500–600 от них. Временами останавливаемся, — батальону надо подтянуть свой боевой порядок, дать хотя бы небольшой отдых уставшим солдатам, мы ведь всю ночь двигались к этому рубежу. Солдаты достают из вещмешков сухари, брикеты концентратов каши или супа, жуют, запивая из фляжек.

Немцы, видя, что мы остановились, тоже останавливаются. Мы их хорошо видим, они видят нас, но никто не стреляет, война всем осточертела. Наши солдаты кричат немцам и машут руками, чтобы те переходили на нашу сторону. Немецкие солдаты что-то кричат в ответ, некоторые нерешительно делают попытки идти к нам по кустам, разделяющим наши позиции, но потом в испуге кидаются назад к своим.

Мои разведчики скрытно приблизились к немецким позициям и, когда несколько немцев сделали попытку перейти на нашу сторону, поймали их и привели ко мне. Это были пожилые солдаты, с испугом озиравшиеся вокруг в ожидании расправы. Они были призваны в армию по тотальной мобилизации, им, очевидно, за пятьдесят каждому. Они дружно отвечают на мои вопросы одним ответом «Гитлер капут!», других слов не знают.

Солдаты угощают махоркой, сухарями. Немцы успокаиваются, я пытаюсь объяснить им, что при первой возможности отправлю их на пункт сбора пленных, а пока они идут с нами. Мои связисты не теряются, ведь у каждого из них по нескольку тяжелых катушек кабеля. Они все время тянут линию связи с огневой позицией, временами останавливаются, подключают телефон и проверяют исправность линии. А тут подвернулась дармовая сила. Конечно, они нагрузили катушками пленных немцев. Те покорно тащат катушки, а я делаю вид, что не вижу этого. До самого вечера пленные шли с нами, пока их не увидел какой-то политработник и потребовал освободить пленных.

Продолжаем наступление. К вечеру 8 мая неожиданно встретили сильное сопротивление противника. Наша пехота залегла, окапывается. Я занял НП на каком-то сарае. Быстро темнеет, спускаюсь вниз в сарай. Улеглись на куче чечевицы, насыпанной прямо на полу в сарае. Побывал у командира батальона, который неподалеку со своим штабом. Он сообщил, что на утро назначена разведка боем — здесь, очевидно, заранее подготовленный рубеж обороны противника. Будем утром прорывать, а так как о противнике ничего почти не известно, то решили утром одним батальоном провести разведку боем, чтобы принять на себя огонь противника. Другие батальоны должны засечь огневые точки немцев, чтобы потом провести короткую артподготовку и атаковать главными силами.

Противник, как обычно, по всему переднему краю пускает осветительные ракеты, изредка постреливают его пулеметы в боевом охранении. К середине ночи все стихает, только ракеты продолжают взлетать в ночное небо.

Вдруг среди ночи мой радист закричал что-то во все горло. Я проснулся от этого крика и заругался на него. Противник метров четыреста от нас и может в ночной тишине услышать, да и мину подбросить. Но радист вновь кричит: «ПОБЕДА! ПОБЕДА!»

Вскоре по всему фронту засверкали выстрелы всех видов оружия, и, судя по трассам, вверх. В небо, теперь уже и с нашей стороны, одна за другой взлетают разноцветные ракеты. Наши радисты услышали передачу о том, что подписан акт о капитуляции гитлеровской Германии, а это означает — конец войне.

Всполошились и немцы. Но они, очевидно, восприняли наше ликование за ночную атаку и открыли огонь по нас из всех своих огневых средств. Только к рассвету стрельба немного утихла. Все мы были сильно возбуждены известием об окончании войны. Ведь почти четыре года ждали этого часа.

Но вскоре поступила команда, что разведка боем не отменяется. На нашем участке фронта немцы не собираются сдаваться и придется их доколачивать.

ЭТО БЫЛА ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ! Это было ранним утром 9 мая 1945 года. До сих пор картина этой атаки временами стоит в моих глазах, в моей памяти. Захотелось об этой атаке рассказать более подробно.

Глава 15. Последняя атака Великой Отечественной войны

Раннее утро 9 мая 1945 года. Безоблачное небо, теплый весенний воздух не шелохнется, тихо, природа радуется пробуждению, и кажется кощунственной сама мысль, что рядом притаилась смертельная опасность. Солнце только-только появилось из-за горизонта, осветив верхушки соснового леса, на краю которого проходит наш передний край. Окопы противника от наших метрах в трехстах на небольших высотках, поросших мелким кустарником. Между нашими окопами и противником ярко-зеленое поле, очевидно озимые. Густые всходы покрыты росой. В лесу начали свою веселую перекличку птицы, радуясь солнцу, теплу, началу дня. Во всем чувствуется какая-то безмятежность.

Я сижу со своими разведчиками и телефонистами на окраине леса в неглубоких окопчиках, наспех вырытых солдатами. Неподалеку командир батальона со своим окружением отдает последние указания перед атакой. До передних окопов, где лежат солдаты батальона, метров пятьдесят. Разговаривают вполголоса, кажется боясь нарушить безмятежную тишину раннего утра.

Лес, в котором мы находимся, девственно чист. Он скорее похож на хорошо ухоженный парк, чем на обычный лес. Здесь, в Чехословакии, впрочем, как и везде на Западе, где мне приходилось бывать и долгие годы жить, к лесу трогательное отношение. Нигде не увидишь сломанного дерева, валяющихся веток или деревьев, тем более какого-либо мусора. Кажется, что до нас здесь испокон веку никого не было, не ступала нога человека. Все тщательно убрано, кое-где видны аккуратные небольшие штабеля сложенных веток и остатков деревьев. Наши окопы, с ярко-желтым песком брустверов, кажутся кощунственными на этой «первозданной» земле.

Солдаты зашевелились в окопах. Идет тихая подготовка к атаке: протирается оружие, магазины снаряжаются патронами, готовятся гранаты. Офицеры уточняют направление атаки, ориентиры, сигналы и т. п. Скоро атака. Нам предстоит бесшумно, без единого выстрела, внезапно подняться в атаку, вызвать на себя огонь всех видов оружия противника, чтобы остальные подразделения, составляющие главные силы дивизии, смогли засечь огневые точки и подавить их, а затем уже атаковать противника.

Наша дивизия на этот рубеж подошла ночью, и характер обороны противника нам неизвестен. Такой метод наступления, очевидно, самый неприятный: атаковать надо почти вслепую, не зная сил противника. Надо подставить себя в виде мишени для противника, для многих это явная смерть. Солдаты и мы тоже это хорошо понимаем, как и необходимость этого. Выбор пал на наш батальон; значит, такова наша судьба. Конечно, неприятные чувства теснятся в груди и сознании у всех — кому охота умирать, когда война официально уже окончилась. Это нелепо и обидно.

Напряженная тишина, только тихий разговор да возня солдат, готовящихся к атаке. Внимательно в бинокль всматриваюсь в дальние кусты. Там видны вражеские окопы, сплошной траншеи нет, значит, противник оборону занял наспех и вряд ли успел как следует создать систему огня. Делюсь этими соображениями с командиром батальона. Он не без основания говорит, что хватит и двух пулеметов противника, чтобы уложить остатки батальона. Настроение у него тяжелое, его понять можно: конец войне, а солдаты наверняка погибнут под вражескими пулями. И нам не избежать этой участи, у нас, офицеров, ведь никаких преимуществ перед солдатами в этом плане нет. Скорее наоборот: и пулеметчики, и снайперы в первую очередь охотятся за офицерами — без командира войску очень трудно противостоять противнику, тем более в наступлении.

Он не подает еще никаких признаков беспокойства. Для нас это хорошо, — значит, какое-то время наша атака будет для него внезапной. Хорошо бы добежать до его окопов, а там ему не устоять перед десантниками. К сожалению, это нереально, противник тоже ведет наблюдение и, конечно, обнаружит нас раньше, чем мы добежим до него. Последние минуты перед атакой. Каждый, не подавая виду, в душе надеется, что его минует вражеская пуля, но на всякий случай прощается с родными и близкими, вспоминая их перед атакой. Лица у всех серьезные, даже балагуры притихли, не до шуток, предстоит трудная и опасная работа.

Приближается время атаки, остались считаные минуты. Командир батальона встает в полный рост и, обращаясь к нам, говорит: «Ну, мужики, пошли». Потом дает команду батальону: «Славяне, в атаку, вперед!» Солдаты батальона дружно поднялись во весь рост. Цепь грозно ощетинилась штыками, суровы лица солдат, молча идущих в атаку. Противник подозрительно молчит. Что это — решил подпустить поближе, а потом прицельным огнем хладнокровно расстрелять батальон? Или же пока нас не обнаружил? Прошли 20 шагов... 30... Вскоре тишину утра распорол захлебывающийся, какой-то испуганный треск вражеского пулемета.

Кто-то упал убитый или раненый, кто-то залег, и тут надрывный голос командира батальона, подхваченный командирами рот, взводов: «В атаку, вперед, УРА!!!» Батальон словно вздрогнул, выдохнув многоголосное: «УРА! УРА-А-А!» Цепь двинулась вперед бегом. Вдруг позади нас раздался могучий рев сотен голосов: «УРА-А-А!!!» Весь фронт дивизии, насколько нам можно было его видеть, выскочил из окопов и двинулся вслед за нами. Случилось непредвиденное — не выдержали солдаты других батальонов, видя своих боевых товарищей, идущих в атаку на смертный бой с врагом, в последнюю атаку в этой войне. Вот она, солдатская верность фронтовому братству, без лозунгов, без лишнего пафоса, порыв солдатской души, идущий от самого сердца: товарищи в беде, противник сосредоточит весь свой огонь по жидкой цепи батальона и вряд ли кому уцелеть, а если весь фронт идет в атаку, то на всех вроде и опасность меньше. Вряд ли в тот момент кто из нас думал об этом. Какая-то неведомая сила вытолкнула солдат из окопов без всякой команды.

Над полем раздался такой грозный рокот «УРА-А-А!», какой за все долгие годы войны и десятки, если не сотни атак я ни разу не слышал.

Захлебываясь, застрочили вражеские пулеметы. Кажется, не выдержат солдаты, залягут под огнем. Но грозная лавина советских воинов с каким-то непередаваемым упорством, решимостью, неудержимо и стремительно движется вперед. Кто-то падает, сраженный вражеской пулей, кто-то залег под вражеским огнем, но, увлекаемый общим порывом, преодолевая страх, встает и бежит за товарищами.

До вражеских окопов 150... 100 метров... Грозное «УРА-А-А!» не смолкает над цепью батальонов. Вдруг один за другим умолкают вражеские пулеметы, только мины продолжают гулко ухать где-то позади цепи. Враг не выдержал нашей атаки. Бросая оружие, вражеские солдаты выскакивают из окопов и, петляя и озираясь, убегают по кустам в свой тыл. Некоторые с поднятыми руками и невыразимым страхом в глазах, втянув голову в плечи, ждут своей судьбы.

Вот и вражеская оборона. Ловлю себя на том, что и я, вместе со всеми, что есть мочи кричу «УРА-УРА!..». Проскакиваем немецкую оборону. Продолжаем двигаться вперед — надо закрепить успех, не дать противнику опомниться.

До чего же отходчив наш солдат! Немецкие солдаты только что вели огонь, а теперь стоят с поднятыми руками, и на любой вопрос у них один ответ: «Гитлер капут!» Кто-то из солдат на ходу пытается завести с пленным разговор на каком-то неправдоподобном языке. Тут же угощают пленных махоркой, а потом машут руками, чтобы они шли в наш тыл, на сборный пункт. Солдаты ловят по кустам немецких солдат, которые от страха не решались сразу сдаться в плен и теперь растерялись: куда идти, вперед или назад?

Прошло уже больше часа с момента начала атаки. Противник, не оказывая сопротивления, продолжает отходить, скорее, уносить ноги. Дорога на Прагу открыта. Там вчера началось восстание против немецких оккупантов. Наши радисты перехватили обращение пражан с просьбой быстрее оказать им помощь. Скорее на Прагу!

Двигаемся весь день и всю ночь с короткими передышками. Солдаты устали до изнеможения. Ухитряемся отдыхать, вернее, поспать часа два по очереди на повозках. Моя лошадка тоже устала. В середине ночи послал разведчика в хвост колонны батареи с приказанием, чтобы старшина прислал подменную лошадь. Вскоре я пересел на подменную лошадь, а свою отправил к старшине, пусть отдохнет.

Темная ночь, небо закрыто сплошными облаками. Моя батарея идет впереди батальона, который отстал километра на два — там солдаты идут пешком. Я еду в голове колонны, впереди наших войск нет. Временами засыпаю в седле, но быстро просыпаюсь, словно кто-то толкает в грудь. Рядом едет Дыминский с разведчиками, которые тоже дремлют. Дорога асфальтовая, ровная, и монотонная езда усыпляет.

Приближается рассвет, по карте впереди крупный населенный пункт, небольшой город, до него километров пять. Надо подтянуть колонну и быть готовым к любой неожиданности. Решил объехать колонну батареи, разбудить спящих бойцов, подтянуть отставших. Пришпорил свою лошадь, но она неожиданно взбрыкнула, чуть не выбросив меня из седла, и замычала по-телячьи. Что за номер? Присмотрелся, у моей лошади уши в два или даже в три раза длиннее, чем у обычной лошади. Протер глаза — та же картина. Слезаю с лошади, с удивлением смотрю на ее голову с длинными ушами, посмотрел назад, а у нее хвост телячий. Какое чучело! Еще раз ущипнул себя, чтобы убедиться, что не сплю, но все в порядке. Тут мои разведчики подъехали, рассматривают моего росинанта, хохочут. Подошли солдаты из орудийного расчета и тоже с удивлением и хохотом рассматривают диковинку. Один солдат, узбек по национальности, говорит мне, что это не лошадь, а мул, помесь осла с лошадью. Ну не хватало, чтобы я на нем въехал в город! Вызываю старшину, спрашиваю: «В каком зоопарке ты взял это чучело?» Он виновато оправдывается, что где-то по дороге они взяли несколько трофейных лошадей, очевидно, среди них был и мул, но было темно, и на него не обратили внимания, вот он и попал ко мне.

Посмеялись от души. Я снял с мула седло, дал ему пинка под задницу и пересел на свою отдохнувшую лошадь. Долго потом еще мои разведчики подтрунивали надо мной, как я «гарцевал» на ишаке. Хороший смех — разрядка при нервном напряжении.

Продолжаем движение вперед. Уже рассвело, тучи разошлись, настало теплое солнечное утро. Впереди в километре от нас виднеется окраина населенного пункта. Ждать подхода пехоты долго. Посылаю вперед Дыминского с разведчиками выяснить обстановку. В бинокль внимательно осматриваю окраину. Ничего подозрительного не обнаружил. Но война есть война, и для нас она еще не окончена.

Дыминский с разведчиками приближается к окраине. Внимательно наблюдаю за ними, кажется, все спокойно. Дыминский подает условный сигнал: противника нет. Колонна батареи продолжает движение вперед. Пока мы двигались, на окраине города собралась довольно большая толпа местных жителей, машут нам руками, что-то кричат. Подъезжаем ближе, навстречу едет Дыминский, докладывает, что, по словам местных жителей, немцы ушли еще вчера. Спешиваемся, идем навстречу толпе местных жителей. Впереди толстяк, раза в два толще меня, с распростертыми объятиями бежит прямо на меня. Я делаю шаг в сторону, и он наваливается на Дыминского, который шел позади меня. Радостные возгласы местных жителей, обнимающих и целующих нас. Угощают у кого что есть. Решил остановить колонну и дождаться батальон.

Надо бы отдохнуть и хотя бы час поспать, но неподдельная, искренняя радость местных жителей не дает такой возможности. Всем, особенно женщинам и девушкам, хочется потрогать нас за руки, они что-то радостно щебечут. Мужчин мало. Нас угощают вином, сигаретами, непривычными для нас (тогда основное курево у нас была махорка, изредка папиросы). Оживленные радостные разговоры, кто-то уже поет. Песню подхватывают и местные жители, всем известную русскую «Катюшу».

Больше двух часов прошло, пока подошел батальон, и мы двинулись вперед, провожаемые добросердечными жителями. Город проходим без остановки, быстрее вперед, на Прагу. Во второй половине дня проходим город Немецкий Брод. Здесь хорошо поработала наша авиация. Проходим мимо военного аэродрома. Это кладбище немецких военных самолетов — многие разбиты, другие уткнулись носами в землю, задрав хвостовое оперение. Некоторые еще дымят.

Погода стоит отличная: солнечно, тепло, деревья распустились, бушует весна. Проходим мимо какой-то станции. На путях стоит воинский эшелон с боевой техникой, очевидно артиллерийский полк. Он даже не успел разгрузиться и попал под удар нашей авиации. На платформах орудия и новенькие тягачи — автомашины типа американских «Додж-3/4». Кто-то из моих подчиненных высказывает мысль, что на этих машинах мы бы быстро догнали немцев. Мелькнула дерзкая мысль — взять эти тягачи.

В батарее нашлись трактористы, комбайнеры, но шоферов нет ни одного. Но решено — сделано. Снимаем машины с платформы. Их и заправлять не надо — в бензобаках полная заправка.

Распрягли своих лошадей. Приказал старшине с ездовыми дождаться тыла дивизиона и двигаться с ним. Подцепили к машинам свои пушки — и вперед. Разведчики откуда-то пригнали мне легковую машину — плавающий вездеход. В военном училище нас учили водить трактор, управление у него было рычажное, как у танка: надо повернуть направо — тяни на себя правый рычаг, налево — левый рычаг, а здесь надо крутить баранку. Машина моя рыщет по дороге то вправо, то влево, норовит в кювет. В общем, водитель из меня никудышный. Да и остальные машины отчаянно петляют по всей дороге. Одна уже в кювете на боку, солдаты со смехом вытаскивают ее оттуда. Смех смехом, но так и покалечить людей недолго. Кто-то подсказывает мысль, что надо взять шоферами пленных немцев. На окраине города есть сборный пункт военнопленных. Посылаю туда кого-то из опытных солдат. Вскоре они приводят пленных шоферов. Все они в черных комбинезонах. Посадил их в машины, и дело пошло, кроме моей машины. Немец что-то бормочет, разводит руками. Я понял, что неисправен двигатель — гонит масло. Ремонтировать некогда. Машину бросаю возле сарая у какого-то чеха — и вперед.

К вечеру остановились в каком-то лесу. Он девственно чист, словно его кто-то специально убрал к нашему приходу. Впрочем, здесь все леса такие. Устроились на ночь. Всех пленных положили в одном месте, под большим брезентом. Возле них выставил дополнительного часового.

Рано утром, еще не взошло солнце, меня будит часовой, говорит, что ко мне пришли. Вылезаю из кабины автомашины, где я спал, и вижу полкового контрразведчика с автоматчиками. Он спрашивает: «Где твои власовцы?» Я не понимаю его вопроса: какие власовцы? Тогда он говорит: «Где пленные, которые сидели на машинах шоферами?» Я понял, в чем дело, и объясняю, что это пленные немцы. Он утверждает, что это власовцы. Я показал, где они спят. Он сдернул брезент и дает команду: «А ну, гады, вставай!» Шофера вскочили и стоят, понуро опустив голову. Я удивился, что, пока вчера мы ехали, никто из них не произнес ни одного слова по-русски, и мы были уверены, что это пленные немцы, а оказалось, что это русские из армии генерала-предателя Власова.

Контрразведчик укоризненно заявил мне, что я допустил опасную оплошность, что они могли нас ночью перерезать и удрать. В общем, инцидент неприятный. Пленных увели, и мы остались без шоферов.

Пришлось снова переходить на конную тягу, к тому же и командир полка, узнав, что я набрал машин, приказал сдать их в полк и тянуть пушки лошадьми, как положено по штату. Вскоре подошла колонна дивизиона, в орудия были впряжены лошади, и мы снова двигаемся вперед на Прагу.

Широкая асфальтовая автострада на Прагу. Она вся забита нашими войсками. Впервые вижу такую громаду войск. Сплошным потоком движутся автомашины с орудиями, «катюши», зенитные установки, штабные машины, транспорт с боеприпасами и имуществом. Вся полоса дороги занята колоннами, идущими параллельными маршрутами. Никакого встречного движения, только в одну сторону, на Прагу.

По обеим обочинам дороги сплошной лентой двигаются танки. Далее по полю идут колонны кавалерии, в воздухе то и дело проносятся наши самолеты, и тоже на запад. Впечатляющая картина мощи наших войск. Иногда на обочине встречаются колонны пленных немцев. Со страхом и удивлением смотрят они на эту громаду.

В 1941–1942 годах они бодро шагали по нашей земле, демонстрируя мощь своей армии. Теперь настал наш черед. Впрочем, злобы у наших солдат к пленным нет. Понимаем, что не по своей воле пошли они воевать против нас.

Как-то ранним утром, когда шоссе еще было свободно от войск, колонна моей батареи уже была в пути. Вдруг вижу, что впереди навстречу идет колонна повозок, и, судя по лошадям, — это немцы. У них лошади мощные по комплекции, с короткими хвостами. На всякий случай разведчики приготовили оружие. Когда колонна подошла ближе, я, к своему удивлению, на первой повозке увидел своего ездового, который пропал 1 мая, когда я отправил свои повозки вместе с батальонной кухней в тыл и они попали в немецкую засаду. Оказалось, что он тогда попал в плен, а теперь сам объявил немцев с повозками своими пленными и привел к нам. Конечно, это случайность, что он встретил именно свою батарею. В общем, мы пополнили свою конюшню трофейными лошадьми и повозками, а пленных немцев отправили одних пешком на сборный пункт.

Лавина наших войск неудержимо движется в направлении Праги. Туда уже подошли танки 1-го Украинского фронта из Германии, но пехоты нет, а без пехоты одним танкистам закрепить победу трудно. Да и Прага входит в полосу действий нашего 2-го Украинского фронта. До нее нам осталось еще два-три суточных перехода.

В один из дней меня разыскал посыльный из штаба полка с приказанием прибыть к начальнику штаба. Теряюсь в догадках: в чем дело, неужели контрразведчик «раздул» про власовцев? Штаб недалеко, еду верхом туда. Вскоре нашел начальника штаба нашего полка майора А. Т. Пугача, докладываю ему о прибытии. Он расспросил, как обстоят дела в батарее. Я доложил, а он в свою очередь сообщает мне, что приказом командира полка я назначен начальником разведки полка, с чем он меня поздравил и приказал батарею сдать старшему лейтенанту И. Я. Кулакову — это мой фронтовой товарищ. Еще в 1943 году летом на Северо-Западном фронте мне было поручено сопровождать в нашу дивизию молодых лейтенантов, прибывших из училищ. В их числе был и Кулаков. Он только что вернулся с курсов командиров батарей. Передача дел длилась недолго, и на следующий день я уже приступил к новым обязанностям.

12 мая 1945 года части нашей дивизии вышли к реке Сазава и сосредоточились в районе города Бездеков, 50 километров юго-восточнее Праги. На этом рубеже закончились наши боевые действия против немецко-фашистских войск.

14 мая части дивизии, совершив 35-километровой марш, сосредоточились в лесном заповеднике под Прагой. В этот же день вечером мы отметили ДЕНЬ ПОБЕДЫ! Скромный ужин по-фронтовому: вместо столов — ящики из-под снарядов, вместо бокалов — консервные банки, но радость наша была безграничной. Почти четыре года тяжелейших испытаний и потерь, неимоверное напряжение физических и моральных сил, долгие и трудные дороги войны, усеянные по всей земле братскими могилами наших боевых товарищей. Обо всем этом мы вспоминали на нашем праздничном ужине.

Об этом мы вспоминали и в послевоенные годы, когда ветераны нашей дивизии, возглавляемые нашим бессменным председателем совета Героем Советского Союза генерал-лейтенантом Иваном Ивановичем Громовым, собирались на очередную встречу на Украине, где проходил наш боевой путь, и в Молдавии, где нам тоже довелось воевать, и под Старой Руссой, в Новгородской области, где в лесах и болотах мы сражались с врагом, и в Москве — столице нашего государства.

Первый тост и минутой молчания мы всегда вспоминали наших боевых товарищей, оставшихся навсегда на фронтовых рубежах. Много было волнующих встреч с местным населением, когда мы посещали дорогие нам братские могилы однополчан.

В заповедном лесу под Прагой, где были расположены правительственные дачи, мы простояли около двух недель. Долгожданный безмятежный отдых, мы блаженствовали. Иногда выходили на окраину леса, и отсюда с высот, на которых он расположен, была хорошо видна Прага. Внизу шли улицы, заполненные ликующим народом, дома, утопающие в зелени деревьев, городские трамваи. Нам все это было в диковинку, не верилось еще, что война закончилась, что не надо рыть окопы и занимать огневые позиции, наблюдательные пункты. В какой-то степени мы чувствовали себя неуверенно, настолько отвыкли от мирной жизни.

Мы старались без нужды не появляться в городе, пусть народ ликует. Но пражане быстро нашли к нам дорогу. Ежедневно нас посещали фотографы. Это им мы обязаны тем, что у нас сохранились фотографии тех дней, где мы запечатлены со своими фронтовыми друзьями. Устраивались встречи официальные и спортивные, даже состоялся футбольный матч: сборная Чехословакии — «сборная» нашей дивизии. И хотя счет был двухзначный в пользу чехов, но результат общий был исключительно положительный. Люди хотели видеть нас и понять: как мы смогли одолеть такого сильного врага, как гитлеровская Германия? Ни одна армия других государств не смогла оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления нацистам, и только наша армия, наши солдаты и офицеры, которые были здесь с горожанами, смогли победить такого врага. Для пражан это было интересно, и с неподдельной радостью они относились к нам. Мы им платили тем же.

Вскоре меня вызвали в штаб нашей 53-й армии, где состоялись трехдневные сборы офицеров разведки дивизий и полков. Подводились итоги боев, и вместе с тем нас знакомили с организацией армий США, Англии, Франции, утверждая, что мы должны знать своих союзников. Одновременно нам преподали и организацию армии Японии, не объясняя, зачем нам это надо. Мы не придавали этому должного значения и только значительно позже поняли, в чем дело. К нашему удивлению, нам под расписку было объявлено, чтобы мы никому не разглашали, о чем шла речь на этих сборах.

Глава 16. На войне с Японией. Монголия

2 июня 1945 года наша дивизия начала погрузку в эшелоны на одной из станций вблизи Праги — Ржичаны. Подвижного состава было очень мало, вагоны давали только для лошадей, а орудия грузились с предельной плотностью. Повозки разбирались на мелкие части. Личный состав размещался в основном на платформах вместе с орудиями и частично с лошадьми.

Наш штаб полка, где я теперь служил, размещался в штабной машине и под ней на платформе. Солдатский «телефон» уже распустил слух, что дивизия едет в Москву на Парад Победы. Можно было поверить этой утке, учитывая, что наша дивизия — 1-я гвардейская Краснознаменная, ордена Суворова воздушно-десантная. С этой верой мы и ехали до самой Москвы.

Ехали по Чехословакии, Германии, Польше. Короткие остановки на некоторых станциях. Мы вглядываемся в проезжаемые города и села Германии. Им война почти не нанесла вреда, не то что советским населенным пунктам.

Целый день простояли в Дрездене, поскольку дорога еще функционировала в ограниченном режиме. Ходили в город — он буквально весь превращен в груду камней, стерт с лица земли. Здесь поработала авиация наших союзников — американцев. Необходимости в такой варварской бомбардировке не было. Пострадало гражданское население, более сотни тысяч погибло под развалинами. Все дело в том, что город входил в зону оккупации наших войск и американское руководство под благовидным предлогом разрушило все, что могло иметь какую-либо пользу для СССР. Жители, уцелевшие от бомбежки, расчищали узкие дорожки от кирпича, лишь бы можно было пройти. В воздухе висел тошнотворный запах разлагавшихся в завалах трупов. Картина тягостная, хотя это и была ненавистная нам Германия, принесшая нашей стране неисчислимые бедствия, и такие потери, которые и сейчас, спустя более пятидесяти лет после окончания войны, не могут еще подсчитать. Почти каждый год цифра потерь все увеличивается и увеличивается.

Вскоре наш эшелон двинулся вперед. На следующий день едем по территории Польши. Здесь война прокатилась так, что следы ее видны везде: разрушены станции, города и многие села. Вместе с тем не можем не отметить, что здесь, в Германии и Западной Польше, крестьяне жили значительно лучше, чем у нас в СССР. Это видно по добротным постройкам, не сравнимым с нашими убогими домами в деревнях, даже там, где войны не было.

Особенно тягостная картина открылась нам в Белоруссии, где не было буквально ни одной железнодорожной станции, где бы не был разрушен или сожжен вокзал, пристанционные постройки. Во многих местах в селах торчат одни трубы, люди ютятся в землянках, уцелевших сараях, полуразрушенных домах. Везде видны следы войны: земля изрыта воронками и окопами, валяется разбитая техника, редко где увидишь засеянное поле. Земля густо нашпигована минами, неразорвавшимися снарядами и бомбами. Полураздетые и голодные дети просят чего-нибудь съестного. На коротких остановках делимся чем можем. Здесь дорога функционирует на полную мощность, и наши эшелоны мчатся с предельной скоростью на Москву.

Примерно числа 15–16 июня наш эшелон прибыл в Москву. Где-то неподалеку от Красной Пресни стоим эшелоном. На соседних путях другие эшелоны нашей дивизии, ждем команды на разгрузку, но ее нет. Вечером над городом вспыхнули ракеты праздничного салюта. Позже, через несколько лет, когда я был на учебе в Ленинграде, узнал, что это была тренировка к Параду Победы, который состоялся 24 июня 1945 года. Мы же подумали, что столица отмечает какое-то событие, и приняли в этом самое непосредственное участие. Солдаты повысыпали из вагонов и открыли такой «праздничный салют» из стрелкового оружия, какого и противник-то, очевидно, не выдержал бы. Правда, стреляли все вверх, но о холостых патронах мы и понятия не имели и стреляли, конечно, боевыми.

Канонада получилась подходящей даже по фронтовым понятиям. Московская комендатура была «шокирована» такой огневой поддержкой. Вскоре несколько машин с комендантским нарядом прибыли и на нашу станцию, чтобы «успокоить» не в меру торжествовавшие эшелоны. Кое-как удалось угомонить солдат.

Неподалеку от нашей остановки находился какой-то клуб, и там начался танцевальный вечер. Играл старенький патефон, и десятка два девушек кружились в танце. Парней почти не было, выкосила война. Для нас танцы тоже были в диковинку. За всю войну я, да и другие мои товарищи не видели ничего подобного, да и танцевать-то многие из нас не умели. На фронт мы ушли 17-летними пацанами, не успев даже войти во взрослую жизнь.

Мы, несколько офицеров, жались в сторонке, к тому же и наш фронтовой «наряд» не соответствовал этой обстановке: замызганное, изношенное обмундирование, закопченные в эшелонах лица не придавали нам особой уверенности. Но московские девчата, очевидно, догадались, с кем имеют дело, и уже вскоре мы приняли активное участие в танцах, выделывая замысловатые «кренделя» вместо танцевальных пируэтов. В общем, оттоптав многим девушкам ноги своими солдатскими сапогами, мы довольные вернулись в эшелон, а рано утром были уже в пути. Очевидно, московскому начальству пришлась не по душе наша канонада накануне вечером. Поезд наш мчался на восток, и мы опять терялись в догадках: куда?

Проезжаем Урал. Здесь войны не было, но она чувствовалась по бедности и убогости сел и станций, мелькавших вдоль железной дороги, толпам людей с узлами. А наш эшелон мчится почти без остановок.

Подъезжаем к Омску. Это уже почти родные края. Очень захотелось побывать дома, прошло ведь четыре года, как его покинул. Заговорил об этом с начальником штаба полка. Он посоветовал обратиться к командиру полка — его машина на соседней платформе. Перебрался туда и обратился со своей просьбой к подполковнику Лебедеву — командиру нашего полка. Он выслушал, посмотрел на меня и спрашивает: «А куда мы едем?» Я ответил, что не знаю. Он говорит: «Вот и я не знаю, куда же я тебя отпущу?» Затем он начал дотошно расспрашивать, о чем говорили на сборах разведчиков под Прагой. Я ответил, что дал присягу о том, что никому не расскажу, что нам там говорили. Он ответил, что та война, на которой мы были, уже кончилась и всякие секреты потеряли смысл. В общем, я вспомнил, что нам на тех сборах давали организацию японской армии. Я как бы невзначай сказал ему об этом. Он сразу же вскочил и спросил, почему я об этом не сказал раньше. Я ответил, что не придавал этому особого значения. Теперь я уже и сам понял, что мы неспроста торопимся на восток и что у нас не было еще демобилизации солдат старших возрастов, которых уже давно пора бы отпустить домой. Мы поняли друг друга, хотя напрямую разговора о войне с Японией не было. В общем, командир полка разрешил мне заскочить домой на два-три дня и потом догнать эшелон.

Прибыл наш эшелон в Омск, здесь должна быть непродолжительная стоянка, выводка лошадей и т. п. Я пошел на вокзал узнать, как доехать до Барнаула. От Омска на Алтай идет железная дорога, и я надеялся уехать. Пока я был на вокзале, наш эшелон, сократив стоянку, ушел на Новосибирск — поджимали другие эшелоны, которые шли буквально один за другим.

Как потом стало известно, на восток двигалось два фронта, в том числе и наш, 2-й Украинский, а это сотни эшелонов. В общем, мне пришлось ехать в Новосибирск, и когда я туда прибыл, то нашего эшелона там уже не было.

С трудом на перекладных товарных поездах я утром на третий день приехал на станцию Шипуново, от которой до села Белоглазово, где жили родители, оставалось 25 километров.

Раннее утро, на перроне пусто, только какой-то мужчина небольшого роста прохаживается и присматривается ко мне. Я тоже начал присматриваться к нему, и вдруг узнаю своего отца! Удивления и радости со слезами на глазах не описать. Ведь я уехал из дома еще до войны и с тех пор никого из родных не видел. Отец тогда был выше меня, а теперь оказалось, что я выше. Узнаю, что он едет в командировку в Барнаул — в тот период он работал председателем райпотребсоюза.

Командировку он, конечно, отложил, и мы пошли в Белоглазово. У отца на станции была лошадь с телегой, но мы большую часть пути шли пешком. Мне было интересно узнать сельские новости, а ему о событиях на фронте. В общем, говорили до самого села.

С волнением смотрю на село сверху: оно расположено внизу в пойме реки Чарыш. Хотя времени прошло лишь четыре года, село постарело и как-то обветшало. Война есть война, и даже здесь, за тысячи километров, она давала о себе знать.

Дома моего приезда, конечно, никто не ждал, и он стал полнейшей неожиданностью для всех, особенно для мамы. И слезы и радость. Узнаю, что из моих одноклассников почти никого не осталось, все погибли на фронте. Печально и горестно — молодые ребята, не успевшие пожить, со школьной скамьи отправились на фронт в страшные бои.

Пока мы дома разговаривали, кто-то из сестер сбегал к Анне Серегиной, с которой мы немного встречались еще до войны и потом переписывались всю войну. Вскоре она, радостная, прибежала к нам. Нам было и радостно и стеснительно, мы ведь не успели даже погулять вместе, и хотя и переписывались, неумело выражая свои чувства друг к другу, но то бумага, а здесь наяву, на глазах у всех.

Неожиданно отец предложил нам пожениться. Я не ожидал такого оборота событий. Все же я снова ехал на войну и ни о какой женитьбе и мысли не держал. Фронт есть фронт, и всякое может быть. Было бы просто непорядочно в такой ситуации жениться, могло ведь быть и так, что моя жена, не успев пожить замужней, осталась бы вдовой. В связи с этим я вначале робко сказал, что, наверное, сейчас еще рано жениться. Вместе с тем я не имел права сказать правду о том, что я еду на фронт, это было бы разглашением военной тайны, со всеми вытекающими последствиями по законам военного времени. В общем, я согласился жениться.

Буквально на следующий день, это было 24 июня 1945 года, день, когда в Москве шел Парад Победы, мы пошли в сельский Совет и зарегистрировали брак. В этот же день сыграли весьма скромную свадьбу. А утром в путь: я на фронт, жена в Барнаул, где она училась в педучилище, отец в командировку, сестра Людмила тоже в Барнаул, к мужу, который лежал там в госпитале. Так все вместе мы и поехали поездом в Барнаул. Там, на вокзале, я распрощался со всеми, с трудом скрывая, что я еду на фронт. Состояние мое было крайне подавленно не потому, что предстояла война — за четыре года она стала привычным делом, — а потому, что я мог больше никого не увидеть из моих родных и близких.

Первым же товарняком, идущим в сторону Новосибирска, я в тот же день и уехал, а вечером был в Новосибирске. Взял билет на первый проходящий пассажирский поезд на восток, благо у меня были орденские билеты на проезд в вагоне международного класса. Однако таких вагонов в этом поезде не оказалось, да и вообще не было никаких мест, поэтому билет мне был закомпостирован вообще без места. Все вагоны поезда забиты до отказа. В основном едет наш брат военный: отставшие от эшелонов по разным причинам, догоняющие свои части отпускники, выписавшиеся из госпиталей и т. д. В вагонах не то что сесть, стоять негде. С трудом втиснулся в тамбур, в нем и ехал несколько суток.

Чтобы хоть немного поспать, соорудили в тамбуре вверху что-то вроде полатей: нашли где-то на станциях обломки досок, закрепили их там и по очереди по трое там спали. Питались, как говорят, чем бог послал, в основном с привокзальных базарчиков. В поездном ресторане места были заняты постоянно, там, очевидно, и ночью спали люди.

Проехали Красноярск, Иркутск, Читу. На станции Карымская за Читой я вылез из поезда, так как в пути узнал, что наш 2-й Украинский фронт передислоцируется в Монголию, и здесь, в Карымской, эшелоны поворачивают на юг. Нашел эшелон нашей дивизии и с ним двинулся дальше. На самой границе с Монголией, на станции Соловьевск увидел свой эшелон, пересел, доложил командиру полка. Тот остался доволен, что я не подвел его и вернулся вовремя.

Вскоре наш эшелон двинулся дальше на юг, в Монголию, держа направление на монгольскую станцию Баян-Тумень (Чойбалсан). Вокруг, насколько хватает зрения, простирается почти безжизненная пустыня, кругом песок, ни деревца, ни кустика, ни одного населенного пункта. Изредка вдали виднеется одинокая юрта пастуха-монгола со стадом овец. Что они там едят, трудно сказать, только позже, когда пришлось довольно много поездить по пустыне в поисках воды, узнал, что овцы питаются в основном колючками. Был июль, когда вся растительность уже выгорела под нещадным солнцем и превратилась в засохшие колючки.

В начале июля 1945 года наш эшелон прибыл на станцию Баян-Тумень Монгольской Народной Республики (МНР). Здесь мы разгрузились и разбили свой походный лагерь в 20 километрах восточнее города Чойбалсан.

Вообще-то городом его можно было назвать с большой натяжкой. Два или три двухэтажных деревянных дома, принадлежавших нашей армии: дом офицеров, военторговская столовая, контора и, кажется, дом советского консула. Все остальные строения — глинобитные мазанки монголов да несколько десятков юрт, вот и весь город.

Вокруг нашего лагеря голый песок, барханы. Кое-где из песка видны амбразуры бетонных дотов (долговременных огневых точек), построенных несколько лет назад в период войны с Японией на Халхин-Голе. Вот возле этих дотов мы и разбили свой лагерь. Подходят эшелоны других полков дивизии. Как потом стало известно, мы вошли в состав Забайкальского фронта, в основе которого был наш 2-й Украинский фронт. Во главе с его командующим Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским. В состав фронта включили войска МНР, в основном конницу и части Забайкальского военного округа, размещавшиеся здесь, в МНР, со времен войны на Халхин-Голе.

Прошло несколько дней, и наш полк в полном составе сосредоточился в местном укрепрайоне. Жара стоит невыносимая, днем печет так, что даже в сапогах невозможно стоять — печет ноги. Особенно трудно лошадям: нещадное солнце, а никакого укрытия от него нет, и копыта не выдерживают раскаленного песка. Нигде ни кустика, ни деревца. Доты почти доверху засыпаны песком — результат песчаных бурь. Если и были какие-то доты расчищены, то в них пекло, как в бане. Единственная прохлада — ночью, а потом с восхода до заката нещадное солнце. На небе ни облачка, все дни, пока стояли здесь, были солнечными.

Вскоре поступил приказ на разведку маршрутов выдвижения к китайской границе, до которой не менее 200 километров, и рекогносцировку позиционного района для развертывания полка в боевой порядок.

В один из дней рано утром выезжаем рекогносцировочной группой во главе с командиром полка. Дорог практически нет, да они и не нужны. Песок так слежался веками, что лучшей дороги и не надо. Определили азимут направления и двигаемся по нему, временами останавливаемся и уточняем направление движения.

Вокруг по-прежнему ни деревца, ни кустика, ни одного населенного пункта, только изредка вдали видна юрта пастуха да иногда проскачет на своей монголке (монгольская лошадь) местный житель-кочевник. Никаких ориентиров — чистый лист с горизонталями рельефа местности, и все. Скотоводческие тропы, кое-где нанесенные на карте, не видны на местности — везде желтый песок да засохшая трава.

По спидометру автомашины определяем пройденный маршрут. Где-то недалеко должна быть граница с Китаем, точнее, с государством Маньчжоу-Го, созданным японскими оккупантами и фактически ими управляемым.

Сколько мы ни разглядывали местность в бинокли, никаких признаков границы не было видно, хотя по расстоянию мы уже должны были быть близко. Только к вечеру увидели в бинокли, как вдали, километрах в двух, проскакал на лошадях японский разъезд, очевидно пограничный. Значит, мы действительно на границе. Здесь нам надо выбрать и привязать (определить) координаты наблюдательных пунктов, определить и привязать позиции батарей полка. Работы много, и за день и даже за два дня не справиться. Пробыли здесь почти неделю, пока выполнили все задачи. Теперь уже ясно, что будет война с Японией.

Сколько ни вглядываемся в местность по ту сторону границы, но никаких признаков наличия японских войск или каких-либо укреплений не обнаруживаем. Мои разведчики круглые сутки ведут наблюдение с помощью стереотрубы и биноклей, но никаких признаков обороны противника не могут обнаружить.

Вскоре части нашей дивизии начали выдвижение в позиционный район. Надо пройти несколько сот километров по безводной, выжженной пустыне. Жара стоит страшная, песок раскалился, жжет ноги сквозь подметки сапог.

Средств передвижения в дивизии нет, надо топать пешком, все нести на себе: шинель в скатку, вещмешок с патронами, гранатами, сухим пайком. Там же каска, котелок, нехитрое солдатское имущество, но при такой жаре все кажется в несколько раз тяжелее.

Нашим артиллеристам немного легче, у каждого орудия есть по одной-две повозки со снарядами и имуществом, туда же сложили и солдатские скатки и вещмешки. По очереди удается немного отдохнуть на повозке, но тоже достается всем.

Очень трудно лошадям, а ведь им надо тащить пушки. Когда были на западе, мы набрали, сколько можно было, трофейных лошадей-тяжеловозов. Это крупные лошади какой-то немецкой породы, но они совсем не приспособлены для таких условий, в каких мы оказались здесь, в Монголии. Наши штатные лошади значительно выносливее, хотя и им приходится нелегко. Трофейные лошади начали погибать одна за другой от жары и солнечных ударов. Солдаты, как могли, защищали их от изнурительного солнца, снимали с себя нательные рубашки и надевали их на голову лошадей, чтобы хоть как-то защитить животных от солнечного удара.

К вечеру жара спадает, но духота от раскаленного песка держится почти всю ночь, только к утру немного легче. Мучительно хочется пить, все пересыхает во рту, а воды нет. Как только останавливаемся на ночевку, солдаты сразу же начинают рыть колодец в надежде докопаться до воды. Несколько часов непрерывного труда, вырыта глубокая яма. Наконец появляется вода темно-желтого цвета. С нетерпением набираем первый котелок, солдат жадно припадает к живительной и прохладной влаге, но... пить нельзя — вода горько-соленая. Проклиная все на свете, уставшие солдаты падают тут же на сырой песок. Надо хотя бы немного отдохнуть, с рассветом марш продолжится.

Рано утром, перед началом движения, меня вызвал командир полка и дал задание: найти воду и обеспечить ею полк. Для этого мне выделили три мощных трофейных дизеля, в кузове каждого — резиновая емкость. Куда ехать, командир полка не знает: на то ты и разведчик, чтобы найти и обеспечить. От обеспечения водой зависит выполнение полком боевой задачи и жизнь лошадей, без которых полк не в состоянии выполнить боевой задачи: две трети орудий полка на конной тяге. Задача сложная, но выполнить ее необходимо. Какой-либо информации о возможном месте, где может быть вода, нет.

Известно только, что инженерные войска фронта должны оборудовать скважины на основных маршрутах движения войск фронта. По ширине фронт тянется на многие сотни километров, где искать эти скважины?

Беру своих разведчиков — и в путь. На карте никаких признаков водных источников нет. Прикинул примерно, где есть по сравнению с окружающей местностью низкие места, — и вперед с максимальной скоростью. Благо дорогу выбирать не приходится: в любом направлении пустыня и плотный песчаный грунт. Беру по карте азимут — это необходимо, чтобы в бескрайних просторах пустыни Гоби найти потом свой полк, к тому же он тоже будет двигаться вперед к китайской границе.

Несколько часов колесим по пустыне, но результата пока нет. Наконец, в бинокль с высокого холма, стоя на кабине машины, вижу далеко в стороне группу машин, среди которых есть и цистерны. Мчимся туда, и, к нашей радости, здесь оказалась скважина, пробуренная инженерными войсками фронта. И есть вода — холодная, чуть-чуть солоноватая, но вполне пригодная для питья! Заняли очередь, сами пьем по многу раз, но никак не можем утолить жажду. Вскоре емкости заполнены водой, и мы мчимся обратно. Теперь надо найти полк, а это не так просто. Емкости в машинах открытые, и надо ехать осторожно, чтобы не расплескать драгоценную влагу.

К середине дня догнали полк. Радости нет предела, наши машины окружили со всех сторон, но должен быть порядок, иначе больше разольем, чем выпьем. Норма строгая: по машине на каждый дивизион, по пол-литра на каждого в котелок и по полведра на лошадь. Не прошло и часа, как воду всю выпили, хотя она напоминала больше теплую жижу. Пока ехали, вода нагрелась на жарком июльском солнце, и пыли от колес машин в воду попало немало. Люди еще как-то понимают, что воды мало, а бедные лошади, проглотив теплую воду, с жалостью смотрят на своих ездовых, не понимая, почему в такую жару им досталась такая мизерная порция воды.

Успели раздать воду, перекусить, и снова в путь, туда же, за водой. Два дня возил воду для полка. На третий день, когда колонна полка подходила к японской границе, командир полка освободил меня от обязанностей «водовоза», поручив полковым тыловикам заниматься этим делом, тем более что это была их прямая обязанность.

На рассвете 9 августа 1945 года наша дивизия, вместе со всем фронтом, перешла границу и начала развивать наступление в сторону горного хребта Большой Хинган. До него было еще далеко, а пока — все та же безводная, выгоревшая пустыня и немилосердное солнце, палящее с раннего утра и до самого захода.

Противник на нашем направлении активности пока не проявляет. Впереди дивизии действует наш усиленный передовой отряд, в составе которого танковый батальон. Кстати, этот батальон при выдвижении к границе, еще до объявления войны Японии, не имея видимых ориентиров, проскочил границу, ушел километров на тридцать в глубь японской территории и только на другой день, разобравшись, вернулся назад в дивизию.

Передовой отряд успешно выполняет задачу, и мы беспрепятственно идем вперед. Жара стояла невыносимая, и командование решило вести наступление ночью, а днем давать отдых людям и лошадям.

Ночью относительно прохладно, и двигаться значительно легче, чем днем, но в то же время во второй половине ночи, к утру спать хочется особенно сильно. Ночи темные, безлунные, привалы делаем только минут на десять — пятнадцать, чтобы уточнить направление движения. Больших привалов не делаем, люди могут уснуть, отстать и заблудиться.

Мне вновь дали поручение, не связанное с моими прямыми обязанностями, — сопровождать боевое знамя дивизии. Знаменосец, его ассистенты и мой взвод разведки на лошадях везем знамя. На ночных привалах, выставив охрану, падаем на землю и мгновенно засыпаем. К ноге привязана уздечкой моя лошадь, она отдыхает тоже. Но, как только колонна трогается, лошадь тянет довольно сильно меня за ногу, я вскакиваю — и снова вперед.

Утром, когда солнце уже взошло, делаем привал для отдыха, выставив во все стороны боевые дозоры. Спать под палящим солнцем невозможно. Роем каждый себе окоп, ложимся на дно, сверху накрываемся плащ-палаткой. Утром еще терпимо, и часа два удается поспать, но потом земля накаляется и в окопе становится душно, как в парной, к тому же надоедают полевые мыши, которых здесь несметное количество. Они бесцеремонно лезут со всех сторон в окоп, ползают по телу, залазят под одежду, и никакие меры против них не помогают.

Хочется пить, и жажда — постоянный и тяжелый спутник, а воды по-прежнему лишь стакан в сутки, и то не всегда. Иногда идет дождь, и мы стараемся, как можем, собрать дождевую воду.

Как-то утром подходим к довольно большому озеру. Радость безмерная. После многих дней безводья — вдруг целое озеро, причем несколько километров в длину и почти километр в ширину. С детской радостью все бросаются к воде, радостно ржут лошади, бегом устремляясь вперед. Падаем на землю, припадая к живительной влаге, многие падают прямо в воду. Но, увы, вода соленая. Правда, не горько-соленая, как раньше, а соленая, хотя лошади пьют.

Не удерживаясь, полощем засохшие глотки, пьем воду, отплевываемся. Мгновенно все, и люди и лошади, которых уже успели распрячь из орудийных упряжек, оказались в воде. Крики радости, фонтаны брызг, шум и гам разносятся по всей пустыне. На озере много диких уток, гусей, еще каких-то водоплавающих птиц, которые с немым удивлением смотрят на невиданное здесь никогда зрелище, с испугом перелетают с места на место подальше от людей. Но людей десятки тысяч — птицы держатся посредине озера.

Вскоре слышатся автоматные, а затем и пулеметные очереди. Солдаты добывают утятину и гусятину на завтрак. Когда купались, то все обратили внимание, что в мутной воде что-то тычется в ноги. Кому-то пришла мысль использовать маскировочную сеть как невод. Первый же заход окончился тем, что едва вытянули его. Вместе с травой достали большое количество рыбы. Радость безмерная, сразу же начали варить в котелках уху. На берегу уже большие кучи рыбы. Отвели душу от порядком надоевшей жирной баранины.

Здесь, в безбрежных просторах пустыни Гоби, паслось много отар японских овец. Пастухов мы не видели ни разу, очевидно, или убежали, или где-то прятались. Овец пасли огромные, свирепого вида собаки. Они никого не подпускали к отаре и не позволяли овцам разбредаться. Но после первых же выстрелов наших солдат они отбегали в сторону. Каждый полк гнал за собой многие тысячи овец, ишаков, верблюдов, быков.

Вдоволь накупавшись, и люди и лошади отдыхали. Прошли дожди, и немного приглушило жару. Но надо продолжать наступление. Впереди уже виден Хинганский хребет. Мрачные горы возвышаются над окружающей местностью почти на два километра. Солнце вновь палит немилосердно. Наша дивизия скорее похожа на войско Чингисхана: каждый батальон двигается на своем виде «транспорта». У одних верблюды запряжены в двухколесные кибитки кочевников, где их взяли — не знаю. Другой батальон на ишаках, третий на быках. Над кибитками натянуты плащ-палатки, и солдаты прячутся в них от изнурительного солнца. В общем, дикое татарское войско. Но главное — решается поставленная задача: мы продолжаем наступление.

В один из дней на пути к Хингану над нашей колонной появился наш связной самолет У-2, «кукурузник», как мы его называли. Увидев генеральские погоны нашего командира дивизии, который ехал верхом на лошади, самолет совершил поблизости посадку, благо местность ровная и никаких проблем с посадкой. Из самолета выпрыгнул генерал-лейтенант Афонин, командир нашего корпуса.

Командир дивизии коротко доложил обстановку и действия дивизии. Я по-прежнему со знаменем дивизии и охраной и поэтому слышу весь разговор двух генералов. Когда Афонин спросил нашего комдива Соболева: «Какие проблемы?», тот сообщил, что в дивизии нет ни хлеба, ни сухарей, солдаты уже несколько дней питаются одним мясом, бараниной. Афонин, мужик грубый, крутой, властный, переспросил: «Так, говоришь, люди голодные?» Соболев подтвердил это. Афонин, подумав немного, говорит: «Ну ничего, если голодные, значит, злей будут», сел в самолет и улетел.

Когда еще шла война с Германией, Афонин участвовал в боях за Будапешт, столицу Венгрии. Там шли очень тяжелые бои, и Афонину осколком отрубило несколько пальцев на руке, а на другой еще раньше не хватало пальцев. Но из боя он выйти отказался и продолжал руководить войсками. Солдаты его уважали. Он был строг, но справедлив.

Вскоре с неба вновь послышался рокот самолета. Тот же У-2, приблизившись к нашей колонне, снизился метров до десяти, сбросил вымпел, а затем два мешка сухарей. В записке рукой Афонина было написано: «Посылаю сухари, и не говори, что дивизия голодная». Мы посмеялись — на 10 тысяч человек два мешка сухарей, которые к тому же при падении превратились в крошки, и по горсточке на каждого не хватит. Но все же забота.

По вечерам, когда наше «войско Чингисхана» останавливалось на отдых, пустыня вокруг на многие километры наполнялась ревом верблюдов, криком ишаков, мычанием быков, ржанием лошадей, блеянием овец — настоящий концерт. Скотина хочет пить и есть, но воды нет, а еда — одни пустынные колючки.

Здесь, в предгорьях Хингана, иногда попадались и табуны диких лошадей небольшого роста, с лохматыми гривами и хвостами, во главе со свирепым вожаком, который возглавлял табун и не подпускал никого даже на близкое расстояние. Наши солдаты не раз пытались поймать хотя бы несколько диких лошадей, чтобы приручить их и запрячь в упряжку — свои лошади уже выбились из сил. Из повозок устраивалось большое каре, наподобие буквы «П», и в него пытались загнать дикий табун. Иногда это получалось. Резервными повозками закрывался выход из каре, и верховые солдаты пытались накинуть аркан на шею дикой лошади. Изредка в петлю попадалась, как правило, молодая лошадь. Остальной табун дико отбивался и копытами и зубами и вслед за вожаком, совершая неимоверные прыжки через повозки, снова уходил в пустыню. Так повторялось много раз. Пойманные лошади бились всем, чем можно было, не даваясь в руки. Но в конце концов все же удавалось хоть как-то усмирить их, и тогда солдаты пытались приручить их к упряжке.

Даже в таких суровых и тяжелых условиях солдаты не теряли находчивости и чувства юмора. Едут два солдата на ишаках, связали им морды и хвосты веревкой. На спины их положили плащ-палатки, а на них кусок доски. Сидят на ней, как на скамейке, болтают ногами, о чем-то оживленно разговаривают и смеются от души, не обращая внимания на то, что мы тоже смеемся над их «сообразительностью». Ночью прошел довольно сильный дождь, русло какой-то речки, в которой еще вчера не было признаков воды, превратилось в довольно бурный поток. Солдаты переходят речку вброд, а нашим «героям» на ишаках раздеваться не хочется, и они как сидели верхом, так и поехали. В воде бурным потоком ишаков разнесло в стороны, и солдаты попали в воду, рассмешив всех, кто наблюдал эту картину.

Приближаемся к Большому Хингану. Горы внушительные, некоторые вершины до двух километров высотой. Полевая дорога, по которой мы движемся, проходит между двух высот, образующих как бы ворота в горы. Рядом с дорогой стоит огромный фанерный щит, метров двадцать в длину и метров десять в высоту. На щите масляной краской нарисована огромная зеленая змея с тремя головами, на которых нарисованы наши каски со звездой. Рядом стоит японец и одним взмахом сабли отрубает все три головы. Смысл этого «шедевра» понятен: это наш фронт, наступающий тремя армиями в первом эшелоне. Вскоре щит, подожженный солдатами, запылал ярким огнем.

Свои «знаменные» полномочия я сдал и теперь занимаюсь своим делом. Со взводом разведки на лошадях мы идем впереди километрах в двух-трех. Пока все обходится спокойно. Внимательно осматриваем все подозрительные места.

В нашем полку девять батарей, из них шесть батарей на мехтяге, то есть на американских машинах «Студебекер». Им здесь не пройти, поэтому часть полка под командованием заместителя командира полка майора Гордийчука вместе с другим автотранспортом дивизии пошли другой дорогой. Ну а мы идем напрямую в заданной полосе наступления — на Хинган. Дороги практически нет, иногда попадаются тропы, по которым, очевидно, ходит скот. Горы вокруг угрюмые, голые, без деревьев. Нигде не видно ни одного населенного пункта. Кажется, что они безжизненны, может быть, так оно и есть.

Горы все круче, наши лошади с трудом тащат орудия. Хорошо еще, что здесь не так жарко, как в пустыне, но все же пота приходится проливать немало, карабкаясь по скалам. Местами попадаются песчаные участки, но песок не такой, как в пустыне, где он спрессован, а сыпучий, и орудийным упряжкам очень тяжело. Солдаты расчетов наваливаются на колеса, чтобы помочь лошадям. Иногда за сутки удается пройти не более 10–12 километров.

Противника по-прежнему не видно, очевидно, передовой отряд сбивает заслоны. Только после войны я понял, почему здесь не было оборонительных позиций противника и достаточного количества японских войск, как это было на 1-м и 2-м Дальневосточных фронтах, где нашим войскам приходилось прорывать вражескую оборону. Дело в том, что по всем военным канонам пустыня Гоби, по которой мы наступали, считалась непроходимой для войск. И она действительно была очень трудной для движения: невыносимая жара, безводье, отсутствие даже жалкой растительности и населенных пунктов и т. д.

Хинганский хребет также представлял собой очень сильную преграду для войск. Здесь также было мало воды, дорог, по которым можно было бы двигаться, не было населенных пунктов и, что самое главное, на нашем направлении не было известных перевалов через горные хребты, их надо было искать. Вот этим я со своими разведчиками и занимался, конечно решая и свои разведывательные задачи.

Однажды мы увидели в бинокли несколько в стороне от нашего маршрута населенный пункт. Соблюдая меры предосторожности, направляемся туда. Виден довольно большой и высокий храм, типичной китайской архитектуры: выгнутые скаты крыши, покрытые красной черепицей, а вокруг храма китайские «мазанки», по-китайски — фанзы. Все они из глины, с плоскими земляными крышами.

Соблюдая меры предосторожности, въезжаем в село. Оно кажется безлюдным. Но вскоре из пагоды (так называется храм в Китае) вышел человек. Сразу трудно определить, кто это — мужчина или женщина. Лицо человека больше похоже на женское: голова обрита наголо, на теле кусок бордовой ткани, один конец которой перекинут через руку.

Солдаты пытаются установить с ним контакт, но он ни слова не понимает по-русски, а мы ни слова по-китайски. На Западе мы довольно быстро находили общий язык, особенно в Чехословакии, а здесь никакого сходства не находим. Вскоре подошло еще два или три человека, но и они ничего не понимают. Единственное слово, которое мы успели усвоить из китайского лексикона, — «шанго». Это означает что-то вроде одобрения или даже уважения. Вот этим словом и ограничивался наш китайский лексикон.

Я понял, что это мужской монастырь. Я попытался войти в пагоду, не только в порядке интереса, но и для проверки (там можно спрятать целый батальон). Китайский монах, очевидно из числа начальства, что-то бормочет, но не пускает, показывает, чтобы мы сняли обувь. Мы выполнили это требование, но нас все равно не пускают. С трудом понял, что надо еще выложить спички.

Заходим в храм. Прохладно, тусклый свет через небольшие окна, огромная фигура Будды из желтого металла. Постояли немного и вышли на улицу. Солдаты уже удовлетворяют свое любопытство. Разматывают какого-то монаха. Он скорее похож на женщину, вот и захотелось узнать, кто же это, мужчина или женщина. Монах-китаец, не понимая, что от него хотят, крутился вслед за разматываемой материей и на сильно исковерканном подобии русского языка повторял единственное слово, которое он, очевидно, знал из русского языка: «Я конь, конь, конь...» Солдаты, наконец, поняли, что он действительно «конь», а не «кобыла».

Несколько дней карабкаемся по горам Хингана. Противник себя не проявляет. Наконец перешли через довольно высокий перевал и начали спускаться по восточной стороне хребта. Впереди видна зеленая равнина, поля засеяны поспевающими культурами, вдали угадывается какой-то населенный пункт. На карте он обозначен как небольшой город. Местность — резкая противоположность той, какая была по ту, западную, сторону Хингана. Там безводная и безжизненная пустыня, раскаленный песок, здесь же зеленая равнина, ухоженные поля, населенные пункты.

Возле этого городка назначена дневка дивизии. Надо собрать растянувшиеся колонны полков. Мы в самом центре японского Маньчжоу-Го и можно ожидать сопротивления противника.

День движется к вечеру, здесь значительно прохладнее, чем было в пустыне. Отдыхают люди, отдыхают лошади, машины. Вдоволь напились воды, улеглись на ночь кто где мог, конечно организовав боевое охранение. Самые нетерпеливые уже успели побывать в городе, хотя, в сущности, это большая деревня. Здесь живет довольно много русских — потомки белогвардейцев, бежавших в Китай во время Гражданской войны. Живы и многие из старшего поколения, непосредственно участвовавшего в той войне. Нас они не интересуют, а вот их дочери, соскучившись по русской душе, вдоволь наслаждаются общением с нашими парнями. Хотя командиры и запрещают такое общение, но попробуй удержи молодость, и лихие ребята не теряются.

Через сутки дивизия продолжила наступление. Наше направление на город Мукден, столицу Маньчжоу-Го.

Движемся по проселочной дороге, хотя на карте она обозначена как шоссе. Справа и слева сплошной стеной стоят посевы кукурузы, гаоляна (вид сорго). Высота растений часто не менее двух метров, а то и больше. Даже сидя верхом на лошади, невозможно ничего рассмотреть.

Я с моими разведчиками идем верхом на лошадях вместе с авангардом. Временами, заметив в стороне село, едем туда по зарослям кукурузы или сорго. Поля тщательно ухожены, нигде не видно ни одного сорного растения. Иногда видим китайцев, склонившихся и копающихся в своих плантациях. Их подчас трудно заметить. Одеты они с ног до головы в самодельные соломенные одежды, на голове конусообразная шляпа, тоже из соломы. Попытки что-нибудь выяснить не удаются, китайцы не понимают нас, а мы их. В селах нищета ужасная: голые, грязные и голодные ребятишки, сразу же набрасывающиеся на нас с протянутыми руками, грязные пестрые свиньи, больше похожие на собак, шныряют тут же в поисках съестного. На улицах грязь, глиняные низенькие фанзы, состоящие, как правило, из одной комнаты. В них почти никакой мебели и одежды, одни сломанные циновки. Под глиняными крышами на солнце во многих фанзах висят какие-то вонючие потроха, то ли свиные, то ли овечьи. Мы узнали, что японцы строго следили за тем, чтобы китайцы без разрешения не забивали ни одно животное для себя. Все забирали японцы, китайцам же разрешалось брать только часть потрохов, и то только тех, которые оставили оккупанты, иначе им грозила суровая расправа. В общем, нищета ужасающая, особенно если учесть, что до этого мы прошли ряд европейских стран, где любая деревушка выглядела по сравнению со здешними селами раем.

Продолжаем наступление. Судя по карте, впереди должен быть небольшой китайский город Кайлу, но из-за высокого гаоляна его не видно, даже сидя верхом на лошади. Вскоре, однако, посевы расступились, впереди показался город, вернее, высокая глиняная стена, из-за которой город даже не было видно. Этой стеной город был обнесен со всех сторон. Дорога, по которой мы шли, проходила через массивные кирпичные ворота. Сейчас проем был наглухо заложен кирпичом.

Как только передовой отряд подошел ближе, по обеим сторонам ворот застрекотали два вражеских пулемета. Батальон, составляющий главные силы передового отряда, залег. Завязалась перестрелка. Я с разведчиками быстро спешился, занял наблюдательный пункт и веду наблюдение.

Вскоре к воротам приблизилась одна из самоходных установок, приданных передовому отряду. Пулеметы противника умолкли. Самоходка постояла минуты две и потом резко повернулась, задним бортом ударив по одной из колонн ворот. Посыпался кирпич, и в воротах образовался проем, в который устремились солдаты батальона.

Вскоре проем был расчищен, и самоходка двинулась вперед через ворота по городской улице. Через некоторое время весь передовой отряд проник в город. Противник, очевидно, понял, что сопротивление бесполезно, и быстро отходил.

Город скорее был похож на большую деревню: одноэтажные глиняные фанзы, изредка — приземистые кирпичные дома. Китайское население быстро оценило ситуацию, и уже через несколько минут на улице появилось большое количество торговцев, на лотках которых были различные овощи. Нам было не до покупок, противник мог организовать любую пакость, и надо было быть наготове.

Вскоре мы были на противоположной стороне города. За городской стеной сразу же начинались поля высокого гаоляна. Противник себя ничем не обнаруживал, китайцы тоже каких-либо вразумительных сведений сообщить не могли, а лишь показывали руками на восток, куда ушли японцы.

С максимально возможной скоростью следуем на восток. Там на пути нашего движения город Тунляо. Судя по карте, он значительно больше города Кайлу, там есть железная дорога, идущая к Мукдену, цели нашего наступления.

К вечеру следующего дня подходим к городу Тунляо. Перед городом на нашем пути находится река Силяохэ. Ширина реки в этом месте метров сто, неподалеку горы, и река довольно быстрая и очень мутная от недавно прошедших дождей. Реку пересекает единственный мост — железобетонный, на высоких опорах. Когда подошел наш полк, мост уже был забит до отказа движущимися войсковыми колоннами. Подъехал командир полка подполковник И. П. Лебедев и начальник штаба майор А. Т. Пугач. Уже совсем стемнело, но движение по мосту не прекратилось. Командир полка принял решение: полк остановить на ночлег вблизи моста, а на рассвете перейти его в надежде, что к тому времени движение утихнет.

Утром, еще затемно, с разведчиками иду к мосту. Он пуст. Думаю, что самое время нашему полку перейти его. Однако, присмотревшись, вижу, что под мостом нет воды. Протираю глаза, но результат тот же. Быстро иду по мосту на другой его конец. Оказалось, что ночью река прорвала дамбу по другую сторону моста.

Бегу назад, разбудил командира полка, доложил обстановку. Он в недоумении. Быстро идем назад к мосту, там уже собралось несколько командиров и оживленно обсуждают сложившуюся обстановку. К мосту уже начали подтягиваться колонны автомашин, танков, орудийные упряжки, обозы, но мост не действует, и другой переправы нет. Возможно, не обошлось и без диверсии, но это дело «Смерша».

Верховые на лошадях пробуют выше моста перейти реку вброд, некоторым это удается, другие попадают в промоины и возвращаются назад. Вскоре река заполнилась солдатами и лошадьми, переходящими ее вброд. Глубина реки в некоторых местах не превышает метра, но течение сильное.

Вскоре танк делает успешную попытку переправиться через реку. За ним следует другой танк. На середине реки он неожиданно останавливается, вокруг него бурлит водяной поток, и танк быстро погружается в воду. Буквально за несколько секунд он утонул, а экипаж еле успел выскочить. Переправа прекратилась. Только пешие да верховые продолжают вброд переходить реку, с опаской минуя то место, где ушел под воду танк.

Часа через три-четыре со стороны города к мосту начали подходить большие группы китайцев, очевидно мобилизованные командованием наших войск и местной властью. Вскоре река в районе ее прорыва через дамбу была буквально усыпана копошащимися китайцами и напоминала большой муравейник.

У большинства китайцев на плечах имелся бамбуковый шест, к концам которого были привязаны корзины, в них насыпался грунт, который затем сбрасывался в речной поток в месте прорыва дамбы.

Мы скептически отнеслись к этой затее, считая, что таким способом перекрыть реку вряд ли удастся и за неделю. Но другого моста нет. Надо думать, как перебросить полк. Некоторые предлагают переправить упряжки лошадей, а потом на длинных канатах перетаскивать орудия. Но канаты тоже надо где-то взять. Надежда остается на войсковых инженеров и их части. Надо ждать.

К вечеру, к нашему удивлению, оказалось, что китайцы вручную перекрыли место прорыва, успели прорыть русло под мостом, и уже в темноте река вновь пошла под мостом. Теперь надо было засыпать прорыв в теле дамбы и восстановить дорогу. Работа не прекращалась и ночью, и на следующий день. Движение по мосту было возобновлено. Такие казусы, очевидно, здесь случались и раньше, почему мост и был восстановлен всего за сутки.

На следующий день наш полк переправился на противоположный берег и сосредоточился на одной из окраин города Тунляо вблизи военного аэродрома, на котором уже базировалась наша военная авиация.

Ливневые дожди, которые прошли накануне, затопили низменные участки местности, почти все пространство, насколько можно было видеть. Грунтовые дороги на Мукден, куда мы должны были наступать, оказались под метровым слоем воды, а дорог с твердым покрытием здесь вообще не было. Вести наступление в таких условиях было практически невозможно не только для пехоты и колесного транспорта на конной тяге, но и для танков. Все же танкисты 6-й танковой армии, которая действовала вместе с нашей 53-й общевойсковой армией, нашли выход. Они двинулись на Мукден прямо по шпалам железнодорожной насыпи.

В Мукден тем временем был высажен воздушный десант, который осуществил дерзкую операцию по пленению императора Маньчжоу-Го Цу-И. Он со своей свитой ожидал посадки американского самолета, чтобы улететь в Японию. Самолет «Дуглас» американского производства приземлился, из него вышли несколько военных, одетых в защитные комбинезоны, и когда Цу-И и его свита сели в машину и он взлетел, то оказалось, что это был советский самолет. Правда, император узнал об этом только в Хабаровске. Император за дерзкую и блестящую операцию по его пленению наградил командира десанта почетным холодным оружием.

Мы остановились в Тунляо на аэродроме, где размещались самолеты 12-й воздушной армии, которая поддерживала действия войск нашего Забайкальского фронта.

На следующий день, 3 сентября 1945 года мы получили извещение, что Япония подписала акт о безоговорочной капитуляции.

ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ!!!

Впрочем, для нас она закончилась как-то буднично, да и кому было ликовать, кроме нас самих? Местное население, насколько нам было видно, не проявляло заметного восторга, возможно, оно пока еще не поняло и не осознало, что произошло.

Мы же вечером это важнейшее событие мировой истории отметили торжественным ужином. В нашем полку в большой трофейной палатке собрались все офицеры, вместо столов — наспех сколоченные снарядные ящики, вместо сидений — такие же, но пониже, вот и вся мебель. Да и сервировка стола не отличалась изысканностью: котелки, кружки, консервные банки, солдатские ложки — словом, все, что смогли найти наши тыловики, отвечавшие за это дело. Но для нас это не имело значения. Один тост следовал за другим. Конечно, помянули тех своих однополчан, которые не дошли до этого рубежа, остались лежать в земле на боевых рубежах. Не стыдились и скупых мужских слез.

Солдаты были здесь же, неподалеку, побатарейно, вместе их собрать невозможно, да и надо помнить, что мы не в гостях, а в глубоком японском тылу, почти в центре Китая, и по полям бродит немало недобитых японцев, среди которых есть фанатики-камикадзе, готовые на любую авантюру.

Вскоре в ночное небо взвились десятки разноцветных ракет — стихийный фейерверк в честь победы. За этим последовал такой салют из всех видов оружия, какого я не видал за все время войны. Стреляли из стрелкового оружия: карабинов, винтовок, автоматов, пулеметов. К ним вскоре присоединились выстрелы из минометов, авиация открыла огонь из самолетных пушек и пулеметов. Неожиданно раздался в темноте мощный залп «катюши», и все это — боевыми патронами и снарядами. Благо неподалеку были горы, и все снаряды, мины и пули летели туда. Но город почувствовал силу и мощь нашего оружия.

Командир полка вышел из палатки и вызвал меня. Вместе пошли успокаивать салютовавших солдат и офицеров. Подходим к ближайшему самолету, командир полка стучит палкой по фюзеляжу, в ответ очередь из пушки, идем к следующему — тот же результат. Командир махнул рукой — бесполезно успокаивать тех, кто годы провел на фронте и теперь ликует и салютует в честь победы.

Глава 17. Долгий путь на Родину

В Тунляо мы простояли больше недели. Где-то в конце сентября получаем приказ: часть личного состава передать в другие части, а дивизии совершить обратный марш, по тому же маршруту, что и шли сюда, и к концу октября сосредоточиться на станции Баян-Тумень (Чойбалсан), где погрузиться в железнодорожные эшелоны для следования на Родину. Короче говоря, нам предстояло своим ходом возвратиться туда, откуда мы начали войну с Японией. Эта перспектива нас, конечно, не обрадовала. Вновь предстояло двигаться по пустыне и через хребет Большой Хинган.

Начали готовиться к тяжелому, длительному маршу по безлюдной и безводной пустыне. Надо было добыть продовольствие, горючее, фураж для лошадей и т. д. Продовольствие частично заготовили за счет трофейных японских запасов на их складах. Фураж тоже засыпали из японских запасов. Ну а для снабжения водой людей и лошадей приходилось рассчитывать только на то, что удастся найти в пустыне. Пожалуй, единственным утешением было то, что несколько спала жара, по ночам стало даже прохладно.

Большой Хинган преодолевали через перевал, по которому шла полевая дорога, и было легче, чем когда шли сюда, на восток. Донимали проливные дожди, которые в горах идут довольно часто. С неба льется столько воды, что вся земля вокруг становится огромной лужей. У меня был трофейный прорезиненный немецкий плащ до пят.

Это помогало — в голенища сапог не попадала вода. Но зато довольно глубокие карманы плаща все время наполнялись водой, приходилось часто ее выливать.

Хинган прошли без особых происшествий, и вскоре потянулась унылая, безлюдная, без единого деревца и кустика пустыня Гоби. Она тянется на многие сотни километров, и нам снова надо ее пройти. Наше дело солдатское: надо — значит надо.

По пустыне идем уже в октябре. Часто дует сильный встречный ветер, настолько сильный, что верхом на лошади трудно усидеть, приходится спешиваться и идти рядом, держась за стремя седла. Ветер поднимает в воздух огромные тучи песка, он набивается в уши, глаза, под одежду, скрипит на зубах. Трудно дышать, приходится надеть на лицо маску от противогаза. Завязываем конец гофрированной трубки бинтом в 4–5 слоев, и так идем почти весь день, и все равно песок, вернее, песчаная пыль попадает и под маску. Крупные песчинки, а точнее, мелкий гравий барабанит по лицу. Бедная моя лошадь идет, наклонив вперед голову и корпус, да еще и меня тащит. Все время протираю ее глаза и ноздри от набивающегося песка. На привалах, когда раздают обед, пища скрипит на зубах от попавшего в нее песка. Никакие ухищрения укрыться от него, хотя бы на время обеда, не помогают.

Колонна наша идет со скоростью пешехода, суточный переход составляет не более 30 километров. Каждый полк гонит за собой большое стадо овец, здесь же верблюды, ишаки, яловые коровы, полудикие лошади. На одной из остановок командир полка дает мне задание: подсчитать, сколько овец в полковом стаде. Собрал своих разведчиков, каждому определяю участок стада, и начали считать. Но вскоре стало темно, к тому же овцы все время перебегают с места на место. Короче говоря, в тот вечер сосчитать их не смогли. Еще несколько вечеров занимались подсчетом. В конце концов определили внушительную цифру — около 40 тысяч, не считая большое количество разного скота, примкнувшего к нашим отарам.

Путь назад, на станцию Чойбалсан в Монголии, длился больше месяца. Питались мы исключительно бараниной. Повара закладывали в котлы столько мяса, что получался не суп, а вареная баранина с небольшим количеством воды. Солдаты приспособились ее доваривать, вернее, дожаривать в котелках — хоть какое-то разнообразие. Но за время пути баранина изрядно надоела, а других продуктов было ограниченное количество. Вода тоже была проблемой, правда, не такой острой. Временами попадались колодцы, пробуренные нашими инженерными частями, когда мы шли на восток. Теперь они очень пригодились. К тому же довольно частые дожди позволяли солдатам пополнить свои фляжки и все имеющиеся емкости.

Монотонная езда верхом с утра до вечера в течение месяца утомляет. Местность по-прежнему пустынная, глазу не за что уцепиться, только наши колонны упрямо идут вперед, кажется бесконечной и безжизненной пустыней. Обычная походная жизнь. Рано утром, с восходом солнца — подъем, завтрак у полевой кухни. Все та же вареная жирная баранина, иногда немного какой-нибудь крупы и немного воды. И так три раза на день и ежедневно. Приелось так, что кажется, никогда больше не возьму ее в рот, но походная усталость и естественная потребность в пище берут свое, и на привале мы снова идем к кухне, чтобы снова получить порцию все той же баранины.

Пейзаж вокруг нас и вдоль всего нашего пути почти не меняется: все те же пустынные просторы, кое-где небольшие высоты. Возле одной из них, обозначенной на карте как «Ставка князя Арухорчин», увидели большое скопление юрт кочевников-скотоводов. Это уже Монголия. Кочевники съехались сюда, как мы потом узнали, на зимовку.

Наша колонна остановилась на очередную дневку. Надо дать отдых лошадям, да и люди устали не меньше. Надо осмотреть ходовую часть орудий и повозок. Скот, который мы гоним за собой, тоже требует отдыха.

После обильных дождей ожила небольшая речка, которая здесь протекает. Для нас это имеет большое значение: надо вдоволь напоить лошадей, скот. За многие дни пути надо и умыться, и кое-что из своего «гардероба» постирать, а то портянки уже гнутся с трудом. В общем, отдыхаем без передышки, забот хватает всем:

Во второй половине дня наблюдаем довольно красочное торжество местных кочевников. Оказалось, в это время у них пора свадеб, и сразу несколько пар отмечают это событие. Мы своим лагерем стоим в стороне, примерно на удалении километра, и не мешаем местному народу праздновать. Конечно, было немало желающих из наших солдат, так сказать, внести свой «колорит» в этот праздник, но политработники начеку, и патрули, специально выставленные возле нашего лагеря, никого не пускают к монголам. Впрочем, монголы прислали нескольких своих аратов, немного знавших по-русски, и пригласили в гости. Туда отправилась небольшая делегация во главе с заместителем командира полка по политчасти подполковником М. И. Альтшуллером. В подарок молодоженам передали по 10–15 овец каждой паре. На этом закончилось наше общение. Но издали в бинокли и стереотрубы мы до позднего вечера наблюдали необычный для нас ритуал свадьбы.

Отдохнув в течение суток в районе высоты «Ставка князя Арухорчин» мы снова двинулись вперед, в сторону железнодорожной станции Чойбалсан.

Вторая половина октября 1945 года. Наша колонна приближается к конечному пункту нашего маршрута. Еще несколько дней пути, и мы будем на железнодорожной станции, где нам предстоит посадка и погрузка в эшелоны, и — вперед, на Родину. Надоело нам уже мотаться по чужим странам. А пока очередной привал для ночного отдыха.

Вечер наступает быстро, уставшие солдаты располагаются прямо на песке. Здесь нет никакой растительности, чтобы соорудить нехитрую солдатскую постель. В орудийных расчетах есть брезенты, и солдаты укладываются на него, подложив под голову у кого что есть: противогаз, седло, вещмешок и т. п. Офицеры заняты до позднего времени: надо проверить наличие и состояние личного состава, нет ли больных, отставших, внимательно осмотреть каждую лошадь: не отстали ли подковы, не засеклись ли ноги, нет ли потертостей, накормлены ли они и напоены. Проверить состояние техники, то есть орудий, зарядных ящиков, повозок и еще много разных повседневных мелочей.

Стадо скота располагается неподалеку от основного бивака. Оттуда доносятся гортанные крики верблюдов, ишаков, блеяние овец, мычание коров, в общем уже привычная нам «музыка» походного лагеря. Здесь тоже хватает заботы: скотину надо чем-то накормить, напоить, охранять, чтобы не разбежалась.

Я выполняю то одно, то другое задание командира полка и начальника штаба. В основном приходится проверять, как в подразделениях проводят указанные выше мероприятия. Кроме того, у меня постоянное задание — охрана боевого знамени части. Поздно вечером ложусь на одну из повозок отдохнуть до утра. Укрывшись шинелью и плащ-палаткой, обычно быстро засыпаю. Усталость берет свое. Просыпаюсь рано утром, когда солнце еще за горизонтом. Впереди новый трудный день, и надо кое-что еще проверить перед маршем.

Вскоре мы возвратились на то же место, откуда три месяца назад двинулись на восток, против японской Квантунской армии, или, как обычно говорили, против самураев.

Наша фронтовая и походная жизнь на этом закончилась. Впереди погрузка в воинские эшелоны и путь на Родину. Пока мы ждали железнодорожные составы (а их надо было очень много), часть солдат и сержантов старших возрастов, которым уже давно по всем статьям и законам вышел срок службы, была демобилизована и первыми же эшелонами отправлена на Родину.

Подошел и наш черед погрузки в эшелон. Быстро грузимся, и вскоре паровоз потянул наш эшелон вперед. Нам предстоял путь в Иркутскую область, город Нижнеудинск, где было определено место дислокации нашей дивизии. От станции Чойбалсан и до станции Карымская в Читинской области железная дорога одноколейная, эшелоны двигались один за другим, с интервалом в 2–3 километра.

Ночью загорелся вагон, в котором находилась походная кухня. Повар, очевидно, заснул, а плошка с фитилем, который горел там, упала. Пламя быстро охватило весь вагон, повар мечется по вагону, но тушить нечем. Наш вагон штабной, и здесь есть телефон, по которому можно позвонить дежурному по эшелону, который сидит в паровозе в будке машиниста.

Звоню, сообщаю о пожаре. В открытую дверь вагона видно соседнюю платформу, на которой стоит крытая машина — будка командующего артиллерией дивизии полковника Гириевского. Горящий вагон рядом с его платформой, а у него связи нет. Бужу своего товарища, спящего рядом, Я. Ф. Мамишева, он начальник связи полка. Сообщаю ему, что горит вагон. Спросонья он сначала ничего не понимает, но потом спрашивает: «А наш не горит?» Я отвечаю, что пока нет. Он снова натягивает шинель на голову и просит: «Как наш загорится, разбуди меня».

Эшелон остановился, пытаемся погасить огонь, но он уже охватил весь вагон. Повар получил ожоги, но жив. Быстро расцепляем вагоны. Нам удалось вытянуть кухню, она упала на землю. Общими усилиями сбрасываем горящий вагон с рельсов; лежа на боку, он продолжает гореть. Сцепили вагоны, и снова трогаемся в путь. Дальнейший путь прошел без происшествий.

Утром пересекаем государственную границу. Здравствуй, многострадальная РОДИНА!

В первых числах ноября 1945 года наш эшелон прибыл на станцию Нижнеудинск Иркутской области.

Началась мирная жизнь, со своими проблемами. Надо привыкать. Мы уже забыли за долгие годы войны об этой жизни, и еще долго не верилось, что не будет артобстрела или бомбежки, что не надо идти в атаку, хотя, конечно, учебные атаки вскоре надо было проводить, но это не фронт.

Постепенно втягиваемся в мирную жизнь. У меня тоже начались обычные дни службы в штабе полка, на прежней должности — начальник разведки полка. Вскоре ко мне приехала моя жена, Аня, с которой мы впоследствии мотались по гарнизонам, частным квартирам. Жили скромно, все время было занято службой, часто приходилось быть на учениях, на полигонах в лагерях. Но это уже к фронтовым воспоминаниям не относится.

Мое самое заветное желание — чтобы наши дети, внуки, правнуки и последующие поколения никогда не знали ужасов войны, чтобы никому из них не пришлось праздновать еще один день победы. Пусть война останется только в воспоминаниях ветеранов. Это моя мечта. Дай Бог, чтобы она исполнилась!

И. М. Новохацкий

1997 год, сентябрь

Фотографии

И. М. Новохацкий. Ленинград, май, 1948 г.

Фотография периода Первой мировой войны. Второй слева — отец И. М. Новохацкого Митрофан Петрович

Четвертый класс Хабаровской средней школы. Село Хабары, Алтайский край, 1934 г.

И. М. Новохацкий — курсант 1-го Томского артиллерийского училища, ноябрь 1941 г.

И. М. Новохацкий, 1944 г.

14 ноября 1944 г. Венгрия. Слева: старший лейтенант И. М. Новохацкий, командир 4-й батареи 2-го дивизиона 4-го гвардейского артиллерийского полка

И. М. Новохацкий (справа). Румыния, 1944 г.

30 мая 1945 г. Прага. Офицеры 4-го гвардейского артиллерийского полка 1-й гвардейской воздушно-десантной дивизии. Стоят (слева направо): начальник разведки полка старший лейтенант И. М. Новохацкий, командир 5-й батареи старший лейтенант К. А. Каминский, командир 6-й батареи старший лейтенант Н. Д. Мартышов, артиллерийский техник 2-го дивизиона лейтенант К. Забанов, начальник связи 2-го дивизиона старший лейтенант Т. В. Вишняков. Сидят (слева направо): командир 4-й батареи старший лейтенант И. Я. Кулаков, начальник штаба 2-го дивизиона капитан П. Д. Дергачев

Благодарность командования, выданная И. М. Новохацкому за умелую организацию артиллерийского огня во время штурма высоты 503. Чехословакия, январь 1945 г.

Май 1945 г. Прага. Слева направо: Я. Х. Дунаевский, П. Д. Дергачев, Т. В. Вишняков, И. М. Новохацкий

Ленинградский военный округ, 1948 г.

С женой Анной Павловной, дочерью Галей и сыном Сережей (на руках). Нижнеудинск Иркутской области, 1951 г.

С сыном Евгением — выпускником военного училища. Барнаул, 1978 г.

И. М. Новохацкий. Последняя фотография. Никополь, 2004 г.

Оглавление

Новохацкий Иван Митрофанович Воспоминания командира батареи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg