Джером Горсей ЗАПИСКИ О РОССИИ XVI — начало XVII в
Предисловие Джером Горсей и его сочинения о России
Почти два десятилетия — с 1573 по 1591 г. — находился в России по делам коммерческой и дипломатической службы Джером Горсей — типичный представитель английских деловых кругов XVI столетия. Он оставил три самостоятельных сочинения о России и несколько писем по «русским делам»[1]. Имя Джерома Горсея окружено у историков фейерверком эпитетов. Его называли «высокомерным софистом» и «простодушным чванливцем», «плохим миссионером цивилизации» и «хвастливым корыстолюбцем». Как заметил Я. С. Лурье, «дипломату Горсею не повезло в историографии»[2].
Впрочем, нелестные характеристики Горсея никак не повлияли на популярность его сочинений: записки привлекают к себе как свидетельства очевидца и осведомленного наблюдателя, человека, оказавшегося в самой гуще событий в России 70—80-х годов XVI в., о которых русские источники либо умалчивают, либо рассказывают весьма тенденциозно.
В XVI в. наступил качественно новый этап во взаимоотношениях России и Запада. Страны Северной и Западной Европы, вступившие на путь развития капитализма, нуждались в новых источниках обогащения и рынках сбыта и все чаще обращались к мало вовлеченным в торговлю с ними государствам Восточной Европы и Азии, в том числе к Прибалтике и России. Были и другие причины для пристального внимания западноевропейских стран к русскому соседу: усиливавшаяся турецкая агрессия в Европе заставляла искать новых союзников, а реформационные движения породили интерес современников к окружающему миру, и прежде всего к соседним народам и странам. На волне этих разнообразных и противоречивых интересов в Россию хлынули иностранные предприниматели, дипломаты, купцы, ученые. Их записки и иные свидетельства становятся очень популярными в разных слоях западноевропейского общества, а «русская» тема с этого времени широко распространяется в европейской литературе[3]. Свой вклад в создание традиционных представлений и взглядов англичан на эту страну внес Джером Горсей.
За 17 лет, прошедших со времени первого приезда Горсея в Россию (в 1573 г.), до 1591 г., когда он навсегда покинул страну, там произошло немало драматических событий. Российское царство, едва получившее это название после восшествия на престол Ивана Грозного, было потрясено жестокостями опричного времени. Опричнина сменила период реформ так называемой Избранной рады, когда вокруг молодого царя сплотилась группа политических деятелей, сумевших правильно определить насущные потребности страны. Огромное государство, которое включало в себя всю Северо-Восточную и Северо-Западную Русь с такими древними и богатыми центрами, как Новгород, Псков, Владимир, Ростов, Суздаль, Рязань, нуждалось в коренном улучшении организации правления. Реформы суда, войска, отмена системы кормлений — все это отвечало задачам централизации страны. Крупной вехой в развитии русской государственности стало принятие нового Судебника 1550 г., закрепившего некоторые итоги социального развития страны. Вслед за Судебником 1497 г. он подтвердил ограничение крестьянского перехода одним только Юрьевым днем (осенним), впервые ввел наказание за взятки.
Путь централизации в России был не прост и не прям. Все еще сказывались последствия длительного монгольского ига: слабость городов, а потому слабое участие горожан в политической борьбе; отсутствие некоторых ремесел, а потому зависимость от иностранного ввоза; однобокое развитие экономики, а потому ведущая роль феодалов в политической жизни страны. Обнадеживающие итоги реформ 1550-х годов скоро сменились иной реальностью. Россия, вовлеченная царем в бесперспективную и безнадежную на том уровне развития экономики Ливонскую войну (1558–1583), вступила в полосу длительного кризиса. Напряжение, которого потребовала война, привело к ускорению закрепостительных процессов, к обнищанию и обезлюдению ряда районов. Население, не выдержавшее тягот обрушившихся на него налогов и повинностей, покидало старые насиженные места ради необжитых окраин или попросту бродяжничало.
Тяжким испытанием стала и учрежденная в 1565 г. опричнина: вся территория страны была разделена на земскую и опричную. Опричнина, по словам современников, «рассекла» страну на части. Историки немало размышляли о смысле этого, кажущегося странным, учреждения. Одни видели в опричнине средство борьбы с непокорными вассалами. Другие полагали, что опричниной Иван Грозный пытался сокрушить главные оплоты удельного порядка — последнего удельного князя В. А. Старицкого, конкурента самодержца, церковь, претендовавшую на ведущую роль в государстве, и, наконец, города Новгород и Псков — оставшихся носителей сепаратизма.
По стране прокатились волны царского террора. В неудачах Ливонской войны, выкачивавшей людские и материальные ресурсы, Иван IV пытался обвинить собственных военачальников, государственных деятелей. Изменниками казались ему и дипломаты, ведшие нелегкие переговоры со странами, с которыми воевала Россия. Нарастали кризисные явления во всех сферах жизни. Когда опричное войско не сумело «оборонить» Москву во время молниеносного набега крымского хана Девлет-Гирея в 1571 г., стало ясно, что этот политический «эксперимент» не удался. Примерно за год до появления Горсея в России опричнина была отменена. И снова возродилось единое войско, появилась общая казна. А вместе с тем самодержец стал строить новые утопические планы, на этот раз дипломатические. Он вознамерился стать польским королем, воспользовавшись наступившим в Речи Посполитой бескоролевьем после смерти Сигизмунда II Августа. Однако эта надежда рухнула, как и другая — поддержать притязания Габсбургов на польский трон. Почетный дипломатический путь выхода из Ливонской войны был закрыт. Ивану Грозному и России пришлось померяться силами с новым польским королем Стефаном Баторием, и только героическая оборона Пскова спасла страну от позорного финала Ливонской войны. Ям-Запольское перемирие (1582) было заключено почти на условиях статус-кво.
В бытность Горсея в России, в 1575 г., состоялся еще один «политический маскарад» — посажение на великое княжение крещеного татарского царевича Симеона Бекбулатовича. Некоторые обстоятельства этого события англичанин отразит в своих записках.
Горсею довелось быть знакомым со многими политическими деятелями последних лет царствования Ивана Грозного. Среди его знакомых были бояре И. Ф. Мстиславский и Н. Р. Юрьев. Хорошо знал Горсей Бориса Годунова еще в то время, когда тот только начинал «плести» свою паутину, в которую попало немало его политических противников. Зять царского любимца Малюты Скуратова, прославившегося жестокостью в опричнину, «дружка» на пятой свадьбе царя (1575), Годунов умел устранять своих конкурентов.
Годы правления сына Ивана Грозного Федора Ивановича (1584–1598) и возглавившего его правительство Бориса Годунова были временем судорожных попыток преодолеть экономический кризис, поддержать оскудевшее хозяйство страны, что на деле вело к росту крепостнических порядков. Сосредоточивший в своих руках огромную власть, Борис Годунов постепенно становится первым претендентом на трон при бездетном Федоре. Со слов русских в Ярославле и англичан, бывших тогда в Москве, Горсей именно в это время записал известия и слухи об убийстве в Угличе царевича Дмитрия — прологе трагедии Смутного времени.
Записки Горсея влились в большую реку известий англичан о России, ведь среди иностранцев, приезжавших в страну во второй половине XVI в., англичан было больше всего. В пору оживленных русско-английских связей они вели переговоры, торговали, а возвратившись на родину, пересказывали свои впечатления, описывали путешествия в далекую Московию.
Записки, послания, трактаты, мемуары о России английских путешественников открывают читателю удивительный мир русской действительности, который они наблюдали сквозь призму своей жизни в Англии[4].
Во второй половине XVI в. в Англии правила королева Елизавета Тюдор, однако подлинной «королевой» была неуемная жажда наживы[5]. «В то время возникла настоящая горячка вокруг рискованнейших предприятий и спекуляций, тогда придворные, чиновники, их друзья и родственники состязались в получении монополий и патентов… В этой горячке ничем не брезговали… Нажива! Деньги! Вот к чему стремились все — от королевы до уличного торговца»[6].
Дочь короля Генриха VIII и Анны Болейн Елизавета вступила на престол как королева новой знати, нового дворянства, буржуазии. Внешнеполитический и связанный с ним церковный курс. ее правительства определялись сначала умеренной, а потом активной антикатолической и антииспанской направленностью. Политику двора формировала борьба партий, их возглавляли, сменяя друг друга, политики и фавориты, среди них крупнейшие — Уильям Сесиль, Френсис Уолсингем, Роберт Дадли, Уолтер Ралей.
Внутренняя политика Елизаветы — это широкое покровительство новым силам английского общества, которые сделали ее королевой. Среди них не на последнем месте было знатное купечество, те самые «мужики торговые», по выражению Ивана Грозного, которые «владели» страной «мимо» королевы.
За пять лет до вступления на престол Елизаветы Тюдор в Лондоне основывается «Торговая компания открытия стран, островов, государств и владений, еще неизвестных и не соединенных морскими путями». Лондонские купцы во главе с мэром Лондона Джорджем Барном собрали капитал в 6 тыс. ф. ст. и на них снарядили три корабля: «Добрая Надежда», «Благое Упование», «Эдуард Благое Предприятие». Экспедиция должна была отыскать пути из Западной Европы в восточные страны — Китай и Индию — дорогу к сказочным восточным богатствам, свободную от португальских и испанских «владык морей»[7]. Ее возглавил опытный «в делах военных» знатный дворянин сэр Хью Уиллоуби — «адмирал с полной властью». Главным кормчим был назначен Ричард Ченслер. 11 мая 1553 г. три корабля отправились в плавание.
Трагическая гибель двух из этих кораблей отчасти доказала англичанам несбыточность самого проекта поиска пути в Китай и «Индии» через северные моря, но экспедиция все-таки состоялась. Ричарду Ченслеру на корабле «Эдуард Благое Предприятие» удалось достигнуть устья Двины, откуда как посланник английского короля он был отправлен в Москву и торжественно принят Иваном Грозным. Так была «открыта», пусть известная ранее, но не использовавшаяся для прямых торговых рейсов, морская дорога из Англии в Московское царство[8].
Сведения, привезенные Ченслером — мореходом, послом и купцом, оказались настолько убедительными, а данная Иваном IV грамота о праве свободной торговли англичан в Московском государстве столь заманчивой, что «Торговая компания…» поторопилась получить у королевы Марии хартию на исключительное право торговли с Московией. В 1555 г. была создана особая «Московская компания» английских купцов, монополизировавшая московский рынок.
История Московской компании и ее важная роль в русско-английских отношениях XVI — начала XVII в. хорошо изучены[9]. Известно, что еще в 1555 г. Компания имела капитал в 6 тыс. ф. ст., ее акции размещались между 207 акционерами. Правление компании избиралось из одного-двух губернаторов, четырех консулов и 24 ассистентов. Для ведения торговли в Московии правление назначало особых лиц — агентов; их было 2 или 3, из которых один объявлялся «правителем» или «управляющим». Агентам были подчинены «слуги» Компании: «подмастерья» и более привилегированные «стипендарии», или «стипендиаты». Если последних агенты могли отправить для наложения взысканий в Англию, то над первыми обладали полной властью и правом наложить на них любое наказание. Исследователи говорят о тесной связи Компании с высшей знатью и двором королевы: в составе этого акционерного общества в 1555 г. кроме одного «эрла» было еще 6 лордов, 22 рыцаря (из которых 5 олдермены), 13 эсквайров, 8 олдерменов, 8 джентльменов. Остальные члены — представители верхних и средних слоев английского купечества[10].
Дискуссии историков на тему, была ли «русская» политика Англии исключительно коммерческой (вопреки стремлению Ивана IV к политическому союзу), подтверждают главное: начиная с 50-х годов XVI в. каждая из двух стран занимала чрезвычайно важное место во внешнеполитическом курсе партнера[11].
Почти весь комплекс записок англичан о Московии — это труды деятелей, так или иначе связанных с Московской компанией. Наиболее значительными являются записки первых купцов-мореплавателей Хью Уиллоуби, Ричарда Ченслера, дипломатов Томаса Рандольфа, Антони Дженкинсона, Джерома Горсея, Джильса Флетчера. Среди них есть и сухие служебные документы — донесения, письма, но большинство оставленных свидетельств — это трактаты и записки путешественников, которые, побывав в незнакомой стране, спешат поделиться своими впечатлениями, наблюдениями и советами с теми, кому еще предстоят такие предприятия. При этом авторы не упускали случая выразить верноподданнические чувства королеве и Англии, а также англиканской церкви и ее служителям. Английское общество во главе с королевой использовало записки для формирования общественного мнения и поощряло такие сочинения[12]. Вот почему у англичан «…в ходу были книги о путешествиях с философской, педагогической, коммерческой точек зрения» [13].
О жизни Джерома Горсея — одного из самых интересных авторов английской «россики» — известно немногое. Биографические данные, собранные в XIX в. Э. Бондом, английским издателем его записок, малочисленны[14]. Горсей происходил из старинного Дорсетширского рода. Его отец, Уильям Горсей (отсюда, кстати, имя Еремей Ульянов, данное Горсею в официальных русских посольских документах) был родным братом весьма известного при дворе Елизаветы сэра Эдварда Горсея. Очевидно, именно этому своему родственнику Джером Горсей был обязан знакомством и покровительством Фрэнсиса Уолсингема, могущественного государственного секретаря периода расцвета правления Елизаветы[15].
Почти ничего не известно о деятельности Горсея до отъезда его в Россию в 1573 г., вероятно, в качестве «слуги» Московской компании. Нет документальных свидетельств и о первых семи годах его службы в России. Знающий русский язык Горсей привлекает к себе внимание московского правительства. В 1580 г. его, занимающего в то время должность управляющего московской конторой Компании[16], посылают к королеве Елизавете с секретным и важным поручением. Затянувшаяся Ливонская война потребовала больших расходов. Россия остро нуждалась в военных припасах: порохе, селитре, меди, свинце и т. п. Горсей должен был договориться со своим правительством о доставке их из Англии.
Весной 1581 г. Горсей вернулся в Россию с 13 кораблями, нагруженными затребованными царем товарами. С этого времени его положение при царском дворе становится едва ли не исключительным: он выдает себя за важное должностное лицо английской конторы Компании в Москве; его знают видные русские деятели, бояре Иван Федорович Мстиславский, московские соседи английского подворья Никита Романович Юрьев и князь Иван Иванович Голицын. В это время Горсею, видимо, покровительствует сам царь.
За первой успешной миссией последовала вторая: в сентябре 1585 г. Горсей был вновь направлен русским правительством в Англию с известием о воцарении Федора Ивановича. Ни жалобы незадачливого посла Джерома Бауса, высланного из России после смерти Ивана Грозного, ни инспирированный Баусом донос Финча не смогли подорвать кредит Горсея в Англии. Летом 1586 г. он возвратился в Россию, выполнив щекотливые поручения своего нового покровителя Бориса Годунова. Но когда в августе следующего 1587 г. он вновь приезжает в Англию посланником русских, то на родине на него обрушивается поток обвинений и жалоб со стороны «слуг» и купцов Московской компании. Его обвиняли в использовании своего положения в России для личного обогащения, в том, что торговые операции он развернул в ущерб Компании и ее служащих, подрывая тем самым национальные интересы Англии[17].
Эти обвинения сделали неизбежным разбирательство в английском Верховном суде. И в этот критический момент (в конце 1587 или самом начале 1588 г.) Горсей непостижимым образом вновь оказывается в России. Можно вслед за некоторыми исследователями считать это тайным бегством[18], или отъездом, подготовленным Уолсингэмом[19], но в России Горсей уже не встретил прежнего приема. Теперь московские власти, раздраженные злоупотреблениями английских купцов, обвиняли Горсея в долгах частным лицам и царской казне, запрещенной самостоятельной торговле на русском побережье[20]. В довершение ко всему всплыло и получило огласку дело о «повивальной бабке» для царицы Ирины: выполняя тайное и, возможно, неверно им понятое поручение, Горсей вывез повитуху из Англии, но русские власти задержали ее в Вологде, а через год отправили назад в Англию, усмотрев в самом этом деле «бесчестье» для царицы. В результате Горсей был арестован и выслан (в мае 1589 г.) из Москвы в Англию под присмотром посланника Джильса Флетчера[21]. Долгий совместный путь домой (в Вологде их задержали до августа) прошел не без пользы для обоих англичан. Флетчер узнал от Горсея множество сведений, которые позднее использовал в своем трактате о России, а Горсей убедил Флетчера в своей невиновности настолько, что по возвращении тот защищал Горсея в особой записке, доказывая, что «вины» Горсея выдуманы его русским недругом, дьяком Андреем Щелкаловым[22].
Распря Компании с Горсеем между тем продолжалась. Купцы отказывались признать, что добытые Флетчером широкие привилегии в русской торговле — это результат хлопот Горсея, требовавшего себе за это вознаграждения. Но их недовольства были сущим пустяком в сравнении с убийственной характеристикой Горсея, содержавшейся в привезенной Флетчером царской грамоте, адресованной королеве:
«…А последнее… просишь о Еремее (Джероме Горсее. — А. С.), как… не ведомо для какие притчи тайно из вашего государства выехал, и вы приказали послу своему… в Аглинскую землю его прислати: и мы того Еремея с послом твоим, с Елизаром (Джильсом Флетчером. — А. С.), к тебе… послали; а Еремей за свое воровство жив быть не достоин, как меж нас, великих государей, и меж тебя… смуты делал… И вперед бы такие воры с гостми твоими в наше государство не ездили, чтоб в таких ворех смуты меж нас такими воры порухи не было» [23]. Это должно было означать конец дипломатической карьеры Горсея в Московии. Однако вопреки всему высокие покровители Горсея — Уолсингем и Берли — и на этот раз добились оправдания Горсея и убедили королеву послать его с новой миссией к царю Федору и правителю Борису Годунову весной 1590 г. (а не 1589 г., как в записках Горсея). Впоследствии королева Елизавета назовет среди мотивов своих действий и такие: «…Мы решились употребить службу (Горсея. — А. С.)… и по причине знания им нравов и обычаев вашей страны, с которой он хорошо знаком»[24].
Руководствуясь какими-то политическими расчетами[25], Уолсингем посылает Горсея сначала в Европу; тот сопровождает германского посла Палавичино, а затем под чужим именем пробирается через польские земли в Смоленск. Неясно, зачем это понадобилось Горсею, но сам факт лишь усилил подозрения русских[26]. Уже первые шаги Горсея в России в 1590 г. обнаруживают окончательную утрату им прежнего расположения: его ссылают в Ярославль по подозрению в шпионаже и по навету А. Щелкалова, высказавшего сомнения в подлинности королевских грамот, привезенных Горсеем из Англии[27]. В результате в 1591 г. он был вынужден покинуть Россию, чтобы больше уже никогда сюда не возвращаться.
Итак, можно составить следующий список посольских служб и путешествий Горсея в Россию и Англию:
1573 — прибыл в Россию как слуга Московской компании;
1580 — отбыл в Англию послом Ивана IV;
1580, весна — вернулся в Россию;
1585, сентябрь — отбыл в Англию послом Федора Ивановича;
1586, июль — вернулся в Россию послом Елизаветы;
1587, июнь — август — отбыл в Англию послом Федора Ивановича;
конец 1587 — начало 1588 г. — тайно вернулся в Россию;
1589, май — выслан в Англию с Флетчером;
1590, апрель — вернулся в Россию послом Елизаветы;
1591 — окончательно вернулся в Англию.
По возвращении в Англию Горсей поселился в Букингемском графстве и, судя по замечанию в записках, на первых порах все еще интересовался событиями в России конца XVI — начала XVII в. В 1603 г. он получил рыцарское звание, между 1592 и 1620 гг. заседал в парламенте от разных местечек, в 1610 г. стал шерифом Букингемского графства. Точная дата смерти Горсея не установлена, хотя известно, что изданные в 1626 г. извлечения из его труда появились еще при жизни автора[28].
* * *
Самое значительное из произведений Горсея о России — «Путешествия» — открывается посвящением государственному секретарю Фр. Уолсингему. В нем автор, в сущности, сам обозначил главные цели своего труда: сообщить определенные сведения своему покровителю Уолсингему, удовлетворить любознательность своих «добрых друзей». В историографии довольно рано утвердились две точки зрения на направленность источника и тесно связанную с ней проблему достоверности записок в целом. Анализ материалов Московской компании в исследованиях по русско-английским отношениям подготовил почву для мысли об «оправдательной» цели сочинений Горсея. В то же время Н. И. Костомаров высказал мнение о записках как о «воспоминаниях старика о прошлом», в основе которых обычные для мемуариста самолюбивые мотивы создания книги воспоминаний «после странствии по чужим землям»[29].
Сторонники «оправдательной» направленности записок полагают, что Горсей хотел, а возможно, и вынужден был рассказывать о своей деятельности так, чтобы снять предъявленные ему обвинения, употребляя для этого все средства, в том числе и фальсификацию. Утверждению такого мнения способствовала статья Чарльза Сиссона с характерным названием «Англичане в Московии шекспировских времен, или Жертвы Джерома Горсея»[30], посвященная конфликту в Москве между Горсеем и соперничавшим в торговых делах с англичанами голландским купцом Яном де Валле. Статья Сиссона стала еще одним аргументом в пользу мнений об «оправдательности» труда Горсея. Последовательно проводят эту же мысль современные издатели записок иностранцев Л. Е. Берри и Р. О. Крамми: «Горсей, вероятно, писал „Путешествия“ как окончательный ответ сроим обвинителям…», поэтому опасно доверять его известиям об отношениях двух стран[31].
Иная оценка записок дана Я. С. Лурье; по его мнению, Горсей по заданию лидера антикатолической партии Уолсингема боролся с проникновением в Россию испанского влияния в лице Яна де Валле. Я. С. Лурье считает произведения Горсея «важнейшим источником русской истории конца XVI в.», а исходный материал «оправдательной» оценки записок — жалобы Московской компании — источником «чрезвычайно пристрастным»[32]. Доводы Я. С. Лурье не позволяют рассматривать полностью весь текст записок как попытку автора оправдать свои действия в России.
Характер и направленность сочинений Горсея теснейшим образом связаны с другим исключительно важным вопросом — историей создания текста источника. Горсей написал не одно, а три сочинения: «Путешествия сэра Джерома Горсея» (далее — «Путешествия»), «Торжественная… коронация Федора Ивановича» (далее — «Коронация») и «Трактат о втором и третьем посольствах мистера Джерома Горсея» (далее — «Трактат»)[33]. Его работа над сочинениями была «многоступенчатой»: на протяжении примерно двух десятилетий он несколько раз возвращался к редактированию по крайней мере одного из сочинений — «Путешествий», отчего текст приобрел своеобразную хронологическую «разнослойность». Особенно важен вопрос о времени создания «Путешествий» как самого сложного по структуре, содержащего наиболее ценные известия сочинения.
Наблюдения, сделанные нами при исследовании текстов Горсея и опубликованные в 1974 г. [34], проверенные и уточненные при подготовке настоящего издания, позволяют предложить такую последовательность в написании этих сочинений. Самым ранним ядром «Путешествий» является рассказ о царствовании Ивана Грозного, завершающийся известием о смерти царя. В основе его, возможно, лежат какие-то записи Горсея, заметки дневникового характера и тому подобные фрагменты, обработанные не позднее конца 80-х годов XVI в. или в 1590 г. 1589 г. — время появления другого сочинения — «Торжественной и пышной коронации Федора Ивановича». Посвященное событию 1584 г., оно доводит изложение до 1587 г., а его публикация была осуществлена уже в 1589 г.[35]. На рубеже 1580-х и 1590-х годов был, видимо, написан фрагмент «Путешествий», повествующий о событиях с начала царствования Федора до возвращения Горсея послом Елизаветы в Московию. Эта часть читается как небольшой рассказ, многие страницы его посвящены Борису Годунову, а большинство событий здесь сконцентрировано вокруг 1586 г. Тогда же Горсей пишет «Трактат о втором и третьем посольствах…», дописывая этот текст уже после своего окончательного возвращения в Англию в 1591 г.
В начале XVII в. Горсей вносит в текст «Путешествия» значительный слой мемуарного характера о событиях конца 80 — начала 90-х годов, дописывает историю «смуты», уже известную ему по чужим рассказам. В тот же период, а также, видимо, в 20-е годы XVII в., весь текст «Путешествий» подвергается редактированию, в результате которого в разных местах этого сочинения остались приписки, краткие комментарии и вкрапления начала XVII в.
Таковы, по нашему мнению, главные этапы истории создания трех сочинений Горсея. Подчеркнем, что в данном случае речь идет о примерной хронологии этапов создания записок. Схема с точным приурочиванием не только всех сочинений Горсея, но и их отдельных фрагментов (дополнений, исправлений и т. д.) требует досконального исследования рукописи Горсея, причем оригинала, а не фотокопии. В таком же изучении нуждаются и другие документы, хранящиеся в архивах Великобритании.
Попытки построить схему создания сочинений Горсея, не основанную на предварительном анализе, грозят оказаться бездоказательными. Печальный пример такой, на наш взгляд, игры в текстовые сюжеты находим в недавно опубликованной статье В. А. Колобкова и его диссертационном исследовании, появившемся уже после сдачи настоящей рукописи в печать[36]. Автор манипулирует текстами без учета их особенностей, пытаясь то «наложить сетку» одного сочинения на другое, в надежде, что «незакрытые сюжеты дадут жестко установленные (выделено мной. — А. С.) поздние вставки», то объявляя «Путешествия» «оригиналом» «Коронации». При этом забывается, что основанные на бесконечных допущениях схемы совершенно бессмысленны, ибо исключают возможность добротных рекомендаций для исследователей. Только что выдвинутое предположение В. А. Колобков преподносит как аксиому, не утруждая себя доказательствами. Этот некорректный методический прием в сочетании с отсутствием отсылок к ряду работ дореволюционной, зарубежной и советской историографии таит опасность разного рода натяжек в интерпретации известий[37].
В работе «Россия после опричнины» Р. Г. Скрынников, соглашаясь с общим выводом о разновременных слоях записок, высказывает сомнения в справедливости некоторых наших наблюдений[38]. Исследователь предлагает считать ранней редакцией записок «Повествование о посольских миссиях Горсея, охватывающее период с 1580 по 1587 г.» (с. 35) и датирует эту редакцию 1587 г. Отличительной чертой этого повествования Р. Г. Скрынников называет благосклонное отношение Горсея к России. В описании времен Ивана IV (70-х годов и опричнины), по мнению Р. Г. Скрынникова, у Горсея звучит враждебный тон, появившийся после его возвращения на родину в 1591 г. и обусловивший позднюю мемуарную редакцию записок (с 35–36).
Такой взгляд на историю создания текста «Путешествий» имеет ряд уязвимых моментов. Остановимся на них подробнее для уяснения самой проблемы. Сделать это тем более необходимо, что имеется еще одна оригинальная трактовка этого вопроса в статье американского исследователя Роберта Кроски, впервые, кстати, сравнившего некоторые аргументы, приведенные в нашем переводе записок Горсея 1974 г. и в работе Р. Г. Скрынникова[39].
Итак, предлагаемая Р. Г. Скрынниковым датировка ранней редакции «Путешествий» (1587), во-первых, основана на упоминании Горсеем о его 17-летней службе (с. 34). Но фраза в тексте не завершается указанным упоминанием, в ней есть продолжение: о поручении королевой Горсею «самого опасного» из всех прежних миссий и служб. Речь идет о его последнем посольстве в Россию, написать о котором Горсей мог только после 1590 г. (или, по дате самого Горсея, 1589 г.). Таким образом, рассуждение о 17-летней службе никак не соотносится у автора с 1587 г. и, следовательно, не дает оснований для той датировки («ранняя редакция»), которую предлагает Р. Г. Скрынников. Высказанное здесь же предположение, что Горсей мог иметь в виду начало службы не в Москве (напомним, с 1573 г.), а во Франции и Нидерландах, Скрынников никак не развивает и не доказывает.
Во-вторых, в «ранней редакции» о посольствах 1580–1587 гг., отличающейся, по Р. Г. Скрынникову, «связностью и однородностью», есть, однако, известия, перебивающие мотив посольских путешествий автора (например, упоминание о смерти Магнуса в рассказе о посольстве 1580 г., ссылка на издание Гаклюйта (1589) и Флетчера (1589 или 1591) в описании 1586–1587 гг., известие о казни Головина в рассказе о миссии 1586 г. и т. д.). Одновременно рассказ о 1586–1587 гг. содержит досадные неточности в деталях, столь свойственные мемуарам (спутано имя царицы Ирины, князя В. М. Звенигородского). С другой стороны, подавляющая часть текста «Путешествий» не входит в выделяемый рассказ «ранней редакции» о посольствах 1580–1587 гг., в этой части есть уникальные известия о России, поэтому объявить все это написанным в первой четверти XVII в., думается, нельзя.
Наконец, в-третьих, «враждебный тон» Горсея, о котором говорит Р. Г. Скрынников применительно к известиям о 70-х годах и опричнине, явно непостоянен: в описании царствования Ивана IV у Горсея имеются и вполне доброжелательные по тону фрагменты. Иное дело — две резко противоположные трактовки деятельности и характера Бориса Годунова, уживающиеся в «Путешествиях»[40]. Но это наблюдение уже выходит за рамки разбираемого построения Р. Г. Скрынникова.
В статье «Композиция „Путешествий“ сэра Джерома Горсея» (1978 г.) Р. Кроски, внимательно изучив все пометы на полях и в тексте подлинной рукописи Горсея, проанализировав его биографические данные и предисловия к первым публикациям издателей Гаклюйта и Пёрчеза, предложил свою схему написания записок Горсея:
1589–1590 гг. — первый набросок, первая компиляция текста «Путешествий» в целом;
1602–1605 гг. — первая редакция, внесшая две или три вставки;
1625–1626 гг. — вторая окончательная редакция, выполненная для издания Пёрчеза 1626 г. отчасти Горсеем, отчасти издателем.
Кроски помещает в статье специальную таблицу, где постранично (по изданиям записок на английском языке 1856 и 1968 гг.) расписывает состав текста и вставки[41].
В статье Кроски есть ряд интересных и важных конкретных наблюдений: он связывает «первые наброски» «Путешествий» с историей публикации другого произведения Горсея — «Коронации». Появление последней в сборнике Гаклюйта 1589 г. автор объясняет настойчивой протекцией Уолсингема, способствовавшего выходу самой книги Гаклюйта. Ссылаясь на авторитетное исследование Симмонса, Кроски утверждает, что часть «Коронации» была непосредственно записана Гаклюйтом со слов Горсея. Причем издатель поместил ее в книгу, только уступая настоянию Уолсингема, поскольку опасался плохой репутации Горсея у купцов Московской компании, с которой хотел сохранить свои добрые отношения[42]. Написание «Коронации» автор датирует точно: между серединой сентября 1589 г. (время возвращения Флетчера и Горсея из России) и 17 ноября 1589 г. (дата предисловия Гаклюйта к публикуемой «Коронации»). Поскольку, замечает Кроски, в предисловии Гаклюйта к «Коронации» не упоминается о других записках Горсея, значит, их пока еще не было. Отсюда появление начальных параграфов «Путешествий» датируется периодом со второй половины ноября 1589 г. (дата предисловия Гаклюйта) до марта 1590 г., когда Горсей отправился в Россию со своей последней миссией[43].
Издание «Путешествий» в 1626 г., основа которых, согласно Кроски, была написана в 1589–1590 гг., потребовало их редакции. С помощью палеографического анализа рукописи Горсея, сохранившей все следы вставок, а также правки и пометы Горсея и Пёрчеза, Кроски проследил подготовку рукописи к изданию. Он обнаружил и несколько вставок 1603–1605 гг. Эту первую редакцию, как и написание Горсеем «Трактата», Кроски связывает с именами Т. Бодли и Р. Коттона — английских деятелей, от которых во многом зависело благополучие самого Горсея в эти годы[44].
Таковы основные положения статьи Р. Кроски. Автор создал, на наш взгляд, в целом убедительную концепцию истории написания источника, хотя некоторые моменты схемы Кроски, касающиеся, в частности, состава центральной части «Путешествий», нуждаются, как нам кажется, в уточнении.
Таким образом, разбор разных точек зрения на историю создания записок Горсея подтверждает главное: в составе источника есть разновременные слои, время написания которых влияет на содержание конкретных известий; это необходимо учитывать при выяснении их достоверности.
Сбитость хронологической сетки в сочинении Горсея искупается достоинствами его «Путешествий» — живыми зарисовками современника и очевидца, уникальностью его наблюдений. Ведь историк политической жизни России конца XVI в. находится в трудном положении. С 1576 г. не велись больше общерусские летописи, составители которых тщательно фиксировали все важнейшие, с их точки зрения, события внешней и внутренней политики. Случайные сведения местных и частных «летописчиков» уже не дают общей картины внутренней жизни государства. Разрозненные указания актов — жалованных, купчих, духовных грамот, синодиков, вкладных книг в монастыри — могут быть полезны в основном для воссоздания биографий отдельных деятелей. Многочисленные делопроизводственные материалы писцовых и переписных книг рассказывают — да и то весьма скупо и лишь после больших усилий по извлечению и систематизации их сведений — только о социально-экономической истории. На долю историка политической жизни остаются крохи со стола историка-экономиста да наблюдения далеко не беспристрастных иностранцев.
Остановимся на критике данных источника, активно используемых в работах по русской истории и определяющих источниковую ценность записок.
«Путешествия» открываются очерком событий, происходивших в России в начале XVI в., до приезда автора в Москву: от упоминания о великом княжении Василия III до известия о пострижении Марии Темрюковны. Этот рассказ Горсея почти не дает сведений, которые были бы неизвестны по другим источникам. В своем повествовании автор основывается главным образом на устных рассказах. Ссылка Горсея на «хроники» князя Ивана Федоровича Мстиславского едва ли указывает на летописные русские материалы автора, иначе не было бы таких ошибок и путаницы. В известном смысле объяснением этого места можно считать пристрастие Горсея к именам высокопоставленных лиц: И. Ф. Мстиславский у Горсея не просто князь, а «великий первый князь царской крови», «первый князь страны»; при этом особо отмечается его дружеское расположение к нему, Горсею. «Любовь и дружба» Мстиславского к Горсею подчеркивается передачей ему «хранимых в секрете» хроник. Мимоходом автор «Путешествий» ошибается при сообщении возраста И. Ф. Мстиславского: по Горсею, ему 80 лет, хотя известно, что он упомянут как рында (т. е. на первой, юношеской службе) в 1547 г., а умер в 1586 г.[45] Точно так же упоминает Горсей имена Уолсингема, Бэрли, Бориса Годунова, Федора Никитича Романова.
О приблизительности информации Горсея говорят ошибки в тексте этой группы известий: Иван IV якобы завоевал Смоленск (присоединенный его отцом, которого Горсей называет Василием Андреевичем), а также Дорогобуж и Вязьму, присоединенные Иваном III, и т. д. После фразы: «…перейду к временам, известным мне самому», читатель вправе ожидать изложения событий 70-х годов. Вместо этого следуют сообщения о захвате городов Нейгауза, Дерпта (Юрьев, Тарту), взятых в начале Ливонской войны, в 1558 г., затем упоминаются Пернов (Пярну), Гопсаль (Хаапсалу), Венден (Цесис), Лиль (захваченный в 1575–1576 гг.), и кончаются «ливонские» известия осадой Ревеля (Таллинна) и разграблением Нарвы.
Попытаемся объяснить эту хронологическую путаницу. События начала Ливонской войны отделены от 1575–1576 гг. промежутком более чем в 15 лет; едва ли они могли быть рассказаны Горсею как единовременные. Возникает предположение, что источник в этом месте позднее подвергся редактированию. Дает ли сам текст подтверждение такой догадке? Вспомним, что после фразы: «…перейду к временам, известным мне самому» (т. е. к 70-м годам), в тексте следуют подробности о женитьбе Грозного на Марии Темрюковне (1561). Таким образом, Горсей все еще «находится» в 60-х годах; далее по тексту следуют сообщения о городах, взятие которых датируется даже 1558 г. (Нейгауз, Дерпт). Идущее затем описание событий 1575–1576 гг. и осады Ревеля хорошо увязано. Поход в 1570 г. Грозного на Новгород и Псков (следующее, после осады Ревеля, известие) объясняется именно неудачей под стенами Ревеля. Следовательно, вставкой, скорее всего, нужно считать предшествующий рассказ о начале Ливонской войны (1558 г.). Кстати, именно среди известий о событиях 1558 г. находится написанное явно по слухам упоминание об Ивангороде, строителю которого, по Горсею, Иван Грозный приказал выколоть глаза за «редкую архитектуру этого замка» (легенда, перекликающаяся с преданием об участи мастера — строителя храма Василия Блаженного). Сведения о Ливонской войне могли оказаться в распоряжении Горсея или во время его путешествий через Ливонию (1580), или во время его последнего посольства в Москву (1590–1591), когда он побывал при дворах датского, польского и литовского правителей. Возможными информаторами Горсея о событиях Ливонской войны могли стать и его московские знакомые, особенно сосед по английскому подворью в Москве, Иван Иванович Голицын, один из воевод 70-х годов.
С рассматриваемым фрагментом текста «Путешествий» связано известие Горсея о погроме Новгорода Иваном Грозным и опричниками. Горсей называет огромное, намного превышающее самое большое, упоминаемое источниками число жертв новгородского погрома 1570 г. — 700 тыс. человек[46]. Относительно причин похода Грозного на Новгород и Псков Горсей приводит рассказ, близкий по смыслу Псковской I летописи[47], о клевете на эти города, которой «легко поверил» царь.
В рассказе Горсея о новгородском погроме есть еще одна подробность, о которой молчат другие известия иностранцев: свидетельство о переселении в опустевший Новгород людей из округи «на 50 миль» и о бесполезности этой меры для возрождения города. Р. Г. Скрынников берет под сомнение сам факт такого переселения и решительно отвергает мысль о том, что оно (если состоялось) могло повлиять на прогрессирующее запустение новгородского посада в 70-е годы. А. А. Зимин отмечал, что это сообщение Горсея находит себе подтверждение в новгородских писцовых книгах[48].
В целом, известие источника о событиях 1570 г. в Новгороде и Пскове несет на себе отпечаток бытовавших устных рассказов с заметными псковскими мотивами.
Нарушение хронологической последовательности в рассказе о событиях 1570 г. является еще одним подтверждением того, что источником сведений для Горсея служили устные рассказы: сначала он описывает неудачную осаду Ревеля, затем поход на Псков, а потом — погром Новгорода. Между тем осада Ревеля происходила позднее похода на Новгород, который, в свою очередь, предшествовал походу царя на Псков.
Итак, текст Горсея, посвященный русским событиям до приезда его в Россию, создавался на основе устных источников и имеет следы позднего редактирования, внесшего известную хронологическую путаницу в эту часть записок.
Следующая группа известий в записках посвящена событиям второй половины 70-х и начала 80-х годов XVI в., когда автор возглавил московскую контору английских купцов и пользовался доверием при русском дворе. Его осведомленность в русских делах тех лет не вызывает сомнений. Эта часть записок имеет, видимо, наиболее раннюю основу записей Горсея. Она повествует о событиях на протяжении двадцати лет, сразу после набега крымского хана Девлет-Гирея на Москву, и завершается рассказом о смерти царя Ивана. Хотя здесь и встречаются неточности, все же описанное на этих страницах всегда «узнаваемо», а текст в целом богаче деталями и ярко выделяется на общем фоне повествования.
Рассказ о набеге Девлет-Гирея имел своим источником, вероятнее всего, устные пересказы современников: ведь Горсей не был очевидцем сожжения Москвы в 1571 г. Подтверждение устного характера информации Горсея находим также в популярном у иностранцев описании драматичного приема посла Девлет-Гирея, который по приказу хана должен был «…узнать, как ему (Ивану IV) пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом…». Косвенно о том же свидетельствуют: путаница с именем Девлет-Гирея, которого Горсей называет Шигалеем, отождествляя с другим лицом, состоявшим на русской службе; замечание о посольстве Афанасия Нагого в Крым (еще до опричнины); глухое упоминание автора о казнях военачальников после крымского разорения.
Особенно важным в рассматриваемой части записок является рассказ о введении опричнины, о посажении Симеона Бекбулатовича, о возвращении затем Грозного на престол. У Горсея все эти события находятся в тесной связи и зависимости: царь разделил государство на опричнину и земщину и посадил Симеона на княжение, чтобы самому выйти из затруднительного положения, в которое он поставил себя бесконечными грабежами и поборами. Это была, по Горсею, своеобразная «хитрость» Ивана.
В историографии существуют разные объяснения того, почему у Горсея эти события, разделенные десятью годами, оказались одновременными[49]. Наиболее убедительной представляется версия С. М. Середонина, считавшего, что Горсей перепутал события 1565 и 1575 гг., соединив их вместе[50]. Действительно, сюжет Горсея о том, как все сословия просят «отрекшегося» царя вновь занять престол и как он наконец внимает этим просьбам, непосредственно перекликается с событиями 1565 г., когда царь уехал в Александровскую слободу. Не зная детально обстоятельств поставления Симеона Бекбулатовича в 1575 г., Горсей «вспомнил» и отразил рассказанные ему события 1565 г. в сходной исторической ситуации, перенеся их в своем трактате на десятилетие вперед.
Известия «Путешествий» о Симеоне Бекбулатовиче стали главным аргументом в обширной полемике историков о Земских соборах XVI в. [51] Между тем конкретный анализ данных Горсея убеждает, что эти сведения нельзя рассматривать как прямые сообщения о Земских соборах 1575, 1576, 1580 и 1584 гг. В значительной степени этот вывод обусловлен особенностью терминологии записок Горсея, которая не может быть аргументом «за» или «против» в отыскании характерных признаков Земских соборов. Термины, употребляемые автором для обозначения разных групп господствующего класса и специфических русских учреждений, не упорядочены и не закреплены за отдельными понятиями[52]. В этих известиях особого внимания исследователя требует использование перевода источника. К примеру, рассказ Горсея о призвании со всего государства духовенства, созыве в Москве «высокого областного собора», речи Грозного, казни семи монахов использовался историками как аргумент, подтверждающий концепцию о созыве Земского собора 1575 г. накануне посажения Симеона[53].
Однако, во-первых, неверный перевод на русский язык одного из упоминаемых собраний создавал иной смысл, нежели тот, который вложил в свою фразу англичанин, имевший в виду местный «конклав» духовенства. Во-вторых, предложенное В. И. Корецким прочтение этого места как последовательного рассказа об измене — казнях — соборе вызывает серьезное возражение[54]. Горсей не связывал поставление Симеона с созывом церковных собраний, о которых идет речь. Кроме того, автор говорит здесь не об одном «соборе», а о трех различных собраниях: о созыве духовенства со всего государства, о местном церковном соборе и о «царском совете или парламенте». Этот рассказ в известном смысле может служить своего рода иллюстрацией взгляда на соборные совещания XVI в. как на практику различных собраний — полных и неполных, церковных и смешанных, обладавших большими или меньшими полномочиями[55].
Разбираемые известия имели в историографии и другую трактовку: этот отрывок рассматривался как свидетельство о церковном соборе 1580 г., от которого дошло уложение о запрещении духовенству приобретать вотчины[56]. Так трактовали в XIX в. известие Горсея Э. Бонд — первый издатель полного текста записок, Н. И. Костомаров, А. С. Павлов, позднее — С. Б. Веселовский, С. М. Середонин, А. А. Зимин. Горсей использовал, видимо, русский источник — приговор собора. Осложненность рассказа Горсея «слухами и толками», ходившими по Москве, объясняет, по мнению исследователей, несовместимое сочетание в одном отрывке мотивов приговора Соборного уложения 1580 г. с известием о монахах, затравленных медведями[57].
Повествование о 70 — начале 80-х годов, сосредоточенное в записках вокруг деятельности Ивана IV, завершает описание последних дней и часов жизни царя. Настоящий перевод передает версию о насильственной смерти Ивана Грозного, отраженную Горсеем[58]. Для интерпретации этого известия в рассказе Горсея имеют, на наш взгляд, важное значение два момента. Во-первых, текст содержит имена людей, находившихся при царе и, таким образом, дает ответ на вопрос «кем?» Во-вторых, строки о Богдане Бельском, «…уставшем от дьявольских поступков тирана», служат косвенным указанием на участие Бельского в насильственной смерти царя. Глухой отзвук единственного у Горсея известия об обстоятельствах смерти Ивана IV находим в упоминании на последних страницах «Путешествий» о Богдане Бельском: вся семья царя Федора «трепетала от страха перед его (Бельского. — А. С.) злой волей».
Описания второй половины 80—90-х годов занимают в «Путешествиях» и двух других сочинениях Горсея значительное место и служат важнейшим историческим источником. Рассказ Горсея о событиях с 1584 г. до конца 90-х годов можно назвать своеобразной повестью о Борисе Годунове. Отдельные ее фрагменты получают дополнительное освещение в «Торжественной… коронации царя Федора» и в «Трактате о втором и третьем посольствах» Горсея.
После смерти Грозного Горсей на первых порах не только сохранил свое положение при дворе, но стал одним из иностранных доверенных «князя-правителя» Бориса Годунова и находился в самой гуще событий по крайней мере до 1587 г. Деятельность Бориса подобострастно превозносится, а ему самому дается положительная характеристика. Однако текст записок лестно рисует Годунова лишь до известия о расправе с Никитичами; начиная с этого места рассказ Горсея приобретает уже иное освещение, а дальнейшие события правления Бориса (примерно с начала 90-х годов) излагаются в откровенно недоброжелательном тоне. Причину такой перемены нужно искать, видимо, в отказе Годунова взять под свою защиту Горсея во время его тайного отъезда в Россию в 1588 г. и особенно в период неудачного посольства 1590–1591 гг.
Обратимся к двум часто привлекавшимся историками сюжетам рассказа Горсея о Борисе Годунове. Один из них связан с составом регентского совета при Федоре по завещанию Грозного. Ряд неточностей в трактовке текста Горсея привел Р. Г. Скрынникова к выводу о том, что Годунов не был назван Иваном Грозным в завещании среди регентов Федора[59]. Между тем сочинения Горсея, как более ранние, так и созданные позднее, называют Годунова членом регентского совета по завещанию Ивана IV. Если Горсей в своих известиях и «фальсифицирует факты» (выражение Р. Г. Скрынникова), то делает это слишком уж последовательно; следов явных фальсификаций в рассматриваемых известиях нет.
Неправильное прочтение текста отразилось и в другом положении статьи Р. Г. Скрынникова: «Расправа с Шуйским углубила конфликт между правительством и боярами. Положение Годунова оказалось столь непрочным, что он вынужден был (по примеру царя Ивана) вести тайные переговоры с английским двором о предоставлении его семье убежища в Англии» [60]. Идея убежища в Англии (известная только по Горсею) если и отражает кризис правления Годунова, то связывать его, кажется, нужно не с расправой над И. П. Шуйским. Ведь насильственная смерть Шуйского (1588), как и его предшествующее пострижение, произошла после отъезда Горсея в июне 1587 г. с поручением об убежище для Годуновых. Правильнее, видимо, связывать эту идею (если таковая действительно имела место) с угрозой развода царя Федора с Ириной Годуновой, чего добивались, по Скрынникову, те же Шуйские.
Помещенная в записках миниатюрная повесть о Борисе Годунове имела основу, сочиненную в годы покровительства Горсею «князя-правителя»: назначение Горсея послом царя Федора к королеве Елизавете (1585), выполнение поручения Годунова устроить побег вдовы Магнуса, Марии Старицкой, в Россию, прибытие Горсея в Англию и донос Джерома Бауса, посольство в Москву 1586 г., известия о заговорах против Годуновых, о расправе с Головиным, Шуйским, о приеме Горсея у царя Федора. Возможно, к этой же группе известий нужно отнести сообщение о заговоре Нагих, опале на Богдана Бельского, а также известие Горсея о попытке покушения на Годунова. Когда же мог быть записан автором весь этот «рассказ о Борисе Годунове»?
Сравнивая текст «рассказа о Борисе» из «Путешествий» с текстом «Коронации», обнаруживаем повторы, близость ряда известий, рассказанных человеком, близким к партии Годуновых. «Коронация» была написана в 1589 г. Аналогичный с ней текст «Путешествий» о Борисе Годунове, видимо, появился тогда же, в 1589–1590 гг., или даже ранее как дневниковые заметки. К тому же англичане, заинтересованные в покровительстве Бориса Годунова, настаивали на положительной, а не отрицательной характеристике правителя[61]. Переориентация самого Горсея, в результате которой он стал писать уже не как сторонник, а как противник Бориса Годунова, произошла, видимо, к моменту его возвращения в Англию в 1591 г.
В тексте «Путешествий» тенденция к осуждению Бориса Годунова заметна начиная с рассказа о судьбе Никиты Романовича Юрьева и его сыновей. Весь отрывок о них дается с немым пока осуждением Бориса, расправившегося с домом последних претендентов на трон. Далее в изложении событий 90-х годов отрицательная трактовка образа «узурпатора» Бориса становится явной и открытой. Отметим в этой же части появившиеся хронологические и фактические неточности, вкрапления свидетельств XVII в.: упоминание о самозванце, о Михаиле Романове как будущем царе и т. д. Это дает основание рассматривать вторую часть повести о Борисе Годунове как мемуарную, написанную уже в начале XVII в.
В рассказе о Борисе Годунове одним из самых ярких свидетельств Горсея являются известия (их три) о смерти царевича Дмитрия в Угличе в связанных с этим фактом событиях. Два из них — только упоминания. Первое — о заговоре «с целью отравить и убрать молодого царевича Дмитрия, третьего сына прежнего царя, его мать и всех их родственников… приверженцев и друзей, содержавшихся под строгим присмотром в отдаленном месте у Углича. Дядя нынешнего царя… Микита Романович… был околдован… хотя и жил еще некоторое время». Второе упоминание встречается в рассказе о судьбах трех сыновей Ивана Грозного, третьему из которых «десяти лет… перерезали горло». Самым содержательным и полным является третье известие Горсея о смерти царевича Дмитрия в Угличе. Автор сообщает, что, оказавшись в ссылке в Ярославле, он был разбужен однажды ночью Афанасием Нагим, рассказавшим, что царевича Дмитрия зарезали в Угличе, а его мать отравили. Горсей дает Нагому снадобье от яда, после чего «…караульные разбудили город и рассказали, как был убит царевич Дмитрий».
Загадочная смерть наследника престола, последнего сына Ивана IV, была предметом расследований многих историков[62]. В рамках настоящего издания нас интересует не событие само по себе, а то, как использовались сведения Горсея. Обратимся к работам историков.
В одной из своих статей Р. Г. Скрынников привлекает известие о заговоре против Нагих и попытке покушений на царевича[63]. Он связывает это упоминание Горсея (а также и Флетчера, информатором которого был Горсей) не с фигурой Бориса Годунова (его Р. Г. Скрынников считает непричастным к смерти Дмитрия), а с происками Нагих против бояр Романовых, имевших больше прав на престол, чем худородный Годунов[64]. Эта догадка Р. Г. Скрынникова представляется неверной; она основана на ошибочном переводе упоминания Горсея о заговорах (см. выше), которым пользовался автор статьи. В этом месте переводчица Горсея ошибочно вставила слово «заподозрили», говоря о Никите Романовиче, хотя в английском тексте Горсея вовсе нет этого слова[65]. Неправильный перевод стал причиной неверного истолкования Скрынниковым источника: Горсей в этом упоминании имеет в виду именно Годунова.
Наиболее часто историки используют полный рассказ Горсея о смерти царевича Дмитрия, начинающийся с ночного визита Афанасия Нагого. Самый тщательный разбор этого фрагмента, а также его интерпретации историками находим в специальной статье английского автора Морин Перри «Известие Джерома Горсея о событиях мая 1591 г.»[66]. Проведенное в статье сопоставление двух разных английских изданий Горсея (1856 и 1626 гг.) с оригиналом рукописи дало поразительный результат: текст Горсея в публикации 1626 г., как и в рукописи, содержит деталь, указывающую на убийцу царевича Дмитрия[67]. По изданию 1856 г. это место дословно переводится так: «Его горло перерезано около 6 часов дьяками, один из его слуг[68] признался на пытке, что его послал Борис». А по изданию 1626 г. читаем: «Его горло перерезано около 6 часов сыном дьяка, одним из его слуг: он признался на пытке, что его послал Борис»[69]. Согласно новому прочтению Морин Перри констатирует: Горсей в своем известии самостоятелен и близок к сообщениям русских источников, называвших среди предполагаемых убийц Данилу Битяговского, сына единственного находившегося в Угличе дьяка Михаила Битяговского.
Автограф Горсея: сообщение о смерти царевича Дмитрия.
В статье М. Перри рассматриваются и сравниваются с показаниями других источников все свидетельства Горсея о событиях мая 1591 г. в Угличе, а также анализируются исторические работы, в которых эти свидетельства привлекались. Наиболее подробно анализируется концепция Р. Г. Скрынникова о событиях мая — июня 1591 г. Та же концепция разобрана и в последней опубликованной книге А. А. Зимина[70]. Оба разбора показывают, что Скрынников не прав, когда отвергает сообщение Горсея как тенденциозную версию Нагих. Отметим, что показания членов семьи Нагих на следствии по делу о смерти царевича действительно совпадают с рассказом Горсея. Однако версия Скрынникова, что Горсей примкнул к антигодуновской партии Нагих, неубедительна. М. Перри и А. А. Зимин отмечают также в этой связи, что Горсей вполне мог узнать официальную версию и от «караульных», которыми «был разбужен Ярославль». Далее, текст Горсея, на который опирается Р. Г. Скрынников, говоря о попытке Нагих поднять мятеж в Ярославле, не дает таких свидетельств. М. Перри приводит сопоставление известия Горсея и его интерпретации Р. Г. Скрынниковым. «Путешествия»: «Город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит царевич Дмитрий» (менее точный вариант перевода 1909 г. на русский язык: «Уличные сторожа подняли город и сообщили жителям об убиении царевича Дмитрия»); Р. Г. Скрынников: «Удары набата подняли на ноги население Ярославля. Горожанам сообщили, что младший сын Грозного был предательски зарезан подосланными убийцами». В более поздней работе Р. Г. Скрынникова читаем уже: «…Нагие объявили народу…»[71] Дополним приведенные интерпретации Р. Г. Скрынникова еще одной, из работы 1980 г.: «Д. Горсей находился в Ярославле и описал происшествие как очевидец. Он не назвал по имени инициаторов обращения к посаду, но из его рассказа можно заключить, что инициатива исходила от Нагих»[72].
Таким образом, концепция Р. Г. Скрынникова о мятеже Нагих, центром которого должен был стать Ярославль, не может считаться доказанной, если иметь в виду его использование свидетельств Горсея. Аналогичные замечания об интерпретации текста источника можно сделать и относительно версии Р. Г. Скрынникова о продолжении действий мятежников Нагих в Москве[73].
Оценивая информацию, заложенную в свидетельствах Горсея о событиях 1591 г., связанных со смертью царевича Дмитрия, подчеркнем, что записки подразумевают или даже прямо говорят (в ряде мимоходом сделанных замечаний в завершающей части «Путешествия») о безусловной роли Бориса Годунова в событиях, приведших к смерти Дмитрия. Пережитое Горсеем в Ярославле в мае — июне 1591 г. — одно из объяснений перемены авторской трактовки фигуры Бориса Годунова. Видимо, основа рассказа об угличских событиях появилась у Горсея как короткая дневниковая запись в 1591 г., но окончательное составление этих известий, включивших известные неточности, отмечаемые исследователями, произошло уже в начале XVII в.
Таковы некоторые критические наблюдения над известиями Горсея, чаще других используемыми в исследованиях и предоставляющими богатые возможности для интерпретации рассказов о России иностранного автора.
Записки Джерома Горсея давно стали настольной книгой исследователей, изучающих историю России второй половины XVI в. Уникальность ряда сведений о политической борьбе в Русском государстве времени Ивана Грозного, Федора Ивановича и Бориса Годунова, о государственном устройстве страны в конце XVI — начале XVII в., о состоянии русско-английских отношений превращает сочинения Горсея в активно используемый источник. Но как раз в силу уникальности многих сообщений Горсея исследователи до сих пор расходятся в их трактовках. В ряде случаев правильному прочтению мешают неточности переводов тех или иных мест в тексте, изданном в начале века.
Предлагая новый, аннотированный, полный перевод записок Горсея, настоящее издание учитывает и живой, постоянный интерес широкой читательской аудитории к описываемому времени русской истории, позволяет точнее представить особенности социально-политического развития нашей Родины в средневековье.
Издания и переводы сочинений Джерома Горсея (археографическое ведение)
Манускрипт «Путешествий» Горсея из Британского музея в Англии является единственной сохранившейся автографической рукописью автора записок о России[74]. В начале XVII в. рукопись находилась в библиотеке Генри Уорсли (Henry Worsely) в Линкольновской коллегии[75], после чего была передана в Британский музей в рукописную коллекцию Роберта Гарли (Robert Harley), — это практически все, что о ней известно[76].
Еще один любопытный «автограф» Горсея найден учеными на экземпляре редкого острожского издания Библии 1581 г. На титульном листе — запись Горсея: «Эта Библия на славянском языке из царской библиотеки. Джером Горсей, 1581» [77].
Можно лишь предположительно говорить и об «архиве» Горсея[78]. Исходя из упоминаний в его записках, он пользовался при их написании некоторыми документами, в том числе, видимо, и на русском языке. Большая часть их — непосредственная деловая переписка, иногда — копии с писем, касавшихся англо-русских торговых и дипломатических связей 80-х годов XVI в. Судьба этого «архива» обозначена Горсеем в его сочинениях: он упоминает о передаче принадлежавших ему документов и записей в «ученое распоряжение» Уильяма Кэмдена, Джильса Флетчера (см. «Путешествия»), а также Роберта Коттона (см. «Трактат»). Впрочем, можно с большой долей уверенности сказать, что именно из переданных Горсеем в руки его современников — хронистов и ученых — документов сохранилось то немногое, что и поныне служит историкам.
Американский историк С. Г. Бэрон составил специальный «Путеводитель по опубликованным и неопубликованным документам по англо-русским отношениям в XVI веке, хранящимся в британских архивах» [79]. Эта работа дает возможность наглядно, по таблицам, выбрать и проследить публикации документов и писем, связанных с деятельностью Горсея в России. Большая часть этих документов издана на английском языке Э. Бондом[80], на русском языке Ю. В. Толстым в сборнике «Первые 40 лет сношений между Россией и Англией (1553–1593)». Кроме того, автор указал публикации важных документов в сборниках Р. Гаклюйта, Н. Эванса, в некоторых общих английских изданиях[81]. Добавим к этому, что публикация отдельных или нескольких документов содержатся в разных исследованиях[82]. С. Г. Бэрон приводит в своих таблицах и несколько неизданных материалов, связанных с Горсеем: «Отчет (записка. — А. С.) Горсея царю Федору 1590 г.», хранящийся в Государственном архиве Великобритании[83], и «Советы для письма лорду Борису Федоровичу» из Британского музея[84].
Таковы основные сведения по вопросу о рукописных материалах Горсея и их доступности для историков.
На родине Горсея еще при жизни автора были опубликованы два его сочинения. В 1589 г., через 5 лет после венчания на царство Федора Ивановича (1584), увидела свет «Торжественная… коронация Федора Ивановича», вышедшая в первом издании книги собирателя записок английских путешественников Ричарда Гаклюйта[85]. «Коронация» включалась также и в последующие издания гаклюйтовских «Сборников путешествий»: 2-е издание 1598–1600 гг., 3-е издание 1809–1812 гг. и в наиболее полное переиздание 1903–1905 гг.[86]
Вторым прижизненно изданным сочинением Горсея были «Извлечения из обзора сэра Джерома Горсея, посвященного семнадцатилетним путешествиям и деятельности в России и других примыкающих странах» (Extracts out of Sir Jerome Horsey's Observations in seventeene yeeres Travels and experience in Russia and other countries adjoyning).
«Извлечения» появились в 4-м издании «Книги путешествий» преемника Гаклюйта Сэмюэля Пёрчеза в 1626 г.[87] Издание представляло собой краткий, сжатый вариант «Путешествий» Горсея. Это сокращение записок, как показал Р. Кроски, сделал для своего издания С. Пёрчез по авторской рукописи Горсея[88]. Поскольку сама эта рукопись появится, как мы увидим далее, в полном издании XIX в., то «Извлечения» как краткий вариант той же рукописи для историков, естественно, были менее интересны, тем более что они содержатся в редком издании XVII в. и не переводились на русский язык. Однако в недавней работе М. Перри указан случай, когда вариант Пёрчеза оказался предпочтительнее полного издания: издатель 1626 г. точнее передал транскрипцию нескольких слов из рукописи, оказавшихся ключевыми в известии о смерти царевича Дмитрия[89]. С «Извлечениями» связана редкая библиографическая ошибка исследователя XIX в. И. X. Аделунга: он неверно указал на появление этого варианта записок отдельным оттиском в Лондоне в 1626 г., в издании сборника Пёрчеза 1613 г. и в первых изданиях Гаклюйта[90], тогда как «Извлечения» появились, как уже сказано, лишь в сборнике С. Пёрчеза, вышедшем 4-м изданием в 1626 г. [91]. Нужно отметить еще одну особенность английского издания 1626 г.: подзаголовок, данный С. Пёрчезом своему сборнику, звучит так: «Четвертое издание, во многом расширенное дополнениями… и три присоединенных полных трактата, один о России, а другие о северо-восточных странах, сэра Джерома Горсея» («The fourth Edition, much enlarged with Additions… and three whole Treatises annexed, one of Russia and other Northeasterne Regions, by Sr Jerome Horsey»)[92].
Этот подзаголовок «спровоцировал» появление второго названия «Извлечений» — «Трактат о России и северных странах» — и в тех работах, авторы которых писали до появления полного английского издания Горсея в XIX в. и использовали публикацию Пёрчеза, в частности, в трудах Н. М. Карамзина, И. X. Аделунга[93].
Таковы ранние публикации сочинений Горсея в XVI–XVII вв. на языке подлинника.
Единственное полное издание на английском языке всех трех сочинений Горсея, а также некоторых его писем и связанных с его деятельностью бумаг «Московской компании» было осуществлено Эдвардом Бондом и Гаклюйтовским обществом в Англии в 1856 г.[94]
Книга вышла под названием «Россия в конце XVI столетия» и содержала кроме записок Горсея трактат «О государстве Русском…» английского ученого-историографа и посланника 1589 г. в России Джильса Флетчера, чьи сведения во многом восходят к рассказам Горсея.
Во введении издания 1856 г. приведен краткий очерк отношений России и Англии, биографические данные двух публикуемых авторов, а также некоторые сведения о рукописных оригиналах сочинений. Согласно правилам Гаклюйтовского общества, ставившего целью издавать записки путешественников строго по оригиналу, издание 1856 г. сохранило соответствующую рукописи орфографию Горсея, его грамматические и стилистические обороты, порядок текста[95]. Полнота и близость к оригиналу сделали английское издание 1856 г. лучшим, хотя и малодоступным для историков: уже в XIX в. оно превратилось в библиографическую редкость.
В 1968 г. американские историки Ллойд Е. Берри и Роберт О. Крамми издали книгу записок англичан, посетивших Россию между 1553 и 1600 гг.[96] Сюда вошло наиболее значительное произведение Горсея — «Путешествия сэра Джерома Горсея». Готовя этот аннотированный сборник, издатели взяли за основу сохранившиеся рукописные оригиналы, однако написание слов, пунктуацию, географические названия и имена собственные привели в соответствие с современным употреблением, синтаксис же оставили без изменения. Важная особенность издания 1968 г. — серьезное внимание к содержанию публикуемых записок со стороны ученых-издателей. Тщательное аннотирование, содержательные примечания к текстам, а также общая вступительная статья по истории англо-русских связей и предисловия к каждому из публикуемых источников делают книгу не просто публикацией материалов, а монографическим исследованием, соединенным с текстами источников. Характер издания 1968 г., рассчитанного не только на историков, но и на широкую читательскую аудиторию, заставил включить в него только «Путешествия», а также изменить, как уже сказано, транскрипцию его рукописи. Поэтому для подготовки текста настоящего издания на русском языке предпочтительней оказался все же текст издания Э. Бонда 1856 г.
Русский читатель впервые увидел имя Джерома Горсея в трудах Н. М. Карамзина, знавшего фактически все труды англичанина: «Коронацию» в издании Гаклюйта, «Извлечения» в издании Пёрчеза, а также копию неопубликованного «Трактата о втором и третьем посольствах…», полученную из Британского музея в 1817 г. знаменитым российским собирателем древних письменных памятников графом Н. П. Румянцевым[97]. Обращение Н. М. Карамзина к сведениям Горсея и приведенные свидетельства англичанина о России были весьма впечатляющи; по свидетельству Э. Бонда, его собственное издание было «подсказано» ему работой Н. М. Карамзина[98].
Авантитул и титульный лист записок Горсея издания Э. Бонда 1856 г.
В середине XIX в., после выхода в свет английского полного издания 1856 г., Ю. В. Толстой — специалист по русско-английским отношениям XVI в., собиравший в английских и русских архивах источники по этой теме, опубликовал первое исследование о Горсее[99]. Записки, частично пересказанные в его статье, прочно вошли в круг источников по русской истории. Последующее появление русских переводов Горсея закрепило интерес к этому источнику в отечественной историографии. Первый русский перевод записок Джерома Горсея появился в 1865 г. и был выполнен Н. А. Белозерской, а сопровождался примечаниями и предисловием Н. И. Костомарова[100]. Однако после выхода в свет трех выпусков журнала, содержавшего текст «Путешествий», публикация прервалась из-за разногласий Н. И. Костомарова с редакцией. Лишь спустя 44 года, в 1909 г. в издании А. С. Суворина перевод Н. А. Белозерской вышел отдельной книгой[101]. Он был сделан с английского издания Э. Бонда и включал все три сочинения Горсея, а также «Жалобы Русской компании на Джерома Горсея». Примечания Н. И. Костомарова относятся к отдельным, немногим известиям и носят характер уточнения данных англичанина, хотя критический разбор их отсутствует. Перевод Н. А. Белозерской был выполнен без учета особенностей терминологии Горсея[102], что привело к целому ряду серьезных неточностей и ошибок в некоторых важных известиях источника и, как следствие, к последующей неверной их трактовке историками, использовавшими этот перевод[103].
Вторым русским переводчиком «Путешествий» был уже упоминавшийся Ю. В. Толстой. Он опубликовал в 1877 г. первую часть своего перевода записок, но, как и в предыдущем случае, публикация прервалась[104]. Полностью перевод Ю. В. Толстого появился уже после смерти автора, в 1907 г. [105] Переводчик также использовал в своей работе английское издание 1856 г. В «Путешествиях» в переводе Ю. В. Толстого есть немаловажная особенность: после известия о смерти Ивана Грозного Толстой отступает от текста «Путешествий» и далее дает реконструируемый из всех трех сочинений Горсея новый текст. При этом встречающиеся повторы перенесены в подстрочник. Хотя в целом перевод Ю. В. Толстого, на наш взгляд, более точен и удачен в передаче конкретных известий, чем перевод Н. А. Белозерской, указанное «препарирование» нарушило текст источника как такового, что и привело к неохотному использованию его историками.
В 1974 г. автором настоящего издания был подготовлен и опубликован новый, частичный перевод в приложении к специальной работе о хронологии записок Горсея[106]. Рамки статьи позволили поместить в ней лишь «Путешествия», из которых пришлось исключить сюжеты, рассказывающие о поездках Горсея за пределы России и о пребывании его в Англии, Ливонии, Речи Посполитой. Перевод был сделан с английского издания 1968 г., ключевые известия и терминология проверены по изданию Э. Бонда 1856 г. В постраничных примечаниях указаны иные, неточные или ошибочные переводы соответствующих мест в изданиях у Н. А. Белозерской или у Ю. В. Толстого. С целью объективизировать передачу английского текста источника был введен принцип условно-однозначных соответствий английских и русских терминов, обозначающих специфические явления русской действительности XVI в[107]. Этот принцип сохранен и последовательно проведен и в настоящем издании записок Горсея
Совсем недавно в популярной серии «Библиотека „Страницы истории Отечества“» появилась перепечатка сокращенного текста «Путешествий» (в переводе Н. А. Белозерской) в сборнике «Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев»[108]. В предисловии составителя дана упрощенная и едва ли верная характеристика Горсея в основном как прототипа литературного персонажа Фальстафа, имеются существенные неточности (о создании «мемуаров» в 90-е годы XVI в., об «идеализированном портрете правителя» Бориса Годунова и т. д.). Комментарии носят выборочный и популярный характер. Перепечатка перевода, содержащего много указанных в литературе ошибок (о которых не предупреждают читателя) и служившего источником неверных исторических концепций, сделана без учета проведенной в историографии (советской и зарубежной) работы по истории текста Горсея. Остается сожалеть, что размноженное двухсоттысячным тиражом издание исключает возможность его использования историками-специалистами.
Таким образом, обзор изданий и переводов записок Горсея свидетельствует об отсутствии в советской историографии полного и точного перевода всех трех сочинений, выполненного на уровне современных требований, предъявляемых к использованию записок иностранцев как исторического источника. Кроме того, для записок Горсея, сложных по составу и неоднозначных по содержанию и направленности, очевидна необходимость комментария. В целом издание должно носить аннотированный характер. Попыткой такого издания и является настоящая книга.
Oт переводчика
За время использования русского перевода текстов Горсея как исторического источника накопилось достаточно ошибок, связанных с передачей отдельных фрагментов, а чаще терминов автора, обозначающих специфические русские явления, учреждения, сословные группы, должностную принадлежность русских[109].
Иностранные авторы по-разному проникали в существо описываемых явлений. Например, в трактате о России посланника королевы Елизаветы Дж. Флетчера, человека высокообразованного, претендовавшего на роль придворного историографа, приводится много определений и объяснений русских ключевых терминов; автор сообщает выбранные им английские эквиваленты для этих русских слов. Иное дело — записки Горсея. Джером Горсей пользуется английскими терминами в описании русской действительности, не закрепляя их за определенными русскими понятиями и явлениями. Нет в записках и попыток трактовки (хотя часты случаи употребления) русских сословно-чиновных терминов: knez (князь), velica knez (великий князь), charowich (царевич), sinnoboarskes (сыны боярские), boiars (бояре).
Особенность употребления этих терминов у Горсея в том, что они обычно становятся частью имени собственного («Knez Ivan Mstisloskoie», «Velica Knez Ivan Vazilewich» и т. д.), реже обозначают иерархическое положение лица. В таком смысле Горсей употребляет привычные ему английские слова: duke (граф), prince (принц). Вот почему в записках встречаются «двойные» титулы: «the duke Knez Mistisloskoie», «a prince Knez Ivan Glinscoie» и т. п. В нашем переводе за правило принята передача с прописных букв титулов, сочетающихся с именами собственными; там, где нет подобного сочетания, титулы пишутся со строчных букв. Передача в переводе этикетной титулатуры («Ваша честь», «ее Величество», «Император» и др.) следует за оригиналом английского издания Э. Бонда 1856 г., особенно это относится к текстам документов, приводимых в Приложении I. Соответствует оригиналу и написание русских имен собственных и географических названий. У Горсея оно постоянно варьируется («Vobsco», «Pleskov», «Goddonove», «Godonova» и т. д.)
В записках Горсея часты заимствования русских обиходных слов, транслитерированных автором. Их 30 (см. список, помещенный в конце настоящего издания).
Употребление русских слов Горсеем показывает их связь с устной, а не с письменной речью. Например, Горсей присоединяет к русскому глаголу английское окончание прошедшего времени — ed («pochivated» — потчевал), образует множественное число русских существительных с помощью английского суффикса — s («ozerors» — озера, «tilegos» — телеги). В русских фамилиях Горсей не улавливает связи с широко распространенными словами, от которых они произошли («Tulupa» — Тулупов, «Forresten» — Хворостинин); не понимает географических основ фамилий, но хорошо знает отчество и способ его образования.
Впрочем, гораздо важнее для перевода передача сословной, чиновной, должностной терминологии.
В переводах записок на русский язык, выполненных в начале века, не учитывалась отмеченная особенность источника: незакрепленность у Горсея английских терминов. Их переводили разные русские, а критерия, по которому для одного термина выбирались те или иные значения, переводчики не указывали. Между тем внимание исследователей, читавших переводы, часто привлекало не только содержание известий, но и терминология описаний. Произвольная передача терминов часто становилась в этих случаях источником ошибок при интерпретации известий, а сам перевод утрачивал функцию источника.
Для устранения такой опасности и большей объективности в передаче текста переводчиком и составителем настоящего издания предлагается принцип условно-однозначных соответствий русских и английских терминов.
При этом за конкретным русским термином закрепляется только один английский, а принятая и приведенная здесь таблица условно-однозначных соответствий предупреждает читателя об условности подобных закреплений. За читателем, таким образом, сохраняется право на собственную интерпретацию английского термина источника. В настоящем издании перевод всех трех сочинений Горсея выполнен в соответствии с указанным принципом. Таблица условно-однозначных соответствий показывает, какой английский термин стоит за предложенным в переводе русским понятием, обозначающим учреждение, чин, сословную или другую принадлежность и проч.
Все английские эквиваленты имен собственных, географических названий, а также слов, не имеющих особой специфики, но ключевых и уточняющих перевод того или иного фрагмента, предложения, фразы, введены непосредственно в текст перевода в круглых скобках. Они приводятся строго в соответствии с написанием Горсея, переданным в издании 1856 г., причем издатель отмечал непривычную и даже ошибочную орфографию автора записок, предупреждая читателя об этой особенности текста публикации, сохранившей подлинное написание. Слова, встречающиеся повторно, мы не сопровождаем английскими эквивалентами, если авторское написание не отличается от уже приведенного случая. Многочисленные цифровые обозначения и сокращенные слова (например: «70 тысяч», «двадцать тысяч фунтов», «м-р Горсей», «д-р Флетчер») передаются в каждом конкретном случае так, как их написал сам автор.
Русские слова в тексте перевода, заключенные в фигурные скобки, — необходимые стилистические добавления. Разбивка на абзацы произвольна.
Максимально точная передача текста подлинника — цель настоящего издания.
Таблица условно-однозначных соответствий
1. Emperor — царь.
Empress — царица.
2. Great monarch — государь.
3. Prince — князь.
the prince — царевич.
4. Prince-protector — князь-правитель.
5. Nobility — знать.
noblemen — боярство; знатные.
nobleman — боярин; знатный.
noble — боярин; знатный.
6. Gentlemen — дворянство.
gentleman — дворянин.
gentlewoman — дворянка.
7. Council — совет.
Royal council — царский совет.
8. Office — приказ (учреждение).
9. Officer — чиновник; дьяк.
10. Captain — военачальник.
11. Gunners — стрельцы.
Путешествия сэра Джерома Горсея
Достопочтенному сэру Фрэнсису Уолсингему[110], рыцарю, главному государственному секретарю ее величества
С той счастливой поры, когда мой достойный друг и родственник сэр Эдвард Горсей[111] впервые познакомил меня с вашей милостью, я сумел почувствовать, как много ваша любовь и расположение способствовали моему благополучию и дальнейшему продвижению; зная ваше благородное стремление понять дела иностранных государств, я, согласно вашему совету и наставлениям, прежде данным мне, счел долгом благодарности изложить свой отчет (accounte) о таких делах, которые наиболее заинтересовали бы вас на занимаемом вами посту, и о других достойных упоминания; кроме того, этим изложением я надеюсь поощрить других, желающих идти по моим стопам. Я счел полезным посредством повести или трактата прежде всего для вашей милости, а затем для вас, мои добрые друзья, изложить все то, что вы жаждали узнать о моих наблюдениях во время путешествий, служб, переговоров, о самых редких и значительных явлениях в известных странах и королевствах северной и северо-западной частей Европы и Скифии (Sithia), а именно в России, Московии (Moscovia), Татарии (Tartaria) со всеми примыкающими к ним территориями и государствами — Польше (Pollonia), Трансильвании (Transilvania), Литве и Ливонии; Швеции и Дании, расположенных между Северным океаном и Балтийским морем; в Империи и обширных имперских княжествах Верхней Германии, в пяти верхних и нижних союзных кантонах, Клеве (Clevia), Вестфалии (Westphallia), Фрисландии (Fresland); в нижних странах Нижней Германии, обычно называемых Фландрией, Брабантом, Зеландией и Голландией и состоящих из 17 Объединенных Провинций[112]. Столицы и главные торговые города, как внутри этих стран, так и приморские, их предметы потребления, их университеты, старинные памятники, их климат и расположение, их право, язык, религию, положение церкви и государства, природный нрав их людей — все это я предполагаю изложить в четырех отдельных и особых трактатах, настолько полно и последовательно, насколько мне позволят мои наблюдения и опыт семнадцатилетней службы[113].
Прежде всего после моего посещения и осмотра части Франции и Нидерландов (Low Countries) в их цветущем, но тревожном по причине войны состоянии, я прибыл в Московию[114], обычно называемую Россией (Russia). Хотя я плохой грамматик, но, имея некоторые познания в греческом, я, используя сходство языков, достиг за короткое время понимания и свободного использования их разговорной речи; славянский язык — самый обильный и изящный язык в мире. С небольшими сокращениями и изменениями в произношении он близок польскому, литовскому, языку Трансильвании и всех соседних земель; он может служить также в Турции, Персии, даже в известных ныне частях Индии и т. д. Я читал в их хрониках (cronickells), написанных и хранимых в секрете великим главным князем (a great priem prince) страны по имени Князь Иван Федорович Мстиславский (Knez Ivan Fedorowish Mistisloskoie)[115], который по любви и расположению ко мне доверял мне многие секреты, хранимые им в памяти на протяжении 80 лет его жизни[116],— о положении, природе и управлении этого государства; все это было особенно мне полезно во время бесед с русскими о делах прошедших лет, о последних годах правления Василия Андреевича (Vazillie Andreowich)[117], именуемого тогда только великим князем Владимира (Vollademeria), России, Московии и проч. (название титула я приведу в другом подходящем месте)[118], этот правитель значительно увеличил свои владения и княжества как за счет поляков, шведов, так и особенно за счет татар, великого скифского Крыма (Cithian Crim) или хана (Came)[119]; он оставил свои владения и людей в великом мире и спокойствии, сильными и богатыми, а своих князей оставил управлять и защищать владения, разделенные на четыре части[120]. Из двух его сыновей старший, пяти лет, названный Великим Князем Иваном Васильевичем (Velica Knez Ivan Vazilewich), остался после него княжить и управлять, другой сын, двух лет, стал князем земли, называемой Вага (Vaga)[121]. Этот великий князь всей России, Иван Васильевич, вырос красивым, был наделен большим умом, блестящими способностями, достойными для управления столь великой монархией; в двенадцать лет он женился на Настасии Романовой (Natacia Romanova)[122], дочери дворянина высокого звания (gentilman of good ranck); ее брат, Микита Романович (Mekita Romanowich), сильно выдвинулся благодаря этому браку[123]. Эта царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и внимательной, что ее почитали, любили и боялись все подчиненные. Он [Иван Васильевич] был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом, в результате он с помощью своих храбрых князей, священнослужителей и совета сбросил ярмо дани, тяготившей его предшественников под властью Скифского Царя Крыма (Cithian Empero of the Crymes)[124], завоевал царство и царей Казани и Астрахани, в 2700 милях от его столицы Москвы, вниз по великой реке Волге (Volga), близ Каспийского моря, вскоре после этого покорил всех татарских князей и их земли и обратил в свое подданство многих знатных людей; это разорение до сего дня служит темами для скорбных рассказов и песен среди тех народов. Посредством этих завоеваний он приобрел могущество и славу, присоединив к своим владениям два отдельных венца и царства и [поэтому] общим советом (by a generall counsall) всех своих князей, бояр, духовенства и людей был венчан и принял титул царя[125], государя (Great Monnarch) и великого князя Казанского (Cazan), Астраханского (Astracan), Московского (Musco), Владимирского (Vollademeria), Новгородского (Novogorodia), Русского с длинным перечнем наименований его провинций; этот титул должны были признавать и полностью называть все послы королей, с которыми он имел сношения. Все же он не переставал воевать с крымскими татарами (Crimme Tartor), которые крайне беспокоили его и его подданных своими ежегодными вторжениями. По мере того как он мужал и росла его слава, увеличивались и его завоевания: он отнял у польского короля знаменитые города: полоцкий (Pollolskoy), смоленский (Smolenscoye), Дорогобуж (Doragabuse), Вязьму (Vazma) и многие другие[126], имевшие огромные богатства и бесчисленное количество людей, ставших пленными, — все это на пространстве 700 миль внутри этой земли; он покорил Белую Русь (Bella Russia) и Литву (Littuania)[127] — земли с богатыми торговыми городами, изобилующими многими товарами: льном, пенькой, салом, кожами, зерном и множеством скота; многие знатные из бояр, джентри (gentry) и купечества покупались, продавались и подлежали выкупам, поэтому он очень усилился, возгордился, стал могущественным, жестоким и кровавым в своих завоеваниях.
Когда его добрая супруга, царица Настасия, умерла, она была причислена к лику святых и до сего дня почитается в церквах[128]; она оставила ему двух сыновей — Ивана и Федора[129]. После этого он женился на одной из черкесских (Chircase) княжен, от которой, насколько известно, у него не было потомства[130]. Обряды и празднества, сопровождавшие эту женитьбу, были столь странными и языческими, что трудно поверить, что это происходило в действительности. Поэтому я не стану повторять свидетельства их исторических сказаний (histories), а перейду к временам, известным мне самому.
Могущество царя усилилось не только в результате завоеваний царств, называемых Казань (Casan) и Астрахань (Astracan), и пленения большинства их князей и наиболее храбрых их полководцев, но также вследствие упомянутого брака, принесшего ему власть и силу этих татар, более стойких воинов, чем они сами; этих татар он использовал также для подавления и усмирения тех его князей и бояр, кто, как он полагал, был недоволен и бунтовал против него из-за его жестокостей, кровопролития, беспрестанных грабежей и казней знати. Раздувшись от честолюбия, хвастаясь, вопреки здравому смыслу, своими будущими великими завоеваниями, он выступил в поход к границам Ливонии и Швеции — пределам христианского мира с той стороны — с армией в 100 тысяч конных и 50 тысяч пеших воинов, с пушками, артиллерией, боеприпасами и со всем нужным провиантом[131]; он предавал смерти всех мужчин, женщин и детей, попадавшихся ему на пути к Новгороду (Novogorode) и Пскову (Plesco) — двум большим торговым городам, объединяющим [торговлей] все восточные районы [страны] и образующим вместе с Нарвой равносторонний треугольник по отношению к заливу, на восточном побережье Балтийского моря, прежде принадлежавшем свободной Ливонии, управлявшейся как независимое государство. Там же, я имею в виду у Нарвы, царь построил сильную крепость, названную Ивангородом (Ivana-gorrode)[132]; «в награду» за редкую архитектуру этой крепости он приказал выколоть глаза ее строителю[133].
Из Пскова (Vobsco) царь вступил в пределы Ливонии; послал князя Михаила Глинского (Knez Michaell Glinscoye) с артиллерией осадить ближайшую крепость Нейгауз (Newe Howse)[134], покорил ее и взял в плен ее защитников, оставив там свой гарнизон в триста человек, которым отдал эту крепость на разграбление; затем осадил и взял другие малые города и замки на пути к Дерпту (Dorpe), большому и крепкому торговому городу, осадил и разрушил его, причем жители Дерпта сдались с белым флагом, восемь тысяч из них были уведены в плен четырьмя тысячами татар, а казна и товары были взяты в царскую казну и отправлены в Новгород[135]. Разделив свою армию на четыре колонны, царь продвигался вперед, не встречая сопротивления; он оставил десять тысяч охранять и перевозить военное снаряжение через реки и озера (ozerors), когда они окончательно замерзнут; он покорил многие крепости, города и деревни, захватил все богатство, скот, людей на своем пути к Пернову (Регnоу); Хаапсал (Hopsoll), Лиль (Loyell), Венден (Wenden), Голдингем (Golden), Митау (Mitoe) и многие другие укрепленные города, расположенные у Восточного моря, числом до 30 и в пределах двухсот миль в округе также были захвачены[136]. Ужасны были вопли гибнувших в жестокой резне, пожарах и опустошениях; женщин и девушек, раздетых донага, несмотря на мороз, без жалости избивали, привязывали по три и по четыре к хвостам лошадей и тащили, полумертвых-полуживых, заливая кровью дороги и улицы, полные мертвых тел стариков, женщин, младенцев; среди них были и знатные люди, одетые в бархат, камку и шелк, украшенные драгоценностями, золотом и жемчугом; люди этого края — красивейший в мире народ как по своей породе, так и благодаря сухому и холодному климату страны. Бесчисленные толпы этих людей были уведены в Россию. Богатства, взятые деньгами, товарами и другими сокровищами и вывезенные из этой страны, ее городов, а также из 600 ограбленных церквей, не поддаются перечислению. Таким образом, царь и его жестокие, немилосердные татары, обшарив и ограбив эту богатую страну и ее несчастных людей, подошли наконец к столице, главному городу, именуемому Ревель (Reavell), у крепости Стейколл (Steucoll), твердыни, стоящей на высокой, скалистой горе на берегу Балтийского моря, почти против Стокгольма в Швеции[137]. Он осадил Ревель с двадцатью тысячами человек, громил его из 20 пушек, но воины, женщины и мужчины по ночам заделывали проломы в стенах, сделанные днем, они выливали горячую и холодную воду, которая замерзала постепенно таким толстым слоем льда, что царь после шести недель осады и двадцати тысяч пушечных выстрелов мало преуспел; с потерей шести тысяч человек он поспешил отступить и покинул город с позором. Неожиданная оттепель и наводнения лишили его большей части артиллерии, добычи и снаряжения по меньшей мере 30 тысяч человек, когда он возвращался назад; придя в ярость от своей неудачи, от потери лучшей части своей многочисленной армии, он торопился учинить столь жестокую и кровавую казнь, какой не видел свет. Он пришел в Нарву[138], захватил всю казну и товары, убил и ограбил мужчин, женщин и детей, отдав город на окончательное разграбление своей армии татар. После этого он пошел во Псков (Plescovia), или Вобско (Vobsсо), где хотел учинить то же самое, потому что был рассержен и легко поверил тому, что эти два города и Новгород устроили заговор с целью убить его и с помощью врагов нанести поражение его армии и что благодаря этому предательству он был разбит у стен Ревеля и понес такие потери в людях и снаряжении[139].
Но [во Пскове] его встретил колдун или мошенник, которого они почитали как своего оракула, святой человек по имени Микула Свят (Mickula Sweat); он встретил царя смелыми проклятиями, заклинанием, руганью и угрозами, называл его кровопийцей, пожирателем христианской плоти, клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его войска коснется с преступной целью хотя бы волоса на голове последнего из детей этого города, предназначенного богом и его добрым ангелом для лучшей участи, нежели разграбление; царь должен выйти из города прежде, чем божий гнев разразится в огненной туче, которая, как он сам может убедиться, уже висит над его головой и в любую минуту может обернуться сильной мрачной бурей[140]. Царь содрогнулся от этих слов и просил его молиться об избавлении и прощении [царю] его жестоких замыслов. Я сам видел этого мошенника или колдуна: жалкое существо, нагое зимой и летом, он выносит как сильную стужу, так и жару, совершает многие странные действия благодаря дьявольскому колдовскому отводу глаз, его боятся и почитают все, как князья, так и народ. Царь, вернувшись в Великий Новгород, где оставалась его добыча и пленные, хотел отомстить его жителям за измену и коварство, так как он был особенно разгневан на этот город за его присоединение к недовольной знати; он ворвался туда с тридцатью тысячами своих татар и десятью тысячами своей охранной стражи, которые обесчестили всех женщин и девушек, ограбили и захватили все, что находилось в этом городе, его казну, сосуды, сокровища, убили людей, молодых и старых, подожгли их склады, хранилища товаров, воска, льна, сала, кожи, соли, вин, одежды и шелка; растопившиеся сало и воск залили стоки на улицах, смешиваясь с кровью 700 тысяч[141] убитых мужчин, женщин, детей; мертвые тела людей и животных запрудили реку Волхов (Volca), куда они были сброшены. История не знает столь ужасной резни. Разрушенный такими действиями город был оставлен безлюдным и пустынным, а царь вернулся с армией и пленными из Ливонии в город Москву. По пути он приказал своим военачальникам и другим чиновникам (officers) выгнать из городов и деревень в округе на 50 миль людей всех сословий: дворян, крестьян, купцов, монахов, старых и молодых, с их семьями, добром и скотом и отправить их очистить и населить разрушенный Новгород. Это было новой казнью, так как многие из них умерли от чумы, зараженные воздухом города, в который они попали; такая мера не могла пополнить население, хотя много людей разного возраста были согнаны туда из отдаленных мест[142].
Эта жестокость породила столь сильную всеобщую ненависть, подавленность, страх и недовольство во всем его государстве, что возникало много попыток и замыслов сокрушить этого тирана, но ему удавалось раскрывать их заговоры и измены при помощи отъявленных негодяев, которых он жаловал (inoibling) и всячески поощрял, противопоставляя главной знати (chieff nobielitie)[143].
После того как он поделил свою добычу и разместил свое богатство и двор в Москве и в наиболее сильных, больших и надежных монастырях, он и эти его солдаты (souldiers) стали проводить все свое время в ограблении и убийстве главной знати, богатейших сановников (officers), а также лучших представителей купечества и других подданных. Его руки и сердце теперь ожесточились и очерствели, потому что были обагрены кровью многих людей, которых он подверг ужасной, позорной смерти и пыткам, — подлые и жалкие люди без искры мужества. Не доверяя преданности покоренных им татар, царь разместил их по гарнизонам в недавно завоеванных городах и крепостях Ливонии и Швеции. Боясь неповиновения внутри государства и особенно усиления своего старинного врага — Скифского Хана (Sithian Came), царя Крыма, подстрекаемого, как он обнаружил, его же [Грозного] знатью и подданными, он набрал огромную армию из самых отдаленных своих провинций, из поляков, шведов, и собственных подданных, числом в 100 тысяч конных и 50 тысяч пеших, — как для своей собственной охраны и силы (о чем он постоянно заботился), так и для решающего сражения с Крымом, — таковы были приготовления к вторжению в его земли[144].
Тем временем он отдалил свою черкесскую жену, постриг ее в монахини и поместил в монастырь[145], а в супруги выбрал из многих Наталью (Natallia), дочь своего подданного князя Федора Булгакова (Knez Feother Bulgacove), высокого военачальника (a chieff livtennant), или воеводы (viovode), обладавшего большим доверием и опытом. Однако вскоре тому отрубили голову, а его дочь также через год была пострижена в монахини[146]. Между тем стало известно, что его враги, крымцы (the Cryme), вышли в поле, — это была устрашающая весть для него и добрая для большинства его князей и людей, живших в рабстве и несчастии. Бог покарал этих жалких людей, погрязших в своих вожделениях и ничтожестве, вопиющих содомских грехах; заставил их справедливо быть наказанными и терпеть тиранию столь кровавого правителя. Я бы сказал, что настал час божьей мести в поучение всем будущим поколениям князей и простых людей. Скифский царь (Sithian Emperowr), воспользовавшись моментом, вторгся в пределы России, расположившись с армией в 200 тысяч конных воинов в 50 милях вниз по течению реки Оки (Осkа) лицом к лицу с армией царя Ивана Васильевича, составляющей 100 тысяч храбрых военачальников и воинов, охранявших сильные крепости и броды с помощью многочисленной артиллерии, боеприпасов, людей и оружия, а также большого количества всякого другого снаряжения. Благодаря тайным осведомителям крымцы отважились переправиться, без помех преодолев разделявшую их реку. Царское войско не осмелилось двинуться за пределы 25 миль отведенного ему пространства, и никто не мог под угрозой смертной казни нарушить эту границу, каким бы успехом это нарушение ни обернулось[147].
Враг, достигнув этого берега реки, не терял времени и быстро продвигался к Москве, находившейся уже в 90 милях, где царь считал себя в безопасности. Но когда враг приблизился к великому городу Москве, русский царь бежал в день Вознесения с двумя своими сыновьями, богатствами, двором, слугами и личной охраной в 20 тысяч стрельцов (gunnors) к укрепленному Троицкому монастырю [находившемуся] в 60 милях [от Москвы][148]. Неприятель зажег высокую колокольню св. Иоанна, но в это время поднялся сильный ветер, и распространившийся огонь в течение шести часов обратил в пепел все церкви, дома, палаты, построенные почти полностью из сосны и дуба, как в городе, так и в округе на 30 миль. В этом свирепом огне сгорели и задохнулись от дыма несколько тысяч мужчин, женщин, детей; та же участь постигла и тех, кто укрылся в каменных церквах, монастырях, подвалах и погребах, лишь немногие из немногих спаслись как вне, так и внутри обнесенных стенами трех городов[149]. Река и рвы вокруг Москвы были запружены наполнившими их тысячами людей, нагруженных золотом, серебром, драгоценностями, ожерельями, серьгами, браслетами и сокровищами и старавшихся спастись в воде, едва высунув поверх нее головы. Однако сгорело и утонуло так много тысяч людей, что реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати последующих месяцев, несмотря на все предпринятые меры и усилия. Те, кто остался в живых, и люди из других городов и мест занимались каждый день поисками и вылавливанием на большом пространстве [реки] колец, драгоценностей, сосудов, мешочков с золотом и серебром. Многие таким путем обогатились. Улицы города, церкви, погреба и подвалы были до того забиты умершими и задохнувшимися, что долго потом ни один человек не мог пройти [мимо] из-за отравленного воздуха и смрада.
Крымский царь со своими войсками наблюдал этот большой пожар, удобно разместившись в прекрасном Симоновом монастыре (Symon monesterie) на берегу реки в четырех милях от города, захватив награбленное и отобрав богатство у тех, кто успел спастись бегством от пожара. Хотя пожар города принес им мало пользы, они удовлетворились этим, возвращаясь назад с пленными и с тем, что успели награбить. Им угрожала встреча с армией царя у Серпухова (Circapur), но они смогли избежать этого, переправившись через реку так же, как и пришли.
Русский царь бежал все дальше со своими сыновьями и богатством, направляясь к большому городу Вологде (Vologdae), где он считал себя в безопасности, находясь в 500 милях от врага. Сильно расстроенный и пораженный постигшим его несчастьем, он, имея среди сопровождавших митрополитов, епископов, священников, главных князей (chieff princes) и старинную знать (aunchient nobillitie), послал за ними и созвал их на царский совет (called for and sommined to a counsall ryall), а когда враг ушел, он распустил свою армию, которая не сделала в его защиту ни одного выстрела; допрашивал, пытал, мучил многих воевод (viovods) и главных военачальников, приговорил некоторых к смерти, конфисковал их добро и землю, разорил их роды и семьи, выпустив указ об очистке, отстройке и заселении Москвы, — трудным было обсуждение всего этого[150].
В разгаре работы его великий враг Шигалей мурза (Chigaley Mursoye)[151] послал ему своего посла в сопровождении других мурз (moursers), по их обычаю так называли знать, все они были на хороших конях, одеты в подпоясанные меховые одежды с черными шапками из меха, вооружены луками и стрелами и невиданными богатыми саблями на боку. К ним [мурзам] была приставлена стража, караулившая их в темных комнатах, лучшей пищей для них было вонючее конское мясо и вода, им не давали ни хлеба, ни пива, ни постелей.
Когда пришло время представить посла царю, все они подверглись еще и другим обидам и оскорблениям, но перенесли все с равнодушием и презрением. Царь принял их во всем великолепии своего величия, три венца стояли перед ним, он сидел в окружении своих князей и бояр. По его приказанию с посла сняли тулуп и шапку и надели одежду, затканную золотом, и дорогую шапку. Посол был очень доволен, его ввели к царю, но его сопровождавших оставили за железной решеткой, отделявшей их от царя. Это сильно раздражало посла, который протестовал своим резким, злобным голосом, с яростным выражением лица. Четыре стражника подвели его к царю. Тогда это безобразное существо безо всякого приветствия сказало, что его господин Шигалей, великий царь всех земель и ханств (cams), да осветит солнце его дни, послал к нему, Ивану Васильевичу, его вассалу и великому князю всея Руси, с его дозволения, узнать, как ему пришлось по душе наказание мечом, огнем и голодом, от которого он посылает ему избавление (тут посол вытащил грязный острый нож), — этим ножом пусть царь перережет себе горло. Его торопливо вытолкнули из палаты без ответа и попытались было отнять дорогую шапку и одежду, но он и его сопровождавшие боролись так ожесточенно, что этого не удалось сделать. Их отвели в то же место, откуда привели, а царь впал в сильный приступ ярости, послал за своим духовником, рвал на себе волосы и бороду как безумный.
Начальник стражи (the chieff captaine) умолял царя приказать изрубить крымцев на куски, но ответа не последовало. Этого посла продолжали держать еще некоторое время, немного обходительнее обращались с ним, а затем царь отослал его с таким ответом: «Скажи своему господину, негодяю и неверному, что не он покарал меня, а бог и Христос за мои грехи и грехи моих людей дал ему, дьявольскому отродью, случай и силу быть исполнителем его воли и упреком мне, но с божьей помощью и волей я надеюсь отомстить и сделать его своим вассалом и подчиненным». Посол ответил, что не окажет царю услуги передать такой ответ[152]. Поэтому царь вскоре отправил послом туда умного и благородного дворянина Афанасия Федоровича Нагого (Alfonasse Federowich Nagoie), который был задержан там и претерпел многие лишения в течение семи лет[153].
Царь не хотел ехать в Москву, хотя он послал собрать зажиточных купцов, ремесленников и торговцев со всех городов и мест своего государства, чтобы отстроить и заселить столицу и перенести в нее оживленную торговлю; для этого он отменил все налоги, ввел беспошлинную торговлю, затем подрядил семь тысяч каменщиков и строителей построить красивую каменную стену вокруг Москвы, что и было сделано за 4 года, стена получилась высокая и красивая, украшенная большими медными орудиями, затем он восстановил свои приказы (offices), судей (officers of justice) и управляющих чиновников (governors) — все в той форме, в какой они существовали до этого. Сам царь находился большей частью в Вологде, которая стоит на реке Двине (Dwina), и в Александровской слободе (Slobida Alexandrisса), общаясь главным образом с Элизиусом Бомелиусом (Elizius Bomelius), доктором медицины[154], имея определенную цель, которая позднее стала известной; царь послал в Англию за умелыми строителями, архитекторами, плотниками, столярами и каменщиками, ювелирами, медиками, аптекарями и другими мастерами, выстроил каменное казнохранилище, а также большие барки и судна, чтобы в случае необходимости отправить свою казну в Соловецкий (Sollavetska) монастырь на Северном море — прямом пути в Англию[155].
Обирая своих купцов, он обменивал взятые у них товары у иностранцев на одежду, шитую золотом, талеры[156], жемчуг, драгоценные камни и т. п., все это он постепенно присоединял к своему богатству, не платя ничего или почти ничего и получая огромные суммы от городов, монастырей, истощая их богатства высокими налогами и пошлинами. Все это разбудило против него такую ненависть, что, видя это, он размышлял, как обезопасить себя и свои владения. С намерением уничтожить все обязательства, принятые им на корону, он учредил разделение своих городов, приказов (offices) и подданных, назвав одну часть опричное (oprisnoie), другую — земское (zemscoie)[157], провозгласил новым государем, под именем царь Симеон (Char Symion), сына казанского царя, передал ему свой титул и корону и, отделываясь от своих полномочий, короновал его, но без торжественности и без согласия своих вельмож (peers); заставил своих подданных обращаться со своими делами, прошениями и тяжбами к Симеону, под его именем выходили указы, пожалования, заявления — все это писалось под его именем и гербом. Во всех судебных делах ходатайства составлялись на его имя, также чеканились монеты, собирались подати, налоги и другие доходы на содержание его двора, стражи и слуг, он был ответствен также за все долги и дела, касавшиеся казны. Он был посажен на престол, прежний царь Иван пришел бить ему челом (prostrats himself) и приказал своим митрополитам, епископам, священникам, знати и чиновникам делать то же, что и он, а всем послам обращаться к Симеону с теми же почестями, причем некоторые послы отказались это сделать[158]. Симеон был женат на дочери князя Ивана Федоровича Мстиславского, главного князя царской крови (prince of the bloud royall).
Такой поворот дела и все изменения могли дать прежнему царю возможность отвергнуть все долги, сделанные за его царствование: патентные письма, пожалования городам, монастырям — все аннулировалось[159]. Его духовенство, знать и простое сословие (comons) должны были теперь идти к Ивану Васильевичу с прошением смилостивиться и вновь принять венец и управление; он согласился на многочисленных условиях и достоверных договорах, подтвержденных указом парламента (by act of Parliament), с торжественным посвящением его вновь на царство[160]. Чтобы его умилостивить, все подданные любого положения изыскивали средства на дары и подношения ему, это принесло ему огромное богатство. Он был освобожден ото всех старых долгов и всех прошлых обязательств. Было бы слишком утомительно рассказывать о всех подробностях этой трагедии. Эта его затея легко могла бы посадить его между двух стульев, если бы продолжалась чуть дольше; его счастье, что ему удалось вновь вернуться к своему прежнему положению (in statu quo prius). Вновь составленные грамоты, судебные законы, пожалования монастырям, городам, отдельным лицам и купцам давали ему еще большие суммы и доходы.
В то же время он отправил свою татарскую армию под предводительством своих военачальников отвоевать, как он говорил, те города в Ливонии, которые недавно отнял у него король Стефан. Он объявил о женитьбе герцога Магнуса[161] на дочери его брата, князя Андрея (Knez Andrew), послав за ним в его владение Вагу[162]. Царь завидовал своему брату; сам живя в тиранстве и ненавидимый своими подданными, он видел, что Князь Андрей умел заслужить сердечную любовь других. Когда он предстал перед царем и пал ниц, то царь поднял его и поцеловал. Говорят, что Князь Андрей сказал ему со слезами: «О жестокий брат, это Иудин поцелуй, ведь ты не мог послать за мной для чего-нибудь доброго, так делай то, что задумал», — и с этими словами вышел. Он умер на следующий день и был похоронен у Михайлова Креста (Micholsca crest) со всей торжественностью[163]. Несмотря на это, царь продолжал устраивать этот брак, так как он имел некоторое отношение к военным действиям за границей. Герцог (Hartique) Магнус, старший сын Христиана, герцога Голштинии, родился до того, как его отец был избран королем Дании, нынешний король Фредерик родился после, возникшая между ними яростная распря заставила Магнуса обменять свое Голштинское герцогство на остров Эзель (Osell) с правом на Ригу и Ревель, которое оспаривал шведский король Иоганн (John), а также на многие другие города и крепости в Ливонии, завоеванные русским царем. Таким образом, царь выдал свою племянницу Елену (Llona)[164] за герцога Магнуса, дав в приданое за нее те города, крепости и владения в Ливонии, которые интересовали Магнуса, установив его власть там, титуловал королем (Corcell) Магнусом, а также дал ему сотню богато украшенных добрых лошадей, 200 тысяч рублей, что составляет 600 тысяч талеров деньгами, золотые и серебряные сосуды, утварь, драгоценные камни и украшения; богато наградил и жаловал тех, кто его сопровождал, и его слуг, послал с ним много бояр и знатных дам в сопровождении двух тысяч конных, которым было приказано помочь королю и королеве утвердиться в своих владениях в их главном городе Дерпте в Ливонии.
Я боюсь перегрузить мое повествование всеми подробностями этого дела, поэтому оставляю окончание до более подходящего места и продолжаю свой рассказ о жизни царя. Вместо союза и дружбы с королями Дании и Швеции, которых он добивался, последовала война; они оба вместе с польским королем нанесли ему поражение; последний захватил Нарву и осадил Псков — два главнейших города на торговых путях этой части страны[165]. Датчане и шведы также вторглись в его владения; все трое были соперниками, оспаривая обладание некоторыми территориями северного побережья: Вардэгуз (Wardhowse), Кола (Colla), Соловецкий (Sollavetsca), Варзуга (Varsagae) и др. Помимо этого, они лишили его торговли и пошлин, объявили о своем намерении не пропускать английских купцов и отрицать их право на рыбную ловлю в этой части побережья и их торговлю с Россией у бухты св. Николая и в Холмогорах (Colmogor)[166].
Царь Иван Васильевич собрал со всего государства самых красивых дочерей его бояр и дворян, девушек, и выбрал из них жену для своего старшего сына, царевича (Charwich) Ивана. Ее звали Настасьей (Natacia), она была дочерью Ивана Шереметева (Sheremiten), воеводы (a viovode) знатного рода[167]. Широкие празднества сопровождали эту свадьбу, хотя они и стоят рассказа, но не относятся к существу нашего изложения.
Царь жил в постоянном страхе и боязни заговоров и покушений на свою жизнь, которые раскрывал каждый день, поэтому он проводил большую часть времени в допросах, пытках и казнях, приговаривая к смерти знатных военачальников и чиновников, которые были признаны участниками заговоров. Князь Иван Куракин (Knez Ivan Curaken) был найден пьяным, как рассказывали, будучи воеводой (viavode) в Вендене, далеком городе в Ливонии, когда король Стефан осадил его; [за это] он был раздет донага, брошен в телегу и засечен досмерти на торговой площади шестью проволочными кнутами, которые изрезали его спину, живот и конечности[168]. Другой, насколько я помню, по имени Иван Обросимов (Obrossimove), старший конюх (a master of his hors), был подвешен на виселице голым за пятки, четыре палача (pallacnicks) резали его тело от головы до ног[169]; один из них, устав от этой долгой резни, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить его на тот свет, но сам он за это был тотчас же взят в другое место казней, где ему отрезали руку, а так как ее не залечили как следует, он умер на другой день. Многие другие были убиты ударами в голову и сброшены в пруды и озера около Слободы (Slobida), их трупы стали добычей огромных, переросших себя щук, карпов и других рыб, покрытых таким жиром, что ничего, кроме жира, на них нельзя было разглядеть. Это место было похоже на долину Геенны или Тофета, где язычники-египтяне приносили в жертву своих детей мерзким дьяволам. Князь Борис Тулупов (Knez Borris Telupa), большой фаворит в те времена, будучи уличен в заговоре против царя и в сношениях с опальной знатью, был посажен на кол, заостренный так, что, пройдя через все тело, он вышел у горла; мучаясь от ужасной боли и оставаясь живым 15 часов, князь разговаривал со своей матерью, княгиней, которую привели посмотреть на это ужасное зрелище[170]. И она, почтенная добрая женщина, за этот же проступок была отдана на поругание сотне стрельцов (gunners). Ее раздувшееся, нагое тело было приказано отдать псарям, бросившим его голодным псам, растащившим его на куски, валявшиеся повсюду. Царь при виде этого сказал: «Кого жалую, тех содержу в чести, а кто мне изменил, тому воздам такую же казнь». Друзья и слуги князя горько оплакивали это несчастье и перемену судьбы. Я мог бы перечислить многих из тех, кто на себе почувствовал жестокость тяжелой в гневе руки царя, однако поберегу скромность и христианское терпение моих читателей.
Царь наслаждался, купая в крови свои руки и сердце, изобретая новые пытки и мучения, приговаривая к казни тех, кто вызывал его гнев, а особенно тех из знати, кто был наиболее предан и любим его подданными. В то время он всячески противопоставлял им и поддерживал самых больших негодяев из своих военачальников, солдат, все это на деле привело к росту враждующих и завистников, не осмелившихся даже один другому доверять свои планы свержения царя (что было их главным желанием). Он видел это и знал, что его государство и личная безопасность с каждым днем становятся все менее надежными. Беспокоясь о том, как бы избежать участи своих жертв, он подробно расспрашивал Элизиуса Бомелиуса — как указано выше, лживого колдуна, получившего звание доктора медицины в Англии, искусного математика, мага и проч., — о том, сколько лет королеве Елизавете, насколько успешно могло бы быть его сватовство к ней[171]. И хотя он имел причины сомневаться в успехе, так как две его жены были еще живы, а кроме того, королева отказывала в сватовстве многим королям и великим князьям, однако он не терял надежды, считая себя выше других государей (princes) по личным качествам, мудрости, богатству и величию. Он решился на эту попытку; с этой целью постриг в монахини царицу, свою последнюю жену, обрекая ее жить как бы умершей для света[172]. И, как я уже рассказывал ранее, с давнего времени имея мысль сделать Англию своим убежищем в случае необходимости, построил множество судов, барж и лодок у Вологды, куда свез свои самые большие богатства, чтобы, когда пробьет час, погрузиться на эти суда и спуститься вниз по Двине, направляясь в Англию, а в случае необходимости — на английских кораблях[173].
Своего старшего сына, царевича (Charrewich) Ивана, он оставлял управлять и усмирять свое беспокойное государство. С этой целью он задумал изыскать новые богатства, чтобы упрочить власть своего наследника, и теперь привел в исполнение свое давнее намерение. Он потребовал к себе главное духовенство, аббатов (abbets), архимандритов (archiemanders) и игуменов (egomens) всех наиболее влиятельных, богатых и известных монастырей и обителей всего царства, которых было великое множество, и сказал, что «им самим лучше известно то, что он хочет им сообщить. Он отдал свои лучшие годы, ум, силы и молодость борьбе за их благополучие и безопасность, охране и защите своего государства и людей; им лучше других известны все беды и опасности, через которые он прошел. Им одним он поверяет свою мольбу, потому что они одни пожинали его плоды. В результате его богатства истощились, а их увеличились, упрочив их безопасность и спокойствие, он не жалел свои, ежедневно подвергая себя опасности со стороны врагов и бунтарей как у себя дома, так и за границами государства, о чем они, как он чувствует, знают слишком хорошо. Как могут он и они сами существовать далее без взаимной необходимой поддержки? Их готовность должна стать пробным камнем, испытанием их верности так же, как и их добрая воля, которая будет доказана ненужностью принуждения. Их уповающие молитвы не доходят [к богу] или из-за их беззаконий, или из-за грехов его и его людей, или по этим обеим причинам, — он оставляет это для решения богу. Теперь же он ожидает от их благочестивых помыслов и деяний, что они уделят ему часть своих нечестных богатств. Этой жертвы от них требует крайняя нужда, бедственное положение, в котором находится и он и народ. Принести ее для спасения их душ и искупления их грехов повелевают им души их заступников и жертвователей, святых угодников и чудотворцев. Итак, пусть приготовят они свои благочестивые решения, не лжемудрствуя и не пытаясь ему отказать»[174].
Высокий областной собор (A hie and provinciall convocation) был созван в великой консистории св. Духа; присяга на верность была принесена в городе Москве[175]. Некоторые боялись, что он потребует у них все; после долгих обсуждений и совещаний они подробно изложили свои рассуждения в грамоте (in the originall), представленной на царское рассмотрение. Царь имел наушников, державших его в известности обо всем происходившем. Он медлил с ответом, метал угрозы, которые доносились лазутчиками до совещавшихся. Наконец, он призвал 40 наиболее значительных и назойливых духовных особ и сказал им, что они слишком долго размышляют над этим: «Мы знаем из ваших обсуждений и решений, что вы — главные из порочных единомышленников. Кроткая мольба расстроенного государства и жалкое положение моих людей, а также плохое состояние моих дел не могли ни тронуть вас, ни возбудить в вас сочувствие. Чем воздадим вам за ваши „жертвы“? Знатные люди и простой народ стонут от поборов, которыми вы поддерживаете свое сословие; вы захватили все богатства, вы торгуете всеми товарами, выторговывая себе доходы из предприятий других людей, имея привилегию не платить ни налоги в казну, ни пожертвования на войну, вы запугиваете благороднейших, лучших и состоятельнейших из наших подданных, принуждая их отдавать вам свои имения за спасение души; вы получили, по достоверным подсчетам, третью часть всех городов, аренд, деревень нашего государства своим колдовством и уговорами[176]. Вы покупаете и продаете дух и плоть наших людей. Вы живете праздной жизнью в удовольствиях и лакомствах, совершая самые ужасные прегрешения, вымогая деньги, пользуясь взяточничеством и лихоимством свыше возможного. Вы погрязли во всех вопиющих грехах, обжорстве, праздности, содомском грехе, худшем из худших, с животными. Скорее всего, ваши молитвы не приносят пользы ни мне, ни моим подчиненным. Мы в большом ответе перед богом за то, что сохраняем вам жизнь, смерть гораздо более вас достойна, бог да простит мне мое к вам пристрастие. Разве не старался недавно папа настоятельными представлениями своего нунция[177] убедить нас отдать вас в его власть, а ваши должности, привилегии и доходы — в его распоряжение? Разве не упрашивала нас неоднократно греческая церковь через патриарха Александрийского отменить вашу митрополию? Именно так, и всякий раз я пытался, по справедливости, уничтожить ваше сословие, чтобы восстановить тысячи моих обедневших знатных родов (nobillitie), предкам которых вы обязаны большинством своих доходов, принадлежавших, по справедливости, только им, ибо они жертвовали своими жизнями, почестями и средствами, сохраняя вашу безопасность и богатства. Мой богатый народ обеднел из-за вашей алчности и дьявольских искушений, уничтожение такого порядка восстановило бы цветущее положение государства, чему хорошим примером храбрый король Англии Генрих VIII. Кроме хранящихся у вас сокровищ одних ваших доходов более чем достаточно на ваш расточительный и роскошный образ жизни. Оттого беднеют моя знать и мои слуги, истощается казна, тогда как бесчисленные сокровища — как схороненный талант, не употребленный на дела благочестия, — вы же говорите, что они принадлежат не вам, а святым угодникам и чудотворцам. Именами духов ваших покровителей и жертвователей заклинаю вас и приказываю: в назначенный день вы принесете нам точный и правдивый список тех богатств и ежегодных доходов, которыми обладает каждая из ваших обителей, иначе все вы будете карой и праведным наказанием божьим преданы свирепым диким зверям, которые совершат над вами казнь, более лютую и свирепую, чем смерть, постигшая лживых Анания и Сапфиру[178]. Необходимость делает непростительной какую-либо отсрочку или исключение. К тому времени мы созовем парламент или царский совет (a parliament or counsaill royal) из всех наших князей и бояр, митрополитов, епископов, священников, архимандритов и игуменов, чтобы они не только рассудили по правоте душевной, насколько необходимо в настоящий момент большое количество средств на защиту государства от короля и князей Польши и Ливонии, от короля Дании, объединившихся с нашими мятежниками, сносившимися с Крымом, но также видели и слышали наше выполнение долга перед богом и его ангелами и чтобы их именем и именем бедствующего народа помочь всем несчастьям и спасти всех, за кого мы вынуждены так усиленно просить, и хотя положение государства бедственно, но от вас зависит его спасти вовремя, на что мы уповаем и во что верим»[179].
Я так многословен в этом рассказе потому, что вы видите, с каким трудом проводилось это дело, надеюсь, последующее вознаградит терпеливость читающих все эти подробности. Главные епископы, духовенство, аббаты собирались и расходились много раз. Сильно ошеломленные и обескураженные, они старались придумать вместе с опальной знатью (discontented nobillitie), как бы повернуть дело и начать мятеж, но для этого нужен был вождь, у которого хватило бы мужества повести за собой эти силы против могущественной власти царя, а кроме того, у них не было ни лошадей, ни оружия. Между тем царь воспользовался этим заговором и извлек из него для себя пользу. Он объявил изменниками всех возглавлявших эти обители. Чтобы сделать их еще более ненавистными, он послал за 20 главными из них, обвинил их в самых ужасных и грязных преступлениях и вероломстве с такими неоспоримыми и явными уликами, что виновность их была признана всеми сословиями (of all sorts of people in generall).
Теперь мы переходим к рассказу о занимательной трагедии (merrie tragedie), которая вознаградит ваше терпение. В день св. Исайи[180] царь приказал вывести огромных диких и свирепых медведей из темных клеток и укрытий, где их прятали для его развлечений и увеселений в Великой слободе (Slobida Velica). Потом привезли в специальное огражденное место около семи человек из главных мятежников, рослых и тучных монахов, каждый из которых держал крест и четки в одной руке и пику в 5 футов длины в другой, эти пики дали каждому по великой милости от государя. Вслед за тем был спущен дикий медведь, который, рыча, бросался с остервенением на стены: крики и шум людей сделали его еще более свирепым, медведь учуял монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей. Так зверь сожрал первого монаха, после чего стрельцы застрелили зверя. Затем другой монах и другой медведь были стравлены, и подобным образом все семеро, как и первый, были растерзаны. Спасся только один из них, более ловкий, чем другие, он воткнул свою рогатину в медведя очень удачно: один конец воткнул в землю, другой направил прямо в грудь медведя, зверь побежал прямо на нее, и она проткнула его насквозь; монах, однако, не избежал участи других, медведь сожрал его, уже раненый, и оба умерли на одном месте. Этот монах был причислен к лику святых остальной братией Троицкого монастыря. Зрелище это было не столько приятно для царя и его приближенных, сколько оно было ужасным и неприятным для черни и толпы монахов и священников, которых, как я уже говорил, собрали здесь всех вместе, причем семь других из них были приговорены к сожжению и проч. [181] Митрополиты, епископы, священнослужители всех обителей, имевших свою казну и доходы, прибегли к челобитью и поверглись ниц перед царем, чтобы утих его гнев и недовольство; они не только соглашались удовлетворить его своими страданиями и отпущением грехов, но также обещали выдать ему тех, кто участвовал в заговоре и ужасных преступлениях против него, так явно доказанных, тех, кто заслужил кару за свои злые умыслы; они же уповают, что пример с изменниками послужит к исправлению всех других лиц, отрекавшихся от света. Упомянутые митрополиты, епископы, священники, архимандриты, игумены, настоятели, казначеи и все другие чины главных монастырей и обителей от имени всего духовенства и от душ святых угодников, своих покровителей, чудотворцев, которым они обязаны своими жизнями и существованием, проникнувшись вместе с его величеством (his Emperiall) самыми священными и милосердными соболезнованиями и по его воле (ведь за его успехи и за него самого возносят они свои молитвы и прошения к св. Троице), представляют его царской милости (Emperiall majesty) и повергают к престолу его милосердия точный список (inventorie) всех богатств, денег, городов, земель и других статей доходов, принадлежавших различным святым, которые были отданы им для хранения и сбережения, а также для содержания святых обителей и храмов, на вечные времена. Причем они надеялись и непоколебимо верили в то, что святая душа царя в память всех прежних времен и царствований не допустит свершения преступного изменения прежнего порядка в его царствование, за которое он будет держать ответ, подобно его предшественникам, перед св. Троицей. Если же царь придерживается других мыслей об этом, то они просят его соблаговолить освободить их от ответственности за содеянное перед грядущими поколениями[182].
Я приложил все свое умение, чтобы составить перевод как можно лучше, слово в слово по подлиннику. Своими стараниями духовенство избежало уничтожения своего сословия, но не могло повлиять на непоколебимое требование царя отдать ему 300 тысяч марок стерлингов[183], которыми он таким образом овладел. Кроме того, он получил многие земли, города, деревни, угодья и доходы, пожалованиями которых усмирил недовольство своих бояр; многих из них царь возвысил, поэтому большинство его доверенных лиц, военачальников, слуг лучше исполняли все его намерения и планы. Многие осуждали и называли преступным такой образ действий, но другие находили его более извинительным и, во всяком случае, менее опасным из всех поступков за время его тирании.
Вот таким образом было приобретено основательное богатство для его сына без уменьшения его собственного, однако царь не оставлял своего намерения относительно Англии. И хотя его имущество и решение были готовы, но ни его посол Андрей Совин (Andrew Saphine) не смог выполнить его поручения (так как не понял своего поручения из-за неясности устного наказа, не написанного на бумаге, как это обычно делается)[184], ни м-р Дженкинсон, ни м-р Томас Рандольф в своих переговорах[185], хотя и досконально понимали [о чем идет речь], не смогли ни продвинуть, ни окончить это дело, как он того ожидал. Сам он не сумел сохранить дело в тайне, и вскоре его старший сын, царевич (Chariwich) Иван, и его любимцы и бояре узнали об этом. Заметив это, царь решил успокоить их и женился снова, на пятой жене, дочери Федора Нагого (Feodor Nagaie), очень красивой девушке из знатного и великого рода, от нее родился его третий сын по имени Дмитрий Иванович (Demetrie Iavanowich)[186]. Царь занялся усмирением своих недовольных бояр и народа (people), держал в готовности две армии, хотя и с малыми издержками, так как его князья и бояре находились большей частью на своем собственном содержании, а дворяне и простые сыны боярские (comon synnoboarskes) имели участки земли, получая ежегодно деньги и зерно из специально отведенных на это доходов с конфискованного имущества, налогов, пенных сборов; это содержание платилось им независимо от того, шли они на войну или нет, без уменьшения доходов царя и его казны[187].
Одно войско, состоящее из татар, использовалось в борьбе против королей Польши и Швеции[188], войсками которых он был теперь окружен, в войне за Ливонию (Liolande) [189], которую он прежде разорил и завоевал столь жестоко; другая армия, состоявшая, как правило, из ста тысяч конницы его подданных, за исключением немногих поляков, шведов, голландцев (Duch)[190] и шотландцев, сражалась с его большим врагом — крымскими татарами; обычно эти военные действия продолжались ежегодно три месяца: май, июнь, июль. Он лишился большей части завоеванных в Ливонии (Liffland) городов: их отвоевал доблестный король Стефан Баторий (Stephanus Batur), но царь успел угнать оттуда всех богатых и именитых людей, его тиранство и жестокость проявились там с особой силой, об этом скорбно повествует ливонская история (Livonian historie). Это самая прекрасная страна, текущая молоком и медом и всеми другими благами, ни в чем не нуждающаяся, там живут самые красивые женщины и самый приятный в общении народ, но они очень испорчены гордостью, роскошью, ленью и праздностью, за эти грехи бог так покарал и разорил эту нацию, что большая часть ее была захвачена в плен и продана в рабство в Персию, Татарию, Турцию и отдаленную часть Индии. Мне удалось по особой милости выкупить за небольшие суммы и освободить из плена некоторых мужчин, женщин и детей, среди них были именитые купцы, я помог перебраться одним из них в Ливонию (Liefland), другим — в Гамбург и Любек. С другой стороны, шведский король Иоанн военными силами под командованием своих полководцев Лоренца Форусбека (Lorent Forusbec) и француза Понтуса (Pontus)[191] осадил Нарву с суши и с моря и взял ее, а также сильную крепость Ивангород (Ivana Gorrord) [192] — лучший его морской торговый пункт, но не проявил при этом никакой жестокости.
Войско царя, числом значительно превышающее эти силы, вторглось в Швецию, продвинулось в глубь страны, совершая грабеж и насилие, захватывая много пленных, которых царь отсылал в отдаленные места страны. Там были лифляндцы, французы, шотландцы, голландцы и небольшое число англичан. Царь отослал большую часть их к Москве, поселив отдельно вне города. Поскольку я тогда был хорошо известен при дворе и уважаем главными любимцами и чиновниками того времени, то, используя эти связи, я добился разрешения для них построить церковь, много жертвовал на нее, доставил им хорошо обученного священника, который вел службу и собрание прихожан каждый воскресный день по их лютеранской вере[193]. Они за короткий срок завоевали симпатии и расположение и жили с русскими мирно, держались учтиво, но тосковали и жаловались на свою судьбу, потерю имущества, друзей и родины. В то время среди этих пленных иностранцев было 85 несчастных шотландских солдат, уцелевших от семисот человек, присланных из Стокгольма, а также трое англичан, которые были в самом жалком положении. Я употребил все свое старание, средства и положение, чтобы помочь им, а также, используя мой кошелек, добился разрешения разместить их у Болвановки (Bulvan), около Москвы[194], и хотя царь был очень сильно разгневан на них, приговорил многих шведских солдат к смерти, однако я отважился устроить так, чтобы царю рассказали о разнице между этими шотландцами, теперешними его пленниками, и шведами, поляками, ливонцами — его врагами. Они [шотландцы] представляли целую нацию странствующих искателей приключений, наемников на военную службу, готовых служить любому государю-христианину за содержание и жалованье, [я говорил, что] если его величеству будет угодно назначить им содержание, дать одежду и оружие, они могли бы доказать свою службу, показать свою доблесть в борьбе против его смертного врага — крымских татар. Как оказалось, этот совет был принят к сведению, так как вскоре лучшие воины из этих иностранцев были помилованы и отобраны, для каждой национальности был назначен свой начальник; для шотландцев Джими Лингет (Jeamy Lingett), доблестный воин и благородный человек. Им дали деньги, одежду и назначили ежедневную порцию мяса и питья, дали лошадей, сено и овес; вооружили их мечами, ружьями и пистолями. Прежние жалкие люди выглядели теперь веселее. Двенадцать сотен этих солдат сражались с татарами успешнее, чем двенадцать тысяч русских с их короткими луками и стрелами.
Палата старого Английского двора в Москве. Середина XVI — начало XVII в.
Крымские татары, не знавшие до того ружей и пистолей, были напуганы до смерти стреляющей конницей, которой они до того не видели, и кричали: «„Прочь от этих новых дьяволов, которые пришли со своими метающими „паффами““. Это очень развеселило царя. Позднее они получили пожалования и земли, на которых им разрешалось поселиться, женились на прекрасных ливонских женщинах, обзавелись семьями и жили в милости у государя и его людей. О, как я был рад, что царь не обратил внимания на тех немногих англичан, оказавшихся среди этих пленных! Это могло бы стоить мне жизни, так как я был хорошо известен при дворе, а царь имел бы повод захватить товары английских купцов, которых было в его государстве по крайней мере на 100 тысяч марок стерлингов. Незадолго перед этим король продал главному агенту Компании Томасу Гловеру[195] в жены пленницу из Полоцка, происходившую из благородного польского рода Басмановых (of a noble howse in Polland, Basmanovey)[196], за десять тысяч золотых венгерских дукатов[197], но вскоре после того он попал в опалу, у него отобрали товаров на 16 тысяч фунтов[198], главным образом сукна, шелка, воска, мехов и других товаров, и выслали его с любезной женой нищими из страны. Но оставим этот и другие примеры его [царя] действий и вернемся к нашему рассказу.
Царь ожидал ответа на свои письма из Англии и сообщения от Даниила Сильвестра, когда богу стало угодно проявить свою волю. Сильвестр прибыл с письмами королевы к гавани св. Николая, затем в Холмогоры (Collmogorod), где он готовился и снаряжался на царскую аудиенцию, портной принес ему новый желтый атласный жакет, или зипун (jackett or jepone), в верхнюю комнату на Английский двор, и едва портной успел спуститься вниз, как влетела шаровая молния и убила Сильвестра насмерть, проникнув по правой стороне тела внутрь его нового костюма и пронзив его до ворота. Молния убила также его мальчика и собаку, находившихся здесь же, мебель, письма, дом — все сгорело дотла. Царь был сильно поражен, узнав об этом, и сказал: „Да будет воля божья!“[199] Однако разгневался и был расстроен: его враги — поляки, шведы и крымцы — с трех сторон напали на его страну, король Стефан Баторий угрожал ему, что скоро посетит его в городе Москве. Он быстро приготовился, но недоставало пороха, свинца, селитры и серы, он не знал, откуда их получить, так как Нарва была закрыта, оставалась только Англия. Трудность заключалась в том, как доставить его письма королеве, ведь его владения были окружены и все проходы закрыты. [Он] послал за мной и сказал, что окажет мне честь, доверив значительное и секретное послание к ее величеству королеве Англии, ибо он слыхал, что я умею говорить по-русски, по-польски и по-голландски. [Он] задал мне много разных вопросов и был доволен моими быстрыми ответами; спросил меня, видел ли я его большие корабли и барки (barcks) у Вологды. Я сказал, что видел.
— Какой изменник тебе их показал?
— Слава их такова, что люди стекались посмотреть на них в праздник, и я с толпой пришел полюбоваться на их странные украшения и необыкновенные размеры.
— А что означают твои слова „странные украшения“?
— Я говорю о тех скульптурах львов, драконов, орлов, слонов и единорогов, которые так искусно сделаны, богато разукрашены золотом, серебром и диковинными цветами и прочим.
— Хитрый малый, хвалит искусство своих же соотечественников, — сказал царь стоявшему рядом любимцу. — Все правильно, ты, кажется, успел хорошо их рассмотреть; сколько их?
— Ваше величество, я видел около двадцати.
— Скоро ты увидишь их сорок, не хуже, чем те. Я доволен тобой. Ты можешь, не сомневаясь, рассказать многое об этом в чужих краях, но ты изумился бы еще больше, узнав, какие бесценные сокровища украшают их внутри. Говорят, королева, моя сестра, имеет лучший флот в мире?
— Это так, ваше величество.
— Какова разница с моим?[200]
— [Ее корабли] обладают силой и мощностью, с которой они пробиваются через великий океан и бурные моря.
— Как они устроены?
— Искусно, они острокилевые, не плоскодонные и их обшивка настолько толста, что ее невозможно пробить пушечным выстрелом.
— Что еще?
— Каждый корабль снабжен пушкой и имеет сорок медных орудий большого калибра, ядра, ружья и порох, цепные ядра, копья и оружие для защиты, зажигательные факелы, огневые снаряды (stanchions for fights), [экипаж состоит из] тысячи моряков и солдат с капитанами и всякими начальниками для несения службы и управления кораблем; заведена строгая дисциплина и ежедневно отправляется богослужение; корабли снабжены всеми необходимыми продуктами: есть пиво, хлеб, говядина, рыба, свинина, горох, масло, сыр, уксус, овсяная мука, водка, топливо, вода и другие припасы; имеются также снасти, такелаж, мачты, пять-шесть больших развернутых парусов, флаги, драгоценные шелковые хоругви, украшенные вензелем и гербом королевы, их всегда приветствуют корабли других стран; также барабаны, трубы, бубны, свистки и другие инструменты для военных сигналов и знаков неприятелю. Этот флот в состоянии атаковать и принять бой с самыми сильными морскими городами и укреплениями, какие только есть, а для союзников ее величества они — сильные и верные в помощи в охране. Таковы, ваше величество, вид и устройство любого из победоносных кораблей королевского флота ее величества.
Я имел смелость и набрался духу дать[царю] столь длинное описание потому, что он часто кивал головой, поглядывая на стоявших рядом приближенных, не выражая, впрочем, какого-либо одобрения или восхищения.
— Сколько же у королевы таких кораблей, как ты описал?
— Сорок, ваше величество.
— Это хороший королевский флот, как ты его назвал. Он может доставить к союзнику сорок тысяч воинов.
Затем царь велел мне хранить все в секрете, ежедневно быть наготове, пока будет сделано необходимое для моего отъезда. Он приказал своему тайному секретарю Елизару Вылузгину (secreat secreatarie Elizar Willusgen) составить с моих слов описание королевского флота[201], ему я подарил искусно сделанный кораблик, оснащенный всеми развернутыми парусами и всеми положенными снастями, подаренный мне м-ром Джоном Чаппелем из Любека и Лондона[202].
В это время царь был сильно озабочен разбирательством измены Элизиуса Бомелиуса, епископа Новгородского и некоторых других, выданных их слугами. Их мучили на дыбе, то есть пыткой (pudkie or racke), им было предъявлено обвинение в сношениях письмами, написанными шифром по-латыни и по-гречески, с королями Польши и Швеции, причем письма эти были отправлены тремя путями. Епископ признал все под пыткой. Бомелиус все отрицал, надеясь, что что-то переменится к лучшему с помощью некоторых его доброжелателей, фаворитов царя (the kunge), посланных посетить царевича Ивана, занятого пыткой Бомелиуса. Его руки и ноги были вывернуты из суставов, спина и тело изрезаны проволочным кнутом; он признался во многом таком, чего не было написано и чего нельзя было пожелать, чтобы царь узнал. Царь прислал сказать, что его зажарят живьем. Его сняли с дыбы (pudkie) и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нем, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и провезли через Кремль (castell). Я находился среди многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя бога; затем его бросили в темницу, где он и умер[203]. Он жил в большой милости у царя и в пышности. Искусный математик, он был порочным человеком, виновником многих несчастий. Большинство бояр были рады его падению, так как он знал о них слишком много. Обучался он в Кембридже, но родился в Везеле, в Вестфалии, куда и пересылал через Англию большие богатства, скопленные в России. Он был всегда врагом англичан. Он обманул царя уверениями, что королева Англии молода и что для него вполне возможно на ней жениться; теперь царь потерял эту надежду. Однако он слышал об одной молодой леди при дворе королевского рода по имени леди Мэри Гастингс, о которой мы расскажем позднее.
Епископ Новгородский[204] был обвинен в измене и в чеканке денег, которые он пересылал вместе с другими сокровищами королям Польши и Швеции, в мужеложстве, в содержании ведьм, мальчиков, животных и в других отвратительных преступлениях. Все его многочисленное добро, лошади, деньги, сокровища были взяты в царскую казну. Его заключили пожизненно в тюрьму, он жил в темнице на хлебе и воде с железами на шее и ногах; занимался писанием картин и образов, изготовлением гребней и седел. Одиннадцать из его доверенных слуг были повешены на воротах его дворца в Москве, а его ведьмы были позорно четвертованы и сожжены.
Наконец, царь не пожелал больше разбираться между сообщниками этой измены, он окончил дело увещеваниями и объявил свое желание женить второго своего сына, царевича Федора (Chariwich Feodor), так как его старший сын не имел потомства. Хотя это обстоятельство было очень важным и требовало его обсуждения с князьями и духовенством, поскольку царевич был прост умом, однако он все сделал, как ему было угодно. Когда же все они собрались вместе, он не мог не высказать им своего возмущения против их изменничества: „О, неверные и вероломные слуги! Этот день мы должны вдвойне отметить, как день Вознесения Спасителя и как печальную годовщину недавней гибели стольких сотен тысяч невинных душ, чьи имена огненными письменами изобличают вашу измену, жертвой которой они стали. Что сможет обличить перед грядущими поколениями все бедствие и скорбь этого дня? Какое право на забвение может изгладить память об этом гнусном злодеянии и измене? Какое средство смоет пятна его скверны и грязи? Какой огонь может истребить воспоминания об этих предательствах, невинных жертвах и пагубных заговорах?“ — и проч. В течение трех часов он распространялся на эту тему в таком же стиле, с большим красноречием, употребляя наиболее сильные выражения и фразы, имея в виду многих присутствующих сторонников последнего заговора; обещал оставить их нищими, бесправными и несчастными людьми для упрека всем другим народам.
„Враги объединились, чтобы уничтожить нас, бог и его блаженные святые на небесах разгневались на нас, об этом свидетельствуют неурожай и голод, кара от бога, который не пробудил в вас никакими наказаниями покаяние и стремление к исправлению“. Оригинал (originall) слишком длинен для цитирования. Мало было сказано в ответ, еще меньше сделано на этом собрании (assemblie)[205], но все преклонили колени пред его величеством, предав себя его милосердию, моля бога благословить его святые дела и намерение женить его благородного сына, царевича Федора (prince Charowich Feodor). Царь выбрал ему прекрасную молодую девицу из известной и высокопоставленной семьи, богатой и наиболее ему преданной, дочь Федора Ивановича Годунова (Feodor Ivanowich Goddonove) Ирину (Irinea)[206]. Затем после торжественных празднеств царь отпустил всех бояр и священников с добрым словом и более ласковым обращением, что указывало на общее примирение и забвение всего дурного.
Когда письма и наказы царя были готовы, он и Савелий Фролов (Savelle Frollove), главный государственный секретарь (chief secretarie of estate)[207], спрятали их в тайном дне деревянной фляги, стоившей не более 3 пенсов, полной водки, подвесили ее под гриву моей лошади, меня снабдили четырьмястами венгерских золотых дукатов, которые зашили в обувь и мое старое платье.
„Я не стану рассказывать тебе секретные сведения, потому что ты должен проходить страны, воюющие с нами, — сказал царь, — если ты попадешь в руки наших врагов, они могут заставить тебя выдать тайну. То, что нужно передать королеве, моей любезной сестре, содержится во фляге, и, когда ты прибудешь в безопасное место, ее можно будет открыть. Теперь и всегда оставайся верным и честным, а моей наградой будет добро тебе и почет“. Я пал ниц, поклонился в ноги, на душе у меня было беспокойно — предстояли неизбежные опасности и беды[208].
Меня сопровождал дворянин высокого звания (gentilman of good ranck). Моя повозка и двадцать слуг, проделав 90 миль, прибыли той же ночью в Тверь (Ottver), где нам были приготовлены провизия и свежие лошади, затем мы миновали таким же образом Новгород и Псков и прибыли в Нейгауз, проделав шестьсот миль за три дня; мы были на границе с Ливонией, здесь сопровождавший меня дворянин и слуги простились со мной, попросив дать им какой-нибудь знак того, что они благополучно доставили меня сюда. Я приказал им скорее возвращаться, опасаясь, что неприятель, окружавший нас, схватит их и провалит доверенное мне дело. Часовой привел меня к коменданту, или начальнику крепости, он и его люди строго допрашивали меня и обыскивали, так как я приехал из неприятельского лагеря и они не доверяли мне. Я сказал, что рад был выбраться к ним из долины несчастий, какой является страна московитов (the Muscovetts), присовокупив к этому небольшую сумму денег. Они посоветовались и отпустили меня на третий день мирно, назначив мне конвойного. Конвойный и охрана ожидали своей награды, но я поклялся им, что у меня ничего нет, мои возможности не соответствовали моим желаниям наградить их. Три дня добирался с большим риском сушей и замерзшими озерами к Эзелю в Ливонии, острову короля Дании, большому и просторному. Потом меня схватили солдаты-оборванцы, которые обращались со мной грубо и привезли меня в Соннебург, а потом в Аренсбург — главный город-крепость того края; меня привели к коменданту, больному, старому, немощному человеку, распорядившемуся запереть меня в помещении как шпиона: всякие гады ползали по моей постели и по столу, куры и петухи клевали их на полу и в жбанах из-под молока, что было для меня страшным зрелищем, не говоря уж о грязи, которая не могла мне причинить особого вреда, страх за свою судьбу заставил меня не обращать на все это внимания.
В назначенное время меня привели к губернатору. Он был очень важной персоной, в большой милости у короля и заправлял всем; вокруг него стояла стража с алебардами и мечами, он допросил меня и задал много вопросов. Я был подданным королевы Елизаветы, жившей в мире и союзе со всеми христианскими правителями, особенно дружно — с королем Дании. Однако это не помогло мне, ведь мы союзничали с Московитом против христианского мира[209]. Он спросил мое имя и звание, я ответил. Меня снова отвели в то же помещение, а комендант, отпустив свою свиту, послал за мной своего сына, ладного и красивого дворянина. Комендант держал в руке письмо и опять спросил мое имя. Я сказал.
— Я получал разные письма от моих друзей и одно из них — от моей любимой дочери, взятой в плен царем Московии. Она пишет о той христианской дружбе и расположении, которую нашла в одном из английских джентльменов, называет ваше имя и говорит, что он является посланником королевы Англии при дворе царя.
— Не зовут ли вашу дочь Мадэлин ван Укселл (Madelun van Vxell)[210]?
— Да, так, сударь, — сказал он.
— Я тот, о ком она пишет. Я хорошо ее знаю и оставил в добром здравии при отъезде десять дней назад.
— О, сэр! Это моя дорогая и любимая дочь, которую я никак не могу выкупить, хотя его величество, король Дании, писал специально о ней. — И он, а также и его сын, с плачем обняли меня: — Ангел божий послал мне вас, и, хотя вы появились здесь, не встретив должного обращения, я сумею доказать вам мою благодарность и дружбу за ваше добро ко мне и моим близким. Этот остров узнает о вашем достойном имени и добром деле, вы можете приказать все, что хотите.
Он сильно был растроган, и я не меньше его был рад этой счастливой случайности. Он приказал отвести меня в хорошее помещение, его сын показал мне на следующий день табун прекрасных лошадей, принадлежавших ему, свое оружие, обмундирование и библиотеку, затем губернатор послал за своими друзьями и устроил праздник в мою честь, приготовил все письма и пропуски от себя, высказывая всяческое дружеское расположение, подарил мне немецкие часы и дал своего сына и слуг для охраны на случай какой-нибудь опасности; со слезами и молитвой он просил за свою дочь, чтобы я делал добро для нее и впредь и проч.
Я поспешил своей дорогой. Мне повстречался известный в Ливонии каноник. Изумившись тому, что я еду с такой убогой свитой, он, узнав меня, сказал своим людям мое звание, это могло повредить мне: я носил свою [секретную] флягу с водкой на поясе под корсетом днем, ночью она служила мне подушкой. Я думал, что миновал все опасности, когда прибыл в Пилтен (Pilton), сильную крепость на Балтийском море — владение короля Магнуса, о котором вы уже слышали ранее. Он обращался со мной грубо из-за того, что я не мог пить, как он. Он уже растратил и отдал своим приятелям и названным дочерям большинство тех городов и замков, драгоценностей, денег, лошадей и утвари, которые получил в приданое за племянницей царя; вел разгульную жизнь и вскоре после того умер в нищете, оставив королеву и единственную дочь в бедственном положении. Я продолжал продвигаться вперед, миновал герцогство Курляндское (Curelands), Прусское, Кенигсберг, Мелвин[211] и Данциг в Польше, Померанию и Мекленбург и прибыл в имперский город Любек, где меня знали и радостно, с почетом встретили. Теперь мое положение значительно улучшилось, у меня было четверо или пятеро слуг, голландцев и англичан, нанятых в Элбинге (Melvin) и Данциге. Бургомистр и лорды города прислали мне в подарок рыбу, мясо и вино всех сортов, причем посыльные произносили хвалебные речи, перечисляли все услуги, которые я оказывал их близким и им самим. На следующий день пришли достойнейшие представители купечества и их друзья, чтобы поблагодарить меня за те усилия, которые помогли им выкупиться на свободу, ибо только благодаря моим хлопотам и кошельку они освободились из московского плена; они подарили мне прекрасный серебряный сосуд с позолотой и крышкой, наполненный рейхсталерами и золотыми венгерскими дукатами. Я высыпал и возвратил им назад все золото и серебро — скорее расточительно, чем благоразумно, — взял себе сосуд и поблагодарил их; они принесли мне свою городскую книгу, чтобы я написал туда имя и место рождения, чтобы их дети могли прочитать и помнить обо мне.
Я прибыл в Гамбург [находившийся] в десяти милях от Любека, жители города, слышавшие о том, как меня приняли в Любеке, устроили мне такой же прием, и те, кто также был освобожден из московского плена, благодарили меня и дружески приветствовали. Бургомистр и члены муниципалитета [ратсгеры] (raetzheren — нем.) устроили праздник, мне также подарили прекрасную скатерть, две дюжины салфеток и длинное полотенце — все из камки. Все это больше связано с моими личными воспоминаниями, нежели с целью моего рассказа, поэтому я приношу свои извинения, несмотря на то что описанное находится в связи с предыдущим.
Прибыв из Гамбурга в Англию, я открыл мою флягу с водкой, вынул и надушил, как мог, письма и наставления царя, однако королева почувствовала запах водки, когда я их вручал, пришлось раскрыть причину этого, к удовольствию ее величества. Я был удостоен приема и имел беседу три или четыре раза по протекции лорда-казначея и сэра Фрэнсиса Уолсингема, а также при достойной поддержке со стороны лорда Лесестера и особенно сэра Эдварда Горсея, чью любовь и поддержку я особенно чувствовал, как моего доброго друга и родственника. Московская торговая компания устроила мне хороший прием и дарила подарки; я был предупрежден приказом ее величества не разглашать ни под каким видом секретные наставления царя перед отъездом ее величество приказала зачислить меня в число своих телохранителей, подарила мне свой портрет и удостоила поцеловать ее руку.
Я отбыл в сопровождении 13 больших кораблей, около Нордкапа (North Cape) мы встретились с кораблями Дании и сразились с ними, разгромив их. Прибыв в бухту св. Николая, я отправился на почтовых от Ваги и прибыл в Александровскую слободу, где я представил царю письма королевы и ее секретное поручение. Царь похвалил мою быстроту и деловитость, назначил мне содержание и обещал великую милость по возвращении в Москву. Там он взял в казну привезенные товары: медь, свинец, порох, селитру, серу и все остальное — ценой в девять тысяч [ливров?] и заплатил за них чистой монетой.
Его величество прибыл в Москву [из Александровской слободы], обрушил свое недовольство на некоторых своих знатных и наместников (governors). Выбрав одного из своих разбойников, он послал с ним две сотни стрельцов грабить Никиту Романовича (Mekita Romanowich), нашего соседа, брата доброй царицы Настасий, его первой жены; забрал у него все вооружение, лошадь, утварь и товары ценой на 40 тыс. фунтов, захватил его земли, оставив его самого и его близких в таком плачевном и трудном положении, что на следующий день [Никита Романович] послал к нам на Английское подворье, чтобы дали ему низкосортной шерсти сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь[212]. Другое орудие зла — Семена Нагого (Symon Nagoie)[213] — царь послал разорить Андрея Щелкалова (Shalkan)[214] — важного чиновника и взяточника, который прогнал свою молодую красивую жену, развелся с ней, изрезал и изранил ее обнаженную спину своим мечом. Нагой убил его верного слугу Ивана Лотыша (Lottish) и выколотил из пяток у Андрея Щелкалова пять тысяч рублей. В это время царь разгневался на приведенных из Нарвы и Дерпта голландских (Duches) или ливонских купцов и дворян высокого происхождения, которых он расселил с семьями под Москвой и дал свободу вероисповедания, позволил открыть свою церковь. Он послал к ним ночью тысячу стрельцов, чтобы ограбить и разорить их; с них сорвали одежды, варварски обесчестили всех женщин, молодых и старых, угнали с собой наиболее юных и красивых дев на удовлетворение своих преступных похотей. Некоторые из этих людей спаслись, укрывшись на Английском подворье, где им дали укрытие, одежду и помощь, рискуя обратить на себя царский гнев.
Да! Бог не оставил безнаказанной эту жестокость и варварство. Вскоре после того царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за его сострадание к этим забитым бедным христианам, а также за то, что он приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без царского ведома. Кроме того, царь испытывал ревность, что его сын возвеличится, ибо его подданные, как он думал, больше него любили царевича. В порыве гнева он дал ему пощечину (метнул в него копьем)[215], царевич болезненно воспринял это, заболел горячкой и умер через три дня[216]. Царь в исступлении рвал на себе волосы и бороду, стеная и скорбя о потере своего сына. Однако государство понесло еще большую потерю: надежду на благополучие мудрого, мягкого и достойного царевича (the prince), соединявшего воинскую доблесть с привлекательной внешностью, двадцати трех лет от роду[217], любимого и оплакиваемого всеми. Его похоронили в церкви св. Михаила Архангела (Michaela Sweat Archangle), украсив его тело драгоценными камнями, жемчугом ценой в 50 тыс. фунтов. Двенадцать граждан назначались каждую ночь стеречь его тело и сокровища, предназначенные в дар святым Иоанну и Михаилу Архангелу. Теперь царь более чем когда-либо был озабочен отправкой в Англию посольства для переговоров о давно задуманном браке. Оно было поручено Федору Писемскому (Feother Pissempscoie)[218]. благородному, умному и верному ему дворянину, который должен был совещаться с королевой и просить у нее руки леди Мэри Гастингс, дочери лорда Генри, пэра Гантингтона. Царь слышал об этой леди, что она доводится родственницей королеве и, как он выразился, принадлежит к королевской крови. Послам было приказано просить ее величество прислать для переговоров об этом достойного посла. Посольство царя отправилось в путь. Сев на корабль у [бухты] св. Николая, они прибыли в Англию, где их приняли с почетом, имели прием у королевы, где представили свои верительные грамоты. [Королева] приказала предоставить им возможность увидеть леди, которая в сопровождении назначенного числа знатных дам и девушек, а также молодых придворных явилась перед послом в саду Йоркского дворца. У нее был величественный вид. Посол в сопровождении свиты из знати и других лиц был приведен к ней, поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, отбежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необыкновенную красоту[219]. Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московии. В посланники ее величества к царю был назначен сэр Уильям Рассел, третий сын пэра Бедфорда, умный и благородный джентльмен[220]. Но его друзья, после серьезного обсуждения этого назначения, отговорили его. Тогда Компания купцов выпросила это назначение для сэра Джерома Бауса (Jerom Bowes), который и был хорошо снаряжен за счет Компании. Впоследствии общество расплатилось за свои хлопоты, так как этот посол не имел никаких других достоинств, кроме представительной внешности[221].
Оба посланника — королевы и царя, — получив отпуск и письма, были отправлены на хороших кораблях и благополучно прибыли в бухту св. Николая. Русский посол отправился сушей и [вскоре] вручил царю свои письма и посольский отчет, которые были с радостью приняты. Сэр Джером Баус на купеческих судах пустился медленно вверх по реке Двине за тысячу миль к Вологде. Царь послал ему пристава (pencioner) Михаила Протопопова (Michaell Preterpopa)[222], чтобы он встретил его, приготовил для посланника провизию, подводы и лошадей на всем пути для него, его спутников и обоза. В Ярославле (Yeraslaue) его встретил другой слуга царской конюшни (equirrie of the stable)[223] с двумя прекрасными иноходцами на тот случай, если посол захочет ехать верхом. У самой Москвы он был с большим почетом встречен Князем Иваном Сицким (a duke, Knez Ivan Sietzcoie)[224] с 300 хорошо снаряженными верховыми, которые сопровождали сэра Бауса до места его поселения. Царский дьяк (kings secretarie) Савелий Фролов (Savella Frollove) был послан царем поздравить посла с благополучным прибытием, неся ему на ужин множество мясных блюд и обещая хорошее содержание. На следующий день царь прислал боярина Игнатия Татищева (Ignatie Tatishove)[225] навестить сэра Джерома Бауса и узнать, как он чувствует себя, не нуждается ли в чем, а также сказать, что если он не слишком устал от дороги, то может быть принят через два дня, в следующую субботу, поскольку царь очень ждет встречи с ним. Баус отвечал, что надеется, что сможет представиться его величеству.
Сэр Джером Баус, английский посол в Москве 1583–1584 гг.
Как было назначено, около 9 часов в этот день[226] улицы заполнились народом и тысяча стрельцов, в красных, желтых и голубых одеждах, выстроенных в ряды своими военачальниками, верхом с блестящими самопалами и пищалями в руках, стояли на всем пути от его двери до дворца царя. Князь Иван Сицкий в богатом наряде, верхом на прекрасной лошади, богато убранной и украшенной, выехал в сопровождении 300 всадников из дворян, перед ним вели прекрасного жеребца, также богато убранного, предназначенного для посла. Но он, недовольный тем, что его конь хуже, чем у князя, отказался ехать верхом и отправился пешком, сопровождаемый своими слугами, одетыми в ливреи из стамета, хорошо сидевшие на них. Каждый из слуг нес один из подарков, состоявших в основном из блюд (plate). У дворца их встретил другой князь, который сказал, что царь ждет его; Баус отвечал, что он идет так быстро, как может. По дороге народ, отчасти угадав цель посольства, которая была всем неприятна, кричал ему в насмешку: „Карлик!“ (carluke), что означает „журавлиные ноги“[227]. Переходы, крыльцо и комнаты, через которые вели Бауса, были заполнены купцами и дворянами в золототканых одеждах. В палату, где сидел царь, вначале вошли слуги посла с подарками и разместились по одну сторону. Царь сидел в полном своем величии, в богатой одежде, перед ним находились три его короны[228], по обе стороны царя стояли четверо молодых слуг из знати, называемых „рынды“ (rindeys), в блестящих кафтанах из серебряной парчи с четырьмя серебряными топориками. Наследник (the prince) и другие великие князья и прочие знатнейшие из вельмож (nobliest of rancke) сидели вокруг него. Царь встал, посол сделал свои поклоны, произнес речь, предъявил письма королевы. Принимая их, царь снял свою шапку, осведомился о здоровье своей сестры королевы Елизаветы. Посол отвечал, затем сел на указанное ему место, покрытое ковром. После короткой паузы, во время которой они присматривались друг к другу, он был отпущен в том же порядке, как и пришел. Вслед за ним был послан дворянин высокого звания (gentileman of quallitie), доставивший ему к обеду две сотни мясных блюд; сдав их и получив награду, он оставил сэра Джерома Бауса за трапезой.
Если я и далее буду так подробно описывать ход дела, и без того продолжительного, это займет у меня слишком много времени; состоялось несколько секретных и несколько торжественных встреч и бесед. Король (the Kinge) чествовал посла; большие пожалования делались ему ежедневно продовольствием; все ему позволялось, но, однако, ничто его не удовлетворяло, и это вызывало большое недовольство. Между тем было достигнуто согласие относительно счетов между чиновниками царя и Компанией купцов; все их жалобы были услышаны, обиды возмещены[229], им были пожалованы привилегии и подарки, и царь принял решение отправить к королеве одного из своих бояр послом. Если бы сэр Джером Баус знал меру и умел воспользоваться моментом, король (Kinge), захваченный сильным стремлением к своей цели, пошел бы навстречу всему, что бы ни было предложено, даже обещал, если эта его женитьба с родственницей королевы устроится, закрепить за ее потомством наследование короны[230]. Князья и бояре, особенно ближайшее окружение жены царевича — семья Годуновых (the Godonoves), были сильно обижены и оскорблены этим, изыскивали секретные средства и устраивали заговоры с целью уничтожить эти намерения и опровергнуть все подписанные соглашения. Царь, в гневе не зная на что решиться, приказал доставить немедленно с Севера множество кудесников и колдуний, привезти их из того места, где их больше всего, между Холмогорами (Collonogorod) и Лапландией (Lappia)[231]. Шестьдесят из них были доставлены в Москву, размещены под стражей. Ежедневно им приносили пищу и ежедневно их посещал царский любимец Богдан Бельский (Bodan Belskoie) — единственный, кому царь доверял узнавать и доносить ему их ворожбу или предсказания о том, что он хотел знать[232]. Этот его любимец, утомившись от дьявольских поступков тирана, от его злодейств и от злорадных замыслов этого Гелиогабалуса[233], негодовал на царя, который был занят теперь лишь оборотами солнца. Чародейки оповестили его, что самые сильные созвездия и могущественные планеты небес против царя, они предрекают его кончину в определенный день; но Бельский не осмелился сказать царю так; царь, узнав, впал в ярость и сказал, что очень похоже, что в этот день все они будут сожжены. У царя начали страшно распухать половые органы — признак того, что он грешил беспрерывно в течение пятидесяти лет; он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни.
Каждый день царя выносили в его сокровищницу. Однажды царевич сделал мне знак следовать туда же. Я стоял среди других придворных и слышал, как он рассказывал о некоторых драгоценных камнях, описывая стоявшим вокруг него царевичу и боярам достоинства таких-то и таких-то камней. И я прошу позволения сделать небольшое отступление, изложив это для моей собственной памяти.
„Магнит, как вы все знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю (the world), и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света (of the earth). Гроб персидского пророка Магомета висит над землей в их рапате (Rapatta) в Дербенте“[234]. Он приказал слугам принести цепочку булавок и, притрагиваясь к ним магнитом, подвесил их одну на другую.
„Вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза, которые вы видите, возьмите их в руку, их природный цвет ярок; а теперь положите их на мою руку. Я отравлен болезнью, вы видите, они показывают свое свойство изменением цвета из чистого в тусклый, они предсказывают мою смерть. Принесите мой царский жезл, сделанный из рога единорога, с великолепными алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями, большой стоимости; жезл этот стоил мне 70 тысяч марок, когда я купил его у Давида Говера (David Gower), доставшего его у богачей Аугсбурга. Найдите мне несколько пауков“. Он приказал своему лекарю (phiziccians) Иоанну Ейлофу (Johannes Iloff)[235] обвести на столе круг; пуская в этот круг пауков, он видел, как некоторые из них убегали, другие подыхали.
„Слишком поздно, он не убережет теперь меня. Взгляните на эти драгоценные камни. Этот алмаз — самый дорогой из всех и редкостный по происхождению. Я никогда не пленялся им, он укрощает гнев и сластолюбие и сохраняет воздержание и целомудрие; маленькая его частица, стертая в порошок, может отравить в питье не только человека, но даже лошадь“. Затем он указал на рубин.
„О! Этот наиболее пригоден для сердца, мозга, силы и памяти человека, очищает сгущенную и испорченную кровь“. Затем он указал на изумруд.
„Этот произошел от радуги, он враг нечистоты. Испытайте его; если мужчина и женщина соединены вожделением, то он растрескается. Я особенно люблю сапфир, он сохраняет и усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненным чувствам, полезен в высшей степени для глаз, очищает их, удаляет приливы крови к ним, укрепляет мускулы и нервы“. Затем он взял оникс в руку.
„Все эти камни — чудесные дары божьи, они таинственны по происхождению, но однако раскрываются для того, чтоб человек ими пользовался и созерцал; они друзья красоты и добродетели и враги порока. Мне плохо, унесите меня отсюда до другого раза“.
В полдень он пересмотрел свое завещание, не думая, впрочем, о смерти, так как его много раз околдовывали, но каждый раз чары спадали, однако на этот раз дьявол не помог. Он приказал главному из своих аптекарей и врачей приготовить все необходимое для его развлечения и бани. Желая узнать о предзнаменовании созвездий, он вновь послал к колдуньям своего любимца, тот пришел к ним и сказал, что царь велит их зарыть или сжечь живьем за их ложные предсказания. День наступил, а он в полном здравии как никогда. „Господин, не гневайся. Ты знаешь, день окончится только когда сядет солнце“. Вельский поспешил к царю, который готовился к бане. Около третьего часа дня царь пошел в нее, развлекаясь любимыми песнями, как он привык это делать, вышел около семи, хорошо освеженный. Его перенесли в другую комнату, посадили на постель, он позвал Родиона Биркина (Rodovone Boerken), дворянина, своего любимца[236], и приказал принести шахматы[237]. Он разместил около себя своих слуг, своего главного любимца и Бориса Федоровича Годунова (Boris Fedorowich Goddonove)[238], а также других. Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубаху и чулки; он вдруг ослабел (faints) и повалился навзничь. Произошло большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие — в аптеку за ноготковой и розовой водой, а также за его духовником и лекарями. Тем временем он был удушен (he was strangled) и окоченел[239]. Некоторая надежда была подана, чтобы остановить панику. Упомянутые Богдан Вельский и Борис Федорович, который по завещанию царя был первым из четырех бояр[240] и как брат царицы, жены теперешнего царя Федора Ивановича, вышли на крыльцо в сопровождении своих родственников и приближенных, их вдруг появилось такое великое множество, что было странно это видеть. Приказали начальникам стражи и стрельцам зорко охранять ворота дворца, держа наготове оружие, и зажечь фитили. Ворота Кремля закрылись и хорошо охранялись. Я, со своей стороны, предложил людей, военные припасы в распоряжение князя-правителя (the prince protector). Он принял меня в число своих близких и слуг, прошел мимо, ласково взглянув, и сказал: „Будь верен мне и ничего не бойся“.
Митрополиты, епископы и другая знать стекались в Кремль, отмечая как бы дату своего освобождения. Это были те, кто первыми на святом писании и на кресте хотели принять присягу и поклясться в верности новому царю, Федору Ивановичу. Удивительно много успели сделать за шесть или семь часов: казна была вся опечатана и новые чиновники прибавились к тем, кто уже служил этой семье. Двенадцать тысяч стрельцов и военачальников образовали отряд для охраны стен великого города Москвы; стража была дана и мне для охраны Английского подворья. Посол, сэр Джером Баус, дрожал, ежечасно ожидая смерти и конфискации имущества; его ворота, окна и слуги были заперты, он был лишен всего того изобилия, которое ему доставалось ранее. Борис Федорович — теперь лорд-правитель (lord protector)[241]; и три других главных боярина (chieff boaiers) вместе с ним составили правительство, по воле старого царя: князь Иван Мстиславский (Misthisloskie), князь Иван Васильевич Шуйский (Syskoye) и Микита Романович[242]. Они начали управлять и распоряжаться всеми делами, потребовали отовсюду описи всех богатств, золота, серебра, драгоценностей, произвели осмотр всех приказов (offices) и книг годового дохода; были сменены казначеи, советники и служители во всех судах, так же как и все воеводы (liefftennants), начальники и гарнизоны (garisons) в местах особо опасных. В крепостях, городах и поселках, особо значительных, были посажены верные люди от этой семьи; и таким же образом было сменено окружение царицы — его сестры. Этими мерами он [Борис Годунов] значительно упрочил свою силу и безопасность. Велика была его наблюдательность, которая помогла ему быть прославляемым, почитаемым, уважаемым и грозным для его людей, он поддерживал эти чувства своим умелым поведением, так как был вежлив, приветлив и проявлял любовь как к князьям и боярству, так и к людям всех других сословий.
За мною прислали, чтобы узнать мое мнение о том, что следует делать с сэром Джеромом Баусом, его посольство было завершено. Я сказал лордам (the lordes), что к чести короля (Kinge) и государства его нужно отпустить живым и невредимым, следуя правилу всех народов, иначе это будет плохо воспринято и, возможно, вызовет такое недовольство, которое удастся не скоро ликвидировать; свое мнение я предлагал на их более мудрое и достойное рассмотрение. Все они обругали его, упомянув, что он достоин смерти, но что царь и царица теперь более милосердны, они послали сказать мне, что я должен объявить ему об отъезде и передать все слова их недовольства, но я умолял поручить это кому-либо из слуг его величества.
Лорд Борис Федорович (the lord Boris Fedorowich) послал за мной как-то вечером. Я застал его игравшим в шахматы с князем [царской] крови Иваном Глинским (a prince of the bloud, Knez Ivan Glinscoie)[243]. Он отозвал меня в сторону [и сказал]: „Я советую тебе меньше говорить в защиту Бауса, лордам (the lords) это не нравится. Иди, покажись им и успокой того-то и того-то. Твой ответ был внимательно рассмотрен, многие требовали расплаты за его поведение. Я делаю все, что могу, чтобы все сошло хорошо, передай ему это от меня“. Я пошел к тем боярам, на которых мне указали, и приложил все усилия, чтобы успокоить их. Они говорили мне, что мое участие в судьбе сэра Джерома Бауса может принести мне больше вреда, чем я думаю, так как мне известно и положение дел, и ненависть к нему всех, особенно тех важных чиновников (chieff officers), которые так страдали от его высокомерия. Они любят меня по старинному знакомству, а также еще и потому, что Борис Федорович так покровительствует мне.
„Поэтому старайся не вмешиваться в это дело“. И тем не менее я продолжал тайно хлопотать о нем, поскольку его положение было слишком опасным. Я умолял, чтобы его призвали и чтобы он был отпущен; его держали взаперти как пленника, все средства к существованию у него были отобраны. В конце концов, когда другие более важные государственные дела были сделаны, он был призван; не сопровождаемый никем, кроме того, кого за ним посылали, он вошел в приемную комнату, где находились большинство лордов (lords); они обращались с ним безо всякого уважения, обвинив его в ужасном преступлении против короны и государства, никто не хотел тратить время на выслушивание его ответа, особенно его бранили оба Щелкана (the two Shalkans), великие дьяки (great officers)[244], и некоторые другие, особенно терпевшие много недовольства и побоев от царя из-за жалоб и беспричинных обид сэра Бауса, так надоевшего царю и правительству, как никто другой из послов; они сказали ему, что было бы очень поучительно в назидание другим, которые забудутся и забудут свое место, отрубить ему ноги и бросить его тощее тело в реку, при этом ему указали в окно, но бог [сказали они] даровал нам ныне более милосердного царя, который не будет ему мстить и позволит ему, из уважения к королеве Елизавете, видеть свои очи. Но он должен снять свой меч, что он отказался сделать, ибо это было противно его законам и присяге. Они вновь принуждали его [говоря], что перед столь милостивым и миролюбивым государем, чей дух еще скорбит, не пристало являться в военном облачении, его заставили, таким образом, подчиниться, и он, без сопровождавших, был приведен к царю, который устами своего канцлера (chauncellor) отпустил его к королеве Елизавете.
Затем сэр Джером Баус был отведен домой, ему было дано три дня на отъезд из Москвы и сказано о возможном письме, которое будет послано за ним следом. Сэр Джером Баус имел очень мало средств, денег, но что еще поддерживало его — это радость того, как мирно он отпущен, и желание поскорее стать для них недосягаемым. Я изыскал средство достать ему тридцать телег для его багажа и слуг и как можно больше прогонных лошадей. Я испросил позволения князя-правителя на то, чтобы увидеться и поговорить с ним, а также проводить его из города. Простой сын боярский (a meane sinaboarscie) был назначен для его охраны и строгого за ним наблюдения, он обращался с ним весьма грубо, что было нестерпимо для Бауса, едва смогшего это вытерпеть. Я с моими слугами и верными друзьями сопровождал его, пока он не выехал из Москвы, верхом и в полном снаряжении, иначе и он, и его люди имели бы неминуемые неприятности. Отъехав десять миль, я натянул свой шатер и устроил проводы ему и его компании из моих запасов и продуктов, он умолял меня позаботиться о дальнейшей безопасности его пути, и я хотя не давал обещаний, но выполнил [эту] его просьбу. Сильно потрясенный [пережитым] страхом, он благодарил меня за все, что я сделал, говорил, что будет просить королеву и моих друзей отблагодарить меня, а сам и его друзья никогда не забудут этого. Письмо, написанное его собственной рукой с дороги, из Переславля (Pereslaue), подтверждает это и содержит просьбу о моей дальнейшей заботе о нем. Бог мне свидетель во всем том хорошем, что я сделал для него. Я убедил князя-правителя послать свои письма для королевы ему вслед, а также связку соболей ей в подарок от него. Когда он прибыл в бухту св. Николая и погрузился на корабль, он [дал волю] несдержанности, грубости в адрес того дворянина, который его провожал, изрезал всех соболей и порвал письмо в клочья, наговорил много высокомерных слов в адрес царя и его совета[245]. После его отъезда великие государственные дьяки Щелканы (great officers of estate, the Shalkans) сделались, за мое участие в нем, из друзей моими смертельными врагами. Я распространяюсь об этом, потому что позднее вы убедитесь, как хорошо сэр Джером Баус отблагодарил меня[246].
Государство и управление обновились настолько, будто это была совсем другая страна; новое лицо страны было резко противоположным старому; каждый человек жил мирно, уверенный в своем месте и в том, что ему принадлежит. Везде восторжествовала справедливость. Однако бог еще приберег сильную кару для этого народа; что мы здесь можем сказать? По природе этот народ столь дик и злобен, что, если бы старый царь не имел такую тяжелую руку и такое суровое управление, он не прожил бы так долго, поскольку постоянно раскрывались заговоры и измены против него. Кто мог подумать тогда, что столь большие богатства, им оставленные, будут вскоре истреблены, а это государство, царь, князья и все люди так близки к гибели[247]. Плохо приобретешь — скоро потеряешь.
Царь Иван Васильевич правил более шестидесяти лет[248]. Он завоевал Полоцк (Pollotzco), Смоленск (Smolensco)[249] и многие другие города и крепости в семистах милях на юго-запад от города Москвы в областях Ливонии, принадлежавших польской короне, он завоевал также многие земли, города и крепости на восточных землях Ливонии и в других доменах королей Швеции и Польши; он завоевал царства Казанское и Астраханское, все области и многочисленные народы ногайских и черкесских (Nagaie and Chercas[250] татар и другие близкие к ним народы, населявшие пространства в две тысячи миль по обе стороны известной реки Волги и даже на юг до Каспийского моря. Он освободился от рабской дани и поборов, которые он и его предшественники ежегодно платили великому царю Скифии, хану крымских татар (the Chan of Crim Tartor), посылая ему, однако, небольшую мзду, чтобы защищаться от их ежегодных набегов. Он завоевал Сибирское царство и все прилежащие к нему с Севера области более чем на 1500 миль. Таким образом, он расширил значительно свою державу во всех направлениях и этим укрепил населенную и многочисленную страну, ведущую обширную торговлю и обмен со всеми народами, представляющими разные виды товаров своих стран, в результате не только увеличились его доходы и доходы короны, но сильно обогатились его города и провинции. Столь обширны и велики стали его владения, что они едва ли могли управляться одним общим правительством (regiment) и должны были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его единодержавной рукой монарха они остались едиными, что привело его к могуществу, превосходившему всех соседних государей. Именно это было его целью, а все им задуманное осуществилось. Но безграничное честолюбие и мудрость человека оказываются лишь безрассудством в попытке помешать воле и власти Всевышнего, что и подтвердилось впоследствии. Этот царь уменьшил неясности и неточности в их законодательстве и судебных процедурах, введя наиболее удобную и простую форму письменных законов, понятных и обязательных для каждого, так что теперь любой мог вести свое дело без какого-либо помощника, а также оспаривать незаконные поборы в царском суде без отсрочки[251]. Этот царь установил и обнародовал единое для всех вероисповедание, учение и богослужение в церкви, согласно, как они это называют, учению о трех символах, или о православии, наиболее близкому к апостольскому уставу, используемому в первоначальной (the primitive church) церкви и подтвержденному мнением Афанасия и других лучших и древнейших отцов [церкви] на Никейском (Nicene) соборе, и на других наиболее праведных соборах (counsalls)[252]. Он и его предки приняли древнейшие правила христианской религии, как они верили, от греческой церкви, ведя свое древнее начало от св. апостола Андрея и их покровителя св. Николая. Эта греческая церковь с тех пор, по причине отступлений и распрей, подвергалась упадку и заблуждениям в наиболее важном: в существе доктрин и в отправлении богослужений.
Из-за этого царь отделил московское духовное управление от греческой церкви и соответственно от необходимости в эту церковь посылать пожертвования и принимать оттуда грамоты. С помощью Троицы он убедил нестойкого патриарха Иеремию отречься от патриаршества в Константинополе или Хиосе в пользу московской митрополии[253]. Царь резко отклонял и отвергал учение папы, рассматривая его как самое ошибочное из существующих в христианском мире: оно угождает властолюбию папы, выдумано с целью сохранить его верховную иерархическую власть, никем ему не дозволенную; царь изумлен тем, что отдельные христианские государи признают его верховенство, приоритет церковной власти над светской. Все это, только более пространно, он приказал изложить своим митрополитам, архиепископам и епископам, архимандритам и игуменам папскому нунцию патеру Антонию Поссевино (Pater Antonie Posavinus), великому иезуиту, у входа в собор Пречистой (Prechista) в Москве[254].
[За время своего правления этот царь] построил свыше 40 прекрасных каменных церквей, богато украшенных и убранных внутри, с главами, покрытыми позолотой из чистого золота. Он построил свыше 60 монастырей и обителей, подарив им колокола и украшения и пожертвовав вклады, чтобы они молились за его душу.
Он построил высокую колокольню из тесаного камня внутри Кремля, названную Благовещенской колокольней (Blaveshina Collicalits), с тридцатью великими и благозвучными колоколами на ней, которая служит всем тем соборам и великолепным церквам, расположенным вокруг; колокола звонят вместе каждый праздничный день (а таких дней много), а также очень заунывно в каждую полуночную службу[255].
Заканчивая [повествование] о его благочестии, нельзя не привести один памятный акт, его милосердное деяние. В 1575 году вслед за моровым поветрием начался большой голод, уничтоживший лучших людей. Города, улицы и дороги были забиты мошенниками, праздными нищими и притворными калеками; в такое трудное время нельзя было положить этому конец. Всем им было объявлено, что они могут получить милостыню от царя в назначенный день в Слободе. Из нескольких тысяч пришедших 700 человек — самых диких обманщиков и негодяев — были убиты ударом в голову и сброшены в большое озеро на добычу рыбам; остальные, самые слабые, были распределены по монастырям и больницам, где получили помощь. Царь, среди многих других подобных своих деяний, построил за время царствования 155 крепостей в разных частях страны, установив там пушки и поместив военные отряды. Он построил на пустующих землях 300 городов, названных „ямами“ (yams), длиной в одну-две мили, дав каждому поселенцу участок земли, где он мог содержать быстрых лошадей столько, сколько может потребоваться для нужд государственной службы[256]. Он построил крепкую, обширную, красивую стену из камня вокруг Москвы, укрепив ее пушками и стражей[257]
Иван IV.
В заключение скажу о царе Иване Васильевиче. Он был приятной наружности, имел хорошие черты лица, высокий лоб, резкий голос — настоящий скиф, хитрый, жестокий, кровожадный, безжалостный, сам по своей воле и разумению управлял как внутренними, так и внешними делами государства[258]. Он был пышно захоронен в церкви архангела Михаила; охраняемый там днем и ночью, он все время оставался столь ужасным воспоминанием, что, проходя мимо или упомянув его имя, люди крестились и молились, чтобы он вновь не воскрес, и проч.
Ко всем государям, союзникам царской империи, были назначены послы, по желанию Бориса Федоровича, чтобы показать его величие. Но сначала были сделаны приготовления для коронации царя, ее описание потребовало бы больше места и времени, чем я могу себе позволить[259], поэтому я, будучи свидетелем всего и удостоившись высокой чести в тот день, должен отослать [читателя] к книге путешествий м-ра Гаклюйта и к трактату д-ра Флетчера, где все это изложено вместе с сообщениями о государстве и управлении, написанными давно моей рукой[260]; я среди других был назначен посланцем к королеве. Содержание во всех посольских наказах было одинаковым: объявить, что провидением божьим Федор Иванович (Theodor Ivanowich) был возведен на престол (coroberavated, по их выражению), коронован и объявлен царем тех княжеств и земель, которыми владел его отец, блаженной памяти прежний царь Иван Васильевич. Думая о благе, исходя из священной заботы о мире, он счел необходимым уведомить их величества, государей других держав, как сильно его желание жить с ними в союзе и братской любви, и тому, кто принимает это, он обещает взаимность в связях, торговле и делах с ними и их подданными[261].
Получив эти письма и наказы договориться о некоторых других делах, касающихся одновременно обеих сторон, я был отпущен с необыкновенными милостями, удостоившись многих почестей, особенно от князя-правителя Бориса Федоровича, как частным образом, так и в торжественной обстановке, с особыми постановлениями и поручениями. Меня хорошо снарядили всем необходимым и везде меня принимали, охраняли и встречали как посла, куда бы я ни прибыл. Мое путешествие началось из Москвы 20 августа 1585 года[262], вначале я прибыл во Псков (Vobsco) в 600 милях от Москвы, затем в Дерпт в Ливонии, Пернов, Венден, Либаву и проч., затем в Ригу, столицу провинции, в которой я имел дело к королеве Магнуса, ближайшей наследнице московского престола[263]; она жила в замке Риги в большой нужде, существуя на маленькое жалованье, выдаваемое ей из польской казны. Я мог получить разрешение видеть ее только от кардинала Радзивилла (Ragaville), крупного прелата княжеского рода[264], охотника до общества ливонских леди, самых прекрасных женщин в мире, который жил случайно в это время там. Я приложил огромные усилия, чтобы добиться свидания с ней. Кардинал сначала принял важный вид, представив это дело как большую трудность, но когда мы получше познакомились, сделался более приятен и весел и однажды даже засмеялся, проходя мимо меня в важной процессии.
Когда меня привели к Елене (Llona)[265], вдове короля Магнуса, я застал ее за расчесыванием волос своей дочери, девятилетней девочки, очень хорошенькой. Она спросила, что мне нужно. Я попросил позволения поговорить с ней наедине, она начала меня удивленно рассматривать и сказала, что не знает меня и у нее нет ни приемных, ни прислуги. Оставив свою дочь со своей дворянкой, она [отошла со мной к окну] в этой же комнате, с еще более величественным видом.
„Мадам, я боюсь, что более не смогу увидеть ваше высочество, поэтому изложу мое поручение без красноречия, дайте мне ваше королевское обещание, что оставите в секрете все, что я вам скажу, поскольку все это в ваших же интересах“. Хотя она сохранила молчание, я продолжил: „Царь Федор Иванович, ваш брат (поскольку так называют [у них] себя двоюродные), узнал, в какой нужде живете вы и ваша дочь, он просит вас вернуться в свою родную страну и занять там достойное положение в соответствии с вашим царским происхождением, а также князь-правитель Борис Федорович, изъявляет свою готовность служить вам и ручается в том же…“
„Сэр, — сказала она, — ни они не знают меня, ни я их. Ваша внешность, речь, платье заставляют меня верить вам больше, чем благоразумие позволяет мне“. Вдруг нас прервали, начальник стражи поторопил меня уйти, выражая подозрительность. Она рассталась со мной также неохотно, как и я, начала плакать, за ней заплакали ее дочь и бывшая с ней дворянка; она пожелала, чтобы я нашел средство вновь быть допущенным к ней.
Кардиналу передали это, он послал за мной и спросил, какими шутками я заставил королеву смеяться, я сказал, что ему неверно передали.
„Вы знаете, что я имею в виду, вы можете видеть ее, но не будьте слишком смелы“. Я просил его письменного позволения и получил его, королева с нетерпением ждала остальную часть моего поручения, и я также хотел это [поскорее] изложить ей.
— Вы видите, сэр, меня держат здесь, как пленницу, содержат на маленькую сумму, менее тысячи талеров в год.
— Вы можете исправить все, если захотите.
— Меня особенно тревожат два сомнения: если бы я решилась, у меня не было бы средств для побега, который вообще было бы трудно устроить, тем более что король и правительство уверены в возможности извлечь пользу из моего происхождения и крови, будто я египетская богиня, кроме того, я знаю обычаи Московии, у меня мало надежды, что со мною будут обращаться иначе, чем они обращаются с вдовами-королевами, закрывая их в адовы монастыри, этому я предпочту лучше смерть.
— Ваш случай сильно отличается от прочих, а время изменило этот обычай: теперь те, кто имеет детей, не принуждаются к этому, остаются растить их и обучать.
— Какое поручительство, что все, что вы говорите, — правда?
— Ваше желание может испытать то, что задумано, вера в это дело может сделать его успешным, когда вы удостоверитесь и убедитесь в средствах, которые сделают безопасным и успешным это дело.
— Тогда я должна уповать на бога и вашу христианскую скромность и обещание, скажите мне свое имя и возможно более точное время [побега].
— Не сомневайтесь, ваше высочество, в ближайшие два месяца вы узнаете и то и другое, в знак верности я оставляю вам сотню венгерских дукатов золотом, и ваша честь получит еще 400 точно через семь недель или около этого времени. Ее высочество с благодарностью приняла их, а ее дочери я дал еще двадцать. Я простился, королева и ее дочь пожали на прощание мою руку, а я был рад успеху.
Мои слуги и начальник стражи этого замка сильно удивились тому, что я так долго оставался у королевы. Он вновь сказал об этом кардиналу.
— Фу, пустяки, не подозревайте его, вы видите, он молод и красив, я желал бы, чтобы он достиг своего, по крайней мере, я имел бы надежду получить с нее то, во что она мне обходится.
— Но ни король, ни правительство Польши не пошли бы на это даже за 100 тысяч талеров [ответил начальник стражи]. Я подарил кардиналу красивый, шитый золотом платок и покорно благодарил за оказанную мне милость.
— Я рад, что вы имели здесь успех, когда нам доведется встретиться в Польше, мы вспомним весело о нашем знакомстве.
Выезжая из ворот города, я встретил девушку, одетую как дворянка, с непокрытой головой, она вручила мне красиво вышитый белый платок, в уголке его было завязано недорогое колечко с рубином, но она не сказала мне от кого, хотя я сам догадался. Я поспешил из владений кардинала через Курляндию (Corland), Пруссию (Prusia), Кенигсберг (Quinsburgh), Мелвин (Melvinge), Данциг (Danzicke), где я решил немного передохнуть, отослав одного из моих слуг, уроженца Данцига, морем в Нарву с моими письмами, платком и донесениями к царю и Борису Федоровичу о сделанном. Все было зашито в его стеганое платье. Он выполнил все столь быстро и благополучно, что та королева с ее дочерью была извещена и очень хитроумно выкрадена и проехала через всю Ливонию, прежде чем ее отсутствие было обнаружено. Начальник стражи послал было погоню, но было поздно, он лишился за это своего места, переданного другому, более надежному человеку. Чтобы кончить эту историю, скажу, что по моем возвращении из Англии я нашел королеву [живущей] в большом поместье, она имела свою охрану, земли и слуг согласно своему положению, но вскоре она и ее дочь были помещены в женский монастырь, среди других королев, где она проклинала то время, когда поверила мне и была предана, но ни она не видела меня, ни я ее[266]. Я очень угодил этой услугой [русским], но сильно раскаиваюсь в содеянном. Из Данцига я проследовал через Кашубию (Cashubia), Померанию (Pomerenia), Шецин (Statten), Мекленбург (Mackellburgh), Росток (Rostocke) (где я едва избежал смерти), достиг известного имперского города Любека, там был с почетом и заботой принят. Бургомистр и члены муниципалитета (raettsheren) дарили мне вина, пироги с благодарностью за все, что я делал для них раньше.
Из Гамбурга я прибыл в Англию, явился ко двору в Ричмонд, известив о себе лорда-казначея и сэра Фрэнсиса Уолсингема. Они представили меня королеве, ее величество приняла письма царя и мою речь очень благосклонно и с большими похвалами мне; [она сказала, что] рада иметь слугу столь верного и опытного в делах, что ему дает поручение такой великий иностранный государь. Своему вице-камергеру сэру Томасу Ганиджу (Henneag)[267] она сказала: „Позаботьтесь о помещении для него, уже поздно, я поговорю об остальном с вами завтра“. Сэр Джером Баус и его брат м-р Ральф Баус пришли с лучшими пожеланиями поздравить меня с прибытием и настойчиво расспросили обо всем. Он [Джером Баус] сказал, что хвалил мое знание языков, милости в обхождении со мной при дворе царя, всему этому я верил, так как королева говорила мне то же.
На следующий день ее величеству было угодно иметь со мной большую беседу, во время которой она спрашивала о дурном поведении сэра Джерома Бауса, на что я отвечал весьма мало. Мне было доверено перевести письма, в которых я смягчил выражения, относившиеся к Баусу, причем м-ру Секретарю это не понравилось, он сказал мне, что королева будет недовольна, если узнает об этом, ведь ее величество приказала мне не бояться ничего. Когда я закончил перевод, м-р Секретарь прочел его королеве[268]. Ее величество захотела услышать наказ, данный для устной передачи, поскольку кроме того, что содержалось в письме царя, сообщалось еще и устное слово. Я сказал ее величеству, что наказ такой большой, что я боюсь утомить внимание ее величества, поскольку уже поздно.
„Тогда я назначу время для вашей следующей аудиенции“. Затем ее величество повернулась к лордам и сказала: „Я думаю, лорды, эти письма оказывают нам столь высокое уважение, какое мы едва ли получали от какого-либо государя, вновь коронованного, их обращения и уверения, относящиеся к нам, по всем правилам учтивости и общепринятому обычаю государей мы должны были бы первыми принести им от нас“.
Я был помещен в хорошем доме в Лондоне, хорошо снабжен и имел хорошую прислугу, мне выказывали уважение, чествовали и угощали от имени Московской компании сэр Роуленд Гейворд (Heyward), сэр Джордж Барнс (Barns), м-р Кастомер Смит (Smythe)[269] и многие другие олдермены и видные купцы. Королева прислала за мной из Гринвича[270], я изложил все, что имел, и о чем ее величество пожелала спросить меня, она сказала, что мы упустили время и случай, которые могли бы принести ей и подданным большие богатства. Я затратил много времени на выполнение заданий и поручений от царя и лорда-правителя, а также выслушал мнения оксфордских, кембриджских и лондонских медиков касательно некоторых затруднительных дел царицы Ирины (о зачатии и рождении детей), бывшей замужем семь лет, и часто (беременной)[271] а также у меня были поручения о других брачных делах, которые я, опасаясь за себя, держал в тайне[272].
Сэр Джером Баус из-за немилости к нему королевы затаил глубокую обиду на меня, он привел в ярость лорда Лесестера[273], теперь наместника в Нидерландах, который всегда оказывал мне высокие почести и поддержку; [посылал] письма, где мне оказывалась особая милость; я всегда выполнял его поручения, на его письма-запросы я посылал ему богатые меха, белых соколов, белых медведей со всем, что для них требовалось, платя за них моим приятелям добрую цену. [Баус] сказал, будто я провозгласил у себя за столом в такой-то день в присутствии знатных людей, герцогов, что он сбросил с лестницы свою жену, сломав ей шею, чтобы сделаться любовником королевы[274],— таким средством Баус думал уничтожить меня и расстроить переговоры, которые я вел. Сэр Лесестер написал об этом королеве, прося о расследовании и наказании меня. Королева изменилась в лице, поклявшись, что я отвечу за это, и приказала лордам Королевского суда расследовать это дело. Сэр Джером Баус предполагал доказать [мою вину] с помощью одного только Финча (Finch)[275], его прихлебателя, которому он сказал, будто я хотел изжарить его в Москве как лазутчика. Тем не менее королева открыто заявила: „Я не сомневаюсь, Горсей докажет, что он честный человек“. Лорд Гансден (Honsdon), тогда камергер, встал на сторону Бауса[276], лорд-казначей, Христофор Гэттон (Hatton)[277], особенно сэр Фрэнсис Уолсингем были тверды и уверены в своем добром мнении обо мне, у меня было много добрых друзей и родственников, вставших горою за меня. Двор и город были полны темных слухов об этом деле.
Нас потребовали в суд. Сэр Джером Баус сказался больным, но лорды по повелению королевы послали к нему с тем, чтобы его привели. Он предстал перед судом, его компаньон-обвинитель был так бледен, говорил запинаясь и боязливо, все время оглядываясь на Бауса, ожидая, что он скажет судьям, так что они все были недовольны. С моей стороны выступали четверо именитых купцов, готовых преклонить колена перед лордами в том, что они находились в Москве все то время, пока этот Финч был там, по разным делам в течение не более десяти дней. Они открыто признали и засвидетельствовали, как добр я был с ними и как дружески я отправил его за свой счет вместе с ними из Москвы, где он был в большой нужде и опасности. Я представил его собственные письма ко мне, полные благодарностей и признательности. Лорды приказали сэру Джерому Баусу выйти из палаты суда, а Финчу сказать правду, он признал [предъявленные] письма своими и обвинил сэра Бауса, что он уговаривал его часто и настаивал, чтоб он предъявил это обвинение, о котором он сам ничего не слышал, говорил, что это способ погубить м-ра Горсея и его посольство. Лорды приговорили его быть сосланным в тюрьму Маршалси, надеть на него тяжелые кандалы, лорд-казначей сказал ему: „Хоть ты, сударь, и не был зажарен, но жалко, что тебя не подпалили немного“. Лорд-камергер поспешил в покои королевы, м-р Секретарь опередил его другим путем и рассказал ее величеству обо всем. Она сделала выговор лорду Гансдену, который обвинил во всем Бауса, лорды сказали этому последнему, что он обесчестил себя настолько, что все наказания слишком мягки для него. „Пусть, милорды, будет наказан тот, кто представил ложное свидетельство“ [сказала королева]. Она запретила ему являться ко двору. [Мой рассказ] утомителен, но нельзя короче было рассказать о всей ненависти этого злого человека ко мне, стоившей столько же, сколько его жизнь (as much as his liff is worth).
Пришло время, когда моя обида была заглажена и установился благоприятный климат; я, несмотря ни на что, тем временем, с большой помощью моих добрых друзей сэра Френсиса Уолсингема и сэра Джорджа Варна и других, достал львов, быков, собак, золоченые алебастры, пистоли, самопалы, оружие, вина, запас разных лекарств, органы, клавикорды, музыкантов, алые ткани, нити жемчуга, искусно сделанные блюда и другие дорогие вещи в соответствии с моими поручениями. Я получил отпуск у королевы, принял письма ее величества к царю и князю-правителю и разрешение на мой проезд; было сказано много теплых слов и сделано милостивых обещаний, а также были получены — их стоит прочесть — наказы и инструкции от лордов и от компаний, вместе с некоторым вознаграждением за мою службу и услуги, ранее оказанные им мною при царском дворе.
Я выехал из Англии[278], хорошо снаряженный, с девятью добрыми купеческими кораблями, и благополучно прибыл в бухту св. Николая, затем добрался до Москвы, проехав 1200 миль, и явился к лорду-правителю, теперь сделавшемуся князем провинции Вага. Он радостно встретил меня и после длинной беседы повел задним ходом к царю, который, казалось, был рад моему возвращению, потчевал (pochivated) меня, развлекал, а затем отпустил. На следующий день князь-правитель прислал за мной и рассказал мне много странных происшествий и перемен, случившихся за время моего отсутствия в Москве. Я был огорчен, услышав о заговорах родственников царицы, матери царевича Дмитрия (Chariwich Demetrius) и отдельных князей, объединенных с ним [Борисом Годуновым] в регентстве (comission) по воле старого царя, которых он, зная теперь свою силу и власть, не мог признавать как соперников. „Ты услышишь многое, но верь только тому, что я скажу тебе“ [сказал мне князь-правитель]. С другой стороны, я слышал большой ропот от многих знатных людей. Обе стороны скрывали свою вражду, с большой осторожностью, осмотрительностью и дипломатией взвешивая свои возможности, это, однако, не могло хорошо кончиться ни для одной из этих сторон. [Князь-правитель] спросил: „Когда прибудут подарки и заказанные товары?“ Я отвечал, что, нужно полагать, скоро.
Меня призвали к царю, сидевшему в присутствии большинства членов своего совета. После небольшой вступительной речи, содержащей перечисление его титулов, прославления величия его царской державы, я предъявил список моего наказа и ответные грамоты его величеству от королевы Англии, после их принятия меня отпустили. У меня спрашивали о подарках, посланных его величеству. Я отвечал, что они таковы, что требуют для перевозки больше времени, чем обычно. Тотчас было отдано приказание, и дворянин с 50 охотниками был послан, чтобы принять все меры к быстрой доставке их через реку Двину. В этот раз меня похвалили за хорошую службу и за выполнение воли царя относительно королевы Магнуса, которая была благополучно доставлена в Москву.
Богдан Вельский, главный любимец прежнего царя, был в это время в опале, сослан в отдаленную крепость [города] Казани (a castell and town remott Cazan) как опасный человек, сеявший смуту среди знати в эти тревожные времена[279]. Главный казначей старого царя Петр Головин (Peter Gollavine), человек высокого происхождения и большой храбрости, стал дерзок и неуважителен к Борису Федоровичу и в результате также попал в опалу и был сослан под наблюдением Ивана Воейкова (Vioacove)[280], фаворита князя-правителя, а по дороге лишен жизни[281]. Князь Иван Васильевич Шуйский (Suscoie), первый князь (prime prince) царской крови, пользовавшийся большим уважением, властью и силой, был главным соперником [Бориса] в правительстве, его недовольство и величие пугали. Нашли предлог для его обвинения; ему объявили царскую опалу (displeasur cast upon him) и приказали немедленно выехать из Москвы на покой. Он был захвачен стражей под началом одного полковника, недалеко от Москвы, и удушен в избе дымом от зажженного сырого сена и жнива[282]. Его смерть была всеми оплакана. Это был главный камень преткновения на пути дома и рода Годуновых, хотя еще многие подвергались подозрению и постепенно разделили эту участь. Я был огорчен, увидев, какую ненависть возбудил в сердцах и во мнении большинства князь-правитель, которым его жестокости и лицемерие казались чрезмерными. Однажды [он] взял меня с собой и вышел через почтовые ворота с немногими из своих слуг, не считая его сокольничих, посмотреть охоту его кречетов на журавлей, цапель и диких лебедей. Это поистине царская забава, особенно с их выносливыми ястребами, когда не нужно заботиться о том, что птица убьется, а выбор их большой и все они совершенны. Нищий монах вдруг подошел к нему и сказал, чтобы он поскорее укрылся в доме, так как не все пришедшие позабавиться его охотой — его истинные друзья. В это время около 500 всадников из молодой знати и придворных ехали якобы для оказания ему почестей при проезде его через город. Он полагал, что никто не должен знать о том, куда он едет, или следовать за ним. Он последовал совету монаха и, устремившись за молодым соколом, спущенным на другую сторону реки, переправился и ближней дорогой поспешил домой, оказавшись у ворот Кремля раньше, чем прибыла эта компания. Я видел, что он был сильно встревожен и рад, что благополучно вернулся во дворец; там его ожидали епископы, князья, дворяне и другие просители со своими челобитными (peticions), причем иные не могли попасть к нему в течение двух или даже трех дней, потому что он пользовался обычно тайным проходом в покои царя. Я просил его оглянуться и выйти к ним на крыльцо. Он сердито посмотрел на меня, будто бы я советовал что-то недоброе, однако сдержался, вышел к ним, приветствовал многих и принял их прошения при громких выкриках: „Боже, храни Бориса Федоровича!“ Он сказал им, что представит их челобитные царю.
„Ты наш царь, благороднейший Борис Федорович, скажи лишь слово и все будет исполнено!“ — Эти слова, как я заметил, понравились ему, потому что он добивался венца.
Мои подарки и товары наконец благополучно прибыли в Москву. Был назначен день, когда я должен был вновь отправиться на прием к царю послом от ее величества в сопровождении пристава высокого положения (a pencioner of good esteme) Петра Пивова (Peter Peva)[283]. Я был верхом на такой же хорошей лошади, как и он, меня сопровождали двадцать слуг, богато одетых, по их очень любимому обычаю, каждый из них нес какой-нибудь из даров. Я ожидал в приемной, пока царь и царица наблюдали из окна дворца бульдогов и львов, которых вели бирючи (birrowd) и их сопровождающие, причем более пяти тысяч любопытных шли следом. [Первым шел] прекрасный белый бык, весь в природных черных пятнах, его зоб висел до самых колен, у него были поддельно позолоченные рога и ошейник из зеленого бархата, украшенный красным шнурком; его заставили встать на колени перед царем и царицей, потом он встал, свирепо оглядываясь по сторонам, люди, смотревшие на него, решили, что это какое-то незнакомое животное, называемое „буйвол“ (bueval). Двенадцать псарей провели двенадцать огромных бульдогов, украшенных бантами, ошейниками и проч., затем привезли двух львов в клетках, поставленных на сани, при них был маленький татарский мальчик с прутом в руке, его одного они боялись. Они были размещены перед дворцом, поражая и удивляя любопытных.
Царь восседал на своем престоле, и мы перешли к более серьезным делам и приветствиям. Меня попросили войти, мои слуги с их дарами стали в сторону.
„Благороднейший, могущественнейший и знаменитейший царь Федор Иванович, царь всея Руси, Владимира (Vollademeria), Москвы (Musquo), Казани (Cazan), Астрахани (Astracan), Твери (Otver), Новгорода Великого (Novogorrd Velica), Перми (Perm), Вятки (Vatzca), Сибирской (Sibersca), Кондинской (Condonscoie), Ярославской (Yeraslavsco) [земель], Нижнего (Nezna), царь, государь и великий князь и проч. многих других провинций. Королева Елизавета, божьею милостью королева Англии, Франции и Ирландии, а также королева многих других земель и княжеств, защитница христианской католической веры, высочайшая, могущественнейшая, широко и везде прославленная, ее величество приветствует как любящая сестра ваше величество, ее дорогого и возлюбленного брата, и посылает вашему царскому величеству свои высокие поздравительные письма, желая здоровья и благополучия, дабы вы могли царствовать и править в полном счастье, мире и спокойствии. Ее величество приказала мне, своему слуге и вассалу, сказать вашему пресветлому величеству, что ваши письма к ней получены с благодарностью и что они приятны ее величеству. Содержащиеся в них предложения и уверения в вашей братской любви с большой готовностью принимаются, и королева обещает и провозглашает такую же сестринскую любовь и дружбу, какие существовали при Иване Васильевиче, последнем царе и отце вашего величества, на общее дело обеих наших держав и для наших верных подданных, на процветание и благо, о могущественнейший и величайший царь“. Затем с низким поклоном я отошел в сторону и сел на маленькую скамью, покрытую ковром. Царь сказал несколько слов с довольным видом. Но тут канцлер (the cauncelor) прошептал ему что-то на ухо, он встал, снял головной убор и сказал, что рад узнать, что его возлюбленная сестра королева Елизавета находится в полном здравии, после чего я был отпущен и доставлен домой точно так же, как и пришел. Особая опись подарков была мною передана вместе с письмами. За мной следовал Иван Чемоданов (Shamadanove)[284], приближенный лорда-правителя, доставивший мне от царя для обеда 150 мясных блюд всех сортов, разные напитки, хлеб, пряности, — все это несли через улицу в мой дом 150 дворян. Я подарил главному из них платье алого сукна, потчевал (pochivated), угощал их, развлекал и всем остальным дал какую-либо [награду].
На следующий день ко мне пришли разные дворяне, чиновники, священники, купцы, мои друзья и знакомые, чтобы по их обычаю поздравить меня с царской милостью; пили, ели, веселились, пока хватило царского угощения. Правитель (the protector) Борис Федорович провел целый день в пересмотре драгоценностей, цепей, жемчуга, блюд, золоченого оружия, алебард, пистолей и самопалов, белого и алого бархата и других изумительных и дорогих вещей, заказанных и столь любимых им. Его сестра-царица была приглашена туда же, особенно ее удивили органы и клавикорды, позолоченные и украшенные эмалью; никогда прежде не видев и не слышав их, она была поражена и восхищена громкостью и музыкальностью их звука. Тысячи людей приходили ко дворцу, стояли и слушали их. Мои люди, игравшие на них, много получили наград и были допущены в присутствии таких персон, куда и я не имел доступа. Точно так же были хорошо приняты все вещи, даже был взят мой собственный портрет, за все правитель прислал мне хорошую цену, свыше 4000 фунтов; кроме того, его главный служитель конюшни (the master of his horss) Иван Волков (Ivan Volcove)[285] привел мне на выбор трех персидских кобыл с богатыми седлами, сбруей и украшениями, чтобы я мог ездить на них верхом, что я и делал; я выбрал лошадь, оцененную в 200 фунтов; его величество прислал мне с другим его видным дворянином, Михаилом Косовым (Michaell Cossove)[286], три тысячи фунтов лучшей мелкой серебряной монеты в память об отце его, царской отеческой любви и милости. Приняв это, я отпустил посланных, щедро наградив их. Вид всех этих редкостей, бульдогов, львов, органов, музыки и других удовольствий был постоянным напоминанием обо мне, по желанию князя-правителя и его друзей мне были подарены вышитые золотом платки, полотенца, рубашки, балдахины, ковры, кушанья и лакомства; щедрость их была столь велика, что многие поселения, монастыри, приказы (offices) и чиновники, русские и иностранные купцы по моему ходатайству были освобождены от многих пошлин, налогов, получили льготы[287],— все это не без хорошего вознаграждения и благодарности. Хотя в их хрониках (histories) это изложено более подробно[288], мы не будем останавливаться на этих событиях в нашем описании государства русского.
Царь, я имею в виду князя-правителя, обладал теперь огромным богатством, которое увеличивалось ежедневно, и он не знал даже, как его использовать, чтобы показать свою славу. Король Персии испытывал тогда сильное притеснение со стороны могучей армии турок, его разорили ежегодные набеги, они отобрали у него Мидию (Media), Дербент (Darbent), Шемаху (Shamakie), Бильбиль (Bilbill), Ардабиль (Ardoll) и другие лучшие и богатейшие провинции, оттеснив его к Альпам, как их называют, или к высокогорным областям Персии — Кашану (Cashan), Тебризу (Таuris), Персеполю (Percipolis), Казвину (Casbyn) и проч., а также угрожали завоеванием независимому Грузинскому княжеству по причине его местоположения: христиане, жившие там, были со всех сторон окружены магометанскими и языческими странами[289]. Персидские и грузинские государи послали к царю и князю-правителю несколько послов с просьбами о помощи, но поскольку не было возможности послать в столь отдаленное место через Каспийское море армию, то им было предоставлено: королю Персии 200 тысяч рублей на пять лет без процентов, но под надежных заложников, а королю Грузии 100 тысяч марок стерлингов под залог отречения от княжеского титула его государства; это было утверждено официальной грамотой, скрепленной представителями обеих сторон. Но вскоре это стало причиной раздора между турками и царем[290].
Борис Федорович, задавшись целью приобрести еще более значительный титул, отправил посольство князя Федора Хворостинина (Knez Feodore Forresten) с целью заключить более тесный союз с королем Дании Фридрихом, но третий сын короля, герцог Иоанн (Hartigue Hans), и его [Годунова] дочь Мария были слишком молоды [для заключения брачного союза], и из этого ничего не вышло[291]. Также, чтобы утвердиться в своем могуществе, он послал к германскому императору Максимилиану посольство во главе с умным государственным секретарем Афанасием Масоловым (Alphonasse Masolove)[292] с большой свитой и подарками, посольство перебралось через Двину, погрузилось на английский корабль у бухты св. Николая, плывший в Гамбург и Любек, там ему была приготовлена хорошая встреча и угощение. Он прибыл к императору в Прагу (Prage), представил свои письма и подарки, среди них были белые кречеты, два прекрасных персидских ковра, два куска золотой парчи, четыре связки богатых черных соболей, четыре черных лисы, изумительной работы золотой жезл, дорогое персидское вооружение из булата (bullatt). Имперской короне была предложена дружба, а императорскому дому Австрии — прочный и вечный союз, готовность заодно поднять оружие против общего врага — турок, смертельных противников христиан и христианского мира, теперь ворвавшихся в Венгрию и другие части империи; была предложена помощь: послать из России 50 тысяч конных воинов, храбрых и смелых, в течение трех месяцев, император только должен заставить Стефана Батория, короля Польши, дать свободный и безопасный проход через его страну. Этот посол многого добился, его предложения с большим удовольствием были приняты, его самого чествовали и отпустили с большим почетом[293]. Но император, не добившись от короля Польши, не доверявшего своему врагу, Московиту, свободного прохода для предложенной армии, отправил своего посла тоже с подарками — хорошими лошадьми, германскими часами и проч., а также с наказом испытать предложенный союз и занять у русских 300 тысяч рублей, т. е.900 тысяч талеров.[294] Но царь и Борис потребовали ручательства Фридриха, короля Дании, и столь серьезного залога, что из этого ничего не вышло[295], кроме насмешек и злобы турок и крымских татар, которых турки натравили на тыл московитов с такой огромной армией, что царь потерпел большие убытки и людские потери[296]. Поляки и шведы, сговорившись, одновременно вторглись в земли, принадлежавшие им ранее; воспользовавшись благоприятным моментом, они отвоевали все то, что отобрал у них ранее царь Иван[297]. Русские были в это время заняты также завоеванием Сибири (Siberia), они расширили свои владения и захватили царя Сибири Чиглика Алота (? — А. С.) (Chiglicke Alothe) и привезли в Москву вместе с его матерью и лучшими советниками и мурзами (murseys), как они их называют[298]; я видел, как он упражнялся с оружием и верхом, как принято у его народа, и слышал, как он рассказывал, что в его стране живут несколько англичан или по крайней мере людей, похожих на меня, взятых с кораблем, артиллерией, порохом и другими припасами, которые за два только года перед тем пытались отправиться по Оби (Ob), чтобы отыскать северо-восточный путь в Китай (Catay)[299]. Несколько шведских солдат бежали оттуда и пришли в Москву, на службу к царю, среди них был некто Габриэль Элфингстоун (Gabriell Elphingsten), храбрый шотландский капитан, судя по письму от полковника Стюарта, которое он мне принес; тот рекомендовал его и еще шестерых солдат-шотландцев, служивших у него королю Дании, но все они не имели ни денег, ни обмундирования. Они умоляли меня устроить их на службу и помочь в нужде. Я дал им 300 талеров, купил платье, пистоли и мечи: когда они маршировали теперь, то смотреть на них было куда приятней, чем на шведов, которые пришли вместе с ними. Я добился, чтобы капитана Элфингстоуна поставили начальником над ними, им дали жалованье, лошадей, назначили для пропитания мясо и питье. Некоторое время они вели себя хорошо, однако не смогли ни вернуть мне долг, ни вознаградить меня, как это ясно видно по их письмам. В это время составился тайный заговор недовольной знати с целью свергнуть правителя, [разрушить] все его замыслы и могущество. Этот заговор он не посмел разоблачить явно, но усилил свою личную охрану. Был [также] раскрыт заговор с целью отравить и убрать молодого князя, третьего сына прежнего царя, Дмитрия, его мать и всех родственников, приверженцев и друзей, содержавшихся под строгим присмотром в отдаленном месте у Углича (Ougletts)[300]. Дядя нынешнего царя — третий доверенный, по завещанию царя, наряду с Борисом Федоровичем (который теперь не хотел терпеть никаких соперников в правлении и, как я уже сказал, извел двух других первых князей), Микита Романович, солидный и храбрый князь, почитаемый и любимый всеми, был околдован, внезапно лишился речи и рассудка, хотя и жил еще некоторое время[301]. Но правитель сказал мне, что долго он не протянет. Старший сын его, видный молодой князь, двоюродный брат царя Федор Микитович (Feodor Mekitawich), подававший большие надежды (для него я написал латинскую грамматику, как смог, славянскими буквами, она доставила ему много удовольствия), был принужден жениться на служанке своей сестры, жены князя Бориса Черкасского (Knez Boris Shercascoie), от нее он имел сына, о котором многое услышите впоследствии[302]. Вскоре после смерти своего отца он, опасный своей популярностью и славой, был пострижен в монахи и сделался молодым архиепископом Ростовским (Archbishop of Rostove)[303].
Его младший брат, Александр Микитович (Alexander Mekitawich), не менее сильный духом, чем он, не мог долее скрывать свой гнев: воспользовавшись случаем, он ранил князя-правителя[304], но не опасно, как задумывал, и бежал в Польшу, где вместе с Богданом Бельским, главным любимцем прежнего царя и сказочно богатым человеком, и с другими недовольными лицами как там [в Польше], так и дома задумывал заговор с целью не просто свергнуть Бориса Федоровича и всю его семью, но разрушить и погубить все государство, как вы и прочтете на этих страницах позднее[305].
Однако пора вернуться к рассказу о наших собственных делах — возложенных на меня переговорах.
Я не тратил времени даром, испросил для Компании купцов освобождения всех ее контор (howses) — в Москве, Ярославле, Вологде, Холмогорах и в бухте св. Николая — от всех высоких пошлин, которые на них наложили из-за неудовольствия, вызванного плохим поведением сэра Джерома Бауса, а также освобождения от уплаты тысячи рублей по случаю строительства новой большой стены вокруг Москвы, за которую все другие купцы обязаны были платить; прекращения иска московских купцов на 30 тыс. рублей, взятых у них одним из приказчиков (factor) общества Антони Маршем (Antony Marsh)[306], которого поддерживали некоторые знатные советники и чиновники; уплаты 2 тыс. рублей, давно и безнадежно одолженных царем за медь, свинец и другие товары. Я добился освобождения Джона Чапеля (John Capell) и возврата находившихся у него товаров на 3 тыс. фунтов, захваченных во время его опалы из-за того, что его объявили любекским купцом; заема из царской казны 4 тыс. рублей для купцов, посылавших в Псков за льном [с отсрочкой выплаты], до продажи их товара; заема у князя-правителя для них без процентов 5 тыс. рублей. Он предлагал в случае необходимости отпустить из своей казны еще 10 тыс. фунтов. [Я добился] выдачи мне на руки для высылки в Англию всех незаконно торговавших в этих странах купцов числом 29; прощения пошлины, следовавшей царю за этот год за все товары и составлявшей 2 тыс. рублей. Я добился у царя привилегии для общества вести торг и обмен во всех его землях по реке Волге и Каспийскому морю, в Персии, без пошлин и налогов. Я добился и получил от царя, за его печатью, свободное право для купцов Английской компании торговать и обменивать товары во всех его владениях без пошлин и налогов на их товары, как ввозимые, так и вывозимые, со всеми выгодами и удобствами, какие я только мог сам придумать и написать. Никогда ни один из посланников не мог получить ничего подобного, хотя бы истратил тысячи; все было утверждено, закреплено и обнародовано князем-правителем в торжественной обстановке перед всеми лордами и чиновниками и объявлено по всему государству[307].
Правитель отослал свои богатства в Соловецкий монастырь, который стоит на северном берегу моря, близ границ с Данией и Швецией. Он хотел, чтобы в случае необходимости они были там готовы к отправке в Англию, считая это самым надежным убежищем и хранилищем в случае необходимости, если бы его туда выжили (he should be inforced therunto)[308]. Все эти сокровища были его собственностью, не принадлежали казне, и, если бы было суждено, Англия получила бы большую выгоду от огромной ценности этого богатства. Но он колебался, так как намеревался вступить в союз с Данией, чтобы иметь опору в дружбе и ее могуществе. Он и его приближенные не смогли ни сохранить, ни устроить этот план в тайне, а возможно, их кто-то предал, и старинная знать стала подозревать меня. Так как все они и духовенство завидовали той милости, которой я пользовался, то они перестали оказывать мне свое дружеское расположение. Поэтому я ускорил, насколько мог, мои дела, сделав больше, чем мне было поручено по наказам и инструкциям как от совета королевы, так и от Компании купцов; в назначенное время я получил письма царя, почетный отпуск и отбыл[309].
Дворянин по имени Афанасий Сабуров (Alphonasse Savora)[310] с 70 телегами (carts or tilegos) был назначен проводить меня и доставить мой багаж из Москвы на 40 ямских лошадях, не считая моих собственных, до Вологды, за 500 миль по суше. Мне были поручены богатые подарки от царя и особенно от Бориса Федоровича королеве; кроме того, он поручил много заказов на дорогие вещи, а также некоторые секретные поручения. Он послал мне необыкновенно редкое платье из ткани, затканной и вышитой серебром, из Персии, сшитое без швов и стоящее так дорого, что я не смог бы даже оценить его; красивый вышитый шатер или тент, вышитые платки, полотенца, рубахи с золотой и серебряной нитью, принесенные мне Семеном Чемодановым (Simon Shamodanove)[311], его близким родственником, от имени Марии Федоровны[312], сорок прекрасных соболей, множество отборных соколов с людьми для доставки их до побережья. Уезжая, я выхлопотал еще две милости, которые и были пожалованы. [Первая] — свобода и прощение всех лифляндцев — мужчин и женщин, вдов, детей, с их семействами сосланных в опалу в Нижний Новгород, в пятистах милях от Москвы[313], в пустынное место; их положение было плачевным и нищенским, как свидетельствовали многие письма и прошения, получаемые от них. Список всех их имен был составлен и отдан. Михаил Консов (Michall Consove)[314] был немедленно послан с поручением и письмом от царя к воеводе (viovod) об их освобождении. Радость их сердец, слезы и благодарственные молитвы — все это было в письмах, посланных мне вслед и сохраненных мною, так- как они стоили, чтобы их прочли. Другой моей просьбой было прошение за сына одного знатного человека из Гельдерланда (Gelderland), умершего там герра Захариуса Глизенберга (Glisenberght), главного начальника (Ноtennant) наемной конницы царя. Его сын, мальчик десяти лет, никак не мог быть освобожден, несмотря на переговоры и письма от правительства и от короля Дании. [Мальчик] был поручен мне и отослан к матери, Маргарите де Фиглерс, с моим слугой Гансом Фризом. Джильс Гофман и Антони ван Зельман, которые хлопотали об этом, прислали мне тысячу рейхсталеров и хорошо наградили моего слугу[315]. Я выехал из Москвы, где меня с почетом проводили, мое путешествие было легким, я часто натягивал свой шатер и обедал, ужинал той провизией, которой меня снабдили на дорогу. У Вологды меня встретил князь Михаил Долгорукий, воевода (Knez Michaell Dolgaruca, the viovode)[316], он пришел приветствовать меня с царской милостью. Были приготовлены две большие барки, или дощаника (barckes or dosnickes), с лоцманами и 50 гребцами, чтобы доставить меня к устью Двины, в 1000 милях. Сопровождающий меня дворянин вместе с одним из моих слуг, следившим, чтобы тот не обирал и не грабил окрестности, плыли впереди меня в легком судне, запасая провизию, мясо, питье и гребцов в каждом населенном пункте, и так до прибытия в монастырь и крепость Архангельск, где у ворот встречал меня князь Михаил Звенигородский (Izvenagorodscoie)[317] с 300 стрельцов, выстреливших из ружей и из всех крепостных пушек в честь моего прибытия; все голландские и французские корабли также встретили меня пушечными залпами, по предложению князя. На следующий день он чествовал меня и проводил сам на барку, назначив 50 гребцов и 100 человек охраны, находившейся в небольшом судне, сопровождавшем меня до Розового острова (Rose Island); он оказывал мне всяческие почести, сам был одет в золототканое платье, мне он сказал, что это король (King) приказал ему в письме так одеться и встретить меня. Проведя со мной несколько часов на Розовом острове, он уехал, попросив написать о том, что он выполнил свою службу Борису Федоровичу. Розовый остров был почти в 30 милях [от берега], меня здесь встречали все английские приказчики (masters), агенты и купцы. Стрельцы, высадившиеся раньше меня, выстроились и дали залп, который услышали на кораблях, и в ответ раздался пушечный залп. Стрельцов и гребцов угостили вином у погреба и отослали той же ночью назад, в крепость. На следующий день монахи [из обители] св. Николая принесли мне подарок: свежих семг, ржаной хлеб, кубки и крашеные блюда. На третий день моего приезда ко мне был прислан дворянин и капитан Савлук Сабуров (Sablock Savora, a captain)[318] от князя с копией с наказа царя и Бориса Федоровича об их милостях: мне пожаловано было на дорогу 70 живых овец, 20 живых быков и волов, 600 кур, 40 окороков, две дойные коровы, две козы, десять свежих лососей, 40 галлонов водки, 100 галлонов меда, 200 галлонов пива, 100 караваев белого хлеба, 600 бушелей муки, 2 тыс. яиц и запас чеснока и лука. Все эти вещи были доставлены четырьмя дюжими носильщиками и множеством других людей; все было хорошо размещено. Я позволил себе немного отдохнуть и перечитать милостивое письмо от королевы (которым она меня почтила)[319], а также письма от лордов ее Королевского тайного совета, их наказы и инструкции, наказы Компании, а также памятные записки от моих друзей, которые я все сохранил по сей день для своего удобства и для чтения [потомству] после меня. Некоторое время я провел, развлекаясь среди купцов и приказчиков, мы забавлялись игрой, пляшущими медведями, дудками, барабанами и трубами; праздновал вместе с ними, разделяя поровну доставшуюся мне провизию. Между тем я отправил верного слугу, Замятню (Sameiten), ко двору Бориса Федоровича с письмами, полными благодарности за все его милости, а также и к другим лордам и высоким чиновникам, от которых я вновь получил любезные письма и новые подарки с м-ром Фрэнсисом Черри[320] — кусок золотой парчи на платье — носить в память о Борисе Федоровиче — и прекрасную связку соболей на украшение этого платья. Эти письма приятны как по стилю, так и по содержанию, каждый, кто захочет, может взглянуть на них[321].
После всего этого, хорошо приготовленные к дороге, на следующий день после [дня] св. Варфоломея я и мои товарищи сели на большой корабль „Центурион“ (the Centurian) и прибыли благополучно, день в день спустя пять недель в Тинмус в Нортумберленде[322], там я пересел с четырьмя слугами на лошадей и прибыл в Йорк, а затем в Лондон на четвертый день, после чего явился ко двору в Ричмонде.
Стараниями лорда-казначея и м-ра Секретаря, которым в то время был сэр Фрэнсис Уолсингем, я был доставлен к королеве, предъявил при аудиенции письма царя[323] и его привилегии, пожалованные подданным ее величества в знак его братской любви к ее величеству, скрепленные печатью с золотым орлом, раскинувшим крылья. После моего отчета о порученном, который очень удовлетворил ее величество, что было точно выражено добрыми словами и милостивым видом, ее величество просила позаботиться обо мне м-ра Секретаря Уолсингема и на этом отпустила меня. Несколько недель спустя, когда письма и привилегии были переведены и прочитаны королеве, она сказала: „Действительно, лорды, это королевский подарок от Московского царя, и купцы этого не стоят“, — она была настроена против купцов в результате жалоб сэра Джерома Бауса, а также из-за их разногласий и распрей. „Но я надеюсь, они окажут хороший прием и вознаградят моего слугу Джерома Горсея, а я буду просить вас проследить за этим“, — говорила она лорду-казначею и м-ру Секретарю. Потом она приказала мне встать на колено рядом и разглядывала в грамотах [которые я привез] начертания букв, находя сходство с греческими, спрашивала, не имеют ли те или другие буквы и знаки то или иное значение, потом сказала: „Я могла бы быстро выучить [этот язык]“. Она просила лорда Эссекса выучить этот известный и самый богатый в мире язык; он, занимаясь этим, получил много удовольствия и восхищался им, уделяя этим занятиям больше времени и труда, чем он предполагал им уделять.
Корабли благополучно прибыли в Лондон; мои подарки и заказы были готовы. Я попросил новой аудиенции. Меня пригласили в Гринвич. Со мной шли двенадцать разодетых слуг и нанятых людей, несших подарки, которые по приказу королевы пронесли, вопреки моему желанию, задним ходом прямо в распоряжение м-ра Генри Сакфилда; я же прошел в приемные покои, где сидела королева и ее лорды: пэр Эссекс, лорд-казначей, сэр Христофор Гэттон, сэр Фрэнсис Уолсингем, сэр Томас Гинедж, сэр Уолтер Ралей и другие, а также леди Маркиза (Marques) [?], леди Уорвик[324] и другие дамы. Я представил письма от князя Бориса Федоровича, объяснив его титул, засвидетельствовав его дружбу и готовность к услугам, а затем дал знать ее величеству, что превыше всех государей и властелинов мира он почитает и мечтает быть полезным ее императорскому священнейшему величеству[325].
„Если этот князь столь искусен в словах, то что же говорят его письма? Откройте и дайте их прочесть, м-р Секретарь“. Он сказал: „Ваше величество, потребуется некоторое время, чтобы их перевести, я доверяю это сделать тому, кто их привез“. Тогда королева спросила о подарках. Они были выставлены в галерее. Она приказала некоторым остаться, другим уйти, боясь, что они будут просить чего-нибудь. Я показывал, а королева дотрагивалась своей рукой до каждого свертка; там было четыре куска персидской золотой парчи и два куска серебряной, большая белая мантия из штофа, на которой было выткано солнце, его золотые лучи были вышиты самыми блестящими нитками, золотые и серебряные шелка были гладко уложены, чтобы лучше было видно их красоту, еще был прекрасный большой турецкий ковер, четыре богатых связки черных соболей, шесть больших белых с пятнами рысьих шкур, две белые шубы (sfyubs or gowns) из горностая. Королева даже вспотела, устав перебирать золотые ткани и особенно соболей и меха; она приказала двум своим горничным м-с Скидмор и м-с Рэтклиф убрать все вещи в ее кладовую, а м-ру Джону Стонгоупу помочь им. Королева смотрела из окна на двух белых кречетов, свору собак, ловчих соколов и на двух ястребов; она приказала лорду Кэмберленду и сэру Генри Ли заботиться и хорошо ухаживать за ними. Ее величество указала [в окно] и сказала, что это действительно редкий и настоящий царский подарок, поблагодарила и отпустила меня.
Я просил м-ра вице-камергера принять меры, чтобы купцы Лондона оценили меха, суконщики — золотую парчу, а лорд Кэмберленд и сэр Генри Ли дали оценку птицам для охоты. Письма и привилегии были переведены. Сэр Роуленд Гейворд, сэр Джордж Барн, сэр Джон Гарт и м-р Кастомер Смит, а также другие видные старейшины и купцы получили свои привилегии вместе со строгим наставлением; они щедро наградили и дружески чествовали меня. Я заметил между ними разногласия, некоторые действовали втихомолку таким образом, что соблюдали свой личный интерес и выгоду в ущерб общему благу, их несогласие и плохое ведение дел как дома, так и за рубежом послужили препятствием к извлечению выгоды из столь больших привилегий[326].
Я устал от кропления святой воды при дворе, как мой Добрый благородный друг сэр Фрэнсис Уолсингем называл похвалы и лесть; я желал вернуться к более безопасной и тихой жизни, чем та, которую я вел в течение этих прошедших семнадцати лет, находясь в опасности, страхе, тревоге, проживая все, что зарабатывал, и гораздо больше, чем умеренный и разумный человек, заботящийся о своем будущем, мог себе позволить; я вознамерился теперь упорядочить и собрать воедино мое бедное состояние вместе с моими вкладами и доходами, находящимися в руках Компании. [Однако] ее величеству и ее совету было угодно испытать мою службу еще раз, в более трудном и опасном деле, чем все, что я делал до сих пор. Причиной [выбора меня] было [знание] языков и опыт этих семнадцати лет; лорд-казначей и м-р Секретарь Уолсингем захотели услышать и сравнить произношение и различие между языками; я написал [несколько фраз], некоторые из языков я знал хорошо, другие — персидский, греческий, польский, германский — только по общению с послами, знатью и купцами.
По-славянски: Ясик славонскому хосподь и св [?] за Христа сина божиа.
По-польски: Bozia da vashinins Coopovia malascova moia pana.
По-немецки: Der hemmell ys hoth und de erde doepaverst der h°.
По-персидски: Sollum alica. Barracalla. Shonan cardash. alica so’[sollum?].
По-ливонски: Cusha casha keil sop sull yn umaluma dobrofta[327].
Пример русского письма, приведенный Горсеем и воспроизведенный издателем 1856 г. (кириллица).
Отдаленное сходство имеется и в других языках, но менее употребляемых.
Однажды королеве было угодно завести серьезный разговор о Борисе Федоровиче, князе-правителе, о его величии и правлении, о царице и о его супруге; она задавала много вопросов, а в конце пожелала иметь один из парадных уборов, что стоило моему кошельку больше, чем я приобрел; [она расспрашивала о том], какие пути убеждения и удачной политики можно найти, чтобы этот князь, не оставлял намерения доверить ее величеству сохранность своего богатства и проч. [328] Я отвечал и просил, чтобы все это хранилось в глубокой тайне, так как некоторые другие поручения, возложенные на меня [ранее], были разглашены не мной, но достигли вскоре ушей князя и царя, что вызвало великую немилость и недовольство настолько, что было послано несколько гонцов (messingers) — Бекман, Кроу и Гарленд — узнать, как появился этот слух, кто и что говорил; это привело к большим неприятностям и большому недовольству как по отношению ко мне, так и к другим более видным лицам, все это не должно обсуждать, а тем более публиковать. Да простит бог одному из тех, кто распускал эти слухи, — сэру Джерому Баусу.
„Хорошо, — сказала королева, — пусть будет правда открыта“. — „Ради бога, нет! Если ваше величество желает, чтобы мое будущее поручение было успешно выполнено, пусть об этом нигде больше не упоминают“. В это время Фридрих, король Дании, наложил запрет на корабли с товарами английских купцов в своем Зунде у Копенгагена за противозаконный ввоз в его таможню своих товаров; за это все товары были конфискованы его величеством. Они [купцы] обратились к королеве, чтобы она потребовала возмещения их убытков, о том же просили купцы, торговавшие на восточном побережье, так как польский король допускал обиды и разные несправедливости по отношению к ним со стороны его подданных. М-р Секретарь, желая мне добра и продвижения дальше и зная, что мне приказано заехать в Кельн (Cullen), где заседал имперский сейм (the diett), чтобы проводить сэра Горацио Палавичино (Oracio Palavecine) и монсеньора де Фресна (Monzer de Frezen), французского королевского посла, в Германию, поручил мне разобраться со всеми этими делами по пути к царю Московии[329]. Я как следует приготовился и был в наилучшей форме; мне назначалось 40 шиллингов в день, затем я получил все письма и грамоты, разрешения на проезд в разные страны и королевства с наказами и поручениями разного рода. Королева дала мне маленькую баночку, полную бальзама, привезенного Фрэнсисом Дрейком[330] и обладающего целительным свойством от ядов и ран. Ее величество также дала мне в награду за красиво вышитые золотом, серебром и персидским шелком разные московские платки, покрывала, полотенца и прочие очень дорогие вещи свой портрет, вырезанный на прекрасном голубом сапфире, чтобы я носил его в память о ее милости. Поцеловав ее руки, я отбыл[331].
Один из кораблей ее величества был назначен для Горацио Палавичино и французского посла, другой, названный „Чарльзом“, для меня и моих слуг. Я прибыл в Линн (Lynn), совет (the counsall) был предупрежден, что для кораблей ее величества вход туда опасен, поэтому нам было указано пристать к берегу в Ярмусе (Yarmouth), по пути мы зашли в Кембридж, по желанию французского посла, но против воли сэра Горацио, там всем нам устроили ученый прием, потом мы миновали Норвич, в Ярмусе задержались из-за неблагоприятного ветра, причем горожане и знать оказали нам хороший, дружеский прием. Между двумя послами начались разногласия, я старался найти примирение, боясь, что это будет причиной неудачи в их делах; один из них был чрезвычайно горд, другой брал верх над ним своей хитростью.
Наконец наступило благоприятное время для нашего отплытия; я отправился по своим делам, они — по своим, но как они, так и я испытали опасность быть выброшенными бурей на побережье Эмден у Штадена, куда мы наконец пристали. Корабли королевы были опознаны по артиллерии и флагам, мы были хорошо встречены как горожанами, так и английскими купцами, каждый из нас был хорошо устроен, мы были снабжены вином, свежей провизией, нас приветствовали речами. Сэр Горацио и французский посол едва избежали нападения шайки бродяг, они ждали их около монастыря Букстегуд и хотели выкупа. Затем послы направились к герцогу Саксонскому и другим имперским князьям, лучшим друзьям королевы, а я — в Кельн. Когда я прибыл в Гамбург, то приказал моему слуге Джону Фризу прикрепить рано утром на дверь городской ратуши эдикт на латыни и датском языке, запрещавший именем королевы Англии этому и всем прочим городам Ганзы (Hans) и побережья моря провозить через Британский канал в Испанию какие-либо съестные припасы, зерно, военное снаряжение, порох, канаты или какой-либо другой такелаж и снаряжение для кораблей под угрозой конфискации[332], затем я поспешил в Любек в 10 милях от Гамбурга, где предъявил то же самое бургомистру, который разгневался, говорил, что они будут проходить на своих кораблях, несмотря на запрет королевы Англии[333]. Оттуда я проследовал через Липсвик (Liepswicke) в Кельн, где должен был собраться сейм, не по причине невозможности съехаться туда всем имперским князьям, он не собрался. Епископ Трирский (Triers) был болен, герцог Бранденбургский, епископ Майнцкий, пфальцграф, герцог Саксонский не приехали, поэтому я посла гонца, м-ра Парвиса, в соответствии с моим наказом известить королеву и ее совет, что сейм отложен на три года и состоится в Регенсбурге; в результате поездка сэра Эдварда Дайера[334], назначенная ее королевским величеством, не состоялась. Однако наблюдать остальных князей, кардиналов, посланников, их свиту, людей и запасы, собранные там, было весьма любопытно.
Посол ее величества сэр Горацио Палавичино и посол короля Наваррского монсеньор де Фреси вели переговоры, убеждая герцогов Саксонского, Бранденбургского и некоторых других из имперских принцев дать королю Франции 8 тысяч швейцарцев, чтобы оставить за ним корону, оспариваемую его подданными[335]. Им [имперским принцам] не было никакого дела до короля Франции и его посла, зато уважение и дружба с королевой Англии и поручительство в уплате убедили их снабдить короля Наваррского 8 тысячами обученных солдат, из которых 4 тысячи были отосланы в 14 дней благодаря стараниям и кошельку Горацио Палавичино, который под заемные письма занял во Франкфурте, Штадене, Гамбурге 8 тысяч фунтов с помощью Джильса Гофмана (Giells Hoffman)[336], на дочери которого он женился, Антонио Ансельмана (Anselman) и других богатых купцов этого края; на эти деньги были отправлены солдаты. От французского короля пришли письма его послу, чтобы он передал имперским принцам, что если они не доверяют ему, то пусть верят его любезной сестре, королеве Англии. Четыре тысячи швейцарцев были готовы, а семь тысяч волонтеров были посланы ему королевой Англии под начальством благородного (лорда Уиллоуби)[337] с ними, а также с помощью многочисленных своих друзей и союзников, которые каждый день вливаются в его армию, [король] сможет завоевать мир и не только у себя дома, но осадить стены хоть самого Рима. Поэтому [посол] может не тратить деньги на оставшиеся четыре тысячи швейцарцев и распустить их. Однако! Я должен оставить все эти дела тем, кому они поручены, возвращаясь к моим утомительным путешествиям и дневникам (journalls).
Вернувшись в Веймар, Росток, Макленбург (Rostok in Meckelborugh), я перебрался затем в Эльсинор и Копенгаген, где с помощью Рамелиуса (Ramelious), датского канцлера[338], был представлен королю Дании Фридриху[339]. Я предъявил письма королевы и произнес свою речь перед королем, который меня приветствовал. Я низко поклонился ему. Он спросил, как здоровье его любезной сестры.
„Ее величество была в полном здравии при моем отъезде и желала этого же вашему величеству“. Он отпустил меня, распорядившись остановиться мне в доме Фридриха Лейеля (Liell)[340]. Фриц ван Вард (Frittz von Ward), один из доверенных короля, был прислан от него узнать, имею ли я еще что-либо добавить к тому, что содержалось в письмах королевы. Я сказал ему: „Да, имею, если его величеству будет угодно дать мне аудиенцию“. [В то время] там находился любезный джентльмен, некто Эндрю Кейт (Andrew Keith), посол Шотландского короля, пользовавшийся большим расположением[341], он познакомился со мной, так как жил в соседнем доме, и, хотя я вначале отнесся к нему недоверчиво, доказал мне свою доброту; он сказал мне, что ответ на мое посольство уже составлен, что король сердится на королеву за то, что она не так охотно, как ожидалось, дала согласие на брак его дочери с королем [Шотландии]. За мной пришли, [на аудиенции] я постарался в самых лестных выражениях произнести королевский титул, чтобы доставить ему удовольствие.
„Наша любезная сестра, королева Англии, потребовала от нас слишком большой жертвы. Мы получили по конфискации 30 тысяч фунтов из-за мошенничества ее подданных, которые не только обманули наше королевское доверие, но также наказали нашу таможню на сумму гораздо большую, которую мы из любви и честности по отношению к ее величеству им простили, но их примеру последовали купцы других стран, что привело к нашему разорению. Наше стремление к продолжению древнего союза и дружбы наскучили, видимо, адмиралу и казначею, они захватили корабли и товары, принадлежавшие нашим подданным из-за того только, что эти люди плыли через Британский пролив, причем [купцы] не получили никакого возмещения. Что касается другого пункта, ежегодной уплаты нам 100 розеноблей (rose nobles) [342], то это — наше право, поскольку эта дань с незапамятных времен платилась нашим предкам предками ее величества, лордам и королям Норвегии и всех прилежащих морских территорий; это право совсем недавно было подтверждено разумным решением по поручению ее величества послом Гербертом, так что мы намерены это соблюдать и использовать и далее[343]. Таковы пункты и формулировки наших ответов королеве, которые мы намерены отстаивать. Как вы видите, время вышло и не позволяет [вам на это] отвечать. Если вы настаиваете, я назначу доверенных принять [ваши возражения], но оставлю их без ответа“. Было уже за 12 часов.
„Я не могу испытывать ваше высокое терпение своей настойчивостью, тем более что по милости вашего величества для этого могут быть назначены доверенные, хотя это будет большим неудобством. Я лишь прошу, чтобы выдали письмо ее величеству, содержащее ваш ответ“. Он сделал мне легкий поклон и отвернулся, я отправился домой обедать, хотя кое-что из сказанного отбило у меня всякий аппетит.
За мной пришли на следующий день. Датский канцлер, два советника (masters of request) и секретарь были готовы принять меня в большой палате, как мне показалось, обитой красивым штофом. Меня сопровождали один джентльмен, мои слуги и четверо или пятеро купцов, дававших мне наставления.
Лорды, так как его величеству было угодно не слушать меня более, думаю, что я могу перейти непосредственно к делу, не останавливаясь на церемониях; устный ответ его величества на два пункта, содержавшихся в письмах ее величества, насколько я помню (моя память позволила воспроизвести их дословно), следующие:
Что касается третьего [пункта], заключительного, в котором его величеству было угодно использовать искусство красноречия, то я не имею полномочий отвечать на него, однако надеюсь разрешить его в обсуждении с вами, так как для этого достаточно правды, содержащейся в письмах ее величества, она же может служить и для ответа. Я не собираюсь оправдывать купцов, чья вина была названа мошенничеством. Если это так, то они здесь сами и готовы к ответу и защите против обвинений, поскольку с ведома и дозволения таможенников все было сделано как всегда, с тех пор, как была наложена эта береговая пошлина. Список их сукон и по количеству и по сортам был верен, исключая лишь куски, обертывавшие каждый тюк, однако теперь, по какому-то недоразумению или недовольству, это подвергается сомнению. Купцы, [полагаясь на] прочность дружбы и союза, существующих [между Англией и Данией], могли надеяться, что если они провинились не более других иноземцев перед подданными короля, который прощает ту же вину другим, то их корабли, подобно кораблям последних, не подвергнутся задержанию. Их убытки и потери в торговле, открытой для всех, кроме них, явятся не столько неокупаемыми, сколько слишком суровым наказанием, даже если они и виноваты во всем.
Но их невиновность может их заставить прибегнуть к другим действиям. Однако королева просит для них только обычного правосудия, которого его величество удостаивает всех без исключения. Что касается другого пункта, то мне приказано поставить вас в известность, что последний посол ее величества, м-р Герберт не имел полномочий признавать какие-либо требования, в частности ежегодные уплаты 100 нобелей подданными королевы, торгующими на северном побережье; какое-либо подобное право не может быть признано, [поскольку] предки ее величества никогда не платили [дань] предкам его величества; ни записи, ни история, ни хроники (nor reccord, historie nor cronacle) не упоминают о таком факте. Если подданные ее величества занимаются рыболовством или торговлей в любом городе — Норберграве, Трондгейме, Вардэгузе, расположенном на побережье, они платят свои обычные взносы, как и другие иностранцы, от которых не требуют подобного взноса, а тем более дани (homage), само это слово, я боюсь, будет плохо воспринято и поэтому решительно прошу не ожидать и не требовать ее. Касательно задержания кораблей и товаров подданных короля лордом-казначеем и лордом-адмиралом Англии, это никак не связано с другими обстоятельствами, но могу сказать, что королева была всегда осторожна во всем, что могло подать повод к оскорблению его величества короля Дании. Его величество, может быть, напрасно гневается. Эти корабли, хотя и вышли из Зунда, являются кораблями из Любека, Шецина, Данцига, Кенигсберга, не принадлежащих к территории Дании, [они шли], груженные военными припасами, порохом, канатами и провизией для общего врага его величества и королевы и им [кораблям] не позволили пройти через пролив; также, без сомнения, и король Дании запретил бы в подобном случае проход кораблям королевы и другим и перевозку грузов через Зунд и Балтийское море к его врагу, королю Швеции, с которым он находится в такой же постоянной вражде, как Англия и Шотландия; [все это], возможно, было неправильно изложено некоторыми из его подчиненных, имевших в этом свою выгоду, так как между нами существует прочный союз и дружба. Пусть это будет справедливо доказано грамотами, наказами или накладными (bills or ladinge), и, без сомнения, правосудие и справедливость восстановятся. О! Пусть не достигнут своего злые умыслы тех, кто желает расторжения столь древнего союза между нашими великими монархиями и повода к запрещению прохода по морям океана для подданных ее величества, которые [моря], как и пролив, состоят во владении только королевы и служат источником доходов Великобритании. Нападения и оскорбления подданных ее величества адмиралом Иоганном Вольфом[344], отбиравшем силой необходимые припасы, паруса, снасти, якоря у торговавших на северном побережье, чем он обрекал их без милосердия на верную смерть среди морей, — эти нападения остались безнаказанными по сей день. Слуги и корабельные мастера ее величества переманивались [в Данию], чтобы построить ваш флот по английскому образцу.
Сколько орудий — медных, чугунных, ружей, военных припасов — было вывезено из Англии в Данию за время ваших жестоких войн со шведами. Сколько раз торговый флот купцов ее величества приглашался не только проходить в Балтийское море без всякого платежа, но даже оставить Зунд и через моря Норвежское и Финляндское вести торговлю прямо в Швеции, Стокгольме, Нарве, Риге, Ревеле, Данциге, Кенигсберге и других приморских городах, но они по-прежнему вынуждены ходить через Зунд, чтобы сохранить мир и дружбу [с Данией], вопреки воле всех тех государей, которые рады по любому поводу искать путь к кровопролитию. Я не сомневаюсь, что вы, главные советники государства, по своей мудрости и благоразумию постараетесь предупредить это». Они начали возражать. Я просил извинить меня, позволить мне уйти отдохнуть, так как очень устал. И вскоре отправился домой в сопровождении джентльмена. Король прислал спросить меня, уполномочен ли я окончить это дело и принять по нему решение.
— Нет, мне приказано представить, объяснить письма королевы в соответствии с их точным смыслом, получить ответ, — это все, что велено мне.
— Успокойтесь, сэр, это дело будет решено в двух словах.
Я обедал с королем, но не мог отвечать на все тосты, пил только за здоровье ее величества (her Majestus), его высочества (his Highnes) и королевы Софьи (the Quen Sophias).
Я получил письма его величества, золотую цепь ценой в 40 фунтов, отклонялся и был отпущен. Я возвратился в Любек, откуда послал письма и отчет о том, что мною было сделано, в Англию с почтенным купцом м-ром Даниэлем Бондом[345]. По-видимому, мои переговоры имели успех. Купцы, которые соглашались было на уступки, теперь отказались от них, добились посылки с королевскими грамотами м-ра доктора Перкинса, который быстро добился освобождения и отпуска кораблей купцов и их товаров, его за это хорошо вознаградили, тогда как на мою долю пришлось очень мало, почти ничего. Однако я должен был приняться за такое же или похожее поручение[346]. Когда я прибыл в Данциг, в 500 милях от Любека, то депутация и уполномоченные от английских купцов м-р Баркер и другие, узнав о моем приезде, пригласили меня заехать в Мелвин, где они имели резиденцию, по пути ко двору польского короля. Там я должен был получить их наставления. Поэтому я поехал через Торунь и Подолию, богатейший район, а затем в Варшаву, где находился король Сигизмунд и где упомянутая депутация, м-р Баркер и его сопровождающие, встретили меня. Я приготовился вступить в новый, еще более запутанный лабиринт. Великий канцлер Замойский (Zamoietzcoie) жил в десяти милях от двора в городе, им самим построенном и названном его именем, к нему я прежде всего должен был попасть, поскольку это был первый воевода, военачальник и деятель (viovod, lieftennant-generall & statzman) в государстве[347]. Но чтобы не обидеть других вельмож и чиновников государства и не испортить мои переговоры, я обратился к главному секретарю и подканцлеру, назначившему мне прием для представления моих грамот королю. Но пришлось ждать прибытия ко двору великого канцлера, к которому я делал безуспешные попытки попасть. Его любимец, пан Ян Глебович, наместник Ковно (Pan Ivan Cleabawich, Pallantine of Cowen)[348], был моим знакомым, его родственникам и друзьям, находившимся когда-то в плену у старого царя Ивана Васильевича, я делал добро. Он расположил канцлера в мою пользу, меня приняли с почетом, но недоброжелательно из-за того, что я нарушил его [канцлера?] волю.
Было назначено два уполномоченных по этому делу: секретарь Станислав и референдарий Оброский (Obroskie), они рассмотрели со мной жалобу королевы в защиту ее купцов, торговавших в тех краях, которые продали в долг купцам и подданным польской короны сукна и других товаров на сумму 80 тысяч фунтов стерлингов[349], но те объявили себя несостоятельными и сменили место жительства, купив на те деньги дома и поместья, в которых и жили, получив от короля письма с привилегией, дававшей право не подлежать суду, к большому разорению и ущербу многих из упомянутых купцов ее величества. Они [уполномоченные] заявили мне, что это новая жалоба, о которой они ничего не слышали, поэтому, вероятно, сведения, дошедшие до королевы, не совсем справедливы. Но купцы были налицо, тут же, и могли доказать это, представив их милостям полный перечень имен и договорные записи, из которых было видно, как долго им пришлось ждать уплаты.
«Все это, возможно, и правда, [сказали уполномоченные], но часть могла быть уплачена, это требует более тщательного расследования. Обвиняемые должны быть также выслушаны». Я и многие из купцов просили ответа и милости его величества.
«Дело будет доложено его величеству и его совету, и вы вскоре будете знать решение [ответили уполномоченные]».
Я вновь просил моего доброго друга, наместника, просить великого канцлера оказать милость и содействие моему выезду, к тому времени его неудовольствие прошло, он посылал мне иногда привет и подарки и призвал меня на свой совет с другими лордами, которые сказали мне, что его королевское величество изумлен тем, что королева Англии написала столь заботливые письма к нему в защиту каких-то мужиков (a sortt of pessants), которые могут жаловаться и без повода.
— Позвольте доложить вашим милостям, что ее величество, королева Англии, писала королю Польши тем же стилем и слогом, каким она пишет всем другим государям, ее любезным братьям и друзьям, она ставит его братскую любовь и величие даже выше многих других, и ничего, кроме правды, не содержится в письме ее величества, жалобы эти, тщательно проверенные, принесены ее величеству ее достойными подданными, стоящими гораздо выше простых мужиков, они покорно просят всего лишь правосудия, в котором его королевская власть никому не отказывает.
— Приведите доказательства, и правосудие состоится, но знайте, что ваша королева не может ни ограничить, ни изменить волю его величества в пожаловании его королевских привилегий тем из его подданных, кого он найдет достойным.
— Ни о каком ограничении не может быть и речи, благородные господа. Все, чего мы хотим, — это восстановления справедливости по вашим законам и возмещения достояния подданных ее величества, попавшего в руки тех, кто, может быть, обманом завладел своими льготами и удерживает их по сей день. Хорошо известно в мире, как внимательно заботится польское правительство о поддержании торговли и связей с другими странами; таким образом, вывозятся те излишние природные товары, которые производятся в этой стране, и ввозятся такие товары, в которых ощущается необходимость, посредством этого доходы короны растут, знать получает наибольшую выгоду, находят занятия купцы и все ремесленники, а это позволяет государству и людям достичь процветания и жить лучше других народов. Все это оставляю на ваше рассмотрение и прошу извинить меня, если что-то было не так понятно.
Мы расстались более дружелюбно, нежели встретились, и на следующее утро канцлер прислал осведомиться, как я отдохнул, и попросил меня прислать с одним из купцов перечень имен кредиторов, их долговые записки и адреса. Я выполнил это и с одним из моих слуг послал ему красивый платок с вышивкой, пару надушенных перчаток и цепочку из серой амбры. Все это канцлер с благодарностью принял и хорошо наградил посланного.
Между тем мы весело проводили время — ездили за город, видели многие памятники и гуляния, ожидая того благоприятного дня, когда канцлер и те же лорды пригласят меня; мне было объявлено, что король удовлетворил просьбу королевы и желает жить с ней в дружбе; ее купцы будут хорошо приниматься, и им не будет притеснений. Было отпечатано 12 воззваний, которые были разосланы и обнародованы глашатаями в Мелвине, Данциге, Кенигсберге (Koningsburgh) и в других таких же городах с торговыми связями, указанных купцами. В воззваниях говорилось: «Все его [короля] подданные, купцы и другие лица, состоящие должниками за товары, деньги или договоры у английских купцов, торгующих в этом государстве, должны немедленно уплатить им или удовлетворить их требования миролюбивой сделкой в течение трех месяцев со дня указа под страхом великого гнева его величества, продажи и описи их имуществ, земель, ценностей, домов, где бы то ни было, несмотря на охранные грамоты, привилегии и льготы. Выдано в нашем королевском городе Варшаве, сего последнего дня июля, во второй год нашего царствования, в год от рождества Христова, anno Domini 1589, stilo veteri».
Я обедал с королем, он сказал мне несколько слов, я получил его грамоты и патенты, поцеловал его руку, и был отпущен. Меня чествовали у лорда, высокого камергера пана Луки Обровского (Pann Lucas Obrovscoie), любимца короля. Я отправил купцов с письмами к секретарю м-ру Уолсингему, сообщая обо всем. Они прилично наградили меня и обещали, что общество еще вознаградит меня; м-р Джон Герберт (Harberd), посланный сюда до меня, не сумел добиться успеха[350].
Мне хотелось увидеть королеву Анну[351], дочь короля Сигизмунда III[352], жену, а позднее вдову короля Стефана Батория[353]. Позвольте мне, когда наше дело уже изложено, маленькое отвлечение, хотя и не имеющее прямого отношения [к моему рассказу]. Я надел ливрею моего слуги и прошел во дворец, перед окнами стояли горшки и целые ряды больших растений с жасмином, розами, душистыми лилиями и другими пахучими редкими цветами, издававшими тонкий и чудесный запах. Когда я вошел в палату, королева сидела там и ужинала; я встал среди многочисленных джентльменов. Ее величество сидела под белым шелковым балдахином, в кресле на турецком ковре, она была некрасива, ее фрейлины, придворные люди ужинали в той же комнате, отделенные протянутой поперек ширмой. Я видел ее слуг, ее манеру держаться и то, как подавалось кушанье. Напоследок кто-то из видевших меня раньше выдал меня дворецкому, стоявшему у ее кресла, тот посмотрел на меня и приказал другому подвести меня. Я отодвинулся назад, он сказал королеве.
— Позовите его сюда, ничего, что он не в придворной одежде.
Старый лорд спросил: «Хотите ли вы что-то от ее величества?»
— Нет, сэр, я пришел посмотреть только на ее особу и величие ее двора, я приношу извинения, если нарушил (этикет].
— Ее величество хочет говорить с вами.
Меня обнаружили из-за необычных рюшей на моей одежде. Леди поднялись из-за стола и окружили королеву. После моих поклонов она спросила, не тот ли я дворянин из Англии, который вел переговоры с королем недавно, и спросила через переводчика, как зовут королеву Англии. [После чего сказала]: «Елизавета — слишком благословенное имя для королевы, которая является бичом католической церкви, ее сестру зовут Мария, преподобная святая на небесах». Я хотел говорить без переводчика, не слишком искусного.
— Говорите, пожалуйста.
— Имя королевы Елизаветы пользуется большим уважением и почетом в целом свете, у всех величайших и могущественнейших государей; она — защитница истинной древней католической церкви и веры, и этот титул признают как ее друзья, так и ее враги.
— Ну, ну, сударь, если она такова, то почему же она казнила так жестоко многих святых католиков: Стори (Storie), Кэмпиона (Campion) и других святых мучеников?[354]
— Они были предателями богу и королеве, замышляли свергнуть ее с престола и разрушить ее королевство.
— Но как же она могла пролить кровь помазанницы божьей, королевы гораздо более великой, чем она сама, не подвергнув ее суду равных, всех христианских государей Европы, без согласия святого Папы?
— Ее подданные и парламент признали это необходимым без ее королевского согласия, потому что ее безопасность и спокойствие королевства находились под постоянной угрозой.
Она покачала головой, ей не понравился мой ответ. Вошел ее духовник, великий иезуит Поссевино, ему не понравилось мое присутствие, так как с ним у меня было столкновение в Москве, где он был нунцием и откуда его удалили[355]. Ее величество спросила стакан венгерского вина и два куска сыра с хлебом. Она приказала дворецкому передать их мне, но я отказывался, пока она не передала мне их из своих рук и [затем] отпустила. Я был рад, вернувшись домой, снять ливрею, но моя хозяйка, приятная дворянка, хорошо известная королеве, была вскоре вызвана. Ее величество хотела видеть жемчужную цепь, которую я надел, когда получал отпуск у короля в воскресенье, так как хвастун-еврей, бывший у короля главным поставщиком, по словам королевы, брал ее в руки и сказал королю, что она из поддельного жемчуга, из высушенных рыбьих глаз. Королева хотела также знать, как были накрахмалены рюши на моем платье: они были накрахмалены и укреплены на серебряной проволоке в Англии. Мою цепь вернули, и она нисколько не потеряла своей цены в глазах королевы. Пора вернуться к моему рассказу, я не хотел бы писать еще что-то, не столь серьезное.
Английская королева Елизавета I с горностаем. Виллиам Сегар, 1585 г.
Я выехал из Варшавы вечером, переехал через реку, где на берегу лежал ядовитый мертвый крокодил, которому мои люди разорвали брюхо копьями. При этом распространилось такое зловоние, что я был им отравлен и пролежал больной в ближайшей деревне, где встретил такое сочувствие и христианскую помощь мне, иноземцу, что чудесно поправился.
Когда я прибыл в Вильну (Villna), главный город Литвы, то представился великому князю воеводе Радзивиллу (the great duke viovode Ragaville)[356] и вручил ему мои грамоты, где было обозначено кто я и указано мое звание. Он был достойных качеств князь, мужественный и протестант по религии. Он принял меня с почетом и пышностью, говорил, что хотя мне ничего не поручено передать ему от королевы Англии, но он столь высоко ценит, почитает и восхищается ее добродетелями, заслугами, что примет меня как ее посланника, это был политический ход, чтобы заставить его подчиненных думать, что я прибыл на переговоры с ним. Он взял меня с собой в свою церковь, где я слышал службу, псалмы, гимны и проповедь, а также совершение св. таинств по обрядам протестантской церкви, чем [он] вызвал ропот своего брата, кардинала Радзивилла. Его высочество пригласил меня обедать, почетный караул из 50 секироносцев, его гвардия из дворян числом 500 человек провожали меня до дворца по городу; он сам, сопровождаемый многими молодыми знатными людьми, встречал меня на террасе и провел в огромную комнату, где играл орган и раздавалось пение и стоял большой стол, за которым сидели воеводы, вельможи и леди, сам он сел под балдахин. Меня поместили перед ним в центре стола. Трубы заиграли и загрохотали барабаны. Когда первые кушанья были поданы, шуты и поэты начали веселить гостей, а громкие и тихие инструменты приятно играли, вошла толпа разряженных карликов, мужчин и женщин, под звуки нежной и гармоничной музыки, получавшейся от смешения протяжных звуков свирели и искусного пения, как они их называли, кимвалов Давида и сладкозвучных колокольчиков Аарона. Такое разнообразие заставило время течь быстро и незаметно. Его высочество пил за здоровье ее величества английской королевы Елизаветы, при этом он говорил о ее величии и качествах. Каждый из именитых князей и леди подняли свои бокалы со сладким вином за этот тост, я в ответ провозгласил здоровье хозяина. Подавали диковинные кушанья: сделанные из сдобного теста львы, единороги, парящие орлы, лебеди и проч., пропитанные винами и начиненные сладостями, чтобы их попробовать каждого была серебряная ложка (которой нужно было брать куски из брюха этих животных). Было бы утомительно рассказывать по порядку все редкости и описывать необыкновенные блюда; хорошо принятый, угощенный, я был доставлен домой тем же порядком, каким меня привели. Мне отданы были все грамоты, и дворянин должен был проводить меня через страну, с чем я и отбыл. Не буду рассказывать о виденных мной состязаниях львов, быков, медведей, интересных и редких.
Проезжая через Литву, я везде встречал хороший прием, и вскоре прибыл в Смоленск (Smolenska), большой торговый город, первый пограничный город в России. Мой старый знакомый, сосед по Москве, князь Иван Голицын (Knez Ivan Gollichen), теперь воевода и главный наместник (viovode and chieff governor) этого города[357], смотрел на меня невесело и странно. Он, [а также] царь и правитель уже знали о моем пребывании и аудиенции у польского короля Сигизмунда и великого князя Литвы и приготовили мне худший прием, чем я ожидал; мне позволили ехать дальше, но послали вперед предупредить, что я прибыл. Поэтому в десяти милях от Москвы я был встречен сыном боярским (sinaboarscoie), который увез меня и поместил в доме Суздальского (Susdall) епископа, где за мной строго следили, что было не по обычаю, они опасались, что я увижусь с послом Польши, прибывшим с неприятным поручением: требовать возвращения большей части тех южных областей, которые когда-то принадлежали Польше; он держал себя властно; его переговоры продолжались, а мои были задержаны[358].
Некоторые из моих старых приятелей присылали мне тайком, через нищих женщин, известия, что произошли перемены и что я должен быть настороже. За мной послали. Я вручил грамоты королевы царю, он передал их Андрею Щелкалову, главному чиновнику посольств (Andrew Shalcan, chieff officer of ambassages), моему врагу по милости сэра Джерома Бауса. Слабоумный царь вдруг начал плакать, креститься, говоря, что никогда не давал мне повода для обиды, видимо, он был чем-то встревожен. Меня поспешно увели от него.
Князя-правителя не было там, и я ничего не слышал о нем, пока однажды вечером, проезжая мимо моего дома, он не прислал ко мне дворянина сказать, чтобы я приехал к нему верхом в определенное место под стенами Москвы. Приказав всем отойти, он поцеловал меня, по их обычаю, и со слезами сказал, что не может, по разным серьезным причинам, оказывать (открыто) мне прежнее расположение. Я сказал ему, что мне это еще более обидно, ибо совесть моя свидетельствует: я не давал ему повода для обиды, а всегда был верен ему, предан и честен. «Тогда пусть от этого страдают души тех, кто хотел нас поссорить».
Он говорил о разных вещах, которые нельзя доверить бумаге. Прощаясь, он уверял меня, что не даст и волосу упасть с моей головы — это была лишь пустая фраза. Между тем я получил много предупреждений от моих друзей, хотя многих из них за мое отсутствие удалили и прогнали. Мне были предъявлены многие обвинения: исключение из письма королевы печати и полного титула, чего не было в прежних посланиях, а это якобы обидно для царя и оскорбительно для царицы; обвинение в сношениях с польским королем и князем, а также в том, что я вывез из страны большие сокровища. На все обвинения я отвечал исчерпывающим образом, так что они вынуждены были прекратить дальнейшее дознание. Вопреки их воле это получило огласку и вызвало выражения симпатии и дружбы ко мне у многих. Вода, в которой варилось мясо для меня, была отравлена, также были отравлены и мое питье, кушанья и припасы; моя прачка была подкуплена отравить меня, она призналась в этом, сама рассказала кем, когда и как, хотя у меня уже были точные сведения. Мой повар и дворецкий — оба умерли от яда. У меня был слуга, сын господина из Данцига Агаций Даскер, у него открылось двадцать нарывов и болячек на теле, и он едва не умер. Опасаясь оставить меня в Москве, где в то время было много иностранных посланников, Борис прислал шепнуть мне, чтобы я ничего не боялся.
Царь и совет отослали меня на время в Ярославль (Yeraslave), за 250 миль[359]. Много других происшествий случилось со мной, их вряд ли стоит описывать. Известия, которые доходили до меня, были иногда приятны, иногда ужасны. Бог чудом сохранил меня. Но однажды ночью я предал свою душу богу, думая, что час мой пробил. Кто-то застучал в мои ворота в полночь. У меня в запасе было много пистолетов и другого оружия. Я и мои пятнадцать слуг подошли к воротам с этим оружием.
— Добрый друг мой, благородный Джером, мне нужно говорить с тобой.
Я увидел при свете луны Афанасия Нагого (Alphonassy Nagoie), брата вдовствующей царицы[360], матери юного царевича Дмитрия (Demetries), находившегося в 25 милях от меня в Угличе.
— Царевич (Charowich) Дмитрий мертв, сын дьяка, один из его слуг, перерезал ему горло около шести часов; [он] признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти, у нее вылезают волосы, ногти, слезает кожа. Именем Христа заклинаю тебя: помоги мне, дай какое-нибудь средство!
— Увы! У меня нет ничего действенного.
Я не отважился открыть ворота, вбежав в дом, схватил банку с чистым прованским маслом (ту небольшую склянку с бальзамом, которую дала мне королева) и коробочку венецианского териака.
— Это все, что у меня есть. Дай бог, чтобы ей это помогло.
Я отдал все через забор, и он ускакал прочь. Сразу же город был разбужен караульными, рассказавшими, как был убит царевич Дмитрий[361]. А четырьмя днями раньше были подожжены окраины Москвы и сгорело двенадцать тысяч домов. Стража Бориса захватила добычу, но четверо или пятеро подкупленных солдат (жалкие люди!) признались на пытке, и было объявлено, будто бы царевич Дмитрий, его мать царица и весь род Нагих подкупили их убить царя и Бориса Федоровича и сжечь Москву[362]. Все это объявили народу, чтобы разжечь ненависть против царевича, его матери и их семьи. Но эта гнусная клевета вызвала только страшное отвращение у всех. Бог вскоре послал расплату за все это, столь ужасную, что стало очевидно, как он, пребывая в делах людских, направляет людские злодейства к изобличению. Епископ Крутицкий (Crutetscoie) был послан с 500 стрельцами, а также с многочисленной знатью и дворянами[363] для погребения царевича Дмитрия в алтаре св. Иоанна (как мне кажется) в Угличе[364]. Вряд ли все думали в то время, что тень убитого царевича явится так скоро и погубит весь род Бориса Федоровича[365]. Больную, отравленную царицу постригли в монахини, принося ее светскую жизнь в жертву спасения души, она умерла для света. Все ее родственники, братья, дяди, приверженцы, слуги и чиновники были разбросаны в опале по разным секретным темницам (Denns), осужденные не увидеть больше божьего света.
Подошло время моего отъезда [в Англию], мне сказали, что письма царя и Бориса Федоровича будут посланы за мной следом. В Москве оставалось много моего имущества, долгов, которые я был бы рад получить, а также порядочная сумма денег за Борисом. В своих письмах ко мне[366], я храню их по сей день, Борис писал, что не смог в отношении меня поступать так, как ему хотелось бы, что он будет стараться, как и раньше, заботиться о моем благополучии, но что ему нужно сперва устранить некоторые препятствия. Между прочим, писал он, если я нуждаюсь в деньгах, он пришлет мне их из своей собственной казны. Пристав (a pencioner) был послан ко мне проводить меня вниз по Двине и посадить на корабль. Я был рад оказаться там, наверное, не меньше Джерома Бауса, когда он отплывал. Многие из знатных людей предлагали мне свои услуги в моем трудном положении.
Я прибыл в Англию, слава богу, в полном здравии и благополучии. Явившись к королеве, я предъявил письма, причем нашел их в гораздо более дружеском тоне, чем ожидал. Все недоразумения между мной и Компанией были улажены с помощью и при посредстве четырех видных лиц. Они уплатили мне за вложенные средства и товары 1845 фунтов. Официальный расчет[367], скрепленный подписями и печатями был вручен мне их управляющими сэром Джорджем Барном и сэром Джоном Гартом, которые от имени их товарищей вручили мне в подарок в знак дружеского расставания красивую золоченую чашу с крышкой; все это вместе с их поручениями, наказами, письмами, копиями привилегий и документов, имевших важные следствия, цело по сей день, так же как и копии писем королевы и документов, относящихся к посольствам и переговорам. Они достойны всякого внимания, некоторые отрывки из них были давно напечатаны в книге о путешествиях м-ра Гаклюйта, другие — у м-ра Кэмдена, а большинство научно изложены у доктора Флетчера[368]: о природном нраве и характере русских, праве, языке, строе, порядке их богослужений и управлении государством, доходах, климате, природном положении и о том, с кем они находятся в союзе и торговых связях, — все эти сведения предложены были ему в моем трактате (treatise)[369]. Я обещал посвятить два других трактата Польше, Литве, Ливонии, Венгрии, Трансильвании, Германии, Верхним Кантонам и Нижним, 17 Объединенным Провинциям, Дании, Норвегии и Швеции. Используя мои сведения, коллекции (collections) и наставления, я уже несколько раз рассуждал об этом с той целью, чтобы показать моим друзьям, что я провел свое время с большим стремлением узнать как можно больше, чтобы совершенствоваться, и я с радостью готов рассказать обо всем, что они пожелают еще узнать.
Так или иначе, я все-таки не могу оборвать эту историю, не рассказав о том, что так тесно связано с ней, хотя и случилось уже после моего отъезда и явилось несомненным доказательством того, что божий справедливый суд постигает деяния злобы и коварства проливающих невинную кровь во времена удушающей тирании; бог, к утешению избранных, справедливо карает тех, кто предается внушениям дьявола и своим собственным слабостям и честолюбивым помыслам. Пусть читатель не сомневается в правдивости этого.
Запись Горсея английского выражения «душитель-тиран» буквами кириллического алфавита.
Вы, вероятно, слышали, а может быть и не вполне, о жестоком варварском и тираническом правлении Ивана Васильевича, о его жизни, о том, как он проливал кровь невинных, какие ужасные грехи совершал, о том, каков был его конец и его старшего сына и как он оставил [другого], глупого сына, как в притчах Соломона[370], более чем слабого умом, управлять столь обширной монархией, в результате чего было пролито еще больше крови; [как] от него избавились, а третий сын, десяти лет от роду, обладавший острым умом и подававший большие надежды, был зарезан — так пресекся этот род и его кровавое поколение, правившее более трехсот лет, и вырванное с корнем, кончившееся в крови. Перейдем теперь к узурпатору, называемому в их языке «тиран-душегубец»[371], к Борису Федоровичу Годунову (Burris Fedorowich Goddonove). Прошу вернуться немного назад, вспомнить, как я оставил его. Я получал письма от моих старинных друзей, а также другие известия, которые готов показать, а кроме того, я встречался с двумя посланниками и сведущим монахом, [от них я узнал] о том, каково положение дел в этом государстве и в его управлении. Борис со своей семьей, как вы уже слышали, становился все более могущественным и захватывал все большую власть, угнетая, подавляя и убирая постепенно самую значительную и древнюю знать, которую ему удалось отстранить и истязать безнаказанно, чтобы его боялись и страшились; он удалил также теперь и самого царя Федора Ивановича[372], а свою сестру царицу послал в монастырь[373], хотя фактически он уже был царем и раньше; заставил патриарха, митрополитов, епископов, монахов и других — новую возвысившуюся знать (the new upspring nobileitie), чиновников, купцов, а также всех других своих людишек (creatures) бить ему челом (to peticion unto him), прося о принятии венца на царство. В назначенное время он был торжественно возведен на престол и венчан, сделавшись при открытом шумном одобрении (with open acclamation) из дворянина (gentilman) царем Борисом Федоровичем, великим князем Владимира, Москвы и всея Руси, правителем (Kinge of) Казани, Астрахани, Сибири и проч., как пишется. Он приятной наружности, красив, приветлив, склонен и доступен для советов, но опасен для тех, кто их дает, наделен большими способностями, от роду ему 45 лет[374], склонен к черной магии, необразован, но умом быстр, обладает красноречием от природы и хорошо владеет своим голосом, лукав, очень вспыльчив, мстителен, не слишком склонен к роскоши, умерен в пище, но искушен в церемониях, устраивает пышные приемы иноземцам, посылает богатые подарки иностранным государям. Чтобы еще больше подчеркнуть и заявить свое превосходство над всеми королями и принцами, он заключил союз и прочную дружбу с императором Германии и королем Дании; скифский хан, король Польши и король Швеции были его врагами, а к ним присоединились те, кто его не любил, и все вместе они погубили его. Он продолжал вести тот же курс в управлении, который вел до этого, только делал вид, что оказывает своим подданным больше внимания, больше заботится об их безопасности и правах. Все-таки, не будучи спокоен за свое будущее и безопасность, он мечтал для упрочения своей власти выдать свою дочь за третьего сына короля Дании, герцога Иоанна (Hartique Hans); условия этого брака были согласованы, для брачных торжеств было назначено время; жених был доблестным, умным, подающим надежды молодым принцем; с помощью его и его союзников царь надеялся совершать чудеса. Но бог послал на него [принца датского] внезапную смерть и забрал его жизнь; он умер в Москве. Свадьба, надежды и планы Бориса — все рухнуло. Вскоре он был подвергнут тяжкому испытанию: крымцы, поляки и шведы вторглись в страну одни за другими[375].
Борис Годунов.
Однако мы пропустили другие необычные события и заговоры со стороны его знати и подданных, перейдем ближе к тому мрачному времени, когда его поразила страшная катастрофа; вы уже слышали ранее о Богдане Бельском, большом любимце великого царя Ивана Васильевича, с которым он [Борис] сослужил свою верную службу царю (served this Emperower his trusty turn), прокладывая дорогу к намеченной цели[376]. Никто не был столь любим, никто не обладал столь большой властью, никто не был способен так подавлять недовольство его самых больших врагов, знати и тех, кто не любил его. Но он получил в награду то, что обычно достается исполнителям злых умыслов. Сам царь, его сестра царица и вся их семья трепетали от страха перед его [Бельского] злой волей; они искали случая и возможности избавиться от его присутствия: они подвергли его и его сторонников опале и сослали в отдаленное место, достаточно безопасное, как они думали, уверенные, что там он будет для. них безвреден. Однако накопленные им во времена могущества сокровища и деньги, сохраняемые за границей, хорошо послужили ему в задуманной им мести, теперь, бежав, он объединился с другими, недовольными боярами и могущественными людьми с тем, чтобы не только поддерживать их, но и поднять против русских польского короля и влиятельных наместников и принцев Литвы[377]. Собрав незначительную армию, уверенный во всеобщей поддержке при появлении их в России, он послал известить, что они несут им избавление истинного и законного государя для короны и страны, царя Дмитрия, сына Ивана Васильевича, убитого происками узурпатора царя Бориса Федоровича, но спасшегося чудом и велением бога и его милостью к угнетенным[378], который сейчас находится в армии, приближающейся к Москве, несущей им благоденствие и избавление. Царь Борис приготовился, насколько позволило время, вооружил преданных ему людей и бояр, у него достаточно было людей, артиллерии, обмундирования, припасов, но недоставало мужества и отваги для битвы, ничто не могло предотвратить того, что наступило. Воевода (the prince pallintine), возглавивший армию вновь воскресшего Дмитрия, и другие, прикрываясь его именем, осадили со всех сторон Москву, таким образом отрезав путь к побегу. Царь Борис Федорович, его жена царица, сын и дочь выпили яд, легли головами вместе, трое из них умерли сразу, а сын еще мучился, и некоторые видные люди из их семьи провозгласили его царем всея Руси Иваном Борисовичем (Ivan Borrissowich), чтобы усмирить и успокоить недовольных, но он вскоре расстался с жизнью[379]. После этого народ стал с еще большим нетерпением ожидать новых событий и хотел видеть воскресшего Дмитрия. Ворота Москвы были открыты, Дмитрий вошел вместе со своей армией[380].
Овладев городом, [Лжедмитрий] поместился в Кремле, во дворце, все священники и подданные пришли принести присягу, он был венчан и объявлен царем и великим князем всея Руси, хотя и был обманщиком и самозванцем, сыном попа, бродившего по стране и продававшего водку. Наступившая перемена возбуждала ропот в народе, особенно недовольном грубостью и самовольством поляков; завладев городом, [он] повелел прекратить толки, недовольства и выступления. Это усмирение проводил воевода (chieff viovode), поддерживавший самозванца и возглавлявший польскую армию; он выдал за самозванного Дмитрия свою дочь, надеясь укрепиться и выдвинуться, его дочь стала царицей[381]. Поляки — высокомерная нация и весьма грубые, когда им выпадает счастье: они стали главенствовать, показывая свою власть над русскими знатными, вмешиваться в их религию и извращать законы, тиранить, угнетать и притеснять, расхищать казну, истреблять родственников и приближенных Бориса, приговаривая многих к позорной казни, и вообще вели себя как завоеватели, так что русская знать, митрополиты, епископы, монахи и все люди (all sorts of people) возмущались и роптали на порядки этого нового правительства. [Русские] решились уловить момент и пресечь своеволие поляков, но на каждого русского приходилось по сотне поляков, и это сильно смущало их. Между тем король и принцы польские, постоянные враги Московии, воспользовавшись положением, начали готовить армию к захвату страны и престола. Тем временем русские свергли самозванца царя Дмитрия; убив его стражу и захватив его в постели его жены, царицы, вытащили его на крыльцо[382]. Стрельцы и солдаты бросали в него ножи, изрубили его голову, ноги, тело, вынесли их на площадь, три дня показывали их народу, стекавшемуся туда и проклинавшему предателей, приведших его; воевода (the pallatine) и его дочь царица, а также польские солдаты были выпущены с большим милосердием, чем заслуживали, затем они [русские] приступили к выборам нового царя из своих родов. Были выдвинуты двое: князь Иван Федорович Мстиславский и князь Василий Шуйский[383], оба они боялись принять правление в это мятежное время, когда были распри с поляками и распри между ними, все были разъединены и нельзя было положиться, что в короткое время вновь установится мир. Однако корона и царство прельщали честолюбие, поэтому их принял князь Василий Петрович Шуйский, достойный князь высокого происхождения, третий брат благородного князя Ивана Шуйского, высланного и задушенного, как вы уже знаете[384]. Этот князь был коронован и возведен на престол при всеобщем одобрении и очень торжественно, в соответствии с их древними обычаями, назван князем Василием Петровичем, царем и великим князем всея Руси со всеми остальными именами и титулами[385]. Он и его люди вооружились, чтобы не только освободиться, но и выдворить поляков и приготовиться на случай угрозы нового вторжения.
Новому царю, князю Василию, был прислан приказ принести присягу польской короне[386], польский король теперь признавал Россию своей завоеванной территорией, присоединенным к монархии Великим княжеством Русским, но не хотел так скоро и просто от него отказаться, он имел в запасе еще много Дмитриев, готовых принять этот титул. Никакие уговоры, уступки, миролюбивые ответы не помогали. Поляки ковали железо, пока оно было горячо, надеясь на поддержку своих интересов русскими боярами и простым людом, уставшим от безвластия, которые, однако, были очень довольны своим выбранным царем князем Василием и его правительством и молили бога о продолжении его царствования. Однако бог отверг их молитвы, готовя еще более суровую кару этому нечестивому племени.
Поляки вторглись с сильной многочисленной армией, напали на слабые духом войска и города москвитян, много военачальников и храбрых солдат было убито с обеих сторон. Поляки победили и вновь захватили Москву, приговорив многих к смерти. Царь князь Василий и разная знать были захвачены в плен, их поместили под строгую охрану в крепости Вильне, столице Литвы[387]. Теперь они стали оскорблять и притеснять русских повсюду еще сильнее, чем раньше; захватили их имущество, деньги, сокровища и богатства; многие переправляли товары и казну в Польщу и Литву. Но те сокровища, которые были спрятаны старым царем Иваном Васильевичем и царем Борисом Федоровичем в самых секретных местах, без сомнения, остаются там необнаруженными по той причине, что участников их захоронения никогда не оставляли в живых. Русские покорились и стали вассалами, признав короля Польши своим царем и правителем, и просили его официальной грамотой (instrumenl), сохраненной в записи их царствий (in reccord of their crown), чтобы его сын стал их царем, был коронован и жил бы среди них в Москве. Но король не согласился на это и не доверил им особу своего сына[388], паны польские также не хотели этого, так как были властными вельможами и считали, что этим лишат корону польскую удачного преемника, подающего большие надежды, а кроме того, они не хотели оказать русским такую честь; они лишь вводили, подобно своим, то одни, то другие законы, чтобы подчинить страну и управлять ею по своей воле, пока ее судьба не определится окончательно. Русские запаслись терпением и сносили с тяжелым сердцем все, пока не нашли способа добыть свою свободу. Вторжения и набеги крымцев сильно беспокоили поляков; бунты и недовольство черемисы Луговой[389] (Lugavoie), ногайцев, мордвы (Mordevite), татар, черкесов с их князьями и правителями, которые были хорошими воинами и наездниками, были вызваны тем, что при русском царе они привыкли к лучшему обращению, а теперь терпели стеснения в своих привилегиях от поляков; они оказали и себе и русским большую услугу. Собравшись в большое войско, они напали на поляков и поставили их в опасное положение: грабили, убивали и истребляли их, заставив поспешно бежать с тем, что они успели награбить и захватить. Так они очистили всю страну[390].
Оставшаяся в живых знать, священство и все люди (all sortts of people) воспрянули духом и опять начали думать об устройстве государства и правления внутри страны. Выдворили поляков и всех других иноземцев и свергли их гнет, хотя с условиями и ограничением. Хотя их изгнали, но им были отданы пограничные города и территории, в древности принадлежавшие польской короне. Их последний царь, князь Василий Шуйский, находившийся в бедственном положении, не был выкуплен и продолжал содержаться в жалкой тюрьме[391]. Они решили выбрать другого царя, столь многочисленные подданные и монархия не могли существовать без главы и великого правителя. Вы уже знаете, что в начале правления Бориса Федоровича в качестве протектора с ним правила персона поважнее, чем он сам: дядя царя Микита Романович, которого околдовали, он лишился речи, а потом и жизни из-за волшебства, или умопомешательства, или из-за того и другого сразу. Его старший сын, Федор Микитич (Feodore Micketich), достойный и подающий надежды князь, был пострижен в монахи и стал молодым епископом Ростовским, а теперь, говорят, Московским патриархом[392], у него был сын, родившийся до того, как его обрекли на монашескую жизнь. Этот его сын был теперь провозглашен и венчан Михаилом Федоровичем (Michall Fedorowich), царем и великим князем всея Руси, как преемник своих предков, со всеобщего одобрения и согласия всех сословий государства (of all estates of the kingdom) [393]. Пошли ему бог продолжительное и безопасное царствие, счастье, мир и лучшие деяния, чем те, которыми известны его предшественники. Хотя он вступил на престол во времена неблагоприятные, при недостатке казны, которую разграбили, и при отсутствии других средств, нужных государю для поддержания своей короны и государства, однако он продолжает править с большим искусством и прислушиваясь равно как к умным советам своего святого отца, так и к велениям времени. Его отцу для его удовольствия, когда он был молод, я написал славянскими буквами латинские слова и фразы вроде грамматики, в которой тот находил много развлечения. Не могу умолчать и о другом, заслуживающем упоминания деле. Известная Компания английских купцов, торгующая с этими странами, предложила последнему царю заем на 100 тыс. фунтов на нужды его величества в знак их благодарности за дружбу и расположение к ним предков этого царя.
О положении вещей и нынешних событиях в этих странах вы можете узнать из рассказа сэра Томаса Смита[394], некоторое время служившего там, а особенно из сведений сэра Джона Мерика[395], человека, подолгу жившего там и обладающего большим опытом. За последние годы было несколько посольств, более частных, нежели общественных и скорее невыгодных, чем полезных.
Итак, опасаясь испытывать ваше терпение скукой моих рассказов, многие из которых можно было бы продолжить, я не стал добавлять многих объяснений относительно имен, выражений, терминов, к которым вы не привыкли, особенно учитывая мой столь некрасивый почерк. Предоставляю на ваше суждение и обдумывание не без удивления эти странные события, о которых не упоминает никакая история и которым бог за грехи мира дозволил совершиться в короткое время из-за злых людских умыслов.
С тех пор моя жизнь изменилась, я прожил более 30 лет в плодородном графстве Букингемском, был там шерифом; выполняя все свои обязанности, я во всех делах старался честно соблюсти мирское правосудие, снискал большую дружбу и любовь как у судей, дворян, так и у всех других, воздавал должное тем судьям, которые с верой правили делами, руководствуясь человеколюбием, благоразумием и справедливостью. Благословением божьим много делает добра в Англии ревностное проповедание Евангелия достойнейшими учеными, благочестивыми и набожными богословами. Да благословит их бог и да продлит сие на долгое время!
Я служил также более 30 лет в парламенте, опыт жизни в этом грешном мире, дома и зарубежом, заставляет меня теперь желать пожить в мире лучшем. А пока я должен оставаться как старый корабль, сослуживший добрую службу, в доке при всех своих снастях. Сказать правду, изо всех известных народов и царств в мире нет ни одного, которое могло бы сравниться с нашей трижды благословенной Англией и ее народом — ангельским царством Ханаана[396]. Итак, не желая дальнейшего познания и испытания этой жизни, я следую справедливому высказыванию: «Si Christum sis nihill est si cetera non sis» [397].
Торжественная и пышная коронация Федора Ивановича, царя русского и проч., 10 июня 1584 года, увиденная мистером Джеромом Горсеем, джентльменом и слугой ее величества, человеком, много путешествовавшим и испытавшим в тех краях. Сюда же присоединено описание его путешествия по суше из Москвы в Эмден[398]
Когда прежний царь Иван Васильевич умер (по нашему счету, 18 апреля 1584 г.)[399] в городе Москве, после того как царствовал 54 года, поднялось некоторое беспокойство и волнение среди знати и простого народа (cominaltie), однако оно было быстро подавлено. Немедленно, в ту же ночь, боярин Борис Федорович Годунов, князь Иван Федорович Мстиславский, князь Иван Петрович Шуйский и Богдан Яковлевич Вельский, — все знатные люди и главнейшие по завещанию царя[400] (особенно лорд Борис, которого он считал своим третьим сыном, брат царицы, любимый всеми сословиями вполне заслуженно благодаря своим добродетелям и мудрости), — все они были назначены, чтобы утвердить на троне его сына Федора Ивановича, привели к присяге друг друга, всю знать и чиновников. Утром умерший царь был положен в церкви Архангела Михаила в вытесанную гробницу, богато украшенную и с подобающим покровом; затем было провозглашено: царь Федор Иванович всея Руси и проч. По всему городу Москве была назначена сильная охрана из солдат и стрельцов, был утвержден порядок и назначены чиновники для успокоения недовольных и водворения тишины. Было любопытно наблюдать, с какой быстротой и с каким умом все это делалось. Это было сделано в Москве, а высокие по рождению и положению люди были сразу же посланы в пограничные города, такие, как Смоленск (Smolensko), Псков (Vobsco), Казань (Kasan), Новгород (Novogorod) и проч., со свежими гарнизонами, а старые были отосланы. На 4 мая был собран парламент (parliament), представленный митрополитом, архиепископами, священниками, высшими духовными лицами и всей знатью, какая только была (all the nobility whatsoever), там решались вопросы, о которых я не могу рассуждать: все говорило за перемены в правительстве, но [что для нас] особенно интересно, определили срок и день празднования коронации нового царя[401].
Между тем царица, супруга прежнего царя, вместе со своим ребенком, сыном царя царевичем Дмитрием Ивановичем (Chariewich Demetrie Ivanowich), которому был год или около этого, была послана с ее отцом Федором Федоровичем Нагим (Nagay) и их родственниками, пятью братьями, в город Углич, отданный ей и молодому князю, ее сыну, со всеми прилежащими землями; царицу сопровождала разная свита, ее отпустили с платьем, драгоценностями, пропитанием, лошадьми и проч. — все это на широкую ногу, как подобает государыне[402]. Когда пришло время печали, по их обычаю называемое «сорочины» (sorachyn), или 40 назначенных дней, наступил день празднования коронации, сопровождаемый большими приготовлениями: 10 июня 1584 г.; в этот день было воскресенье и ему [Федору?] было 25 лет[403]. В этот день мистер Джером Горсей был приглашен[404], и его поместили в хорошее место, откуда он мог видеть торжество. Царь вышел из дворца, впереди шествовали митрополит, архиепископы, епископы и главнейшие лица из монашества и белого духовенства в богатых шапках и священническом одеянии, они несли иконы богоматери и другие, икону святого ангела царя, хоругви, кадила и много другой утвари, соответствующей этой церемонии, и все время пели. Царь со всей знатью, в определенном порядке, вошли в церковь, именуемую Благовещенской (Blaveshina or Blessednes), где справлялись, согласно обрядам их церкви, молитвы и богослужения. Потом они пошли в церковь по имени Архангела Михаила, где совершили тот же обряд, а оттуда — в церковь Пречистой (Prechista) богоматери, которая является их кафедральным собором.
Деталь царского места Успенского собора. Заседание Боярской думы.
В центре ее было царское место, которое занимали в подобных же торжественных случаях предки царя. Его одежду сняли и заменили богатейшим и бесценным нарядом. Царя возвели на царское место, его знать стояла вокруг по чинам (in their degres); митрополит надел корону на голову царя, в правой руке у него был скипетр и держава, в левой — меч правосудия, богато убранный, перед царем помещались все шесть венцов — символы его власти над землями страны, и лорд Борис Федорович стоял по правую руку. Затем митрополит стал громко читать небольшую книгу — увещания царю творить истинное правосудие, мирно владеть венцом его предков, дарованным ему богом, причем, в следующих словах: «Бог всемогущий и безначальный, прежде века бывший, в Троице славимый, единый бог, отец, сын и дух святой, создатель, все и везде творящий, чьим соизволением человек живет и дарует жизнь; бог единый, словом своим через господа нашего Исуса Христа и святого духа жизни даровавший нам свое откровение, теперь, в тревожные времена, укрепи нас хранить в правоте скипетр, да царствует разумом своим на благо государства и подчинение народа, на одоление врагов и восторжествование добродетели». Затем митрополит благословил и возложил на него свой крест.
Затем царя свели с царского места, на нем была верхняя одежда, украшенная разными драгоценными камнями и множеством восточного ценнейшего жемчуга. Она весила 200 фунтов, ее шлейф и полы несли шесть князей (dukes). Его главный царский драгоценный венец был надет на голову, в правой руке был царский жезл из кости единорога в три с половиной фута длиной, украшенный богатыми камнями, купленный прежним царем у аугсбургских купцов в 1581 г., что стоило ему 7000 марок стерлингов. Эту драгоценность м[истер] Горсей хранил некоторое время, прежде чем царь ее получил. Скипетр и державу нес перед царем князь Борис Федорович; богатую шапку, украшенную камнями и жемчугом, нес другой князь; его шесть венцов несли дяди царя: Дмитрий Иванович Годунов (Demetrius Ivanowich Godonova) и Микита Романович, братья царской крови: Степан Васильевич, Григорий Васильевич, Иван Васильевич[405]. Таким церемониальным шествием царь подошел к великим церковным вратам, и народ закричал: «Боже, храни царя Федора Ивановича всея Руси!» Ему подвели богато убранного коня, покрытого вышитой жемчугом и драгоценными камнями попоной, седло и вся упряжь были убраны соответствующим образом, как говорят, все стоило 300 тысяч марок стерлингов.
Были сделаны для него, с его князьями и знатью, подмостки в 150 морских саженей длиной, в две шириной и на три фута поднятые над землей, чтобы они могли пройти из одной церкви в другую через напиравшую толпу, так как народа было так много, что некоторые в то время были задавлены до смерти в этой толчее. По возвращении царя из церквей, под ноги ему стлали золотую парчу, паперти церквей были покрыты красным бархатом, а подмостки между церквами — алым стаметом. Как только царь проходил, парча, бархат и стамет обдирались теми, кто только мог добраться до них, каждый желал иметь кусочек, чтобы хранить его как память. Серебряные и золотые монеты, вычеканенные по этому случаю, в большом количестве разбрасывались в народ. Лорд Борис Федорович был пышно и богато одет с украшениями из больших восточных жемчужин и всяких драгоценных камней. Подобно ему были одеты все Годуновы в соответствии с их положением как и остальные князья и знать; один из них, по имени князь Иван Михайлович Глинский (Knez Ivan Michalowich Glynsky)[406], как найдено в регистре, имел одежду, коня и его убранство стоимостью 100 тысяч марок стерлингов, причем все очень старинное. Царица, находясь в своем дворце, сидела на престоле у большого открытого окна. Ее одежда была так богато украшена камнями и восточным жемчугом, что блестела и сверкала; на голове ее был надет царский венец. Вокруг нее находились знатные дамы и княгини. Народ воскликнул: «Боже, храни нашу благородную царицу Ирину (Irenia)!»
После всего этого царь вошел в палату Думы (the parliament house), которая также была богато убрана. Там он занял свое царское место, украшенное, как и прежде, на столе перед ним были поставлены шесть его венцов; один из его приближенных держал царские чашу и кувшин из золота, по обе стороны от него стояли два человека, называемые рындами (kindry), в белой, затканной серебром одежде, с жезлами и золотыми топориками в руках. Князья и знать в богатых одеждах расположились вокруг по старшинству.
Царь после краткой речи допустил каждого поцеловать его руку, что и было сделано, затем он перешел на свое царское место за столом, где ему с почестями прислуживали его знатные люди. Три передние комнаты, большие и просторные, были уставлены блюдами из серебра и золота от пола до потолка, одно над другим, среди них было много золотых и серебряных бочонков. Празднества продолжались целую неделю, в течение которой устраивались разные царские развлечения. После этого главнейшие лица из знати были выбраны и получили разные должности и назначения: так, князь Борис Федорович был назначен главным советником (chiele counseller) царя, конюшим (master of the horse), телохранителем царя (had a charge of his person), военным наместником (livetenant of the empire) и начальником военного снаряжения, правителем, или наместником (gouvernor or livetenant), царств Казани, Астрахани и других[407]. Кроме этих званий, в дар от царя и парламента (parliament) он получил множество доходов и богатых земель, так, например, ему и его семейству была отдана провинция Вага в 300 английских миль длиной и 250 шириной и много городов, деревень, населения и богатства. Его годовой доход с этой провинции был 35 тысяч марок стерлингов, будучи едва ли не пятой частью его доходов вообще[408]. В дальнейшем он и его дом стали столь могущественны, что могли в 40 дней представить 100 тысяч снаряженных солдат[409].
Празднества царской коронации завершились пальбой из пушек, называемой царской пальбой, в двух милях от города [были расставлены] 170 больших орудий всякого калибра, прекрасно сделанных. Эти орудия стреляли разом в специально приготовленные валы. 20 тысяч стрельцов, разодетых в бархат, отделанный шелком и стаметом, были расставлены в 8 рядов на протяжении 2 миль, они выстрелили дважды очень стройно.
После всего этого царь, сопровождаемый всеми князьями и знатью, по крайней мере 50 тысячами всадников, проехал через город в свой дворец. Эта царская коронация требует много времени и бумаги для настоящего ее описания. Стоит сказать, что подобного зрелища никогда не видели в России.
Коронация и другие празднества кончились, вся знать, чиновники и купцы, следуя существующему порядку, каждый в свою очередь и на своем месте, приносили богатые дары царю, желая ему долгой жизни и счастья в своем царствовании.
В это самое время мистер Джером Горсей, упомянутый выше, будучи на службе в России у ее величества королевы, был призван к царю, восседавшему на престоле. И тогда же известный купец из Нидерландов, только что приехавший в Москву (который выдавал себя за подданного короля Испании), по имени Ян де Вале (John de Wale)[410] был таким же образом призван. Некоторые из знати пытались оказать предпочтение этому подданному Испании перед мистером Горсеем, слугой королевы Англии, на что мистер Горсей не хотел ни в коем случае согласиться, говоря, что скорее допустит, чтобы ему отрезали по колено ноги, чем такое неуважение чести ее величества королевы Англии, и что не сможет поднести подарок царю после подданного короля Испании или любого другого. Царь и князь Борис Федорович, узнав о столкновении, послал к ним казначея Петра Ивановича Головина (the Lord Treasorer Peter Galavyn) и Василия Щелкалова (Vasili Shalkan)[411], оба — члены совета (of the counsell), они передали царю речь мистера Горсея. Вследствие этого он был первым по порядку (как и следовало) принят и преподнес свой дар царю от английских купцов, торговавших в стране, с пожеланиями счастливого и долгого царствования в мире; он был допущен поцеловать руку царю, который милостиво принял подарок и обещал из уважения к своей сестре королеве Елизавете быть для английских купцов столь же милостивым, сколь был его отец. После того его отпустили и в тот же день ему прислали 70 разнообразных мясных кушаний с тремя подводами, нагруженными разным питьем. После него [Горсея] упомянутый подданный испанского короля был принят со своим подарком, ему царь пожелал быть таким же верным слугой, какими являются подданные королевы Англии, и тогда они будут получать такие же милости.
После всех этих церемоний во всех церквах были отслужены молебны. Будучи очень набожными, царь и царица пешком обошли главные церкви города, а на Троицын день предприняли путешествие в известный монастырь, называемый Троице-Сергиев (Sergius and the Trinitie), в 60 милях от города Москвы, в сопровождении огромного количества бояр, дворян и других приближенных, верхом на хороших конях в соответствующем убранстве.
Царица из набожности шла всю дорогу пешком, сопровождаемая большой свитой княгинь и знатных дам. Ее охрана состояла из 20 000 стрельцов, ее главным советником, или сопровождающим слугой, был знатный человек царской крови, ее дядя, пользующийся большим авторитетом, по имени Дмитрий Иванович Годунов. После богомолия царь и царица возвратились в Москву. Вскоре после этого царь, направляемый князем Борисом Федоровичем, послал войско в Сибирь, откуда шли все богатые меха и соболи. В течение полутора лет это войско завоевало 1000 миль. В ходе этой войны был взят в плен царь этой страны по имени «Царь Сибирский» (Chare Sibersky), а с ним многие другие князья и знатные люди, все они были доставлены в Москву, охраняемые солдатами, были с почетом приняты в городе, где и находятся по сей день[412].
Были также по всей стране смещены продажные чиновники, судьи, военачальники и наместники, их места заняли более честные люди, которым по указу, под страхом сурового наказания, запрещалось брать взятки и допускать злоупотребления, как во времена прежнего царя, а отправлять правосудие не взирая на лица; чтобы это лучше исполнялось, им увеличили земельные участки и годовое жалованье. Большие подати, налоги и пошлины, собиравшиеся во времена прежнего царя, были уменьшены, а некоторые совсем отменены, и ни одно наказание не налагалось без доказательства вины, даже если преступление было столь серьезным, что требовало смерти [преступника][413]. Многие князья и знать из известных родов, попавшие в опалу при прежнем царе и находившиеся в тюрьме двадцать лет, получили свободу и свои земли. Все заключенные освобождались, и их вина прощалась. Словом, последовали основательные перемены в правлении; однако все произошло спокойно, тихо, мирно, без труда для государя, без обиды для подчиненных, это принесло государству безопасность и честь, особенно большую роль в этом сыграла мудрость царицы Ирины.
Эти меры дошли до слуха королей и князей граничивших с Россией стран и были столь устрашающими и грозными для них, что монарх всех скифов, называемый крымским татарином или самим великим ханом (Monarch of all the Scythians, called the Crimme Tartar or great Can himselfe), по имени Сафа-Гирей (Sophet Keri Alii)[414] прибыл к царю русскому. В сопровождении большой свиты из своей знати верхом на добрых лошадях. Хотя они выглядели для христиан грубо, однако были храбры и привлекательны по наружности. Этот визит был приятен царю, им оказан достойный прием. Татарский хан привез с собой своих жен, получил у русского царя приветливый прием.
Вскоре после этого 1200 польских дворян, храбрых солдат и достойных людей, пришли на службу к царю и были приняты; точно так же предлагали свои услуги черкесы и уроженцы других стран. Как только весть о новом царе разнеслась по другим государствам Европы, к царю были посланы разные гонцы с пожеланиями мирного и счастливого царствования. Так, приезжали послы от турок, персов, бухарцев, крымцев, грузин, от разных татарских князей. Прибыли также послы германского (Almaine) императора, королей польского, шведского, датского и др. И со времени его коронации ни один из его врагов не имел успеха в действиях против него.
Случилось, что вскоре после этого царь пожелал послать грамоту ее величеству королеве Англии, для этого поручения самым подходящим человеком был мистер Джером Горсей, так как предполагалось, что подданный королевы будет наиболее приятен ей как посол. Содержание грамоты заключалось в том, что царь желал продолжить союз, дружбу, любовь и торговые отношения, существовавшие между его отцом и королевой и ее подданными. Кроме того, были и другие поручения, которые не подлежат оглашению.
М-р Горсей получил письма и наказы царя, приготовился к путешествию по суше, отбыл из Москвы на 5-й день сентября во Тверь (Otver), Торжок (Torshook), Великий Новгород, во Псков (Vobsky); оттуда на Нейгауз в Ливонии, Венден и к Риге (где он был задержан, предстал перед кардиналом Радзивиллом, но в конце концов был отпущен). Оттуда [он] проследовал в Митаву, Голдингем, Либаву в Курляндии; на Мемель и Кенигсберг в Пруссии; на Элбинг, Данциг, Щецин в Померании; на Росток, Любек, Гамбург, Бремен, Эмден, а там — морем до Лондона. Прибыв ко двору ее величества и предъявив письма царя, он удостоился больших милостей и хорошего приема, а затем получил приказание вновь ехать в Россию[415] с посланиями королевы к царю и к князю Борису Федоровичу; послания содержали ответы на грамоту царя, королева просила продолжать оказывать дружбу и милость английским купцам, как делал его [царя Федора] отец. Сами лондонские купцы также усердно просили его [Горсея?] ходатайствовать за них. Таким образом, отправившись из Лондона морем, он приплыл в Москву 20 апреля 1586 г. и был с почетом встречен[416]. Все его просьбы за купцов были удовлетворены, причем особенно милостив был благородный князь Борис Федорович, который всегда относился к мистеру Горсею с особой симпатией. Добившись привилегий для купцов, он вновь был послан от царя к его госпоже королеве Англии, которой Борис в знак почитания и добрых отношений послал царские подарки: соболей, драгоценности (luzarns), золототканные одежды и другие богатые дары. Компания английских купцов кроме благодарности королеве знала о своем особом долге м-ру Горсею, который добыл для нее такие привилегии, которые не были получены на протяжении двадцати предыдущих лет[417].
Церемония последнего отъезда [в Англию] м-ра Горсея достойна того, чтобы ее записать, так как это было очень почетно. К его услугам были почтовые лошади для него самого, его слуг, а также съестное и все необходимое для долгого путешествия.
В каждом городе от Москвы до Вологды, на протяжении 500 миль, он получал такой же прием за царский счет. Свежие припасы, доставляемые царскими чиновниками, были к его услугам в каждом городе на протяжении 1000 миль по реке Двине. Когда он прибыл к новой крепости, называемой Архангельском (Archangel)[418], то был встречен князем Василием Андреевичем Звенигородским по приказанию царя. В крепости по их обычаю были построены в ряды стрельцы, и его прибытие было великолепно отпраздновано. Оттуда он выехал с обильным провиантом на судне князя, причем сотня человек гребла, а другая сотня стрельцов на другом судне сопровождала его, возглавляемая военачальником-дворянином. Когда подъехали к рейду с английскими, датскими и французскими судами, стрельцы разом выстрелили из своих ружей, а корабли дали залп из 46 пушек, затем он был доставлен в резиденцию английского дома на Розовом острове.
Наиболее ярким доказательством дружбы царя и Бориса Федоровича с Горсеем была присланная на другой день с дворянином и военачальником следующая провизия:
16 живых быков, 2 лебедя.
70 овец, 65 галлонов меда.
600 кур, 40 галлонов водки.
25 окороков, 60 галлонов пива.
80 кулей муки, 3 молодых медведя.
600 караваев хлеба 4 сокола.
2000 яиц, запас лука и чеснока.
10 гусей, 10 свежих семг.
2 журавля, дикий кабан.
Все эти вещи были доставлены дворянином царя, а другим [дворянином] — от князя Бориса Федоровича и были надлежащим образом приняты слугой мистера Горсея Джоном Фризом вместе с письмом и наградой от Бориса Федоровича, присланных с англичанином м-ром Фрэнсисом Черри[419]; подарок [представлял собой] цельный кусок богатой золотой парчи и прекрасную пару соболей.
Этот дворянин [Горсей] видел много других редких предметов в тех странах, и [его заметки об этом] выйдут в свет, если богу будет угодно, в более удобное и свободное время[420].
Милостивая привилегия от Федора Ивановича, нового царя, английским купцам, слово в слово, полученная м[истером] Джеромом Горсеем[421].
«По воле всемогущего и безначального бога, бессмертного, прославляемого нами в Троице, единосущного бога, отца, сына и святого духа, творца всего сущего, всеисполняющего, своей волей наделяющего жизнью, нашего единого бога, вдохновляющего каждого из нас, его единых чад, своим словом к познанию бога через Исуса Христа и святым животворящим духом укрепляющего нас в эти тревожные времена хранить власть праведную для процветания земли и покорения людей, укрощения врагов и защиты добродетели.
Мы, Федор, сын Иоанна, великий государь, царь и великий князь всея Руси, Володимера, Московии и Новгорода, правитель Казани, Астрахани, государь Пскова и великий князь Смоленский, Твери, Югории, Перми, Вятский, Болгарский и проч., государь и великий князь Нижнего Новгорода, Чернигова, Рязани, Полоцка, Ростова, Ярославля, Белоозера, Лифляндии, Удоры, Кондоры, правитель Сибири и всего Севера, государь многих других стран.
Русский купец.
Жалуем купцам Англии, а именно: сэру Роланду Гейворду, Ричарду Мартину, олдермену сэру Георгу Барнсу, Томасу Смиту, эсквайру Джерому Горсею, Ричарду Салтонстоллу и их товарищам.
Дозволяем им плавать на их кораблях в наших владениях, Двинской земле со всякими товарами торговать свободно в нашем государстве и в городе Москве, и во всех городах царства Московского.
Английские купцы, сэр Роланд Гейворд и его общество, просили нас даровать им право торговать в Московии и в нашем наследном Великом Новгороде и Пскове и во всех частях нашего государства, продавать и покупать товары беспошлинно.
И мы, ради нашей сестры королевы Елизаветы, а также вследствие их жалоб на великие потери и препятствия в мореплаваниях, жалуем названным английским купцам, сэру Роланду Гейворду и его обществу, свободу приезжать в наше Московское государство и во все наши владения со всеми видами товаров и передвигаться, по их желанию, свободно со всеми видами товаров. Также я прикажу не брать с них ни пошлин, ни других сборов при переезде водой или сушей, на кораблях или в лодках, не брать поголовной пошлины или при переезде через мосты и переправы, или при освидетельствовании, там, где они остановятся, никаких пошлин или налогов не брать.
Только нельзя привозить в наши владения или вывозить из них наши товары от своего имени, присваивать, продавать, выменивать наши товары как свои.
Также и наши подданные не могут покупать или продавать от их имени; равно они не могут оставлять или хранить имущество наших подданных или путем залогов скрывать его.
Они не могут посылать кого-либо из русских закупать для них товары в каком-либо городе, но должны ехать сами в этот город и покупать и продавать сами свои, а не русские товары.
Когда они прибудут в нашу отчину, Великий Новгород и Псков, через все наши владения со своими товарами, тогда наши знатные люди, и военачальники, и приказные (officers) должны пропустить их по этой грамоте; не брать никаких пошлин ни с каких товаров, ни при въезде, ни при проезде, ни при следовании через мосты не брать с них никаких пошлин ни под каким предлогом.
Также, в каком месте наших владений когда-либо случится им быть с покупкой или продажей, или они проезжают с имуществом, не покупая и не продавая ничего, в тех городах и селениях не брать с них ни пошлин, ни налогов согласно сказанному.
Мною даруется и дается им свобода торговли по всем владениям нашей земли, во всех городах, право продавать и покупать всякие роды товаров беспошлинно.
Английские купцы в случае их желания купить, или продать, или выменять их товары у наших купцов должны это делать оптом, а не в розницу, то есть не малым весом и длиной; продавать или менять в своих домах одежды — тюками, ткани — кусками, а не аршинами (ярдами), а все виды товаров, продаваемых на вес, продавать не малым весом, не по фунту или унциям, но целиком. Также и вино: продавать галлонами, а не квартами или кружками.
Они должны покупать, продавать, обменивать свои товары сами; русские купцы не могут вести за них или от них торговлю, не могут ни обменивать, ни привозить чужих товаров в другие места, кроме своих товаров. А который из английских купцов захочет продать свои товары в Холмогорах, или Вологде, или Ярославле, может это сделать, и никто из наших подданных не может взять за это пошлин, как выше указывалось в этой жалованной грамоте. И при проезде через наши города и владения они могут нанимать носильщиков и суда с работными людьми за их счет, чтобы перевозить их имущество.
Равно если английские купцы задумают отбыть куда-либо или в свое отечество, то должны взять, если на то будет наша воля, наши товары из казны, продавать или обменивать их на такие, которые нужны нашему государству, и предъявить результаты казне. И с этими нашими товарами наши служилые люди должны разрешать им следовать через все города без пошлин согласно этой грамоте.
Также, если случится, что английские купцы продали свои собственные товары и купили свои товары и хотят отъехать из Москвы, тогда они должны заявиться нашему главному дьяку (secretarie) Андрею Щелкалову (Andrew Sholkalove) в приказе, где обычно посольства получают отпуск.
И если английские купцы, проезжая, потерпят несчастье на море, как, например, их корабль будет разбит или прибьется к берегу в каком-либо месте страны, тогда мы прикажем разыскать их товары и отдать без утайки тем англичанам, которые в это время будут пребывать в нашей стране. И если случится, что в то время англичан не будет в нашем государстве, тогда мы велим сложить эти товары вместе и прикажем предъявить их англичанам, когда они приедут в наше государство.
Также мы жалуем всем английским купцам дом Юрия (Vrie) здесь в Москве, прямо против церкви св. Максима, за торгом, они будут по-прежнему проживать в этом доме, как и раньше[422]; они обязаны держать там кого-нибудь для порядка, русского или их соотечественника.
Также английские купцы могут владеть домами в Ярославле, Вологде, Холмогорах и домом у морской пристани; они могут поселяться в них и размещать свои имущества. И мы приказали не брать с них ежегодную обязательную ренту, не платить за эти дома ни пошлин, ни налогов, ни других платежей, обычных для этих местностей. И для каждого из этих домов, а именно в Ярославле, Вологде, Холмогорах, они должны иметь людей для ведения этих домов, двоих или троих, из своих соотечественников, иноземцев или из русских, людей низших, а не купцов. В эти дома они могут складывать свое добро для продажи кому пожелают согласно этой грамоте. И те, кто хранят их дома, не могут ни продавать, ни покупать их товары, если им не было приказа или без [купцов], во избежание обмана.
Также мы жалуем им их дом у морской пристани у Подужемской избы (Podezemsky)[423] и приказываем не привозить их товары оттуда к новой крепости св. Архангела Михаила, но приставать и выгружаться, как и ранее, здесь, у их дома; нагружать и выгружать корабли русскими товарами тут же, позволяя лишь нашим холмогорским служилым людям переписать их товары, английские и русские, по заявлению самих купцов, не проверяя их товары и не распаковывая ни одного тюка.
И когда английские купцы решат послать на родину кого-то из своих через чужую страну, они не могут их отправить без нашего уведомления и позволения; они будут получать проездную грамоту из приказа, где послы всегда получают отпуск.
И если кто-нибудь вступит с ними в спор о товарах или по поводу обид, тогда они будут судимы нашими казначеями и посольскими дьяками, обе стороны, до установления полной правды дела, а что не может решиться по закону, будет решаться клятвой и жребием, этот жребий всегда дается как право [защититься].
И в каком бы месте нашего государства, в каком бы городе они или их люди ни находились, случись там спор по товарам, обидам или о другом, если они будут иметь повод привлечь любого по закону или разбирать какое-либо дело, то во всех наших землях и городах служилым нашим давать им управу и вести суд по правде. И то, что не может быть правдиво сыскано по закону, должно быть решено клятвой и жребием, этот жребий всегда дается как право [защищаться], как уже говорилось. Судьи и приказные не должны взимать с дела никакой пошлины во всем нашем государстве. Сия грамота дана в нашем царском дворце, в городе Москве, в лето от сотворения мира 7095, в месяце феврале».
Трактат о втором и третьем посольствах мистера Джерома Горсея, эсквайра, ныне рыцаря, посланного от ее величества к царю России в 1585 и 1589 годах
В 1585 г. я был послан по суше к ее королевскому величеству от царя России (Rushea) Федора Ивановича (Theodor Evanowich) и от князя, его протектора (the prince his protector), Бориса Федоровича, управителя (governor) этого царства, просить ее величество о продолжении мира, союза и дружбы от имени обоих — вновь взошедшего на престол и вновь принявшего правление — с царскими уверениями и обещаниями, что они всеми средствами хотят сохранить прежние [отношения], поддерживаемые как добрым обращением и милостями к подданным ее величества и купцам, торгующим в государстве, так и другими способами, какие ее величеству угодно будет высказать, чтобы убедиться в этом. Для подтверждения и испытания этого упомянутые царь и князь выбрали одного из подданных ее величества, и ему, как человеку, пользующемуся их доверием и милостью, они предоставили изложение поручений и грамоты. Эти поручения и грамоты ее величеству угодно было милостиво принять, и после того подобным же образом я, ее слуга, был отправлен [в Россию] с такими же царскими поздравлениями, письмами и прочим.
Я отправился с хорошей свитой 5 апреля и прибыл ко двору царя в Москве около 5 июня, где я был почетно принят царем и не менее радостно — князем Борисом Федоровичем. После того как я предъявил грамоты ее величества и королевские приветствия, которые были хорошо приняты ими обоими, я был пожалован сотней кушаний, присланных на серебре, ко мне прислали князя с сотней слуг и разными винами и напитками, мне подарен был прекрасный вышитый шатер, княжеская одежда, прекрасный конь с седлом и сбруей и 2000 фунтов деньгами. Мне велели письменно изложить, в чем я нуждаюсь, в этом можно заметить великие милости, оказываемые мне благородным князем [Борисом], его особую любовь и покровительство.
По моей записке оказаны следующие милости.
1. Компании был прощен долг в 500 ф. ст. за пошлины, не оплаченные в прошлые годы.
2. Были прощены 350 ф. ст., которые их агент обещал уплатить за постройку новой стены вокруг Москвы.
3. Были прощены 500 ф. ст., которые, по приговору, компания должна была уплатить за эту же сумму, взятую у царских чиновников в Ярославле (Yeraslam) негодяем приказчиком Антоном Маршем, который стал банкротом[424].
4. Главный приказчик Компании Джон Чапель, бывший в опале, был прощен и освобожден, причем 100 марок деньгами были уплачены Компании из царской казны[425].
5. Безнадежный долг в 370 ф. ст., сделанный канцлером Щелкаловым (chauneelere Shalkan) много лет назад, был строго взыскан с него и выплачен Компании.
6. Другой безнадежный долг, 460 ф. ст., взятый некоторыми царскими чиновниками от царского имени, значившийся многие годы, был теперь уплачен компании из царской казны.
7. Некто Юре Вислоу (Yorse Vislough)[426], который был должен Компании 350 ф. ст., подчиненный Щелкалова, — теперь его под наказанием заставили уплатить Компании.
8. Общество [то есть Компания] было освобождено от разных сумм, платившихся царю за дома Компании в городах Вологде (Valodge) и Холмогорах.
9. Поскольку Компания много претерпела от царских чиновников и не могла добиться правосудия во многих городах, где торговала, то был послан доверенный дворянин объявить по всему государству о том, чтобы с ними лучше обращались.
10. Все контрабандисты и скитавшиеся англичане были собраны и подготовлены к высылке из страны.
11. Компания была освобождена от более чем 100 ф. ст. пошлин царю за этот год.
12. Князь Борис предоставил Компании из царской казны 5000 ф. деньгами без процентов на такой срок, на какой обществу будет нужно.
13. Наконец, царем были пожалованы Компании во имя королевы и укрепления союза и дружбы самые широкие привилегии и наибольшие льготы, какие только князь и я могли придумать для торговли во всех местах королевства без платы каких бы то ни было пошлин; это было достигнуто не без многих столкновений с канцлером Щелкаловым, который при написании их применял различные хитрости и уловки, чтобы ограничить их под предлогом своей усердной службы короне[427].
Далее, во время переговоров, пользуясь хорошим приемом, я мог иметь доступ к князю в любое время по особой любви и милости его ко мне, оказываемой на протяжении долгих лет, я использовал расположение ко мне следующим образом: добился милости для многих опальных, свободы для пленников, прощения для преступных, помилование и жизнь для многих осужденных, освобождение от податей и налогов, возложенных на монастыри, города и села, [обязанные поставлять] солдат, лошадей, снабжение и деньги, [выхлопотал] сохранение их привилегий и пожалований. В целом во всех моих просьбах я не меньше был готов просить, чем князь — жаловать. Переговоры были окончены, и подошло время моего отъезда. Получив письма царя и богатые царские подарки ее величеству, я отправился в полном соответствии с приемом, мне оказанным как царем, князем, так и всеми другими князьями и знатью, в таком почете и славе, какие не оказывались никакому другому посланнику, эта церемония уже есть в кратком описании, приложенном к [записке о] коронации царя, поэтому я не буду писать здесь об этом[428].
Когда я прибыл ко двору, находившемуся тогда в Ричмонде, ее величеству было угодно милостиво принять отчет об этом моем поручении, такой же королевский прием был оказан королевой привезенным привилегиям и царским подаркам. Эти привилегии были пожалованы ее величеством известной компании купцов и всем торгующим в тех краях с ее королевским повелением разумно ими пользоваться и охранять их как чрезвычайно важные, а меня щедро наградить за старания и путешествия.
Возможно будет интересно [читателю] узнать стиль и способ их [русских] письма, поэтому, я думаю, будет хорошо, если я приведу текст одного или двух писем ко мне от князя.
«От Бориса Федоровича, по воле бога правителя всея Руси, главного наместника царств Казани и Астрахани, главнокомандующего всеми военными силами, государя провинции Вага и других, к моему почтенному другу Джерому, сыну Уильяма, дворянину. Будь здрав, мой добрый Джером, и счастлив, дай бог, чтобы мы услышали, что ты и впредь в добром здравии и благополучии. Благодарю господа за мое здоровье! В том, о чем мы беседовали прошлый раз, на Троицу, я не сомневаюсь, но ты должен обдумать это и быть осторожным с Робертом[429]; если он собирается, то пусть приезжает, если знает свое дело, так и скажи ему. Мою милость и расположение ты узнаешь в посланном тебе с Иваном Волковым[430] знаке внимания: сорок соболей на шубу. И от меня тебе, сыну Уильяма[431], низкий поклон» [432].
По поручению царя писано канцлером (Chancelore)
«От царя, повелителя и великого князя Федора Ивановича всея Руси и проч., поручение или приказ тебе, наместнику князю (duke) Василию Андреевичу Звенигородскому (Ivenogorodskoyj)[433]. От нас, государя и великого князя и от правителя Бориса Федоровича, отправлен с письмами и подарками королеве Елизавете Джером сын Уильяма, дворянин. И когда он прибудет в вашу крепость и город Холмогоры, приказываем принять его с честью, чтобы он имел всякое довольствие и все ему нужное; достойно принять, уважать и почитать вперед других иноземцев; а царские припасы и провизия посланы с капитаном Савлуком (Sablok) и такие же — от Бориса Федоровича — с Кузминым (CusmenJ для посланника королевы английской Елизаветы дворянину Джерому сыну Уильяма»[434].
Письмо от князя-протектора, посланное мне через м-ра Фрэнсиса Черри, одного из Московской компании
«От Бориса Федоровича Годунова, наместника всея Руси и царств Казани и Астрахани, главного советника, конюшего, князя Ваги и проч., тебе, Джерому, сыну Уильяма, дворянину, низкий поклон. Будь здрав, мой добрый Джером. Даю знать, что королева Елизавета Английская, ее приближенные и знатные люди написали ко мне письма, самые неприятные и нелестные, меня в них причислили к дьякам (chauncelere,), что является немалым принижением моего княжеского положения и чести, тебе известных. Это очень прискорбно. В тех же письмах написано, что я не покровительствую купцам королевы, а допустил неуважение и оскорбления их от всякого люда. Поэтому я призываю спросить тебя, Джером, знающего, как я защищал их ради королевы Елизаветы и, ценя ее расположение и доброту, просил царя за них. Через мое посредничество им пожалованы широкие привилегии, нигде в государстве, согласно этим грамотам, с них не будут взиматься никакие налоги, чего никогда до этого не было. Я добился милости для Роберта, прощена его вина, объявлена великая милость во всех местах; приказал заплатить их сомнительные долги и много других милостей последовало, что тебе, мой дорогой Джером, хорошо известно. Я не отвечал королеве и вельможам на их письма это время из-за неудовольствия; но, бог свидетель, я хочу написать им все, что думаю, и то, каковы мои любовь и дружба к королеве Елизавете и ее подданным. Между тем посылаю тебе, мой добрый друг, в знак продолжения моего расположения, через Фрэнсиса Черри пару соболей и кусок золототканой парчи, чтобы ты, по моему желанию, носил их за мое здоровье»[435].
Я получал разные другие письма от казначея, канцлера и от других знатных людей, показывающие, какой промах допустили те из знатных англичан, которые писали о таком высокопоставленном лице, как князь [Годунов], как о любом другом, прося меня уладить недовольство, вызванное тем, что это плохо воспринято.
Мой ответ на письмо князя, по их обычаю писания ответов:
«Славный князь и благороднейший лорд Борис Федорович, Джером сын Уильяма Горсей бьет челом Вашей милости перед лицом всего света. Дай бог Вам, благороднейший лорд, здоровья и благополучия на многие лета. Вашей милости письма пришли ко мне в руки, они говорят о великом недовольстве, возникшем от ее величества королевских советников из-за недостаточного уважения в их письмах к Вашей высокой особе, а также из-за непризнания ими той великой милости, которую Вы оказываете подданным ее величества. Одно, благороднейший князь, случилось из-за незнания, другое — по недостатку данных, их высочества, в то время, когда писали письма, не знали о высоком положении, которое занимает Ваша милость и о бесценной поддержке, которую Вы оказываете, не было никого, кто мог бы им это объяснить. Второе случилось по недоразумению, иначе Ваше высочество могло бы справедливо осудить меня за непростительную вину. Поскольку это очень важно, я доверительно уведомил в своих письмах прошлой зимы, адресованных высоким лордам Королевского совета, не только о том, что богом Вам вручено управление, но и о том, что только благодаря Вам столь широкие привилегии были пожалованы купцам ее величества, а Ваше расположение к ним проявлялось также самыми разными путями. Эти письма, увы, в последнюю пасху потонули в море вместе с кораблем, грамотами и всем. Поэтому прошу терпения, благороднейший князь, не допустите Ваше милостивое расположение превратиться в гневное недовольство. С Вашей княжеской мудростью простите эту невольную вину ради меня, который познал столько Ваших милостей, положитесь на мою обязательную заботу, и Ваше княжеское ожидание будет удовлетворено. Приношу нижайшую благодарность за Ваш почетный подарок, посланный мне, я буду носить его за Ваше здоровье. Князь Василий относился ко мне с уважением и почтением, Уильям и Джон, главные агенты королевских купцов, поручили мне просить Вас, пока я буду отсутствовать, быть милостивым к ним; от них подношу Вашей милости пестрого боевого буйвола, 12 бульдогов, двух львов, три своры борзых и три пары другой хорошей породы. Господь да хранит Ваше высочество, благороднейший князь, с милосердием»[436].
Как я помню, около двух лет спустя случилось, что один негодяй, слуга компании, взял под ее залог у знатных людей, купцов и других царских подданных около 20 тыс. фунтов, растратил их, а потом без оснований они были взысканы с компании; в своих действиях против компании он был подкуплен канцлером Щелкаловым (Chanselore Shalcan), и по этому поводу от царя к королеве был послан гонец (messengere)[437].
В том же 1588 г. от ее величества был послан м-р доктор Флетчер (Doctor Fletcher) [438]; в это самое время в князе Борисе наметилась большая перемена, изменившая его прежнюю доброжелательность; это проявилось как в плохом отношении к компании, так и в дурном приеме, оказанном д-ру Флетчеру. Я сам в то время был в опале у царя из-за клеветы одного моего слуги, некоего Томаса Уостенема[439], который влюбился в ливонскую леди и, чтобы купить себе свободу, сговорившись с отвратительным человеком, Щелкаловым, врагом ее величества и ее подданных, клеветал, что я говорил у себя за столом о царе столь скверные вещи, что их нельзя и вымолвить. Это рассматривалось на заседании совета, состоявшего из людей царской крови (counsell of the bloode royalle), я был обвинен, и на меня за это серьезно жаловались ее величеству.
Названный Уостенем был награжден за это землями и жалованьем, женился на упомянутой дворянке, но очень скоро получил по заслугам. В том же самом месте он был предан ругани, побоям и осмеянию всех, проходивших по улице, пока не умер в бедственном положении. Несмотря на это, по необходимости, ее величеству было угодно вновь послать меня к царю и к князю Борису со своими письмами и поручениями.
Письмо от ее величества королевы к царю России, посланное через Джерома Горсея, эсквайра, агента ее величества, 1589[440]:
«Елизавета, божьей милостью королева Англии, Франции, Ирландии, защитница древнейшей католической и истинной христианской веры, прославленному и могущественному князю и государю Федору Ивановичу, царю всея Руси, великому князю Володимира, Московии, проч. Нашему дорогому брату и любезнейшему другу желаем полного здравия и процветания во всех великих делах. Письма, посланные Вами с нашим посланником Джильсом Флетчером, получены. Прочитав и обсудив важнейшие пункты, содержащиеся в них, отвечаем по порядку, коротко, не желая по разным причинам обсуждать эти дела до другого случая. Между тем Мы просим, чтобы главные дела вновь были рассмотрены Вашим величеством, надеясь, что Вы рассмотрите возможность согласиться на решение этого дела соответственно имеющейся между нами дружбе. Внезапная перемена Вашей братской любви видна из отношения к нашему посланнику, Джилъсу Флетчеру, такого, какого еще не видел никто из наших посланников от великих государей Европы и какое оказал упомянутому послу главный дьяк, канцлер, некто Щелкалов, старый враг наших подданных, назначенный, как нас информировали, судьей и участником в тех делах, которые были доверены послу. Все это дает повод подозревать, что Ваше величество ни теперь, ни ранее не был к нам расположен, чего не заслужило наше положение и звание. Великое бесчестье оказывалось нашему величеству, многочисленны обиды и оскорбления нашим подданным, торгующим в Вашем государстве со времен смерти нашего любезного брата, Вашего отца, царя Ивана Васильевича, блаженной памяти. Мы сдерживали свое недовольство, надеясь, что все исправится благодаря Вашей братской любви к нам; но теперь, в такой крайности, мы не можем дальше переносить эти обиды, как ни прискорбно; наше достоинство не позволяет этого, какой бы страны ни был государь. Поэтому мы желаем узнать, сделано ли это с царского ведома людьми на службе Вашего величества, желавшими не дружбы, а вражды между нами? Мы примем только лучшую сторону дела, объясняя Ваши письма в благоприятном смысле. Доставитель письма, наш любезный подданный и слуга Джером Горсей, эсквайр, против которого, судя по письму, Ваше величество имеет какое-то недовольство. Мы можем, несомненно, полагать (вследствие как собственных писем Вашего величества прежде, так и по уверению благородного князя Бориса Федоровича в том, что Горсей — человек, пользующийся Вашим расположением и заслужил доверие), что эти злонамеренные сведения против него исходят от тех, кто завидует его благополучию и хорошему мнению о нем Вашего величества. Поэтому мы просим Вас, наш любезнейший брат, сменить гнев на милость, оказать ему обычное расположение, чтобы он мог иметь свободный доступ и обращение для выполнения нашего поручения под Вашим царским покровительством. Мы также решили, на серьезном основании, в доказательство доверия нашему слуге, упомянутому Джерому Горсею, передать Вашему величеству некоторые поручения устно. Мы просим Вас выслушать их и отнестись с доверием к сказанному им, как мы будем доверять, в подобном же случае, любому Вашему слуге, имеющему Ваше поручение. Просим всемогущего бога сохранить Ваше величество в благополучии и здравии. Дано в нашем дворце в Гринвиче, 1 апреля, в лето бога нашего 1589, нашего царствования в 32 год».
Другое письмо, в основном того же содержания, было написано ее величеством к князю Борису и отправлено с названным м-ром Горсеем[441].
После того как в апреле 1589 г. я получил отпуск у королевы в Гринвиче, я погрузился на один из кораблей королевы, носящий имя «Чарльз», который должен был взять меня и моих спутников в Ярмусе и высадить в Стоуде (Stoade). Когда мы были уже в море, подул встречный ветер и из-за неопытности капитана мы оказались запертыми между двумя опасными мелями на Фрисландском побережье, поднявшийся шторм до такой степени наполнил наш корабль водой, что мы были вынуждены выбросить с палубы в море канаты, пушки и тому подобное, однако надежды на спасение этой ночью не было. Многие погибли неподалеку от нас. По счастливой случайности мне удалось перейти на эмденскую лодку, и я оставил корабль и людей в большой опасности. Мне оставалось до Эмдена 30 миль по воде, за нами яростно гнались солдаты, стоявшие там гарнизоном, но благодаря попутному ветру и хорошей лодке мы достигли стен Эмдена быстрее, чем они [успели нас нагнать]; нас подняли по стене, потому что ворота были заперты с внутренней стороны. Я обратился к правителю Эмдена, чтобы получить какую-нибудь охрану для безопасности проезда через его земли, и после предъявления ему грамот королевы он назначил 20 хорошо вооруженных всадников проводить меня до Бремена через наиболее опасные места. Я прибыл в Стоуд, следом благополучно прибыл корабль королевы, оттуда я должен был, по приказу м-ра секретаря Уолсингема, попасть в Кельн (Collene), чтобы получить некоторые сведения об имперских принцах, собиравшихся на проводимый там сейм, но между тем я выяснил, что сбор их отложен. Итак, я отправился дальше, через Германию, и 2 мая прибыл к польскому двору в Варшаве; здесь я предъявил письма королю Сигизмунду III. Во время моего 20-дневного пребывания там, я стал, по просьбе депутата[442] и его товарищей от компании английских купцов, живущих в тех краях, ходатаем перед королем от их имени.
М-р Горсей ходатайствовал перед королем Сигизмундом о том, что упомянутые купцы терпят большие убытки, открывая кредит тем подданным его величества и другим жителям его страны, которые имеют покровительственные письма его величества и его предшественников; купцы покорнейше просили, чтобы впредь тот, кто получает такую протекцию [короля] и кто получает кредит у купцов, не освобождался этой протекцией от справедливой уплаты [купцам] своего долга. Это прошение было подано, король отвечал, что рассмотрит это дело со своими советниками и от них я узнаю его волю.
Спустя два дня за мной прислали вести переговоры об этом с главным королевским камергером паном Марком де Амбросием Лисноволосским (Panne Marck de Obrosy Lysnovolosky), с королевским секретарем, помощником камергера и ответственным по ходатайствам[443]. Эти благородные вельможи предпочитали обсуждать иные дела, такие как союз и помощь ее величества туркам, запрет торговли для подданных короля с Испанией и проч.
Я сказал им, что не имею полномочий вести эти дела. Более всего возражал против моей просьбы секретарь, он говорил, что никто не может ограничивать его величество в пожаловании протекций своими предписаниями, на это — его королевская воля.
«Я не говорю об ограничениях, но прошу, если королю будет угодно употреблять в своих письмах такую оговорку, которая бы устранила это большое недоразумение (это все, чего хотят купцы), ни один здравомыслящий не будет посягать на волю или прерогативы королевской власти».
Референдарий, как они его называют, отвечал [Горсею], что это прошение часто отдавалось и раньше, но что главный канцлер пан Замойский (Panne Samoyky)[444], который был за 10 миль по поводу какого-то недовольства, полагал это неприемлемым по разным причинам.
«Я мог бы, с вашего дозволения [доказать], что дело это со временем принесло бы королю и стране по крайней мере столько же, сколько могут на этом получить купцы. Кроме того, если это [право] будет пожаловано, а королева узнает обо всем, что мой долг велит мне верно исполнить, я не сомневаюсь, что королева принесла бы его величеству за это большую благодарность».
«Тогда, — сказал секретарь пан Лукаш (Pane Luckash), — король будет это рассматривать. Я прошу вас показать, какие выгоды получит король и страна, согласясь на это. Скажите, на каком основании вы это утверждаете?»
«Главной опорой процветания государства, как я слышал, милостивые государи, [— отвечал Горсей, — ] являются торговля и торговые связи, это источник блага для народа, и от этого зависит спокойствие — венец всякого государства. Ваши собственные действия, благородные советники, демонстрируют миру вашу политику в этом вопросе и то, как предусмотрительны вы в сохранении того [о чем говорится]. Поэтому ваши купцы богатеют, ваши ремесленники (mecanycail people) находят работу, ваша знать имеет хороший сбыт [товаров], и от этого зависят их доходы, ваша страна имеет все необходимое, излишек товаров вывозится, а казна обогащается пошлинами, увеличивающимися самыми разными путями. Таков смысл заботы государства о торговле и связях; составной частью этого является хороший прием и приветливость к купцам и торговцам. Обратное мы видим в Испании и Португалии, где большие города и богатые люди нищают, где подданные живут в недовольстве и непослушании с тех пор, как они вступили в разлад с английским королевством.
Наши купцы довольны тем, как с ними обходятся в этом королевстве, это одобряется ее величеством. Если эта милость будет увеличена, они станут считать себя еще более обязанными королю. Я оставляю это на ваше мудрое разрешение и прошу извинить меня за это рассуждение».
Они поблагодарили меня, а я — их. Я полагал, что время прошло с пользой, они думали так же. Мы расстались любезно и вновь встретились за обедом у главного камергера, где меня пышно чествовали. Он сказал мне, что по его ходатайству король удовлетворил мое прошение. Секретарю было приказано выпустить эдикт, или воззвание, для опубликования [этого решения] в Данциге, Элбинге, Кенигсберге и других местах. Я отбыл с этим впечатлением хорошего приема и грамотами короля. Но Поссевино[445], затаивший злобу на меня за то, что я причинил ему и его господину папе неприятности со стороны русского царя, приказал отцу Антонию, папскому легату, который совершал там церковные сборы, подговорить испанского солдата за плату устроить засаду с 40 всадниками, чтобы ограбить и убить меня и моих слуг, но пан Иоанн Дебович (Panne Joan Debowich)[446], добрый протестант, князь и мой старый знакомый, проводил меня безопасной дорогой вопреки их ожиданиям.
Когда я прибыл ко двору великого князя Ливонии пана Христофора Радзивилла (Panne Christophor Regavyle) в Вильно (Vallna) около 11 июня, его милость устроил мне большой и почетный прием; доставил мне большое удовольствие и угощение; он с большим восхищением отзывался о величии и знаменитости королевы Англии; к великому удивлению всех его знатных людей он живет с большой королевской пышностью. С его грамотами, очень милостиво написанными, я отбыл и, благополучно проехав все его владения, прибыл в Смоленск (Smolenska) в России.
Немедленно по моем прибытии князь и наместник этого (города) дал знать об этом царю и князю Борису Федоровичу. От них очень быстро был прислан дворянин с большой свитой, чтобы доставить меня ко двору, куда я прибыл в конце июня[447]. В 3 милях от города Москвы меня встретил дворянин царского двора (of the Kynges house) с добрым приветствием от царя и князя Бориса Федоровича и проводил в столицу, где меня поместили в прекрасный дом, принадлежавший епископу. Три дня подряд этого дворянина присылали ко мне, и он объявлял, что царь жалует меня провизией для меня самого, 10 человек и для лошадей, мясом и питьем и всеми необходимыми вещами.
Я покорно благодарил его величество, но ее величеству, моей госпоже королеве английской, было угодно (говорил я), назначить мне достаточное содержание. Я не буду ничего принимать, пока не предъявлю его величеству письма и поручение, с которым послан. Некоторые из моих прежних русских слуг получили позволение быть при мне, через них я покупал на рынке провизию, не имея надобности брать что-то с Английского подворья.
Мой старый недруг, канцлер, часто присылал ко мне просить, чтобы я забыл прежнюю вражду и смягчил жалобы, которые собирался подать на него, обещая всеми средствами помочь мне в моих переговорах[448]. Я, зная, что он хитер и лукав как лисица, не доверял ему, боясь попасть в его ловушку, я давал ему уклончивые и сдержанные ответы, как считал нужным, но они совсем не удовлетворяли его.
Тот же самый дворянин, что и прежде, был прислан ко мне 17 июля и велел мне приготовиться к трем часам следующего дня для царской аудиенции. Но около 5 часов на следующий день он пришел снова и сказал, что царь нездоров. 21-го он приходил с той же вестью, но вышло то же, что и прежде, то же было и на третий раз.
29 июля мне вновь назначили аудиенцию, когда я пришел в Кремль, то меня проводили в Посольский приказ (offусе of ambasages), после чего меня послали в приказ Казны (Tresorye offyce), там я нашел главного казначея Деменшу Ивановича Черемисинова (Demenshoye Ivanwich Cherymisse)[449] и секретаря Посольского приказа Постника Дмитриева (Posnych Demetriore) [450], которые после вежливых приветствий сказали, что царю угодно знать, зачем и от кого я прибыл.
Я отвечал, что послан ее величеством английской королевой к царю и благородному князю Борису Федоровичу с письмами и поручением. Они сказали, что передадут это, потом мы вспомнили наши общие веселые деньки, и я был отпущен на этот раз.
1 августа за мной вновь пришли, чтобы идти к царю, но когда я пришел, то в том же самом месте [в приказе Большой Казны?] я нашел родственника царя князя Ивана Васильевича Сицкого (Knez Ivan Vasilwich Sitsky)[451] и Ивана Васильевича Годунова (Ivan Vasilewich Godanoe), ближайшего родственника царя, а также двух других, упомянутых выше. После обсуждения «за» и «против» они просили меня показать королевские грамоты. После того как я это сделал, они сказали, что царь и князь должны их видеть, чем я довольствовался. Когда за мной пришли опять (а это было 10 августа), то письма королевы уже были представлены царю; нашли, что не в порядке печать: там была лишь малая; а также был употреблен сокращенный титул [царя], тогда как обычно королева писала его полностью. На это мы потратили много времени, но ничего не сделали; на все (вопросы) я дал удовлетворительные ответы[452].
Затем они попросили, чтобы я изложил мое поручение, и они ответят мне. Я сказал, что сделаю это по пунктам и прошу их отвечать мне тем же способом; так я и сделал, изложив все ясно, на их родном языке, чтобы предупредить их обычные увертки, применяемые, когда они хотели уклониться [от ответа] и объявляли, что переводчик неправильно перевел или что перевод неточен.
Предмет переговоров [им] был неприятен и менее всего отвечал их желаниям, никто не вел переговоры до той поры [на такие темы], однако при добром их расположении на все можно было бы ответить.
Они были сильно удивлены, что я, уехав перед тем в царской опале, осмелился приехать с такими настойчивыми грамотами, да еще передающими сокращенно титул царя. Я сказал им: «Настойчивость моего поручения находится в соответствии с обидами, нанесенными королеве и короне ее священной монархии в лице ее достойных подданных и купцов, торгующих в этих краях, и хотя, по лживому навету, его величеству было угодно гневаться на меня, однако благородный князь Борис Федорович, к которому я также прислан, лучше знает, как верно я служил почти 20 лет царю; его милости и справедливое княжеское обхождение со мной было всегда достаточным ручательством моей верности. А вам, милостивые государи, очень хорошо известно, что я в совершенстве знаком с титулом царя и его обязательном употреблении в переговорам с его величеством, поэтому не мог сделать никаких сокращений, оскорбительных царю и его государству, так как слова „и многих иных“ включают без перечисления гораздо больше, чем имеется. Имея в виду все сказанное, я не вижу причины обвинять меня за мое появление здесь, особенно если учесть, что это приказ моей государыни, и я не знаю, почему вы ставите [мне в вину] столь несправедливо то, что не относится к предмету моих переговоров».
Мы расстались в хороших отношениях; вскоре после этого я получил ответы на все мои пункты в таком добром и благоразумном тоне, что стал надеяться, что это подорвет власть Щелкалова, так как я имел для этого все доказательства. Поэтому я побуждал их вынести решение по изложенным пунктам, однако они медлили с завершением всего этого. Тогда проводились большие приготовления для приема большого посольства от короля польского[453] и мне неожиданно прислали известие, что в тот самый день, когда это самое посольство прибудет в Москву, я должен отбыть с моей свитой; они боялись, по свойственной им подозрительности, что между нами состоятся какие-то соглашения.
Дворянин, приставленный ко мне, пришел сказать, что, по воле царя, я должен выехать в Ярославль (Yeraslaudly toun), находящийся в 4 или 5 днях пути от Москвы, а затем, после окончания польского посольства, я буду вновь допущен видеть его и получу почетный отпуск.
Я приехал в Ярославль в ноябре и прожил там до июня. За это время я получил разные письма от некоторых моих старых и почетных друзей при царском дворе с разными тайными предупреждениями, которые можно было сделать письменно, что благодаря мерам, принятым правителем, все, чего просила ее величество, будет пожаловано и королева будет вполне удовлетворена. Но что канцлер Щелкалов употребил все пути, какие мог, чтобы очернить меня, [говорил, что] я был у двора польского короля Сигизмунда, чтобы сговориться с ним и выдать тайны царя ему, то же самое — у великого князя Ливонии Радзивилла, что пренебрег царским пожалованием и что я задумал приехать на побережье раньше, чем разгрузят корабли, захватить крепость, нарушить торговлю и лишить царя пошлин. Из-за этого я оставался в Вологде до 6 июля; в этот день ко мне прислали дворянина, который по наказу, написанному рукой канцлера, сообщил, что царю сперва угодно было призвать меня и дать полные и обоснованные ответы по всем пунктам, которые я излагал, но он изменил свое решение по причине сильных волнений, недавно случившихся среди его подданных, поэтому меня проводят прямо к побережью и посадят на корабль. Когда я прибыл туда, комендант крепости сказал мне, что царь даст ответ королеве в письмах на все, что мне поручили, и таким образом, что ее величество будет вполне довольна.
В этом проявилось то, что Щелкалов[454], лукавейший из всех живших скифов, боялся меня. Опасаясь, что я раскрою его козни, [он] внес в грамоты, посланные королеве, много оскорбительных для меня слов и выражений от имени царя, но без его и правителя ведома, однако я был предупрежден одним моим другом придворным, написавшим, что он боится, что [Щелкалов] это сделает. Впоследствии, когда правитель обвинял его в этом, он отрицал все, клянясь, как он привык это делать, спасением души; такого рода злоупотребления остаются у них безнаказанными, таков их порядок. Совет обсуждает дело и форму ответа. Главный дьяк [приказа] посольств излагает это. Затем он представляет изложенное и сам читает, а при переписке он может изменить, по своему желанию, что его не устраивает, так как они очень редко, почти никогда не перечитывают их. Царь никогда не прикладывает к этому руку, они пишутся [дьяками], запечатываются ими же, печать находится у них же и адресуются и отправляются ими же. Такого рода подделки в письмах и грамотах были привычны для него, и он следовал им до конца, хотя всем известно, что его однажды уличили в этом и жестоко наказали. Прежний царь держал его только как орудие мучения и наказания своего народа. Теперешний правитель, Борис Федорович, согласился из уважения к его опытности на то, что он будет помощником другого [дьяка], но это было до тех пор, пока его коварные ходы стали до такой степени невыносимы, что ему пришел жалкий конец, как я слышал, пресекший его дьявольскую и ненавистную жизнь[455].
Однако окончу мой прерванный рассказ. Я сел на корабль у [бухты] св. Николая и быстро был доставлен в Англию; явился ко двору в Ричмонд 4 октября 1590 г.[456], где ее величеству было угодно удостоить меня присутствием и милостиво выслушать мой рассказ об этом моем опаснейшем и последнем путешествии.
После того я узнал, что царь Федор умер, а князь Борис со всеобщего одобрения и согласия был венчан на царство, его сын назначен наследником, а их потомки, по решению царского парламента (parleamente royalle), будут наследовать престол всегда. Этот князь был выдвинут прежним царем Иваном Васильевичем[457], который любил его так же, как и своих двух сыновей; под конец он женил своего второго сына на его сестре, это и был последний царь Федор; и еще при жизни он назначил ему [Федору] в руководители его [Бориса], усыновил его во время болезни, а также оставил ему в наследство по завещанию, утвержденному им самим [Грозным] при жизни и царским советом — после его смерти, управление царством при участии четырех других видных знатных людей царской крови, что он и делал после его смерти[458]. Благодаря его уму и политике его правление совсем непохоже на прежнее, он теперь — государь своих подданных, а не рабов, и поддерживал порядок и повиновение милостью, а не страхом и тиранством. Он статен, очень красив и величествен во всем, приветлив, при этом мужествен, умен, хороший политик, важен, ему 50 лет; милостив, любит добродетельных и хороших людей, ненавидит злых и строго наказует несправедливость. В целом он самый незаурядный государь, который когда-либо правил этими людьми (судя по тому, что я читал в очень древних хрониках). Его величество всегда был к англичанам более милостив, чем к кому-либо другому, и поэтому в 1585 г. я добился привилегий для известной компании купцов, торговавшей в тех краях, которыми с тех пор они спокойно пользуются, проявляя благоразумие и действуя по правилам. Хотя некоторые недоброжелатели хотели затмить значение их, хлопотав о бесполезном их переписывании. Тем не менее, они поправили свою пошатнувшуюся торговлю, приобретя не только большую славу, много прибыли, двойную выгоду путем вывоза излишних товаров и привоза ценных, полезных обществу и корабельному делу товаров, но особенно сослужили [они] хорошую службу королеве, снабжая ее королевский флот необходимым, а также увеличивая путем торговых связей доходы и пошлины ее величества. Бог, благослови их труд! Таким достойным подданным стоит пожелать достойного их добра.
Мои частые путешествия по суше через многие страны и моя двадцатилетняя опытность[459] позволили мне видеть много редкостных вещей, достойных опубликования; о стране Китай (Cataye) великого хана (Сапе), называемой персами и бухарцами Богатой Индией, я много беседовал с людьми, бывшими там; о государстве персов, бухарцев и о Грузинской стране, о великом хане Крыма, скифских татарах и обо всех других татарских странах, о сибиряках (the Siberianes) и самоедах (Samoeds), о Московии и Руси, о Литве, Ливонии и Польше, о Валахии, Трансильвании и Венгрии, о Швеции, Дании и Норвегии, о Германии и обо всех ее провинциях; об их плодородии, климате и округе, об образе управления этими странами и именах их государей с разными титулами, о природном сырье и главных городах каждой из стран, их способах строительства и материалах для этого; о том, какая монета там употребляется; какова природа и способности людей, их религия, их древности и памятники, способы ведения войн, оружие, знамена, которые там существуют, и проч.
Если бы я был столь образован и начитан, сколь осведомлен всем значительным в упомянутых странах, я бы хотел вверить [свои знания] в доброе распоряжение ученого и достойного рыцаря (knygte) сэра Роберта Коттона[460], который принял бы на себя похвальный труд опубликования этой [книги], столь редкой, что никогда ни один историограф не составлял еще подобной [ей]; на это есть две причины: первая заключается в том, что я не хочу выходить в своем рассказе за рамки правды и того, что известно мне самому, то же будет справедливо и для наблюдений, полученных в результате строгих опросов; вторая причина в том, что мой рассказ должен быть изложен с искусством, образованностью, хорошим стилем и способом. Несмотря на это, если богу будет угодно, то обещаю вскоре приложить все старания, чтобы сделать это лучшим образом, как смогу.
Приложение I
Публикуемые в Приложении I документы и материалы были изданы по английским подлинникам Э. Бондом (Russia at the Close of the 16th Century. Ed. by E. Bond. L., 1856. Appendix III, IV, V. P. 312–373).
«Жалобы „Русской Компании“ английских купцов на Горсея» в русском переводе появились лишь однажды — в издании записок Горсея 1909 г., выполненном Н. А. Белозерской и Н. И. Костомаровым (см. Предисловие, примеч. 29). В нашей публикации приводятся два основных документа из «Жалоб…», поскольку остальные повторяют их содержание и не содержат новых исторических сведений. Выбранные документы даются в переводе 1909 г., значительно исправленном и дополненном.
Публикуемые письма Горсея и его оправдательные документы в русских изданиях записок Горсея не появлялись. Три письма («Краткое перечисление дел…», Горсей — Бэрли, 10 июня 1591 г., Горсей — Борису Годунову, 21 ноября 1590 г.) публикуются в переводе и с примечаниями Я. С. Лурье с небольшими уточнениями и изменениями (Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея // УЗ — ЛГУ. 1941. Вып. 8. № 73. С. 195–201). Письмо Горсея лорду Бэрли (апрель 1591 г.) и «Ответы Джерома Горсея на жалобы…» не переводились и на русском языке публикуются впервые.
Употребление в тексте перевода прописных и строчных букв, а также сокращений соответствует написанию в подлиннике публикуемых документов.
Жалобы русской компании на Горсея
Достопочтенному лорду Берли, Казначею Англии
Нижайше уведомляем, достопочтенный лорд, — покорные просители, Компания купцов, торгующих в России, — что при пожаловании нам недавно Императором русским по просьбе ее Величества новых во всех владениях Императора привилегий, привезенных сюда недавно неким Джеромом Горсеем вместе с письмами ее Величеству Императора и лорда Бориса Федоровича Годунова, этот Джером Горсей обратился к ее Величеству в свой последний приезд с поручением, якобы данным ему русским Императором (что на деле было обыкновенной выдумкой), чтобы ее Величество послало повитуху к Императрице. Повитуха, происками этого Горсея, целый год прожила в России, а теперь выслана назад, не приблизившись даже к Москве, и царица не знала, что королева ей ее послала. Эта повитуха подавала жалобу королеве, и ее Величеству угодно было поручить разбирательство одному из чиновников по жалобам для проверки, разбора и доклада ее Величеству. Но так случилось, достопочтенный лорд, что упомянутый Джером Горсей, то ли чувствуя вину в этом деле, то ли боясь разбирательства между ним и Компанией (учитывая, что он не только главный виновник и источник всех бед и недовольств, обрушившихся на Компанию, и ненавистной жалобы царя королеве на ее подданных, прежде привезенной ее Величеству Горсеем, но он также, ведя неверно дела, остался должен Компании большую сумму денег), теперь тайно уехал из пределов государства. Как и должно было ожидать, он отправился в Россию, где, без сомнения, он пустит в ход все средства, чтобы расстроить дела торговли и Компании. Приняв это во внимание и во избежание поводов, которые им и его единомышленниками могут быть придуманы, чтобы помешать возобновляемому союзу между ее Величеством и упомянутым Императором или нарушить торговлю, не угодно ли будет досточтимому лорду от имени Компании передать королеве, чтобы она приняла против этого меры и чтобы ответы на те благодарственные письма были быстрее отосланы к Императору с принятием его любви и дружбы к ее подданным вместе с известием о том, как упомянутый Джером Горсей уехал, пренебрегая волей ее Величества. Податели сего будут впредь молить бога о продолжении Вашей жизни, достопочтенный лорд.
[1588]
Фрагмент письма ее Величества Императору России в защиту торгующей в России купеческой компании (экстракт)
…Но когда Джером Горсей, был послан от Императора к ее Величеству с любезным и милостивым письмом о любви и дружбе, пожеланиями и памятными подарками и привилегиями для торговли за большой его Величества печатью, то предъявил в ее собственные руки указанные письма и привилегии в своем переводе, который она читала и внимательно рассматривала и была рада найти столь достойное и братское расположение в его Величестве к ее Величеству и ее людям. Ее Величеству было угодно также уведомить, что она высоко оценила услуги упомянутого Джерома Горсея и приказала, чтобы его почтили выше его должности и звания. Но впоследствии королеве была подана на него жалоба, по которой она велела призвать его для ответа. И действительно, были там затронуты дела о больших денежных суммах, требовавшие разбирательства между ее купцами и им. Видимо, он считал себя затронутым так близко, что уехал из государства, не предупредив никого, даже из частных лиц, о своем отъезде и о том, куда он едет.
И поскольку думают, что он отправился в Россию, ее Величество считает нужным предупредить царя, чтобы ни его приезд не повредил купцам, ни его заем, который он сделал, о котором он хлопочет, не переходил бы на Компанию иначе, чем в делах ей на пользу.
И наконец, чтобы он не повредил заключаемому новому союзу и договору и Компании путем помещения своего имени в привилегии, не соблаговолит ли его Величество отправить его назад следующим кораблем, чтобы положить конец всем спорам с купцами. Это дает возможность ее Величеству рассмотреть жалобы и все дело, в котором его обвиняют.
[1588]
Рассказ (столь сокращенный, сколь можно, [чтобы] изложить правильно) о бедах и беспокойствах, которые были причинены Компании московских купцов в последние 4 года в основном происками и действиями Джерома Горсея, последнего слуги Компании, по слухам теперь убежавшего о Россию, как опасаются, для продолжения дальнейших действий, опасных для подданных ее Величества, вред от которых может быть устранен достойными предваряющими мерами
1. Новые распоряжения, сделанные Компанией во избежание частной торговли.
Вред и злоупотребления, нанесенные статусу Московской Компании купцов ее агентами, управляющими и слугами, служившими в России и искавшими своих собственных выгод в ущерб общему делу, продолжались последние 4 года и заставили Компанию сделать новые распоряжения для устранения этих неполадок.
2. Роберт Пикок, агент, и Джон Чапель, его ассистент, посланы в Россию исполнить эти распоряжения.
Для должного исполнения этого Компания посылает в Россию Роберта Пикока, умелого купца, назначая его агентом, а Джона Чапеля, человека, знакомого и со страной и с языком, — его ассистентом.
3. Роберт Пикок — резидент (resident) в Москве и Джон Чапель — в Казани.
Эти двое, прибыв к бухте св. Николая, расстались, согласившись, что один из них будет жить в Москве, а другой — в Казани, на расстоянии 500 миль.
4. Джерому Горсею, сначала бывшему учеником (apprentice), а затем состоявшему на жалованье, поручили заведовать кладовыми в Москве.
Джером Горсей, вначале слуга (servaunte) Компании, был оставлен в Москве, а все товары Компании были сданы под его ответственность, в то время как прежний агент, Вильям Трамбол, отправился к [бухте] св. Николая встречать Роберта Пикока и Джона Чапеля; по прибытии Роберта Пикока все товары, оставленные в Москве, должны были быть предъявлены вместе с отчетом всего сделанного Горсеем, так как эти товары были в его ведении.
5. Джером Горсей пытается обмануть агента фальшивым инвентарным списком.
Составляя инвентарный список всего оставшегося непроданным в Москве, включив в него товары, фактически проданные им по завышенной цене, он полагал, что инвентарь будет принят без проверки вещей, но Роберт Пикок отказал в этом. Его цель была открыта, а товаров не было в наличии, он принял обвинение лишь по части недостающего, оставив своему доверенному товарищу остальное.
6. Он дает отчет в большой сумме долга Компании разных лиц, но должников не обнаруживается.
Поставленный перед необходимостью дать отчет о проделанном им и оставленном на его попечение в отсутствие прежнего агента, он предъявил счет о долгах разных лиц, называя их честными людьми, способными все уплатить в назначенный день, тогда как на деле таковых не было: их имена были вымышлены. Вся сумма долга исчислялась в 2186 р[ублей] 180 д[енег].
7. Когда обман раскрыт, Горсей берет долги на себя. Когда срок платежа по конкретным суммам истек, агент обнаружил обман; увидя все это, Горсей взял на себя долг в 2186 рублей, 180 д[енег]и уплатил в счет его 500 рублей.
8. Агент сказал ему, что известит Компанию о его поступке.
Но упомянутый Джером Горсей отказался дать вексель или залог под все остальное, тогда агент сказал ему, что уведомит Компанию в своих следующих письмах.
9. Чтобы помешать этому, он сделал так, что никто из слуг Компании не смог ехать по суше с письмами.
Чтобы помешать этому уведомлению, Горсей добился, что упомянутый агент не получил разрешения кому-либо из слуг Компании ехать по суше с письмами; это дело устроил так, что агент, хлопотавший о разрешении, каждый раз получал отсрочку, пока не прошло время, удобное для поездки по суше.
10. Агент решается послать свои письма с польским купцом.
Упомянутый Роберт Пикок, агент, узнав, что один польский купец отправляется по суше из Москвы, послал некоего Джона Горнби, слугу Компании, перехватить купца и вручить ему два пакета писем об одном и том же, приказав ему, чтобы один пакет был отправлен в Данск (Гданьск. — А. С.), другой — в Мелвин (Мемель? — А. С.), а оттуда в Англию.
11. Джером Горсей и Антони Марш убедили Думу, что агент написал письма, содержащие измену против государства.
Намерение агента стало известно упомянутому Горсею и Маршу еще до отъезда Джона Горнби; они отправили слуг подстеречь его, что те и сделали, затем немедленно пошли в Думу и намекнули, что Роберт Пикок послал гонца к вражеской границе с письмами, содержащими измену против государства.
12. Письма перехвачены, переведены Горсеем, Маршем и другими.
В результате, посыльный за Джоном Горнби доставил его обратно с письмами; они были отданы Горсею, Маршу и другим для перевода; тем временем агент и Горнби, обвиненные в измене, были взяты: один под стражу в доме Компании, другой оказался в тюрьме.
13. Автора писем подвергают мучению под названием «пытка».
Переводы писем обнаружили, что в них нет другого содержания, кроме торговых дел; лорд Борис Годунов по этому поводу сказал: «Эти люди все ссорятся между собой. Так! Я положу конец этим сварам завтра же». Тем не менее, хотя все было ясно, предположили, что Горнби имел какое-нибудь изменническое сообщение устно, и, чтобы узнать от него правду, его стали пытать: повесили за руки, связанные сзади, с гирями на ногах и дали 24 удара проволочным кнутом, чтобы признался.
14. Передававшего письма кладут жарить на огонь. Но хотя ему не в чем было признаться, ибо донос был ложный, его все-таки положили на огонь. Присутствовавший лорд Борис Федорович, обнаруживший невиновность, закричал палачам: «Снимите и отошлите его!» Он вновь был помещен в темницу, где оставался 8 недель.
15. Лорд Борис Федорович сказал Джону Горнби, который был на пытке, что он может благодарить своих собственных соотечественников.
Джона Горнби вместе с другим англичанином, переводчиком, после всего привели к досточтимому Борису Федоровичу, где Джон упал к его ногам, благодаря за великодушие и сохранение жизни. На что Борис Федорович, гладя его по голове, сказал следующее: «Ты можешь благодарить своих собственных соотечественников за наказание».
16. Джером Горсей добился заключения Джона Чапеля. Упомянутый Джером Горсей виновен в заключении Джона Чапеля, помощника агента, которого содержали в тюрьме в течение полутора лет. Перед этим он клялся отомстить Чапелю и, воспользовавшись удобным случаем, составил копию письма, найденного в пакете писем агента. Письмо это было написано одним из слуг Компании своему товарищу в Казань, в нем он извещает, что Компания посылает Джона Чапеля как шпиона, то есть надсмотрщика, над ними.
17. Срок заключения Джона Чапеля увеличен по причине неверного перевода письма.
Это письмо, как и другие, бывшие в пакете, было переведено ими, и само слово «шпион» употреблено не в том смысле, как думал писавший. Из этого вывели, что Джон Чапель был шпионом в стране, вследствие чего его и заключили в тюрьму, а порученные ему товары стоимостью в 4500 р[ублей] были захвачены в царскую казну, из которых поныне только 1000 р[ублей] возвращена.
18. Королевские письма с жалобами ее Величеству привез Джером Горсей.
После беспокойств Компании царь написал грамоту королеве, содержавшую различные жалобы на Роберта Пикока и Джона Чапеля, одобряя при этом поведение Вильяма Трембола и Джерома Горсея. В своей грамоте царь выразил желание, чтобы ответ был послан опять с Джеромом Горсеем. Этот пункт был, по-видимому, вставлен, чтобы защитить Горсея, так как лорд Борис Федорович до отъезда Горсея с письмами спросил его, как он решается ехать в свою страну.
19. Горсей убедил ее Величество послать повитуху и держал ее год в России, не допуская к царице, так что та даже не знала об отправке этой женщины.
Когда Горсей прибыл в Англию с письмами царя, то сказал королеве, что имеет поручение от царицы послать в Россию английскую повитуху. Несмотря на то что повитуха была послана, Джером Горсей сделал так, что царица не знала о ее приезде, и, продержав почти год в Вологде, вдали от Москвы, вернул женщину обратно без ведома царицы. Что его побуждало и чьим приказом он руководствовался, прося королеву о повитухе, можно только предполагать исходя из того, что он уехал внезапно, когда эта повитуха подала жалобу королеве.
20. Лорд Борис Федорович считает просьбу Горсея о повивальной женщине бесчестьем для своей сестры.
Лорд Борис Федорович после отъезда Горсея из Москвы, узнав о просьбе доставления повитухи и найдя этот поступок глубоким бесчестьем для своей сестры-царицы, тем более что не принято такие поручения давать гонцам, выразился по этому случаю так: «Он разыграл шута и раба, обманул королеву, она узнает об этом. Если он хотел добра, тем лучше для него; в ином случае, хотя он и подданный королевы, пускай поплатится головой за это».
21. Ее Величеству угодно послать обратно Горсея с письмами к царю и пожаловать ему звание своего слуги (of her servaunt).
Ее Величеству угодно было, согласно просьбе царя, возвратить Джерома Горсея посланником ее Величества в Россию с ответными письмами, в которых она принимает на себя самое милостивое посредничество и, желая смягчить неудовольствие царя против ее подданных, просит его даровать им те же самые торговые привилегии, которые покойный отец его, по ее просьбе, дал английским купцам. Для того чтобы Горсей мог успешнее действовать в пользу Компании и исходатайствовать то, что заключалось в письмах королевы, ее Величество соизволила назвать его своим слугой.
22. Как Горсей злоупотребил оказанной ему милостью ее Величества и обманом захватил еще большую власть.
Горсей безрассудно и нагло злоупотребил оказанной ему милостью. Извратив смысл патентных королевских писем, будто бы дававших ему дальнейшую власть, взял на себя смелость отставить агента Роберта Пикока, отправив его домой сухим путем, и назначил другого на его место. При этом он подписывался резидентом, присвоив себе это звание и объявил Боярской думе, будто он присяжный королевы, телохранитель ее особы и послан ею и Советом управлять Компанией.
23. О том, как Горсей распоряжался агентами и с каким насилием действовал по отношению к ним.
Согласно воображаемому полномочию Горсей начал делать пристройки в доме Компании, в которых не было никакой надобности. Он присвоил себе власть над агентами и подданными ее Величества и не только делал им выговоры по своему усмотрению, но употребил насилие над Робертом Пикоком и Уильямом Тремболем, новым агентом.
24. Горсея увлекло честолюбие.
Одержимый гордостью и честолюбием, он написал письмо Компании, указывая в каком положении нашел ее дела в свой последний приезд в Россию, и употребил следующее выражение: «Корни дерев были выворочены, сердца людей ожесточены друг против друга, торговля в таком упадке, что понадобилось много труда восстановить ее». (Тогда как, наоборот, наши агенты писали нам, что все дела были в полном порядке.) Далее он писал, что ему много стоило хлопот, чтобы добиться освобождения Джона Чапеля, не приписывая тут ничего ее Величеству, хотя это был один из главных пунктов в письме ее Величества. Вдобавок, он требовал от Компании ответа, какое место назначит она ему у себя: резидента, депутата или агента? И как велико будет его жалованье?
25. Горсей хотел обмануть агента на 2500 рублей.
Он занял именем Компании у царской казны 4000 рублей и приказал дьякам изготовить вексель на эту сумму, говоря, что от имени Компании придет агент и подпишет его. (Это заемное письмо было написано русским языком и буквами, которые агент плохо знал.) Затем он объявил агенту Роберту Пикоку, что достал из царской казны 1500 рублей для Компании и что если означенный агент отправится туда и подпишет заемное письмо, то деньги будут принесены к нему на дом. На это агент согласился; но один из его друзей уведомил его частным образом о проделке и обмане, и Пикок отказался подписать заемное письмо.
26. Задумав свою проделку, Горсей намеревался обмануть агента на 2500 р[ублей], потому что, заставляя подписывать заемное письмо в 4000 р[ублей], уверил Пикока, что тот приложит свою печать только на сумму 1500 рублей.
27. Упомянутый агент Роберт Пикок, узнав впоследствии, что Горсей получил из казны 4000 рублей на кредит Компании, должен был вытребовать их назад с большими хлопотами, не иначе как под угрозой явиться в казначейство и объявить, что ничего не получал. Тогда Джером Горсей испугался этого и отдал деньги.
28. Как Горсей устроил, что кладовые Компании были опечатаны за долг царю на сумму 4000 рублей.
Горсей отомстил Компании. Отправляясь из Москвы в Англию, он написал письмо Борису Федоровичу о том, чтобы захватить имущество Компании в обеспечение долга царю. Кладовые были опечатаны к упадку кредита Компании, и длилось это до тех пор, пока доктор Якоб не исходатайствовал освобождения наших имуществ.
29. Горсей приписывает себе большую часть хвалы за добро, оказанное Компании доставлением новых милостивых привилегий.
Возвратившись в Англию с письмами от царя и Бориса Федоровича, Горсей привез с собою привилегии за царской печатью, отнеся к себе большую часть похвалы за доставленные им выгоды и забывая милость ее Величества в этом деле. Он даже не удержался приписать себе эту важную для общественного благосостояния услугу, которую (по его словам) не мог оказать ни один посланник, бывший когда-либо в этих странах. Но (не умаляя высокой милости царя в этом деле) [заметим, что] привилегии вовсе не содержат таких больших преимуществ, как те, что были дарованы покойным царем в то время, когда мистер Рандоль (Рандольф) был посланником России; и тем более нельзя приписать особенных заслуг в этом деле Джерому Горсею, бывшему просителем и ходатаем при Борисе Федоровиче, который сам сказал, что делает это только из расположения к королеве и сделал бы то же самое для всякого другого посланного ее Величества.
30. Поведение Джерома Горсея в России до посольства его с письмами. Горсей оскорбил главного Канцлера и Секретаря (chief Chauncelor and Secretary).
Около семи лет тому назад Джером Горсей ехал однажды по московским улицам с Щелкаловым, главным Канцлером и Секретарем, и, разговаривая с ним о множестве русских поговорок, употребил одно бранное русское выражение, крайне оскорбительное для матери [собеседника]; с тех пор месть Щелкалова легла тяжелым гнетом на Компанию.
31. Горсей — причина заключения Томаса Уиннингтона к большому разорению последнего.
Горсей выхлопотал, чтобы бросили в тюрьму Томаса Уиннингтона, вновь прибывшего в Москву, и наложил на него оковы, потому что этот Уиннингтон раскрыл Компании злоупотребления ее слуг в России. С целью убедиться, что Уиннингтон не пользуется никаким послаблением в тюрьме, Горсей ежедневно посылал к нему своего слугу посмотреть, не сняты ли с него оковы. Это заключение стоило Уиннингтону по крайней мере 100 фунтов стерлингов.
32. Горсей — виновник заключения Ричарда Силька, его жены и детей и понесенной ими потери в 1000 рублей.
Он устроил заключение в тюрьму одного англичанина, Ричарда Силька, его жены и детей, причем Сильк должен был заплатить царю 1000 рублей, что было подстроено Горсеем в отмщение за совет Силька Роберту Пикоку искать поддержки [против Горсея] в ком-нибудь из Боярской думы и держать себя осторожнее относительно лукавств и проделок Джерома Горсея.
33. Его боятся все англичане в России как общего доносчика.
Он [стал] виною заключения многих в тюрьму, из-за чего люди нашей нации считают его общим доносчиком, и никто не хочет жить при нем добровольно, потому что он вместе с тем очень опасен и злобен в мести, если имеет па кого-нибудь неудовольствие.
Не следует ни в коем случае допускать Горсея вернуться в Россию; необходимо, чтобы ее Величество избрала надежного джентльмена и послала бы его туда восстановить добрые отношения и торговлю.
34. Боярская дума (the counsayll of Russia) предостерегает Компанию, чтобы она задержала Горсея в Англии.
Иностранный купец.
Он, кроме того, бунтовщик и поселяет раздоры в Боярской думе, вследствие чего Компании сказано одним из членов, чтобы Горсея держали вдали [от России], так как он не будет полезен этой земле. Царь в своих грамотах требует ответа через другого посла.
В царских грамотах также сказано, чтобы был послан какой-нибудь другой джентльмен из дома ее Величества, для восстановления союза и прекращения несогласий с купцами, обеспокоившими королеву и царя.
Письма Джерома Горсея
Краткое перечисление дел, исполненных Джеромом Горсеем (в качестве посла) от ее Величества к Императору России; истинные причины, почему Андрей Шалкан (Andro Shalkan,)[461] в грамотах Императора писал столь резко против дальнейшего его использования в этом деле; и как случилось, что расходы, которые он лично понес, до сих пор не оплачены Компанией
В то время, когда м-р доктор Флетчер был послан с поручением от ее Величества к Императору Московии, мне было доверено лицами, весьма почитаемыми в Англии, помочь ему всеми моими знаниями в исполнении его посольства; что я и делал как мог лучше. В результате древний враг нашего народа, которого мы называем Канцлером, некий Андрей Шалкан, видя, что против него [поднято] большое дело из-за учиненных им злоупотреблений, решил, что все действия посла против него совершаются по моему наущению. Итак, он, чтобы предотвратить это и отомстить [мне], совместно с моим подлым слугой[462] решил сочинить во вред мне некую речь, звучавшую враждебно для Императора и государства[463], якобы произнесенную мною в разговоре с послом. [Слуга] чтобы добыть свою подлую свободу, сделал это чрезвычайно вероломно.
Но так как Князь[464], который мне тогда покровительствовал, был в это время за четыреста миль [от Москвы], Шалкан воспользовался возможностью представить это дело перед Королем[465], чтобы добиться своей цели. Слуга был перекрещен и награжден, а я послан домой ввиду немилости Короля. Тогда м-р Флетчер, призванный на Совет и обвиненный там, поклялся спасением души, что такого дела не было. Но он неоднократно весьма твердо требовал ответа, какие подробности моего предосудительного поведения могут быть доказаны и каким доказательством такое важное обвинение может быть подтверждено перед ее Королевским Величеством Англии. После этого, когда они находились на очной ставке, упомянутый Андрей Шалкан сказал, что может показать послу письмо, написанное мною собственноручно [и заключающее в себе] государственную измену против Императора и его страны, за что я заслужил смерть, на которую князь Борис Федорович не согласился ради ее Величества. Письмо было показано, и м-ру Флетчеру позволили выписать из него только это место для предоставления Королеве; оно было написано в 1580 г. из московского двора за море агентам Компании[466] и выражало удивление, что Компания позволяет иностранцам, например, фламандцам и французам, мешать [членам Компании] в их торговле и приходить северным путем с кораблями и товарами в порт, который они первые открыли и где долго пребывали. [Эти иностранцы] приносят [членам Компании] большие убытки и расходы, и, если они не решатся, то я сам приму меры, чтобы помочь себе тем или иным путем. За это я был сочтен врагом Императора и страны, и было выражено требование, чтобы я больше не получал поручений. О справедливости и необходимости [этого запрещения] было написано в письме Императора, которое нужно было честно вручить Королеве. Одновременно Князь или Правитель вручил письма, оба через м-ра Флетчера, Компании и мне лично (оно может быть представлено) о том, что он слышал об этом деле и желает, чтобы я не огорчался и не сомневался: он мой друг и всегда им останется, он продолжает любить меня и покровительствовать мне, он извиняется, что не мог видеть меня из-за смерти своего сына[467] и [советует] мне на время удалиться. Когда я приехал в Англию, то поразмыслил, как несправедливо поступил со мной Канцлер. После того как ее Величество очень снисходительно побранила меня и посочувствовала моему злосчастью, я попросил м-ра секретаря Уолсингема учесть, как велико неуважение к Королеве, обнаруженное должностным лицом Императора, неким Андреем Шалканом, что, как я знаю по опыту, ущемляет королевское достоинство ее Величества; в силу чего м-р Флетчер не мог тогда не стараться, чтобы я был послан ее Величеством для выражения возмущения такими [делами], ибо это — единственное средство устрашить их [и прекратить] их наглее поведение, и я, выполняя это, должен был также постараться исправить злоупотребления и вред, нанесенный Компании упомянутым Андреем Шалканом, а после того, как это будет сделано, добиться такого же положения, которое я имел в этой стране прежде, так как из-за моего прошлого внезапного отъезда мое положение стало очень сомнительным. Сразу по прибытки я занялся всеми делами весьма усердно, пока упомянутый Андрей Шалкан из вмешался в них и не стал пространно клясться своим душевным спасением перед лордами-казначеями и другими [вельможами], что он ответит на мои обвинения; и так как с течением времени между знатью возникли большие разногласия, то он воспользовался этим и [пустив в ход] очень подлые средства и измышления, описанные впоследствии некоторыми членами Компании, воспрепятствовал всем начатым мною делам; он утверждал, что, судя по содержанию и виду, бумаги, которые я привез, не были письмами Королевы, не были скреплены ее подписью и печатью и были сделаны без ее ведома; он придумывал всякое зло во вред мне. Как явствует из писем Императора, изготовленных и посланных им, содержащих и возобновляющих прежние дела и различные жалобы, продиктованные его злобой, как может быть легко замечено из общего содержания этих писем и из достоверного рассказа м-ра Флетчера самой Королеве, он стремился приспособить к желаниям Компании свой план, чтобы я не был снова послан Королевой к Императору для разоблачения его дел и чтобы было прекращено начатое против него преследование. Тем не менее князь Борис Федорович, облеченный великой властью, всегда презирал его поступки, которые тот старался искусно скрыть. Письма [князя Бориса Федоровича] не содержат ни одного замечания, которое бы затрагивало мою репутацию, но всегда до сих пор и Император и он писали всецело в мою пользу, на что обращалось малое внимание; но в результате этого случая некоторые лица, не зная полностью содержания письма Императора, предъявляют мне обвинения, подтверждающие сомнения в подлинности писем Королевы, вызвавших подозрения Князя [только] из-за настойчивости Шалкана, хотя они скреплены подписью и печатью ее Величества и утверждены и одобрены достопочтенными лордами Совета. И Князь Борис Федорович может быть только недоволен, что никакого внимания не будет уделено его письмам, всегда столь благосклонным и лестным для меня, и я уверен, что великая любовь и милость, которые он всегда выражал мне перед лицом всего мира, не могли совсем исчезнуть; и, вероятно, он с особой силой выразит свою милость ко мне, если, наконец, узнает сам все зло, которое высказано и сделано против меня. И действительно, как это печально, что из-за подлых измышлений некоторых членов Компании, преследующих свои цели, я, подумать только, лишаюсь денег, выложенных из моего собственного кошелька, несмотря на то что облагодетельствовал этих людей, добыв им свободные привилегии, которыми они теперь пользуются и которые теперь утверждены достопочтенным Лордом-Казначеем Англии благодаря великой любви между его честью и Князем[468]; и, несмотря на издержки и великие расходы, понесенные мною в опаснейшем и утомительнейшем путешествии, которое когда-либо совершал человек и которое было совершено и задумано только для их пользы, как бы по воле божьей, это [дело] ни окончилось; и, если они действительно откажутся [возместить мои убытки], я не сомневаюсь, что господь подвигнет сердце ее Величества и ее почтенных советников поступить так, как указывает сан Королевы, их честь и сожаление ко мне, бедному слуге ее Величества.
Копия с письма, написанного мною, Дж. Горсеем, в соответствии с желаниями ее Величества, Князю Борису Федоровичу и врученного ему агентом Компании Кристофелем Холм в Москве. Передать Лорду-Казначею.
Джером Горсей — лорду Борису Федоровичу
Достопочтенный лорд Борис Федорович! Уезжая из Москвы, я оставил императорскому дьяку Постнику Дмитриеву письмо, которое он должен был вручить вашему лордству; и, сомневаясь в том, что это было выполнено должным образом, я решил, что будет лучше написать о том же снова.
Достопочтенный лорд! Главный императорский казначей Деменшой Иванович Черемиссен и Постник Димитрев[469] говорили мне, что в знак любви, которую Император и вы испытываете к ее Королевскому Величеству, [вы повелели, чтобы] Андрей Шалкан не вмешивался в дело, порученное мне ее Величеством, так как он противник [этого дела]. Но ввиду того что его коварные слова и дела, как я заметил, одержали верх над впечатлением от писем ее Величества, он не только сумел внушить недоверие к письмам, подписанным и скрепленным печатью ее Величества, но также опорочил наиболее великих и могущественных лордов высокочтимого Тайного Совета ее Величества, написавших эти письма вашему лордству, [хотя они] пользуются уважением, почтением и доверием всего. света; напиши ее Королевское Величество письмо царю Соломону — оно и тогда не имело бы лучшего вида, титула и печати и не было бы лучше написано, и это обнаружится вопреки всем его подлым измышлениям.
Дабы меня не сочли бессильным выполнить поручение, данное мне моей повелительницей и госпожой, ее Величеством Королевой Англии, я решил ознакомить вашу честь с желаниями ее Величества письменно, хотя ее Величество поручила мне сделать все в устной форме, но, не будучи допущен к вам, я не мог это исполнить.
Недовольство ее Величества целиком вызвано тем обращением и приемом, которые ваше лордство оказали послу, письмам и сану ее Величества; [это обращение] было настолько грубым, что производило впечатление явного пренебрежения и оскорбления ее королевского достоинства; между тем посольство было вызвано приглашением и обещанием[470] не только исправить наиболее грубые поступки против ее Величества, но также и возместить непростительные несправедливости и убытки, понесенные купцами — природными подданными ее Величества; ее Величество верила и ожидала, что столь доброе дерево принесет столь же добрые плоды и будет пускать столь же прекрасные почки, и в силу этого она не хотела бы оказывать внимание и верить тем, кто утверждал противоположное, хотя дела были так явны, что Королева должна была рассмотреть их, если бы се Величество не гнушалась думать дурно о вас, ее любимом родиче и друге, могущественном лорде Борисе Федоровиче, величайшую любовь которого к ней ее Величество знает. Ее Величество всегда презирала и избегала вражды, и, хотя властный прав мог быть ввергнут в такое чувство столь естественными и очевидными причинами, ее Величество готова, пожалуй, приписать подлинные причины [оскорбления] обману и подлости некоего бессердечного чиновника[471], стремясь лишь к более глубокому и справедливому разбору дела, как явствует из писем ее Величества, посланных его Императорскому Величеству. В то же время ее Величество заранее предполагает наилучший [исход дела] и обнаруживает такое милостивое и любезное забвение [обиды], как будто бы не существовало никаких причин для недовольства и разрыва дружбы.
Особенно [ее Величество] принимает во внимание и ценит вашу любезность по отношению к ее Величеству, выразившуюся в отсылке ее Величеству тех двух счетов Антона Марша[472], с которыми ваше лордство могли поступить как вам угодно; в этом вы не только обнаружили черту высокой честности, показывая благородство вашей души перед богом и людьми, но также дали ее Величеству случай быть лично благодарной вашему лордству и воздавать благодарность [от имени] купцов. Ее Величество восприняла эту любезность и содержание ваших писем как выражение неизменной дружбы и теперь посылает через своего посланника письма, не только извиняя то, что прошло и касалось ее подданных, но также обещая благосклонность и дружбу, которая должна последовать; поэтому ее Величество решила в настоящее время не утомлять чересчур ваше лордство этими делами, но ей хотелось бы испытать любимого родича и друга ее Величества в некоторых делах и таким образом усилить и увеличить создавшееся уже расположение и доброе мнение о вашем лордстве; [расположение ее Величества], как ваше лордство, вероятно, знает, очень высоко ценят все христианские лорды, заботясь о его сохранении.
Что касается меня лично, я не хотел бы быть назойливым по отношению к вашему лордству, как я до сих пор никогда и не был, ибо считал, что моя служба слишком мала для того, чтобы вы могли в ней нуждаться. Я всегда с чистым сердцем, почтительно и честно вел себя по отношению к вам в мыслях, речах и поступках. И эти мои добрые чувства иногда были оценены, и ваше лордство клялись никогда не забывать этого, как вы хорошо знаете, в душе. И вашему лордству было угодно в прошлом году[473], во время моего отъезда, написать мне милостивое письмо в Вологду о том, что вы не изменили всегдашней любви и милости ко мне, достаточной для того, чтобы на нее можно было положиться; [вы написали мне это письмо], хотя я тогда не исполнял дела ее Величества. Я не могу поверить, чтобы добрая и благосклонная душа, которую я всегда находил у вашего лордства, могла так измениться: покровительство и доброта вашего лордства всегда будет сильнее злобы любого частного лица.
Ее Королевское Величество знает, что [его] Императорское Величество вежлив, благороден и снисходителен, не алчет крови и долго не гневается. Но если бы даже подлое измышление, сделанное моим слугой по наущению других, было действительной обидой, то его Величество простил ведь тысячи [людей], ибо его милость выше величайших обид. По этой причине ее Величество просит его Величество и ваше лордство также и за меня, и могущественнейшие лорды высокочтимого Тайного Совета ее Величества думают, что они могут получить столь большой знак дружбы из рук вашего лордства.
Да осенит вас господь своей милостью, чтобы вы могли обдумывать и решать все дела соответственно вашей мудрости, силе и власти, каковую господь дал вам в этом мире. 21 ноября, 1590 г.
Горсей — Бэрли, 10-го июня 1591 г.
Достопочтенный лорд, считаю своим долгом выразить уважение. Если вашему лордству угодно будет [вспомнить], мое последнее [письмо] вашей чести было в апреле; в этом письме я частично доложил, как я вел дела ее Величества. [Я сообщил о том], что упомянутый Андрей Щалкан, чиновник Короля[474], когда он должен был, как условились, совместно со мной предстать перед почтенным Советом для указанной цели, когда он должен был ответить за обнаруженные против ее Величества и ее подданных дела и злоупотребления, которые он считал хитроумно скрытыми от разоблачения, будучи главным предметом обсуждения во всех вопросах, выставленных мною, и не имея возможности избежать опасности, хотя он пытался предотвратить ее многими средствами, и не желая возвратить те большие суммы, которые беззастенчиво брал[475], в конце концов выдвинул самое бесстыдное и непочтительное обвинение против писем ее Величества; для того чтобы смягчить гнев, возникший против него, [он сочинил, что эти письма] не были подписаны ее Величеством и без ведома ее сделаны Компанией и мной с клеветнической целью, так как ее Величество не могла послать меня, имея известие, что я считаюсь врагом Императора; [все это] он сделал так ловко с помощью тех, кого привлек на свою сторону, что на время это произвело впечатление и оказалось большим препятствием для наших мероприятий, а в это время произошли столь крупные события, что так оно [до сих пор] и осталось.
Недавно дела ее Величества снова были поставлены на рассмотрение, пересмотрены, и предполагалось, что я буду прислан[476] [в Москву] для нормального ведения дела вопреки желанию Шалкана. За мной послали подводу; 17 и 18 мая дела разбирались. 19-го числа[477] того же месяца случилось величайшее несчастье; юный Князь 9-ти лет, сын прежнего Императора и брат нынешнего, был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери Императрицы: случились еще многие столь же необыкновенные дела, которые я не осмеливаюсь описать не столько потому, что это утомительно, сколько из-за того, что неприятно и опасно. После произошли мятежи и бесчинства, которые не только вызвали приостановку в делах ее Величества, но даже подозрение в [возможности] дальнейших обид; и теперь никто не может даже представить, каков будет исход и конец этого дела. И далее можно подозревать, что наш противник, имея эту скрытую возможность, будет с поспешностью действовать прежним способом, уже описанным мною вашему лордству; [он собирается] в настоящее время послать некое лицо с письмами от имени Императора ее Величеству, чтобы задуманное им измышление было сообщено прежде, чем мой рассказ будет известен; одновременно [он хочет] оставить меня здесь, как вещь, забытую в столь тревожные времена. Такими средствами он думает избавить и очистить себя от дел, за которые должен отвечать по закону и приносить присягу, целуя крест. По этому поводу, достопочтенный лорд, достоверно [известно], что лорд Борис Федорович сказал ему во время открытого заседания: «Ты видишь, что Королева Англии и ее дьяки (?) и лорды пишут, что он послан ими по причине его способностей и [умения] должным образом обсуждать дела, с которыми он вполне знаком, как тебе известно. Кроме того, ни Королева Англии не может указывать Императору, ни Император Королеве, кого выбрать в посланники. Посмотри хорошенько, на что ты ее вызываешь; рассуди о последствиях и нелюбви, которая может возникнуть между Императором и Королевой, если то, что ты сообщил, справедливо. И если желчь вызвала тебя на это, тебе бы лучше раскаяться и возвратить часть забранного, пока дело еще можно как-нибудь поправить». [Он говорил еще] многое другое — описывать [все] будет утомительно. Каков будет конец этого, достопочтенный лорд, я не знаю, но, по всей вероятности, я могу сомневаться в моей отправке [в Москву] в настоящее время. И, так как фактор (factors) Компании в данный момент отправляется на корабль, я подумал, что будет хорошо описать все это вашему лордству, так как сомневаюсь, буду ли я иметь потом столь хороший способ пересылки, и, если [я] действительно [не смогу писать], как я подозреваю, ваше лордство поймете причины этого. И, как и прежде, я почтительно прошу вашу честь ходатайствовать перед ее Величеством, чтобы копии прежних писем, привезенных мною [сюда], с некоторыми определенными дополнениями, нужными в данном случае, были как можно скорее посланы сюда сухим путем; это будет чрезвычайно полезно во многих отношениях. Резкость содержания[478] [этих писем] вызвала немилость ко мне [со стороны императора], на что я не смею обращать внимание, но всякий честный и добрый человек посочувствует мне. Ибо я торжественно заявляю перед богом и вашим лордством, что все мои заботы направлены к всемерному и честному выполнению моего долга, без всяких стремлений к частным делам, что можно доказать и обнаружить вопреки подозрениям кого бы то ни было. Компания должна теперь еще больше, чем прежде, быть благодарной Королеве, так как всем известно, что хотя королевское достоинство ее Величества часто бывало больно задето грубыми злоупотреблениями, совершавшимися многими способами, однако ее Величество, милостиво заботясь о хорошем устройстве [Компании], не прекращает ее поддерживать. Благодаря ее Величеству они не платят пошлин, сборов и других налогов[479] в течение пяти лет. И далее, они должны понять, какую пользу принесли им письма ее Величества сейчас, так как лорд Борис Федорович выразил желание, чтобы агенты и факторы Компании убедились, что ради ее Королевского Величества он будет защищать и охранять их и ходатайствовать перед Императором за купцов ее Величества во всех случаях, готовый выяснить все их нужды; [он] обещает даровать им своевременное и быстрое правосудие, уплату из Императорской казны, дружеское обращение со стороны всех должностных лиц, [он обещает], что по отношению к ним не будет совершаться злоупотреблений; [они больше] не должны будут платить сборы, подати и другие налоги[480]. И немедленно будут выданы дарственные грамоты Императора им, а также всем властям, что прежние Императорские привилегии должны оставаться в силе и ради ее Величества с них не будут взиматься пошлины.
И если бы даже их положение было действительно в столь тяжелом состоянии, как изображают их жалобы, они [все равно] не могут не признавать, что улучшение положения исходит от ее Величества; ради этого же дела я, как она, надеюсь, признает, сделал все, что повелевал мой долг, хотя на мои неумелые старания могут косо взглянуть [люди], дурно расположенные, если такие есть среди [Компании]. И далее, я все еще сомневаюсь, что завершение всех дел будет точно соответствовать желаниям ее Величества и во всех отношениях удовлетворит ожидания Компании. Почтительно прощаюсь с вашим лордством и молю бога продлить дни вашей чести. Аминь. Сего 10 июня, 91-го, в городе Иёрослоуд[481], в России.
Всегда к услугам вашего лордства
всецело преданный, Дж. Горсей
Достопочтенному лорду Бэрли,
Лорду-Казначею Англии и т. д., передать.
Джером Горсей — лорду Бэрли
Достопочтенный лорд, считаю долгом выразить свое уважение. Как было угодно вашей милости, сообщаю, что после опаснейшего и утомительнейшего путешествия через Германию, Польшу, Литву и другие провинции я прибыл к Смоленску, императорской границе России, где был встречен от имени Императора. Сюда, после объявления о моем прибытии, его Величеству угодно было послать дворянина ко мне для благополучных проводов к Москве, где меня хорошо поместили и приняли не без приятности. Вскоре после предъявления письма ее Величества Королевы, Императору было угодно назначить высокого казначея Деменшу Ивановича Черемисинова (Demenshoy Yvanowich Cheremissen) с одним из секретарей его Величества Постником Дмитриевым (Posnyck Demetriov) и другими для разбора и слушания дел ее Величества и моего поручения. Они передали мне от лорда Бориса Федоровича (Lord Borris Fedorowiche), что [хотя] Андрей Шалкан (Andrew Shalkan), чиновник Императора и враг английской нации, плохо отзывался обо мне в своих речах, желательно, чтобы я не сомневался и не боялся ничего и смело выполнял то, что мне поручено. Затем я изложил дело ее Величества по пунктам, [предъявил] письма ее Величества Лорду Борису Федоровичу, рекомендацию от вас, досточтимых лордов — членов ее Величества досточтимого Государственного Совета к упомянутому Борису Федоровичу, — все это долго обсуждалось и рассматривалось. Упомянутый Андрей Шалкан, о ком шла речь в тех делах, [которые велись] ради любви его Величества и Бориса Федоровича к ее Величеству Королеве, и кто не только упоминался в письмах и пунктах ее Высочества, но также и в поручениях, изложенных мною теперь перед высокими назначенными мужами, [должен был] отвечать за такие дела, которые он считал хитроумно скрытыми навсегда от разоблачения. Тогда с единственной целью спасти задуманное, он умыслил самое непочтительное и ложное обвинение против писем ее Величества, сказав, что они неверно адресованы и не скреплены рукой и печатью Королевы. Это было высказано с таким убеждением, что на время оказалось большим препятствием для наших мероприятий. Вследствие этого его Величеству было угодно назначить мою встречу с Андреем Шалканом в присутствии других, где сначала, казалось, он получил поддержку в этой своей выдумке от патрона (the pattrone) прежних писем, но к концу, в ходе убедительных речей и [приведенных] доводов, его самонадеянность была поколеблена; тогда он стал настаивать на терминах и [говорил о] ссорах при дворе из-за нас, что в действительности было его собственной виной. В итоге на словах и внешне мы расстались дружески, обменялись рукопожатиями и взаимными объятиями. Затем он [вновь] стал говорить подобно тому, как Меркурий задул в свою дудку, но обнаружил лишь жало змеи.
Обстоятельства этих дел, достопочтенный лорд, тянулись с июля до ноября. В это время прибыло великое посольство от польского короля, и меня неожиданно отправили из Москвы в город Ярославль (Yerauslauley) в двух днях пути. Ответы, данные тогда, не лишенные убедительности, остались, таким образом, без рассмотрения и без подтверждения впредь до дальнейшего приказа Императора.
Дела, которые угодно было Вашей милости мне поручить, записанные по пунктам, письма ее Величества, милостиво отданные ее Высочеством перед отъездом и предъявленные на рассмотрение за подписью достойной памяти сэра Френсиса Уолсингема, а также дела Компании, изложенные собственноручно, по Вашему приказу, ее старейшинами, — со всех [этих документов] я посылаю Вашей милости копию, не столь хорошо исполненную, как хотелось бы, если бы время и место позволяли. Хотя мне известно, что Ваша милость хорошо знакома со всем этим, но по разным соображениям я счел, что [будет] нелишним и желательным Вашей милости взглянуть на них, чтобы помочь Вашей памяти в объяснении того, каково обоснование каждого пункта, а также для того, чтобы Ваша милость могла убедиться, что я верно исполнял свой долг перед ее Величеством и честно и дружески служил Компании, не стремясь ни в чем к частной своей выгоде, несмотря на чьи-то недоказанные обвинения мне. Если чья-то злость убеждает Вашу милость в обратном, то я покорно молю не [предпринимать] рассмотрения, пока с Божьей помощью я буду в состоянии сам отвечать за себя, опираясь на доказанную правдивость [всего] того, что я говорил. Сомнения на этот счет, я имею в виду злое обращение со мной, не покидают меня; мое неожиданное удаление [из Москвы] может означать, что я останусь здесь до тех пор, пока ее Королевское Величество не обратится к Императору. Я не могу припомнить ничего, [клянусь] верой и достоинством, что могло бы иметь место и на что рассчитывает чистая выдумка, но только то, что я правдиво изложил Вашей милости. Разные случались обстоятельства, все их я оставляю на суд правды.
Со всей почтительностью и убеждением прошу Вашу милость ходатайствовать перед ее Величеством, чтобы ее Высочеству было угодно приказать переписать те самые письма к его Величеству и к лорду Борису Федоровичу, в которых имеются названные статьи с необходимыми дополнениями, нужными в данном случае, и с высказыванием о непочтительности, проявленной по отношению к Королеве, что противно закону всех народов. Упомянутые письма ее Высочество подписала в руках у м-ра Уиннибенка (Wynnebencke), и они скреплялись им печатью, а писались неким Сэкки (Sackey), у которого, я думаю, копии найдутся в реестре. Ее Величество [тогда] нашла некоторую неправильность в том, как выразился м-р Уиннибенк по-английски, поскольку там было умаление в обращении [к царю], но м-р Секретарь подумал, что [письмо] так убедительно по различным поставленным вопросам. Я убедительно прошу ее Величество милостиво соизволить приказать это, как надеюсь и на ходатайство и доброжелательность Вашей милости. Я почтительно прошу [отправить все] с быстрой экспедицией, учитывая чрезвычайность ситуации, и тогда несомненен ответ Императора и Бориса Федоровича к удовольствию ее Величества, а Компания получит лучшее рассмотрение всех дел, которые сейчас остаются отставленными. Ибо я уверен в благорасположении Бориса Федоровича, который сейчас склонен угодить ее Величеству и сделать добро ее купцам; дай бог!
Далее [скажу], если угодно Вам, достопочтенный лорд, что сначала, по прибытии мне было предложено императорское содержание провизией, от которого я отказался по новому правилу, так как ее Величество строго приказала мне, как свидетельствует поручение м-ра Секретаря, не принимать ничего до тех пор, пока дела ее Величества не начнут рассматриваться и пока не станет вероятностью принятие отвергнутого. Это было плохо воспринято, кроме того, я был и продолжаю оставаться в больших издержках здесь. Также [скажу], что я давно уже помолвлен с дочерью одного честного джентльмена в Букингемшире, время истекает, со мной дети того доброго человека в качестве слуг, опасение, что мой враг — это Андрей Шалкан, в котором я нашел перемену тщеславия на безумное вредное подстрекательство, — все эти причины вместе с риском для меня и обстоятельствами, в которых я оказался теперь, подвигли меня с такой настойчивостью умолять Вас о дальнейшей милости, на которую я почтительно и полностью полагаюсь. И вновь прошу Вашу честь, рассмотрев [изложенное], проявить милосердную и достойную заботу о верном и быстром удовлетворении [просьбы] ее Величеством.
Итак, мой добрый господин, если я был слишком утомителен и не использовал возможность для обычного обзора в этом описании, как полагается для такой персоны [как Ваша], то примите во внимание неотложность дела и неподходящие условия. Я почтительно прошу милостиво извинить меня и полностью вверяю себя и дело Вашей достопочтенной протекции, молю бога хранить здоровье Вашей милости. Аминь. В Ярославле, апреля 1591 г.
Вашей милости почтительнейший слуга
Дж. Горсей.
Достопочтенному лорду Бэрли,
Главному Казначею Англии.
Ответ Джерома Горсея на главные жалобы в письме императора России
Во-первых, уже около 14 лет Джером Горсей был ответственным [в делах] Компании в Москве, когда узнал, что фламандцы пришли с товарами и кораблями северными морями к тому самому порту, который был обнаружен Компанией и никогда прежде не принимал никого, никаких иностранцев. Он написал письмо агенту упомянутой Компании, что это [означает] великую немилость и еще большие потери; если Компания не исправит это, [то он] Джером Горсей найдет средства остановить их приход туда. Этот вопрос никогда не поднимался за 12 лет, но теперь совершается измена Королю и его стране. Копия этого письма была предъявлена м-ру Доктору Флетчеру, который потребовал его показать.
2. Джером Горсей служил [как посол в Москве от] ее Величества уже около четырех лет до появления м-ра Флетчера. За это время он добился для Компании свободных привилегий и привез их Королеве. Служба была с благодарностью принята ее Величеством — Джером Горсей вошел в известное доверие, хотя никогда не злоупотреблял им.
3. Хорошо известно, что чиновник, Андрей Шалкан, полный злобы, сговорился со слугой Джерома Горсея в Москве, придумал речь, якобы сказанную хозяином [слуги] м-ру Флетчеру, звучавшую оскорбительно для Императора. Упомянутый слуга сделал это, покупая свою подлую свободу, после чего отрекся от веры, был перекрещен, награжден Андреем Шалканом. Это дело усугублялось еще изменой Императору. М-р Флетчер присутствовал и знал, насколько лживо это предположение, тем более что сохранилось письмо, в котором главный [виновник] просит прощения, обещая никогда больше не вступать в подобные сговоры. Если предположить, будто Джером Горсей говорил что-то, что могло касаться достоинства ее Величества, [то] как это могло быть в действительности: говорил он против них обоих или против каждого из них? Особенно [невероятно, что он высказался] против его повелительницы и госпожи, ведь к ее высокой защите он всегда прибегал во всех своих недоразумениях. Но он протестует перед всевышним, коему раскрыты секреты сердец людей, что все это голые домыслы без доказательств. М-р Флетчер настаивал, чтобы сообщили подробности, но они не могли предъявить ему ничего другого, кроме того, что он вступил в заговор с целью не допускать всех иностранцев [кроме Компании], приезжающих для торговли в Россию северными морями.
4. Джером Горсей всегда и всецело стоял в защиту всех дел Компании, имевших отношение к императорскому двору, и особенно к Андрею Шалкану, из-за многих обид, чинимых им, и из-за тех же препятствий Джерому Горсею. Андрей Шалкан, поняв, что есть какие-то разногласия между Компанией и Горсеем, выдвинул свой отказ от обязательств [перед Компанией] как результат упомянутых противоречий, чувствуя, что это им придется по нраву. [Однако], как заметил один из них, это последнее [он сделал] без их одобрения.
5. Не существовало никакого другого пути в Россию, кроме как через страну польского короля, в это время лифляндские пределы были переполнены шведскими солдатами. Джером Горсей следовал той же самой дорогой в первые три приезда: она была более безопасна и близка, чем любая другая. Что касается речей, которые якобы говорились об Императоре в Польше, то это лишь догадка, служащая [основанием для] подозрений Андрея Шалкана. Поскольку если есть что-то известное, то оно должно, безусловно, быть полностью выявлено, ведь это главное предположение уже заслуживает смертного приговора. Поскольку здесь столь обычным является приговор, основанный на одном только предположении, то за пределами остается цена этой речи.
6. Были назначены определенные [лица] из знати выслушать Джерома Горсея; Андрей Шалкан, будучи полностью выслушан, злился на это; говорят, он был отправлен упомянутой знатью под стражу.
7. Титул Императора не был сокращен, но поскольку [названия] княжеств специфичны, то последовала фраза «с многими другими княжествами и т. д.»; не обязательно было, по мысли м-ра Секретаря, называть каждый город в стране отдельно: скрепы письма могли и не содержать подобной подтверждающей передачи, так было написано по-английски и скреплено печатью. Все это приняли как самое подходящее [объяснение] Джерома Горсея, чья честная опытность [известна], не перебивали; тот, кто спрашивал, сказал, что это — ее Величества личная печатка, а не печать ее казначея; таковое не [применяется в передаче на] русский язык. Но сначала малая печать и все остальное было довольно хорошо встречено, пока Шалкан не придрался со своими обвинениями.
8. Император и Борис Федорович приняли письма Королевы сначала без единого вопроса о титуле, скрепах или о печати, Джерому Горсею велели не бояться его великого врага Андрея Шалкана, но открыто сказать, что он имеет против того; так он и действовал вполне благополучно в течение 13 недель. За это время [в стране] вспыхнул большой гражданский (civill) мятеж. Тогда Андрей Шалкан воспользовался обстоятельствами и повернул дело в свою пользу.
9. Дела, которые поручено было Джерому Горсею вести, точно согласуются с волей ее Величества, как по содержанию писем ее Высочества, так и по смыслу рекомендаций достопочтенного Совета ее Величества. Но как согласуется принятие подарков, писем и посольства ее Величества, порученных м-ру Флетчеру, с протестом против дружеских отношений, что в письме Императора и в ходе всех других контактов? И сколь правдивым может быть свидетельство о том, что Секретарь мог написать письмо без ведома ее Величества, если не было каких-то чрезвычайных обстоятельств [?]. Джером Горсей почтительно передает все это на ваше милостивое рассмотрение.
10. Тогда как было объявлено, что Джером Горсей получил пожалование больше любого другого, известный Андрей Шалкан устроил заговор [с целью] убить Горсея тайно в 30 милях от Москвы, у крепости под названием Звенигород (Zvenigorod). Он перехватил письма Совета к Лорду Борису Федоровичу, письма Королевы и многие другие документы, исказил перевод писем Королевы, что было для него обычным [делом]. Он также достал шпионов и негодяев, признавшихся в пьяном состоянии в своих истинных целях, так что Джером Горсей был вынужден все время держать вооруженный дозор и охрану. А объявленное пожалование Андрей Шалкан забрал себе; Джером Горсей ничего не получил ни на пенни из императорского довольствия и был в большом затруднении вместе со своими восемью слугами и четырьмя лошадьми.
11. Сомнение, возникшее [было] при предъявлении писем, привезенных м-ром Флетчером ее Величеству, сменилось на прямо обратное, поскольку после предъявления их ее королевскому Величеству было угодно проверить эти жалобы [с помощью] м-ра Флетчера в Отланде (Oatlands) и оказалось, что нет никакой разницы между переданными мною речами и сведениями от Императора про привилегии, данные ее Величеству, про сожжение человека, про посланную сюда повитуху и другие отвратительные сведения. [Эти сведения] м-р Доктор Флетчер тщательно проверил и сравнил, и все они оказались почти полностью вымышленными.
Если будет угодно вашей светлости, я изложил здесь кратко истинную правду об этих жалобах и [она может быть] подтверждена и удостоверена теми из англичан, кто был тогда в стране, если это необходимо, под присягой. Далее, мой господин, не существовало письма от имени Императора, оно было составлено в духе Шалкана и содержало, как они выражаются, великие жалобы. Так что общий смысл был таков, что каждый пустяк они объявляли оскорблением, заслуживающим смерти. Но прежний Император и, если угодно, нынешний Император, а также Борис часто письменно высоко [оценивали] меня в рекомендациях и мало принимали во внимание все это. Единственное, что потребовали, — это чтобы я не привлекался более к службе, ибо они видели, что я полностью знаком со всеми теми обидами и непочтительностью, которые совершались по отношению к ее Величеству и её подданным на протяжении двадцати лет и о которых отчетливо сказано, как никогда ранее, и досконально изложено в статьях, которые я представил. Ход [дела] кажется столь очевидным для всех, кто опытен и осведомлен, хотя и не все с ним знакомы, что обеспечит хороший результат, поскольку я всегда усердно заботился, как известно Богу, о сохранении высокого достоинства ее Величества среди [тех], кто, всегда пытался набрасывать на него тень, и добивался того. Только это и стало причиной моей собственной дискредитации во всем свете. Поскольку они убедились, [что] ее Величеству угодно было [разобраться во всем, то] добивались [теперь] только досконального расследования обо мне и из-за этого не хотели впредь вступать со мной в контакты по всем тем делам. В этом можно увидеть, мой добрый господин, что я исполнил свой долг, сделал все, что мог, по своим способностям. Если бы я имел что-то касательно своих собственных частных интересов (столь сомнительно такое среди них), то я подумал бы о скромной [просьбе] рекомендовать меня в письмах ее Величества и вашей светлости Императору и Борису Федоровичу, чтобы помочь мне. Поэтому, мой добрый господин, я почтительнейше прошу вас: с тех пор как обстоятельства [сделали] мою преданную службу безрезультатной со всех сторон (что прискорбно из-за пережитых мною тревог и потраченных усилий), ее Величество не может более сердиться на меня, и я не могу лишиться [из-за этого] вашего снисходительного расположения и оказываемых ее Высочеством мне милостей; теперь, если это может быть угодно вашей чести, во всех отношениях ваша воля может причинить мне больше боли, чем чье-либо где-либо сделанное добро. Итак, я почтительно вверяю себя вашему милостивому расположению.
Вашей милости пожизненно преданный Дж. Горсей.
Приложение ІІ
Джордж Турбервилль Стихотворные послания-памфлеты из России XVI века
В июне 1568 г. от английских берегов отправился корабль «Гарри», на борту которого находилось королевское посольство в далекую «Московию» сэра Томаса Рандольфа. В посольской свите, состоявшей, как писал Рандольф, наполовину из джентльменов, жаждавших посмотреть мир[482], обязанности секретаря посла исполнял поэт Джордж Турбервилль[483], будущий автор трех посланий в стихах, адресованных из России друзьям в Англию[484].
Джордж Турбервилль (1540?—1610?) происходил из старинного дорсетширского рода Д'Эрбервиллей (или Турбервиллей) и обучался сначала в колледжах Винчестера и Оксфорда, а в начале 60-х годов поступил, видимо, на королевскую юридическую службу. К этому времени он успел уже заявить о себе несколькими сборниками поэтических переводов и стихов. Служба в посольстве Рандольфа для Турбервилля, которому не было и тридцати, являлась, вероятно, попыткой поправить свое материальное положение.
Посольство продолжалось год (1568–1569), из которого более полугода прошло в тягостных ожиданиях царских аудиенций в условиях, напоминавших домашний арест; примерно три месяца заняло пребывание на русском Севере, остальное время ушло на дорогу[485]. Обстоятельства жизни в России объясняют неприязненный тон в описании автором страны и людей. Негативное отношение к окружающему из-за суровой встречи Рандольфа и его спутников в России усугублялось отсутствием у Турбервилля «…внутреннего интереса к России и профессионального опыта для содействия успеху миссии Рандольфа. Его путешествие было вынужденным перерывом в писательской деятельности, помехой, на которую он пошел в надежде скопить в рискованном предприятии денег и уплатить долги»[486].
Посольство Рандольфа, начавшееся в неблагоприятных для него условиях, было завершено тем не менее удачно: англичане получили от Ивана IV новые широкие привилегии для своей торговой Московской компании. По новой царской грамоте дела и помещения торговой Компании в Москве передавались в ведомство опричнины[487]. Этот пункт в грамоте, добытой Рандольфом, глухо напоминает нам о том, что посольство находилось в опричной Москве в пору драматических событий. Рандольф прибыл в Москву в сентябре 1568 г., в разгар дела митрополита Филиппа, а главным посредником между царем и англичанами был назначен царский фаворит Афанасий Вяземский[488]. Но напрасно историк будет искать отражения или хотя бы упоминания этих событий в записках посла и его спутников: дневник Рандольфа и послания Турбервилля молчат об опричнине.
Скупость на конкретные свидетельства и разочарование, возникающее у историка при знакомстве с английскими материалами посольства, сказались на судьбе посланий Турбервилля в исторической литературе. Все три эпистолии поэта никогда не переводились на русский язык полностью, оставаясь малоизвестными исследователям. Лишь недавно появился перевод пяти небольших фрагментов из посланий, выполненный для фундаментальной работы о русско-английских литературных связях М. П. Алексеева[489]. В отечественной историографии очень краткую характеристику посланий дали С. М. Середонин, считавший их во многом «историческим курьезом», и И. И. Любименко; в связи с «московской темой» в английской филологии о Турбервилле рассказывает М. П. Алексеев[490]; в других работах исследователей русско-английских отношений находим лишь упоминания о секретаре посольства и светском человеке Дж. Турбервилле[491]. В зарубежной англоязычной литературе имеется несколько литературоведческих работ о жизни и творчестве Турбервилля, однако содержание посланий из России в них, как правило, не рассматривается[492]. Самое существенное, что сказано о посланиях как историческом источнике, принадлежит издателям сборника записок англичан о России, вышедшего в 1968 г.[493] Издатели-историки Ллойд Е. Берри и Роберт О. Крамми дают общую оценку источника, сообщают биографические данные Турбервилля, приводят библиографию его английских изданий. Не останавливаясь на подробном комментировании, издатели рассматривают источник как светские послания, в которых есть ряд интересных наблюдений, но представления расплывчаты; сказалось излишнее морализирование и предубежденность Турбервилля перед «варварской страной»[494]. К этому можно добавить и несколько слов о причинах подобных настроений Турбервилля. Английский джентльмен направился в далекую страну с совершенно определенными целями: он стремился к обогащению. Но, как показывают его стихи, из этой затеи ничего не вышло — сноб, возможно, с увлечением предававшийся азартным играм, и прежде всего зерни, проигрался в пух и прах… Все свои огорчения он вымещал на стране, оказавшейся столь негостеприимной для несостоявшегося коммерсанта.
Ни в коем случае не переоценивая значимость написанного Турбервиллем, отметим, что его наблюдения над бытом, занятиями, климатом, природными условиями в России вполне могут стать источником, полезным для историка, изучающего формирование английского стереотипа России в XVI в.
Оценка этих наблюдений невозможна без ответа на вопрос об источниках автора посланий. Очевидно, что русскими письменными и, вероятно, устными свидетельствами Турбервилль не пользовался. Знание им русского языка, даже разговорного, вызывает большое сомнение. Правда, он вводит в свои послания отдельные русские слова обиходного значения, но количество их очень невелико, кроме того, некоторые из них он употребляет с английским грамматическим оформлением, то есть прибавляет к русским словам английское окончание — s множественного числа, например: versts, portkies, shubes[495]. Похожую запись некоторых русских слов другим англичанином, филологом и ученым Р. Джемсом, побывавшим в России в начале XVII в., изучавший эти записки современный исследователь Б. А. Ларин счел проявлением его контактов с английской колонией в России[496]. Точно так же и для Турбервилля источником информации могли быть сами англичане, служившие в Московии, и, возможно, его собственные и непосредственные наблюдения, сделанные в дороге.
Но один источник Турбервилля мы можем назвать со всей определенностью. Это записки о России имперского посла Сигизмуида Герберштейна, посетившего Москву с дипломатическими поручениями в 1517 и.1526 гг.[497] Турбервилль сам указывает на Герберштейна в последних строках послания к Паркеру: «…если хочешь русских ты узнать поближе, то в книге Сигизмунда лучшего рассказчика я вижу». Ко времени отъезда Турбервилля записки были изданы в Европе только на латыни не менее пяти раз. Турбервилль, переводивший древних римлян, конечно, читал сочинение Герберштейна. Можно даже предположить, что том С. Герберштейна сопровождал Турбервилля в его путешествии, так как отдельные места поэтического текста посланий, из России почти дословно передают соответствующие известия Герберштейна в прозе[498]. Остается только сожалеть, что позиция проницательного и объективного наблюдателя, во многом свойственная Герберштейну, не была усвоена Турбервиллем вместе с содержанием мемуаров этого автора.
Обратимся к содержанию поэтических посланий.
О религии в России автор пишет с позиций и с предубеждением воинствующего представителя англиканской церкви. Обрядовая сторона русской религии рождает у него презрение и сомнение в искренности религиозных чувству русских. Но, высказывая такие сомнения, Турбервилль сам противоречит себе на страницах посланий. Так, описывая молитвы перед крестами (см. «Даней»), он считает их лживыми, а в своеобразной сценке приема русским хозяином гостя (см. «Спенсеру») заявляет:
То место, где их бог висит, для них священно, Хозяин не садится сам туда; вошедший непременно Поклоны лбом о землю, преклонив колена, отбивает И, честь приняв, на то святое место восседает.В представлении Турбервилля все русские — «идолопоклонники»: «…ведь сделаны руками и теслом все главные их боги. Лишь идолы сердца их поглощают…» («Даней»). Эти русские боги, по мнению англичанина, не истинны. Исключение составляет разве что культ Николы-Угодника, популярность которого автор справедливо отметил. Отсюда крайне тенденциозный вывод Турбервилля, подхваченный потом Дж. Флетчером, что нравственность и добропорядочность не могут существовать в народе, не знающем «истинного» (с точки зрения представителя англиканской церкви) бога и его предписания[499].
Этот тезис служит ключом к трактовке в посланиях другой темы — нравы, обычаи и устои русского общества. Автор обвиняет всех русских в склонности к порокам, невежественности, грубости и проч. Некоторые детали в замечаниях Турбервилля (о пьянстве, безнравственности русских) явно указывают на традиционный в записках иностранцев дух превосходства над «варварами», начиная с того же С. Герберштейна. Многие из своих суждений Турбервилль заимствовал из записок соотечественников — Р. Ченслера, Т. Рандольфа.
Примером того, насколько Турбервилль не понял устоев домашнего быта русской семьи, служит его замечание о «домашней клетке» русской женщины, увидеть которую можно только в церкви (см. «Даней»). Автор посланий объясняет это (вслед за Герберштейном) боязнью мужа за поведение жены[500]. Такое ошибочное представление о причинах теремного затворничества русской женщины станет очевидным, если обратиться к памятнику того же времени, «Домострою», рисующему женщину как хозяйку в доме, пользующуюся в семье уважением за всю ту ответственную роль, которая ей отведена. Безусловно, что «Домострой» проповедует и мысль о духовном и физическом неравенстве женщины и мужчины, которую официально проводила русская церковь, но мысли о женщине как существе безнравственном здесь нет[501].
Свидетельства Турбервилля там, где он передает непосредственные свои впечатления, без оценочных суждений и морализирования, вполне могут рассматриваться как достоверные. Это в большей степени относится к описанию быта русских. Автор детально изображает красочную и самобытную русскую мужскую одежду и верно употребляет все русские названия (см. «Паркеру»). Интересно, что Турбервилль отдельно описывал одежду знати (платья, украшенные жемчугом, шубы, обувь) и одежду для бедных, «всю из льна». Живо передана обстановка гостеприимного русского дома, где автора угощали квасом и медом, вкус которых он запомнил и описал (см. «Даней»); понятна ирония англичанина Турбервилля над обычаем русских готовить мясо, не пользуясь вертелом, но ошибочно его утверждение, что в стране не знают оловянную посуду (см. «Паркеру»)[502].
Вполне достоверна в изложении Турбервилля тема о природных и климатических условиях и занятиях русских людей. Суждение «семь месяцев стоит зима…» (см. «Спенсеру»), возможно, указывает на Север России, через который проходил долгий путь в Москву, хотя зиму посольство пережило в Москве. Описание природных и климатических условий в посланиях тесно связано с основными занятиями русских — земледелием и скотоводством. Суровый климат заставляет русских несвоевременно, по мнению автора, убирать хлеб, высушивая его в снопах (см. «Спенсеру»). Отмечая неплодородность песчаной почвы, автор упоминает о многих невозделанных и лесистых землях, что также, по-видимому, навеяно его северными впечатлениями. Турбервилль рассказывает о скотоводстве в условиях суровых русских зим, когда скот зимует «там, где спит мужик» (см. «Спенсеру»); вообще, крестьянские темы в посланиях очень убедительны, здесь Турбервилль расходится с той идеализированной картиной провинции, которую рисует в своих записках Рандольф[503].
Интересны описания русских жилых построек (см. «Спенсеру»). Рассказывая как строятся дома с прокладкой мхом меж бревен и слоем коры на кровле, автор отдает должное приемам строительства у русских. В известной степени уникально и письменное свидетельство Турбервилля о слюде для окон (см. «Спенсеру»). Автор сравнивает ее с английским стеклом и приходит к выводу: «…и стекло не даст вам лучший свет». М. П. Алексеев отмечал в одной из своих работ, что в Англии XVI в. даже предпочитали русскую слюду английскому стеклу[504]. Об употреблении слюды в России с XV в. свидетельствуют и археологические памятники[505].
Рассказ Турбервилля о военных занятиях и военном снаряжении (см. «Паркеру») носит характер заимствований из записок Герберштейна, зато наблюдения автора о любимых играх русских — в шахматы и кости — очень похожи на запись очевидца, если не участника, этих забав[506].
Таким образом, темы посланий содержат вполне достоверные сведения о быте, одежде, климате и занятиях русских людей в XVI в. А там, где автор высказывается о религии, нравах «московитов», в нем всегда угадывается тенденциозный и враждебный рассказчик. Последнее полностью относится и к тем немногим фрагментам, в которых Турбервилль касается политического устройства и образа правления в России. Суждения автора здесь определенны: образ правления у русских — тирания: «Земля дика, законы здесь не властны, от воли короля зависит, миловать иль убивать несчастных…» (см. «Паркеру»). Турбервилль сравнивает власть царя с властью римского тирана Тарквина.
Вообще тезис о тиране восточного образца на троне в России был широко распространен в записках иностранцев. Русского правителя Турбервилль называет то королем (king), то князем (prince). Суждения в адрес «короля», «князя», как бы намеренно расплывчаты, имен нет, неясно, кого имеет в виду автор. Более определенный намек на опричнину звучит в словах о воле «короля — убить или помиловать», о доходах «королевской короне» (см. «Паркеру»), а также в высказывании о полной бесправности и беспомощности русской знати (см. «Паркеру»).
Подводя итоги, вернемся к вопросу о месте посланий Турбервилля среди записок о России англичан XVI в. В издании английских авторов, выполненном в 1968 г., находим следующую оценку посланий: «Стихи Турбервилля представляют собой описание интеллигентного наблюдателя и суждения законченного сноба. Моральные устои московитов развращены, правительство деспотично, но худшее из худших — отсутствие хорошего тона. Окончательный вывод — Московия — не место для джентльменов»[507]. Эту оценку можно назвать исчерпывающей, если речь идет об общем впечатлении от текста Турбервилля.
Думается, что на памятник можно и нужно взглянуть несколько шире. Перед нами источник, зафиксировавший самим фактом своего появления важный аспект в сложной системе взаимоотношений России и Запада. Наряду с дипломатами, купцами, авантюристами, отчетливо запечатлевшими предпринимательский дух новой Англии в записках Ченслера, Дженкинсона, Горсея, Бауса, в России появляется новый тип путешественника, изучающего страну. Одним из первых англичан на этом пути стал Джордж Турбервилль. Правда, при первом столкновении с российской действительностью он издает крик: варварство! дикость! Но уже следующий из этой группы «исследователей», Джильс Флетчер, приехавший через 20 лет, не доверяя эмоциям и слухам, изучает страну, ее строй, законы, порядки, обычаи. А еще через 27 лет, в посольстве 1617–1618 гг., мы встречаем уже профессиональных исследователей — естествоведа Джона Традесканта, филолога Ричарда Джемса[508].
Таким образом, поэтические послания Турбервилля из России можно с уверенностью назвать памятником своего времени, они занимают пусть не столь значительное, но особое место в комплексе источников, появившихся после «открытия» Московии англичанами в XVI в.
В настоящей работе предлагается полный подстрочный перевод А. А. Севастьяновой трех поэтических посланий Турбервилля на русский язык, и кроме того их поэтическое переложение, выполненное В. Н. Козляковым.
Перевод источника ставил перед нами двоякую задачу: дать в руки историка добротный материал и вместе с тем сохранить, насколько возможно, оригинальность источника как произведения поэтического. Сложность заключалась еще и в том, что стихи написаны особым средневековым размером из чередующихся строк по 12 и 14 слогов[509]. Решая эту задачу, мы пошли по пути подстрочника с последующим поэтическим переводом, сохраняющим, насколько возможно, и приблизительную метрику стиха, и сообщаемый текст почти дословно. Возможна неожиданность некоторых словосочетаний и оборотов в переводе, она объясняется уже отмеченным стремлением к более точной передаче текста исторического источника.
В основу перевода положено английское издание 1968 г.; русские слова, приводимые Турбервиллем, в примечаниях даются в транслитерации издания 1589 г.[510] Слова в квадратных скобках — наши уточнения. В подстрочном переводе приняты следующие условно-однозначные соответствия: prince — князь; king — король.
Спенсеру[511]
Если я ныне забуду или не вспомню тебя, Ты, Спенсер, можешь пристыдить и упрекнуть меня. Ведь я, как известно всем, любил тебя, И, расставаясь, именно тебе мне не хотелось говорить «прощай». И поскольку я объявился другу, то решаюсь продолжать, Нет лучшего доказательства моей доброй воли. Я хорошо помню, как нужда гнала меня И не позволяла нам задерживаться и оставаться вместе долее, Ты сжал мне руку и, крепко ее держа, Страстно просил меня сообщить тебе новости и впечатления о стране. Песчаная почва здесь не слишком-то плодородна. Здесь больше пустующей и лесистой земли, чем участков, пригодных к посевам[512]. Однако хлеб растет, его они несвоевременно убирают И жнут, или до того, как сжать, они связывают его в кучу на стеблях. Сноп к снопу — так сушится их урожай[513]. Они очень торопятся, страшась, что мороз уничтожит зерно, К зиме становится земля столь гладкой, Что ни травы, ни злаков на пастбищах не найти. Тогда они заботятся о скоте: овца, и жеребенок, и корова Устраиваются прямо у постели мужика[514], разделяя его кров. Их он снабжает фуражем и дорожит ими, как жизнью, Так они зимуют вместе с мужиком и его женой. Семь месяцев длится зима[515]; сиянье [снега? — А. С.] столь ослепительно, Словно это май, перед которым они пашут землю и сеют пшеницу. Тела умерших, до того лежавшие незахороненными, Помещают в гробы из ели как простые люди, Так и те, кто побогаче; причину этого легко найти, Ведь в зимнее время они не смогут продолбить землю. А леса такое изобилие везде и повсюду на их земле, Что и богатый, и бедняк, умирая, уверены, что [их похоронят] в гробу. Возможно, ты размышляешь недоуменно над тем, как можно оставлять Те тела мертвых без погребенья на целый сезон. Но можешь этому верить: как только они остывают, Силой холода их сковывает так, что они становятся как камень, Не оскорбляя ничто живое, Так лежат они и сохраняются до следующего прихода весны. Их звери, как и наши, насколько довелось мне видеть, По виду и размерам, но несколько помельче[516] На вкус водянисты, как английская говядина, И все же они любят и употребляют эту пищу. Их овца очень мала, коротко острижена, [шерсть их] длиной с кулак. Большие стаи птицы живут на суше и на море, а также в тростниках, Бесчисленное множество превращает их в бесценок, Но никто в крае не знает, как следует готовить мясо. Они не пользуются ни вертелом, ни прутом, но когда печь раскалится, Они кладут дичь в котел и варят таким образом ее. Здесь не знают олова, а миски — лишь из дерева[517]. Никто не пользуется деревянными подносами, но чашки очень искусно вырезают из березы. Едят только деревянными ложками, которые висят У каждого мужика на поясе, нисколько их не стесняя. Вместе с двумя-тремя ножами; чем богаче человек, тем их больше, Знатнейшие в Русской земле ходят с ложками и ножами. Их дома — не столь большие постройки, но говорят, Они их помещают на местах высоких, чтоб легче сбросить снег, Который все укутывает толстым слоем в зимнее время, Что и заставляет их ставить свои дома высоко. В строительстве не используется камень; из досок кровля, Они плотно пригнаны друг к другу; все стены строятся из бревен, Как мачты мощных и больших, а между ними проложен мох. Для спасения от плохой погоды трудно представить себе Более надежное устройство; на кровлю они насыпают Толстым слоем кору, чтобы предохраняла от ливней и у снегопадов[518]. В каждой комнате печь, которая служит зимой; Они имеют большой запас дров, столько, сколько могут сжечь. У них нет английского стекла, прозрачные куски породы, Называемой «слюда»[519], используются для окон, английское стекло не требуется. Они нарезают ее очень тонко и сшивают нитью Красиво, наподобие рамы, чтобы устроить повседневную жизнь. Никакое другое стекло не даст лучше света, поверь, А порода эта недорога, цена ее совсем незначительна. Главнейшее место у них то, где висит их бог. Хозяин дома сам не сядет там никогда, Лишь когда приходит лучший гость, он отводит его на это место. Пришедший должен поклониться богу до земли, касаясь лицом, И помещается на этом самом месте, почитаемом как святое[520] Когда гость ложится, то в знак особого почета Вместо постели у него будет медвежья шкура, А вместо подушки ему кладут седло под голову. В России не бывает другого покрова. И если постель нехороша, то изголовье не столь уж плохо. Я недоумевал часто, что заставляет их так спать. Ведь в стране много птицы и пера в избытке; Разве что оттого, что страна эта груба, Они боятся удовольствия, которые получают их тела. Я бы не хотел, чтоб ты был с нами и видел, как я стоял в ужасе, Не решаясь преклонить колени на медведя. Мне и Стаффорду[521], моему товарищу по ночлегу, пришлось так ложиться, И все же мы хвалили господа, что ночь провели благополучно. Итак, я кончаю; никаких нет больше новостей для тебя, Кроме последней: страна слишком холодна, люди чудовищны. Я написал не обо всем, что знаю, слегка коснулся того-сего, А если бы я написал, боюсь, мое перо бы затупилось. Кто прочтет эти стихи, тот догадается об остальном. А ты подумай на досуге о нашей торговле, которую я почитаю самой лучшей. Но если нет занятий, то смело могу я взяться за перо, [Чтоб описать] скудость земли и манеры людей. Говорят, по лапе узнают льва[522], Так и ты можешь догадаться о большом, читая малое.Паркеру[523]
Мой Паркер, бумага, перо и чернила были изобретены, чтобы писать. А свободные руки, у которых нет занятий, — писать письма. По такой причине, уважая твою проверенную любовь, Если я не напишу тебе о новостях, ты вправе рассердиться и упрекнуть мое перо. Итак, судьба оттолкнула мой корабль от берега И заставила меня искать иное царство, невиданное до поры. Поведение людей я буду описывать И другие стороны их частной жизни — все то, что странно для нас. Русские люди полнотелы, Большинство имеет животы, скрывающие талии[524], С плоскими головами и лицами, ничего не выражающими, Но коричневыми из-за близости очага и воздействия воздуха. У них есть обычай обривать или стричь волосы На голове. Никто не носит в этой стране вьющихся локонов, Кроме тех, кто имеет нерасположение от господина своего. Тогда он больше не обрезает свои волосы, пока его не простят. Точный знак узнать, кто попал в немилость, Для каждого, кто видит его, — посмотреть на его голову и сказать: «Это он». И все это время он позволяет волосам расти, И никто не смеет из опасения за свою жизнь выказать ему расположение[525]. Одежда их невесела и неприятна для глаз. Шапка возвышается над головой, она торчит очень высоко. Колпак[526] называют они ее. Они совсем не носят брыжи. Знать имеет воротники, украшенные жемчугом, рубашка[527]называют. У русских длинные рубахи, они их вышивают по низу И на рукавах цветными шелками на ширину более двух дюймов. Поверх рубахи надевают одежду-жакет Под названьем однорядка[528]; вокруг толстой талии завязывают Свои портки[529], на место славных бриджей. Одежда вся из льна, нет никаких вариантов. Пару вязаных носков, чтоб сохранить тепло, Вместе с башмаками носят в России; их каблуки подбиты Пластинками железа, а носок заострен. Поверх всего надевается шуба[530] меховая, так ходят русские. Пуговицы на шубе — по положению: У кого из шелка и серебра, а у беднейших Нет вовсе шуб, они носят большие одеяния, Закрывающие их до икр, которые зовутся армяк[531] — Так одеваются у русских[532]. Богатый ездит верхом От места к месту, его слуга, следуя за ним, бежит рядом. Казак[533] носит свой войлок, предохраняющий от дождя. Их уздечки не столь нарядны, а седла и совсем просты. Удил нет, а только везде уздечки, седла сделаны из березы. Они сильно напоминают шотландские седла, Имеются на них широкие попоны, хранящие колени От лошадиного пота; подстилки стелют намного длиннее И шире наших. Они используют во время войн короткие стремена. Так, когда русского преследует жестокий враг, Он ускачет прочь и, неожиданно повернувшись, поражает со его из лука[534]. Я бы не смог так изогнуться в седле, как он, Да к тому же и поразить врага, который его преследует. Их луки очень коротки, сильно напоминают турецкие, Они сделаны из сухожилий и березы очень ловко. Маленькие стрелы с острыми наконечниками бывают беспощадны, как молнии. Пущенные из этих луков, они не дадут спастись[535]. Они редко подковывают лошадей, если только не используют их Как почтовых по зимним дорогам. Тогда, чтобы они не скользили, Они подковывают их тонкими подковами[536] с шипами и едут. Лошади в этой стране хорошо проходят 80 верст[537] в день И все без шпор. Однажды их пришпорят, и они скачут. Но если они не едут, то русский вынет кнут И бьет их по ребрам. Хотя все они обуты в сапоги. Но во всей стране ты не увидишь пары шпор. Обычная игра здесь — шахматы, простейшее желание Делать шах и мат, практикой достигли они искусности [в игре][538]. Еще они играют в кости, как кутилы; самые бедные жулики Сядут даже в открытом поле, чтобы обыграть. Их игральные кости очень маленькие, наподобие таких же, Какие мы имеем. Он их поднимет, бросит через большой палец, Но не трясет ни йоты; они подозрительны в игре, И все же, я полагаю, у них отсутствует искусство, свойственное этой игре. За игрой, если нет серебра, в ход пойдут седла, лошади и все, Любая другая вещь идет за серебро, хотя бы и за ничтожную цену[539]. Так как ты любишь играть, друг Паркер, поэтому Я желаю тебе поскорее утомиться, проводя в игре целые дни.Шахматные фигуры XVI в. ручной и токарной работы.
Но ты мне кажешься лучше сейчас, вдали от дома, я знаю, Ты не захочешь бездельничать долго среди таких невежд. Итак, судите сами, друзья, какую мы имели жизнь, Что около морозного полюса мы были бы рады проводить тяжкие дни, Чем на такой дикой земле, где законы не властны, Но все зависит от воли короля — убить или помиловать, И это — без всякой причины; на все то воля божья[540]. Но какое дело нам до королей? Не следует трогать святых. Постигни остальное сам и подумай, какую жизнь они ведут, Там, где страсть является законом, где подданные живут в постоянном страхе, Где лучшие сословия не имеют надежной гарантии В сохранности земель, жизней, а неимущие расплачиваются кровью. Все пошлины идут в распоряжение князя, И весь доход поступает и идет королевской короне[541]. Боже правый! Я вижу, что ты задумался над тем, что я сказал сейчас. Но это правда; нет выбора, и все преклоняются перед волей князя. Так Тарквин правил Римом[542], как ты прекрасно знаешь, И какова была его судьба, я думаю, ты помнишь сам. Где забота о всеобщем благе покоится лишь на подчинении, А страсть является законом, там правление должно со временем прийти в упадок, Необычность этого места такова, что, постоянно видя непонятное, Я все равно не смог бы, был бы не в силах описать каждый частный случай. Холод исключительный, люди грубы, князь полон коварства, Государство столь переполнено монахами, монашками, священством на каждом углу, Женщины развращены, храмы забиты идолами, Оскверняющими то, что должно быть свято, обычаи столь странны, Что, если бы я описал все это, боюсь, мое перо сломалось бы. Короче, я скажу, что никогда не видел государя, который бы так правил, Людей, столь окруженных святыми, но диких и низких. Свирепые ирландцы так же цивилизованы, как эти русские; Трудно сказать, кто лучше из них, и те, и другие кровожадны, грубы и слепы. Если будешь ты мудрым, как твое искусство, и доверишься мне — Живи тихо дома и не жаждай увидеть эти варварские берега. Ничего хорошего не открывается тому, кто ищет и находит не лучшее. Тот народ не узнает лучших гражданских порядков, где господь не дарует свою благодать, И, будучи действительно больны, они заслуживают господней милости, Поскольку ни любовь, ни трепет пред его уверенной десницей Не избавят от мучений тех, кто в тисках Своих грехов ставит на первое место лишь развлечения. Пока, друг Паркер, если ты хочешь лучше узнать русских, Обратись к книге Сигизмунда[543], которая скажет всю правду, Поскольку он долго жил посланником к этому королю, Посланный Поляком, он дает во всех отношениях правдивый рассказ. Ему я рекомендуюсь, облегчив боль своего пера. И, наконец, желаю тебе всего хорошего и снова прощаюсь с тобой.Данси[544]
Мой дорогой Даней, когда я беседую в душе С моими лондонскими друзьями, желанными товарищами и тобой более других, Я чувствую тысячу уколов глубокой скорби При мысли, что с суши на море, от счастья к злосчастью я ушел. Я покинул мою родину совсем как безумец, И в незнакомой мне земле вращался среди русских — Людей чрезмерно грубых, к порокам низким склонных, Народа, способного быть в свите Бахуса, поскольку пьянство в их природе[545]. Пьянство — все их наслажденье, баклага — все, за что они держатся, А если однажды имеют трезвую голову, то и тогда нуждаются в советчике. Если он пригласил на праздник друзей, то не будет скупиться: Для них к обеду достанет дюжину сортов питья, Таких напитков, какие есть у него и водятся в этой стране, Но главными будут два: один зовется квас[546], на нем живет мужик. Он легко приготавливается и водянист, но несколько терпкий на вкус, Другой — мед[547] из пчелиного нектара, которым они склеивают губы[548]. А если он идет в гости к соседу, Он не заботится о еде, если есть что выпить. Возможно, мужик имеет веселую, обходительную жену, Которая служит его грубым прихотям, — он все же ведет животную жизнь, Предпочитая мальчика в постели женщине. Такие грязные грехи одолевают пьяную голову. Жена, чтобы вернуть долги пьяного мужа, Бросается от вонючей печи к дружку, превращая в публичный свой дом. Неудивительно, что с такими низкими и звериными нравами Они делают с помощью топора и рук своих главных богов. Их идолы поглощают их сердца, к богу они никогда не взывают[549]. Кроме, разве Николы Бога[550], который висит на стене. Дом, в котором нет нарисованного бога или святого[551], Не будет местом их посещения, — это обиталище греха. Кроме их домашних богов, в открытых местах Стоят кресты[552], на которые они крестятся, благословляя себя рукой. Они преданно кланяются, касаясь лбом земли, Нет ничего более лживого, чем их жалкие одежды. Даже самый ничтожный из них ездит верхом, Женщина также, в отличие от нашей, ездит рысью верхом[553]. В ярких цветных одеждах мужчины и женщины ходят На каблуках. Все, кто имеют деньги, взбираются на каблуки[554]. Каждая женщина носит висячее кольцо в ухе[555] Согласно древнему обычаю, некоторые этим весьма горды. Походка их степенна, а выраженье лиц мудро и печально, Но все же они следуют плотским грехам, привычке к недостойной жизни. Не видя стыда в сведении счетов в разврате С кем-то; они не заботятся скрыть свои безрассудства[556]. Едва ли не самый беднейший во всей земле мужчина Покупает ей румяна и краски, позволяя жене это, С их помощью она мажет и красит свою смуглую кожу, Наряжается и подводит свое закопченое лицо, брови, губы, щеки, подбородок[557]. Да и те, кто честны, если они здесь есть, Делают то же: мужчина может открыто видеть На щеках у женщин краску, Как пластырь, настолько толст их слой, что лица их похожи на лица шлюх. Но поскольку такова их привычка, а коварство дам известно. То, ежедневно красясь, они достигают успеха, Наложат краски так, что и самого благоразумного Введут легко в заблуждение, если он доверится своим глазам. Я немало размышлял, что за безумие их заставляет краситься, Сравнивая, как безучастно ведут они хозяйство с принужденьем. Редко — только в церкви или на свадьбе — Мужчина может увидеть богато наряженную госпожу вне ее дома[558]. Русский мнит, что пожинает сам плоды ее достоинств, Поэтому держит ее взаперти, уверенный, что она не с другим[559]. Вот все, друг Даней, что я хотел написать тебе, Описывая русскую страну, ее мужчин и женщин. Позднее я, возможно, еще напишу и о другом Тебе и другим моим друзьям, о том, что видел сам, И о другом, что принесет справедливая молва. Кончаю любящие строки и посылаю тебе «прощай».Джордж Турбервилль Послания из России (поэтическое переложение)
Спенсеру
О, если впредь тебя надолго стану забывать, Ты, Спенсер, ни на что не посмотрев, пожалуй, пристыди меня опять. Хотя известно всем, что ты мой лучший друг, Но я с тобою все же не желал бы распрощаться вдруг. Пусть то, что объявился я и обещаю не молчать так долго боле, Послужит доказательством правдивости и доброй воли. Прощаясь, ты мне первым руку дал, удерживал ее, не отпуская, И я по требованью твоему пишу, как мне понравилась страна чужая. Земля покрыта лесом и неплодородна, Песчаных много почв, пустых, которые к посевам непригодны. Однако хлеб растет, но, чтоб зерно не захватили холода, Весь урожай здесь убирают раньше времени всегда. Скирдуют, не дождавшись, чтобы вызрело зерно, И сноп к снопу, необмолоченным — так сушится оно. К зиме становится земля промерзлой тут, На пастбище ни травы, ни другие злаки не растут. Тогда весь скот — овца, и жеребенок, и корова — Зимует там, где спит мужик, все вместе под одним и тем же кровом. Мужик как жизнью дорожит своей скотиной И бережет ее от холодов зимою длинной. Семь месяцев стоит зима, но солнце яркое, как в мае, Когда здесь пашут землю и пшеницу засевают. Умершие зимой без погребения лежат в гробах еловых, богач или бедняк, Зимою землю мерзлую не прокопать никак. А дерева повсюду здесь хватает, Гробов достаточно для всех, кто умирает. Возможно, справедливо ты испытываешь изумленье, Что мертвые так долго здесь лежат без погребенья. Поверь мне, только лишь последнее тепло уйдет, Как жуткий холод в камень превратит тела и все вокруг скует. Поэтому они живому без вреда лежат, Пока весной тепло не возвращается назад. Зверей их можно с нашими сравнить на глаз, Мне кажется, размерами они поменьше, чем у нас. С английскою говядиной по вкусу мясо схоже, но отдает водой, Хотя является для них желанною едой. С овцы здесь остригают шерсть, она весьма невелика. Повсюду птичьи стаи — на суше, на воде средь тростника. Поскольку много птицы, то и мала ее цена, Но дичь готовить не умеют, лишь только варится она. В печь раскаленную ее в котле поставят Без вертела и без прута, вот так и дичь, и мясо варят. Посуду оловянную в стране не знают, Но миски и ковши искусно из березы вырезают, А ложки деревянные висят на поясах у русских сплошь, Знать носит ложку и большой мясницкий нож. Дома невелики, стремятся их в местах высоких строить, Чтоб снег не заносил, когда зимою все вокруг покроет. Здесь кровлю крепят на стропилах, пригнанных так ровно, А стены составляют длинные, как мачты, бревна. Меж бревен мох, чтоб сохранить тепло, проложен, Хоть способ этот груб, но безотказен и несложен. На крыши от обильного дождя и снега толстым слоем кору кладут. В строительстве не пользуются камнем тут. Зимою в каждой комнате для обогрева служит печь, А дров здесь столько, сколько смогут сжечь. Стекла английского они не знают, Но горною породою — слюдой, — нарезав тонким слоем, нитками сшивая, Расположив красиво, как стекло, они свое окошко закрывают. Однако и стекло не даст вам лучший свет, Хоть дешева слюда, и ничего богатого в ней нет. То место, где их бог висит, для них священно, Хозяин не садится сам туда; вошедший непременно Поклоны лбом о землю, преклонив колена, отбивает И, честь приняв, на то святое место восседает. Хозяин не постель вам приготовит, а медвежью шкуру бросит, А гость под голову свое седло приносит. Я удивлялся этому, — зачем так плохо спать, Когда в избытке птицы здесь, легко перо собрать. Но это оттого, наверное, что так груба страна, Они не видят удовольствия от сна. Я б не хотел, чтоб видел ты, как даже кровь моя застыла в жилах, Когда мне на медвежью шкуру преклонить колени нужно было. Со Стаффордом, товарищем моим, нас на постель такую уложили, Но, слава богу, больше мы таких ночей не проводили. Итак, писать тебе кончаю, Скажу, что холодней страну, чудовищней людей найду я где-нибудь едва ли. Я написал тебе не обо всем, что знаю, А стану все писать, боюсь, что притуплю перо и поломаю. Когда бы не торговые дела, смелее за перо я брался, О грубости людей, о скудости земли я б рассказать старался. По лапе льва узнают зверя, говорят, Так в малом догадайся о большом, читая все внимательно подряд.Паркеру
Мой Паркер, придуманы были для писем бумага, перо и чернила, Свободные руки даны, чтоб писать, лишь времени только б хватило. Вспомни и это, и нашу любовь, ту, что годами проверена, Перо мое упрекай — не меня, — но если б тебе не писал я намеренно! Итак, оттолкнула корабль мой судьба от берега всем нам родного, Заставила царство другое искать, которое было мне ново. Тебе поведенье людей описывать буду пространно, Все то, что у них нам так непривычно и странно. Русские люди полны, с большим животом и без талии, Их лица коричневы от очага и выраженье уловишь едва ли. Здесь каждый волосы на голове стрижет и обривает, А длинных локонов носить себе никто не позволяет. Но если господина своего кто потерял расположенье, Не сможет волосы он стричь, пока не выпросит прощенья. Того, кто впал в немилость, можно сразу же узнать, Увидеть только голову его и — без ошибки — «Это он!» сказать. И так все время полагается их волосам расти, А тем, кто выкажет расположение к несчастным, едва ли жизнь свою спасти. Одежда их невесела, для глаза даже неприятна, И шапка вверх над головой торчит высоко и занятно, Ее название «колпак». Носящих брыжи мне не довелось встречать, Рубашки с воротами в жемчугах здесь носит знать, Рубашки длинные, их расшивают русские по низу сами, И рукава в два дюйма цветными тоже вышиты шелками. Поверх рубашки надевают однорядку, то есть жакет, Вкруг толстой талии портки повяжут, но и похожего на бриджи нет. Одежда их однообразна, и знают лишь льняные ткани Да пару шерстяных носков наденут вместе с башмаками. У башмаков их острые носки, а каблуки железом подбивают, Поверх всего богатые здесь шубу меховую надевают. Все пуговицы шелком, серебром у богача отделаны наверняка, А одеянье длинное — «армяк» — вам сразу выдаст бедняка. Так одеваются у русских. Их богач С слугой, который рядом с ним бежит, от места к месту едет вскачь. Казак их носит войлок, чтоб сохранить тепло, Проста на лошадях уздечка и седло, Удил же нет, уздечки, седла — все с шотландскими так схоже, Широкою попоной лошадей у русских накрывают тоже, Колени седока от пота лошади хранит она. Когда идет война, тогда короткие используются стремена. И если русского преследует жестокий враг, Он скачет прочь и, повернувшись (я никогда б не изогнулся так), Направит на врага свой быстрый лук, И падает преследователь вдруг. Короткий лук их я сравню с турецким смело, Из сухожилий и березы он сделан ловко и умело. Так беспощаден их стрелы острейший наконечник, Что враг любой не избежит с ним встречи. А лошадей у них подковывают редко и немногих, Лишь почтовых, из-за того, что скользкие зимой дороги. Их тонкими подковами с шипами подкуют И за день лошади по восемьдесят верст пройдут. Ударят лошадь и рванет она во весь опор, Во всей стране не сыщется и пары шпор, А если лошадь не идет, то русские пускают в дело кнут, Которым лошадей нещадно по бокам и ребрам бьют. Здесь любят шахматы, чтоб только непременно был «шах» и «мат», ведет игру любой, Хотя умения большого достигают они своею постоянною игрой. Еще они играют в кости, как кутилы, А жулики и в поле сели бы играть, лишь только бы что ставить было. Как и у нас, в игре используются маленькие кости, Игрок их поднимает вверх и должен через палец перебросить. Но все же, полагаю, кости — не для них игра, В нее у них идут и лошади, и седла — все, что дешевле серебра. Поскольку любишь ты играть, мой Паркер милый, Желаю я, чтоб та игра тебя скорее утомила, И думаю, что ты не разобьешь моих надежд И не захочешь долго быть средь этаких невежд. Итак, судите сами, что за жизнь нам тут устроили они, Когда на полюсе морозном мы с большей радостью бы проводили дни, Земля дика, законы никакие здесь не властны, От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных. Порядки все необъяснимы, по воле короля скорей, Но мы не трогаем святых, какое дело нам до королей? Представить остальное сможешь сам, как ни покажется все это странно, Когда законом жизни — страсть, то подданные в страхе постоянном. Надежной нет гарантии у лучшего сословья В сохранности и жизни и земель, а неимущий платит кровью. Здесь в пользу князя пошлина идет. Короне короля принадлежит доход. Я чувствую, что ты задумался, о чем здесь говорится, Но выбора тут нет: везде пред волей княжеской приходится склониться. Так Тарквин правил, как ты знаешь, Римом, Припомнить можешь ты, какой была его судьбина. Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть, Там постепенно должны и князь и королевство пасть. Здесь подтверждение необычности страны любой получит, Мне все не описать, что я хотел бы, каждый случай, И холод, грубость их людей, и князя их коварство, Священниками и монахами наполненное государство. Мужчины вероломны, будто бы у турков переняли все манеры. Распутны женщины, и в храмах идолы поставлены без всякой меры. Короче, никогда не видел князя, чтоб так правил, Народ столь низкий, хоть себя святыми и обставил. Ирландцев диких с русскими, пожалуй, я сравню, Как тех, так и других и в кровожадности и в грубости виню, Желаю, чтобы был ты мудрым, как твое искусство сам, Нрав необузданный смири, не будь упрям: Увидеть варварские берега не жаждай, Нет ничего хорошего для тех, кто худшее из мест найдет однажды. Да не дарует бог неверующих благодатью, И, будучи больны, они заслуживают снисхожденья — не проклятья. Но ни любовь, ни трепет пред его уверенной десницей Не даст спасения тому, кому удел в грехе лишь веселиться. Прощай, друг Паркер, если хочешь русских ты узнать поближе, То в книге Сигизмунда лучшего рассказчика я вижу, Он сталкивался с этим королем жестоким много раз, Когда Поляком послан был, поэтому дает правдивейший рассказ. Он облегчит мое перо там, где оно сурово, И, наконец, с тобою, Паркер, я прощаюсь снова.Данси
Мой Даней, дорогой, когда беседую сейчас с тобой, Припоминая лондонских друзей, и более всего тебя, друг мой, То тысячью уколов скорбь меня пронзает. О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю. Я как безумец родину мою покинул И в незнакомой мне земле, вращаясь среди русских, чуть не сгинул. Народ здесь груб, к порокам низким склонен, Пьянство в их природе, и этот люд лишь свиты Бахуса достоин. А если голова у них когда-нибудь трезва, то и с подсказкою шагнут едва-едва. Друзей хозяин пригласит на праздник, на угощение не поскупится, Достанет дюжину сортов питья, чтоб вдосталь каждому напиться. Напитков разных здесь не перечесть, но, сев обедать, Всегда на стол поставят мед и квас, которые и мне пришлось отведать. На водянистом, терпковатом квасе их мужик живет; Поскольку квас готовится легко, его он очень много пьет. Другой напиток — мед из сладкого нектара, Что по усам течет, а в рот его вам попадает мало. А если к соседу в гости сам мужик пойдет, То, не заботясь о еде, он только пьет и пьет. Пусть с обходительной, веселою женой живет мужик, Но и тогда к животной жизни больше он привык, Предпочитает мальчика в постели Женщине; такие тяжкие грехи их головы в дурмане одолели. Жена, в отмщенье пьяному супругу, В объятья от вонючей печки бросается к любому другу. Неудивительно, что нравы здесь отвратительно убоги, Ведь сделаны руками и теслом все главные их боги. Лишь идолы сердца их поглощают, господь призывов не услышит, Пожалуй, разве что Никола Бог, что на стене висит под каждой крышей. А если в доме нету нарисованного бога, То не войдет туда никто, считая дом обителью грешного. Помимо этих идолов в местах открытых стоят кресты, Им кланяются, крестятся на них с лицом пустым. Как преданно они благодарят и до земли поклоны бьют, Но жалкие одежды ложь их выдают. Ничтожнейший простолюдин на лошади здесь разъезжает, не иначе, И женщина, совсем не так, как наша, На лошади верхом и рысью скачет. На каблуках и в пестрых одеяньях — женщины, мужчины,— И, не жалея денег всех на это, ступают чинно. Кольцо висячее у женщин уши украшает, А иным, по древнему обычаю, ничто гордится этим не мешает. Их внешность выражает ум, печаль, походка их степенна, Но к поступкам грубым при случае они прибегнут непременно. Нет ничего для них зазорного в разврате, А безрассудства сотворя, не позаботятся скрывать их. Пусть муж — последний в их стране бедняк, А вот жене своей румяна не купить не может он никак. Деньгами награждает, чтоб красилась она, рядилась, И брови, губы, щеки, подбородок румянами и краской подводила. Вдобавок женщины к привычке этой известное коварство прилагают И, красясь ежедневно, немалого успеха достигают. Так искусно они сумеют краску наложить на лица, Что самому благоразумному из нас, доверься даже он глазам, не мудрено ошибиться. Я размышлял, что за безумье их заставляет краситься так часто, И сравнивал при этом, как ведут они свое хозяйство безучастно. Ведь редко, лишь на свадьбе или по церковным дням, Богатым госпожам позволено не находиться по домам. Сам русский мнит, что, в клетку засадив жену жестоко, Он может успокоиться — тогда она не у чужого будет бока. Вот все, друг Даней, что я тебе писать намеревался, Возможно, напишу еще и о другом, что видеть сам старался, Но справедливая молва, быть может, нас опередит, А я кончаю эти строки; друг твой «прощай» тебе с любовью говорит.Список сокращений
ААЭ — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией
АЕ — Археографический ежегодник
АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссией
Белозерская Н. А. Записки. — Россия в конце шестнадцатого столетия. Записки о Московии XVI века сэра Джерома Горсея/Пер. с англ. Н. А. Белозерской. Предисл. и примеч. Н. И. Костомарова. СПб., 1909
Берри и Крамми. — Rude & Barbarous Kingdom. Russia in the Accounts of 16th Century English Voyagers/Ed, by L. E. Berry, R. O. Crummey. Madison, Milwaukee, London, 1968
Бонд Э. — Russia at the Close of the 16th Century/ Ed. by E. A. Bond. L., 1856
Боярские списки. — Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII вв. и Роспись русского войска 1604 г. /Сост., подг. текста и вступ. ст. С. П. Мордовиной и А. Л. Станиславского. М., 1979. Ч. I, II
ВИ — Вопросы истории
ВМОИДР — Временник Московского общества истории и древностей российских
Герберштейн С. — Герберштейн С. Записки о московитских делах / Введение, перевод и примеч. А. И. Малеина. СПб., 1908
ГПБ — Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина
ДДГ — Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. / Подг. Л. В. Черепнин. М.; Л., 1950.
DNB — Dictionary of National Biography
Дополнения к АИ — Дополнения к Актам историческим
ДРВ — Древняя Российская Вивлиофика
ЕВ — Encyclopedia Britannica
ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения
ЗОР ГБЛ — Записки отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина
МГИАИ — Московский государственный историко-архивный институт
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
ОР — Отдел рукописей
ПДС — Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными
Петрей П. — Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867
ПРП — Памятники русского права
ПСРЛ — Полное собрание русских летописей
РИБ — Русская историческая библиотека
РК 1475–1598. — Разрядная книга 1475–1598 гг. / Сост. В. И. Буганова. М., 1966
РК 1559–1605. — Разрядная книга 1559–1605 гг. / Сост. Л. Ф. Кузьмина. М., 1974
РК 1598–1638.— Разрядные книги 1598–1638 гг. / Сост. В. И. Буганов, Л. Ф. Кузьмина. М., 1974
Сб. РИО — Сборник Русского исторического общества
СГГиД— Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел
Таубе и Крузе — Послание И. Таубе и Э. Крузе/Пер. М. Г. Рогинского//Русский исторический журнал. Пг., 1922. Кн. 8
ТОДРЛ — Труды отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР
Первые 40 лет. — Толстой Ю. В. Первые 40 лет сношений между Россией и Англией (1553–1593). СПб., 1875
Толстой Ю. В. Путешествия. — Путешествия в Московию Еремея Горсея/Пер. с англ. Ю. Толстого. М., 1907
Флетчер Дж. — Флетчер Дж. О государстве Русском //Популярно-научная библиотека. СПб., 1906. № 9
ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов
ЧОИДР — Чтения в Обществе истории и древностей российских
Штаден Г. — Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника/Пер., вступ ст. И. И. Полосина. Л., 1925
Список русских слов, транслитерированных Горсеем
knez — князь
velica — великий
ozerors — озера
viovode — воевода
moursers — мурзы
oprisnoie — опричный
zemscoie — земский
char — царь
charowich — царевич
synnoboarskes — «сыны» (дети) боярские
boiars — бояре
pallacnicks — палачи
jepone — зипун, жупан
pudkie — пытки (пытка)
carluke — Карлик (Карлуха)
rindeys — рынды
Prechista — пречистая (о богоматери)
Blaveshina Collicalits — Благовещенская колокольня
yams — ямы (о почтовых станциях)
coroberavated — (согласно Горсею, этот термин обозначает) короновать
pochivated — потчевать
birrowd — бирюч
bueval— буйвол
buliatt — булат
tilcgos — телеги
doinickes — дощаники
shubs — шубы
deackes — дьяки
sorachyn — сорочины (по умершему)
sweat — святой
Указатель имен[560]
Аббас I, иранский шах
Аделунг И. X.
Александр II, кахетинский царь
Александренко В. Н.
Алексеев М. П.
Алпатов М. А.
Альшиц Д. Н.
Амосов А. А.
Анастасия Романовна (ур. Юрьева), ц-ца, первая жена Ивана IV
Андрей Иванович, старицкий кн.; брат вел. кн. Василия III
Анна, польск. к-ва, дочь Сигизмунда I, жена и вдова Стефана Батория
Ансельман Антонио, крупный европейский купец и банкир
Арциховский А. В.
Афанасий, архиепископ александрийский
Баркер Уильям, уполномоченный по делам МК
Барн (Барнс) Джордж, управляющий МК
Басмановы, боярский род
Баторий Стефан, см. Стефан Баторий
Баус Джером, англ. посол в Р.,
Баус Ральф, брат Джерома Бауса
Бахрушин С.В.
Безнин-Нащокин Михаил Андреевич, думный дворянин, воевода, в монашестве Мисаил
Бекман Рейнгольд (Роман), ливонец, толмач, гонец в Англию
Белозерская Н. А.
Белокуров С. А.
Бельский Богдан Яковлевич, думный дворянин, оружничий
Берли Сесиль Уильям, лорд-казначей, крупный англ. государственный деятель
Берри Л. Е., см. также Berry L. Е.
Биркин Родион Петрович, рязанский дворянин
Битяговский Данила, сын дьяка
Битяговский Михаил, дьяк
Бобрищев Юрий
Бодли Т., англ. деятель, историк
Богоявленский С. К.
Бокщанин А. Г.
Болейн Анна, англ. к-ва
Бомелиус Элизиус (Бомелий Елизар, Елисей), придворный медик и астролог Ивана IV
Бонд Даниэл, англ. купец, член МК
Бонд Э., см. также Bond E.
Борис Федорович Годунов, боярин, конюший, затем царь
Буганов В. И.
Булгакова Наталья, ошибочно названа женой Ивана IV
Булгаковы, князья, боярский род
Булгаков Федор, ошибочно назван тестем Ивана IV
Буссов Конрад, немецкий ландскнехт, автор записок о Р.
Бушев П. П.
Бычкова М. Е.
Бэрон С. Г., см. также Baron S. G.
Вайнштейн О. Л.
Валле Ян де (де ла Балле, Иван Белобород), голландский купец, соперник Горсея в Р.
Вард Фриц Ван, придворный датского кор. Фридриха II
Варкоч Николай, имперский посол в Р. 187, 196
Василий III Андреевич (надо: Иванович), вел. кн. всея Руси
Василиса Мелентьевна (Мелентьева Иванова), жена Ивана IV
Васильчиков Григорий Борисович, посол в Иран
Васильчикова Анна Григорьевна, пятая жена Ивана IV
Введенский А. А.
Веселовский С. Б.
Виленская Э. С.
Вислово Константин Семенов Мясоед, дьяк
Вишневецкий Адам, польск. магнат, покровитель Лжедмитрия I
[Владимир Андреевич], старицкий кн., двоюродный брат Ивана IV
[Власьев] Афанасий Иванович, думный дьяк, посол к Габсбургам
Воейков Иван Меньшой Васильевич, стольник, выборный дв-н
Волков Иван, приближенный Б. Ф. Годунова
Вольф Иоганн, датский адмирал
Волынский Я. Ф., воевода
Вылузгин Елизар Данилович, «ближний» дьяк
Вяземский Афанасий Иванович, кн., оружничий
Габсбурги, имперская династия
Гаклюйт Ричард, англ. издатель записок путешественников о Р.
Гамель И. X.
Ганидж Томас, член англ. парламента, приближенный к-вы Елизаветы
Гансден, лорд (Кери Генри), англ. деятель, камергер при к-ве Елизавете
Гарди Р.
Гарленд Эдвард (?), англ. деятель, гонец (?) в Р.
Гарт Джон, член МК, придворный к-вы Елизаветы
[Гастингс] Генри, лорд, пэр Гастингтона, отец М. Гастингс
Гастингс Мэри, англ. леди, предполагаемая невеста Ивана IV
Гейворд Роуленд, член МК
[Геласий] Геласий, митрополит Крутицкий
Гелиогабалус (Гелиогабал) Марк Аврелий Антоний, римский имп.
Генрих VIII, англ. король
Герасимов М. М.
Герберт Джон, англ. посол в Дании
Герберштейн Сигизмунд, имперский посол в Р., автор сочинений о Р.
Гинедж Томас, англ. придворный при к-ве Елизавете
Глебович Ян (пан Иоанн Дебович), лив. в-да, протестант
Глизенберг Захариус, наемный военачальник в Р.
Глинский Иван Михайлович, кн., б-н
Глинский Михаил Львович, кн., политический деятель в Р.
Гловер Томас, агент МК
Говер Давид, аугсбургский делец
Годовикова Л. Н.
Годунов Борис Федорович, см.
Борис Федорович Годунов
Григорий Васильевич, б-н, дворецкий, троюродный брат Б. Ф. Годунова
Дмитрий Иванович б-н, конюший, дядя Б. Ф.Годунова
Иван Васильевич, б-н, троюродный брат Б. Ф. Годунова
Степан Васильевич, б-н, троюродный брат Б. Ф. Годунова
Федор Иванович (Кривой), вяземский помещик, отец Ирины и Бориса Годуновых
[Годунова] Мария (надо: Ксения Борисовна), дочь Б. Ф. Годунова
Годуновы, боярский род
Голицын Иван Иванович, кн., в-да
Головин Петр Иванович, окольничий,
Горнби Джон, слуга МК
Горсей Уильям, отец Джерома Горсея
Эдвард, англ. деятель, дядя Дж. Горсея
Гофман Джильс (ван Ичелберг), антверпенский купец и банкир
Греков Б. И.
Громов Г. Г.
Гурлянд И. Я.
Гэттон Христофор, англ. канцлер
Давиденкова-Голубева В. С.
[Дадли Роберт], Лесестер (Лейстер, Лечестер), лорд, англ. деятель, фаворит к-вы Елизаветы
Дайер Эдвард, англ. поэт, придворный к-вы Елизаветы
Даней Эдвард, англ. адресат Дж. Турбервилля
Даскер Агаций, слуга Джерома Горсея
Дебович Иоанн, см. Глебович Ян
[Девлет-Гирей], крымский хан
[Делагарди] Понтус, шведский военачальник
Державина О. А.
Джемс Ричард, англ. филолог, путешественник, автор записок о Р.
Дженкинссн Антоний, англ. посол в Р., автор записок о Р.
Джон, агент МК
Дмитрий Иванович, царевич, сын Ивана IV и Марии Нагой
Дмитрий Постник (Постник Дмитриев), дьяк Посольского приказа
Дмитрий, царь, см. Лжедмитрий I
Долгорукий Михаил Иванович, кн., воевода
Донау Абрахам цу (Донской Аврам), имперский посол в Р.
Дрейк Фрэнсис, англ. полководец 115, 201
Д’эрбервилли (Турбервилли), англ. старинный род, предки Дж. Турбервилля
Ейлоф Иоанн (Иоганн, Джованни Эйлоф), придворный медик Ивана IV
Елена (надо: Мария), см. Мария Владимировна
Елизавета I, к-ва англ.
Ефимия (Евдокия) Владимировна, старицкая княжна, сестра Марии Владимировны
Замойский Ян, коронный гетман, канцлер Речи Посполитой
Замятия (имя?), упоминается как пристав
Зарубин Н. Н.
Заруцкий Иван Мартынович, предводитель казацких войск, руководитель Первого ополчения
Засецкий Темир Васильевич, пристав
3варич В. В.
Звенигородский Михаил (надо: Василий Андреевич), кн., в-да
Зельман Антони ван
Зимин А. А.
Иван Иванович, царевич, сын Ивана IV
Иван Лотыш, упоминается как слуга А. Я. Щелкалова
Иван (надо: Федор) Борисович Годунов, сын Б. Ф. Годунова
Иван III Васильевич, вел, кн. всея Руси
Иван IV Васильевич Грозный, царь
Иеремия, патриарх константинопольский
Ильинский И.
Иоанн (Ганс), герцог, сын Фридриха II Датского, жених Ксении Годуновой
Иов, митрополит, затем патриарх
Иоганн, Иоанн (Юхан) III Ваза, шведский кор.
Ирина (Федоровна, ур. Годунова), царица, жена Федора Ивановича
Казакова Н. А.
Карамзин Н. М.
Каштанов С. М.
Кейт Эндрю, шотландский посол в Дании
Клешнин Андрей Петрович, окольничий
Клитина Е. Н.
Ключевский В. О.
Кобеко Д.
Кобрин В. Б.
Козляков В.Н.
Колобков В. А.
Колосова Е. В.
Колтовская Анна Алексеевна, царица, четвертая жена Ивана IV
Колычева Е. И.
Консов Михаил, см. Косов Михаил
Конь Федор Савельевич, зодчий
Копанев А. И.
Кордт В. А.
Корецкий В. И.
Королюк В. Д.
Косов Михаил, служащий Посольского приказа при царе Федоре
Костомаров Н. И.
Коттон Роберт, англ. историк, собиратель рукописей
Крамми Р. О., см. также Crummey R. О.
Кроски Р.
Кроу Джильс, англ. толмач посольства Писемского
Крузе Эллерт, лифляндец, опричник, автор записок о Р.
Кузищин В. И.
Кузьмин (Козьмин?), упоминается как приближенный Б. Ф. Годунова
Куракин Иван (Булгаков-Куракин Иван Андреевич), кн., б-н
Курбский А. М., кн., в-да, публицист
Кучум, сибирский хан
Кушева Е. Н.
Кэмберленд, лорд (Клиффорд Джордж, пэр Камберленда), военнокомандующии и фаворит к-вы Елизаветы
Кэмден Уильям, англ. хронист
Кэмпион Эдмунд, англ. церковный деятель
Ларин Б. А.
Лейель Фридрих, мэр Копенгагена
[Леонид], архиепископ Новгородский
Леонов А. И.
Леонтьев А. К.
Лесестер, см. Дадли Роберт
[Лжедмитрий I], Дмитрий, Дмитрий Иванович (Григорий Отрепьев), расстрига, самозванец, царь
Лжедмитрий II, самозванец, «тушинский вор»
Ли Генри, англ. придворный при к-ве Елизавете
Лимонов Ю. А.
Лингет Джимми, упоминается как шотландский военнослужащий
Линдер И. В.
Лисноволосский пан Марк де Амвросий, упоминается как польский королевский камергер
Лихарева Е. Ф., вдова Чемоданова С. И.
Лихачев Д. С.
Лихачев Н. П.
Лурье Я. С.
Любименко И. И.
Любомиров П. Г.
Ляпунов Прокофий Петрович, думный дв-н, рязанский воевода, руководитель Первого ополчения
Магнус, датский принц, голштинский герцог, ливонский кор.
Мадэлин ван Укселл, см. Укскюль Мадэлин
Максимилиан, имп. (надо: эрцгерцог), младший брат имп. Рудольфа
[Маметкул], царевич, племянник сибирского хана Кучума
Маньков А. Г.
Манушина Т. Н.
Маржерет Жак, французский ландскнехт, автор записок о Р.
[Мария Владимировна], княжна старицкая, ливонская к-ва, вдова Магнуса
Мария Григорьевна (ур. Скуратова), царица, жена Б. Ф. Годунова
Мария (надо: Ксения), см. Годунова Ксения
Мария (Стюарт), к-ва Англии
[Мария Темрюковна], черкасская княжна, царица, вторая жена Ивана IV
Мария Федоровна (надо: Григорьевна), см. Мария Григорьевна ур. Скуратова
Маркиза, леди (имя?), придворная к-вы Елизаветы
Маркс К.
Мартин Ричард, англ. купец, член МК
Марш Антоны, агент, приказчик МК
Масолов Афанасий (ошибочно вместо: Власьев Афанасий)
Масса Исаак, голландский купец, автор записок о Р.
Мерик Джон, управляющий МК, посланец в Р.
Микита Романович, см. также Юрьев Никита Романович
Минула Свят (Никола), юродивый
Минин Кузьма, нижегородский земский староста, руководитель Второго ополчения
Миллер Г.-Ф.
Михаил Федорович, царь, сын Ф. Н. Юрьева
Мнишек Марина, дочь польск. магната Ю. Мнишка, жена Лжедмитрия I, царица
[Мнишек Юрий], польский магнат, в-да, тесть Лжедмитрия I
Мордовина С.П.
Мстиславский Иван Федорович, кн., б-н
Мунк Петер, адмирал датского флота
Мурат-Гирей, крымский хан
[Нагая Мария Федоровна], царица, шестая жена Ивана IV
Нагой Афанасий Федорович, думный дв-н, в-да, дядя царицы Марии Нагой
Нагой Семен Федорович, окольничий, дядя царицы Марии Нагой
Федор Федорович, в-да, окольничий, отец царицы Марии Нагой
Нагие, дворянский род
Накашидзе Н. Т.
Насонов А. Н.
Настасий, Настасья, см. Анастасия Романовна ур. Юрьева
Нахлик А.
Никитина Л. А.
Никола, см. Микула Свят
Николаева Т. В.
Новосельский А. А.
Носов Н. Е.
Обровский (Обросский, Оборский), камергер, референдарий при польском дворе
Обросимов Иван (ошибочно вместо: Федоров Иван Петрович), конюший
Отрепьев Григорий, Юрий, см. Лжедмитрий I
Павленко Н. И.
Павлов А. П.
Павлов А. С.
Палавичино Горацио, англ. посол в Европе
Парвис, упоминается как гонец Дж. Горсея
Паркер, англ. адресат Дж. Турбервилля
Перкинс Христофор, англ. посол в Дании
Перри М.
Петрей Петр, шведский дипломат, автор записок о Р.
Петров В. А.
Петров-Солового Михаил Тимофеевич, окольничий, тесть царевича Ивана Ивановича
Пёрчез Сэмюэль
Пивов Петр Михайлович, дв-н, посол в Кахетии, «пристав»
Пикок Роберт, агент МК
Пирлинг П.
Писемский Федор Андреевич, посол в Англии
Платонов С. Ф.
Плигузов А. И.
Пожарский Дмитрий Михайлович, кн., стольник, затем б-н, руководитель Второго ополчения
Полосин И. И.
Померанцев Н. Н.
Понтус, см. Делагарди Понтус
Поссевино Антонио, иезуит, дипломат, посол в Р.
Потин В. М.
Пронштейн А. П.
Протопопов Михаил Иванович, дворянин, упоминается как пристав
Пушкарева Н. Л.
Рабинович М. Г.
Радзивилл Ежи, епископ, затем кардинал, лив. правитель
Криштоф, Христофор, виленский в-да, вел. гетман лит.
Ралей Уолтер, англ. гос. деятель, поэт, фаворит к-вы Елизаветы
Рамелиус (Рамел Генрих), датский канцлер
Рандольф Томас, англ. посол в Р.
Рассел Уильям, англ. военный и гос. деятель
[Фрэнсис], пэр Бедфорда, отец У. Рассела
Робсарт Эми, первая жена Лесестера
Румянцев Н. П.
Рэтклиф, горничная к-вы Елизаветы
Сабуров Афанасий (Юрьевич? Константинович?)
Сабуров (?) Савлук, упоминается как «дворянин и капитан»
Сабурова Евдокия, первая жена царевича Ивана Ивановича
Сакфилд Генри, англ. приближенный к-вы Елизаветы
Солтонстолл Ричард, англ. купец, деятель МК
Сафа-Гирей, крымский царевич
Сеадат-Гирей, крымский царевич
Себастьян, кор. Португалии
Севастьянова А.
Сергеев В. И.
Середонин С. М.
Сигизмунд I, польск. кор.
Сигизмунд II Август, польский кор.
Сигизмунд III Ваза, польский кор.
Сильвестр Даниил, англ. гонец в Р.
Сильк Ричард, англ. эмиссар МК
Симеон (Саин-Булат) Бекбулатович, касимовский хан, вел. кн. всея Руси, вел. кн.
Сиссон Ч.
Сицкая Евфимия Никитична ур. Юрьева-Романова
Сицкий Иван Васильевич, б-н, в-да
Скидмор, горничная к-вы Елизаветы
Скотт В.
Скрынников Р. Г.
Скуратов Малюта (Скуратов-Бельский, Григорий Малюта Лукьянович), думный дв-н, в-да
Смит Кастомер, купец англ., принадлежал к МК
Смит Томас, управляющий МК, автор записок о Р.
Снегирев И. М.
Собакин Василий Большой, отец третьей жены Ивана IV
Собакина Марфа Васильевна, третья жена Ивана IV
Совин Андрей Григорьевич, царский посол в Англии
Софья, к-ва датская
Спенсер Эдмунд, англ. поэт, адресат Дж. Турбервилля
Срезневский И. И.
Станислав (Радиминский?), упоминается как секретарь при польском дворе
Станиславский А. Л.
Старков В. Ф.
Стаффорд, спутник Дж. Турбервилля
Стефан Баторий, кор. польский, вел. кн. лит.
Стори Джон, англ. церк. деятель
Стэнгоуп Джон, член англ. парламента, казначей
Суворин А. С.
Сэкки, придворный к-вы Елизаветы
Тарквин (Тарквиний) Гордый, древнеримский царь
Татищев Игнатий Петрович, думный дв-н, в-да
Таубе Иоганн, лифляндец, опричник, автор записок о Р.
Темкин-Ростовский Василий Иванович, кн., опричник
Тихомиров М. Н.
Толстой Ю. В.
Традескант Джон, англ. естествовед и путешественник
Трамбол Уильям, агент МК
Трубецкой Дмитрий Тимофеевич, кн., б-н, руководитель Первого ополчения
Тулупов Борис Давидович, окольничий
Уиллоуби, лорд де Эресби Перегрин Берти, англ. главнокомандующий в Нидерландах
Уиллоуби Хью, мореплаватель, дипломат, руководитель первой экспедиции англичан в Р.
Уильям, агент МК
Уиннибенк, придворный англ. к-вы Елизаветы
Уиннингтон Томас, слуга МК
[Укскюль Иоганн], ливонский управляющий о. Эзель
[Укскюль], (Укселл) Мадэлин дан, дочь И. Укскюля
Уолсингем Фрэнсис, государственный секретарь Англии, покровитель Дж. Горсея
Уорвик Айна, дочь пэра Бедфорда, жена пэра Уорвика
Уорсли Г.
Уостенем Томас, слуга Дж. Горсея
Урус, ногайский хан
Федор Иванович, царь
Федор Микитович, см. Юрьев-Романов Федор Никитич
Федоров Иван Петрович, б-н, конюший
Фиглерс Маргарита де, жена Глизенберга
Филипп Колычев, митрополит московский и всея Руси
Финч Джон, слуга Горсея
Флеминг Пауль, нем. поэт, путешественник
Флетчер Джильс, английский историк, посол в Р., автор сочинения о Р.
Флоря Б. Н.
Форусбек Лоренц (Фаренсбек Юрген), ливонский дв-н
Фредерик (Фридрих), датский король
Фресн де (Филипп де Канаи), французский посол и дипломат
Фриз Ганс (Джон), слуга Дж. Горсея
Фробишер Мартин, англ. мореплаватель
Фролов Савелий (Савва), дьяк
Халберт Э.
Хворостинин Федор Иванович, дворецкий, окольничий, б-н, участник посольств
Ходабенде Мухаммед, персидский шах
Холм Кристофель, агент МК
Холопов Иван, посол в Ногайской орде
Хорошкевич А. Л.
Христиан III, датский король
Цалкин В. И.
Цветаев Д. В.
Чапель Джон, англ. купец, член МК
Чемоданов Иван Иванович, стряпчий, приближенный Бориса Годунова
Семен Иванович, выборный дв-н, жилец
Ченслер Ричард, англ. мореплаватель, дипломат, автор записок о Р.
Черемисинов (Караулов) Деменша Иванович, думный дв-н, служащий Посольского приказа
Черепнин Л. В.
Черкасская Марфа Никитична ур. Юрьева-Романова, жена кн. Б. Черкасского
Черкасский Борис (Хорошай) Камбулатович, б-н, сын кабардинского кн. Камбулата Черкасский Михаил Темрюкович. б-н
Чернов А. В.
Черри Фрэнсис (Фрянчик Иванов), англ. купец, гонец в Англию из Р.
Чиглик Алот (Маметкул?), упоминается как сибирский царь
Шалкан, см. Щалканы, Щелкан, Щелкалов А. Я.
Шаховской Семен Иванович, кн., писатель-публицист
Шереметев Иван Меньшой Васильевич, в-да, б-н
[Шереметева] Настасья (надо: Елена) Ивановна, третья жена царевича Ивана Ивановича
[Шестова Ксения Ивановна], жена Ф. Н. Юрьева-Романова
Шигалей (Шах-Али) (ошибочно вместо: Девлет-Гирей), касимовский царь и казанский хан
Шиле (Шиль) Михаил, имперский гонец, автор записок о Р.
Шлихтинг А., немец, опричник, автор записок о Р.
Шмидт С. О.
Шпаков А. Я.
Штаден Генрих, немецкий авантюрист, опричник, автор записок о Р.
Штокмар В. В.
Шуйский Василий Петрович (надо: Иванович) кн., б-н, затем царь
Шуйский Иван Васильевич (надо: Петрович), б-н, в-да
Щелкан, Щелкалов (Шалкан) Андрей Яковлевич, думный дьяк, «канцлер»
Щелкалов Василий Яковлевич, думный дьяк
Щелкаловы, Щелканы, Шалканы, дьяки, братья А. Я и В. Я. Щелкаловы
Эванс Н.
Эйлоф, см. Ейлоф Иоанн
Элфингстоун Габриэль, упоминается как шотландский военачальник, русский пленник
Энгельс Ф.
Эссекс, лорд Деверюкс Роберт
Юзефович Л. А.
[Юрий Васильевич], сын Василия III, кн. угличский
Юрьев Никита Романович (Микита Романович), б-н, брат царицы Анастасии
Юрьева Анастасия (Настасия) Романовна, царица, первая жена Ивана IV, см. Анастасия Романовна
Юрьев-Романов Александр Никитич, б-н, сын Н. Р. Юрьева
Федор Никитич (Микитович), б-н, позднее патриарх Филарет, сын Н. Р. Юрьева
Юрс Вислоу (Вислово?), см. Вислово Константин Семенов Мясоед
Якоби Роберт, англ. врач, медик при дворе Федора Ивановича
Яковлев Василий Петрович, б-н
Anderson M. S.
Baron S. Н.
Berry L. Е.
Bond E.
Сheyneу Е.
Croskey R.
Crummey R. О.
Du Fen V. M.
Evans N.
Hakluyt R.
Haukins J. E.
Hulbett E.
Lee S.
Lur’e Ya. S.
Major
MсСrау W. D.
Perrie M.
Phipps J. M.
Pollard A.
Purсhas S.
Read С.
Rolling Hyder E.
Simmons J. S. G.
Sissоn Ch.
Stephen L.
Quinn D. B.
Willan T. S.
Примечания
1
Обзор изданий и переводов записок Джерома Горсея см. в Археографическом введении к настоящему изданию.
(обратно)2
Лурье Я. С. Английская политика на Руси в конце XVI в//Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та. Л., 1947. Т. 61. С. 128.
(обратно)3
См., напр.: Литературное наследство. М., 1982. Т. 91: Русско-английские литературные связи. XVIII век — первая половина XIX века/ Исследование М. П. Алексеева. С. 5—28; Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 22.
(обратно)4
См.: Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. Пг., 1918. С. 19–20; Любименко И. И. История торговых сношений России с Англией. Юрьев, 1912. С. 40–41.
(обратно)5
Маркс К… Энгельс. Ф. Соч. 2-е изд. Т. 21. С. 408.
(обратно)6
Штокмар В. В. Очерки по истории Англии XVI в. Л., 1957. С. 68. См. также: Pollard A. The Political History of England. 1910; Read S. Mr. Secretary Walsingham and the policy of Queen Elizabeth. Oxford, 1925; Cheyney E. History of England from the Defeat of the Armada to the Death of Elizabeth. N. Y., 1948. Vol. 1.
(обратно)7
Willan, T. S. The Early History of the Russia Company, 1553–1603. Manchester, 1956. P. 2.
(обратно)8
Ibid. P. 6.
(обратно)9
См., напр.: Гамель И. X. Англичане в России в XVI–XVII вв. Спб., 1865–1869; Толстой Ю. В. Первые 40 лет сношений между Россией и Англией (1553–1593 гг.). Спб., 1875; он же. Сказание англичанина Горсея о России в исходе XVI столетия//Отечественные записки. Спб., 1859. Т. 122; Середонин С. М. Известия англичан о России XVI В.// ЧОИДР. 1884. Кн. 4; Любименко И. И. Указ. соч. Юрьев, 1912; Английские путешественники в Московском государстве XVI века/ Пер. Ю. В. Готье. Л., 1937; Алексеев М. П. Англия и англичане в памятниках Московской письменности XVI–XVII вв.// Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1947. Вып. 15; Лурье Я. С. Английская политика… С. 121–145; он же. Письма Джерома Горсея// Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1941. Вып. 8. № 73. С. 189–201; Виленская Э. С. К истории русско-английских отношений в XVI в.// Исторические записки. М., 1949. Вып. 29. См. также историографические обзоры в исследованиях: Накашидзе Н. Т. Русско-английские отношения во второй половине XVI столетия. Тбилиси, 1955; Лурье Я. С. Русско-английские отношения и международная политика второй половины XVI в.//Международные связи России до конца XVI в. М., 1961; Никитина Л. А. Англо-русские отношения в свете хроники В. Кэмдена // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972; Wi11аn Т. S. The Early History…; Idem. The Muscovy Merchants of 1555. Manchester, 1953; Anderson M. S. Britain's Discovery of Russia. 1553–1815. L., 1958; Baron S. H. The Muscovy Company, the Muscovite Merhants and the Problem of Reciprocity in Russian Foreign Trade // Muscovite Russia. Collected Essays (Variorum Reprints). L., 1980.
(обратно)10
Английские путешественники… С. 14–15; Любименко И. И. Указ. соч. Гл. I–II; Willan Т. S. The Early History… P. 8, 19–47.
(обратно)11
См.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 17–18; Середонин С.М. Известия англичан… С. II; Лурье Я. С. Английская политика… С. 128, 134; он же. Русско-английские отношения… С. 422–426.
(обратно)12
См.: Вайнштейн О. Л. Западноевропейская историография. М.: Л., 1964. С. 433.
(обратно)13
Литературное наследство. Т. 91. С. 22.
(обратно)14
Russia at the Close of the 16th Century / Ed. by E. A. Bond. 1856. P. XIII–CXIX, CXXVIII–CXXXIV (далее — Бонд Э.); Dictionary of National Biography / Ed. by L. Stephen and S. Lee. L., 1908. Vol. 9. R. 1272—3.
(обратно)15
Уолсингему посвящено самое значительное сочинение Горсея — «Путешествия». О нем см. примеч. I к «Путешествиям».
(обратно)16
Толстой Ю. В. Сказание… С. 103; о первых посольствах Горсея см. также: Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 32–34.
(обратно)17
Материалы и документы по обвинениям Горсея купцами Московской компании см. в Приложении I настоящего издания. См. также: Бонд Э. С. 315–327, 330–334; Rude & Barbarous Kingdom. Russia in the Accounts of 16th Century English Voyagers / Ed. by L.E. Berry, R. O. Crummey. Madison, Milwaukee, London, 1968. P. 251–252 (далее — Берри и Крамми).
(обратно)18
См., напр.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 43, 46, 293–294; Берри и Крамми. С. 252.
(обратно)19
См.: Лурье Я. С. Английская политика… С. 129, 141; он же. Письма… С. 192.
(обратно)20
Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 396–397; Бонд Э. С. СХІІ; Берри и Крамми. С. 252.
(обратно)21
Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 46, 293–295
(обратно)22
Там же. С. 46–47; The English Works of Fletcher, The Elder / Ed. by L. E. Berry. Madison, 1964. P. 367. Возможно, в Вологде при активном участии Флетчера появляется «Коронация», текст которой явно отличается от всего, что написал Горсей.
(обратно)23
См.:Толстой Ю.В. Первые 40 лет… С. 349–350.
(обратно)24
Там же. С. 415.
(обратно)25
См.: Толстой Ю. В. Сказание… С. 145–146; Лурье Я. С. Английская политика… С. 141–142.
(обратно)26
Толстой Ю. В. Первые 40 лет… С. 48, 394–395.
(обратно)27
Бонд Э. С. 360–364; Берри и Крамми. С. 252–253.
(обратно)28
Рurсhas S. Purchas his Pilgrimage or Relations of the World and the Religions observed in all Ages and Places Discovered from the Creation unto this Present, etc. 4-th ed. L., 1626. P. 973–992. См. также археографическое введение к настоящему изданию.
(обратно)29
Россия в конце шестнадцатого столетия. Записки о Московии XVI века сэра Джерома Горсея / Пер. с англ. Н. А. Белозерской. Предисл. и примеч. Н. И. Костомарова. Спб., 1909. С. 17–18.
(обратно)30
Sissоn Ch. Englishmen in Shakespeare's Muscovy or the Victims of Jerome Horsey // Melanges en I'honneur de Jules Legras. P., 1939. P. 232–246.
(обратно)31
Берри и Крамми. С. 254, 256.
(обратно)32
См.: Лурье Я. С. Письма… С. 190–194; он же. Английская политика… С. 129; он же. Русско-английские отношения… С. 437
(обратно)33
См. настоящее издание.
(обратно)34
См. Севастьянова А. А. Сочинения Джерома Горсея как источник по истории России XVI — начала XVII века: Дис…канд. ист. наук. М..1974. Гл. I. С. 59–83; она же. Записки Джерома Горсея о России в конце XVI — начале XVII века: (Разновременные слои источника и их хронология) // Вопросы историографии и источниковедения: Сб. трудов. М., 1974. С. 63–83.
(обратно)35
См. археографическое введение к настоящему изданию.
(обратно)36
Колобков В. А. Мемуары Джерома Горсея о России XVI в.// Исследования памятников письменной культуры в собраниях и архивах отдела рукописей и редких книг: (Воспоминания и дневники): Сб. науч. трудов. Л., 1987. С. 122–141; Деятельность Джерома Горсея в России (1588–1589). Вестник Ленингр. ун-та. Сер. 2. 1987. Вып. 2. № 9. С. 81–85. Более позднее (по сравнению с подготовкой настоящего издания) появление диссертации В. А. Колобкова не позволяет, к сожалению, дать подробный разбор построений этого автора.
(обратно)37
Колобков В. А. Мемуары Джерома Горсея… С. 141, 139; он же. Джером Горсей и его сочинения о России XVI века // Автореф. дис… канд. ист. наук. Л., 1988. С. 11, 15, 17.
(обратно)38
Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л., 1975. С. 34.
(обратно)39
Croskey R. The Composition of Sir Jerome Horsey's «Travels»// Jahrbiicher Fur Geschichte Ostcuropas. Wiesbaden, 1978. Bd. 26. H. 3. S. 362–375. В настоящем разборе аргументации Р. Г. Скрынникова критические замечания Кроски не повторяются
(обратно)40
См.: Севастьянова А. А. Сочинения Джерома Горсея… С. 171, 177. См. также далее в Предисловии к настоящему изданию.
(обратно)41
Сrоskeу R. Op. cit. P. 375.
(обратно)42
Ibid. Р. 336; Simmons J. S. G. Russia // Hakluyt Handbook / Ed. by D. B. Quinn. L., 1974. V. 1. P. 161; Hakluyt Society Publications. Second series, L., 1974; V. 144–145. Hак1uvt R. The Principal Navigations, Voiages, etc. of the English Nation. L., 1589. Vol. 1. P. XX.
(обратно)43
Сrоsкеу R. Op. cit. P. 366–367; List & Analysis of State Papers. Foreign S. Elisabeth I / Ed. by R. Br. Wernham: 2 vols. L., 1964. V. 1. p. 431–433.
(обратно)44
Ibid. P. 373.
(обратно)45
См.: ДРВ. M., 1791. T. XX. C. 62. 3имин А. А. Состав Боярской думы в XV–XVI веках // АЕ за 1957 г. М., 1958. С. 61. См. также примеч. 6 к «Путешествиям».
(обратно)46
Ср.: Шлихтинг А. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Л., 1936. С. 62. По псковским летописям число жертв погрома достигало 60 тыс. (см.: Псковские летописи / Подгот. А. Н. Насонов. М.; Л., 1941. Вып. I. С. 115).
(обратно)47
Псковские летописи. С. 115–116.
(обратно)48
3имин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964. С. 35. Примеч. 6. С. 302.
(обратно)49
См. примеч. 49, 50 к «Путешествиям».
(обратно)50
Середонин С.М. Сочинение Джильса Флетчера «Of the Russe Commonwealth» как исторический источник. Спб., 1891. С. 76.
(обратно)51
См. обзор литературы в кн.: Черепнин Л. В. Земские соборы русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С. 38–45.
(обратно)52
См. подробнее: Севастьянова А. А. Записки о Московии Джерома Горсея: (К вопросу о принципах научного перевода терминов при публикации источников) // АЕ за 1976 г. М., 1977. С. 71–78.
(обратно)53
См. примеч. 51 к «Путешествиям».
(обратно)54
Нu1bert E. The Zemskii Sobor of 1575: A Mistake in Translation // Slavic Review. 1966. June. Vol. 25. N 2. P. 300–302.
(обратно)55
См.: Ключевский В. О. Состав представительства на земских соборах древней Руси // Сочинения. М., 1959. Т. VIII. С. 477; Шмидт С. О. К истории соборов // Исторические записки. М., 1965. Т. 76. С. 146–147. Исчерпывающий анализ употребления термина «собор» см.; Черепнин Л. В. Земские соборы русского государства в XV 1 — XVII вв. М., 1978. С. 65.
(обратно)56
См. примеч. 65, 66 к «Путешествиям».
(обратно)57
Середонин С.М. Сочинение… С. 31.
(обратно)58
См. примеч. 130 к «Путешествиям».
(обратно)59
Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий // Исследования по социально-политической истории России: Сб. ст. памяти Б. А. Романова. Л., 1971. С. 184.
(обратно)60
Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий. С. 188.
(обратно)61
В конце 80-х годов Андрея Щелкалова, ведавшего внешними сношениями с англичанами, сменил Борис Годунов. См. также: Croskey R. Op. cit. P. 371.
(обратно)62
См. краткий обзор работ: Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий. С. 182.
(обратно)63
Там же. С. 197.
(обратно)64
См.: Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий. С. 197. В книге «Борис Годунов» автор высказывается осторожнее: «Угличский двор распространял повсюду слухи, будто родственники Федора… пытались „окормить“ Дмитрия зельем» (он же. Борис Годунов. М., 1978. С. 45); в недавнем исследовании Р. Г. Скрынников, не касаясь вопроса о царевиче Дмитрии, говорит, что бояр Романовых обвинил «в заговоре с целью уничтожения царской семьи и захвата короны» Борис Годунов (он же. Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века. Л., 1985. С. 22).
(обратно)65
Белозерская Н. А. Записки. С. 77
(обратно)66
Реrrie M. Jerome Horsey's Account of the Events of May 1591 // Oxford Slavonic Papers. 1980. Vol. 8. P. 38–39.
(обратно)67
Ibid. P. 32. Хотя перевод в настоящем издании выполнен по публикации Э. Бонда 1856 г., но в этом единственном случае мы сочли нужным дать перевод по изданию 1626 г.
(обратно)68
Ошибка в русском переводе 1909 г.: «слуга одного из них…» (дьяков. — А. С.) (Белозерская Н. А. Записки. С. 99).
(обратно)69
Реrrie M. Op. cit P. 32. В Приложениях к статье помещены чтения обоих изданий и фотокопия этого места из рукописи Горсея, которую мы воспроизводим в настоящем издании.
(обратно)70
Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986. С. 169, 174–176. Версия Горсея о том, что царевич зарезан, подтверждается также в его письме от 10 июня 1591 г. лорду Берли в Англию. См. об этом: Лурье Я. С. Письма… С. 195, 200.
(обратно)71
Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий. С. 191–192; он же. Борис Годунов. С. 83.
(обратно)72
Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1980. С. 83.
(обратно)73
Реrrie M. Op. cit. P. 43–44; Зимин А. А. В канун… С. 174, 176.
(обратно)74
Harleian MS. 1813. f. 1. См. также: Catalogue of the Harleian Manuscripts in the British Museum. L., 1808. Vol. 2. P. 249.
(обратно)75
Lincoln's Inn — одна из четырех юридических корпораций, готовящих адвокатов в Англии.
(обратно)76
См.: Бонд Э. С. CXXXII; Croskey R. Op. cit. P. 363.
(обратно)77
Бонд Э. С. СХХХII; Белозерская Н. А. Записки. С. 13. См. также: McCray W. D. Annales of the Bodleian Library: 2-d ed. Oxford, 1890. P. 31; Du Fen V. M., Simmons J. S. G. Early Russian Abecedaria in Oxford and London // Oxford Slavonic Papers. 1970. 3. P. 120. См. также: Библиотека Ивана Грозного: Реконструкция и библиографическое описание/Сост. Н. Н. Зарубин; Подгот. к печати, примеч. и доп. А. А. Амосова; Под ред. С. О. Шмидта. Л., 1982. С. 22–32; Шмидт С.О. Российское государство в середине XVI столетия. Царский архив и лицевые летописи времени Ивана Грозного. М., 1984. С. 133. Примеч. 17.
(обратно)78
Составитель настоящего издания, не имея возможности работать в Британском музее, могла лишь опираться на известную литературу — этим и объясняются скупые сведения настоящего археографического обзора о рукописных материалах Горсея.
(обратно)79
Ваrоn S. H. A Guide to Published and Unpubliched Documents on Anglo-Russian Relations in the 16th Century in British Archives // Canadian-American Slavic Studies. 1977. N 11. P. 354–384; Baron S. H. Muscovite Russia. Collected Essays [Variorum Reprints]. L., 1980.
(обратно)80
Бонд Э. Приложения III–V.
(обратно)81
Hakluyt R. The Principal Navigations, Voyages and Discoveries of the English Nation: 12 vols., Glasgow, 1903–1905; Evans N. Queen Elizabeth and Tsar Boris: 5 Letters, 1597–1603 // Oxford Slavonic Papers. 1965. 12; Calendar of State Papers. Foreign. 1547–1589: 25 vols. L., 1861–1950; List and Analysis of State Papers. Foreign, 1589–1591. 2 vols. L., 1964–1968.
(обратно)82
См., напр.: Александренко В. Н. Материалы по смутному времени на Руси XVII в. // Старина и новизна. 1911. Т. 14. С. 214–217; Лурье Я. С. Письма… С. 195–201; The English Works of J. Fletcher, the Elder / Ed. by L. E. Berry. Madison, 1964. P. 367.
(обратно)83
Ваrоn S. H. A Guide to Published… N 72. P. 364.
(обратно)84
Ibid. N 127. P. 380.
(обратно)85
Hak1uуt R. The Principal Navigations, Voiages, etc. of the English Nation… 1589. Vol. 2..P. 819–823. Ibid.: A photo— Lithographic Facsimile. Cambridge, 1965.
(обратно)86
Hakluyt R. Collection of the Early Voyages, Travels and Discoveries of the English Nation. L., 1598–1600. Vol. 1. P. 467–470; Idem. Collection of the Early Voyages… L., 1809–1812. Vol. 1. P. 525–533; Idem. The Principal Navigations… Glasgow, 1903–1905. Vol. 3. P. 336–347. См. также публикации «Коронации» в изданиях С. Пёрчеза: Purchas S. Purchas His Pilgrimage or Relations of the World. I.. 1625. Vol. 3. P. 740–744; Hakluytus Posthumus or Purchas His Pilgrimes. Glasgow, 1905–1907. Vol. 14. P. 114–125.
(обратно)87
Purсhas S. Purchas His Pilgrimage or Relations of I he World and the Religious Observed in all Ages and Places Discovered from the Creation unto this Present, etc.: 4-th ed. L., 1626. P. 973–992.
(обратно)88
Сrоskeу R. Op. cit. P. 368–369.
(обратно)89
Perrie M. Op. cit. P. 32–33.
(обратно)90
Аделунг И. X. Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 года и их сочинений. М., 1864. Ч. I. С. 222–223
(обратно)91
Об этих ошибках Аделунга, перешедших потом в историографию, см.: Бонд Э. С. СХХХII; Севастьянова А. А. Записки Джерома Горсея… С. 67.
(обратно)92
См. примеч. 87 к Предисловию.
(обратно)93
Карамзин Н. М. История государства Российского. 3-е изд. Спб., 1831. Т. 9. Примечания, 741–745; Т. 10. Примечания, 6–9, 13–14, 16–21 и т. д.; Аделунг И. X. Указ. соч. С. 222–223; Реrrie M. Op. cit. Р. 29. Note 9. Догадка о «втором» названии «Извлечений…» высказывалась также в работе: Севастьянова А. А. Записки Джерома Горсея… С. 67.
(обратно)94
Russia at the Close of the 16th Century / Ed. by E. A. Bond, works issued by the Hakluyt Society. L., 1856. В этом издании, по-видимому, впервые было опубликовано третье сочинение Горсея — «Трактат о втором и третьем посольствах…», написанное, как считает Р. Кроски, в основном по документам Московской компании в самом начале XVII века (Сrоskеу R. Op. cit. P. 372–373. Э. Бонд пользовался, вероятно, рукописью из Британского музея. См. также: Baron. Op. cit. P. 377; Толстой Ю. В. Первые 40 лет… № 56.
(обратно)95
Бонд Э. С. СХХХII — СХХХIII.
(обратно)96
Rude & Barbarous Kingdom. Russia in the Accounts of 16th Century English Voyagers / Ed. by L. E. Berry, R. O. Crummey. Madison, Milwaukee, London, 1968.
(обратно)97
См.: Карамзин Н.М. Указ. соч. Т. 9. Примечания 228, 738–745; Т. 10. Примечания 6–9, 13–14, 16–21, 339–340; Аделунг И. X. Указ. соч. С. 222–223; Perrie M. Op. cit. P. 29. Notes 7—10.
(обратно)98
Бонд Э. С. CXXXII — СХХХIII.
(обратно)99
Толстой Ю. В. Сказание…
(обратно)100
Библиотека для чтения. 1865. № 4. Кн. 2; № 5. Кн. 1; № 6. Кн. 2.
(обратно)101
Белозерская Н. А. Записки.
(обратно)102
См. подробнее: Севастьянова А. А. Записки Джерома Горсея… С. 85. Примеч. 80.
(обратно)103
Примеры таких ошибок рассматриваются в критическом обзоре известий в Предисловии к настоящему изданию
(обратно)104
Рассказ или повествование о путешествиях, должностях, службах и переговорах сэра Еремея Горсея… // ЧОИДР. 1877. Кн. 1. Отд. IV. С. 1—30.
(обратно)105
Путешествия в Московию Еремея Горсея / Перевод Ю. Толстого. М., 1907. С. I–IV, 31 — 110.
(обратно)106
Севастьянова А. А. Записки Джерома Горсея… С. 87—124.
(обратно)107
Там же. С. 84–86.
(обратно)108
Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев / Подг. текстов, вступ. ст. и комм. Ю. А. Лимонова. Л., 1986. С. 7–9, 151–224, 533–535.
(обратно)109
Подробнее о передаче терминологии Горсея см.: Севастьянова А. А. Записки о Московии Джерома Горсея… С. 71–78.
(обратно)110
Уолсингем Френсис (1530? — 1590) — крупный английский политический деятель, государственный секретарь (1573–1590) в правительстве Елизаветы Тюдор (см.: Лурье Я. С. Английская политика на Руси в конце XVI века // Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1947. Т. 61. С. 128–129; Штокмар В. В. Очерки по истории Англии XVI в. Л., 1957. С. 66–67; Read С. Mr. Secretary Walsingham & the policy of queen Elizabeth. Oxford, 1925. Vol. 2. Ch. X).
(обратно)111
Горсей Эдвард (ум. 1583) — член английского Тайного Совета при королеве Елизавете, военачальник, посол в Нидерландах (DNB. 1891. Vol. XXVII. Р. 377–378).
(обратно)112
Наименование имперских княжеств (Германия).
(обратно)113
О продолжительности пребывания Горсея в России см. Предисловие.
(обратно)114
На полях рукописи Горсея запись — «в 1572».
(обратно)115
Мстиславский Иван Федорович (ум. 1586) — воевода, князь, боярин, один из крупных военачальников 50—60-х годов, глава земщины в период опричнины; в 1571 г. был обвинен Иваном IV в «крымской измене», но избежал расправы и оставался одной из самых видных фигур в правительстве Федора Ивановича; при Борисе Годунове был сослан в монастырь, где и умер (ДРВ. М., 1791. Т. XX. С. 62; Зимин А. А. Состав Боярской Думы в XV–XVI веках // АЕ за 1957 г. М., 1958. С. 61; он же. Опричнина Ивана Грозною. М., 1964. С. 463–464). Остается неясным, что имел в виду Горсей, сообщая о своем чтении «хроник кн. Мстиславского». Чтение русских летописей при его знании русского языка (письменного) было бы явно затруднительно. Возможно, Горсею читали что-то из русских летописей, поскольку русский источник чувствуется в «Коронации», а также в отдельных известиях «Путешествий», рассказывающих о событиях последней четверти XVI в.
(обратно)116
Fowerscore — восемьдесят. Перевод этой фразы у Белозерской содержит ошибку: «…последних шестидесяти лет» (Белозерская Н. А. Записки. С. 20). Мстиславский упомянут рындой в 1547 г., в 1549 г. он уже стал боярином, а в 1586 г. он умер (см.: Зимин А. А. Состав Боярской Думы… С. 61). Рындами (телохранителями-оруженосцами), как правило, назначали юношей примерно от 14 до 17 лет, следовательно, Мстиславский умер примерно 56-летним. Ошибка Горсея отразилась на трактовке фигуры Мстиславского в последней книге А. А. Зимина, где неверно, вслед за Горсеем, указан возраст Мстиславского (см.: Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986. С. 42, 57, 108–109; 122; см. также: Севастьянова А. А. Рец. на кн.: Зимин А. А. В канун… //История СССР. 1988. № 2. С. 183. Примеч. 3).
(обратно)117
Ошибка автора: Василий III Иванович (1505–1533).
(обратно)118
Горсей несколько раз приводит титулатуру русских царей. Наиболее полно это сделано в «Трактате о втором и третьем посольствах».
(обратно)119
В период правления Василия III к Москве были присоединены Псковская феодальная республика (1510), Смоленск (1514), Рязанское княжество(1521), прекратили свое существование уделы Волоцкий, Калужский, Углицкий. Предпринимались также походы на Казань (1506, 1524, 1530), которые, возможно, и имеет в виду Горсей; походы эти были безуспешны и не привели к присоединению Казанского ханства, а крымские татары в 1521 г. совершили опустошительный набег, дойдя до подмосковных окраин (см.: Зимин А. А. Россия на пороге нового времени: (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 112–124, 142–168, 240–266, 396–425).
(обратно)120
К моменту смерти Василия III сохранились лишь два удела его братьев — Дмитровский и Старицкий. Возможно, Горсей имел в виду здесь эти уделы и земли царевичей Ивана и Юрия (Ср.: Герберштейн С. С. 35–36).
(обратно)121
Удел Юрия Васильевича, брата Ивана Грозного, включал Углич, Бежецкий Верх, Калугу, Малоярославец, Медынь, Мезецк. Прекратил свое существование в 1563 г. (см.: Веселовский С.Б. Последние уделы в Северо-Восточной Руси // Исторические записки. М., 1947. Т. 22. С. 101; Каштанов С. М. Из истории последних уделов // Труды МГИАИ. М., 1957. Т. 10. С. 299. Вага — область на северо-востоке русских земель — в удел Юрия не входила.
(обратно)122
Иван IV женился в возрасте 16 лет в феврале 1547 г.
(обратно)123
Юрьев Никита Романович (ум. 1586) — воевода, боярин и дворецкий; рындой стал с 1547 г., сразу после свадьбы Анастасии Романовны и Ивана IV (РК 1475–1598. С. 111; Сборник материалов по истории предков царя Михаила Федоровича Романова. СПб., 1901. Ч. 1. С. 282–311).
(обратно)124
Ошибка автора: освобождение от монголо-татарского ига произошло в правление деда царя, великого князя Ивана III (1480).
(обратно)125
Перепутана последовательность событий. Присоединение Казанского ханства произошло в 1552 г., Астраханского — в 1556 г., а венчание Ивана IV на царство — в 1547 г.
(обратно)126
Вязьма и Дорогобуж вошли в состав Русского государства еще при Иване III — в 1494 и 1503 гг.; Смоленск был присоединен отцом Ивана Грозного Василием III; Полоцк был временно захвачен русскими войсками в Ливонской войне в 1563 г.
(обратно)127
Речь идет о действиях в Ливонской войне. Ливонская война (1558–1583) стала для России попыткой разрешить многие спорные вопросы на западном направлении ее внешней политики. Главной целью русского правительства с конца 50-х годов XVI в. становится присоединение Прибалтики и получение удобного выхода к Балтийскому морю. Развитие русской экономики зависело от постоянных связей со странами Западной Европы. К. Маркс писал, что целью действий Ивана IV в Прибалтике «было дать России выход к Балтийскому морю и открыть пути сообщения с Европой» (Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. Т. VIII. М., 1946. С. 165). Русские феодалы надеялись получить в Прибалтике и земли крестьян, а народы этих земель — латыши и эстонцы — рассчитывали на освобождение от гнета немецких поработителей, так как земли в Прибалтике были владениями Ливонского ордена и городские верхи были преимущественно немецкого происхождения. Войну ускорило заключение военного агрессивного союза Ордена с королем польским и великим князем литовским Сигизмундом II Августом в сентябре 1557 г.
Поводом к Ливонской войне послужил отказ Ливонского ордена от уплаты России «юрьевской дани», установленной договором между Иваном III и Орденом за владение г. Юрьевом (Дерпт, Тарту). Благодаря внезапности нападения русским удалось в течение полугода занять Нарву, Дерпт, восточные эстонские земли, выйти к Ревелю. В Латвии русское войско достигло Риги, а затем дошло до границ Литвы. После 6-месячного перемирия военные действия возобновились и были поначалу успешными для России: в 1560 г. захвачены крепости Мариенбург и Феллин, магистр Ливонского ордена попал в плен. Орден, по существу, распался. В этом было главное значение первого этапа Ливонской войны.
Однако во время упомянутого перемирия ливонские власти успели заключить соглашение с польским королем при посредничестве короля датского. Таким образом, на втором этапе войны России предстояло иметь дело уже с тремя сильными противниками: Великим княжеством Литовским, объединенным унией с Польшей, Швецией, захватившей Северную Эстонию, и Данией, так как под власть датского принца Магнуса перешел остров Эзель (Сааремаа).
На этом этапе самым большим успехом русских было взятие Полоцка (февраль 1563 г.), являвшегося «воротами» для дальнейшего продвижения к Вильне — столице Литовского княжества. Однако вскоре победы сменились неудачами: в январе 1564 г. под Оршей русские силы были разбиты. Ответственность за тяжелые поражения Иван IV возложил на «изменников»: началась полоса опал и казней — предвестница введенной в том же 1564 г. опричнины. Ливонская война приняла затяжной характер.
В годы опричнины военные действия шли с переменным успехом; земский собор 1566 г. отверг предложение польского короля о перемирии и принял решение продолжать войну. С 1569 г. России противостояло уже единое государство — Речь Посполитая. Однако польское «бескоролевье» начала 70-х годов дало возможность Ивану IV предпринять еще одно наступление на Ливонию. На этом третьем этапе было создано вассальное Ливонское королевство во главе с датским принцем Магнусом, замуж за которого Иван IV выдал свою племянницу — Марию Старицкую. Русские войска взяли несколько ливонских городов, осадили Ревель (август 1570 — март 1571 г.), добились перемирия со Швецией, ведшей кратковременную войну с Россией.
Но в 1575 г. польское бескоролевье кончилось, во главе Речи Посполитой встал талантливый полководец Стефан Баторий (см. о нем примеч. 244 к «Путешествиям») — сторонник решительных антирусских действий. Хотя русскому войску удалось к 1577 г. занять большую часть Ливонии, но в 1578 г. Стефан Баторий перешел в наступление и отвоевал города в Ливонии, овладел в 1579 г. Полоцком и в 1581 г. осадил Псков. К этому времени перешла к активным действиям и Швеция, занявшая в 1581 г. Нарву. Лишь героическая оборона Пскова, в которой участвовали все его жители от мала до велика, предотвратила дальнейшее наступление на русские земли. Ям-Запольское перемирие с Речью Посполитой (1582) и Плюсское — со Швецией (1583) завершили Ливонскую войну, продолжавшуюся четверть века и окончившуюся поражением для России.
«Ливонские известия» Горсея носят следы редактирования; ранний рассказ был потом дополнен автором вставками, внесшими хронологическую путаницу (см.: Севастьянова А. А. Записки Джерома Горсея о России в конце XVI — начале XVII веков: (Разновременные слои источника и их хронология) // Вопросы историографии и источниковедения отечественной истории: Сб. трудов. М., 1974. С. 79–80 (далее — Хронология). Вероятно, сведения, внесенные в текст позднее, могли быть получены автором во время его поездок через Ливонию в 1580 или в 1590 г. Возможным информатором Горсея о событиях Ливонской войны мог стать упоминаемый им И. И. Голицын — его сосед по Английскому подворью, один из воевод 70-х годов (см.: Толстой Ю. В. Сказание англичанина Горсея о России в исходе XVI столетия // Отечественные записки. СПб., 1859. Т. 122. С. 102 (далее — Сказание).
(обратно)128
Царица Анастасия Романовна, первая жена Ивана IV, умерла в 1560 г. Она не была канонизирована.
(обратно)129
Царевич Иван Иванович (1554–1581) и царевич, а затем царь Федор Иванович (1557–1598) — дети царицы Анастасии и Ивана Грозного.
(обратно)130
Мария (Кученей) Темрюковна (Черкасская), вторая жена Ивана Грозного, стала царицей в 1561 г. О князьях Черкасских см.: Мордовина С.П. Служилые князья в конце XVI в. // Труды МГИАИ. М., 1970. Т. 28. С. 334–335.
(обратно)131
Существуют разные точки зрения на общую численность русского войска в это время. По мнению А. А. Зимина, она составляла примерно 150 тыс. С. М. Середонин полагал, что к концу XVI в. русская армия насчитывала 110 тыс. человек, а Р. Г. Скрынников считает, что «полевая армия» была намного меньше — 60–80 тыс. воинов (см.: Середонин С.М. Сочинение Джильса Флетчера «Of the Russe Commonwealth» как исторический источник. СПб., 1891. С. 336–346 (далее — Сочинение); Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960. С. 448; Скрынников Р. Г. Куликовская битва: Проблемы изучения // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. С. 51).
(обратно)132
Ивангород был основан Иваном III в 1492 г.
(обратно)133
Горсей отразил предание об участи строителей храма Василия Блаженного; в рассматриваемой группе известий чувствуется влияние каких-то устных источников.
(обратно)134
Нейгауз (Новгородок) был взят в июне 1558 г. силами русских под командованием П. И. Шуйского и А. М. Курбского (ПСРЛ. М., 1965. Т. 13. С. 303–304).
(обратно)135
Дерпт (Юрьев, Тарту) сдался русским войскам в июле 1558 г. (ПСРЛ. Т. 13. С. 304), его добровольной сдаче способствовало предшествующее освобождение пленных ливонцев, захваченных русскими у Нарвы и не разосланных «по иным землям» (ПСРЛ. Т. 13. С. 296). Основанием для известия Горсея, возможно, послужили более поздние события 1565 г., когда переселенцы из Дерпта были насильственно отправлены в Нижний Новгород, Владимир, Кострому, Углич (ПСРЛ. Т. 13. С. 397; Псковские летописи /Подг. А. Н. Насонов. М., 1955. Вып. II. С. 248; Russia at the Close of the 16th Century / Ed. by E. A. Bond. L., 1856. P. 267).
(обратно)136
Хронологическая последовательность и ход событий Горсеем перепутаны: Пернов, Гопсаль, Лиль были взяты в 1575–1576 гг. (РК, 1559–1605. С. 119–120); Венден (Цесис), Голдинген (Кулдига), Митау (Елгава) не были завоеваны.
(обратно)137
Рассказ Горсея об осаде Ревеля содержит ряд неточностей, связанных с поздним редактированием им своего текста (см. Предисловие). Ревель (Колывань, Таллинн) неоднократно, хотя и безуспешно осаждался в ходе Ливонской войны: в 1558, 1559, 1577 гг. — русскими войсками, в 1570 г. — войсками Магнуса (см.: Королюк В. Д. Ливонская война. М., 1954. С. 38–40, 81, 96). Издатели записок Горсея Берри и Крамми отмечают (с. 268) некоторое сходство его с известиями «Ливонской хроники» (Scriptores rerum Livonicarum. 1853, 1848. Vol. II. P. 56, 62).
(обратно)138
Нарва (Ругодив) пала под ударами русского войска в мае 1558 г. (ПСРЛ. Т. 13. С. 295). Однако у Горсея здесь речь идет только о разграблении города; автор мог иметь в виду, что захват его уже состоялся, тем более что Нарва упоминается в известиях об Ивангороде и Дерпте.
(обратно)139
«Изменой» и неудачей под Ревелем Горсей объясняет поход на Псков и Новгород. Реально поход на Новгород предшествовал появлению царя во Пскове (см. Предисловие). Причина, указанная Горсеем, близка к рассказу Псковской I летописи о клевете на Псков и Новгород, которой «легко поверил» царь (Псковские летописи. М.; Л., 1941. Вып. I. С. 115–116).
(обратно)140
Предание о юродивом Николе, спасшем Псков, в разных вариантах приводится в записках других иностранцев — Штадена (с. 91), Таубе и Крузе (с. 50–51), Флетчера (версия которого, кстати, сильно отличается от рассказа Горсея — с. 126–127) и др. По Псковской I летописи Иван IV был встречен жителями, «…стояще бе коиждо пред домом своим со женами и детьми, изыесше хлеб и соль пред враты и падще поклонишася цареви… И прииде благословитися ко блаженному Николе… блаженный же поучив его много ужасными словесы… царь же преже сия глаголы нивочто же вменив, повеле у св. Троица колокол сняти, того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града» (Псковские летописи. Вып. I. С. 115–116). Вероятно, те, кто показали Горсею юродивого, рассказали и легенду о нем.
(обратно)141
Цифра сильно преувеличена; в источниках приводятся разные данные: по Псковским летописям число жертв — 60 тыс., по А. М. Курбскому в один только день погибло 15 тыс. новгородцев, по Шлихтингу — 2770 человек. И. Ильинский и А. А. Зимин считают, что число жертв новгородского погрома достигло 40 тыс., Р. Г. Скрынников склоняется к данным Шлихтинга (см.: Севастьянова А. А. Хронология. С. 78. Примеч. 62).
(обратно)142
Известие Горсея о переселенцах в Новгород уникально. По поводу достоверности этого сообщения исследователи высказывают мнения как «за», так и «против» (см. Предисловие).
(обратно)143
Нельзя считать закрепленными в тексте Горсея термины «noblemen», «gentlemen» и их производные, обозначающие представителей верхушки господствующего класса в России (см. подробнее: Севастьянова А. А. Записки о Московии Джерома Горсея: (К вопросу о принципах научного перевода терминов при публикации источников) // АЕ за 1976 г. М., 1977. С. 71–78 (далее — Термины); см. также Предисловие). В записках Горсея, в отличие от сочинения Флетчера, нет деления русского населения на группы и сословия. Эта особенность хорошо просматривается в данном фрагменте, где речь идет о «пожалованных» (inoibling) в «знать», значит, «nobility» может обозначать у Горсея не только «знать по рождению». Едва ли следует усматривать в этом фрагменте указание на состав и способ пополнения опричного войска (Берри и Крамми. С. 270. Примеч. 1), ведь потомственной знати в нем было лишь немногим меньше, чем в земщине и в доопричном Дворе (см.: Кобрин В. Б. Состав Опричного двора Ивана Грозного // АЕ за 1959 г. М., 1960. С. 11).
(обратно)144
Ср.: «Число всадников, находящихся всегда в готовности… простирается до 80 000 человек…» (Флетчер Дж. С. 80). В. О. Ключевский приводит интересную сводку иностранных источников по вопросу об общей численности русского войска, показывающую самые разные цифры (см.: Ключевский В. О. Сказания иностранцев о Московском государстве. Пг., 1918. С. 89–91). Исследователи отмечают серьезное увеличение численности русской армии к концу столетия (см.: Чернов А. В. Вооруженные силы Русского государства в XV–XVII вв. М., 1954. С. 27–29, 94–95; см. также примеч. 22 к «Путешествиям»),
(обратно)145
Известие ошибочно. Царица Мария Темрюковна умерла в Москве в 1569 г.
(обратно)146
Известие о Наталье Булгаковой ошибочно. Третьей женой Ивана IV стала Марфа Собакина, выбранная из 2 тыс. свезенных на царский смотр невест; свадьба состоялась 28 октября 1571 г., а 13 ноября новая царица умерла (Новгородские летописи. СПб., 1879. С. 107–108; Таубе и Крузе. С. 55). После смерти царицы ее отец Василий Большой Собакин в 1572 г. был насильственно пострижен в монастырь, а трое двоюродных братьев Марфы казнены за «чародейство», которым якобы хотели «извести» царя (см.: Веселовский С.Б. Синодик опальных царя Ивана как исторический источник // Проблемы источниковедения. М.; Л., 1940. Сб. III. С. 300; Послания Ивана Грозного. М.; Л. 1951. С. 178; Зимин А. А. Опричнина… С. 466).
(обратно)147
Крымский хан Девлет-Гирей в апреле 1571 г. двинулся на Москву, пользуясь сведениями изменников о бродах, а также о тяжелом положении столицы, терпящей голод и чуму. Царь направился было к Серпухову, но вести о стремительном продвижении ханского войска заставили Грозного повернуть через Александровскую слободу к Ярославлю, а потом бежать в Белозерский монастырь. Под Серпуховом хан разгромил опричный отряд Я. Ф. Волынского, после чего путь на Москву был открыт. Данные о численности татарского войска по иностранным источникам колеблются от 30 до 200 тыс.; число, приведенное Горсеем, считается завышенным (Пискаревский летописец // ПСРЛ. М., 1978. Т. 34. С. 191; Зимин А. А. Опричнина… С. 453).
(обратно)148
Источники сообщают разные версии о бегстве царя. Большинство их сходится на том, что царь направлялся к Ярославлю, но дошел только до Ростова (см.: Зимин А. А. Опричнина… С. 453). В известии о набеге Девлет-Гирея, произошедшем в апреле — мае 1571 г., записки Горсея, достаточно точно, судя по другим источникам, передают канву событий, начиная с сожжения Москвы.
(обратно)149
Ср.: «И прииде царь крымской к Москве и Москву выжег всю, в три часы вся сгорела, и людей без числа згорело всяких» (ПСРЛ. Т. 13. С. 191). Число жертв, по данным источников, колеблется от 20 тыс. до 800 тыс. человек (см. сводку: Зимин А. А. Опричнина… С. 454–458). «…трех городов…» — на протяжении XVI в. в столице за Кремлем были возведены три кольца укреплений: Китай-город (30-е годы), Белый город, построенный Федором Конем (80-е годы), а в 1591–1592 гг. возник деревянный «Скородом».
(обратно)150
Неспособность опричного войска защитить Москву привела к казням видных военачальников в 1571 г.: М. Т. Черкасского, В. И. Темкина-Ростовского, В. П. Яковлева и других, а также стала одной из причин отмены опричнины в 1572 г. (РИБ. СПб., 1914. Т. 31. Стб. 283; Симбирский сборник. М. 1844. Ч. I. С. 30; Штаден Г. С. 62, 97, 116; Таубе и Крузе. С. 54; Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963. С. 435, 467, 477).
Это известие Горсея послужило также основанием для предположения о том, что «…в Москве в те дни заседал земский собор… На нем обсуждался вопрос о восстановлении столицы» (Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л. 1969. С. 129). С. О. Шмидт полагал, что «…Собор был созван… в Ростове или Вологде» (Шмидт С. О. К истории соборов XVI в. // Исторические записки. М., 1965. Т. 76. С. 144). Н. И. Павленко отрицает созыв собора летом 1571 г. (см.: Павленко Н. И. К истории земских соборов XVI в. // ВИ. 1969. № 5. С. 98). На наш взгляд, смысл сообщения в другом. Речь идет, скорее всего, о совете царя с ближней думой и духовенством, сопровождавшими его в отъезде.
(обратно)151
Ошибка автора. Речь идет о крымском хане Девлет-Гирее. Горсей спутал его с касимовским царем и казанским ханом Шах-Али (Шиг-Алеем) (см.: Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетий. М., 1962. С. 469; Зимин А. А. Иван Грозный и Симеон Бекбулатович // Из истории Татарии. Казань, 1970. Сб. IV. С. 144–145, 149).
(обратно)152
Рассказ о приеме посланца Девлет-Гирея, который принес царю нож, — характерный фольклорный сюжет, расцветивший трагические события крымского вторжения в рассказах очевидцев и современников (см., напр.: Таубе и Крузе. С. 54). Горсея в ту пору еще не было в Московии.
Крымские послы были приняты царем в июне 15? 1 г., т. е. фактически сразу после пожара. В обмен на мир с Девлет-Гиреем царь обещал создание полунезависимого княжества в Астрахани (см.: Зимин А. А. Опричнина… С. 465). Состояние мрачной угнетенности, о котором пишет здесь Горсей, наступало у царя всякий раз с появлением угрозы крымского набега и зафиксировано в интереснейшем документе — духовной грамоте (завещании) царя, составленной летом 1571 г.: «…Тело изнеможе, болезнует дух, струпи телесна и душевна умножишася…» (ДДГ. № 104. С. 426).
(обратно)153
Нагой Афанасий Федорович (ум. ок. 1593) — воевода, видный государственный деятель времен Ивана IV, посол в Крыму с 1563 по 1573 г., думный дворянин, участвовал в переговорах 70-х годов с имперскими, литовскими, датскими, крымскими, польскими посланниками (ПДС. СПб., 1851. Т. I. Стб. 533–544; РК 1475–1598. С. 259, 276, 292, 295; Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Состав особого двора Ивана IV в период «великого княжения» Симеона Бекбулатовича // АЕ за 1976 г. М., 1977. (179–181; Rerrie M. Jerome Horsey's Account of the Events of May 1591 // Oxford Slavonic Papers. 1980. Vol. 8. P. 38–39; Зимин А. А. В канун… С. 19).
(обратно)154
Бомелиус Элизиус (Елисей Бомелий — в русских источниках) (ум. 1573?) — авантюрист, английский лекарь, бывший при дворе Ивана Грозного астрологом, лейб-медиком, а иногда и орудием казней: так, в 1572 г. он, как утверждают немецкие авантюристы-опричники, отравил по приказу царя до 100 опричников (см.: Таубе и Крузе. С. 54).
(обратно)155
Есть известие о том, что царь отправил казну в Новгород в преддверии нового набега Девлет-Гирея в феврале 1572 г. (Новгородские летописи. С. 110). Мотивы изгнанничества звучат в духовной грамоте, написанной царем летом 1572 г. в Новгороде: «…изгнан есмь от бояр… скитаюся по странам» (ДДГ. № 104. С. 426–427).
(обратно)156
Талер (нем.) — большая серебряная монета, выпуск которой начался в 1518 г. в Богемии (г. Иоахимсталь). С 1555 г. использовался в качестве денежной единицы в Священной Римской империи, Польше, Швеции, Франции, Турции и т. д. Первоначально содержал 29–30 г чистого серебра. Название «талер» с некоторыми изменениями применялось к крупной серебряной монете ряда стран. Так, в англосаксонских странах от «талера» произошло название «доллар». В России талеры были известны как «ефимки», а их серебро использовалось для чеканки русских монет (см.: 3варич В. В. Нумизматический словарь. 2-е изд. Львов, 1976. С. 120–121).
(обратно)157
Опричнина (1565–1572) была политическим мероприятием царя Ивана IV (см. Предисловие). Часть земель, людей, учреждений, казны, не попавшая в опричнину, называлась «земщиной». Историки спорят о социальном составе опричников в разные годы, о том, была ли она мерой, направленной против уделов или способом противостоять Крупному феодальному землевладению, а также о других вопросах, связанных с опричниной.
(обратно)158
Симеон Бекбулатович (ум. 1616) — касимовский «царь», в 1573 г. крестился и принял имя Симеон, в 1575–1576 гг. был «посажен» Иваном IV на престол как великий князь всея Руси, причем сам Иван именовался князем Московским, но во внешнеполитических актах ставил царский титул (Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С.195; ПСРЛ. Т. 34. С. 192, 226). В 1576 г. Симеон был сведен с великокняжеского престола, получил в удельное княжение Тверь и Торжок, позднее, в 90-е годы, был сослан Борисом Годуновым (см.: Корецкий В. И. Материалы по истории Земского собора 1575 г. о поставлении Симеона Бекбулатовича «великим князем всея Руси» // АЕ за 1969 г. М., 1971. С. 296–299; он же. Земский собор 1575 г. и частичное возрождение опричнины// ВИ. 1967. № 5. С. 43). Загадочное «вокняжение» Симеона привлекло внимание многих исследователей. Некоторые из них считали его продолжением «политического маскарада» опричнины и фарсом (см.: Ключевский В. О. Сочинения. М., 1957. Т. 2. С. 178; Платонов С. Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве. М., 1937. С. 118–119). Аналогии поставлению искали в литературном памятнике «Повесть о Варлааме и Иоасафе», а также в положении других соправителей и татарских царевичей при великих князьях. Само «вокняжение» рассматривалось то как попытка Ивана IV выдвинуть свою кандидатуру на пустующий польский престол и таким образом завершить Ливонскую войну, то как рецидив опричнины или антиопричнина. Сводку мнений историков сделал А. А. Зимин (Зимин А. А. В канун… С. 24–28, 35–42). В отдельных работах историки, вслед за Горсеем и Флетчером, объявляли целью Ивана IV отказ от обязательств, в первую очередь финансовых (см.: Предисловие).
(обратно)159
Ср.: «…заставил он нового государя отобрать все грамоты, жалованные епископам и монастырям, коими последние пользовались уже несколько столетий. Все они были уничтожены» (Флетчер Дж. С. 63). Однако С. М. Каштанов в своей работе показал, что при Симеоне иммунитетная политика не изменилась (К вопросу об отмене тарханов в 1575/76 г. // Исторические записки. М., 1965. Т. 77. С. 209–235).
(обратно)160
Некоторые историки склонны усматривать в известии об «акте парламента» возможное сообщение о Земском соборе 1575 г. (см.: Предисловие) или 1576 г. (см.: Шмидт С.О. Становление российского самодержавства. М., 1973. С. 255–256). Кстати «common», переведенное Н. А. Белозерской как «купечество» (с. 31), явно относится к более широкой социальной группе; для обозначения купечества Горсей пользовался словом «merchants». На наш взгляд, сообщение Горсея может стать в данном случае необходимой, но не достаточной отправной точкой в доказательстве факта созыва Земского собора 1576 г. (см. также возражение Н. И. Павленко: Павленко Н. И. Указ. соч. С. 100).
(обратно)161
Магнус — брат датского короля Фредерика II, герцог датский, в сентябре 1569 г. заключил договор с Иваном IV о создании Ливонского королевства, став, таким образом, марионеткой царя в Ливонской войне (Акты Копенгагенского архива. Вып. I // ЧОИДР. 1915. Кн. 4. № 146, 160). Однако этот союз в ходе войны распался (см. примеч. 18 к «Путешествиям»).
(обратно)162
Ошибка в имени: не Андрея, а Владимира Андреевича. Герцогу Магнусу была обещана рука дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя; другие источники сообщают, что в 1570 г. он находился не в Ваге, как у Горсея, а в Костроме (см.: Зимин А. А. Опричнина… С. 433).
(обратно)163
Осенью 1569 г. царь заставил В. А. Старицкого выпить яд (РИБ. Т. 31. Стлб. 285–286; Таубе и Крузе. С. 46–47; ПСРЛ. Т. 13. С. 191; Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951. С. 23).
(обратно)164
Переговоры царя с Магнусом были скреплены брачным договором; сначала невестой стала Евфимия (Евдокия) Владимировна Старицкая (отсюда, видимо, у Горсея путаница имен: он называет жену Магнуса Еленой), но в 1570 г. она умерла и за герцога выдали другую дочь князя Старицкого — Марию (см.: Цветаев Д. В. Мария Владимировна и Магнус Датский // ЖМНП. 1878. № 3. С. 57–85.)
(обратно)165
Нарва была захвачена шведами в 1581 г. Псков безрезультатно осаждался войском Стефана Батория тогда же (см. примеч. 18 к «Путешествиям»).
(обратно)166
Подтверждением этого известия служат данные переписки царя и королевы Елизаветы в 1582 г. (Сб. РИО. СПб., 1883. Т. 38. С. 8—10; см. также: Берри и Крамми. С. 277. Примеч. 21).
(обратно)167
Царевич Иван Иванович был женат трижды. В 1571 г. первой его супругой стала Евдокия Сабурова, постриженная в том же году в монастырь; по-видимому, в 1579 г. в другом монастыре оказалась и вторая жена царевича — дочь М. Т. Петрова-Солового; третьей супругой Ивана Ивановича стала в 1580 г. Елена (а не Настасья, как у Горсея), дочь боярина Ивана Шереметева Меньшого (см.: Зимин А. А. В канун… С. 91).
(обратно)168
Не ясно, о каком Куракине идет речь. Если Горсей подразумевал Ивана Андреевича Булгакова-Куракина, то известие ошибочно. Он был насильно пострижен в монастырь в 1566 г. и вскоре умер (см.: 3имин А. А. Состав Боярской думы… С. 73). Стефан Баторий осадил Венден в 1578 г.
(обратно)169
Если автор имел в виду «конюшего», а не «конюха», то известие ошибочно: последним конюшим был И. П. Федоров, казненный в 1568 г. (см.: Зимин А. А. О составе дворцовых учреждений Российского государства конца XV и XVI вв. // Исторические записки. М., 1958. Т. 63. С. 199). После этого титул конюшего никто не носил до 1584 г., когда его принял Борис Годунов.
(обратно)170
Тулупов Борис Давыдович — окольничий, был казнен, видимо, в июне — августе 1575 г. (см.: Зимин А. А. Состав Боярской думы… С. 77; он же. В канун… С. 22–23). Горсей передает в этом известии официальную версию причины казни Тулупова.
(обратно)171
Известие Горсея о попытке сватовства Ивана IV к английской королеве Елизавете уникально. Глухое подтверждение слухов о намерении царя жениться в Англии можно найти в Псковских летописях (Псковские летописи. Вып. II. С. 262); все другие источники свидетельствуют о сватовстве царя к Мэри Гастингс, родственнице королевы Елизаветы (см. примеч. 110 к «Путешествиям»).
(обратно)172
Ошибка Горсея: последняя жена Ивана IV Мария Нагая (см. примеч. 77 к «Путешествиям») не была при жизни царя пострижена в монастырь. Русский посол Ф. Писемский (см. примеч. 109 к «Путешествиям»), выполнявший тайное поручение о сватовстве к М. Гастингс, должен был, следуя наказу, так отвечать на щекотливые вопросы о жене Ивана IV: «…государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь, а не по себе. А будет королевнина племянница дородна… и государь наш… свою оставя, зговорит за королевнину племянницу» (Сб. РИО. Т. 38. С. 6; Путешествия русских послов XVI–XVII вв. / Под ред. Д. С. Лихачева. М.; Л., 1954. С. 402. Примеч. 68).
(обратно)173
Записки Горсея едва ли не единственный источник, рассказывающий о постройке флота Иваном Грозным в Вологде (см.: Казакова Н. А. Летописные известия и предания о пребывании Ивана IV в Вологде // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1978. Т. X. С. 203–204).
(обратно)174
Этот фрагмент записок Горсея дает основания рассматривать его как свидетельство о церковном, или «церковно-земском», соборе 1580 г. Известно, что собор был созван 15 января 1580 г. для обсуждения вопроса о том, как выйти из трудностей, вызванных хозяйственным кризисом 70-х годов. На нем были представлены все русские епархии и монастыри. До нас дошла грамота с текстом соборного приговора (СГГиД. М., 1813. Ч. I. № 200. С. 583–587; ПРП. М., 1956. Вып. IV. С. 526–528; Акты земских соборов // Российское законодательство X–XX веков. М., 1985. Т. 3. С. 26–28; Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII века. Тексты. Л., 1986. С. 57–59). Решения церковного собора содержат несколько пунктов, касающихся церковного землевладения. Приговор, во-первых, закрепил за церковью все те вотчины, которыми она владела на момент принятия приговора; запрещались тяжбы по поводу церковных земель, их выкуп. Во-вторых, монастырям запрещалось приобретать земли, и хотя вотчинники имели право завещать земли, но монастыри в этом случае могли рассчитывать лишь на денежное вознаграждение из казны. Сами земли поступали в казну для раздачи «воинскому чину», т. е. служилым людям, дворянству. В-третьих, соборный приговор объявлял судьбу прежде купленных духовенством или полученных им по вкладам «княженецких» вотчин зависимой в каждом случае от воли «бога да государя». В-четвертых, устанавливался контроль государства над порядком наделения землей: монастыри могли получить землю лишь по челобитью царю и решению Боярской думы. (О соборе см.: Веселовский С.Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.; Л., 1947. С. 99—104; Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С. 121–123. Акты земских соборов. С. 23, 29–31).
В рассказе Горсея отражена атмосфера борьбы светских и духовных землевладельцев на соборе. Еще в XIX в. А. С. Павлов указал, что Горсей располагал русским текстом соборного приговора и дал своеобразное переложение этого документа в речи Ивана Грозного перед собором (Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Одесса, 1871. Ч. 1. С. 147–149). Горсей действительно упоминает после приведенных (см. текст здесь и ниже) речей Ивана IV о своем переводе русского подлинника. С. Б. Веселовский не доверял словам Горсея о имеющемся у него «русском подлиннике», считая, что рассказ Горсея основывается большей частью на «тех слухах и толках» о борьбе духовенства с намерением правительства ограничить его права и привилегии, которые ходили по Москве (см.: Веселовский С.Б. Феодальное землевладение… С. 101; см. также: Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 122–123). Легко убедиться, что в тексте Горсея нет перевода документа, хотя совпадают мотивы вступительной части приговора (Акты земских соборов. С. 27) и «речей Грозного» в передаче Горсея: в условиях внешней опасности обязанность духовенства — поддержать страну своим пожертвованием; обличение монашества в пьянстве, «непотребстве», праздности, стяжательстве. Автор вставляет в свой рассказ побочные детали и сюжеты, черпая их из тех «слухов и толков», о которых говорит С. Б. Веселовский. В целом, как справедливо отметил Л. В Черепнин, рассказ Горсея воспроизводит политическую линию правительства и реакцию на нее на соборе 1580 г. и дает «…ощутить остроту, вероятно, происходивших на заседаниях конфликтов» (Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 123).
(обратно)175
Фраза: «Высокий областной собор был созван в великой консистории св. Духа…» — переведена у Н. А. Белозерской неточно: «Было созвано великое со всех провинций собрание…» (с. 36). На эту ошибку впервые указал Э. Халберт (Нu1bert E. The Zemskii Sobor of 1575: a Mistake in Translation // Slavic Review. 1966. June. Vol. 25. N 2. P. 300–302). Ошибка, отразившаяся в предположении В. И. Корецкого о Земском соборе 1575 г., рассмотрена в Предисловии к настоящей публикации (см. также подробный разбор этой гипотезы в работах: Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 115–118; Зимин А. А. В канун… С. 30–31).
В одной из своих последних работ В. И. Корецкий настаивал на своем понимании известия Горсея о «высоком областном соборе»: «Перевод А. А. Севастьяновой слов „a high and provincial convocation“ как „высокий областной собор“ не меняет существа дела, ибо „высокий областной“ и означает не что иное, как собрание в Москве представителей областей, т. е. земщины» (Корецкий В. И. История русского летописания второй половины XVI — начала XVII в. М., 1986. С. 44). Все же думается, что интерпретацию этого отрывка из Горсея надо связывать не с Земским собором 1575 г., а с церковным собором января 1580 г. Ведь Горсей определенно говорит здесь о собрании именно духовных лиц: «…он потребовал к себе главное духовенство, аббатов, архимандритов и игуменов всех наиболее влиятельных, богатых и известных монастырей и обителей…» Известие о «высоком областном соборе» непосредственно связано в тексте с приведенной фразой.
(обратно)176
По подсчетам С. Б. Веселовского, «домовым монастырям» Московского митрополичьего дома принадлежала треть митрополичьих владений (см.: Веселовский С. Б. Феодальное землевладение… С. 455); у Горсея — треть всех земель в государстве. В новой работе А. И. Плигузова данные о «трети всех земель» рассматриваются как преувеличенные (О размерах церковного землевладения в России XVI в // История СССР. 1988. № 2.С. 157–163).
(обратно)177
Речь идет об Антонио Поссевино (1534–1611), воинствующем иезуите, папском посланнике в Литву, Речь Посполитую, затем в Россию. Первая поездка его к Ивану IV состоялась 18 августа — 14 сентября 1581 г. и имела официальной целью посредничество в заключении мира со Стефаном Баторием. Вместе с тем папская курия связывала с миссией Поссевино далеко идущие планы окатоличивания России. О второй поездке иезуита в Россию см. примеч. 145 к «Путешествиям» (см. также: Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983. С. 10, 239. Примеч. 1). Упоминание о Поссевино — датирующий признак, указывающий, что автор имеет в виду 80-е годы.
(обратно)178
Анания и Сапфира (библ.) — персонажи Нового завета, супружеская чета, принявшая христианство, но утаившая часть проданного имущества от общины, за что «святой дух» через апостола Петра покарал их смертью (Деяния св. апостолов. Гл. 5. ст. 1 —10).
(обратно)179
В передаваемой Горсеем «речи» царя есть два интересных момента. Во-первых, упоминание о намерении царя созвать «…парламент или царский совет из всех наших князей и бояр, митрополитов, епископов, священников, архимандритов и игуменов». Оно доказывает, что сама «речь», по замыслу автора, произносится именно перед церковным собранием, которому, по содержанию, приказывается составить «опись» ко дню «парламента или царского совета» (см. примеч. 65 к «Путешествиям»). К сожалению, увлекшись рассказом о семи монахах, затравленных в Александровской слободе медведями, Горсей не возвращается более к упомянутому им «парламенту или царскому совету». Между тем, конкретизация этого сообщения в записках имела бы исключительное значение, так как показала бы, действительно ли Горсей знал и различал типы совещаний XVI в. и была ли среди них форма, близкая к земским соборам.
Во-вторых, в этом фрагменте «речи» есть мотив, наиболее близкий к определенному месту в тексте приговорной грамоты 1580 г. (см. примеч. 65 к «Путешествиям»), — упоминание о трудной внешнеполитической ситуации и угрозе России:
Приговор
«…от турского, и от крымского, и от нагай, и от литовского короля, с ним же совокупишася Полша, угры, немцы Лифлянския и другая Свейския, сии все совокупившеся…»
Горсей
«…от короля и князей Польши и Ливонии, от короля Дании, объединившихся с нашими мятежниками, сносившимися с Крымом…»
(Акты Земских соборов. С. 27)
(обратно)180
День св. Исайи — 28 мая по григорианскому календарю.
(обратно)181
Известие Горсея о казни монахов, затравленных медведями, уникально. Есть известие о похожей казни новгородского архиепископа Леонида, которого якобы затравили собаками, «в медведно ошив» (Псковские летописи. Вып. И. С. 262; Новгородские летописи. С. 148). Горсей, по мнению С. М. Середонииа, рассказал заодно о двух разновременных, похожих событиях: казнях 1575 г. и (см. текст ниже) церковном соборе 1580 г. (см.: Середонин С.М. Известия англичан о России во второй половине XVI века // ЧОИДР. 1884. Кн. 4. С. 31). В. И. Корецкий же считал, что все описанные события происходили осенью 1575 г. и были связаны с созывом земского собора (см.: Корецкий В. И. История русского летописания… С. 43–47).
(обратно)182
Горсей говорит о челобитье представителей всех слоев духовенства как о последнем акте борьбы царя и священнослужителей. Таким образом, рассматриваемый отрывок логически связывает и завершает весь рассказ автора о церковном соборе, «речах» Грозного, казни монахов и челобитье покорившегося духовенства. Горсей вновь, как и в начале рассказа, перечисляет духовные чины, которые «поверглись ниц» перед царем, ни о каких представителях земских чинов здесь, как и ранее, не говорится (см. примеч. 66 к «Путешествиям»).
(обратно)183
Под понятием «марка» здесь, видимо, имеется в виду не серебряная монета, «марка счетная», т. е. счетная денежная единица, состоявшая из точно определенного количества монет. Так, например, рижская счетная марка состояла из 36 шиллингов (см.: 3варич В. В. Указ. соч. С. 84). О стерлингах см. примеч. 89. к «Путешествиям».
(обратно)184
Автор имеет в виду посольство Андрея Григорьевича Совина в Англию в 1569–1570 гг. (см.: Опись архива Посольского приказа 1626 г. М., 1977. Ч. 1. С. 190). Посольство А. Совина имело поручение заключить русско-английский союзнический договор, одним из главных пунктов которого была гарантия убежища в случае необходимости для царя и для королевы в Англии и в России. Посол имел инструкции не допускать изменений в тексте договора. Поскольку королева Елизавета не хотела связывать себя союзническими обязательствами, то миссия А. Совина была неудачной (См.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. № 21).
(обратно)185
Посольства в Россию Антони Джеккинсона в 1571–1572 гг. и Томаса Рандольфа в 1568–1569 гг. сильно разочаровали Ивана IV, так как ни Рандольф, ни Дженкинсон не дали ответа на вопрос о заключении русско-английского союза и об убежище для царя Ивана (см.: Середонин С. М. Известия англичан… С. 76, 85).
(обратно)186
Дмитрий Иванович (1582–1591) — царевич, младший сын Ивана IV и Марии Нагой. Мария Федоровна Нагая стала царицей, последней женой Ивана Грозного, в 1580 г. Свадьба состоялась в октябре этого года; Мария была седьмой, а не пятой, как у Горсея, женой Грозного.
Личная жизнь царя в 70—80-е годы отличалась запутанностью брачных отношений. После смерти первой жены Анастасии Романовны и второй — Марии Темрюковны (см. примеч. 13, 14, 19, 21 к «Путешествиям») браки царя становятся частыми: в 1571 г. он выбрал в жены Марфу Собакину, но по неизвестной причине она прожила после венчания всего 15 дней (см. примеч. 37 к «Путешествиям»), в 1572 г. в монастырь попадает четвертая жена — Анна Колтовская, а в конце 70-х годов — пятая жена Анна Васильчикова. Тогда же Иван IV взял в жены некую Василису Мелентьевну, брак с которой, по-видимому, не был церковным, поэтому русские источники часто говорят о шести браках царя. Судьба Василисы Мелентьевны остается неясной. Последней царицей стала в 1580 г. Мария Нагая (подробнее см.: Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М., 1975. С. 206–214).
(обратно)187
Сведения Горсея об окладах служилых людей позднее дополнил Флетчер. Ср.: «Первый разряд составляют так называемые дворяне ближние или полк главных окладных, из коих одни получают 100, другие 80 руб. в год, и ни один не менее 70. Второй разряд составляют средние дворяне или вторые по количеству их оклада… К третьему, или низшему, разряду принадлежат дети боярские, самые последние по окладу. Из них те, коим дается наибольшее жалованье, получают 30 руб. в год, а другие только 25 или 20, но никто не менее 12… Такое денежное жалованье получают они сверх земель, приписанных к каждому из них…» (Флетчер Дж. С. 79).
(обратно)188
Общее число татар в русском войске не превышало 10 тыс. (см.: Середонин С. М. Известия иностранцев о вооруженных силах московского государства в конце XVI в. СПб., 1891. С. 13). По данным Р. Г. Скрынникова, в 60—70-е годы численность татар от 4 до 6 тыс. человек (см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л., 1975. С. 46. Табл. 2).
(обратно)189
Имеется в виду, судя по смыслу, Ливония. Горсей пишет здесь и далее: «Liolande», «Liffland», «Liefland».
(обратно)190
В переводе Н. А. Белозерской «Dutch» — «датчан» (Записки. С. 41), в переводе Ю. В. Толстого — «немцев» (Путешествия. С. 23). Считаем правильным перевести слово «Dutch» (у Горсея «Duch») как «голландцы», поскольку перевод «немцы» предполагает американизированный вариант, а перевод «датчане» ошибочен («Danes» — датчане).
(обратно)191
Понтус Делагарди (1520–1585) — профессиональный военачальник, служил в Швеции с 1568 г., был шведским послом к императору и к папе в 1576 г., наместником в шведской части Ливонии, участвовал в переговорах с Россией 1583 г., завершившихся миром России и Швеции в Ливонской войне.
Под именем Лоуренца Форусбека Горсей, возможно, имеет в виду Георга Фаренсбека (1552–1602), служившего в 70—80-е годы в русском войске, затем управляющим Эзеля и в 80-е годы — в Польше (см.: Берри и Крамми. С. 287).
(обратно)192
Нарва и Ивангород были взяты шведским войском в 1581 г. В результате захвата Нарвы русская балтийская торговля фактически прекратилась.
(обратно)193
Кроме Горсея о протестантской общине в столице, разгромленной Иваном IV в 1578 г., сообщают иностранные авторы И. Бох, К. Буссов, Ж. Маржерет (см.: Зимин А. А. В канун… С. 53–54).
(обратно)194
Болвановка — центр Немецкой слободы в Москве. На первом этапе Ливонской войны часть купцов-иностранцев была переселена из Прибалтики в русские города. В Москве Иван IV разрешил им построить кирху. Разгром Немецкой слободы (см. примеч. 84 к «Путешествиям») был следствием неудач в Ливонской войне, недовольства русского духовенства, а также, возможно, раздражением правительства огромными доходами иностранцев от торговли вином (Сборник материалов по истории Прибалтийского края. Рига, 1880. Т. III. С. 293–294, 303; Зимин А. А. В канун… С. 53–54).
(обратно)195
Томас Гловер был агентом Московской компании английских купцов с 1562 по 1567 г.; он отказался выехать из России, оставшись в Нарве, по его собственному объяснению, из-за преследований соотечественников. Но в самом конце 60-х годов Гловер оказался в Англии, откуда вернулся в Россию вместе с послом А. Совиным, чтобы возместить компании английских купцов свой долг, который надеялся получить у царя. В этом он не преуспел, так как царь отказал ему. Гловер пережил в Москве пожар 1571 г. во время набега Девлет-Гирея (Wi11аn Т. S. The Early History of the Russia Company, 1553–1603. Manchester, 1956. P. 86, 122, 125, 130). Известие Горсея о высылке Гловера (см. текст ниже) относится, видимо, к отправке его в Англию в конце 60-х годов.
(обратно)196
Горсей, видимо, имеет в виду не боярский род Басмановых-Плещеевых (см.: Кобрин В. Б. Власть и собственность в средневековой России XV–XVI вв. М., 1985. С. 210), а других Басмановых, из Полоцка.
(обратно)197
«Венгерские золотые дукаты». С XV в. эта денежная единица стала в Европе синонимом золотой монеты, так как поставлялась преимущественно Венгрией; это привело к тому, что любую золотую монету с весом дуката стали называть «венгерской», даже если ее чеканили, например, в России (см.: 3варич В. В. Указ. соч. С. 58–59; Потин В. М.. Венгерский золотой Ивана III / Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972. С. 290, 292).
(обратно)198
Фунт, фунт стерлингов (англ.) — денежная единица в Великобритании, равнялась 20 шиллингам или 240 пенсам. Вес 240 серебряных пенсов («стерлингов») был равен английской единице веса фунту, отсюда название денежной единицы «фунт стерлингов»; символ £, обозначающий фунт стерлингов, произошел от латинского слова libra (фунт) (см.: Зварич В. В. Указ. соч. С. 132–133).
(обратно)199
Английский гонец Даниил Сильвестр был убит молнией в 1576 г. в Холмогорах. Похоже, что записки Горсея — единственный источник, рассказывающий об обстоятельствах смерти Сильвестра. Не вполне ясно, случилось ли это на обратном пути из Москвы в Англию, или Сильвестр, уже побывав в Англии, прибыл в том же 1576 г. обратно в Московию. О посольстве Даниила Сильвестра см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 179–185; Willan Т. S. The Early History… P. 128.
(обратно)200
Второй возможный вариант перевода: «Why have you dissembled with me then?» — Почему ты умолчал об этом?
(обратно)201
Вылузгин Елизар Данилович — крупный деятель в дьяческом аппарате управления при Иване IV. Впервые он упоминается на службе в 1578 г., стал подьячим в 1581 г., с 1583 г. — сначала дьяк, потом думный дьяк, в 1595 г. — ближний дьяк. Участвовал в приемах многих иностранных посольств, в следствии по «Углицкому делу» о смерти царевича Дмитрия; последний раз упоминается в документах в 1600–1601 гг. (см.: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 110–111; Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. СПб., 1888. С. 183–184; Зимин А. А. В канун… С. 172).
Записки Горсея отразили сословно-чиновную терминологию государственного аппарата времен централизации. Любопытно преломление этой терминологии в записках англичанина: так, «думный» или «ближний» дьяк у Горсея — «тайный секретарь», «главный государственный секретарь» (см. текст ниже о дьяках Щелкаловых). Известно, что чины и титулы зародились в России с образованием единого государства во второй половине XV в. Если оставить в стороне титулованную знать, то высшими чинами в государстве были думные, т. е. чины членов Боярской думы: боярин, окольничий, думный дворянин и думный дьяк. Ниже думных чинов стояли чины придворные или дворцовые: стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы. Основную же массу дворянства составляли чины «городовые», т. е. провинциальные. Верхушку этого провинциального служилого сословия составляли дворяне выборные («выбор» из «городов»). Дьяческий аппарат управления своим рождением связан как с дворцовыми учреждениями, так и с великокняжеской канцелярией — Казной. Причем, великокняжеские «казенные» дьяки считались рангом выше дворцовых дьяков. Казначеями в XV–XVI вв. назначались приближенные государя, хорошо знавшие внешнеполитические дела, осуществлявшие руководство дипломатией. Дьяки великокняжеской канцелярии на протяжении XVI в. становятся реальными исполнителями велений великокняжеской власти в разных приказах. По происхождению эта приказная администрация Ивана Грозного вышла из низшего духовенства, простолюдинов, иногда — из мелких землевладельцев. К середине XVI в. в Русском государстве налицо приказная система управления с ведомственным распределением в ней обязанностей дьяков (см. подробнее: Копанев А. И., Маньков А. Г., Носов Н. Е. Очерки истории СССР. Конец XV — начало XVII в. Л., 1957. С. 68–72; Леонтьев А. К. Образование приказной системы управления в Русском государстве. М., 1961; Зимин А. А. Россия на рубеже XV–XVI столетий. М., 1982. С. 245–254; Кобрин В. Б. и др. Вспомогательные исторические дисциплины. М., 1984. С. 186–195).
(обратно)202
Чапель Джон — лондонский купец, с 1584 г. — «слуга» Московской компании; в России был арестован и заключен в тюрьму по обвинению в сношениях со Швецией и Данией, освобожден в 1587 г. Купцы Компании обвиняли Горсея в доносе, вызвавшем арест Чапеля (Сб. РИО. Т. 38. С. 181–182; Бонд Э. С. 319; см. также Приложение I к настоящей публикации.
(обратно)203
Бомелий был замучен в 1579 г. (ср.: Штаден Г. С. 123–124; Таубе и Крузе. С. 546; Псковские летописи. Вып. II. С. 262; см. также: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 18–19; Зимин А. А. В канун… С. 57–58).
(обратно)204
Речь идет, вероятно, об опале на новгородского архиепископа Леонида, обстоятельства, время опалы и смерти которого вызывают разногласия у историков (см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 14–18; Зимин А. А. В канун… С. 32–34). Р. Г. Скрынииков указал на источник, подтверждающий такую деталь известия, как упоминание о «ведьмах», которые были «позорно сожжены», а именно запись синодика о казни 15 новгородских «жен», колдуний (см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнииы. С. 15).
(обратно)205
Остается неясным, какой именно «оригинал», содержащий речь Ивана IV к «собранию», цитирует Горсей. Отметим в этом фрагменте начало речи царя, в котором есть упоминание о «дне Вознесения», совпавшем с «…печальной годовщиной недавней гибели… сотен тысяч невинных душ…». Здесь, как нам представляется, можно разглядеть упоминание о набеге Девлет-Гирея на Москву (апрель — май 1571, см. примеч. 38 к «Путешествиям»). День Вознесения — это весенний переходящий праздник, связанный с пасхой. Таким образом, известие о речи Ивана IV к «собранию», скорее всего, соотносится у автора не с 1575 г., а с более ранним временем (см.: «…недавней гибели»).
(обратно)206
Большинство историков сходится на том, что свадьба Федора Ивановича и Ирины Годуновой состоялась в 1575 г. (Пискаревский летописец. С. 163. Примеч. 88; см. сводку данных источников: Зимин А. А. В канун… С. 14).
(обратно)207
Фролов Савва — подьячий и дьяк в 80-е годы XVI в., участвовал в переговорах с английским послом Баусом в 1583–1584 гг. РК 1475–1598. С. 276; Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 551). О Баусе см. примеч. 112 к «Путешествиям».
(обратно)208
Отъезд Горсея состоялся в 1580 г. Мнение Э. Бонда, что эта дата противоречит указанной Горсеем цели — доставки в Россию военных припасов, — считаем неубедительным: в России все еще шла Ливонская война и военные припасы были нужны (см.: Бонд Э. С. 190. Примеч. 1.; Гамель И. X. Англичане в России в XVI и XVII вв. СПб., 1865–1869. С. 116).
(обратно)209
Вероятно, имеются в виду оживленные торговые и дипломатические англо-русские связи, так как союзнического договора Англия и Россия не заключали.
(обратно)210
Издатели Записок Горсея 1968 г. считают, что это известие не лишено вероятности (Берри и Крамми. С. 296. Примеч. 4), так как управляющим о. Эзель в 1576–1579 гг. был ливонец Иоганн Укскюль.
(обратно)211
Мелвин (Melving) постоянно упоминается Горсеем как один из опорных пунктов английской торговли в Европе, однако города с таким названием нет; под Мелвином Горсей, вероятно, имеет в виду Элбинг (Эльблонг), возможно — Мемель (Клайпеду) (см.: Путешествия русских послов… С. 390. Примеч. 21).
(обратно)212
Кроме Горсея о грабеже Никиты Романовича Юрьева по приказу царя рассказывает только один источник — Московский летописец (ПСРЛ. Т. 34. С. 192, 226). В. И. Корецкий датировал это событие 1575 г., связывая его с земским собором (см.: Корецкий В. И. История русского летописания… С. 44).
(обратно)213
Нагой Семен Федорович — старший дядя царицы Марии, последней жены Ивана Грозного (см. примеч. 77 к «Путешествиям»). С. Нагой участвовал в Ливонской войне и обороне против татарского вторжения в 1571 г.; после воцарения Федора Ивановича и ссылки царицы Марии в Углич с 1584 г. он служил в далеком Васильсурске. Факт грабежа С. Нагим Щелкалова, о котором говорит Горсей, в других источниках не отражен. После «Углицкого дела» 1591 г. С. Нагой оказался в темнице одного из Низовских городов, где умер, вероятно, насильственной смертью (Сказание о Гришке Отрепьеве // РИБ. СПб., 1909. Т. 13. Стб. 715, 716; РК 1475–1598. С. 231, 233, 245, 348–349, 378, 390, 436; Зимин А. А. В канун… С. 111; Берри и Крамми. С. 299).
(обратно)214
Щелкалов Андрей Яковлевич («Щелкан», «Щалкан» — в английских записках и документах и, видимо, в русской устной традиции; ср. известное более раннее производное «Щелкан» от «Чол-хан») (ум. ок. 1597) — «ближней думы большой дьяк» (с 1570 по 1594) в правлениях Ивана IV, Федора и Бориса Годунова. Будучи одаренным администратором, Щелкалов одновременно ведал делами Посольского и Разрядного приказов и являлся членом Боярской думы (1572) (см.: Лихачев Н. П. Указ. соч. С. 193, 554; Зимин А. А. Состав Боярской думы… С. 80). Щелкалов был открытым противником привилегированной широкой торговли англичан в России (см. текст ниже и в Приложении I), противопоставлял английской ориентации союз с Габсбургами. Он вышел в отставку в 1594 г., возможно, из-за своих настойчивых требований союза с Империей, обвиненный в сношениях с имперским послом Н. Варкочем (см.: Кобеко Д. Дьяки Щелкаловы // Известия Русского генеалогического общества. СПб., 1909. Вып. 3. С. 78–87; см. также: Зимин А. А. В канун… С. 194).
(обратно)215
Запись на полях рукописи, сделанная не рукой Горсея: «Thrust at him with his piked staff» — метнул в него своим острым посохом (см.: Бонд Э. С. 195; Толстой Ю. В. Путешествия. С. 35. Примеч. 2). Приписка в рукописи отражает два разных слуха о причине смерти царевича Ивана в 1581 г.
(обратно)216
О причине ссоры Ивана Грозного с сыном, имевшей столь трагические последствия, источники рассказывают противоречиво. Большинство источников свидетельствует, что царевич пострадал, заступаясь за свою третью жену (две первые были отправлены Иваном IV в монастыри — см. примеч. 58 к «Путешествиям»), Были распространены также слухи о подозрениях и зависти царя к сыну, а также о конфликте, связанном с готовящимся походом на Псков, во главе которого народ хотел видеть не царя, а наследника (см. сводку данных источников: Зимин А. А. В канун… С. 90–93). Горсей со своей версией гибели царевича Ивана стоит несколько особняком среди других источников
(обратно)217
Неточность автора: 27 лет от роду.
(обратно)218
Писемский Федор Андреевич (ум. 1591) — дипломат, посол в Крыму между 1564 и 1573 гг., опричник, в 80-е годы был наместником в Чернигове, Новгороде и Пскове; думный дворянин в 1589–1590 гг. (РК 1475–1598. С. 348, 350, 359, 410, 414, 433; Кобрин В. Б. Состав Опричного двора Ивана Грозного. С. 57). Писемский был послом в Англии в 1582–1583 гг.; цель и, видимо, обстоятельства его визита в Англии Горсей указывает правильно (Путешествия русских послов XVI–XVII вв. С. 100–155, 386–387; Сб. РИО. Т. 38. С. 3—70).
(обратно)219
О ритуале русского посольского обычая см.: Юзефович Л. А. Из истории посольского обычая конца XV — начала XVII в. // Исторические записки. М. 1976. Т. 98. С. 331–340. Неточный перевод этого известия Горсея (см.: Белозерская Н. А. Записки. С. 53) дал основания М. А. Алпатову считать, что Писемский в своей встрече с М. Гастингс «разыграл комедию» (Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 292), однако текст Горсея, как нам кажется, исключает такую трактовку поведения русского посла. Писемский доносил, что Мэри Гастингс «ростом высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки и долги» (Сб. РИО. Т. 38. С. 65–70).
(обратно)220
Рассел Уильям (1558–1613) — крупный военнокомандующий и государственный деятель времен Елизаветы Тюдор (Берри и Крамми. С. 301. Примеч. 2).
(обратно)221
Баус Джером (ум. 1616) — английский посол в России в 1583–1584 гг. Основным в переговорах посла было требование монопольной морской торговли для Англии в России в обмен на возможное заключение военного союза. Баус, как свидетельствуют источники, отличался крайне неприятным, вздорным характером, что сильно осложняло переговоры (см. примеч. 118 к «Путешествиям»; см. также: Сб. РИО. Т. 38. С. 12, 129–130; Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 201–219. № 45–48; Лурье Я. С. Английская политика… С. 124–136; Croskey R. Hakluy Cs Accounts of Sir Jerome Bowes Embassy to Ivan IV // Slavonic and East European Reveiw. Vol. 61. № 4. Oct. 1983. P. 558–564).
(обратно)222
В действительности навстречу Баусу были высланы думные дворяне М. А. Безнин и Д. И. Черемисинов (Сб. РИО. Т. 38. С. 71). Протопоповы — дворянский род; Михаил Протопопов упомянут в боярских списках (Боярские списки. М., 1979. Ч. I. С. 131). Известен также стряпчий Кормового двора Суббота Протопопов (см.: Клейн В. К. Дело розыскное в 1591 году про убивство царевича Дмитрия Ивановича на Угличе. М., 1913. Склейки XXI, XXVIII).
(обратно)223
О служащих царской конюшни см.: Альшиц Д. Н. Новый документ о людях и приказах опричного двора Ивана Грозного после 1572 года // Исторический архив. 1949. Т. 4. С. 42–48.
(обратно)224
Сицкий Иван Васильевич (ум. 1608) — воевода, боярин, принадлежал к старинной знати. Впервые упоминается на службе в 1577 г. В начале 80-х годов участвовал в переговорах с Баусом, затем был в составе посольства к Стефану Баторию. При царе Борисе попал в опалу за сочувствие и связь с Романовыми (состоял в браке с дочерью Никиты Романова Евфимией), был сослан и умер в монастыре. Известие Горсея об участии Сицкого в переговорах подтверждается также другими источниками (см.: Зимин А. А. В канун… С. 96, 109, 121, 134, 196, 216).
(обратно)225
Татищев Игнатий Петрович (ум. 1604) — воевода, с 1583 г. — думный дворянин, с 1600 г. — казначей. Участвовал в переговорах со Швецией в 1583 г. и был послом в Польше в 1591 г. (АИ. СПб., 1841. Т. I. С. 271: Сб. РИО. Т. 38. С. 103–104; Боярские списки! Ч. I. С. 105; Флетчер Дж. С. 54; Берри и Крамми. С. 156. Примеч. 18; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря / Подг. Е. Н. Клитипа, Т. Н. Манушина, Т. В. Николаева. М., 1987. С. 49).
(обратно)226
Аудиенции Бауса начались в октябре 1583 г.
(обратно)227
Описание обнаруживает, что Горсей именно стоял в толпе во время прохода Бауса: вероятно, на его вопрос: «Что значит „карлик“?» ему объяснили, что у Бауса «журавлиные ноги». Горсей воспринял это как перевод. Сохранившийся портрет Бауса свидетельствует о поразительной меткости этой насмешки. Напыщенность и самовлюбленность, отмеченные Горсеем как характерные качества Бауса, высмеиваются также в любопытной английской эпиграмме XVII в., найденной Я. С. Лурье, (см.: Lur'е Ya. S. An Unpublished Epigram on an English Ambassador in Russia//Oxford Slavonic Papers. 1974. Vol. 7. P. 13–17).
(обратно)228
Известие автора представляется вполне достоверным: царские венцы («короны», по Горсею) — Казанский, Астраханский и другие, являвшиеся символом власти над покоренными землями, могли помещаться перед царским троном во время церемоний приема посольств.
(обратно)229
Подробнее см. примеч. 121 к «Путешествиям»; материалы о Московской компании в Приложении I.
(обратно)230
По свидетельству Писемского, английская королева всерьез интересовалась правами возможного наследника от предполагаемого брака царя и М. Гастингс, отсюда, видимо, отраженная Горсеем популярность этой темы в английской дипломатической среде. На переговорах с Баусом в 1583–1584 гг. обсуждался широкий круг вопросов: от заключения военного союза и сватовства Ивана IV до условий английской торговли в России и приглашения из Англии мастеров и ратных людей. Претензии англичан на исключительную роль в торговле с Россией встретили протест некоторых представителей русской стороны во главе с А. Щелкаловым. Неуступчивость в этом вопросе Бауса, имевшего соответствующие инструкции, привела к тому, что царь обвинил англичан в нарушении торговли и даже усомнился, имеет ли Баус полномочия посла. Только на последней аудиенции Иван IV согласился возобновить торговые привилегии англичан. Что же касается условий предполагаемого брака с англичанкой, то царь в действительности предлагал выделить лишь обычный удел возможному наследнику, не пересматривая вопрос о наследовании престола (Сб. РИО. Т. 38. С. 7, 90—132; Берри и Крамми. С. 303).
(обратно)231
Запись на полях: «Огромная сверкающая звезда и другие знаки были видны 7 недель над Москвой в год 85-й, в этот год король Себастиан и два короля Фесе и Морокко, Португалии и Бэрберии, и этот великий царь умерли» (Бонд Э. С. 199. Примеч. 1).
(обратно)232
Бельский Богдан Яковлевич (ум. 1610) — думный дворянин, оружничий, глава Аптекарского приказа при Иване IV, был выходцем из неродовитых детей боярских. Сделавшись опричником, он уже в конце 60-х — начале 70-х годов становится любимцем Грозного, что и определило во многом его высокое положение. Быстрому продвижению способствовало и родство с Малютой Скуратовым, приходившимся дядей Бельскому. Русские и иностранные источники говорят о Бельском как о человеке умном, честолюбивом, искушенном в делах государственных, а равно и в придворных интригах (см.: Временник Ивана Тимофеева. С. 15, 46; ЧОИДР. 1884. Кн. 4. Отд. III. С. 100; Петрей П. С. 167; Кобрин В. Б. Состав Опричного двора Ивана Грозного. С. 25; Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Указ. соч. С. 163). В последние годы жизни Грозного Бельский «стоит у трона» на посольских приемах (1581–1582), являясь, бесспорно, одним из самых влиятельных лиц при царе. При Федоре Ивановиче Бельский был сослан в Нижний Новгород (1584–1591) в связи с московскими волнениями 1584 г. (ПСРЛ. М., 1965. Т. 14. С. 35–36; Зимин А. А. В канун… С. 113–117). Его дальнейшее повышение связано уже с царствованием Бориса Годунова, в день коронации которого Бельский получил чин окольничего. В Смуту Бельский служил Лжедмитрию; при царе Василии Шуйском был отправлен подальше от Двора, в управляющие Казанью, и там в 1610 г. убит (РК 1475–1598. С. 244, 260, 276, 293; Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. С. 202, 204; Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 67; Зимин А. А. В канун… С. 20, 88–89, 265).
(обратно)233
Гелиогабалус (Гелиогабал) — Марк Аврелий Антоний, римский император (218–222), поклонник бога Солнца. Устраивал в Риме бесконечные празднества и богослужения, сопровождавшиеся дикими, изуверскими обрядами и расточительством. Вызвал всеобщее презрение и ненависть. Убит заговорщиками (История Древнего Рима / Под ред. А. Г. Бокщанина и В. И. Кузищина. М., 1971. С. 405).
(обратно)234
Рапата (ст. русск.) — молитвенный дом иноверцев (мечеть, кирха и т. п.). Возможно, здесь имеется в виду Дербентский мавзолей VIII в. (см.: Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка, СПб., 1903. Т. III. Стб. 164).
(обратно)235
Ейлоф Иоанн (Иоганн, Джованни Эйлоф) — голландский анабаптист, лейб-медик Ивана Грозного. Источники подтверждают его влияние на царя в последние годы жизни Ивана IV; очевидна и его связь с Богданом Бельским, присутствовавшим при смерти царя (см. примеч. 130 к «Путешествиям»), так как Ейлоф находился в подчинении у главы Аптекарского приказа. Ср.: «…Богдан Вельский… подал ему прописанное доктором Иоганном Эйлофом питье, бросив в него яд…» (Масса И. Краткое известие о Московии. М., 1937. С. 32). После смерти Грозного Ейлоф был выслан из России (Сб. РИО. СПб., 1902. Т. 116. С. 287–288; Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 100; Корецкий В. И. Смерть Грозного царя // ВИ. 1979. № 9. С. 96–97; Зимин А. А. В канун… С. 98, 106).
(обратно)236
Биркин Родион Петрович (ум. 1589) — рязанский дворянин, известен по источникам с 1574 г., видная фигура «особого» Двора Ивана IV. После смерти царя в 1585 г. служил в Пронске; в 1587–1588 гг. — посол (вместе с П. Пивовым) в Кахетии, где принимал в русское подданство грузинского царя Александра II (см.: Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Указ. соч. С. 165–166; Зимин А. А. В канун… С. 267).
(обратно)237
Запись на полях: «Все шахматные фигуры, кроме короля, которого он никак не мог поставить на доску». (см.: Бонд Э. С. 201). Горсей наиболее подробно из всех источников рассказывает о последних днях и часах жизни Ивана IV. Насколько его версия достоверна — судить трудно. Если он действительно побывал в царской сокровищнице в день смерти Грозного — тогда мы имеем рассказ почти очевидца событий. Впрочем, есть и другие версии смерти царя. Ряд источников свидетельствует, что он в течение нескольких дней находился в состоянии забытья, иногда приходя в себя (см.: Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI — начала XVII в. М., 1963. С. 209–210; Петрей П. С. 157–161; Корецкий В. И. Смерть Грозного царя. С. 96–97).
(обратно)238
Годунов Борис Федорович (ок. 1549 (или 1552) — 1605) — крупнейший государственный деятель последней трети XVI — начала XVII в., прошел долгий путь от низших ступеней служебной лестницы до царского престола. Одно из ранних упоминаний его имени относится к 1567 г., когда Борис значился уже опричником; женитьба на дочери царского любимца Малюты Скуратова вводит его в круг приближенных царя Ивана IV, в 1575 г. он назван «дружкой» на царской свадьбе. Положение Годунова при дворе еще более укрепилось после женитьбы царевича Федоpa на сестре Бориса Годунова Ирине. Пройдя последовательно чины кравчего (с 1576 г.), затем боярина (с 1580 г.), Борис оказался шурином наследника престола после неожиданной гибели царевича Ивана Ивановича в 1581 г. При царе Федоре Борис Годунов — конюший, всесильный правитель государства. Социально-политический кризис в России последней трети XVI в. был во многом смягчен энергичными действиями правительства Б. Годунова, но они основывались на усилении феодально-крепостного гнета. Поэтому, когда после пресечения царской династии Годунов, будучи избранным на земском соборе (1598), взошел на престол, он оказался лицом к лицу с назревавшей смутой и крестьянской войной. Умер от апоплексического удара 13 апреля 1605 г. (ДРВ. Т. VII. С. 42, 52; ААЭ. СПб., 1836. Т. 2. № 7. С. 21, 24, 40; см. также: Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 1978; Зимин А. А. В канун… С. 17–19, 40–43, 90–94, 105–113, 211–238; Павлов А. П. Соборная утвержденная грамота об избрании Бориса Годунова на престол // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1978. Т. X. С. 206–225).
(обратно)239
«…Он был удушен и окоченел» (was strangled & stark dead). Пассивный залог английского глагола дает нам основания именно для такого перевода и интерпретации этого места как уникального известия о насильственной смерти царя. Царь Иван умер 18 марта 1584 г. Горсей называет главных «свидетелей»: Богдана Бельского и Бориса Годунова, связанных, как известно, узами родства (см.: Предисловие). Версию Горсея поддерживает ряд источников начала XVII в.: Временник Ивана Тимофеева, Пискаревский летописец, Новгородская летопись. Об отравлении царя писали И. Масса, гетман Жолкевский. У историков нет единого мнения но этому вопросу. С. М. Середонин переводил Горсея так же, как и мы. С. Б. Веселовский считал, что насильственная смерть царя вероятна, но не доказана; к этому мнению присоединился и А. А. Зимин. Последний разбор всех точек зрения находим в специальной работе В. И. Корецкого, полностью принявшего версию Горсея в вышеуказанном переводе. Любопытно, что исследование останков царя, проведенное М. М. Герасимовым, обнаружило наличие ртути в костях, что, впрочем, может объясняться и употреблением лекарств (см.: Середонин С. М. Сочинение. С. 32; Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. С. 48; Герасимов М. М. Документальный портрет Ивана Грозного // Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института археологии АН СССР. М., 1965. Т. 100. С. 140; Зимин А. А. В канун… С. 96–99, 267; Корецкий В. И. Смерть Грозного царя. С. 98—103; он же. История русского летописания… С. 48–65).
(обратно)240
Регентский совет, созданный по завещанию Ивана Грозного, должен был выполнять функции государственного органа при слабоумном Федоре Ивановиче. Участие в нем Б. Годунова остается одним из спорных вопросов русской истории этого периода. Обычно считают, что, согласно завещанию Грозного, Б. Годунов возглавил опекунский совет, в который кроме него входили еще 3 человека. Так, в настоящем фрагменте Горсей ясно говорит о четырех регентах, первым из которых называет Б. Годунова. Иного мнения придерживается Р. Г. Скрынников, считающий сообщение Горсея малодостоверным и полагающий, что Иван IV, надеясь на развод Федора, не мог включить брата Ирины Годуновой в свои душеприказчики (см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 106; он же. Политическая борьба в начале правления Бориса Годунова // История СССР. 1975. № 2. С. 49; он же. Борис Годунов. С. 16–17). Однако известия Горсея не дают достаточно оснований для подобной точки зрения. Во всех случаях, когда Горсей упоминает о регентах, он неизменно называет и Б. Годунова (см. текст в «Путешествиях» ниже, «Коронацию», «Трактат»; примеч. 133 к «Путешествиям», 3 — к «Коронации», 35 — к «Трактату»). Вместе с тем следует обратить внимание и на расхождения в записках Горсея, называющего то четырех лиц, то пятерых (см. примеч. 133 к «Путешествиям»). Со Скрынниковым полемизирует А. А. Зимин, считавший свидетельства Горсея заслуживающими доверия (см.: Зимин А. А. В канун… С. 104–108; см. здесь же полную сводку известий источников по поводу завещания Ивана IV). Завещание царя до нас не дошло, что породило в среде имперских дипломатов легенду о намерении Грозного передать русский престол имперскому эрцгерцогу Эрнсту (см.: Зимин А. А. В канун… С. 107–108).
(обратно)241
Горсей называет Бориса Годунова «лордом», «лордом-правителем» и чаще всего «князем-правителем». Ю. Толстой считал, что этот титул англичанин применял по аналогии с титулом герцога Соммерсетского, лорда-покровителя при короле Эдуарде VI (см.: Толстой Ю. В. Путешествия. С. 41. Примеч. 2).
(обратно)242
Относительно состава регентского совета в сочинениях Горсея имеются расхождения. В комментируемом фрагменте он называет Б. Ф. Годунова, И. Ф. Мстиславского, И. П. Шуйского, Н. Р. Юрьева. Ср. с его же известием в «Коронации»: «…боярин Борис Федорович Годунов, князь Иван Федорович Мстиславский, князь Иван Петрович Шуйский и Богдан Яковлевич Вельский — все знатные люди, главнейшие по завещанию царя…»
(обратно)243
Глинский Иван Михайлович — князь, воевода, боярин с 1585–1586 гг. Впервые упоминается в источниках во время похода Ивана IV на Новгород в 1571 г. как рында; благодаря браку с дочерью Малюты Скуратова быстро продвигался по службе; «свояк» по этому браку Борису Годунову (см. примеч. 129 к «Путешествиям»; РК 1475–1598. С. 293, 364, 379, 381, 387, 413, 414, 463. РК 1559–1605. С. 217; Мордовина С. П. Указ. соч. С. 330–331; Бычкова М. Е. Родословие Глинских из Румянцевского собрания// ЗОР ГБЛ. М., 1977. Вып. 38. С. 123).
(обратно)244
Имеются в виду дьяки, братья Андрей и Василий Щелкаловы. См. примеч. 105 к «Путешествиям».
(обратно)245
Рассказ Горсея о скандальном отъезде Бауса из России подтверждается данными русских дипломатических источников. В декабре 1584 г. правительство Федора послало в Англию гонца, ливонца Бекмана, с жалобой на поведение Дж. Бауса (Сб. РИО. Т. 38. С. 144–145; ЧОИДР. 1884. Кн. 4. Отд. III. С. 104; Любименко И. И. История торговых сношений России с Англией. Юрьев, 1912. С. 49–50; Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 235).
(обратно)246
Имеется в виду донос Бауса на Горсея и последующее разбирательство королевского суда в Англии (см. текст далее); фраза о «благодарности» Бауса — след редактирования Горсеем своего труда.
(обратно)247
Еще один признак редактирования, осуществленного уже в начале XVII в. Весь фрагмент, начиная с разбора «дела Бауса» после смерти Ивана IV и кончая подведением «итогов» правления Грозного (см. текст ниже), вероятно, является более поздней вставкой автора (см.: Севастьянова А. А. Хронология. С. 81–82).
(обратно)248
Ошибка автора: 51 год (1533–1584).
(обратно)249
Смоленск был присоединен Василием III в 1514 г.
(обратно)250
В 1540 г. был заключен союз с Большой Ордой Ногаев, не нарушавшийся фактически в течение всего правления Ивана IV; в 1584 г. Россия, заинтересованная в дружественных отношениях, отправила в Орду Ногаев своего посла Ивана Холопова, принявшего в 1586 г. присягу на верность царю от ногайского хана Уруса. (Опись архива Посольского приказа 1626 г. Ч. I. С. 287; Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией (вторая половина XVI — 30-е гг. XVII вв.). М., 1963). Северокавказские правители Кабарды и Черкесии принесли присягу Ивану IV в 1552–1557 гг. В 1578 г. кабардинское посольство «било челом в службу» Ивану IV, а сын посла (Борис Черкасский) остался при русском дворе и принял православие. Впоследствии он женился на дочери Н. Р. Юрьева. Союзнические отношения с черкесами продолжались и при преемниках Ивана IV (см.: РИБ. СПб., 1908. Т. 22. Кн. II. Стб. 61; Кабардино-русские отношения в XVI–XVIII вв. М., 1957. Т. I. № 21, 25; Белокуров С. А. Сношения России с Кавказом. М., 1889. Вып. 1. С. 47–48; Кушева Е. Н. Указ. соч. С. 258–259).
(обратно)251
Этот фрагмент можно интерпретировать как указание на судебную реформу и Судебник 1550 г., принятые правительством Ивана Грозного. В результате реформы судопроизводство стало иметь больший удельный вес в государственном центральном управлении, увеличилось участие в нем приказных людей. В наместнических судах участвовали теперь представители зажиточного посада и черносошного крестьянства (см. подробнее: Носов Н. Е. Становление сословно-представитсльных учреждений в России. Л., 1969. С. 54–56).
(обратно)252
Комментарий Берри и Крамми: «Горсей использует протестантский термин (примитивная церковь? — А. С.) в описании деятельности церковного собора 1550–1551 гг. Его решения касались в основном литургической практики и укрепления догматики. Горсей ссылается на Афанасия (298–373 гг.), архиепископа Александрии и защитника ортодоксальной доктрины от ереси ариан, и на первый собор в Никее (325), провозгласивший никейские правила» (см.: Берри и Крамми. С. 311. Примеч. 6).
(обратно)253
В тексте ερεμ (Эрем — греч.). Известие неточно. Константинопольский патриарх Иеремия, прибывший летом 1588 г. в Москву с обычной просьбой о «милостыни», был сначала с почетом принят московскими властями, ожидавшими от Иеремии решения вопроса об учреждении русского патриаршества. Иеремия медлил с ответом, тогда ему предложили стать русским патриархом с резиденцией во Владимире или поставить русским патриархом митрополита Иова, сторонника Бориса Годунова. После целого года вынужденного пребывания в Москве Иеремия «рукоположил» на патриаршество Иова. Россия с учреждением в 1589 г. патриаршества становилась в один ряд с крупнейшими мировыми центрами православия (СГГиД. М., 1819. Ч. II. № 58–59; Шпаков А. Я. Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве. Одесса, 1912. С. 109–140. Приложение. Ч. 1. С. 45–46: Скрынников Р. Г. Борис Годунов (С. 51–60); Зимин А. А. В канун… С. 147).
(обратно)254
Рассказ Горсея об Иване IV и Поссевино в основе своей подтверждается русскими источниками. Второе посещение папским легатом Москвы (февраль — март 1582 г.) ознаменовалось диспутами с царем и церковным собором о вере. Прения царя и Поссевино в Кремле носили острый характер, что и отразили записки Горсея (см. подробнее: Поссевино А. Указ. соч.; ЧОИДР. 1847. Кн. 3. С. 24–30; Годовикова Л. Н. Московское посольство Антония Поссевино//Вести. Моск. ун-та. Сер. История. 1970. № 5. С. 88, 98; Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. С. 88–90).
(обратно)255
Известие относится к колокольне Ивана Великого. В 1532–1543 гг. зодчий Петрок Малый пристроил к уже имевшейся в Кремле колокольне с северной стороны звонницу. В ней помещался тысячепудовый колокол «Благовестник», о котором здесь и вспомнил Горсей. Всего на колокольне и звоннице сохранился 21 колокол, что также указывает на осведомленность англичанина (По Кремлю. Краткий путеводитель. 5-е и д., доп. М., 1975. С. 66–68).
(обратно)256
Известие Горсея полностью достоверно. С середины XVI в. всеобщая ямская повинность была заменена службой «ямских охотников», живших на станциях («ямах») и имевших участки земли. Это, впрочем, не отменяло ямские подати с населения (см.: Гурлянд И. Я. Ямская гоньба в московском государстве до конца XVII в. Ярославль, 1900. С. 83–94, 122–131).
(обратно)257
Возможно, имеется в виду Китайгородская стена в столице, сооруженная в 1535 г., или часть стены Белого города («Царь-город»).
(обратно)258
Ср. у С. И. Шаховского: «Царь Иван образом нелепым (некрасивым. — А. С.), очи имея серы, нос протягновен и покляп; возрастом велик бяше, сухо тело имея, плеши имея высоки, груди широки, мышцы толсты; муж чюдного разсуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело, к ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен. На рабы своя… жестокосерд велми и на пролитие крови и на убиенна дерзостен и неумолим» (РИБ. Т. 13. Стлб. 619–620). М. М. Герасимов воссоздал облик царя по черепу (см.: Герасимов М. М. Указ. соч. С. 139–142).
(обратно)259
Венчание на царство Федора состоялось 31 мая 1584 г. См. описание Горсея в настоящем издании («Торжественная коронация»).
(обратно)260
Очень важный датирующий признак текста, указывающий на редактирование Горсеем своего труда. Первое издание сборника Гаклюйта — «Книга путешествий мистера Гаклюйта» — было осуществлено в Лондоне в 1589 г.; второе издание — в 1598–1600 гг. «Трактат доктора Флетчера» — сочинение Дж. Флетчера «О государстве русском» — было впервые опубликовано в 1591 г., а затем включено в указанное гаклюйтовское издание 1598–1600 (см.: Hakluyt R. The Principal Navigations, Voiages, etc. of the English Nation: In 3 parts. L., 1589. Part 1. P. 819–825; Hakluyt R. Collection of the Early Voyages, Travels, & Discoveries of the English Nation: In 3 vols. L., 1598–1600. Vol. 10. P. 467–470; Fletcher G. Of the Russe Commonwealth. L., 1591).
(обратно)261
Горсей пересказывает содержание полученного им наказа.
(обратно)262
В «Коронации» Горсея указана другая дата — 5 сентября 1585 г.
(обратно)263
Мария, вдова короля Ливонии Магнуса, дочь Владимира Старицкого, двоюродного брата Ивана IV, действительно оказывалась при бездетности Федора претенденткой на престол «по крови», вслед за царевичем Дмитрием и царицей Марией Нагой, седьмой женой Грозного, чей брак мог быть сочтен церковью недействительным (см. примеч. 53, 55, 77 к «Путешествиям»).
(обратно)264
Радзивилл Ежи (1556–1600) — епископ, позднее — кардинал в Вильне, между 1582 и 1586 гг. правил областью в Ливонии.
(обратно)265
Ее имя Мария. Об этой ошибке Горсея см. примеч. 55 к «Путешествиям».
(обратно)266
Горсей действительно сыграл решающую роль в судьбе Марии Владимировны, уговорив ее вернуться в Россию, хотя есть мнение, что в данном случае состоялся не побег, а соглашение с польским правительством о ее выдаче. В России она была пострижена и заключена вместе с дочерью в Подсосенском монастыре; имеется грамота от 7 августа 1588 г., выданная ей на владения (ААЭ. СПб., 1836. Т. 1. № 340: Цветаев Д. Мария Владимировна и Магнус Датский. С. 83–85; он же. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 429. Примеч. 1).
(обратно)267
Ганидж Томас (ум. 1595) — член парламента, вице-камергер, член совета при королеве Елизавете Тюдор (DNB. Vol. 25. Р. 407; Берри и Крамми. С. 318. Примеч. 1).
(обратно)268
«М-р Секретарь» — фр. Уолсингем, см. примеч. 1 к «Путешествиям». См. письмо царя Федора к Елизавете 1585 г. (сентябрь) в публикации Ю. Толстого «Первые 40 лет» (с. 253–269). Письмо можно рассматривать как «образец» знакомства Горсея с деловым языком московской письменности.
(обратно)269
Речь идет о деятелях Московской компании английских купцов: Гейворд Роуленд (ум. 1593) — олдермен Лондона, член парламента с 1572 по 1581 г.; Барн Джордж (ум. 1558) — олдермен Лондона, дворянин; Смит Кастомер (ум. 1591) — процветающий делец, землевладелец, таможенник лондонского порта (Wi11an Т. S. The Early History… P. 78, 102–103; Берри и Кpамми. С. 319. Примеч. 3).
(обратно)270
Гринвич — предместье Лондона, загородная резиденция королевы Елизаветы.
(обратно)271
В оригинале слова в скобках написаны кириллицей, но по-английски: «фор консертион энд проквратион яф чилдрен» (о зачатии и рождении детей); «консивед» (была беременна) (см.: Гамель И. X. Указ. соч. С. 114–115).
(обратно)272
Горсею не удалось сохранить в тайне свои поручения. Об этом свидетельствуют письмо купцов Московской компании лорду Берли (см. Приложение I) и письмо Елизаветы царице Ирине 1586 г. (см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 284–285).
(обратно)273
Дадли Роберт, лорд Лесестер (Лейчестер, Лейстер) (1532? — 1588) — фаворит королевы Елизаветы; в 1568 г., создав видимость своей поддержки Марии Стюарт, выдал ее заговор Елизавете. В 1585 г. Лесестер был назначен главнокомандующим в Нидерланды, боровшиеся тогда с Испанией, прославился там своим произволом, старался захватить власть и был отозван в Англию в 1587 г. (DNB. 1888. Vol. XVI. Р. 112–114).
(обратно)274
См. примечание первого издателя Горсея Э. Бонда: «…Эми Робсарт, первая жена Лесестера, умерла в сентябре 1560 г., и слухи, подобные приведенному, распространились после ее смерти» (с. 215, примеч. 2). Слухи о смерти первой жены Лесестера послужили основой романа Вальтера Скотта «Кенилворт».
(обратно)275
Финч Джон — слуга Горсея в Москве; его жалоба лордам Королевского совета датирована 1585 г. (см.: Берри и Крамми. С. 320. Примеч. 5; Приложение I).
(обратно)276
Кэри Генри, первый барон Гансден (1524? —1596), один из ближайших родственников королевы Елизаветы (см.: Берри и Крамми. С. 320. Примеч. 6).
(обратно)277
Лорд-казначей — Сесиль Уильям, лорд Берли (1520–1598). Гэттон Христофор (Hatton) (1540–1591) — лорд-канцлер в 1587–1591 гг. Оба — крупные государственные деятели при Елизавете Тюдор (DNB. 1891. Vol. XXV. Р. 159–162; Берри и Крамми. С. 320. Примеч. 6, 7).
(обратно)278
Отъезд Горсея в начале 1586 г. в Россию был связан с попыткой правительства Елизаветы вернуть купцам Московской компании сокращенные при царе Федоре привилегии в торговле с Россией (Сб. РИО. Т. 38. С. 169–173, 176–179; Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 277–284; Любименко И. И. Указ. соч. С. 49–51).
(обратно)279
Богдан Вельский был сослан при Федоре в Нижний Новгород, а в начале XVII в., при Василии Шуйском, — в Казань (см. примеч. 123 к «Путешествиям»; Зимин А. А. В канун… С. 224, 232).
(обратно)280
Воейков Иван Меньшой Васильевич — из захудалого боярского рода Воейковых; впервые упоминается в источниках в 1573 г., стольник, затем рында в ливонских и других походах Ивана IV 70-х годов; участвовал в посольских приемах 80-х годов. Позднее служил головой в Верхотурье и был выборным дворянином по Вязьме. В мае 1606 г. принимал участие в убийстве Лжедмитрия (см.: Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Указ. соч. С. 169).
(обратно)281
Головин Петр Иванович — из боярского рода Ховриных, известен как казначей с 1576/1577 гг., в 1582/1583 гг. получил чин окольничего в боярской думе, в 1584 г. оказался в опале и, сосланный в Арзамас, скончался там «с помощью» годуновского эмиссара дворянина Ивана Воейкова (РК 1475–1598. С. 276, 292; ДРВ. Т. XX. С. 61; ПСРЛ. Т. 34. С. 195–196; Зимин А. А. Состав боярской думы… С. 78; он же. В канун… С. 182).
(обратно)282
Шуйский Иван Петрович (ум. 1587) — воевода и боярин, герой обороны Пскова от войск Стефана Батория в Ливонской войне. После смерти Ивана IV — лидер партии Шуйских, соперников Бориса Годунова во второй половине 80-х годов. Был схвачен в своей вотчине в Суздале в 1586 г. и пострижен на Белоозере, где и «…скончася нужною смертию» (ПСРЛ. Т. 34. С. 195–196; РИБ. Т. 13. Стб. 3–6, 147–150, 715–716; Повесть како отомсти // ТОДРЛ. 1971. Т. XXVIII. С. 241–243; Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Указ. соч. С. 190).
(обратно)283
Возможно, Пивов Петр Михайлович, опричник, в 1587 г. посол (вместе с Биркиным) в Кахетии (см.: Кобрин В. Б. Состав Опричного двора Ивана Грозного. С. 57; Белокуров С. А. Указ. соч. С. 32, 41, 53–62; Зимин А. А. В канун… С. 142, 146).
(обратно)284
Чемоданов Иван Иванович (ум. 1631) — доверенное лицо и видная фигура при дворе Бориса Годунова; отвечал за сына Бориса, Федора Годунова, во время похода царя на Серпухов в 1598 г.; играл значительную роль в восстановлении монархии и освобождении страны от интервентов во время Смуты. При Михаиле Романове — «стряпчий с ключом» (РК 1475–1598. С. 543; Дворцовые разряды. СПб., 1850. Т. I. С. 132; Боярские списки. Ч. I. С. 131, 279; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 126; Берри и Крамми. С. 325. Примеч. 7).
(обратно)285
Волков Иван — известен при дворе Федора Ивановича. Участник приема имперского посольства Варкоча (1593) (ПДС. Т. I. Стб. 1276; Берри и Крамми. С. 326. Примеч. 8; см. также о подьячем Иване Волкове: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 104). В составе служилых людей Конюшего приказа Опричного двора упомянуты: Васюк Иванов Волков, Олеша Волков, Кондратко Матвеев Волков, Воинко Волков (см.: Альшиц Д. Н. Указ. соч. С. 46–48; см. также примеч. 7 к «Трактату»).
(обратно)286
Михаил Косов упомянут в посольских документах как помогавший принимать послов Габсбургов в 1597 и 1599 гг. (ПДС. Т. II. Стб. 518, 621; Берри и Крамми. С. 326).
(обратно)287
О льготах, полученных по ходатайству Горсея см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 256–258 (ср. с. 347); Гамель И. X. Указ. соч. С. 117. См. также «Коронацию».
(обратно)288
Трудно определить, какие именно документы имеет в виду автор под словом «histories» (хроники).
(обратно)289
Свидетельство Горсея относится к ситуации на Кавказе, сложившейся в конце 80-х годов. Ирано-турецкая война началась в 1578 г. и продолжалась до 1590 г.; турки захватили к 1590 г. Ширван, Тебриз, Люристан, часть Грузии. Персидский шах Мухаммед Ходабенде, кахетинский царь Александр II пытались заручиться московской поддержкой и помощью в условиях турецкой агрессии на Кавказе. Иранское посольство в Москве в 1587 г. добивалось антитурецкого союза с русскими; для выяснения ситуации в Иран в 1588–1589 гг. выехало посольство Г. Б. Васильчикова, но новый шах Аббас уже заключил к этому времени перемирие с Турцией, посольстве Васильчикова имело целый ряд дипломатических переговоров с владыками Ирана (см.: Бушев П. П. История посольств и дипломатических отношений русского и иранского государств в 1586–1612 гг. М., 1976. С. 73—117).
Грузинский правитель Кахетии Александр II, добившийся протекции в Москве в 1587 г., как оказалось напрасно, надеялся на защиту Грузии русскими силами от турок: русская экспедиция на Северный Кавказ потерпела поражение в 1594 и 1604–1605 гг. от османов и была вынуждена временно приостановить свои действия (см.: Кушева Е. Н. Указ. соч. С. 268–269, 287, 288; Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.; Л., 1948).
(обратно)290
Неясно, какой период имеет в виду автор. В 80—90-е годы у России с Турцией сложились достаточно прочные дипломатические отношения, хотя укрепление русских позиций на Северном Кавказе вызывало раздражение османов, заинтересованных в удобных путях на Иран.
Посольство Р. Биркина и П. Пивова в Кахетию завершилось осенью 1587 г. Они сообщали, что царь Александр II согласился «…со всею Иверскою землею быти в государеве жалованье под его царскою рукою», а в октябре 1588 г. послы кахетинского царя привезли грамоту от царя Александра II (РК 1559–1605. С. 242; Белокуров С. А. Указ. соч. С. 32, 41, 53–62; Зимин А. А. В канун… С. 142, 146).
(обратно)291
Горсей спутал последовательность событий и рассказал в этом фрагменте о переговорах, происходивших в разное время.
Хворостинин Федор Иванович (ум. после 1603) — дворецкий, окольничий, затем боярин, участник нескольких посольских миссий, в 1599 г. встречал предполагаемого жениха Ксении (а не Марии!) Годуновой, принца Густава (РК 1475–1598. С. 239, 461, 467, 476, 516, 517; Боярские списки. Ч. I. С. 85, 263; Вкладная книга Троице-Сергисса монастыря. С. 46).
Герцог Ганс, сын Фредерика II Датского, был сосватан за Ксению Годунову в 1601 г. и прибыл в Москву, но заболел и умер до свадьбы.
(обратно)292
Издатели 1968 г. считают, что под Афанасием Масоловым Горсей имел в виду Афанасия Власьева, думного дьяка и видного государственного деятеля последней четверти XVI в. и первого десятилетия XVII в. (см.: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 98). В 1595 и 1599 гг. был послом к императорскому двору (см. примеч. 184 к «Путешествиям»). Укажем, что в Боярском списке 1588–1589 гг. есть дьяк Афанасий Мазалов (Боярские списки. Ч. I. С. 107).
(обратно)293
Комментарий Берри и Крамми: «…фрагмент, возможно, относится к миссии Власьева ко двору Габсбургов в Праге в 1599 г. Подобно „Масолову“ у Горсея, Власьев путешествовал в Центральную Европу северным морским путем и через порты Северной Германии — довольно необычным способом. Более того, хотя официальные источники не указывают на то, что он мог плыть на английском корабле, однако посол явно был под покровительством английских агентов во время отъезда и пути в Империю. Когда он добрался до Праги, то сутью его поручения оставалось предложение Бориса Годунова о посылке императору 10 тыс. стрельцов для помощи против турок. Строго говоря, у Горсея имеется несколько несоответствий. Императором в это время был Рудольф (1576–1612); Горсей спутал его с эрцгерцогом Максимилианом, его младшим братом. Королем Польши был Сигизмунд Ваза, а не Баторий, умерший в 1586 г. Так же, как Христиан IV, правил в Дании после смерти Фредерика II в 1588 г.» (с. 328, примеч. 10).
(обратно)294
Речь идет, вероятно, о переговорах 1594 г. имперского гонца Михаила Шиле (Шиля), автора записок о России, написанных после 1598 г. (см.: Шиль М. Известие о кончине… Федора Ивановича // ЧОИЦР. 1875. Кн. 2).
(обратно)295
Комментарий Берри и Крамми: «Возможно, относится к миссии Михаила Шиле в Москву в 1601 г. Хотя фрагментарные официальные отчеты о его визите в столицу Московии не упоминают о поручении императора просить субсидии на войну с турками, эмиссары Габсбургов делали такие запросы по разным поводам в конце XVI столетия. Когда император строил планы ответного посольства в Москву после миссии Власьева, он избрал в качестве посланника Абрахама цу Донау, наказывал ему, например, получить у царя субсидию. Но когда Донау попытался выполнить поручение, польское правительство возвратило его от границы. Тогда Шиль был послан другой дорогой продолжить связи императора с русским двором (ПДС. СПб., 1852. Т. II. С. 753–787;…)» (с. 329, примеч. 11).
Донау Абрахам (Донской Аврам) — бургграф, ландсфогт Верхней Лужицы, имперский посол в Россию, прибыл с целью получить денежные средства в 1597 г. (см.: Зимин А. А. В канун… С. 192).
(обратно)296
Последние вторжения крымцев датируются 1591 и 1592 гг. (см.: Новосельский А. А. Указ. соч. С. 41).
(обратно)297
Горсей, по всей вероятности, рассказывает о военных действиях со Швецией в январе — феврале 1590 г., успешных, однако, для русских, а не для их противника. Россия смогла вернуть потерянные в Ливонскую войну Ям, Копорье, Ивангород. Готовившиеся к войне с Россией агрессивные польские круги во главе с королем Сигизмундом Вазой были вынуждены пересмотреть свои военные планы. В начале 1591 г. было заключено перемирие с Речью Посполитой (см.: Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973. С. 35–38; он же. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978. С. 217–238).
(обратно)298
Начало присоединения Сибири было положено походом Ермака с казачьим отрядом в 1581–1584 (или 1585) гг. на Сибирское ханство. В результате разгрома основных сил хана Кучума в Москву были привезены знатные пленники, перешедшие затем на службу к царю. Одним из них был крупный военачальник, царевич Маметкул, племянник Кучума, попавший в Москву, видимо, в 1585 г. О нем, возможно, идет речь у Горсея в комментируемом отрывке, хотя трудно определенно сказать, кого имеет в виду Горсей, называя Чиглика Алота (Дополнения к АИ. СПб., 1846. Т. I. № 128. С. 184–185; Введенский А. А. Дом Строгановых в XVI–XVII вв. М., 1962. С. 90—109; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1982. С. 178).
(обратно)299
Ср. рассказ русских купцов англичанину А. Маршу (см. о нем примеч. 197 к «Путешествиям»): «…некогда ваши люди уже достигли устья названной реки Оби на корабле, который потерпел кораблекрушение, а люди ваши были убиты самоедами, которые думали, что они приехали ограбить их…» (Алексеев М. П. Сибирь в известиях иностранных путешественников и писателей. Иркутск, 1932. Т. I. С. 187). О подготовке в Англии в 1580 г. новой экспедиции на поиски северо-восточного маршрута в Китай говорят инструкции Артуру Пэту и Чарльзу Джекмену. С именем и плаваньем последнего связывают в литературе приведенное известие о гибели иностранного судна в устье р. Оби (см.: Английские путешественники в Московском государстве XVI века/Пер. Ю. В. Готье. М., 1937. С. 18–19, 129–164; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1982. С. 178–179).
Рядом с этим известием на полях рукописи Горсея сделана его рукой (по мнению издателя Бонда) помета: «Frobusher» (Бонд Э. С. 225), обозначающая имя Мартина Фробишера (1535–1594), английского мореплавателя, совершившего в 70-е годы три плавания в Северную Америку. Его четвертое путешествие, намеченное на 1581 г. и связанное с исследованием северного морского пути, не осуществилось (Английские путешественники. С. 10, 149, 297).
(обратно)300
Ср. у Флетчера: «Младший брат царя, шести или семи лет…, содержится в отдаленном месте от Москвы, под надзором матери и родственников дома Нагих, но в опасности, как я слыхал, из-за попыток устранить его путем заговора тех, кто простирает свои помыслы на трон, если царь умрет без потомства». (F1еtсher. Of the Russe Commonwealth // Берри и Крамми. С. 128). Свидетельства Горсея и Флетчера (чей труд о России был впервые опубликован в 1591 г.) навеяны распространением соответствующих слухов о положении «малого» двора царевича Дмитрия и Нагих в Угличе.
(обратно)301
Никита Романович Юрьев умер в 1586 г. (см.: Снегирев И. М. Новоспасский монастырь в Москве. М., 1863. Приложение XI). Известие Горсея о причастности Годунова к смерти тяжело болевшего боярина Юрьева не подтверждается русскими источниками.
(обратно)302
Горсей имеет в виду Михаила Романова; известие может служить подтверждением редактирования текста в начале XVII в.
(обратно)303
Юрьев-Романов Федор Никитич (ум. 1633) — двоюродный брат царя Федора, с 1586 г. — боярин, играл выдающуюся роль при Дворе в 80-е годы. Избрание царем Бориса и преследование Романовых вынудили ею принять монашеский постриг в Антониево- Сийском монастыре под именем Филарета. Лжедмитрий I (см. примеч. 269 к «Путешествиям») сделал его митрополитом Ростовским и Ярославским. В годы «Смуты» Филарет — видная политическая фигура, участвовал в посольстве к Сигизмунду III в Смоленск, где был взят заложником и отправлен в Польшу. После избрания в 1613 г. его сына Михаила царем и по возвращении своем из плена Филарет, уже патриарх, стал фактически соправителем государства вплоть до своей смерти (Дополнения к АИ. СПб., 1846. Т. II. № 76. С. 194; РИБ. Т. 13. Стб… 567; Сказание Авраамия Палицына / Подг. текста и комм. О. А. Державиной и Е. В. Колосовой. М.; Л., 1955. С. 104). Федор Никитич был женат не на «служанке» (как у Горсея), а на дворянке из рода Шестовых, а его сестра, Марфа Никитична, была женой князя Бориса Черкасского.
(обратно)304
Юрьев-Романов Александр Никитич (ум. 1602) — второй сын Н. Р. Юрьева, кравчий в 1586–1591 гг., с 1598 г. — боярин (ОР ГПБ им. Салтыкова-Щедрина. Эрм. № 390. Эрмитажная разрядная книга. Л. 894. Благодарю А. П. Павлова за указанный источник). Был оговорен в измене и сослан, как и другие Романовы, в 1600 г. Умер в ссылке (РК 1559–1605. С. 269, 320; РК 1598–1604. С. 23, 44; ДРВ. Т. XX. С. 63). О покушении его на Бориса Годунова упоминают только иностранцы (см., напр.: Буссов К. Московская хроника. М.; Л. 1961. С. 93, прим. 32).
(обратно)305
Эти страницы «Путешествий» писались Горсеем как воспоминание; рассказ о «Романовичах» указывает на редактирование или вставку, сделанные в начале XVII в. (см. также примеч. 193 к «Путешествиям»).
(обратно)306
Разбирательство по делу английского купца Антони Марша, агента и приказчика Московской компании, началось во время правления царя Федора. Кроме коммерческих операций Компании он вел и самостоятельную торговлю с Сибирью и Астраханью. А. Марш был обвинен в злоупотреблениях и финансовых махинациях; наделав долгов на 23 тыс. рублей, он оказался банкротом. Компания отказалась платить долги своего агента. Горсей, как утверждали купцы и Андрей Щелкалов, был замешан в махинациях Марша, хотя все отрицал (Сб. РИО. Т. 35. С. 179–187, 197–225; ВМОИДР. 1850. Кн. 8. С. 1 — 16; Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 291–327. № 61–62; Willan Т. S. The Early History… P. 196–198).
(обратно)307
Описанные Горсеем привилегии Московской компании царь Федор пожаловал не в 1587, а в 1589 г. Флетчеру (см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 347–353; Бонд Э. С. 281–287). Горсей, возможно, начал хлопоты об этих привилегиях, но добиться желаемого результата ему не удалось. Московское правительство даже настаивало в одном из дипломатических документов, что вовсе не давало привилегий в 1587 г. (Бонд Э. С. 333).
(обратно)308
Это известие Горсея не находит подтверждения в других источниках.
(обратно)309
Отъезд Горсея с письмами состоялся в 1587 г. О содержании писем см.: Сб. РИО. Т. 38. С. 179–184.
(обратно)310
Сабуров Афанасий Юрьевич (ум. 1557) — упоминается в разрядах уже как военачальник в середине 50-х годов. Горсей, вероятно, имел в виду кого-то другого из рода Сабуровых, может быть Афанасия Константиновича Сабурова-Долгово (см.: Берри и Крамми. С. 333. Примеч. 1: Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 76; Боярские списки. Ч. I. С. 197).
(обратно)311
Чемоданов Семен Иванович (ум. 1630) — приближенный Бориса Годунова, в Боярском списке 1588–1589 гг. вписан между строк среди жильцов (см. примеч. 92 к «Путешествиям»), хотя позднее служил в более низком чине выборного дворянина по Суздалю, упоминается в приговоре Земского собора 1598 г… избравшего Бориса царем, около этого времени дал богатый вклад в Троице-Сергиев монастырь. Его деятельность при дворе известна в основном в «смутное время» и прослеживается вплоть до конца 20-х годов XVII D. 22 февраля 1630 г. его женою Е. Ф. Лихаревой был сделан вклад «по своем муже» («во иноцех Сергие») в Троице-Сергиев монастырь (Боярские списки. Ч. I. С. 112, 186, 197; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 125–126).
(обратно)312
Неясно, кого имеет в виду Горсей: Ирину Федоровну, сестру Бориса Годунова, или Марию Григорьевну его жену. А может быть, речь идет о царице Марии Федоровне Нагой?
(обратно)313
Известие о ссылке лифляндцев достоверно. Особая слобода «нижегородских немец и литвы» существовала в Нижнем Новгороде со времен царя Федора Ивановича и упоминается в русских источниках начала XVII в. — писцовых книгах Новгородского уезда (см.: Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. С. 442).
(обратно)314
Вероятно, имеется в виду Косов, см. нем примеч. 177 к «Путешествиям».
(обратно)315
Известие Горсея подтверждается английскими делопроизводственными источниками (см. об этом: Sissоn Ch. Englishmen in Shakespeare's Muscovy or the Victims of Jerome Horsey//Melanges en Fhonneur de Jiles Legras. P., 1 939. P. 245; Берри и Крамми. С. 334. Примеч. 7).
(обратно)316
Долгорукий Михаил Иванович — князь, впервые в разрядах упоминается в 1576 г. «на Мышеге». В Боярском списке 1588–1589 гг. записан среди служилых князей Оболенских с пометой «в Новгород» (РК 1559–1605. С. 127; Боярские списки. Ч. I. С. 122).
(обратно)317
Известие относится, по всей вероятности, к князю Василию Андреевичу Звенигородскому. С 1577 г. до начала 90-х годов XVI в. он, выборный дворянин по Дорогобужу, служил воеводой на Двине в 1585–1587 гг., находился в Сибири в 1588–1589 гг. Его карьера прослеживается вплоть до 10-х годов XVII в., когда он в 1611 г. вошел в состав Боярской думы в чине окольничего (РК 1475–1598 С. 459–461; Боярские списки. Ч. I. С. 97, 172, 256, 267, 325).
(обратно)318
Вероятно, Савлук Сабуров. Сабуровы — старинный московский боярский род; трудно сказать, о ком из его представителей идет речь, так как лиц с этим именем нет в основных разрядах. Имя Савлук (означающее, согласно С. Б. Веселовскому, «сорт яблок коричневого цвета») встречается в письменных источниках XVI в. (см., напр.: Боярские списки XVI–XVII вв. // Сов. архивы. 1973. № 2. С. 96; Кобрин В. Б. Две жалованные грамоты Чудова монастыря (XVI в.) // ЗОР ГБЛ. М., 1962. Вып. 25. С. 302–303; Веселовский С. Б. Ономастикой. Древнерусские имена, прозвища и фамилии. М., 1974. С. 276).
(обратно)319
Слова в круглых скобках вынесены на поля рукописи (см.: Бонд Э. С. 215: Примеч. 1).
(обратно)320
Черри Френсис (Фрянчик Иванов — в русских источниках. 1553–1605) — один из видных членов Московской компании английских купцов в 80-е годы ведший также и собственную торговлю в России (см.: Берри и Крамми. С. 336. Примеч. 11). В 1587, 1591 гг. перевозил царские грамоты в Англию; в 1598 г. был отправлен в Россию как посол и принят царем Борисом (см.: Путешествия русских послов. С. 404–405. Примеч. 12).
(обратно)321
Ср. текст «Трактата о втором и третьем посольствах», а также Приложение I.
(обратно)322
В Нортумберленд Горсей прибыл 30 сентября 1587 г. (см.: Бонд Э. С. 195).
(обратно)323
О содержании писем см. подробнее: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 346–353. Речь идет о финансовых и других злоупотреблениях, в которых обвиняли Горсея в 1589 г.
(обратно)324
Речь идет о придворных королевы Елизаветы.
(обратно)325
Текст документа, о котором упоминает здесь Горсей см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 354.
(обратно)326
Привилегии, о которых так часто говорит Горсей, действительно не были использованы английскими купцами Московской компании из-за дела Марша (см. примеч. 197, 198 к «Путешествиям») и злоупотреблений самих англичан, в том числе и Горсея (см.: Приложение I; Бонд Э. С. 333; Берри и Крамми. С. 339. Примеч. 11).
(обратно)327
Приведенные Горсеем образцы его знания разных языков доказывают обратное: ни один из его примеров не имеет смысла.
(обратно)328
На полях рукописи в атом месте рукой Горсея, по мнению издателя 1856 г. Э. Бонда, сделана запись: «слишком поздно» (см.: Бонд Э. С. 236; Толстой Ю. В. Путешествия. С. 78. Примеч. 3).
(обратно)329
Известие Горсея ярко дополняет то, что известно об этих деятелях. См. комментарий издателей 1968 г.: «Палавичино (ум. в 1600) был выдающимся купцом и политическим деятелем. Он родился в Генуе, был посвящен Елизаветой в 1587 г. в рыцари, скопил невероятное состояние и ссуживал деньгами Елизавету, Генриха Наваррского, города Нижней Германии; Филипп де Канаи, сеньор ле Фресн (1551–1610) был французским дипломатом и протестантом. Он путешествовал через Германию, Италию, Константинополь в 1577 г. В Англию был послан в 1586 г. как посланник Генриха IV…» (Берри и Крамми. С. 341. Примеч. 15).
(обратно)330
Фрэнсис Дрейк — английский полководец, выигравший известное сражение с испанской «Непобедимой Армадой».
(обратно)331
Последняя миссия Горсея от Елизаветы к царю, о которой он здесь рассказывает, состоялась в 1590–1591 гг. Свой предшествующий «побег» в Россию и возвращение с Флетчером в 1588–1589 гг. Горсей никак не освещает в записках. Само это умолчание служит косвенным подтверждением затруднительного положения автора на родине, когда обвинения в злоупотреблениях сыпались на него и с русской и с английской стороны (см.: Приложение І; Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 390–403; Бонд Э. С. СХИ, 321; Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея // Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1941. Вып. 8. № 73. С. 190, 193).
(обратно)332
См. примечание издателей 1968 г.: «Елизавета жаждала пресечь торговлю между северогерманскими городами и Испанией. Когда она посылала сэра Горация Палавичино в Германию в 1590 г., она поручила ему попытаться убедить Свободные Города (в Германии. — А. С.), что торговля с Испанией была против их собственных интересов как протестантов… Нет свидетельств, что Горсей предъявлял какое-либо предупреждение от Елизаветы, хотя он посетил Любек и Гамбург и отправил отсюда свои донесения об испанской торговле» (Берри и Крамми. С. 342. Примеч. 3).
(обратно)333
Английское правительство, заинтересованное в изоляции Испании, действительно предприняло попытки прервать торговлю между Испанией и ганзейскими городами, об этом свидетельствуют документы посольства Палавичино; рассказ Горсея дополняет уже известные сведения любопытными подробностями.
(обратно)334
Дайер Эдуард (ум. 1607) — придворный поэт, представленный королеве Елизавете Лейстером. В 1589 г. с дипломатическими поручениями побывал в Дании (см.: Берри и Крамми. С. 343. Примеч. 5).
(обратно)335
Комментарий издателей 1968 г.: «Палавичино с двумя посольскими миссиями был на континенте в 1590 и 1591 гг., чтобы поднять германскую военную силу на вторжение во Францию в поддержку Генриха Наваррского против его врагов…» (Берри и Крамми. С. 343. Примеч. 6).
(обратно)336
Гофман Джильс (Джильс ван Ичелберг) — крупнейший делец и банкир из Антверпена, основатель известного в Европе банкирского дома Гофманов. Его дочь действительно стала женой Палавичино в 1591 г. (см.: Берри и Крамми. С. 343. Примеч. 7).
(обратно)337
Помета на полях рукописи правильно уточняет имя командующего: «лорд Уиллоуби». Перегрин Берти, лорд Уиллоуби де Эресби (1555–1601) был главнокомандующим английскими войсками в Нидерландах в 1587 г. (см.: Бонд Э. С. 239. Примеч. 2).
(обратно)338
Рамел Генрих (Рамелиус) (ум. 1610) — немец по происхождению, сделал служебную карьеру в Дании, стал канцлером и возглавил службу иностранных дел в конце 80-х годов.
(обратно)339
Король Дании Фридрих умер еще в 1588 г. Издатели 1968 г. считают рассказ Горсея о его поездке в Данию едва ли не самым впечатляющим сюжетом в записках, сочетающим элементы сфабрикованного эпизода (ибо английское правительство не давало такого официального поручения Горсею) и достоверные факты о положении дел в Дании (см.: Берри и Крамми. С. 344. Примеч. 9). Издатели отмечают близость рассказа Горсея к тексту отчета Христофора Перкинса (см. примеч. 237 к «Путешествиям») о его переговорах в Дании в 1590 г.
(обратно)340
Лейель Фридрих (ум. 1601) — сборщик податей в Орезунде, а с 1591 г. — мэр Копенгагена (см.: Берри и Крамми. С. 345. Примеч. 10).
(обратно)341
Посольство Эндрю Кейта в Данию состоялось в 1589 г. Горсей верно передал цель его поездки (см.: Берри и Крамми. С. 344–345. Примеч. 9, 11).
(обратно)342
Розенобль (англ.) — разновидность золотой английской монеты высокой пробы с изображением корабля — нобля, выпускавшейся с середины XIV в, Розенобли стали чеканиться со второй половины XV в.; в 1619 г. их выпуск прекратился. Название объясняется изображением розы на борту корабля. Нобли и розенобли находились в обращении многих европейских стран. В русских землях они получили название «корабельники», «корабленники» и использовались как денежные подарки (см.: Зварич В. В. Указ. соч. С. 93–94).
(обратно)343
См. примечание издателей 1968 г.: «В конце 70-х годов правительство Дании, испугавшись потери южных пошлин, предприняло шаги для подготовки своего требования на право Дании иметь налог со всех кораблей, проходивших вокруг побережья Норвегии. Королева Елизавета резко протестовала, напоминая о свободе мореплавания. В конце концов, в 1583 г. она послала Джона Герберта послом в Данию для переговоров о компромиссе, по которому датчане согласились не требовать налог с английских кораблей, пользовавшихся северным проходом, а довольствоваться уплатой сотни ноблей от английских купцов за право плавания вокруг Норвегии» (Берри и Крамми. С. 346. Примеч. 14).
(обратно)344
Ошибочное утверждение: адмиралом датского флота в 1576–1593 гг. был Петер Мунк (см.: Берри и Крамми. С. 348. Примеч. 19).
(обратно)345
Бонд Даниэл — старшин сын Уильяма Бонда, процветавшего торгового деятеля, кораблевладельца и члена Московской компании. В 60— 70-е годы его торговые корабли совершали рискованнейшие предприятия, не исключая даже пиратских захватов (Wi11an T. S. The Early History… P. 68; Idem. The Muscovy Merchants of 1555. Manchester, 1953. P. 70).
(обратно)346
Перкинс Христофор (1543?—1622) выполнял с 1590 г. дипломатические поручения королевы, в частности, был послом в Дании (см. примеч. 230 к «Путешествиям»; DNB. 1896. Vol. XLV. Р. 3–4; Берри и Крамми. С. 349. Примеч. 20).
(обратно)347
Хотя другие источники молчат о деятельности и переговорах Горсея в пользу английских купцов, все эти рассказы автора не могут быть отвергнуты полностью как недостоверные или фальсифицированные (см.: Берри и Крамми. С. 344. Примеч. 9; С. 349. Примеч. 20); ничего неизвестно о том, как провел Горсей 1589 г., когда он так неожиданно исчез из Англии. Возможно, какие-либо неофициальные поручения ему давались его высокими покровителями из правительства королевы; о них он и мог «вспомнить», рассказывая о своем последнем путешествии через Европу в Россию в 1590 г. в этой части своих записок.
Замойский Ян (1541–1602) — королевский секретарь, затем канцлер и великий коронный гетман Речи Посполитой, крупнейший военный и политический деятель 70—80-х годов, вождь польской «коронной шляхты», убежденный и последовательный противник России, осаждавший Псков во главе польской армии в 1580 и 1581 гг. (см.: Новодворский В. В. Указ. соч. С. 202; Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие… С. 143, 181 и др.; Греков Б. И. Очерки по истории международных отношений Восточной Европы XIV–XVI вв. М., 1963 г. С. 365).
(обратно)348
Глебович Ян (1544–1591) — воевода в Троках, литовский военачальник и посланник, известный своим покровительством протестантам (см.: Берри и Крамми. С. 350. Примеч. 24).
(обратно)349
См. примеч. 89 к «Путешествиям».
(обратно)350
Известие содержит ряд неточностей: упомянутый Джон Герберт провел по делам английских купцов в Польше 1583–1585 гг., добиваясь разрешения на торговлю через порт Элбинг, которое получил в 1585 г. (см.: Любименко И. И. Указ. соч.; Берри и Крамми. С. 353. Примеч. 5). Обровский не может быть идентифицирован.
(обратно)351
Королева Анна (1523–1596) — дочь Сигизмунда I (см. примеч. 243 к «Путешествиям»); после пресечения мужской линии Ягеллонов вышла замуж за избранного королем Стефана Батория (см. примеч. 244 к «Путешествиям»), Она обладала значительным политическим влиянием, которое сумела сохранить и после смерти мужа.
(обратно)352
Ошибка Горсея. Речь идет о Сигизмунде (Жигмонте) I Казимировиче Ягеллоне (1467–1548), короле Польском, великом князе Литовском с 1506 г.
(обратно)353
Стефан Баторий (1553–1586) — талантливый государственный деятель и полководец, трансильванский князь. Благодаря своей огромной популярности у шляхты, желавшей продолжения Ливонской войны с Россией, был выбран в 1576 г. на польский престол. Пользуясь поддержкой в Европе, Стефан Баторий предпринял в 1579–1582 гг. несколько походов на Россию, взял крупные крепости Полоцк, Великие Луки. Однако героическая оборона русскими Пскова в 1581–1582 гг. остановила продвижение сил Батория и в конечном счете привела к заключению Ям-Запольского мира (1582) (см. примеч. 18 к «Путешествиям»). Вместе с тем военные планы захвата России вынашивались Стефаном Баторием и в последующие годы, вплоть до его неожиданной смерти в 1586 г. (см.: Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы. С. 120–140; Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С. 138–144).
(обратно)354
Джон Стори, Эдмунд Кэмпион — видные деятели католической церкви, казненные в Англии при Елизавете (DNB. 1886. Vol. VIII. Р. 398–402).
(обратно)355
Трудно объяснить, почему Горсей упоминает в этом эпизоде Поссевино, покинувшего Польшу после смерти короля Стефана Батория и назначенного в 1537 г. ректором в Падуе. Других свидетельств о его появлении при польском дворе в 1589–1590 гг. нет (Поссевино А. Указ. соч. С. 15).
Интересно указание автора на его «столкновение» с Поссевино в Москве. Не исключено, что Горсей мог иметь какое-то отношение к известным диспутам царя и Поссевино (см. примеч. 145 к «Путешествиям») в 1582 г. В сочинении Поссевино читаем: «Кроме того, еретики английские купцы (выделено мной. — А. С.)… может быть, испугавшись, как бы в чем-нибудь не уронить авторитета своей королевы… или чтобы угодить князю, передали ему книгу, в которой папу именуют антихристом» (Там же. С. 202–203).
(обратно)356
Радзивилл Криштоф (1549–1603) — воевода виленский и великий гетман литовский, был крупнейшим военным и политическим деятелем Речи Посполитой со времен Ливонской войны. Рассказ Горсея о приеме у Радзивилла дает дополнительные сведения о политическом статусе К. Радзивилла в 90-е годы.
(обратно)357
Голицын Иван Иванович (ум. 1607) — происходил из боярского рода князей Булгаковых, впервые в разрядах упомянут рындой в январе 1576 г., в 1577 г. он уже стольник, в 1588–1589 гг. дворянин «з государем», был в Алексине, в 1590–1591 гг. служил воеводою в Смоленске, боярин с 1592 г.; входил в окружение Романовых, погребен в Троице-Сергиевом монастыре (Боярские списки. Ч. I. С. 86, 125; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 135; РК 1475–1598. С. 434, 458; РК 1559–1605. С. 120; Зимин А. А. В канун… С. 193, 216). И. И. Голицын, вероятно, был одним из близких друзей и осведомителей Горсея в Москве.
(обратно)358
Речь идет о посольстве Станислава Радиминского в Москву осенью 1590 г. для переговоров о перемирии, которое было заключено в 1591 г. (см.: Флоря Б. Н. О текстах русско-польского перемирия 1591 г. // Славяне и Россия. М., 1982. С. 71–81).
(обратно)359
Расстояние составляет 240 вёрст, или около 159 миль (см.: Петров В. А. Географические справочники XVII в.//Исторический архив. 1950. Т. 5. С. 104).
(обратно)360
Афанасий Федорович Нагой был не братом, а дядей царицы Марии (см. примеч. 44 к «Путешествиям»). В литература существует точка зрения, согласно которой А. Ф. Нагой, сосланный в Ярославль, умер там в 1585 г. (см.: Берри и Крамми. С. 375. Примеч. 5). Однако Р. Г. Скрынников считает, что Нагой был жив и оставался одним из самых деятельных участников политической борьбы 90-х годов (см.: Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий// Исследования по социально-политической истории России: Сб. ст. памяти Б. А. Романова. Л., 1971. С. 188).
(обратно)361
Ср.: «19-го числа… случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет… был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела… После этого произошли мятежи и бесчинства» (Письмо Горсея лорду Берли от 10 июня 1591 г. // Лурье Я. С. Письма… С. 199–201). Известие Горсея, жившего в Ярославле, об обстоятельствах смерти Дмитрия рассматривается исследователями как важный источник, так как оно написано почти участником событий, хотя и много позднее. (Английский двор — «двор немецкой агленских немец» — действительно находился в Ярославле, почти в центре города, и был резиденцией приезжавших туда англичан. См.: Ярославские переписные и писцовые книги // Труды Ярославской губернской ученой архивной комиссии. Ярославль, 1914. Т. VI. Л. 723. Указано авторами коллективной курсовой работы, студентами 2 курса ЯрГУ.) Оно широко используется историками в разных версиях о смерти царевича Дмитрия (разбор и тщательный анализ источников и литературы см.: Зимин А. А. В канун. С. 153–182). В целом повествование Горсея и особенно «речь» Афанасия Нагого «воспроизводят версию Нагих» (см.: Скрынников Р. Г. Борис Годунов и царевич Дмитрий. С. 196), хотя нет доказательств, подтверждающих предположения Р. Г. Скрынникова, что центром заговора быт Ярославль (Там же. С. 191).
(обратно)362
Горсей невольно или намеренно излагает антигодуновскую версию о подтасовке фактов в показаниях пойманных поджигателей Москвы. О больших пожарах в столице сообщают также К. Буссов, Ж. Маржерет, «Новый летописец».
(обратно)363
Следственная комиссия в составе боярина кн. В. И. Шуйского, окольничего А. П. Клешнина и митрополита (а не епископа, как у Горсея) Крутицкого Геласия приехала в Углич 19 мая. Перед этим, 18 мая, сюда прибыл отряд московских стрельцов во главе со стрелецким головой Темирем Засецким. О последовательности событий этого месяца 1591 г. см.: Полосин И. И. Указ. соч. С. 226–227.
(обратно)364
Погребение состоялось 22 мая 1591 г. (Повесть об убиении царевича Дмитрия // ЧОИДР. 1864. Кн. 4. С. 4).
(обратно)365
Датирующий фрагмент, служащий указанием на позднее редактирование рассказа о смерти Дмитрия.
(обратно)366
См. текст этих писем в «Трактате о втором и третьем посольствах».
(обратно)367
Здесь помета на полях рукописи: «1589». Издатели 1968 г. считают эту дату неверной и приписанной позднее (см.: Берри и Крамми. С. 360. Примеч. 1).
(обратно)368
Горсей, видимо, ссылается на 1-е издание 1599 г. сборника Гаклюйта, где была опубликована «Коронация», или па 2-е издание 1589–1600 гг. (см. археографическое введение). Сочинение Флетчера появилось частью в том же 1-м издании Гаклюйта (Нak1uуt R. The Principal Navigations, Voiages, etc. of the English Nation. L., 1589. Vol. 1. P. 498–500), а отдельным изданием вышло впервые в 1591 г. Л. А. Никитина связывает ссылку Горсея на У. Кэмдена с исторической хроникой Кэмдена, первый том которой доведен до 1589 г. и вышел в 1615 г. (см.: Никитина Л. А. Англо-русские отношения в свете хроники В. Кэмдена // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972. С. 314–315). Отметим, что Горсей в этом известии не утверждает, как считает Л. А. Никитина, что Кэмден издал его документы в своей хронике (Никитина Л. А. Указ. соч. С. 314).
(обратно)369
«Трактат» Горсея о природе, характере русских и проч., упоминаемый здесь, не известен. Горсей, безусловно, был информатором Флетчера во время их совместного возвращения в Англию в 1589 г. (см.: Берри и Крамми. С. 93).
(обратно)370
«Дом глупцов будет сметен» (Притча 14:11; Берри и Крамми. С. 361. Примеч. 1).
(обратно)371
Слова «тиран-душегубец» Горсей передает по-английски, но кириллицей.
(обратно)372
Царь Федор умер естественной смертью 6 января 1598 г. (Житие царя Федора // ПСРЛ. Т.14. С.16–22). Слухи о его насильственной смерти были достаточно распространены, они отразились в памятниках антигодуновской направленности (см., напр.: Повесть како отомсти… С. 243–244).
(обратно)373
Преувеличение автора. Царица Ирина на 8-й день после смерти мужа сама отправилась в Новодевичий монастырь, где приняла постриг, «не восхоте… царствовати» (ПСРЛ. Т. 34. С. 235–236; ПСРЛ. Т. 14. С. 21–22; Буганов В. И. Сказание о смерти Федора Ивановича и воцарение Бориса Годунова//ЗОР ГБЛ. М., 1957. Вып. 19. С. 176; Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 106–108; Зимин А. А. В канун… С. 212).
(обратно)374
Борис Годунов родился около 1549 или 1552 г., умер в 1605 г. (о дате рождения Бориса см.: Зимин А. А. В канун… С. 18. Примеч. 55).
(обратно)375
В действительности одновременного вторжения «крымцев, поляков и шведов» не последовало. В 1598 г. ожидался поход крымского хана на Россию, но он не состоялся. В первые три года XVII в. Речь Посполитая и Швеция не открывали военных действий против русских. Более того, распад польско-шведской унии и назревавшее столкновение Польши и Швеции создали условия для активизации русской политики в Прибалтике. Борис Годунов предложил помощь Швеции против Речи Посполитой на условиях уступки России Нарвы (см.: Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос… С. 71; Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века. Л., 1985. С. 92–96).
(обратно)376
Рассказ о Богдане Бельском содержит намек Горсея на исключительную роль его в обстоятельствах насильственной (по Горсею) смерти Ивана IV (см. примеч. 130 к «Путешествиям»).
(обратно)377
Горсей несколько «сдвинул» хронологию: Богдан Вельский начал действовать не до, а после смерти Бориса в 1605 г., когда самозванец был на пути к Москве (см.: Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1937. С. 271–275).
(обратно)378
Лжедмитрий I (ум. 1606) — авантюрист, самозванец, принявший имя умершего царевича Дмитрия. Русские источники свидетельствуют, что самозванцем был беглый монах Григорий, в миру мелкий галицкий дворянин Юрий Отрепьев. В 1602 г. он бежал в Речь Посполитую, там самозванец вошел в тесные контакты с высшими кругами католической церкви и польскими магнатами Вишневецким и Мнишком (см. примеч. 272 к «Путешествиям»), надеявшимися с помощью своего ставленника на русском престоле удовлетворить свои территориальные притязания, а также подключить Россию к войне Речи Посполитой со Швецией. Поход самозванца на Москву начался в 1604 г. малыми силами в 2000 наемников. После присоединения казачьих частей, крестьян, а также посадских людей южных окраин России, войско Лжедмитрия стало реальной угрозой для правительства Бориса Годунова. Голод 1601–1603 гг., нищета, постоянные репрессии, вызывавшие недовольство широких народных масс, породили все же надежду на избавление «истинным царем» — все это обеспечило поддержку самозванца со стороны народа. В 1605 г. Лжедмитрий захватил Москву (см. примеч. 271 к «Путешествиям»), Однако продержаться на троне ему удалось менее года: подтверждение в целом крепостнического законодательства, засилье поляков при дворе, недовольство и интриги русской знати привели к восстанию в столице 17 мая 1606 г., Лжедмитрий был убит (Сб. РИО. СПб., 1912. Т. 137. С. 176, 247, 319; ААЭ. Т. 2. С. 78–79; см. также: Платонов С. Ф. Очерки… С. 271–280; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912; Скрынников Р. Г. Борис Годунов. С. 155–181).
(обратно)379
Борис Годунов скоропостижно умер 13 апреля 1605 г., по-видимому, от апоплексического удара (см. подробнее: Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 216). Москва присягнула его сыну по имени Федор (а не Иван) (СГГиД. Ч. II. С. 189; Масса И. С. 97; Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 242). Показания источников о расправе с семьей Годуновых по приказу самозванца проанализированы Р. Г. Скрынниковым. По его мнению, версия о самоубийстве Годуновых исходила из официальных кругов в лице боярина В. В. Голицына, клеврета самозванца, тогда как осведомленные иностранцы (некоторые из них были даже очевидцами) Исаак Масса, Якоб Маржерет, Томас Смит, Петр Петрей настойчиво сообщают о казни Федора и царицы Марии Годуновых (ПСРЛ. Т. 14. С. 66; Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 290–293).
(обратно)380
Источниками Горсея об этих событиях начала XVII в. были, скорее всего, записки и рассказы Томаса Смита (см. о нем примеч. 285 к «Путешествиям»).
Лжедмитрий I вошел в Москву 20 июня 1605 г. 1 июня его гонцы огласили грамоты нового претендента на русский престол сначала в подмосковном Красном селе, а затем и в самой Москве на Красной площади. Обращение Лжедмитрия I спровоцировало выступление московского посада, правительство Ф. Б. Годунова пало (ПСРЛ. Т. 14. С. 65–66; РИБ. Т. 13 Стб. 47, 577, 729; Платонов С. Ф. Очерки… С. 266–271; Скрынников Р. Г. Социально-политическая борьба… С. 239–323).
(обратно)381
«Воевода» — Юрий Мнишек, в русских источниках именуется как «воевода Сендомирский» (см.: Белокуров С. А. Разрядные записи за «смутное время» (7113–7121). М., 1907. С. 8. и др.). Юрий Мнишек — крупный польский магнат, поддержавший самозванца в Речи Посполитой. За согласие на брак с его дочерью Мариной Лжедмитрий I предлагал будущему тестю Новгород, Псков и миллион золотых. 2 мая 1606 г. Марина Мнишек в сопровождении огромной свиты прибыла в Москву, 8 мая состоялось бракосочетание (ДРВ. 1775. Т. VII. Свадебный чин Лжедмитрия I).
(обратно)382
Восстание против Лжедмитрия I вспыхнуло 17 мая 1606 г. Самозванец был тут же убит ворвавшейся в Кремль толпой, Мнишки не пострадали (см.: Платонов С. Ф. Очерки… С. 223–225).
(обратно)383
Горсей перепутал имена и отчества. Правильно: Федор Иванович Мстиславский.
Шуйский Василий Иванович (1552–1612) — представитель знатного рода суздальских князей, служил рындой у Ивана IV в 1574–1579 гг. В 1580 г. — царский дружка на свадьбе Ивана IV с Марией Нагой, с 1584 г. — боярин, в 1591 г. возглавлял «углицкий розыск» о царевиче Дмитрии. Один из организаторов свержения самозванца в мае 1606 г. В 1606–1610 гг. — русский царь. Был насильственно сведен с русского престола и пострижен в монахи 17 июля 1610 г. Умер в заточении в Польше (РК 1475–1598. С. 260, 276, 359, 530; Боярские списки. Ч. I. С. 48, 49, 76, 246; Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Указ. соч. С. 191; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 30; Повесть о победах Московского государства. Л., 1982. С. 25; Платонов С. Ф. Очерки… С. 325–340; Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 160–167; Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1980. С. 74–85).
(обратно)384
О смерти Ивана Петровича Шуйского см. примеч. 282 к «Путешествиям».
(обратно)385
Коронация Василия Ивановича Шуйского (а не Петровича, как у Горсея) состоялась 1 июня 1606 г.
(обратно)386
Источники не подтверждают это известие Горсея.
(обратно)387
Горсей не совсем верно передает канву событий. 17 июля 1610 г. Шуйский был сметен с престола не интервентами, а массовым движением в столице, начавшимся после поражения русских войск и подхода к Москве сторонников Лжедмитрия II. Л. В. Черепнин считает, что решение об отставке самодержца было принято земским собором (см.: Платонов С. Ф. Очерки… С. 325–340; Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 160–167). Василий Шуйский был вывезен в Польшу, власть на время оказалась в руках группы бояр.
Лжедмитрий II — авантюрист, самозванец, выдававший себя за русского царя Дмитрия Ивановича, якобы спасшегося во время восстания 17 мая 1606 г. (см. примеч. 269 к «Путешествиям»). Происхождение его неясно. Б 1608 г. с отрядом польских и казацких войск Лжедмитрий II подошел к с. Тушино под Москвой (отсюда кличка «Тушинский вор»), где было сформировано правительство из русских феодалов и приказных. Разорял русские села и города. Убит в декабре 1610 г. (см.: Платонов С. Ф. Очерки… С. 267–281).
(обратно)388
17 августа 1610 г. «семибоярщина» заключила договор, по которому русским царем признавался польский королевич Владислав. Однако Сигизмунд III, принявший условия о переходе королевича в православную веру и сохранении прерогатив боярской думы, земского собора, а также о снятии осады Смоленска, на деле не собирался их выполнять, надеясь править Россией. Владислав не был послан в Москву Сигизмундом III. Публикацию договора 17 августа 1610 г. см.: СГГиД. Ч. II. С. 200.
(обратно)389
В XVI в. «Луговой стороной» называлась территория к востоку от Казани вдоль берегов Волги. Основное население этой местности составляли мари и удмурты, известные под обобщенным именем «луговой черемисы» (см.: Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. С. 485).
(обратно)390
Рассказ об освобождения от интервентов далек от достоверности. Освобождение Москвы произошло в основном силами русского народа 26 октября 1612 г. Ему предшествовала борьба против польско-шведских интервентов первого ополчения под руководством П. П. Ляпунова, Д. Т. Трубецкого, и И. М. Заруцкого, а затем второго ополчения Д. М. Пожарского и К. Минина, объединившего патриотические силы в стране (см.: Платонов С. Ф. Очерки… С. 360–423; Любомиров П. Г. Очерк истории нижегородского ополчения 1611–1613 гг. М., 1939. С. 146–157).
(обратно)391
В. И. Шуйский умер в польском плену в сентябре 1612 г.
(обратно)392
Датирующее известие, указывающее на время написания Горсеем этого заключительного фрагмента. Филарет был провозглашен патриархом в июне 1619 г. (см. примеч. 194 к «Путешествиям»).
(обратно)393
Михаил Федорович Романов был избран царем на земском соборе в феврале 1613 г. и коронован 11 июля того же года (см.: Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 194–201).
(обратно)394
Смит Томас (1558?—1625) — управляющий Московской компанией в начале XVII в. Он побывал в России в 1604–1605 гг. (Willan Т. S. The Muscovy Merchants of 1555. P. 122). Близость записок Горсея к его документам уже отмечалась выше (см. примеч. 271 к «Путешествиям»); на английском языке этот отчет был опубликован в 1604 г. (см.: Берри и Крамми. С. 368. Примеч. 27; см. также: Смит Т. Путешествие сэра Т. Смита. СПб., 1893).
(обратно)395
Мерик Джон (ум. 1638) — агент и позднее управляющий Московской компанией. Побывал в России в первые годы XVII в. (Willan T. S. The Muscovy Merchants of 1555. P. 144; Берри и Крамми. С. 368; Примеч. 28; Phipps J. M. Sir Gohn Merrick. Newtonville, 1983).
(обратно)396
Ханаан (библ.) — древнее название территории Палестины, Сирии и Финикии. В употреблении Горсея, вероятно, означает «земля обетованная».
(обратно)397
«Будь христианином, не заботься об остальном» (лат.).
(обратно)398
Коронация Федора Ивановича состоялась 31 мая 1584 г., Горсей сообщает даты уже по новому стилю. В заголовке стоит «1548» — явная описка автора или опечатка издания Э. Бонда 1856 г.; мы даем исправленную дату.
(обратно)399
Ошибка автора: не 18 апреля, а в ночь с 18 на 19 марта этого года.
(обратно)400
См. соответствующий текст в «Путешествиях», см. также примеч. 131, 133 к «Путешествиям», 35 к «Трактату».
(обратно)401
Для обоснования предположения о Земском соборе 1584 г. этот рассказ Горсея использовал В. О. Ключевский в работе «Состав представительства на земских соборах древней Руси» (Сочинения. М., 1959. Т. VIII. С. 476–478). Н. И. Костомаров (Собрание сочинений. СПб., 1906, Т. 19. С. 189–190), М. Н. Тихомиров (Сословно-представительные учреждения в России XVI в. // ВИ. 1958. № 5. С. 17–18) и некоторые другие исследователи (см. разбор литературы вопроса в работе: Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986. С. 117–119). «Соборными» деталями считаются упоминания Горсеем терминов «parliament», «all the nobility whatsoever», хотя перевод указанной последней английской фразы как «всего дворянского сословия» (в изд. 1909, г., пер. Н. А. Белозерской, с. 110) или «со всеми боярами» (в изд. 1907 г., пер. Ю. В. Толстого, с. 47–48) явно подвел историков, искавших ответа, полным или неполным был состав предполагаемого собора (см. также: Павленко Н. И. К истории земских соборов XVI в. // ВИ. 1969. № 5. С. 104). В данном случае невозможно утверждать, что Горсей говорит именно о боярстве, Боярской думе или именно о дворянстве; сказанное относится и к употреблению слова «парламент» (см.: Севастьянова А. А. Записки о Московии Джерома Горсея: (К вопросу о принципах научного перевода терминов при публикации источников) //АЕ за 1976 г. М., 1977. С. 71–78). Н. И. Павленко справедливо подметил, что у Горсея собрание 4 мая не избирает Федора, названного царем в день смерти Ивана IV, а назначает день венчания; справедливо и замечание М. Н. Тихомирова о том, что это не было единственным обсуждавшимся вопросом (см.: Павленко Н. И. Указ. соч. С. 104; Тихомиров М. Н. Сословно-представительные учреждения… С. 18).
(обратно)402
Сводку данных источников о высылке в Углич «малого двора» царевича Дмитрия и Нагих см.: Зимин А. А. В канун… С. 111.
(обратно)403
Федор Иванович родился 19 октября 1557 г., в год коронации ему было 27 лет.
(обратно)404
Изложение в «Коронации» ведется от 3-го лица. Разгадка этой особенности текста «Коронации» (в третьем сочинении, «Трактате», рассказ идет то от 3-го, то от 1-го лица) откроется, если обратиться к наблюдениям Р. Кроски над первой публикацией этого произведения. Исследователь отмечает, что «Коронация» в основе была просто рассказана Ричарду Гаклюйту, первому публикатору (и, думается, редактору. — А. С.) этого и других сочинений путешественников, имевшего обыкновение записывать рассказы своих авторов, что отразилось в опубликованной «записной книжке» Гаклюйта (Xroskey R. The Composition of Sir Jerome Horsey's «Travels» // Jahrbiicher fiir Geschichte Osteuropas. Wiesbaden, 1978. Bd. 26. H. 3. S. 366–367; Simmons J. S. G. Russia // Hakluyt Handbook/Ed, by D. B. Quinn. L., 1974. Vol. 2. P. 335–336).
(обратно)405
Годуновы, которых Горсей называет главными, вместе с Никитой Романовичем, в церемонии венчания Федора не могут быть причислены к царской родне «по крови»: Дмитрий Иванович Годунов был дядей царицы Ирины и Бориса Годунова, а Степан, Григорий и Иван Васильевичи — троюродными братьями Ирины и Бориса. Горсей справедливо отразил взлет влияния и положения Годуновых в этот момент времени: в 1584 г. боярство получили С. В. и Г. В. Годуновы (Боярские списки. Ч. I. С. 262; Зимин А. А. В канун… С. 112); к июню 1584 г. стал боярином И. В. Годунов (ЦГАДА. Ф. 79. № 15. Л. 244 об. Благодарю А. П. Павлова, указавшего на этот источник).
В составленном по случаю коронации Чине венчания Федора Ивановича, знакомство с которым обнаруживает в этом произведении Горсей, имеются пробелы в местах упоминания имен лиц, участвовавших в церемонии (СГГиД. М., 1819. Ч. II. С. 75). Вместе с тем дословной передачи текста Чина венчания в «Коронации» нет.
(обратно)406
Об И. М. Глинском см. примеч. 134 к «Путешествиям».
(обратно)407
Ср. с титулом, приведенным в «Путешествиях» (с. 51 настоящего издания; о титуле Бориса см. примеч. 132 к «Путешествиям»).
(обратно)408
Ср. у Флетчера: «Ежегодный доход его с поместьев, вместе с жалованьем, простирается до 93 700 рублей и более, как можно видеть из следующих подробностей. С наследственного имения в Вязьме и Дорогобуже, увеличеннаго им самим, он получает 6000 рублей в год; за должность конюшаго (konnik) — 1200 рублей или марок, взимаемых с конюшенных слобод или по особым преимуществам, присвоенным этой должности, которые заключаются во владении некоторыми землями и городами близ Москвы. Кроме того, он берет в свою пользу доход со всех пчельников и лугов по обеим сторонам берегов Москвы-реки на тридцать верст вверх и на сорок вниз по течению. Сверх жалованья по должности ему дается еще по 15 000 рублей в виде пенсии от царя. С области Важской ему предоставлено получать по особому преимуществу 32 000 рублей из Посольской четверти, кроме дохода от мехового промысла, с Рязани и Северска (по другой особой статье) 30 000 рублей, с Твери и Торжка, другого привилегированного места, 8000 рублей, от бань и купален в Москве 1500 рублей, не говоря уже о поместьях или землях, коими он владеет по воле царя…» (Флетчер Дж. С. 43–44; ср. с англ. изд.: Берри и Крамми. С. 144). Исследователь записок Флетчера С. М. Середонин считал, что доходы Годунова англичанин преувеличивал (см.: Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера «Of the Russe Commonwealth» как исторический источник. СПб., 1891. С. 190–191).
(обратно)409
Явное преувеличение автора. О численности русского войска см. примеч. 22 к «Путешествиям».
(обратно)410
Де ла Балле Ян (Иван Белобород — в русских источниках) — нидерландский купец, активно действовавший в Москве с конца 70-х годов (см.: Кордт В. А. Очерк сношений Московского государства с республикою Соединенных Нидерландов по 1631 г. // Сб. РИО. СПб., 1902. Т. 116. С. 34–35); называл себя «испанского короля гостем». Соперничество Горсея с Яном де Балле, по мнению Я. С. Лурье, имело политический характер: англичане пытались таким образом противостоять союзу католических государств, в который входила и Голландия (см.: Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея // Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1946. Вып. 8. № 73. С. 191–192).
(обратно)411
О П. Головине см. примеч. 172 к «Путешествиям»; Василий Щелкалов — брат Андрея Щелкалова (см. примеч. 105 к «Путешествиям»), служил в Посольском приказе думным дьяком (см.: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 588).
(обратно)412
О родственниках Кучума в Москве см. примеч. 189 к «Путешествиям». Во второй половине 80-х и в 90-е годы после разгрома Пелымского и Кондинского княжеств (1593) началось основание новых городов в Сибири: Тюмени (1585/86), Тобольска (1587), Пелыма (1593), Тары и Сургута (1594), Обдорска (1595), Верхотурья (1598) (см.: Миллер Г. Ф. История Сибири. М.; Л., 1937. Т. I. С. 272–300; 348; Сергеев В. И. Правительственная политика в Сибири накануне и в период основания городов // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 179; Зимин А. А. В канун… С. 201. Примеч. 66).
(обратно)413
По наблюдениям А. А. Зимина, источники фрагментарно рисуют внутреннюю политику и, в частности, судебную деятельность правительства Бориса Годунова; в целом эти сведения, как отметил историк, сходны с приведенными здесь Горсеем (см.: Зимин А. А. В канун… С. 123–124).
(обратно)414
16 июля 1585 г. из Астрахани в Москву прибыл Мурат Гирей, которому была устроена торжественная встреча. Он несколько месяцев был на крымском престоле, поэтому считался в России крымским царем. Его братья Сеадат и Сафа — Гирей, бежавшие, как и Мурат, из Крыма из-за династической распри, оказались в Орде Ногаев (ПСРЛ. М., 1965. Т. 14. С. 37; ПСРЛ. М., 1978. Т. 34. С. 233; Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией (вторая половина XVI — 30-е годы XVII вв.). М., 1963. С. 260–263).
(обратно)415
В 1585 г. Московское правительство выбрало Горсея посланником к Елизавете с известием о восшествии Федора на престол. Королева назначила его гонцом в Москву в 1586 г.
(обратно)416
В «Трактате» сказано о прибытии Горсея «около 5 июня» (см. «Трактат о втором и третьем посольствах…»).
(обратно)417
Преувеличение автора. См. примеч. 198 к «Путешествиям».
(обратно)418
Крепость Новохолмогоры получила современное название Архангельск официально в 1613 г. Но в быту, видимо, она называлась Архангельском и ранее, о чем и свидетельствует Горсей.
(обратно)419
См. о нем примеч. 211 к «Путешествиям».
(обратно)420
Можно расценивать это замечание Горсея косвенным доказательством его работы над текстом «Путешествий» в 80-е годы, так как «Коронация» была опубликована в 1589 г. (см. Предисловие).
(обратно)421
Русский текст идентичного документа опубликован: Сб. РИО. СПб., 1883. Т. 38. С. 176–179.
(обратно)422
Старый Английский двор расположен в палатах, принадлежавших ранее Юрию Бобрищеву (Памятники архитектуры Москвы. М., 1983. С. 441, 448). Они помещались в Москве вблизи церкви Св. Варвары (ул. Варварка), напротив церкви Св. Максима. Современная реконструкция этого архитектурного памятника находится на ул. Степана Разина
(обратно)423
«Подужемская изба» — контора англичан при устье р. Двины.
(обратно)424
См. примеч. 197 к «Путешествиям». В комментируемом известии Горсей отстраненно и с осуждением упоминает А. Марша, подчеркивая тем самым собственную непричастность к его делу.
(обратно)425
Горсей неточно комментирует дело Джона Чапеля (см. примеч. 93 к «Путешествиям»), заключенного русскими властями в тюрьму. Хотя Чапель действительно был замешан в нарушении правил торговли, но его обвиняли голословно в другом: царь писал, что он шпионит против России, выдает себя за англичанина, хотя сам «любчанин», а его английские товары лишь прикрытие его преступной деятельности. Елизавета в своей грамоте к царю Федору отвергла эти обвинения. Чапель был выпущен из тюрьмы, но убыток от конфискованных у него товаров, принадлежавших Компании, был возмещен не полностью (как пишет Горсей), а всего лишь на четвертую часть (см.: Приложение I; Бонд Э. С. 227, 320, 330; Толстой Ю. Первые 40 лет. С. 307, 313, 345; Willan T. S. The Early History of the Russia Company, 1553–1603. Manchester, 1956. P. 195–196).
(обратно)426
Может быть, речь идет о дьяке Вислово Константине Семенове Мясоеде, служившем при Иване IV и казненном в опричнину. Ол имел брата Булгака Семенова (см.: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 93). Возможно, в ведомстве Щелкалова в 80-е годы служил еще кто-то из этой семьи.
(обратно)427
Дьяк Андрей Щелкалов (см. о нем примеч. 105 к «Путешествиям») — «канцлер Щелкан» в упоминаниях Горсея — был действительно противником привилегированной торговли англичан в России, ориентируясь как глава Посольского приказа на сближение с Габсбургами. О его личной неприязни к Горсею см.: Лурье Я. С. Письма Джерома Горсея// Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия ист. наук. Л., 1946. Вып. 8. № 73. С. 193–194.
(обратно)428
Горсей имеет в виду текст своего сочинения «Торжественная… коронация Федора Ивановича».
(обратно)429
Имеется в виду английский врач Роберт Якоби, приезжавший дважды в Россию. В 1582–1584 гг. он участвовал в переговорах с царем по поводу его возможной женитьбы на М. Гастингс (см.: примеч. 62, 110 к «Путешествиям»; Сб. РИО. СПб., 1885. Т. 38. С. 1–3; Путешествия русских послов XVI–XVII вв. С. 149, 390–391). Второй раз он приезжал в Москву в 1586 г. с рекомендательным письмом от Елизаветы к царице Ирине; вероятно, комментируемое известие имеет непосредственное отношение к этому второму приезду: Борис Годунов пишет Горсею о Р. Якоби как враче (ср.: РИО. Т. 38. С. 175).
(обратно)430
Волков Иван — см. примеч. 176 к «Путешествиям». Это известие Горсея может служить уточнением положения Ивана Волкова: он служащий ведомства, возглавляемого конюшим Борисом Годуновым.
(обратно)431
«Сын Уильяма» — это Горсей, его называют в русских посольских документах «Еремеем сыном Уильяма».
(обратно)432
Русский оригинал идентичного письма Бориса Годунова Горсею опубликован в кн.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 248–250.
(обратно)433
О В. А. Звенигородском, которого Горсей ошибочно именует «Ивангородским», см. примеч. 208 к «Путешествиям».
(обратно)434
Приведенный Горсеем документ — грамота из Посольского приказа воеводе Звенигородскому в Холмогоры; вероятно, копия ее хранилась у Горсея.
(обратно)435
Русский оригинал идентичного письма Бориса Годунова Горсею опубликован (см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 286). В письме Борис Годунов упрекает официальных лиц в Англии в непочтительном к нему отношении: в предшествующей дипломатической переписке он стал адресатом в одном и том же письме вместе с дьяком Андреем Щелкаловым, что было сочтено за «бесчестье». Борис, действительно, покровительствовал торговле англичан в России, как он сам пишет об этом.
(обратно)436
Приведенное письмо — ответ Горсея Борису Годунову. Копия его, вероятно, хранилась у Горсея.
(обратно)437
Гонец — это Роман (Рейнгольд) Бекман, отправившийся в Лондон в 1588 г. Горсей имеет в виду здесь «дело Марша» (см. примеч. 197 к «Путешествиям» и примеч. 1 к «Трактату»). Начало этого фрагмента («Как я помню, около двух лет спустя случилось, что…») отмечает в тексте позднейшую вставку.
(обратно)438
Как и в «Путешествиях», Горсей намеренно опускает в «Трактате» все, что связано с его «бегством» из Англии в Россию в конце 1588 г. и последующим возвращением с Флетчером (см. примеч. 222 к «Путешествиям»), Джильс Флетчер побывал в России в 1598–1589 гг.; о его посольстве см.; Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера «Of the Russe Commonwealth» как исторический источник. СПб., 1891.
(обратно)439
Свидетельство об опале Горсея из-за его слуги Уостенема, видимо, достоверно (см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 383).
(обратно)440
Русский текст письма Елизаветы от 1 апреля 1590 г. см.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 366–367. № 70.
(обратно)441
См. примеч. 7 к «Коронации».
(обратно)442
Примечание издателя 1856 г. уточняет имя депутата: м-р Баркер (М-r Barker). См. также: Берри и Крамми. С. 349. Примеч. 22.
(обратно)443
Здесь и далее рассказ о пребывании Горсея в Речи Посполитой имеет близкие параллельные чтения в «Путешествиях», хотя в «Трактате» Горсей более точно указывает имя. Ср. в «Путешествиях»: «референдарий Обросский».
(обратно)444
О Яне Замойском см. соответствующее известие в «Путешествиях» и примеч. 238 к «Путешествиям».
(обратно)445
Ср. рассказ о встрече с Поссевино в Речи Посполитой в «Путешествиях» и примеч. 246 к «Путешествиям». Это известие в «Трактате» проясняет упоминание отсутствовавшего тогда в Речи Посполитой Поссевино: речь идет о его доверенном.
(обратно)446
Ян Глебович, см. примеч. 239 к «Путешествиям».
(обратно)447
Рассказ о теплой встрече Горсея в России, помещенный здесь, противоречит тексту соответствующего известия в «Путешествиях», где Горсей отмечает неприязненность и подозрительность к нему с самого начала этого приезда в Россию. Особенно любопытна разница в трактовке Бориса Годунова: в. «Трактате» он для Горсея все тот же милостивый «благородный лорд», тогда как в «Путешествиях» отношение к Борису резко негативное. Объяснение этого содержится, на наш взгляд, в хронологии написания Горсеем своих записок: «Трактат» создавался, когда Борис был, возможно, уже царем и был жив, а соответствующая часть «Путешествий» писалась или редактировалась уже после 1605 г.
(обратно)448
Имеется в виду Андрей Щелкалов.
(обратно)449
Черемисинов-Караулов Деменша Иванович — думный дворянин с 1579 (или с 1583) по 1597 г., в 1583 г. встречал английского посла Бауса; с 1584 г. упоминается как казначей. В конце 1597 г. сослан в Царицын, но затем был возвращен в Москву; упоминается как думный дворянин в апреле 1600 г. (ОР ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Эрм. № 390. Л. 915 об. Указано А. П. Павловым; Сб. РИО. Т. 38. С. 103–104; Рк 1475–1598. С. 308, 364, 513; РК 1559–1605. С. 269; Дополнения к АИ. СПб., 1846. Т. I. С. 189–195; ЧОИДР. 1884. Кн. 4. С. 96, 103–104; ПДС. СПб., 1851. Т. I. Стб. 486–487).
(обратно)450
Дмитриев Постник — дьяк, служивший в основном в Посольском приказе (см.: Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 153).
(обратно)451
Сицкий Иван Васильевич (см. о нем примеч. 115 к «Путешествиям») был женат на двоюродной сестре царя Федора Евфимии Никитичне, урожденной Юрьевой-Романовой (Сборник материалов по истории предков царя Михаила Федоровича Романова. СПб., 1901. Ч. I. С. 282–311).
(обратно)452
Ср. соответствующее известие о приеме у русских в «Путешествиях», где Горсей яснее говорит о причинах такого приема.
(обратно)453
Имеется в виду посольство Станислава Радиминского (см. примеч. 249 к «Путешествиям»).
(обратно)454
Андрей Щелкалов вышел в отставку, причины которой остаются неясными, в 1594 г. Умер между 1597 и 1599 гг. (см. примеч. 105 к «Путешествиям»; Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России. Киев, 1860. Т. 1. № 96; Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. С. 588; Кобеко Д. Дьяки Щелкаловы // Известия РГО. СПб., 1909. Вып. 3. С. 78–81; Зимин А. А. В канун грозных потрясений. М., 1986. С. 194).
(обратно)455
Начинай с известия о Щелкалове и до конца «Трактата» идет текст, написанный, по нашим наблюдениям, видимо, после 1596–1599 гг., но до 1605 г.
(обратно)456
Ошибка: 1591 г.
(обратно)457
Борис не принадлежал к князьям. Горсей справедливо связывает выдвижение Бориса Годунова со временем Ивана IV. Любопытно здесь употребление термина «царский парламент» («parleamente royal»), который в данном случае обозначает Земский собор 1598 г.
(обратно)458
Горсей вновь (как в «Коронации») говорит о пяти душеприказчиках Грозного, из которых особо выделяет Бориса «при участии» четырех других (см. примеч. 131, 133 к «Путешествиям»).
(обратно)459
В «Путешествиях» Горсей дважды называет свою «опытность» семнадцатилетней, ср. текст в настоящем издании.
(обратно)460
Рукописный оригинал «Трактата» находился в фонде Роберта Коттона, крупного английского историка, собирателя древних рукописей. Следовательно, Горсей так или иначе выполнил свое намерение.
(обратно)461
Думный дьяк Андрей Яковлевич Щелкалов. Его имя пишется в источнике по-разному.
(обратно)462
Некий Томас Уостенем (см. «Трактат о втором и третьем посольствах» Горсея).
(обратно)463
Горсей во время своего пребывания в России в 1588–1589 гг. действительно был обвинен в оскорблениях по адресу Федора и Елизаветы (?). См. так называемый «Статейный список Флетчера» (Временник исторический. 1850. Кн. 8. С. 47).
(обратно)464
Князем (the Prince) Горсей всюду называет Бориса Федоровича Годунова.
(обратно)465
Королем (так же, как императором) Горсей называет царя Федора Ивановича.
(обратно)466
См.: Сб. РИО. Т. 38. С. 239–242.
(обратно)467
Мне не удалось найти никаких известий об этом событии в жизни Бориса Годунова. — Я. С. Лурье.
(обратно)468
Действительно, с 1591 г. возникла дипломатическая переписка между лордом Бэрли и Борисом Годуновым (ср.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. № 75, 77, 78).
(обратно)469
Деменша (Дементий) Иванович Черемисинов — казначей казенного двора и думный дворянин в 1577–1595 гг. Постник Дмитриев сын Лодыгин — второй посольский дьяк в 1589–1592 гг. Оба они, по-видимому, были в хороших отношениях с Горсеем.
(обратно)470
Предложение о присылке английского представителя для разбора возникших недоразумений было послано Елизавете с Фр. Черри (Сб. РИО. 193). Однако оно было гораздо менее любезно, чем изображает Горсей, и вместе с ним была послана весьма оскорбительная грамота Щелкалова к «приказным людям» Елизаветы.
(обратно)471
Андрей Щелкалов.
(обратно)472
Антон Марш — английский купец, отделившийся от Компании и выдвинувший (по соглашению со Щелкаловым) ряд обвинений против английских купцов. Из счетов его, посланных Борисом Елизавете (Статейный список Флетчера. С. 85), явствовало, между прочим, то, что он широко торговал с Испанией. Поэтому услуга Бориса могла иметь не только коммерческое, но и политическое значение.
(обратно)473
Это письмо (о нем Горсей упоминает и в других местах) до нас не дошло.
(обратно)474
То есть царя Федора Ивановича.
(обратно)475
Щелкалов забрал большие суммы у Компании, главным образом в связи с делом Антона Марша.
(обратно)476
Горсей в это время находился в Ярославле. Оттуда им было написано в апреле первое письмо лорду Бэрли.
(обратно)477
В действительности Дмитрий был убит 15 мая. Однако вряд ли здесь можно видеть простую ошибку Горсея. Следует обратить внимание на то, что именно 19 мая выехала из Москвы следственная комиссия (Шуйский и др.). Возможно, что только в этот день известие о смерти царевича вышло за пределы Углича.
(обратно)478
В грамотах Федору и Борису, привезенных Горсеем, вопрос о восстановлении привилегий английским купцам ставился в очень резкой, ультимативной форме (ср.: Толстой Ю. В. Россия и Англия. № 71–73).
(обратно)479
В подлиннике: no customs, rents, no any other dewtys.
(обратно)480
В подлиннике: rents, taxations or Other dewtys.
(обратно)481
Иерослоуд — Ярославль.
(обратно)482
Середонин С. М. Известия англичан о России XVI В.//ЧОИДР. 1884. Кн. 4. Огд. III. С. 91. См. о посольстве Рандольфа: Толстой Ю. Первые 40 лет. С. 20–22, 43–64, 68–71; Берри и Крамми. С. 65.
(обратно)483
См.: DNB. 1899. Vol. XVII. Р. 321–323; Encyclopedia Britanniса. A new survey of Universial Knowledge. Chicago — London — Toronto. Vol 22. P. 574.
(обратно)484
Самую раннюю публикацию трех посланий можно найти в книге Турбервилля «Tragical Tales» (L., 1587). Несколько изданий посланий появилось в известных сборниках Гаклюйта, их библиографию см.: Берри и Крамми. С. 74. Дополним ее указанием на факсимильное издание раннего гаклюйтовского сборника 1589 г., выполненное в Кембридже в 1965 г.: Нakluуt R. The Principal Navigations, Voiages & Discoveries of the English Nation by R. Hakluyt. L., 1589. Ibid: [A photo-Lithographic Facsimile]. Cambridge, 1965. P. 403–413. Последняя публикация Турбервилля подготовлена Л. Е. Берри и Р. О. Крамми (с. 71–84). Несколько эпиграмм Турбервилля изданы недавно на русском языке (Английская эпиграмма. М., 1986).
(обратно)485
См.: Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 21–22; Гамель И. Х. Англичане в России в XVI–XVII столетиях. СПб., 1865. С. 87; Середонин С. М. Известия англичан… С. 93.
(обратно)486
Берри и Крамми. С. 72.
(обратно)487
Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 22, 136–137; Гамель И. X. Указ. соч. С. 89–90.
(обратно)488
Толстой Ю. В. Первые 40 лет. С. 70, 108. В 1566 г. на митрополичий престол был назначен игумен Соловецкого монастыря Филипп Колычев. Уже при своем назначении он потребовал отмены опричнины, однако был вынужден дать обещание не вмешиваться в дела царя. Казни многих, часто невинных людей, к тому же из близкой Филиппу верхушки общества (он был представителем старого боярского рода), заставили митрополита нарушить свое обещание: при большом стечении народа, на богослужениях, он смело обличал царя и его опричный полк. За это Филипп был свергнут, заточен в монастырь, где погиб от рук Малюты Скуратова (см.: Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного М., 1964. С. 254–257). Долгое 17-недельное ожидание посольством Рандольфа аудиенции у царя совпадает с делом митрополита Филиппа
(обратно)489
Литературное наследство. М., 1982. Т. 91: Русско-английские литературные связи (XVIII — первая половина XIX века) / Исследование М. П. Алексеева. Перевод фрагментов выполнен В. С. Давиденковой-Голубевой, приводим далее эти фрагменты, как они опубликованы М. П. Алексеевым (с. 25–26):
Любезный Даней мой, когда в чужой стране Я вспоминаю лондонских друзей и всех, кто дорог мне, О, как тоскую я, как страшно сердцу жаль, Что в море я ушел с земли, от радости — в печаль. Отчизну бросил я, беспечный человек, И прибыл в русскую страну, на неизвестный брег…* * *
Случится ли, что гость к соседу в дом зайдет, Он и не смотрит на еду, лишь был бы квас да мед, Не диво, что у них обычаи мерзки,— Их божества сотворены секирой от руки. Им идолы милы. Господь не ведом им, Но на стене «Никола бог» для них необходим. И если в доме нет раскрашенных богов, Никто не ступит и ногой под этот грешный кров. Стоят у них кресты среди открытых мест; Кресту кладут они поклон: творят рукою крест. Благочестиво бьют поклоны в землю лбом. А их пороки, нищета, прикрытая тряпьем!* * *
Неплодородна здесь песчаная земля, Леса и пустоши кругом, лишь изредка — поля. Посеяно зерно на скудных тех полях, Но так велик у поселян перед морозом страх, Что сжать они спешат незрелое зерно И долго в скирдах и снопах здесь сушится оно. В течение зимы здесь стужа такова, Что погибает все в полях, и злаки, и трава. Семь месяцев в году здесь холод так велик, Что только в мае свой надел идет пахать мужик.* * *
Обильно мясо здесь и дешево в цене, Но стряпать не умеют, нет, в российской стороне. На вертеле жарких не жарят здесь нигде И мясо в печке на простой пекут сковороде. Нет оловянных блюд, но очень хороши Здесь деревянные блюда, и чаши, и ковши. Такие ж ложки здесь; всегда у мужика Резная ложка для еды висит у кушака. Кто носит две и три на поясе своем, А знатный русский, тот всегда и с ложкой, и с ножом. Постройки здесь низки, высоких нет палат, Но на возвышенных местах всегда они стоят, Чтоб не занес их снег, суровою зимой Все покрывающий кругом сплошною пеленой. Ни камня нет в стране, ни каменных домов. Из досок крыши на домах, а стены из стволов. Искусно возведен из бревен каждый дом, Чтоб не проникнул внутрь мороз, забиты щели мхом; Сверх деревянных крыш положена кора,— Сток для воды, когда придет дождливая пора…* * *
Я говорю не все, что мог бы говорить, Боюсь язвительным пером я русских оскорбить. А я хочу, чтоб всяк в стихах моих узрел, Что твердо верю я в успех торговых наших дел. О, если б не дела, тогда бы я смелей Суровость края описал и нрав его людей. По лапе, говорят, узнать возможно льва, Так заключить дадут о всем немногие слова.Поскольку приведенный перевод является сугубо литературным, его использование как исторического источника затруднительно. Нельзя заметить некоторую «модернизацию» в передаче переводчиком английско текста XVI в., так, странно звучат в этом варианте выражения: «пустоши», «надел идет пахать мужик», «российская сторона», не присущие языку Турбервилля. Точно так же тон и содержание его посланий исключав выражение: «Боюсь… я русских оскорбить».
(обратно)490
См.: Середонин С. М. Сочинение Джильса Флетчера «Of Russe Commonwealth» как исторический источник. СПб., 1891. С. 20–21: Любименко И. И. История торговых сношений России с Англией. Юрьев, 1912. С. 67; Литературное наследство. Т. 91. С. 23–28.
(обратно)491
См., напр.: Гамель И. X. Указ. соч. С. 86; Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973. С. 439. Свидетельства Турбервилля о русских шахматах были непосредственно использованы в работах И. Линдера (см.: Линдер И. В. Шахматы на Руси. М., 1975. С. 174; он же. В «столбцах» оружейной палаты // Неделя. 1981. № 23. 1–7 июня. С. 17). Рассказ Турбервилля об игре русских в кости стал одним из главных источников для С. В. Бахрушина в его работе «Зернь» (см.: Бахрушин С. В. Труды по источниковедению, историографии и истории России эпохи феодализма: (Научное наследие). М., 1987. С. 118–121, 126).
(обратно)492
См., напр.: Hyder E. Rolling. New Facts about G. Turber-ville//Modern Philology, 1918, XV. P. 513–538; Haukins J. E. The Life & Works of George Turberville. Lawrence, Kansas, 1940.
(обратно)493
Берри и Крамми. С. ХIII–XV, 71–74.
(обратно)494
Там же. С. 72–73.
(обратно)495
Заимствованных Турбервиллем русских слов 13, они выделены в подстрочном переводе и приводятся в соответствующих примечаниях.
(обратно)496
Ларин Б. А. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618–1619 гг.). Л., 1959. С. 30–31.
(обратно)497
Герберштейн С. С. XXV–XXXI.
(обратно)498
См. далее примеч. 31, 35, 39, 53, 54, 55, 59, 77, 78. Отмеченная связь зафиксирована и публикацией посланий Турбервилля, помещенной во введении к английскому изданию записок Герберштейна: Notes upon Russia/Ed, by Mr. Major for Hakluyt Society. L., 1851. Vol. 1. P. CXLIX–CLVI.
(обратно)499
Флетчер Дж. С. 135–139.
(обратно)500
Ср.: Герберштейн С. С. 73.
(обратно)501
См.:Домострой (Сильвестровского извода). СПб., 1891. С. 20–24, 27–33, 36–38. См. также: Пушкарева Н. Л. Положение женщины в семье и обществе Древней Руси (Х-XV вв.): Автореф. канд. дис. М., 1985. С. 1, 12–13, 16–18.
(обратно)502
Об употреблении оловянной посуды на Руси в XVI в. см.: Колычева Е.И., Пронштейн А. П. Русская материальная культура XVI в.// ВИ. 1974. № 7. С. 125.
(обратно)503
Середонин С. М. Известия англичан… С. 92; Берри и Крамми. С. 66, 73.
(обратно)504
Алексеев М. П. Шекспир и русское государство XVI–XVII вв. // Шекспир и русская культура. М.; Л., 1965. С. 785. Автор обращает внимание на английское название слюды — «muscovy glass» (московитское стекло), русское минералогическое название слюды — мусковит.
(обратно)505
См., напр.: Рабинович М. Г. О древней Москве. Очерки материальной культуры и быта горожан в XI–XVI вв. М., 1964. С. 243.
(обратно)506
Об игре в шахматы на Руси см.: Очерки русской культуры в XVI в. М., 1972. Ч. II: Духовная культура. С. 65 (далее — Очерки, II); Линдер И. В. Шахматы на Руси; он же. В «столбцах» оружейной палаты; Старков В. Ф. Находки шахмат на архипелаге Шпицберген//Советская археология. 1984. № 3. С. 222–225. Описание авторов игры в кости подтверждается, как показал С. В. Бахрушин, русскими источниками (см.: Бахрушин С. В. Указ. соч.).
(обратно)507
Берри и Крамми. С. 74.
(обратно)508
См.: Гамель И. X. Указ. соч. С. 130–150; Ларин Б. А. Указ. соч. Путешественники, изучавшие Россию, приезжали, разумеется, не только из Англии. Например, немецкий поэт Пауль Флеминг схожим образом, хотя и на полстолетия позже, чем Турбервилль, оказался в России (см.: Алексеев М. П. Немецкий поэт в Новгороде XVII в.//Известия АН СССР. Отд. обществ, наук. 1935. С. 539–572).
(обратно)509
См.: Берри и Крамми. С. 72.
(обратно)510
Накluyt R. The Principall Navigations… A photo-Lithographic Facsimile. Cambridge, 1965. P. 408–413.
(обратно)511
To Spencer. Некоторые из биографов Турбервилля считают, что адресатом этого послания был английский поэт Эдмунд Спенсер (ок. 1552–1599), автор известной аллегорической поэмы «Королева фей» и др. Однако в литературе высказаны и сомнения в таком отождествлении, поскольку ко времени посольства Рандольфа Э. Спенсеру было, примерно, 15 лет (см., напр.: DNB… Р. 323; Notes upon Russia… Vol. 1. P. 149; Литературное наследство. Т. 91. С. 28, 92).
(обратно)512
Ср.: «…область Московская не слишком пространна и не плодородна; ее плодородности вредит главным образом песчаная повсюду почва… К этому присоединяется неумеренная и чересчур жестокая суровость климата, от которой зимняя стужа побеждает иногда солнечную теплоту и посевы порой не доходят до созревания» (Герберштейн С. С. 97–98).
(обратно)513
Описания в посланиях снопосушильного принципа точны и сделаны, вероятно, на основании непосредственных наблюдений автора, который мог видеть овины и гумна усадеб того времени (см.: Рабинович М. Г. Очерки этнографии русского феодального города. М., 1978. С. 56).
(обратно)514
Mowsike. Сообщение автора подтверждается современными исследованиями. В XVI в. молодняк зимой мог содержаться в избах, а в случае холодов там же кормили и доили коров (см.: Очерки русской культуры XVI в. М., 1976. С. I: Материальная культура. С. 184–185 (далее — Очерки, I; Громов Г. Г. Русское крестьянское жилище XV–XVII вв. по письменным источникам//Вестн. Моск. ун-та. Сер. История. 1965. № 6. С. 35–48).
(обратно)515
Свидетельство, возможно, указывает на Север России.
(обратно)516
Ср.: «Животные гораздо мельче наших…» (Герберштейн С. С. 99). См. также: Цалкин В. И. Материалы для истории скотоводства и охоты в древней Руси//МИА. 1956. № 51. С. 45, 50–51, 109; Очерки, I. С. 94.
(обратно)517
В XVI в. на Руси знали оловянную посуду, см. примеч. 21.
(обратно)518
Описание строительства домов в XVI в. является одним из ценнейших известий посланий, так как данные археологии не дают четкого представления об этом (см. также: Громов Г. Г. Альбом Мейерберга как источник по истории русского крестьянского жилища//Советская этнография. 1955. № 1; Рабинович М. Г. О древней Москве. С. 234–237; Очерки, I. С. 197–199).
(обратно)519
Sluda. См. примеч. 23.
(обратно)520
Ср.: «О посещении чужого дома. В каждом доме и жилище, на более почетном месте, у них имеются образа святых, нарисованные или литые; и когда один приходит к другому, то, войдя в жилище, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя знамением креста…» (Герберштейн С. С. 86). Турбервилль дополняет свидетельство Герберштейна упоминанием о существовании у русских «гостевого» места в доме, что выдает в авторе возможного очевидца церемонии.
(обратно)521
Stafford. См. о нем: Russia in Accounts… P. 80. Note 14.
(обратно)522
Турбервилль приводит латинскую поговорку: «Ex ungue leonem» — «По когтю льва».
(обратно)523
To Parкеr. O Паркере, адресате этого послания, сведений в литературе нет; в сборнике Турбервилля «Tragical Tales» ему адресовано несколько стихотворений.
(обратно)524
Ср.: «Они подпоясываются отнюдь не по животу, но по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот больше выдавался» (Герберштейн С. С.80).
(обратно)525
Высказывания Турбервилля о том, что волосы «стригут и обривают», и Флетчера — «стригут до самой кожи» (Флетчер Дж. С. 156) — не соответствуют традиционному, известному по миниатюрам того времени, обычаю на Руси стричь волосы «в кружок» (см.: Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944; Очерки русской культуры XIII–XV вв. М., 1969. Ч. I: Материальная культура. С. 296). Интереснее указание Турбервилля (достаточно, впрочем, традиционное для записок иностранцев) на то, что попавший в опалу не стрижет волосы.
(обратно)526
Colpacke. О русских головных уборах см.: Арциховский А. В. Указ. соч. С. 100–101.
(обратно)527
Rubasca. Ср.: «Рубашки у всех почти разукрашены около шеи разными цветами; застегивают их запястьями или шариками, серебряными или медными вызолоченными, присоединяя ради украшения жемчуг» (Герберштейн С. С.80). См. также: Очерки русской культуры XIII–XV вв. Ч. I. С. 289–291.
(обратно)528
Onoriadca.
(обратно)529
Portkies.
(обратно)530
Suba, subes.
(обратно)531
Armacha.
(обратно)532
В целом описание одежды русских, данное автором, верно. Неточности проявились в деталях: кроме льна, одежду делали также и из шерстяных тканей; цвета одежды вовсе не были однообразны и «невеселы» (см. об этом: Арциховский А. В. Указ. соч. С. 100; Рабинович М. Г. О древней Москве. С. 278–288; Нахлик А. Ткани Новгорода//МИА. 1963. № 123. С. 230–231; Очерки, I. С. 208).
(обратно)533
Cassacke.
(обратно)534
Ср.: «…седла приспособлены у них с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и натягивать лук» (Герберштейн С. С.76).
(обратно)535
Сообщение Турбервилля о луке и стрелах как общепринятом и притом грозном оружии XVI в. достоверно. Изображения русского воина см.: Герберштейн С. С. 75, 77, 248, 249; Богоявленский С. К. Вооружение русских войск в XVI–XVII вв. // Исторические записки. М., 1938. Кн. 4. С. 259–260; Очерки, I. С. 294, 314–315; Чернов А. В. Вооруженные силы русского государства в XV–XVII вв. М., 1954. С. 31, 52.
(обратно)536
Утверждение автора о малом распространении на Руси в XVI в. подковывания лошадей заимствовано, видимо, у Герберштейна (с. 87). Употребленное Турбервиллем слово «calc» в значении «подкова» соответствует русскому «калка» (подкова) (см.: Словарь русских народных говоров. Л., 1977. Вып. 12. С. 362). О подковах см.: Очерки русской культуры XIII–XV вв. С. 113–114.
(обратно)537
Versts.
(обратно)538
Сообщение о распространении на Руси игры в шахматы подтверждается данными других источников. См. примеч. 10, 25.
(обратно)539
Очень живое у Турбервилля описание игры в кости вполне достоверно и подтверждается как археологическими источниками (см.: Рабинович М. Г. О древней Москве. С. 234–237), так и русскими письменными и изобразительными источниками (см.: Бахрушин C. В. Указ. соч.; Древнерусская миниатюра в собрании Государственного исторического музея. М., 1981. Вып. V: Городская жизнь, миниатюра «Азартные игры»).
(обратно)540
Ср.: «Государь…применяет свою, власть… распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех…» (Герберштейн С. С. 87). См. также: Флетчер Дж. 1905. С. 38–43.
(обратно)541
В начале XVI в. грамоты великих князей не освобождали от уплаты налогов в казну. См.: Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.; Л., 1947. С. 138; Каштанов С. М. Социально-политическая история России. М., 1967. С. 12, 243–274; Зимин А. А. Россия на пороге нового времени: (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). М., 1972. С. 237–238.
(обратно)542
Тарквин — Тарквиний Гордый (534/533 — 510/509 гг. до н. э.). Согласно римскому преданию последний (седьмой) царь Древнего Рима. Достиг трона убийством Сервия Туллия; его правление отмечено крайними жестокостями, тиранией. Изгнан из Рима в результате восстания.
(обратно)543
Сигизмуид Герберштейн (1486–1566) — имперский посол, побывавший в 1517 и 1526 гг. в России; в одном из этих посольств он выступал как посредник между Россией и Великим княжеством Литовским. Автор «Записок о Московии», популярных у иностранных авторов.
(обратно)544
«То Dancie». В издании Гаклюйта 1589 г. (см. примеч. 3) послание озаглавлено: «Близкому другу мистеру Эдварду Даней» («То his Especiall Friend Master Edward Dancie»). Об Эдварде Данси сведений в литературе нет; в сборнике Турбервилля «Tragical Tales» ему адресовано несколько стихотворений.
(обратно)545
Турбервилль не избежал бытовавшего среди иностранцев тенденциозного стремления изобразить пьянство отличительной чертой русского быта (ср.:Герберштейн С. С. 207–208; Середонин С. М. Известия англичан… С. 34–35, 92).
(обратно)546
Kuas. Ср.: «…квасы сладкие и черствые и выкислые, кто какова требует…» (Стоглав. Казань, 1862. С. 258).
(обратно)547
Meade. Ср.: «…как мед сытити и вино курити» (Домострой// ВМОИДР. М., 1849. Кн. I. С. 81).
(обратно)548
Ср. перевод М. П. Алексеева: «Другой напиток — мед, услада пьяных уст» (Алексеев М. П. Английский язык в России и русский язык в Англии // Учен. зап. Ленингр. гос. ун-та. Серия филолог, наук. Л., 1944. Вып. 9. С. 80).
(обратно)549
Традиционные замечания об «идолопоклонстве» и «варварстве» русской религии и церкви находим почти во всех записках представителей англиканской церкви.
(обратно)550
Nichola Bough — св. Николай мирликийский или барийский, в России — Николай Угодник. Иконография Николы считается наиболее распространенной в деревянной скульптуре (см.: Рыбаков А. А. Художественные памятники Вологды XIII — начала XX вв. Л., 1980. Ил. 6, 14, 21, 44, 47, 52, 212; Померанцев Н. Русская деревянная скульптура. М., 1967. Ил. 22–29).
(обратно)551
Возможно, Турбервилль видел русскую раскрашенную деревянную скульптуру; резные изображения богов были особенно популярны на русском Севере (См., напр.: Рыбаков А. А. Указ соч. С. 25. Ил. 78, 79; Померанцев Н. Указ. соч.).
(обратно)552
О крестах см.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М-, 1955. Т. III. С. 61; Леонов А. И., Померанцев Н. Н. Деревянная скульптура//Русское декоративное искусство от древнейшего периода до XVIII в. М., 1962. Т. I. С. 118.
(обратно)553
Ср.: «Большая часть женщин ездит верхом со стременами, как мужчины…» (Описание России неизвестного англичанина, служившего зиму 1557–1558 гг. при царском дворе // Середонин С. М. Известия англичан… С. 28).
(обратно)554
Go in buskins. Неясно, имел ли в виду Турбервилль выражение «вставать на котурны», или он говорил об обуви знати на высоких каблуках, отличавшейся от западноевропейской обуви того времени (Очерки, I. С. 206; Рабинович М. Г. О древней Москве. С. 288).
(обратно)555
Ср.: «…Без серег серебряных или из другого металла и без крест на шее вы не увидите ни одной русской женщины, ни замужней, в девицы» (Флетчер Дж. С. 158; Очерки, I. С. 215).
(обратно)556
Ср. с материалами словарей Тонниса Фенне (см.: Xорошкевич А. Л. Быт и культура русского города по словарю Тонни Фенне 1607 г.//Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 211) и Ричард Джемса (см.: Ларин Б. А. Указ. соч.).
(обратно)557
Традиционное замечание иностранцев. Ср.: «…Муж обязан давать жене краски, так как у русских существует обыкновение краситься; это так обычно между ними, что нисколько не считается позорным. Они так намазывают свои лица, что почти на расстоянии выстрела можно видеть налепленные на лицах краски…» (Описание России неизвестного англичанина, служившего зиму 1557–1558 гг при царском дворе//Середонин С. М. Известия англичан… С. 28; Флетчер Дж. 1905. С. 156).
(обратно)558
Ср.: «…Заключенные же дома, они только прядут и сучат нитки не имея совершенно никакого права и дела в хозяйстве… Весьма редко допускают женщин в храмы, еще реже на беседы с друзьями… Однако в определенные праздничные дни они разрешают женам я дочерям сходиться вместе для развлечения на привольных лугах…» (Герберштейн С. С. 73). Мнение о том, что женщина в XVI в. не участвовала в ведении домашнего хозяйства, не подтверждается источниками.
(обратно)559
Ср.: «…Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Я хочу сказать, что они не признают женщину целомудренной в том случае если она дает на себя смотреть посторонним или иностранцам» (Герберштейн С. С.73). Иностранные путешественники нередко тенденциозно подходили к изображению роли и положения женщины в русской семье. Теремное затворничество женщин, якобы характерное для всех семей, в действительности наблюдалось в основном в среде феодальных верхов и не было распространено в крестьянских и посадских слоях. Не имело ничего общего с действительностью и утверждение об общей безнравственности женщины, роль которой в жизни семьи обеспечивала ей обязательное уважение и в социальных верхах, и в широких народных массах. Об этом свидетельствует и русская средневековая литература, создавшая немало женских образов — образцов высокой нравственности, чистоты и верности.
(обратно)560
Курсивом выделены имена, встречающиеся в тексте переведенных сочинений, подчеркиванием — имена исследователей. В фигурных скобках приведены имена лиц, фигурирующих у Горсея и других авторов, но не названных ими или названных не полностью, в круглых — уточнения составителя. Принятые сокращения: англ. — английский, б-н — боярин, вел. — великий, великая, в-да — воевода, дв-н — дворянин, имп. — император, кн. — князь, княгиня, кор. — король, к-ва — королева, крым. — крымский, лит. — литовский, МК — Московская компания английских купцов, Р. — Россия.
(обратно)
Комментарии к книге «Записки о России. XVI — начало XVII в.», Джером Горсей
Всего 0 комментариев