«Против черного барона»

Против черного барона (fb2) - Против черного барона 1096K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Константинович Спатарель

Иван Константинович Спатарель Против черного барона

Посвящаю красным летчикам, защищавшим молодую Советскую Республику в годы гражданской войны.

Автор

Часть первая Канун

Третья мечта

Постукивая колесами на стыках рельсов, наш эшелон подкатил к Дарнице. Паровоз сразу отцепился, дал свисток и ушел. Мы встали на самом последнем пути. Позже это спасло нас.

Станция была забита составами. Всюду громоздились горы военного имущества. Шла спешная погрузка войск.

Как только наш поезд остановился, к нему бросились десятки людей. Одни ломились в двери теплушек, другие лезли на крыши и тормозные площадки. Стараясь перекричать друг друга, они уговаривали наших солдат продать им автомашины, ручные пулеметы, патроны, спирт, бензин, фотоматериалы. Деньги обещали разные — николаевские, керенские и даже валюту. Охотно шли на обмен, предлагая хлеб, муку, консервы, сало, часы, мануфактуру. Перед вечером наш моторист сообщил мне, что несколько подозрительных типов давали ему два миллиона рублей за помощь в похищении самолета с платформы. Бандиты собирались сделать это ночью.

Я немедленно распорядился выставить у вагонов часовых. Кроме того, организовали подвижный патруль во главе с членом солдатского комитета.

Едва улеглась суматоха, вызванная нашим прибытием, стало известно, что мирные переговоры в Бресте сорваны. Германская армия перешла в наступление по всему фронту — от Балтийского моря до Черного. Жестокие бои завязались и на подступах к Киеву. Мы ехали сюда, чтобы спасти самолеты от захвата немцами. А немцы снова оказались рядом.

Так встретила нас Дарница в конце февраля 1918 года. Шел густой снег, засыпая рельсы железной дороги.

«Зря отпустили паровоз», — подумал я с горечью.

Командир нашей 2-й авиагруппы истребителей Евграф Николаевич Крутень геройски погиб на фронте. Назначенный на его место капитан Модрах позорно сбежал. Узнав о том, что совершилась Октябрьская социалистическая революция, дезертировал и новый командир части штабс-капитан Шебалин. Как председатель солдатского комитета группы, я стал самым старшим ее начальником. И вот теперь особенно остро почувствовал всю тяжесть ответственности за самолеты и за судьбы доверившихся мне людей.

Организовав охрану эшелона, мы с летчиком Петром Семеновым поехали в Киев. Здесь был настоящий ад. Толпы отбившихся от частей солдат запрудили пассажирские и товарные станции. Каждый стремился любым способом уехать в глубь России. А вагоны спешно загружались военным имуществом.

Еле-еле пробились к главному железнодорожному начальнику. Узнав, что мы везем боевые самолеты, он стал настойчиво рекомендовать нам, пока нет паровоза, разгрузиться в Дарнице, а вагоны передать другой воинской части. Я наотрез отказался от этого несуразного предложения.

— Что ж, ждите, пока дойдет ваша очередь, — сказал железнодорожный начальник и с улыбкой добавил: — У нас в Киеве не так уж плохо…

Мы направились в штаб авиации. Там все помещения были уже пусты. У единственного письменного стола стоял начальник Воздушного флота Украины Васильев и разговаривал по телефону. Вид у него был усталый.

Я доложил о прибытии эшелона и предъявил свое красногвардейское удостоверение.

— Какой конечный пункт вашего маршрута? — холодно спросил Васильев.

— Москва.

— Мы везем ценнейшее авиационное имущество! — добавил Семенов.

Я перечислил, что именно:

— Пятнадцать новых самолетов-истребителей, недавно полученных из Франции, тридцать запасных моторов «Рон» и «Испано-Сюиза», пятьдесят комплектов запчастей — пропеллеры, плоскости, стабилизаторы, шасси. Несколько десятков авиационных пулеметов «виккерс», «льюис», «мадсен». Полмиллиона патронов к ним.

Васильев был большевиком, в прошлом служил авиационным мотористом. Глаза его сразу повеселели, когда он узнал, что нам удалось сберечь и вывезти. Нашу беседу прервал телефонный звонок. Васильев вначале спокойно стал объяснять кому-то, как вывезти из Киева хоть часть огромных запасов бензина. Вдруг голос его сорвался:

— Тогда сжечь!.. За каждую оставленную бочку будем расстреливать!

Бросив трубку, Васильев повернулся к нам:

— Так что вам нужно?

— Паровоз.

— Где я его возьму? Для своих эшелонов и то не хватает. За горло приходится брать железнодорожных тузов, — закричал Васильев. Потом помолчал немного и уже тихо закончил: — Ладно, постараюсь принять меры к отправке… Сделаю все, что смогу.

Мы с Семеновым пошли к военному коменданту. Он сообщил, что угроза захвата города немцами возросла. Рабочие и красногвардейские отряды, вступившие с ними в бой, слабы и разрозненны. Поэтому сейчас все паровозы и вагоны брошены на вывозку со складов оружия и боеприпасов. Записав номер нашего эшелона, комендант предупредил:

— Гарантию на паровоз дать не могу. Если придется оставлять Киев, принимайте решение сами.

Возвратившись в Дарницу, я созвал групповой солдатский комитет. В вагон на расширенное заседание пришли и все члены отрядных комитетов и бывшие офицеры-летчики. Высказывалось много разных предложений. Один горячий товарищ требовал собрать семь самолетов — столько, сколько имелось летчиков, — и перегнать их на восток лётом. Остальное имущество он предлагал уничтожить. Личный состав, по его мнению, должен пешком передвигаться на восток.

Этот план я отверг. Меня поддержали солдаты большевики Крживицкий и Рогалев, председатель солдатского комитета 8-го отряда летчик Петр Александрович Семенов, начальник штаба группы летнаб Афанасьев, летчик 7-го отряда подпоручик Никольский. Мы хорошо помнили, как радовался наш командир капитан Крутень, получая новенькие истребители, и очень берегли эти машины. Разве можно уничтожать их теперь, когда все имущество принадлежит народу?!

На всякий случай я приказал достать и подготовить к бою ручные пулеметы «льюис» и «мадсен». В разгар этих приготовлений меня вызвали к головному вагону. Там, окруженный свитой, стоял толстый мужчина с большими висячими усами и в пенсне. Это был сам заместитель начальника управления железной дороги.

— Почему не выполнили мой приказ разгрузить состав?! — закричал он. — Все ваши сорок вагонов нужны для более ценного вооружения!

— Я вам не подчиняюсь…

— Именем Советской власти требую немедленно разгрузиться! — перебил меня толстяк, топнув ногой. На его черной касторовой шинели блестели форменные пуговицы с двуглавым орлом.

— Кто тебе дал право говорить от имени Советской власти? — мрачно спросил Рогалев.

Не ожидавший такого вопроса, толстяк как ошпаренный провизжал:

— Мы вышвырнем вас силой!..

— Мы тоже силой ответим, — возразил я.

Рогалев повернулся назад и крикнул во все горло:

— Товарищи! Покажись!

Я оглянулся. Дверь ближайшей теплушки медленно открылась, и оттуда показались дула пулеметов и винтовок. Видимо, Рогалев заранее подготовил этот сюрприз.

— Вы за все ответите! По закону военного времени! Паровоза для вас не будет! — пригрозил толстяк, но тут же поспешил удалиться.

Вскоре со мной пожелал побеседовать еще один господин, прибывший из Киева. Через посыльного он передал, что может помочь в получении паровоза и ждет меня в комнате дежурного по станции. Мы пошли туда втроем: Семенов, Рогалев и я.

Нас встретил представительный мужчина лет сорока пяти. Он кивнул головой дежурному по станции, и тот сразу удалился. Видимо, незнакомец не ожидал, что я приду не один. Он поздоровался со всеми за руку, но не назвал своей фамилии.

— Господин капитан! — сказал он с легким украинским акцентом. — Вы начальник этой авиационной части?

— Я не господин и не капитан, — возразил я, — а председатель солдатского комитета. И до капитана в старой армии не дослужился…

Мужчина поморщился, небрежно махнув рукой:

— Э-э, суть не в этом! Вы офицер?

— Да.

— Я могу говорить с вами серьезно, как с лицом ответственным за часть?

— Да.

— Вот и отлично! — оживился он. — Я могу вам помочь. Но давайте заранее условимся: независимо от исхода разговора расстаться мы должны так же свободно, как и встретились… Понимаете меня?

Я поглядел на товарищей. Семенов утвердительно кивнул головой. Рогалев сказал:

— Ладно, по рукам.

— Я уполномоченный Центральной рады Украины, — представился незнакомец. — У нас есть сведения, что вы стремитесь вывезти отсюда прекрасную фронтовую часть. Ваши люди и аэропланы были бы очень полезны для самостийной возрождающейся Украины…

— Эх-ма!.. — неожиданно вырвалось у Рогалева.

Уполномоченный Центральной рады с улыбкой взглянул на него и продолжал:

— Прошу учесть, в России сейчас нет твердой власти, анархия, междоусобица. И голод. А мы дадим вам все: новое обмундирование, отличный рацион, прекрасные помещения… — Он повернулся ко мне: — Господин Спатарель, вы получите чин капитана не позже чем через три дня. И вы, господин офицер, рассчитывайте на повышение, — обратился он к Семенову.

Семенов побагровел:

— Я уже штабс-капитан, бывший… Так что тоже, пожалуй, буду произведен в капитаны?

— Да! — уверенно ответил уполномоченный, откинувшись на спинку стула.

— Значит, думаете въехать в Киев на немцах? — спросил Семенов.

— Видите ли, — уполномоченный даже глазом не моргнул, — в настоящий момент это не важно…

— Благодарю покорно! — Петр Александрович Семенов даже со стула вскочил. — От немцев звездочек не принимаю!

— Господа, вы меня неверно поняли, — развел руками уполномоченный.

— Садитесь, Петр Александрович! — сказал я, желая выяснить одну немаловажную подробность. — Скажите, господин уполномоченный, если мы примем ваше предложение и перейдем на службу к Центральной раде, что вы сейчас обещаете сделать?

Мельком я увидел удивленные глаза Рогалева. Солидный человек в бекеше тут же ответил:

— Переведем ваш состав в надежное тихое место, обеспечим всем необходимым. А дня через три торжественно, по-братски примем в Киеве…

— А где же вы достанете паровоз? — спросил я.

— Это не ваша забота, — добродушно улыбнулся уполномоченный и взглянул на часы, висевшие над столом дежурного по станции. — Через полтора часа паровоз прибудет и доставит вас куда надо…

Все ясно: руководители железной дороги, украинские националисты, саботируют наш выезд…

Я встал, за мною Рогалев и Семенов. Говорю:

— Мы твердо решили добираться в Советскую Россию.

Уполномоченный тоже поднялся из-за стола. Холеное лицо его стало холодным.

— Смотрите, далеко ли уедете?.. Вас по дороге могут встретить. И тогда уж разговор будет другой. — Заключил сухо: — Не пришлось бы глубоко раскаиваться…

— Уже раскаиваюсь, гнида! — в сердцах выпалил Рогалев. — Сейчас бы шлепнул тебя, да жаль, слово дали!

Мы быстро пошли к эшелону. На ходу Семенов бросил:

— Иван Константинович! Промедление сейчас смерти подобно.

— Петр Александрович! Прошу передать по всем вагонам: быть в готовности к немедленному выезду. Никому никуда не уходить. Сами возвращайтесь ко мне — пойдем силой добывать паровоз.

— Понял! — радостно откликнулся Семенов и быстро зашагал к последнему вагону.

— Вас, Рогалев, прошу, подберите несколько крепких ребят из большевиков и сочувствующих. Возьмите винтовки.

— Слушаюсь! — козырнул Рогалев.

Вскоре Семенов и Рогалев вернулись. С ними пришли Крживицкий и еще несколько солдат с винтовками.

— Только что узнал, — взволнованно докладывает Семенов, — немцы уже в сорока километрах от Киева.

С оружием в руках врываемся к начальнику станции Дарница.

— Нам нужен паровоз, — спокойно требую я.

— И не позже чем через полтора часа! — угрожающе добавляет Рогалев.

Вижу, как меняется в лице начальник станции.

— Я не могу… Надо согласовать с управлением по телефону… — еле шевелит он трясущимися губами.

Рогалев поторапливает:

— Твоих киевских начальников мы не достанем, а ты здесь, рядом, и пока живой…

Начальник станции звонит при нас, несколько раз повторяя: — Состав третьей категории… Да, да, именно третьей.

Видимо, это означает, что в составе ничего ценного нет. Наконец разрешение получено. Сопровождаемый нами начальник находит машиниста и помощника. Они приписаны к депо Ромодан и лично заинтересованы в том, чтобы скорее выехать домой, в нужном нам направлении.

Посылаю Семенова в эшелон с приказом: приготовиться к отъезду. Установить ручные пулеметы на платформы с самолетами, на тормозную площадку замыкающего вагона и по обе стороны каждой теплушки.

С Рогалевым и другими товарищами иду к паровозу. Он из серии «Щ». Железнодорожники попросту называют его «щука». Восемь лет назад я работал на таком же локомотиве помощником машиниста. Если потребуется, то сам сумею его повести.

Нам повезло: наш эшелон оказался не в гуще составов, а на последнем пути. Иначе пришлось бы долго маневрировать для того, чтобы выбраться со станции. Возможно, мы и не успели бы этого сделать…

Когда все было готово к отъезду и я отдавал последние распоряжения, ко мне вдруг подбежали мужчина и женщина.

Он — стройный, круглолицый, в ладно сшитой офицерской шинели и в фуражке с авиационной эмблемой вместо кокарды. Она — невысокая, миловидная, со знаком Красного Креста на платке и рукаве пальто.

Мужчина по-военному вытянулся и прерывистым после быстрого бега голосом заговорил:

— Товарищ… начальник! Ваш авиационный… эшелон… уходит отсюда… Возьмите нас с собой… Военный летчик… прапорщик Карл Скаубит и…

— Его жена, военная сестра милосердия, Мария Ивановна Скаубит… — добавила маленькая женщина.

— Не можем мы оставаться здесь, — продолжал он с заметным латышским акцентом. — Хотим воевать за Советскую Россию, за революцию!

— Ну что ж, друзьям мы всегда рады, — ответил я. — Прошу садиться в вагон. — И, обращаясь к Семенову, сказал: — Петр Александрович, проводите, пожалуйста, новеньких в наш вагон.

Мы с пулеметчиком поднимаемся в будку. Я решил ехать на паровозе, чтобы проверить, как поведут себя машинист и его помощник. В такой обстановке полностью доверять им было опасно. Кроме того, около двухсот километров нам предстояло проехать через районы, где действовали гайдамаки и другие бандиты. Да и тот самый уполномоченный Рады мог отомстить нам.

Машинист переводит реверс на передний ход. Раздается пронзительный паровозный свисток. Простучав буферами от первого вагона до последнего, эшелон трогается в путь. Я не знал тогда, что этот путь растянется на три суровых военных года.

Через два дня после нашего отъезда из Дарницы Киев захватили немцы.

Родился я в бедной крестьянской семье. Наш дом в предместье Кишинева находился неподалеку от товарной станции. И поэтому в детстве самое сильное впечатление производили на меня поезда. В моей мальчишеской голове прочно застряла мысль стать машинистом. Когда я робко поведал о своей заветной мечте отцу, он погладил меня по голове и задумчиво сказал:

— Что ты, сынку! Для этого долго учиться надо, а значит, — много денег иметь…

Жили мы в мазанке с камышовой крышей и глинобитным полом. Земли своей у нас не было, арендовали у помещика. Восьмилетним мальчиком я вместе со взрослыми полол сапкой кукурузу. В двенадцать годков стал поденщиком на кирпичном заводе. Мать болела, но отец не мог ей помочь: не было денег на врачей и лекарства.

Мне так хотелось попасть на паровоз! Я так старательно учился, что закончил церковноприходскую школу на круглые пятерки. И тогда отцовское сердце не выдержало: устроил меня в ремесленное училище, где готовили рабочих разных специальностей, в том числе и для железной дороги.

Никогда не забуду октябрь 1905 года. На всех заборах висел царский манифест о дарований народу «свободы». В городе начались демонстрации. Я сам в них участвовал с ребятами из ремесленного. Мне исполнилось шестнадцать, кое-что я уже понимал, чувствовал необходимость перемен к лучшему. И вдруг такая радость. Значит, теперь все будет по-другому… Я оживленно говорил отцу:

— Сам государь-император объявил свободу!

Отец почему-то молчал и недоверчиво кивал головой. А я ходил с толпами городской бедноты, крестьян, интеллигенции, слушал горячие речи. Ораторы говорили о братстве и равенстве, о сокращении рабочего дня и о разделе земли между теми, кто ее обрабатывает. Я ликовал. Но отец оказался прав: все осталось по-старому.

События 1905 года оставили в сознании неизгладимый след. Трудности нашей семьи, уродства окружающей жизни стали видеться в новом свете. Мои мысли и чувства разделяли многие товарищи по ремесленному училищу. Мы потихоньку говорили об этом. Вскоре я стал находить в своих учебниках листовки или тоненькие брошюрки, на верхнем обрезе которых стояла четкая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Так постепенно вместе с товарищами по учебе — Саней Александровым, Вайнштейном и Стефановским — я вошел в ученический кружок РСДРП (б).

Маевку 1906 года мы провели в укромном месте, за так называемой «горой». Было нас около десяти юношей. По очереди говорили о том, как на всем земном шаре улучшить жизнь. Негромко, но с увлечением пели «Марсельезу» и «Варшавянку».

Летом 1906 года, когда мне исполнилось семнадцать, я окончил училище и получил специальность слесаря. Довольно основательно изучил токарное и кузнечное ремесло. Назначили меня в железнодорожное депо Мелитополя. Два года работал слесарем по капитальному ремонту паровозов. Это была отличная школа: я узнал несколько типов локомотивов до последнего винтика. Успешно сдав испытания по устройству и управлению паровозом, по правилам сигнализации службы движения, я стал помощником машиниста.

Еще в училище я начал много читать. Особый интерес вызывали книги, где описывались полеты воздухоплавателей. Паровозы полюбились мне за скорость. Но они двигались только по рельсам. А вот воздушные шары, еще более стремительные, совершенно свободно плавали в необъятном просторе. Так у меня родилась новая мечта подняться ввысь.

Неожиданно небо приблизилось ко мне. Газеты вдруг запестрели сенсационными сообщениями. Люди все увереннее стали подниматься в воздух на самолетах. Что ни день, появлялись новые имена иностранных авиаторов: американцев братьев Райт, француза Блерио, бразильца Сантос-Дюмона и других. Наконец зазвучала фамилия замечательного русского летчика Михаила Ефимова.

Вскоре стали известны имена наших других отважных авиаторов: Николая Попова, Александра Васильева, Сергея Уточкина. Но Михаил Никифорович Ефимов оставался среди них первым. Лично для меня важно было не только это. Из газет я узнал, что Михаил Ефимов, сын трудового народа, работал простым железнодорожником. Сходство наших биографий меня поразило. Он родился в семье крестьянина, тоже закончил техническое училище, работал на железной дороге и… увлекся авиацией.

Банкир Ксидиас заключил с Ефимовым кабальный договор: на свои деньги послал Михаила во Францию учиться летать, зато почти вся плата за публичные полеты шла в карман оборотистого дельца. Ефимов рисковал жизнью. А для Ксидиаса это была обычная торговая сделка, из которой он извлекал огромные барыши.

За короткое время Михаил научился летать лучше своего учителя, знаменитого Анри Фармана. Он первым из наших соотечественников получил диплом пилота-авиатора и стал летчиком-инструктором; Фарман доверил ему обучение своих учеников. Теперь русский учил летать французов.

Я почти ежедневно выходил к почтовому поезду, чтобы купить свежую газету и поскорее узнать о новых потрясающих успехах любимого Миши Ефимова — так его по свойски звали наши железнодорожники. А во всем мире его имя печаталось и произносилось непременно с прибавлением почетного титула «король воздуха». Ефимов побил мировой рекорд американца Райта по дальности полета с пассажиром. Взял три высших приза на международных авиационных соревнованиях в Ницце. В Руане он, защищая честь России, победил восемнадцать отборных иностранных летчиков и установил рекорд грузоподъемности. Михаил оказывался лучшим из лучших на состязаниях пилотов в Италии, Франции, Венгрии и у нас, в России.

Можете представить, с каким чувством я прочел заметку о выступлении Михаила Ефимова. Рассказ о своих полетах он закончил словами: «Летать может каждый человек…»

Я загорелся стремлением научиться летать на самолете. Если бы нашелся богач и послал меня учиться в авиационную школу, поехал бы не задумываясь, на любых условиях. Но разве найдешь такого среди мелитопольских толстосумов?

Работая в депо, я изучил устройство многих механизмов. Ремонтировал паровозы. Был и слесарем монтером (теперь говорят — монтажником) в разъездной бригаде. Устанавливал паровозные котлы, перекачивающие насосы, водоразборные колонки. Вождение паровоза требовало внимания к приборам и агрегатам. Отточился глазомер, стало привычкой соразмерять скорость и расстояние.

Но главное, чему научил меня Мелитополь, в другом. У нас в депо была крепкая группа большевиков. Ее возглавлял Григорий Кузнецов — человек уже в годах, токарь по специальности. Все звали его Гриша. Вожак рабочих, он пользовался непререкаемым авторитетом, отличался душевной чистотой и партийной убежденностью. Именно Гриша направил меня в кружок по изучению программы и устава партии, которым руководил невысокий худенький слесарь Паня Паршин. Потом его сменила красивая большеглазая девушка Таня Николаева, дочь машиниста. По-видимому, она закончила гимназию или какие-нибудь общеобразовательные курсы. Уж очень уверенно, с большой глубиной разъясняла Таня вопросы экономической и политической борьбы рабочего класса.

Все собрания и занятия проходили конспиративно: за городом или у кого-нибудь на квартире, под видом вечеринок и всякого рода семейных праздников. По поручению Григория Кузнецова я вместе с товарищами Михаилом Тимохиным и Игнатием Саковским часто хранил и перевозил революционные брошюры и листовки. Или раскладывал прокламации в инструментальные ящики рабочих депо. Меня избрали казначеем нелегальной кассы взаимопомощи, председателем которой был всеми уважаемый старый мастер бригадир Афанасий Иванович Лопатин. Помню, мы, рабочие, чувствовали себя сильнее тогдашних хозяев Мелитополя и железнодорожного начальства. Посмеивались над жандармами, торчавшими на станции. Я хотел отдать все силы борьбе за улучшение жизни родного народа, мечтал овладеть самолетом, чтобы помочь победе революции.

В октябре 1910 года меня призвали в армию. Врач осмотрел меня, пощупал руки, ноги и крикнул: «Годен!» Я и в самом деле был крепок. Очень хотел попасть в воздухоплавательную роту. Знал: есть приказ направлять лиц, окончивших технические училища, в инженерные части. Но такие же парни, как я, ожидавшие во дворе решения своей участи, сказали, что надо дать писарю взятку. Я помнил, что отец учил честности. А большевик токарь Гриша Кузнецов не раз говорил о незамаранной чести рабочих. Да я сам уже понимал: середины нет — человек может быть чист или грязен. Взятки писарю, как, впрочем, никому за всю свою жизнь, я не дал. И был назначен в пехоту.

Красные казармы. Каменный глухой забор. Зуботычины унтеров. Зубрежка фамилий, имен, отчеств, званий и титулов всех родственников царя, их тезоименитств, то есть дней рождения, и… муштра под залихватскую и тоскливую песню «Соловей-соловей, пташечка…» Все это угнетало и бесило.

Но однажды для знакомства с новобранцами к нам пришел командир роты капитан Иегулов. Обходя строй, он разговаривал с каждым. Наконец подошел ко мне. Я увидел невысокого, худощавого офицера лет сорока пяти, в поношенном, но опрятном мундире. На смуглом лице — добрые глаза, понимающие, как трудны для солдат первые недели службы. Узнав о моем образовании и специальности, Иегулов удивился. Спросил, где бы я хотел служить. Задал даже совсем необычный для старой армии вопрос:

— О чем ты вообще мечтаешь, Спатарель?

О революции, разумеется, я не мог даже упомянуть. Но о том, что мечтаю стать летчиком, сказал.

Иегулов внимательно посмотрел на меня и что-то записал в свою книжечку.

Потянулась обычная казарменная жизнь. Я видел, что командир роты всегда вежлив с солдатами, никогда не повышает голоса, старается дать отдых на смотрах, учениях, работах. Да, конечно, он был не из богатой семьи: там вырастали совсем другие.

В конце февраля меня вызвали в канцелярию роты. Я доложил по уставу, ожидая приказания.

— Спатарель, — спросил Иегулов с улыбкой, — ты не раздумал стать летчиком?

— Никак нет! Был бы счастлив.

— Ну так вот тебе документ. Поедешь в Севастополь, в школу авиации. Будешь работать механиком, обслуживать полеты офицера нашего полка. А потом и тебя будут учить летному делу…

— Я столько об этом мечтал! Не думал, что так быстро… От всей души благодарю вас… — От радости я готов был обнять командира. Он видел это. Но, пожелав мне успеха, руку на прощание не подал. Видимо, вспомнил о своих погонах.

Нет, это не сон. Сегодня, 1 марта 1911 года, я, рядовой 52-го Виленского пехотного полка, прибыл в Севастополь, в первую русскую школу авиации для работы механиком и обучения полетам. Мечта начинает становиться явью.

Спускаясь вниз с Исторического бульвара, вдруг вижу квадрат поля, нежно-зеленый от первого пушка травы, и на нем больших белых стрекоз с двойными крыльями. Они! Аэропланы. Я не выдерживаю и изо всех сил бегу с горы.

У одного из самолетов собралась группа людей. Подхожу ближе и вдруг различаю — это стоят офицеры. Перехожу, как учили по уставу, на строевой шаг, останавливаюсь невдалеке от них и отдаю честь. Кто-то из офицеров взглянул на меня. Раздался смешок, я отчетливо расслышал слово «деревенщина».

Офицеры отворачиваются и снова сосредоточивают подобострастные взгляды на своем собеседнике в штатской одежде. Крепкий, широкоплечий, он в своем коричневом свитере из толстой шерсти чем-то напоминает медведя. Его открытое круглое лицо украшают короткие усики. Слышу, как он спокойно говорит офицеру в высокой каске:

— Хорошо…

Вот она, чудо-птица! Аэроплан! Какой хрупкий в сравнении с могучей чугунной махиной — паровозом. Узенькие деревянные планочки стянуты стальными струнами. На металлическом подкосе впереди, слева и справа по два маленьких колесика, похожих на велосипедные. На солнце поблескивают нежные, из белого шелка крылья.

Как зачарованный, любовался я аэропланом. Казалось, ничего вокруг не видел и не слышал.

— Эй, годок, чего рот разинул? — вдруг раздался рядом чей-то голос. Молодой курносый солдат, взяв меня за плечо, спокойно, но властно добавил: — Отойди! Сейчас господин Ефимов на «фармане» в полет пойдут…

Ефимов? Король воздуха?! Миша-железнодорожник… Сердце прыгнуло в груди: неужели он?

Отскакиваю в сторону. Вижу, человек в ворсистом свитере уже подошел к самолету. Так это и есть Ефимов? Солдат в замасленной гимнастерке подлезает под деревянную ферму и становится около пропеллера. А офицер в высокой каске устроился на жердочке позади Ефимова. Михаил Никифорович повернул кепку козырьком назад. Догадываюсь, это для того, чтобы в полете ее не сдуло ветром… Ефимов крепко обхватывает правой рукой конец торчащей перед ним тонкой и длинной трубчатой палки. Значит, это рычаг управления…

Офицер в каске, сидящий сзади, заметно волнуется. Понимаю, это ученик. А Ефимов спокоен и сосредоточен. В перевернутой кепке, круглолицый, он похож на простого рабочего парня, который приступает к сложной работе.

Что-то щелкает. Солдат отскочил от пропеллера. Мотор вдруг затрещал, и лопасти пропеллера завертелись, сливаясь в сверкающий круг.

Самолет, все убыстряя бег, покатился по траве. Вот его хвостовое оперение отделилось от земли. Машина, будто выпрямляясь, круто полезла вверх и, поднявшись метров на десять, поплыла в воздухе. Летит! Летит! У меня от волнения пересохло во рту. Не могу глаз оторвать от самолета. Он плавно выписывает левый круг. Между его белоснежными крыльями ясно видны фигуры Михаила Ефимова и прильнувшего к нему ученика.

Офицеры, переговариваясь, смотрят вверх. Рядом со мной стоит тот самый курносый солдат, который держал крыло перед взлетом. Спрашиваю его:

— А что Миша… то есть господин Ефимов только сегодня учит?

— Вот чудак — сегодня! — снисходительно говорит солдат. — Они, братец, служат руководителем полетов. (Так тогда называли летчика-инструктора.)

С замиранием сердца я подумал: может быть, он и меня выучит.

— Гляди, садятся! — объявляет курносый.

Верно, аэроплан медленно теряет высоту. Кажется, он снижается прямо на нас. Вот уже хорошо видны лица Ефимова и офицера в каске. Коснувшись колесами земли, самолет плавно побежал и остановился.

— Ефимов опять сел прямо в точку взлета! — громко говорит один из офицеров.

— Да, поразительно! — вторит ему другой.

— Какая точность расчета!

— На то он, господа, и Ефимов-с… Другого бы не держали…

Офицеры, посмеиваясь, спешат к самолету. Я было тоже решил пойти туда, чтобы лучше рассмотреть Михаила Никифоровича. Но проходящий мимо поручик с черными усиками вдруг резко останавливается и кричит:

— Ты что, болван, здесь путаешься? Вон с летного поля!

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — заученно отбарабаниваю я и поворачиваюсь кругом.

Позади слышится рокот мотора. Это другой самолет готовится к взлету. Иду и думаю: «Нет! Никаким поручикам не омрачить моей радости. Я буду летчиком! И постараюсь летать так же красиво, как Михаил Ефимов. Это он, а не щеголь с черными усиками стал первым пилотом-авиатором России. Именно он, крестьянский сын, учит их теперь летать»…

Мне посчастливилось: я попал в Севастополь на заре существования русской авиации. Именно здесь, на Куликовом поле, 8 ноября 1910 года открылась школа военных летчиков. В тот день на единственном учебном аэродроме России стояли всего три самолета. На них летали шесть первых в стране летчиков-инструкторов во главе с Михаилом Никифоровичем Ефимовым.

Сейчас мало кто знает, что развитие авиации в России началось в буквальном смысле на народные деньги. После гибели нашего морского флота под Цусимой из всех уголков страны потекли добровольные пожертвования на строительство новых кораблей. Из этих средств, по копейкам собранных в городах и селах России, девятьсот тысяч рублей передали на создание Воздушного флота. На народные деньги и купили за границей семь аэропланов, которые осенью 1910 года были доставлены в Петербург.

О самолетах начала века все слышали. Хочу сказать лишь несколько слов. Аппараты были деревянные, каркас крыльев обтягивался тончайшим полотном.

Никаких пилотажных приборов, в том числе компаса, высотомера, указателя скорости, еще не ставили. Летную погоду определяли по носовому платочку: держали его в руке, если он развевался, значит, сила ветра больше шести метров в секунду и летать нельзя. Крены на разворотах не должны были превышать восьми градусов. Учебный полет по кругу продолжался одну-полторы минуты и происходил на высоте пятнадцать — двадцать метров, чтобы в случае отказа мотора оставалась возможность спланировать.

Так было в начале 1911 года. Но подумать только, какой скачок сделала наша авиация, если уже перед первой мировой войной Петр Николаевич Нестеров выполнил свою «мертвую петлю», если в небо уже поднялся лучший по тем временам русский четырехмоторный гигант «Илья Муромец»…

Я прибыл в школу авиации прежде всего как технический специалист. Офицер, полеты которого мне надо было обслуживать, приехал в Севастополь позже. До его появления меня послали работать в моторную мастерскую. Как же пригодились здесь мои навыки слесаря, давнее умение разобраться в устройстве насоса, золотников, наладить работу парового двигателя!

Механики и мотористы, в прошлом рабочие, встретили меня как своего: я не был новичком в технике. Мне дружелюбно помогали. Я смотрел, что и как делают другие, настойчиво перенимая их опыт. Постепенно познал и все особенности работы авиационного мотора.

Большинство офицеров, учившихся летать, не желало изучать технику: ждали, когда им запустят мотор и доложат, что все исправлено. Баре хотели быть «чистыми летчиками».

И ничего удивительного тут нет. В царской России отдел Воздушного флота, руководивший созданием авиации, на три пятых состоял из высокопоставленных лиц, аристократов, ничего не смысливших в новом деле. Из таких, например, как князь Голицын, граф Стенбок-Фермор, барон Унгерн-Штернберг, егермейстер царя Шателен. Авиация стала модой, и к обучению полетам допускалась главным образом «золотая молодежь», выходцы из аристократических семей. А они почти все оказывались белоручками.

Офицеров, стремившихся по-настоящему овладеть авиационной техникой, было очень мало. Мне, например, запомнились только трое. Первым назову поручика Бориса Леонидовича Цветкова. Было ему тогда лет двадцать пять. Прекрасный летчик-инструктор, он одновременно руководил и сборкой самолетов, и ремонтом моторов. Часто сам облетывал новые машины. Поручика Цветкова любили и уважали все солдаты-механики: он относился к ним не как офицер, а как старший товарищ. И это вызывало недоумение, даже недовольство вышестоящих начальников. Но есть логика в выборе человеком тропинок, ведущих к главной дороге жизни. Никто тогда, конечно, не предполагал, что добродушный офицер и прекрасный летчик Борис Цветков сразу после Октября станет на сторону Советской власти и будет отважно сражаться за нее в годы гражданской войны. Забегая вперед, скажу, что после разгрома Врангеля Борис Леонидович возглавил возрожденную Севастопольскую (Качинскую) авиашколу. Позднее он — первый пилот, которому доверили доставлять в другие города матрицы газеты «Правда».

Прибывший в школу штабс-капитан Земитан, офицер — которого я должен был обслуживать как механик, не только не умел летать, но и не мог даже отличить поршень от цилиндра. Пилотировать машину его учил Михаил Никифорович Ефимов. Я обслуживал эти полеты и прекрасно помню, с какой ненасытной жаждой ловил Иван Яковлевич Земитан каждое слово Ефимова. Летал он все смелее и лучше, кропотливо изучал мотор, систему управления. Каждый свободный от полетов час Иван Яковлевич проводил в мастерских.

Он дружил с Цветковым. Однажды я заметил, что они уже несколько дней подряд говорят только о пропеллерах: об их весе, окраске, наивыгоднейшей аэродинамической форме, о размере лопастей. В последующие дни Земитан стал интересоваться устройством хвостового оперения на разных самолетах. Цветков подробно отвечал на его вопросы.

Так день за днем Земитан изучал авиационную технику. Он даже помогал мне в ремонте мотора и, не смущаясь, просил меня, солдата, научить тому или иному приему работы. С каким презрительным видом проходили мимо нас офицеры! Их возмущало, что штабс-капитан якшается с солдатом и даже, как простой рабочий, держит в руках молоток!

Надо учесть, что никаких описаний конструкции самолета или наставлений по технике пилотирования тогда не было. Большинство офицеров, далеких от желания Земитана точно знать все, с чем им приходится иметь дело, летали фактически слепыми.

Нет, не случайно Земитан отличался безупречной техникой пилотирования. Одним из первых он после «фармана» овладел полетами на «блерио» и был оставлен в школе летчиком-инструктором.

Характерно, что Иван Яковлевич Земитан, как и Цветков, с уважением относился к механикам и мотористам, никогда не повышал голоса. Чуть ли не единственный, он обращался к рядовым только на «вы» и называл их по фамилии.

В школе учились офицеры разных частей, отличавшихся друг от друга фирмой одежды. Авиация еще не имела своего «внешнего вида». На аэродроме в ожидании очереди на вылет могли рядом стоять пехотинец в гимнастерке, кавалерист из столичного лейб-гвардии полка в ярком мундире и флотский офицер в традиционном темно синем кителе при кортике. К этой пестроте все привыкли. И все-таки однажды в субботу, когда господа офицеры отправлялись повеселиться в Севастополь, все обратили внимание на красочный вид недавно прибывшего летчика. Высокий, осанистый, с мужественным лицом, он был хорош в папахе из белого барашка, в бежевом чекмене с газырями, при кинжале в серебряных ножнах на мягком наборном пояске. Казачий офицер этот имел чин подъесаула (соответствует нынешнему званию капитана). Чувствовалась в нем не только военная щеголеватость, но и воля, и сдержанная сила.

Позднее я узнал, что это Вячеслав Ткачев, уже блестяще защитивший диплом пилота-авиатора в Одесском аэроклубе. К нам он прибыл, по-видимому, для того, чтобы вылететь на новом самолете «Ньюпор-4» и получить звание военного летчика.

Снова Ткачев привлек мое внимание, когда я готовил к вылету самолет, на котором собирались подняться Ефимов с Земитаном. Вокруг Михаила Ефимова часто толпились молодые летчики: тянуло их к коротким, скромным рассказам о международных авиационных состязаниях, к его простому и убедительному объяснению отдельных элементов полета. В этот раз среди окруживших Ефимова я услышал обрывок разговора двоих: долговязого гвардейца-кавалериста и Ткачева.

— …Хотите, чтобы я возился с дурно пахнущими железками? — продолжал, горячась, гвардеец. — Никогда! Офицер-авиатор не должен уподобляться грязному мастеровому… Я летчик — мое дело летать…

— Итак, — внешне любезно с досадой возражал Ткачев, — вы смеете утверждать, что теория полета ни к чему? Очень вам благодарен! Но скажите, пожалуйста, зачем же столь усердно артиллеристы штудируют баллистику? — Ткачев резко повернул голову. — А казалось бы, проще — палить по цели, и все! И наконец, ваше пренебрежение так называемыми «железками» — смешно… Имейте в виду, что, если во время военных действий вам почему-либо придется спуститься, вы без помощи «мастерового» не сможете даже завести мотор…

Потом я видел, как Ткачев летает. Красиво это у него получалось. С той чистотой, отшлифованностью, которая свойственна настоящему мастерству. Ни одной лишней секунды при опробовании мотора. Энергичный взлет. Четкость эволюций в воздухе. Устойчивая, уверенная посадка. Вылезет из самолета — и опять ни одного лишнего жеста или слова. Если можно так выразиться, он летал серьезно. Чувствовалась и его любовь к полетам и спокойная уверенность в себе, свойственная людям, хорошо знающим свое дело.

Лишний раз я убедился в этом на аэродроме. В тот день на самолете Ткачева устанавливали новый пропеллер. Механик нервничал, воздушный винт почему-то плохо садился на вал мотора. Ткачев в это время, согнувшись, осматривал шасси. Но вдруг после очередной безуспешной попытки механика взглянул на него, быстро подошел, сказал холодно:

— Позволь-ка…

Взял пропеллер, широко расставив руки, и сразу без перекоса, точно насадил его на коническую втулку вала.

В отношениях с офицерами, особенно с аристократами-белоручками, Ткачев был независим, холодно-учтив. На солдат же просто не обращал внимания, как будто их не существует. В нем чувствовалась властность. Его уважали и побаивались.

Разве я, простой солдат, мог тогда подумать, что этот человек, уверенно идущий своим путем, через несколько лет встанет в ряды тех, кто хотел смять революцию? Разве я знал, что мы встретимся с ним в небе над Перекопом как смертельные враги?

Апрельский воздух такой теплый, что кажется, он льется сверху вместе с солнечным светом. Я в необычайно приподнятом настроении: сегодня Михаил Никифорович Ефимов начнет обучать моего будущего учителя штабс-капитана Земитана. Значит, и мой день начала полетов приближается…

Вот они подходят. Не знаю, кому из них докладывать о готовности самолета. Рапортую обоим:

— Господин руководитель полетов! Ваше высокоблагородие! Аппарат осмотрен, к летанию готов!

— Хорошо, — слегка улыбнувшись, отвечает Ефимов и вдруг коротко, как бы оценивающе взглядывает на меня.

А Земитан говорит:

— Будьте наготове для исполнения приказаний господина руководителя полетов…

— Да-да, — не спеша подтверждает летчик, — идите с нами, поможете проверить все перед подъемом в воздух.

Он сегодня в сером жилете и двубортном пиджаке, который кажется маловатым для него — крутые плечи Ефимова выпирают. Да и накрахмаленный стоячий воротник белой рубахи, и черный, широким узлом завязанный галстук словно в обруч взяли его крепкую шею.

— Вот аэроплан, — обращается к офицеру Михаил Никифорович, по-свойски дотрагиваясь до передней кромки крыла, — это летательный аппарат тяжелее воздуха. Что же его держит в небе; почему он не падает? — И отвечает: — Его быстро движет мотор, а несут на себе крылья, под которыми возникает подъемная сила…

И тут снова Ефимов бросает в мою сторону короткий взгляд, как бы проверяя, слушаю ли я… Еще бы! С неослабным вниманием: это же сам Ефимов учит. А как просто, доходчиво! Мне уже пришлось случайно познакомиться с объяснениями другого летчика — тот все сыпал иностранными словами, уводящими в сторону от сути дела.

Да, в ту первую учебную весну нашей авиации никаких учебников и пособий еще не было. Инструктор тут же, у самолета, рассказывал о теории полета и устройстве машины. А потом, поднимаясь в воздух с учеником, демонстрировал технику пилотирования.

— …Выходит, что перед вылетом, — продолжает Михаил Никифорович, — надо тщательно проверить работу мотора, наличие бензина и масла в баках. Своими руками, — Ефимов протянул широкие ладони, — убедиться в прочности крепления рулей…

Земитан слушает внимательно, переводя круглые глаза на каждую деталь, которую показывает Ефимов. Изредка просит летчика повторить объяснение. И Михаил Никифорович охотно и спокойно выполняет его просьбу. Так мы обходим весь «Фарман-4».

Теперь Земитан садится на место ученика. Ефимов занимает переднее сиденье. Кратко объясняет, как держаться за ручку управления, как запускать мотор. Четко перечисляет все элементы предстоящего полета. Мне кажется, что он говорит чуть громче, чтобы слышал и я. Как Михаил Никифорович догадался, что я мечтаю о полетах, — мне неизвестно.

Потом я выполняю обязанности того солдата в замасленной гимнастерке, который рывком проворачивал пропеллер в самый первый день моего пребывания в школе. Теперь я тоже в пятнах касторового масла, которое идет для смазки «Гнома». Да, теперь я механик и самостоятельно выпускаю в полет самого Михаила Ефимова! Если бы полгода назад, когда я работал в депо, мне кто-нибудь предсказал нечто подобное, ни за что бы не поверил.

Мотор запущен. «Фарман» начинает разбег. Вновь вижу между крыльями фигуры Ефимова и его ученика. Но как дороги они мне сейчас! Ведь это я готовил самолет, я отвечаю за жизнь двух людей. Теперь навсегда мне понятен и близок механик — человек, оставшийся на земле, но незримо участвующий в полете.

Вот уже бегу к «фарману» — он приземлился. Вижу оживленное лицо Ивана Яковлевича Земитана, его сияющие от радости глаза: он уже полетал. Слышу, как спокойно, толково Михаил Никифорович теперь, после полета, вновь объясняет все действия по управлению летательным аппаратом.

Следует ли говорить, что сама мысль — он учится у Ефимова — укрепляла у Земитана уверенность в своих силах. Все в школе знали, что этот летчик с мировым именем является и прекрасным учителем, чутким, но требовательным инструктором.

Будет буря

В июле 1911 года Иван Яковлевич Земитан отлично сдал экзамен на звание военного летчика. Теперь в качестве инструктора учил летать других. Слушая его объяснения, я как бы вновь проходил класс «профессора» Ефимова: Земитан ведь только повторял курс своего наставника. Занятый офицерами, штабс-капитан долго не мог уделить мне внимания. Наконец в июле состоялся первый провозной полет. Я увидел землю сверху. Почувствовал плавный ход ручки управления и педалей. Узнал легкий приветственный толчок, которым земля встречает возвращающийся с неба самолет.

Земитан дал мне примерно пять провозных полетов. Я вел машину довольно уверенно. Но инструктор не мог выпустить меня самостоятельно: раньше должны были вылететь офицеры. Даже провозные круги мне давали, когда болтанка, обычная в пору жаркого лета, усиливалась и офицеры летать прекращали. Думаю, что постоянные полеты в таких условиях принесли мне немалую пользу: приучили к «рему» и сильному ветру при взлете и посадке.

Я приходил на аэродром часа на два раньше офицеров, выводил «фарман» на старт. Обслуживал полеты других, а когда они уходили отдыхать, летал. Затем увозил самолет в ангар. Но у меня было важное преимущество перед другими учениками Земитана: сам готовил машину, знал все ее особенности, верил в нее, как в себя.

В общем, я был доволен. Считал себя наполовину уже летчиком. Мечтал о больших полетах…

В один из дней я бежал по аэродрому с оцинкованным баком в руках. Нужно было до начала полетов дозаправить самолет касторовым маслом. Смотрю — Михаил Никифорович Ефимов с двумя учениками-офицерами уже идет к своему аэроплану. Я на ходу приложил руку к бескозырке. В ответ Ефимов кивнул головой и крикнул:

— Доброе утро, коллега!

Я видел, как спутники Михаила Никифоровича заулыбались, полагая, что знаменитый летчик в шутку назвал «коллегой» чумазого солдата. Они ведь не знали, что Ефимов как-то интересовался, кем я работал до армии. Узнав, что я был железнодорожником, весело сказал:

— Выходит, мы с вами коллеги. Я тоже когда-то работал в Одесском отделении Юго-Западной железной дороги…

Вот с тех пор он иногда и называл меня коллегой…

Я уже приближался к своему самолету. Вдруг со стороны послышался окрик:

— Эй ты! Остановись…

Подумав, что это относится к кому-то другому, я продолжал идти.

— Скотина! Стой, кому говорю! — послышалось опять.

Я оглянулся. За мной бежал высокий офицер. Поставив бак на землю, я подошел к нему строевым шагом. Лицо кавалерийского офицера покрылось от гнева лиловыми пятнами.

— Ско-ти-на! — по слогам повторил он ругательство. — Как ты смел не отдать честь офи-це-ру?

— Ваше высок… — начал было я. Но он оборвал меня:

— Молчать!

— Так разрешите…

— Молчать! — взвизгнул офицер, присовокупив крепкое ругательство. — Немедленно доложи дежурному офицеру, что я послал тебя на два часа под ружье! С полной выкладкой!..

— Спешу на полеты, нужно выпускать аппарат… — успел выпалить я, показывая на бак. Но в ответ снова:

— Молчать! Кру-гом! К дежурному офицеру — шагом а-арш!

С тревогой подумав, что полеты группы Земитана сорваны, я оставил бак посреди поля и, не оглядываясь, ушел.

В караульном помещении мне дали винтовку, и я с полной солдатской выкладкой два часа стоял по стойке «смирно» перед окнами офицерского собрания.

Когда доложил о случившемся Земитану, он покраснел и глухо сказал:

— Да, Спатарель, к великому сожалению, есть среди нас такие. Но что поделаешь…

Чувствовалось, что эта история ему крайне неприятна. «Такие» действительно были. Из-за придирок офицеров к солдатам нередко нарушалась работа на летном поле. Умный, отличавшийся хорошим отношением к механикам начальник школы князь Мурузи вынужден был специальным приказом отменить отдание чести на аэродроме во время полетов.

«Такие» попадались и среди летчиков-инструкторов. Туношенский, например, не мог даже спокойно разговаривать с солдатами. Морской офицер старший лейтенант барон Буксгевден издевался над своим механиком Эмилем Киршем. Топал ногами, кричал визгливым голосом:

— Тупица! Недоносок! Сукин сын!

А Эмиль Кирш прекрасно знал мотор. Вместе со мной он в числе первых пяти солдат стал летчиком. По начитанности, внутренней культуре, техническим навыкам и летным качествам этот человек был на голову выше барона Буксгевдена.

Барской надменностью отличался и инструктор Алексей Ильин — сын петербургского богача, владельца картографического издательства. Этот двадцатипятилетний поручик лейб-гвардии кавалергардского полка просто не замечал солдат. Сколько чванливого высокомерия и брезгливости выказывал он всем своим видом, когда ему приходилось говорить с кем-либо из нижних чинов!

Не забуду 26 октября 1911 года. В тот день офицеры-летчики первого выпуска школы авиации ездили в Ливадию представляться царю. Ильин прямо-таки сиял. В новеньком парадном мундире, он, и всегда-то важный, держался словно на сцене.

Случилось так, что и летчиков-инструкторов пригласили на этот прием. Значит, и Ефимову надо было ехать. А он ведь не военный, как ему одеться? Как посмотрит на штатского его императорское величество? Школьное начальство волновалось. Наконец из Ливадии пришло указание устроителей приема. Бедного Михаила Ефимова, который терпеть не мог чопорности и помпезности, заставили облачиться в белую манишку и черный фрак, надеть цилиндр. Хорошо помню его расстроенное лицо, когда он оказался в непривычном одеянии.

После этого приема Ильин ходил именинником. Однажды я услышал, как офицеры, вспоминая визит к царю, вдруг расхохотались. Особенно усердно смеялся краснолицый кавалерийский штаб-ротмистр, повторяя:

— На нем, господа, цилиндр сидел, как на корове седло!..

Я понял, о ком они говорили, и мне стало больно. Да, Михаил Никифорович Ефимов был пока нужен им как лучший летчик-инструктор. Но они все время считали его чужаком.

Два часа пребывания под ружьем, хамское отношение господ офицеров к солдатам и даже к самому Ефимову действовали на меня угнетающе. Но я, сжав зубы, говорил себе: «Учись, учись летать как можно лучше. Грянет революция, и ты понадобишься, чтобы навсегда сломать старую жизнь».

…Сразу после первого провозного полета я послал письмо в Мелитополь слесарю Михаилу Тимохину, товарищу по работе и кружку РСДРП (б). Сообщил, что начал учиться летать. В конце письма передал привет родному «дяде» Грише и попросил прислать адрес «наших родственников» из Севастополя, чтобы восстановить с ними «семейные» отношения. Большевик Михаил Тимохин и товарищ Гриша поняли смысл этих слов. Мне нужно было связаться с севастопольскими рабочими, единомышленниками по партии. Ответ хоть и не скоро, но пришел. Мне передали привет от «братьев» Паршиных и «сестры» Тани, сообщили, что «дядя» Гриша не хочет, чтобы я встречался с севастопольской «родней»: если господа офицеры узнают об этом, выгонят из школы. А летчик, гордость «семьи», должен учиться хорошо. С ним связывают большие надежды на будущее, когда «все средства» понадобятся для постройки «нового дома». Мелитопольские товарищи берегли меня…

Прошел год, как я прибыл в школу. Теперь она располагалась в Каче. Здесь, на новом просторном аэродроме, в марте 1912 года я впервые поднялся в воздух самостоятельно. Потом стал ежедневно, после офицеров, выполнять полет по большому кругу продолжительностью в пять-восемь минут.

И вот однажды, в начале мая, Земитан торжественно объявил мне:

— Завтра, Спатарель, у нас с вами экзамен. Надеюсь, что получите звание пилота-авиатора.

Вернувшись в казарму, я первым долгом привел в порядок свою амуницию: тщательно выстирал и отгладил гимнастерку, до блеска надраил пуговицы и медную пряжку ремня, до глянца начистил сапоги. Солдату Архипу Котовичу, уже подготовленному мною к самостоятельной работе механика, рассказал, что надо будет делать завтра.

Долго не мог уснуть. Вспоминал отца, его измученное, покорное лицо, мать с натруженными, узловатыми руками, товарищей.

Еще раз продумал весь завтрашний полет: взлет, набор стометровой высоты, пять правых восьмерок над первой мачтой, пять левых — над второй, посадку…

Ясное утро. Архип Котович и другие солдаты закончили все приготовления к полетам. «Фарман-4» замер в ожидании. Сегодня я впервые не готовил его, а только осмотрел.

Комиссия в составе штабс-капитана Земитана, поручика Цветкова и еще одного летчика (фамилию его уже не помню) заняла места за столом. Подошли, посмеиваясь, еще несколько офицеров. В стороне — группа солдат, они переживают за меня. Я замер перед столом по стойке «смирно».

Земитан встает и сухо, официально объявляет задание. Члены комиссии спрашивают, все ли мне ясно, проверен ли аппарат. Отвечаю утвердительно.

— Приступить к выполнению полета, — приказывает Земитан.

— Постойте-ка! — вдруг доносится голос. — Фу-ты! Чуть не опоздал…

С изумлением вижу Ефимова. А он обращается с поклоном:

— Господа уважаемые члены комиссии! Разрешите пожелать успеха будущему пилоту-авиатору.

Земитан смущенно кивает головой. Михаил Никифорович говорит медленно, прерывисто, запыхавшись от быстрой ходьбы:

— Ваня, у тебя… экзамен. А ты… ученик господина Земитана, значит, и… мой…

Я поражен: Ефимов никогда не называл меня по имени и на «ты»… Как узнал о моем экзамене? Пришел поддержать…

— В общем, коллега, от всей души желаю удачи!

Он протягивает руку. На мгновение вижу самую глубину его глаз. Остро, непередаваемо радостно чувствую в его жестах и словах родного рабочего человека.

— Ну, мне пора, — заключает Михаил Никифорович, показывая рукой в сторону стоящего неподалеку «блерио». — Знаю, все у тебя будет хо-ро-шо…

Он снова отдает поклон комиссии и не спеша уходит. Слышу шушуканье среди офицеров.

— Спатарель! Выполняйте полет! — приказывает Земитан.

Сажусь на переднее сиденье «фармана». Отдаю команды на запуск. Все стараюсь делать четко. Напряжения, которое только что испытывал, как не бывало.

— Есть, контакт! — кричу Котовичу, со щелканьем опуская вниз палочку медного переключателя.

Мотор заработал. Мягко вибрируя, машина ожила. Все нормально. Поднимаю левую руку. Земля внизу качнулась, побежала назад. Машину все легче подбрасывает на неровностях зеленого поля. Впереди — синяя линия горизонта, выше которой — прозрачное небо. На рычаге управления — только одна рука, моя…

Стараюсь, чтобы разбег был по-ефимовски коротким. Вот потряхивание машины прекратилось. Аппарат легко скользит в воздухе. Чуточку выдерживаю машину над землей, набирая скорость. Как не раз показывал Земитан, плавно тяну ручку к себе. «Фарман» устремляется вверх.

Дух захватывает. Высота уже пятьдесят метров, сто! Мало. Решил набрать вдвое больше. Вот они, заветные двести метров. Никогда не поднимался так высоко.

Перевожу машину в левый разворот. Она послушно описывает дугу. Ровно стрекочет мотор. Прохладный ветерок освежает… Лечу!

Заканчиваю вираж, точно накладывая руль высоты (на «фармане» он вынесен вперед) на синий уровень горизонта. Вот теперь иду по прямой.

Взглядываю на землю. Качинская долина удивительно красива в белой кипени цветущих садов. Вот зеленый прямоугольник аэродрома с дощатыми ангарами…

Видны даже люди за маленьким, как спичечный коробок, столом. Сейчас они смотрят на меня…

Теперь начинается самое трудное: заканчивая круг, направляю «фарман» на первую мачту. Составленная из лесин, она поднимается вверх тонким стебельком. Ее макушка уже подо мной. Ручкой и педалью наклоняю машину вправо. Вираж. Гляжу вниз. Мачта должна опять оказаться точно подо мною к концу разворота. Вот она подплывает. Все ближе! С упреждением начинаю вывод. В момент пролета над мачтой перекладываю аппарат в новый вираж, как бы вычерчивая вторую половинку цифры «8». Опять закругляю разворот над самой мачтой. Первая восьмерка выписана! Снова кладу «фарман» на крыло. Смотрю внутрь окружности, по которой движется аппарат. Соразмеряя отклонения рулей, выдерживаю постоянный радиус вращения…

Так же выполняю пилотажные фигуры и над второй мачтой. Десять восьмерок! Под конец все делается почти механически. Кажется, что самолет сам чертит один за другим развороты. Вижу только макушку мачты и солнце над головой.

И вот перед глазами снова земля: иду на посадку. Все ближе бело-розовая дымка цветущих садов, ярче зелень травы.

На высоте двадцати метров начинаю гасить скорость. В то время сектор газа не убирался. Нажимая на головке ручки управления так называемую кнопку «тыр-тыр», прерываю контакт, заставляю мотор работать с перерывами. Одновременно плавно отдаю ручку от себя.

Земля вот она, рядом. Мягкий толчок. Пробег составляет всего каких-то двадцать метров. Мотор отфыркивается, будто недоволен возвращением. А я радуюсь: сдан трудный экзамен!..

Подхожу к столу. Рапортую о выполнении задания. Вижу, как уходят несколько офицеров, наблюдавших за полетом.

Глаза Ивана Яковлевича Земитана улыбаются. Совсем не по-уставному он нагибается через стол и первый раз протягивает мне руку:

— Вы хорошо взлетели, Спатарель. Делали восьмерки правильно. И очень, очень точно приземлились. Поздравляю вас с отменным завершением программы полетов и присвоением почетного звания «пилот-авиатор». — Он секунду молчит и добавляет: — Желаю вам и в дальнейшем летать смело…

— Очень благодарен, ваше высокоблагородие! Спасибо за внимание ко мне. Спасибо за то, что помогли стать летчиком…

Теплые слова говорит мне и поручик Цветков. Третий член комиссии тоже вполне доволен…

Потом меня окружают солдаты. Качают, обнимают, жмут руки. Особенно счастлив мой дружок Вася Вишняков, только что начавший обучаться полетам.

Наконец все разошлись по ангарам и самолетам. Я снимаю свое лучшее обмундирование и снова надеваю рабочее. Вместе с Архипом Котовичем и еще одним солдатом закатываем «фарман» на стоянку. Надо осмотреть его и подготовить к очередным полетам…

Офицеры, научившиеся летать в одно время со мной, получили звание военного летчика и отбыли в авиаотряды. Меня же оставили работать механиком. Правда, после сдачи экзамена мне присвоили чин младшего унтер-офицера. Даже наградили карманными серебряными часами. Но никакие чины и награды не могли притупить во мне чувство ненависти к самодержавию.

Осенью 1912 года Международная воздухоплавательная федерация вручила мне диплом № 184 пилота-авиатора. К моему жалованью добавили 5 рублей. Однако еще год я работал механиком и жил в казарме, оставаясь для многих офицеров все той же «серой скотиной».

Стараясь не терять времени, ежедневно облетывал самолеты группы Земитана, испытывал в воздухе «фарманы», построенные в мастерских школы. Первым из летчиков-солдат я вылетел на новом, более совершенном аппарате «Ньюпор-4», имевшем управление другого типа. Выполнял задания по перегонке машин, севших вне аэродрома, на которых господа офицеры лететь не желали. Старался совершенствоваться в полетах на дальность и высоту, в умении ориентироваться.

Я не был каким-то исключением. Почти все те немногие счастливцы из нижних чинов, которым, несмотря на преграды, удалось стать летчиками, пилотировали машину безупречно. Поэтому командование школы решилось допустить к летному обучению еще нескольких механиков. Среди них оказался и мой дружок Вася Вишняков — невысокий русоволосый паренек из глухой псковской деревни. Его прадед, дед и отец славились в своей округе искусной резьбой по дереву. А Василий стал вырезать не наличники для окон, а тоненькие нервюры для самолета. И потянуло его ввысь, туда, где сделанные им крылья волшебно несли других.

Многие офицеры возмущались тем, что летать стали солдаты — бывшие слесаря. И Вишнякова сначала не хотели отпускать из столярной мастерской. Но он каждый свободный час возился с моторами и так хорошо их изучил, что вскоре его назначили механиком к одному из инструкторов. Точно не помню, к кому именно, кажется к Туношенскому. А этот заносчивый поручик не имел никакого желания учить летать солдат.

Однако пытливый и настойчивый Вишняков не сдавался. Бывало, лежим с ним поздним летним вечером в палатке и тихо разговариваем. Наши топчаны стояли рядом.

— Значит, идет разбег, — спрашивает Вася, — ручка отдана, так ее и держать?

— Нет, — отвечаю, — как увидишь, руль высоты наложился на горизонт, это означает, что хвост приподнялся. Тут осторожно выбирай ручку на себя. Услышишь, колеса перестали касаться земли, — замри: ты уже летишь. Аппарат сам идет вверх. Смотри только вперед, чтобы горизонт был ровный. Удерживай его уровень движениями ручки… Понимаешь?

— Ясно…

В конце дня Вишняков, подготовив аэроплан к очередным полетам, садился на пилотское сиденье «фармана» и тренировался в работе ручкой управления и ножными педалями. Мысленно он выполнял все элементы полета, закрепляя знания, почерпнутые во время наших ночных бесед.

Несколько раз Вася просил инструктора дать ему хотя бы один провозной полетик. Но тот даже слышать не хотел об этом. И только однажды, в минуту хорошего настроения, офицер согласился. В воздухе поручик для смеха решил на несколько секунд передать управление машиной солдату. Он ожидал испуга, но не тут-то было. Вася спокойно продолжал вести самолет. Тогда офицер без предупреждения дал левую ногу. Вишняков тоже, ни слова не говоря, плавно перевел ручку влево. «Фарман» послушно выписал координированный разворот. Когда поручик начал выдвигать правую ногу, Вася медленно повел рукоятку вправо. Аппарат продолжал горизонтальный полет. Наступило время начать снижение, рука инструктора легла на свое место. Но Васин кулак, обхвативший стальную трубку, не отпустил ее. Так они вдвоем и посадили самолет.

С этого дня офицер начал возить Вишнякова. Смеясь, Туношенский говорил приятелям, что для спортивного интереса хочет научить солдата летать «немым способом»: ни на земле, ни в воздухе не говорить ему ни слова…

И до чего же чисто выполнил Вишняков свой первый самостоятельный полет! Летал так, будто уже в сотый раз поднялся в воздух.

Когда он, изящно посадив «фарман», сошел на землю, мы крепко обнялись.

— Вот видишь, ничего страшного нет! Теперь и ты станешь летчиком… Понравилось?

— Слов не нахожу, до чего хорошо! — возбужденно ответил Вася.

С 1911 года я повидал в деле многих летчиков. Но ни один из них не пилотировал машину так красиво, как Вася Вишняков. Будто он летал на собственных крыльях, как птица.

Любуясь его полетами, некоторые офицеры Качи покровительственно похлопывали Васю по плечу, подхваливали, дарили «псковскому мужичку» (так они его называли) целковики на водку. Вишняков краснел и наотрез отказывался от денег.

— Спасибо, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — водку не потребляю.

Вася говорил правду. Даже бывая в увольнении, мы никогда не пили: боялись, это повлияет на полеты.

Разве могли тогда предполагать господа офицеры, что через несколько лет некоторые из них будут терять самообладание при одном виде краснозвездного «ньюпора» Васи Вишнякова…

…Классовое расслоение в армии чувствовалось во всем. На каждом шагу нижним чинам напоминали об их бесправии. Я уже говорил, что и после окончания школы авиации мне еще целый год пришлось работать механиком.

Наконец, в сентябре 1913 года, меня назначили на должность летчика и направили в Гродненский крепостной авиаотряд. Но тут меня ожидала вторая неприятность. На новом месте не оказалось самолетов «Ньюпор-4», на которых я летал. Просить о переводе в другой отряд я не решился: вдруг подумают, что испугался.

Для офицеров в ангарах стояли аэропланы новой конструкции — «Фарман-16». Унтер-офицер Лагерь летал на потрепанном «Фармане-7». Другой такой же аппарат предназначался для меня. Однако он недавно попал в аварию и имел жалкий вид: нижние крылья и хвостовое оперение поломаны, полотно порвано, мотор нуждается в переборке. Начавшийся при мне капитальный ремонт машины тянулся около пятнадцати дней. Командир отряда штабс-капитан Карпов и не подумал использовать это время для того, чтобы ознакомить меня с новым типом самолета — «Фарман-7». Пренебрежение к солдату-летчику было так велико, что в день моего первого вылета ни один из офицеров части не пришел на аэродром. А ведь мне, молодому летчику, предстояло впервые вылететь на незнакомом аэроплане, который только что вышел из капитального ремонта.

…«Фарман-7» пошел на взлет. Близится отрыв. Привычно подтягиваю ручку на себя. Жду — сейчас горизонт пойдет вниз. И вдруг раздался треск. Самолет бросило к земле. Последнее, что успеваю сделать инстинктивно, — выключить левой рукой зажигание.

Очнувшись, увидел: меня выбросило метров на семь вперед от скапотировавшего «фармана». Остался жив только потому, что не был привязан. Иначе придавило бы обломками. И пробковая каска выручила: на ее лобовой части оказалась вмятина.

Комиссия установила: на разбеге подломились совсем прогнившие деревянные стойки шасси…

Да, такую «шутку» с офицером сыграть бы не посмели. Я подал рапорт о переводе в любой авиационный отряд, летающий на «ньюпорах». О здешних порядках и об отношении к себе писать, конечно, не стал — бесполезно. Штабс-капитан Карпов, стараясь побыстрее замять неприятный случай, содействовал моему переводу.

В январе 1914 года я прибыл в Одессу, в только что сформированный 7-й корпусной авиаотряд. Тут много летали на «ньюпорах», хотя и без всякой программы: каждый поднимался в воздух и делал что хотел. Встретили меня хорошо: все летчики оказались знакомыми — выпускниками Качинской школы. Командовал отрядом лихой пилот, бывший кавалерист штаб-ротмистр Есипов, друг замечательного истребителя Евграфа Крутеня. Он любил полеты и на редкость хорошо относился к солдатам. Но летом 1914 года командир разбился на моих глазах. Причиной его гибели стала распространенная «офицерская болезнь» — пренебрежение техникой, стремление быть «чистым летчиком».

Помню, Есипов очень спешил с вылетом. Его машину не успели даже осмотреть, как он приказал механику Кальмановичу садиться в кабину. Запустил мотор и сразу, без всякого опробования пошел на взлет. Мне показался странным звук мотора. Мелькнула мысль: или регулировка плохая, или мощность мала из-за неудовлетворительной подачи бензина. В этот момент «ньюпор» перешел в набор высоты. Поднявшись метров на тридцать, он неожиданно свалился на крыло и рухнул вниз…

В то время на «Ньюпоре-4» уже стоял счетчик оборотов и масляный стаканчик оставался. Больше того, любой механик, сидя в кабине, мог на слух определить, что мотор недодает обороты. Есипов не воспользовался ни тем, ни другим, а сам технику знал плохо. Вот и поплатился за это жизнью.

Через несколько дней после похорон старого командира прибыл новый — штабс-капитан Степанов. Приняв рапорт адъютанта, он не подал команду «Вольно!». Медленно прохаживался перед нами, выхватывая хмурым взглядом то одного, то другого солдата. На его грубом квадратном лице нервно подергивались коротко остриженные рыжеватые усики. «Нижние чины» поеживались от ледяного взгляда нового командира. Вдруг штабс-капитан как заорет, заикаясь:

— За разги-и-ильдяйство — на га-а-ауптвахту! Под суд! У ме-е-еня не разгу-у-уляешься! Как о-о-офицер армии е-е-его импера-а-аторского величества, я тре-е-ебую…

И пошло… Так с первой встречи этот недалекий офицер с характером деспота и убеждениями ярого монархиста начал давить на людей. «Пять су-у-уток ареста!», «Под ружье на д-д-два часа!», «Ли-и-ишить увольнения!» — только и слышалось на аэродроме.

Штабс-капитана Степанова я знал еще по Качинской школе. Он прибыл туда и закончил программу обучения позже меня. Выпустили его, конечно, военным летчиком, хотя по-настоящему он так и не научился летать.

Здесь, в Одессе, Степанов с первых дней показал себя с худшей стороны: что ни полет, то поломка. Летал он небрежно, неуверенно и, что самое главное, боялся самого момента приземления. Бывало, увидят мотористы, что командирский «ньюпор» идет на посадку, и начнут подначивать механика старшего унтер-офицера Герасимова:

— Твой опять падает — готовь инструмент…

И как правило, они не ошибались. У самой земли Степанов терял управление машиной и буквально раскладывал ее. Смотришь: то колесо сломано, то полуось шасси погнута, то плоскость треснула.

Свое зло штабс-капитан срывал на подчиненных. Особенно плохо он относился к вольноопределяющемуся старшему мотористу Коровину, который по технической культуре да и во всех других отношениях был на голову выше его.

Владимир Коровин — сын московского железнодорожника, погибшего при сцепке вагонов. До армии работал слесарем, электротехником, авиационным механиком. Он прекрасно знал и мотор, и планер. Будучи человеком прямым и немного резковатым, Коровин не захотел плясать под дудку самодура и тупицы. Почувствовав пренебрежение солдата, штабс-капитан бесился, но никакими наказаниями сломить волю моториста не смог. К счастью, монархиста Степанова вскоре от нас перевели.

Разразившаяся мировая война требовала все больше и больше летчиков. И когда к нам прислали разнарядку направить в Севастопольскую школу авиации нескольких мотористов, я назвал новому командиру кандидатуру Коровина. Сразу же скажу, что Владимир Иванович блестяще закончил программу обучения. В чине унтер-офицера он совершил много боевых вылетов, был награжден солдатским Георгиевским крестом всех четырех степеней и произведен в прапорщики.

…В первой мировой войне я участвовал с августа 1914 года до Октябрьской революции.

Особенно крепко запали в память трудные полеты над Карпатами и долгое сражение за крепость Перемышль.

Мы прибыли на фронт безоружными. У офицеров оказались только шашки, а солдаты и того не имели. Лишь через три месяца летчикам выдали маузеры, с помощью которых мы должны были вести воздушные бои.

Вскоре нам объявили приказ о так называемых «залетных деньгах». Они выплачивались тем летчикам, у которых боевой налет составлял не менее шести часов в месяц: солдатам — семьдесят пять рублей, а офицерам — двести.

Летнабами служили офицеры. Даже в воздухе летчики-солдаты были обязаны унизительно величать их «ваше высокоблагородие»…

Существовал и другой приказ: о внеочередном повышении в военном чине за длительное (не менее шестнадцати месяцев) пребывание на фронте и успешные боевые полеты. Но и он применялся фактически только к офицерам.

Лично у меня повышение далеко не пошло. За боевые отличия меня отметили солдатскими Георгиевскими крестами и произвели в прапорщики. Лишь после множества вылетов на разведку, бомбометание и воздушные бои, когда я был награжден уже шестью офицерскими орденами и имел звание военного летчика, мне дали очередной чин — подпоручика. Но и такую карьеру простому солдату удавалось сделать крайне редко. Даже мой дорогой учитель Михаил Никифорович Ефимов, который пошел на фронт добровольцем и стал полным Георгиевским кавалером, дослужился только до прапорщика.

Наш 7-й корпусной авиаотряд воевал на Юго-Западном фронте. Авиацию здесь возглавлял умелый, технически грамотный летчик Вячеслав Ткачев, тот самый казачий офицер в белой папахе, о котором я уже упоминал. Но, как ни странно, именно им были в то время недовольны офицеры-монархисты типа штабс-капитана Степанова. Они говорили, что Ткачев благоволит к нижним чинам, что благодаря ему из летчиков-солдат «вылупилось» чересчур много офицеров. Помню, как-то штабс-капитан, один из тех, кто боялся летать над расположением противника, раздраженно заметил:

— Скоро какое-нибудь чумазое «благородие» из рабочих, нацепившее золотые погоны, обгонит меня в чинах…

Господа офицеры в общем-то не ошибались: Ткачев не чинил особых препятствий в поощрении отличившихся летчиков из солдат, хотя и не питал к ним симпатии. Просто, как трезвый военачальник, он вынужден был считаться с фактами. Ведь летчики из солдат «везли» на себе основной груз войны. И для того чтобы они не теряли «резвости», Ткачев пользовался не только кнутом, но и пряником: старался меньше, чем на других фронтах, задерживать награждение заслуженных летчиков и присвоение им первичных офицерских званий.

Ткачев был личностью незаурядной. Сам много и хорошо летал. Благодаря боевому опыту, тактической грамотности и организаторским способностям он быстро выдвинулся.

Ученик и последователь Петра Николаевича Нестерова, выдающийся русский летчик-истребитель капитан Крутень выступил с предложением создать крупные авиационные части. В то время основной боевой единицей на фронте считался авиаотряд, располагавший пятью — семью самолетами. Ткачев поддержал инициативу Крутеня и оказал ему содействие в формировании боевой авиагруппы численностью в двадцать истребителей. Перед наступлением русских войск в июне 1917 года Ткачев решил в Тарнополе — на направлении главного удара — сколотить мощный авиационный кулак из ста боевых машин. Это небывалое по тем временам соединение предназначалось для поддержки наземных войск в районе прорыва.

Я привел этот факт только для того, чтобы показать зрелость Ткачева как авиационного руководителя. Будучи летчиком 2-й боевой авиагруппы капитана Крутеня, я собственными глазами видел все, что происходило на аэродроме в Тарнополе, сам неоднократно летал на поддержку наступавших полков.

Правда, Ткачеву тогда удалось собрать непосредственно в Тарнополе не более сорока самолетов. Не осуществился и его план последовательных авиационных ударов. Но случилось это главным образом потому, что Ткачев и ему подобные совершенно не желали считаться с настроением солдат. А людям в серых шинелях грабительская кровавая бойня уже осточертела. Народ больше не хотел воевать. Потому-то июньское наступление и захлебнулось: взяв первые линии вражеских окопов, солдаты дальше не пошли.

Близился час расплаты с прогнившим самодержавным строем России, с ее никчемными, тупыми правителями. Приближалась очистительная гроза революции. Вот-вот должен был наступить день, когда каждому придется решать, с кем ему идти: с народом или против него. Но пока… продолжалась война и мы по-прежнему летали на боевые задания.

В то лето я, рядовой летчик, разумеется, мало думал о Ткачеве, хотя он, продвигаясь по служебной лестнице, фактически возглавил всю русскую авиацию. Другой человек занимал мои мысли — наш командир Евграф Николаевич Крутень.

Аэродром Плотычи под Тарнополем. Ясный апрельский день 1917 года. На красной линии — длинная шеренга самолетов. Их несколько десятков. Нас, летчиков и летнабов, тоже необыкновенно много в строю — человек пятьдесят. Рождается чувство силы, уверенности. Теперь мы вместе будем вести воздушные бои… Вот, оказывается, что такое авиагруппа! А тот, кому обязана она своим созданием, сейчас придет знакомиться с нами.

О нем ходят легенды. Он — ученик и товарищ Петра Николаевича Нестерова, летал вместе с ним. Говорят: ему всего лет двадцать пять. Имя нашего командира Евграфа Николаевича Крутеня с уважением произносят лучшие летчики-истребители Англии и Франции. Побывав там, он поразил союзнических асов блестящим пилотажем и исключительно меткой воздушной стрельбой. Немецкие и австрийские летчики, завидев в небе его машину, шарахаются в сторону: на его счету уже около двадцати сбитых самолетов. За свои подвиги Крутень награжден высшей боевой наградой — орденом святого Георгия и золотым георгиевским оружием. Его досрочно произвели в капитаны.

С самого начала командир формирующейся группы повел себя как-то необычно. Вместо того чтобы сразу по прибытии официально представиться личному составу, он отправился на аэродром и в казармы. Вот уже несколько дней знакомится с состоянием отрядов. Некоторые успели его повидать. Говорят, на одном самолете он обнаружил засорение жиклера карбюратора. На другом — помог правильно пристрелять пулемет. Капитан даже беседовал с мотористами.

Эти разговоры волновали и радовали. Как и все, кто находился в строю, я с нетерпением ждал появления Крутеня.

Первое, что поразило, — командир действительно оказался очень молодым. Он выглядел чуть старше двадцати лет. Удивил и его невысокий рост. По боевым делам он представлялся мне рослым, солидным. А к строю подошел энергичный, подтянутый юноша.

Весело поздоровавшись с нами, Крутень спокойным голосом объявил о своем вступлении в должность и умолк, как бы что-то обдумывая. С лица его не сходило выражение приветливости. Но темные проницательные глаза глядели зорко и выжидательно. Казалось, он ждет от нас ответа на какой-то вопрос. И вдруг Крутень сказал крепким баском:

— Господа летчики! Уверен, нет необходимости разъяснять вам смысл происходящего. Сильная авиагруппа истребителей — давняя мечта всех, кому приходилось встречаться в небе с обнаглевшим противником… — Он говорил не «по-начальнически», а совсем просто, как бы дружески беседуя: — Нам необходимо помнить главную задачу летчиков-истребителей — находить и уничтожать воздушного врага. Поэтому каждый из нас должен проявлять активность и высокое умение, личную храбрость и товарищескую выручку в бою. Так за дело, господа летчики! — Евграф Николаевич энергично взмахнул рукой.

Обычно начальники, обращаясь к летному составу, говорили: «Господа офицеры и нижние чины» или «Господа военные летчики и пилоты-авиаторы». Крутень назвал всех летчиками, подчеркнув войсковое равенство. И уж совсем необычным было то, что он сделал потом.

По его приказу собрались специалисты всех трех отрядов, только что объединенных в единую авиагруппу, — солдаты, мотористы, механики.

— Здравствуйте, боевые товарищи! — приветствовал их Крутень. В ответ разнеслось необыкновенно дружное:

— Здрав… желаем…

— Кто побеждает, когда метко пущенная пулеметная очередь венчает воздушный бой? — задал вопрос молодой командир.

Солдаты, согретые тем, что к ним обратились как к людям, все же молчали, не зная, какой ответ ждет от них капитан.

Крутень сам ответил:

— Вместе с нами, летчиками, и вы побеждаете! Без вашей добросовестной работы на земле не смог бы взлететь ни один самолет. Откажи в воздухе оружие — и нет летчика-истребителя. Замолкни мотор — полет прекращается… Вот почему любая воздушная победа — одновременно победа каждого из вас. Вот почему я от всей души называю вас боевыми товарищами… В связи с началом действий авиагруппы обращаюсь к вам с просьбой. И как начальник требую…

И Евграф Крутень поставил задачи отдельно перед механиками и мотористами, пулеметными мастерами и строевой командой, охранявшей самолеты.

На свою первую встречу с солдатами командир пригласил летчиков, «тех, кто пожелает», как он выразился. Видимо, хотел напомнить офицерам о необходимости нового, человеческого отношения к подчиненным. Среди тех, кто пришел, если не изменяет память, был и прапорщик Алексей Владимирович Шиуков — в дни гражданской войны один из руководителей Красного воздушного флота. Вместе с другими летчиками и я слушал необыкновенный для старой армии разговор командира части с нижними чинами.

Поразили меня в этом разговоре и технические знания Евграфа Николаевича Крутеня. Например, при подготовке мотора он требовал обратить особое внимание на чистоту пружинки токопередающего уголька магнето. Пулеметным мастерам он сказал:

— Если перед набивкой ленты вы не промоете патроны бензином и не вытрете насухо хотя бы один из них, именно он может вызвать перекос, а значит, задержку в стрельбе. Нервы летчика в бою напряжены. Он думает об одном: как лучше нанести удар по врагу. А тут — на тебе — отказ оружия… Это сведет на нет всю работу ваших товарищей мотористов. Напрасным окажется весь полет. Да и летчик может погибнуть из-за этого одного патрона…

Стоит ли говорить, как слушали Крутеня солдаты. Какие чувства вызвал у них этот молодой офицер, на груди которого сверкал белой эмалью Георгиевский крест…

Жизнь в 3, 8 и нашем 7-м отрядах, сплотившихся в единую 2-ю боевую авиационную группу истребителей, преобразилась. Даже тупоголовые офицеры-монархисты были вынуждены иначе относиться к солдатам. На аэродром начали прибывать новейшие «ньюпоры». Мы приступили к переучиванию. Одновременно производились боевые вылеты.

Евграф Николаевич Крутень был душой авиагруппы. В черной кожаной куртке с бархатным воротником, он появлялся всюду. Собираются люди на боевое задание — обязательно проверит их подготовку, подскажет, как лучше выполнить поставленную задачу. Переучивая летчиков на двухместном «Ньюпоре-10», он и сам часто летал на боевые задания. На борту его машины была нарисована голова русского витязя в боевом шлеме.

Наибольшее количество боевых вылетов и побед в воздушных боях — вот краткая аттестация командира группы. Лишь за один день — 26 мая — он сбил два самолета врага.

Мне не раз приходилось разговаривать с Крутенем, получать от него инструктаж перед вылетом на задание, слушать вместе с другими летчиками его лаконичные указания о способах атаки, о «секретах» меткой стрельбы. Но лишь после гражданской войны я узнал, что этот блестящий летчик-истребитель и выдающийся командир был также вдумчивым теоретиком. В годы первой мировой войны вышли в свет такие его труды, как «Создание истребительных групп в России», «Тип аппарата истребителя», «Воздушный бой», «Кричащие нужды русской авиации», «Нашествие иноплеменников». Можно смело сказать, что Евграф Николаевич Крутень заложил основы боевого применения истребительной авиации, дал ответ на многие вопросы, волновавшие летчиков. Он смело критиковал бюрократизм, неповоротливость русского военного ведомства, преклонявшегося перед всем иностранным. Почти полвека назад Евграф Крутень предложил истребителям действовать в бою попарно. «Пару» он считал наиболее боеспособной тактической единицей.

Евграф Николаевич был скромным человеком, вел спартанский образ жизни. Уравновешенный, спокойный, он никогда ни на кого не повышал голоса. Безмерно смелый воздушный боец, достойный ученик славного Петра Нестерова — таков Евграф Крутень. Я счастлив, что знал этого человека, выполнял задания под его командованием.

Всего два месяца жил и летал с нами Крутень — поистине настоящий витязь неба. И случайно, безвременно погиб. Как это случилось, расскажу позже.

С гибелью Крутеня будто что-то сломалось в авиагруппе. Затем последовал провал июньского наступления. Люди не хотели воевать. Припадочному Керенскому не верили так же, как и свергнутому, царю. Настало предгрозовое, гнетущее затишье. Потом русская армия под нажимом немцев покатилась к старой границе и остановилась на том самом рубеже, с которого начинала свое первое наступление в августе 1914 года. И вот итог: три безмерно тяжелых года мы провоевали зря. Сколько своей и чужой крови пролили напрасно! Кому это нужно? Долго ли еще будет продолжаться бессмысленная бойня? Что делать дальше? Эти вопросы теперь мучительно волновали каждого.

…Настала хмурая осень 1917 года. Армия разваливалась. Стихийная демобилизация захватывала все новые фронтовые части. 2-я боевая авиагруппа истребителей в бездействии стояла в городе Луцке.

Пример дезертирства подал… новый командир части капитан Модрах. Он позорно скрылся, бросив подчиненных и самолеты. За ним потянулись другие офицеры. Стали исчезать и рядовые…

Еще с весны 1917 года большевистская газета «Правда» стала выходить открыто, хотя и под разными названиями. Я часто ее читал. Знал о возвращении в Россию Владимира Ильича Ленина, о его лозунге превращения революции буржуазно-демократической в социалистическую.

Ленин. Теперь это имя не сходило с газетных страниц. Но мне оно стало знакомо еще в Мелитополе. В кружке РСДРП (б) Владимира Ильича называли создателем нашей партии. Мы говорили о борьбе Ленина с Мартовым и Плехановым. Поддерживали большевистскую «Искру».

И вот теперь газеты Временного правительства изрыгали грязную клевету: якобы Ленин — немецкий шпион, будто бы он послан в закрытом вагоне, чтобы по приказу кайзера Вильгельма погубить Россию. Конечно, такая галиматья вызывала только возмущение.

Механики и мотористы знали, что я выходец из рабочих. Они спрашивали, а я охотно рассказывал им, кем на самом деле является Владимир Ильич Ленин. Говорил и о целях партии большевиков. Эти беседы не прошли даром. Меня почти единогласно избрали председателем солдатского группового комитета.

Луцк находился близко к фронту. И когда мы прибыли туда, то сразу попали в водоворот многотысячной солдатской массы. Пехотные, артиллерийские и саперные части были охвачены брожением. Всюду проводились митинги. Началось братание: русские и немецкие солдаты уничтожали проволочные заграждения и шли навстречу друг другу, высоко подняв над головами маленькие белые флажки. Так рядовые воины, не дожидаясь, что им скажут генералы и министры, начали мирные переговоры. Несколько старших начальников, пытавшихся помешать братанию, были убиты. На вокзале я видел, как целые части без офицеров, с оружием в руках захватывали поезда и уезжали с фронта.

В эти дни газета «Правда» призывала:

«Конец войне!. Немедленный мир. Мир без аннексий и контрибуций»…

На исходе октября обстановка накалилась до крайности. Временное правительство окончательно дискредитировало себя в глазах армии. Ничего, кроме безумного лозунга «Война до победного конца», оно предложить не могло.

В полдень 26 октября (по старому стилю) я был в канцелярии авиагруппы. Начальник штаба Афанасьев показывал мне недавно полученные приказы и другие документы. В комнате находился и подпоручик Свешников, лучший в группе воздушный боец после погибшего Евграфа Крутеня, командир нашего 7-го отряда.

Вдруг раздался топот. Дверь с грохотом распахнулась. В комнату буквально ворвались запыхавшиеся члены солдатского комитета большевики Крживицкий и Дмитриев. Закричали наперебой:

— Товарищ председатель!

— Поступили сведения от солдат телеграфной команды штаба армии…

— В Петрограде революция!

— Временное правительство свергнуто! Керенский бежал. Его министры арестованы…

— Власть взяли в свои руки большевики во главе с Лениным…

— Объявлен ми-и-ир!!

Побледневший Свешников встал со стула и тихо сказал:

— Это давно назрело. Но как быть с немцами?

— Господин подпоручик! — обратился ко мне штабс-капитан Афанасьев. — Считаю своим долгом предложить комитету: особое внимание уделить организации боевого дежурства летчиков на аэродроме и поддержанию боеготовности аэропланов. Провокация со стороны воздушного противника вполне вероятна… И далее, возможны эксцессы, необходимо усилить охрану аппаратов, горючего, боеприпасов…

— Друзья! Настоящая революция свершилась — поздравляю вас!.. Сейчас соберем комитет. Ваше предложение, — обернулся я к Афанасьеву, — будет принято. А в отношении немцев мы, по-видимому, получим указания от нового правительства и командования. Надо о случившемся немедленно сообщить командиру авиагруппы…

После дезертирства Модраха командиром группы стал бывший заместитель Крутеня — штабс-капитан Шебалин. Я нашел его в столовой офицерского собрания. Мне показалось, что он «опохмеляется» после ночной попойки. Сообщив о событиях в Петрограде, я предложил собрать личный состав, чтобы принять меры предосторожности. Штабс-капитан бросил вилку и, вызывающе глядя на меня, заметил с издевкой:

— Дудки-с, господин подпоручик! — Он помахал пальцем перед моим лицом. — Увольте! Власть стала ваша, как вы изволили выразиться, рабоче-крестья-н-ска-ая… Вот вы теперь сами вместе с солдатней и делайте что вам угодно-с…

И Шебалин, пьяно покачнувшись, грязно выругался. Говорить с ним было не о чем.

Мы сами справились. Солдаты выполняли приказы комитета с небывалым подъемом. Я поехал в ревком Особой армии, чтобы доложить о состоянии авиагруппы и получить указания о дальнейших действиях.

Председатель ревкома сказал мне:

— Во-первых, поймите до конца: все, что мы делаем, — только для народа. Главная ваша задача — сохранить аэропланы и техническое имущество. Полагаю, что все еще ох как потребуется… Группе не покидать фронта, быть готовыми к бою: вопреки перемирию, немцы могут двинуться вперед…

Возвращаясь назад, я невольно поглядывал на свою потертую в полетах планшетку. В ней лежали два маленьких листка бумаги, каждый из которых обладает взрывной силой, гораздо большей, чем любая авиабомба… На листочках отпечатаны декрет о мире и декрет о земле, подписанные Лениным.

Невольно я вспоминал только что услышанный девиз революции: «Все, что мы делаем, — только для народа»…

Нет призвания более высокого и чистого. Вот оно, Иван, начало исполнения твоей давней мечты!

…«Ньюпор» вздрагивает, покачиваясь с крыла на крыло. Будто лечу по невидимым воздушным кочкам. Знаю, побалтывает оттого, что вплотную надо мной — хоть рукой бери — серая вата облаков. А под ними всегда сильные потоки, вот и трясет. Но снизиться боюсь: прямо под самолетом линия фронта. Здесь нас часто встречали вражеские истребители, открывала свирепый огонь немецкая артиллерия. Бросаю взгляд на гашетку пулемета — он на всякий случай готов к бою.

Вот они, внизу слева, германские позиции. Глаза машинально отмечают орудия, пулеметные гнезда, движение транспорта по дорогам. Хоть сейчас же заноси на карту. Но теперь это, кажется, не нужно делать. Справа волнистые линии наших укреплений, крапинки блиндажей, зигзаги ходов сообщения. Ничейная полоска опутана паутиной колючей проволоки, продырявлена воронками. Слева и справа, как незажившие раны, тянутся окопы. Земля искромсана людьми, три долгих года убивавшими друг друга. Я лечу к ним от имени революции.

Немцы огня не открывают. Наверное, настороженно ждут. Я начинаю пологое снижение. Вижу, что летящий позади самолет Никольского тоже теряет высоту.

Пара: внизу начинается указанный участок фронта. Из мешка для авиабомб одну за другой достаю легко стянутые пачки листовок. Швыряю их за борт. Направо и налево. Вижу, пачки тут же лопаются и листовки летят вниз, словно стайки бабочек.

Оглядываюсь — за «ньюпором» Никольского тоже стелется длинная белоснежная дорожка из листовок. И там, на немецкой стороне, появились фигурки людей. Смотрю вниз вправо — наши выбегают. Видно, как светлые точечки листков растворяются в серой солдатской толпе.

Я знаю, какие слова крупным шрифтом отпечатаны на тысячах четвертушек газетной бумаги. Это огненные слова Ленина, революции: мир, свобода, равенство, братство. Декрет о мире предлагает прекратить кровопролитие всем воюющим странам. Вижу, как слева внизу затрепетало на ветру несколько белых флажков. А справа над одним блиндажом вспыхнуло, зардело красное полотнище.

Мешок из-под авиабомб пуст. Кидаю на землю последние пачки, лежавшие на полу кабины. Перекладываю «ньюпор» с крыла на крыло. Ведомый самолет отвечает мне тем: же. Значит, Никольский тоже сбросил все. Разворачиваемся на Луцк, летим на аэродром. Там уже приготовлен очередной заряд листовок для других участков фронта.

Так по заданию ревкома армии мы летали два дня подряд, выполняя роль воздушных агитаторов. То же делали и летчики 8-го авиаотряда. Всего сбросили около шестисот килограммов листовок. Это были мои последние полеты в мировой войне и первые по приказу Советской власти…

В первые, самые трудные часы существования Советского государства в далеком Петрограде помнили об авиации. Ревком Особой армии получил и передал нам распоряжение: один авиационный отряд направить в Москву. Подчеркивалось, что организационно он по-прежнему остается в составе авиагруппы и только на время вызывается для выполнения отдельных задач. Жалко было, что единая боевая часть дробится. Однако все в группе понимали: летчики Советской власти нужны…

Ураган революции ломал старую жизнь. Очищал города и далекие деревни, заводы и воинские части. Докатывался и до отдельных семей. Октябрь окрылял честных, идущих вперед. Отметал в сторону открытых врагов.

Верно, разобраться в происходящем было не так-то просто. Старое, привычное кажется незыблемым. Новое пугает необычностью: а вдруг промчится за какие-нибудь два-три месяца? А потом расплачивайся… Потому-то некоторые предпочитают отсидеться в холодке. Находятся и такие: пользуясь моментом, рвут, тащат все, что попадает под руку.

Члены комитета особое внимание уделили охране самолетов, боеприпасов, горючего, пулеметов — всего, что надо для воздушного боя. А о простых, земных делах даже не подумали. Забыли, что большая часть солдат — крестьяне и за три года истосковались по дому, что многие наши повозочные и рядовые строевой команды мобилизованы в армию из близких к Одессе сел. До них от Луцка всего километров семьсот. А власть теперь своя — рабоче-крестьянская. Декрет о мире, — значит, конец войне! Декрет о земле — торопись домой, а то ее, родную, без тебя поделят… Приказ номер один — отменить офицеров. Значит, командуй сам! В авиагруппе имелось по штату шестьдесят пароконных повозок и сто тридцать лошадей. Они начали таять буквально не по дням, а по часам. Солдат запрягал пару добрых коней, прихватывал «на всякий случай» винтовку и в одиночку или с кем-нибудь из односельчан гнал что есть духу «до жинки и ридной хаты». Когда комитет спохватился, у нас осталось всего восемь повозок и шестнадцать лошадей…

Приказывать людям или задерживать их силой было нельзя. Комитет решил собрать всех, поговорить по душам. Я предложил провести собрание на аэродроме, около самолетов.

Сгрудились близ деревянных ангаров человек сто в серых шинелях. Стояли под пасмурным небом и молча смотрели на три дежурных «ньюпора». В центре круга находились член группового комитета шофер Рогалев, председатель солдатского комитета 8-го отряда штабс-капитан Семенов, я и хмурый Шебалин, не проронивший ни слова, хотя мы просили его, как командира, призвать всех к сохранению порядка в группе.

— Друзья! Вы сами меня выбрали, оказали доверие, — начал я первым. — Сознавая свою ответственность, в трудный час обращаюсь к вам от всей души…

Я говорил: немцев перемирие пока сдерживает, но они могут нарушить его в любой час. Если солдаты и офицеры разбегутся, самолеты целехонькими достанутся врагу и будут направлены против нас же. Те самые машины, которые получал наш славный командир Крутень… Эти самолеты — теперь народное добро. Мы вместе воевали три года. И теперь должны вместе нести боевую вахту революции. Надо спокойно продолжать работу — уйдем тогда, когда выйдет приказ о демобилизации…

Надрывный выкрик одного обозного перебил меня:

— Сколько можно?! Раз война кончилась, так отпустите, христа ради, домой!..

Тут началось невообразимое. Мобилизованные из ближайших к Одессе районов кричали, что все равно уйдут. Фельдфебель Болеслав Родзевич, старшина отряда, старый, уважаемый служака, грозно рявкнул:

— Дурни! Вас всех поодиночке передавят. Будет приказ — эшелоном уйдем…

Механики и мотористы, почти все рабочие из Сибири и Забайкалья, стеной встали. Твердо заявляли:

— Сохранить народные самолеты.

— Быть всем вместе. Если надо, дать бой немцам.

— Отходить всей авиагруппой, когда прикажут.

Рогалев выступил резко. Говорил:

— Наши братья солдаты еще в окопах сидят! Пехота соображает: уходить нельзя, а то фронт оголится… Нас они защищают. А тут крикуны слезки льют. — И Рогалев плаксивым голосом загнусавил: — До жинкиной титьки хо-о-очется…

Раздался хохот, а Рогалев гневно крикнул:

— Все до жен разбегутся, а революцию кто же будет защищать? А?

Офицеры стояли отдельной кучкой. У многих на плечах темнели следы от срезанных погон. Отъявленные монархисты поручики Германюк и Буцкевич сбежали сразу после сообщения об Октябрьской революции. Германюка — адъютанта отряда, высокомерного, с вечно презрительным выражением лица — солдаты боялись и ненавидели. Жестокий и трусливый, он удрал, испугавшись возмездия. Именно этот пьяница и развратник с особой любовью говорил о царе. Толстого и грубого Буцкевича, владельца крупного поместья на Волыни, презирали даже в офицерской среде. Заносчивый, уверенный в бесконечной силе денег, он, как и Германюк, всю войну уклонялся от боевых вылетов.

Германюк и Буцкевич были летчиками-наблюдателями. Кроме них только в нашем отряде имелось еще пять летнабов, хотя с весны мы полностью перешли на одноместные истребители… И вот теперь некоторые офицеры стояли растерянные: кончилась их веселая жизнь на фронте, заполненная пьянкой, картежной игрой и даже охотой… Но среди них я различал и другие лица — злые, полные решимости. Да, эти люди собирались сделать все, чтобы утопить революцию в крови.

Командир 7-го отряда подпоручик Свешников сделал заявление, как он выразился, от большинства летчиков:

— Мы не желаем оставаться на Украине и очутиться в плену у немцев. Офицеры окажут полное содействие комитету в сохранении группы и переброске самолетов в Центральную Россию…

Так проходило то памятное собрание. Выступали многие. Некоторые докричались до хрипоты. Мне еще раз пришлось говорить, объясняя цели Советской власти. Два раза голосовали. И все-таки приняли правильное решение: поддерживая рабоче-крестьянское правительство и все его декреты, выполнять приказы революционного комитета армии, делать все для сохранения авиагруппы, ее боеготовности и самолетов, считать преступлением перед Отечеством, народом и революцией позорное бегство из действующей армии…

Уже стемнело, когда люди, громко разговаривая, стали расходиться с собрания. Несколько солдат направились к дежурным самолетам — закатить их на ночь в ангары.

Я шел вместе с начальником штаба Афанасьевым, Крживицким и штабс-капитаном Семеновым. Разговор вели деловой: должны прибыть две цистерны бензина, надо выставить около них пост.

— Господин Спатарель! — вдруг послышалось сбоку. — Вас можно на минутку?

Я вгляделся в темноту. На обочине дороги, ведущей к аэродрому, стоял Шебалин. На собрании он так и не сказал ни слова. Пошел к нему. Крживицкий крикнул мне вслед:

— Товарищ председатель комитета! Я вас подожду…

— Не надо, — отозвался я.

С минуту мы шли с Шебалиным молча. Я невольно подумал, как трудно сейчас этому человеку, обычно грубому с нижними чинами, полному дворянской спеси. И еще: как далек он от Крутеня, у которого долгое время был заместителем, — в бой особенно не рвался, к людям относился с подчеркнутым барством.

— Господин подпоручик! — резко повернулся Шебалин. — Возможно, я не полностью осведомлен, тогда заранее прошу прощения… Не слишком ли вы стараетесь для комитетчиков? Вы — боевой офицер, были всегда на хорошем счету… Вы, разумеется, понимаете, что вся эта шайка во главе с Лениным продержится от силы… месяц — два… Это же временщики! — Он умолк, потом отрывисто спросил: — Вы отдаете себе отчет, о чем я спрашиваю как командир авиагруппы?

Он говорил нервно, взвинченным голосом. И во мне начинала подниматься злость.

— Ясен вопрос, — ответил я. — Во-первых, кто такой Ленин, мне лучше знать, чем вам. Не трогайте это имя, господин бывший штабс-капитан… — С нескрываемым удовольствием подчеркнул я слово «бывший». — Во-вторых, временщиками были правители вроде Керенского. И пожалуй, те, кто сидел на шее у народа еще раньше… А вам советую взять себя в руки и выполнять воинский долг. Комитет окажет вам в этом полную поддержку…

Мне показалось, Шебалин заскрежетал зубами. Он быстро оглянулся. Мы шли последними, отстав от всех.

— Военно-полевой… суд… тебя… повесит! — с бешенством проговорил он, расставляя слова. И добавил с угрозой: — Мы… еще встретимся…

Внезапно я заметил, что он сунул в карман правую руку. Может быть, там у него пистолет? Я выше Шебалина ростом. И наверное, сильнее. Решил придвинуться к штабс-капитану, чтобы, в случае чего, сразу схватить его за руку…

— Товарищ председатель комитета! — раздалось впереди. Темень сгустилась, но по голосу я узнал Крживицкого. — Мы с товарищами ждем вас, а вы чего-то задерживаетесь.

— Иду! — откликнулся я.

Шебалин, не сказав ни слова, свернул в сторону и скрылся в темноте. Ночью он — второй после Крутеня командир авиагруппы — сбежал.

В ближайшие дни как волной смыло всех бездельников — летнабов и еще нескольких офицеров. Но большая часть летчиков осталась. Например, у нас, в 7-м отряде, дезертировал лишь прапорщик Фомин. Исчезло еще несколько солдат одиночек. Среди них — единственный из сибиряков — механик, старший унтер-офицер Зубок, юркий, низкорослый человечек с бегающими глазками.

Вскоре ревком приказал нашей авиагруппе перебазироваться подальше от линии фронта — в Киев. Даже в такой сложной обстановке, когда каждый железнодорожный вагон брался буквально с боем, нам выделили специальный эшелон. Большую роль в сохранении личного состава отрядов, запчастей и самолетов сыграли бывшие офицеры: Семенов, Афанасьев, Никольский.

В те трудные дни мне впервые посчастливилось узнать, какой энергией заряжаются люди, когда считают дело своим, кровным, чувствуют личную ответственность за судьбу революции. Одесский слесарь Крживицкий, члены отрядного комитета Аболин, Дмитриев, латыши братья Спрукст, шофер Рогалев — эти солдаты-большевики повели за собой всех.

Настал час — паровоз дал долгий гудок, и эшелон тронулся в дальний путь. Мы везли пятнадцать новеньких самолетов-истребителей, много авиационных запчастей и боеприпасов, денежный ящик, все штабные документы. И главное — людей, боевое ядро славной авиагруппы Крутеня, которые начали путь верного служения Октябрьской революции.

Вот тогда я остро чувствовал: начинается новый этап жизни. Что же ждет впереди? И о другом думалось: о том еще коротком отрезке времени, который начался с сообщения о штурме Зимнего дворца в Петрограде… Тогда в ревкоме мне сказали:

— Ваши отряды теперь являются боевой частью Красной гвардии.

Нам выдали удостоверения красногвардейцев. Я понимал, что молодое государство рабочих и крестьян без армии не обойдется. Мои военные знания, умение летчика пригодятся. Буду служить трудовому народу, из которого вышел сам. Служить верно, честно, до конца.

В общих чертах мы представляли предстоящие испытания. Немцам выгодно ударить по ослабленной стране, еще не создавшей своей армии. Бывшие союзники, возможно, попытаются сорвать мир, к которому стремится Советская Россия. А уж внутренняя контрреволюция сделает, конечно, все для того, чтобы свергнуть правительство рабочих и крестьян. Противодействие лиц, знакомых по Севастопольской школе, таких, как офицер-кавалерист, поставивший меня под ружье, как высокомерный барин Туношенский, аристократ Ильин, злобный барон Буксгевден, я представлял хорошо. Было ясно, что офицеры типа держиморды Степанова, Германюка, Буцкевича, Шебалина будут жестоко драться за свои привилегии…

Эшелон разогнал скорость. Колеса постукивали весело. Я был молод и не знал, конечно, что долго еще, целых три года, придется колесить нам по дорогам гражданской войны, защищая в жестоких боях молодую Советскую республику.

Вот вкратце боевой путь нашей части. В 1918 году мы прибыли под Казань для борьбы с мятежниками из чехословацкого корпуса. В 1919 году группа была переименована во 2-й авиационный дивизион истребителей, командиром которого назначили меня. Подразделения получили новую нумерацию: 4, 5, 6-й истребительные авиаотряды. Первый из них все еще воевал отдельно, на Восточном фронте. В тяжелых воздушных боях с численно превосходящим врагом защищал знаменитую красную Волжско-Камскую флотилию. Наш отряд заставил противника отказаться от налетов на суда, парализовал деятельность белогвардейских самолетов. Это отмечено 9 декабря 1919 года специальным приказом № 108 командующего авиадармом — так сокращенно называлось Полевое управление авиации действующей Красной Армии.

Мы участвовали в жестоких боях на Южном и Юго-Западном фронтах, под Тулой, Орлом, Брянском. Наконец, в 1920 году схватились в небе с отборной белой авиацией над Перекопом.

Да, наше поколение прошло свой путь честно. Через голод, тиф, сражения гражданской войны. Через трудные годы первых пятилеток. Через битвы Великой Отечественной…

Мне казалось, что когда-нибудь понадобится рассказ о том, как все начиналось. И чтобы не забыть самое важное, с первых дней Октября я сохранял боевые донесения, берег журналы полетов.

Так появились эти воспоминания о 1920 годе. Об участии красных военных летчиков в разгроме последней белой армии. О том, как мы дрались под Перекопом и сбросили в море остатки офицерских полков черного барона Врангеля.

Молодые становятся рядом

Не зря на Украине февраль называют лютым — лютень. Как ударит мороз да завоет в степи пурга, страшно выйти из теплой хаты. А февраль 1920-го был особенно холодным. Третий год бушевала гражданская война: людей косил тиф, топлива, одежды, обуви не хватало, летать приходилось впроголодь и постоянно ремонтировать вконец изношенные самолеты и моторы.

Наш 2-й авиадивизион истребителей перебросили в Елисаветград (ныне Кировоград). Поставили задачи: подготовить машины к летним боям и в то же время оказать наземным частям максимальную помощь в разгроме банд петлюровцев, орудующих вокруг Елисаветграда.

Трудно было совместить одно с другим. Только введем «ньюпор» в строй, пустим на боевое задание, а он возвращается или с неисправным мотором, или с поврежденными лонжеронами.

В ремонте самолетов участвовали все, даже писаря. Летчики по возвращении с задания выполняли обязанности мотористов. Как старый механик, засучив рукава трудился и я.

В один из дней мы вообще не летали, работали на аэродроме. После обеда поднялась вьюга. Чтобы люди не обморозились, я приказал зачехлить машины и всем идти отдыхать.

А ветер усиливался. Тревожно мне стало: вдруг какой-нибудь самолет был в спешке плохо закреплен? Его может сорвать и поломать… Решил осмотреть стоянку.

Колючие снежные вихри больно били в лицо. Пригибаясь, я переходил от одного самолета к другому. Внезапно у «Ньюпора-17» увидел человека в длинной шинели. Прикрываясь углом чехла, он копался в моторе. «Чужак. Навредить хочет! — мелькнула мысль. — Надо застать его врасплох…» Сдернув перчатку, я расстегнул кобуру маузера и осторожно пошел к незнакомцу. Когда приблизился и рассмотрел его лицо, то чуть не вскрикнул от удивления. «Чужак» оказался старшим авиамехаником 6-го отряда Шульговским, недавно назначенным к нам.

Он прибыл в начале января и с первых дней горячо взялся за дело. Даже больной продолжал работать. С аэродрома его увезли в тифозной горячке. Медикаментов у нас не было. Но, крепкий от природы, Федор Шульговский выжил. И вот сегодня снова вижу его у самолета, хотя он всего несколько дней назад начал ходить.

— Товарищ Шульговский! — окликаю его негромко.

От неожиданности он роняет пассатижи.

— Почему вы не выполнили приказ об окончании работ?

— Не успел отрегулировать магнето, — виновато отвечает он. — Вот заканчиваю… Ведь завтра боевой вылет.

— А моторист где?

— Он совсем, товарищ командир, окоченел…

Шульговский так худ, что длинная шинель болтается на нем, как на вешалке. Лицо его заострилось после болезни, но взгляд твердый, уверенный. Старший механик убежден, что поступил правильно, пожалев подчиненного.

— Почему не позвали на помощь других механиков вашего отряда? Вы что, здоровее всех?

Шульговский нахмурился. Посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

— Конечно, любой пошел бы, но ведь я — коммунист…

Что мне оставалось делать? Сунув перчатки в карман, говорю:

— Ну, давайте помогу, вдвоем быстрее закончим…

Уже стемнело, и пурга разыгралась вовсю, когда мы возвратились с аэродрома.

…Федор Несторович Шульговский — один из первых специалистов, присланных к нам на пополнение из центра. Он служит в авиации с начала мировой войны в должности моториста. С группой офицеров его посылали во Францию. Там он работал в авиашколах и на авиационных заводах, получил диплом механика. В Красную Армию вступил добровольно, воевал на Юго-Западном и Южном фронтах.

В партию Шульговского принимали у нас в дивизионе. Помню выступления троих, рекомендовавших его.

Старший авиамеханик 5-го отряда Матвеенко:

— С Федей мы вместе учились и работали во Франции. Все солдаты его уважали. Он быстрее всех овладел новыми моторами. Федя такой, что сам погибнет, а товарища выручит…

Комиссар отряда Фролов:

— Товарища Шульговского знаю по гражданской войне. Служили и воевали в одном отряде. Однажды было так: беляки открыли огонь из пушек, а товарищ Шульговский стоит спокойно и продолжает мотор налаживать. Он — коренной пролетарий и потомственный рабочий, будет настоящим большевиком…

— С Федором Несторовичем мы знакомы немного, — сказал старший моторист Гегеев. — Только по второму дивизиону. Однако таких людей сразу видно. — Гегеев кашлянул и торжественно произнес: — Дай бог каждому так, о душой готовить аппарат, как Федор Несторович. Он всем старается помочь. Настоящий коммунист…

Федору Несторовичу Шульговскому, когда он пришел к нам, было чуть больше двадцати пяти. Хотя должность инженера в штатах не значилась, он с самого начала стал руководителем всей эксплуатационной службы дивизиона.

От тех самолетов, которые нам удалось вывезти из Киева, осталось совсем немного. Часть машин мы тогда же передали другим отрядам. Остальные без конца ремонтировались. Стояли они под открытым небом. Полотно обшивки трескалось, деревянные детали подгнивали. Моторы давным-давно выработали ресурс. Но их снова и снова перебирали и ставили на самолеты, идущие в бой. Часто из трех-четырех отслуживших свой век машин механики и мотористы собирали одну.

— К номерному знаку приделали аэроплан, — в шутку говорили они.

Эту работу могли производить только люди, обладающие высоким техническим мастерством. Такими и были наши механики и мотористы. Они имели прекрасную выучку. Каждый из них владел несколькими специальностями. Полевые ремонтные бригады творили буквально чудеса.

Доставать бензин, касторовое масло, боеприпасы и запчасти было в то время очень трудно. Летать приходилось на горючей смеси, моторы частенько перегревались в воздухе.

Дивизион тогда делился на две части. База, расположенная на железной дороге, ведала капитальным ремонтом машин и снабжением. А боевое отделение — летчики и мотористы вместе с самолетами — находилось на полевом аэродроме, неподалеку от линии фронта. Тылом руководил комиссар дивизиона Алексей Кожевников. Благодаря его находчивости, а также неуемной энергии моего заместителя по материально-техническому обеспечению Кирилла Сваричевского база получала все необходимое.

В том вьюжном феврале в дивизион при несколько странных обстоятельствах прибыл новый человек. Мотористы приняли его за «контру» и привели ко мне.

— В чека его, товарищ командир, сразу видать, что не наш, — в один голос заявили они.

Незнакомец и в самом деле выглядел необычно. На нем были меховая шапка с кожаным козырьком, новенькая драповая куртка с белыми костяными пуговицами, серые, тщательно отутюженные брюки клеш и остроносые до блеска начищенные штиблеты. В руке он держал палку. Его темные глаза на суровом лице смотрели, казалось, не мигая.

— Кто вы такой? — спросил я его.

Незнакомец вытянул руки по швам и доложил:

— Ревьелюцион венгер летчик Киш!

Сопровождавшие его мотористы смутились и попросили разрешения уйти.

Документы Киша оказались в полном порядке. Он действительно был военным летчиком австро-венгерской авиации. Во время мировой войны попал к нам в плен. После Октябрьской революции добровольно вступил в Красную Армию, чтобы сражаться за светлое будущее Советской России и своей родной Венгрии. В нашу авиагруппу прибыл для тренировки после большого перерыва в полетах.

Вылетел Киш прекрасно. Еще при первом знакомстве я обратил внимание на то, что он ходит с палкой и прихрамывает.

— Что у вас с ногой, товарищ Киш?

— Маленький чепуха, — пренебрежительно махнул он рукой.

Ну, чепуха так чепуха. Все привыкли к тому, что Киш в любой мороз ходит и летает в штиблетах. Мотористы и летчики по-дружески звали его не Ганс, а Ганя.

Однажды, когда я, закончив облет отремонтированного «Ньюпора-17», стал вылезать из кабины, ко мне подбежал моторист.

— Товарищ командир, дозвольте доложить! — крикнул он. — Революционный летчик Ганя Киш ногу снял! И как он, бедняга, летает! Фельдшера надо!

Так мы узнали истинный смысл того, что сам Киш называл «маленькой чепухой».

Оказалось, что еще во время мировой войны ему ампутировали одну ногу выше колена. Теперь он сильно натер культю и вынужден был снять протез.

— Почему не доложили об этом? — спросил я с упреком.

Киш смущенно отвернулся и тихо ответил:

— Очшен лублю летайт. Прикончить надо белый гвардия в Россия, потом в Венгрия…

Программу тренировочных полетов Киш закончил успешно. Начальник авиации армии сразу же отозвал его. Я рекомендовал направить Киша в разведывательный отряд. Там ему было бы легче, чем на истребителе.

Уже под Перекопом Ганя снова прибыл к нам с 49-м авиаотрядом. Все ему обрадовались. Да и как было не полюбить этого смелого летчика и душевного человека. Летал он в основном на самолетах-разведчиках «эльфауге» и «анасаль». Но иногда просил и «ньюпор».

— Вспоминайт молодость, — с улыбкой говорил он.

Самые трудные задания Киш выполнял безупречно.

Врангелевские самолеты не раз удирали от него. Вот каким был Ганя Киш, наш боевой друг, настоящий герой гражданской войны.

Так Октябрьская революция опрокинула все прежние понятия. Бывший летчик австро-венгерской армии теперь боролся за Советскую Россию. А русские летчики белой авиации сражались против своего народа.

В Елисаветграде я сдружился еще с одним хорошим человеком, комиссаром боевого отделения Иваном Савиным. Было ему двадцать два года. Савин — простой рабочий парень, бывший солдат царской армии — поражал меня глубиной суждений. Он редко думал о себе, всегда о людях.

Как-то однажды зашел у нас разговор о значении Октября. Савин сказал задумчиво:

— Понимаете, Иван Константинович, революция уже победила. — Он стал загибать пальцы: — Разбиты немцы и Юденич, французы в Одессе, Колчак на востоке, англичане на Севере, Деникин… — Савин мягко засмеялся. — Пальцев не хватит, если всех перечислить. И еще, конечно, полезут… Они, как азартные картежники, все хотят отыграться… Я, товарищ командир, так полагаю: нас недаром торопят с ремонтом машин и присылают нам новый народ. Повоевать придется еще основательно.

— Да, Иван Дмитриевич, и у меня такое же предчувствие, — ответил я.

А он продолжал:

— Только нас им не сломить, любая вражеская карта будет бита. Вы замечаете, какими стали ребята в отрядах? Мы делали революцию, а она переделывала нас. Согласны?.. Ну вот. Я так рассуждаю: кто честен и понял правду коммунизма, того не свернешь. А таких людей в республике миллионы. И это — самое главное…

В Елисаветграде у нас появился еще один новичок — механик Костя Ильинский, невысокий скромный парень лет двадцати. До армии он работал в Петрограде, на авиационном заводе Слюсаренко. В Февральскую революцию вместе с товарищами разоружал стражников и полицейских. В марте 1917-го вступил в партию. В апреле встречал Владимира Ильича на Финляндском, вокзале. В июне, как большевик-агитатор, был схвачен жандармами и брошен в одиночную тюремную камеру. В дни корниловского мятежа сражался в рядах Красной гвардии, а 25 октября участвовал в штурме Зимнего.

Обо всем этом мы узнали постепенно. Сам Костя по прибытии доложил только, что учился в школе авиации, что на «фарманах» уже летал самостоятельно, а с «ньюпором» вышла заминка… Вот и решил проситься добровольцем на фронт.

Я не стал его расспрашивать о неудаче в летной учебе. Из разговора понял: технику знает хорошо. Когда сказал Косте, что назначаю его обслуживать мой «Ньюпор-24», он обрадовался.

Ильинский оказался грамотным, старательным механиком и неожиданно хорошим рассказчиком. Возле нашего самолета стал частенько собираться народ.

Как-то Иван Савин сказал мне:

— А ваш Ильинский — прирожденный агитатор…

— Что, задания ваши хорошо выполняет?

— В том-то и дело, что пока нет! — возразил Савин. — Это наше с вами упущение.

Нет, не шутками и анекдотами притягивал Ильинский к себе людей. Он рассказывал о том, что видел и пережил сам: о расстреле июльской демонстрации в Петрограде, об аресте министров Временного правительства. С особым воодушевлением Костя говорил о Ленине. Он не раз видел его близко, участвовал в беседе с ним, когда Владимир Ильич приезжал на открытие рабочего клуба завода.

— Вот ты видел и слышал товарища Ленина. Скажи: что больше всего в нем запомнилось? — спросил один из мотористов.

Костя подумал немного и сказал:

— Один человек с нашего завода хорошо на этот вопрос ответил. Я только повторю его слова… Рабочий малярного цеха Быков не разделял наших взглядов. Далек был от большевиков. После того как Владимир Ильич побывал у нас, Быков сказал мне: «За Лениным можно идти — он не подведет»…

Весна на Украине в 1920 году наступила рано. Как-то сразу заголубело небо. Засияло солнце. Подсохла земля. А раз аэродром подсох, значит, начинай полеты. В первой половине марта все машины мы уже отремонтировали и занялись их облетом. Время бежало незаметно.

Однажды я увидел на аэродроме двух парней в кожаных куртках. Они шли вдоль стоянки, посматривая на самолеты: один — высокий, худощавый, с большими рабочими руками, другой — коренастый и широкоплечий.

Подошли, молодцевато вскинули руки и поочередно представились:

— Красный военный летчик Васильченко!

— Красный военный летчик Дацко!

— Откуда, товарищи?

— Из Московской школы авиации Рабоче-Крестьянского Красного военно-воздушного флота, — доложил Дацко.

— Какое отделение закончили?

— Истребители! — не без гордости ответил Васильченко.

— Вот и отлично! А мы как раз только что отремонтировали два «ньюпора»…

На худощавом лице Васильченко мелькнула довольная улыбка. У Дацко тоже весело сверкнули глаза.

— Партийные?

— Коммунисты! — ответил за двоих Васильченко.

Так мы познакомились. Рабочие парни с удовольствием рассказывали, как учились летать. С особой теплотой они говорили о летчике-инструкторе Александре Ивановиче Жукове.

Разволновал меня разговор с этими молодыми ребятами. Невольно и я вспомнил своих замечательных учителей: Михаила Никифоровича Ефимова и Ивана Яковлевича Земитана. Где они сейчас? Что с ними стало? Ведь не видел их восемь лет, с 1912 года!

Идет гражданская война, по какую сторону баррикад они стали? Всякое могло случиться…

Николай Васильченко и Иван Дацко тревожились перед первым вылетом. И мне почему-то вспомнились Гродно, мой приезд туда, холодное безразличие ко мне командира, первая авария. Я подумал: может быть, и меня эти ребята считают черствым старым хрычом. Наверняка им кто-либо рассказал о моей строгости. Чувствую: побаиваются меня. Эх, хлопцы, хлопцы! Знали бы вы, как мне хочется, чтобы у вас с самого начала все пошло хорошо!

При тогдашней малочисленности красной авиации летчики и летнабы всех частей чуть ли не по именам знали друг друга. И конечно, прибытие к нам двух новеньких стало большим событием. Летчики, мотористы и даже обозные пришли на аэродром посмотреть, как они вылетят.

Дацко первым подошел к самолету и неторопливо поднялся в кабину. Уверенно запустив мотор, он вырулил машину на старт. Вот ротативный «Рон» зарокотал, и «ньюпор», разбежавшись, рванулся в небо. Взлет отличный! Самолет плавно развернулся, сделал круг и пошел на посадку. Летчик приземлил его точно и мягко.

Стоявший рядом со мной командир 6-го отряда Соловьев молча показал большой палец.

Карл Скаубит, по-латышски твердо выговаривая «л», коротко заметил:

— Нормално…

Комиссар Савин отозвался более восторженно:

— Молодец парень!

Наступила очередь вылетать Николаю Васильченко. Я заметил, что он сильно волнуется. Надев пробковую каску, никак не мог застегнуть ремешок под подбородком. Вот, кажется, успокоился и быстро сел в кабину.

— К запуску!

— Отставить! — вмешался я.

Он повернул ко мне широко открытые от удивления глаза.

— Товарищ Васильченко! Почему вы не привязались?

— Так слетаю, товарищ командир. Не выпаду… — ответил он смущенно, однако тут же накинул на себя и закрепил привязные ремни.

— Спокойнее, Васильченко, спешить вам некуда.

На взлете машина задрала нос и круто полезла вверх. Несмотря на теплый день, мне стало зябко: еще мгновение — и самолет, потеряв скорость, свалится в штопор. А высота не более ста метров. Нет, ничего, справился. Вот летчик перевел машину в горизонтальное положение и стал разворачиваться. «Взлет нехорош, — решил я про себя. — Какова-то будет посадка?»

— Спокойнее, браток! — слышу голос Савина. Он не отрывает взгляд от «ньюпора».

Вначале самолет снижался правильно. Но потом летчик поторопился и посадил машину с высокого выравнивания. И пошла она «щупать» поле аэродрома — то на костыль опустится, то на нос. Когда «ньюпор», сделав несколько прыжков, остановился, я облегченно вздохнул и посмотрел на Соловьева. Тот молча пожал плечами.

— Ничего, Соловушка, — успокоил я его. — Когда-то и мы не лучше начинали…

Скаубит молчал: Васильченко назначен не к нему в отряд, зачем же злить и без того расстроенного Соловьева.

— Как хочется, чтобы они стали настоящими боевыми летчиками! — с горечью в голосе отозвался Савин. — Ведь свои ребята, рабочие. Им бы, Иван Константинович, рассказать, как вы эти самолеты из Киева увезли, с каким трудом шел ремонт зимой. А то пришли и видят: стоят «ньюпоры», как на витрине в магазине. Садись и лети.

Ребята молодые, думают, наверное: так должно и быть…

Савин помолчал немного и, весело взглянув на меня, добавил:

— Сам поговорю с ними, товарищ командир. Надеюсь, поймут.

В беседе с Соловьевым я уточнил, как он готовил молодых к вылету. Вроде все делал правильно… Не понравилось мне только настроение командира отряда. Он почему-то уже решил, что из Васильченко ничего путного не получится.

— В Дацко я твердо верю! — упрямо твердил Соловьев. — А из этого, чувствую, не будет толку!

Соловьева, который в прошлом был рабочим и стал летчиком из солдат, я уважал. Твердый, решительный, он отлично показал себя в боях, за короткое время подтянул дисциплину в отряде. И вдруг — на тебе — потерял веру в человека, который совершил первую ошибку.

— Толк выйдет из каждого, кто по-настоящему хочет летать, — возразил я Соловьеву. — И ни к чему делать такие скоропалительные выводы. Ведь вы с самого начала можете подорвать у него веру в свои силы. И что тогда? Отчислять придется. Нет, так не пойдет, товарищ командир отряда!

Соловьева удивил мой тон.

— Погорячился я, Иван Константинович, — виновато ответил он. — Ничего, займусь с ним, попробую…

— Не надо! — перебил я. — Забираю у вас Васильченко на период ввода в строй…

Соловьев был удручен: никогда я не говорил с ним так резко. А меня действительно зло взяло. Невольно вспомнилась Севастопольская школа. Барон Буксгевден тоже кричал Киршу: «Не будет из тебя толку! Дрянь! Мешок с онучами!»

Нет, барское пренебрежение к человеку, привычка все делать сгоряча, по принципу «чего хочет моя левая нога» нам, красным командирам, не к лицу. И я решил сам заняться техникой пилотирования неудачного дебютанта.

Сразу после полетов пригласил его к себе. Он не знал, куда глаза деть от стыда.

— Товарищ командир авиадивизиона! — заговорил Васильченко подавленным голосом. — Я уже знаю, как достались вам эти самолеты. Я мог разбить «ньюпор», но поверьте…

— Подожди, Коля, — остановил его я. — Садись. Давай спокойно поговорим обо всем…

Васильченко поднял на меня удивленный взгляд. Видимо, он решил, что командир вызвал его «продраить».

Мы сели за стол и в спокойной обстановке проанализировали весь полет. Остановились на ошибке при взлете. Разобрали неуклюжую посадку. Объяснив, насколько опасно высокое выравнивание, я рассказал, как нужно подводить машину к земле.

Самолета с двойным управлением тогда не было. Поэтому я решил получше потренировать Васильченко на земле. Он сидел в кабине и, действуя ручкой и педалями, последовательно отрабатывал все элементы полета.

Настал день, когда Николай первый раз слетал, как говорится, без сучка и задоринки. Я поздравил его с успехом. Мы подошли к бочке, у которой разрешалось курить, и Васильченко с наслаждением задымил самокруткой. Вдруг он с юношеской горячностью сказал:

— Товарищ командир! Извините, пожалуйста. Я хочу спросить вас…

— Что именно?

— На каких типах самолетов вы летали?.. И сколько часов пробыли в воздухе?..

— Пришлось познакомиться с двенадцатью типами машин, а налетал около восьмисот часов.

— Не может быть… — удивился Николай.

— Так и есть, — с улыбкой подтвердил я. — Думаю, лет через пять у вас тоже налет будет не меньше.

К нам подошел Савин.

— Привет молодому красному орлу, совершившему успешный полет! — сказал он, протянув руку Васильченко.

Дацко постигла неудача. Он подвел «ньюпор» к земле на повышенной скорости, сел грубо и, забыв, что аэродром имеет уклон, выкатился за границу летного поля. Самолет получил повреждения.

Молодой летчик ходил мрачнее тучи: кто теперь даст ему машину? Но Васильченко оказался настоящим другом: сам попросил, чтобы его самолет давали и Дацко. Каково же было наше огорчение, когда Дацко через несколько дней поломал шасси на втором «ньюпоре»!

Так началась работа двух молодых летчиков. А нашей авиации требовались хорошие воздушные бойцы. Наступала пора тяжелых боев.

В январе-марте 1920 года отборные части деникинских войск укрылись в Крыму. Командование Красной Армии вначале недооценило силы врага, отошедшие за перекопские и чонгарские укрепления.

Первым разгадал опасность и потребовал решительных действий Владимир Ильич Ленин. 15 марта 1920 г. в Реввоенсовет Республики поступило следующее его указание:

«Нужно постановление РВС: обратить сугубое внимание на явно допущенную ошибку с Крымом (вовремя не двинули достаточных сил);

— все усилия на исправление ошибки (события… крайне обостряют вопрос об ускорении добития Деникина);

— в частности приготовить морские средства (мины, подводки и т. п.) и возможное наступление с Тамани на Крым…

Ряд точнейших и энергичнейших постановлений РВС об этом необходим немедленно».

С этим документом, написанным Владимиром Ильичем, я познакомился много лет спустя после окончания гражданской войны. Но и теперь он заставил меня живо вспомнить ту далекую весну.

Шла усиленная подготовка к решающему удару по последнему оплоту белых армий. Но в апреле общая военная обстановка внезапно изменилась.

Чтобы отсрочить наступление Красной Армии на Врангеля, британский премьер-министр Ллойд-Джордж предложил Советскому правительству свое посредничество в переговорах с белогвардейцами. Одновременно заправилы Франции, Англии и Америки ускорили нападение на нас панской Полыни. В польской армии было несколько тысяч французских советников и инструкторов, а также большая американская авиагруппа. В Крыму спешно готовилась к боям пятидесятитысячная армия Врангеля, в которую входил и 47-й английский авиационный отряд. Ее поддерживали с моря французские и английские корабли. Черный барон непрерывно получал от американцев, французов и англичан новые партии оружия и боеприпасов.

25 апреля 1920 года поляки без объявления войны вторглись на Украину и в Белоруссию. Получив шифровку об этом, мы с комиссаром собрали руководящий состав авиадивизиона. Я приказал привести отряды в состояние боевой готовности От Елисаветграда до передовых польских частей, начавших продвижение по Украине, было недалеко. Я предупредил командиров, комиссаров, старших авиамехаников:

— Мы можем получить приказ о спешном перелете в район боевых действий. Надо иметь в виду, что в этом случае мотористы и база прибудут на новое место позже. Значит, подготовке самолетов, их ремонту нужно уделить особое внимание, добиться, чтобы все машины были в строю.

Комиссар дивизиона Кожевников просил всех командиров и политработников разъяснить личному составу, что на нас напали не польские рабочие и крестьяне, а паны, шляхта, капиталисты Польши.

В общем мы приготовились к переброске на запад. Но в эти-то дни зашевелился на юге черный барон. В связи с широким наступлением польских легионов опасность врангелевского «нарыва» в глубоком тылу Красной Армии резко возросла.

Я получил приказ немедленно разобрать самолеты и погрузиться в железнодорожный эшелон. Дивизион направлялся в 13-ю армию, преграждавшую Врангелю выход из Крыма…

В ночь на 1 мая наш поезд, составленный из теплушек и платформ с самолетами, тронулся в путь. Нас провожали делегация рабочих и депутаты Елисаветградского Совета. Коротки были прощальные речи: поздравляли с наступающим праздником трудящихся, наказывали стойко драться с врагами революции.

Когда эшелон тронулся, маленький оркестр, состоявший из трех трубачей и барабанщика, заиграл «Интернационал». Николай Васильченко стоял рядом со мной и все смотрел назад. Плохо освещенная платформа с группой людей и красным знаменем уплывала все дальше…

Как только наш состав прибыл в Александровен (ныне Запорожье), где находился штаб 13-й армии, ко мне подошел подтянутый молодой человек, увешанный ремнями, и строго спросил:

— Вы командир 2-го авиационного дивизиона истребителей?

— Так точно…

— Мне приказано встретить вас. — И, таинственно понизив голос, добавил: — Вас ожидает начальник Воздушного флота армии, красный военный летчик товарищ Коровин!

— Какой Коровин? — спросил я. — Владимир Иванович?

— Да… А вы его знаете? — удивился он.

— С четырнадцатого года. Очень рад, что бывший моторист нашего отряда стал командующим авиацией армии.

Адъютант Коровина, пока мы добирались до штаба, восторженно рассказывал о своем начальнике. Говорил, что он очень строгий и исключительно честный. Он, например, отказался от дополнительного пайка, заявив, что «должен питаться так же, как рядовые летчики». Но самое главное — командующий авиацией очень смелый, сам летает на отражение атак белогвардейских самолетов и бомбежку вражеских десантов.

Слушать все это было приятно. Ведь я помнил Володю Коровина таким же молодым, как теперь его адъютант. Не забыл, как он не поддался запугиваниям монархиста штабс-капитана Степанова. Знал, что Коровин отлично воевал в мировую войну.

Когда обо мне доложили, из открытой двери кабинета послышался обрадованный голос:

— А я-то думал: кто командует дивизионом? Зовите же его поскорее!

И вот передо мной все тот же Коровин — высокий, сухощавый. И хоть постарше стал, все с тем же задорным блеском в глазах. Мы обнялись как старые друзья.

После короткой беседы о том, как каждый из нас жил и летал с 1914 года, Коровин рассказал о положении на фронте. Красная авиация в этом районе имела лишь три отряда: 3-й и 13-й Казанский — на станции Сокологорное, в непосредственной близости от укреплений противника, и 48-й разведотряд — в Большом Утлюге.

— У нас на сегодня всего восемь исправных самолетов. А белые имеют шестьдесят, совершенно обнаглели в последнее время! — с раздражением сказал Коровин. Медленно прохаживаясь по кабинету, он продолжал: — Понять не могу, Иван Константинович, почему в штабе Юго-Западного фронта, даже в Москве недооценивают Врангеля вообще и его авиацию в частности? По имеющимся у нас данным, белые не столько совершенствуют оборону, сколько готовятся к наступлению… В один далеко не прекрасный день они могут вырваться из «крымской бутылки». Наша 13-я армия слаба и растянута по огромному фронту. Резервов нет. А что касается белогвардейской авиации, она просто душит нас.

Коровин признался, что «вдрызг» переругался со всем начальством, без конца атакуя телеграммами штаб фронта, авиадарм, штаб Воздушного флота Реввоенсовета Республики, требуя немедленного усиления авиаотрядов 13-й армии. Он так и сказал: «Атакуя телеграммами». И горячо добавил:

— Не о карьере же думать мне? Не о дипломатии с вышестоящим начальством, Иван Константинович? Я убежден: если там, наверху, не примут мер, белая авиация здорово нам напакостит!

Прибытие 48-го разведотряда и нашего дивизиона было первым результатом решительных требований Коровина. Вот, к примеру, его рапорт № 390 от 21 мая 1920 года. Этот документ Коровин адресовал начальнику Воздушного флота Юго-Западного фронта, а копию направил командующему авиацией действующей армии Сергееву:

«…Сознательный человек, находящийся на фронте, где от него требуют усиленную боеработу, имеет право напомнить тем, от кого это зависит, что пора бы наконец дать армии часть требуемых и обещанных пополнений. Форма же этих напоминаний зависит от остроты положения на фронте, усугубляемого требованиями летчиков, брошенных без самолетов и несущих по своей малочисленности непосильную боевую работу…»

Этот и другие гневные рапорты, докладные записки, телеграммы Коровина требовали срочного усиления авиации, действующей против Врангеля. Время подтвердило, что Коровин был прав.

Владимир Иванович, чрезвычайно довольный нашим прибытием, спросил:

— Сколько же аппаратов в ваших отрядах? Сколько максимально можете поднять для отражения воздушного противника?

— Десять самолетов.

Замечательно! — оживился Коровин. — С вашим приездом силы нашей авиации увеличиваются вдвое! Причем вы — истребители, значит, Ткачев не останется безнаказанным, как раньше…

— Какой Ткачев? — спросил я, настораживаясь.

— Позвольте-ка, а я и впрямь не сообщил вам, что врангелевских летчиков возглавляет сам генерал Ткачев. — Владимир Коровин нахмурился. — И еще один наш общий «друг», конечно, с белогвардейцами — бывший командир 7-го корпусного отряда и бывший штабс-капитан, а ныне… генерал Степанов!

— Ну, этот аварийщик вряд ли станет летать лучше, даже если ему присвоят чин фельдмаршала… — откликнулся я. — А вот Ткачев, верно, может нам насолить…

— Уже солит: недавно сцепились с его летчиками в районе высадки белого десанта. Он же ввел в систему дальние разведывательные полеты своих английских «хэвилендов» — прочесывают весь театр военных действий, все видят, как на тарелке. Кроме того, Ткачев приказал сбивать наши аэростаты наблюдения, столь важные в степной местности…

— А кто еще из знакомых летчиков у Ткачева?

Коровин ответил:

— Шебалин… в роли боевого командира ведущего авиаотряда, известные в мировую войну Гартман, Антонов. Помощником по строевой части у Ткачева — Туношенский…

«Туношенский, Степанов, Шебалин… Все хорошо знакомы мне и один другого хлестче! Так вот с кем придется встретиться в небе», — подумал я и неожиданно вспомнил:

— А как наша Севастопольская школа? Неужели верно служит белым?

— По агентурным данным, — сказал Владимир Иванович, — школа в целом надежд Врангеля не оправдала, числится в резерве армии. Но несколько летчиков вошли в боевые отряды… — И Коровин тут же спросил: — Надежны бывшие офицеры в вашем дивизионе?

— Да, — ответил я, — за все время после 1917 года у нас отсеялся лишь один подпоручик Свешников…

— Каким образом? — поинтересовался Коровин.

— Отличный летчик, а свихнулся на ненависти к немцам. Для борьбы с ними решил пробраться к бывшим союзникам. Поехал на Север, в Архангельск. Там англичане вместо Европы послали его в белогвардейский британо-славянский авиационный корпус. Свешников сгорел во время аварии…

— Ну что ж, Иван Константинович! — Коровин подошел к карте-десятиверстке, занимавшей всю стену. — Давайте знакомиться с районом полетов. Вот смотрите, станция Сокологорное на железной дороге Александровен — Джанкой. Здесь базируются 3-й и 13-й Казанский авиаотряды. В связи с вашим прибытием за ними будет закреплена вся зона боевых действий к востоку от указанной дороги, — показал Коровин широким жестом руки. — То есть их общая цель, если мы начнем наступление, — Чонгар, восточные ворота в Крым. Ваша задача другая — закрыть вход на полуостров с запада, перекопское направление. Ваш район простирается от разграничительной железной дороги на запад, вплоть до Днепра. Давайте же, Иван Константинович, вместе подумаем о выборе места для аэродрома…

Мы говорили часа два. Бывший моторист Коровин поразил меня. Я понял, что командующим авиацией он стал не случайно. Владимир Иванович не только детально знал ближайшие задачи, но и умел смотреть далеко вперед. Он сознавал, что численное, техническое и организационное превосходство за противником. Но ясно видел и его слабые стороны. Прямота и деловитость у Коровина сочетались с революционной страстностью, с чувством личной ответственности перед народом за все, что делается на порученном ему участке работы. Отсюда его высокая требовательность к себе и другим.

Коровин сам провожал наш эшелон. Видимо, хотел своими глазами увидеть прибывших к нему людей, познакомиться с командирами, политработниками, механиками, летчиками.

Радостной, хорошей была наша встреча. И вдруг в последние минуты перед отходом эшелона Владимир Иванович сообщил страшную новость: белогвардейцы расстреляли моего любимого учителя Михаила Никифоровича Ефимова. Это сообщение потрясло меня, я ни на минуту не забывал о нем на протяжении всей ожесточенной борьбы с врангелевцами.

10 мая первый наш эшелон подкатил к станции Сокологорное. Из теплушек высыпали люди.

Вокруг, сколько глазу видно, лежала расшитая весенними цветами степь. На юге, у самого горизонта, она сливалась с синей полоской моря. Рядом находились и Сиваш и перешейки, через которые открывался вход в Крым… Там, за укреплениями, засел Врангель с отборными офицерскими полками. А здесь, около станции, стояло лишь несколько разнотипных самолетов с красными звездами. Это и была почти вся наша авиация, действующая против барона…

С аэродрома к нам бежали летчики и мотористы в замасленных гимнастерках. Ребята из нашего дивизиона бросились им навстречу. Еще минута — и людские потоки слились воедино. Объятия, разговоры… Слушая рассказы о жестоких боях с белой авиацией, мы сразу почувствовали напряженность обстановки на этом участке фронта.

Первым долгом я познакомился со здешними командирами Феликсом Ингаунисом и Петром Межераупом. Возглавляемые ими 3-й истребительный и 13-й Казанский разведывательный авиаотряды прошли славный боевой путь, внесли немалый вклад в дело разгрома войск генерала Деникина сначала под Орлом и Кромами, затем — под Воронежем и Касторной. В конце 1919 года они вместе с другими частями вышли на подступы к Крыму. Всю зиму, как и мы, ремонтировали донельзя изношенные планеры и моторы. Самолетов не хватало.

Как же обрадовался летчик 13-го отряда Хоролько, когда ему предложили принять «Ньюпор-17». Да еще какой — только что вышедший из капитального ремонта. За самолетом он поехал в Александровен.

Коммуниста Хоролько — смелого воздушного бойца — любили в отряде. Однажды он и Иван Воедило схватились в небе с несколькими врангелевцами. Вдруг напарник видит, что Хоролько, подлетая к противнику почти вплотную, почему-то огня не открывает. Старается ударить врага колесами своей машины. Не выдержав таранных атак, белогвардейцы удрали от Хоролько.

Когда друзья вернулись в Сокологорное, Воедило спросил:

— Ты что за цирк сегодня устроил? Патроны, что ли, пожалел? Или решил действовать на беляков психически?

— Угадал, психически… — со вздохом отозвался Хоролько. И, помолчав, добавил: — Пулемет заело…

— Так улетал бы домой!

— Домой… Говорить-то легко.

— А почему бы и нет, — не унимался Воедило. — Ведь ты стал небоеспособным. Если бы хоть один беляк очухался, расстрелял бы тебя, как мишень…

Тут уж Хоролько не выдержал:

— Значит, сам спасайся, а тебя бросай? Нет уж, так не могу…

Если бы не этот разговор, никто и не узнал бы, что случилось у Хоролько в бою. Он бы исправил пулемет и продолжал спокойно летать.

Прибыв в Александровен, Хоролько долго любовался «ньюпором», потом тщательно его осмотрел, завел и опробовал мотор. Оставалось проверить машину в воздухе, дозаправиться и лететь в отряд. Хоролько попросил моториста заранее подвезти бензин, чтобы потом не ждать. В кабину он сел веселый, взлетел. Этот полет стал для него последним. В воздухе у «Ньюпора-17» отвалилось правое крыло. Хоролько погиб.

Да, нашим летчикам приходилось летать буквально на «гробах». А боевой работы все прибавлялось: в небе Таврии и над Крымом появилось неожиданно много белогвардейских самолетов.

Позднее бывший летчик 3-го истребительного отряда полковник Александр Константинович Петренко так вспоминал об этом периоде: «Летали много и рискованно; врангелевские летчики оказались крепкими соперниками… Впервые за всю гражданскую войну нам приходилось чуть ли не ежедневно вступать в воздушные бои…»

Незадолго до нашего прибытия в Сокологорное Врангель начал активные боевые действия. Главным своим козырем он считал внезапность нападения.

В ночь на 14 апреля от крымского берега отчалили два парохода и три баржи. По Азовскому морю они прошли, не зажигая огней. Перед рассветом батальоны ударного Алексеевского полка начали высадку на пустынном мелководье, напротив деревень Кирилловна и Горелое. Десант имел задачу неожиданным ударом перерезать единственную железную дорогу, соединяющую тыл нашей 13-й армии с ее частями на фронте. Основные силы белые собирались бросить в наступление на перешейках.

Вылетевший утром на разведку комсомолец Юлиан Крекис обнаружил вражеский десант. Как только летчик вернулся, командир отряда Межерауп передал телеграфом донесение начальнику авиации Коровину. А тот немедленно доложил обо всем командующему 13-й армией И. П. Уборевичу. Сообщил он и предположительное мнение Крекиса о том, что передовые подразделения противника движутся на север, в направлении станции Акимовка, и, видимо, имеют цель перерезать здесь железнодорожную магистраль.

Вскоре в Сокологорное прилетел Коровин. Собрал все исправные машины — семь «ньюпоров» и один «сопвич» — и бросил их против десанта. Несколько раз наши летчики вылетали на бомбометание. Они затопили баржу с боеприпасами, вынудили белых прекратить высадку и отвести корабли далеко в море, задержали продвижение врангелевцев к железной дороге. Врангелевская авиация попыталась помочь своему десанту. Но ее летчики не выдерживали яростных атак наших «ньюпоров» и удирали.

Расчет черного барона на внезапность провалился. Пока красные летчики висели над его десантом, наше командование успело подтянуть к Акимовке и Кирилловне части Мелитопольского гарнизона и 46-й стрелковой дивизии. Основательно побитый ударный Алексеевский полк белых едва не попал в окружение. Остатки его были сняты с берега пароходами.

Через несколько дней Врангель попытался высадить на Черноморском побережье дивизию дроздовцев. Но и в этот раз десант был своевременно обнаружен. Заметив в море шесть судов, идущих к порту Хорлы, летчик Александр Петренко немедленно развернул самолет на обратный курс. Чтобы не терять времени, он сел не в Сокологорном, а в Чаплинке, где находился штаб войск перекопского направления. Своевременно предупрежденные летчиком, наши наземные войска достойно встретили белых. Врагу не помог даже артиллерийский огонь английских боевых кораблей. Дроздовская дивизия не сумела удержать Хорлы и с большими потерями отошла за перекопские укрепления.

О втором десанте упоминает У. Черчилль в своей книге «Мировой кризис». Признав, что обстрел нашего побережья английскими военными кораблями действительно имел место, он цинично заявил, что это была всего-навсего «некоторая моральная помощь в виде нескольких пулеметных выстрелов…».

Нет, господин Черчилль тогда не только морально поддерживал наших врагов. Другое дело, что и такая самая «горячая» помощь не спасла врангелевский десант от разгрома.

В невероятно трудной фронтовой обстановке все красные летчики вели себя исключительно самоотверженно. Они стойко переносили любые невзгоды, не задумываясь отдавали свои жизни ради победы революции.

Летчик 13-го отряда Сумпур, переболев сыпным тифом, вернулся из госпиталя еле живой. Он так исхудал, что друзья не сразу узнали его: кожа да кости. Чтобы не шататься от слабости, летчик ходил с палочкой.

Но, появившись на аэродроме, он первым долгом спросил:

— Где мой «сопвич»?

— Никому не отдали, не волнуйся, — успокоил его Межерауп. — И аппарат ждет не дождется тебя, и твой моторист Братушка…

— Вот и хорошо, — обрадовался летчик. — Спасибо, Петр Христофорович… А то я, когда лежал в госпитале, все боялся…

Стоявшие рядом летчики рассмеялись. Иван Воедило укоризненно заметил:

— Ох и жадный ты до полетов, Сумпур: даже на тот свет хотел лететь только на своем «сопвиче»…

— Вот что, товарищ наш дорогой, — уже серьезно сказал Петр Межерауп. — Перед тобой я, как командир, ставлю сейчас особые задачи. — И он начал загибать пальцы: — Первое, в завтрак, обед и ужин съедать по две порции. Повара предупрежу. Второе, спать по пятнадцать часов в сутки, пока бока не заболят. Третье, на аэродром приходить только для того, чтобы погреться на весеннем солнышке. И четвертое, — строго заключил Межерауп, — через полмесяца доложить о состоянии здоровья. Твоя главная боевая задача — быстрее войти в строй. Понял, дружище?

— Что вы, Петр Христофорович, — попробовал возразить летчик, — я с тоски умру от такой жизни. Дней через пять…

— Разговор окончен, — оборвал командир. — Не расстраивай: мне лететь пора.

Но через два дня… Только начало светать, а все летчики 3-го и 13-го отрядов были уже на аэродроме и ждали команду на вылет. Накануне пришел приказ Коровина: всеми исправными самолетами произвести бомбардировку белогвардейского аэродрома на станции Джанкой. Каждый, кто летал на такие задания, хорошо знает, с каким подъемом они выполняются. Что может быть приятнее, чем врасплох ударить по воздушной базе врага, который сосредоточил там свои лучшие силы. А в Джанкой, как нам сказали, только недавно прибыли новенькие истребители «спады» и «эсифайфы».

Действовать решили двумя группами. Первую — из четырех самолетов — должен был вести Межерауп, вторую — из трех машин — Воедило. В этот раз он летел не на своем «ньюпоре», а на «сопвиче» Сумпура, имеющем бомбовую нагрузку в четыре раза больше.

Приближалось время взлета. Воедило уже сел в кабину, когда его вдруг вызвали к командиру отряда.

Межерауп, готовый к вылету, стоял около самолета. К нему подошел Сумпур.

— Разрешите и мне слетать, Петр Христофорович! — сказал он умоляющим голосом. — Ведь есть же свободная машина.

— С палочкой полетите? — сердито спросил Межерауп.

— С какой палочкой? А, эта, будь она проклята.

Отбросив палку, Сумпур выпрямился и твердым шагом прошел перед командиром.

— Видите? Я здоров как бык…

Возвратившийся Воедило увидел, как по лицу Сумпура катятся слезы. Ему стало жаль товарища.

А Межерауп, обращаясь к нему, с досадой бросил:

— Вот полюбуйтесь на него! Еле на ногах стоит, а пристал как с ножом к горлу… Говорит, ты хлеб у него отбиваешь. Хочет лететь с нами на Джанкой…

Воедило замялся. Понимал, конечно, что Сумпур еще слаб. Но сказать об этом не решился, чтобы не обидеть друга…

Межерауп молча прошелся около самолета. Вдруг резко остановился и сказал:

— Ты мой старый боевой товарищ, Сумпур! Верю тебе, как себе. Раз говоришь, справишься, — лети…

— Не подведу! — радостно отозвался летчик.

Теперь вторая группа усилилась: «сопвич» повел сам Сумпур, вылетевший вместе с Братушкой, а Воедило отправился на своем «ньюпоре». Чтобы обмануть наблюдательные посты белых, оба звена пошли не на Джанкой, а на Утлюцкий лиман. Там они должны были развернуться на запад и взять курс к цели.

Когда летчики группы Межераупа появились над вражеским аэродромом, увидели, что к ангарам бегут люди — выводить самолеты. Но беляки опоздали. На их головы уже посыпались бомбы, пулеметные очереди.

Группу Межераупа над целью сменило звено Ингауниса. Сбросив бомбы, летчики начали обстреливать подступы к ангару, который уже горел.

Тут они заметили, что машина Сумпура стала круто снижаться по спирали. Сначала Ингаунис, Крекис и Воедило решили: их товарищ умышленно теряет высоту, чтобы его моторист Братушка поточнее сбросил оставшийся «пудовичок». Но вскоре поняли: у Сумпура что-то неладно. Его «сопвич», клюнув носом, быстро пошел вниз. У самой земли он выровнялся и плюхнулся на краю аэродрома. К самолету со всех сторон побежали беляки. Помочь Сумпуру и Братушке наши летчики уже не могли. Патроны у них кончились, горючее тоже было на исходе…

После этого случая Межерауп ходил мрачный и злой.

— Надо же, двух человек погубил! — ругал он себя. — И каких! Больного пустил на боевое задание…

Но причина вынужденной посадки нашего самолета оказалась совсем другой. О том, что случилось с Сумпуром и его мотористом Братушкой, летавшим за стрелка-бомбардира, вскоре рассказали два перебежчика из врангелевского отряда, стоявшего в Джанкое.

На машине Сумпура во время бомбометания заклинило тягу управления карбюратором. При малых оборотах мотора она еле держалась в воздухе. Пока Братушка сбрасывал бомбу, летчик пытался что-то сделать с тягой и упустил возможность отойти подальше от вражеского аэродрома.

Схватив Сумпура и Братушку, белогвардейцы сначала подумали, что они умышленно перелетели к ним. Во время допроса они старались склонить их на свою сторону, обещали золотые горы. Но Сумпур и Братушка наотрез отказались им служить и вообще перестали отвечать на вопросы. Несколько дней их пытали. Генерал Слащев, возглавлявший группировку врангелевских войск в этом районе, был взбешен их молчанием.

Сумпура и Братушку без всякого суда повесили. Несколько дней их тела раскачивались на центральной площади Джанкоя. На груди у каждого была приколота записка: «Повесить. Слащев».

Я видел, как реагировали летчики дивизиона, узнав о зверской расправе над нашими товарищами. У меня тоже все внутри клокотало. На душе появилась новая рана. Она была особенно мучительной: накануне Коровин рассказал мне некоторые подробности гибели Михаила Никифоровича Ефимова.

После Октябрьской революции он пошел с большевиками, стал членом ревкома авиации в Севастополе. Когда туда пришли немцы, бежал в Одессу. Но осенью 1919 года его поймали белогвардейцы…

Михаил Никифорович Ефимов остался верным народу до конца. Лишь недавно, уже работая над этими воспоминаниями, я получил два документа, раскрывающие обстоятельства последних лет его жизни. Вот выдержки из письма, присланного мне Евгенией Владимировной Королевой — племянницей прославленного русского летчика:

«…В конце января 1917 года Ефимова откомандировали с Румынского фронта в Севастополь в гидроавиацию, где он служил инструктором школы морских летчиков в бухте Нахимова.

…Октябрьскую революцию встретил с энтузиазмом: выступал на митингах, был избран членом комитета… стал флагманским летчиком при комиссаре гидроавиации, вылетал с ним на подавление контрреволюционных очагов, выполнял поручения ревкома. В мае 1918 года, при вступлении в Севастополь германских войск, был арестован и брошен в тюрьму, где пробыл несколько месяцев. По всей вероятности, Красная Армия и освободила его из заключения в апреле 1919 года. В июне… Ефимов отступил из Крыма с отрядом моряков и прибыл в Одессу. В августе 1919 года в Одессу внезапно ворвался белогвардейский морской десант, поддержанный интервентами…

В первые же дни многих коммунистов арестовали и расстреляли без суда и следствия.

Ефимову было трудно скрываться: в Севастополе и Одессе его все хорошо знали. В последние дни перед арестом он ночевал в разных местах и готовился как-то вырваться из Одессы. Арестовали его на бульваре, а затем расстреляли, как описывает Соколов…»

Биограф Михаила Ефимова Виктор Георгиевич Соколов пишет: «Когда белогвардейцы в последний раз пытались захватить Одессу, в порт… ворвался их миноносец под командованием капитана 2 ранга Кисловского и высадил десант… Кисловский приказал расстрелять Ефимова.

Связанного летчика посадили в шлюпку и вывезли… В дороге над ним глумились: дескать, слесаря допустили в офицерское общество, а он его предал.

Ефимов знал, что его ждет, но спокойно ответил, что умрет за народное дело. Тогда офицер, командовавший шлюпкой, сказал, что он ему дает шанс на спасение, и предложил Ефимову добраться вплавь до далекого берега, обещал не стрелять.

Ефимов согласился, говоря, что обещанию верит и хотя шансов на то, что выплывет, мало, все же попробует. Его развязали, и он нырнул в море. Но как только голова Ефимова показалась из воды, в него выстрелили.

Так погиб первый русский летчик».

Маленький грузовичок «пежо» резво бежит по укатанной проселочной дороге. В небе над нами парит орел. По обеим сторонам раскинулась степь, покрытая полынью и тюльпанами. Кажется, никакой войны нет.

Но беляки напоминают о себе. Над нами пролетает английский «хэвиленд». Я знаю жестокость людей, сидящих в его кабине.

Грузовичок катится по степи. Я ищу место для аэродрома. Нужно расположиться поближе к району боевых действий Перекопской группы войск. Штаб ее находится в селе Чаплинка, примерно в ста километрах западнее Сокологорного. Дивизион передан в распоряжение командующего группой. Основная наша цель — Перекоп.

Когда я уезжал, уже заканчивалась разгрузка эшелонов. Часть самолетов была собрана. Начали облетывать их. Я не сомневался в том, что оставшийся за меня комиссар Алексей Кожевников справится с этим делом. Только бы поскорее найти подходящее место для аэродрома и перелететь туда.

После долгих поисков мы остановились наконец в Аскании-Нова. Бывшее имение богача Фальцфейна окружала ровная, как стол, целинная степь с замечательным травяным покровом. Здесь, к нашему удивлению, уже стояли два «ньюпора». Летчики Дудолев и Иншаков из 48-го авиаотряда обрадовались, увидев меня.

— Перелетайте сюда, — приглашали они. — Здесь можно сотню аэропланов разместить. Да и работы здесь хватит на всех. Врангелевская авиация вконец обнаглела…

Лучше Аскании-Нова поблизости действительно ничего не было. К тому же ее со станцией Сокологорное связывала хорошая дорога. А с Чаплинкой имелась даже телефонная связь.

Сразу позвонил командующему Перекопской группой начдиву 52-й стрелковой дивизии Раудмецу. Он одобрил мой выбор. Ведь до Чаплинки отсюда всего двадцать километров. Договорились, что все донесения будем сбрасывать ему с самолетов, а в особо важных случаях докладывать лично…

Возвратившись в Сокологорное, я, еще издали взглянув на аэродром, понял: случилось что-то неладное. Повсюду были видны следы недавнего пожара.

— Что произошло? — спрашиваю у Ильинского.

— Белогвардейцы прилетали! — козырнув, отвечает Костя. — Видно, хотели поквитаться за разгром джанкойского аэродрома.

И подробно рассказывает, как это было:

— Я работал в кабине. Вдруг слышу гул самолетов. Сначала не обратил на него внимания. Потом взглянул на небо и глазам своим не поверил: надо мной висят два черных «хэвиленда». А вдали — еще несколько пар врангелевцев…

Тут, — продолжает он, — противник начал бросать бомбы и обстреливать нас из пулеметов. Несмотря на бомбежку, Ингаунис взлетел на трофейном «эсифайфе». За ним поднялись в воздух на «ньюпорах» Межерауп и еще кто-то… И хотя «хэвилендов» было восемь, а наших самолетов только три, врангелевцы не выдержали и удрали. Кинулись мы осматривать свои машины — никаких повреждений нет. Убитых и раненых тоже не оказалось.

— Все ясно, товарищ Ильинский, — говорю механику, выслушав его рассказ. — Поздравляю.

— С чем? — спрашивает он, смутившись.

— С боевым крещением…

— Это точно! Первый раз под бомбами побывал.

Потом из беседы с Межераупом и Ингаунисом я узнал, что у нас стояло наготове дежурное звено. Белые не ожидали, что наши летчики взлетят так быстро, и растерялись. Выяснилось и другое: чтобы застать нас врасплох, врангелевцы подлетели к аэродрому на малой высоте. Да, Ткачев не спал, от него можно было ожидать всего…

За сборкой и облетом самолетов дни пребывания в Сокологорном пробежали очень быстро. Первым в Асканию-Нова перебазировался 6-й авиаотряд, возглавляемый Иваном Соловьевым. За ним и я повел 5-й отряд. Все самолеты долетели и приземлились благополучно.

На новом месте нас ожидал приказ командующего авиацией Коровина. Нашему дивизиону передавался 48-й отряд. Два самолета находились уже здесь, а командир отряда Васильев и летчик Маляренко должны были прилететь после ремонта матчасти. Подчинили нам и 16-й разведывательный отряд. Его прибытие ожидалось со дня на день. Новое формирование, которое мне приказали возглавить, теперь называлось авиагруппой перекопского направления.

Не зря Владимир Иванович бомбил вышестоящие штабы неистовыми рапортами. К уже упомянутым документам прибавлю еще один, который в архиве значится под № 390, 21 мая 1920 года Коровин писал начальнику Военно-воздушного флота Юго-Западного фронта:

«…Вам из своевременно посланных… данных о неприятельском воздухфлоте в количестве 50–60 самолетов… о ГРУППОВЫХ налетах его с усиленным бомбометанием… должно быть ясно видно, что… противник в воздухе нас душит и забивает… Необходимо было бы целиком всю работу… направить не на количество, а на качество авиаотрядов… сводя по нескольку… отрядов в один хорошо укомплектованный, чем работа стала бы более продуктивной…»

Таким образом, благодаря усилиям Владимира Ивановича Коровина в нашей группе объединились шесть авиаотрядов.

Перекопское направление

Сегодня 20 мая 1920 года. Авиагруппа начинает боевую работу. Мне предстоит вылет на разведку Перекопа. Затем на Литовский полуостров и Ишунь пойдет командир 6-го отряда Иван Соловьев. А Карл Скаубит обследует полосу по маршруту Аскания-Нова — Перекоп — Армянск.

На аэродроме меня встречает Костя Ильинский. Он заметно волнуется: первый раз выпускает самолет на боевое задание. Мне, как бывшему механику, хорошо понятны его чувства.

— Товарищ командир! — громко докладывает Ильинский. — Аппарат к вылету готов. Мотор отрегулирован. Пулемет исправен. Кольцевой прицел проверен. Подвешены три десятифунтовые бомбы.

Тут механик запинается.

— Извините, товарищ командир, — неуверенным голосом добавляет он. — Я придумал новый способ подвески бомб в кабине. Перкалевые мешочки заменил проволочными гнездами…

— Спасибо, товарищ Ильинский, — похвалил я его. — Только зачем так пространно докладывать? Достаточно короткого рапорта: «Самолет к вылету готов».

— Слушаюсь, товарищ командир!

Осмотрев самолет, я сел в кабину. Бомбы действительно были закреплены надежней, безопасней и легче вынимались. Сказал об этом Ильинскому. Он просиял от удовольствия.

Соловьев и Скаубит тоже уже сидели в своих «спадах». Они должны были вылететь вслед за мной, каждый по своему маршруту.

Взлетаю и с набором высоты беру курс на юго-запад. Видимость прекрасная. Слева отчетливо различаю Сиваш. Вдоль низкой береговой линии тянутся реденькие окопы красноармейцев. А далеко впереди — широкая темно-зеленая полоса Черного моря. Лечу туда.

Вот показался порт Хорлы. Он пуст. Чернеют лишь останки сгоревших пакгаузов. Межерауп говорил, что к этому порту часто подходят корабли белых и интервентов. Они обстреливают берег и изображают высадку десантов. Здесь надо быть особенно внимательным…

Под крылом остров Джарылгач. Море вокруг него мрачное, действительно черное. На водной глади ни одного суденышка.

Смотрю на часы: прошло уже сорок пять минут полета. Невольно думаю, что я на сухопутном самолете. Стоит отказать мотору (а это случается нередко), и придется падать в море. И хотя крымский берег отсюда недалеко, лучше погибнуть в волнах. Нам известен приказ Врангеля о расправе с красными летчиками без суда и следствия. Мы объявлены вне закона и заранее приговорены к смертной казни. На нас заведены черные списки. Есть и еще один приказ барона: уничтожать попавших в плен коммунистов прямо на месте.

Бензина в баке осталось еще на час. Последний раз осматриваю море: не видно ни дымка, ни паруса. Разворачиваюсь влево и беру курс на Крым.

На горизонте появляется темно-желтая полоса. Сличаю карту с береговой линией. Впереди Бакальская коса. Иду вдоль побережья на Ишунь. Вижу: по грунтовой дороге к Перекопу движется большой обоз. Его замыкает батарея тяжелых орудий. Делаю на карте пометку, а затем вытаскиваю из гнезда бомбу. Цель все ближе. Пора! Бросаю свой гостинец за борт и смотрю вниз. Слева от дороги, рядом с обозом, появилось облачко взрыва. Нажимаю гашетку пулемета. Через кольцо прицела хорошо видно, как несутся взбесившиеся лошади. Несколько повозок опрокинулось. В кювете оказалась и одна пушка. Довольный удачной атакой, пролетаю Ишунь, нанося на карту линии окопов и огневые точки. Да, до Перекопа еще далеко, а укрепления уже начались…

А вот и Перекопский перешеек, исполосованный многочисленными траншеями. Лечу вдоль железнодорожной ветки к Армянску. Еле успеваю делать пометки на карте. Всюду ведутся фортификационные работы.

Вдруг самолет подбросило. Видимо, подо мной разорвался снаряд. Выровняв машину, ухожу вверх. Слева и справа появляются шапки новых разрывов. Одну за другой бросаю две бомбы на железнодорожную станцию Армянск. Там, внизу, выгружается из эшелона вражеская пехота.

Подо мной главная полоса перекопских укреплений: бесчисленные пулеметные гнезда, артиллерия на огневых позициях, паутина проволочных заграждений, завалы, траншеи, извилистые ходы сообщений, бетонированные капониры. Перед высокой насыпью Турецкого вала — огромный ров, заполненный водой, а дальше, к северу, в сторону красных частей, — еще несколько хорошо укрепленных оборонительных рубежей. Да, такого я еще не видал… Вот какие препятствия предстоит преодолеть нашей пехоте. Помнится, даже крепость Перемышль с ее мощными фортами выглядела менее грозно. Жаль, что на моем самолете нет фотоаппарата. Сфотографировать этот орешек надо во что бы то ни стало.

Машину без конца встряхивают близкие разрывы. Я вынужден подняться еще выше. Закончив разведку Перекопа, делаю правый разворот и со снижением ухожу к Аскании-Нова.

При заходе на посадку вижу: вылетавшие после меня командиры отрядов уже возвратились с задания. Едва успел я вылезти из кабины, подбежал Костя.

— Как машина, товарищ командир? — спрашивает он.

— Хорошо! — кричу ему в ответ.

Подходят Скаубит и Соловьев, коротко докладывают о результатах воздушной разведки. Они тоже привезли очень интересные данные.

А через некоторое время мы собрались в штабе и подробно обсудили итоги своих наблюдений. Присутствовавший при разговоре комиссар Савин предложил ознакомить всех летчиков с районом предстоящих боевых действий.

— Правильно! — поддержал его Соловьев.

— Полезно для дела, — кивнул головой Скаубит.

Мне тоже понравилось предложение комиссара.

— А листовки где сбросили? — спросил Савин.

— Над передовыми позициями врангелевцев. Все сразу, — отозвался Карл Скаубит.

— Фу-ты черт! — встрепенулся Соловьев. — А я забыл про них. Увидел Перекоп, и все, кроме разведки, выскочило из головы. Ладно, товарищ комиссар, в следующий раз сброшу две порции.

— Ты, Соловьев, пойми, — спокойно заметил комиссар. — Правдивое революционное слово, обращенное к солдату, тоже крепко бьет по Врангелю. Взять хотя бы сегодняшний пример. В небе над Перекопом появились сразу три наших самолета. Даже последний обозный у беляков догадается, что красные усилились и скоро возьмутся за них. А тут ему кто-нибудь свежую листовку прочтет. Узнает солдат правду о черном бароне и подумает: стоит ли ему проливать за него свою кровь…

Я целиком был согласен с Савиным. Дал указание не делать ни одного вылета без газет, листовок и брошюр.

Под вечер мы собрали всех летчиков на аэродроме и, пользуясь картой, ознакомили их с особенностями нашего театра военных действий. Сначала выступил я, затем командиры отрядов Скаубит и Соловьев. Мы не только рассказали о перекопских укреплениях, но и посоветовали, как лучше выполнять боевые задачи в этих условиях.

Когда беседа подходила к концу, на аэродроме появился Савин. В руках у него была какая-то бумажка.

— Извините, что опоздал, — сказал он мне. — Разговаривал со штабом перекопского направления. — И, повернувшись к летчикам, продолжал: — Вот что мне сообщили. Позавчера группа из пяти «хэвилендов» произвела налет на Херсон. Наших самолетов там нет, и город защитить было некому. Белогвардейцы сбросили десятки бомб. Сгорело много домов. Есть жертвы среди женщин и детей… Буржуазная контра хочет нас запугать. «Хэвиленды» надеялись взорвать херсонские склады боеприпасов, лишить фронт снарядов. Но геройские рабочие потушили зажигательные бомбы. Не забывайте, товарищи боевые, с кем будете теперь встречаться в небе. По агентурным данным, подлый налет на Херсон совершила группа полковника Шебалина…

— Шебалина? — невольно вырвалось у меня.

— Его, — ответил Иван Дмитриевич. — А что, старый знакомый? Давние счеты?..

— Как же, сразу после революции заявил, что меня надо повесить. Грозился встретиться со мной на узкой дорожке.

— Зачем на дорожке? — с улыбкой отозвался Савин. — Самое подходящее место для свидания — небо над Перекопом…

Комиссар бросил эту фразу, конечно, в шутку. Но его слова оказались пророческими.

Во второй половине мая обстановка на нашем фронте сложилась довольно трудная. Из-за жестоких боев с поляками обещанных подкреплений 13-й армии не прислали. Врангель имел превосходство над нами и в живой силе, и в технике. Он готовил мощное наступление, намереваясь вырваться из Крыма. Но мы еще не знали об этом.

Штаб группы войск поставил перед нами такие задачи: фотографирование перекопских укреплений, воздушная борьба с самолетами противника, разведка моря и побережья, где возможна высадка десантов, бомбометание и обстрел районов скопления врангелевской пехоты и конницы.

С первых дней пребывания в Аскании-Нова я установил боевое дежурство летчиков. Они вылетали навстречу врангелевцам и не позволяли им вести глубокую разведку. Нередко в воздухе завязывались упорные бои. Летчики возвращались с заданий возбужденные, но довольные результатами своей работы. Теперь «хэвиленды» беляков, безнаказанно «гулявшие» над расположением войск перекопского направления, стали появляться все реже и обходить стороной Асканию-Нова.

В напряженной, полной опасностей обстановке окрепла и закалилась дружба старых и молодых летчиков. Ветераны неба, такие, как Скаубит, Захаров, Вишняков, охотно делились опытом с молодежью, учили ее тактике, воспитывали у нее высокие морально-боевые качества.

А их задорные, энергичные ученики вносили в летную работу здоровый дух соревнования.

Боевые распоряжения я отдавал командирам отрядов, как правило, в конце дня. А они сразу же указывали летчикам объекты разведки или цели, которые нужно уничтожить. Отдыхать ложились рано, поскольку механикам и мотористам приходилось вставать с рассветом, а летчикам всего на час позже. Иногда ночью по телефону поступали новые указания. В таких случаях я утром доводил, их до тех, кто собирался вылетать. Задачи ставились обычно по карте-десятиверстке.

Компасы стояли не на всех самолетах. В полете они сильно врали из-за вибрации мотора. И еще по одной причине: устройства для внешней подвески бомб не было, их клали в перкалевые мешки, которые привязывались к верхним лонжеронам внутри кабины. Из-за них картушка компаса отклонялась на двадцать — тридцать градусов. Поэтому мы ориентировались в полете в основном визуально, сличая карту с местностью.

Линию фронта пересекали на высоте восьмисот метров и выше, так как белые открывали сильный пулеметный и артиллерийский огонь. Над объектами разведки чаще всего снижались, чтобы получить точные данные.

Командование Перекопской группы давало высокую оценку нашим полетам. Похвала и доверие заставляли нас работать еще лучше.

Из разведки не вернулись два летчика. Наблюдая за небом, я еще издали увидел приближающийся к аэродрому «спад». По почерку узнал Соловьева. Крутнув на подходе бочку, он не стал делать круг, а сразу пошел на посадку. «Опять фигуряет, — подумалось мне, — забыл, что летаем на старых, изношенных машинах».

Зарулив «спад» на стоянку, летчик выпрыгнул из кабины и быстрым шагом подошел ко мне. В руках он держал карту. Шлема на голове у него почему-то не было.

— Товарищ командир группы, красный военный летчик Соловьев задание выполнил! — доложил он.

Я развернул привезенную им карту. На светло-синем язычке Перекопского залива, в районе Алексеевка — Хорлы, стоял условный знак, обозначающий высадку десанта. Ну как такого летчика станешь распекать за фигурянье?..

— Товарищ командир, у берега четыре больших и два малых парохода. Нашел их, когда летел змейкой. Над Чаплинкой сбросил вымпел с донесением.

— Это что за змейка, товарищ Соловьев?

— Прочесывал залив поперек: пять минут полета от берега и снова к нему, — пояснил он, двигая заскорузлым пальцем по карте.

— На какой высоте?

— На высоте две тысячи метров, поднялся повыше, чтобы дальше видеть…

В дальнейшем, выполняя разведывательные полеты над морем, мы использовали опыт командира 6-го отряда.

— Молодец, Соловушка! — сказал я, пожав ему руку. — Но фокусы в воздухе при подходе к аэродрому прошу прекратить. Глазом не моргнешь, как машина развалится.

Получив донесение Соловьева, командующий группой перекопского направления принял срочные меры. Белым высадить десант не удалось. Большие и малые пароходы убрались восвояси. Правда, позднее мы поняли, что это был лишь отвлекающий маневр Врангеля. Основные силы во главе с генералом Слащевым он готовился выбросить в другом месте. Постепенно мы раскусили излюбленную им тактику нанесения двойных ударов.

На рассвете 25 мая летчик Вишняков, вылетевший первым, обнаружил большой караван вражеских судов. Они шли вдоль крымского побережья к Перекопскому перешейку. Я принял решение всей группой нанести по ним бомбовый удар. В полной готовности у нас было шесть самолетов.

Летчики быстро выстраиваются у моего «ньюпора». Одеты они очень пестро: кто в гимнастерках, кто в кожаных куртках, а некоторые даже в гражданских пиджаках; у одного на голове — пробковая каска, у другого — буденовка, у третьего — кепка. Но зато все подтянуты и чисто выбриты. Этого я добиваюсь неукоснительно, следуя примеру своего бывшего командира Крутеня. Ведь неряшливость на земле влечет за собой и разболтанность в воздухе.

Вижу, все возбуждены. С особым нетерпением ожидают вылета молодые летчики Яша Гуляев и Николай Васильченко.

Даю последние указания о порядке взлета и сбора на кругу, о том, как будем действовать в воздухе. Чтобы добиться внезапности удара, заход на цель сделаем с юга, с белогвардейского тыла и на малой высоте. Пробомбив суда, со снижением выйдем на перекопские укрепления и обстреляем их из пулеметов.

— Разрешите взять на борт четыре бомбы? — вдруг обращается Васильченко. К его просьбе присоединяются остальные, подчеркивая важность полета.

Я соглашаюсь, хотя знаю, что и две бомбы выбросить руками из кабины истребителя очень нелегко. Особенно при полете строем.

Даю команду:

— По самолетам!

Мотор уже запущен. Ко мне на плоскость поднимается Савин и протягивает несколько пачек листовок. Он что-то говорит, но его голос тонет в самолетном гуле. Улыбнувшись, комиссар жмет мне руку и показывает на часы: мол, возвращайся побыстрей…

В семь часов тридцать минут взлетаю. На кругу оборачиваюсь и наблюдаю, как один за другим ко мне пристраиваются остальные. Вот все шесть самолетов уже покачиваются в строю «гусь» (так тогда называли клин). Слева от меня, чуть сзади, летит Скаубит. К нему прижались его ведомые Захаров и Гуляев. Справа идут Соловьев и Васильченко. Хорошо держатся, плотно, хотя летать строем им приходилось мало…

Меня охватывает чувство гордости за свою группу. Не беда, что половина летчиков не имеет пока машин: нам обещают их дать. Добавятся самолеты 16-го отряда. Тогда мы покажем врангелевскому сброду!..

Летим над морем. Внимательно слежу, не появится ли на горизонте цель. Вот она! Далеко впереди вижу растянувшиеся в кильватерную колонну корабли и, как условились, три раза покачиваю крыльями. Сразу же сбавляю обороты мотора. Перестраиваемся. Теперь группа вытягивается в цепочку по одному.

Начинаю снижение, чтобы первый удар нанести внезапно, с малой высоты. Идем прямо на караван. До него осталось недалеко. Корабли уже можно сосчитать — один, два, три… восемь! Становится жарко. Хорошо, что струя встречного ветра освежает лицо.

Вот — головной, самый большой пароход. Палуба его забита пехотой. В нескольких местах засверкали вспышки пулеметных очередей. Слышу глухие потрескиваний фюзеляжа. Значит, есть попадания… Целюсь по капитанскому мостику и сбрасываю первую бомбу. Вторую спускаю на судно, идущее в середине кильватера, и круто разворачиваюсь влево.

То, что происходит внизу, на море, радует. Пароходы беспорядочно расходятся в стороны. Но никакие маневры их не спасут. Для того мы и перестроились в цепочку по одному, чтобы каждый летчик смог быстро выбрать себе цель и с ходу ее атаковать. Захаров, Гуляев, Соловьев и Васильченко только что сбросили бомбы. На кораблях и рядом с ними вздымаются фонтаны взрывов. Один пароход окутался белым облаком пара. Видимо, бомба угодила в машинное отделение…

Набираю высоту для второй атаки. Скаубит идет по кругу за мной. Теперь по нас стреляют не только из пулеметов, но и ведут залповый огонь из винтовок. Оглядываюсь. Какая радость — все самолеты целы, никто не подбит.

Во вторую атаку заходим не с юга, а с запада. Внизу уже не караван, а беспорядочное скопление пароходов. Над ним висит черное облако дыма.

Снова целюсь по тому самому большому пароходу. На его капитанском мостике теперь не видно ни одного человека. Пулеметы противника строчат непрерывно. Но сейчас они вряд ли достанут меня своим огнем: высота тысяча метров. Поточнее прицеливаюсь и одну за другой опускаю за борт две бомбы.

Осматриваю группу. Все пять аэропланов, сомкнувшись «гусем», идут за мной. Соловьев выбрасывает руку и тычет большим пальцем вверх: мол, здорово поработали.

Держу курс на северный острый угол Перекопского залива. Снова снижаемся. Вихрем проносимся над Турецким валом. Работающие там люди бросают лопаты и разбегаются. Мы не стреляем по ним: знаем, что окопы и траншеи роют насильно мобилизованные крестьяне. Сбрасываем только листовки.

В воздухе начинают рваться снаряды. Шапки разрывов все гуще и ближе. Перед нами вторая наша цель — передовые позиции Врангеля. Их обороняют отборные офицерские подразделения. Обрушиваемся на них с тыла, поливая окопы огнем из пулеметов. Пусть почувствуют разящую силу штурмовых ударов с малой высоты!

Пересекаем линию фронта. Каждый старается строго выдержать строй. Теперь уж для красоты: ведь с земли нами любуются красные бойцы.

Вот и Аскания-Нова. Самолеты расходятся для посадки. А я лечу дальше, к Чаплинке, чтобы сбросить там вымпел с боевым донесением.

Наш налет на вражеский караван судов оказался очень эффективным. Мы не только нанесли белякам большой урон в живой силе и технике, но сломили их морально. Поняв, что они обнаружены, что их десант будет встречен на берегу во всеоружии, врангелевцы повернули вспять.

У меня, как и у всех летчиков, групповой налет на белый десант оставил самое приятное воспоминание. Никаких потерь, никто не получил ни одной царапины. А ведь мы побывали, можно сказать, в аду. Вот что написал мне много лет спустя мой бывший механик, а ныне инженер-полковник в отставке, Константин Дмитриевич Ильинский.

«Как всегда, вы сели последним. Я начал осмотр самолета. И что же увидел! На правом нижнем и верхнем крыле много рваных дыр от пуль и осколков снарядов. На левом крыле пробит лонжерон в консольной части. Досталось и фюзеляжу: перебито несколько расчалок и трос руля поворота, множество пробоин оказалось в полотняной обшивке. Одна из пуль пролетела в полу рядом с сиденьем летчика. Сделай она маленькое отклонение, я бы вас не дождался из этого вылета. Несколько пулевых отверстий я обнаружил в хвостовом оперении. Словом, на самолете не было живого места… Мне в помощь дали столяра из 6-го отряда и моториста Сеню Фадеева. К утру мы самолет отремонтировали… Утром опять выпустил вас в боевой вылет. И так много, много раз…»

На следующий день, 26 мая, примерно в одиннадцать часов Иван Дацко обнаружил в Перекопском заливе у вражеского берега еще пять судов. Его донесение было немедленно передано в Чаплинку.

Летчики взяли Перекопский и Каркинитский заливы под такое строгое наблюдение, что в дневное время не мог пройти незамеченным ни один неприятельский пароход. Почти ежедневно мы обстреливали и бомбили суда белых.

Даже нам, недавно прибывшим сюда людям, интенсивное движение морского транспорта противника показалось необычным. Но вышестоящее командование почему-то не придало нашим донесениям должного значения. Потом оно спохватилось, поняло, что черный барон готовится к наступлению, но было уже поздно.

…Наша авиагруппа ежедневно совершала по десять — пятнадцать вылетов. Белогвардейцы, конечно, обратили на это внимание и трезво оценили неожиданное появление красной авиации под Перекопом. Они перебросили сюда новые зенитные подразделения. Их самолеты все чаще стали появляться над Армянском, Ишунью и Турецким валом. Один даже осмелился прорваться к нашему аэродрому. Вот как это было.

Я стоял около своей машины, когда кто-то крикнул:

— Беляк пришел!..

Высоко над аэродромом летел новенький «ньюпор» французской постройки. На его крыльях четко различались трехцветные круги. Он пришел не с юга, а с северо-запада. Потому и не заметили его наши посты наблюдения. Беляк стал нагло кружить над нами. Он явно вызывал кого-либо из нас на бой…

— Товарищ командир! — крикнул Костя Ильинский. — Ваш аппарат к вылету готов!..

Меня и самого подмывало подняться в воздух и проучить наглеца. Но тут один за другим ко мне стали подходить летчики:

— Разрешите мне?

Соловьев пожелал взлететь в паре с Захаровым, чтобы взять в клещи баронского аса.

Но я решил иначе. Бой будет проходить на глазах у всех летчиков и мотористов. Значит, вести его надо по-честному — один против одного. И послать следует кого-нибудь из молодых: себя проявит и другим покажет пример.

Остановился я на Якове Яковлевиче Гуляеве, которого товарищи по-дружески величают Як Якычем, Этот молодой летчик-коммунист прибыл к нам недавно, но уже хорошо показал себя в боях. Маленький, ничем не приметный на земле, он буквально преображался в воздухе, смело атаковал врага, вовремя приходил на выручку товарищу.

Когда Гуляев взлетел, все заметили, что врангелевский летчик покачал крыльями. Будто просигналил:

«Вижу. Готов. А подайте-ка сюда вашего храбреца».

Стоявшие рядом со мной Соловьев, Иншаков, Васильченко, Дацко и Захаров обменивались короткими репликами. Чувствовалось, что они тревожатся за товарища. Говорили, что старенький Яшин «Ньюпор-17» не идет ни в какое сравнение с новой машиной врангелевца. К тому же беляк имеет преимущество в высоте.

А каково же было мне, командиру? Ведь именно я послал его на поединок с врагом.

Вначале сближение двух «ньюпоров» казалось безобидной игрой. Один мчится по большому левому кругу, другой тоже спешит к нему, круто ввинчиваясь в небо. «Эх, спешит Яша по молодости», — невольно подумал я.

Вдруг вижу: врангелевец бросается вниз, на Гуляева. А тот как ни в чем не бывало продолжает подъем по спирали. Ослеп, что ли?!

— Со стороны солнца заходит, гад! — зло говорит Соловьев. — Яков его не видит…

— Яша! Он атакует! — кричит Васильченко.

Будто услышав предостерегающий возглас товарища, Гуляев ныряет вниз и круто разворачивается.

Я с облегчением вздохнул: теперь солнце не бьет в глаза Як Якычу. Но противник у него оказался опытным, ловко выполнил первый заход. Вот снова ринулся в атаку. Яша развернулся ему навстречу.

Между «ньюпорами» — не более трехсот метров. Белогвардейский офицер и Гуляев сходятся, как говорится, глаза в глаза. Кто не выдержит, отвернет, тот и может оказаться сбитым.

Двести метров! С неба доносится глухой стук. Вижу, к машине Гуляева потянулись одна за другой две огненные нитки. Проклятый беляк бьет из пулемета! У него трассирующие пули!

— Братцы, что же это?! — слышу сдавленный голос Соловьева.

Их разделяют теперь только сто метров. Я оцепенел. Еще мгновение — и они столкнутся. Грохот взрыва, вспышка огня — и на землю рухнут обломки.

Вражеский самолет вдруг как ужаленный подскакивает вверх, И тотчас же с неба донесся глуховатый треск: это Яша в упор дал длинную очередь из пулемета.

— Сдрейфил беляк! — кричит Коля Васильченко.

— Ай да Як Якыч! Ну молодец! — вторит ему Иван Дацко.

— Ур-р-ра! — несется со всех сторон.

А там, вверху, Як Якыч, вцепившись в хвост противнику, гонял его на виражах. То и дело доносилась дробь пулемета. Видим: скис белогвардеец, не чает, как оторваться. В конце концов он, воспользовавшись преимуществом в скорости, удрал. Правда, уходил со снижением и сильно накренившись.

Так завершился этот первый воздушный бой над Асканией-Нова. Яков показал себя смелым, расчетливым и тактически зрелым истребителем.

Наши ребята неизменно выходили победителями и из других поединков с беляками. Почему? Ведь в авиационных частях Врангеля служили самые опытные летчики бывшей царской авиации. Что верно, то верно: летали они неплохо. Но не было у них глубокой убежденности в правоте своего дела. Они дорожили прежде всего собственной шкурой. А наши бойцы не задумываясь шли на смерть во имя революции, во имя победы молодой Республики Советов.

Как-то при встрече со мной Иван Савин сказал:

— Товарищ командир, опять «не повезло» Як Якычу…

— А в чем дело? — спросил я, почувствовав иронию в его голосе. — Он вернулся из разведки?

— Вернулся! — весело ответил комиссар. — Еще две белые вороны сбежали от него над Перекопом. Догнать их он, к сожалению, не смог…

— Кто-кто?

— Белые вороны…

Мы переглянулись и рассмеялись. Уж больно меткой и остроумной показалась мне эта кличка баронских асов.

Но у нас было и более серьезное основание для хорошего настроения. Мы во всем ощущали крепнущую силу авиагруппы. Летчики дрались смело, беззаветно. Мотористы самоотверженно поддерживали боеготовность самолетов. Лучше становилось у нас взаимодействие с фронтовыми пехотными и артиллерийскими частями. По сигналам с переднего края мы не раз вылетали на отражение атак воздушного противника, вели разведку, корректировали артиллерийский огонь.

На западе шли тяжелые бои с поляками. И все-таки, несмотря на трудности с резервами, указание В. И. Ленина, которое он дал еще в марте, выполнялось: на врангелевский фронт прибывали новые части. Усиливалась и наша авиагруппа, действующая на перекопском направлении. В конце мая в нее влился 16-й разведывательный отряд. Он расположился ближе к Перекопу на хуторе Балтазаровском. Теперь наша группа насчитывала уже пятнадцать самолетов.

Кроме того, к нам прибыли два новых летчика — Рыков и Былинкин. Они имели примерно одинаковый налет. Назначили их в 6-й отряд. Ребята оказались грамотными: Борис Рыков — бывший студент Московского высшего технического училища, Борис Былинкин до авиации работал актером. В группе их стали звать «два Бориса».

Мы с Савиным несколько раз беседовали с новичками. Лучшее впечатление производил Былинкин. Само появление его было необычным. Он прилетел к нам на «Ньюпоре 17». Красиво посадив машину, подтянутый летчик уверенно подошел ко мне и громко доложил:

— На основании предписания… красный военный летчик-истребитель Былинкин для дальнейшего прохождения службы в авиагруппе перекопского направления прибыл!

«Справный паренек», — подумал я, пожимая ему руку. И не ошибся. Сразу по прибытии Былинкин стал старательно готовиться к боевым действиям. Он интересовался обстановкой на фронте, изучал особенности района предстоящих полетов, советовался с Шульговским, как лучше эксплуатировать «Рон» на том горючем, которое мы получали. Подвижной, общительный летчик быстро освоился в новом для него коллективе и буквально со всеми сошелся характером. А командира отряда Соловьева он покорил отличными посадками во время первых же тренировочных полетов.

Борис Рыков тоже пришелся по душе нашим летчикам, хотя оказался человеком несколько иного склада. Уж слишком спокоен и уравновешен он был для летчика-истребителя. Очень любил технику. Почти все свободное время проводил вместе с механиком у самолета.

Товарищи нередко обращались к нему за советом по различим техническим вопросам. Иногда мне казалось, что Рыкову, учившемуся на инженера, по характеру больше подошла бы работа техника. Но он стал летчиком, и очень неплохим. Пилотировал машину смело, уверенно.

Думая о двух Борисах, я невольно сравнивал их с Васильченко и Дацко. Те тоже когда-то пришли к нам вместе. Начали они службу не совсем удачно. Но постепенно выравнялись, окрепли, а теперь вот стали настоящими боевыми летчиками. Войдут в строй и Борисы. И, я надеялся, будут бить врага не хуже Дацко и Васильченко…

По количеству самолетов наша группа, как я уже говорил, стала мощной. Но качество машин было исключительно плохое. Прошедшие две войны — мировую и гражданскую, — латанные и перелатанные, они очень часто отказывали. Случались дни, когда из пятнадцати имеющихся у нас аппаратов на задание отправлялись лишь пять. Об одном из таких тяжелых дней стоит рассказать подробнее.

Солнечным утром 30 мая 1920 года я сидел в прохладной комнате штаба и просматривал донесения разведчиков о переброске белыми новых сил к Перекопу. Раздался стук в дверь. В комнату вошел Соловьев.

Кто служил в авиации, тот, очевидно, встречался с летчиками подобного типа. Немногословен, резковат, смел в бою. Летает красиво, с той самой уверенностью, которая нередко граничит с ухарством. Таким и был командир 6-го отряда Иван Соловьев. Я любил его за открытый характер, за храбрость, прямоту и честность. Он, бывший слесарь, был близок мне и как человек «с рабочей косточкой».

По недовольному виду Соловьева я сразу догадался, зачем он пришел. Вчера командир 6-го отряда, возвращаясь из разведки, еле-еле дотянул свой вконец изношенный «спад» до аэродрома. Поэтому сегодня мне пришлось запретить ему вылет. Мы с комиссаром решили отправить его машину на капитальный ремонт…

— Товарищ командир, разрешите хотя бы один полетик, — взмолился Соловьев.

— Ни за что, — отрезал я. — Вы лучше меня знаете, какая у вас машина: нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, по всей обшивке гвозди вылезают! А мотор? Забыли, как в прошлый раз докладывали: «Часто давал перебои, даже останавливался»? К тому же «кренделя» выделываете на этой развалине. Нет, не полетите!

— Товарищ командир, Иван Константинович! За ночь мы с мотористом все исправили. Идите проверьте: самолет стал как новенький. А «кренделей» не будет. От взлета до посадки утюгом пролечу, не сделаю ни одного резкого поворота… Ведь одно задание так и осталось невыполненным! Можно, товарищ командир?

В это время зазвонил телефон. Начальник штаба Перекопской группы войск приказал срочно представить данные об укреплениях противника на Литовском полуострове. Это было как раз то задание, на выполнение которого никто не полетел. Лицо Соловьева, слушавшего наш разговор, просияло.

— Ну, Соловей, лети! Только помни, ни одного фокуса!

— Так точно, товарищ командир! Сказал, утюгом пролечу!

Он лихо повернулся и ушел.

Солнце в тот день, как всегда, палило нещадно. Воздух над выжженной степью был сух и горяч. На небе ни облачка.

Все летчики уже возвратились с задания. Сидя на пожелтевшей траве, они с нетерпением ожидали Соловьева.

— Во-о-н он! — воскликнул Николай Васильченко.

И верно: в небе, высоко над горизонтом, появилась черная мушка. Увеличиваясь в размерах, она постепенно превратилась в маленький «спад». Через несколько минут самолет на высоте тысяча метров подошел к аэродрому. Почти все встали, чтобы лучше видеть посадку Соловья.

— Что-то высоко идет, — заметил пожилой моторист.

— Разве привычки его не знаешь? — с заметной завистью отозвался кто-то из молодых летчиков. — Если что-нибудь важное разведал, обязательно крутнет перед посадкой.

«Не крутнет!» — решил я про себя, услышав эту реплику. Вдруг самолет, наращивая скорость, заскользил вниз.

— На мертвую петлю идет, значит, разведка особенно удачная! — донесся знакомый голос.

«Спад» энергично перешел в набор высоты, плавно выписывая дугу. В верхней точке он, казалось, на какое-то мгновение замер, собрался с силами и замкнул петлю. «Лишь бы сел благополучно… — подумал я. — Покажу ему, как своевольничать!»

За первой петлей последовала вторая, потом третья.

Внезапно при завершении фигуры самолет вздрогнул и почти отвесно пошел к земле.

— М-м-м-м! — стиснув зубы, промычал летчик, только что говоривший о важной разведке. Кулаки его сжались в бессильной ярости. Парашютов у нас тогда не было. Васильченко закрыл лицо ладонями.

— Пока есть человек, а сейчас его не будет. И какого человека! — процедил сдавленным голосом Скаубит.

Нарастающий свист оборвался глухим ударом самолета о землю. Над степью прокатился грохот взрыва.

Мы побежали к месту падения машины. От «спада» остались дымящиеся обломки фюзеляжа да голые каркасы крыльев. Отставшее полотно, не выдержав перегрузки, лопнуло и слетело с плоскостей. Обнаженные нервюры торчали как ребра… Эх, Соловушка!

Главной причиной катастрофы была ветхость самолета. Но катастрофы могло бы не случиться, если бы Соловьев не нарушил дисциплину.

Многому научил нас этот горький урок. Летчики, особенно молодые, поняли: бравирование на «летающих гробах» — смертельно опасно. Мой приказ о допустимости высшего пилотажа только в бою и в случае крайней необходимости больше не нарушался.

Ивана Соловьева мы похоронили с почестями на кладбище Аскании-Нова. По авиационному обычаю, на его могиле установили пропеллер. Ведь не на прогулку летел в последний раз наш боевой товарищ. Как и все мы, он жаждал одного — скорее добить черного барона.

Катастрофа Соловьева лишь завершила серию аварий и поломок, случившихся в тот самый напряженный для группы день. На разведку и отражение воздушного противника тогда летали пять человек: Скаубит, Иншаков, Васильченко, Захаров и Соловьев. Первые двое, выполнив задание, возвратились благополучно. Чем кончился полет Соловьева, мы уже знаем. Васильченко и Захарова тоже едва не постигла тяжелая участь. У первого из них при подходе к аэродрому отказал мотор. Летчик едва дотянул машину до взлетно-посадочной полосы. Второй сел на вынужденную и просто чудом не разбился. Стоит ли говорить после этого, какая у нас была материальная часть. Даже самый непродолжительный полет на таких машинах, к тому же без парашютов, равнялся подвигу. Нашим же летчикам приходилось на них не просто взлетать и садиться, а выполнять боевые задания.

В то время мы знали Перекоп лучше всех: ежедневно «висели» над ним. Было ясно, что, не взяв его, невозможно выгнать Врангеля из Крыма, тяжесть предстоящего здесь сражения стала для нас очевидной. И чтобы красные бойцы меньше пролили крови, мы, летчики, обязаны были дать им самые исчерпывающие сведения об укреплениях противника.

Когда при встрече в Александровске мы беседовали с Владимиром Ивановичем Коровиным, он удивил меня одним неожиданным высказыванием:

— О чисто истребительных задачах, о красивых воздушных атаках и сбитых самолетах врага вам, Иван Константинович, придется забыть…

— Почему? — спросил я, задетый за живое. — Вот вы в разговоре упомянули капитана Крутеня. А ведь он, как известно, создавал большую авиагруппу истребителей именно для завоевания господства в воздухе…

— Нет, это не было у него самоцелью! — возразил Коровин. — Крутень, как никто другой, понимал, что любая авиация предназначена прежде всего для содействия сухопутным войскам… — Командующий усмехнулся и спросил: — Вы, надеюсь, не собираетесь «ньюпорами» прорывать перекопские позиции?.. То-то… А вот помочь прорыву вы сможете, и очень сильно, если сфотографируете эти укрепления. Согласны?

— Согласен.

Коровин на минуту задумался и сказал озабоченно:

— Не знаю только, где можно срочно добыть хотя бы одну аэрофотосъемочную камеру, такой товар сейчас днем с огнем не сыщешь…

— И не надо разыскивать, — успокоил я командующего. — Фотоаппарат и все необходимое у нас есть.

— Да что вы? — обрадовался Коровин. — Вот молодцы! Откуда у вас такое богатство?

— После мировой войны вместе с самолетами прихватили…

— Чудесно! — оживился Коровин, потирая от удовольствия руки. — Значит, Перекоп будет сфотографирован! А у Межераупа есть своя камера для съемки Чонгара…

Теперь, много лет спустя, должен признаться, что я сказал ему тогда не всю правду. Мы сберегли не один, а два фотоаппарата «Потте». И запас пленки имели довольно приличный. Раз Владимир Иванович считал съемку Перекопа важнейшей задачей, то выполнять ее лучше было с помощью двух фотоаппаратов.

В первые же дни пребывания в Аскании-Нова я приказал установить на «ньюпорах» обе камеры. Наши «фотографы» Гуляев, Васильченко и Вишняков несколько раз вылетали на Перекоп. Но условия, в которых им приходилось действовать, были очень плохими. Перешеек закрывала плотная дымка, образованная испарениями гнилого Сиваша. Поэтому многие привезенные ими снимки оказались мутными, непригодными для дешифрирования.

Сказывалось и несовершенство съемочной аппаратуры. Отечественный аэрофотоаппарат «Потте», которым мы пользовались, представлял собой небольшую коробку в виде усеченной пирамиды. Заряжался он пленкой на пятьдесят кадров. Устанавливался в нижней части фюзеляжа. Лючок был прикрыт небольшим козырьком, чтобы на объектив меньше оседала пыль и не попадали брызги масла.

Прибора для управления аппаратом на самолете не было. Дистанционный механизм спуска затвора состоял из резиновой груши, от которой к фотоаппарату тянулся тоненький шланг. При нажатии на нее затвор срабатывал — и получался один снимок. Во время маршрутной съемки грушу нажимали столько раз, сколько требовалось кадров. Летчик должен был чутьем определять нужные временные интервалы, чтобы избежать больших разрывов между снимками. Обычно он вел счет секундам в уме. Выполнять эту работу было трудно, особенно под сильным артиллерийским огнем. Качество съемки во многом зависело от видимости земли и освещения. А светофильтров не было, об изменении экспозиции никто и подумать не мог. Поэтому на фотографирование мы вылетали не рано утром, а позже, когда над Перекопок рассеивались туман и дымка.

В ночь на 1 июня летчик Васильченко и его моторист Святкин возились у самолета дольше обычного. По приметам погода завтра должна быть хорошей, и летчик, сделавший несколько безуспешных попыток произвести аэрофотосъемку, надеялся, что на этот раз ему повезет.

Поскольку «ньюпор» был основательно потрепан, а задание предстояло очень важное, Васильченко со Святкиным решили еще раз проверить и подремонтировать машину. Работали они дружно, старательно.

Мне с комиссаром тоже досталось в эту ночь: помощнику начальника штаба войск перекопского направления срочно понадобились данные для отчета о работе нашей авиагруппы за прошедший месяц. Он потребовал, чтобы мы с Савиным сами явились в Чаплинку со всеми бумагами в восемь часов тридцать минут.

«Парились» мы с комиссаром примерно до часу ночи. Сделав все необходимое, решили заодно проверить караулы. Когда обходили аэродром, увидели около одного из «ньюпоров» трех человек. Оказывается, Васильченко и Святкин не закончили работу. Им помогал техник отряда Федор Шульговский.

— А вы почему здесь торчите, полуночники? — весело спросил Савин.

Васильченко доложил, чем они заняты. Шульговский посетовал, что слабоват мотор. Но раз другого нет, пришлось старый подлатать, чтобы завтра все обошлось благополучно. Работы у них оставалось еще на полчаса.

Задание Николаю Васильченко я дал еще вчера вечером и теперь только уточнил время вылета — девять часов утра. Потом мы с Иваном Дмитриевичем Савиным пожелали ему успешного полета.

…В назначенный час Васильченко вылетел на аэрофотосъемку. Видимость была настолько хорошая, что, казалось, с тысячеметровой высоты можно заметить на земле патронную гильзу. При наборе высоты мотор начал капризничать. «Пошуровав» секторами воздуха и бензина, летчик решил продолжать полет. Не хотелось возвращаться в такую погоду.

Над линией фронта, в районе Перво-Константиновки, наши артиллеристы, не разглядев красных звезд на крыльях самолета, стали его обстреливать. Зато врангелевцы сразу их заметили и также открыли сильный огонь. Несмотря на разрывы своих и неприятельских снарядов, Васильченко приступил к аэрофотосъемке.

Сначала его угнетало чувство опасности. Но он старался побороть его, строго выдерживал скорость, высоту и курс полета.

Васильченко летел вдоль Турецкого вала, явственно представляя, как при каждом щелчке затвора глаз фотоаппарата фиксирует систему белогвардейских укреплений. Сердце радостно стучало. Постепенно он забыл про обстрел и, кроме объектов съемки, ничего не видел. Когда позади осталась примерно половина съемочного маршрута, в кабине вдруг стало тихо. Мотор умолк. Не сразу поняв, в чем дело, летчик бросил грушу, развернул машину на свою территорию и инстинктивно отдал ручку от себя. Самолет планировал прямо к нашей батарее, которая усилила огонь по нему. Внизу промелькнули линия окопов с проволочным заграждением и траншея. Затем показалась полянка. «Ньюпор» приземлился в трехстах метрах от переднего края. Рядом зияла огромная воронка. «Хорошо, что не врезался в нее…» — вздохнул с облегчением Васильченко.

Едва успел летчик выскочить из кабины, как по нему открыли ружейный и пулеметный огонь. Стреляли наши, не разобрав опознавательных знаков на машине. Васильченко упал на землю, решив спокойно ждать своей участи. «Половина работы сделана, — думал он. — Только бы снимки получились…»

А мы с комиссаром находились в это время в Чаплинке, в кабинете помощника начальника штаба. Он оказался одним из тех людей, которые считают свою работу самой важной. Пом — по всей вероятности, бывший офицер — спокойно и внимательно просматривал каждый привезенный нами документ, задавал множество вопросов. Отвечая ему, я все время думал о Васильченко, старался мысленно представить себе, что он делает в данный момент.

Заметив, что я частенько посматриваю на часы, помощник начштаба не без укоризны спросил:

— Вы что? Торопитесь куда?

— Нет-нет, — поспешно ответил я. — Просто привычка…

Но Савин неожиданно брякнул:

— А из этой деревни можно увидеть самолет, летающий над линией фронта?

— Что-о! — еще больше изумился наш собеседник, сдвинув густые брови.

— Видны ли отсюда самолеты, летающие над Перекопом? — переспросил Иван Дмитриевич. Я понял, что он тоже все время думает о Васильченко.

— В ясную погоду видны, — ответил штабист, — но какое отношение это имеет к вашему докладу?

Взглянув на часы — они показывали девять часов тридцать минут, — я не выдержал:

— Вы уж извините, товарищ! Наш летчик в это время должен начать фотографирование перекопских укреплений. Разрешите выйти на несколько минут, чтобы понаблюдать за его полетом.

— Да вы что? — строго возразил пом и даже встал из-за стола. — Ведь эти данные я должен сегодня отправить телеграфом в штаб армии, а оттуда через штаб фронта они пойдут в Реввоенсовет Республики. Неужели вы не понимаете этого?

— Товарищ! Не обижайся! — весело сказал Савин, направляясь к выходу. — Очень надо.

Мы вышли на улицу. Определив юг, стали ощупывать глазами небо.

— Гляди! — тревожно воскликнул Савин. Взглянув туда, куда он показывал, я увидел над горизонтом круто планирующий аэроплан. Вокруг него появлялись все новые пятнышки разрывов.

Наш автомобиль стоял рядом.

— Заводи! — бросил я шоферу Логинову, и мы с Савиным сели в машину.

— Ладно, поезжайте! — крикнул нам вдогонку штабист. — Я один все сделаю.

Николая Васильченко мы нашли у артиллеристов. Те наконец поняли свою ошибку и прекратили огонь. Несколько красноармейцев помогли нашему летчику оттащить «ньюпор» в укрытие.

— Товарищ командир! — доложил Васильченко. — Удалось выполнить только половину задания. Поврежденный мотор исправить не смог. А сама машина в целости…

— Чертушка! — комиссар ласково потрепал его по плечу. — Ты лучше расскажи, как сумел посадить машину здесь, среди сплошных окопов?

Возбужденно поблескивая глазами, летчик рассказал обо всем, что с ним приключилось, и попросил разрешить ему после того, как машина будет исправлена, закончить выполнение задания.

Неисправность в моторе мы втроем нашли и устранили очень быстро. Но поврежденной оказалась и правая нижняя плоскость. В ней зияло несколько осколочных пробоин.

— Как думаешь, Иван Дмитриевич? — обратился я к комиссару. — Можно его выпускать на такой машине?

— Если его, то можно, — ответил комиссар.

— Завтра такой погодки может и не быть, — скромно заметил Васильченко.

Я разрешил вылет. Мы нашли удобную для взлета площадку и с помощью артиллеристов вытащили туда «ньюпор». Врангелевская артиллерия открыла по нас огонь. Васильченко, даже не опробовав как следует мотор, повел машину на взлет. Оторвавшись от земли, самолет круто полез вверх, чтобы быстрее выйти из зоны обстрела. Когда он набрал тысячеметровую высоту и взял курс к Турецкому валу, мы с комиссаром неторопливо направились к автомашине.

— Иван Константинович! — внезапно закричал Савин, доказывая рукой вверх.

Я взглянул туда и остолбенел: «ньюпор» Васильченко с заглохшим мотором снова планировал в нашу сторону. На этот раз он еле-еле дотянул до своей территории, приземлился буквально за передовыми окопами. Артиллерия белых незамедлительно открыла огонь. Но ее снаряды рвались пока далеко от приземлившегося самолета. Раздумывать было некогда. Я быстро прикинул, как лучше проехать, и махнул рукой Логинову. Через несколько минут мы под усиливающимся обстрелом подкатили к «ньюпору».

Хорошо, что у нас с Савиным была не легковая автомашина, а полугрузовичок «пежо».

Втроем мы быстро подняли хвост самолета на кузов. Савин и Васильченко крепко ухватились за костыль. Я вскочил на ступеньку автомобиля, чтобы показывать шоферу дорогу. Только наш «пежо» тронулся, как белогвардейцы открыли бешеный огонь из винтовок. Я видел, как с головы комиссара слетела фуражка, сбитая пулей или осколком. Но останавливаться было нельзя. Старались ехать как можно быстрее, то и дело меняя направление. Наконец благополучно добрались до той самой низинки, где «ньюпор» стоял первый раз.

Я снова снял гимнастерку и раскрыл мотор.

— Неужели оборвался тот же проводничок? — взволнованно спросил Васильченко, заглядывая под капот.

— Нет, не он. Вот, посмотрите, — показал я лопнувшую пружинку магнето.

— Надо же! — с досадой воскликнул Савин. — Из-за такой мелочи едва не погиб человек… И где теперь достанешь эту финтифлюшку?

Васильченко задумчиво вертел в руках тонкую стальную пластиночку. Я тоже взглянул на нее. Своим видом она напоминала что-то очень знакомое… Но что?.. Оглянувшись на подошедшего красноармейца с подсумком на ремне, я вдруг вспомнил.

— Товарищ! Дайте-ка одну обойму…

Вынув все патроны, я протянул железку Савину. Он даже ахнул от удовольствия:

— А ведь здорово, Иван Константинович! Надо только боковые обжимчики убрать и на конце сделать фигурный вырез! Будет точно такая же пластиночка…

— А чем его выпилить? — спросил сразу оживший Васильченко. — Постойте… Я сбегаю на батарею!

Вернулся он веселый. В одной руке у него был молоток, в другой — небольшой трехгранный напильник. С помощью этих инструментов я и сделал из патронной обоймы новую пружину магнето. Запустив мотор, мы с наслаждением слушали несколько минут его ровное, уверенное гудение.

Солнце клонилось к западу, но светило по-прежнему ярко. Было уже четыре часа дня, а начался полет в девять утра. Васильченко, конечно, очень устал, но виду не подавал.

— Товарищ командир, разрешите попробовать еще раз? — попросил он, когда мы опробовали мотор. — Я запомнил хороший ориентир, начну съемку там, где закончил. Ведь немного осталось доснять…

В голосе летчика было столько твердости и решимости, что я не смог ему отказать.

И вот Николай вылетел в третий раз. Мы с Савиным и Логиновым наблюдали за «ньюпором», пока он не лег на боевой курс. Вокруг него, словно чернильные пятна, появлялись и растворялись в небе облачка разрывов. На этот раз наши артиллеристы, стараясь помочь Васильченко, вели огонь по вражеским батареям.

Аэрофотосъемку перекопских укреплений молодой летчик завершил успешно. На дешифрированных снимках хорошо различались даже отдельные пулеметные гнезда.

Донесение и фотопланшет мы сразу же отправили начальнику штаба группы войск перекопского направления и в штаб 13-й армии. Снимки были размножены и розданы командирам артиллерийских и пехотных частей. Впоследствии, при штурме Перекопа, они очень пригодились.

За отличное выполнение боевого задания Николай Николаевич Васильченко получил орден Красного Знамени.

Оправдал надежды командующего армией Коровина и командир отряда Петр Межерауп. 29 мая он с аэрофоторазведчиком Шишмаревым сумел сфотографировать белогвардейские укрепления на Чонгарском полуострове. В воздухе его «сопвич» прикрывал Ингаунис, вылетевший на «ньюпоре».

Снимки, доставленные Васильченко и Межераупом, ясно показали: у входа в Крым — на Перекопе и Чонгаре — генерал Врангель возводит долговременные оборонительные сооружения.

Черный барон и его заграничные покровители решили во что бы то ни стало удержать полуостров, расценивая его как опорную базу для продолжения гражданской войны.

Я уже рассказывал, в каких трудных условиях приходилось жить и работать летчикам нашей группы. Особенно тяжелыми дни пребывания в Аскании-Нова оказались для командира 5-го авиаотряда Карла Петровича Скаубита.

Читатели помнят, что он с женой сел в наш вагон в Дарнице, в феврале 1918 года. С тех пор Мария Ивановна всюду сопровождала его. Летчики и мотористы уважали эту веселую, добродушную женщину. И было за что. Как опытная сестра милосердия, она стала надежной помощницей нашего фельдшера.

В грозовом 1919 году у Скаубитов родился сын. Это было большой радостью не только для них, но и для всех нас, оторванных войной от родных и любимых. Новорожденному дали имя отца. Родители любовно звали его Карлушей, а мы все — почтительно Карлом Карловичем.

Бедный малыш появился на свет в самое голодное время. Да и пеленок тогда негде было достать. Так и рос он на кукурузных лепешках, черном хлебе и картошке. Мальчик был очень слабенький и часто хворал.

В Аскании-Нова, когда ему было уже больше года, он вдруг тяжело заболел. Нужных лекарств у нас не оказалось. Ребенку становилось все хуже. Карл Петрович буквально почернел. Он и убитая горем Мария Ивановна не отходили от сына. Все в группе встревожились. Даже летчики по возвращении с задания первым делом спрашивали:

— Как Карл Карлыч?

Савин съездил в Чаплинку и привез старичка врача. Тот осмотрел мальчика и сказал, что он очень слаб и вряд ли выживет. А лекарств, которые могли бы помочь, сейчас не то что в Александровске или Харькове — в Москве не достанешь…

В тот же день нашего Карла Карловича не стало. Похоронили его рядом с Иваном Федоровичем Соловьевым. Тяжко было смотреть, как плачет богатырь Скаубит, не раз глядевший смерти в глаза.

После похорон мы с Савиным проводили Скаубитов домой. Я разрешил Карлу Петровичу несколько дней не приходить на аэродром, но на следующее утро снова увидел его у самолета. Он готовился к вылету. Вид у него был усталый и нездоровый.

— Не стоит вам сегодня лететь, — по-дружески сказал я Скаубиту.

— Иван Константинович! — вскинул он на меня глаза. — Если бы не барон проклятый… не война… мой маленький Карлуша был бы жив…

Больше он говорить не мог. Я тоже не сказал ни слова.

Скаубит слетал. Отлично сел и, как всегда, четко доложил о выполнении задания. Позже техник отряда Матвеенко сообщил мне, что обнаружил в его самолете более тридцати осколочных и пулевых пробоин. На шасси оказались остатки листвы. Видимо, Карл Скаубит расстреливал белогвардейцев с бреющего полета…

Из Сокологорного с подводами, доставившими нам несколько бочек бензина, приехал комиссар авиагруппы Алексей Кожевников. Он долго беседовал со Скаубитами. Марии Ивановне предложил на время уехать из Аскании-Нова в любой город, в который она пожелает. «Военный совет армии, — сказал он, — поможет вам получить комнату, работу, продовольственные карточки, пособие…» Но Мария Ивановна наотрез отказалась:

— Я буду здесь… с большим Карлом… Он сейчас слабее ребенка…

И она провела рукой по голове мужа, поседевшего за один день.

Когда Кожевников вернулся от Скаубитов в штаб, мы обсудили положение на фронте. Комиссар группы отметил, что врангелевцы подтягивают свежие силы. Только в одном полете 2 июня Петр Христофорович Межерауп обнаружил на Чонгарском полуострове пять новых артиллерийских батарей, а на станции Джимбулук — эшелон с орудиями и два бронепоезда. Я, в свою очередь, доложил, что в район Перекопа белогвардейцы тоже подбросили несколько пехотных и артиллерийских частей. Мы тут же наметили ряд мер на случай неожиданного прорыва противника.

Этот разговор состоялся 5 июня. В тот же день Кожевников уехал в Сокологорное.

Дальнейшие события показали, что в целом мы правильно оценили обстановку. Барон Врангель, опираясь на щедрую помощь английских, французских и американских друзей, действительно готовился к наступлению.

Обеспокоенный выводами, которые были сделаны на совещании, я решил съездить в 16-й авиаотряд, располагавшийся на хуторе Балтазаровском. Нужно было предупредить его командира о возможном наступлении врангелевцев, проверить, как идет там боевая работа, и кстати повидать Ивана Дацко, которого недавно перевели туда, на свободный «ньюпор».

Из Аскании-Нова выехал в ночь на 7 июня. Старенький «пеню» резво бежал по грунтовой дороге. Вокруг не было видно ни одного огонька.

Когда проехали примерно полпути, начало светать. Внезапно слева, на юге, замелькали красноватые вспышки. Их становилось все больше и больше. Вот они уже образовали кровавую ленту, вздрагивающую над горизонтом.

Я приказал шоферу остановить машину. Вскоре издалека донесся мощный грохот канонады. Сориентировавшись, понял, что орудия бьют в районе Перекопского залива. Значит, стрельба ведется не только с суши, но и с кораблей…

— Артподготовку, мерзавцы, начали! — вырвалось у меня.

Из темноты выскочил всадник.

— Стой! — остановил я его. — В чем дело?

Всадник оказался вестовым 3-й стрелковой дивизии.

Сдерживая коня, он доложил, что еще с вечера в расположении противника было замечено передвижение войск. А сейчас вот белогвардейская артиллерия на всем фронте открыла сильный огонь.

— Видать, утром начнется, — заключил вестовой и, хлестнув коня, помчался дальше.

Я решил немедленно вернуться в Асканию-Нова. Раз противник начал наступление, мое место там, где находится основная часть авиагруппы. Да и предупреждать командира 16-го отряда было уже незачем.

Белые вороны

Утро 7 июня 1920 года только начиналось, когда на аэродроме Аскания-Нова приземлился «ньюпор». Мы ожидали возвращения летчика Иншакова с юга, но прилетел он с запада. Оказывается, уже успел побывать в Чаплинке. Причем не вымпел там сбросил, а сел и лично доложил начальнику штаба Перекопской группы войск о результатах разведки.

Выпрыгнув из кабины, Василий Иншаков подбежал ко мне. И всегда-то подвижной, он сейчас просто кипел, распаленный увиденным в полете.

— Товарищ командир! — начал летчик. — Никогда такого не видел! Их как сельдей в бочке! Хоть с закрытыми глазами стреляй — все равно ни одна пуля не пропадет. Я сбросил бомбы прямо в гущу вражеских войск.

— Товарищ Иншаков, — успокоил его я. — Давайте присядем, и вы доложите обо всем по порядку.

Мы сели на траве, я достал карту, и Вася начал докладывать. От его рассказа мне стало жарко.

Иншаков появился над перешейком как раз в тот момент, когда из ворот Перекопской крепости выкатывалась многотысячная масса пехоты — не меньше трех дивизий. Впереди двигались броневики и танки. Врангелевцы перешли в наступление по всему фронту. Их артиллерия вела бешеную стрельбу по переднему краю и ближайшим тылам наших войск. С залива белых поддерживали огнем миноносцы и крейсера. Южнее Турецкого вала сосредоточилась врангелевская кавалерия.

Что мог сделать один красный летчик на стареньком «ньюпоре»? Он снизился, сбросил две бомбы на передовые цепи белогвардейцев и открыл по ним огонь из пулемета. Бил до последнего патрона. Но главное — Иншаков своевременно обнаружил участки, на которых противник начал прорыв, определил районы сосредоточения его основных сил.

С тех пор прошло почти полвека. Теперь из многочисленных документов мы хорошо знаем, как готовилось и осуществлялось это генеральное наступление Врангеля. Какую серьезную угрозу оно представляло для молодой Советской Республики, ясно всем.

Но был человек, который и тогда, задолго до начала событий, предвидел их опасность, требовал принятия «точнейших и энергичнейших» мер. Еще в марте 1920 года Владимир Ильич Ленин решительно ставил перед Реввоенсоветом Республики вопрос о добитии белогвардейцев в Крыму…

Наступление черного барона началось в тот момент, когда 1-я Конная под командованием Буденного и Ворошилова осуществила знаменитый прорыв польского фронта. Врангель рассчитывал на легкую победу, поскольку главные силы Красной Армии находились не против него, а на западе и были скованы ожесточенными боями. Одновременно он стремился помочь польским интервентам, ставшим его союзниками. Недаром В. И. Ленин называл панскую Польшу и Врангеля двумя руками международного империализма.

Стараясь ввести нас в заблуждение, черный барон несколько раз имитировал высадку своих войск в черноморского порту Хорлы. А начал наступление выброской 6 июня десанта на побережье Азовского моря. Высаженный в Кирилловне корпус генерала Слащева имел тройное превосходство над обороняющимися здесь красными частями. Как потом стало известно из документов, ему поставили задачу — окружить дивизии нашей 13-й армии, расположенные на Чонгарском полуострове, и захватить Мелитополь, с тем чтобы перерезать единственную железную дорогу, ведущую в Крым.

Наше командование стало спешно перебрасывать резервные части для разгрома десанта. Но 7 июня — уже на Перекопском перешейке — перешли в наступление главные силы белогвардейцев. Первым под прикрытием броневиков и танков устремился в атаку корпус генерала Кутепова, составленный из отборных офицерских дивизий — марковской, корниловской и дроздовской. С моря его поддерживали мощным огнем английские и французские корабли.

Одновременно на чонгарском направлении двинулся на соединение с десантом Слащева корпус генерала Писарева.

Как указывает военный историк И. С. Коротков, армия Врангеля насчитывала тогда более ста тысяч человек. Непосредственно в июньском наступлении участвовало свыше тридцати тысяч. А мы, по свидетельству бывшего командующего Юго-Западным фронтом Маршала Советского Союза А. И. Егорова, имели против черного барона лишь ослабленную 13-ю армию, насчитывавшую двенадцать тысяч бойцов. Нельзя забывать и о подавляющем превосходстве белых в технике, вооружении, особенно в авиации и военно-морском флоте.

Врангель стремился максимально использовать эти преимущества. Планы его были обширными: разгромить 13-ю красную армию, захватить Левобережную Украину и соединиться с легионами панской Польши. Затем овладеть богатой людскими и продовольственными резервами Северной Таврией, Донбассом и Донской областью, в которой он видел главный источник пополнения своих войск казачьими частями.

На этот раз врангелевцам удалось вырваться из «крымской бутылки». На всех этапах тяжелой борьбы с ними красные летчики сражались стойко и самоотверженно. Своими подвигами они вписали немало страниц в героическую историю советских Военно-воздушных сил.

Быть может, кто-нибудь недоверчиво скажет: «Ну что могла сделать горстка летчиков из 3-го истребительного, 13-го Казанского авиаотрядов и авиагруппы перекопского направления? Ведь к началу врангелевского наступления мы имели всего около пятнадцати исправных самолетов. Это какая-то капелька на необъятном фоне тех грозных событий…»

Отвечу так: «Из капелек и состоит море».

Много интересного можно рассказать о славных делах красных летчиков. Но иногда скупые исторические документы убедительнее всяких слов. Поэтому приведу выдержки из нескольких боевых донесений периода с 31 мая по 7 июня. Это время кануна вражеской атаки с Чонгарского полуострова, высадки десанта генерала Слащева и разгара вражеского наступления.

Вернувшись 31 мая из полета на разведку, командир 3-го истребительного отряда Ингаунис сообщил: «Чонгарский мост исправлен». Чонгарский мост связывал Крым с Северной Таврией. Далее летчик доносил, что к линии фронта по проселочным дорогам движутся колонны вражеской кавалерии численностью до тысячи сабель каждая, и подчеркивал: «Общее впечатление таково, что все войска противника, находящиеся на Чонгарском полуострове, сосредоточены в районе ст. Джимбулук».

Остается уточнить: эта станция находилась всего в шести километрах от переднего края.

2 июня, после разведывательного полета, командир 13-го Казанского авиаотряда Межерауп доложил: в северной части Чонгарского полуострова, а также непосредственно у станции Джимбулук обнаружено пять новых артиллерийских батарей и два бронепоезда. В тот же день летчик 13-го отряда Крекис заметил на перегоне Джимбулук — Сальково третий бронепоезд белых.

5 июня над нашими войсками, оборонявшими побережье, появился белогвардейский самолет-разведчик. Навстречу «хэвиленду» поднялся на «Ньюпоре-24» летчик Ингаунис. Вот что он сообщил после полета: «…над станцией Мелитополь вступил с ним в бой, атаковав его два раза. После чего противник… стал уходить в южном направлении… Но был вторично атакован в районе деревни Мариенфельд… Бой… происходил беспрерывно до деревни Петровское, где заставил самолет противника снизиться… Ввиду израсходования всех патронов я вынужден был вернуться на свой аэродром».

Позже я разыскал в архиве и белогвардейское донесение об этом воздушном бое. Командир врангелевской боевой авиагруппы полковник Антонов сообщал:

«5 июня важная разведка удалась не везде ввиду атаки нашего самолета самолетом противника». Далее полковник указывал, что «красный атаковал над Мелитополем шесть раз», но, мол, врангелевскому летчику повезло: он «удачно маневрировал»…

6 июня в десять часов утра к песчаной косе, вдающейся у деревни Кирилловка в Азовское море подошел караван судов. Началась высадка десанта Слащева. Он состоял из двух пехотных дивизий, конной бригады и артиллерийской части. Белогвардейцы очень торопились, надеясь выбраться на берег незамеченными. Но вскоре над ними появился маленький «Ньюпор-17» с красными звездами. Его пилотировал комсомолец Юлиан Крекис. Беляки открыли огонь из всех видов оружия. Но Юлька, как мы любя называли молодого летчика, не испугался. Сделав круг над караваном, он сбросил бомбы, а потом начал бить из пулемета. Врангелевцы вынуждены были прекратить высадку.

Вернувшись через двадцать минут на аэродром, Крекис доложил Межераупу:

— У Кирилловки белые снова высаживают десант. Судов и пехоты в три раза больше, чем было в апреле…

Он сказал так потому, что и апрельский десант обнаружил первым.

Через час группа из четырех самолетов — трех «ньюпоров» и «сопвича» — под командой Петра Межераупа нанесла по десанту первый бомбовый удар.

Вот выдержка из сообщения самого командира:

«По местам скопления пехоты и пароходов противника сброшены два с половиной пуда бомб и произведен обстрел из пулеметов, вызвавший панику среди неприятельских войск. Самолеты были обстреляны орудийным огнем…»

В тот день летчики 3-го и 13-го авиаотрядов совершили еще два штурмовых налета на врангелевцев. Они прижали их к берегу и «обрабатывали» с воздуха до самого наступления темноты.

Донесение о высадке десанта было послано командующему 13-й армией Коровину без промедления. Но из-за плохой связи оно, к сожалению, прибыло в Александровен лишь вечером.

Зато Ю. В. Саблин — начальник 46-й стрелковой дивизии, прикрывавшей выход из Крыма с Чонгарского полуострова, — сразу же узнал о десанте. Этот отважный человек любил и ценил авиацию, постоянно поддерживал связь с летчиками. Получив сообщение Межераупа, Саблин первым бросил против десанта одну из своих бригад. Генералу Слащеву не удалось нанести внезапный удар в тыл пашей 46-й дивизии.

7 июня, перед самым началом наступления корпуса генерала Писарева, Феликс Ингаунис дважды ходил в разведку. Во время одного из вылетов ему пришлось провести воздушный бой с двумя самолетами противника. Смелыми атаками он обратил их в бегство.

Задания летчику давал лично Саблин. Таким образом, начальник 46-й дивизии получил самые свежие данные о противнике, который предпринял вылазку с Чонгарского полуострова.

Когда Феликс Ингаунис вел неравный бой с двумя белогвардейскими самолетами, у нас, в Аскании-Нова, из разведки возвратился Василий Иншаков. Он доложил, что Врангель начал наступление под Перекопом.

Зная хватку генерала Ткачева, я сразу же подумал, что он обязательно организует поддержку своих наступающих войск с воздуха. А может быть, пользуясь превосходством в авиации, попытается нанести удар и по нашему аэродрому…

Что делать, если у нас всего семь исправных машин? Подумав, я решил использовать их группами по три самолета. Инщакова оставил для ведения разведки. Одно звено должно было вылететь на бомбежку и штурмовку наступающих беляков, другое — находиться на аэродроме в готовности к отражению воздушного противника. Его летчики подвесят бомбы и вылетят через час, когда с задания возвратятся товарищи из первой группы. Так и будут работать, сменяя друг друга.

Я приказал собрать летный состав. Разъяснил, что будем бомбить и штурмовать противника в районе, хорошо знакомом нам по предшествующим полетам. А это очень важно: летчикам придется выбирать цели в момент боевого соприкосновения наших и врангелевских частей. Чтобы не поразить своих, надо быть исключительно внимательным. Учитывая, что пехота противника движется к переднему краю большими плотными колоннами, я приказал бомбить ее с высоты не более пятисот метров. Техническому составу дал распоряжение создать на аэродроме необходимый запас горючего и боеприпасов.

Через несколько минут я повел на задание первое звено. Со мной вылетели Николай Васильченко и Василий Вишняков…

Прежде чем рассказывать об этом вылете, дам краткую характеристику врангелевской авиации. Ее возглавлял небезызвестный генерал Вячеслав Ткачев — сын царского офицера, один из ближайших помощников черного барона. Весь свой опыт он вложил в подготовку белых летчиков к наступлению.

К 7 июня Ткачев располагал двадцатью пятью «хэвилендами». Из них только два самолета действовали на другом направлении. Остальные были брошены против нашей Перекопской группы. Кроме того, белые имели пять малых машин различных типов — «Ариэйт», «Анасаль» и «Вуазен». Они использовались для разведки и корректировки артиллерийского огня.

Качество самолетов у белых было несравненно лучше, чем у нас. Мы летали в основном на «ньюпорах» постройки 1915–1917 годов, к тому же изрядно потрепанных в двух войнах. Они имели на вооружении «Де Хэвиленд ДШ-9» выпуска 1919 года. На наших машинах стояли устаревшие моторы «Рон» мощностью от восьмидесяти до ста двадцати лошадиных сил, а на их — новенькие «Сидлей Пума» в двести сорок сил и даже четырехсотсильные «Либерти». Естественно, что красные самолеты уступали белым и в скорости, и в продолжительности полета, и в бортовом оружии, не говоря уже о бомбовой нагрузке.

Как стало известно потом, Ткачев перед началом наступления распределил свою авиацию следующим образом: в десант генерала Слащева направил два «хэвиленда», в Чонгар для поддержки наступления корпуса генерала Писарева — 8-й авиаотряд, насчитывавший около десяти самолетов, в Армянск, на Перекоп, — 1-й добровольческий авиаотряд имени генерала Алексеева, 3-й авиаотряд, 4-й авиаотряд полковника Шебалина и 5-й авиаотряд. Сюда же на «хэвилендах» прилетели сам Ткачев и его ближайшие помощники.

Артподготовка, которую белые начали ночью, закончилась в семь часов тридцать минут утра. Генерал Ткачев с летнабом подполковником Никулиным сразу же вылетел на разведку. Как только они вернулись, в воздух поднялась первая группа «хэвилендов», за ней — вторая, третья… Бомбардировщиков наводили на цели специальные самолеты-разведчики, сменявшие друг друга. Действуя с небольших высот, врангелевцы старались рассеять контратакующие цепи красноармейцев, бомбили нашу артиллерию и отходящие по дорогам обозы, совершали налеты даже на Чаплинку, где находился штаб Перекопской группы войск.

Вспоминая решающие дни наступления — 7 и 8 июня 1920 года, — Ткачев потом писал: «Белые за два дня операции в Перекопском районе сбросили четыреста пудов бомб и налетали сто пятьдесят боевых часов». Он подчеркивал, что в первый день группы, сменяя друг друга, находились над полем боя с девяти утра до двух часов дня.

Несмотря на бомбовые удары и обстрел с воздуха, наши наземные войска стойко обороняли каждый рубеж. Это признавали даже сами врангелевцы. Вот что говорилось в утренней сводке за 7 июня, подписанной заместителем Ткачева по оперативной части офицером генштаба Доставаловым:

«Противник проявляет крайнее упорство, в особенности на фронте корниловцев; артиллерия противника сопротивляется особенно упорно, отходя с цепями и обстреливая в упор наши танки и броневики. Сожжены два танка и разбиты два броневика».

— Более поздняя сводка белых сообщала о потере их пяти танков и четырех броневиков от огня артиллерии и ручных гранат.

Эти донесения много лет спустя, видимо, вспомнились и генералу Врангелю. В своих мемуарах «Белое дело» он писал:

«Красные оказывали отчаянное сопротивление. Особенно упорно дрались латышские части. Красные артиллеристы, установив орудия между домами в деревнях Преображенка и Перво-Константиновка, в упор расстреливали танки…»

То, о чем тревожно докладывали в своих донесениях белые летчики, Васильченко, Вишняков и я видели тогда собственными глазами.

Над полем боя наше звено появилось примерно в то же самое время, когда Ткачев вылетел на разведку. Мы вполне могли с ним встретиться…

Перед Владимировкой мы развернулись и со снижением пошли на Перво-Константиновку. Внизу разгоралось упорное сражение. На грунтовой дороге, ведущей к Перво-Константиновке, завязалась рукопашная схватка. Сюда от Перекопа скакали эскадроны врангелевской кавалерии. Севернее Преображенки паши артиллеристы прямой наводкой били по неприятельским броневикам. Из-за Турецкого вала вели огонь вражеские тяжелые орудия. Вдали, на синей глади Перекопского залива, отчетливо вырисовывались вражеские военные корабли.

Нет, мы не были простыми наблюдателями. Сначала нанесли бомбовый удар по колонне вражеской пехоты, скрытно пробиравшейся берегом Сиваша к Перво-Константиновке. За Преображенной налетели на офицерский батальон, который шел в атаку строем, как на параде. Атаковали его трижды. Сбросив бомбы, снизились до ста метров и начали бить из пулеметов. «Психические» роты смешались, рассыпались и залегли. Они так и не дошли до тоненькой цепочки наших оборонявшихся бойцов.

Развернувшись над Преображенной, мы взяли курс на Перекоп. При подходе к Турецкому валу заметили большую колонну вражеской пехоты и конницы. Били по ней из пулеметов до последнего патрона.

Возвращаясь в Асканию-Нова, повстречали звено Карла Скаубита. Пока все шло по плану…

После посадки мы, осматривая самолеты, обнаружили в них немало пулевых пробоин. Но заделывать их было некогда. Наземные войска ждали нашей помощи.

Перед очередным вылетом я зашел в штаб узнать, нет ли новых приказов. Меня встретил комиссар Савин.

— Только что разговаривал по телефону с Чаплинкой, — весело сказал он. — Хвалят действия вашего звена и летчиков из Балтазаровского. Просят вылетать почаще. А то, мол, белые вороны начали наседать…

Савин не успел договорить. От сильного взрыва стены дома дрогнули, в окнах задребезжали стекла.

Мы с комиссаром выскочили на улицу.

В небе к аэродрому неслась четверка черных «хэвилендов» с белыми хвостами. Они шли в новую атаку.

— Это из отряда Шебалина, — заметил Савин. — Помните, в телеграмме о бомбежке Херсона говорилось, что налетали самолеты, рули у которых окрашены в белый цвет…

Мы побежали к самолетам. Николай Васильченко уже успел взлететь и бросился наперерез «хэвилендам». Его дерзкая атака сбоку снизу ошеломила врангелевцев. Строй их развалился. Они сбросили бомбы, не долетев до аэродрома. Потом развернулись и на полной скорости стали удаляться на юг. Но Васильченко все же успел дать по замыкающему «хэвиленду» длинную пулеметную очередь.

— Отпустите в Балтазаровский, — уже в который раз попросил меня Савин. — На «сопвиче» летать буду, бомбить, стрелять… Самому хочется сразиться с беляками в воздухе.

— Нет, Иван Дмитриевич, — возразил я, — сейчас не могу. Ты в Аскании-Нова нужнее.

Как только моторист подготовил возвратившийся самолет Васильченко, мы снова всем звеном поднялись в воздух. Перед вылетом я предупредил Васильченко и Вишнякова — третью часть патронов не расходовать: на обратном пути, возможно, придется вести воздушный бой.

Сразу после взлета мы снова встретились со звеном Скаубита. Оно возвращалось домой. Покачиванием крыльев поприветствовали друг друга…

Мы собирались штурмовать вражескую конницу в районе Перво-Константиновки, но ее почему-то там ее оказалось. Да и свежие пехотные подразделения противника двигались не сюда, где шел бой, а куда-то западнее села. Все это показалось мне странным. Уж не просочились ли беляки где-нибудь, миновав наши опорные пункты?

Сбросив бомбы на скопление врангелевской пехоты, мы развернулись на обратный курс. На полпути к аэродрому я заметил кавалерийский отряд. Как только мы появились над ним, кавалеристы спешились, положили коней и сами залегли. Новая загадка. Разве это не красная конница? Ведь здесь же наш тыл. Почему же кавалеристы боятся своих самолетов? Или не заметили звезд на крыльях?

Снижаться всем звеном не хотелось. Но и пролететь, не проверив своих сомнений, тоже было нельзя. Я решил так: пусть Вишняков с Васильченко идут домой, а сам спущусь, посмотрю. Пока они будут готовиться к очередному вылету, успею вернуться.

Качнув крыльями, я дважды махнул рукой в сторону аэродрома. Ведомые поняли мой сигнал и полетели дальше.

Отдаю ручку от себя, и «ньюпор» переходит в крутое планирование. Земля стремительно приближается. Неподалеку от проселочной дороги хорошо вижу более полусотни коней рыжей масти и прижавшихся к ним кавалеристов. Вдруг они, как по команде, вскочили и, вскинув винтовки дали по мне залп. Заметив, что все конники в погонах, я открыл огонь из пулемета. Испуганные кони понеслись в разные стороны…

Беру ручку на себя, и самолет послушно переходит в набор высоты. Вторую атаку делать не стал. Нужно было как можно быстрее предупредить своих о прорыве белых.

Через несколько минут на другой дороге обнаруживаю еще большую группу врангелевцев: эскадрона два кавалерии, броневик, артиллерийскую батарею и около двадцати подвод. Они тоже движутся к Аскании-Нова, спешат, хотят застать наших врасплох.

Внезапно прямо перед собой вижу черный «хэвиленд» с белым хвостом. Он идет на юг, гораздо ниже и поэтому не замечает меня. Решаюсь атаковать. Как учил Крутень, главное — внезапность.

Атакую врага сверху сбоку. До него не более ста метров. В вырезах кабин хорошо видны головы летчика и летнаба. Еще секунда, еще… И в этот момент оттуда в мою сторону хлестнула огненная струя трассирующих пуль. Заметили!

Целясь, оттягиваю пластинку гашетки. «Хэвиленд» резко разворачивается на меня и тоже открывает огонь.

Мы стремительно сближаемся и расходимся левыми бортами. Между нами метров пятьдесят. Гляжу и глазам своим не верю: рядом, совсем рядом, в вырезе кабины, — перекошенное злобой лицо Шебалина. Я машинально вскинул левую руку и погрозил ему кулаком. Он — тоже… На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. Мы узнали друг друга. Я рванул «ньюпор» вверх вправо. Он бросил «хэвиленд» вниз.

Иду во вторую атаку. Теперь нападаю снизу сзади. Стараюсь держаться точно за хвостовым оперением «хэвиленда», чтобы летнаб не стрелял. А про себя думаю: «Вот и встретились, господин полковник! А, господин Шебалин? Бывший господин!»

Боясь перебить стабилизатор и рули глубины своего самолета, летнаб «хэвиленда» действительно вскоре прекращает стрельбу. Но тут Шебалин закладывает крутой вираж и разворачивается мне навстречу. Снова строчит его пулемет.

Зная, что «ньюпор» легче, маневреннее «хэвиленда», ухожу свечой вверх и снова атакую. Вдруг мой пулемет замолкает. Заглядываю в коробку пулеметной ленты — она пуста. Вот досада! И зачем столько патронов затратил во время первой атаки… Обрадовался: «знакомого» встретил…

Все ближе оперение вражеской машины. Шебалин не выдерживает и гонит «хэвиленд» вниз, к земле. Длинные трассы, вылетающие из летнабовской кабины, проносятся выше моего «ньюпора».

Если бы враги знали, что у меня не осталось ни одного патрона… Тогда бы они показали свою смелость! Нет, нельзя испытывать судьбу! Разворачиваюсь и, описав широкую дугу, беру курс на аэродром. Два чувства переполняют душу. Радуюсь, что заставил Шебалина удрать. Уверен: он с горечью вспомнил наш последний разговор. Другое чувство — тревожное: врангелевцы прорвали фронт и быстро движутся на север, растекаясь по Таврии. Они уже недалеко от Аскании-Нова.

Едва я, приземлившись, вылез из кабины, ко мне подбежал Савин. Думалось, что я огорчу его своим сообщением. А получилось наоборот: он первым меня ошеломил.

— Из разведки вернулся Иншаков, — торопливо заговорил комиссар. — Видел белую кавалерию. Она уже возле Григорьевки, в пятнадцати километрах отсюда. Получен приказ немедленно перелетать в Нижние Серогозы. 16-й отряд уже в Каховке. Связь со штабом войск прервана. Все…

Савин помолчал, нахмурившись, и предложил:

— Иван Константинович! Я мигом соберу людей и займусь отправкой технического имущества. А вам лучше позаботиться о перелете.

Я согласился. Быстро определили, кому что нужно сделать.

Карлу Скаубиту я приказал возглавить четверку самолетов. Сразу после взлета требовалось найти белогвардейскую колонну войск, ближе других подошедшую к Аскании-Нова, и разбомбить ее. Только после этого можно было уходить в Нижние Серогозы. С другим звеном я решил улететь последним.

Перед вылетом Скаубит попросил разрешения ненадолго отлучиться. Он ходил на кладбище попрощаться с дорогой ему могилой сына. Вернулся оттуда суровый. Взлетел, собрал группу и взял курс на юг.

Около двух часов дня комиссар доложил, что обоз со штабным и аэродромным имуществом тронулся в путь. Понимая, что в Серогозах Савин будет нужнее, чем здесь, я велел ему выехать туда на автомашине, вместе с механиками и мотористами. На прощание мы крепко обнялись с комиссаром.

Возвратился на мотоцикле Морозов, которого я посылал разведать дорогу на Чаплинку. Он сообщил, что и оттуда к нам движется большой отряд белой конницы.

А надо было решить еще одну задачу. В сараях стояли пять неисправных самолетов. Остались небольшие запасы горючего, бомб, патронов. Что с ними делать, если повозок и лошадей нет? В раздумье я подошел к грузовому автомобилю, в кузове которого сидели мотористы, готовившие к вылету последнее звено, и сказал, обращаясь к своему механику:

— Товарищ Ильинский, попробуйте достать транспорт и спасти самолеты. Знаю, что это очень трудно, но попытайтесь. Если не удастся, сожгите все имущество. С вами остается группа красноармейцев…

— А почему мне вы даете такое задание? — удивился Костя. — Есть ведь начальники…

— Из оставшихся здесь вы один — коммунист. Потому и прошу вас.

Худощавое лицо механика заметно побледнело. По-человечески мне стало жаль Ильинского. Но сознание долга было сильнее жалости.

После недолгого раздумья Ильинский выпрыгнул из кузова автомашины и побежал к сараям. А меня уже тревожили иные мысли: сумеет ли Скаубит выбрать хорошую посадочную площадку, успеет ли наш обоз проскочить мимо белых, вывез ли комиссар Кожевников базу из Сокологорного?

Уверенный, что группа Скаубита выполнила свою задачу, я повел звено на запад, в направлении Чаплинки. Оттуда, как доложил Морозов, тоже приближалась врангелевская конница. Надо было задержать ее продвижение.

Вскоре мы действительно заметили на дороге вражеский эскадрон и с ходу сбросили на него бомбы. Кавалеристы спешились, но взбесившиеся кони вырывались и мчались в степь. Мы снизились до стометровой высоты и стали косить беляков из пулеметов.

После наших атак от неприятельского эскадрона осталось лишь несколько десятков трупов на дороге. Остальные врангелевцы разбежались по степи.

Перед тем как взять курс на Нижние Серогозы, мы развернулись и пролетели над своим прежним аэродромом. Там, возле сараев, увидели несколько искалеченных наших самолетов. Людей возле них почему-то не оказалось. Куда же ушел Костя Ильинский с группой красноармейцев? Прощай, Аскания-Нова! Мы еще вернемся!

Наша армия отступала. Но не так, как хотелось бы черному барону. Имея большое превосходство в людях и технике, он надеялся, что дивизии красных в панике побегут. Но просчитался. Наши части отходили медленно, упорно дрались за каждый выгодный рубеж.

Почти месяц продолжались кровопролитные бои. Наконец белые выдохлись и, понеся огромные потери, остановились. Фронт проходил теперь по Днепру, южнее Александровска, а далее выгибался дугой на северо-восток, до Бердянска.

Попытка Врангеля разгромить 13-ю армию и соединиться с польскими интервентами провалилась. Донбасс по-прежнему оставался в наших руках.

Генерал Ткачев в первые дни наступления рассчитывал уничтожить нашу авиацию на аэродромах. Главные бомбардировочные удары он нацеливал по авиагруппам, расположенным в Сокологорном и Аскании-Нова. Однако и этим планам белогвардейцев не суждено было сбыться.

С началом наступления 8-й врангелевский авиаотряд перелетел в Чонгар для поддержки корпуса генерала Писарева. Но после первых же воздушных боев с красными летчиками беляки потеряли охоту к полетам. В прорыве с Чонгарского полуострова они почти не участвовали.

Правда, основные силы вражеской авиации, возглавляемые лично Ткачевым, действовали очень активно, обеспечивая прорыв кутеповского корпуса под Перекопом. И только исключительное мужество позволило красным летчикам отбить все удары численно превосходящего противника. Старенькие «ньюпоры» и «сопвичи» становились грозной силой, когда их пилотировали такие бесстрашные бойцы, как Гуляев, Васильченко, Захаров, Вишняков.

В тяжелые дни отступления красные летчики делали все возможное и даже невозможное. 3-й и 13-й отряды, меняя аэродромы, продолжали боевые полеты из Мелитополя, Федоровки и Александровска. Наша авиагруппа активно действовала из Нижних Серогоз, Никополя, Ново-Каменских хуторов.

От такой интенсивной работы наши латаные и перелатанные самолеты стали один за другим выходить из строя. В некоторые дни мы поднимали в воздух лишь по одному «ньюпору». Этим-то и воспользовался генерал Ткачев. Особенно тяжелым ударом для нас оказался разгром белой авиацией сводного конного корпуса Жлобы.

Механики и мотористы группы трудились днем и ночью, стараясь возвратить в строй как можно больше боевых машин. Уменьшить превосходство врага в самолетах нам помогали и коммунисты-подпольщики, действовавшие в авиационных частях белых.

Расскажу о двух таких случаях. Первый произошел в 6-м истребительном отряде, созданном Ткачевым после получения от союзников очередной партии новеньких «спадов».. Это подразделение было укомплектовано лучшими летчиками.

И вот в разгар тренировочных полетов вдруг начали выходить из строя моторы. В воздухе лопались коленчатые валы. Группа патриотов хорошо потрудилась при сборке самолетов. Не сделав ни одного боевого вылета, 6-й истребительный авиаотряд прекратил свое существование. Белогвардейская контрразведка замучила нескольких мотористов. Но истинных виновников случившегося ей так и не удалось найти.

О безвестных героях, которые помогали нам, я услышал уже после разгрома Врангеля. Сам видел на аэродроме и брошенные белогвардейцами «спады».

Еще больше обрадовал меня случай, происшедший в Каче, в белогвардейской авиашколе, переведенной сюда с Северного Кавказа. Все попытки Ткачева наладить здесь подготовку новых летчиков ни к чему не привели. Начались странные взрывы и пожары в воздухе, поломки самолетов на земле. Боевой отряд Качинской школы авиации, состоявший из нескольких контрреволюционно настроенных летчиков-инструкторов, тоже не смог принять участия в летней кампании. В машинах, на которых они летали, обнаруживались все новые и новые дефекты. Позже стало известно, что диверсии, рискуя жизнью, осуществляли качинские большевики-мотористы под руководством мужественного человека и блестящего знатока авиамоторов товарища Ионина.

Наша авиационная техника, как я уже говорил, была старой и изношенной. Ремонтировалась она наспех, в полевых мастерских.

Белогвардейцы же располагали прекрасными стационарными ремонтными базами. Их 1-й авиапарк находился в Симферополе. Здесь, в цехах авиационного завода «Анатра», производились сборка новых и капитальный ремонт старых самолетов и моторов всех марок, включая «хэвиленды». Врангелевцы готовились даже начать выпуск своего самолета конструкции Федорова — ДФ-1 с мотором «Бенц».

2-й авиапарк белых размещался в Севастопольском порту, имел хорошие мастерские и большое количество запасных частей. Качинская авиашкола тоже располагала ремонтными и сборочными цехами. Наконец, когда врангелевцы вторглись в Северную Таврию, их авиацию обслуживала подвижная база — специально оборудованный поезд с вагонами-мастерскими.

Я подробно рассказываю об этом потому, что некоторые врангелевские летчики свой провал в Крыму потом объясняли «недостатками в техническом обслуживании» и «отсутствием исправных самолетов». Прямо отвечу: дать бы им наши «ньюпоры», а нам новенькие «хэвиленды» — и мы разгромили бы их намного раньше.

Если и были у белых недостатки в техническом обслуживании, то объяснялись они отнюдь не плохим состоянием авиабаз. Просто их механики и мотористы работали из-под палки, а зачастую и сознательно вредили Врангелю.

При разговоре о соотношении сил нашей и врангелевской авиации нельзя забывать и о той помощи, которую оказывали белым иностранные империалисты. Они не только снабжали их техникой, боеприпасами, обмундированием и продовольствием. С конца 1919 и по май 1920 года включительно на стороне черного барона против нас воевал 47-й отряд королевских военно-воздушных сил Великобритании.

Английские летчики летали над Волгой и Крымом, в небе Украины. По какому праву они бомбили и обстреливали наши города и села?

Уинстон Черчилль цинично писал:

«Находились ли союзники в войне с Советской Россией? Разумеется, нет, но советских людей они убивали, как только те попадались им на глаза; на русской земле они оставались в качестве завоевателей; они снабжали оружием врагов советского правительства… Они продолжали повторять, что для них совершенно безразлично, как русские разрешают свои внутренние дела… и наносили удар за ударом».

Правящие круги Великобритании и тогда не скрывали участия своей авиации в интервенции против молодой Республики Советов. 1 апреля 1920 года, когда 47-й авиаотряд еще находился в Крыму, английское министерство воздушного флота издало приказ о награждении его летчиков и летнабов за «неоценимые услуги в южной России». Ордена «За отличную службу» или «За доблесть в авиации» получили В. Андерсон, Дж. Митчелл, С. Кинкэд, Р. Аддисон и другие. А летчик С. Фроглей удостоился сразу обеих наград…

И еще одно немаловажное обстоятельство следует учитывать при оценке врангелевской авиации. Ее действиями руководил генерал Ткачев — опытный боевой летчик, который в годы мировой войны благодаря своим организаторским способностям выдвинулся на пост командующего русской военной авиацией. Один из лучших красных летчиков, активный участник боев против Врангеля, Иван Ульянович Павлов писал о нем:

«…Генерал Ткачев был несомненно талантливым офицером царской авиации, а в период гражданской войны являлся самым сильным организатором и тактиком — в применении авиации».

Помощники Ткачева — Гартман, Доставалов, Шереметьевский, Туношенский и другие — тоже хорошо знали свое дело. Большинство летчиков его отрядов имели солидный боевой опыт, приобретенный за годы мировой войны.

Словом, нам противостоял грозный во всех отношениях враг: опытный, злобный, вооруженный по последнему слову техники. И красным летчикам, естественно, нелегко было одерживать победы в воздухе. А иногда приходилось испытывать и горечь поражения. Почти все несчастья происходили в основном по двум причинам: нехватка и плохое качество самолетов, недооценка некоторыми нашими командирами роли авиации в войне. Именно эти наши слабости использовал опытный Ткачев, организуя операцию по уничтожению одного из крупных соединений нашей конницы. Случилось это в начале июля 1920 года, восточнее Мелитополя. Наша авиагруппа действовала тогда на противоположном фланге фронта — из Ново-Каменских хуторов.

Однажды, возвратившись из разведывательного полета, я увидел Ивана Дмитриевича Савина в окружении летчиков и мотористов. Рядом с комиссаром стоял незнакомый кавалерист с забинтованной головой.

— Мы бы отбились, если бы не ихние аэропланы, — говорил он хрипловатым голосом. — Поливают сверху из пулеметов, никуда от них не уйдешь. Из моего эскадрона половину перекосили… И каких ребят! А меня конь вынес. Без сознания я был: одна пуля в плечо угодила, другая — в голову. — Дотронувшись рукой до повязки, кавалерист строго закончил: — Так вот, товарищи дорогие красные летчики! От нас, конников, просьба: лучше рубите белые аэропланы. А мы на земле с белой сволочью поквитаемся…

Летчики и мотористы угрюмо молчали. Здесь были Яша Гуляев, Вася Вишняков, Николай Васильченко.

— Вот какая беда стряслась с корпусом Жлобы, — тихо сказал комиссар. — Нам это тоже урок: чем сильнее будем бить белых ворон в небе, тем меньше крови прольют наши товарищи на земле.

Так я впервые услышал эту печальную новость. А примерно через месяц узнал некоторые подробности. Мне рассказал их при встрече командир 13-го Казанского отряда, участвовавшего в боях вместе с конным корпусом.

— Ты начдива Саблина знаешь? — спросил Межерауп.

— Любителя авиации?

— Да. Так вот Жлоба оказался человеком совсем иных взглядов. Когда по прибытии я доложил о готовности отряда, он вынул клинок наполовину из ножен и с усмешкой сказал: «Вот чем побеждают, а не вашей бензиновой вонью…» И понимаешь, — с горечью продолжал Межерауп, — за всю операцию ни разу не вызвал меня, не сообщил даже, где находится штаб корпуса. Куда доставлять разведданные, мы не знали.

Недавно, в процессе работы над воспоминаниями, мне пришлось встретиться с двумя участниками гражданской войны. Оба они служили тогда в 13-м авиаотряде. В разговоре со мной старый летчик Иван Филиппович Воедило сказал:

— Командир конного корпуса упорно отказывался от помощи авиаотрядов, считал их обузой.

Летнаб Николай Иванович Золотов подтвердил его слова:

— Верно, Жлоба не любил авиации, не понимал ее роли. Командиры, пугающиеся всего нового, и тогда встречались. Когда самолеты белых насели на нашу конницу, нас вызвали, но не знали, как использовать. А кавалеристы в это время десятками гибли под пулеметным огнем. Испуганных коней невозможно было удержать. Врангелевские самолеты носились буквально над головами.

Как же все это случилось? Прорыв черного барона в Северную Таврию не сломил боевого духа наших войск. Измотав и остановив белых, части 13-й красной армии стали готовиться к контрнаступлению. Главный удар должен был нанести сводный конный корпус под командованием Жлобы. Он состоял из трех кавалерийских и одной пехотной дивизий. После прорыва врангелевского фронта конникам предстояло внезапным ударом с востока взять Мелитополь.

Для поддержки кавалерии с воздуха командующий авиацией Владимир Иванович Коровин придал корпусу 3-й и 13-й авиаотряды. Они только что прибыли на станцию Авдеевка (Донбасс) после тяжелых боев, приводили в порядок самолеты. Получив приказ срочно перебазироваться в Волноваху для поддержки наступления, люди забыли про всякий отдых. Они спешно закончили ремонт шести «ньюпоров» и перелетели на новое место. А как встретил летчиков командир сводного конного корпуса, мы уже знаем.

При подготовке к наступлению Жлоба не использовал приданную ему авиацию даже для ведения разведки. Он послал в бой тысячи людей, не имея ясного представления о противнике. В ходе операции воздушная разведка также не велась. У командира корпуса не было постоянной связи с подчиненными ему авиаотрядами, поэтому он не мог следить за изменениями в расстановке сил белых, предугадывать их намерения.

К началу нашего наступления 4-й и 5-й авиаотряды врангелевцев находились возле станции Акимовка, южнее Мелитополя, а 8-й отряд — севернее, в Федоровне. Таким образом, они могли контролировать всю полосу, по которой должны были двигаться главные силы корпуса. Здесь у белых насчитывалось двадцать самолетов типа «хэвиленд».

28 июня корпус Жлобы прорвал оборону противника и, разбив два его полка, с ходу взял селение Верхний Токмак. Затем наши конники двинулись к Черниговке. Но воздушный разведчик из 4-го авиаотряда полковника Шебалина сразу же засек основные маршруты, по которым они наступали.

29 июня, после дополнительной разведки, Ткачев ввел в действие всю свою авиацию, расположенную в районе Мелитополя. Врангелевские самолеты — группами от трех до шести машин — непрерывно висели в воздухе, контролируя обширный район боевых действий. Они засыпали наших кавалеристов мелкими осколочными бомбами, обстреливали из пулеметов. И вместе с тем не прекращали разведку.

Вечером 29 июня Жлоба вспомнил наконец о приданных ему авиаотрядах и вызвал их в Верхний Токмак, расположенный неподалеку от линии соприкосновения наших и врангелевских войск.

30 июня шестерка «ньюпоров», возглавляемая Межераупом, перелетела на новое место и в тот же день совершила первый боевой вылет. Заметив большую группу «хэвилендов», атакующих нашу кавалерийскую колонну, они смело вступили с ними в бой. Несмотря на двойное численное превосходство противника, красные летчики отогнали его и вынудили сбросить бомбы в поле. В этой воздушной схватке Феликс Ингаунис сбил одного врангелевского «хэвиленда».

Возвратившись на аэродром, летчики получили от командования конного корпуса задание на следующий день, на 1 июля. Оно поражало своей расплывчатостью, тактической неграмотностью и элементарным непониманием роли авиации в бою.

«Для борьбы с самолетами противника, — говорилось в приказе, — произвести полет с расчетом: к 9 часам быть в районе Астраханка — Еленовка — Акнокас — Терпение. Одним самолетом произвести разведку долины р. Молочная от Токмака.

Полеты производить в течение всей этой операции, прерывая лишь на время, необходимое для пополнения горючим».

Во-первых, срок вылета указывался явно запоздалый: белая авиация начинала боевую работу на рассвете. Во-вторых, район Астраханка — Еленовка — Акнокас — Терпение находился юго-западнее основных очагов боев. Пребывание здесь наших истребителей нисколько не мешало белогвардейской авиации действовать из Акимовки и Федоровки. Далее, за долиной реки Молочная и Большим Токмаком требовалось вести постоянное наблюдение с воздуха. Один вылет сюда почти ничего не давал. Ведь именно отсюда, где расположены главные силы неприятеля, следовало ожидать его контрудара. Наконец, туманное указание производить полеты в течение всей операции говорило о том, что командование конного корпуса не собирается повседневно руководить действиями своих авиаотрядов, хотя бы поддерживать с ними постоянную связь.

1 июля сводный конный корпус пусть медленно, но все же продвигался вперед. Однако опомнившиеся от внезапного удара врангелевцы уже начали перегруппировку сил, подтягивание свежих резервов. Белые продолжали бомбить и обстреливать наши войска. В Акимовку из Севастополя прилетел Ткачев, чтобы лично руководить действиями своей авиации. И надо сказать, уже со следующего дня врангелевские летчики изменили тактику. Они стали налетать на нашу конницу большими группами, бомбить и обстреливать ее с малых высот. Вскоре Ткачев преподнес второй сюрприз: совместные действия низко летящих самолетов с броневиками и конницей. Именно такой комбинированной атакой белым удалось 2 июля отбросить нашу 2-ю кавдивизию. Наконец, воздушная разведка противника точно установила районы сосредоточения всех частей красного корпуса прорыва.

Летчики наших 3-го и 13-го авиаотрядов, не получая никаких указаний от корпусного командования, действовали самостоятельно. Главным образом они атаковали «хэвилендов» над полем боя. В архиве я нашел любопытный документ — боевое донесение белых. В нем сообщалось, что 2 июля шестерка самолетов, возглавляемая генералом Ткачевым, была атакована двумя красными «ньюпорами». Бой длился полчаса. Во время схватки «хэвиленд» Ткачева был поврежден: три пулевые пробоины в моторной части и две — в верхних плоскостях. По всем имеющимся у меня данным, с группой Ткачева дрались тогда Петр Межерауп и Иван Воедило.

В ночь на 3 июля черный барон закончил подготовку к контрудару по корпусу Жлобы. Врангелю удалось добиться двойного превосходства в живой силе и технике, а по авиации даже тройного.

3 июля шесть хорошо вооруженных врангелевских дивизий при поддержке бронепоездов, броневиков, артиллерии и авиации замкнули кольцо вокруг нашего сводного корпуса и начали бой на его уничтожение. Белые стервятники особенно неистовствовали. Несколько красных летчиков просто не успевали отражать их многочисленные атаки с разных направлений. В решающий момент боя, когда 2-я кавдивизия имени Блинова смяла корниловцев и вполне могла пробить дорогу всему корпусу на запад, на нее налетела стая «хэвилендов». Действуя вместе с броневиками и кавалерией, они шли на бреющем и в упор расстреливали наших кавалеристов. Массированным налетом им удалось спасти корниловцев от разгрома, а наш корпус так и не смог разомкнуть кольцо окружения.

Летчики 3-го и 13-го авиаотрядов смело вступали в бой с беляками, дрались стойко, отважно, но силы были слишком неравны. В донесениях врангелевцев говорится, что группу «хэвилендов», которую и в этот раз возглавлял генерал Ткачев, атаковали три красных «ньюпора». Воздушный бой продолжался сорок пять минут.

А вот выдержки из наших донесений за тот же день:

«Красвоенлеты Ингаунис и Петренко… поднялись для преследования неприятельских самолетов… Над деревней Шпаррау три неприятельских самолета, побросав бомбы в поле при нашем приближении и не приняв боя, ушли в Мелитополь».

«Красвоенлеты 13 авиаотряда Межерауп и Воедило… поднимались пять раз для встречи четырех неприятельских самолетов, появлявшихся в районе Черниговка — Шпаррау».

Сам генерал Ткачев позднее писал, вспоминая эти дни:

«Можно только удивляться быстроте появления красных истребителей при бомбардировке белыми «хэвилендами» сводного корпуса Жлобы…»

Действительно, наши товарищи из 3-го и 13-го авиаотрядов очень спешили: видя, что творится на земле, они старались поспеть везде…

Командование корпуса потеряло управление войсками. Части самостоятельно прорывались сквозь белогвардейские заслоны. Люди гибли и попадали в плен к врангелевцам. Наступление нашей армии было сорвано.

Вот как оценивал случившееся Иван Ульянович Павлов, который вскоре после описанных событий возглавил Центральную авиагруппу, начавшую борьбу с врангелевской конницей:

«…Генерал Ткачев был серьезным и сильным противником и выделялся из авиационной среды белых, где бездельничало немало авиаторов-трусов. Ткачев был, кроме того, сам хорошим летчиком… Нередко он являлся инициатором новых форм оперативно-тактического использования белой авиации… Как известно, генерал Ткачев обеспечил большую тактическую удачу белой авиации, вследствие чего кавкорпус товарища Жлобы понес крупные потери».

Сейчас, много лет спустя, оценивая те печальные события, невольно вспоминаешь о неоднократных предупреждениях, которые делал начальник авиации 13-й армии Владимир Иванович Коровин. Задолго до начала боевых действий под Перекопом, до трагедии с нашим кавкорпусом, он просил и требовал: «Усильте авиаотряды на врангелевском фронте! Ткачев, обладающий превосходством в воздухе, представляет большую опасность!»

Вот что на это тогда ответили:

«Вследствие рапорта Коровина от 21 мая за № 390… сообщите ему: Центр работает не в силу истерических выкрикиваний на фронте недисциплинированных начавиармов, а руководствуясь как необходимостью, так и возможностью… и призовите тов. Коровина к порядку».

Но правда оказалась на стороне Коровина. И всегда будут правы те армейские коммунисты, которые интересы дела ставят выше личных взаимоотношений с вышестоящим начальством.

Сменив после отлета из Аскании-Нова несколько аэродромов, мы остановились наконец в Бериславе. Небо хмурилось кучевыми облаками, часто гремели раскаты грома. Так и запомнились мне тревожные дни отступления: жестокие бои в Приднепровье и оглушительные грозы.

Вот один из тех дней. Снова как наяву вижу: ползет с юга, со стороны моря, зловещая туча. Охватила полнеба щупальцами молний. Дохнул сырой, порывистый ветер, вздыбил на Днепре свинцовые волны.

Трепещет на ветру кумачовое Знамя. Строй летчиков и мотористов вытянулся перед двумя самолетами. Это все, что у нас осталось после непрерывных, напряженных боев. Да и их нужно ремонтировать.

По правилам, нас должны отвести в тыл на доукомплектование и отдых. Но разве можно в такой трудный час бросить своих? Нет, мы останемся на фронте. Будем вести хотя бы разведку.

Я сказал людям об этом. Теперь говорит комиссар. Лицо у него серое от усталости. Ворот гимнастерки расстегнут. Иван Дмитриевич рубит воздух крепко сжатым кулаком:

— Международная контра злорадствует. Но рано. Наша 13-я армия не уничтожена. Она верит, что в предстоящих боях орлы пролетариата — красные летчики — помогут ей. Час разгрома черного барона близок. Нам тоже надо готовиться к этому решительному удару. Смерть вешателю Врангелю!

Ловким движением комиссар разгоняет под ремнем складки гимнастерки и продолжает:

— Мы с командиром решили: лучший самолет отдать лучшему молодому летчику. Самому товарищу Спатарелю сейчас придется летать мало. Надо добывать новые машины, руководить нашими отдельными отрядами, наладить работу базы, расположенной далеко от группы. И чтобы командирский «ньюпор» не стоял, решили передать его Николаю Николаевичу Васильченко… Надеюсь, когда потребуется, он разрешит слетать на нем командиру.

Вижу: осунувшееся лицо Васильченко покрылось румянцем.

— Всех прошу учесть, — добавляет Савин, — впредь новые машины будет получать тот, кто этого заслужит в бою.

Внезапно потемнело. Туча повисла над самым аэродромом. Ветер усилился.

— Знамя в штаб! Все к самолетам: держать крепче! Бегом! — кричу я. Васильченко первым бросается к «ньюпору».

Вспышка молнии озаряет город, реку, аэродром и людей, облепивших самолеты. Удар грома раскалывает небо…

Теперь мы приданы Правобережной группе войск. Четыре ее дивизии обороняют фронт шириной в двести километров — от Херсона до Никополя. Даже прежнего количества машин нам здесь не хватило бы. И все-таки никто не унывал. Наоборот, после отступления коллектив стал еще крепче, сплоченнее. «Почему?» — задал я себе вопрос. И мне невольно вспомнились последние минуты перед вылетом из Аскании-Нова. Многие тогда нервничали, спешили. Ведь на аэродром вот-вот могла нагрянуть белогвардейская конница. Только Яша Гуляев по-прежнему оставался спокойным. Его медлительность меня удивила.

— Нельзя ли побыстрее? — сделал я замечание.

— Нельзя, товарищ командир, — ответил он. И, помолчав, добавил: — На меня смотрят другие. И если я, коммунист, начну метаться, что же останется делать им?

В тот день Гуляев провел три воздушных боя. И каждый раз ему одному приходилось сражаться против трех-четырех «хэвилендов».

Каждому, кто вылетал тогда на задание, я говорил:

— В Нижние Серогозы возвращайтесь над дорогой, ведущей из Аскании-Нова. Постарайтесь найти обоз Ильинского…

Прошел день, другой, но никто из летчиков не порадовал меня докладом. Тогда я вылетел сам. Выполнив разведку, завернул к нашему прежнему аэродрому. Поломанных самолетов возле сараев уже не было… Обоза на дороге также не оказалось. Тяжело стало на душе. Ведь это я оставил своего механика и двадцать красноармейцев белым на растерзание…

На четвертый день, когда я сидел за столом и брился, меня окликнул через открытое окно Савин:

— Иван Константинович, едут!

— Кто?

— Да чумаки наши, Ильинский с красноармейцами. Идем встречать!

Я бросил бриться, вытер полотенцем лицо и выбежал на улицу. Глазам предстала дивная картина. Обоз действительно напоминал чумацкий. Волы, запряженные попарно, медленно тащили деревянные телеги с огромными колесами. К каждой подводе, нагруженной бочками и ящиками, был прицеплен самолет. Молодцы! Все захватили: два «спада», три «ньюпора», бензин, касторовое масло и даже авиабомбы!

На первом возу сидел худенький Костя Ильинский с небритым запыленным лицом. Рука у него была перевязана. Рядом с ним примостился какой-то мальчонка.

Когда обоз остановился, Костя проворно соскочил с телеги и направился ко мне, печатая шаги вдрызг разбитыми сапогами. Радостно и смешно!

— Товарищ командир, задание выполнено! — доложил он по-мальчишески звонким голосом.

— Дорогой ты мой! — только и мог я сказать, обнимая его худенькие плечи.

— С беляками встречались? — спросил Савин, осторожно тронув перевязанную Костину руку.

— Не раз…

— Где, как?

— Ничего, отбились, — скупо отозвался Ильинский. Только под нашим нажимом он рассказал обо всем, что с ними произошло. И тут сразу стало ясно, почему никто из наших летчиков не смог обнаружить обоз. Он передвигался по ночам и не по главному тракту, а по проселочным дорогам.

Чудом спасенные «спады» и «ньюпоры» мы сразу же сдали в капитальный ремонт. Они стали нашим первым боевым резервом. Вскоре машины снова поднялись в небо. Мы в шутку окрестили их «воловьими самолетами».

Часто внешний вид человека бывает обманчив. Вот и теперь: худенький, застенчивый Костя Ильинский совершил настоящий подвиг — спас людей и самолеты, продвигаясь рядом с наступающими врангелевцами. С горсткой красноармейцев он сумел отбить несколько атак белогвардейцев.

Улетая из Аскании-Нова, я ничего не знал и о судьбе нашей базы. Успел ли комиссар Кожевников вывести эшелон из Сокологорного до начала наступления врангелевцев? Не попал ли он в плен к белякам? На базе работали замечательные люди. В вагонах-мастерских механики изготовляли чуть ли не все металлические детали самолетов. Поистине золотые руки были и у столяров. На этих-то умельцах и держалась в первую очередь боеготовность авиагруппы.

На базе хранился и наш основной резерв оружия, боеприпасов, горючего и запасных частей. Попади это по крохам собранное богатство врагу — и все авиаотряды надолго выйдут из строя.

Решительный и находчивый Алексей Петрович Кожевников не случайно находился на базе. Снабжение армии, и особенно авиации, всем необходимым в то время было очень трудной задачей.

Как только мы перелетели из Нижних Серогоз в Никополь, меня вызвали к коменданту. Там мне вручили короткую телеграмму: «Начавиагруппы Перекопской красвоенлету Спатарелю. Находимся в Синельниково; эшелон в порядке, ремонт продолжаем. Получено двести пудов бензина. Добиваемся немедленного переезда к вам. Комиссар Кожевников».

У меня словно гора с плеч свалилась: база спасена! Вскоре авиаотряды группы перелетели на основной аэродром, в Берислав. Эшелон же перебрался на ближайшую к нам железнодорожную станцию Снегиревка. Тут мы и встретились с Кожевниковым. Он совсем не изменился: широкоплечий, с выгоревшими на солнце светлыми волосами. Вошел, поздоровался и просто, словно мы расстались только вчера, сказал:

— Приехал с обозом. Привез три бочки горючего, бочку масла и десять ящиков авиабомб. Куда сгружать?

Только позднее я узнал, что скрывалось за телеграфной фразой: «Эшелон в порядке». Кожевников сумел достать паровоз, когда врангелевцы уже открыли по станции артиллерийский огонь. Людям, находившимся в эшелоне, пришлось отстреливаться от белоказачьих отрядов…

Вскоре мы получили от Коровина еще два самолета. И два отремонтировали сами. Теперь у нас стало шесть машин. Летали по очереди — два-три вылета в день.

Берислав стал важной вехой на нашем боевом пути. Отсюда мы летали на задания, когда шло сражение за знаменитый каховский плацдарм. Позднее участвовали в последней битве, завершившейся полным разгромом черного барона.

Часть вторая Расплата

Ответный удар

Степь. Колышутся волны ковыля, убегая вдаль, к небосклону. На белесом небе — ни облачка. Сколько ни вглядывается в него моторист Федя Святкин, не замечает ни точечки. Понимаю его состояние: больше двух часов прошло, как он отправил в полет своего друга Николая. Если Васильченко минут через десять не вернется, на небо можно уже не смотреть: запас горючего кончится. Что же случилось? Отказал мотор? Сбили? Погиб или взят в плен? Нет ничего хуже неизвестности и тягостного ожидания.

До рези в глазах я тоже смотрю туда, где смыкаются степь и небо. Молодой летчик, получив мой «ньюпор», так обрадовался, что вообще был готов не вылезать из кабины. За пять месяцев, прошедших после окончания авиашколы, он заметно возмужал, стал летать легко, уверенно. А ненависти к врагу у него всегда было хоть отбавляй.

— За Советскую власть и неньку Украипу, — говорил он товарищам, — за Соловушку и маленького Карлушу мне и жизнь отдать не жалко…

Васильченко летал и старательно учился. Он часто расспрашивал меня о воздушных схватках наших летчиков о немцами во время, мировой войны, о боевых приемах капитана Крутеня. Так неужели он… Смотрю на часы: да, бензин в баках его машины кончился.

Подходит комиссар. Руки у него в масле: помогал ремонтировать мотор.

— Время полета у Васильченко истекло, — говорит он, нахмурившись. — Значит, с ним что-то стряслось. Может быть, в штаб позвоним?

Я не успеваю ответить.

— Летит! Летит! — слышу радостный голос Феди Святкина.

Верно! Примерно на высоте пятьдесят метров появляется знакомый «ньюпор». Но что с ним? Верхнее левое крыло растрепано. Руль глубины как-то слишком свободно болтается… Да и вообще машина еле держится в воздухе. Когда она кое-как плюхается на аэродром, слышу облегченный вздох Савина.

Подбегаем к месту посадки. Из кабины медленно вылезает Николай. На нем лица нет. Докладывает:

— Красвоенлетчик Васильченко задание выполнил.

И вдруг сорвавшимся голосом добавляет:

— Извините, товарищ командир авиагруппы, не уберег машину…

— Да что машина! — перебивает его комиссар. — Хорошо, что сам жив остался. — И он хлопает его по плечу.

Самолет действительно получил очень серьезные повреждения: пулеметной очередью перебито верхнее крыло, разрушено крепление лонжеронов фюзеляжа около руля глубины, продырявлена пулями обшивка. А Святкин, словно оправдываясь, заявляет:

— Мы, товарищ командир, быстро его исправим…

Васильченко же даже слова комиссара не успокоили.

Ему, видно, и в голову не приходит, что сам мог погибпуть сегодня. Но постепенно летчик успокаивается, и мы узнаем, что с ним случилось.

Закончив разведку, Васильченко возвращался домой. Шел на малой высоте вдоль берега Днепра и не прекращал наблюдения. Близ Большой Лепетихи заметил в плавнях оседланную лошадь. «Раз есть конь, — подумал летчик, — должен быть и седок».

Хотя горючего оставалось в обрез, он решил облететь этот район и развернулся вправо. Его подозрения оказались не напрасными. На песчаной отмели, за камышами, стояла целая флотилия лодок, а дальше, на берегу, под вербами, располагался спешившийся отряд кавалерии. На плечах у конников летчик различил погоны.

Васильченко заложил глубокий вираж, разворачиваясь для атаки. В это время беляки открыли по нему ружейный и пулеметный огонь. Однако красный летчик не свернул с курса и начал поливать врангелевцев свинцовым дождем. Кони внизу заметались, кавалеристы бросились врассыпную. Сделав три атаки, Васильченко разогнал и частично уничтожил конный отряд белых, готовившийся переправиться через Днепр.

Еще большее мужество и волю красный летчик проявил в последние минуты полета. Экономно расходуя мизерный остаток бензина, он довел искалеченную машину до своего аэродрома.

Вскоре из показаний пленного мы узнали, что кавалерийский эскадрон, обнаруженный Васильченко у Большой Лепетихи, имел задачу произвести ночью внезапный налет на Ново-Каменские хутора, уничтожить людей и самолеты нашей авиагруппы. Значит, крепкими были ответные удары красных летчиков, если против нас Врангель снарядил специальную экспедицию.

Таких смелых, настойчивых, преданных делу революции бойцов, как Васильченко, насчитывалось немало в нашей авиагруппе: Федор Шульговский, Иван Дацко, Яков Гуляев, Константин Ильинский… И все они своими лучшими качествами были обязаны прежде всего комиссару боевого отделения Савину. Об этом скромном, обаятельном человеке хочется сказать особо.

Много лет я прослужил в Советской Армии. Мне встречалось немало хороших политработников. Но больше всех почему-то запомнился и полюбился Иван Савин. Он обладал удивительным умением быстро сближаться с людьми, распознавать их сильные и слабые стороны, исподволь, не выказывая своих должностных прав, влиять на них.

Снова мысленно переношусь в то далекое, грозовое время.

…Поздний вечер. В небе над степью перемигиваются крупные звезды. Вокруг потрескивающего костра сидят летчики, озаряемые красноватыми бликами. Придвинувшись к огню, комиссар читает вслух письмо ЦК РКП (б):

—, «…В самый тяжелый момент борьбы русских и украинских рабочих и крестьян с польской шляхтой генерал Врангель ввел свои войска в самые плодородные уезды Украины и пытается ныне прорваться на Дон. Его движение уже нанесло неисчислимый вред Советской Республике… белогвардейские бандиты производят разрушения и грозят сделать ближайшую зиму не менее тяжелой, чем зима 1919 года».

Каждое слово комиссар произносит взволнованно, с чувством. Так читают тревожные письма родных, зовущих на помощь.

— «…В ближайшие дни, — продолжает он, — внимание партии должно быть сосредоточено на Крымском фронте… Каждому рабочему, красноармейцу должно быть разъяснено, что победа над Польшей невозможна без победы над Врангелем. Последний оплот генеральской контрреволюции должен быть уничтожен».

Иван Дмитриевич поднимает голову и молча обводит взглядом присутствующих. Потом спрашивает:

— Как вы думаете, товарищи, почему партия обратилась к нам с этим письмом?

— Верно ведь, — отзывается Василий Вишняков. — Это не приказ, а письмо!

— Значит, не только к командирам обращается, а к Каждому из нас, — говорит Гуляев.

— Правильно, Яков Яковлевич! — живо подхватывает Савин. — Именно к каждому! В этом — главное. Центральный Комитет партии и лично товарищ Ленин хотят, чтобы все мы хорошо осознали, какая опасность нависла над молодой Республикой Советов. Нам нужно понять, что победа над Врангелем зависит от каждого из нас. Надо беспощадно уничтожать белогвардейскую нечисть и международную контру! Бить врага так, как Карл Петрович Скаубит, Вася Вишняков, Коля Васильченко!

Затем комиссар достает блокнот и начинает читать выдержки из донесений пехотных командиров о результатах боевой работы наших летчиков. Эти документы действуют на людей сильнее всяких слов. Каждый видит конкретные результаты своих прошлых полетов, лучше осознает, какой вклад он внес в общее дело разгрома контрреволюции.

Мне нравится этот конкретный разговор Савина с летчиками. Он задел их за живое, окрылил, укрепил в них веру в скорую победу. Не случайно они тянутся к нему, чутко прислушиваются к его указаниям и советам. Как же не радоваться такому помощнику и другу?!

…Костер догорает. Где-то на хуторе сипло прогорланил петух. С левого берега ветерок доносит глуховатую дробь «максима».

— А ну, орлы, спать! — говорю я, взглянув на часы. — Завтра подъем в пять.

Летчики встают и расходятся, продолжая разговор о письме и полетах. А мы с комиссаром идем проверять караулы.

В первые дни пребывания на правом берегу Днепра у нас было очень мало исправных самолетов. Это заставляло нас более четко планировать каждый полет, уплотнять задания.

Наши летчики вели разведку на широком фронте — от Херсона до Никополя, — просматривали тылы врага на глубину до ста километров. Летали два раза в день, утром и вечером, по трем основным маршрутам.

Приходилось выполнять и неофычные для истребительной авиации полеты на корректировку артиллерийского огня. Поскольку радио на самолетах не было, сигналы на землю подавались заранее обусловленными эволюциями самолета. Например, разворот вправо означал перелет, влево — недолет. И хотя величину отклонения снарядов от цели мы, естественно, сообщать не могли, артиллеристы были довольны нами. С нашей помощью они подавили за Днепром несколько батарей врага.

Когда наши войска начали подготовку к форсированию Днепра, врангелевская авиация активизировалась. Она вела разведку, производила бомбовые и штурмовые налеты. Уничтожение вражеских самолетов снова стало нашей главной задачей.

В воздухе ежедневно завязывались воздушные бои. Особенно часто они вспыхивали над Бериславом и станцией Апостолово, где находилась центральная база снабжения Правобережной группы войск. Охраняя войска и железнодорожные эшелоны, красные летчики смелыми атаками отгоняли воздушного врага.

Здесь мне хотелось бы сразу перейти к рассказу о беспримерной доблести наших летчиков. Несмотря на численное превосходство врангелевской авиации, они сумели выиграть августовское сражение за господство в воздухе.

И все-таки я решил сначала вспомнить добрым словом механиков и мотористов. Мы нередко забываем об их внешне не броском, но поистине героическом труде. Ведь без них ни один летчик не поднялся бы в небо. А наши боевые товарищи, как уже говорилось раньше, работали в особенно тяжелых условиях.

Когда моторист Святкин начинал готовить «ньюпор» к очередному полету, Васильченко с гордостью говорил товарищам:

— Опять мой Федя «Рон» настраивает…

Нет, он не шутил. Святкин действительно работал как настройщик музыкальных инструментов. Отремонтирует мотор, запустит и, склонив голову набок, чутко прислушивается. На всех режимах проверит его работу. А иначе нельзя: техника старая, изношенная; бензин, на котором мы летали, нынешний шофер не решился бы залить даже в захудалый грузовик.

И не только Федор Святкин так тщательно готовил машину к вылетам. Все наши мотористы не жалели себя, думали лишь о том, как выпустить в воздух хотя бы еще один самолет.

3 августа внезапно оборвалась связь между Правобережной группой войск и полевым штабом Юго-Западного фронта, который находился на станции Лозовая, в трехстах километрах от Берислава. Меня вызвал к себе новый, только что назначенный командующий Правобережной группой Роберт Петрович Эйдеман и приказал срочпо доставить в Лозовую совершенно секретный пакет.

В нем находился план нашего наступления через Днепр, которое должно было начаться в ближайшие дни.

— Кстати, учтите, — заметил Эйдеман, передавая мне пакет. — Здесь и сводка с результатами последних разведывательных полетов вашей группы. Летчики провели весьма полезную работу. Рад этому. Уверен, что и во время предстоящего наступления они не подведут… Подробно о боевой готовности и нуждах авиагруппы доложите позднее. Вызову вас. Все ясно?

— Так точно! — ответил я, радуясь, что скоро начнется наступление, что новый командующий так внимателен к нашей работе.

— С пакетом отправьте лучшего летчика на самом надежном аэроплане, — сказал на прощание Эйдеман.

Я решил послать на задание Николая Васильченко. Приказал вручить пакет лично командующему фронтом.

Васильченко вылетел. При подходе к Никополю у его самолета сдал мотор. Умело планируя, летчик благополучно посадил «ньюпор» на узком никопольском аэродроме. Причиной остановки оказался обрыв колонки тяги.

Узнав о вынужденной посадке, я сразу же отправил в Никополь еще два «ньюпора». На первом вылетел Яша Гуляев, на втором — Былинкин, недавно ставший командиром 6-го отряда.

Приняв пакет от Васильченко, Гуляев в сопровождении Былинкина полетел дальше — в Лозовую. Через полчаса начал барахлить мотор и на машине Былинкина. Летчик развернулся на обратный курс. Не желая оставлять товарища в беде, возвратился назад и Гуляев. В моторе самолета Былинкина оказались неисправными свечи.

Дозаправившись бензином, Гуляев вновь вылетел на задание. В тот же день, 4 августа, он вручил секретный пакет лично командующему Юго-Западным фронтом А. И. Егорову. Доставленные им документы давали исчерпывающие сведения о готовности Правобережной группы войск к предстоящему наступлению. Поскольку Гуляев первым восстановил нарушенную связь, командующий около часа разговаривал с ним.

На исходе этого напряженного дня в Москву из штаба фронта пошла телеграмма:

«Главкому, копия Начавиадарм, ст. Лозовая, 4 августа 1920 г., 24 часа. Ввиду интенсивности боеработы часть самолетов вышла уже из строя. Для правильного беспрерывного использования боевого состава и технических сил авиагруппе необходимо регулярное и быстрое пополнение вышедших из строя самолетов, для чего требуется резерв. Прошу об отпуске для указанной цели десяти «сопвичей» разведывательных, десяти «ньюпоров-бис» — истребителей. Нр 711 4438/оп».

Теперь Коровину не надо было звонить во все колокола, доказывая необходимость усиления красных авиаотрядов, действующих против Врангеля. После налетов белой авиации на наши войска под Перекопом, особенно на корпус Жлобы, командование фронта само стремилось всячески поддержать недавно созданную Центральную и нашу Правобережную авиагруппы. Отправке указанной телеграммы несомненно способствовал и бесхитростный рассказ Гуляева о том, как был доставлен секретный пакет.

В самом деле, до какой степени износились наши самолеты! Пришлось посылать три «ньюпора», чтобы хоть один из них благополучно пролетел триста километров.

Вот такие-то машины и обслуживали наши мотористы. Они не знали отдыха ни днем ни ночью. Особенно напряженно и плодотворно трудились Федор Несторович Шульговский и Сергей Федорович Матвеенко. Сколько аппаратов они, на удивление всем, собрали буквально из обломков.

А ведь Шульговский и Матвеенко были не только механиками, но и секретарями партийных ячеек своих отрядов. Эта работа тоже отнимала много времени и сил.

Бывало, проведут после тяжелого летного дня собрания и снова идут на аэродром, к самолетам. За ними сразу последуют другие коммунисты — опытные мастера Гегеев и Спиваков, молодые мотористы Ильинский, Фисенко и Туркин.

Среди авиационных технических специалистов особенно сильны чувства дружбы и товарищеской взаимопомощи. Да и пример коммунистов оказывает сильное воздействие. Поэтому, несмотря на поздний час и усталость, на аэродром приходят и беспартийные — механик Гаршин, мотористы Федя Святкин и Сеня Фадеев. Нередко люди работают до рассвета, восстанавливая поврежденную машину. А потом расчехляют свои самолеты и начинают готовить их к вылету.

Старший механик 5-го отряда Матвеенко умел быстро обнаруживать и устранять любую неисправность двигателя. Случалось, прикажу я снять с самолета тот или иной мотор, как совершенно непригодный, а он тут как тут со своей просьбой:

— Товарищ командир! Оставьте его мне: займусь для интересу… Разобрать на запчасти всегда успеем.

И механик, работая «для интересу» в короткие часы отдыха, воскрешал мертвый мотор.

Как настоящие ювелиры, трудились и слесари-механики наших мастерских братья Ивановы. Они пришли к нам добровольно еще в 1918 году, когда мы находились в Моршанске. Оба брата прекрасно владели несколькими специальностями: слесаря, токаря, медника, жестянщика, сварщика. И хотя Ивановы не ставили клеймо на изготовленные ими детали, мотористы сразу узнавали, что это их работа, — не хуже заводских. Вот так мы и вводили в строй самолеты, готовясь к ответному удару по врагу.

По указанию Коровина в августе нам придали 49-й разведывательный авиаотряд, которым командовал Андрей Григорьевич Поляков. Это значительно расширило боевые возможности авиагруппы. Теперь вместе с отремонтированными у нас стало десять самолетов. Впервые в нашей авиагруппе появился разведывательный двухместный «анасаль». На нем, к всеобщей радости, прилетел Ганя Киш.

— Вместе будем немножко бить Врангель, — сказал он улыбаясь. И, показав рукой на вытянувшиеся в линию самолеты, добавил: — Имея такой сила, выгонять господин барон есть маленькая чепуха…

Захватив обширную Северную Таврию, армия черного барона вырвалась на оперативный простор. Насильственной мобилизацией белогвардейцам удалось пополнить людские резервы, открытым грабежом увеличить запасы продовольствия. Теперь Врангель пытался продвинуться на север — в глубь Украины, на восток — к Донбассу, на запад — для соединения с польскими интервентами. Высадкой десантов на Кубани он надеялся создать новую базу для расширения контрреволюции.

Но главная опасность была в другом: за спиной Врангеля стояли действительные хозяева белой армии — Америка, Франция, Англия. Если он расширит свои владения, эта территория может стать трамплином для начала новой иностранной интервенции.

Империалистам Запада нетрудно было предоставить Врангелю сто новых самолетов. Ведь полякам они «любезно» передали уже около трехсот машин. В польской авиации оказались и иностранные летчики — американские, английские, французские. Кстати, вскоре нам стало известно, что посланцы генерала Ткачева уже ведут переговоры со своими покровителями о предоставлении им большой партии новых самолетов.

В эти дни большевистская партия уделяла особое внимание красным летчикам, дравшимся с неприятелем в небе Северной Таврии. Владимир Ильич Ленин лично запросил, какие воинские части должны быть переброшены для усиления ответного удара по Врангелю. В представленном ему списке значились три истребительных и два разведывательных авиаотряда. На этом документе стояла резолюция:

«11 июля 1920. Зампредреввоенсовета. Прошу вернуть мне это с Вашими пометками, что уже выполнено, что когда именно выполняется. Ленин».

Уже 16 июля 12-й истребительный, 38-й и 44-й разведывательный авиаотряды были приданы 2-й Конной армии, сформированной для борьбы с врангелевской кавалерией. Вместе с прибывшим на наш фронт 9-м авиаотрядом они вскоре составили ядро Центральной авиагруппы, отличившейся потом в борьбе с белогвардейской конницей.

2 августа Владимир Ильич Ленин телеграфировал в Реввоенсовет Юго-Западного фронта: «С Главкомом я условился, что он даст вам больше патронов, подкреплений и аэропланов».

И действительно, вскоре в Правобережную группу возвратился наконец наш 4-й истребительный отряд. Он прибыл с Западного фронта. Оттуда же в Центральную авиагруппу было передано вместе с самолетами звено лучших красных летчиков-истребителей: Кожевников, Сапожников, Мельников.

Много сделали для укрепления красной авиации накануне решающих боев с Врангелем командующий Юго-Западным фронтом Егоров и член Реввоенсовета Р. И. Берзин. Большую организационную работу провел командующий авиацией 13-й армии Коровин.

Вновь созданную Центральную авиагруппу возглавил выдающийся командир Иван Ульянович Павлов. В то время ему было двадцать семь лет. Летчик-солдат первой мировой войны, член партии с 1917 года, он впервые отличился под Казанью, командуя 1-й советской боевой авиагруппой.

В мае 1920 года Павлова назначили помощником начальника авиации и воздухоплавания Юго-Западного фронта. Член Реввоенсовета Берзин, обеспокоенный тревожными требованиями Коровина немедленно усилить авиаотряды, приказал Ивану Ульяновичу ознакомиться с положением дел на местах и лично побывать на фронтовых аэродромах.

Выполнение этого задания совпало по времени с наступлением врангелевцев под Перекопом, с разгромом белой авиацией сводного конного корпуса Жлобы. Теперь почти всем стало ясно, насколько был прав командующий авиацией 13-й армии, требовавший усиления красных авиаотрядов, противостоящих Врангелю.

Встретившись с Коровиным, Павлов, вопреки мнению некоторых больших начальников, поддержал его главную мысль. Они расходились лишь в одном: Иван Ульянович хотел все отряды объединить в одну авиагруппу, способную наносить массированные удары по врагу. Коровин же настаивал на создании двух авиагрупп, действующих на основных оперативно-тактических направлениях: Центральной (на направлении Александровск — Мелитополь — Чонгар) и Правобережной (Берислав — Каховка — Перекоп).

Иван Ульянович Павлов считал, что основной задачей единой, укрупненной авиагруппы должна быть борьба с вражеской кавалерией. Ведь после разгрома корпуса Жлобы Врангель получил большое превосходство в коннице. Именно с ее помощью он старался прорваться на север. Наша только что сформированная Окой Ивановичем Городовиковым 2-я Конная армия действовала бы в предстоящих боях намного эффективнее, если бы имела постоянную и мощную поддержку с воздуха.

Идея Ивана Ульяновича Павлова о направленности массированных налетов оказалась очень важной и своевременной. Но в вопросе, сколько групп создавать, одну или две, прав был, конечно, Коровин.

20 июля 1920 года в докладной записке за № 1210 Павлов сообщил свои выводы члену Реввоенсовета Юго-Западного фронта Р. И. Берзину. Но тот выслушал и Коровина, прежде чем доложить свое мнение командующему.

Революционный военный совет Юго-Западного фронта принял такое решение: оказать всемерную помощь усилению авиации фронта, создать Центральную авиагруппу и передать ее в распоряжение 13-й армии.

Иван Ульянович не из тех, кто любит доложить «по начальству» и ждать в стороне, что из этого получится. Он загорелся и сам возглавил создающуюся авиагруппу. Вместе с командующим авиацией 13-й армии Коровиным сразу же приступил к ее формированию.

Одновременно было решено не только сохранить, но и укрепить нашу Правобережную авиагруппу. Правда, Павлов, человек очень горячий, увлекшись «антикавалерийской» идеей, все еще надеялся повернуть дело по-своему.

Обо всех этих планах высшего начальства я не знал, когда впервые встретился с Иваном Ульяновичем. В последних числах июля он прилетел к нам на новеньком английском истребителе «эсифайф». Мы поначалу приняли его за беляка, поскольку таких хороших машин у нас никогда не было.

Из кабины вылез подтянутый худощавый летчик в темном отглаженном френче. На груди у него был орден Красного Знамени. Окинув взглядом встречающих, он шагнул ко мне и протянул руку:

— Товарищ Спатарель?

— Да.

— Здравствуйте. Я — Павлов…

— Иван Ульянович? — не сдержал я удивления. — Слышал о вас… под Казанью и позже…

— Я тоже, Иван Константинович, слышал о вас. Еще в семнадцатом… Теперь вот прилетел к вам для очень серьезного разговора.

Помощник начальника авиации фронта поздоровался с каждым летчиком. Конечно же, он заметил, с каким уважением встретили его наши ребята.

Мне показалось, что Павлов чем-то обеспокоен, и я предложил ему пройти в штаб или ко мне домой. Но он, взглянув на часы, отказался:

— Мне через час улетать. Давайте где-нибудь здесь присядем и потолкуем…

Говорил Павлов быстро, но четко, ясно. Рассказал о своем плане, о поддержке члена Реввоенсовета.

— Я предлагаю свести летчиков в одну большую авиагруппу, — разъяснял он. — Собрать в Синельникове как можно больше самолетов и по заданиям командарма массированными налетами громить конницу Врангеля… А вы, Иван Константинович, понимаете мою цель? — спросил он. — Наши ответные удары будут возмездием Врангелю за крупные потери кавкорпуса товарища Жлобы.

— Неплохо! — ответил я.

— Тогда, — оживившись, подхватил Павлов, — предлагаю вам с лучшими летчиками на лучших машинах лётом прибыть в Синельниково и с первого августа включиться в действия Центральной авиагруппы… Вы и Феликс Ингаунис станете моими помощниками. Ведь группа фактически объединит всю авиацию фронта.

Его серые с голубизной глаза смотрели на меня выжидающе.

— Иван Ульянович, это дело уже решенное? Вы объявляете приказ?

— Да нет же! — подвижное, выразительное его лицо помрачнело. Я же сказал, предлагаю… А приказ будет подписан сегодня же. — Павлов быстро вынул из кармана френча листок плотной бумаги. — Вот познакомьтесь…

Я развернул сложенный вдвое листок. Это был мандат, подписанный командующим Егоровым и членом РВС Берзиным. Документ требовал: начальникам, командирам, комиссарам всех соединений и частей фронта оказать помощь и содействие, которые понадобятся Павлову для организации боевой работы авиагруппы…

— Если вы согласны, я сейчас же лечу в штаб фронта, — сказал Павлов. — И сегодня же приказ будет подписан.

— Извините, Иван Ульянович, ваше предложение весьма серьезно. Поэтому прошу разъяснить: может ли остаться без авиасредств важнейшее правобережное направление? И еще — согласован ли ваш план с моим непосредственным авиационным начальником Коровиным?

Павлов строго взглянул на меня и ответил:

— Поймите, во-первых, самое важное сейчас — александровское направление. Здесь противник ввел в бой всю свою конницу. Под Бериславом будет достаточно оставить небольшой авиационный заслон. Во-вторых, мнение Коровина для меня не обязательно! Я утверждаю, что надо собрать воедино все боеспособные машины. И такая авиагруппа должна действовать по заданию фронта. Распылять нашу авиацию смысла нет…

И, помолчав, добавил:

— Не для себя стараюсь, поймите. Врангеля побыстрее разгромить надо.

— Понимаю.

— Значит, согласны лететь к нам?

— Без прямого приказа — нет. И должен прямо сказать, Иван Ульянович: я в принципе не согласен с оголением Правобережной группы войск.

— Ясно! — Павлов встал. — Извините за беспокойство, товарищ Спатарель…

— Иван Ульянович! — возразил я. — Какие тут могут быть извинения? Ведь я тоже не о себе думаю. Речь идет о деле. И если наши мнения не сошлись, что же нам — врагами теперь стать?

Павлов сдержанно улыбнулся:

— А вы, пожалуй, правы. Будем считать, что этого разговора у нас вообще не было…

Попрощавшись со всеми, Иван Ульянович улетел. Прошел день, другой. Приказа о включении нас в Центральную авиагруппу так и не последовало.

Мне было неловко и неприятно. Первая встреча — и так закончилась! Но холодок, повеявший от Павлова при расставании, не уменьшил моего уважения к этому человеку. В моем сознании Иван Ульянович остался настоящим коммунистом, умелым и храбрым воздушным бойцом, славным героем гражданской войны. Он был трижды удостоен высшей награды того времени — ордена Красного Знамени.

Генерал Ткачев готовил своих летчиков к боям почти два месяца. Центральная авиагруппа Павлова вынуждена была вступить в бой через семь дней после начала формирования.

Случилось это под Александровском. На город наступали главные силы Врангеля — конные корпуса генералов Бабиева и Барбовича, насчитывающие более десяти тысяч сабель, а также добровольческий офицерский корпус генерала Кутепова. Они рассчитывали прорваться к Донбассу.

Наша 2-я Конная армия, отражавшая этот удар, имела кавалерии вдвое меньше, чем белогвардейцы. Тяжело бы ей пришлось, если бы с воздуха ее не прикрывала авиация.

Центральная авиагруппа Павлова к тому времени стала уже мощной: восемь авиаотрядов. Во второй половине августа в нее вошли также звено истребителей во главе с Кожевниковым и два четырехмоторных бомбардировщика «Илья Муромец».

В воздух поднималось около двадцати самолетов. А к началу сентября их число возросло до тридцати двух. Это были, конечно, в основном старые машины, такие же, как у нас. И все-таки, несмотря на напряженную боевую работу и частые отказы моторов, количество самолетов не уменьшалось, а увеличивалось. Главная заслуга в этом отрядных мотористов и рабочих передвижных ремонтных мастерских, которые только за один месяц вернули в строй двадцать пять боевых машин.

Все отряды были укомплектованы смелыми и опытными воздушными бойцами. В своей книге «Боевой путь» И. У. Павлов писал, что «первым и непременным условием» отбора в авиагруппу стала «надежность летчика, его способность жертвовать собой в нужную минуту».

Достаточно назвать лишь несколько человек, чтобы стало ясно, какой замечательный народ собрался в Центральной авиагруппе. Наравне с рядовыми летчиками выполняли боевые задания командиры отрядов Петр Межерауп и Александр Петренко. Не зная устали, летали Василий Иншаков и Иван Воедило на «ньюпорах», Маляренко с Фрадкиным на «сопвиче», храбрый Юлиан Крекис с опытным летнабом Николаем Золотовым на «эльфауге», экипаж отважного командира корабля Алексея Туманского на «Илье Муромце».

Остается добавить, что группы самолетов чаще всего водил в бой сам Павлов. В общем строю находились и его друзья: Феликс Ингаунис, назначенный командующим авиацией 2-й Конной армии, и комиссар Центральной авиагруппы Николай Васильев, тот самый, который, будучи начальником Воздушного флота Украины, пытался выручить нас в Киеве в феврале 1918 года.

Огромную помощь Павлову во всех звеньях боевой работы оказывал командующий авиацией 13-й армии Владимир Иванович Коровин. Особое внимание он уделял ремонтным мастерским, находившимся в двух специально оборудованных поездах.

В вопросах планирования боевых вылетов и организации взаимодействия с наземными войсками правой рукой И. У. Павлова был, разумеется, начальник штаба авиации 13-й армии Владимир Петрович Афанасьев. Я хорошо знал его как способного и инициативного штабного работника еще по авиагруппе капитана Крутеня. С самой лучшей стороны он проявил себя и в нашем истребнтельном дивизионе. Спокойный и рассудительный, Афанасьев мог в самой сложной обстановке найти наиболее верное решение. Эту его черту Павлов особенно оттенял потом в своих воспоминаниях. Он также восхищался его штабной культурой, знанием общевойсковой и авиационной тактики.

Нельзя не сказать еще об одном факте, чтобы яснее стали все дальнейшие события. В боях под Александровском Центральная авиагруппа взаимодействовала со 2-й Конной армией, в которую влились остатки расформированного корпуса Жлобы. Здесь, как нигде, помнили, к чему привела недооценка авиации вообще и потеря взаимодействия со своими авиаотрядами. Командующий 2-й Конной армией Ока Иванович Городовиков и командиры соединений поддерживали постоянную связь с авиагруппой. Получая от нее свежие разведывательные данные, они в то же время незамедлительно сообщали о перемещениях своих частей. Два «ньюпора» находились непосредственно при штабе армии для связи с дивизиями и авиагруппой.

Группа Павлова формировалась в 13-й армии и подчинялась Уборевичу. Командарм всячески помогал летчикам, но не сковывал их инициативу. Командующему авиацией Коровину и командиру авиагруппы Павлову была поставлена задача: «…Находить крупные массы противника, особенно конницы, и неослабно его бить, не давая возможности продвигаться к северу». Таким образом, Ивану Ульяновичу Павлову предстояло делать то, о чем он мечтал.

Боевая работа Центральной авиагруппы началась 30 июля. Четыре самолета вылетели на разведку для поиска вражеской кавалерии. К этому дню на фронте сложилась крайне напряженная обстановка. Город Орехов — важный опорный пункт на пути белых к Александровску — несколько раз переходил из рук в руки. Требовалось установить, где находятся основные силы кавкорпуса Бабиева. Тогда 2-я Конная армия могла бы противопоставить им заслон, а Центральная авиагруппа — нанести свой первый удар.

Летчики-разведчики хорошо справились с поставленной перед ними задачей. Особенно полным было донесение экипажа 48-го отряда — Дудолева и Фрадкина. В нем говорилось:

«На самолете «Сопвич-259» произведена разведка с бомбометанием по маршруту: Софиевка — Фисаки — Жеребец — Щербаковка — Яковлевка — Софиевка… В районе Вураково — Щербаковка многочисленными группами расположена кавалерия противника при батареях числом от трех до пяти тысяч человек».

Авиагруппа, сформированная на станции Синельникове, немедленно перелетела на аэродром Софиевка, расположенный в двадцати пяти километрах от района боев. С 1 августа она, как верно писал Павлов, «буквально набрасывается на группы белых… бомбами, стрелами и пулеметным огнем почти вплотную расстреливает противника».

Стрелы… Теперешние летчики, видимо, даже не знают, что это за оружие. Представьте большой, величиной с карандаш, гвоздь. Только вместо шляпки у него было оперение вроде стабилизатора. Тысячи таких стрел красные летчики сбрасывали руками. Со свистом неслись они с высоты, наводя ужас на белогвардейцев: «гвоздь» насквозь прошивал всадника вместе с конем.

Чтобы передать характер работы Центральной авиагруппы во время боев под Александровском, достаточно описать летный день 2 августа. Для сражавшихся здесь частей 13-й и 2-й Конной армий этот день был поистине тяжелым. С юго-востока вдоль железной и шоссейной дорог, идущих от Орехова, ударили кавалерийские дивизии генерала Бабиева, с юга — марковская пехотная дивизия, бронеавтомобили и конный корпус генерала Барбовича. Врангелевцы ворвались в Александровск.

В этот критический для наших войск момент и показали себя во всем блеске летчики авиагруппы Павлова.

Ранним утром вернувшийся из разведки Юрий Арватов доложил, что в селе Жеребец находятся крупные кавалерийские части белых. В воздух немедленно поднялись десять самолетов. Возглавил группу Павлов. В 9 часов 25 минут наши летчики заметили на дороге Жеребец — Павловка колонну пехоты и кавалерии численностью до пяти тысяч человек. Самолеты стали в круг и, снижаясь до ста пятидесяти метров, стали бомбить и обстреливать врангелевцев. Оставляя убитых и раненых, белые начали разбегаться. Колонна была рассеяна и частью уничтожена.

Примерно через час Маляренко и Фрадкин обнаружили на дороге, ведущей к Камышовке, кавалерийскую колонну в три тысячи сабель. Снова поднялись в воздух все исправные самолеты Центральной группы. Они как смерч налетели на белоказаков, сыпали на их головы бомбы и стрелы, уничтожали из пулеметов. Когда беляки рассеялись на отдельные группки, по ним ударила наша конница…

В час дня разведчики Маляренко и Фрадкин нашли новое скопление вражеской кавалерии. Павлов поднял группу в третий раз. Но колонна врангелевцев внезапно исчезла. Красным летчикам пришлось атаковать отдельные подразделения и обозы противника.

Возвратившись на аэродром, Павлов немедленно выслал самолет на разведку. Вскоре выяснилось, что крупное соединение белогвардейской кавалерии сделало бросок в сторону и, заняв деревню Семеновка и хутор Михайловский, вышло к реке Московка. Врангелевцы находились всего в десяти километрах от аэродрома. Что делать? Если вылететь, то садиться придется в темноте, при кострах, а опыта ночных полетов у наших летчиков не было. Но промедление грозило еще большей опасностью. С рассветом вражеская кавалерия могла двинуться и сорвать контратаку, подготовленную нашей конницей. Да и аэродром находился под угрозой захвата.

Вот как описывал дальнейший ход событий сам Иван Ульянович Павлов:

«Несмотря на трудность положения (люди очень устали), мы решили вылететь четвертый раз. Тринадцать машин под вечер поднялись в воздух… Самолеты появились над противником, когда начало уже темнеть. Войска спокойно располагались на ночлег, и тысячи врангелевцев, лошадей, обозы запрудили маленькую деревушку Семеновку.

Наше появление вызвало панику. Не помню случая, чтобы в этом полете сброшенные бомбы попадали мимо цели… Бежали люди, мчались кони без всадников. Компактная черная лавина, внутри которой рвались десятки бомб…

Оглянулся на свой народ: не повалился ли кто-либо? Нет! Расстреливают врага в упор, поливают пулеметным огнем. Надо прямо сказать, это была борьба не на жизнь, а на смерть. Пять или шесть самолетов вернулись на аэродром с множеством пробоин.

Результаты удачного боя в этот вечер решили вопрос дальнейшего движения противника на север. Заключительный аккорд летчиков подоспел вовремя, дал нашим частям возможность перегруппироваться для нанесения противнику окончательного удара во фланг…»

На следующий день, 3 августа, дивизии 2-й Конной и 13-й армий начали контрнаступление. Врангелевцы оставили город Александровск. Их попытка пробиться к Дону и в глубь Украины провалилась. Белогвардейцы были отброшены на исходные позиции.

Шесть дней летчики Центральной авиагруппы наносили бомбовые и штурмовые удары по отступающей с боями вражеской кавалерии. Но вдруг она внезапно исчезла. Куда перебросил Врангель свою ударную силу? Что он затевал? И белой авиации почему-то не стало под Александровском. Стараясь найти ответы на эти вопросы, Павлов усилил разведывательные полеты.

Каховка! О ней сложены легенды, поют песни. О жарких боях за каховский плацдарм с гордостью вспоминают оставшиеся в живых ветераны.

Помню вечер, когда я впервые увидел этот небольшой городок, расположенный на низком левом берегу Днепра. Над темными, едва различимыми силуэтами домов белела церковь. Расположенный напротив мост через реку был взорван. Особенно сильно пострадала его средняя часть длиной примерно около сотни метров.

С той стороны временами доносились одиночные выстрелы. Мол, не спим, все видим. На самом деле белые ничего не знали о том, что у нас делается. Наши летчики-истребители не допустили к Бериславу ни одного вражеского самолета-разведчика.

А на правом берегу по ночам шла напряженная работа. Артиллеристы оборудовали и маскировали огневые позиции. Саперы готовили понтоны для наплавного моста и паромы. Наши истребители стали дежурить на аэродроме в Береславе, а боевое отделение было переведено поближе к Каховке — в Писаревские хутора. По приказу командующего Правобережной группой войск мы активно вели воздушную разведку, интересуясь передовыми укреплениями противника, его ближним тылом, движением на дорогах, ведущих в Каховку. 5 августа разведчик Ганя Киш вылетел с необычным летнабом. Во второй кабине находился Германович — начальник 52-й стрелковой дивизии. Бойцам его соединения предстояло вместе с латышскими стрелками первыми идти на штурм.

На своем «анасале» Киш долго кружил над Каховкой, изучая подходы, огневые позиции и оборонительные рубежи белых. Его охранял специально выделенный «ньюпор».

В тот же день меня вызвал к себе Роберт Петрович Эйдеман. В его штабе я встретил много народу. Это были представители тех частей, которые в ближайшее время одновременно начнут боевые действия на широком фронте — от Херсона до Никополя. Настроение у них, как всегда перед наступлением, было приподнятое. Говорили главным образом об успехах наших наступающих войск на польском фронте и под Александровском.

Из кабинета командующего товарищи выходят еще более серьезными и сосредоточенными. Торопливо прощаются и сразу же уезжают в свои части.

Наконец вызывают и меня. Эйдеман встречает приветливо, пожимает руку, приглашает сесть.

Я докладываю о количестве и состоянии боевой техники, о возможностях своей группы. Из десяти самолетов у нас два неисправны, один выделен для связи со штабом фронта…

— Значит, здесь, под Бериславом, семь аппаратов?

— Так точно.

— Не густо, — сказал Эйдеман. — А пополнения не ждете?

— Нет, все машины идут сейчас в Центральную авиагруппу товарища Павлова…

— Жаль! — Эйдеман выпрямился во весь свой огромный рост и развел руками: — Жаль, что аэропланами не я распоряжаюсь. Все бы бросил сюда, под Каховку: сейчас на всем фронте нет важнее этого участка…

Помолчал немного и спокойно продолжал:

— Что ж, будем разумно использовать то, что есть. Перед вами, летчиками, стоит важная задача: не допустить самолеты противника к переправе! Ни одна бомба не должна на нее упасть. Ясно?

— Все сделаем!

Эйдеман пригласил меня к карте и попросил рассказать о результатах последних разведывательных полетов. Выслушав доклад, сказал:

— Начинаем в ночь на седьмое августа. Пусть ваши летчики непрерывно ведут наблюдение за полем боя. Бомбить и обстреливать только крупные группы. О результатах разведки докладывать лично мне или начальнику штаба. Но главное, повторяю, надежно прикрыть переправу…

Протянув на прощание руку, Роберт Петрович спросил:

— В чем особенно нуждается авиагруппа?

— С продовольствием плохо, — ответил я. Но разумеется, не стал говорить, что мы несколько дней сидели без хлеба и что по моему распоряжению каптенармус выменял на сапоги немного пшеницы.

— Паек усилим, — пообещал Эйдеман. — Спасибо за полет с начдивом Германовичем. Он доложил, что летчик замечательно возил его над Каховкой. Теперь, говорит, каждый овражек на том берегу знаю, осмотрел все позиции противника…

Очень обязательным был Р. П. Эйдеман. Кажется, мимоходом он сказал об улучшении пайка. И я, по правде, не надеялся, что в разгар подготовки к наступлению командующий скоро выполнит свое обещание. Но, к моему удивлению, буквально через три дня к нам в авиагруппу прибыло несколько подвод с мясом, крупой и консервами…

В полночь левый берег был не виден. Казалось, его вообще нет. Темная днепровская вода вдали сливалась с черным небом. Тревожно шуршали волны.

Ударные группы, составленные из латышских стрелков и бойцов 52-й дивизии, молча грузились на паромы и лодки, отчаливали в темноту. Мы стояли и смотрели на них, в нашей помощи они пока не нуждались. Но на рассвете, как только начнется наступление, поддержка с воздуха станет для них самой желанной.

— Переправиться туда труднее, чем выдержать бой с тремя «хэвилендами», — нарушил молчание Вишняков.

— Точно, — согласился Васильченко.

Мы направились к самолетам, чтобы хоть часик поспать перед вылетом. Легли на сено около машин. Проснулись от гулких орудийных выстрелов. Началось! Было еще темно, поэтому вспышки над батареями, стрелявшими в сторону Каховки, казались особенно яркими.

Но вот за Днепром заалел горизонт. Пока мы помогали друг другу запустить моторы, стал виден противоположный берег, окутанный легкой дымкой.

Когда взлетели, над землей еще висела серая кисея тумана. Широкая гладь Днепра была усеяна плотами, понтонами, лодками. По ним с остервенением била вражеская артиллерия — и там и здесь вздымались водяные фонтаны.

Бой шел уже на левом берегу, к которому непрерывно подплывали лодки. Люди прыгали в воду и бежали вперед, туда, где над цепью наступающих красноармейцев трепетал на ветру огонек кумачового знамени.

Летая по большому кругу над нашей главной переправой, мы набрали высоту две тысячи метров. Было видно, что южнее, у Корсунского монастыря, наши тоже преодолели реку и завязали бой на другом берегу.

Внезапно впереди появилась группа вражеских самолетов. Они шли ниже нас, примерно на высоте тысяча метров. Их было двенадцать, в основном «хэвиленды».

Первым пошел в атаку Васильченко. Затем наперерез вражескому «анасалю» устремился Вишняков. Что делать мне? Идти на помощь товарищам или остаться здесь, над переправой? Ответ подсказала обстановка: пара «хэвилеидов» развернулась к мосту.

Я нахожусь гораздо выше противника. Чтобы удар был внезапным, решаю атаковать сверху сзади. Делаю разворот, отдаю ручку вперед, пикирую. Только ветер свистит в расчалках.

Все ближе «хэвиленды». Все отчетливее видны фигурки врагов в круглых вырезах кабин. Вижу: летнаб ведущего самолета перегнулся через борт, смотрит на землю, наверное, прицеливается… Я не могу сдержаться и открываю огонь. Летнаб быстро выпрямляется и припадает к турельному пулемету.

Ведущий «хэвиленд» скользит вниз. Его ведомый испуганно кидается влево. Да, погорячился я, не попал! Но бомбу все-таки не дал ему сбросить…

На развороте оглядываю небо. Над Бериславом сверкают разрывы снарядов — это ведут заградительный огонь наши артиллеристы. Вражеские самолеты кружатся восточнее Днепра. С одним «хэвилендом» ведет бой Вася Вишняков. А где же Васильченко?

Внезапно рядом с «ньюпором» проносится Огненная трасса. Бросаю машину вниз. Вот он, противник! Хочу атаковать его, но с ужасом замечаю: звено вражеских самолетов подходит к понтонному мосту. Они далеко отсюда, и я, пожалуй, не успею помешать им сбросить бомбы. А если белым удастся взорвать мост, наши бойцы под Каховкой останутся отрезанными… Вдруг вижу: три краснозвездных «ньюпора» дружно врезаются в звено врангелевцев. Молодчина, Скаубит, успел! Из Писаревских хуторов пришел он с Захаровым и Рыковым…

Теперь обстановка меняется. Нас уже шестеро. Маленькие верткие «ньюпоры» непрерывно атакуют врангелевцев. Те поспешно сбрасывают бомбы, разворачиваются и, отстреливаясь, начинают уходить.

Первый налет белогвардейской авиации отбит. Вишняков, Васильченко и я возвращаемся на аэродром: надо пополнить баки бензином, подвесить бомбы, зарядить пулеметы. А звено Скаубита остается штурмовать позиции врангелевцев…

Весь день наши «ньюпоры» висели над полем боя. Эйдеману и его начальнику штаба мы непрерывно сообщали свежие данные о противнике. Кроме того, бомбили и обстреливали скопления войск и артиллерийские позиции белых. А главное: наши летчики-истребители парализовали действия белогвардейской авиации. Вражеским самолетам так и не удалось пробиться к Каховке и Бериславу. 7 августа, в самый разгар боев, они не сбросили ни одной бомбы на переправу и наступающие красные части. А ведь у Врангеля в этот день летали лучшие авиаотряды: 1-й имени генерала Алексеева, 3, 4, 5 и 8-й.

Воздушные схватки над каховским плацдармом были самыми жаркими за весь период боевых действий Красной Армии против черного барона. Один из белогвардейских офицеров позже вспоминал: «Красные летчики помешали бомбометанию у Каховки. В дальнейшем даже на разведку этого района самолеты шли только парами».

Генерал Ткачев, пытаясь как-то оправдать поражение своих асов, писал о «фанатизме красных летчиков». Ему вторил генерал Слащев, заявив, что идти в бой, имея позади Днепр, могли только «люди, потерявшие голову».

Что ж, у них свое понимание явлений и фактов. А мы гордимся этим «фанатизмом», или, точнее сказать, беспредельной преданностью наших бойцов делу революции, их готовностью не щадить собственной жизни ради победы над врагом.

Отступающие врангелевцы оказывали упорное сопротивление. Генерал Слащев, оттянув крупные силы вниз по Днепру, навис над правым флангом наших войск, продвигающихся восточнее Каховки. 8 августа белогвардейцы сильным контрударом около Корсунского монастыря отбросили к берегу Днепра две бригады нашей 15-й стрелковой дивизии. Донесение об этом Эйдеман получил лишь под вечер и не знал, чем закончился бой, удерживают ли наши плацдарм на правом берегу…

Последние наши самолеты только что возвратились с боевого задания.

— Иван Константинович! Если бы я верил в бога, перекрестился бы обеими руками, — сказал Савин. — Такой был тяжелый день, а все кончилось благополучно. Вовремя наши вернулись домой. Вы только посмотрите! — И он показал на небо.

Я уже сам поглядывал вверх с опаской. В небе громоздились темные облака. На горизонте поблескивали молнии.

— Не хотел бы я в полете встретиться с такой грозой, — заметил стоявший рядом Николай Васильченко. — Говорят, самолет, как спичку, переламывает…

В это время позади раздались прерывистые гудки. Оглянувшись, я увидел легковую автомашину.

— Из штаба группы войск мчится, — сказал комиссар. — С каким-нибудь важным приказом.

Автомобиль подкатил прямо к нам. Из него выскочил порученец командующего.

— Вы начавиагруппы? — спросил он, обращаясь ко мне. — Вам пакет от Эйдемана…

Я вскрыл конверт. Командующий приказывал немедленно послать на разведку самолет и выяснить обстановку в районе Корсунского монастыря: в чьих руках он находится, где противник…

Сунув конверт в карман, я снова посмотрел на небо.

— Разрешите мне слетать, товарищ командир, — прервал мои мысли Васильченко.

— Не уеду до вашего возвращения! — поспешно отозвался командир, прибывший с пакетом.

Мне стало неудобно. Я только что собирался поехать к командующему и лично доложить о невозможности вылета. Теперь этого нельзя было делать: Эйдеман не поверил бы моим доводам.

— Хорошо! — согласился я. — Вылет разрешаю. Если на маршруте встретится гроза, немедленно возвращайтесь назад.

— Ясно! — ответил Васильченко.

— Дайте карту. — Ориентировочно определив границы грозовой облачности, я указал маршрут: Корсунский монастырь — Большие Маячки — Черненька — Берислав…

Едва самолет Скрылся за облаками, пошел дождь. Ветер усилился, небо еще больше помрачнело.

— Третий раз пошел сегодня… — усталым голосом сказал моторист Федя Святкин.

— Только бы вернулся… — отозвался порученец командующего.

Потянулись томительные минуты ожидания. Чего только не передумал я за это время. Но вот наконец «ньюпор» появился. Ветер бросал его из стороны в сторону, и он никак не мог зайти на посадку.

Фельдшер Пшенин стоял бледный и машинально то открывал, то снова закрывал свою сумку. Заметно нервничал и Савин. Мне тоже стало не по себе, когда самолет, раскачиваясь, пошел вниз. Казалось, бросит его ветер на землю и останутся от него только обломки. Но нет, обошлось. Все, кто были на аэродроме, бросились к приземлившемуся «ньюпору». Одни хватали машину за крылья, другие за хвост, чтобы ее не опрокинуло ветром. Удержали. Из кабины вылез сконфуженный Васильченко: самолет сделал несколько «козлов» и получил небольшие повреждения. А мне хотелось расцеловать этого замечательного смелого летчика.

Через пятнадцать минут после возвращения Васильченко я доложил командующему, что его приказ выполнен. И тут же вручил ему донесение, написанное самим летчиком. Вот выдержка из этого документа:

«Группа противника, стоящая против Корсунского монастыря, стреляет по нему, и цепь пехоты подходит к монастырю. Батарея противника находится в шести верстах восточнее хутора Рыбалово… Сбросил по ней две десятифунтовые бомбы и обстрелял из пулемета. Также проследил переправу наших войск на правый берег Днепра. Ввиду заставшего меня в воздухе сильного дождя и бури наблюдение пришлось приостановить и лететь домой. На обратном пути провел наблюдение над Черненькой и опять попал в дождь. Посадку производил в сильную бурю…»

Вечером 7 августа Эйдеман приказал мне перебросить в Берислав всю авиагруппу. Раньше там находились только дежурные истребители. Я поднял людей по тревоге. За ночь мы перевезли на новое место горючее, боеприпасы, техническое имущество, а на следующее утро перегнали туда самолеты.

Аэродром располагался у северной окраины Берислава. Отсюда, с высокой кручи, хорошо просматривались и противоположный берег, и Каховка, и расстилающаяся за ней степь. Теперь даже мотористы со стоянок могли наблюдать за боями, которые шли у хутора Терны и деревни Любимовки.

Мы, летчики, непрерывно вели разведку, следили не только за противником, но и за ходом фортификационных работ, проводимых нашими войсками. Восточнее Каховки появлялись все новые линии окопов и ряды проволочных заграждений. Они опоясывали городок полукругом, упираясь флангами в берег Днепра.

О своих наблюдениях мы ежедневно докладывали командующему. Наши сообщения позволяли ему иметь более ясное представление обо всем, что делается на плацдарме, а также контролировать правильность докладов, поступающих из частей.

Роберт Петрович, конечно, и сам часто бывал на передовых позициях. Иногда он брал у кого-либо из красноармейцев лопату и показывал, как отрыть окоп полного профиля. Бойцы любили своего строгого, но человечного командующего.

Так, винтовкой и лопатой, отвоевывался плацдарм, которому суждено было сыграть решающую роль в разгроме черного барона.

Вспоминая это время, Роберт Петрович Эйдеман писал в газете «Правда»: «Врангель потерял оперативную свободу. Отныне, имея в своем тылу красную Каховку, он уже не мог, как прежде, прорываться своими главными силами на север и северо-восток».

Ответный удар Правобережной группы войск нацеливался в глубокий тыл белогвардейской армии. Стремительное продвижение красных дивизий по кратчайшему пути к Перекопу испугало Врангеля. И он решил бросить в район Каховки конный корпус генерала Барбовича, чтобы отрезать от переправ наши наступающие части, прижать их к Днепру, раздавить…

Вот почему 9 августа встревожились наши товарищи из Центральной авиагруппы. Исчезли многотысячные кавалерийские колонны противника! Не один какой-нибудь эскадрон, а, по сути дела, вся конница Врангеля… Корпус Барбовича, оставив фронт под Большим Токмаком, поспешил к Каховке. Пройдя десятки километров, белые решили, что вырвались наконец из зоны действий красной авиации.

Над каховским плацдармом

Внезапный уход из-под Александровска самого крупного конного соединения белых встревожил наше командование. Нужно было срочно установить, куда оно переброшено. Иначе врангелевцы могли на каком-то участке фронта нанести неожиданный удар.

Ранним утром 10 августа с софиевского аэродрома в воздух поднялся самолет «эльфауге». На разведку отправился опытный экипаж 13-го Казанского авиаотряда — летчик Юлиан Крекис и летнаб Николай Золотов. Им предстояло пролететь около четырехсот километров над территорией, занятой противником.

…Прошло почти два часа полета. Но ничего, кроме нескольких крестьянских подвод, штурман не заметил на дорогах.

Над Серогозами самолет развернулся и взял курс на Мелитополь. Через некоторое время Золотов увидел впереди, над дорогой, большое облако пыли. Подал знак Крекису. Тот тоже стал внимательно смотреть вниз. И вот под крылом показалась колонна — сначала подводы, потом артиллерия, пехота, конница. Казалось, ей не будет конца. Штурману никогда раньше не приходилось видеть с воздуха такое большое количество войск. Расстояние от хвоста до головы колонны составляло около двадцати километров.

Золотов не сдержался и открыл огонь из турельного пулемета. Но Крекис тотчас же погрозил ему кулаком: мол, нельзя отвлекаться, надо вести разведку.

Да, этот полет оказался очень важным. Он повлиял на весь дальнейший ход боевых действий в Северной Таврии. Правда, 10 августа мы еще не знали о нем и, как обычно, спозаранку готовились встретить врангелевские самолеты на подступах к переправе. Но они почему-то не появились. Я подумал, что это неспроста.

Видимо, белые выжидали удобного момента: как только наши самолеты разлетятся — ударить внезапно по мосту. Учитывая обстановку, я послал на разведку только две машины, а остальным летчикам приказал дежурить на аэродроме. Под вечер наши разведчики обнаружили в районе Большие Маячки — Черненька большое скопление конницы. Значит, противник действительно производил перегруппировку своих войск.

Ночью меня вызвал командующий Правобережной группой войск Эйдеман и сказал: «На наш участок фронта Врангель перебрасывает крупные кавалерийские и пехотные части. Некоторые из них уже под Серогозамн. Их видели разведчики Центральной авиагруппы. Завтра утром высылайте самолет на поиск. Очень важно знать, в каком направлении движутся колонны белых».

11 августа в семь часов утра на разведку вылетели Васильченко и Захаров. Каждый по своему маршруту. Всего в этот день они сделали по три полета. По возвращении каждый раз лично докладывали Эйдеману.

На основе их донесений можно было сделать такие выводы: на нашем участке фронта противник сосредоточил большие силы конницы и пехоты, располагает достаточным количеством транспорта для быстрой переброски войск. Части передвигаются рассредоточенно, по полевым и проселочным дорогам.

Наибольшее количество артиллерии и кавалерии белые нацелили против нашего левого фланга.

Из третьего полета Николай Васильченко вернулся в сумерки. Мы вместе поехали с ним в штаб Правобережной группы войск. Он так устал, что еле держался на ногах. Глаза покраснели, лицо приняло землистый оттенок. Роберт Петрович Эйдеман заметил это и сразу пододвинул ему стул:

— Садитесь! Вижу: крепко вам досталось сегодня, товарищ красный летчик. — И, улыбнувшись, сказал: — Ну, докладывайте, что вам удалось обнаружить в районе Антоновки?

— По-моему, у противника там около двух тысяч конницы, до четырех тысяч пехоты и десять батарей…

Эйдеман нахмурился:

— А как ведут себя наши войска?

— Отступать начали к Каховке и Любимовке…

— Не отступать! — возразил командующий. — Просто отходят на заранее подготовленный рубеж. Нам невыгодно давать бои в открытом поле. У белых большое численное превосходство. Но с каховского плацдарма ни на шаг не отойдем. Надеюсь, и у летчиков такое же настроение?

— Тоже — ни шагу назад! — ответил Васильченко.

Наше командование предприняло все меры для защиты плацдарма. Каховку и Любимовку надежно прикрыли огнем дивизионы тяжелой артиллерии. Отряда красной конницы объединились в одну группу и стали наносить по врагу мощные контрудары. Вступила в бой только что прибывшая 51-я дивизия Блюхера. Центральная авиагруппа Павлова перелетела к нам, на правый берег, в Ново-Каменские хутора. Главное внимание мы сосредоточили на уничтожении кавалерии Барбовича.

Юлиан Крекис и Николай Золотов были награждены орденом Красного Знамени за то, что первыми обнаружили скрытную переброску войск противника.

Утром 12 августа вылетавший на разведку Николай Васильченко заметил новое скопление вражеских войск. В районе Корсунский монастырь — Черненька — Черная долина — хутор Терн он насчитал до трех тысяч повозок с пехотой, более тысячи сабель кавалерии и две артбатареи. Группировка двигалась в сторону Днепра. В своем донесении летчик сделал вывод, что противник готовит удар по нашему правому флангу. Предположение Васильченко подтвердилось.

Через несколько часов врангелевцы перешли в наступление одновременно на двух участках. Корпус Барбовича двинулся к Каховке с северо-востока, а 2-й армейский корпус генерала Слащева — с юга. Видимо, они намеревались отрезать наши войска от переправ, окружить и уничтожить.

Под давлением превосходящих сил белых наши части с боями отходили к укреплениям плацдарма. Но не бежали в панике, как рассчитывал Врангель.

Вспоминая эти дци, Р. П. Эйдеман позже писал: «Мы видели, как конница Барбовича атаковала проволоку и окопы, как набегали и как уходили стремительно обратно ее волны, разбрасывая по степи темные пятна убитых лошадей и людей».

Каховский оборонительный пояс явился полной неожиданностью для белогвардейцев. В этом была заслуга и наших летчиков. С момента форсирования Днепра они не пропустили к Каховке ни одного вражеского самолета.

В припадке ярости Врангель отстранил генерала Слащева от командования корпусом. Его вина состояла в том, что он не сумел предотвратить создания Каховского «тет-де-пона», то есть предмостного укрепления.

С началом боев мы стали ждать активных действий белогвардейской авиации. Она всегда сопровождала свои наступавшие войска.

Рано утром 12 августа летчики авиагруппы выстроились на аэродроме. Я обратился к ним с краткой речью. Главное внимание сосредоточил на трудностях, с которыми нам придется встретиться. Самолетов мало, запасы горючего и боеприпасов тоже ограниченны. В заключение я высказал уверенность в том, что каждый из летчиков с честью выполнит свой долг. Комиссар Савин добавил:

— На нас, товарищи, возложена огромная ответственность. Если мы не защитим мост, наши на том берегу долго не продержатся…

Один за другим самолеты поднялись в воздух. Я взлетел последним. Набрав высоту, начал кружить над переправой.

Внизу синела широкая лента Днепра. Две половины разрушенного посередине моста были соединены дощатым настилом, положенным на понтоны. Дальше, за Каховкой, гигантской подковой изгибалась полоса оборонительных укреплений. Не успел я осмотреться, как с востока появился «хэвиленд». Не раздумывая, ринулся ему наперерез.

Так начался этот день. Врангелевские самолеты, базировавшиеся на аэродромах Чаплипки и Акимовки, появлялись группами и в одиночку, пытаясь прорваться к переправе. То и дело вспыхивали воздушные бои.

В очень тяжелом положении оказались летчики нашей группы. Ведь у нас осталось всего три исправные машины. А нужно было не только отбивать воздушные налеты белых, но и вести разведку, поддерживать огнем наши наземные войска. И все-таки мы сумели защитить переправу.

Перед вечером, когда я решил, что вылетать уже не придется, ко мне прибежал посыльный:

— Товарищ командир! Звонили с наблюдательного пункта. Белые летят!

Вот тебе и закончился денек…

— Пулеметчики, к бою! — подал команду Савин.

Мотористы, обученные им зенитной стрельбе, стали быстро устанавливать ручные пулеметы на специальные треноги. Сам комиссар тоже начал прилаживать свой «льюис».

Встретить врангелевцев в воздухе мы не могли. Два самолета находились в разведке, а третий, только что приземлившийся, не был готов к вылету.

— Вот они! — сдавленно говорит Савин.

В небе появились семь «хэвил ендов». Они шли строем, словно на параде. А на переправе, как назло, образовалась пробка. Одна из повозок перевернулась на середине моста и загородила путь кавалерии и пехоте.

Сначала «хэвиленды» держали курс на наш аэродром. Но над Большой Каховкой они вдруг развернулись влево и стали заходить на переправу с тыла.

— Лучше бы, сволочи, на нас бомбы сбросили! — вы ругался в сердцах комиссар.

Я тоже от злости до боли сжал кулаки. Невольно вспомнился наказ Эйдемана во что бы то ни стало уберечь переправу. Стало досадно и стыдно при мысли, что мы его не выполним. А «хэвиленды» уже легли на боевой курс. Вот-вот на мост полетят бомбы. В этот момент полжизни отдал бы за один исправный самолет!

Вдруг из белесого облачка вынырнул маленький «ньюпор» и ястребом пошел на ведущий «хэвиленд» сверху.

«Ду-ду-ду!» — донесся с высоты глуховатый стук пулемета.

Это стрелял Васильченко, вернувшийся из разведки.

— Ур-ра! Молодец, Коля! — радостно закричал Савин.

Атакованный самолет резко отвернул в сторону и нырнул вниз. Бегство ведущего повлияло и на ведомых. Строй «хэвилендов» нарушился. Но вскоре врангелевцы пришли в себя и бросились на выручку своему командиру. Два «хэвиленда» атаковали Васильченко сзади сверху. Трассы пулеметных очередей пронеслись над самой кабиной «ньюнора».

Маневрируя по высоте и направлению, красный летчик уходит из-под удара, круто разворачивается и сам атакует беляков. Слышится короткая пулеметная очередь. Один из врангелевских самолетов, клюнув носом, идет к земле. Он планирует все круче, круче и где-то за Большой Каховкой падает.

— Ура! — кричат наши летчики и мотористы, наблюдающие с земли за воздушным боем.

Второй «хэвиленд», уклонившись от боя, на полной скорости уходит курсом на восток. Но ведущий белогвардейской группы, тот, которого Николай первым обратил в бегство, уже успел собрать четырех своих ведомых и снова повел их к нашей переправе. Используя преимущество в высоте, Васильченко атаковал их сверху. И опять беляки не выдержали. Поспешно сбросив бомбы, они повернули на восток.

Против Николая остался лишь ведущий вражеской семерки. Видимо, он решил биться до конца.

Васильченко действительно оказался в критическом положении. На исходе были не только патроны, но и горючее. Ведь ему пришлось вступить в бой с врангелевцами после выполнения длительного полета на разведку.

Минут десять еще в небе перекатывался клубок из двух самолетов — тяжелого «хэвиленда» и маленького юркого «ньюпора». Наконец Николаю на какое-то мгновение удалось зайти противнику в хвост и почти в упор дать последнюю очередь из пулемета. Патроны кончились.

Вражеская машина чуть взмыла, но тут же опустила нос и начала резко снижаться, оставляя позади дымный след. Беляку удалось дотянуть до своих. Но сразу же за линией фронта он врезался в землю.

Возвращаясь домой, Васильченко снизился до ста метров и пронесся над переправой. Мост огласился радостными криками, вверх полетели шапки и буденовки.

И вот Николай уже стоит передо мной, красный от возбуждения. Шлем сбит на затылок.

— Товарищ командир! — бодро докладывает он, вскинув руку к головному убору.

— Дорогой ты мой Василек! — перебиваю я его и, не подобрав нужных слов, крепко обнимаю летчика.

— Что вы делаете? Задушите! — раздается рядом знакомый голос Эйдемана. — В небе семерых беляков одолел, а на земле от рук собственного командира погибнет…

Роберт Петрович только что подъехал на автомашине.

— Молодчина! — говорит командующий Николаю и тоже обнимает его за плечи. — Теперь я еще раз убедился, что красные летчики не бросают слов на ветер. Сказали: «Ни шагу назад» — и точка!

Тепло побеседовав с Васильченко, Эйдеман уехал. Тогда героя обступили товарищи. И Николай подробно рассказал им о всех перипетиях воздушного боя. Мы узнали, что в самый решительный момент схватки у Васильченко отказал пулемет, что ему пришлось в воздухе устранять неисправности.

Вспоминая этот бой, полковник в отставке Константин Дмитриевич Ильинский недавно написал мне:

«Все ди знают, что способствовало героическому летчику, нашему товарищу Васильченко в победе над семью врангелевскими самолетами в воздушном бою над Каховской переправой? Помните, он делился с нами? В его пулемете неоднократно возникали задержки, и он устранял их… Раньше у пулеметов не было специального приспособления для перезарядки, а из кабины рукой дотянуться до ходовой части почти невозможно. Васильченко изобрел свой способ. В полет он всегда брал бензиновый шприц с большим кольцом на поршневом штоке. И когда возникала задержка, набрасывал кольцо штока на рукоять перезаряжения и резким рывком на себя выбрасывал застрявший патрон… Так в том бою он проделывал несколько раз, пока не закончил стрельбу».

Сам Николай Васильченко в донесении, написанном сразу после посадки, уделил воздушному бою лишь несколько строк:

«…Я заметил семь неприятельских самолетов, два из них стали нападать… в это время заело пулемет. Я начал удирать и исправлять его. Исправив пулемет, сам пошел в атаку, после чего неприятельские самолеты начали стрелять по мне и удаляться. Потом опять встуйали в бой. Я нападал то на одного, то на другого, не давая им выполнять бомбометание по нашей переправе».

А вот признание самого генерала Ткачева:

«…Наши бомбардировщики встретились 12 августа 1920 года над Бериславом и Каховкой с настоящими красными истребителями, как красвоенлет Васильченко».

За этот бой Николай Николаевич Васильченко был представлен к награждению золотым оружием.

Месяц спустя мне в поисках продовольствия пришлось заехать в большое село, расположенное примерно в ста километрах от Берислава. Был базарный день. Широкую площадь около церкви затопил людской водоворот. Вдруг я услышал песню, в которой часто упоминалось имя Василя. Ее пел, играя на бандуре, слепой старик в старой залатанной свитке. В этой украинской песне рассказывалось о битве красного сокола со стаей белых ворон, о том, как он прогнал их за море. Имя Николая Васильченко становилось легендарным.

Беспредельную храбрость в боях против Врангеля показал и Вася Вишняков. Его биография необычна. Во время мировой войны он был награжден двумя Георгиевскими крестами, получил первый офицерский чин. Казалось бы, у него — прямая дорога к белым. Но когда началась гражданская война, Вишняков пришел к нам.

Он явился на аэродром в простой сатиновой рубахе, босиком. Ему сначала не поверили, что он летчик. Я тоже сделал вид, что не знаю его, но украдкой кивнул на свой самолет. Вася моментально вскочил в кабину «ньюпора» и взлетел.

Выполнив в воздухе несколько фигур, в том числе «мертвую петлю», он сел. И так красиво, что все залюбовались его посадкой.

С этого дня Василий Федорович Вишняков стал летать в нашем 5-м авиаотряде. Воевал он храбро, атакуя, никогда не уходил в сторону, какой бы сильный огонь ни встречал. Исключительно метко стрелял.

В боях под Каховкой я с радостью узнал, что и бывший офицер Земитан — мой уважаемый инструктор — тоже честно служит народу. Все настоящие патриоты встали на сторону революции…

Белые решили отомстить за поражение семи своих самолетов в воздушном бою с Николаем Васильченко. 13 августа стало для нашей группы самым черным днем.

Все исправные самолеты улетели. На аэродроме остались лишь механики и мотористы, занятые ремонтом машин. Свободные от заданий летчики пошли обедать. Только сели мы за стол, послышался негромкий гул «хэвиленда».

— Вроде международная контра зудит, — сказал Савин и выбежал из столовой. За ним поспешили остальные.

Комиссар быстро подготовил для стрельбы пулемет «льюис», но стрелять из него было бесполезно. «Хэвиленд» шел на большой высоте.

Послышался свист бомб, затем аэродром потонул в грохоте взрывов. Горячая волна свалила меня на землю. Когда очнулся, увидел рядом Савина. Он лежал в обнимку с «ЛЬЮИСОМ».

— Фельдшера! — крикнул я. А он был уже рядом. Расстегнул трясущимися руками гимнастерку комиссара, приложил ухо к его груди, послушал и сдавленным голосом сказал:

— Все, товарищ командир…

Эх, Иван Дмитриевич, дорогой ты мой человек, чистая душа… Я бережно поднял его на руки и понес в дом. Там уже лежали тела еще двух убитых.

Много людей тогда пострадало. Тяжелые ранения получили летнабы Халилецкий, Воронцов, Иван Трофимович Дацко.

Вечером врангелевцы решили еще раз навестить наш аэродром. Маскируясь облачностью, они подошли к самому Бериславу. Но здесь их заметил Яков Гуляев, возвращавшийся с боевого задания. Внезапной атакой он сбил одного беляка, а другого обратил в бегство. Правда, и сам он был ранен в руку.

Некоторые моменты боя мы увидели с земли. Более подробно рассказал о нем сам Гуляев в курилке. Неожиданно для всех он заявил:

— Я действовал так, как советовал товарищ Ленин.

— Как именно? — удивленно спросил Васильченко.

— Если пошел в наступление, — спокойно ответил Гуляев, — то не останавливайся, иди вперед, на трудности не смотри.

— Ты, Яков Яковлевич, говоришь так, будто сам видел и слышал Ильича, — заметил кто-то из летчиков.

— Да, было дело, — сказал Яша. — Хоть раз, но посчастливилось мне слышать товарища Ленина.

Раньше Як Якыч никогда об этом не говорил… А ведь он уже около года находится в нашем отряде.

— Расскажите подробней, — попросил я его.

Гуляев помолчал немного и начал:

— Случилось это незадолго до расстрела июльской демонстрации в Петрограде. Я тогда работал механиком в Гатчинской школе авиации. Однажды пришли к нам матросы и говорят:

— Мы — делегаты от балтийцев. К Ильичу идем. Вторые сутки не ели, покормите, братцы…

Я даже рот открыл от удивления:

— К Ильичу?

— Точно, к товарищу Ленину.

— Возьмите кого-нибудь и от нас.

— Пожалуйста, иди, если тебя направит комитет.

И меня действительно направил комитет. Приехали мы в Питер и пошли прямо во дворец Кшесинской, к большевикам…

Наш старший показал часовому мандат, и нас пропустили. В огромной комнате с зелеными стенами было уже полно народу. Большинство — военные моряки.

Неожиданно из боковой двери вышел Ильич. Улыбнулся приветливо и сказал:

— Здравствуйте, товарищи революционные матросы! Давненько вас жду.

— Здравствуйте, товарищ Ленин! — хором ответили мы.

Ленин прошел к трибуне и выступил перед нами с небольшой речью. Всю ее не помню, но некоторые слова крепко застряли в голове.

— Злобные у нас враги, — говорил Ильич. — И было бы неверно считать, что с захватом пролетариатом власти борьба окончилась. Она будет продолжаться, и биться надо до конца. Лозунг «Вся власть Советам!» победит.

В заключение Ильич подчеркнул:

— Если пошел в наступление на врага, не останавливайся, иди вперед, на трудности не смотри…

— Никогда не забуду этих слов, — сказал Гуляев. — В сегодняшнем воздушном бою они будто сил мне придавали.

— Ну, а какой он, товарищ Ленин? — спросил Николай Васильченко.

Гуляев подумал немного и ответил:

— Ильич-то? Простой, человечный, одним словом, наш.

Середина августа 1920 года. Бои за Каховку разгорелись с новой силой. Врангель бросил сюда почти всю свою конницу и большую часть авиации. Расчет у него прост: лавина кавалерии отшвырнет наши разрозненные части к Днепру, авиация уничтожит переправы и добьет отрезанные войска…

Однако все попытки белых разбомбить переправу с треском провалились. Недаром летчики Правобережной авиагруппы провели за это время около тридцати воздушных боев. Досталось от нас и коннице генерала Барбовича.

В бой за Каховку вступили и летчики Центральной авиагруппы. С 14 по 20 августа они ежедневно наносили бомбовые удары по белогвардейской коннице. Каждый раз в воздух поднималось по десять — пятнадцать самолетов.

Одно удивляло меня: почему Иван Ульянович решил перелететь в Ново-Каменские хутора, а не к нам в Берислав. Ведь жизненно важная каховская переправа находилась рядом с нами. Штаб командующего Правобережной группой войск, которому подчинялась Центральная авиагруппа, тоже располагался в пятнадцати минутах ходьбы. Наш эшелон стоял на станции Снегиревка, и мы регулярно получали все необходимое. У нас даже накопились небольшие запасы бензина, масла и боеприпасов, которые можно было передать Центральной авиагруппе.

Мы располагали всего шестью исправными «ньюпорами», а у Павлова было около двадцати самолетов. Ясно, что наши совместные действия принесли бы больший эффект.

Но, несмотря на большую удаленность от основного района боев (около сорока километров), Центральная авиагруппа сыграла, можно сказать, выдающуюся роль в отражении натиска кавалерии Барбовича.

Каждый день она производила по два-три групповых вылета, а 17 августа всеми имеющимися самолетами нанесла удар по скоплению белогвардейской конницы возле хутора Горностаевского.

Мы в это время главное внимание уделяли разведке. Кавалерийские части генерала Барбовича то и дело маневрировали, стараясь пробить брешь на каком-нибудь участке. Надо было пристально следить за переброской войск противника.

С прибытием группы Павлова обстановка в воздухе резко изменилась. Теперь вражеские летчики даже не пытались прорваться к плацдарму и переправе. Поэтому я оставлял на аэродроме лишь один дежурный истребитель, а остальные посылал на разведку, бомбометание и штурмовку. Нанося удары по вражеской кавалерии и пехоте, наши летчики ежедневно совершали около пятнадцати вылетов. Все они показывали замечательные образцы мужества и мастерства.

Иван Дацко, схватившись в воздухе с двумя «хэвилендами», обратил их в бегство. Он спас жизнь Коле Васильченко, у которого во время боя отказал пулемет.

Ганя Киш мастерски громил белогвардейскую конницу с бреющего полета. Вася Вишняков установил рекорд бомбовой нагрузки. Летчики, летающие на «ньюпоре», обычно брали с собой две бомбы. Да и их было трудно выбросить из узкой кабины Приходилось зажимать ручку управления между колен, чтобы вынуть предохранительную чеку и расконтрить ветрянку. А Вася Вишняков взял в полет шесть бомб! Четыре подвесил на борт кабины, а две положил на колени. Взлетел, вышел на цель и метко сбросил их в гущу вражеской концицы.

У нас был двухместный самолет «анасаль». Летнабы Петр Добров и Георгий Халилецкий поочередно летали на нем с Кишем. Они вели разведку тылов противника.

Успешно действовали и остальные летчики группы. Борис Рыков, например, обнаружил переброску крупных сил кавалерии и пехоты белых из Дмитриевки в Ново-Репьевку.

Николай Васильченко поддержал с воздуха кавалерийский отряд Саблина, который вел неравный бой с неприятелем под Константиновкой. Сначала он сбросил две десятифунтовые бомбы на артиллерийскую батарею противника, затем начал бить из пулемета по вражеской коннице.

Кончились патроны, вышел почти весь бензин. А белые бросили против отряда Саблина еще около тысячи сабель. Как только прилетевший Васильченко сообщил мне об этом, я послал на поддержку нашим конникам звено самолетов.

Вишняков, Гуляев и Захаров хорошо справились с поставленной перед ними задачей. Они разбомбили артбатарею противника и нанесли большой урон его кавалерии. Отряд Саблина вновь перешел в атаку, преследуя белогвардейцев…

С утра до вечера летали на боевые задания летчики Центральной и Правобережной авиагрупп. Своими смелыми, согласованными действиями они оказывали большую помощь наземным войскам.

Врангелевская кавалерия старалась всячески уйти из-под ударов нашей авиации. По дорогам она стала передвигаться небольшими отрядами, и главным образом в ночное время. Застигнутые на марше днем, белые или рассыпались в разные стороны по степи, или, наоборот, сбивались в плотную массу и открывали залповый огонь из винтовок.

Иван Ульянович Павлов писал впоследствии, что нам «…приходилось на ходу менять тактику борьбы. Бомбометание и обстрелы мы начали растягивать до сорока — пятидесяти минут… вводя в бой постепенно один самолет за другим. Мы преследовали цель нервировать противника до исступления и, наконец, добиться во что бы то ни стало беспорядка в его группировке».

Белые пытались использовать для маскировки сараи и стога соломы. Но мы раскусили эту хитрость. Сначала выкуривали их из укрытий малокалиберными зажигательными бомбами, а потом уничтожали стрелами и пулеметным огнем.

Вот что писал об одном из таких налетов комиссар Фрадкин, летавший в качестве летнаба с Маляренко: «Поднимаются четырнадцать самолетов… имея задание разгромить кавалерийскую дивизию противника, расположенную в хуторах Куликовских и Константиновке… Хутор зажжен. Огни разрывов наших бомб сверкают без перерыва. Внизу ад… огонь нарастает, и белая кавалерия рассыпается во все стороны, натыкается на разрывы и, оставляя многочисленных убитых и раненых, сломя голову носится по степи, пытаясь укрыться от уничтожающих их крыльев с красными звездами. Мы снижаемся… и почти в упор расстреливаем из пулеметов… Бомб уже нет, стрелять нечем и почти темно. Пора домой…»

Так воевали наши товарищи из Центральной авиагруппы. Они имели самолетов втрое больше, чем мы.

Но, как ни странно, под Каховкой не провели… ни одного воздушного боя. Почему? Ведь в группе насчитывалось более десяти «ньюпоров». Среди ее летчиков были такие замечательные истребители, как Кожевников, Сапожников, Мельников, Ингаунис, Арватов.

Причина одна — большое удаление аэродрома от линии фронта. Базирование Центральной авиагруппы в Ново-Каменских хуторах, как я уже говорил, было ошибкой.

Врангелевские «хэвиленды» производили бомбардировочные налеты главным образом на плацдарм и Каховскую переправу. Поэтому вся тяжесть борьбы с ними лежала по-прежнему на Правобережной авиагруппе. А ведь мы, кроме всего, бомбили и обстреливали белогвардейскую конницу и пехоту, систематически вели воздушную разведку.

Обстановка требовала более тесного объединения усилий Центральной и Правобережной авиагрупп. И когда первый натиск белых на плацдарм был отбит, когда наши наземные войска сами перешли в наступление, Эйдеман в приказе № 1017 от 20 августа поставил перед всеми летчиками общую задачу:

«Начавиагруппы товарищу Павлову и начавиагруппы Правобережной товарищу Спатарелю с утра вести беспрерывную разведку с целью выяснить группировку противника и в решительный момент боя всеми имеющимися самолетами обрушиться на противника, бросая на него бомбы и обстреливая пулеметным огнем».

Сосредоточение всей авиации на решающем Каховском направлении, как мы увидим позже, полностью оправдало себя.

Словно мутные волны в бурю, накатывались врангелевские полки на каховский утес. Но, разбиваясь о него, тут же отползали назад. А потом случилось то, чего больше всего боялся черный барон: 20 августа войска Правобережной группы ударом с каховского плацдарма прорвали вражескую оборону и стали стремительно продвигаться к Мелитополю. Так началось общее наступление Красной Армии на Врангеля.

Ударная группа Василия Блюхера (51-я и 52-я стрелковые дивизии, усиленные кавалерией), совершив стокилометровый бросок от Каховки до Мелитополя, разрезала Северную Таврию пополам. С севера на соединение с ней двинулась 2-я Конная армия. Латышская и 15-я стрелковые дивизии, наступая на Перекоп, подошли к нему на тридцать километров, угрожая захватить перешеек и отрезать белогвардейцам путь в Крым.

Навстречу частям Правобережной группы и Конной армии Врангель бросил весь кавалерийский корпус Барбовича, 2-й армейский корпус, корниловскую и 6-ю пехотные дивизии, танки, бронемашины, всю авиацию. На этот раз ему ценой огромных потерь удалось отбить наше наступление. Под давлением превосходящих сил противника части Красной Армии вскоре отошли к Каховскому плацдарму и вновь укрылись за его укреплениями.

Еще 23 августа, в начале нашего наступления, авиагруппа Павлова по приказу командарма опять перебазировалась на центральное направление, под Александровен. Летчики совершили посадку в Вознесенском, в том самом месте на берегу Днепра, куда сейчас упирается левым плечом гигантская плотина Днепрогэса.

Перелет этот был вызван тем, что 22 августа наша авиаразведка обнаружила переброску некоторых частей кавкорпуса Барбовича из-под Каховки на север, в район наступления 2-й Конной армии. Требовалось помочь ей с воздуха.

С первых дней пребывания в Вознесенском Иван Ульянович Павлов организовал интенсивные разведывательные и групповые бомбардировочные полеты. Количество машин в его группе заметно увеличилось. Сюда прилетели и два тяжелых бомбардировщика «Илья Муромец». Их экипажи, возглавляемые Шкудовым и Туманским, наносили особенно ощутимые удары по врангелевцам.

На правобережном направлении осталась только наша авиагруппа. Надо сказать, что в период августовского наступления работа у нас была наиболее напряженной. Наши войска ушли далеко в глубь Таврии. Чтобы поддерживать их, приходилось летать на полный радиус. Летчики часто возвращались в Берислав почти с пустыми баками.

В сложной обстановке наступления, а затем отхода наших частей особое значение приобрела воздушная разведка. Нередко Роберт Петрович Эйдеман лично ставил задачи летчикам и встречал их на аэродроме. Его интересовало все: где проходит бой, по каким дорогам противник подтягивает резервы, где расположена его артиллерия…

Несколько раз командующий осматривал самолеты, возвратившиеся с боевого задания. Указывая на пробоины в фюзеляжах и крыльях, озабоченно говорил:

— Вижу: нервы у вас железные, товарищи красные летчики.

Однажды, в двадцатых числах августа, Эйдеман срочно вызвал меня в штаб. Поздоровавшись, сказал:

— Встречайте подкрепление. К вам возвращается четвертый авиаотряд!

Названный отряд длительное время действовал на другом фронте. Было приятно слышать, что он скоро опять прибудет к нам. Не меньше радовало и другое: даже в самой напряженной обстановке, обремененный заботами, командующий не забывал о нас, летчиках.

Красные соколы ценили эту заботу, воевали, не зная ни страха, ни усталости. В августе Правобережная авиагруппа, имея в среднем шесть исправных самолетов, совершила двести боевых вылетов. Больше всех за месяц налетал Николай Васильченко — семьдесят восемь часов. За ним шел Василий Захаров, боевой налет которого составил шестьдесят один час.

Анализируя работу красных летчиков в августе 1920 года, историк И. С. Коротков сделал такой вывод: «…наша авиация обеспечивала наземным войскам — пехоте и коннице — крупный тактический успех, а в борьбе с неприятельской авиацией добилась превосходства в воздухе, заставив врангелевское командование перенести боевую деятельность своей авиации с правобережного на левобережное, то есть на второстепенное, направление».

Весьма внушителен общий итог боевых действий Центральной и Правобережной авиагрупп в августе 1920 года: налетано тысяча пятьдесят часов, сброшено около полутора тысяч авиабомб и десять тысяч стрел, израсходовано во время штурмовок и в воздушных боях более ста пятидесяти тысяч пулеметных патронов.

Треть этих «подарков» преподнесли черному барону мои товарищи по Правобережной авиагруппе. Предстояли новые упорные бои.

Товарищи в борьбе

Наступил сентябрь. Небо все чаще затягивается серыми облаками. Похолодало. Особенно чувствуется это по утрам. Чтобы не мерзнуть в полетах, надеваем что есть: шинель или куртку, свитер или ватник. Не без тревоги думаешь: неужели впереди еще одна фронтовая зима?

А больше всего угнетает изношенность самолетов. Ежедневно механики и мотористы до седьмого пота трудятся у обветшалых машин. Но, как ни стараются, больше двух-трех «ньюпоров» им подготовить не, удается. Летаем по очереди, на разведку — по личным заданиям командующего — и на прикрытие каховской переправы.

Врангелевская авиация развила небывалую активность. Каждый день она производит налеты на части 2-й Конной армии, идущей на соединение с 51-й дивизией Блюхера. 30 августа Врангель бросил против нашей конницы, подошедшей к Менчекуру, крупные силы кавалерии и пехоты, а также почти все имеющиеся самолеты. По-видимому, он решил повторить то, что удалось ему против корпуса Жлобы.

Обстановка складывалась не в нашу пользу. От нас и от аэродрома Центральной авиагруппы Менчекур находился на предельном расстоянии. Не были заранее отработаны и вопросы взаимодействия авиации с наземными войсками. Лично меня вообще не поставили в известность о рейде 2-й Конной армии, идущей на соединение о частями Правобережья. Павлов тоже не получил конкретных указаний, как лучше организовать ее прикрытие. Между 2-й Конной армией и Правобережной группой войск отсутствовала даже надежная связь.

Первое донесение наших летчиков, неожиданно обнаруживших в районе Менчекура крупные массы конницы, произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Роберт Петрович Эйдеман ломал голову: чьи это войска, наши или врангелевские?

Воспользовавшись нашим замешательством, генерал Ткачев еще утром 30 августа собрал авиацию в кулак и обрушил ее на 2-ю Конную армию. Штурмовыми ударами он надеялся остановить ее продвижение, дезорганизовать и уничтожить. Но мужество красных конников, открывших дружный залповый огонь, заставило неприятельских летчиков набрать высоту и отказаться от штурмовки. И хотя близкие разрывы пудовых и двухпудовых бомб, безусловно, наносили нам урон, командующий 2-й Конной армией Ока Иванович Городовиков не приостановил движения тысяч бойцов по намеченному маршруту. Форсированным маршем он вывел свои полка из-под удара врангелевской авиации. 31 августа белогвардейские «хэвиленды» уже бесполезно утюжили воздух над районом Менчекур — Гавриловка. Многоверстная колонна красной конницы исчезла бесследно.

1 сентября 2-я Конная армия соединилась с частями правобережного направления и вступила в бой с превосходящими силами противника, нависшими над каховским плацдармом. Тогда генерал Ткачев перенацелил свою авиацию на борьбу с красными летчиками. Рассчитывая на бомбардировочную мощь и дальность полета «хэвилендов», он решил в лервую очередь уничтожить наши аэродромы в Бериславе и Александровске, где базировалась Центральная авиагруппа.

Надо иметь в виду, что во второй половине августа польские интервенты, реорганизовав и пополнив свою армию, остановили наши войска под Варшавой и Львовом, а затем вновь перешли в наступление. Врангель рассчитывал разгромить наши части, оборонявшие плацдарм, форсировать Днепр и, вырвавшись на Правобережную Украину, соединиться с поляками и белогвардейской 3-й армией.

Для выполнения этих планов беляки и рецшлц разгромить красную авиацию на земле. Первые бомбовые удары обрушились на аэродром нашей Правобережной авиагруппы.

2 сентября врангелевцы начали очередной штурм Каховского плацдарма. С того дня «хэвиленды» стали ежедневно к нам наведываться. Они прилетали группами по шесть — восемь самолетов и бомбили аэродром. За неделю сбросили несколько сот бомб, среди них много двухпудовых.

А мы, «безлошадные», ничего против них не могли сделать! Ведь двумя-тремя самолетами одновременно не защитишь переправу и аэродром. Кроме того, надо было выполнять разведывательные полеты.

Во время первого же налета противника я заметил: белые стремятся сковать наши самолеты воздушным боем, а основными силами разбомбить переправу. Нельзя было позволить врагу обмануть нас. С тех пор «ньюпоры» стали непрерывно патрулировать над понтонным мостом.

В самые трудные для нас первые дни сентября летчики Правобережной авиагруппы провели более двадцати пяти воздушных боев. Только 2 сентября они вынуждены были пять раз подниматься в воздух для отражения атак «хэвилендов».

6 сентября к аэродрому подошло сразу восемь вражеских самолетов. А у нас был исправен лишь один «ньюпор», да и тот находился над каховской переправой. Сделав два захода, белые буквально засыпали нас бомбами. Правда, большинство из них не взорвалось и мы не понесли никаких потерь.

Внимательный осмотр неразорвавшихся бомб показал, что у них умышленно повреждены взрыватели. Значит, на врангелевском аэродроме находились и наши друзья! Пренебрегая опасностью, они бесстрашно делали свое благородное дело, спасая от смерти десятки наших людей. К сожалению, не удалось узнать фамилии отважных советских патриотов.

Неразорвавшиеся бомбы мы уносили на склад, а потом, сменив поврежденные взрыватели, использовали их для ответных ударов. Летчики и мотористы в шутку благодарили черного барона за то, что он снабжает нас боеприпасами.

Конечно, нелегко было нашим летчикам-истребителям наблюдать, как вражеские самолеты безнаказанно летают над аэродромом. Может быть, потому они и дрались с такой необыкновенной яростью, когда сталкивались с беляками в воздушном бою.

В боях на перекопском направлении и за каховский плацдарм люди авиагруппы сплотились в дружную фронтовую семью. Этому во многом содействовал всей своей работой и поведением безвременно погибший И. Д. Савин. Презрение комиссара к «международной контре» выражало чувства каждого из нас. Мы все искренне хотели поскорее разбить черного барона, мечтали о мире, с гордостью говорили о том, какой станет Россия при социализме. Мечтали и… не жалели жизни в боях за это будущее.

За всю гражданскую войну лишь один летчик нашего истребительного дивизиона оказался недостойным уважения. Вы помните, наверное, как в Аскании-Нова прибыли к нам два Бориса: щеголеватый, обходительный Былинкин и уравновешенный, сдержанный Рыков. Они появились в конце мая. К середине августа Рыков стал одним из лучших воздушных разведчиков Правобережной авиагруппы. А Былинкин? К этому времени его уже не было на фронте.

Как это случилось? Сначала Былинкин всем нравился. Подражая своему командиру Соловьеву, он рвался в бой (так нам казалось). Погиб Иван Соловьев. Увидев обломки разбитого самолета и останки летчика, Былинкин побледнел. Потом он, назначенный командиром 6-го отряда, начал отлынивать от полетов. Под разными предлогами старался ездить в командировки.

Хорошо помню необычно хмурое лицо нашего комиссара, когда он слушал объяснения Былиикина, который якобы из-за неисправности мотора не может вылететь на задание. Когда летчик, щелкнув каблуками, отошел, Иван Дмитриевич Савин с презрением бросил всего одно слово:

— Артист…

Вскоре пришел приказ об откомандировании Былинкипа в штаб авиации фронта. На этом и кончилась «фронтовая» служба Б. В. Былиикина. Остается добавить, что за два с половиной месяца пребывания в группе он сделал лишь два вылета на разведку.

Прощаться с ним никто не пришел. Не вспоминали его и после: словно не было этого человека с нами. Командиром 6-го авиаотряда стал Николай Николаевич Васильченко.

5 сентября 1920 года в Александровске состоялся парад в честь отличной боевой работы Центральной авиагруппы. На нем присутствовало почти все население города. Многим летчикам командарм Уборевич вручил орден Красного Знамени и часы с надписью: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от ВЦИК». Из наших товарищей высокие награды получили Маляренко, Крекис, Иншаков, Арватов, Ингаунис, Золотов. Вторым орденом Красного Знамени наградили Ивана Ульяновича Павлова. В связи с этим в приказе по Воздушному флоту Республики говорилось, что красные летчики, совершая полеты на минимальной высоте, не раз рассеивали крупные скопления белых войск бомбами и пулеметным огнем. Павлов, как командир, своей храбростью увлекал в бой товарищей.

Командир 5-го истребительного авиаотряда латыш Скаубит до мировой войны был профессиональным борцом. Вся его могучая фигура и спокойный взгляд говорили о силе и хладнокровии. Опыт воздушного бойца сочетался в нем с командирской требовательностью и военной грамотностью.

Смерть сына чуть не сломила этого сильного, отважного человека. Он стал рассеян, небрежен в пилотировании. При перелете в Никополь мы садились на узкую площадку, зажатую двумя оврагами. Дул сильный боковой ветер. Скаубит не справился с ним на посадке и поломал шасси «спада». Вывести машину из строя — позор для командира отряда! Скаубит совсем сник. Вечером я увидел его в нетрезвом состоянии. На следующий день отстранил от полетов и сделал строгое предупреждение. Но вечером комиссар снова доставил его ко мне в пьяном виде.

— Полюбуйтесь, Иван Константинович! — сказал Савин. — Вы с ним говорили, я беседовал — никакого толку. Как от стенки горох. Иду сейчас и вижу: сидит пьет. Хорош командир… Может, снять его-с отряда?

— Все-е ра-а-вно! — качнувшись на стуле, выдавил Скаубит.

— Что пригласили его ко мне — правильно. Пусть здесь останется, — ответил я комиссару. — Только понижением его в должности вряд ли дело поправим…

— А вы что предлагаете? — как-то растерянно спросил Савин. По лицу вижу: жалко ему Скаубита.

— Если еще раз напьется, — отвечаю, — отчислим из авиагруппы и отправим с фронта. Пусть в тылу бражничает. Вот мое последнее слово!

Иван Дмитриевич Савин посмотрел на меня с недоумением. А Скаубит вдруг встал, выпрямился и, уставившись на меня немигающими глазами, сказал:

— Меня? В тыл? Отчисляйте тогда и генерала Врангеля… Пока он на нашей земле, мне нечего делать в тылу!

Решительно повернувшись, он вышел и хлопнул дверью. Мы с Савиным слова не успели сказать ему в ответ.

На следующее утро Карл Петрович пришел на аэродром чисто выбритый, подтянутый, молчаливый… Говорить с ним о вреде пьянства ни мне, ни комиссару больше не пришлось: повода не было.

Василий Захаров — тоже участник мировой войны. Как воздушный боец, он отличался быстрой реакцией, упорством, твердой волей, тактической зрелостью. Не было такого трудного задания, которое он не выполнил бы. Он слыл в группе и хорошим воздушным разведчиком.

Для Василия Захарова и Карла Скаубита особенно памятным стало 16 октября 1920 года. В этот день определился провал последней наступательной операции черного барона. Еще утром воздушные разведчики Правобережной авиагруппы обнаружили начавшийся отход ударных дивизий Врангеля южнее Никополя. Значит, белогвардейцы отказались от попытки вырваться на Украину! Сообщение летчиков было немедленно передано по телеграфу в штабы армии и фронта.

Все Самолеты авиагруппы я сразу же направил на бомбежку отступавшей врангелевской конницы. В район вражеской переправы через Днепр у деревни Ушкалка вылетели Карл Петрович Скаубит и Василий Антонович Захаров.

Они взлетели в половине первого. Вернуться должны были через два часа. Но прошли все сроки, а самолеты все не появлялись. Старший механик отряда Сергей Федорович Матвеенко перестал даже смотреть на небо. Сел на землю и с досады закурил. Что же могло случиться, почему не возвратились ни тот, ни другой?..

Ответ на этот вопрос мы узнали позже из рассказов самих летчиков. Вначале полет протекал нормально. Они шли на высоте тысяча метров. Захаров привычно поглядывал на командирский «ньюпор», на торчавшую из кабины голову Скаубита в хорошо знакомом потрепанном шлеме. Слева виднелся Днепр, за которым находились наши, а под крылом проплывала земля, занятая врангелевцами. С отходом белогвардейцев из-под Ушкалки здесь могли появиться их отступавшие части. И вскоре летчик действительно заметил на изгибе дороги за селом полусотню кавалеристов. Это мог быть передовой отряд какой-нибудь большой колонны.

Захаров быстро отыскал характерный ориентир, чтобы привязать местность к карте. На приднепровской круче высился Бизюковский монастырь. «Интересно, — подумал летчик, — видит ли кавалеристцв Скаубит?»

Он перевел взгляд на командирскую машину и увидел, что из мотора у нее выбивается черный дым. Потом она вдруг резко пошла вниз. Захаров тоже отдал ручку от себя.

Скаубит снижался в расчете попасть на луг за селом. Перед самой землей ему удалось выровнять «ньюпор» и удачно приземлиться. Захаров пролетел над ним, сделал круг и тоже пошел на посадку. Тут он увидел скачущий вдали отряд белогвардейцев. А из ближайшего села к самолету бежали крестьяне.

Захаров приземлил машину рядом с «ньюпором» Скаубита. Мотор не стал выключать. Подбежал Карл Петрович и что есть силы крикнул:

— Оборвался проводничок свечи!

— Лезь за спину — взлетим!

— Что ты! Аппарат жалко… Попробуем наладить! — Он сказал это так убежденно, что Захаров решил смолчать о кавалеристах и тоже вылез из кабины.

Подбежали крестьяне.

— Что делать нужно, товарищи? — крикнул по-украински здоровенный парень, не решаясь подходить близко.

Скаубит подвел людей к «ньюпору» Захарова, расставил их у нижнего крыла и показал, как держать машину.

А потом поспешил к своему самолету, в моторе которого копался Захаров. Он уже обнаружил неисправность. Оборванный проводничок при вращении мотора замкнул еще и соседние свечи. Вышли из строя три цилиндра. Работая с лихорадочной быстротой, Василий то и дело поглядывал на дорогу. Над ней уже показалось облачко пыли. Скаубит вскочил в кабину. Захаров крутнул винт. Мотор стрельнул выхлопами раза два и ровно затрещал…

Увидев улыбку на лице Карла Петровича, Василий опрометью бросился к своей машине. Уже из кабины крикнул крестьянам:

— Дорогие наши! Не горюйте! Скоро придет Красная Армия!..

Навстречу взлетающим «ньюпорам» неслась кавалерийская лава. Строй белогвардейцев напоминал сверху огромную подкову. Словно они хотели сразу сжать и задушить двух красных летчиков. Но вдруг всадники замедлили бег коней и стали рассыпаться по лугу. Поняли, проклятые, что из охотников стали добычей.

Самолеты шли на высоте пятьдесят метров. Подлетев к отряду беляков, Скаубит и Захаров почти одновременно открыли по нему огонь из пулеметов. После второго захода Скаубит покачал крыльями и развернул машину на север. Захаров полагал, что командиру лучше немедленно возвратиться домой: все-таки ремонт они произвели впопыхах, вдруг опять проводничок оборвется? Но Скаубит, набрав высоту, продолжал полет по заданному маршруту — к деревням Ушкалка, Бабино.

Когда Скаубит и Захаров нежданно-негаданно прилетели на свой аэродром, их встретили как героев. А они и в самом деле проявили незаурядную выдержку и отвагу. Скаубит молча подошел к Захарову и крепко, по-мужски его обнял. Василий показал себя настоящим другом, пошел на выручку товарищу, не думая о собственной жизни.

Еще до вынужденной посадки Скаубита аналогичный случай произошел с Борисом Рыковым. 26 августа он вылетел на разведку. Миновав каховский плацдарм, усилил наблюдение: в небе могли появиться вражеские самолеты. Вдруг раздался глухой удар, в лицо брызнула горячая струя. Опытный летчик инстинктивно зажал ручку коленями и зафиксировал ноги на педалях. Открыв глаза, увидел, что пропеллер остановился. Но машина все еще продолжала лететь по инерции. В расчалках свистел ветер.

Все стало ясно: оторвавшаяся тяга мотора срезала часть капота. Осколки повредили правую стойку, верхнее крыло и разбили козырек кабины. Что делать? Высота — тысяча триста метров, скорость надает, а до Берислава десять километров.

Летчик развернул машину в сторону аэродрома. Внизу враги. Приходится бороться за каждый метр высоты.

Четыреста метров: самолет уже над плацдармом. Садиться? Нет!

Сто метров… Как широк в этом месте Днепр! Как высок его правый берег! Дотянул! Перед самой границей летного поля самолет обессиленно плюхнулся на землю.

Теперь, когда нервное напряжение спало, летчик почувствовал сильную усталость. Захотелось лечь и уснуть прямо возле машины. Но к нему уже бежали люди…

Во время разбора причин вынужденной посадки Бориса Рыкова я спросил его, почему он не сел сразу, когда дотянул до нашего плацдарма. Летчик ответил, что боялся разбить машину.

— А голову не боялся разбить? — заметил комиссар Кожевников, заменивший погибшего Ивана Дмитриевича Савина. И, обращаясь ко всем, добавил: — По-моему, товарищи, жизнь красного летчика дороже самолета. Верно: нужно сделать все возможное для спасения машины. Но бездумно рисковать нельзя.

Комиссара поддержал Вишняков:

— Я тоже так думаю. Зря рисковал, Боря! Надо было сесть на плацдарме. Я сделал бы именно так. Ведь до аэродрома ты дотянул случайно.

— Чепюха! — возразил Ганя Киш. — Надо не думайт о своя маленькой жизнь.

— Даже знаменитый Евграф Крутень о ней не думал, — в тон ему отозвался Коля Васильченко. — Верно ведь, товарищ командир?

Было приятно от сознания, что молодежь свято чтит память о славном русском летчике. Но она, видимо, имела не совсем правильное представление о его последнем полете. И я счел уместным подробнее рассказать о гибели Крутеня, свидетелем которой стал 6 июня 1917 года.

В то время наша 2-я боевая авиагруппа истребителей стояла в Плотычах, восточнее Тарнополя. Шла подготовка войск Юго-Западного фронта к большому летнему наступлению. Командир авиагруппы Е. Н. Крутень поставил перед нами задачу — не пропустить в район развертывания ни одного вражеского самолета-разведчика.

Сам Евграф Николаевич летал больше всех. Несмотря на молодость, он сбил тогда уже около двадцати аэропланов противника. Не зря на фюзеляже его машины была нарисована голова витязя в боевом русском шлеме…

В тот день, возвратившись с задания, я не увидел «ньюпора» со знакомой эмблемой. А Крутень вылетал раньше меня. Моторист, однако, рассеял мою тревогу, сказав, что капитан отправился уже во второй полет. Его слова подтвердил командир нашего авиаотряда Свешников, добавив, что Евграфу Николаевичу удалось сбить за линией фронта неприятельского разведчика.

Второй раз Крутень вылетел через несколько минут после посадки. Как раз в это время в штаб авиагруппы сообщили по телефону, что со стороны Зборова к району расположения наших войск летит еще один вражеский самолет. Механики не успели даже осмотреть, а главное — дозаправить машину командира. В баках же, по-видимому, оставалось бензина меньше чем на час полета.

Его поспешность можно было понять и оправдать. Сам ставил задачу не пропустить ни одного разведчика, а тут сообщают, что вражеский самолет находится уже над нашими войсками. Я сидел на траве, ожидая, пока мою машину подготовят к очередному вылету, как вдруг раздались радостные крики механиков: «Командир летит! Витязь возвращается!»

Верно! С высоты шестисот метров полого планировал «ньюпор». Присмотревшись, я заметил, что мотор у него не работает. Когда до аэродрома осталось совсем немного, он вдруг резко опустил пос и отвесно врезался в землю…

— А сбил он второго немецкого разведчика? — спросил Яков Гуляев, когда я закончил рассказ.

— Да, срезал и второго, — ответил я и тут же сделал вывод; — Это неверно, что Крутень был бесшабашным. Он воевал смело, но расчетливо. И отдал свою жизнь совсем недешево: два самолета срубил. А погиб он, скорее всего, потому, что был тяжело ранен и потерял в воздухе сознание. Ведь мог посадить машину и с отказавшим мотором.

— Уж лучше погибнуть вот так, на глазах у своих, чем в плен попасть, — задумчиво сказал Васильченко.

— А ты не зарекайся, Коля, — спокойно возразил Гуляев. — На войне всякое бывает. А если человек даже не помнит, как оказался в лапах врагов? Тут главное другое. Важно и в плену бойцом остаться.

Разговор принимал новый оборот, и комиссар Кожевников умело поддержал его:

— Правильно, Гуляев. Расскажи-ка товарищам, как обманул белых.

— Да чего говорить, — смутился Яков. — Просто жить хотел и снова бить беляков.

К просьбе комиссара присоединились все остальные. Мне тоже захотелось послушать Гуляева, который уже два раза бежал из белогвардейского плена. Якову стало неудобно отказываться, и он все так же спокойно начал свой рассказ:

— Было это в восемнадцатом. Гатчинская школа переезжала из Питера в Казань. Подкатываем мы к одной станции, смотрим, а на эшелон две пушки наведены и несколько пулеметов. Встретили нас белогвардейцы и мятежники из чехословацкого корпуса. Окружили и пошли по теплушкам. Среди них оказался и наш изменник. Идет и тычет пальцем: вот этот большевик, вон тот…

Взяли и меня. Всего забрали человек пятнадцать. Попал в нашу группу и чехословацкий солдат. Погоны с него сорваны, лицо в кровоподтеках. Видно, наш товарищ… Построили нас по двое и повели под конвоем. Я оказался последним в паре с чехом. Иду, а мысль в голове одна — бежать. Посмотрел на соседа и чутьем понял: он тоже об этом думает. Я кивнул головой вправо. Он глазами показал налево. И бросились мы в разные стороны.

Бегу. Позади загремели выстрелы. Сейчас, думаю, попадут… Никогда раньше не бегал так быстро. И ушел я.

Были и дальше приключения, но все-таки я добрался до красного отряда.

— А революционный чех? — спросил Киш.

— Стреляли много и по нему. Не знаю: удалось ли товарищу уйти.

Кто-то напомнил:

— А второй раз как случилось?

— Да так, — продолжал разговорившийся Яков. — Это произошло в девятнадцатом, осенью, когда я находился уже в нашем втором истребительном дивизионе.

Однажды послали меня на разведку. Нужно было найти крупную деникинскую группировку войск. Предполагалось, что она находится в районе станции Сумы.

Так вот. Прихватил я четыре бомбочки и взлетел. Выскочил на железнодорожную станцию, а там — дым коромыслом: идет выгрузка артиллерии, конницы, пехоты. Я разок прошелся по ним огнем пулемета и сбросил бомбу. Но и по мне начали стрелять. Второй раз атаковал серый, очевидно штабной, вагон с отдельным паровозом. Удачно попал. С высоты сто пятьдесят метров было хорошо видно, как из вагона повалил дым, а из дверей начали выскакивать белогвардейцы.

Третий заход оказался еще более удачным: бомба угодила в вагон со снарядами. Сильным взрывом даже самолет подбросило вверх. Развернулся домой. На душе весело оттого, что поработал неплохо. Вдруг мотор смолк. Значит, и меня подбили. Планирую на поляну. Взглянул на станцию, а от нее человек сто всадников скачут. Увидели, что иду на вынужденную.

Сел. Открыл сливной кран, смочил бензином ветошь и бросил в машину. Ее сразу же охватило пламя.

Куда, думаю, теперь бежать? Бросился я в лес. Сначала по полянкам норовил, чтобы оторваться, а потом забрался в глубь чащобы. И ушел. Результаты разведки в тот же день доставил командиру.

Умолк Гуляев. В его рассказе все просто получилось… На самом деле все было, конечно, сложнее. Слушая его, мы тогда даже не предполагали, что скоро Яков снова попадет в плен к белогвардейцам.

В середине сентября под Каховкой наступило затишье. Белая авиация стала лишь изредка появляться над бериславским аэродромом. Зная Ткачева, мы поняли, что он собирается перенацелить ее на другой участок фронта.

Так оно и получилось. Врангель собирал силы для наступления на Александровен.

Там, как я уже говорил, против белогвардейцев действовала Центральная авиагруппа. До сентября она проявляла большую активность. Бомбила эшелоны противника на железнодорожных участках Александровск — Мелитополь и Александровск — Пологи, скопления кавалерии и пехоты в районе Федоровки.

В начале сентября с фронта отозвали Владимира Ивановича Коровина. Руководство авиагруппой со стороны командования армии сразу ослабло. Перед летчиками редко ставили задачу поддержать свои наземные войска.

Иван Ульянович Павлов уехал в Харьков, в штаб фронта. Руководство группой он передал летчику И. А. Буобу, только что прибывшему в Александровск. Новому командиру, естественно, требовалось какое-то время для того, чтобы ознакомиться с людьми и районом боевых действий. Это тоже отрицательно сказалось на боевой активности Центральной авиагруппы. Даже полеты на воздушную разведку стали нерегулярными.

18 сентября 1-я белогвардейская армия, созданная из Добровольческого и Донского корпусов, двинулась под командованием генерала Кутепова на Александровск. Врангелевская авиация немедленно совершила налет на аэродром Центральной авиагруппы. Однако ей не удалось уничтожить наши самолеты: почти все машины, в том числе и два корабля «Илья Муромец», были своевременно выведены из-под удара. Авиаотряды успели эвакуировать и большую часть имущества. Лишь один эшелон пострадал от вражеских зажигательных авиабомб.

И все-таки мы оказались в тяжелом положении. Прославленное боевое соединение, созданное Иваном Ульяновичем Павловым, распалось на отдельные отряды. Расположенные на разных аэродромах и лишенные единого руководства, они уже не представляли грозной силы, как раньше. А ведь авиации отводилась немалая роль в завершающих боях и в штурме Крыма. Понадобилось время для того, чтобы подвезти боеприпасы, горючее и дать возможность авиаотрядам возобновить боевые действия.

В то время белогвардейская армия насчитывала около пятидесяти тысяч штыков и сабель, триста орудий, тысячу четыреста пулеметов, до шестидесяти банков и бронеавтомобилей и сорок боевых самолетов. Своим тылом она упиралась в мощные укрепления Перекопа и Чонгара.

Мы, летчики Правобережной группы, не знали истинного положения под Александровском и спокойно готовили Якова Гуляева к вылету туда, в штаб 13-й армии, за получением высокой награды — ордена Красного Знамени. Чтобы наш боевой товарищ и внешне выглядел молодцом, каждый из нас отдал ему все самое лучшее из своего небогатого комплекта обмундирования.

Николай Васильченко поменялся с ним обувью, уступив ему новенькие хромовые сапоги. Вася Вишняков подарил наручные часы с браслетом, я — новую портупею, остальные — кто френч, кто галифе, кто шлем с очками или кожаные перчатки. По этому случаю даже каптенармус раздобрился и выдал Якову трофейное французское белье. Словом, все отнеслись к нему лучше, чем к имениннику.

Рано утром 21 сентября мы вышли на аэродром проводить Гуляева. Сердечно поблагодарив товарищей за заботу и внимание, он сел в кабину самого лучшего «ньюпора».

И вот самолет взлетел, сделал круг над аэродромом, покачав крыльями, и через несколько минут скрылся из виду. А вечером из штаба армии вдруг сообщили, что Александровск взят белыми еще 19 сентября.

Комиссар Кожевников немедленно распорядился разослать по всем наземным частям телеграммы с просьбой оказать Гуляеву помощь в случае его вынужденной посадки. Но прошло несколько дней, а никаких сообщений о Як Якыче к нам не поступило.

К концу сентября Правобережная авиагруппа значительно окрепла благодаря самоотверженной работе специалистов мастерских эшелонов и отрядных мотористов. Перечистка моторов и ремонт самолетов были полностью закончены. Все исправные машины снова вошли в строй. Кроме того, мы дополнительно получили «эльфауге» и «Фарман-30». Теперь можно было летать на разведку в глубокий тыл врага. Наконец, после долгого отсутствия к нам возвратился 4-й истребительный авиаотряд. Опытных летчиков — таких, как Дедюлин, Ягеллович и Молодцов, — возглавлял храбрый командир Аникин. Они привезли с собой пять «ньюпоров».

Таким образом, накануне наступления Врангеля через Днепр Правобережная авиагруппа имела крепкое ядро воздушных бойцов и разведчиков, располагала тринадцатью исправными самолетами.

Продолжалось усиление и наших наземных частей, оборонявших берег Днепра. На базе Правобережной группы войск была создана 6-я армия во главе с Августом Ивановичем Корком. 51-ю и Латышскую дивизии, находившиеся на каховском плацдарме, выделили в отдельную Бериславскую группу. Ее возглавил Василий Константинович Блюхер.

После того как авиаотряды, находившиеся в Александровске, разлетелись по тыловым аэродромам, все виды боевого обеспечения войск фронта легли на плечи Правобережной авиагруппы. В конце сентября и в октябре она, по существу, одна противостояла врангелевской авиации. В этот период мы выполняли задания командования фронта, 6-й и 13-й армий, а также Бериславской группы.

Несмотря на трудности, наши летчики с честью решали поставленные перед ними задачи. Они надежно прикрывали и переправу, и плацдарм, и Берислав, где находился штаб 6-й армии. Куда бы ни совали нос «хэвиленды», их всюду храбро встречали красные истребители. Наши разведчики контролировали вражескую оборону от Никополя до Алешек по фронту и до рубежа Белозерки — Серогозы — Агайман — Перекоп в глубину.

Такая активность красной авиации пришлась не по нутру белогвардейскому командованию, и оно предприняло новую попытку разбомбить наш аэродром. Мы стойко отражали все налеты неприятеля, но непрерывная борьба в воздухе отвлекала нас от выполнения основных задач. Учитывая это, командующий 6-й армией Корк приказал нам отойти от Днепра.

23 сентября мы перелетели на знакомое летное поле, расположенное недалеко от Писаревских хуторов. Здесь наша авиагруппа базировалась до начала штурма Перекопа. На прежнем, бериславском аэродроме теперь находились лишь дежурные истребители. Иногда там садились разведчики, чтобы дозаправиться горючим и передать срочное донесение командованию.

Неожиданно мне приказали немедленно принять должность помощника начальника авиации 13-й армии. Командование группой я передал Карлу Петровичу Скаубиту, которого уже давно аттестовал как человека, способного быть хорошим руководителем.

Не скрою, оказанное доверие обрадовало меня. Новая должность позволяла работать с большим размахом и лично участвовать в организации взаимодействия авиации с наземными войсками. Но прощаться с людьми, ставшими мне родными, было тяжело. С рядового летчика начал я службу в этой части в 1914 году.

Вот почему сразу по прибытии на новое место я попросил у начальства разрешить мне во время операции почаще бывать у «своих». Мне пошли навстречу.

Навещая группу в дни решающих сражений, я никогда не вмешивался в действия Карла Петровича Скаубита. Да и не было в этом нужды. Он оказался действительно толковым командиром. Работать с ним было легко.

…Участники боев против черного барона никогда не забудут томительных дней затишья, продолжавшегося до 7 октября. Все было как в доброе мирное время. Древняя река спокойно несла свои воды к Черному морю. На ее берегах не слышалось ни единого выстрела. Вылетавшие по нескольку раз в день наши разведчики не замечали на той стороне никакого движения. «Хоть бы один кавалерийский разъезд проехал!» — огорчались они. Мы понимали, что это означает: противник перебрасывает свои войска скрытно, по ночам.

Обстановка на фронте была в это время такова. Добившись успеха на мариупольском направлении и под Александровском, Врангель решил осуществить свою главную цель — вторгнуться на Правобережную Украину. Но на его пути, как утес, стоял каховский плацдарм. Не надеясь ликвидировать его с ходу, черный барон придумал обходный маневр.

Поздней ночью 3 октября полевой штаб 6-й армии получил донесение о том, что противник накапливает понтонные средства южнее Берислава и на участке Корсунский монастырь — Британы.

Ранним утром для проверки этих сведений вылетели Васильченко и Киш. Они очень внимательно обследовали указанные районы, но обнаружили лишь десять лодок на реке возле Британ и несколько десятков подвод около Корсунского монастыря. Решив, что понтоны могут быть укрыты в густом саду на берегу Днепра, летчики сбросили туда бомбы, а затем с малой высоты обстреляли этот участок из пулеметов. Однако и теперь им не удалось заметить ничего такого, что говорило бы о подготовке к высадке большого десанта.

Доклад воздушных разведчиков насторожил наше командование. Стало ясно, что Врангель замышляет какую-то каверзу.

8 октября утром мы со Скаубитом находились в штабе авиагруппы. Вбежал телеграфист и доложил:

— Товарищ командир, по прямому проводу передают срочную депешу.

Мы пошли в аппаратную. «Морзе» ритмично отстукивал точки и тире. Телеграфист тут же расшифровывал их значение. Начальник полевого штаба 6-й армии Кирпичников передавал: ночью отборные дивизии белых — корниловская, марковская и кубанская кавалерийская, — переправившись через Днепр на фронте 13-й армии близ Александровска, движутся на Никополь. Кирпичников требовал усилить воздушную разведку в северном направлении…

— Началось! — с ожесточением сказал Скаубит.

В двенадцать часов зазвонил телефон. К нему подошел Скаубит.

— Кто старший? — переспросил он. — Помощник начальника авиации Спатарель…

И сразу же передал мне трубку.

— С вами говорит комгруппы Бериславской начдив Блюхер, — услышал я в трубке густой голос. По сведениям, полученным от перебежчиков, южнее Берислава, в районе Британы — Основа, сосредоточены крупные силы противника с большим количеством артиллерии и танков. Сегодня вечером или в ночь на девятое неприятель намерен начать форсирование… Вы слышите меня?..

— Так точно, товарищ начдив!

— Предлагаю: немедленно выслать на разведку в Британы — Основа лучшего летчика. Проверить показания перебежчиков. После полета сесть в Бериславе и доложить мне о результатах. Вам ясно?

— Да.

— Кто полетит?

— Товарищ начдив, я представитель штаба армии. Назначить летчика должен сам командир Правобережной авиагруппы Скаубит…

— Прошу вместе с ним приехать ко мне для рассмотрения результатов разведки.

Скаубит послал на разведку Васильченко. Как только Николай взлетел, мы с Карлом Петровичем выехали на машине в штаб Блюхера.

Николай Васильченко хорошо понимал всю важность и ответственность задания. От того, найдет он или нет готовые к форсированию Днепра врангелевские дивизии, зависит решение нашего командования о переброске свежих сил на тот или иной участок.

На предельно малой высоте самолет летит вдоль левого берега. Вот и Британы. Видна каждая хата. Справа — излучина реки. Там острова. Летчик ощупывает глазами каждую заросль. Потом набирает высоту, чтобы охватить взглядом всю местность, внимательно осмотреть дороги, подходы к реке. На карту ложатся четкие фигурки условных знаков…

Мы со Скаубитом с нетерпением ожидали возвращения летчика. Едва он посадил самолет и вылез из кабины, на аэродром прикатил автомобиль.

— Скорей идите сюда! Ехать надо! — крикнул адъютант начдива, сидевший рядом с шофером.

— Подождите, товарищ! — остановил я его. — Сначала летчик доложит непосредственному командиру и напишет донесение. Потом мы вместе с ним и поедем к начдиву.

И вот мы в кабинете Блюхера. Василий Константинович сидит за столом, склонившись над картой. Рядом стоит его начальник штаба.

Товарищ начдив! Красный военный летчик Васильченко задание выполнил, — звонким голосом докладывает Николай.

— Ну и какие результаты? — спрашивает, приподняв голову, Блюхер.

— В районе Британы — Основа крупных вражеских сил не обнаружил. Артиллерии и танков тоже нет.

Блюхер удовлетворенно кивает головой.

А начальник штаба настороженно спрашивает:

— Это верно, товарищ Васильченко? Вы представляете, что означает ваше сообщение?

— Слово коммуниста, это точно.

— Хорошо, товарищ летчик, — тепло говорит Блюхер. — Объясните, что видели.

— В деревне Британы — не более двухсот штыков пехоты, по мне стреляли четыре станковых пулемета, у днепровского берега — десятка полтора лодок. На хуторе Основа — около двадцати сабель кавалерии. На большом острове, что напротив Британ, несколько белогвардейцев с ручным пулеметом. На левом берегу, от Казачьих лагерей до Каховки, больше ничего не обнаружил…

— Спасибо, товарищ летчик, — говорит Блюхер и тут же спрашивает у меня о результатах других полетов на разведку.

Начальник штаба Делает вывод:

— Значит, врангелевская контрразведка специально посылает к нам «перебежчиков» и через них старается уверить нас, что удар будет нанесен с южного направления.

— А мы покажем Врангелю, что верим ему! — с хитроватой усмешкой отзывается Блюхер. Взглянув на часы, он приказывает Скаубиту:

— В семнадцать тридцать произвести бомбометание Британ и Основы. Одновременно с вами откроет огонь артиллерия.

В назначенное время четыре наших самолета вылетели на задание — «эльфауге» и три «ньюпора». Сначала они пробомбили цели, а потом обстреляли их из пулеметов. Один из кавалерийских отрядов врангелевцев был почти полностью уничтожен. Через час три «ньюпора» повторили налет. Наши артиллеристы тоже не пожалели снарядов. В расположении белогвардейцев возникли пожары, начались взрывы. Все плоты и лодки были или сожжены, или потоплены.

Западня

Обстановка сложилась тяжелая. Натиск врангелевских войск на правом берегу Днепра продолжался. Наступавшие от Александровска кавалерия генерала Бабиева и корниловская пехотная дивизия соединились с конным корпусом Барбовича. Наши части дрогнули. Пал Никополь, нависла угроза над важным железнодорожным узлом Апостолово. В то же время белые непрерывно штурмовали каховский плацдарм.

События развивались пока по врангелевскому плану. Ударные белогвардейские дивизии в двух местах форсировали Днепр, прорвали фронт, соединились, клещами сдавив наши части, оборонявшие Правобережную Украину. Новые беды — разруха, пожары — надвигались на молодую Советскую Республику. В. И. Ленин еще в марте требовал:

«Нужно постановление РВС: обратить сугубое внимание на явно допущенную ошибку с Крымом (вовремя не двинули достаточных сил)…»

Теперь по указанию Владимира Ильича Реввоенсовет Республики решил создать отдельный Южный фронт. Его войска должны были навсегда покончить с Врангелем. Командующим назначили испытанного бойца ленинской гвардии Михаила Васильевича Фрунзе. В день приезда к нам он обратился к бойцам с пламенным воззванием:

«Вступая ныне в исполнение своих обязанностей, с первой мыслью и первым словом я обращаюсь к вам, товарищи красноармейцы… Врангель должен быть разгромлен, и это сделают армии Южного фронта… Победа армии труда, несмотря на все старания врагов, неизбежна. За работу, и смело вперед!»

Михаил Васильевич Фрунзе обладал всеми лучшими чертами военачальника. Об одной, может быть главной из них, хорошо сказал Семен Михайлович Буденный:

«Он никогда не говорил войскам «идите», он всегда говорил «идемте».. Своей жизни он не щадил, о себе совершенно забывал, имел перед глазами всегда одно: интересы революции».

Приезд Михаила Васильевича вызвал в войсках небывалый подъем. Красноармейцы с радостью и гордостью называли его: наш Фрунзе.

Прибыв на фронт в конце сентября, новый командующий тщательно изучил обстановку и быстро разгадал замыслы Врангеля. По его указанию были спешно переброшены свежие части для усиления обороны Правобережья. 13, 6 и 2-я Конная армии получили предупреждение: белые намерены начать наступление через Днепр. Штаб фронта заранее продумал, как лучше организовать взаимодействие частей при отражении атак врангелевцев. Таким образом, черный барон сам попал в западню.

Принимая меры к укреплению обороны, Михаил Васильевич Фрунзе большое внимание уделял подготовке решительного контрнаступления на всем фронте. Он ни на минуту не забывал указаний, полученных от В. И. Ленина перед отъездом на Южный фронт: ускорить наступление на Врангеля, сделать все, чтобы до предстоящей зимы Крым был возвращен.

Уже 29 сентября, через два дня после вступления в должность, Михаил Васильевич телеграфировал Ленину: «Переход в общее наступление зависит от времени подхода 1-й Конной».

4 октября, в ответ на просьбу командующего фронтом, Владимир Ильич послал следующую телеграмму в Реввоенсовет 1-й Конной: «Крайне важно изо всех сил ускорить передвижение вашей армии на Южфронт. Прошу принять для этого все меры, не останавливаясь перед героическими. Телеграфируйте, что именно делаете».

Это были как раз те дни, когда наши летчики Васильченко и Киш умелой разведкой обнаружили начавшуюся переправу врангелевских войск и своевременно предупредили свое командование об опасности, нависшей над Каховским плацдармом.

…В середине октября, в разгар сражения за плацдарм, Врангель двинул против красных бойцов около тридцати танков и бронемашин. Для нас это не было неожиданностью, Еще задолго до начала боев наши летчики узнали об их появлении под Каховкой: сначала Дацко, потом Скаубит. По указанию Роберта Петровича Эйдемана мы докладывали непосредственно ему о каждом случае обнаружения вражеских танков и броневиков.

Наши укрепления на плацдарме с самого начала оборудовались в противотанковом отношении. Почти все орудия были подготовлены для стрельбы прямой наводкой. Командиры и комиссары разъясняли красноармейцам, как лучше вести борьбу с танками.

Больше того, красным бойцам однажды уже приходилось вести бой с врангелевскими танками, причем в необычных условиях. Это произошло в ночь на 2 сентября под Каховкой. Красноармейцы не дрогнули даже тогда, когда нескольким бронированным чудовищам удалось прорваться через первую линию наших окопов. Они смело бросались со связками гранат на грозные, но неповоротливые французские «рикардо». Метко били по врагу и артиллеристы. Потеряв две машины, врангелевцы отступили.

После этого танки противника под Каховкой не появлялись. Но вот наступило 11 октября… С утра я находился на телеграфе. Из-за сильного ветра линия связи то и дело рвалась, и мне никак не удавалось передать в штаб 13-й армии сообщения наших разведчиков о том, что в районе Ушкалки белые переправились через Днепр. Вдруг дверь широко распахнулась. В комнату вошли возбужденные Скаубит и Вишняков.

— Иван Константинович! — сказал Карл Петрович. — Вот Вишняков привез «хорошие» новости… Да он сам вам расскажет.

И Скаубит тяжело опустился на стул.

Расстегнув куртку, Вася достал из-за пазухи карту, развернул ее на столе и ткнул пальцем на дорогу, ведущую к Дмитриевке:

— Танки…

— Сколько?

— Пять штук.

— А час назад, — вмешался Скаубит, — Васильченко обнаружил у Зеленого Пада еще три бронемашины. Что будем делать?

— Надо немедленно доложить Блюхеру.

— Товарищи командиры, линия еще… не налажена, — извиняющимся тоном сказал телефонист.

— Разрешите, я слетаю? Мигом обернусь до Берислава и обратно, — вызвался Вишняков, складывая карту.

— Нет! — возразил Скаубит. — Не выпущу в такой ветер.

Я подошел к телефону. А вдруг связь уже наладили? Крутнул ручку. В трубке раздался гудок зуммера. Есть связь! Меня быстро соединили со штабом Бериславской группы. Слышимость была плохая. Мне ответили, что Блюхер с начальником штаба находятся на том берегу. Я попросил позвать кого-либо из штабных работников. К телефону подошел помощник начальника штаба Макаров. Выслушав мое сообщение, он крикнул: «Молодцы!» и сразу же повесил трубку.

В последующие дни наши разведчики подтвердили наличие танков и броневиков в Черной Долине и Зеленом Паде. А Ганю Киша врангелевские танки обстреляли над Британами из пушек и пулеметов.

14 октября на рассвете восемьдесят вражеских орудий открыли огонь по нашим укреплениям на каховском плацдарме. Затем пошли в атаку танки и броневики. Как я уже сказал, их было около тридцати. За ними, не отрываясь, продвигалась пехота.

Бойцы-сибиряки 51-й дивизии Блюхера смело встретили бронированные чудовища врага. Отдельные храбрецы выползали им навстречу и бросали под гусеницы связки гранат. Красноармейцы сразу же окружали подбитые танки, сбивали прикладами пулеметы, стреляли из винтовок по смотровым щелям. Исключительно метко вели огонь красные артиллеристы.

Отбив натиск врага, наши бойцы перешли в контрнаступление и погнали врангелевцев. Они захватили у белогвардейцев пять броневиков и десять танков.

15 октября сражение за каховский плацдарм продолжалось. Врангелевские самолеты пытались бомбить наши войска, но красные летчики-истребители отбивали все их налеты.

Для наблюдения за полем боя белые подняли над Британами аэростат. На уничтожение его вылетела группа из пяти самолетов во главе со Скаубитом. Сначала наши летчики, открыв пулеметный огонь, заставили «летающую колбасу» снизиться, а затем забросали ее бомбами. Аэростат и оборудование воздухоплавательного парка были уничтожены.

16 октября провал врангелевского наступления под Каховкой определился окончательно. Преследуя белогвардейцев, бойцы дивизии Блюхера захватили сотни пленных, двадцать орудий, семьдесят пулеметов.

В тот день белый генерал Науменко доносил Врангелю: «Войска отступали в паническом беспорядке. Командиры растерялись, распорядительности не было никакой…

За нами несется конница противника. Жуткий момент, особенно для пехоты. Целыми ротами, бросая винтовки, поднимая руки вверх, пехотинцы сдаются в плен. Большевики продолжают преследовать…»

Бесстрашный в бою Ганя Киш был в то же время очень дисциплинированным летчиком, считал детской забавой выполнять по возвращении домой фигуры высшего пилотажа. И вдруг 16 октября он, появившись над аэродромом, тоже начал «выделывать номера». Сначала, заложив крутой вираж, описал круг, потом сделал спираль и, наконец, пронесся над нашими головами, приветственно качая крыльями. Его летнаб Солдатов радостно махал нам обеими руками.

— Ну, если Киш устроил такой цирк в воздухе, значит, причина стоящая, — сказал, улыбнувшись, Скаубит.

— Будет работа телеграфу! — поддержал его комиссар Кожевников.

Когда «эльфауге» приземлился, из его кабины кубарем выкатился Киш. Забыв о протезе, он без палки быстро заковылял к нам:

— Братцы, беляки отступайт!

— Это мы знаем… — разочарованно ответил Кожевников.

Вытянувшись по стойке «смирно», Ганя с сияющим лицом доложил:

— Товарищи красные льетчики! Черный барон отступайт не только под Каховка! Он побежал, совсем побежал под Бабино — Ушкалка!..

Все, кто находились на аэродроме, бросились к Кишу с криком «ура», начали его качать.

— Не надо высоко! — умоляюще просил Ганя. — Протез сломайт…

Так мы узнали о разгроме врангелевских войск на Правобережье. Белогвардейцам снова пришлось форсировать Днепр под Ушкалкой, но на этот раз в обратном направлении…

Из Писаревских хуторов в штабы Южного фронта, б, 13 и 2-й Конной армий полетело по телеграфу очередное донесение красных летчиков:

«…В Ушкалке мост через Днепр разобран. От Ушкалки через Ольгофельд на Верхний Рогачик движется сплошная колонна кавалерии с обозом длиной около пятнадцати верст…»

В район Ушкалки для бомбометания и штурмовки отступающей колонны противника вылетели два «ньюпора». Это был тот самый полет, в котором Василий Антонович Захаров спас жизнь Скаубиту, севшему на вынужденную посадку в тылу врангелевцев. Затем в воздух поднялись еще четыре наших самолета. Бомбами и пулеметным огнем сопровождали мы тех, кто всего несколько дней назад собирался огнем и мечом пройтись по Украине и даже… начать новый поход на Москву. Последнее, генеральное наступление черного барона позорно провалилось.

В конце октября, незадолго до штурма Перекопа, мне позвонили по телефону:

— Товарищ Спатарель?

— Да.

— С вами говорит начальник Особого отдела.

— Слушаю.

— Мы задержали одного человека. Он говорит, что вы знаете и очень ждете его. Для установления его личности нужна ваша помощь. Я назову несколько примет, а вы скажите его фамилию…

Сердце забилось тревожно.

— Роста маленького, — хриплым голосом продолжал начальник Особого отдела. — В плечах широкий. Глаза голубые. Брови клочковатые. Лицо курносое, упрямое…

Я не дал ему договорить:

— Яша! Яков Яковлевич Гуляев!

— Он самый, — отозвался довольный голос на другом конце провода. — Ждет вас. Передаю трубку.

— Иван Константинович, Иван Константинович! — услышал я радостные восклицания. — Я пришел…

Мы встретились. Обнялись. Яшу трудно было узнать в рваной крестьянской одежде, измученного до крайности.

Вот что стало нам известно из его рассказа. Приземлившись в Александровске, Гуляев быстро порулил к стоянке. Но его почему-то никто не встречал. Потом он увидел двоих в черных кожаных куртках. Они махали руками. Подрулив к ним, летчик залихватски развернул машину и выключил мотор. Аккуратно застегнул планшет. Обернулся. Что это? К кабине бежал человек в погонах! Яков мгновенно выхватил маузер. Поздно! От страшного удара по голове летчик потерял сознание. Очнулся Гуляев тоже от боли. Его били ногами… раздетого догола. Господа офицеры сняли с него все: сапоги, тужурку, френч, часы.

— Ну ты, красная сволочь! Долго будешь прохлаждаться? — процедил офицер с худым дергающимся лицом. — Это тебе не на комиссарской перине отлеживаться.

На мгновение Яша вспомнил комиссара Ваню Савина, его «перину» — пиджачок из байки, на котором он спал…

— Вставай, гадина! — заорал другой офицер. Опираясь на раздавленные сапогами пальцы, Яков оторвал от земли локти. Подтянул ноги. Встал на колени. Шатаясь, выпрямился, голый, окровавленный.

Кругом — искаженные ненавистью лица.

— Ну, соколик, — сказал офицер с худым лицом, поигрывая обнаженной шашкой. — Молись своему Ленину, говори последнее слово: сейчас из тебя капусту будем делать…

В сознании Яши, словно вспышка, мелькнуло лицо Ильича. Как будто вновь услышал его слова: «Биться надо до конца…»

Смотря в упор в наглые, остекленевшие глаза офицера, Гуляев спросил:

— А дадите досказать, ваше благородие? Не зарубите раньше?

— Сказывай! Минута туда, минута сюда — значения не имеет. Все равно полетишь на тот свет!

Со всех сторон донеслись злобные выкрики:

— Говори!

— Не мямли! Мычи скорей, скотина!

— Так вот, господа офицеры! — сказал Гуляев. — Дали вам под зад в семнадцатом году в Петрограде. Всыпали с Колчаком. Стукнули по зубам с Юденичем. С Деникиным намяли холку. Мало?

Вокруг послышалось звериное рычание. Беляки выхватили револьверы, выдернули из ножен шашки.

— Тихо, господа! — гаркнул кто-то. — Сейчас мы его нашинкуем…

— Ваши благородия, и с Врангелем вам будет каюк, могила! — крикнул Гуляев. Ударив стоявшего напротив офицера с худым лицом, он рванулся к самолету. Раздались выстрелы. Споткнувшись, Яков упал…

В этот момент, сигналя, подкатил автомобиль. Сидевший в кабине толстый генерал рявкнул:

— Прекратите! Идиоты! Этого пленного будет допрашивать сам главнокомандующий!

Неуклюже генерал вывалился из машины, подошел к Гуляеву. Их окружили запыхавшиеся врангелевцы.

— Господа офицеры! Немедленно разойтись! — приказал генерал. Те неохотно отступили, как собаки, у которых отняли кость. Адъютант и шофер ремнем скрутили летчику руки и бросили его в автомашину…

Пред очи самого барона Гуляев почему-то не попал. То ли о нем забыли, то ли Врангелю было не до этого. Летчика истязали. На допросах он ничего не сказал. Когда началось наше наступление в Северной Таврии, его посадили в арестантский вагон и повезли в Симферополь.

В дороге Яков думал только об одном: бежать! Но как? Двери вагона закрыты на замки. На тормозной площадке — белогвардейцы: три солдата и офицер…

Внимание Гуляева привлекли люки под крышей вагона, захлопнутые железными заслонками. Один из них оказался закрытым неплотно. Чуть нажми — заслонка отскочит. «Я маленький — вылезу», — с надеждой думал Яша, глядя на узкий проем. О побеге во время остановки поезда нечего было и думать: вокруг вагона ходили охранники.

Наступила ночь. Вторые сутки не открывались двери вагона. Двое красноармейцев, не приходя в сознание, умерли.

Пленные помогли Гуляеву. Поднявшись по их спинам к люку, Яша изо всех сил толкнул заслонку, в лицо ударил упругий поток холодного свежего воздуха. Громче застучали колеса. Протяжно прогудел паровоз. Поезд подходил к какой-то станции.

Яша просунул ноги в люк. Свесился вдоль стенки вагона. Увидел, как мелькают под колесами шпалы. И долгожданная минута наступила: поезд замедлил ход.

— Прощайте, товарищи! — Он отпустил руки и провалился вниз. Когда Гуляев пришел в себя, перестука колес уже не было слышно. Он еле-еле поднялся с земли и заковылял к ближайшей деревне. Выбрав самую неказистую мазанку, легонько постучал в окно. За стеклом показалось бледное лицо немолодой женщины. Увидев окровавленного человека с бородой, она вскрикнула и исчезла.

Через некоторое время дверь заскрипела и открылась. Яша, шатаясь, подошел поближе. Перед ним стояла пожилая украинка.

— Боже, ратуйте! — тихо охнула она.

Обессиленный от голода и пыток, Яков рухнул на ступеньки крыльца.

Оказалось, что Гуляев выпрыгнул из вагона около станции Джанкой. Через три дня, еще как следует не окрепнув, он надел рваную крестьянскую одежду и направился в сторону Перекопа. Шел не спеша, чтобы своими глазами увидеть все, что готовил Врангель к приходу Красной Армии. Заросший бородой, в старой шапке и рваной свитке, он не вызывал подозрений. Высматривал позиции артиллерийских батарей, оборонительные рубежи, прикидывал численность частей. И все запоминал.

Лишь через девять дней Гуляев перешел линию фронта. Голодный, измученный, он не мог сдержать слез, когда его снова назвали товарищем…

Яков Яковлевич Гуляев явился к своим за несколько дней до штурма Перекопа. Добытые им разведывательные данные вскоре очень пригодились. За дерзкий побег из врангелевского плена и за мужество, проявленное в прежних воздушных боях, командующий Южным фронтом М. В. Фрунзе представил летчика к ордену Красного Знамени.

Несколько дней подряд лил холодный дождь. По земле бежали мутные потоки воды. Казалось, они хотели смыть с земли всю кровь, обильно пролитую в тяжелых боях.

Но в конце октября ударил мороз. Земля затвердела, как камень. Летать стало трудно без теплого обмундирования. И когда поднимались в воздух, жутко мерзли в открытых кабинах. Дрогли и мотористы, работая на пронизывающем ледяном ветру. Еще труднее было красноармейцам, сидевшим в окопах на плацдарме.

В эти дни я выполнял задания командующего авиацией Южного фронта Василия Юльевича Юнгмейстера. Невольно думал о том, что война идет седьмой год подряд…

С кем не пришлось драться — с немцами, французами, англичанами, американцами, японцами. Но уже начались мирные переговоры с Польшей. Близится и последний бой с беляками. Лютым он будет. Крепко уцепился черный барон за мерзлую таврийскую землю. Полагая, что Красная Армия обессилена, он рассчитывал отсидеться за неприступными перекопскими и чонгарскими укреплениями.

Но дни Врангеля были уже сочтены. По указанию Владимира Ильича Ленина к Бериславу спешила лучшая армия Республики — 1-я Конная Буденного. Гул стоял на дорогах от топота копыт, стука колес тачанок и громыхания орудий. Я видел, как шли на рысях эскадроны под развернутыми красными знаменами. Отважны были лица конников. Взлетала и неслась над степью боевая, зовущая на подвиги песня:

Белая армия, Черный барон Снова готовят Нам царский трон!..

Еще 16 октября, получив сообщение о разгроме врангелевцев на Правобережье и под Каховкой, Владимир Ильич Ленин телеграфировал Фрунзе:

«Помните, что надо во что бы то ни стало на плечах противника войти в Крым».

М. В. Фрунзе сразу отдал приказ войскам Южного фронта: «Во что бы то ни стало не допустить отхода противника в Крым и согласованным концентрическим наступлением всех армий уничтожить его главные силы… на плечах бегущих овладеть перешейками».

Фрунзе решил разгромить основные силы Врангеля уже здесь, в Северной Таврии, чтобы тому нечем было защищать Крым. Концентрическое наступление означало сдавливание противника по всему полукружию линии фронта к центру, под удары тысяч клинков 1-й Конной.

Его должны были начать 13-я армия — на востоке, недавно созданная 4-я армия — из Александровска. Им предстояло сковать белых боями и задержать их отход. А главный удар наносила с каховского плацдарма 1-я Конная, которой ставилась задача отрезать врангелевцев от перешейков и уничтожить. Ее поддерживали: 6-я армия — с запада и 2-я Конная — с севера. Так выглядел план разгрома основных сил противника…

Учитывая важность боевой задачи, поставленной перед 1-й Конной, Владимир Ильич Ленин счел необходимым послать ее командованию следующую телеграмму:

«Врангель явно оттягивает свои части. Возможно, что он уже сейчас пытается укрыться в Крыму. Упустить его было бы величайшим преступлением. Успех предстоящего удара в значительной степени зависит от 1 Конной».

Далее следовало практическое указание: быстро сосредоточить армию для начала наступления.

Пристальное внимание Владимира Ильича к боевым действиям на Южном фронте, его советы и указания М. В. Фрунзе сыграли решающую роль в быстром разгроме Врангеля. Михаил Васильевич незамедлительно докладывал вождю о планировании и проведении всех операций.

В гражданскую войну мне пришлось встречаться со многими крупными военачальниками. И никто из них так тесно не увязывал боевую работу летчиков с действиями наземных войск, как Михаил Васильевич Фрунзе. Он ценил авиацию и старался использовать ее всеобъемлюще.

Под стать ему был и его командующий авиацией Василий Юльевич Юнгмейстер. Они вместе прибыли к нам с Туркестанского фронта. Их сблизила не только работа, но и убеждения. Василий Юнгмейстер тоже с юношеских лет посвятил себя делу революции.

В 1904 году он мальчишкой вступил в подпольный кружок большевиков. В семнадцать лет его арестовали за участие в боевой рабочей дружине. Дважды он бежал из ссылки. Под именем Михаил он был одним из руководителей петербургской большевистской организации. По заданию партии поступил в Гатчинскую авиационную школу. В 1915 году, окончив ее, стал летчиком. Убыл на фронт, много летал, приобрел немалый боевой опыт. После Октябрьской революции командовал красной авиацией Западного, Северного и Туркестанского фронтов. За мужество в воздушных боях и умелое руководство авиаотрядами его наградили орденом Красного Знамени и почетным оружием.

Планы Фрунзе по боевому использованию авиации и сейчас не лишены интереса.

При разгроме черного барона он предлагал действовать крупными авиагруппами на важнейших оперативных направлениях, а в нужный момент направлять все самолеты фронта на решающий участок сражения.

Конкретно это выглядело так. С юга, с каховского плацдарма, наносили удар 1-я Конная и 6-я армии. Их должна была поддержать наша Правобережная группа, получившая наименование Южной. Ей придавалась и вся авиация 1-й Конной армии: 24, 36, 41-й разведывательные и 10-й истребительный авиаотряды.

В приказе от 26 октября, отданном накануне решающего сражения в Северной Таврии, Фрунзе требовал:

«Для энергичного содействия наступлению все авиасредства 6-й и 1-й армий объединить в руках общего начальника…»

Таким образом, только на южном направлении должны были действовать восемь авиаотрядов, располагавших двадцатью пятью самолетами.

С севера наносила удар 2-я Конная армия. Для ее поддержки была создана новая Северная авиагруппа, в которую вошли: 1-й истребительный авиадивизион из трех отрядов, прибывший с Западного фронта, 33-й и 44-й разведотряды 2-й Конной и два корабля «Илья Муромец». Северная группа насчитывала около пятнадцати самолетов.

Со стороны Александровска наступала 4-я армия. Ей придавалась авиагруппа, составленная из 9, 12 и 13-го отрядов. В ней было всего десять самолетов. Командовал ею Юрий Арватов.

Итак, по плану Фрунзе с началом наступления в Северной Таврии должны были одновременно вступить в бой около пятидесяти самолетов. Позднее, в трудный момент взятия Чонгара, Михаил Васильевич прикажет бросить на поддержку 4-й армии всю авиацию фронта.

Вблизи каховского плацдарма базировались в районе Перекопа — 1-й авиаотряд имени генерала Алексеева, летавший на «хэвилендах», в Чаплинке — 3-й и 8-й отряды, способные поддержать ударную группу Врангеля, расположенную в районе Серогоз. Они летали на «ариэйтах», «анасалях» и «ньюпорах». В Акимовне стояли 4-й и 5-й отряды («хэвиленды»), а в Федоровне — 2-й отряд («авро»).

Белогвардейцы имели сорок два боеспособных самолета и ждали отправленные из Франции новые «бреге». Эти машины прибыли на пароходах в Константинополь как раз в дни разгрома Врангеля…

Белые располагали большими запасами горючего и запчастей.

Ночь на 26 октября 1920 года. Долгая и холодная ночь ожидания. По вызову Юнгмейстера прибыл в Апостолово под вечер. Мне сказали, что Василий Юльевич на совещании у командующего фронтом, и предложили подождать.

Лишь на рассвете меня вызвали к Юнгмейстеру. Я увидел рослого, худощавого человека с усталым лицом и волнистыми волосами. Он извинился за то, что заставил долго ждать себя, и бодрым голосом сказал:

— Теперь решено. Послезавтра…

Выслушав мой доклад о готовности авиагруппы, Василий Юльевич коротко изложил общий план использования авиации.

— Товарищ Юнгмейстер! — удивился я. — Почему же все авиаотряды передаются из нашей тринадцатой в четвертую армию?

— Нашей… — усмехнулся он. — У вас, Спатарель, какие-то местнические настроения. Все наше — и авиагруппа, и 13-я армия… Потому вас и вызвали. Теперь вся авиация наша. Товарищ Фрунзе вообще хочет использовать ее как единое целое, как огневой резерв фронта…

— Это вы подсказали такое объединение? — поинтересовался я.

— Нет, сам Фрунзе так решил.

Юнгмейстер объяснил, что в предстоящем наступлении авиагруппы будут собраны воедино и при необходимости будут быстро передаваться из одной армии в другую. Речь, таким образом, шла о совершенно новой тактике маневрирования авиацией, перенацеливания ее в зависимости от изменений боевой обстановки.

В заключение Василий Юльевич сказал:

— Прошу вас, товарищ Спатарель, быть моим представителем, — он подчеркнул, — в бывшей «вашей» авиагруппе. Пусть она находится поближе к полю боя. Держите со мной связь. А на днях к вам прибудет авиация 1-й Конной. Тогда кулак у вас будет помощнее!

Взглянув в окно, он нахмурился:

— Вот только бы погода не подвела…

Да, погодка! На нее вполне могли сослаться белогвардейские летчики, чтобы объяснить свое бездействие в конце октября — начале ноября 1920 года, то есть в период сражения в Таврии, под Перекопом и Чонгаром. Но ведь погода была одинаковой и для врангелевской и для нашей авиации. Потому и молчат бывшие баронские асы. В то время как они отсиживались на земле, наши летчики почти ежедневно поднимались в небо. У нас не было ни оборудованных взлетно-посадочных полос, ни противообледенительных устройств, ни приборов для слепых полетов. И все же мы летали!

Условия для работы становились все труднее и труднее. Непрерывно шел то дождь, то мокрый снег. Черноземная таврийская земля раскисла, самолеты еле взлетали. А когда ее прихватывало морозцем, очень опасно было садиться.

Вскоре погода совсем испортилась. Низкие тучи нередко сливались с туманами. Летать стало невозможно. Это помешало нам полностью выполнить план, намеченный Фрунзе.

Северная авиагруппа, сформированная в районе Апостолово, не смогла провести большой работы накануне операции. Основная тяжесть авиационной поддержки наступавших войск Южного фронта легла, таким образом, на нашу Южную авиагруппу и на авиагруппу 4-й армии, возглавляемую Юрием Игнатьевичем Арватовым.

Во второй половине октября на аэродроме близ Писаревских хуторов кипела работа. Летчики, мотористы и механики, несмотря на плохую погоду, спешно ремонтировали самолеты. По непролазным дорогам мы сумели подвезти из эшелона со станции Копани достаточное количество бензина и масла. Создали и большой запас бомб, в том числе пудовых и двухпудовых, предназначенных для разрушения долговременных укреплений врага.

Учитывая важность аэрофоторазведки перекопской укреплснной полосы, мы установили на трех машинах фотоаппараты «Потте». Наши разведчики ежедневно делали по нескольку вылетов.

Незадолго до наступления в отрядах прошли открытые собрания комячеек. Они еще выше подняли боевой дух людей. Руки всех коммунистов и беспартийных дружно поднимались за резолюцию:

— Смерть черному барону!

Мотористы и механики всегда-то работали много. А в эти дни — просто не отходили от самолетов. Вишняков, Киричко, Ягеллович, Молодцов, Дедюлин, Поляков, Кудрявцев, Кожебаткин, Киш, Добров и все остальные летчики и летнабы с нетерпением ждали начала наступления. Все хотели принять личное участие в разгроме последних банд белогвардейцев. Васильченко чуть не плакал: ему пришлось свой совсем обветшалый «ньюпор» перегнать на капитальный ремонт. По той же причине грустил и Захаров. Зато Рыков ходил счастливый. Над ним, «безлошадным», сжалились товарищи из 4-го отряда: отдали ему свою резервную машину.

Последние дни перед началом наступления. Над головой — хмурое небо. На летном поле месиво грязи. Поэтому механики с особым старанием готовят к вылету свои машины. Одни летчики уходят на разведку, чтобы добыть последние, самые свежие данные о противнике, другие — на перехват одиночных «хэвилендов», которые пытаются прощупать пульс каховской переправы — главной дороги к Перекопу, — заглянуть в наш тыл, в глубь Правобережья.

Я рад, что мои товарищи с честью выполняют приказ Фрунзе — обеспечить полную скрытность подхода 1-й Конной армии. Ни один врангелевский самолет так и не смог пробиться в район Берислава.

Накануне наступления, уже поздним вечером, я с трудом добрался до Берислава. Здесь надеялся хоть что-нибудь узнать об авиагруппе 1-й Конной. Ее представитель в Писаревские хутора не прибыл. Приказ о порядке совместных действий с нею тоже не поступил.

До наступления оставались считанные часы… И мы со Скаубитом решили: пока стоит мерзкая, нелетная погода — подтянуть свою Южную авиагруппу ближе к фронту. Транспорта для одновременной переброски людей, самолетов, горючего, боеприпасов у нас не было. Добравшись по бездорожью до Берислава, я надеялся, что здесь нам дадут кое-какие средства перевозки.

Мои надежды не оправдались. Отсюда тоже не было прямой связи с Николаевом, куда перелетела с другого фронта авиация 1-й Конной. Отказали мне и в транспорте. Так и пришлось вернуться назад ни с чем.

Ночь перед боем прошла быстро. С рассветом грянули пушки, застрекотали пулеметы. Пошли в атаку полки 51-й, Латышской, 15-й стрелковых дивизий, прорывая фронт под Каховкой. Вот когда еще раз понадобилась переправа через Днепр, для защиты которой летчики авиагруппы не щадили своей жизни: по понтонному мосту застучали копыта буденновских конников.

Эскадрон за эскадроном втягивались на грязно-желтый помост переправы, тянувшейся к левому берегу. Кони медленно, осторожно шагали по качающемуся настилу понтонного моста, словно не верили, что вот так просто можно пройти над водой.

Так уходила в бой лучшая армия Республики — 1-я Конная Буденного. Та самая армия, полуголодные бойцы которой накануне броска в тыл белогвардейцев постановили:

«Составить маршрутный поезд в двадцать пять вагонов с продовольствием для рабочих Москвы, Петрограда, Тулы ко дню 3-й годовщины Пролетарской революции в подарок от бойцов Первой Конной армии».

Как острый клинок, разрубила 1-я Конная Северную Таврию, закрыла врангелевцам пути отхода к перешейкам. Вступили в сражение 6-я, 2-я Конная, 4-я и 13-я армии.

Жарко стало барону на холодных таврийских равнинах. Тут уж не до изматывания противника — лишь бы свои войска спасти от полного уничтожения!

51-я стрелковая дивизия Блюхера преследовала своего старого врага, с которым долго дралась за каховский плацдарм. На плечах 2-го армейского корпуса генерала Витковского она подошла к перекопским позициям. В жестоком бою 29 октября сибиряки прорвали два укрепленных рубежа и вплотную подошли к главной полосе обороны Перекопа — Турецкому валу. Путь в Крым через Перекопский перешеек для врангелевцев был закрыт.

Ударная группа белогвардейской армии метнулась в сторону Чопгара и севернее Агаймана напоролась на полки 1-й Конной. Петля затягивалась… Перепуганный Врангель в ночь на 31 октября отдал приказ об общем отходе своих сил через Чонгарский перешеек.

В районе Отрада — Рождественское — Сальково две дивизии и особая бригада 1-й Конной армии во главе с Буденным и Ворошиловым встретили обезумевший от злобы поток всей врангелевской армии, стремившейся пробиться в Крым.

И грянул бой! Командарм Семен Михайлович Буденный и член Реввоенсовета Климент Ефремович Ворошилов рубились как рядовые конники.

Крутила по степи поземка. Быстро укутывала в белый саван павших на поле сражения. В кавалерийской рукопашной битве свистели шашки, храпели кони. Схватились в рубке одна кавалерийская лава с другой.

Целый день буденновцы сдерживали яростный напор лучших войск Врангеля. Лезли напролом конный корпус генерала Барбовича, корниловцы, дроздовцы, марковцы, которых называли цветными за особый цвет фуражек. Их с ходу поддерживали броневики, пулеметные установки на автомобилях, артиллерия. Много славных буденновских бойцов, героев разгрома Деникина и польских легионов, навсегда остались лежать в земле у входа в Крым.

1-я Конная армия замкнула кольцо окружения. И все-таки белые вырвались, воспользовавшись запоздалым подходом 2-й Конной и 13-й армий. Они просочились в Крым через Чонгарский перешеек, сожгли и взорвали мосты за собой.

Авиация 1-й Конной в район боевых действий не прибыла. В сражении за Северную Таврию не участвовала. Поэтому намеченное Фрунзе объединение авиации 6-й и 1-й Конной армий не состоялось.

Командование 6-й армии использовало подчиненную ему Южную авиагруппу для выполнения своих боевых задач. Прежде всего — для поддержки 51-й дивизии Блюхера, вступившей в бой за Турецкий вал.

Случилось так, что главная ударная сила наступления — 1-я Конная армия — оказалась без прикрытия авиации. 2 ноября, на следующий день после кровопролитного побоища у Отрады, Буденный и Ворошилов сообщали командующему фронтом:

«Первая Конармия выполняет вашу директиву в тяжелых условиях отсутствия в армии автоброневиков и авиации. Несмотря на все усилия, просьбы, техника не была доставлена до сих пор, и борьба проходит в неравных схватках… За всю операцию над нашим расположением не появился ни один наш аэроплан».

Семен Михайлович Буденный и Климент Ефремович Ворошилов, по-видимому, полагали: авиация 1-й Конной, находясь в объединенной авиагруппе, используется на другом участке фронта. В то время и мы в Писаревских хуторах никак не могли понять: почему не прибыли авиаотряды Конной армии? Командующий авиацией Юнгмей-стер тоже добивался ответа на этот вопрос. Связи с Николаевом не было. Причина отсутствия на фронте большой авиагруппы оставалась неясной.

Авиация 1-й Конной армии направилась в Николаев не случайно: здесь находились 6-й и 8-й авиапарки. Это были специальные железнодорожные составы, имевшие оборудование, станки, материалы, запчасти для капитального ремонта моторов и самолетов. А после боев на польском фронте машины летчиков-конармейцев вышли из строя.

Авиаотряды 1-й Конной прибыли в Николаев эшелонами 23 октября. Только успели разгрузиться и приступить к ремонту — сражение в Северной Таврии началось. Можно было спешно подготовить один-два самолета в ущерб другим. Но люди решили приналечь, чтобы пустить в бой сразу группу из пяти-шести машин.

И погода была очень плохая. Летчики Южного фронта, томившиеся в то время на аэродромах, хорошо помнят, что только три дня — 1, 2 и 3 ноября — выдались более менее хорошими: облачность приподнялась, прекратились снежные бури, рассеялся туман. За исключением этих трех дней погода стояла с конца октября до середины ноября такая, что даже самый простой полет, без выполнения боевого задания, становился экзаменом мужества и пилотажного мастерства. И все-таки люди, рискуя жизнью, летали. Не могли сидеть на аэродроме, зная, что в эти часы насмерть рубятся с врагом буденновцы, идут в лобовую на Турецкий вал сибиряки, вброд переходят Сиваш бойцы 15-й и 52-й дивизий.

Так, через несколько дней после сообщения командарма Буденного и члена Реввоенсовета Ворошилова из Николаева в район расположения 1-й Конной вылетели шесть самолетов. Сквозь туман и снеговые тучи прорвался лишь один. Причем и он из-за отказа мотора не дотянул до намеченного аэродрома, совершил вынужденную посадку. Летевший на этом самолете начальник штаба авиации 1-й Конной армии Григорьев приехал к Семену Михайловичу Буденному на… волах. И все-таки позднее летчики-буденновцы долетели до своей армии и приняли участие в последних боях с врагом.

24 октября по переданному телеграфом приказу Юнгмейстера в Павлограде начала формироваться авиагруппа 4-й армии из боевых звеньев 9, 12 и 13-го Казанского отрядов. Возглавил ее боевой летчик, трижды награжденный орденом Красного Знамени, Юрий Игнатьевич Арватов. Уже 27 октября командарм Лазаревич приказал Арватову лётом перебазировать авиагруппу в Александровск, чтобы разведкой и бомбометанием помочь в преследовании отходящих колонн противника.

Группа приказ о перелете выполнила, но к боевым действиям приступить не смогла. Полеты сорвала снежная буря. Она же полностью расстроила движение на железной дороге Павлоград — Александровск. Эшелоны авиагруппы застряли в пути. Летчики несколько дней не могли летать из-за ненастья и отсутствия бензина, масла, боеприпасов…

Наша Южная авиагруппа по-прежнему оставалась в Писаревских хуторах. Транспорта для перевозки нам не дали. Погода была такая же, как в Николаеве и Александровске. Обстановку в нашей группе ясно передает донесение командующего и комиссара авиации 6-й армии. Оно отправлено телеграфом в штабы Воздушного флота Республики и Южного фронта 2 ноября.

«Сообщаю: 29, 30 и 31 октября в Южной авиагруппе вследствие неблагоприятной погоды полетов не было.

1 ноября в 14.00 самолеты вылетали для выполнения разведок. А оставшиеся самолеты пойдут на бомбометание у Перекопского перешейка, где обнаружено большое скопление противника».

Южная авиагруппа в эти три летных дня — 1, 2, 3 ноября — действовала наиболее активно. Юнгмейстер старался использовать наших летчиков фактически на всем обширном фронте боевых действий, даже на его восточном участке, у Сивашского моста. Но командующий и комиссар авиации 6-й армии доложили:

«Произвести разведку и бомбометание Сивашского моста северо-восточнее от него технически невозможно за дальностью расстояния, так как авиагруппа стоит еще в Писаревских хуторах, что семнадцать верст западнее Берислава. 3 ноября авиагруппа переходит на новый аэродром — село Большие Копани. № 1589».

Замечу кстати: перевести нас в Большие Копани на левый берег Днепра, но поближе к Бериславу хотели для того, чтобы избавить от дальней перевозки на аэродром бензина и бомб. Вместе со Скаубитом и комиссаром Кожевниковым мы высказались против этого предложения. Нам важно было перелететь поближе к наступающим частям. Я предложил перевести авиагруппу в заветное для нас место, по соседству с Перекопом — на наш старый аэродром Аскания-Нова. Прикинув, сколько волов и лошадей понадобится, чтобы доставить все самолеты и имущество группы по непролазной семидесятикилометровой дороге, начальник тыла 6-й армии обругал нас: транспорта не хватало даже для снабжения дивизии Блюхера, дравшейся под Перекопом. Так мы и продолжали действовать из Писаревских хуторов. Летчики преследовали отступающие части белогвардейцев. Выполняли ближнюю и дальнюю разведки.

Работать с каждым днем становилось все труднее. По мере стремительного наступления частей удаленность аэродрома от линии фронта все увеличивалась. Разведка обширного района до Серогоз — Перекопа и далее до Мелитополя — Сивашского моста становилась непосильной для «ньюпоров», неспособных летать на столь большое расстояние. Двух наших самолетов-разведчиков — дряхлого «Фармаиа-30» и «эльфауге» — не хватало для обслуживания всего фронта. Переход в Асканию-Нова, расположенную как бы в центре театра военных действий, был жизненно необходим. А пока… летчики, мои дорогие товарищи, махнув на все рукой, улетали от Писаревских хуторов все дальше и дальше. Возвращаясь, садились с пустыми бензобаками.

Когда конница Буденного внезапно перерезала белым путь отхода в Крым, врангелевские летчики в Таврии бросили и сожгли большую часть машин. В последний момент несколько «хэвилендов» из 4-го и 5-го белогвардейских отрядов попробовали помешать 1-й Копной армии. Но их редкие и робкие полеты уже ничего изменить не могли.

Из-за нелетной погоды, а главное из-за того, что они потеряли всякую надежду на победу, врангелевцы после 1 ноября вообще прекратили летать. Их охватил панический зуд эвакуации.

Дорогой ценой уплатил Врангель за желание разбить в Северной Таврии наступающие полки Красной Армии. Его войско отступало. Вдоль Арабатской стрелки и Чонгарского перешейка после встречи с 1-й Конной двигалась уже не армия, а толпа, смесь обозов, кавалеристов, беженцев, пехоты. Беляки бежали с такой скоростью, что на каждой версте их отступления оставалось до пятидесяти запаленных насмерть лошадей.

Благодаря смелому рейду 1-й Копной армии черный барон потерпел в Таврии тяжелое поражение. В Крым удалось уйти только половине его армии. Вот что писал об этом Михаил Васильевич Фрунзе в приказе войскам Южного фронта:

«…Противник понес огромные потери, нами захвачено до двадцати тысяч пленных, свыше ста орудий, масса пулеметов, до ста паровозов и двух тысяч вагонов, почти все обозы и огромные запасы снабжения с десятками тысяч снарядов и миллионами патронов…

Армиям фронта ставлю задачу — по Крымским перешейкам немедленно ворваться в Крым…»

Оставшиеся части Врангеля укрылись за перекопскими и чонгарскими укреплениями. Они спешно готовились к отражению штурма.

Штурм

В 1920 году, незадолго до последней битвы с белогвардейцами, газета «Нью-Йорк таймс» писала, что Врангель олицетворяет собой «рыцарство, молодость, талант и мудрость». Да и как ей было не восхвалять черного барона, если он являлся ставленником иностранных империалистов, если американское вооружение шло к нему нескончаемым потоком.

Иностранные газеты много кричали тогда и о, неприступности белогвардейских укреплений в Крыму. Они называли Перекоп и «вторым Верденом», и «валом смерти», и даже «Гибралтаром на суше».

Мнение буржуазных борзописцев о Врангеле мы, разумеется, и тогда не принимали всерьез. Однако в оценке возведенных белыми оборонительных сооружений они почти не ошибались.

Я много раз летал над Перекопом, хорошо изучил его с воздуха и могу смело утверждать, что это действительно была неприступная твердыня. Вот этот-то «Гибралтар на суше» и предстояло взять штурмом полураздетым, полуголодным и плохо вооруженным бойцам Красной Армии.

…Наступило холодное утро 1 ноября. Горы темных облаков немного приподнялись над аэродромом. Поредел туман. Посветлело.

— Погодка-то налаживается! — радостно говорили друг другу летчики, проверяя работу моторов перед вылетом на разведку.

Первым предстоит подняться в воздух Гане Кишу и летнабу Петру Доброву. Задание у них ответственное — произвести аэрофотосъемку укреплений Турецкого вала. Эти снимки нужны самому командующему фронтом. Вторую задачу поставил перед экипажем комиссар: разбросать над Перекопом специальные листовки. С их содержанием Кожевников ознакомил всех летчиков. Во избежание нового кровопролития наше командование призывало солдат противника прекратить бессмысленное сопротивление.

В авиации не любят трогательных прощаний. Махнув рукой, Киш порулил машину на старт. Мы условились с ним: если он через полчаса не вернется, значит, погода на маршруте сносная, и я начну выпускать другие самолеты.

«Эльфауге» взлетел и скрылся в облаках. А через полчаса отправился на задание Борис Рыков.

С нетерпением и беспокойством ожидали мы возвращения разведчиков. Но раньше их вернулся на своем «ньюпоре» Борис.

— Товарищ комгруппы! Красвоенлет Рыков задание выполнил. Облачность поднялась до тысячи метров. На аэродроме Армянский базар самолетов противника нет. В воздухе их тоже не встретил. Над Армянским базаром обстрелял змейковый аэростат.

— Значит, врангелевская авиация уже смылась! — с нескрываемой радостью сказал комиссар Кожевников.

— А «эльфауге» не видел? — спросил Скаубит.

—  Да, забыл сказать, — спохватился Рыков. — Киш с Добровым ходят над Турецким валом. Вокруг них море разрывов, а они хоть бы что, даже не маневрируют. Ну и нервы у Киша!

— Верно! — заметил комиссар. — Нервы у него хорошие. Он их бережет. Говорит, еще родную Венгрию надо освобождать…

Позднее мы узнали, как проходил этот полет. Когда разведчики засняли Перекоп и укрепления Литовского полуострова, у них кончилась пленка. Прежде чем возвратиться домой, они решили пролететь дальше, до Армянска. Внизу дымилось Гнилое море. И всегда-то нерадостное, оно теперь казалось мрачным: голые берега, гиблые топи, темная вода. Добров старательно наносил на карту пулеметные гнезда, замеченные на Сивашском побережье.

Заметив над Армянским базаром привязной аэростат, разведчики открыли по нему огонь из пулеметов. Беляки вынуждены были спуститься на землю. Наблюдатели и прислуга разбежались. Добров выбросил за борт последнюю пачку листовок.

Наконец, после трех с лишним часов пребывания в воздухе, «эльфауге» возвратился на аэродром. Выбравшись из кабины, Киш сразу же начал торопить моториста поскорее заделать пробоины в плоскостях и фюзеляже. Их насчитали двенадцать. Несмотря на усталость, летчик решил сделать еще один полет, на этот раз с Георгием Халилецким. Теперь он намеревался разбомбить цели, которые только что высмотрел.

Мы с Добровым поспешили в фотолабораторию. Надо было быстро проявить пленку, отпечатать снимки, смонтировать фотопланшет, составить обстоятельное разведдонесение.

В этот день наши летчики привезли немало интересных сведений о противнике. Возвратившись из второго полета, Рыков доложил: «На дороге Перекоп — Армянский базар усиленное движение. Перед Турецким валом заметил большое скопление пехоты — до тысячи человек. Сбросил туда бомбы».

Доклад Захарова:

«Замечены две батареи южнее вала против Перекопа. За валом — скопление пехоты, до восьмисот человек. Сброшены две десятифунтовые бомбы. В Армянском базаре — обоз до пятисот повозок, пехота и конница».

Киш и Халилецкий тоже успешно выполнили задание. Несмотря на дымку, они метко сбросили на Турецкий вал пять пудовых бомб.

Донесений было много. Телеграфист еле успевал передавать их в штаб 6-й армии. А оттуда они шли дальше, к командующему Южным фронтом.

На следующее утро Петр Добров явился в штаб дивизии, где находился Фрунзе. Ему велели подождать командующего, который с несколькими крестьянами ушел на берег Сиваша. А чтобы время не пропадало зря, летнабу предложили составить легенду к фотопланшету, то есть описать сфотографированные цели и сделать свои выводы.

Петр сел за небольшой столик у окна, достал карту, аккуратно подклеенную ленту фотоснимков, разведдонесение и углубился в работу. Увлекшись, он не заметил, как к нему подошел коренастый человек в простой гимнастерке.

— Здравствуйте, товарищ летчик! — сказал он. — Это вы летали над Турецким валом?

— Здравствуйте, — ответил Добров, с неохотой отрываясь от дела. — Над перешейком сейцас каждый день летают. И не я один.

Летнаба не удивил этот вопрос. С ним говорили уже многие штабные работники. Он с нетерпением ждал, когда его вызовет Михаил Васильевич Фрунзе.

— Это верно, — согласился незнакомец. — Но я имею в виду самолет-разведчик, который был над перешейком первого ноября, примерно в одиннадцать утра…

— Тогда мы, красвоенлет Киш и я.

— Поздравляю, товарищ Добров, со смелым полетом, — сказал собеседник, присаживаясь рядом на табуретку. — Мне говорили, ваш самолет сильно обстреливала Даже с земли страшно было смотреть. Вам-то не боязно было?

Доброва как-то сразу расположил незнакомец с серыми проницательными глазами. И он искренне ответил:

— Может, и забоялся, если бы за пассажира летел. А если занят работой, о страхе думать некогда.

И, помолчав, добавил:

— Одно только беспокоило, а вдруг из-за тумана снимки не получатся. Ведь нам сказали: аэрофотосъемка производится по приказу товарища Фрунзе. Значит, задание очень важное. И если нужно, не беда, что один экипаж погибнет. Зато он тысячи бойцов спасет. Тех, которым Перекоп надо штурмовать…

— Выходит, раз нужно, то и жизни не жалко? — с улыбкой спросил собеседник.

— Нет, почему, каждому жить хочется, — возразил Петр. — Но ведь я уже сказал: когда в бой идешь, об этом не думаешь…

Незнакомец немного подумал о чем-то и попросил Доброва подробнее рассказать обо всем, что он видел с воздуха. Приняв его за ответственного работника штаба, Петр не торопясь выложил все свои наблюдения. Нередко он прибегал к фотопланшету и карте.

— Значит, вы уверены в том, что Перекоп — Сиваш — Чонгар составляют единую цепь укреплений?

— Думаю, что так.

— Ну а где наиболее слабые места?

— На побережье Сиваша, — ответил Добров. — И неспроста: через него не переберешься. Даже с самолета можно определить, что там вязкая топь.

— Весь берег такой? — Летнабу показалось, что этому вопросу его собеседник придает особое значение.

Добров вспомнил, как в полете обратил внимание на сапожок Литовского полуострова. Ему подумалось тогда, что это единственное место, где можно посадить самолет.

Когда летнаб высказал свои соображения, незнакомец довольно улыбнулся и заключил:

— Правильно говорите, товарищ Добров. То же самое утверждают и здешние крестьяне.

Он энергично встал, внимательно посмотрел на Петра лучистыми глазами и добавил:

— Спасибо, товарищ Добров! Смелый полет совершили. И главное, очень полезный. Ваши снимки мы размножим и раздадим всем командирам наступающих частей.

Собеседник ушел, а Добров все еще думал о нем: «Какой умный и душевный человек. Как он быстро разобрался в фотопланшете…» В этот момент к нему подошел другой штабной работник и попросил:

— Пожалуйста, побыстрее заканчивайте легенду. Товарищу Фрунзе очень понравился ваш доклад о разведке.

Накануне штурма Михаил Васильевич Фрунзе объехал всю линию фронта, встретился с Блюхером под Перекопом, с Лазаревичем под Чонгаром, с Буденным и Ворошиловым, побывал у командиров почти всех дивизий. Нет, он был не из тех полководцев, которые узнают обстановку из вторых или третьих рук. Фрунзе своими глазами увидел и Турецкий вал, и прикрученные проволокой подошвы красноармейских ботинок. Сидел в окопах и разговаривал с бойцами. Беседовал с жителями присивашских деревень и советовался по телеграфу с Владимиром Ильичем Лениным. Детально сообщал ему обо всем происходящем.

Вот одно из телеграфных донесений командующего Южным фронтом Председателю Совнаркома:

«Части войск, особенно 30, 51, 52 и 15-й дивизий, находятся все время под открытым небом без возможности укрыться и при крайне недостаточном обмундировании. Особенно плохо с обувью, которая за дни быстрых маршей страшно истрепалась. Несмотря на все это, настроение частей бодрое и уверенное».

Меня, участника тех давних событий, всегда волнуют ленинские документы 1920 года. Они показывают прямое и самое активное влияние Владимира Ильича на весь ход боев по разгрому Врангеля. Дальновидность Ленина, к которой мы уже как-то привыкли, все-таки каждый раз поражает. Например, еще 16 октября, когда Председатель Совнаркома торопил с переброской 1-й Конной армии к Бериславу, а все войска Южного фронта только начали готовиться к решительному вторжению в Северную Таврию, на имя Фрунзе из Москвы пришла телеграмма. Заканчивалась она так:

«…проверьте — изучены ли все переходы вброд для взятия Крыма. Ленин».

Это лаконичное указание Ильича было очень своевременным и важным. Оно давало совершенно другой поворот быстро назревавшим событиям.

Невольно представляю Михаила Васильевича Фрунзе за чтением этой телеграммы. Для него, человека с ясным умом полководца, слова Ленина явились отправным пунктом для разработки смелого стратегического плана.

Вероятно, Фрунзе сделал такие выводы: Врангелю нельзя дать передышку. Удар в Таврии должен немедленно перерасти во взятие Крыма. Ильич прав, напоминая об изучении бродов. Ибо так или иначе Врангель будет упорно защищать заранее подготовленные к обороне Перекоп, Чонгар, Арабатскую стрелку. Англо-французско-белогвардейский флот сильнее нашего. Значит, о высадке крупного десанта думать нечего. Следовательно, где бы мы ни начали наступление — на Чонгаре или Перекопе, — нам остается одно: форсировать Гнилое море, зайти в тыл укреплений противника. Это единственный путь в Крым…

Как коммунист, поставленный революцией во главе Южного фронта, Фрунзе был всегда связан с Лениным и сердцем и мыслями. Владимир Ильич требует: «Во что бы то ни стало в кратчайший срок раздавить Врангеля, так как только от этого зависит наша возможность взяться за работу мирного строительства». И Фрунзе отдает приказ: «…по Крымским перешейкам немедленно ворваться в Крым и энергичным наступлением на юг овладеть всем полуостровом, уничтожив последнее убежище контрреволюции».

Главный удар наносила 6-я армия. Она форсировала вброд Сиваш и одновременно атаковывала Турецкий вал в лоб. За ней должны были устремиться на Перекопский перешеек 1-я и 2-я Конные армии. Через Чонгар прорывалась в Крым 4-я армия, за ней — дивизии 13-й армии.

Линия фронта перехватила узкие перемычки, соединяющие Крым с материком. На Турецком валу, Литовском полуострове, Ишуньских позициях, вдоль южного берега Сиваша, на Чонгарском полуострове и Арабатской стрелке белогвардейцы лихорадочно заканчивали строительство долговременных оборонительных сооружений.

— Что творится по ту сторону линии фронта?

На этот вопрос товарища Фрунзе могла ответить только авиация. И наши летчики, невзирая на исключительно плохую погоду, продолжали разведывательные полеты.

А тут, как назло, вышла из строя наша гвардия. Николай Васильченко и Василий Захаров отогнали свои машины на капитальный ремонт. Яша Гуляев после пыток во врангелевском плену лежал в госпитале.

Больше всех перед штурмом летали Василий Федорович Вишняков и Борис Васильевич Рыков. Работали и за себя и за друзей.

Вася Вишняков — скромнейший человек, изумительный летчик. Я уже рассказывал, как он босиком пришел к нам на аэродром в начале гражданской войны. И вот теперь она кончалась. Каждый чувствовал: эта битва будет последней.

Как-то в минуты затишья разговорились с Васей. Помянули добрым словом нашего славного комиссара Ивана Савина. На его могилу в Снегиревке наши ребята частенько наведывались. Как мы жалели, что его нет среди нас накануне решающего штурма!.. Вишняков вдруг вспомнил:

— Знаете, а ведь комиссар не раз говорил, что мне пора вступать в партию большевиков. Обещал рекомендацию дать…

Я обрадовался:

— В самом деле, а почему ты не вступаешь в партию? Ты же по жизни, делам и убеждениям — настоящий большевик…

Он долго молчал, потом смущенно ответил:

— Неловко как-то. Скажут, бывший прапорщик к партии примазывается…

Вот каким был мой закадычный друг Вася Вишняков.

По характеру во многом напоминал его и Борис Рыков. Такой же тихий, сдержанный, мягкий. Сразу чувствовалось, что рос в интеллигентной московской семье. От него не только ругани — громкого слова не услышишь. Больше всего он не любил пышных фраз.

И вот наступило 3 ноября. Командующему фронтом понадобились сведения о противнике, засевшем на Перекопе. А в тот день погода испортилась окончательно. В воздухе повисла серая непроглядная мгла. Из нескольких летчиков к Турецкому валу пробились только двое: Борис Рыков утром, Вася Вишняков днем, когда видимости почти не стало. Оба привезли очень важные сведения, которые были немедленно переданы телеграфом М. В. Фрунзе.

Настоящими героями показали себя в эти дни и летчики авиагруппы Юрия Арватова. Туман и облака не помешали им совершить перелет из Александровска на станцию Рыково, расположенную в непосредственной близости к фронту. 6 ноября туда перебрались шесть самолетов, а 9 ноября — еще два. Приказ Фрунзе был выполнен. Накануне сражения 4-й армии за Чонгарскую и Сивашскую переправы группа полностью сосредоточилась в нужном районе.

Чтобы ускорить переброску Южной авиагруппы поближе к Перекопу, я 4 ноября поехал в Асканию-Нова, а оттуда заглянул в Чаплинку. Нужно было попросить начдива 51-й оказать нам содействие в получении транспорта. Но найти Блюхера, хотя бы даже связаться с ним по телефону, не удалось. Тогда я попросил одного из работников штаба передать записку начдиву и сообщить мне о его решении.

6 ноября меня срочно вызвали к телефону.

— С наступающим праздником пролетарской революции! — послышался в трубке знакомый голос работника штаба. — Начдив за вас. Транспорт для отправки авиагруппы в Асканию-Нова вам дали!

— Спасибо, товарищ! — только и успел я сказать: нас разъединили. Телефонная линия была перегружена: завтра должен был начаться штурм Перекопа.

Значит, Блюхер нас поддержал! Теперь наши могли прибыть на новое место дня через два. Я решил выехать на берег Сиваша, побывать в дивизиях, узнать их боевые задачи, чтобы потом лучше организовать взаимодействие.

Пока все шло хорошо. Удручала только скверная погода. Ветер достиг такой силы, что по земле стало трудно передвигаться. О полетах и думать было нечего…

Зато наземным войскам разбушевавшаяся стихия помогла. Напор ветра взломал молодой лед на Сиваше, вздыбил волны и погнал их на восток, все более оголяя вязкие сивашские берега. Уровень воды быстро падал.

7 ноября мне удалось на попутном грузовике добраться до Владимировки, где находился штаб 52-й дивизии Германовича. Здесь я узнал о решении Фрунзе форсировать Гнилое море вброд. Невольно подивился смелости и оригинальности его замысла: Врангель ждет нас только с фронта, а мы ударим по нему и с тыла…

Один из бойцов показал мне вехи, обозначающие проходы через Сиваш. Они начинались у нашего оголенного берега и шли в направлении Литовского полуострова.

7 ноября 1920 года. Третья годовщина Октября. Я был на одном из митингов. Люди стояли под холодным дождем в рваных шинелях и ватниках, в разбитых сапогах и ботинках, даже в лаптях. Выступающие говорили просто и кратко, потрясая винтовкой в воздухе:

— Даешь Крым!

— Подбросим огоньку там, на Литовском! В честь рабоче-крестьянской революции!

Потом такие же бодрые разговоры пришлось слышать у полевых кухонь:

— Кидай в котел всю крупу! Вари кулеш на славу! Последний, горяченький…

Вскоре старшины раздали патроны и гранаты. Последовала команда: «Всем спать. В ночь выступаем».

…И час настал. Ночь выдалась темная, пропитанная липким холодным туманом. Красноармейцы осторожно стали спускаться с берега вниз: впереди проводники, за ними разведчики, саперы с ножницами, пулеметчики. Глухо зачавкала под ногами илистая топь. Один за другим люди исчезали в темноте. Скоро ледяная вода станет им по грудь, а они будут идти и идти, пока не выберутся на другой берег и начнут с врагом последний жестокий бой.

Кто поможет этим героям в трудный час, как не мы, летчики?! Надо ехать встречать своих. Наши удары по белякам с воздуха будут лучшей поддержкой бойцам на том берегу Сиваша. Только бы погода стала хоть немного получше.

Кони мчались во весь опор, а ездовые все подхлестывали их, не обращая внимания на темень и ухабы. Они торопились за снарядами. И вдруг подводы, словно по команде, остановились. Сразу стало тихо.

— Смотрите… — прошептал мне повозочный, показывая назад.

Я оглянулся. Там, в стороне, где находился Литовский полуостров, землю обшаривали длинные белые руки прожекторов. Чуть поодаль выбросил яркие лучи и Турецкий вал. Засверкали вспышки орудийных выстрелов, а через некоторое время ветер донес гул канонады.

— Эх, поляжет там наших! — с горечью сказал ездовой.

Передняя подвода рванулась вперед. За ней — все остальные. Снова началась бешеная гонка: те, кто ушел на другой берег Сиваша, ждали снарядов.

Потом мне подробно рассказали о том, как ударные штурмовые батальоны коммунистов внезапно начали бой на той стороне. Гранатами они рвали проволоку. Штыками выковыривали беляков из окопов. И захватили плацдарм. За ними пошли тысячи бойцов 15-й, 52-й дивизий и двух бригад 51-й. В лобовую атаку Турецкого вала поднялись сибиряки и уральцы Блюхера. Их осыпали снарядами с моря и суши. Из каждых десяти атакующих падало на землю убитыми или ранеными не менее шести. Взять вал пока не удавалось. Но никто не отходил ни на шаг. Фрунзе был в первых рядах сражающихся.

До Аскании-Нова я добрался утром. Сразу пошел к коменданту — позвонить в Чаплинку, узнать о положении под Перекопом. Но стоявшая здесь часть накануне ночью ушла к перешейку, сняв телефонную линию. Плохо будет нам без связи…

Вечером подъехал наш обоз. Вслед за единственным грузовым автомобилем волы тянули арбы с разобранными самолетами, горючим и запасными частями, вооружением и продовольствием. По обеим сторонам обоза двигались летчики и мотористы. Двое суток тащились они по грязи, промокшие, усталые, то и дело вытаскивая застрявшие повозки.

Когда обоз добрался до аэродрома, никто из людей не пошел в помещение отдохнуть и согреться. Сразу же приступили к сборке машин.

И у нас пример мужества, выносливости показывали коммунисты: Кожевников, Шульговский, Матвеенко, Гегеев, Фисенко, Спиваков, Туркин, Ильинский и другие. Они работали на самых трудных участках. Когда все выдохлись и некоторые уже не могли стоять на ногах, Скаубит объявил перерыв. Люди сбились в кучу, кто закурил папиросу, кто как сел, так тут же задремал. Комиссар Кожевников сказал:

— Ничего, ребята, что праздник революции в дороге встретили. Давайте сейчас вспомним, как устанавливалась Советская наша власть. Кто находился в Питере тогда?

Оказалось, что в штурме Зимнего участвовало несколько человек — Костя Ильинский, мотористы Туркин и Фисенко.

— Такое не забывается, — первым отозвался Фиселко. — Когда захватили царский дворец и заставили юнкеров поднять руки, разошлись по комнатам посмотреть… Чего там только не было: картины, вещи, часы. Один из матросов крикнул: «Братки, осторожней! Не побейте чего-либо. Теперь все это наше, народное!» Верно сказал. Раз Советская власть наша, то все, что с ней связано, — тоже наше: богатство и бедность, беды и радости. Вот и сейчас: нам тяжело потому, что ей тяжко. А прикончим барона — всем легче станет…

Потом о штурме Зимнего рассказал Ильинский. Он был тогда в числе красногвардейцев Выборгского района.

— Пошли, товарищи, надо заканчивать работу, — прервал разговор Скаубит.

К утру была собрана и подготовлена к вылету большая часть самолетов. Так прошла у нас штурмовая ночь на 9 ноября.

А утром… Кажется, никогда в жизни я не глядел на небо с такой ненавистью. Оно было сплошь загромождено зловещими темными тучами.

Весь день 8 ноября М. В. Фрунзе находился на передовой, с бойцами дивизии Блюхера. Хотя наши командиры и красноармейцы дрались с беззаветной храбростью, им не удалось с ходу взять Турецкий вал. Три раза сибиряки и уральцы поднимались в атаку, но всякий раз вынуждены были откатываться назад под губительным пулеметным и артиллерийским огнем.

Удрученный неудачей, Михаил Васильевич поздно вечером возвратился в штаб 15-й дивизии, который располагался в деревне Строгановка. Здесь его ждала еще одна неприятность: ему доложили, что ветер, изменив направление, погнал волны в обратную сторону, вода в Гнилом море начала угрожающе прибывать.

Положение стало критическим. Атака Турецкого вала захлебнулась. Части, пытавшиеся пройти в Крым по Арабатской стрелке, тоже остановились, встреченные ураганным огнем вражеских кораблей. Дивизии 4-й армии вообще еще не начинали форсирование Сиваша у Чонгара. На Литовском полуострове шел тяжелый бой. Сюда Врангель бросил из своего резерва конный корпус Барбовича. А теперь вот свалилась новая беда: ветер погнал волны Гнилого моря к Перекопу — тысячи людей на крымском берегу могут оказаться в окружении.

Но Михаил Васильевич Фрунзе был испытанным бойцом ленинской гвардии. Его никогда не страшили трудности. Вопреки советам некоторых штабистов, предлагавших дождаться утра, он приказал немедленно поднять весь народ присивашских деревень и мобилизовать его на строительство защитной дамбы. Нужно было во что бы то ни стало преградить воде путь к переправе. Тут же последовали другие его распоряжения: 51-й дивизии начать решительный штурм вала, 4-й армии сделать все для скорейшего взятия Чонгара.

Незабываемая героическая ночь! Решение Фрунзе было выполнено. Наши взяли Турецкий вал, противник бежал к Ишуни. Части, наступавшие с Перекопского перешейка, соединились с бойцами, форсировавшими Гнилое море вброд. Единый поток наших войск двинулся к Ишуньской укрепленной полосе, последней на пути в Крым.

Командующий фронтом сразу же уехал под Чонгар. Там начала форсировать Сиваш 4-я армия.

…Днем 9 ноября к нам, в Асканию-Нова, примчалась забрызганная грязью автомашина. Из нее вышел Василий Юльевич Юнгмейстер, изможденный, с ввалившимися глазами, но веселый. Поздоровался, посмотрел сначала на меня, потом на Скаубита и рассмеялся:

— Да вы как сонные тетери! Чего приуныли? Или ни о чем не знаете?

А мы и в самом деле ничего не знали: связи не было.

— Перекоп взят! — торжественно объявил Юнгмей-стер. — Наши наступают на Ишунь!

Радости нашей не было границ. Эта весть молнией облетела всех людей авиагруппы. Усталость как рукой сняло. Увидев готовые к вылету самолеты, Василий Юльевич удивился:

— А мне сообщили, что ваш транспорт только вчера прошел Чаплинку. Когда же вы успели? Я думал, ваши машины еще лежат по частям на телегах…

Взглянув на затянутое облаками небо, Юнгмейстер сразу умолк и нахмурился. Помолчал немного и объявил, что Фрунзе принял решение стянуть всю авиацию фронта на станцию Рыково для поддержки наступления 4-й армии. Группа Арватова уже перелетела туда и произвела несколько важных разведывательных полетов.

— Скоро гуда прибудет и Северная авиагруппа, — заключил Юнгмейстер. — Вам вылетать по погоде, при первой же возможности. А вот с авиацией 1-й Конной никак не могу наладить связь.

Юнгмейстер снова взглянул вверх. Лохмотья облаков висели так низко, что, казалось, их можно потрогать рукой. Достав из полевой сумки небольшой серый пакет, Василий Юльевич спросил:

— Кого рекомендуете послать в Николаев? Нужно отвезти приказ авиаотрядам 1-й Конной армии о прибытии в Рыково… Сами понимаете, летчик должен быть опытным.

Не успел я рот раскрыть, как Карл Петрович выпалил:

— Позвольте мне слетать?!

— Вам со Спатарелем и здесь работы хватит, — возразил Юнгмейстер. — Неужели, кроме вас, лететь некому?

Подумав, я позвал Бориса Рыкова. Скаубит поддержал меня.

— Согласен! — сказал Юнгмейстер. И с улыбкой добавил: — Это даже символично: Рыков летит вызывать в Рыково…

Пришел Борис, невысокий ростом, в гражданском полупальто с меховым воротником. Скованно представился командующему авиацией фронта. Высоченный Василий Юльевич согнулся, чтобы пожать ему руку. Объяснил суть задания. Потом сказал по-товарищески:

— Борис Васильевич, приказывать вылетать в такую погоду я не имею права. Просто говорю — это нужно для Чонгара. Для тех, кто штурмует Сиваш… Долетите?

Рыков задумчиво глянул вверх, помолчал и ответил:

— Не знаю… Постараюсь, товарищ Юнгмейстер.

Когда «ньюпор» Рыкова оторвался от земли, его начало швырять, как щепку, из стороны в сторону. Но вот наконец он набрал высоту и, взяв курс на запад, скрылся в облаках.

— Боже, помилуй и спаси, — вырвалось у пожилого повозочного.

Никто не осудил его за эти слова, не засмеялся. Мы, коммунисты, не верили ни в бога, ни в черта, но у каждого щемило сердце: сумеет ли Борис добраться до места, останется ли он в живых…

Лишь через несколько дней мы узнали, как летел Рыков. Он вел машину на высоте не более двадцати метров. Тучи все время придавливали его к земле. С тревогой думал: «Если туман над степью приподнимется и сольется с облаками — тогда несдобровать». И это случилось в конце маршрута. Самолет словно врезался в море молока.

Не видя земли, Борис начал плавно отдавать ручку от себя. Вот внизу мелькнуло маленькое окошко, и он увидел через него клочок степи. Спасение! Летчик убрал газ. Стукнувшись колесами о землю, «ньюпор» подпрыгнул, снова коснулся ее и после короткого пробега остановился. Было тихо, лишь слегка потрескивал остывающий мотор.

Рыков выпрыгнул из кабины, быстро осмотрел плоскости, костыль, винт. У него словно гора с плеч свалилась: все в порядке, ничего не поломал!

Осмотревшись, летчик заметил проступающие сквозь туман очертания каких-то строений. Пошел туда. Оказалось, он сел недалеко от Рубановки, намного отклонившись от курса.

На другой день туман рассеялся и видимость улучшилась. Рыков взлетел снова. Так же, как и вчера, пришлось лететь на предельно малой высоте. Перед самым Николаевом обнаружил утечку бензина. Видимо, при ударе о землю треснул бак. Из-за недостатка горючего Борис еле дотянул до станции Копани, где стоял наш эшелон. Оттуда уже на мотоцикле он доставил пакет по назначению.

Мысль о том, что авиация должна помочь 4-й армии, впервые появилась у Михаила Васильевича Фрунзе при разработке плана сражения в Северной Таврии. В директиве, отданной после совещания в Апостолово, которое состоялось в ночь на 26 октября, Фрунзе указал командарму Лазаревичу: «При прорыве укрепленных позиций использовать в полной мере приданные армии… авиачасти».

Потом-командующий фронтом принял еще одно важное решение. 5 ноября, накануне битвы за перешейки, Юнгмейстер, выполняя его указания, поставил авиагруппе Арватова следующую задачу:

«Принять активное участие в боях наших войск, обстреливая пулеметным огнем части противника, а в период наступления организовать разведку с целью определения характера и направления перебросок его войск… бомбометание ближнего тыла и аэродромов… фотографирование… поддерживать связь между нашими частями и штабами».

Авиационную поддержку наземных войск, наступающих на Чонгар, Фрунзе считал настолько важной, что приказал Юнгмейстеру лично руководить ею. 6 ноября Юнгмейстер прибыл на станцию Рыково и с этого момента стал направлять всю боевую работу авиагруппы 4-й армии.

7 ноября, за несколько часов до начала наступления, Фрунзе вместе с Буденным и Ворошиловым послал телеграмму Владимиру Ильичу Ленину. В ней выражалась уверенность, что войска фронта, и в том числе «зоркая стремительная авиация, дружными усилиями освободят последний участок советской земли…».

Это были не просто слова. Уже 8 ноября Фрунзе в специальной директиве приказал командарму Лазаревичу выполнить поставленную задачу «при энергичной поддержке всей авиации фронта».

Таким образом, Михаил Васильевич Фрунзе хотел собрать в районе Чонгара все боеспособные самолеты Южной и Северной групп, 4-й и 1-й Конной армий. В непосредственное распоряжение Юнгмейстера передавался и 4-й истребительный дивизион, состоявший из трех авиаотрядов. Всего с учетом изношенности машин и плохой погоды предполагалось собрать в Рыково тридцать сорок аппаратов.

По мысли Фрунзе, большая объединенная авиагруппа, расположенная в непосредственной близости от передовых частей, могла оказать решающую поддержку в бою за Сивашскую и Чонгарскую переправы.

Михаил Васильевич решил максимально использовать авиацию под Чонгаром, в частности, из-за того, что в 4-й армии не хватало артиллерии. Командующий фронтом расценивал объединенную авиагруппу как мощный огневой резерв. Вот почему в ночь на 9 ноября он указывал:

«Операция 4-й армии тормозится… отсутствием тяжелой артиллерии (дивизионной), неприбытием самолетов…».

Кроме того, Фрунзе учитывал особенность боев в таких районах, как Арабатская стрелка и Чонгар. Здесь требовалось уничтожать точечные цели, закрытые от глаз артиллеристов, но хорошо видимые сверху. Поэтому командующий фронтом предупреждал:

«Без поддержки авиации наша пехота, как показал ряд усиленных ночных поисков, будет нести огромные потери».

Насколько широко и умело Фрунзе использовал авиацию, показывает еще один эпизод. 10 ноября в ходе боев за Ишуньские позиции Врангель бросил против наших частей три пехотные дивизии и конный корпус генерала Барбовича. Создалось опасное положение. Выход из него Фрунзе нашел на другом фланге битвы.

Командующий фронтом прибывает под Чонгар. Организовав здесь мощный контрудар, он заставляет черного барона оттянуть резервы с перекопского направления. Перед авиагруппой 4-й армии Фрунзе поставил задачу:

«Усиленным бомбометанием с аэропланов демонстративно привлекать на себя внимание противника, облегчая этим задачу 6-й армии».

В те времена были еще военачальники, не понимавшие боевых возможностей авиации как нового рода войск. И то внимание, которое уделял ей Фрунзе, видимо, казалось им чудачеством. На самом деле Фрунзе уже тогда понимал важность тесного взаимодействия летчиков с наземными войсками.

Вот, скажем, одно из его указаний. Наши части открыли ворота в Крым на Перекопе и под Чонгаром. Началось преследование разбитой врангелевской армии. Фрунзе и здесь продолжает держать курс на активное использование авиации. Он приказывает Юнгмейстеру:

«…после занятия нами ст. Джанкой срочно образовать в районе последней передовую авиабазу, откуда организовать ежедневные налеты на порты Евпатория, Севастополь, Ялта, Феодосия и другие с задачей бомбометания, не давая противнику производить планомерную эвакуацию».

Летчики Южного фронта знали: Михаил Васильева высоко ценит и умело использует авиацию. Не случайно мы с гордостью называли его: наш Фрунзе…

10 ноября развернулись жестокие бои в районе Ишуньских позиций, завершавшие разгром врангелевцев на перекопском направлении. В тот день слегка посветлело, чуть приподнялась нижняя кромка облаков. Стали готовить машины к полету. Вдруг увидели: прямо к аэродрому мчится верховой. Подскакал. С коня спрыгнул молоденький, лет семнадцати, красноармеец. Спросив, кто начальник летчиков, он честь по чести доложил Карлу Петровичу Скаубиту:

— Товарищ командир, вестовой полевого штаба 6-й армии. Командарм Корк передает вам пакет с распоряжением командующего Южным фронтом.

Паренек снял буденовку и достал продолговатый конверт.

В приказе говорилось: немедленно выслать самолет на разведку районов станции Ишунь и озера Красное.

Через пятнадцать минут на задание вылетел летчик нашего 4-го отряда Дедюлин. Он вел «ньюпор» под нижней кромкой облаков, невысоко над землей. За Булгаковом заметил цепи наших войск. Чуть подальше темнели укрепления врага. Положив на колени карту, летчик стал наносить на нее все замеченные цели: Карт — Козак — группа пехоты более тысячи штыков, фронтом на север, три батареи ведут огонь; Ишунь — линии окопов, пулеметные гнезда, южнее — до пятнадцати орудий на огневых позициях…

Ему стало жарко: вся эта сила ожидает подхода наших.

Заметив севернее озера Круглое большую колонну вражеской конницы, Дедюлин поставил на карте условный знак и перевел машину в крутое планирование. Плотной массе кавалерии, зажатой между берегами озера и Сиваша, деться было некуда. Летчик открыл по ней огонь из пулемета. Заходил в атаку еще и еще. «Ньюпор» проносился на бреющем вдоль колонны.

Разведдонесение летчика Дедюлина мы немедленно отправили на автомобиле командарму Корку. Позже из штаба 6-й армии сообщили, что летчик с исключительной точностью определил дислокацию корниловской, марковской и дроздовской пехотных дивизий, а также кавалерийского корпуса Барбовича.

В ночь на И ноября начался штурм чонгарской и сивашской переправ. 30-я Иркутская дивизия Грязнова, отличившаяся еще в боях с Колчаком, совершила беспримерный подвиг. Ее командир позже вспоминал: в районе Чонгарского моста «…начали наводить через Сиваш узкую переправу в два бревна… Противник не предполагал такой дерзости, он щупал лучами прожекторов, но не заметил, как выросла на воде малозаметная тропинка, по которой мог пройти в ряд только один человек…

Бегом по одному, балансируя по скользкому, уходящему под воду бревенчатому мостику, бесшумно пробирались бойцы. Малейшее замешательство, задержка могли погубить всю операцию».

Так началось. Потом — штыковые атаки. Смертный бой на дамбе и железнодорожном Сивашском мосту. Ураганный огонь вражеских бронепоездов. Один из них, как указывает Грязнов, наши захватили «с помощью штыков и ручных гранат».

Уже в Севастополе, сразу после бегства последних белогвардейцев, я встретился с Юнгмейстером.

Он рассказал о решающем дне — 11 ноября.

…Под Чонгар Фрунзе прибыл накануне вечером. Выехал в части на берег Сиваша. Не спал всю ночь, руководя сражением. Под утро, уже в штабном вагоне, командующий фронтом сказал Юнгмейстеру:

— С рассветом пошлите аэропланы-разведчики. Район наблюдения… — Фрунзе провел пальцем по карте, лежавшей на столе, — на юг от Сивашского, Чонгарского мостов по железной дороге вплоть до Джанкоя, на юг по Арабатской стрелке до ее выхода на Керченский полуостров. Задача разведай — верно оценить главное намерение неприятеля. Вы понимаете, Василий Юльевич? Будет ли он держаться за берег Сиваша и, следовательно, подтягивать резервы из района Джанкоя? Или начал отход?

На следующий день погода выдалась плохая. Над землей висел белесый туман. И все-таки решили полететь — может быть, на маршруте видимость станет лучше. Поднялись из Рыково один за другим три самолета. Первым взлетел и вернулся командир авиагруппы Юрий Арватов. Мрачно сказал:

— Впереди — стена тумана, наверху он еще гуще.

Возвратился и Юлиан Крекис. Сняв кожаную куртку, он бросил ее на землю и процедил сквозь зубы:

— Не пробился! Своих консолей не видно… — Заметив Юнгмейстера, летчик одернул гимнастерку и вытянулся: — Не смог я…

Третьим вылетел командующий авиацией 4-й армии Николай Васильев. Через полчаса тоже вернулся, посадил машину лишь с третьего захода и то поперек летного поля. Вылез из кабины и прямо к Юнгмейстеру:

— Василий Юльевич! Они, — он кивнул на Арватова и Крекиса, — поскромничали. Лететь совершенно невозможно! По расчету времени, я дошел до Таганаша. Еле держался в воздухе, не отличишь земли от неба. Пробовал менять высоту — одно и то же. Надо подождать. А то побьем людей и аппараты…

С юга доносился приглушенный туманом гул орудий.

— Товарищ Юнгмейстер! — вдруг шагнул вперед рослый Иван Воедило. — Разрешите мне вылететь?

Васильев глянул на него с недоумением и недовольством. Удивились и остальные: куда лезет?

— Ведь уже вернулись трое, — отозвался Юнгмейстер. — Как же вы собираетесь долететь?

— Думка есть. Но помолчу пока. Слетаю — получится, тогда скажу…

Его уверенность в себе понравилась Юнгмейстеру, и он разрешил.

Около восьми утра, когда уже немного посветлело, «Ньюпор-24» Ивана Воедило исчез в кисее тумана. Гудение мотора, доносившееся сверху, постепенно стихало и скоро совсем смолкло.

Думка Ивана была нехитрой. До него все летали строго на юг и быстро попадали в непроницаемую мглу. А он решил обойти район, закрытый туманом. Сначала взять курс на восток, добраться до Арабатской стрелки, а потом продолжить полет над морем. Там всегда туман расходится быстрее.

Конечно, и Воедино пришлось очень тяжело. Особенно когда пробивался к морю. Но он назад не повернул.

Свет ударил в глаза внезапно. Внизу расстилалась бурая степь, справа катило серые волны море. Присмотревшись, летчик определил, что это Тюн-Акчру. Пролетел над Геническом и Арабатской косой. Облака стали выше.

Воедило подошел к крымскому берегу с востока, полетел вдоль шоссе на Джанкой. Белые отступали. По дорогам на юг тянулись обозы. По двум расходящимся от Джанкоя магистралям Севастополь — Евпатория и Феодосия — Керчь вереницей ползли поезда. Врангелевцы спешили добраться до портов.

Пролетев над джанкойским аэродромом, где стояли «хэвиленды» и «авро», разведчик повернул к Чонгару. На дорогах, ведущих к Сивашу, Воедило заметил скопление вражеской пехоты и артиллерии. По нему непрерывно стреляли. Он даже из кабины видел дыры в крыльях.

Теперь надо было поскорее доставить добытые данные. Гнилое море летчик проскочил в тумане. Перед Рыкове видимость улучшилась, и он благополучно совершил посадку…

О выполнении задания Иван Воедило докладывал лично командующему фронтом. Михаил Васильевич внимательно выслушал его и тепло поблагодарил за смелый полет и очень ценные сведения.

Через полчаса после возвращения Воедило в воздух поднялись все семь самолетов.

В этот день летчики Арватова совершили еще несколько полетов. Они не только вели разведку, но и штурмовали скопления вражеских войск, бомбили воинские эшелоны на станциях Джанкой и Таганаш, аэродромы и склады боеприпасов.

На перекопском направлении 11 ноября бойцы отважной дивизии Блюхера с боем взломали ишуньскую укрепленную линию. В прорыв устремились 1-я Конная Буденного и 2-я Конная армия Городовикова.

Армия черного барона была разгромлена. В полночь Михаил Васильевич Фрунзе отправил следующее послание Врангелю:

«Ввиду явной бесполезности дальнейшего сопротивления… грозящего лишь бессмысленным пролитием новых потоков крови, предлагаю вам немедленно прекратить борьбу и положить оружие со всеми подчиненными вам войсками армии и флота».

Ответа не последовало.

12 ноября летчики 4-й армии и Южной авиагруппы получили приказ глубокой разведкой определить местоположение и характер действий противника. Полеты Арватова, Васильева, Воедило, Крекиса, Межераупа и других позволили установить, что врангелевцы поспешно отходят в направлении Феодосии и Керчи.

На рассвете к нам в Асканию-Нова примчался автомобиль. Задание на разведку привез комиссар полевого штаба 6-й армии. Не считаясь с плохой погодой, тут же взлетели Скаубит, командир 4-го отряда Аникин, Дедюлин и Снегирев. По дальним маршрутам отправились командир 49-го отряда Поляков с летнабом Короленко и Киричко с Добровым. Нужно было уточнить пути отступления белой армии от Ишуньских позиций.

Помню, с какой радостью докладывали наши летчики о результатах разведки. Врангелевцы бежали без задержки, не пытаясь обороняться. Торопясь в Евпаторию и Севастополь, они значительно оторвались от красных войск. Стало ясно: черный барон стремится сохранить и вывести оставшиеся войска. Но куда?

В этот памятный день, 12 ноября 1920 года, Фрунзе доложил Владимиру Ильичу Ленину:

«Свидетельствую о высочайшей доблести, проявленной… при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы… Армии фронта свой долг перед Республикой выполнили».

К телеграмме командующего Южным фронтом остается добавить: с честью выполнили свой долг перед Республикой и красные летчики.

Вот краткие итоги работы только нашей авиагруппы, которая последовательно называлась Перекопской, Правобережной и Южной. Она участвовала в боях против Врангеля с мая по ноябрь. Помимо 4, 5, 6-го отрядов 2-го истребительного авиадивизиона в ее состав входили 48, 16, 49-й отряды. О том, как дрались с врагом мои товарищи — летчики, механики, мотористы, — рассказывает вся эта книга. А самый сжатый итог боевой работы умещается в несколько строк: выполнено 735 боевых вылетов, налетано 1145 часов, проведено до 100 воздушных боев, сброшено около 600 бомб, выпущено 150 тысяч патронов. За выдающиеся подвиги Николай Николаевич Васильченко и Яков Яковлевич Гуляев дважды награждены орденом Красного Знамени. Этим орденом отмечены: Захаров, Маляренко, Иншаков, Дудолев, Киш.

14 ноября я получил из штаба армии пакет с двумя телефонограммами от командующего авиацией Южного фронта. Первая была адресована Скаубиту. В ней говорилось, что, если позволит погода, авиагруппа должна перелететь в Джанкой, где сосредоточивается вся авиация фронта для преследования противника. Второй телефонограммой Юнгмейстер приказывал мне сначала прибыть в Джанкой, а оттуда отправиться в Симферополь и Севастополь для приемки и распределения по отрядам авиационного имущества, брошенного белогвардейцами.

Улучшения погоды не предвиделось. Но Скаубит тут же приказал авиагруппе готовиться к завтрашнему перелету. Начались сборы и подготовка самолетов.

Я решил ехать с передовой командой, которую возглавил Кожевников.

В Джанкой прибыли ночью. На следующее утро мотористы под руководством энергичного комиссара быстро все подготовили к приему самолетов и людей авиагруппы. Но прошел день, а наши все не появлялись. Со стороны Сиваша, заполнив небо, наползала огромная туча.

Только потом, после встречи в Симферополе с Петром Николаевичем Добровым, я узнал, что из-за плохой погоды самолеты группы не долетели до Джанкоя. Попав в полосу сплошного тумана, они вынуждены были вернуться в Асканию-Нова.

В тот же день, когда мы ожидали прилета своей группы, нам сообщили радостную весть: 1-я Конная Буденного и славная 51-я дивизия Блюхера вошли в Севастополь! Но 4-я армия еще продолжала вести бои, преследуя остатки вражеских войск, отступающих на Феодосию и Керчь. В Евпатории еще грузились белогвардейские морские транспорты. Группа Арватова и только что прилетевшее звено 1-й Конной армии вели разведывательные полеты, бомбили вражеские суда.

Выполняя задание Юнгмейстера, я выехал в Симферополь.

Итак — белогвардейской армии барона Врангеля больше не существовало. Толпы деморализованных, обезумевших его солдат и офицеров хлынули в южные порты Крыма, надеясь удрать на пароходе за границу.

В Севастополе мне довелось быть сразу после освобождения его от белогвардейцев. Я разговаривал с многими офицерами и солдатами белой армии, не пожелавшими покинуть Родину. Беседовал с жителями города. И у меня создалось довольно ясное представление о последних днях пребывания врангелевцев на нашей земле.

Погрузка на пароходы высокопоставленных белогвардейских штабов, управлений и учреждений началась еще 10 ноября, когда строевые части белых еще дрались за Ишунь и Чонгар. Черный барон кликушески призывал своих вояк «стоять до последнего», а его прихвостни уже грузили на корабль «верховного» награбленное барахло, любовниц и даже любимых собачек. Готовились бежать и восемьсот его генералов. Все они были насмерть перепуганы. Бывший командующий Добровольческой белой армией Май-Маевский и в самом деле умер при погрузке от разрыва сердца.

Каменного угля не хватало. Его забрали «союзнички» для своих военных кораблей. Более ста тридцати пароходов, захваченных белыми, загружали дровами, в основном изъятыми у местных жителей. Тех, кто пытался сохранить свое топливо, расстреливали.

В Феодосии взрывали склады боеприпасов. В Севастополе уничтожали остатки старого военного флота. В Евпатории жгли и топили в море продовольствие, которое нельзя было вывезти.

Для эвакуации морем врангелевская верхушка мобилизовала все, что могло плавать, начиная от старых полуразвалившихся посудин вроде дырявого угольщика «Феникс» до океанского парохода «Великий князь Александр Михайлович». Сам «рыцарь» Врангель с многочисленным имуществом бежал на крейсере «Корнилов», намного опередив свою челядь.

Но вот в портовые города ввалились, едва дыша от быстрого бега, «доблестные» защитники Перекопа, Ишуни и Чонгара, те, кому «главнокомандующий» обещал поручить охрану Кремля, как только Москва будет взята. Если и до этого у пароходов царила судорожная суматоха, то теперь началась сумасшедшая паника. Потерявшие человеческий образ юнкера прикладами вышибали своих седых полковников, чтобы захватить место в шлюпке. В тесных и темных корабельных трюмах нагромождались штабеля из человеческих тел. Жизнь «индивидуума» не ценилась и в полушку. Котировались только две вещи: сила и валюта. На небольшие суда вроде «Мечты», которые могли принять максимум две тысячи человек, грузилось по семь тысяч.

На одном из таких пароходов собралось около трехсот офицеров и чиновников врангелевской авиации. Среди них было до восьмидесяти летчиков и летнабов, примерно с полсотни механиков. Они знали, что в Константинополь для них привезли новейшие французские «бреге». Но каждый понимал, что самолеты им теперь не дадут.

Когда-то эти люди, сделав неверный шаг, слепо пошли по страшной дороге измены Родине. Она привела одних к гибели, других — к позору.

С перегруженных палуб пароходов непрерывно стреляли пулеметы, отгоняя тех, кто пытался подойти к ним на шлюпках. На многих мачтах были подняты французские флаги, но суда почему-то не трогались с рейда.

Ни одна страна не хотела принимать к себе ни «гордого» барона, который представлял, по выражению «Нью-Йорк таймс», «мудрость», ни весь его белогвардейский сброд. Плыть было некуда.

Радио с «Корнилова» и «Великого князя» вопило о помощи на весь мир.

А за морем ломали голову и прикидывали. Кто к ним просится: изменники и профессиональные убийцы? Вешатели?

За любую цену? По дешевке? Могут пригодиться? Берем?

При содействии «доброго» американского Красного Креста французское «союзническое» правительство согласилось временно принять врангелевцев на турецкий полуостров Галлиполи, занятый колониальными войсками.

Чадя черным дымом, пароходы покидали порты. С них долго озлобленно стреляли, когда в небе появлялись самолеты с красными звездами.

16 ноября я принимал захваченные в Симферополе богатые авиационные трофеи. Если белые офицеры при отступлении жгли самолеты, то простые мотористы и солдаты старались их спасти. Авиационного добра, как и в Джанкое, оказалось много. Особенно радовали оставленные самолеты. Один «хэвиленд» был новехонький, без царапинки.

В штабе мне сообщили, что в Симферополь уже прилетело звено 1-й Конной армии. Там находится летнаб из нашей группы Петр Николаевич Добров.

— Да где он? — спрашиваю нетерпеливо.

Наконец под вечер нахожу Доброва. Забрасываю его вопросами. Узнаю, что он прилетел на «сопвиче» с летчиком Карабановым. Вижу, Добров чем-то озабочен.

— А вы-то чем заняты сейчас, Петр Николаевич?

— Собираюсь в полет.

— Куда же? Сегодня занята Керчь, последний порт, остававшийся у Врангеля. Отплыли все белогвардейские пароходы…

— Вот именно, Иван Константинович, за ними. Передали, товарищ Фрунзе приказал разведать, куда направляются врангелевские суда.

— Значит, летите на «сопвиче»?

— Нет. На «хэвиленде».

— С кем?

— С бывшим белым летчиком Рябовым…

— А как же «сопвич» и Карабанов? — удивился я. — Что-то непонятно…

Добров кое-что рассказывает мне вкратце. Встречаюсь с Рябовым. Из разговоров с ними обоими узнаю все.

…К комиссару полевого штаба буденновец доставил какого-то человека в кожаной куртке с бархатным воротником и форменной фуражке без кокарды.

— Освободите руки! — гаркнул конник. — Привязался этот гражданин: возьмите меня в плен, да и все. Браунинг сует, надоел.

Человек в кожанке не спускал глаз с комиссара.

— Разрешите догнать своих, товарищ комиссар? — нетерпеливо спросил буденновец.

Увидев утвердительный кивок, вскочил на коня и галопом поскакал вдоль улицы.

— Вы кто такой? — спросил комиссар, пригладив седоватые усы.

— Бывший белый летчик Рябов! — глухо ответил пленный, вытянувшись по стойке «смирно».

— Почему не ушли со своими?

— Они мне не свои.

— А мы что ж, ваши?

— Не знаю. Давно собирался перейти к вам, да все трусил. А сегодня решил: все равно мне в чужих странах не жизнь. Лучше умереть здесь… Давно храню вот это.

Рябов быстро вынул из внутреннего кармана аккуратно сложенный листок бумаги.

— Ваши сбросили с «анасаля».

Комиссар развернул листовку. Последние строчки в ней были подчеркнуты синим карандашом:

«Всем… офицерам, перешедшим на нашу сторону, мы гарантируем… безопасность… Итак, за Россию, против негодяя Врангеля, или за Врангеля — против России — выбирайте».

Комиссар внимательно поглядел на Рябова и, склонившись над столом, написал на обратной стороне листовки:

«Начавиарм. Разберитесь с гражд. Рябовым. По-моему, не врет». Потом сказал:

— По этой улице первый переулок направо. Дом с двумя колоннами. Спросите начальника авиации.

Бывший белый летчик прижал листок к груди. По лицу его пробежала судорожная улыбка.

— Ничего, Рябов, у вас еще все впереди, — ободрил его комиссар. Советская власть сильная, а поэтому не злая. Мстить не будем. Идите.

Это был большой день в жизни Вениамина Рябова.

Когда вечером летчик выходил из здания штаба армии, его окликнули:

— Венька! Неужели ты?

— Петька? Добров!

Они обнялись, расцеловались. Знали друг друга с детства. Поговорить было о чем.

Утром Добров доложил, что приказ командующего фронтом можно будет выполнить на «хэвиленде», имеющем большую дальность полета, и попросил разрешения слетать с Рябовым.

— А не завезет он вас в Турцию? — спросил один из работников штаба.

— Нет.

— Что ж, доверяете ему абсолютно?

— Наполовину доверять нельзя. Можно верить или не верить…

Штабист дернул плечами:

— Вы легкомысленно относитесь к такому важному заданию. Смотрите не прогадайте! Со своей стороны я категорически запрещаю!

В тот вечер я обратил внимание на лицо Рябова: он был похож на человека, который долго болел. Я понял, почему Добров так настаивал на полете именно с ним. Умница летнаб помогал своему старому товарищу навсегда порвать с прошлым. Лучшим лекарством для Рябова было доверие. Кроме того, ответственный боевой полет становился его первым шагом в новой жизни. С него начиналось искупление страшной вины перед Родиной.

Добров, Карабанов и я стали думать, как поступить, чтобы и запрет вышестоящего штабиста обойти, и в то же время не налететь на неприятность.

Решили так. Если кто-либо из посторонних спросит, скажу, что вылет разрешил я. Добров подтвердит, что не сообщал мне о запрете.

Сейчас даже как-то странно вспомнить об этом. Но так было. Мы чувствовали себя победителями. И очень хотели вырвать из тьмы прошлого, по-видимому, мужественного и честного человека. Ведь не так уж много бывших белых офицеров нашли силу, чтобы прийти к своему народу с повинной…

Наступило утро 17 ноября. Проснулись мы рано, по авиационной привычке сразу поглядели в окно. Облачная пелена все еще закрывала небо. Она лишь немного приподнялась. Вылетать было нельзя, но все равно пошли на аэродром.

Холодок бодрил. У «хэвиленда» кипела работа. Пудовые бомбы подвесили, пулеметы подготовили. Добров мудрил над картой. Рябов и моторист наскоро, прямо на старых трехцветных кругах, накрашивали красные пятиконечные звезды.

Наконец небо посветлело, свежий ветер немного разогнал облака. У нас тоже все было готово к вылету. Рябов сел в кабину, сосредоточенный, даже суровый. Вижу, как ему подбадривающе подмигнул Карабанов. Сел в машину и Добров. «Хэвиленд» оторвался от полосы и, набирая высоту, взял курс на юго-запад.

Скажу по совести, разные мысли роились в моей голове во время томительного ожидания. Правда, вскоре прилетели из Джанкоя летчики группы Арватова и немного отвлекли.

С Рябовым и Добровым мы условились, что они пройдут в глубь моря километров на сто. Но уже заканчивался второй час полета, пора было возвращаться. Карабанов начал осматривать «сопвич», готовясь к взлету, а я все смотрел на горизонт.

О том, что случилось в воздухе, мы подробно узнали только вечером.

…Самолет идет под самой кромкой облаков. Добров никак не налюбуется новыми, диковинными приборами в своей кабине. Внизу проплывает Севастополь. В бухте ни одного судна. Пустынен порт. Впереди — пепельное марево. Холодная, безжизненная равнина моря пуста. И чем дальше, тем ниже провисают тяжелые облака.

Добров и Рябов замечают вдали что-то похожее на дымки пароходов. Но облака все сильнее прижимают их к морю. Самолет уже идет над самыми волнами. Продолжать полет опасно.

— Веня, пожалуй, пора назад: врежемся в море, — передает летнаб.

Но летчик, ничего не отвечая, упорно продолжает полет. Видимо, он представил в это мгновение обшарпанные грязные суда, идущие курсом на Босфор, крейсер «Корнилов», на котором удрал «правитель и главнокомандующий Юга России»…

— Иуда, предатель, негодяй! — вдруг гаркнул Рябов.

С каким удовольствием он искромсал бы сейчас бомбами и пулями каюту-салон черного барона!

— Что ты орешь? Венька, с ума сошел! Идем в тумане! Разворачивайся домой! — кричит в переговорное устройство Добров.

«Хэвиленд» круто разворачивается.

— Петя! — взволнованно, глухо отвечает в трубку Рябов. — Спасибо тебе, что помог понять. Какое счастье не плыть неизвестно куда…

Добров приподнимается со своего сиденья и, протянув руку к передней кабине, похлопывает летчика по плечу.

Самолет идет домой. Впервые за войну Добров везет бомбы назад, на аэродром. Но так и должно быть: ведь наступил мир… За него и воевали.

Вот далеко впереди в нежной просини показалась тонкая нитка суши. Широко открытые глаза Рябова смотрят на нее не мигая. Светлая полоса берега быстро растет, поднимаясь над горизонтом. И вот уже отчетливо видны родная земля, широкая бухта, Севастополь. Грань побережья оторочена белой каймой прибоя. Над волнами играют чайки. Земля! Милая, родная земля отцов наших…

— Как хороша Россия! — говорит Рябов. — И какое счастье летать для нее!

Полвека спустя

С тех пор прошло почти полвека.

Несколько лет назад в Москве, в большом зале Центрального дома авиации и космонавтики имени Михаила Васильевича Фрунзе, собралось много народу. Поздравляли меня с пятидесятилетием начала службы в авиации.

Я прожил жизнь нелегкую, но счастливую: шел прямо, той дорогой, о которой мечтал в юности. И вот этот памятный вечер. Нет слов, чтобы передать мое волнение. Не каждому суждено в конце пути — в ярко освещенном зале, где хранятся реликвии, дорогие для каждого, кто любит небо России, — увидеть сотни близких людей. Друзей и боевых товарищей — ветеранов: летчиков, инженеров, ученых. Тех с кем вместе пришлось пройти почти всю жизнь — воевать, служить, летать, работать.

Почти все вспоминали войны, в которых довелось нам добывать мир: империалистическую, гражданскую, Великую Отечественную. И мне почему-то пришли на память рассказы о некоторых летчиках, оторвавшихся от Родины. Бывший штабс-капитан дезертир Модрах, бросивший 2-ю боевую авиагруппу накануне Октября, работал в Лондоне приказчиком в мелком мануфактурном магазинчике. Бывший белый генерал, «дубовый» летчик и держиморда Степанов стал в Париже не то швейцаром, не то судомойкой в ресторане. Шебалину «повезло» больше: работал шофером такси.

Два бывших врангелевских летчика, кстати самых лучших, Иван Лойко и Павел Качан еще в 1923 году вернулись в Советский Союз. Похитив самолет «бреге» из королевской пилотской школы в Югославии, они совершили мужественный перелет через горы, в облаках. Но бензина для того, чтобы долететь до России, у них не хватило. Пришлось сесть в Румынии. Оттуда они с большим трудом вырвались на Родину. Их простили, и они служили в советской авиации.

Бывший командующий врангелевской авиацией генерал Ткачев прошел тяжкий путь. Прекрасный летчик, выдающийся авиационный командир, он загубил свой летный талант, свое будущее, выступив против родного народа. Большую часть жизни Ткачев прожил на чужбине. Накануне второй мировой войны работал преподавателем лицея в Югославии.

К чести его, он наотрез отказался сотрудничать с гитлеровцами. В 1945 году не бежал на запад, а явился к Советской власти с повинной. Был осужден, отбыл срок наказания, а когда некоторые лица в Париже стали хлопотать ему иностранный паспорт, он не захотел уезжать из России. Уж Ткачев-то слишком хорошо знал, что значит потерять Родину, и остался в Советском Союзе. У нас издана его книга воспоминаний о замечательном летчике Петре Николаевиче Нестерове.

Так уж случилось, к моей радости, что вскоре после гражданской войны я вновь вернулся в родную авиачасть и прослужил в ней несколько лет. Созданный из авиагруппы Евграфа Николаевича Крутеня, 2-й авиадивизион стал 2-й отдельной истребительной эскадрильей. Меня назначили ее командиром. Мы стояли в Подосинках на охране неба Москвы. У нас было тридцать новеньких самолетов. Именно они в тяжком 1924 году участвовали в первомайском воздушном параде над Красной площадью. Построившись в буквы, мы впервые написали в небе всем нам дорогое имя — Ленин. Люди, смотревшие на нас с земли, знали: в кабинах самолетов сидят летчики, которые никогда не свернут с курса, указанного Ильичем.

В рядах нашей эскадрильи выросли замечательные люди, крупные авиационные командиры, участники воздушных боев с басмачами в Средней Азии, под Хасаном, Халхин-Голом, в республиканской Испании. Такие, как дважды Герой Советского Союза генерал Птухин, Герой Советского Союза генерал Пумпур, генералы Шелухин, Богослов, Скробук, комдив Николай Васильченко и другие. Они в свою очередь воспитали тех, кто смело встретил в небе 1941-го фашистских стервятников.

Истребительный авиаполк, созданный на базе 2-й отдельной эскадрильи, встретил врага в Белоруссии, недалеко от границы. За годы Великой Отечественной войны он дважды украсил свое Знамя боевыми орденами, вырастил шестнадцать Героев Советского Союза, сбил в воздушных боях пятьсот семьдесят вражеских самолетов.

Прожито почти полвека после битвы под Перекопом… Много с тех пор воды утекло. И я обязан сказать о тех дорогих товарищах, кто уже ушел из жизни. Хотя бы о некоторых, самых близких.

Василий Федорович Вишняков вскоре после гражданской войны демобилизовался, уехал к себе в деревню на Псковщину. Беспартийный большевик, он стал вожаком бедноты. Организовал колхоз, был первым его председателем. Темной ночью Вишнякова зверски убили кулаки.

Безвременно ушли из жизни славный летчик Николай Васильченко — герой гражданской войны, комдив, нага авиационный атташе во Франции — и комбриг Ганс Киш, всегда рвавшийся в бой. Разбился при посадке Карл Петрович Скаубит. Веселый Юлиан Крекис погиб во время катастрофы. Петр Христофорович Межерауп, ставший известным летчиком нашей страны, отдал жизнь при выполнении ответственного задания. Бывший старший механик 5-го авиаотряда Сергей Федорович Матвеенко, став бортинженером гигантского самолета «Максим Горький», попал в катастрофу и погиб вместе с другими членами экипажа.

Полковник в отставке Яков Яковлевич Гуляев и летать кончил раньше времени и умер рано: сказались пытки во врангелевском плену. Совсем недавно скончался плодотворно работавший в нашей авиации генерал Петр Николаевич Добров.

Много произошло за эти полвека радостного и грустного. В жизни одного человека полсотни лет — огромный срок. В вечной жизни народа первые полвека Советской власти — лишь начало пути в счастье, в коммунизм. И все-таки уже за эти годы сказочно преобразилась Россия. Нет, не зря гибли под Перекопом, голодали, строили заводы, отказывая себе во всем. Беззаветное мужество миллионов советских людей в Великую Отечественную позволило свернуть шею самому лютому врагу человечества — фашистскому зверю.

Полвека жизни — вполне достаточно для того, чтобы убедиться: настоящие люди всегда остаются такими. Я от души желаю здоровья, счастья живущим и поныне героям моей книги.

Что же сказать о себе? Летал до 1936 года. Был связан с военно-научной и технической работой ВВС. Участвовал в Великой Отечественной войне. Старался служить честно. Несколько лет работал над воспоминаниями о боевых товарищах. Писал эту книгу прежде всего для молодых, для тех, кто продолжает нашу жизнь трудом на земле и в необъятно широком, бесконечно дорогом небе Родины.

Оглавление

Часть первая Канун

  Третья мечта

  Будет буря

  Молодые становятся рядом

  Перекопское направление

  Белые вороны

Часть вторая Расплата

  Ответный удар

  Над каховским плацдармом

  Товарищи в борьбе

  Западня

  Штурм

  Полвека спустя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg