«Ветер военных лет»

Два письма…

В конверте оказалось три больших голубоватых листа и вырезка из газеты.

После обычного обращения текст:

«Прошу Вас прочитать то, что приложено к данному письму, а потом уже взяться за это письмо, тогда оно будет понятнее. Причем лучше всего, если Вы прежде прочитаете четвертый лист. Я надеюсь, что Вы будете приятно удивлены. И возможно, Вам удастся припомнить один из дней осени 1942 года, своих боевых друзей. Я, к сожалению, к ним не отношусь…»

Подпись — капитан 3 ранга Бондарев Юрий Евгеньевич.

Все оказалось именно так, как предсказал капитан: читая то, что содержал конверт, я живо вспомнил осень и начало зимы 1942 года под Сталинградом.

…Голая, припорошенная снегом степь, изрезанная глубокими балками. Балок много. Теперь я бы, возможно, и не нашел ту из них, в крутом склоне которой были вырыты землянки командного пункта нашей дивизии. Вечером, незадолго до ночного боя, в эту балку по узенькой тропинке сбежал высокий худощавый командир, корреспондент нашей дивизионной газеты, старший политрук Яков Иванович Груценко. Недавно «Комсомольская правда» опубликовала его очерк «Так воюют под Сталинградом». Это про нашу дивизию.

Сейчас у Груценко тоже листок бумаги в руке. Наверное, еще что-нибудь написал. Мы поздоровались.

— Что нового? — спросил я.

— Вот! — Он протянул мне листочек. — Мальчонка письмо прислал. Прочитал в «Комсомолке» мой очерк, хочет воевать с фрицами, а его не берут: еще и шестнадцати нет. Но умен. Так написал, что душу переворачивает. Какие ребята в нашей стране выросли!

Письмо взволновало и меня. Мальчишеская страсть, гнев, обида, готовность сейчас же, сию минуту, погибнуть за свой народ, за Родину — все это рвалось наружу из каждого слова, написанного ломким почерком подростка.

— Вы уже ответили, товарищ Груценко?

— Ответьте вы ему, товарищ комдив, — попросил корреспондент.

Момент для этого был явно неподходящим. Но я все-таки написал Юре Бондареву.

Вряд ли мне удалось бы вспомнить дословно текст этого письма, если бы в пакете, присланном мне Юрием Евгеньевичем Бондаревым в 1965 году, не лежала его копия. Это он, нынешний капитан 3 ранга Ю. Е. Бондарев, был двадцать с лишним лет назад моим адресатом, ему я писал тогда:

«Дорогой друг Юра!

Тов. Груценко прочел мне твое письмо. Оно искренно, правдиво Будь и всегда честным, преданным патриотом нашей любимой Родины. Когда надо будет, и ты встанешь с оружием в руках на защиту нашей Родины, нашего народа. Будь всегда готов к этому. Готовь себя, готовь своих друзей, товарищей. Но я уверен, что мы и без вашего участия (не потому, что вы недостойны этого) добьем немцев. Вам придется вынести на своих плечах восстановление заводов, городов наших. Но будьте готовы ко всему. Все трудности — это временное. Надо — идите в бой так, как идут наши славные сыны Родины: Федоренков, Колегов, Мазур, которые отмечены высокими правительственными наградами.

Привет тебе, вернее, вам всем, нашей смене.

Наша рука, воля к победе тверды, как никогда.

Будь здоров, родной. Будьте всегда уверены в нас, в силе нашего народа».

Бондарев отправил мне копию моего письма в связи вот с какими обстоятельствами. В январе 1965 года «Комсомольская правда» обратилась к своим читателям с просьбой прислать в редакцию материалы, рассказывающие о «самом ярком боевом эпизоде», «о человеке, который был и остается для вас примером отваги и героизма». Юрий Евгеньевич решил откликнуться на эту просьбу и отправил в редакцию свой материал, рассказывающий о его переписке времен войны со старшим политруком Груценко, о героях нашей дивизии и о моем письме.

Не знаю, воспользовалась ли редакция этим материалом, но копию его капитан Бондарев тоже прислал мне. И есть там такие слова:

«Письмо Бакланова я перечитываю, хотя давно знаю его наизусть. Скупые фразы, слышанные много раз на собраниях, приобрели в этом письме прямо-таки чудесную убедительность и силу. Я много раз думал: почему? Наверное, потому, что сказаны они были не на собрании, а в боевой обстановке от глубины души. И эти слова дошли до самого сердца.

После получения письма я собрал одноклассников (а класс у нас был самый буйный в школе) и прочитал его. Не скажу, что все сразу переродились, но двое бросили воровать продукты (тогда был голод), а я и мой товарищ решили пойти разнорабочими на транспорт, чтобы хоть чем-то помочь Родине в трудную минуту. Так воодушевило это письмо, что несколько человек вступили в комсомол и подали заявления в военкомат».

Бондарев высказал мысль, что было бы полезно вторично напечатать в «Комсомольской правде» очерк Я. Груценко «Так воюют под Сталинградом».

«Может быть, — пишет Бондарев, — он в жизни многих юношей сыграет такую же роль, как в моей, может быть, на них подует ветер военных лет».

«Ветер военных лет»! В самом деле, пусть подует ветер военных лет. Так мне пришла мысль написать книгу. Обдумывая ее, я понял, что хочу написать не о том, куда и как направлялась та или другая армия, дивизия и т д., мне хочется рассказать о людях, живых или мертвых, но бессмертных в истории нашей Родины, честь и свободу которой они отстояли ценой своей жизни и крови. И я решил написать о личных восприятиях событий тех далеких, но незабываемых дней.

Глава первая Начало

К вечеру стало ветрено. Сквозь узкий смотровой люк я видел, как мотаются верхушки убегающих назад деревьев. Тень моего броневичка неслась впереди по подкрашенному закатом шоссе, и я все прибавлял газ, стараясь догнать ее. Так мне и казалось: надо догнать тень, чтобы быстрее попасть в Москву.

Еще вчера, отправляясь на занятия, мы пели: «Если завтра война, если завтра в поход», а сегодня война уже началась. Где-то у западных границ уже кромсают землю бомбы и снаряды, и женщины, не попадая в петли, застегивают ребятам пальтишки, готовясь покинуть родной дом. Уже на далеких пограничных заставах отбивают яростные атаки фашистов наши товарищи, а многие вчерашние молодые командиры и красноармейцы уже смотрят мертвыми глазами в ставшее сразу чужим далекое небо.

Вот почему нам, бойцам и командирам 1-й Московской мотострелковой дивизии, надо как можно быстрее спешить им на помощь, но сначала необходимо попасть в столицу, ставшую военным штабом страны.

Тень от броневичка становится все длиннее и гуще, и, чтобы не отстать от нее, приходится все сильнее и сильнее нажимать на акселератор. И сам я и все вокруг кажется мне совсем другим, чем было утром, когда зазвенел телефон.

Говорил командир 6-го мотострелкового полка подполковник Павел Гаврилович Петров:

— Прошу немедленно прибыть в штаб дивизии. Для воскресного утра обращение было необычным. Во внеслужебное время с командиром полка мы поддерживали дружеские отношения и, давно зная друг друга, были на «ты». Да и сам приказ явиться в штаб дивизии — тоже настораживал.

«Видимо, случилось что-то важное», — думал я, одеваясь.

С веранды длинного деревянного дома, где находился штаб дивизии и на которой уже собрались командиры, комиссары и начальники штабов частей, доносился напряженно-сдержанный гул голосов. Общее волнение передалось и мне, но все-таки сообщение, что война, огонь которой уже несколько лет горел в Европе, подошла к порогу нашего дома, явилось для меня неожиданностью. Да только ли для меня?

Совещание у комдива было коротким, его информация предельно лаконичной и ясной: выполнить все, что положено на случай войны.

Офицеры вскрывали секретные пакеты с предписаниями… Скупая, но полная скрытого смысла фраза комдива Я. Г. Крейзера: «Товарищи командиры, выполняйте ваш долг…» Наш долг — немедленно вернуться в Москву, на зимние квартиры, чтобы там быстро подготовиться к отправке на фронт.

Ровно в 12 часов личный состав дивизии слушал выступление по радио В. М. Молотова.

Из черного репродуктора вырывались тревожные слова:

«Сегодня, в 4 часа утра… германские войска напали на нашу страну… Советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение…»

Потом был короткий митинг.

Теперь, когда спало напряжение и взволнованность первых минут, когда надо действовать четко, быстро и согласованно, командир нашего 6-го мотострелкового полка П. Г. Петров отбросил утреннюю официальность. Его красивое лицо озабочено, губы плотно сжаты.

— Автотранспорта у нас — только для личного состава. Семьи здесь оставлять нельзя, имущество, привезенное с зимних квартир, — тоже. В Москве мы должны быть на рассвете. Давай, Глеб, решать, как поступить лучше, — говорит он.

Решение принимаем такое: весь имеющийся в полку транспорт использовать для перевозки полкового имущества и семей командиров, а личному составу налегке, организованно отправляться в Москву на поезде.

— Как думаешь, Крейзер возражать не будет? — спрашивает Петров, приглаживая зачесанные назад пышные волосы.

— Заверишь, что в Москве будем вовремя.

— Заверить-то заверю. А с шоферами как быть? Даже в штабе, говоришь, двое в Москву со вчерашнего дня отпущены?

— Да. Сам за руль сяду. Второго водителя тоже среди командиров штаба найти можно. Да и в подразделениях, если надо, командиры заменят водителей.

И вот я за рулем броневичка. Колонна штаба полка и его подразделений растянулась, вероятно, больше чем на километр. Я, разумеется, знаю всех, кто сидит в машинах, знаю их настоящее и прошлое. Но будущее? Думают ли они о нем сейчас? Я хочу сосредоточиться, пытаюсь думать о том, что будет завтра, о войне. Ведь позади уже одна военная фронтовая зима 1939/40 года в Финляндии. И теперь, когда я пытаюсь думать о войне, в памяти оживают картины тех дней.

…Снег, снег и темные пятна сожженных противником поселков и хуторков, разбросанных по берегам озер. Полуразрушенные стены сараев, сложенных из древних валунов. Развалины фундаментов, напоминающие оскаленные челюсти. Вспышки осветительных ракет. Длинные очереди трассирующих пуль, прошивающие временами холодную темноту ночи…

Напряженно всматриваюсь в дорогу, чтобы не пропустить поворот на Ленинские горы, через которые лежит наш маршрут. И вот Москва…

24 июня 1941 года штаб 6-го полка 1-й Московской мотострелковой дивизии, который около полутора суток назад мчался по Можайскому шоссе из летних лагерей в Москву, так же стремительно и по тому же шоссе уже двигался во главе полковой колонны на запад, к линии фронта.

Время, проведенное на зимних квартирах, поставило все на свои места. Старший батальонный комиссар Дидик и его партполитаппарат провели большую политико-воспитательную работу, в подразделениях состоялись партийные и комсомольские собрания. Деловые совещания, газеты и радиопередачи, боевые листки, беседы с командирами и политработниками помогли всем определить свое место, свою роль и обязанности в общем великом деле защиты Родины.

Днем, когда полк грузил имущество и боеприпасы на машины, я, отдавая распоряжения, внимательно вглядывался в лица красноармейцев и командиров. Многих из них я знал неплохо и мог по выражению лиц, по коротким репликам и манере держать себя угадать их внутреннее состояние.

Вот командир полка Павел Гаврилович Петров. Он заметно возбужден, бурно реагирует на малейшее отклонение от его указаний. Стараясь быть строгим, сердито выговаривает провинившимся. Но его глаза смотрят на готовящихся к выступлению бойцов внимательно и доброжелательно. Он еще совсем молод.

Но командир подполковник Петров великолепный: блестящий строевик, мастер огневой подготовки. Его полк не подведет в бою, и он это знает. Однако уверенность в своих бойцах не мешает Павлу Гавриловичу придирчиво следить за погрузкой.

А вот красноармеец Николай Самсонов. Двигается быстро и немного судорожно. Пробегая через двор, все смотрит в сторону ворот. Волнуется: жена вот-вот родить должна, может, и родила уже. Должен кто-нибудь прийти и сказать. Успеют ли?

Адъютант командира полка лейтенант Григорий Печников, известный московский спортсмен-лыжник, щурит свои дерзкие серые глаза. На щеках чуть заметно бугрятся упрямые, злые желваки. Этот в любой момент готов в бой. И не подведет.

Еще и еще мелькают лица сослуживцев. И ни на одном не видно ни растерянности, ни подавленности. Гнев — да, возмущение — да, суровая озабоченность, нескрываемая злость, какая-то своя, личная обида, боль, скорбь — сложные комбинации самых разных переживаний, по растерянности и подавленности я действительно не видел на лицах тех, кто шел навстречу опасностям…

Полк двигался по Садовой к Можайскому шоссе, и я, сообразив, что нам придется пройти мимо дома на Смоленской площади, где жила моя семья, на мотоцикле обогнал полк, чтобы проститься с родными.

Короткое прощание, поспешные поцелуи.

— Береги себя, пиши чаще…

…Я сидел в штабной машине, закрыв утомленные предыдущей бессонной ночью глаза. Смотреть все равно было некуда. Колонна шла с потушенными фарами. Вдоль шоссе тянулись одинаково невидимые перелески, поселки и деревушки, не мелькало ни единого огонька.

Начало светать. Колонны машин, как одно огромное живое существо, двигались на запад, к еще далекой линии фронта. Потом тяжелый бег замедлился, ровный гул моторов и шум колес сменились относительной тишиной; раздались какие-то крики, взлетающие над общим не очень громким гулом голосов. Колонна стала. Я вышел из машины, чтобы узнать, в чем дело, прошел вперед и спросил встречного лейтенанта:

— Почему стоим?

— Трудно сказать. Может, так положено, по плану?..

— Да нет, — сказал кто-то сверху, — авария там.

На кабине одной из машин, приложив ко лбу пилотку на манер козырька, поднимаясь на носки и изо всех сил вытягивая шею, стоял молоденький светлоголовый командир с одним кубиком на петлице.

— А хоть какое-нибудь движение намечается там, впереди? — спросил я его.

Светлоголовый вытянулся еще больше и покачал головой:

— Что-то не похоже.

«Придется выезжать вперед», — решил я.

Оказывается, пересекая железнодорожный переезд, на порядочной скорости столкнулись несколько мотоциклистов. Четверо получили ранения и вместе с мотоциклами лежали на переезде. Вокруг суетились бойцы, пытающиеся оказать им первую помощь. Бледный высокий политрук, страдальчески кривя рот, убеждал толпящихся вокруг:

— Разойдитесь! Вы же мешаете притоку воздуха…

— В чем дело, товарищ политрук? — спросил я, входя внутрь живого кольца. Почему не ликвидируете пробку? Вы же тут старший.

Он слегка пожал плечами:

— Что же можно сделать? Ждем машины санбата.

Я немедленно распорядился, чтобы пострадавших осторожно перенесли в сторону, и, обращаясь к политруку, добавил:

— Организуйте расчистку переезда и немедленно начинайте движение колонны.

Политрук возмущенно вздернул подбородок:

— Возобновить продвижение, когда пострадавшим еще не оказана помощь? Вы забываете, что это живые люди, товарищ капитан. Это же бессердечие какое-то!

Теперь пришла моя очередь возмутиться. Сдержавшись, чтобы не закричать на излишне чувствительного политработника, я сказал как можно строже:

— Выполняйте приказ! — И, не оглядываясь, отошел.

— Разумно! — сказал кто-то за моей спиной. — Мало ли что может произойти, пока целый полк из-за четверых посреди дороги стоит. Может, из-за этого сотни где-нибудь гибнут, ожидая нашей помощи.

Стоя на обочине, я следил за тем, как на шоссе восстанавливался порядок. Вот первые машины пошли через переезд. Заурчали моторы, колонна дрогнула марш продолжался.

В это время подъехал командир дивизии Яков Григорьевич Крейзер, молча выслушал мой доклад. Широко расставленные глаза спокойно глядели со смуглого чисто выбритого лица.

Якова Григорьевича я знал еще с 1932 года, когда начал службу в армии рядовым бойцом Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Я. Г. Крейзер тогда командовал нашим первым учебным батальоном. Он был великолепным командиром, и за успехи в боевой и политической подготовке подчиненных его наградили орденом Ленина.

Полковник Крейзер обладал всеми качествами, необходимыми командиру. Это был волевой, требовательный и очень справедливый человек. Отличное знание военного дела, организаторский талант, способность предусмотреть самые невероятные изменения боевой обстановки, умение быстро принимать решения в зависимости от меняющейся ситуации — все это вызывало глубокое уважение к нашему комдиву.

Я же не просто уважал и высоко ценил Якова Григорьевича. Я словно чего-то ждал от него. У меня все время было чувство, что человек этот готов к чему-то очень большому. Может быть, к личному подвигу. Или к разработке плана какой-нибудь гениальной военной операции. Короче говоря, на меня Крейзер с самого начала производил впечатление командира незаурядного, богато одаренного лучшими человеческими качествами.

Здесь, на обочине шоссе, он еще ничего не сделал, не сказал ничего особенно значительного. Но я почему-то понял, что сейчас началась новая, настоящая жизнь этого человека, что вот теперь Крейзер стал самим собой. Он же только спросил:

— Где Петров?

— Командир полка движется с авангардом — батальоном Шепелева, — ответил я.

— Не допускайте нарушений графика, — сказал комдив и уехал вперед.

Но вскоре над графиком марша нависла непосредственная угроза нарушения. На шоссе начали попадаться движущиеся навстречу нам, на восток, небольшие группы беженцев. Потом эти группы стали многочисленнее. Затем они начали сливаться в бесконечную колонну людей, бросивших свои дома и бежавших на восток от рабства, страданий, смерти.

Среди толпы беженцев то и дело мелькали пилотки и гимнастерки отбившихся от своих частей или вышедших из окружения красноармейцев.

Беженцы шли плотно, занимая значительную часть шоссе. Движение колонны катастрофически замедлилось.

Потом поток беженцев вдруг начал редеть. Они шли как-то более организованно, старались не мешать движению автоколонны. Проехав примерно с километр, я понял причину наступившего для нас облегчения. У небольшого перекрестка Яков Григорьевич Крейзер организовал нечто вроде контрольно-сортировочного пункта, через который проходили беженцы.

Сам Крейзер и несколько командиров штаба дивизии проверяли документы, быстро сколачивали группы людей, которым следовало идти в том или ином направлении, тут же на карте показывали им соответствующие маршруты и направляли по проселочным дорогам, освобождая шоссе для движущихся к фронту войск. Военных немедленно включали в отдельные подразделения, подозрительных задерживали.

Все делалось спокойно, деловито, уверенно, и люди охотно подчинялись. Исчезла судорожная, надрывная быстрота движений. На смену ей приходило сознательное, хотя и грустное подчинение суровой необходимости…

Наконец поступило первое донесение о противнике: фашисты на Березине, в районе города Борисов. Их сдерживает личный состав Борисовскою танкового училища под командованием корпусного комиссара И. З. Сусайкова.

Прямо с марша мы вступили в бой на берегах Березины. На участке от Борисова до Бобруйска кроме курсантов насмерть стояли части 100-й стрелковой дивизии и сводный отряд 4-й армии.

Еще совсем недавно эта полноводная река спокойно текла через неяркие луга Белоруссии. И вдруг она стала не просто рекой, а водным рубежом, закипела от разрывов снарядов, окуталась пеленой дыма, задышала горячо и тяжко.

Жарко на Березине было во всех отношениях. Нещадно палило летнее солнце. Горели деревни и села. Полыхали на железнодорожных путях цистерны с горючим. Огненным смерчем взлетали в небо взорванные склады с боеприпасами.

На нас нацелилось самое острие 4-й немецкой танковой армии, которая стремилась как можно быстрее форсировать Березину, захватить рубеж Днепра и наступать на Смоленск. Однако бои за каждый метр земли только между Березиной и Днепром продолжались около недели.

Наша 1-я Московская мотострелковая дивизия оседлала автостраду Москва Минск, сражалась яростно и самоотверженно. Знаю точно, что ни одной пяди советской земли не отдали бойцы дивизии без боя, ни разу не оставили позиций без приказа командования.

Здесь, под Борисовом, я впервые понял, что составляло главную силу командира нашей дивизии. Он жил и командовал соединением так, как будто был лично ответствен не только за общий ход операций на нашем участке фронта, но и за исход каждого боя, за жизнь и смерть каждого бойца и командира. Его выдержка, мужество и личная храбрость были примером для бойцов и командиров.

Через два дня после первого боя теплой июльской ночью мы выкашивали уже выколосившиеся хлеба на берегу реки Бобр, перед участком обороны нашего полка. Тяжелые колосья пшеницы с грустным шуршанием падали к ногам косарей. Я шел по кромке скошенного участка. В неверном и слабом свете луны слегка колыхалась пшеничная стена.

Неожиданно под ногами зазвенела коса, на которую я наступил, заглядевшись на сказочную красоту хлебного поля. С земли вскочил незнакомый мне боец, виновато вытянулся.

— Устал? — спросил я.

Он переступал с ноги на ногу и молчал. Я понял: наверное, не так давно крестьянствовал и теперь горько жалел пропавший хлеб и нелегкий труд неизвестных ему людей. Я пошел дальше, думая о других, человеческих потерях. Вчера, например, пропал командир нашего полка Павел Гаврилович Петров. Поехал со своим адъютантом Григорием Печниковым на броневичке в один из батальонов и ни слуху ни духу о них. Может быть, лежат в этих высоких хлебах?

Еще раньше, когда мы начали отходить от Березины, поехал на машине в одну из рот заместитель командира полка по политической части старший батальонный комиссар Дидик, но ни он, ни шофер не добрались до подразделения. Обратно они тоже не вернулись. Мы опросили всех, кто мог знать что-нибудь о судьбе пропавших, но ничего точно выяснить не смогли. Один из полковых разведчиков не очень уверенно утверждал, что, кажется, как только их машина выехала на автостраду, тут же началась сильная стрельба. Во всяком случае, полк остался без командира и замполита.

Пришлось мне принимать командование полком, а в обязанности замполита, а вскоре и комиссара вступил секретарь партийного бюро полка старший политрук Вьюнков (имя и отчество, к сожалению, запамятовал). Это был энергичный и деятельный политработник.

Он хорошо знал личный состав полка, не говоря уже о коммунистах, с которыми много работал, будучи секретарем партбюро. Вьюнков с завидной неутомимостью успевал сделать десятки дел, побывать там, где трудно и сложно, переговорить с людьми по душам так, чтобы помочь красноармейцу или командиру обрести внутреннюю, духовную крепость, которая особенно нужна была на этом первом, труднейшем этапе войны.

Хочу отметить, что вообще наша дивизия располагала исключительно сильным партийно-политическим аппаратом. Его возглавляли заместитель командира дивизии по политчасти старший батальонный комиссар Виктор Васильевич Мешков и начальник политотдела старший комиссар Степан Иосифович Антошкин, люди подготовленные, опытные, показавшие себя и в довоенное время талантливыми политработниками.

Но вернемся к событиям той теплой июльской ночи. Когда я подошел к своему наблюдательному пункту, оборудованному на краю выкошенного поля, уже вернулись бойцы, посланные на розыски командира полка и замполита.

— Нашли?

— Никак нет, товарищ капитан.

Там, у леса, поближе ко второму батальону, говорят, видели, как горел броневичок. А самих никто не видел.

Светало. Противник лениво постреливал, воевать тогда гитлеровцы начинали ровно в семь утра, не раньше. Надо было готовиться к очередному бою. Ни времени, ни возможностей для дальнейших поисков, к сожалению, не было…

На наблюдательном пункте меня ждал красноармеец комендантского взвода Николай Штейн, известный в предвоенные годы боксер, чемпион страны в среднем весе. Мне нравилось его лицо, нисколько не пострадавшее от занятий боксом.

(«Я потому и чемпионом стал, — шутил он, — что не мог позволить противнику испортить мне физиономию»).

Нравилась ладная фигура с мощными мускулами. А больше всего нравились его разумная, я бы сказал, расчетливая храбрость, которую он принес в бой с ринга, находчивость и быстрота реакции.

Мы отправились в 3-й батальон. Им командовал капитан Василий Былинкин. Кстати, Былинкин, участник войны с белофиннами, был одним из немногих, кто в нашем полку имел боевой опыт. Кроме Былинкина и меня раньше воевал еще лишь командир 1-й роты старший лейтенант Титов. Итак, мы шли полем. Утренняя прохлада приятно бодрила. Я предложил Штейну:

— Давай-ка бегом!

Через пять минут мы были на наблюдательном пункте 3-го батальона. Былинкин, такой плотный, что при его небольшом росте он казался толстым, почти круглым, завтракал в только что вырытом окопе. В нем было прохладно, как в погребе, и немного сыро. Круглое лицо комбата с мягким носом и большими глазами было так же невозмутимо, как на старте армейских соревнований по лыжам, где его взвод постоянно занимал первое место.

— Кашки пшенной не хочешь? — приветливо спросил он. — Или, может, чайку?

— Кашки хочу. Чайку тоже. А еще больше хочу уточнить с тобой наши сегодняшние боевые дела.

Договорившись обо всем, мы со Штейном пошли обратно на свой НП. Было около половины седьмого. В небе появилась «рама» — разведывательный самолет противника, высматривавший цели для артиллерии и авиации фашистов. «Рамой» солдаты называли его потому, что он имел два фюзеляжа и напоминал с земли раму.

Ровно в семь, точно по расписанию, появились девять немецких пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Пикируя до высоты 80 — 100 метров, они начали обрабатывать боевые порядки полка. Ударили фашистские минометы и артиллерия. Появились фашистские танки и густые цепи автоматчиков. Батальон Василия Былинкина отразил уже несколько атак гитлеровцев, когда его сосед, командир батальона Павел Шурухин, по телефону доложил, что его позиции обходят вражеские танки.

Почти тут же телефонная связь с батальонами и с артиллерийским дивизионом нарушилась. Я подозвал своего связного красноармейца Александра Баранова, в прошлом отличного регбиста:

— Срочно на огневые позиции дивизиона. Сообщите артиллеристам о танковой атаке слева.

Через полчаса, мокрый от пота, с лицом, перепачканным землей, он уже докладывал о выполнении задания.

— Телефонная связь восстановлена. Слева от нас, совсем близко, группа немецких автоматчиков. Идут по ржаному полю.

— Сами видели?

— Сначала они меня, а потом уж я их, — с хитринкой ответил Баранов.

— А почему вы думаете, что они вас первыми увидели? — удивился я.

— Они меня из автоматов неожиданно обстреляли. Надо полагать, увидели.

Бой шел уже около пяти часов. Обстановка все усложнялась. Руководя действиями полка, я держал радио- и телефонную связь с батальонами. Сидя с трубкой у уха, скорее увидел, чем услышал, что мне что-то говорит Баранов, пока он чуть не закричал:

— Товарищ капитан! Да оторвитесь от телефона! Стреляют совсем рядом! Прямо сзади нас!

Мы вылезли из окопа. Метрах в 70–80 от него рожь шевелилась как живая. Над головой свистели пули. Надо было отходить к деревне. Я отдал соответствующее распоряжение и крикнул Штейну:

— Бегом! Забирайте телефоны!

Огородами помчались к крайнему дому. С разбегу налетели на высокий частокол и, не задумываясь, перемахнули через него. Обогнув угол сарая, я совершенно неожиданно лоб в лоб столкнулся с фашистом, держащим автомат на изготовку. Мы оба опешили от неожиданности. Но положение гитлеровца было несравненно лучше: у него в руках автомат. Еще доля секунды — и он, наверное, выстрелил бы.

Но в это мгновение из-за моего левого плеча выскочил Николай Штейн и нанес немцу прямой нокаутирующий удар в подбородок. Фашист коротко дернул головой и упал навзничь. Сухой выстрел карабина Штейна — и мы выскочили на улицу.

На противоположной стороне деревни появились красноармейцы. Увидев нас, они быстро подбежали вместе с командиром роты, который по своей инициативе решил прикрыть окраину деревни. Для него так же, как и для меня, появление противника в нашем тылу явилось неожиданностью. Все это могло кончиться плохо. Ведь в полутора километрах отсюда, за перелеском, наш командный пункт. И там полковое знамя. На командном пункте осталась горстка людей. Ясно, что, если фашисты подойдут туда, нашим не удержаться.

Надо было спешить туда на помощь. Кроме того, оттуда можно было вновь связаться с батальонами и руководить боем.

— Баранов! — приказал я. — Давай машину! Едем на КП!

Подошла машина. На ней разместился резерв посыльных — хорошо известные спортсмены легкоатлет Богомолов и гребец Троицкий. Случайностью это не было: в комендантском взводе штаба 6-го мотострелкового полка служили известные спортсмены нашей столицы.

Мы вскочили в машину.

— Гони! — приказал я водителю Федорову.

Оставляя за собой столб пыли, машина помчалась к лесу. Справа показалось несколько фашистских танков. Башня одного из них развернулась в нашу сторону. Однако машина успела скрыться в кустарнике.

В это время раздался стук по крыше кабины. Я открыл дверцу. Бойцы показывали на небо, и я сразу же увидел пикирующий на нас Ю-87.

— Федоров! Выполняй точно мою команду! Давай прямо по дороге, не снижая скорости!

Самолет пикировал на нас. В кузове ребята прижались к кабине. Вот оторвалась бомба.

— Стоп! — приказал я Федорову. Машина замерла как вкопанная.

— Все на землю! Ложись!

Бомба, сброшенная с опережением в расчете на наше продвижение, взрывается метрах в семидесяти впереди.

— В машину! Вперед! — командую я.

Снова полный газ и свист ветра в ушах. Самолет разворачивается. Видимо, летчик здорово разозлился, и вираж очень крутой. На случай, если он разгадал наш маневр, надо остановить машину раньше. Самолет вновь пикирует.

Выжидаю время.

— Стоп!

На этот раз бомба взорвалась метрах в пятидесяти. Пока летчик делал новый заход, машина успела скрыться в лесу. Маневр удался.

Через пять минут мы добрались до командного пункта и организовали круговую оборону. К счастью, немецкие автоматчики и танки прошли мимо.

Кстати, уже будучи командиром полка, а затем бригады и дивизии, я до сорок третьего года ездил только на грузовой полуторке. Думаю, это не раз спасало жизнь и мне и другим. Грузовик меньше, чем легковая машина, привлекает внимание вражеских летчиков, с него удобнее вести наблюдение за воздухом, что в первые годы войны было весьма существенно. А кроме того, в любой момент можно посадить в машину кого надо и сколько надо.

В июле положение на нашем, смоленском направлении еще более ухудшилось. Врагу Смоленск представлялся тем орешком, раскусив который он откроет дорогу к Москве. Здесь действовали 9-я и 3-я танковые группы армий «Центр», 24-й моторизованный корпус, 5-й и 6-й армейские корпуса фашистов.

Наши части дрались поистине не на жизнь, а на смерть. Но потери, понесенные в первые дни войны, серьезное превосходство противника в количестве техники, отсутствие устойчивого фронта стратегической обороны (о чем совершенно справедливо писал в своей книге «Воспоминания и размышления» Маршал Советского Союза Г. К. Жуков), невозможность создать из-за недостатка сил и средств глубокое эшелонирование оперативно-технической обороны, глубокие прорывы немцев, нарушавшие связь с армиями и дивизиями, которые защищали смоленское направление — все это делало обстановку очень сложной и неясной.

Особенно мешало организации боевых действий отсутствие точной информации о силах противника и его планах. Более всего это ощущали командиры соединений.

Полковник Я. Г. Крейзер уже не раз настойчиво говорил нам о необходимости взять пленного. Да и штаб нашего полка, естественно, доже нуждался в информации.

Кстати, командир полка П. Г. Петров к этому времени не только нашелся, но и приступил к исполнению своих обязанностей. Оказалось, что, когда он выехал на броневичке в батальон, их обстреляли немецкие танки Петров был контужен, но, так как это произошло у самой опушки леса, ему с помощью адъютанта и водителя удалось скрыться в кустарнике и добраться затем до медсанбата, где они и пробыли двое суток, не имея возможности связаться с полком.

Итак, командованию очень хотелось получить нужную информацию, так сказать, из первых рук, то есть от какого-нибудь штабного немецкого офицера. Говоря иными словами, требовался «язык», его необходимо было взять буквально любой ценой.

В эту ночь разведвзвод работал на открытом правом фланге полка, и я вызвал оставшихся в строю бойцов комендантского взвода. Их оказалось девять или десять человек, в том числе Баранов, Штейн, Троицкий. По моей просьбе командир полка согласился, чтобы его адъютант лейтенант Печников возглавил группу.

— Товарищи, — сказал я, — нам как воздух нужен «язык». Настоящий. Больше того. Нужен офицер. Желательно — штабной.

— А брать где? — неуверенно и тихо спросил кто-то. — На дороге они не валяются.

— Ерунда! — воскликнул Григорий Печников, и его серые глаза блеснули озорно и дерзко. — Именно на дороге! Будет сделано, товарищ капитан!

Задумка Печникова была интересной.

Темной и душной ночью, вооруженные автоматами, прихватив с собой гранаты и бутылки с зажигательной смесью, мои «разведчики» через лес и придорожные кусты пробрались к автостраде. Залегли в кювет. Вышедшая из-за туч луна осветила узкую ленту шоссе Москва — Минск. Асфальт ее блестел враждебно и холодно.

В течение нескольких предыдущих дней мы отходили медленно, по пятам преследуемые гитлеровцами, иногда даже обгонявшими нас, что создавало непрерывную угрозу окружения. Но в этот день мы оторвались от противника. Теперь ребята фактически вернулись назад, оказавшись метров на восемьсот впереди нашей линии обороны.

Расчет их был прост. Фашисты, привыкшие идти за нами вплотную и теперь ощутившие впереди некоторую пустоту, обязательно должны были выслать вперед разведку. Надо было дождаться ее у шоссе, неожиданно напасть и взять в плен «языка».

Ждать ребятам пришлось долго. Ночь подходила к концу. Ее спасительная темнота сменилась серыми предрассветными сумерками.

— Не повезло, — тихонько сказал Троицкий.

В это время вдали послышался шум приближавшихся машин и характерный треск мотоциклов. По дороге шли два бронетранспортера в сопровождении пяти мотоциклистов. Машины почти поравнялись с засадой, когда раздалась негромкая команда:

— Давай!

Шоссе вздрогнуло от разрыва гранат. Еще несколько мгновений — и вспыхнули подожженные машины. Автоматные очереди секли фашистов, пытавшихся убежать в лес. Ребята уничтожили почти весь разведдозор, но офицера взяли живым. Быстро связали ему руки и бросились в сторону нашего расположения. Вся операция заняла пять-шесть минут.

Когда, возбужденные и радостные, они привели немца на командный пункт, над горизонтом уже вставало солнце.

Пленный фактически был взят при ярком свете утренней зари.

— Товарищ капитан, — доложил Печников, — ваше приказание выполнено. Взят в плен обер-лейтенант. Потерь нет.

Я допрашивал его сам. Обер-лейтенант рассказал немало существенно важного относительно ближайших планов нашего непосредственного противника.

Шаг за шагом с тяжелыми боями отступаем мы к Москве. Завтра в сводке Информбюро по радио о нашем участке фронта скажут: «Наши войска отошли на заранее подготовленные рубежи в районе города Орша…»

Они действительно подготовлены, эти рубежи. Две недели женщины и подростки города и окрестных деревень рыли для нас противотанковые рвы, окопы и траншеи, укрепляли перекрытия блиндажей, прокладывали ходы сообщения. Но даже занять готовые оборонительные сооружения в собственном тылу и приготовиться встретить врага было нелегко. Гитлеровцы шли за нами следом. Отдельные их части и соединения то и дело вклинивались в нашу оборону. Линия фронта уже не походила на линию, это были, скорее, зубцы вонзившихся друг в друга гигантских шестеренок…

Чтобы на рассвете занять оборону перед Оршей и подготовить систему огня, нашему полку следовало, прикрываясь арьергардами, за ночь во что бы то ни стало оторваться от наседавшего противника и выиграть хотя бы несколько часов.

Я ехал в машине и сосредоточенно думал, как выполнить эту нелегкую задачу. Прокручивал в голове один, другой вариант…

Вдруг:

— Стой!

Из штаба дивизии доставлен пакет. Новый приказ полковника Крейзера:

«Противник форсирует Днепр в 15 километрах южнее города Орши. Задача дивизии — стремительным ударом во фланг переправившимся частям врага уничтожить их и занять оборону по восточному берегу реки.

6-му мотострелковому полку со 2-м дивизионом артполка и 1-м батальоном танкового полка (а танков, кстати сказать, осталось всего пять штук. — Прим. авт.) наступать в направлении…»

Теперь уже все мои планы оказались одинаково ненужными. Пришлось прямо на марше, в машине, доложить полученный приказ и свои соображения командиру полка (я, кажется, не сказал, что начал войну в должности начальника штаба полка). Затем надо было немедленно связаться с командирами батальонов, поставить им новые конкретные задачи, организовать разведку.

Ночь была такая темная, каких в средней полосе обычно не бывает. Должно быть, тучи обложили все небо. В этой кромешной темноте мы двигались так стремительно, что было трудно поддерживать связь с подразделениями и разведкой.

Горящую Оршу проходили на рассвете. На город было страшно смотреть. Но мы смотрели, чтобы запомнить и отомстить врагу.

Через час полк достиг нужного рубежа южнее города.

В это время поступили данные от разведки: противник в полутора километрах движется в колонне на восток, главные силы его форсируют Днепр.

В это не хотелось верить. Полтора километра — это же рукой подать, можно рассмотреть, так сказать, невооруженным глазом.

Я огляделся. Неподалеку росла сосна. Ее высохшие нижние ветви образовали удобную лестницу, и я полез наверх. Но не успел еще добраться до вершины, как увидел фашистскую колонну. Она, словно серая жирная гусеница, ползла по дороге, повторяя ее изгибы.

На землю я спустился с готовым решением. Доложив его командиру полка и получив добро, быстро поставил задачу артиллеристам и танкистам, уточнил направление движения батальонов, и полк двинулся на врага. Штаб остался на месте, в лесу, на импровизированном командном пункте.

Прошло несколько минут.

Вдруг опушка леса, на которой мы расположились, вздрогнула от разрывов снарядов немецкой артиллерии.

Мы не успели окопаться, и пришлось, бросившись под куст, прижаться к теплой земле. Дышать от пыли и едких пороховых газов буквально нечем. Грудью ощущаю, как гудит и вздрагивает земля.

Но вот разрывы становятся все реже. Я уже собираюсь встать. В это время рядом со мной что-то оглушительно рявкает. Чувствую удар в локоть. Боли нет, но рука немеет и становится непонятно тяжелой. А кругом наступает удивительная, неправдоподобная и тем не менее самая настоящая тишина: артиллерийский налет кончился.

Неужели я ранен этим последним снарядом? Да, вижу кровь на рукаве комбинезона. Водитель Федоров помогает снять комбинезон и гимнастерку, делает перевязку.

Плохо слышу. Кружится голова. Видимо, ко всему и контужен. Делаю колоссальное усилие, чтобы собраться и отдать нужные распоряжения, но теряю сознание…

Как мы добрались до госпиталя в Смоленске, мог бы рассказать мой водитель Леонид Федоров, потому что я то находился в забытьи, то вообще терял сознание. Но Федоров ничего не рассказал. У него вообще была совершенно необыкновенная и не всегда понятная «избирательность»: временами он охотно и много говорил о некоторых вещах, даже о себе лично (преимущественно это были воспоминания о довоенном прошлом), и абсолютно не хотел рассказывать о своих делах здесь, на фронте, в которых проявлялись лучшие черты его простой и мужественной натуры.

Пожалуй, среди моих непосредственных подчиненных не было человека более исполнительного, чем Федоров. Я даже в шутку говаривал, что приказать Федорову — все равно что сделать самому. И это действительно было так. На каком бы месте ни оставил я машину, я мог не сомневаться, что там и найду ее, что бы ни случилось: обстрел, бомбежка и прочие военные передряги.

Так же неизменно точно Федоров прибывал к месту назначения, какие бы трудности ни встречались на пути.

Не один раз в труднейших ситуациях аккуратность, твердость и находчивость моего водителя спасали мне жизнь.

Вот и в этот раз мы добирались до Смоленска под сплошными бомбежками. Несколько раз я приходил в себя в придорожных канавах или в чаще непролазного ельника, куда Федоров перетаскивал меня из машины.

Поздно вечером мы оказались в старом двухэтажном здании на одной из окраин Смоленска, где и до войны, кажется, был госпиталь или больница. Здесь мне была оказана первая помощь, а на следующий день, захватив с собой еще нескольких раненых, мы выехали из Смоленска и ночью были в Москве.

Военная Москва. Я никогда, кажется, не любил ее так сильно, как в этот год тяжелых испытаний. Все изменилось в городе. Знакомые дома смотрели настороженно и тревожно окошками, заклеенными бумажными полосами, напоминающими бинты госпитальных повязок. На улицах появились мешки с песком, указатели бомбоубежищ.

Но главное, изменились люди.

Из окна машины, везущей меня в Теплый переулок, где находился один из многочисленных госпиталей, я видел москвичей, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Было ли это выражение сосредоточенности в лицах или деловитая поспешность, скорбная твердость во взгляде, неяркость одежды — не знаю. Помню только, что думая даже о знакомых, я мысленно называл их не по имени или фамилии, а просто — москвичи, мои москвичи, наши москвичи…

Через несколько дней пребывание в госпитале начало всерьез тяготить меня. Днем, слушая сводки Совинформбюро, я без конца думал о товарищах, оставшихся там, на фронте. Меня навестила жена с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться куда-то на Урал или в Сибирь; часто разговаривал по телефону с мамой.

Однажды утром, еще до врачебного обхода, в палате неожиданно появились двое военных в выгоревших гимнастерках, поверх которых были наброшены куцые белые халаты с закрученными, как свиные хвостики, завязками. Это были Александр Баранов и Николай Штейн, не просто подчиненные, а друзья, разделившие всю тяжесть отступления от Березины до Смоленска. Особенно я был близок с Барановым, которого высоко ценил за ясный ум и большие способности. Говорю это с откровенной гордостью, потому что, как я и предполагал, А. В. Баранов стал кадровым военным, окончил впоследствии два высших учебных заведения. Сейчас Александр Васильевич — генерал-майор авиации.

Я почему-то сразу почувствовал, что друзья приехали неспроста, что это не обычное «посещение больного». Усаживая гостей на стулья, сказал:

— Ну, ладно, конспираторы. Рассказывайте, с чем пожаловали.

— Да дело вот какое, — начал несколько смущенно Баранов. — Вызывает меня вчера комдив…

— Крейзер?

Я уже знал, что Яков Григорьевич, который тоже был ранен, поправился и вернулся на фронт. Вернулся генерал-майором, с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди.

— Да, Крейзер. Вызывает и спрашивает: «Вы, товарищ Баранов, как, по капитану Бакланову не соскучились?» «Соскучился», — говорю. «И я, — говорит, соскучился. А еще больше дела о нем тоскуют. Сами знаете, каждый боевой командир на учете. Берите машину, Штейна с собой прихватите и поезжайте в Москву. Документы на вас оформлены».

Я взял у Саши письмо. Комдив писал, что, понеся значительные потери в боях под Красным, наша дивизия оказалась в окружении, отрезанная от своих тылов. Ему было поручено на базе этих тылов сформировать новую дивизию, включив личный состав и технику из других вышедших из окружения соединений, в том числе танковых. Благодаря организаторским способностям Якова Григорьевича буквально за неделю была создана 1-я танковая дивизия (временное название 1-й Московской мотострелковой дивизии). Для меня Крейзер оставил в ней должность командира 175-го мотострелкового полка.

Письмо комдива заканчивалось фразой: «Если здоровье позволяет, приезжай».

Дочитав письмо, поднял глаза на ребят. Они смотрели на меня напряженно, пытаясь угадать мое решение. Но что я мог решить? Все зависело от врачей. К ним сейчас же и отправился, держа в руке распечатанное письмо Крейзера.

Военврач, полная женщина с усталым лицом и желтыми от йода руками, выслушала меня молча.

— Я вас понимаю. Но ехать вам еще рано. Можете остаться без руки. Вернемся к этому разговору дней через десять.

Сочувственно покачав головой, она ушла в операционную. Я разглядывал серый конверт с письмом Крейзера, как будто тот мог научить меня, что делать. Потом вернулся к однополчанам.

— Вот что, ребята, — сказал я, — врачи меня не отпускают…

Лицо Баранова вытянулось. Я постарался сказать как можно проще и беззаботнее:

— Придется бежать.

— Как?!

— Обыкновенно. Через забор.

Когда друзья поняли, что я не шучу, был разработан план действий. Договорились, что они поедут к моей матери, которая из города так и не эвакуировалась, как и многие москвичи, возьмут у нее ключ от моей квартиры, разыщут там обмундирование и вернутся обратно. А я буду ждать их, прогуливаясь в госпитальном саду недалеко от забора.

Ждал я довольно долго. Наконец ребята явились. Однако пришлось ждать еще: во дворе гуляли раненые. Но вот начался обед, и двор опустел. Я бросил прощальный взгляд на госпитальный двор и с помощью Штейна перелез через забор прямо на руки Баранову. На следующий день я уже докладывал Крейзеру о прибытии…

В конце августа генерал Я. Г. Крейзер получил новое назначение и передал командование дивизией Герою Советского Союза полковнику А. И. Лизюкову.

В эти дни в районе Ельни шли тяжелые бои. Вклинившиеся в наше расположение немецкие войска угрожали столице. Советское командование решило ликвидировать ельнинский выступ, уничтожив расположенные в нем десять фашистских дивизий. Спасая эти дивизии, гитлеровцы бросили сюда резервы с других участков фронта. И мы и противник то и дело от обороны переходили к контратакам и вновь оборонялись.

Чтобы отвлечь силы врага от Ельни, было решено силами трех дивизий (в том числе и нашей) и танковой бригады, входившей в состав 16-й армии, провести наступление на ярцевском направлении, в результате которого уничтожить противостоящего противника и выйти на шоссе Ярцево — Духовщина.

Наступление началось утром 1 сентября. Наш 175-й мотострелковый полк действовал в первом эшелоне при поддержке танкового батальона и двух батарей из артполка. Фашисты не только оказывали яростное сопротивление, но и сами непрерывно контратаковали. Нам удалось вклиниться во вражескую оборону и, овладев Новосельем восточным и Новосельем западным, к исходу для продвинуться до шести километров. Но вскоре мы едва не попали в окружение. Было трудно ориентироваться: гитлеровцы оказались и впереди, и справа, и слева. Связь с командованием дивизии нарушилась. Теперь уже главное заключалось не в том, чтобы продвигаться вперед, а в том, чтобы соединиться с частями дивизии.

Это удалось нам к вечеру 4 сентября. В полку осталось не более 250 человек. Но ни об отдыхе, ни о пополнении речи быть не могло. Положение на участке, занимаемом дивизией, оставалось тяжелым. Немцы продолжали контратаковать, обе стороны несли тяжелые потери.

Едва я явился на КП к полковнику Лизюкову, как тот немедленно приказал полку занять рубеж обороны на левом фланге дивизии.

В глубокой темноте шли мы по сжатому полю. По плащ-палаткам струились потоки третий день не перестававшего дождя. Грязь чавкала под ногами, засасывая сапоги по самую щиколотку.

Полк двигался длинной цепочкой. Впереди шла группа разведчиков. Справа, совсем близко от нас, раздавалась пулеметная стрельба. Над линией фронта трепетно умирал огонь осветительных ракет. То тут, то там рявкали, взрываясь, мины и снаряды.

Навстречу нам кто-то тяжко шлепал по грязи, фыркая и отдуваясь.

— Стой! Кто идет? — крикнул идущий впереди разведчик.

— Некогда стоять, — ворчливо ответил низкий, густой бас.

— Кто идет? — еще раз бросил в ночную темноту наш разведчик.

— Санитар я, сержанта в санбат доставляю.

— Ранило?

— На мине подорвался.

— А тут что, минное заграждение поблизости? По голосу мы почувствовали, что санитар невесело усмехнулся:

— Уж куда ближе! Почти по минному полю и идете.

Я подошел к разведчикам. Санитар стоял, держа обвисшую фигуру человека в шинели.

— Границы минного поля знаете? — спросил я санитара.

— И границы знаю, и безопасные дорожки. Только, я же говорю, в санбат мне надо. Тяжело сержанту-то.

— Я дам человека, сержанта в санбат доставят. А вы проводите нас.

— Это можно, — спокойно ответил санитар и, передав раненого двум нашим бойцам, пошел впереди.

Теперь все продвигались с опаской, осторожно ступая в след идущего впереди. Я шел рядом с комиссаром полка батальонным комиссаром Михаилом Ивановичем Доценко.

Доценко прибыл в полк за две недели до этой ночи из Сибири. Сам он был не сибиряком, а белорусом, даже говорил с белорусским акцентом, твердо произнося «р», но ощущалось в нем то, что отличало всех воинов-сибиряков: какая-то особая добротность, надежность, обстоятельность.

Доценко очень быстро вошел в боевую жизнь полка, хорошо сориентировался в обстановке, познакомился с личным составом. Он всегда умел найти подход к красноармейцу и к командиру. Словом, проявил себя незаурядным политработником.

Я вообще должен сказать, что наши армейские политработники зарекомендовали себя на войне замечательно. Сама специфика политработы определила и особенности людей, которые избрали ее своей профессией, получив специальное образование. Это, как правило, были личности в полном смысле слова, люди сложные, своеобразные, живущие напряженной внутренней жизнью. Но даже и в тех случаях, когда на политработу в армию направлялись люди, не получившие специальной подготовки, то и тогда партия посылала на этот участок работы своих лучших сынов. Они в полной мере обладали способностями, необходимыми в той суровой борьбе, которую вел советский народ: способностью к подчинению личных интересов общественным, к самопожертвованию, к самому высокому, героическому подвигу.

Итак, мы шли с комиссаром полка Михаилом Ивановичем Доценко по мокрой, раскисшей целине, ворча и поругивая дождь, фашистов, ночь, минное поле.

Вдруг сзади полыхнуло пламя, осветившее спины идущих впереди разведчиков, и мокрую щетину сжатого поля, и пузырьки дождя на большой луже слева. Самого взрыва я не то что не услышал, а как-то не осознал, потому что все мое внимание сосредоточилось на собственном странном состоянии. Я ощутил, что лечу в воздухе, вытянув руки вперед и вверх и сильно прогнувшись в спине.

Я упал плашмя в холодную грязь с ощущением, что умираю, и потерял сознание. Однако, видимо, сознание вернулось быстро. Ко мне никто еще не успел подбежать, я сам поднялся на ноги и сделал попытку идти вперед. В голове, на фоне густого колокольного звона, что-то гудело пронзительно и тонко. Извне не доносилось ни одного звука. Меня обступала полная темнота. Однако я был в сознании, потому что чувствовал, что ноги двигаются плохо, потрогал бедра руками, ощутил что-то мокрое и липкое и снова упал. На этот раз сознание покинуло меня почти на трое суток.

Я пришел в себя в полутемной крестьянской избе, в деревне, где разместился наш медсанбат. На соседней койке, лицом ко мне, лежал Михаил Иванович Доценко. Глаза его были открыты и смотрели на меня. С трудом шевеля губами, я сказал ему:

— Ну, как ты, Михаил Иванович?

Доценко продолжал смотреть на меня. Я повторил свой вопрос, как мне казалось, громче. Доценко молчал. Не слышит, подумал я, контузило, должно быть.

Я стал рассматривать лицо батальонного комиссара. Оно было бледным. Под глазами чернели густые тени. Губы сухие, бескровные, словно мертвые. Вдруг губы Доценко ожили, зашевелились, потом снова замерли. Зато глаза смотрели на меня с вопросительным ожиданием.

— Говори громче, я не слышу тебя, — сказал я и тут же понял, что мы оглохли оба.

Через несколько дней нас обоих на санитарной машине отправили в Москву.

Лежа в госпитале, я жил надеждой вернуться на фронт. У Доценко такой надежды не было. Она осталась под Ярцевом, где мы с ним за несколько секунд до ранения хлюпали по грязи через минное поле. Доценко в темноте зацепился за проводок, тянувшийся к мине. Взрывом Михаилу Ивановичу оторвало ногу до колена. Меня, как я уже говорил, при взрыве тяжело контузило, так что подробности о своем ранении и первых днях в медсанбате мы с Доценко узнали позже, из рассказов товарищей и врачей. А пока, контуженные и ослабевшие от потери крови, лежали в Лефортовском госпитале. Я долго не мог не только ходить или сидеть, но даже просто изменить положение без посторонней помощи, пока у меня не произошла встреча с человеком, после которой я стал быстро поправляться. Однажды на пороге палаты выросла высокая фигура: в дверях, оглядываясь по сторонам и, видимо, разыскивая кого-то, стоял мой старый знакомый — Павел Вениаминович Новиков. Еще до войны мы служили вместе в 1-й мотострелковой дивизии, где Новиков командовал 2-м батальоном нашего полка. Я не мог сдержать радости и окликнул его.

Новиков, обычно очень сдержанный, рванулся к моей кровати, нагнулся — и мы дружески обнялись. Потом совершенно одновременно жадно спросили друг друга: «Ну, что? Как вы? Рассказывайте!» — и оба рассмеялись.

Рассказывать друг другу было что. Летом, пока я лежал в госпитале после первого ранения, 175-й полк, которым командовал Новиков, попал в окружение. В это время, как помнит читатель, Я. Г. Крейзер переформировал дивизию и назначил меня на должность командира 175-го полка, который я и принял, убежав из госпиталя в Теплом переулке. Так что фактически, пока Новиков вместе с оставшимися в живых красноармейцами и командирами пробивался из окружения, я командовал его полком.

В конце сентября, уже после второго моего ранения, нашу дивизию отвели для доукомплектования в район Можайска. Вырвавшийся из окружения Павел Вениаминович вновь приступил к командованию 175-м полком.

Новиков рассказал мне, как тяжело выходили они из окружения, и заключил:

— Ну, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Но самое главное, что знамя полка вынесли. Бойцы знамя берегли, честное слово, больше своей жизни… А ты-то как?

Я рассказал о себе.

— А новости наши знаешь? — спросил подполковник. — Дивизии гвардейское звание присвоили. Теперь она называется Первая гвардейская Московская мотострелковая дивизия. Так-то! Прими поздравления. А заодно… — Новиков, лукаво поглядывая на меня, полез в карман, должно быть, нарочно долго копался в нем, наконец достал нагрудный гвардейский знак и протянул мне его:

— Держи! Поздравляю, гвардеец!

— Спасибо, обрадовал! — сказал я, разглядывая новенький знак.

— А это еще не все, — улыбнулся Павел Вениаминович. — У меня еще приятные новости: получи выписку из приказа о присвоении очередного воинского звания. Поздравляю, товарищ майор…

Мы просидели долго, вспоминая то одно, то другое событие, пережитое этим трудным летом…

15 октября меня предупредили, что назначена эвакуация группы раненых, в которую включили и меня. Эвакуация… Это означало движение на восток, а душа моя была на западе, в родной дивизии.

События следующих нескольких месяцев были лишены какого бы то ни было внешнего драматизма: я просто лечился в тылу. Затем три комиссии признали меня негодным к строевой службе. Это было крушением. Напрасно я убеждал себя, что в тридцать один год надо найти точку приложения сил в новом положении, что и в тылу можно бороться с врагом. Все мои чувства протестовали и не желали слушать голоса здравого смысла. Воображение рисовало боевые картины, создавало сложные ситуации на фронте, подсказывало блестящие решения, убеждало, что там, и только там, я буду на своем месте, при своем настоящем деле, к которому меня готовили в течение почти десятилетней службы в армии.

Я решил любой ценой добиться своего и отправился в Главное управление кадров Красной Армии.

Не буду рассказывать, как сложился мой разговор в ГУКе и чего он мне стоил. Результат оказался совершенно неожиданным: получил назначение на должность командира еще не сформированной 157-й курсантской стрелковой бригады.

В феврале 1942 года я приступил к формированию бригады в районе Тулы, подступы к которой еще недавно были ареной ожесточенных боев. Формирование бригады было связано с неимоверными трудностями. Не хватало людей, в первую очередь — командного состава. Не хватало обмундирования, вооружения, продовольствия.

Мы заканчивали формирование бригады, когда совершенно неожиданно пришел приказ срочно отправляться на Северо-Западный фронт, под Старую Руссу. Как и на многих других участках фронтов, положение зимой 1941/42 года здесь сложилось тяжелое. Бои шли на заболоченных берегах реки Ловать. Наша бригада понесла тяжелые потери и в июле была вновь направлена под Москву на переформирование.

За июль и август мы переформировали бригаду в 299-ю стрелковую дивизию.

Отсюда 1 августа 1942 года, в день моего тридцатидвухлетия, меня вызвали в Москву для участия в антифашистском митинге спортсменов, назначенном на следующий день. По приезде в Москву я заехал к матери, которую не видел уже несколько месяцев.

Много лет спустя на одной из московских выставок мое внимание привлекла небольшая картина — «Мать солдата». Едва я увидел ее, в лице пожилой женщины, изображенной художником, мне почудилось разительное сходство с моей матерью тех военных дней. Я пригляделся. Нет, в чертах лица никакого сходства не было. И все-таки оно было. В тревожном, но твердом выражении глаз. В печальных морщинках, опущенных уголках рта. В натрушенных добрых руках. Именно такой я увидел мать августовским утром сорок второго года…

Я провел с родными около часа и был благодарен судьбе за то, что она подарила радость этой встречи.

День прошел в подготовке к предстоящему митингу. Я долго пробыл в ЦК ВЛКСМ. Потом продумывал свое завтрашнее выступление, вспоминая фронтовые эпизоды, о которых хотел рассказать участникам митинга.

Председателем президиума митинга был неоднократный чемпион СССР по боксу, заслуженный мастер спорта Николай Королев. Он только что вернулся из немецкого тыла, блестяще выполнив боевое задание командования. Однако бороду уже сбрил и сидел, поблескивая орденом Красного Знамени, полученным накануне.

Поднявшись на трибуну, я окинул взглядом зал. В нем собрался цвет советского спорта.

— Товарищи! — Дальше я не мог продолжать от перехватившего горло волнения. Это были действительно мои товарищи по спорту, по оружию, по великой борьбе за свободу советского народа. Наконец я заговорил, глядя в зал.

Мелькали знакомые лица. Ленинградский гимнаст Олег Бормоткин, заслуженный мастер спорта. Прославленный легкоатлет Галина Турова. Еще и еще давние и недавние знакомые. Подавляющее большинство в военной форме, от солдата до генерала. Узнал только приехавшего с фронта бегуна на длинные и средние дистанции майора Николая Копылова. Загорелое до черноты, утомленное лицо, упрямый подбородок. И позже, услышав, что Николаю Копылову, командиру танковой бригады, присвоено звание Героя Советского Союза, я сразу представил его таким, каким он был там, в Колонном зале.

Один за другим поднимались спортсмены на трибуну. Они рассказывали о бесстрашии и мужестве своих товарищей, о своей готовности биться с оккупантами до последней капли крови.

Митинг подходил к концу, когда на трибуну взошла высокая статная девушка. Долго, внимательно всматривалась она в ряды участников митинга, словно искала кого-то. Негромко, но отчетливо звучали слова, произносимые с легким, почти неуловимым грузинским акцентом. Это приехала с Кавказа знаменитая метательщица Нина Думбадзе, незадолго до этого установившая новый рекорд СССР.

Абсолютный чемпион СССР, чемпион Европы по французской борьбе Иоганнес Коткас говорил на родном эстонском языке. Однако по жестам и выражению лица было нетрудно догадаться, о чем он говорил.

— Слово имеет, — объявил Николай Королев, — партизан, студент Государственного центрального института физической культуры товарищ Борис.

Фамилия не была названа. Это значит, что товарищ Борис должен выполнить еще не одно задание командования в тылу противника. Быть может, уже сегодня, прямо с митинга, он отправится на аэродром для того, чтобы совершить подвиг. Среднего роста, очень загорелый, с горячими узко прорезанными глазами, бесстрашный партизан (как я узнал позже, это был Борис Галушкин), заслуживший высокое звание Героя Советского Союза, он говорил, заметно волнуясь.

По-разному и о разном говорили эти приехавшие с разных фронтов люди. И все-таки они говорили об одном и том же: словами и без слов клялись они быть верными сынами Родины, отдать все силы борьбе с врагом и победить…

В конце августа 1942 года наша дивизия отправилась на фронт, под Сталинград.

Глава вторая Выстояли и победили

Дивизия разгружалась прямо в степи, в нескольких десятках километров от Камышина. Дальше предстояло ночными переходами двигаться к Сталинграду.

Не буду останавливаться на том, как серьезно, чтобы не сказать трагично, было в 1942 году положение Сталинграда. Об этом достаточно подробно написано во многих книгах. Напомню только, что 12 июля 1942 года был образован Сталинградский фронт, войска которого предпринимали титанические усилия, стремясь любой ценой преградить фашистам путь к Волге. И все-таки к исходу 23 августа 14-й танковый корпус группы армий «Б» вышел к Волге в районе Ерзовки.

С этого дня Сталинград стал подвергаться таким неслыханно жестоким массированным налетам немецкой авиации, что целые районы огромного города превратились в чудовищные груды развалин. Войска Сталинградского фронта не только сдерживали грозный натиск противника, но и непрерывно контратаковали, естественно, неся при этом значительные потери.

Мы форсированно двигались к Сталинграду, чтобы в районе севернее Ерзовки сменить одну из дивизий, истерзанную непрерывными боями.

Чтобы избежать бомбежек, шли преимущественно ночами. Степь дышала сухим, опаляющим жаром. Темнота была такой тяжелой и плотной, что хотелось раздвигать ее руками, чтобы облегчить продвижение. В график не укладывались. Часто рассвет, не приносивший обычной предутренней прохлады, заставал нас на марше. Иногда вообще шли большую часть дня.

Дневные переходы, естественно, привлекали внимание вражеской авиации. Брюхатые Ю-88 и Ю-87 деловито вываливали на колонну свой смертоносный груз и, тяжело развернувшись, отправлялись за новой порцией бомб.

Мы отбивались. Иногда зенитчикам удавалось подбить самолет. Он вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя за собой клубящийся хвост черного дыма.

— Воздух! Воздух! — то и дело раздавалась команда, и колонна, теряя свои четкие очертания, расплывалась по выжженной степи.

Сухую, горячую землю покрывала паутина глубоких трещин. Из них тоже поднимался палящий жар. Казалось, эти трещины ведут непосредственно в самое чрево земли, клокочущее морем огня.

И снова колонна движется по степи, окутанная, словно одеялом, горячей сухой пылью. Снова жара, жажда, бомбежки и километры опаленной войной и солнцем земли. Мы идем на защиту Сталинграда.

К линии фронта дивизия прибыла в ночь на 4 сентября. Соединение, которое нам было приказано сменить, снялось тихо и растаяло в ночной темноте, оставив в землянках и траншейках едва заметные следы своего пребывания: забытый кем-то из бойцов котелок, пожелтевший окурок самокрутки, сплющенный вверху стакан артиллерийского снаряда, которыми на фронте пользовались для изготовления коптилок.

Весь день 4 сентября мы с командирами полков ползали по открытой степи, проводя рекогносцировку направлений предстоящего наступления, изучая передний край противника, организуя разведку, определяя места наблюдательных пунктов. Времени для тщательной организации наступления явно не хватало.

Вечером меня, как и других командиров дивизий, вызвал к себе командующий 66-й армией Сталинградского фронта генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский, передовой пункт управления которого также находился в одной из балок недалеко от Ерзовки.

Не знаю, как добирались к командарму другие командиры, а я, верный своему принципу, поехал на полуторке с водителем Федоровым за рулем. Ехали, как говорится, на ощупь, плутая между балками, то и дело перерезавшими нашу дорогу. Однако добрались вполне благополучно.

Войдя в блиндаж командарма, я от непривычки к свету был слегка ослеплен электрической лампочкой, горевшей над столом (у штаба армии был свой маленький движок), и не сразу разглядел лицо генерала. Он стоял у стола и внимательным, настороженным взглядом рассматривал каждого командира, переступавшего порог. Среднего роста, плотный, черноволосый и смуглолицый, он производил впечатление человека солидного, твердого в решениях и требовательного.

Заложив руки за спину, чуть расставив ноги и наклонив голову (теперь я заметил незначительную седину, посеребрившую волосы командарма), Родион Яковлевич ждал, пока соберутся все вызванные на совещание. Судя по его решительному лицу и твердому блеску глаз, я подумал, что мы услышим четкий приказ и разойдемся для его исполнения.

Однако, продолжая внимательно разглядывать наши лица, генерал начал расспрашивать о состоянии дивизий. Когда очередь дошла до меня, мне показалось, что Малиновский смотрит особенно испытующе и недоверчиво. Собственно, тут не было ничего удивительного: перед командармом стоял подполковник (кстати, это звание я получил перед самой отправкой на Сталинградский фронт), впервые командующий дивизией, да к тому же докладывающий о неполной готовности дивизии к выполнению наступательных действий.

— В чем видите главную причину неготовности? — вежливо, но как-то жестко спросил Малиновский.

— Танкисты не прибыли, товарищ командарм, — ответил я. — Да и подразделения не сориентировались в новых условиях. Не огляделись, так сказать. Мы провели рекогносцировку, но мало разведданных для планирования артиллерийского и минометного огня. Не увязали взаимодействия с танкистами.

— Оглядываться некогда, товарищ комдив, — опять вежливо, но очень твердо сказал Малиновский и, отведя взгляд от меня, обратился ко всем: — Не буду скрывать от вас, товарищи: положение здесь, под Сталинградом, тяжелое. Можно сказать — критическое. Его создал прорыв немцев к Волге, в результате чего 62-я армия отошла на внутренний обвод. Вынуждена отступить и 64-я армия. В самом городе…

Командарм начал рассказывать о тяжелейшем положении защитников Сталинграда, об их беспримерном мужестве и геройстве, о значении обороны Сталинграда для общего хода военных действий. Он говорил с военной четкостью и точностью и в то же время с хорошей, человеческой проникновенностью, с неподдельной глубокой болью.

Генерал сказал, что, несмотря на недостаток времени для подготовки контрудара, несмотря на недостаток боеприпасов, наша армия совместно с 24-й должна уничтожить 14-й танковый корпус врага, прорвавшийся к Волге, и соединиться с войсками, находившимися непосредственно в городе.

Наступление было назначено на утро 5 сентября, то есть на следующий день. Часа за два до назначенного командармом времени наступления немцы начали яростно бомбить расположение дивизии. Особенно густо бомбы сыпались в ту балку, в отроге которой расположился наш дивизионный КП и куда к рассвету втянулись тапки бригады, взаимодействующей с нашей дивизией.

Я вышел из наскоро вырытого ночью блиндажа Метрах в десяти, укрываясь в жидких кустиках, стояла моя полуторка. Я направился к ней. В это время с высоты, дико воя, прямо к нам в балку устремился фашистский «юнкере».

— Ложитесь! Ложитесь! — кричали мне Баранов и Федоров, уже лежавшие рядом с машиной.

Не сводя глаз с пикирующего «юнкерса», я опустился на землю и лег на спину. Казалось, самолет шел прямо на меня. Мелькнула мысль: если летчик сбросит бомбу, мне конец. Я еще не успел додумать этого, а от самолета уже отделилась и полетела вниз тупоносая бомба.

«Все, — подумал я. — Прямо в голову».

Но тут же заметил, что ошибаюсь, что бомба должна попасть в ноги.

Все эти мысли промелькнули в голове страшно быстро. Больше того. Я еще успел подумать, что ужасно нелепо, обидно здоровому и сильному человеку лежать вот так, беспомощно, ничего не предпринимая для своего спасения. Но в то же время я понимал, что бежать не только некуда, а и ни в коем случае нельзя, что если есть хоть один маленький шанс из тысячи спастись, то он только в том, чтобы вот так и лежать. Я перевернулся на живот, уткнулся носом в землю, заткнул уши и открыл рот (так следует поступать всегда, чтобы предохранить барабанные перепонки от взрывной волны).

Я сделал свое дело, а бомба — свое: она вонзилась в землю — и на несколько мгновений все утонуло в грохоте разрыва.

Сознания я не потерял ни на секунду и сразу за могучим сотрясением, вызванным взрывом, почувствовал, как отовсюду сыплется земля. Сам я при этом задыхался от взрывных газов.

Кое-как очистив от земли глаза, посмотрел вверх и увидел, что небо надо мной чистое, самолет улетел. Попробовал встать. Но не только ноги, а и вся нижняя половина туловища налилась чугунной тяжестью так, что едва сумел пошевелиться.

«Что такое? — подумал я. — Неужели оторвало ноги?»

Попробовал пошевелить ими. Боли не было. Я чувствовал, что мне даже удалось сделать какие-то слабые движения…

К великому счастью и удивлению, я оказался цел и невредим, попав в так называемую мертвую зону. Просто меня до половины засыпало землей, выброшенной взрывом из воронки.

Оглядевшись по сторонам, увидел Баранова и Федорова, живых и невредимых. В кустах по-прежнему стояла машина. Вернее, стояло то, что от нее осталось: двигатель и шасси. Кабина водителя и кузов были начисто сорваны взрывной волной.

Отряхиваясь, я похвалил себя за выдержку и сам себе прочитал маленькую лекцию о значении самообладания, заметив, что подобным опытом следует делиться с молодыми бойцами.

Несколько позже здесь же, под Сталинградом, я имел случай еще раз оценить значение выдержки и самообладания. Это было недели три спустя после того дня, о котором я рассказал. И было это так.

…Серый предрассветный час застал меня на наблюдательном пункте командира одного из батальонов, где я увязывал вопросы взаимодействия подразделений перед боем. Часа через три необходимо было вернуться на свой КП.

Я выглянул из траншейки, в которой расположился батальонный КП. От ближайшего укрытия — довольно глубокого оврага — нас отделяло метров четыреста сухой мертвой степи, простреливаемой противником.

Я обернулся к Баранову, который, как всегда, сопровождал меня:

— Пошли!

Рывком выбросившись из траншейки, мы начали перебежками продвигаться к оврагу. В это время немцы открыли артиллерийский огонь по участку местности, где был расположен НП. При первом батарейном залпе мы распластались на земле. Едва раздалась следующая очередь разрывов, как я крикнул Баранову:

— Вперед!

Вскочив, мы бегом бросились к оврагу. Я смотрел под ноги, чтобы не оступиться, отчетливо видел потрескавшуюся корку и сухие комочки земли и поглядывал вперед, на заветную темную кромку оврага. Но в то же время внутренним взглядом, если можно так выразиться, представлял себе картину того, что происходило на вражеской батарее. Нет, я действительно видел и четко фиксировал: вот замковый открыл замок… выскочила гильза… заряжающий подает снаряд в казенник… замковый закрывает замок… расчет отбегает… наводчик проверяет установку прицела, дергает за шнур… Выстрел! Снаряд летит секунду, две, три, четыре…

— Ложись! — снова кричу я Баранову.

Земля и воздух вздрагивают от разрыва. Еще свистят осколки, а я снова командую:

— Вперед!

И снова перебежка. И снова представляю себе работу расчета на огневой позиции. Словно по секундомеру, отсчитываю время, которое пройдет прежде, чем землю и воздух расколет новый взрыв артиллерийских снарядов.

— Ложись!..

— Вперед!..

— Ложись!..

— Вперед!..

— Вот счастье-то вам привалило! Прямо чудо! — сказал молодой солдат, когда мы, запыхавшиеся и возбужденные, скатились по крутому склону оврага. — Из-под такого огня живыми вышли! — И покрутил большой стриженой головой.

К сожалению, объяснять ему, что «чудо» сделал трезвый расчет, было некогда.

Но вернемся к утру 5 сентября.

Гитлеровцы бомбили нас. Одна группа бомбардировщиков сменяла другую. Однако потери, которые дивизия понесла от трехчасового массированного налета авиации, оказались очень небольшими: несколько убитых и около 60 раненых. И за это мы тоже могли сказать спасибо самим себе. Исходя из старого фронтового опыта, командиры добились беспрекословного исполнения приказа: немедленно по прибытии на новое место в первую очередь весь личный состав должен окопаться. И здесь, в сталинградской степи, глубокие щели, вырытые солдатами накануне вечером и ночью, спасли сотни жизней.

Мы пошли в наступление буквально сразу после налета вражеской авиации. В этом для противника был некоторый элемент неожиданности, который, казалось, давал нам определенный шанс на успех.

Целый день шел тяжелый, кровопролитный бой. Но успеха он нам не принес. Правда, врагу был нанесен большой урон, но и наши потери были серьезные. Особенно досталось полку, которым командовал Герой Советского Союза майор Перегуда. Он получил высокое звание Героя еще на финской войне, командуя стрелковой ротой. Среднего роста, плотный, кареглазый брюнет, всегда спокойный, уверенный, он вызывал к себе чувство симпатии и доверия. Под стать ему был и комиссар полка Аверьянов, о котором также хочется сказать несколько слов.

Аверьянов прибыл в нашу дивизию совсем незадолго до описываемого боя.

Когда я в первый раз увидел комиссара Аверьянова, он произвел на меня приятное впечатление: высокий, статный, с красивым волевым лицом. С удивлением я обратил внимание на то, что Аверьянов ходит с шашкой. И вообще в его внешности было что-то лихое и даже щеголеватое, что заставило меня спросить:

— Вы, наверное, в кавалерии раньше служили?

— Так точно, товарищ подполковник, — четко по-уставному ответил он и, заметив по моей улыбке, что разговор вышел из рамок официального, добавил с лукавой искоркой в глазах: — Так сказать, лихой рубака.

— А шашка что же, дорога как память? — спросил я.

— Э-э, нет! Шашка — всегда оружие. И по моему мнению, каждый должен иметь при себе то оружие, которым он лучше всего владеет.

Вскоре мы убедились, что у комиссара Аверьянова было и другое оружие, которым он владел в совершенстве: умение привлекать к себе людей и будить в них самые высокие и благородные чувства. В этом бою он погиб, ведя полк в атаку. Бойцы вынесли его тело с поля боя. Правая рука комиссара намертво зажала рукоятку боевой шашки…

Это труднейшее для нашей дивизии боевое крещение, в котором мы не отвоевали ни пяди земли, тем не менее имело большое значение для общего хода битвы за Сталинград, для судьбы города. Атакуя противника, мы оттянули на себя определенную и немалую часть немецких сил, предназначенных для захвата Сталинграда.

После тяжелого боя 5 сентября я еще глубже понял, что комдиву надо самому, лично и основательно, изучить противника, характер и особенности его обороны.

Метрах в трехстах от нашего переднего края мы и решили оборудовать наблюдательный пункт.

Кругом простиралась ровная степь. Над ней мягко колыхался пепельно-лиловый ковыль. Каждый метр земли просматривался из расположения фашистов. За ночь бойцы вырыли небольшую траншейку с тремя гнездами для наблюдателей и тщательно замаскировали ее сеткой, утыканной пышными султанами ковыля.

В первый же день, прильнув к окулярам стереотруб, мы с начальником артиллерии полковником Станиславом Антоновичем Мозулем и начальником разведки дивизии Бурблисом провели в траншейке все светлое время. Конечно, это было более чем рискованно. Если бы фашисты обнаружили нас и открыли прицельный артиллерийско-минометный огонь, то нам пришлось бы плохо. Поэтому следующей ночью саперы начали рыть позади траншейки глубокую землянку.

Работа требовала величайшего напряжения. Бойцы копали яму в полной темноте, стараясь не издавать ни малейшего звука, чтобы не привлечь внимания противника. Землю, выбранную из ямы, приходилось оттаскивать в сторону и высыпать в воронки от бомб и снарядов. К месту работы бойцы ходили поодиночке и каждый раз другим путем, иначе тропинки, вытоптанные в ковыле и ведущие к одной точке, быстро выдали бы врагу место расположения нашего НП.

Недели через две тайные ночные работы были закончены. Надежный накат покрыл довольно большую землянку.

Я пропадал на своем наблюдательном пункте целые дни, поскольку и прийти на НП и уйти оттуда можно было только под покровом черной сентябрьской ночи.

Новый наблюдательный пункт функционировал круглосуточно. Для этого мы разделились на две смены. Днем, как я уже сказал, дежурили мы с Мозулем и Бурблисом, а ночью — мой заместитель полковник Ежов или начальник штаба подполковник Всеволод Ильич Стражевский с начальником штаба артиллерии майором Ищенко и его помощником Джалиловым.

Однажды на НП зазвонил телефон, я снял трубку и был несказанно удивлен, услышав голос командующего армией генерала Малиновского:

— Ага, вот вы где! Наконец-то попались!

— Вы где находитесь, товарищ командарм? — спросил я.

— Да где я нахожусь, секрет не великий. Вы лучше объясните-ка, где находитесь вы. Я объяснил.

— Вот и отлично, — сказал Малиновский и переспросил: — Говорите, все от вас хорошо видно? Вот я сейчас и приеду к вам посмотреть, что там видно.

Это было опасно: фашисты могли открыть огонь по машине, открыто едущей степью. Я начал отговаривать командарма.

— Еще чего! — ответил Малиновский. — Все, как ни позвоню, один ответ: «Комдив на НП». Что, думаю, за НП такой, на котором человек целый день пропадает? И не отговаривайте! Сейчас же приеду!

Я понял, что отговаривать действительно бесполезно. Р. Я. Малиновский на фронте показал себя человеком не только мужественным и храбрым, но и любящим некоторый риск.

Спустя примерно час в степи показалась машина командарма. Она ехала по целине, подпрыгивая на неровностях, кружа вокруг воронок и объезжая балочки. Гитлеровцы молчали.

Молчали они и те пятнадцать — двадцать минут, которые командарм пробыл на нашем НП. Но я понимал, что обстрел может начаться в любую минуту, и торопил генерала Малиновского:

— Товарищ командарм, честное слово, вам пора обратно! Зачем без нужды судьбу испытывать?

— «Судьбу испытывать»! Скажете тоже! Вот один мой знакомый дед, из местных, лучше говорит: «Недляча гусей дразнить». Только в данном случае как же это «недляча»? Я очень доволен, что приехал. Своими глазами посмотрел вражескую оборону, ведь место отличное и наблюдения отсюда можно сделать полезные…

Едва только машина генерала Р. Я. Малиновского скрылась, как начался артиллерийский налет. Сначала снаряды падали довольно далеко впереди, затем сзади НП. Потом разрывы начали приближаться, и один из снарядов угодил в угол нашей землянки. Толстые бревна вздыбились, в землянку обрушился земляной смерч. К счастью, никто, кроме меня, не пострадал. Мне же концом бревна досталось по затылку. Пришлось три дня отлеживаться на КП.

Если считать справедливой поговорку, что «нет худа без добра», то из этого «худа» мы извлекли вот какое «добро».

Решили старый наблюдательный пункт не приводить в порядок. Снаружи он выглядел совершенно разбитым. Этим можно было ввести врага в заблуждение, продолжая наблюдать за вражескими позициями именно из него, поскольку непосредственно, наблюдательная траншейка оказалась абсолютно не поврежденной. А на расстоянии примерно ста метров от старого НП мы соорудили на скорую руку новый, ложный, наблюдательный пункт, не слишком искусно замаскировав при этом стереотрубу. Больше того, ночами отделение бойцов старательно протоптало тропинку, ведущую к новому НП.

И вот вскоре мы стали зрителями артиллерийской комедии, разыгранной по нашему сценарию. Гитлеровцы обрушивали на новый наблюдательный пункт массу снарядов и мин. А мы, сидя на старом, спокойно засекали их огневые точки.

Все последующие недели дивизия непрерывно участвовала в боях. Если можно так сказать, дивизия находилась в состоянии боя буквально круглые сутки. Много позже, в самом конце войны, кто-то из американских офицеров, с которыми мы встретились на Эльбе, сказал мне:

— Вы, русские, деретесь как черти!

Он, этот офицер, не видел, как дрались наши солдаты под Сталинградом. Но, наверное, именно здесь они дрались «как черти». Каждый раз, когда передо мной, как командиром дивизии, вставал вопрос о награждении отличившихся, я попадал в труднейшее положение. Буквально каждый солдат, каждый командир на своем посту сражался как герой. Ежедневно мне докладывали не о десятках, а о сотнях отличившихся. Кому отдать предпочтение?

Вот рапорт младшего политрука Ивана Лялина о связном Владимире Андрееве, совсем молодом красноармейце. Он получил задание доставить боевой приказ подразделению, которое буквально через несколько минут должно было пойти в наступление, а командиру следовало вручить приказ до его начала. Мы с наблюдательного пункта хорошо видели, как добирался Андреев к окопам, то припадая к земле, будто срастаясь с ней, то ловко и быстро перебегая от одного укрытия к другому.

Во время одной перебежки его ранило. Придерживая раненую руку здоровой, Андреев продолжал выполнять приказ. Вражеская пуля попала связному в ногу. Он упал. Прошло несколько секунд, в течение которых Андреев лежал неподвижно. Нам показалось, что связной убит. Но вот он поднял голову и пополз вперед. Приказ был доставлен вовремя.

Однажды на командный пункт одного из полков на носилках принесли раненого, который наотрез отказался отправиться в санчасть раньше, чем он доложит командованию о расположении живой силы и огневых точек противника. Все лицо раненого было залито кровью: одна пуля пробила щеки, другая задела висок. Кровью пропитался и рукав гимнастерки на раненой руке. Почти теряя сознание, он доложил, выполнил свой долг. Это был вчерашний школьник, младший политрук Кожухов, успевший пробыть на фронте всего несколько недель.

И все-таки надо было выбирать лучших.

Не помню, кому (кажется, комиссару дивизии старшему батальонному комиссару С. А. Корогодскому) пришла в голову неплохая идея устроить награжденным орденами настоящий фронтовой праздник: с баней, парикмахерской и торжественным обедом. Когда мне доложили об этом и сказали, что награждение предполагается провести за круглым столом, я было выразил сомнение:

— Все это очень хорошо: и баня и обед. Но только круглый стол! Откуда вы его возьмете? Ведь посадить-то надо более пятидесяти человек.

— Не беспокойтесь, товарищ подполковник, — ответил мне начальник оперативного отделения капитан Л. М. Штейнер, — все будет как надо.

Все получилось действительно великолепнейшим образом.

В небольшой балке, поросшей редким молодым дубняком, вырыли неглубокую кольцевую траншею, диаметром, наверное, метров восемь, со ступенькой в наружной стене, которая образовала таким образом земляной диван. А в середине получился самый настоящий круглый земляной стол, который слегка выровняли лопатой и покрыли простынями. Сверху навесили маскировочную сеть, закрепили на ней дополнительно еще веток.

И вот награжденные собраны. В их строю я увидел немало знакомых еще по стрелковой бригаде красноармейцев и командиров, и раньше отличавшихся в боях. Это были смелые и мужественные бойцы, и мне захотелось сказать им об этом не словами указа, который должен был быть оглашен здесь же, захотелось сказать, что горжусь ими и счастлив от того, что имею таких товарищей по оружию.

У меня мелькнула мысль, что, может быть, и они смотрят на меня с таким же чувством. Мне захотелось поздороваться с каждым в отдельности.

— Здравствуйте, стойкий пулеметчик товарищ Петраков, — сказал я, пожимая ему руку. — Здравствуйте, отважный сержант Демченко. Здравствуйте, грозный истребитель танков товарищ Серб…

— Здравия желаю, товарищ подполковник!..

— Здравия желаю, товарищ подполковник!..

Каждый произносил обычные уставные слова: «Здравия желаю, товарищ подполковник». А я смотрел на их загорелые и обветренные, но чистые и выбритые лица и думал: «Какие же вы разные ребята! И какие же вы все прекрасные! И какое счастье быть вашим командиром!» Но этого я, конечно, вслух не говорил, а просто здоровался со всеми знакомыми мне бойцами и теми, кого мне представляли: с искусным минометчиком Голубевым, блестящим артиллеристом-наводчиком Дмитриевым, бесстрашным связистом Нейлоковым и другими.

И наверное, оттого, что сразу между собравшимися установился внутренний контакт, родилось ощущение общности каждого со всеми, обычная процедура чтения приказа и награждения вызвала глубокое, искреннее волнение. Когда начальник штаба подполковник В. И. Стражевский читал последние строчки приказа: «Вперед, на помощь Сталинграду! Вперед, за нашу славную Родину, которая никогда не была и не будет под ярмом чужеземцев!» — в моей груди поднялась теплая волна и, заполняя всего меня, словно выплеснулась наружу чувством глубокой любви и уважения к каждому из стоящих в строю бойцов и ко всем им вместе. Вероятно, каким-то непонятным образом бойцы ощутили это. У стоящего прямо против меня высокого минометчика дрогнули скулы, и, нарушая команду «Смирно», он хриплым, но отчетливым полушепотом сказал:

— Точно, товарищ подполковник, не будет…

Когда процедура награждения закончилась, мы расселись за круглом «столом». Каждому в кружку или в консервную банку (стаканов, разумеется, не было) налили положенные фронтовые сто граммов водки. Выпили за победу над врагом.

В самом конце обеда я рассказал о стоящих перед дивизией задачах, стараясь как можно больше внимания уделить вопросам наступления. В частности, заговорил о том, что обычно почти каждой атаке, заканчивающейся порой рукопашной схваткой, предшествует артподготовка. Артиллерия обрушивает огонь на вражеское расположение и уничтожает или на какое-то время подавляет его огневые точки, деморализуя живую силу.

Затем обстрел заканчивается и в атаку поднимается пехота. Но обычно противник не находится в непосредственной близости от наступающих. От наших окопов его могут отделять 300, 400, а иногда и больше метров ровной как стол степи. И вот когда после прекращения артиллерийского огня поднявшаяся из окопов пехота с криками «ура!» преодолевает это расстояние, противник имеет время прийти в себя и накрыть наступающих огнем своих пулеметов, автоматов, минометов, орудий, нанося им огромные потери.

Выходом из этого положения были или очень плотная артподготовка, для которой у нас не хватало артиллерии и боеприпасов, или предельное сближение пехоты с противником во время артподготовки.

Значит, применим только второй способ: сразу после того, как противник будет оглушен и ослеплен разрывом наших мин и снарядов, через двадцать, тридцать, сорок секунд, обрушиться на него, не дав оправиться, прийти в себя.

Рассказывая, я внимательно следил за лицами, чтобы уловить реакцию своих лучших бойцов, которые должны были повести за собой остальных. Идея эта в самом принципе преследовала одну цель — победу малой кровью. Но ее необычность и безусловная рискованность, требовавшие мужества, отваги, хладнокровия, точного расчета, без предварительного объяснения могли вызвать непонимание и даже страх.

— Это хорошо, — вздохнул сержант Серб. — Да как же туда добежишь так быстро? Тут ни один чемпион не управится!

— Да и не надо быть чемпионом, — сказал вдруг все понявший младший лейтенант Кондурцев, наш блестящий снайпер. — Надо прямо за артиллерийским огнем идти. Правильно, товарищ подполковник?

— Правильно, товарищ Кондурцев. Подойти шагов на сто — сто двадцать к сплошной линии артиллерийского и минометного огня. Там и накапливаться для атаки. А как только наши орудия и минометы замолкнут или перенесут свой огонь на более дальние цели, пехота бегом, стреляя на ходу, с криком «ура!» должна ворваться в траншею врага.

Стало так тихо, что можно было услышать сухой, металлический шелест листьев дубков, шевелящихся под осенним ветерком. Потом кто-то неуверенно сказал:

— А если свои маленько ошибутся? Или сам вперед забежишь?..

— Осколком тоже может ударить, — так же неуверенно поддержал большеротый синеглазый сержант.

— Может. Все может случиться, товарищи. И под свой снаряд попасть можно, и осколок зацепить может. Риск, безусловно, есть. Горько проливать кровь от своих же снарядов. И все-таки это будет малая кровь. И это будет плата за победу. Другого выхода не вижу.

И снова несколько минут в холодном воздухе стыла тишина. Но это не была пустая тишина или тишина, заполненная страхом. Бойцы и командиры думали.

Мой взгляд скользил по лицам. Широко раскрытые глаза, глядящие куда-то мимо меня. Глаза прищуренные, внимательно устремленные на сухую травинку под ногами. Глаза серые, синие, карие… Они видели в эти минуты одно и то же: сплошную стену разрывов, вихри взметнувшейся к небу земли, стальной дождь осколков и маленькие фигурки с винтовками наперевес, бесшумно, словно тени, скользящие за огневым шквалом.

Я почувствовал, что эти люди, солдаты в самом глубоком и благородном смысле слова, пойдут за разрывами наших снарядов и мин, пойдут и поведут за собой других.

Торжество продолжалось своим порядком. Мы еще долго беседовали за нашим импровизированным круглым столом об отгремевших боях, вспоминали погибших. Но больше всего говорили о самом главном — о том, как далеко зашел враг на нашу землю, что должен сделать каждый для его скорейшего разгрома…

Мы готовились к наступлению.

В один из дней я обходил подразделения. За крутым поворотом хода сообщения натолкнулся на группу красноармейцев, увлеченно читавших газетный листок. Читали вслух, с комментариями, приправленными хлесткими, солеными русскими словами. Увидев меня, слегка смутились, а потом один из красноармейцев, кажется Борис Музулев (я его запомнил по недавнему награждению), протягивая мне листок дивизионной газеты «За Отчизну», сказал:

— Не читали, товарищ подполковник? Заветное слово Фомы Смыслова. Затейник, шельмец! И кто такой Фома Смыслов? Я тут на одного нашего подозрение имею. Остер!

Вернувшись к себе на КП, я просмотрел свежий листок газеты. Внизу второй страницы увидел заголовок: «Мало победы ждать — надо победу взять». А под ним: «Из заветного слова Фомы Смыслова — русского бывалого солдата». Я так и не знаю, кто скрывался за этим псевдонимом. Был ли это кто-либо из наших дивизионных корреспондентов, или редактор перепечатывал материал из другой газеты, но должен сказать, что у нас в дивизии Фома Смыслов был как бы Теркиным местного значения. В тот день от имени Фомы Смыслова сообщалось:

«Я, Смыслов Фома, человек простого ума. Болею за наши потери и беды, но верю — дождусь советской победы. Пойдем по селам сожженным, вернемся к детям и женам… Мало победу ждать — надо праздник завоевать. Где снарядом, где прикладом, где гранатой, а где лопатой, где напором, а где измором, где походом, а где обходом, где тараном, а где обманом — рассчитайся с врагом поганым. Бей сильней фашистских зверей, вот и праздник будет скорей. А сейчас, брат, посылай снаряд, защищай от врага Сталинград».

Конечно, может быть, современному читателю все это покажется наивным. Он ведь сильно вырос во всех отношениях за более чем тридцать лет, прошедшие со дня Победы. Но он потому и смог родиться, этот современный читатель, вырасти, жить при социализме, что миллионы наших советских людей, которых Фома Смыслов призывал отдать свою жизнь за Родину, пали смертью храбрых на полях сражений. И не просто отдали свои светлые жизни: враг жестоко расплачивался за кровь, пролитую советскими людьми. Помню, например, такой случай.

Перед нашим передним краем был подбит танк лейтенанта Александра Дрянова. Все, кроме командира, погибли. Лейтенант остался один в подбитом танке перед вражескими траншеями. Фашисты в буквальном смысле поливали свинцом подступы к танку и сам танк, не давая возможности Дрянову уйти живым. Пули, разрывные, зажигательные, трассирующие, пузырили пыльными куполочками землю. Фашисты через рупор предлагали лейтенанту сдаться, убеждали, что его положение безнадежно.

Ночью фашисты решили проверить, жив ли русский, и, если жив, постараться взять его в плен. Более десятка вражеских солдат под командой офицера поползли к танку. Не знаю, каким чувством — шестым, седьмым, десятым — ощутил их приближение в кромешной тьме мужественный лейтенант. Он подпустил противника на близкое расстояние и расстрелял атакующих из пулемета…

Два дня провел в танке лейтенант Дрянов. Два дня без воды и пищи, жестоко страдая от холода (это было в последних числах октября). На третью ночь нам удалось спасти героя.

Я видел, как провожали товарищи в последний путь отважного снайпера сержанта Герасимова. В подразделении его любили и уважали так, что молодые красноармейцы подражали даже его походке, жестам, манере щурить один глаз, как будто он постоянно прицеливается. А может, он действительно таким образом тренировал свой и без того зоркий глаз? Сержант Герасимов был охотником за фашистскими офицерами. На личном боевом счету Герасимова было 27 гитлеровцев. Сержант погиб, выполняя, нет, не выполняя, а выполнив ответственное задание командования. Я видел его товарищей, которые над могилой героя клялись отомстить за его смерть. И уже в тот же день на мой походный стол легли донесения, рассказывающие о том, как яростно дрались с немцами бойцы подразделения, в котором сражался за Родину, за твое счастье, сегодняшний читатель, сержант Герасимов.

Я уже упоминал фамилию мужественного пулеметчика Петракова. Имени его не помню. Не могу также, к сожалению, подробно рассказать о каком-либо отдельном подвиге Петракова. Отчасти потому, что несколько подводит память: как-никак с тех пор прошло много лет, а пребывание Петракова в нашей дивизии было не очень продолжительным. Но память повинна лишь отчасти.

Главное здесь в том, что мне трудно выделить в боевой деятельности Петракова что-нибудь одно, поскольку наиболее характерной особенностью его героизма была постоянная готовность держаться мужественно и стойко, сохранять трезвую голову и точный расчет.

Не обратить внимание на фамилию Петракова, не запомнить ее было невозможно. Она ежедневно упоминалась в донесениях: «…контратакующий противник был остановлен огнем пулемета Петракова…», «…группа бойцов, поддержанная пулеметным огнем Петракова…», «…огнем пулемета Петракова уничтожены…» и т. д.

Самым памятным был последний бой Петракова.

В очередном донесении командира подразделения, где служил пулеметчик, скупо рассказывалось о том, как отважный боец был тяжело ранен в неравном бою, как, истекая кровью, он защищал свой рубеж до тех пор, пока не подоспела подмога.

Я приказал Баранову:

— Узнайте, где сейчас Петраков и как он себя чувствует.

Через некоторое время Баранов доложил мне:

— Пулеметчик Петраков находится в медсанбате дивизии. Состояние удовлетворительное.

Командир представил пулеметчика к награде. Представление было веским, вполне обоснованным, и я, пользуясь своим правом награждать орденами и медалями, которое было дано и командирам дивизий Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 ноября 1942 года, подписал приказ о награждении Петракова орденом Красной Звезды.

На следующий день мы отправились в медсанбат, чтобы вручить ордена и медали раненым бойцам и командирам.

Наш медсанбат находился километрах в восемнадцати от линии фронта. Мы издали увидели несколько небольших хаток с поваленными палисадничками на краю неглубокой, плоской балочки, в который были разбиты палатки медсанбата.

Проезжая краем балки, можно было видеть всю его жизнь. Издали она казалась суетливой: сестры в белых халатах поспешно перебегали из одной палатки в другую; санитары, окликая ходячих раненых и друг друга, бегом тащили куда-то пустые носилки; из-за откинутых пологов палаток на мгновение появлялись утомленные врачи, обводили усталым взглядом кустики и невысокие деревца, которыми негусто поросла балка, и снова исчезали под вылинявшим за лето, исполосованным дождем брезентом. Между палаток сушилось больничное белье.

Все, кто подолгу бывал на фронте, знают, что за этой внешней суетливостью скрывается колоссальная, слаженная работа большого коллектива.

Огромную благодарность советских людей заслужили работники фронтовых медико-санитарных батальонов. Нет меры этой благодарности, как нет меры самоотверженному труду военных медиков в годы войны.

Мы приехали в наш медсанбат около полудня. Меня сразу проводили в палатку, где лежали раненые, которых в этот же день должны были эвакуировать в тыл.

Уже нырнув под полог, круглолицая сестра с узко прорезанными темными глазами неожиданно вынырнула обратно, так что я чуть не налетел на нее, оттеснила меня от входа и быстро-быстро зашептала:

— Я забыла вас предупредить. Петракову ампутировали ногу. Он очень переживает.

Мы вошли в палатку.

Лицо Петракова, повернутое к входу, было бледным и осунувшимся. Но глаза смотрели твердо. Это по-прежнему был боец Красной Армии, а не инвалид, оставшийся за бортом жизни.

Я торжественно и четко произнес формулу приказа о награждении и, вручая орден, добавил:

— Я горжусь, товарищ Петраков, тем, что вы сражались в нашей дивизии. Вы сделали все, что могли. И даже больше того. Мы отомстим за вас.

Бледные сухие губы Петракова почти не двигались, когда он тихо ответил:

— Спасибо. Да я и сам тоже сидеть сложа руки не буду… Спасибо.

Как я уже сказал, тяжелые бои, которые вели в течение сентября и в первой половине октября войска Сталинградского фронта, не изменили существенно положения Сталинграда. Его защитники по-прежнему дни и ночи отбивали яростные атаки врага. Верховное Главнокомандование тщательно изучало возможности Сталинградского фронта, изыскивая средства для помощи защитникам города.

В один из октябрьских дней в расположение нашей 66-й армии прибыли Г. К. Жуков, Г. М. Маленков и А. И. Еременко. Всех комдивов вызвали на совещание в балку, километрах в 20–25 от Яблоневой, где находился пункт управления командарма Р. Я. Малиновского. Совещание было назначено на поздний вечер.

Как всегда, я выехал на полуторке. Надвигалась темная влажная ночь. Несколько дней подряд шли обильные дожди. Сейчас немного разветрило, и кое-где поблескивали звезды. Мы ехали почти без дороги, в кромешной темноте: зажигать фары было опасно.

Степь, изрытая воронками от снарядов и бомб, напившись до отвала дождевой воды, уже не впитывала больше влагу. Кругом стояли огромные лужи, хлюпала черная жидкая грязь. Было очень тихо, лишь издали, с линии фронта, доносились нестройные звуки перестрелки. Машина прыгала по ухабам, утопала то одним, то другим колесом в чавкающем грунте, отважно пересекала лужи, а водитель Федоров яростно крутил баранку и тихонько ворчал себе под нос.

Наконец въехали в нужный овраг, где уже собрались некоторые участники совещания. Оно проходило все в той же темноте прямо в овраге, и было слышно, как изредка сочно чмокала мокрая земля, когда кто-либо переступал ногами.

Никто не курил. Только иногда на мгновение вспыхивал неяркий свет фонарика, выхватывая из темноты то белый листок бумаги, то сложенную в несколько раз карту. Два или три раза бледный лучик падал на Г. К. Жукова. Он стоял молча с поднятым воротником кожанки и, сдвинув брови, с суровым выражением на усталом лице слушал, что говорил А. И. Еременко.

Это не был официальный приказ о соединении с войсками, находившимися в Сталинграде. Скорее, то, что говорил командующий фронтом, представляло собой военное, логическое, политическое и, если хотите, психологическое обоснование необходимости такого соединения.

Свет фонарика ни разу не упал на лицо Еременко, но все и так ощущали, с каким глубоким чувством и волнением говорил он о героях Сталинграда. Каждый из нас и сам знал, что противник отвоевывает метр за метром улицы города, что немцы, не щадя живой силы и боевой техники, бьются за развалины каждого дома, что защитники города занимают в нем уже лишь отдельные островки, что отступать им некуда: они прижаты к Волге. И все-таки то, что говорил Еременко, волновало глубоко и сильно. Помню, например, что меня просто потряс такой факт: командный пункт командарма Чуйкова находился в те дни в 400 метрах от переднего края обороны.

А. И. Еременко обращался одновременно и к нашему разуму, и к нашим чувствам. Он действительно зажег участников совещания страстным желанием напрячь все силы для броска и вырвать Сталинград из стального кольца.

Потом просто и мужественно выступил Г. К. Жуков. Он выразил не надежду, а уверенность, что каждый участник борьбы за Сталинград отдаст свою кровь и свою жизнь за победу.

Все совещание заняло меньше часа. Комдивы отправились в свои расположения, а балка командарма утонула в темноте и молчании.

Утром войска вновь перешли в решительное наступление. Но соединиться с защитниками Сталинграда нам снова не удалось. И сознание, что мы не выполнили задачи, от решения которой зависела судьба армии, находившейся в городе, судьба самого города, давило, как непомерная тяжесть. Не знаю, что чувствовали другие участники неудавшегося наступления, а я мучительно ощущал свою личную причастность к неудаче, вину за то, что беспримерный героизм защитников Сталинграда мог превратиться в героизм обреченных.

28 сентября 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования преобразовала наш Сталинградский фронт в Донской. Командующим фронтом был назначен генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский. С 14 октября 1942 года 66-ю армию принял генерал-майор Алексей Семенович Жадов.

Вскоре я вместе с другими командирами соединений был вызван на совещание к командующему фронтом, который приехал в полосу нашей армии. В блиндаже собралось довольно много народу, однако ни самого командующего фронтом, ни генерала Жадова еще не было. В ожидании их завязались разговоры, преимущественно о положении на нашем фронте. Ожидание затягивалось, так как Рокоссовский и Жадов с самого утра находились на передовой, изучая местность на направлении будущего наступления, состояние и боевые возможности наших соединений.

Признаться, мне понравилось, что новый командующий фронтом, пренебрегая опасностью (стычки и перестрелки продолжались непрерывно), сам во всех подробностях изучает положение дел на местах и, обходя траншеи и окопы передовой, лично знакомится с командирами и бойцами. Моя симпатия к генералу Рокоссовскому еще больше усилилась при личном знакомстве.

Когда Рокоссовский вошел в блиндаж, в нем стало словно светлее и чище. Высокий, стройный, подтянутый, с красивым лицом, командующий фронтом выглядел совсем молодым человеком, хотя ему было около 46 лет и жизненный путь у него за спиной лежал нелегкий.

У Рокоссовского были прекрасные манеры высококультурного человека, великолепная речь и удивительно приятная привычка — слушая, внимательно и вдумчиво смотреть в глаза говорящему.

В числе сопровождавших командующего фронтом я с удовольствием увидел немало старых знакомых еще по довоенной службе в армии. Все они занимали теперь ответственные посты: Василий Иванович Казаков, в Московской Пролетарской дивизии бывший командиром артиллерийского полка, теперь стал командующим артиллерией фронта; Михаил Сергеевич Малинин, начальник штаба Московского корпуса, стал начальником штаба фронта.

Сам командующий фронтом поставил нам задачи на наступление, которое было назначено на завтра. Это было одно из тех наступлений, которые в сводках Информбюро назывались «боями местного значения». Но я уже говорил, что именно этими боями местного значения мы и оттягивали на себя часть сил противника, которые он мог бы бросить на Сталинград. Так что каждое наше наступление помогало защитникам города. Но на этот раз дивизия наступать не могла.

Пока я слушал Рокоссовского, мне все хотелось перебить его и скапать, что я не могу выполнить поставленных задач. Но разумеется, привычка к дисциплине и соблюдению субординации превратила все эти мои переживания в безмолвный монолог.

Рокоссовский закончил, пожелал всем успеха и уехал. Командарм задержал нас еще на некоторое время для уточнения задач дивизиям. Наконец все начали расходиться.

Я стоял в полной растерянности, разглядывая носки собственных сапог. Подняв голову, я поймал на себе, как мне показалось, вопросительный взгляд генерала Жадова. В короткое мгновение я решил, что молчать не имею права, что командующий армией должен знать правду, знать, что он не может рассчитывать на 299-ю стрелковую дивизию, и, отрезая себе пути к отступлению, сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ командующий?

— Пожалуйста, пожалуйста, — мягко ответил Жадов.

— Считаю своим долгом доложить вам, что приказ выполнить не могу.

Жадов широко открыл изумленные глаза. Лицо стало серьезным и строгим.

— То есть как это не можете? Вы отказываетесь выполнить приказ, выполнить свой воинский долг?

Лицо мое залила горячая волна возбуждения и досады.

— Простите. Я неточно выразился. Я готов выполнить приказ и повести дивизию в наступление. Но я не могу выполнить поставленную мне задачу: не могу выиграть у противника бой.

— Почему вы так уверены, подполковник? Какие у вас основания для этой уверенности?

Глядя в обеспокоенное лицо командарма, я начал перечислять свои беды: дивизия абсолютно обескровлена; несмотря на то что все, что можно, в тылах и управлении давно взято в боевые части, в ротах осталось по десять — двенадцать бойцов; материальная часть в плохом состоянии, боеприпасов не хватает.

Едва я закончил, как на меня буквально набросился прокурор армии, которого я раньше не заметил. Довольно бессвязно и резко он начал говорить о долге, об обязанностях, ответственности и прочем в этом роде. Я вспылил:

— В чем дело, товарищ полковник? Во-первых, я еще не под следствием. А во-вторых, откуда вам знать, что происходит в дивизии? Я говорю с полной ответственностью: поставленная задача дивизии не по силам. Вот документ численный и боевой состав дивизии. Можете его проверить через прокурора дивизии или лично. Как хотите.

В замешательстве все молчали. Жадов размышлял, покусывая большой палец левой руки.

— Идите, — наконец решительно сказал он мне. И тут же передумал: Останьтесь. — Опять несколько минут раздумья. И снова: — Уезжайте к себе, подполковник.

Я повернулся по-уставному и молча вышел из блиндажа.

Естественно, что возвращался я в дивизию совершенно подавленным, размышляя о последствиях своего заявления. С одной стороны, мне казалось, что я поступил правильно. Но с другой?.. Что дивизия оказалась в тяжелом положении — это факт. Но кто-то должен отвечать за то, что она не в состоянии выполнить поставленную задачу?.. Как это «кто-то»? Конечно, командир дивизии. Что же теперь со мной будет? Я перебирал все возможные в данном случае наказания, включая трибунал и разжалование. Наименьшим, как мне тогда казалось, было снятие с должности.

От горестных размышлений меня отвлекло то, что по возвращении в дивизию надо было немедленно приступить к подготовке наступления. За всю ночь я, конечно, не сомкнул глаз ни на минуту.

В пять часов утра пришел приказ: наступление не начинать до особого распоряжения. На следующий день было получено распоряжение отвести дивизию во второй эшелон для доукомплектования личным составом и вооружением.

Здесь, во втором эшелоне, мы пробыли ровно две недели. Второй эшелон — это та же сталинградская степь, те же поросшие молодым жиденьким леском и кустарником балочки, но уже в десяти — двенадцати километрах от передовой.

Здесь дивизия отметила очередную, двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Для меня этот праздничный день ознаменовался неожиданным событием: в дивизию пришел приказ о присвоении мне очередного воинского звания — полковника.

И наконец, за несколько дней до начала нашего контрнаступления, завершившегося разгромом фашистской группировки под Сталинградом, дивизия приняла гостей из далекого тыла. Но об этом хочется рассказать подробнее.

Поздно вечером мне позвонили из штаба армии и предупредили: надо срочно приготовиться к приему делегации, которая прибывает к нам в дивизию.

На следующий день утром — это было 12 ноября — вдруг неожиданно выглянуло солнце. По-осеннему холодное, оно разогнало остатки туч, ярко осветив подернутую изморозью степь. Этот день, и это солнце, и отдохнувшие красноармейцы запомнились потому, что гости, которые приехали к нам, были необычные: прибыла делегация от рабочих и колхозников Туркмении во главе с Председателем Президиума Верховного Совета Туркменской ССР товарищем Бердыевым. Вместе с ними были генерал А. С. Жадов, член Военного совета армии полковой комиссар А. М. Кривулин и другие генералы и офицеры.

После теплых приветствий, обычных вопросов о здоровье, о делах товарищ Бердыев с легким восточным акцентом спросил:

— Скажи, товарищ комдив, у тебя есть туркменские бойцы?

— Ну а как же! Конечно, есть, товарищ Бердыев!

Я поискал глазами сержанта Ширли Ишаниязова, героя артиллериста, недавно награжденного орденом Красной Звезды. Он стоял совсем рядом, но застенчиво прятался за спины товарищей.

— Сержант Ишаниязов, — сказал я, — покажитесь же товарищу Председателю.

Ишаниязов выходит вперед и становится по стойке «смирно». Бердыев опускает руку на плечо сержанта и, тревожно заглядывая ему в глаза, спрашивает, немножко нараспев:

— Ка-ак воюешь, товарищ Ишаниязов?

Сержант довольно уверенно отвечает:

— Не отлично воюю, совсем хорошо воюю, товарищ Председатель.

Лицо Бердыева расплывается в улыбке:

— А ка-акие у тебя показатели, товарищ Ишаниязов? Тут сержант уже без всякого смущения четко докладывает:

— Товарищ Председатель, огнем моего орудия уничтожен один танк, две автомашины, три орудия, восемь пулеметов, больше ста гитлеровских солдат и офицеров.

Бердыев расправляет плечи и с улыбкой оглядывает собравшихся.

— Молодец, товарищ Ишаниязов. Храбрый ты сын туркменского народа. Домой приеду — расскажу о тебе землякам, обязательно расскажу.

— Товарищ Председатель, а вы наш колхоз имени Ворошилова Ашхабадского района не знаете?

Это уже спрашивает второй туркмен, сражавшийся в нашей дивизии, сержант Таймазов.

— Ка-ак не знаю? — шутливо обижается Бердыев. — Совсем хорошо знаю твой колхоз. Замечательный это колхоз, настоящий миллионер.

— Как они там, мои земляки? — не унимается Таймазов.

— Замечательно живут твои земляки, товарищ сержант, — теперь уже абсолютно серьезно отвечает Бердыев. — Был я у них не так давно. Работают как настоящие герои. Никто дома сидеть не хочет. Старики, старухи, дети — все трудятся для фронта, для вас, воины, для вас, сыны мои.

Я пригласил всех в палатку, где были накрыты простынями наспех сколоченные из осиновых жердей столы. Началась беседа-митинг. Первым выступил товарищ Бердыев. Затем стали выступать солдаты, сержанты.

Видимо, бой на передовой в это время стал ожесточеннее, разрывы снарядов и мин раздавались все чаще. Один особенно мощный залп раздался после того, как выступивший Ширли Ишаниязов сказал:

— Дорогие товарищи, передайте землякам клятву всех сынов туркменского народа, сражающихся за Сталинград: враг не пройдет.

Этот залп наших орудий прозвучал как подтверждение слов бойца, как салют грядущей победы.

Контрнаступление трех фронтов — Сталинградского, Донского и Юго-Западного — началось 19 ноября. Более полутора месяцев 299-я стрелковая дивизия находилась в непрерывных боях. В двадцатых числах января 1943 года после ряда перегруппировок наша дивизия заняла место на заходящем правом фланге 66-й армии. Кольцо окружения, в котором теперь находились немцы, сжималось. Таким образом, нашим непосредственным соседом стала одна из дивизий 65-й армии, которой командовал генерал-лейтенант П. И. Батов.

Павла Ивановича Батова я знал с первых дней своей срочной службы в Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Он был начальником штаба, а затем командиром 3-го стрелкового полка. Я глубоко уважал П. И. Батова за его талант военачальника и любил за человеческую доброту, отзывчивость и умение поддерживать с людьми ровные, доброжелательные отношения.

Как только я узнал, что командный пункт генерала Батова находится относительно недалеко от нас, тут же позвонил ему. Отрекомендовался по всей форме, а в ответ услышал:

— Бакланов? Здравствуй, Глеб! Ты где? Я ответил, что очень хочу повидаться.

— Это было бы великолепно! Ко мне приехать можешь?

— Могу, конечно.

— Тогда давай прямо сегодня. Только к вечеру, попозже. Днем, прямо скажу, не до гостей.

Командный пункт Батова находился в небольшом поселке Городище, сравнительно недалеко от Сталинграда. Но я выехал пораньше, в конце дня, учитывая, что по разбитым дорогам да в пургу, которая началась с утра, добраться до КП будет не так-то легко.

Сидя в машине и думая о предстоящей встрече, я невольно вспоминал казавшиеся ужасно далекими времена своей службы в Московской Пролетарской дивизии. Вспомнил, кстати, что первую благодарность в армии получил именно от Батова, за отличную стрельбу из винтовки. Вообще, отвлекаясь от рассказа о событиях того дня, хочу сказать несколько слов о Московской Пролетарской стрелковой дивизии.

Должен признаться, что даже в мирное время служить в прославленной дивизии было трудно. Объяснялось это целым рядом обстоятельств. Прежде всего тем, что наша дивизия была в некотором роде испытательной лабораторией Генерального штаба. Все, что вводилось в Красной Армии нового — от обмундирования и вооружения до новых взглядов на тактику, — проверялось и опробовалось у нас. Поэтому в дивизии шли непрерывные большие и малые учения, требовавшие полного напряжения моральных и физических сил личного состава. Зимой и летом мы проводили в поле так много времени, как, наверно, ни одна другая часть.

Естественно, что главнейшее место в нашей боевой подготовке занимали тактика и стрельба. Я очень любил тактику.

Изучавшееся нами искусство подготовки даже мелких подразделений к бою и ведения боя в мирных условиях было похоже на тонкую и увлекательную игру. От нас, курсантов-одногодичников, будущих командиров, требовалось умело использовать местность, чтобы правильно расположить свои силы, определить задачи личному составу и огневым средствам, предугадать действия «противника», разрушить его замысел и навязать свой рисунок боя. Нет-нет, не напрасно древние греки назвали все это именно искусством. Тактика и является им по существу. И, как во всяком искусстве, для решения тактической задачи от человека требуется творческий подход, серьезная, напряженная работа мысли и психологическая гибкость.

Впрочем, во время службы в Московской Пролетарской дивизии стрельба увлекала меня не меньше. Настоящий спортивный азарт заставлял забывать об усталости. Я мог проводить на огневом рубеже по нескольку часов, совершенно не замечая времени.

А если вспомнить, сколько и как мы занимались строевой подготовкой?

Как известно, строевая подготовка — одна из составных частей военного обучения любой, в том числе и современной, армии. Это и понятно: строевая подготовка имеет огромное организующее значение Даже хорошо вооруженная масса людей продолжает оставаться толпой, если она не знает команд, не умеет подчиняться им, не представляет собой организма, всей деятельностью которого руководит воля, знание и талант военачальника — мозга этого организма. Это я ощутил, проверил на войне, в том числе и под Сталинградом.

Но вернемся на дорогу, по которой я проезжал к Городищу в январе 1943 года, направляясь к П. И Батову.

К окраине поселка с давних времен прилепилось небольшое сельское кладбище, на котором начали хоронить своих убитых и гитлеровцы, недавно еще занимавшие Городище. Кладбище не могло вместить всех фашистов, нашедших здесь смерть. Длинные правильные ряды глинистых бугорков, увенчанных березовыми крестами, вышли далеко в открытую степь…

Может быть, раньше, до войны, Городище имело свой облик, как имеет его любая деревня или город. Сейчас же все поселки фронтовой полосы имели одно лицо, страшное лицо войны: сожженные дома, развороченные снарядами печные трубы, до половины срезанные, обожженные деревья. Остатки населения и войска ютились в землянках. В землянке же находился и командный пункт Павла Ивановича Батова, который, увидев меня, проворно поднялся с места и легкой, быстрой походкой направился навстречу. Мы обнялись.

Я знал, что за время войны Батов не раз бывал на ответственнейших и труднейших участках огромного фронта. Но ни время, ни работа, ни переживания не изменили его. Он был такой же, каким я его помнил по Московской Пролетарской дивизии: невысокий, худощавый, со слегка запавшими щеками продолговатого лица, подвижный и энергичный.

За ужином разговор вертелся вокруг вопросов, связанных с положением на нашем фронте. Когда же на столе появился самовар, его уютный шум и тоненькое посвистывание вызвали то особое настроение, которое располагает к откровенности и воспоминаниям.

— А как Крейзер? Кстати, ты же с ним начинал войну. Я слышал, вы там сражались великолепно. И Крейзер, говорят, отлично себя показал. Может, расскажешь, как там все сложилось?

Я рассказал о боях под Борисовом и на Березине, о мужестве и самоотверженности бойцов, о Крейзере, пользовавшемся огромным авторитетом и любовью бойцов и командиров. А йотом шутливо спросил сам:

— А вы Батова по Пролетарке помните?

— Смутно, — поддержал шутку Павел Иванович.

— А что я Батову обязан тем, что остался служить в кадрах армии, не забыли? — спросил опять я. Батов засмеялся:

— Ну, уж ты скажешь!.. Шутник!..

Но я не шутил. Это было действительно так. К концу первого года службы в Московской Пролетарской дивизии я, как и полагалось одногодичникам, сдал экзамен и получил право уйти в запас командиром взвода. Однако я решил остаться в армии и продолжать служить в дивизии. Решение пришло не случайно. Служба в армии привлекала своей организованностью и, я бы сказал, ясностью. Ясностью — это не значит простотой, примитивностью. Скорее, наоборот, привлекало сознание и ощущение серьезности, значимости, сложности тех обязанностей, которые лежат на командире.

Я уже говорил о своем интересе к тактике. Пожалуй, он был одним из существенных факторов в выборе мною профессии. Говорят, ни с чем не сравнимое удовлетворение испытывают создатели материальных ценностей. Но нечто подобное испытывает и командир во время и после воплощения в жизнь своего тактического замысла. Ты принял решение. Выполняя его, десятки, сотни людей действуют определенным образом, обеспечивая успех порученного тебе дела. В военных условиях при этом на карту ставится жизнь твоих бойцов и твоя собственная. Ты отвечаешь за всех и за все. Ты тоже чувствуешь себя творцом и, по существу, являешься им. Теперь, на войне, я это испытывал постоянно и в полной мере. А тогда, когда выбором профессии я решил свою судьбу, понять это, так сказать, теоретически, умозрительно помог не кто иной, как Павел Иванович Батов.

Именно он в первый год моей службы в Московской Пролетарской дивизии, часто привлекая меня к штабной работе, раскрыл мне высокий и благородный смысл деятельности кадрового командира, военной профессии.

Павел Иванович Батов каким-то образом понял, что я военный по призванию раньше, чем я сам, и настойчиво рекомендовал мне остаться на службе в кадрах Красной Армии.

— Вот хочу спросить тебя, — раздумчиво сказал Батов, наливая из самовара очередной стакан чая, — теперь, когда ты сам стал не только взрослым, думающим командиром, но когда у тебя за плечами уже немалый опыт войны, даже двух войн, как тебе кажется: правильно велась у нас в Пролетарской боевая подготовка? Тебе лично пригодилось, помогло то, чему ты научился в дивизии до войны?

— Безусловно. Особенно если соединить в одно и передать молодым командирам все то, чему учили разные командиры Пролетарской дивизии: Крейзер — быстро и продуманно готовить опорный пункт; Батов — безупречно организовать штабы; Бирюзов — налаживать лыжную подготовку; Галицкий — ценить и использовать личную инициативу, воспитывать умение принять самостоятельное решение…

— Да-а-а, — протянул Павел Иванович. — Все так и было.

— А я еще и о другом часто думаю, Павел Иванович. Как правильно поступали в Пролетарской, когда жестко требовали выполнения задания, будто от невыполнения его действительно зависела жизнь или смерть людей, победа или поражение всей Красной Армии…

Мы замолчали и долго сидели, слушая легкое пофыркивание самовара и мысленно устремив взор в прошлое…

31 января 1943 года капитулировала Южная группа немецко-фашистских войск, окруженных под Сталинградом. Северная группа еще продолжала сопротивление.

1 февраля наша артиллерия обрушила на врага мощный удар, затем в небе появились краснозвездные самолеты. Туман, окутавший ночью землю густой пеленой, начал рассеиваться. В стереотрубу я наблюдал, как дружно пошли в атаку наши пехотинцы.

Бойцы и командиры дрались яростно и самоотверженно. Уже через один — три часа над немецкими окопами то там, то здесь птицами взметнулись белые платки и флаги. Отступать окруженному врагу было некуда, выход один — сдаваться.

С десяти часов утра в наш тыл потянулись колонны пленных. Только за один день наша армия захватила их около 16 тысяч.

2 февраля фашистские войска в заводском районе Сталинграда капитулировали.

Для нашей дивизии непосредственной боевой задачей было освобождение тракторного завода. И мы освободили то, что совсем недавно было гордостью и украшением машиностроительной индустрии СССР, крупнейшим в стране предприятием тракторной промышленности.

Из всех цехов Сталинградского тракторного завода относительно уцелел лишь один сборочный. Правда, крыши на нем не было. Окон тоже. Часть стен обвалилась. На цементном полу местами разбегались ручьи трещин, местами зияли глубокие воронки. Но все-таки остатки стен слегка защищали от ветра и создавали иллюзию, что мы находимся в помещении.

Здесь, в этом некогда просторном и чистом цеху, мы решили провести митинг.

Я смотрел на выстроившихся людей, на их мужественные лица, вчера еще суровые и жесткие, а сегодня сиявшие радостью, и старался навсегда запечатлеть в памяти эти минуты. Мне это удалось. Вот и сейчас, не закрывая глаз, я вижу этот цех, слышу голос председательствовавшего на митинге замполита дивизии Корогодского:

— Свободному Сталинграду — ура!

Слышу ответное троекратное «ура!», летящее прямо в февральское небо.

Митинг открыт. Мне предоставлено слово. Насколько помню, для подготовки к выступлению у меня не было ни времени, ни возможности. Я просто говорил то, что думал, чем жил в эти минуты.

Потом выступали бойцы, командиры, политработники. Они говорили по-разному: одни — с трудом преодолевая смущение, свойственное для редко выступающих публично людей, другие — привычно бойко и смело, третьи вообще почти не могли говорить от силы и обилия переполнявших их чувств. Но чувства эти были близки и понятны всем: это были чувства глубокой, безмерной любви к Родине, преданности народу и партии и ненависти, острой ненависти к фашистам, лютым врагам человечества.

Участники митинга обсудили и приняли текст письма раненым бойцам и командирам. Забегая вперед, скажу, что несколько позже комсомольцы дивизии обратились к молодежи тракторного завода с призывом отдать все силы восстановлению города-героя и завода.

Через некоторое время было получено ответное письмо, в котором комсомольцы и молодежь тракторного завода писали:

«Дорогие товарищи!

Мы по-деловому восприняли ваш призыв. Да, мы любили свой богатый, культурный Сталинград, свой завод. Нам предоставлялось все, для того чтобы жить полной, замечательной жизнью. Комсомольцы работали на заводе, учились в институтах, техникумах, школах. Театры, клубы, стадионы, парки украшали нашу жизнь. Все это строили мы сами, 7000 комсомольцев строили этот первенец первой пятилетки — тракторный завод. Тракторозаводцы, где бы они ни были, с гордостью рассказывали о своем заводе.

Немцы сожгли, разбомбили наш завод, поселок. В первые дни осадного положения комсомольцы, молодежь вместе с коммунистами в первых рядах грудью отстаивали подступы к району. Сотни комсомольцев ушли с рабочими отрядами на передовую линию фронта. Сотни строили укрепления и баррикады.

Под непрерывной бомбежкой, артиллерийским и минометным обстрелом комсомольцы продолжали работать на производстве, давая боеприпасы фронту.

В полуразрушенном цехе комсомольцы собрали шесть танков и с комсомольскими экипажами отправили их в бой. Руководил этим Корчагин Петр.

Во главе молодежи встал актив — член бюро РК, секретари и члены комитетов: Скороходов Петр, Тимошенко Николай, Супоницкий Леня, Красноглазов Ваня, Курсикова Мария и другие.

В пожарищах, под бомбежкой и обстрелом комсомольцы спасали раненых, помогали эвакуировать население, детей-сирот, печатать и распространять листовки, приказы Чрезвычайной комиссии, охраняли предприятия. Везде, на всех решающих участках, были комсомольцы и этим помогали вам.

Велика перед нами сейчас задача — возродить завод.

Это веление Родины мы выполним с честью. Комсомольцы приступили к расчистке города от развалин, к восстановлению жилищ, мы заботимся о детях-сиротах.

Молодежь всей страны поможет нам возродить завод. Сейчас к нам на помощь уже прибывают мобилизованные комсомольцы.

Боевые подвиги ваших комсомольцев будут служить примером в наших трудовых делах. На них мы будем воспитывать молодежь. Пройдет период горячей, упорной стройки, и вновь над Волгой будут выситься могучие корпуса СТЗ.

Ваш наказ, товарищи комсомольцы, мы выполним. Откроем свой трудовой счет! Отдадим все силы на восстановительные работы! Будем передовыми в соцсоревновании, будем множить ряды стахановцев военного времени!

Мы знаем, что ждет от нас фронт. Мы полностью удовлетворим его требования — отдадим на это все свои комсомольские силы. Мы возобновим и приумножим традиции семитысячников — строителей СТЗ. На свой счет мы запишем не один трудовой подвиг.

Вы с честью выполнили приказ Родины — отстояли Сталинград. Мы знаем, что вы не уроните честь сталинградцев в предстоящих сражениях.

У вас впереди решающие бои. Бейтесь с врагом со сталинградской славой, отомстите за наш славный город Сталинград, истерзанный немецкими оккупантами.

В бою и труде будем достойными сынами и дочерьми нашей великой партии! Пишите нам о своих боевых делах, а мы вам расскажем о трудовых подвигах восстановителей СТЗ».

От имени комсомольцев СТЗ письмо подписали: Багаева, Пластикова, Кастерин, Щелочнова, Кузнецова, Лукьянов, Салотопова, Шмелева, Бехтерева, Кулешенко, Бабаева, Ковалева и другие.

Не знаю, сохранился ли еще где-нибудь текст этого письма. Его передал мне политрук Яков Иванович Груценко.

Я не ошибусь, если скажу, что письмо молодежи и комсомольцев Сталинграда это бесценный исторический документ, запечатлевший величие и душевную красоту поколения, воспитанного нашей партией в годы войны.

Сейчас известно, что сталинградская молодежь сдержала свое слово: тракторный завод был восстановлен (можно было бы сказать — построен заново) в кратчайшие сроки: 17 июня 1944 г. выпуск танков был возобновлен.

Наша дивизия, дислоцировавшаяся некоторое время в районе завода и заводского поселка, была свидетелем героического и вдохновенного труда тех, кто написал это письмо. Большую часть работавших на восстановлении завода составляла молодежь, не достигшая призывного возраста, и женщины. Работать так, как работали они, могли только истинные патриоты своей страны, люди, бесконечно преданные партии и народу. Честь им и слава. Они так же достойны звания сталинградцев, как те, кто защищал город и завод, кто заплатил за победу на Волге кровью и жизнью.

Но я не закончил рассказа о митинге.

Во время выступлений я заметил невысокого худощавого человека в военной фуражке и шинели без знаков различия. Его лицо было взволнованно, с него не сходило выражение горечи и некоторой растерянности. После окончания митинга он подошел ко мне и представился:

— Заместитель директора Сталинградского тракторного завода Борис Николаевич Ткачев.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что по заданию руководства Ткачев с завода не эвакуировался и защищал его вместе с рабочими до последней возможности. Теперь Ткачев вернулся и вместо красавца завода нашел груды развалин да еще теплые пепелища…

Борис Николаевич Ткачев оказался очень скромным, трудолюбивым и славным человеком За то время, что наша дивизия провела в Сталинграде после разгрома фашистов, мы очень сблизились с Ткачевым. В том числе и на почве любви к некоторым чисто русским развлечениям и удовольствиям: парной бане и самовару. Баню мы соорудили небольшую, но сухую и жаркую, с хорошим ароматом свежевыструганных досок. Откуда взялся самовар специально для бани — теперь уже не помню. Помню, что он был медный, начищенный до яркого желтого блеска, с промятым боком и обгоревшей ручкой. Наша баня работала круглосуточно и была любимым местом отдыха для офицеров и красноармейцев.

3 февраля в двенадцать часов дня я провел на стадионе Сталинградского тракторного завода совещание командиров частей и их заместителей.

После совещания, осматривая расположение полков, я ехал по дороге, проходящей непосредственно по городу. Собственно, дорогой эту разбитую бомбами, развороченную минами и снарядами колею можно было назвать только условно. Машину мотало и подбрасывало.

Кварталы заводских районов можно было узнать только по торчащим развалинам обгоревших труб. Ни одного уцелевшего домика.

Один из полков должен был расположиться на территории завода и поселка Баррикады. Здесь бойцы разбирали развалины, отыскивая годные для жилья подвалы и землянки.

Когда стемнело, в Сталинграде вспыхнули огни. Это сталинградцы зажгли на улицах костры.

Каждый костер, как древний очаг, притягивал к себе замерзших, бездомных жителей города, которые появились неизвестно откуда. У одного из костров мы остановились. На груде хлама сидела, кутаясь в рваное солдатское одеяло, сухонькая старушка (как мне сказали потом, колхозница из села Орловки Евдокия Гавриловна Гончарова). Грея над огнем сморщенные коричневые руки, она оживленно рассказывала:

— А уж как холодать начало, так тут он, фашист-то, совсем остервенел. Прискочут на машине, часового оставят, а сами в избу шасть — и ну хватать все подряд: одеяла, подушки, матрацы. Аж пеленки из детской люльки и те хватали да на морды накручивали…

Неожиданно для себя я был назначен комендантом заводской части Сталинграда. Назначение это было очень ответственно и сопряжено с большими трудностями, которые легли на плечи дивизии.

Главная наша задача заключалась в том, чтобы способствовать восстановлению в районе жизни в самом широком смысле слова. А для этого нужно было здесь, на территории завода и заводского поселка, прежде всего стереть с лица земли страшные следы, оставленные смертью. И в самом Сталинграде, и на подступах к нему остались непогребенными десятки тысяч трупов немецких солдат и офицеров.

По десять — двенадцать часов в сутки работали бойцы, чтобы успеть до прихода весны их захоронить и не допустить распространения инфекции и эпидемии.

Было еще одно обстоятельство, усложнявшее работу коменданта. В полуразрушенном здании на территории заводского поселка остался немецкий госпиталь. Нам пришлось взять над ним шефство, и из соображений гуманности, и опять-таки из чисто санитарной необходимости.

В госпитале уже работала бригада армейских врачей. Мы с несколькими офицерами штаба отправились туда, чтобы выяснить, чем можно им помочь.

Не считаю себя слабонервным или излишне впечатлительным, но картина, которая представилась нам у входа в госпиталь, произвела на меня тяжелейшее впечатление.

У самой входной двери, слегка припорошенные снегом, высились странные штабеля. Оказалось, что персонал госпиталя, не утруждая себя или боясь попасть под бомбежку, всю зиму складывал здесь тела умерших солдат и офицеров.

То, что мы увидели внутри госпиталя, было не менее удручающим. Раненые лежали всюду: на колченогих железных кроватях, на деревянных нарах и лавках, прямо на полу. По полуразрушенным помещениям гуляли сердитые сквозняки, роились снежные осы, тягуче разносились стоны раненых и грубые окрики немецких санитаров.

Наши врачи, выйдя из операционной, недоуменно пожимали плечами.

— Да-а! — сказал один из них. — Первый раз вижу такую операцию.

— Что, очень сложная? — спросил я.

— Да нет, не в этом дело. Просто работал не врач, а костоправ средневековый. Грубо, рывком, будто не живого человека режет. И антисептики никакой. А техника, техника…

Мы остановили проходившего мимо врача-немца.

— Сколько у вас тут раненых?

Он некоторое время молчал, уставившись в пол. Потом пожевал губами и, вздернув правое плечо к самому уху, ответил:

— Трудно сказать. Может быть, триста или четыреста. А может, и меньше. Очень многие умирают.

— Немудрено! — Я осуждающе покачал головой. — При таком-то обслуживании.

Врач поднял ко мне лицо. Оно выражало недоумение.

— Война, — с брезгливым безразличием выдавили его губы.

По лестнице небрежно и грубо, как мешок, тащили к выходу мертвого. Я посторонился. Вдруг мне послышался стон.

— Послушайте, — сказал я санитарам, — он, кажется, еще жив.

— Возможно, — бросил тот, что шел впереди. — Но доктор сказал, он безнадежен.

Потребовалось срочное вмешательство наших медиков, чтобы спасти оставшихся в этом так называемом госпитале раненых.

Февральские дни не шли, не бежали, а неслись сломя голову. Каждый приносил какие-нибудь неожиданности. Одной из них был вызов на 22-е число в Бекетовку.

Бекетовка — небольшой поселок южнее Сталинграда. Там, как нам было известно, находился КП командующего 64-й армией генерала М. С. Шумилова. На совещание вызвали не только командиров дивизий, но и их заместителей по политчасти.

Ехали долго, пересекая бесконечные овраги и объезжая воронки. Морозило, но солнце уже пригревало. Дороги были вспаханы танками, разбиты тяжелыми машинами, истоптаны солдатскими сапогами, как тесто, месившими снежную кашу.

Наконец добрались до Бекетовки. Поселку каким-то чудом удалось уцелеть под градом бомбежек, который обрушился на Сталинград и его пригороды. Впрочем, особого чуда не было: Бекетовка находилась несколько в стороне от направления главного удара немецких войск. Посередине поселка проходила улица, такая широкая, что за неимением поблизости подходящей посадочной площадки прямо на нее садились самолеты По-2.

Сразу по приезде мы узнали, что общего совещания не будет. Специальная комиссия вызвала к себе на собеседование военные советы трех армий — нашей 66-й, 64-й, 62-й, а также командиров всех дивизий тех же армий и их заместителей по политчасти.

О чем шел разговор с военными советами армий, мы могли только догадываться, и то лишь тогда, когда побывали на собеседовании сами. В ожидании же приглашения комиссии мы сидели в просторной избе, обмениваясь новостями с находившимися там представителями других дивизий.

Наконец нас пригласили в соседнюю пятистенную хату, из которой было вынесено все, кроме столов и скамеек. Грубо остроганные столы, приставленные друг к другу, образовали букву «Т», как это обычно делается в кабинетах руководителей. У стены, противоположной той, в которой была входная дверь, лицом к двери за столом сидели члены комиссии во главе с Е. А. Щаденко.

Члены Военного совета нашей армии вместе с ее командующим А. С. Жадовым расположились вдоль ножки образованной столами буквы. Мы с Корогодским сели в торце ее, спиной к двери. Некоторое время все молча смотрели на нас. Признаться, на мгновение во мне шевельнулось тревожное чувство: уж не виноваты ли мы в чем-нибудь? Чего от нас ждут?

Оказалось, что мы должны были ответить на ряд четко поставленных вопросов, касающихся деловых и боевых качеств командиров нашей дивизии, начиная от моих заместителей, командиров полков и кончая командирами батальонов: как выполняет боевые задания, достаточно ли инициативен, пользуется ли авторитетом у бойцов, способен ли решать сложные тактические задачи, как зарекомендовал себя здесь, под Сталинградом?

Я знал своих командиров хорошо и постарался кратко, но объективно и исчерпывающе охарактеризовать каждого.

— Как вы думаете, зачем все это? — спросил меня Корогодский, когда мы вышли на улицу.

Я недоуменно пожал плечами:

— Ума не приложу.

Разгадка пришла спустя неделю, 1 марта, в виде приказа о присвоении командирам полков и батальонов, а также их заместителям очередных воинских званий, так как большинство имело их ниже установленных по штату. Мне этим приказом, совершенно неожиданно для меня, было присвоено звание генерал-майора.

В Бекетовке мы узнали интересную новость: в нашу армию влилась еще одна дивизия. Это была прославленная 13-я гвардейская ордена Ленина, Краснознаменная стрелковая дивизия, которой командовал Герой Советского Союза генерал-майор А. И. Родимцев.

13-я гвардейская стрелковая дивизия до середины сентября входила в резерв Ставки Верховного Главнокомандующего и была брошена в бои за Сталинград в самые тяжелые дни защитников города, дни, когда фашисты, решив любой ценой взять Сталинград, не останавливались ни перед какими жертвами и упорно двигались к Волге. Защитники города, истекая кровью, дрались за каждый дом, за каждый метр мостовой. Их оставалось все меньше Временами казалось, что судьба города решена.

И вот тогда через Волгу была переправлена 13-я гвардейская стрелковая дивизия Родимцева, молниеносно и неожиданно атаковавшая немцев. Гвардейцы дрались с отчаянной, беспримерной храбростью и 16 сентября заняли Мамаев курган, ставший теперь величественным памятником сталинградской славы, славы вечной, немеркнущей.

В конце марта наша армия вошла в Степной округ, мы передислоцировались сначала в район города Боброва, под Воронеж, а потом и еще дальше.

Глава третья Гвардейцы

В конце апреля 1943 года 66-я армия, в которую по-прежнему входила наша дивизия, была переименована в 5-ю гвардейскую.

В те дни Генеральный штаб провел мероприятия с целью улучшить управление в общевойсковых армиях, сделать их более сильными. Я имею в виду создание внутри армий корпусов, объединявших чаще всего три дивизии.

Понятно, что при таком совершенствовании организационных форм должны были произойти и произошли перемещения командных и штабных кадров. Одно из них коснулось меня.

Тихим апрельским вечером я выехал в штаб армии по вызову командарма. Воздух показался мне прохладным. Озноб пробегал то по лицу, то по спине.

Генерал-лейтенант Алексей Семенович Жадов в своем кабинете озабоченно просматривал бумаги. Оторвавшись от них, бросил на меня быстрый взгляд. Я доложил, как полагается.

— Ты что, нездоров? Желтый какой-то, — внимательно разглядывая меня, спросил командарм.

— Здоров как будто. Познабливает немного.

Жадов снова, еще более внимательно посмотрел на меня и заговорил о делах. В конце нашей беседы он сказал:

— Готовься, Глеб Владимирович, принимать от Родимцева тринадцатую дивизию.

Это предложение было и неожиданно и, скажу прямо, не очень приятно. Во-первых, я столько сил вложил в свою 299-ю дивизию, знал и любил ее людей, с которыми вместе прошел через сталинградские бои. Во-вторых, нелегко было принять именно прославленную 13-ю гвардейскую дивизию с ее уже сложившимися богатыми боевыми традициями и внутренним отношением, принять ее у героя комдива, пользующегося авторитетом и любовью всего личного состава. Как ни говорите, я был для них чужой, посторонний человек.

Конечно, в армии, где многое определяется жесткими требованиями воинской дисциплины, эти рассуждения могут показаться сентиментальными. Но это только на первый взгляд. Нельзя забывать, что в то время шла война, война страшная, кровопролитная, беспощадная, и эмоциональный настрой людей, их взаимоотношения, отношение бойцов к командирам играли совсем иную роль, чем в мирное время. Преданность Родине и народу на фронте выражалась не просто в сознательном подчинении приказам командиров, а, если хотите, в страстном желании идти навстречу приказу, сделать больше, чем можешь. При этом подчиненный, получая приказ командира, должен полностью доверять ему, должен знать, что командир не заставит его рисковать бессмысленно. А командир в свою очередь, дорожа этим доверием, должен быть уверен в своем подчиненном.

Все это особенно важно на войне. Со своей дивизией я сжился, мы проверили друг друга в тяжелейших боях под Сталинградом, и, признаться, хотелось бы продолжать войну именно с ними.

Вот почему на предложение генерала Жадова принять 13-ю дивизию я твердо ответил:

— Товарищ командарм, я хотел бы остаться в своей дивизии.

Жадов взглянул на меня недовольно:

— Двести девяносто девятая дивизия переходит в другую армию. Родимцев принимает корпус, в который, кстати, войдет и тринадцатая гвардейская. Конечно, если ты хочешь в другую армию, дело твое. Можешь оставаться командиром двести девяносто девятой.

— Все понял, товарищ командарм. Согласен, — ответил я, смутившись от собственной мысли, что, кажется, испугался трудностей. — Когда и кому прикажете сдать дивизию?

В последних числах апреля, сдав 299-ю стрелковую дивизию, я направился к новому месту службы. По пути заехал в штаб армии, находившийся в большом мало пострадавшем от войны селе. Я приехал туда совершенно больным и с трудом переступил порог избы, занимаемой генералом Жадовым.

— Ну вот! — сказал командарм. — А еще говорил, что здоров. Кириллов! — приказал он своему адъютанту. — В постель его! Быстро! И врача немедленно.

У меня оказалась инфекционная желтуха, болезнь, которой в мирное время болеют месяцами. Я пролежал в полутемной деревенской хате три недели, предоставленный заботам моих подчиненных: адъютанта Александра Баранова и водителя Кронида Федорова. Помню, что они не очень доверяли медицинским познаниям друг друга и нередко спорили о том, что мне нельзя есть и что можно.

После выздоровления, в середине мая, я приехал в штаб 32-го гвардейского стрелкового корпуса, представился официально генерал-майору А. И. Родимцеву и в этот же день вступил в командование 13-й гвардейской стрелковой дивизией.

Оказалось, что генерал Родимцев добился назначения в формируемый штаб корпуса многих ветеранов 13-й дивизии, опытных и талантливых командиров. Я понимал необходимость подобных перемещений. Но тем не менее жалел об уходе из дивизии таких одаренных офицеров, как бывший командир 39-го полка, а затем заместитель командира дивизии Иван Аникеевич Самчук, начальник артиллерии дивизии полковник Петр Яковлевич Барбин и других.

Однако в этих перемещениях была и своя положительная сторона.

Посоветовавшись с заместителем командира дивизии по политчасти полковником Михаилом Михайловичем Вавиловым и начальником штаба дивизии полковником Тихоном Владимировичем Бельским, прекрасно знавшим боевые и человеческие качества офицеров соединения, мы смело выдвинули на повышение талантливую молодежь. Так командующим артиллерией дивизии впоследствии был назначен бывший командир 32-го артиллерийского полка полковник Александр Владимирович Клебановский, а командиром артполка — майор М. 3. Войтко. Начальником тыла дивизии стал бывший начпродснабжения Сичной, начальником инженерной службы подполковник Н. И. Барышенский и т. д.

Вообще же дивизия к моему приходу была полностью укомплектована и пополнена оружием и боеприпасами. Значительная часть личного состава прибыла сюда совсем недавно. Оставшихся ветеранов-сталинградцев нетрудно было узнать но особой манере держаться с большим достоинством и, пожалуй, с некоторой горделивостью, а также по орденам и медалям, украшавшим их гимнастерки. Ну что ж, они заслужили и эти награды, и право гордиться своим боевым прошлым, это были действительно настоящие герои, люди огромного мужества.

Не буду подробно касаться планов военной кампании лета 1943 года. Все это очень детально описано многими авторами. Напомню лишь, что советское командование уже весной располагало сведениями о том, что вермахт готовится нанести мощный удар под Курском. С наибольшей вероятностью можно было ожидать, что две крупные ударные группировки врага, стоящие у основания Курского выступа, наступая навстречу друг другу, попытаются прорваться к Курску, окружить, а затем уничтожить войска Центрального и Воронежского фронтов.

План нашего Верховного Главнокомандования в общих чертах сводился к тому, чтобы во всеоружии встретить наступление немецких войск, нанести в оборонительном сражении значительные потери, остановить противника и разбить затем мощным контрнаступлением.

Наша 5-я гвардейская армия с 16 мая готовила мощный оборонительный рубеж на участке Заоскалье, Белый Колодезь — на случай, если немцам удастся прорвать оборону войск Воронежского фронта. Одновременно мы должны были готовиться к летнему решающему контрнаступлению.

К тому времени, когда я прибыл в 13-ю дивизию, оборонительные сооружения, рассчитанные на значительную глубину обороны, были уже в основном готовы. Я знакомился с ними, объезжая полки для выполнения официальной церемонии представления. При этом, естественно, имелась неплохая возможность познакомиться с личным составом полков: командирами и бойцами.

Как я и предполагал, дивизия, которая на протяжении многих месяцев вела в Сталинграде жестокие оборонительные бои, обладала значительным опытом обороны. Теперь следовало учиться наступать, одерживать победы по возможности малой кровью. И дивизия училась. Напряженные занятия шли круглые сутки. Командарм А. С. Жадов придавал им огромное значение.

По каждой теме проводились показные учения, на которых часто присутствовали сам командарм, Военный совет, армейские начальники, командиры других частей и соединений. Жадов входил во все детали, был чрезвычайно требователен и никогда не упускал случая поделиться опытом, помочь молодым командирам. Это было особенно важно, потому что многие молодые офицеры занимали свои должности после недавнего повышения. Чтобы учить подчиненных, им нужно было учиться самим.

Именно здесь, под Старым Осколом, началось практическое обучение личного состава тактической новинке, получившей в военном искусстве название «наступление за огневым валом».

Коротко говоря, суть огневого вала заключается в следующем. Сначала почти, вся имеющаяся артиллерия с максимальной плотностью ведет огонь по переднему краю обороны противника, то есть по первым трем траншеям. В это время наши танки и атакующая пехота подходят на предельно близкое расстояние к линии разрывов своих снарядов, приблизительно метров на 80 или 100. Тогда артиллерия по сигналу пехоты или танкистов переносит свой огонь в глубь обороны противника, метров на 50 (или на одно деление прицела). Танки и пехота неотступно следуют за огневой завесой и опять приближаются к рубежу своего артиллерийского огня, который вновь переносится вперед на 50 метров. В это же самое время специально выделенные батареи ведут огонь по артиллерии противника, не давая ей стрелять по нашей пехоте, а орудия, двигающиеся непосредственно в передовых цепях наступающих, и танки поддержки пехоты прямой наводкой уничтожают уцелевшие огневые точки противника.

Огневой вал может быть и двойным, когда артиллерия одновременно ведет огонь по двум рубежам обороны противника.

Как видно, организация огневого вала — дело серьезное и сложное. А самое главное, что при этом требуется значительная концентрация артиллерии: примерно 200–250 орудий разного калибра на один километр фронта прорыва.

Не могу не отметить, что командующий артиллерией нашей армии Георгий Васильевич Полуэктов, человек высокой культуры, исключительно эрудированный и грамотный артиллерист, был одним из тех новаторов, кто крайне успешно выполнял этот сложный артиллерийский маневр. Генерал Полуэктов вообще зарекомендовал себя блестящим специалистом и великолепным педагогом, обучившим немало артиллеристов. Впрочем, мы, строевики, тоже получили от Георгия Васильевича немало ценнейших уроков относительно координации действий артиллерии и пехоты.

Все артновинки, если мне позволят так сказать, охотно поддерживались командармом А. С. Жадовым, который придавал большое значение артиллерийской тактике и грамотному использованию артиллерии.

Наступление за огневым валом требовало внимания, выдержки, смелости, трезвого расчета решительно ото всех. Особенно ответственной была задача артиллеристов. В июне мы проводили показные учения на тему: «Наступление усиленного стрелкового батальона за огневым валом» На это учение прибыли все командиры батальонов, дивизионов, полков и дивизий армии и офицеры 13-й гвардейской стрелковой дивизии до командира взвода включительно.

Прекрасно справились с задачей и наши артиллеристы, и офицеры стрелкового батальона. Мы получите благодарность командующего армией за отличную организацию учения.

После учения, осматривая траншеи воображаемого противника, я увидел сидящего на бруствере окопа молодого красноармейца.

— Ходил сегодня в атаку? — спросил я.

— Ходил, товарищ генерал!

— Страшно?

— Страшно, конечно. А главное — обидно.

— Почему же обидно?

— Да уж как я в мишень целился, товарищ генерал, а, видать, не попал. Вот она, целая.

— Не огорчайся, — постарался утешить его я. — В следующий раз попадешь. Во врага попадешь.

— Да в немца-то другое дело. Я, если из винтовки но попаду, голыми руками задушу его.

— Сердит на немцев-то?

— А как же не сердит? Дом сожгли, батю убили, сестру в неволю угнали. Душа горит, товарищ генерал.

— Терпи. Недолго осталось…

Очень много времени и сил отнимали учения с танками. Бойцы учились ходить за танками в атаку, а самое главное — без страха встречать танки «противника», поражать их гранатами и бутылками с зажигательной жидкостью. Учения проводились с предельным приближением к условиям боя. Не раз устраивались обкатки бойцов танками, когда тяжелые машины проходили непосредственно через окопы, занятые обороняющимися. Должен признаться, что это суровое испытание.

Но усилия наши не пропали даром. Это подтвердили самые ближайшие события.

Боевая учеба была такой напряженной, накал ее так возрастал с каждым днем, что совершенно невольно у всех бойцов и командиров рождалось чувство, что мы готовимся к чему-то небывалому, грозному. Это было как жарким летом перед грозой, когда накапливающееся в атмосфере электричество создает ощущение томительного ожидания чего-то, что вот-вот должно произойти. Это «что-то» произошло в ночь на 5 июля…

Где-то на горизонте невидимый музыкант гулко забухал в черный барабан неба. Большое расстояние, с которого доносились звуки канонады, не лишало ее грозной мощи.

— Началось! Началось! — проснувшись среди ночи, вполголоса заговорили кругом.

Почему-то все были уверены, что стреляет наша артиллерия.

— Наши! На Курской дуге! — с гордостью сказал мне маленький белобрысый красноармеец, пробегая мимо хаты, с порога которой я напряженно всматривался в черное июльское небо.

Приказа никакого не было, но все поднялись очень рано. А многие, как и я, услыхав канонаду, так больше и не ложились. Я сидел у телефонов и, как на живые существа, сердился на них за молчание Наконец уже под утро в аппарате что-то крякнуло — и раздался долгожданный звонок. Звонил командир нашего корпуса генерал А. И. Родимцев.

— Глеб Владимирович, — сказал он, — слышал что-то?

— Да, — ответил я. — Видно, началось на дуге? Что там делается?

— Наши провели артиллерийскую контрподготовку. А немцы все равно перешли в наступление на Курск.

— Из района Белгорода?

— Да. И из-под Орла тоже. Подробных данных пока нет. Командарм приказал повысить общую готовность и усилить бдительность, но продолжать заниматься по плану боевой подготовки. Все понял?

— Понял. Буду выполнять.

— Ну, будь здоров, — закончил разговор Родимцев.

— Всего доброго, до свиданья, — машинально ответил я, уже погружаясь в мысли о предстоящем.

Часов в восемь утра у меня собрались все заместители, а на девять вызвал всех командиров частей и их заместителей по политчасти. Мне хотелось лично разъяснить обстановку и задачи, хотя наши штабы всех степеней уже давно разработали планы и составили расчеты на марш и встречный бой, на оборону подготовленных нами рубежей.

Тем не менее на совещании решили еще раз все проверить, распределив для этого по полкам и отдельным частям начальников и офицеров штаба, служб и политотдела.

Объезжая части, я не без удовольствия отметил, что весь личный состав дивизии заметно подтянулся. Это чувствовалось буквально во всем: и на занятиях в поле, и при проверках, и в свободное время. Все жадно слушали, пересказывали, обсуждали сводки Совинформбюро.

Современные психологи, да и физиологи тоже, утверждают, что в обычной жизни человек использует лишь очень небольшую часть своих потенциальных возможностей, которые часто в чрезвычайных условиях раскрываются с такой силой, что возникают легенды о чудесах. Думаю, война и была одним из таких условий, в которых силы человеческие возрастали невероятно.

Так это было на марше под Обоянью, приказ о котором мы получили неожиданно. В полном снаряжении дивизия за двое суток прошла около 140 километров. В июльский зной по проселочным дорогам, на которых солдатские сапоги поднимали такую пыль, что покрытые ею лица невозможно было различить, мы шли почти круглосуточно, делая лишь короткие привалы.

Правда, согласно приказу мы должны были совершать марш преимущественно ночью, чтобы, с одной стороны, скрыть от противника перемещение наших войск, а с другой — чтобы избежать возможных бомбежек. Но уложиться в ночные часы было просто невозможно. К счастью, фашистам было не до нас. Они бросили на узкий участок фронта огромные силы, в том числе и авиацию. Немецкие самолеты не мешали нашему маршу.

Мы должны были спешить, потому что в задачу дивизии входило преградить противнику, который за пять дней вклинился в глубь нашей обороны на 25–35 километров, путь на Обоянь и Курск.

11 июля дивизия прибыла к месту назначения в район Обояни и разместилась в небольших лесочках и оврагах. Вскоре в расположение дивизии приехали генералы А. С. Жадов и А. И. Родимцев. Командир корпуса информировал нас, что впереди, совсем близко, действуют части 11-й танковой дивизии и танковой дивизии «Адольф Гитлер». 13-й гвардейской стрелковой дивизии с 1240-м истребительно-противотанковым артиллерийским полком предстояло занять оборону и остановить продвижение противника южнее поселков Орловка, Сафроновка и совхоза «Ильинский», разбить его и овладеть рубежом высота 239,6, высота 211,3.

Во второй половине дня я решил вместе с командирами частей выехать на передний край дивизии, чтобы, так сказать, оглядеться, изучить местность и принять решение о распределении сил и размещении хотя бы простейших оборонительных сооружений.

Поехал вдоль лощинки. Впереди невдалеке раздавались характерные звуки боя, которые не спутаешь ни с чем и не забудешь никогда: трескотня пулеметов, ухающие взрывы снарядов, нестройная дробь ружейных выстрелов. Потом звуки эти ушли куда-то вправо, а «виллис» выехал к небольшой высотке. Мы решили с ходу въехать на нее, надеясь, что оттуда откроется панорама идущего сражения.

Неожиданно нас остановил негромкий окрик:

— Стой! Вас куда несет?

У самой высотки стояло орудие, а около него — сержант в побелевшей от соли гимнастерке, на запыленном лице — частые дорожки от пота. Увидев мои погоны, сержант несколько смутился от того, как окликнул нас, и, решив поправиться, сказал:

— Туда нельзя, товарищ генерал.

— Как это нельзя? Почему?

— Да крайний я. Дальше никого нет, только фашисты.

— А ваши где же? — спросил я, не очень представляя, какая часть держит здесь оборону.

— Наши там, правее. С утра дерутся. Да теснят их, сволочи. Трудно нашим.

Мы вернулись обратно. Времени оставалось в обрез. И я принял решение боевой порядок дивизии построить в два эшелона: в первом действовали 39-й и 42-й, во втором — 34-й гвардейский стрелковые полки. 39-й полк должен был овладеть высотой 239,6, 42-й — занять высоту 211,3, 34-й — наступать за 39-м в готовности развить его успех.

Всю ночь дивизия окапывалась. К утру артиллерия встала на позиции, стрелковые подразделения заняли свои места в обороне.

Гитлеровцы, словно ожидавшие, когда мы закончим приготовления, после короткого артналета пошли в атаку. Тяжелые танки, издали похожие на больших, неуклюжих жаб, широким фронтом двинулись к нашим окопам. Артиллеристы молчали, подпуская «тигров» на такое расстояние, с которого можно было бить прямой наводкой. Для этого требовалось огромное мужество и выдержка.

Под страшные гусеницы прорвавшихся «тигров» полетели противотанковые гранаты. Бронебойщики, припав к противотанковым ружьям, открыли огонь в упор по бортам боевых машин. Когда вражеские танки перевалили через окопы, гвардейцы, пропустив их, ударили гранатами и бутылками с горючей смесью им в корму.

Так целый день 11 июля 1943 года прошел в тяжелых, изнурительных боях. 13-я гвардейская дивизия не сделала ни шагу назад.

На следующий день ровно в восемь часов утра наша артиллерия открыла огонь по вражеским позициям. В сторону противника пронеслись краснозвездные самолеты. Двадцать минут в наших окопах напряженно прислушивались к разрывам бомб и снарядов в расположении врата От эффективности артиллерийской и авиационной подготовки во многом зависел и результат нашего наступления.

Когда пехота поднялась в атаку, немцы молчали так долго, что можно было подумать, будто во вражеских траншеях никого нет. И вдруг на наступавших обрушился ураганный огонь из всех видов оружия. Пробиться через огненную стену было невозможно. Одно за другим наши подразделения залегли, стараясь использовать естественные укрытия.

В контратаку ринулись немецкие танки, за которыми замелькали мышиного цвета мундиры пехотинцев. В воздухе появились вражеские самолеты. Положение наших выдвинувшихся вперед подразделений становилось критическим. В этот момент снова ударила наша артиллерия.

Со своего наблюдательного пункта, расположенного на небольшой высотке, я следил за мужественной дуэлью между напористо идущими «тиграми» и дивизионами нашего 32-го гвардейского артиллерийского полка. Один за другим, судорожно рванувшись в последний раз, останавливались танки, окутываясь черными клубами густого дыма. Падали сраженные нашими пулеметчиками немецкие солдаты, густыми цепями валившие за танками.

Однако, словно не замечая того, что происходит, новые и новые «тигры» невозмутимо и грозно двигались в нашу сторону, волоча за собой серый шлейф пехоты. И снова захлебываются наши пулеметы, пытаясь остановить врага, снова в упор бьют противотанковые орудия и ружья. Гитлеровцы, как волны прибоя, откатываются назад и снова начинают атаку.

В это время откуда-то издали донесся гул еще более мощный и грозный, и я развернул стереотрубу в этом направлении.

Мой НП находился на высотке километрах в пяти-шести от Прохоровки. В стереотрубу отчетливо просматривалось огромное поле. На нем, беспрерывно перемещаясь в различных направлениях, двигались танки, наши и немецкие. От десятков застывших на месте машин к небу поднимались тугие дымные жгуты. Некоторые из них полыхали многометровыми факелами.

Как стало известно потом, в этом грандиозном танковом сражении с обеих сторон участвовало более 1100 танков.

А наша 13-я гвардейская дивизия продолжала отбивать одну контратаку фашистов за другой. За день полки дивизии встречали их восемь раз и наконец сами начали медленно теснить противника. С боем, ценою крови, благодаря исключительному мужеству и геройству гвардейцев брался каждый метр родной земли.

В этот же день повсеместно перешли в наступление и остальные соединения фронта.

В том почти постоянном состоянии боя, которое продолжалось в течение следующей недели, нетрудно было потерять счет дням. Мы атаковали врага и отбивали контратаки утром, днем, вечером и даже ночью.

На второй или третий день 39-й полк, которым командовал подполковник Андрей Константинович Шур, занял небольшую высоту. Я решил проехать туда, чтобы вместе с Шуром оценить сложившуюся обстановку.

Проехали жидкий перелесочек. До высотки оставалось 150–200 метров ровной открытой местности. Водитель Федоров решил проскочить ее на большой скорости и с ходу въехать на склон, по которому в это время пешком поднималась группа офицеров, вероятно командование 39-го полка.

Мы уже начали подъем, когда из-за шума двигателя и свиста ветерка услышали предостерегающие возгласы:

— Назад! Назад! Куда? Стойте! Назад! Федоров! Федоров!

Федоров резко затормозил. Поднимавшиеся по склону офицеры (это действительно был подполковник А. К. Шур со своим штабом) предостерегающе махали руками.

— Стойте! Вы на минном поле! Высота тоже заминирована! — крикнул первым подбежавший к нам командир батальона капитан П. Г. Мощенко.

— А вы-то как же? — удивился я.

— А мы с саперами. Подождите, сейчас двое к вам спустятся, — ответил Шур.

Да, к нам уже со стороны лесочка со щупами в руках шли саперы. Мы с адъютантом лейтенантом Скляровым (лейтенант Баранов остался в 299-й стрелковой дивизии), радистом Персюком и водителем Федоровым осторожно вылезли из машины. Саперы пошарили вокруг щупами и вручную откатили машину обратно к лесочку.

Склоны высоты и подступы к ней оказались густо заминированными и доставили много хлопот саперам.

Продвинувшись вперед, дивизия вышла к Белгородско-Харьковскому шоссе в том месте, где оно делает крутой поворот. Нам предстояло пересечь шоссе и наступать дальше. Однако местность по ту сторону дороги просматривалась плохо. Густое мелколесье, пригорки и буераки могли служить хорошим укрытием для противника. К тому же дорога шла по насыпи, скрывавшей все, что происходило по ту сторону. О местонахождении наших полков четкого представления в эти минуты тоже не было. В ходе последнего боя, очевидно, произошли непредвиденные перемещения. Необходимо было забраться куда-нибудь повыше, чтобы сориентироваться как можно вернее и дать направления дальнейшего наступления полкам.

Я огляделся. Кроме нескольких высоких деревьев, на нашей стороне не было ничего подходящего. Пришлось выбрать дерево поудобнее и взобраться на самую макушку.

И это высокое дерево с корявым стволом, и высокая желтая насыпь, и серый асфальт дороги, с одной стороны исчезающей за поворотом, а с другой — бегущей почти до самого горизонта, запомнились с поразительной четкостью еще и потому, что здесь мы потеряли отличного человека — начхима дивизии майора Мальченко.

Сказать по совести, майор Мальченко очень тяготился этой должностью. То есть, собственно, тяготился не обязанностями начхима, работа у которого, по сути, появится только в случае начала химической войны, а тяготился именно отсутствием постоянного, важного, ответственного дела. Он всеми силами стремился быть максимально полезным. Его химическая рота и сам он, как мне рассказывали, великолепно показали себя под Сталинградом.

В тот момент, о котором я сейчас говорю, со мной не было никого из офицеров, кроме майора Мальченко.

Я спустился с дерева.

— Ну, что там происходит, товарищ генерал? — спросил начхим.

— Особенного ничего, — ответил я. — Но во взаимодействии полков надо бы кое-что уточнить. Если они своевременно не поддержат друг друга, будет плохо.

— Если я правильно понял вас, надо передать указания командирам полков.

— Верно. Хорошо бы кто-нибудь из офицеров связи объявился.

— Разрешите мне, товарищ генерал, — попросил Мальченко и, словно боясь, что я не пошлю его, быстро добавил: — Я бы заодно ящики с горючей смесью в полки подбросил. Уж там наверняка нехватка.

— Давайте, — решил я и, взяв его карту, начал делать на ней соответствующие пометки для командиров полков.

Пока я писал на широких полях карты нужные указания, майор Мальченко подогнал стоявшую в кустарнике машину, нагруженную ящиками с бутылками. За рулем сидел пожилой водитель, наверху — два бойца с перепачканными до черноты руками.

Мальченко сел в кабину рядом с водителем, машина медленно вползла на насыпь и двинулась по шоссе вправо. Я опять влез на дерево и смотрел вслед отъезжающим. Вдруг машина слегка подпрыгнула и начала падать на левый бок, в сторону водителя. Одновременно раздался взрыв.

Бойцы, сидевшие в кузове поверх ящиков, отлетели в сторону метров на пять. Бутылки с горючей смесью разбились, и вся машина мгновенно занялась жарким пламенем, высоко взметнувшимся в небо.

Оба солдата, вскочив на ноги, бесстрашно рванулись к машине и вытащили Мальченко. Он горел с ног до головы. Но все-таки бойцы справились с огнем. Все это происходило в считанные секунды, в бешеном, кинематографическом темпе.

Водителю удалось через дверцу вылезти из кабины. Охваченный пламенем, этот живой костер бросился прочь от машины, но, отбежав метров десять, упал, видимо потеряв сознание.

Когда, освободив Мальченко от обгоревших лохмотьев, ему начали оказывать первую помощь, он пришел в себя. Сначала показалось, что ничего страшного с ним не произошло: не было ни пузырей, ни ран, лишь все тело стало ровно-розового цвета. У самого майора было возбужденное состояние, серо-голубые глаза блестели, взгляд перебегал с предмета на предмет, он много говорил. Я помахал рукой вслед носилкам, на которых уносили в медсанбат нашего славного начхима.

Но на другой день мне сообщили, что майор Мальченко умер в медсанбате от ожогов…

За восемь дней упорных, непрерывных боев нам удалось отбросить противника на 2,5–3 километра и удержать важный в тактическом отношении узел дорог на шоссе Курск — Белгород. Враг потерял 3651 человека убитыми и ранеными, 71 танк, 12 бронемашин, 86 орудий, 64 пулемета и 21 миномет. 20 июля нас вызвали во второй эшелон корпуса, где дивизия стала готовиться к решительному контрнаступлению. Предстояло прорвать хорошо подготовленную и глубоко эшелонированную оборону врага на участке шириной в два с половиной километра на направлении главного удара 32-го гвардейского стрелкового корпуса. Ближайшая задача — овладеть Логом Степным и последующая — овладеть рубежом высота 211,2, высота 222,3 и к исходу дня выйти в район Доленина.

Мы проводили рекогносцировки со своего исходного положения, вели усиленную разведку расположения противника, планировали артиллерийское наступление и отрабатывали взаимодействие с авиацией и танками, в том числе и с соединениями 1-й танковой армии генерала М. Е. Катукова, которая должна была войти в полосу наступления нашего корпуса в первый день прорыва, с командирами полков и батальонов. Успели даже провести проигрыш нашего наступления со своих наблюдательных пунктов на местности и на картах.

В частях дивизии была проделана большая партийно-политическая работа, направленная на выполнение предстоящих задач.

И вот 3 августа, после мощной авиационной и артиллерийской подготовки, продолжавшейся два часа пятьдесят пять минут, началась Белгородско-Харьковская операция.

Полки первого эшелона дивизии при поддержке танков и самоходно-артиллерийских установок сравнительно быстро овладели первой, а затем и второй траншеями противника. Однако немцы предприняли при поддержке авиации ряд контратак, и наше продвижение почти приостановилось, В одиннадцать часов сорок минут нам на помощь пришли передовые части 1-й танковой армии, которые обогнали пехоту и стали стремительно продвигаться вперед.

Используя успех танкистов, наши гвардейцы, отразив контратаку усиленного танками батальона противника из урочища Сухой Верх, к шестнадцати часам вышли на рубеж высота 206,7, северо-западные скаты высоты 222,3. На этих высотах гитлеровцы оборудовали сильные опорные пункты. Продвижение танков и пехоты замедлилось. Тем не менее к исходу 3 августа дивизия овладела третьей позицией главной полосы обороны и приступила к прорыву второй полосы обороны врага.

Пришлось бросить в бой полк второго эшелона дивизии — 42-й. Это решило успех, и танкисты генерала Катукова снова ушли вперед. Мы развивали наступление, стараясь не отставать от танкистов. Это удалось, и к полуночи дивизия, несколько оторвавшись от своих соседей, продвинулась на 25–30 километров.

Штаб дивизии остановился в небольшой деревне уже поздней ночью. Все были возбуждены успехами первого дня наступления и радовались, что полностью выполнили поставленную задачу.

В четыре часа тридцать минут 4 августа снова ударила наша артиллерия и минометы, и гвардейцы продолжали прорыв второй полосы обороны противника.

Этим же ранним утром произошел эпизод, который мог бы стать последним в моей биографии, если бы не наш повар Михаил Коновалов.

Красноармеец Михаил Коновалов считался у нас поваром. Правда, поваром он до армии не был и готовил пищу, так сказать, по-любительски, как ее мог бы приготовить любой сообразительный и ловкий парень.

Признаюсь, я и в мирное время в вопросах питания не отличался особой притязательностью. На войне же кухня Коновалова удовлетворяла меня вполне. А еще больше нравились многие другие качества нашего повара: находчивость, смелость, решительность, мужество. Именно они и спасли нам жизнь. Это было так.

Около часа ночи мы оказались у околицы дымившейся деревушки. Усталые и измученные событиями трудного дня, остановились у первого же уцелевшего домика и рядом с ним увидели нашу тридцатьчетверку.

На шум подъехавших машин из темноты вышел танкист. Разглядев мои погоны, четко доложил:

— Гвардии старшина… (Фамилию я не помню.) Отказал двигатель. Стою с двадцати одного ноль-ноль. Ожидаю рассвета, чтобы отремонтироваться.

Мы разместились в хате и прилегли на несколько часов.

Проснулись около четырех. Светало. С улицы доносилось металлическое постукивание. Это танкист чинил свою машину.

Услыхав, что мы проснулись, в хату вошел Коновалов. Его плотная, широкоплечая фигура на миг заслонила низкий дверной проем. Очень довольный, как и все мы, нашим вчерашним успехом, великолепной погодой и самим собой (еще бы, встал раньше всех, вскипятил самовар, соорудил из обломков кирпича очаг во дворе и уже начал варить суп), Коновалов улыбался всем своим широким румяным лицом.

— Через полчаса обед будет готов по всей форме, — сияя, доложил он.

— Ну вот! — сказал, потягиваясь, Михаил Михайлович Вавилов. — Нашел чем обрадовать: через полчаса. А есть-пить сейчас хочется. Вчера-то ведь совсем не ели. Да и наступление скоро.

— Действительно, — поддержал полковник Бельский. — Давай пока хоть что-нибудь. Суп мы уж потом поедим.

— Может, у тебя самовар готов? — с надеждой спросил я.

— «Может», — обиделся повар. — Вы уж скажете, товарищ генерал! Да самовар у меня вообще всегда готов.

Смеясь и переговариваясь, мы умылись во дворе и сели за стол. Он стоял у стены, между окнами, и Коновалов успел открыть и расставить на нем консервные банки, нарезать хлеб и разлить по стаканам чай.

— Ишь ты! — рассматривая на свет стакан с хорошо заваренным чаем, сказал Михаил Михайлович. — Стакан! И как ты их не разобьешь, когда возишь?

В это время раздался приближающийся шум мотора, потом — визг тормозов. Какая-то машина остановилась у нашей хаты. Тут же в дверях показался начальник продовольственною снабжения дивизии майор Зернов.

— Завтракаете? — улыбаясь, спросил он. — Вот и хорошо! Значит, есть чем завтракать. А я, признаться, всю ночь гонюсь за полкачуга, чтобы проверить, как идет снабжение, успевают ли подвозить продукты. Голод-то, ведь он не тетка!

Мы пригласили Зернова к столу, и завтрак продолжался.

— Да! — сказал Зернов, утолив первый голод. — Неплохо для первого дня продвинулись.

— Ну, — поскромничал Тихон Владимирович Бельский, — не так уж и далеко.

— Зато быстро, — возразил Зернов. — Говорю, еле догнал за ночь. Правда, ширина прорыва не слишком большая. Так, коридорчик…

В этот момент в хату пулей влетел Коновалов с кастрюлей супа в руках. Однако, вместо того чтобы нести ее к столу, он вдруг поставил кастрюлю на пол, как раз посередине, крича при этом:

— На улицу! Быстрей! Пикирует!

Все вскочили из-за стола.

Спрашивать, кто и откуда пикирует, конечно, было некогда. К тому же, вероятно, вот то самое безотчетное ощущение нашей взаимосвязанности, взаимонадежности, что ли, о котором я говорил раньше, рождало у меня абсолютное доверие к Коновалову. Ни на секунду не задумываясь о том, зачем и куда надо бежать, я выскочил за Михаилом на улицу и повернул вслед за ним за угол хаты. Тотчас же мы услышали свист падающей бомбы и сразу бросились ничком на землю. В тот же момент раздался оглушительный взрыв.

Когда я через несколько секунд поднял голову, сорванная с хаты крыша еще летела в сторону дороги. Я поглядел вправо, туда, где должен был лежать Вавилов Он тоже поднял голову и осматривался. Самолета уже не было видно.

Мы поднялись с земли. Все наши были живы и здоровы. Не было видно только танкиста. Мы нашли его под танком, куда он, очевидно, спрятался при появлении самолета Танкист был мертв. Осколок бомбы попал ему в голову.

Летчик, видимо, целился в танк, но промахнулся.

Приветливое солнце освещало картину полного разгрома внутри хаты, старенькое потолочное перекрытие которой разметало, как солому. Входную дверь сорвало с петель, и она лежала посередине пола. Расщепленная крышка стола валялась у дальней стены вместе с вылетевшими рамами окон. В заднюю стену дома, примерно на уровне голов сидевших за столом, глубоко врезались саблевидные осколки оконных стекол.

Вместе с танкистами генерала Катукова наша дивизия к исходу 5 августа вышла на рубеж Большая Гостенка, Байцуры, Дырдин, Гомзино, оторвавшись от своих соседей.

Еще днем я поехал искать командира танкового корпуса генерала С. М. Кривошеина, чтобы договориться о совместных действиях на ночь и следующий день.

Проехать к командному пункту командира танкового корпуса оказалось нелегко: место было открытое, и фашисты бомбили непрерывно. Самолеты, сбросив бомбы, разворачивались и ложились на обратный курс, а навстречу им же шли другие, с полным бомбовым грузом. Бомбы изрыли всю дорогу глубокими воронками. Машина остановилась.

— Как дальше поедем, Федоров? — спросил я Кронида.

— Зигзагами, товарищ генерал, — ответил он. — Зигзагами между воронками и бомбами.

Федоров водил машину великолепно, и по его системе — зигзагами — нам удалось выбраться из-под бомбежки, хотя было это нелегко. Пожалуй, еще труднее оказалось найти КП танкистов, так отлично они замаскировались. КП находился в землянке, вернее, в яме, вырытой под танком, а сам танк завалили сеном, превратив его в свежую копну. Искали КП долго, зато договорились мы с Семеном Моисеевичем Кривошеиным очень быстро и благополучно вернулись к себе.

Приказ, который я отдал командирам полков, был до предела прост и ясен: направление наступления — вперед, только вперед, ни на шаг не отставая от танкистов.

Я еще сидел у телефона, когда услышал, что к штабу подъехала машина. На пороге показался полковник Самчук. Иван Аникеевич, как я уже говорил, был начальником штаба нашего 32-го гвардейского корпуса и на этой, в сущности, новой для него работе успел блестяще зарекомендовать себя.

Энергичный, оперативный, обладающий большим военным опытом, он по-прежнему был поистине незаменимым помощником генерала Родимцева.

Появление Самчука было в равной мере приятным (я очень симпатизировал ему) и неожиданным.

— Еле догнал вас. Разворачивайте быстрее карты: новая задача, времени в обрез, — скороговоркой выпалил он, вытирая пот с запыленного, усталого лица.

— Как это «новая задача»? Какая? — недовольно спросил я. — Я только что уточнил командирам полков их действия на ночь, а вы говорите «новая задача»…

— Надо немедленно остановить продвижение вперед. Уловив на моем лице выражение недоумения, Самчук быстро пояснил:

— Я привез новый приказ командарма и указания генерала Родимцева. Вам предстоит сложный маневр.

Еще утром командарм требовал во что бы то ни стало повысить темпы наступления. А теперь вдруг приказ остановиться. Видно, произошло что-то серьезное. Недаром приехал полковник Самчук, а не кто-нибудь другой.

Полковник развернул карту. На ней рукой командарма ясно были определены задачи всем дивизиям нашего корпуса. Как и всегда, здесь все было предельно конкретно, в обычной манере Алексея Семеновича Жадова. Чтобы усилить нашу дивизию в предстоящих сражениях, нам придавался танковый батальон.

Оставалось только приступить к выполнению приказа командарма.

13-й гвардейской стрелковой дивизии предписывалось быстрым маневром вдоль шоссе и железной дороги Борисовка — Грайворон выдвинуться на Головчино, чтобы замкнуть кольцо окружения вокруг частей трех пехотных и двух танковых дивизий противника в районе Борисовки.

«Замкнуть кольцо окружения»! Это значит вместе с танкистами генерала Катукова, вместе с другими дивизиями нашей армии и соседней 6-й гвардейской и 27-й армий стоять насмерть, отрезать отступление немцам и уничтожить или пленить тысячи вражеских солдат.

Оценив обстановку, я решил посадить на танки 3-й батальон 39-го гвардейского стрелкового полка. Командирам этого передового отряда капитанам П. Мощенко и А. Морозу поставил задачу: овладеть с ходу станцией Хотмыжск и выйти к Головчино.

Я вызвал начальника штаба дивизии полковника Т. В. Бельского и, сообщив ему свое решение, приказал:

— Назначаю командный пункт в школе совхоза «Березовский», отдайте боевые распоряжения полкам, организуйте управление частями.

— А вы, Глеб Владимирович? — спросил Бельскнй.

— Решил выехать к командиру тридцать девятого полка подполковнику Шуру.

— Думаете, что там будут прорываться немцы?

— Безусловно.

Я не в первый раз уже поручал Тихону Владимировичу Бельскому самые ответственные и важные дела. И всегда был абсолютно спокоен за их выполнение. Полковник Бельский был прекрасный организатор и офицер весьма опытный. Мы успели за короткий срок хорошо узнать друг друга и испытывали искреннее взаимное уважение, что, впрочем, не мешало нам частенько спорить по отдельным тактическим вопросам, в которых полковник разбирался чрезвычайно глубоко и тонко.

Итак, я совершенно спокойно доверил полковнику Бельскому организацию управления боем и стал садиться в машину, чтобы ехать в 39-й полк. В это время ко мне подошел заместитель по политчасти полковник Михаил Михайлович Вавилов.

— Глеб Владимирович, вы можете хоть раз в жизни поосторожнее ехать?

— Почему это «раз в жизни», Михаил Михайлович? Я всегда осторожно езжу, ответил я, с удовольствием глядя на плотного черноволосого подтянутого Вавилова.

— Знаю я ваше «всегда», — проворчал он. — А кстати, сегодня у нас не «всегда», а такое дело, что мы, пожалуй, у немцев в тылу находимся. Сами понимаете.

Удивительный человек, подумал я, сам каждый день рискует жизнью, а другим никогда не забудет дать совет об осторожности. Впрочем, внимательность и чуткость Вавилова были абсолютно лишены какой-нибудь назидательности или навязчивости, так что к советам его охотно прислушивались все, в том числе и я.

Вообще, должен сказать, что мой замполит обладал многими замечательными качествами. Он отличался большой партийной принципиальностью, честностью, которые снискали ему всеобщее уважение. Все его замечания, порой резкие и даже несколько прямолинейные, дышали таким искренним желанием помочь человеку, что обижаться на него было невозможно.

Полк А. К. Шура ушел вперед километров на десять — двенадцать. Когда я отправился догонять его, было уже часов семь вечера. Полку уже в кромешной темноте предстояло проделать сложный маневр. Он вышел на заданный рубеж только около полуночи. В первую очередь перехватили дорогу, сосредоточив там основные силы артиллерии и приданного полку танкового батальона.

Командный пункт полка разместился в маленькой хате на краю деревни. Прямо под окнами хаты начинался крутой склон глубокого и длинного оврага.

Участок обороны полка был довольно широк, километров восемь по фронту. В непосредственном распоряжении самого Шура осталась одна рота автоматчиков и полковая батарея. Говорю обо всем этом так подробно, потому что именно здесь вскоре разыгрались поистине драматические события.

Я связался по радио с Бельским.

— Доложите обстановку.

— Все части закончили обходной маневр и заняли оборону на рубеже высота тысяча девятьсот восемнадцать, Березовка, южная окраина Головчино, товарищ комдив. Соседи атаковали Борисовку с востока и юга.

…Ночь становилась все гуще. Впереди, там, где, как предполагали мы, находились окруженные нами фашисты, вспыхивали осветительные ракеты, слышалась стрекотня перестрелки. Ночь изменяла представления о расстоянии. Перестрелка казалась совсем близкой.

Совершенно неожиданно сильная стрельба началась там, где должен был находиться штаб нашей дивизии.

— Персюк! — приказал я радисту. — Немедленно вызовите штаб.

Радист припал к аппарату.

— Ну как?

— Никто не отвечает, товарищ генерал.

— Вызывайте еще.

Наконец ответил радист полковника Бельского. Я подошел к рации.

— Доложите обстановку. Что у вас там случилось?

— Сижу в школе. Кругом идет страшная стрельба. Сам ничего не вижу и, что делается, понять не могу, — взволнованно ответил радист.

— Где полковник Бельский? Где другие офицеры штаба?

— Все с оружием в руках воюют с немцами, товарищ генерал!

Пока я говорил по рации, бой разгорелся по всему фронту наспех занятой дивизией обороны. Командиры полков и батальонов, вызванные мною по радио, давали самые неясные сведения. Плотная ночная темнота делала невозможным наблюдение за полем боя.

Посланные разведчики в самых неожиданных местах сталкивались с поспешно и в беспорядке отходящими гитлеровцами и неизбежно втягивались в бой.

Для противника обстановка, видимо, тоже была неясной. Он пытался уточнить ее с помощью осветительных ракет. То зеленоватые, то ослепительно белые, они висели в черном небе по всему рубежу нашей обороны.

Можно было ожидать, что к рассвету фашисты поймут, что они находятся в окружении. Тогда бой примет более организованный и ожесточенный характер.

По нашим сведениям, в кольце окружения находились и остатки 19-й танковой дивизии, которой командовал генерал-лейтенант Шмидт. Действия его танков «тигр» представляли для нас серьезную опасность.

Что происходило на командном пункте дивизии в школе совхоза «Березовский», я по-прежнему не знал. Но перестрелка там не утихала ни на минуту.

— Товарищ генерал, вас вызывает полковник Бельский! — вдруг доложил радист. Я подбежал к рации.

— Товарищ генерал, — спокойно заговорил Тихон Владимирович, — докладываю обстановку. Бой заканчивается. Поначалу фашисты имели перевес. Нас выручил подошедший резерв — учебный батальон капитана Чванкина. В рукопашной схватке большая часть фашистов перебита, остальные взяты в плен.

— Есть среди них офицеры?

— Много.

— Немедленно допросить старших по званию.

— Их уже допрашивают. Батальон Чванкина организует оборону штаба и охрану пленных.

После допроса пленных картина ночных событий прояснилось. Оказалось, что командир 19-й танковой дивизии генерал-лейтенант Шмидт так же, как и я, назначил командный пункт в школе совхоза «Березовский». Наш штаб пришел туда часа на три раньше и встретил прибывший позже штаб Шмидта.

В ночном поединке двух штабов победу одержал штаб 13-й гвардейской дивизии. В наши руки попали важные документы противника. В их числе оказались докладная записка командира 19-й танковой дивизии генерал-лейтенанта Шмидта Адольфу Гитлеру о ходе наступления и доклад с анализом боевых действий на Курской дуге. Шмидт подробно излагал причины отхода немцев на исходные рубежи.

Эти имеющие военный и исторический интерес материалы были опубликованы в «Правде» и «Красной звезде».

Но все это мы узнали позднее. А на рассвете 7 августа бой шел на всем участке обороны, занятой нашей дивизией.

Утром можно было ожидать некоторой паузы в действиях противника, необходимой ему для того, чтобы собрать информацию о нашей обороне.

Я полагал, что, наметив направление главного удара, немцы вызовут авиацию и, используя в первом эшелоне новые танки «тигр», попытаются прорвать кольцо окружения. Но где? Наиболее вероятным мне казался участок обороны полка Шура. Я считал поэтому целесообразным остаться здесь хотя бы до утра, чтобы на месте определить, как обеспечить нужную глубину обороны и необходимый резерв.

Все это имело бы решающее значение, организуй гитлеровцы прорыв тактически верно. На деле же все пошло по-другому.

Врага охватила паника. Та самая, особенно страшная на войне, паника, которая делает абсолютно неуправляемыми даже вполне боеспособные, хорошо вооруженные части.

Словно звери, спасающиеся от охватившего лес пожара, фашисты бежали по всем проселочным дорогам, прямо по полям, вдоль глубоких оврагов. Бежали, охваченные страхом смерти, и в этом неудержимом и безоглядном бегстве таилась некая грозная сила — сила отчаяния.

Рассвело. Поднявшееся на безоблачном небе солнце стало пригревать. Немецкие самолеты не появлялись. Видимо, все они были брошены против наших танковых армий, стремительно продвигавшихся к Харькову и Богодухову.

От командиров подразделений нашей дивизии начали поступать сообщения по радио и прибывать посыльные с письменными и устными донесениями примерно одинакового содержания. Особенно запомнился молодой солдат, видимо бежавший всю дорогу и потому страшно запыхавшийся. С трудом разлепляя потрескавшиеся, запекшиеся губы, он после официального доклада добавил уже от себя:

— Я столько немцев сроду не видел, товарищ генерал. Валом валят. Просто видимо-невидимо.

— С оружием?

— Да тут уж не до оружия. Они прямо живым весом давят. Командир спрашивает, что делать.

— Передай всем от Родины и лично от меня: стоять насмерть, как стояли в Сталинграде. Тех, кто прорвется, уничтожать огнем вторых эшелонов.

Всем штабам я приказал организовать круговою оборону.

Начали поступать тревожные донесения:

— Прорвались танки…

— Прорвалась большая группа пехоты…

— Противник развернул артиллерию и минометы…

Требовалось ввести в бой резервы. Но их уже не было. По радио поступали сообщения о потерях, понесенных подразделениями дивизии. Из артиллерийского полка сообщили, что погиб командир дивизиона Герой Советского Союза майор И. М. Быков. Это было горько. Быкова в дивизии знали и любили. Человек беспримерной храбрости и мужества, он еще зимой 1942 года под Харьковом в одном бою уничтожил огнем батареи, которой командовал тогда, 31 немецкий танк. За это и был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

Поступали сообщения о вспыхивавших то там, то здесь рукопашных схватках. Гитлеровцы метались, ища любую щель, чтобы вырваться из кольца окружения.

Теперь я практически не имел возможности вернуться на свой КП. Уж слишком велик был риск наскочить на какую-нибудь группу фашистов. Проводная связь давно прервалась. Все управление шло от меня по радио, а полковник Бельский и штаб ловили мои приказы и донесения командиров полков, принимая необходимые меры для обеспечения боя.

Я отошел от рации, чтобы выглянуть в окно. Тут же радист закричал:

— Товарищ генерал! Командир второго батальона передает, что прорвалась большая группа немцев! Они двигаются в направлении нашего КП!

Я кинулся к рации, но связь прервалась.

Подполковник Шур объявил тревогу. Все заняли оборону в выкопанных еще ночью щелях.

Минут через пятнадцать показалась поспешно идущая колонна гитлеровцев, человек 250–300. Смешав ряды, немцы стали спускаться в овраг, тянувшийся мимо нас.

Наша оборона состояла из солдат комендантского взвода, связистов, радистов, шоферов и повозочных. Всего человек 40–45. От батареи, которая вместе с ротой автоматчиков уже была брошена в бой, осталось одно орудие.

— Как предлагаете действовать, товарищ подполковник? — спросил я Шура.

— Думаю, что надо дать фашистам втянуться в овраг, а потом открыть интенсивный огонь картечью из нашего орудия.

— Согласен. Но артиллерийский огонь следует поддержать огнем из автоматов и карабинов. Надо возможно быстрее ошеломить и деморализовать противника.

Подполковник Шур быстро отдал нужные распоряжения. План удался блестяще. После десятого выстрела из пушки оставшиеся в живых немцы, человек семьдесят, подняли руки.

Пленных поместили в просторной риге. Шур приказал одному из солдат остаться охранять их.

— Товарищ подполковник, — усомнился тот, — да разве я их удержу, если они драпать вздумают?

Подполковник Шур заглянул через щель внутрь сарая. Немцы с испуганными и растерянными лицами, вытянув шеи, прислушивались к тому, что происходило снаружи. Шур усмехнулся:

— Не вздумают! Рады небось до смерти, что удалось в плен сдаться.

Должно быть, так это и было. Могучий натиск Красной Армии на Курской дуге ошеломил и деморализовал фашистов.

Было же около трех часов дня. Я не ел почти сутки, и голод основательно мучил меня.

— Не перекусить ли нам? — спросил я Шура.

— Признаться, я давно об этом подумываю, товарищ генерал. Да немцы не учитывают, что я вторые сутки не ел.

— Ну, может, на этот раз потерпят, дадут нам поесть. Но они не «потерпели».

Едва мы расположились у погреба, как раздался крик:

— Еще группа немцев с того же направления!

Действительно, приближалось человек 15–20. Шли более организованно, у многих поблескивали погоны — офицеры. Вдруг мой водитель Федоров, лежавший в одном из окопчиков, закричал:

— Товарищ генерал! Там немецкий генерал!

— Точно? Ты хорошо разглядел?

— Очень даже хорошо! Лампасы у него на брюках!

Взять в плен генерала — это было заманчиво. Я подозвал связного.

— Проберитесь огородами к орудию. Передайте, приказываю по немцам не стрелять.

Быстро приказали всем, кто держал оборону: по моему выстрелу открыть огонь залпом поверх голов фашистов, с криком «Хенде хох!» встать и держать немцев под прицелом.

Конечно, фашисты могли открыть огонь, особенно если бы они знали, как нас мало. Но я рассчитывал, во-первых, на неожиданность нападения, а во-вторых, на чисто психологический момент. Дорога гитлеровцев лежала через овраг. Они должны были пройти мимо многих десятков трупов. Зрелище это, тяжкое уже само по себе, могло вызвать мысль о гибельности этого места и бессмысленности сопротивления.

Расчет оказался верным. Едва мы открыли огонь, фашисты подняли руки. Наши солдаты кинулись к ним, чтобы обезоружить.

— Генерала! Берите генерала! — крикнул я.

В тот самый момент, когда двое наших были буквально в трех шагах от фашистского генерала, он поднял пистолет к виску и выстрелил. По документам и показаниям пленных офицеров штаба, это был сам командир 19-й танковой дивизии генерал-лейтенант Шмидт.

Досаде моей не было границ. Потерять такого пленного!

Теперь мы наконец могли перекусить. Но от огорчения у меня совершенно пропал аппетит. Я сидел с консервной банкой в руке и рассеянно ковырял в ней вилкой. Подполковник Шур окликнул меня:

— Да вы ешьте, товарищ генерал! Я, конечно, понимаю — очень хотелось взять в плен такую фигуру. Но что уж так расстраиваться.

— «Расстраиваться». Вы представляете, сколько он мог сказать?

— Это так, — пытался утешить меня Шур. — Но и без того сам факт его гибели — наша большая победа.

Наш разговор прервал приезд командующего артиллерией дивизии полковника А. В. Клебановского. Он рассказал о том, как погиб майор И. М. Быков. Рядом с этой огромной и горькой потерей самоубийство генерала Шмидта показалось нам мелкой неудачей.

Клебановский, сам человек большого мужества, был расстроен гибелью своего командира артдивизиона страшнейшим образом. Он присел рядом с нами у поросшего рыжей травой погреба и, покачивая головой, несколько раз повторил:

— Какого человека потеряли!.. Какого человека потеряли!..

— Как это случилось, не знаете? — спросил я.

— Знаю, конечно, — грустно ответил Клебановский. — Погиб как жил. Геройски погиб.

Он поднял с земли небольшой камешек и положил его перед собой.

— Их дивизион поддерживал действия тридцать четвертого полка и стоял здесь. Это на самом краю Березовки, с северо-запада. За ночь фашисты кидались сюда три раза. И три раза получали по морде. Тут они, видно, поняли, что пехоте пройти не удастся, и запросили помощи. На рассвете, еще только чуть брезжить начало, полезли танки и самоходки. Пехота, естественно, у них за спиной. Быков не спешил. Сами знаете, выдержки у него на двоих хватало. Подпустил совсем близко — и начал расстреливать в упор. Дивизион стрелял без промаха. Подбили семь танков, пять самоходок, пять тягачей с орудиями, четыре бронемашины. Радист мне сообщил, что перед огневыми позициями дивизиона примерно четыреста фашистов осталось.

— Ну, а дальше? — спросил я.

— А потом так получилось Немецким автоматчикам все-таки удалось просочиться через боевые порядки тридцать четвертого полка. Связь у Быкова с боевыми позициями прервалась. В радиостанцию дивизиона прямым попаданием угодил фашистский снаряд. Словом, положение сложилось тяжелое. Быков же со своего наблюдательного пункта не уходил, потому что оттуда ему все было видно в любом направлении. Он мне раньше еще по телефону говорил, что противник у него как на ладони. А чтобы можно было управлять огнем, Быков приказал на руках выкатить орудия 1-й батареи к самому наблюдательному пункту. Так и вел стрельбу.

Но гитлеровцы, видно, решили взять батарею любой ценой. Полезли прямо как оголтелые и вышли к самым огневым позициям. Иван совсем распалился, поднялся во весь рост. «Огонь! — кричит. — Огонь!» Тут его в ногу ранило. Боец говорит: «Перевязать бы, товарищ майор». А он свое: «Огонь! Огонь!» Немцы откатились. Потом опять полезли. Быков снова: «Огонь!» Батарея молчит. Быков кричит: «В чем дело? Огонь!» А снарядов нет ни одного. Тут немцы осмелели, тучей повалили. Ивана еще ранило. Он за пистолет. Артиллеристы тоже из личного оружия стрелять начали. Все патроны расстреляли, а немцы — уже вот они, рядом, и артиллеристов горстка осталась. Фашисты не стреляют, видно, живыми взять их хотят. Тогда Быков из последних сил поднялся, кричит: «Гвардейцы в плен не сдаются! В атаку! Ура!» — и вперед. Вот и все. Нет больше Быкова…

К вечеру бой стал затихать. В похолодевшем воздухе лишь кое-где раздавались особенно гулкие в наступившей тишине одиночные выстрелы. Я вернулся в свой штаб.

Сюда поступали донесения о потерях и трофеях. Оборону было приказано держать до утра.

Почти сутки продолжались эти кровопролитные бои. Дивизия отразила двенадцать атак пехоты и танков врага, пытавшегося вырваться из окружения. Победа досталась дорогой ценой. Немало гвардейцев легло на поле боя. Но это была настоящая победа. На следующий день мы насчитали более двух тысяч убитых фашистов. Число раненых и пленных немцев перевалило за тысячу. Было захвачено много различных автомашин, орудий, минометов, подбито около 20 танков. На железнодорожной станции Хотмыжск, недалеко от Грайворона, наши подразделения захватили два эшелона с продовольствием и посылками для немецких солдат.

Оказалось, что большое количество военных трофеев — дело в высшей степени обременительное и хлопотное.

А нам надо было спешить нагнать ушедших вперед танкистов 1-й танковой армии, вместе с которыми мы должны были наступать вдоль реки Мерла.

На рубеже восточнее Богодухова дивизия несколько неожиданно натолкнулась на прочную оборону противника. Возможно, имея данные о продвижении нашей 5-й армии, фашисты боялись, что мы, выигрывая фланг, можем отрезать с запада Харьков, и решили задержать нас, сконцентрировав значительные силы. Завязался ожесточенный бой.

Место было холмистое. На самом гребне длинной высоты, господствовавшей над округой, стояло село Кленовое. Овладеть Кленовым означало овладеть и гребнем водораздела.

Мы бились за этот поселок целый день, выбивали немцев оттуда и снова отдавали им село, так что Кленовое по меньшей мере два раза было нашим и два хозяевами там вновь становились немцы.

К вечеру, когда над полями, только что дышавшими жаром сражения, закурился легкий туман, Кленовое оказалось у немцев. Дальше фашисты пойти не решались, сидели в Кленовом тихо. Я же в штабе дивизии ломал голову над картой, прикидывая, каким образом выбить немцев из села.

Зазвонил телефон. К моему удивлению, звонивший командарм Жадов не стал спрашивать об обстановке, а задал кодированный вопрос:

— Работать начал?

Это означало: начал ли ты выполнять последний приказ? Я очень удивился, потому что в течение дня никаких приказов не было, кроме одного — надо бить немцев на этом рубеже и двигаться вперед. Но Жадов знал, что этот приказ дивизия пытается выполнить с утра, ведя бой в течение всего дня. Было очевидно, что речь идет о каком-то другом приказе.

— Нет, — ответил я несколько растерянно.

— А ты ничего не получал за последние два часа? — снова спросил командарм. Было заметно, что он взволнован.

— Нет, ничего не получал, — сказал я, все еще пытаясь додуматься, о чем может идти речь. Чувствовалось, что Жадов просто не верит своим ушам.

— Не может быть!

— Повторяю, Алексей Семенович: не получал решительно ничего.

Жадов немного помолчал, потом, успокоившись, по тем не менее недовольно, буркнул:

— Ну, ладно. Будь готов, скоро получишь.

Время шло. Я томился неопределенностью. Через час, когда уже окончательно стемнело, пришел приказ: сдать рубеж другой дивизии нашей армии, а самим перегруппироваться западнее, в район станции Максимовка, село Крысино. Но это было только полдела. Цель перегруппировки заключалась в том, чтобы, выйдя на новый рубеж в районе деревни Крысино, к восьми часам следующего утра подготовиться к наступлению, нанести удар на правом фланге армии вслед за танкистами, выйти на шоссе Харьков — Сумы и отрезать харьковской группировке врага отход на запад.

Приказ о перегруппировке распространялся на весь наш корпус, но ни одна дивизия, да и сам командир корпуса генерал Родимцев, его не получила.

В полной темноте, стараясь не шуметь, чтобы не привлечь к себе внимания противника, мы начали перегруппировку. Было ясно, что к назначенному времени нам не уложиться, так как приказ пришел с опозданием чага на три. Утром я решил заехать в штаб корпуса, находившийся в селе Заброды, через которое проходили части дивизии, доложить, что опаздываю с выводом дивизии в новую полосу.

Около штаба корпуса пофыркивали разворачивающиеся машины. Сюда приехали командующий Степным фронтом И. С. Конев и наш командарм А. С. Жадов.

Было не очень приятно докладывать о неготовности дивизии, но факт оставался фактом: на рубеж Крысино дивизия могла выйти не раньше десяти-одиннадцати часов утра.

Конев слушал с озабоченным лицом, потирая крепкой ладонью чисто выбритую голову. Потом обратился к Родимцеву:

— Что скажет командир корпуса?

Родимцев сумрачно посмотрел на меня и решил:

— Поедете в Крысино и развернете штаб дивизии. Я несколько удивился:

— Но там же еще никого нет…

— Ничего. Развернете штаб и будете принимать свои полки на себя.

Заброды вытянули свою единственную улицу вдоль проселочной дороги километра на два-три. Штаб Родимцева находился в центре деревни, а от западной окраины, ближней к линии фронта, шел проселок на Крысино, сливаясь с дорогой Богодухов — Крысино.

Я передал полковнику Вольскому приказ развернуть штаб в Крысине, а сам решил проехать по полкам. Тихон Владимирович тоже спросил:

— Как же это? Там ведь наших еще нет.

— Ничего, впереди танкисты. Действуйте быстрее, — успокоил я его.

Дивизия сильно растянулась, и в то время, когда 34-й полк еще проходил через Заброды, 39-й полк был на подступах к Крысину, а 42-й вышел в район станции Максимовка, Бельский со штабом успел проехать вперед и, видимо, уже расположился в самом селе.

Мы с Федоровым направились к Крысину. Оно было за тем же длинным гребнем высот, на котором стояло и Кленовое. Кое-где распаханную землю рассекали небольшие овражки и лощинки. Пологие склоны холмов и поля между ними были засеяны подсолнухами. Подсолнухи уже набрали семена, и их большие, тяжелые головы склонялись к толстым побуревшим стеблям, похожим на палки. Увядающие желтые лепестки вяло шевелились под ветром.

Да, подумал я, воевать тут трудно. Подсолнухи — не рожь, их не скосишь. А между ними попробуй проберись. В такой чаще своих с чужими спутаешь…

Полк А. К. Шура подходил к северной окраине Крысина. Вдруг над нашими головами пронеслось несколько десятков немецких самолетов. Развернувшись, они начали сбрасывать сотни бомб на боевые порядки дивизии. Одновременно вдали загрохотали орудийные выстрелы.

В этом аду под свист и разрывы бомб мы стали разворачивать полки.

Одна волна вражеских бомбардировщиков сменяла другую. Полки начали окапываться. Немцы бомбили нас тридцать минут. Через Крысино в это время начали отходить части 3-го механизированного корпуса 1-й танковой армии, теснимые, как потом выяснилось, танковой дивизией противника «Мертвая голова».

Едва удалось кое-как окопаться на гребне тянущейся здесь высоты, как нам буквально с ходу пришлось вступить в бой, немедленно развернув навстречу противнику артиллерию и свои танки. Штаб дивизии каким-то чудом выскочил из Крысина почти без потерь, если не считать нескольких раненых, в числе которых был Бельский, к счастью раненный довольно легко, в ногу. В то время как мы вступили в тяжелый неравный бой, штаб развернулся в Забродах.

Все это время я был непосредственно в полках и своими глазами видел, во что обходились фашистам каждые 20–30 метров советской земли.

42-й полк был атакован 45 танками и полком пехоты танковой дивизии «Мертвая голова». Гвардейцы стояли насмерть. В боевых порядках батальона геройски погиб заместитель командира полка по политической части гвардии майор И. С. Рыжков. Вскоре получили ранения командир 42-го полка подполковник А. В. Колесник и начальник штаба майор К. А. Смирнов. Полк организованно отошел в район севернее деревни Крысино.

Подразделения 34-го и 39-го полков защищались яростно и самоотверженно на рубеже северо-западная окраина Крысино и высота северо-восточнее этого села. Они вгрызались в землю, превращая каждый бугорок, каждую ямку в рубеж обороны. Они бились до последнего патрона, до последней капли крови.

В этом жестоком бою были ранены командир 39-го полка подполковник А. К. Шур и его начальник штаба подполковник А. М. Смагин. Заместитель командира полка по политчасти майор Н. И. Сакатос был смертельно ранен. Погиб знаменосец полка комсомолец сержант Александр Тимофеевич Кузнецов.

Гибель А. Т. Кузнецова была поистине трагической и прекрасной. В напряженный момент боя, когда подразделения 39-го полка были атакованы 50 фашистскими танками при поддержке авиации, нескольким «тиграм» удалось прорваться на КП полка, где находилось его гвардейское Знамя. Артиллеристы и бронебойщики подожгли несколько боевых машин, автоматчики капитана И. Я. Подкопая и разведчики А. Г. Потрываева буквально косили огнем вражескую пехоту. В эту тяжелую минуту заместитель начальника штаба полка капитан А. С. Мороз, принявший на себя командование 39-м полком, увидел, что некоторые подразделения дрогнули. Тогда он приказал сержанту А. Т. Кузнецову развернуть полковое гвардейское Знамя. С криком «За Родину! За партию! Вперед!» он повел гвардейцев в атаку. Впереди бежал сержант А. Т. Кузнецов с развернутым знаменем, увлекая за собой товарищей. Немцы, словно почувствовав могучую силу алого стяга, сосредоточили на этом участке огонь такой плотности, какой не часто можно было видеть даже под Сталинградом. Бесстрашный знаменосец упал, сраженный пулей, но боевое знамя полка, подхваченное товарищами Кузнецова, продолжало сражаться. Это знамя получило тогда свыше ста пробоин.

И дрогнули ряды наступавших. Прекратив атаки, они перешли к обороне. Положение на этом участке несколько стабилизировалось. Я отправился на левый фланг дивизии. Убедившись, что 42-й полк мужественно сдерживает натиск врага, поехал на КП, находившийся в Забродах.

До села оставалось метров 400, когда вновь началась дикая бомбежка. Федоров попробовал было использовать свое умение лавировать между бомбами и взрывами, но тут же сдался. Самолеты фашистов осатанело носились на небольшой высоте и вываливали из своих вздутых чрев неимоверное количество бомб. Пришлось оставить машину и залезть в довольно глубокий кювет.

— Не хуже приличной щели, — сказал адъютант лейтенант Скляров. — Если прямого попадания не будет, вполне отлежимся. — И тут же полез наверх.

— Лежи спокойно! — Я сдернул его за ногу вниз.

— Так оглядеться-то надо? Сами всегда говорите — нужна рекогносцировка.

— На этот раз обойдемся так.

— Как же это «так»? Вон там, кажется, бомба в дом жахнула.

Я тоже немного приподнялся к краю канавы.

Метрах в ста от нас и примерно в двухстах от крайнего дома Заброд стояло несколько домов, один из них — самый большой, каменный, остальные деревянные, типа служебных построек. Фугасная бомба попала в каменный дом. Одна стена его рухнула. Где-то позади дома занималось пламя пожара.

Что было в этом доме — не знаю. Может быть, какое-то детское учреждение. Может быть, когда война подошла к селу, сюда просто собрали детей, рассчитывая, что каменное здание, к тому же стоящее на отшибе, лучше убережет их. Не знаю. Но то, что увидел, не забуду никогда.

Окровавленные дети, с лицами, искаженными ужасом и болью, бежали от разрушенного дома во все стороны. Некоторые, постарше, несли на руках малышей, другие пытались тащить их за руки. А кругом продолжали с воем сыпаться бомбы, бухали разрывы фугасов, дико и жутко ревели моторы самолетов. Вместе с детьми и вслед за ними выбегали простоволосые, бледные женщины, в отчаянии ломая руки, ловили бегущих детей, пытаясь прикрыть их собственным телом.

Выскочив из укрытия, мы со Скляровым, Федоровым и радистом Персюком помогли женщинам собрать несчастных ребятишек, нуждающихся в медицинской помощи, и объяснили, как найти медсанбат. Сами же направились на КП.

Здесь я узнал горькую новость. Наш медсанбат тоже подвергся бомбардировке. Фугасная бомба попала в операционную, когда там оперировали замполита 39-го полка майора Н. И. Касатова. Он погиб вместе с оперировавшим его врачом.

На этом рубеже, если мне не изменяет память, мы задержались дня четыре. И все-таки затем сломили сопротивление немцев.

Когда войска нашей армии начали наступление, в лесочке неподалеку от села Кленовое была сделана находка, которая объяснила очень многое. Стало ясно, как смогли гитлеровцы узнать направление нашего удара, характер и подробности перегруппировки частей и многое другое. К врагу в руки попал тот самый приказ, о котором меня спрашивал по телефону командарм Жадов перед началом перегруппировки и которого я так и не дождался.

В соединения с этим приказом был направлен офицер связи, майор. Фамилию его я забыл, а самого майора помню очень хорошо. Это был на редкость исполнительный, аккуратный и храбрый человек. Чаще именно он доставлял нам приказы командарма и делал это всегда своевременно, хотя доставка нередко была сопряжена с серьезной опасностью, В тот раз произошло нечто необычное. Видимо, майор ошибся дорогой, заблудился и попал к фашистам. В лесу под Кленовым был найден его перевернутый «виллис» и сам майор, убитый, без сумки, в которой он обычно возил документы.

После потери Харькова гитлеровские войска откатывались на правый берег Днепра. Отступая, фашисты превращали советскую землю в зону пустынь.

Сотни специальных отрядов СС получили задание уничтожать все, что могло быть уничтожено. Советских граждан насильно угоняли в Германию.

И до и после этого мне часто приходилось видеть страшные картины разрушения, неизбежного спутника войны. Но трудно, невозможно забыть то, что открывалось глазам, нет, не на мертвой, а на умерщвленной врагом земле. Мы шли по холмистой степи, изрезанной неглубокими балками. Тут и там попадавшиеся рощицы и перелески мертво шелестели коричневой жухлой листвой. Иногда стволы деревьев оказывались до середины срезанными осколками бомб и снарядов, будто взмахом гигантской косы. Сквозь опаленный кустарник, сбегающий по склонам овражков, слабо поблескивала вода почти пересохших ручейков.

На десятки километров тянулись выжженные поля. Кое-где сквозь сплошной слой золы и пепла вдруг неожиданно и сиротливо пробивался уцелевший стебелек льна или конопли. Однажды я с удивлением увидел, что один из них, совсем не в пору (шла вторая половина августа), выбросил синенькую звездочку цветка. Очень нежный и слабый, он отнюдь не воспринимался как символ всепобеждающей жизни. Наоборот, в этой мертвой горячей степи своей сиротливой беспомощностью он вызывал чувство острой и горькой жалости.

Подобное чувство я испытал ранним утром, когда на дороге, ведущей в бывшее село, названия которого, конечно, не помню, а вероятнее, и не знал, увидел возвращавшихся туда жителей. Старухи и старики с узелками в руках, в перепачканной землей и золой одежде, покинув землянки, где, должно быть, прятались не один день, тянулись к родному пепелищу. Они уже подошли к останкам первой избы и, низко склонив головы, словно перед могильным памятником, стояли вокруг почерневшей печной трубы.

В это время на край оврага, откуда, видимо, вышли его односельчане, вылез босой мальчонка в грязной рваной рубахе. Прикрывая глаза от солнца обветренной заскорузлой рукой, он посмотрел в сторону села, сделал несколько шагов вперед, потом остановился, нерешительно потоптался на месте и застыл, склонив к плечу белобрысую голову. Идти ему было некуда…

31 августа дивизия встретила упорнейшее сопротивление противника на рубеже деревня Шаровка, совхоз «Первомайский». Эти тяжелые бои памятны мне и беспримерным героизмом бойцов, и горькими потерями.

Помню раннее солнечное утро. Было еще совсем тепло, но небо уже слиняло, горизонт закрывала легкая осенняя дымка, и воздух стал по-осеннему резким, острым. Мой наблюдательный пункт был оборудован на самом краю крутого, довольно глубокого обрыва. Отсюда, с лесистого возвышения, открывалась широкая степная панорама с боевыми порядками дивизии.

Внизу, под обрывом, бежала светлая речушка, намывшая на противоположный низкий берег чистый, казавшийся сверху совсем белым, плотный песок. Сразу за речкой начинался большой массив подсолнечника. Ночью там шел бой. О результатах его было трудно судить даже утром.

При ярком солнечном свете в густых зарослях подсолнечника, словно в лесу, продолжали передвижение наши и немецкие подразделения. Скрытые друг от друга плотной стеной могучих, выше человеческого роста, подсолнухов, они с трудом продирались между толстыми палками стеблей, путались ногами в цепких травах сорняка, оступались на крепких, как камни, комьях высохшей земли.

С моего наблюдательного пункта были отчетливо видны головы и плечи солдат, дорожки разреженных, поломанных подсолнухов, тянущиеся за каждой группой, слепое натыкание наших на немцев и наоборот, но помочь я не мог ничем.

Я видел, что один из наших батальонов, рваной цепью рассыпавшись в подсолнухах, идет прямо на большую группу немцев. Те и другие, казалось, более всего были озабочены тем, как выйти из этих украинских джунглей. Раздвигая стволами винтовок и автоматов негнущиеся стебли подсолнухов, заслоняя лица локтями, они продирались навстречу друг другу и в течение некоторого времени плутали буквально на одном пятачке, до тех пор пока несколько человек не столкнулись нос к носу.

Послышалась нестройная стрельба из винтовок, рассыпалась автоматная очередь, и гитлеровцы кинулись продираться в обратном направлении. Наши бросились преследовать их.

Трудно сказать, чем все кончилось бы, если бы фашисты неожиданно для самих себя не выскочили на своего рода поляну подсолнухов в этом лесу. То ли подсолнухи не взошли, то ли они были начисто выломаны и вытоптаны в прошедшем ночном бою, но только гитлеровцы оказались на открытом месте, тогда как наши залегли на подсолнуховой опушке и всех до одного фашистов уничтожили огнем автоматов и винтовок.

Развивая наступление, дивизия сравнительно легко овладела деревней Шаровкой, а два полка — 34-й и 89-й — продвинулись к железной дороге на участке Полтава — Харьков. 39-й полк при этом занял совхоз «Первомайский» и продолжал двигаться вперед, так как именно в его задачу входило перерезать железную дорогу.

Командный пункт дивизии расположился в Шаровке. К утру мы получили сообщение командира 39-го полка подполковника А. Д. Харитонова о том, что полк свою задачу выполнил (я, кажется, еще не сказал, что А. Д. Харитонов заменил раненного под Крысино подполковника А. К. Шура).

Часов в одиннадцать или, может быть, в половине двенадцатого заметно усилился артогонь со стороны противника и тут же на КП зазвонил телефон. Я вновь услышал голос Харитонова: на этот раз не просто взволнованный, а очень встревоженный:

— Товарищ генерал, противник предпринял контратаку!

— Встречайте на своем рубеже. Действуйте по обстановке. Держите связь, стараясь говорить спокойно, ответил я.

— Товарищ генерал, — торопливо, почти перебивая меня, сказал Харитонов, остановить вряд ли сможем: закрепиться на рубеже не успели, на нас идут около сотни танков, за ними — бронетранспортеры с пехотой.

Я на несколько секунд задумался, прикидывая, чем можно помочь 39-му полку.

— Что случилось? — спросил Клебановский, видимо заметив волнение на моем лице. Я ответил ему:

— Немцы бросили на тридцать девятый танки, штук сто.

— Что будем делать? — обратился ко мне находившийся тут же Бельский.

— Немедленно перебросьте на рубеж Харитонова подвижной отряд заграждения, — приказал я ему, направляясь к двери. — Проследите, чтобы туда доставили побольше противотанковых мин.

— А вы куда?

— Мы с Клебановским — на наблюдательный Пошлите туда же Барышенского. Всех командиров на их НП. Быстрее! — крикнул я Бельскому уже из-за дверей.

Мы вскочили в машину и через несколько минут оказались на НП, выдвинутом километра на полтора перед Шаровкой. Оттуда открылась страшная картина.

На ровном пустом поле, идущем слегка под уклон, в наспех отрытых индивидуальных окопчиках занял оборону 39-й полк. Прямо на его позиции в строгом шахматном порядке шли немецкие танки. Их действительно было более семидесяти, и земля мерно гудела под многотонной тяжестью машин. За ними, переваливаясь на неровностях местности, кренясь и подпрыгивая, словно диковинные панцирные животные, двигались бронетранспортеры.

Наш подвижной отряд заграждения уже начал развертываться. Артиллеристы 32-го гвардейского артиллерийского полка майора М З. Войтко и 4-го отдельного истребительного противотанкового артдивизиона майора И. Г. Розанова по команде полковника А. В. Клебановского открыли огонь по приближающимся танкам. Несколько из них сразу же окутались клубами черного дыма. Два танка вертелись, точно волчки, с перебитыми гусеницами, облизываясь языками яркого пламени. Но остальные грозно надвигались на позиции 39-го полка.

Саперы отряда заграждения, выдвинувшись за передовую линию, ползком продвигались навстречу танкам по совершенно ровной, открытой местности, разбрасывая противотанковые мины. Танки продолжали движение и вплотную подошли к линии обороны полка.

Бойцы, в свое время прошедшие обкатку танками во время учений и минувших боев, не дрогнули. Распластавшись на земле, вдавившись в крошечные окопчики, они собрались пропустить их и встретить пехоту огнем пулеметов и автоматов.

И вот тут произошло нечто ошеломляющее и страшное. Десятка два танков почти одновременно выбросили из своих металлических чрев, видимо под огромным давлением, огненные струи. Каждая струя, окутанная облаком черного дыма, становилась все толще, шире и метрах в пятидесяти от танка обрушивалась на землю, заливая морем огня окопы, сжигая траву и людей. Казалось, полыхал сам воздух, небо, все вокруг. Это была огненная смерть.

Так мы впервые столкнулись с огнеметными танками.

Первая линия полка дрогнула и побежала назад.

Подоспевшие на бронетранспортерах фашисты прямо с машин открыли автоматный огонь. Другие спрыгнули на землю, устремились за отходящими бойцами, на ходу строча из автоматов. Подразделения продолжали отходить, неся огромные потери. Было ясно, что немцы могут не только оттеснить, но и опрокинуть, смять весь полк.

Я кинулся к телефону и отдал распоряжение:

— Барашенский, немедленно сюда всех имеющихся саперов с минами! Быстрее! Быстрее!

Командующему артиллерией приказал:

— Клебановский, весь артполк на прямую наводку! Затем я вызвал штаб корпуса. Родимцев выслушал молча и коротко сказал:

— Держитесь. Помощь организую. Для этого нужно время.

«Время»! Какое время? Все могло решиться буквально за пятнадцать двадцать минут.

Я снова снял трубку и попросил вмешательства Жадова. Тот ответил более обнадеживающе:

— Сделаем все, чтобы ускорить поддержку. Держитесь!

Я снова взглянул на поле боя. По нему гулял огненный смерч, не давая бойцам возможности организоваться, закрепиться, зацепиться, найти хоть какое-то укрытие. Немцы продолжали теснить наших, танки неудержимо двигались вперед.

И в это время сделали невозможное артиллеристы дивизии. 32-й гвардейский артиллерийский полк и 4-й истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион вывели орудия на прямую наводку и ударили по танкам. Несколько из них взорвались как пороховые бочки. Другие сбавили ход и начали в нерешительности останавливаться. Под их гусеницы полетели связки гранат. Некоторые машины подорвались на противотанковых минах, разбросанных саперами.

Командир артполка майор М. 3. Войтко подбадривал артиллеристов и давал лишь одну команду:

— Еще! Еще!

Артдивизион майора И. Г. Розанова тоже прямой наводкой гвоздил фашистские танки, разрывая снарядами броню.

Немцы дрогнули. Танки начали разворачиваться и уходить. 25 боевых машин, вклинившихся в нашу оборону, удалось поджечь или расстрелять в упор. Остальные поспешно отступили и скоро скрылись из виду.

Подсчитывать потери было некогда. Впрочем, тяжесть их не вызывала сомнений. Особенно тяжелые потери понес 3-й батальон гвардии капитана П. Г. Мощенко, в котором уцелело буквально несколько человек. В этом скоротечном бою полегла не одна сотня храбрых гвардейцев, тех, кто насмерть стоял под Сталинградом и выстоял там. При этом мы потеряли выгодную высоту, которую легко заняли незадолго до этого.

Всю вторую половину дня ждали новой контратаки. Но еще больше — ночи, спасительной темноты, необходимой для того, чтобы прийти в себя после потрясения от первой встречи с огнеметными танками. Правда, эта встреча для нашей дивизии была первой и последней. Больше этих адских машин, изрыгающих пламя с температурой более 1500 градусов, мы не видели.

Начало смеркаться. Мы все еще ждали. Но ничего не произошло. Со стороны противника не раздалось ни выстрела. Видно, в этом страшном бою немцы тоже понесли большие потери. Чтобы зализать раны, им требовалось время.

За ночь нам удалось перегруппироваться. Ждать подкреплений или отдыхать более основательно не было смысла: немцы ведь в это время тоже отдыхали и приводили в порядок свои части. Поэтому утром, едва только рассвело, мы перешли в наступление правым флангом и сбита с позиции противника, видимо не ожидавшего, что дивизия так быстро оправится после вчерашних событий; овладели населенными пунктами Червоный Прапор, Марьино.

Дивизия упорно шла на Полтаву. Нет, я позволил себе выразиться неточно: дивизия не шла, она пробивалась с тяжкими боями, преодолевая не просто упорное, а все возрастающее сопротивление противника. Видимо, немцы старались изо всех сил задержать здесь наступающие части Красной Армии, чтобы успеть отвести свои войска за Днепр.

Во второй половине дня 3 сентября, после мощной артиллерийской и авиационной подготовки, до полка пехоты гитлеровцев, поддержанные 30 танками, контратаковали наши боевые порядки из района Высокополъя. Удар пришелся по 39-му полку, немцам удалось отрезать его от главных сил дивизии. Но гвардейцы при поддержке артиллеристов прорвали вражеское кольцо и соединились со своими.

В тяжелых, кровопролитных боях прошло около трех недель.

В начале двадцатых чисел сентября, пожалуй именно в ночь на двадцатое, начался отход танковой дивизии СС «Мертвая голова». Она пятилась медленно, жестоко огрызаясь, как злобное животное, получившее тяжелую рану.

Хорошо помню, что вечером 19 сентября в дивизию приехали командующий армией генерал-лейтенант А. С. Жадов и комкор генерал-майор А. И. Родимцев. До поздней ночи сидели мы в штабе дивизии и обсуждали план дальнейших действий.

У командарма родилась интересная мысль: создать сильный подвижной передовой отряд, в задачу которого входило выйти к реке Ворскле в районе Михайловка, Курчумовка, форсировать ее и обеспечить условия для переправы нашей дивизии и других соединений армии. Сидя над картой, разложенной на грубооструганном столе, Алексей Семенович в задумчивости водил карандашом по извилинам Ворсклы, а потом спросил:

— Что думает комдив о ядре передового отряда? Кто может справиться с задачей?

Я несколько помедлил с ответом, но все-таки вполне уверенно сказал:

— По-моему, тридцать девятый полк. Родимцев слегка поморщился:

— Полк сильно потрепан. Вы сами же только что докладывали о его потерях:

— Зато проверен на прочность, Александр Ильич, — ответил я.

— Дело даже не в этом, — вмешался Жадов. — У полка отличные исходные позиции. Он находится как раз на выгодном направлении. Это позволит ему обходить очаги серьезного сопротивления, не ввязываясь в затяжные бои. А что потрепан — так в нашей власти усилить его.

— Это, безусловно, так, — согласился Родимцев. — Для передового отряда самое главное — сохранять свободу перемещения и как можно быстрее выйти к Ворскле.

Началось обсуждение вопроса о том, чем усилить отряд. Решено было придать ему танки, самоходные орудия, артдивизион, а бойцов посадить на автомашины.

— Теперь последнее, — сказал А. С. Жадов, — Кому поручим командование отрядом?

Я предложил своего заместителя, полковника П. В. Гаева. Все согласились: полковник Гаев не только отличался личной храбростью. Это был умный, инициативный командир, волевой человек, отличный организатор. Он заменил ушедшего на должность командира 97-й гвардейской стрелковой дивизии нашего корпуса полковника И. И. Анциферова. Начальником штаба подвижного передового отряда назначили подполковника Н. А. Самагина, его заместителем — капитана А. С. Мороза.

На рассвете 20 сентября отряд начал готовиться к выступлению. Я тоже приехал в деревню Вязовая, где стоял 39-й полк, и сам проследил за его подготовкой к боевому рейду.

Часов в одиннадцать утра последняя машина вышла из деревни, оставляя за собой мягкие клубы серой пыли.

Как потом рассказывал Гаев, намеченный план удалось выполнить без всяких отступлений. Правда, отряд то и дело натыкался на ощетинившиеся части противника, не раз вступал в короткие, но яростные бои. Однако к утру следующего дня, пройдя в общей сложности километров сорок, ему удалось пробиться к Ворскле.

Немцы укрепились на левом берегу реки, сумев создать довольно надежный рубеж обороны. Целый день (это было уже 21 сентября) передовой отряд пытался выбить врага с занимаемой им позиции. Милая украинская река, осененная густым ивняком, стала для нас серьезной преградой. Однако отряд Гаева за день серьезно измотал фашистов, так что, когда вечером к Ворскле вышли основные силы дивизии, у немцев не было сил, чтобы противостоять нашему натиску, и, основательно обескровленные, они начали в беспорядке отступать.

Дивизия приступила к форсированию Ворсклы.

Мы шли по той самой земле, где двести с лишним лет назад наши предки защищали честь и независимость своей Родины от шведских завоевателей. Петр Первый со своими войсками форсировал Ворсклу буквально здесь же, в этом самом месте, да и дальше план у нас был почти тот же: наш путь лежал к берегам Днепра, туда, где кавалерия Меншикова настигла остатки армии Карла XII и вынудила их капитулировать.

Думал ли я об этом в ту ночь, в ночь на 22 сентября, когда, переправившись через Ворсклу, дивизия развивала наступление в направлении Бречнова? Представьте себе, да. Хотя, признаюсь, не по собственной инициативе. Все тот же любознательный мой водитель Кронид Федоров, едва не угодив в воронку, возможно, чтобы отвлечь мое внимание от этого не слишком приятного факта, вдруг спросил:

— Товарищ генерал, а Петр Первый здесь, что ли, шведов бил? — Здесь, совершенно машинально ответил я, думая совсем о другом. — Здесь.

И вдруг моим глазам представилось то, чего я никогда не видел: устремившаяся навстречу шведам русская пехота, расстроенные ряды шведской армии, в беспорядке отступающей к Будищенскому лесу; поле боя, на котором остались лежать тысячи убитых и раненых… Сколько же русских полегло за всю Северную войну, которую Петр Первый вел в течение 21 года? А скольких гвардейцев не досчитаемся мы, пока выполним свою главную задачу — перережем дорогу Полтава — Кременчуг?

Прежде всего нам предстояло стремительным ударом на Глухово, Полузорье, Рыбчанское отрезать немцам пути отхода на запад и вместе с 66-й гвардейской дивизией, которая форсировала Ворсклу вслед за нами, создать угрозу окружения противника в Полтаве. Этим маневром мы отвлекали часть вражеских сил, оборонявших Полтаву Соединениям 33-го гвардейского корпуса нашей армии теперь легче будет штурмовать город.

Для усиления темпов наступления я решил ввести в бой 34-й полк подполковника Панихина, который находился во втором эшелоне. Надо было уточнить полку задачи на предстоящую ночь. Я на машине отправился туда по проселочной дороге.

Уже вечерело. В похолодевшем воздухе откуда-то издали доносились совершенно не военные звуки: где-то протяжно и грустно замычала корова, послышался скрип колодезного журавля, заливисто залаяла собака. Впереди в сумраке вырисовывалась развилка дорог. Вдоль левого рукава тянулись чудом уцелевшие домишки Бречлово. Вдоль правого темнел густой лес.

Штаб 34-го полка разместился у самой развилки. Это было неразумно.

— Ты что это, Дмитрий Иванович, — спросил я командира полка Панихина, — так нескладно расположился со штабом?

— Да почему же нескладно, товарищ генерал? — возразил Панихин. — Как раз складно: две дороги рядом, все вдоль них просматривается.

— Согласен, тебе просматривается. А противнику зато и просматривать ничего не надо: взглянул на карту и бей по этому «складному» месту, то есть по развилке. Уходи-ка ты отсюда, Дмитрий Иванович, пока не поздно.

Панихин с сомнением взглянул сначала на одну дорогу, потом на другую, почесал небритый подбородок. Затем на его правильном, приятном лице с глубоко посаженными синими глазами появилось выражение решимости, и он сказал:

— Сейчас.

Однако никакого приказа не отдал. Я поставил задачу полку и еще раз посоветовал:

— Поспеши, Дмитрий Иванович. — И, сев в машину, поехал на свой КП.

Едва я переступил порог избы, в которой расположился начальник штаба дивизии, как полковник Бельский, с расстроенным лицом говоривший по телефону, прикрыл рукой трубку и сказал мне:

— Панихина тяжело ранило.

— Как ранило? Я только что от него!

— Только что и ранило. Немцы ударили по развилке из тяжелых орудий. Осколком снаряда ранило несколько человек, в том числе и его.

Я опустился на лавку. Как он был нужен сейчас, командир 34-го полка, храбрейший воин нашей дивизии Дмитрий Иванович Панихин, талантливый офицер и прекрасный человек, как нужен!

И почему там, на развилке, я так забеспокоился о нем? Интуиция? Да нет, конечно. Скорее, предвидение, основанное на расчете. Чтобы предсказать такую возможность, достаточно было мысленно поменяться местами с противником.

Конечно, сам я, глядя на карту и ничего не зная о расположении врага, дал бы команду ударить по развилке, как по месту возможного скопления войск или расположения наблюдательного пункта. Естественно, что такая мысль должна была прийти в голову и действительно пришла кому-то из фашистских начальников.

Вскоре мы получили горькую весть: Дмитрий Иванович Панихин умер, не приходя в сознание.

Дивизия между тем продолжала наступление. Но чем сильнее теснили мы врага, чем дальше откатывался он назад под нашими ударами, тем яростнее, тем упорнее становилось его сопротивление.

Утром 23 сентября, сбив сильные заслоны противника, мы овладели Решетиловкой и продолжали наступление в направлении Кременчуга.

Вечером, сидя над картами в штабе, мы с М. М. Вавиловым, П. В. Гаевым, Т. В. Бельским и А. В. Клебановским слушали сводку Информбюро. Взволнованный и торжественный голос диктора Левитана громко, как будто он был где-то совсем рядом, сообщил:

— Сегодня, двадцать третьего сентября, войска второго Украинского фронта, преодолев упорное сопротивление противника, освободили город Полтаву.

Полтава была взята дивизиями 33-го корпуса, входящего, как я уже говорил, в нашу армию. Гвардейцы этого корпуса ранним утром ворвались в горящий город, дрались за каждую улицу и после ожесточенных уличных боев выбили немцев из Полтавы. Но тем не менее и нашей дивизии приказом Верховного Главнокомандования Вооруженных Сил Советского Союза тоже было присвоено наименование Полтавской. Присвоено вполне заслуженно: сражаясь на своем направлении, мы создали угрозу окружения для фашистских войск, находившихся в Полтаве, и облегчили другим дивизиям нашей 5-й армии освобождение города.

Однако о том, чтобы отпраздновать победу, не могло быть и речи. Не задерживаясь на занятых рубежах, дивизия устремилась вперед. Нас ждал Днепр. И все же мы отпраздновали освобождение Полтавы торжественно и прекрасно. Но случилось это много лет спустя, когда областной и городской комитеты партии вместе с областными и городским исполнительными комитетами Совета депутатов трудящихся Полтавщины и различными общественными организациями пригласили нас на празднование тридцатилетия освобождения города.

После получения официального приглашения в нашей квартире все время звонил телефон: переговаривались участники делегации, едущей в Полтаву. Я же прежде всего позвонил Алексею Семеновичу Жадову, нашему бывшему командарму. Жадов, которому уже было за семьдесят, чувствовал себя нездоровым и возглавить делегацию не смог. По состоянию здоровья не смог поехать в Полтаву и генерал Родимцев.

Совет ветеранов руководство делегацией, направляющейся в Полтаву, поручил мне. Там я вместе с другими офицерами и солдатами нашей дивизии вспоминал сентябрьские дни 1943 года…

Отдохнув несколько часов, дивизия еще до рассвета 24 сентября двинулась дальше на запад, преследуя отступающих фашистов.

Накануне вечером, после боя, в огромном автобусе, который наш штаб захватил в памятном сражении со штабом 19-й немецкой танковой дивизии, сидели А. В. Клебановский, Т. В. Бельский, М. М. Вавилов и я. Клебановский, устало откинувшись на мягкую спинку, сладко потянулся и стрельнул смеющимися глазами в полковника Бельского:

— Да-а, Тихон Владимирович, автобус вы у Шмидта знатный отбили!

Поддерживая шутку, Михаил Михайлович Вавилов продолжил в том же тоне:

— Если говорить по правде, то весь сыр-бор в Березовке именно из-за этого автобуса разгорелся. Тихон Владимирович, по-моему, уж совсем отступать было собрался, да вдруг автобус этот увидел. Похоже, что и сам Шмидт к нашему штабу ради того же автобуса пожаловал: назад отбить хотел.

Все рассмеялись. Возбуждение успешного боя еще не улеглось. Чувствовалось, что нужна разрядка, разговор о последних событиях. И мы, поправляя и дополняя друг друга, заговорили о том или, вернее, о тех, кто решил успех дела. Вспомнили веселого рядового 42-го полка Дмитрия Меркушева, который ухитрился чуть ли не вплотную подползти к пулемету немцев и забросать его гранатами. Вспомнили душевное выступление на митинге, посвященном освобождению города, полтавчанина ефрейтора нашего артполка Науменко. Кто-то рассказал о бесстрашии нашей разведчицы-артиллеристе Оксаны Мужиловой, о самоотверженности медсестры Вали Петровской и санинструктора Клавы Ковтун. И вдруг замолчали. Потому что по самой простой ассоциации, заговорив о медицинских работниках, подумали о наших потерях, о раненых. И о тех, кто навсегда остался в полтавской земле. Для нас исключительно тяжелой потерей была смерть командира 34-го полка Дмитрия Ивановича Панихина.

— Редеют ряды сталинградцев, — грустно сказал Вавилов.

Наступившая тишина была, как траурная минута молчания, тяжелая и горькая. Михаил Михайлович Вавилов с удивительным тактом и мягкостью, которые чувствовались в его тоне, взгляде, решительно переменить тему:

— Кстати, совсем забыл, подготовили свежую листовку. Два часа назад наша дивизионная газета выпустила. Позвольте огласить?

— Оглашайте, — стараясь переключиться с грустных размышлений, сказал я. «Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой», как требовал грибоедовский Фамусов.

Вавилов достал небольшой листок.

— Вот, пожалуйста, прямо вам: «Гвардейцы-полтавчане, нас ждет Днепр. Сегодня вся наша страна, весь советский народ услышали о нас. Как более двухсот лет назад русские чудо-богатыри у Полтавы разгромили иноземных захватчиков, так и мы, гвардейцы, разгромили немецких оккупантов. Советский народ сказал нам спасибо. Родина салютовала нам. Наше боевое знамя овеяно новой славой победы.

Мы полтавчане! Это звучит гордо. Сегодня в торжественный день мы еще раз присягаем Родине: мы умножим славу русского оружия в боях; мы очистим родную землю от немецко-фашистских захватчиков.

…Пас ждут еще тысячи советских людей, изнывающих на каторге гитлеровских оккупантов. Нас ждут родные берега Днепра. На салют Родины ответим новыми боевыми подвигами.

За родной Днепр! За Родину! Вперед, гвардейцы-полтавчане!»

Для нас «вперед» в настоящий момент означало форсированное продвижение к Кременчугу. Именно там ждали нас измученные неволей советские люди, о которых говорилось в листовке…

Ночная темнота медленно таяла. Мягкая серая пелена, редея, оставляла везде холодные влажные следы. Дивизия уже выступила по двум маршрутам, и я догнал колонну 42-го гвардейского полка на своем неизменном «виллисе».

Проехали несколько километров. Выскочили на железнодорожный переезд с маленькой будочкой. За переездом веером расходились наезженные и истоптанные колеи нескольких дорог. Из-за будочки выскользнула фигура красноармейца-регулировщика.

— Товарищ генерал, — поспешно сказал солдат, — вы поосторожнее, это место простреливается немецким пулеметом.

— Что за чепуха? Откуда простреливается?

— А из во-он той будки стрелочника простреливается. Немцы там.

— Быть того не может! Откуда там немцы? Дивизия наша прошла туда?

— Прошла дивизия.

— Ну, так какие же немцы могут быть здесь?

— Не знаю какие, товарищ генерал. Наша дивизия прошла, а там немцы…

Я посмотрел в сторону будки. До нее было метров 500, и выглядела она совсем мирно.

— Нет, ты что-нибудь перепутал, — сказал я солдату. — Неоткуда тут немцам быть. Нету там никого.

— Да как же нету, товарищ генерал, когда они стреляют? — прямо с отчаянием, оттого что я ему не верю, ответил парень. — Вот только перед вами очередь дали!

Было видно, что красноармеец говорит правду. Да и зачем ему врать? Не шутки же шутить его оставили на переезде. Я еще переспросил:

— Давно дивизия прошла?

— Да нет, совсем недавно. Можно сказать, только что и прошла.

«Виллис» благополучно миновал переезд.

По ту сторону железной дороги тянулись сжатые поля, влажные от ночной росы. Поехали по левой дороге. Вскоре показалась околица какого-то села: покосившиеся плетни огородов, сараюшки, баньки. Я развернул карту. Как будто бы для села, лежащего на левом маршруте дивизии, рановато.

— Федоров, — обратился я к водителю, — что-то больно быстро мы до села доехали.

— На хорошей скорости ехали, товарищ генерал, — с некоторым даже самодовольством ответил находчивый шофер.

Выехали на обычную деревенскую улочку. Справа и слева в палисадничках укрылись хатки. Тихо, время раннее. Улочка вывела нас на площадь. Площадь тоже самая обыкновенная, сельская. Но на ней я увидел такое, от чего можно было, по меньшей мере, удивиться. Посередине площади стояла походная кухня, уютно дымя трубою, а вокруг суетились с котелками и кружками готовящиеся к завтраку гитлеровцы.

— Федоров, — вполголоса, чтобы не привлекать внимания фашистов, сказал я, — быстро разворачивайся и — ходу.

Машина взревела и рванулась в обратную сторону. Гитлеровцы, еще более ошеломленные, чем мы, видимо, не сразу поняли, в чем дело, и не сделали никаких попыток преследовать нас.

— Куда теперь, товарищ генерал? — спросил Федоров, едва мы выехали из села.

— Давай обратно, по старому следу. Да не сбейся смотри. И быстрее!

Вскоре мы вновь оказались у знакомого переезда. Не успели затормозить около будочки, за которой укрывался регулировщик, как слева ударила пулеметная очередь. Мы быстро вытащили из машины рацию, укрылись в канаве, и Персюк стал налаживать связь с левофланговым 42-м полком, чтобы уточнить его маршрут.

Когда снова уселись в машину, адъютант лейтенант Скляров, заметив улыбку на моем лице, сказал:

— А вы словно очень довольны приключением, товарищ генерал!

— Конечно, доволен. Все основания, так сказать, для этого имею. Во-первых, все кончилось благополучно. Уже хорошо. А самое главное то, что отступающие немцы оказались фактически у нас в тылу.

— А разве это хорошо? — усомнился адъютант.

— Не хорошо. Отлично это! Ведь немцы-то не наступающие, а откатывающиеся на запад. Значит, мы наступаем так быстро, что упреждаем их отход. Они отступают на Кременчуг. А мы можем прийти туда раньше, взять город будет легче. Фашистам, если мы возьмем Кременчуг, зацепиться будет не за что.

Скляров заулыбался:

— А я, признаться, как-то об этом и не подумал.

Для меня наше маленькое приключение, у которого могли быть большие, во всяком случае для меня, и неприятные последствия, оказалось подтверждением мысли о необходимости увеличить еще более темп нашего марша на Кременчуг. Спешить, надо было спешить изо всех сил. С этими мыслями я бросился догонять ушедшую вперед дивизию.

Гитлеровцы отступали, злобно огрызаясь. То там, то здесь вспыхивали схватки с арьергардами. Но всерьез закрепиться на каких-то удобных рубежах и дать нам решительный бой противник не сумел.

Серьезное сопротивление мы встретили уже на окраинах Кременчуга 29 сентября.

Форпосты немецкой обороны в пригороде мы сбили довольно успешно. Но в окраинных кварталах северной части города завязались жестокие бои. Каждый дом, занятый фашистами, был как крепость, и штурм его требовал значительных жертв. Я задумался над тем, какой бы применить маневр, чтобы выбить противника из городского района с минимальными потерями. Не успел еще ничего придумать, как пополудни пришел приказ: дивизии выйти из Кременчуга и расположиться в районе села Недогарки, севернее города, километрах в пяти-шести от него.

Причины такого передислоцирования были мне понятны. К Кременчугу уже подтянулись другие дивизии нашей армии, сил которых было вполне достаточно, чтобы сломить сопротивление врага и овладеть городом.

Мне предстояло выйти к Днепру и провести рекогносцировку, чтобы определить места, наиболее удобные для форсирования великой реки. Она и сама представляла трудную преграду на пути наступающих войск. К тому же мы вышли на левый, низкий, луговой берег Днепра, а фашисты организовали оборону на высоком, правом, создав там серьезную, глубоко эшелонированную систему укреплений. Точного расположения этих укреплений мы не знали. Не было исчерпывающих сведений и о местах сосредоточения немецких войск на правом берегу. Надо было, как говорит пословица, искать броду, прежде чем лезть в воду.

Целый день мы с командирами полков разъезжали вдоль нашей полосы на левом берегу Днепра. Поднимаясь на редкие прибрежные холмики, разглядывали в бинокли далекий правый берег, скользили взглядом по широкому, могучему течению реки и вновь упирались в песчаную крутизну противоположного берега. Выше по течению тем же занимались командиры соседней, 97-й дивизии.

Наконец мы наметили участок будущей переправы. Он казался подходящим потому, что в этом месте, примерно на середине Днепра, параллельно берегу тянулся низкий песчаный остров, поросший мелким кустарником.

— Понимаешь, чем здесь удобно перебираться? — спросил я Вавилова.

— Ясное дело, понимаю: при наших переправочных средствах все русло Днепра сразу не преодолеть.

— Да, кстати, товарищ генерал, — сказал командир 39-го полка подполковник Харитонов, — колхозники говорили, что можно воспользоваться бревнами от разрушенных изб, что в лощинке лежат.

— Воспользуемся и бревнами, — ответил я. — Только, сам понимаешь, это ведь капля в море. Сколько из этих бревен плотов связать можно? Пять? Десять? А сколько нам надо? Тут все придется в дело пускать: бревна, заборы, калитки. И пора уже начинать готовить эти самые «подручные средства». Давай командуй, обратился я к дивизионному инженеру подполковнику Н. М. Барышенскому.

Командиры разошлись по полкам. Началась подготовка к форсированию Днепра. Про русского солдата известно — суп из топора сварить может. Так что в ход пошло решительно все: имевшиеся в деревне лодки, бочки, кадушки, плетни, раскатанные на бревна полусгоревшие и разрушенные дома, неизвестно где раздобытые доски, поваленные деревья и все прочее, что могло держаться на воде.

Я отправился выбирать место для наблюдательного пункта. Хоть наш левый берег весь был низкий, но там, где кончалась пойма, метрах в 80 от кромки воды, он несколько подымался гребешком, и по краю этого гребешка тянулась небольшая деревенька Власовка. Сразу за ее околицей, несколько на отшибе и почти против острова, который мы собирались использовать при форсировании Днепра, стоял большой сарай с прорезью-отдушиной в стене, обращенной к реке. Он показался мне очень подходящим для НП. Бойцы быстро завалили стены изнутри землей, установили стереотрубу, и, заглянув в нее, я как на ладони увидел будущее поле боя: водную гладь Днепра, плоский остров и отвесную стену противоположного берега. Поблизости разместились подобным образом наблюдательные пункты артиллеристов и разведчиков.

В ночь на 3 октября дивизия приступила к переправе.

Я стоял на берегу рядом со своим наблюдательным пунктом. Все тонуло в черной, непроницаемой мгле. С Днепра доносились приглушенные всплески воды. Это на реку спускали лодки и плоты. Несколько минут не было слышно ничего, кроме этих всплесков и сдержанных, негромких команд. И вдруг с правого берега ударила артиллерия, в безумной спешке заметались лучи прожекторов, от черной реки к черному небу вздыбились могучие фонтаны, прибрежная полоса воды вскипела от тысяч осколков. Несколько плотов разлетелись в щепки от прямого попадания снарядов.

— Товарищ генерал, — тихонько на ухо сказал мне адъютант. — Войдите в укрытие!

Это было разумно. Я пошел на наблюдательный пункт.

Гвардейцы продолжали погрузку и переправу под ураганным огнем противника.

При бледных вспышках ракет было видно, что первые группы бойцов достигли острова. Это были дивизионные саперы во главе с парторгом роты лейтенантом Микушевым и коммунистами рядовыми Джиловьяном, Бабалиным и Будкиным и шесть автоматчиков 42-го полка: Ковин, Проскуряков, Мисорож, Кузнецов, Певзнер, Винокуров. За ними последовали и другие. Верные нашему правилу, они тут же начали окапываться. И тогда обнаружилось обстоятельство, которого мы никак не могли ни предусмотреть, ни предотвратить. Грунт этого острова оказался песчаным. От каждого разрыва мины или снаряда весь он приходил в движение. Тихо шурша, песок мгновенно оползал, ссыпался в неглубокие ямки, отрытые ценой колоссальных усилий, попадал в затворы винтовок, в пулеметные замки.

Немцы били по острову из орудий и минометов. Разрывы снарядов взметали в воздух тонны песка. Положение перебравшихся на остров осложнилось. Наши артиллеристы усилили огонь по правому берегу, пытаясь заставить замолчать вражеские батареи. Над широкими водами Днепра в ту и другую сторону неслись тучи снарядов.

Группе Микушева удалось добраться до правого берега. Гитлеровцы немедленно атаковали их. Наши воины дрались стойко и мужественно, отбили несколько атак противника. На помощь им подоспела рота автоматчиков 39-го полка под командой капитана Ивана Яковлевича Подкопая.

Бой не затихал всю ночь. С рассветом он разгорелся еще жарче. Я по-прежнему находился на своем наблюдательном пункте.

В середине следующего дня с командного пункта, находившегося в полутора километрах от НП, за деревней, приехал полковник Гаев.

— Товарищ генерал, — бодро сказал он, — обед стынет.

Я обернулся. Высокий, плотный, подтянутый Гаев стоял за моей спиной, жадно поглядывая на стереотрубу.

— Хорошо видно? — Гаев подвинулся к трубе, шутливо оттесняя меня в сторону.

— Да погодите вы, — смеясь, ответил я, — сейчас вот правда уеду обедать, насмотритесь.

— Так ведь вам и пора! Договаривались же дежурить на НП по очереди, продолжал шутливо ворчать Гаев.

Отдав несколько распоряжений, я сел в машину и поехал обедать.

Через несколько минут мы уже подъезжали к командному пункту дивизии. Он находился за небольшой песчаной горкой, поросшей мелколесьем. На шум подъезжающей машины из кустов выбежал оперативный дежурный. Лицо его было так взволнованно, что я сразу почувствовал недоброе.

— Что случилось?

— Полковник Гаев убит, товарищ генерал, — доложил, придерживая дверцу машины, молодой офицер.

— Тут какая-то ошибка, — спокойно сказал я, поскольку только что видел Гаева живым, здоровым и даже смеющимся. — Откуда такие сведения?

— Звонили с наблюдательного пункта.

— Свяжитесь с ними, уточните.

К нашему великому горю, сообщение оказалось точным. Вот как это произошло.

Едва моя машина отъехала от наблюдательного пункта, как полковник Гаев со словами «Сейчас мы взглянем, что там происходит…» прильнул к окуляру стереотрубы.

В тот же миг рядом с НП ухнул разрыв снаряда. Мой бессменный заместитель, моя правая рука, бесстрашный человек, про которого солдаты шутя говорили, что он от пуль заговоренный, упал навзничь, широко раскинув руки. Находившийся тут же радист бросился к нему, но полковник Гаев уже был мертв. Осколок снаряда влетел в смотровую щель и попал Гаеву в голову, чуть выше левой брови.

Через несколько часов мы отправляли тело нашего товарища в Полтаву для погребения. Я стоял и думал о том, как нам всем будет не хватать полковника Гаева, человека непреклонной воли, умного и глубоко душевного…

Семь дней мы вели на своем участке тяжелейшие бои с 320-й пехотной дивизией немцев. Мы прочно удерживали остров, но это стоило нам немалых потерь. Здесь, на Днепре, пал смертью храбрых заместитель по политчасти командира 34-го гвардейского стрелкового полка подполковник П. В. Данилов, был тяжело ранен командир 42-го гвардейского стрелкового полка Герой Советского Союза подполковник С. П. Березин, погибли десятки замечательных гвардейцев.

Ценой беспредельного героизма, самоотверженности и самопожертвования таких наших красноармейцев и офицеров, как Ковин, Проскуряков, Мисорож, Винокуров, Микушев, Гребнев, Москвичев, Выборный, Джиловьян, Бабалин, Будкин, Подкопай, Елизаров, Юдинцев, Киршин, Степин и другие, нам удалось захватить первую линию траншей врага на правом берегу Днепра. Мы удерживали ее до тех пор, пока не был получен приказ сдать плацдарм частям 4-й гвардейской армии и передислоцироваться в новый район, северо-западнее Кременчуга.

Здесь, на Днепре, нашей 13-й гвардейской стрелковой дивизии был вручен орден Красного Знамени, которым нас наградили за бои под Сталинградом.

В ночь на 13 октября дивизия снова переправилась через Днепр на плацдарм, захваченный частями 7-й гвардейской армии в районе населенного пункта Мишурин Рог. Начались бои за освобождение Правобережной Украины.

Глава четвертая Азимут — на Запад

Переправа была спокойной: на правом берегу Днепра соединения 7-й гвардейской армии генерала Шумилова и 5-й гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова уже несколько дней удерживали плацдарм, вытянувшийся вдоль реки километров на семь. Однако вглубь наступавшим войскам удалось продвинуться не больше чем на четыре-пять километров. Гитлеровцы не просто оборонялись на занятых рубежах. Они то и дело пытались атаковать, стремясь восстановить положение, то есть, говоря другими словами, сбросить советские соединения в Днепр и вновь овладеть правым берегом. Занимавшим плацдарм войскам генералов Шумилова и Ротмистрова приходилось туго.

Мы переправлялись ночью, в вязкой осенней темноте, когда, отплыв от своего берега метров на десять, уже перестаешь его видеть, так же как не видишь правого берега, к которому направляешься. И хотя чернильные воды Днепра видны только в непосредственной близости от тебя, все окружающее начинает казаться огромным, нескончаемым океаном.

Черным и необыкновенно высоким казался и песчаный обрыв правого берега. Лодки мягко тыкались в узкую прибрежную полосу, над которой стояла стена берега.

Утром 13 октября 1943 года мы сразу вступили в бой. Наше появление на плацдарме обеспечило некоторый перевес в силах, контратаки врага стали реже, его напор несколько уменьшился. Следовательно, 5-я гвардейская армия прибыла вовремя.

Через сутки, утром 14 октября, меня, как и других командиров дивизий, вызвали на совещание.

Стоя у штабного автобуса, в котором должно было проводиться совещание, я смотрел, как от левого берега, наискосок пересекая течение могучей реки, сюда, к автобусу, направлялась быстрая моторная лодка.

Вскоре стрекот мотора умолк, лодка мягко скользнула по песку, и на берег вышел командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии Конев в сопровождении адъютанта и охраны.

Я встречался с генералом Коневым уже второй раз. Мне показалось, что за время, прошедшее со встречи в Забродах, он совсем не изменился, даже как-то словно посвежел. Но может быть, так казалось потому, что командующий приехал в хорошем настроении, видимо довольный тем, как складывались дела на нашем плацдарме.

В штабном автобусе, где собралось командование нашей армии вместе с командирами всех дивизий, было очень тесно и невыносимо жарко. Правда, никто не обращал на это внимания, потому что оно было целиком поглощено тем, что говорил командующий фронтом, подробно обрисовавший обстановку, которая сложилась на нашем участке.

Случайно я оказался сидящим рядом с Коневым и слушал его, как мне казалось, с большим вниманием, хотя от жары и духоты буквально взмок. Вдруг я подскочил от совершенно неожиданного сильного толчка в бок. Ничего не понимая, я начал оглядываться и встретил внимательный сердитый взгляд Конева. Оказывается, сам того не заметив, я, разморенный жарой, задремал и даже слегка всхрапнул, чем и привлек внимание командующего фронтом, разбудившего меня.

— Вы что, ночью не спали, что ли? — обратился ко мне командующий.

— Простите, пожалуйста. Так точно. Две ночи не спал совсем, — ответил я, немного обескураженный.

— Сочувствую. Однако спал не спал, а когда говорит командующий, надо слушать, а не спать.

Я не стал бы писать о таком пустяковом случае, хотя, признаться, он мне настроение испортил, если бы некоторое время спустя Конев сам не вернулся к нему при довольно интересных обстоятельствах, о чем я еще расскажу.

В этот же раз командующий перешел к постановке задач непосредственно нашей армии. Эти очень ответственные задачи по расширению захваченного плацдарма на правом берегу Днепра были глубоко продуманы, сформулированы четко, и решение их требовало от нас действий крайне активных, решительных и уверенных.

За несколько дней напряженных боев плацдарм на правобережье действительно расширился. Это сильно растянуло соединения 7-й гвардейской армии генерала Шумилова, да и 5-й гвардейской тоже. Танкисты генерала Ротмистрова за эти дни продвинулись вперед на несколько десятков километров в направлении Пятихатки. Наша дивизия к 21 октября вышла на рубеж Чечеливка, Ново-Мануиловка, Петрово это 30 километров южнее Александрии. И вот тут неожиданно я получил приказ: 13-й гвардейской стрелковой дивизии перейти в распоряжение 7-й гвардейской армии. Еще неожиданнее было сразу же полученное от командарма генерала Шумилова задание: с раннего утра следующего дня форсированно развивать наступление в направлении Чечеливка, Спасово, Верблюжка.

Наша дивизия в это время занимала рубеж по берегу живописной реки Ингулец около населенного пункта Петрово, километрах в сорока от Верблюжки, куда нам предписывалось дойти за один день. Задача оказалась, таким образом, не из легких. Но меня она удивляла не самой трудностью марш-броска: на войне приходится делать и не такое. Удивляла глубина наступления, особенно потому, что 5-я армия вообще в этот момент не наступала, да и соседа слева я тоже не чувствовал.

Я сказал об этом генералу Шумилову.

— Да нет, там впереди вас уже пришли в соприкосновение с противником первый и пятый гвардейские механизированные корпуса. Они уже прошли Верблюжку. Вот вы и подкрепите их тыл, — пояснил командарм. — Да и не вы один. Левее вас будет наступать дивизия полковника Мошляка.

Я молчал, обдумывая услышанное. Шумилов, видимо, не понял, почему я молчу, и пошутил:

— Сосед, что ли, не устраивает?

Сосед «устраивал» вполне: Мошляк, полковник, Герой Советского Союза, был опытным командиром, имевшим к тому же отличную теоретическую подготовку.

Я приступил к выполнению поставленной командованием задачи.

Марш прошел благополучно: противника мы нигде не встретили, и только изредка в безоблачном небе появлялись вражеские самолеты, которые сбрасывали бомбы или обстреливали нас из пулеметов и пушек.

Наметив жесткий график и не позволяя себе отклоняться от него, мы к двадцати часам 28 октября подошли к Верблюжке, оставив за собой сорок километров пыльных дорог и сухой степи. Здесь, в Верблюжке, я решил расположить штаб дивизии. Полки, несмотря на усталость, ушли вперед еще километров на семь-восемь, в направлении населенного пункта Новая Прага.

Еще на марше я попросил полковника Бельского раскрыть карту и поставил жирную точку в том месте, где следовало расположить командный пункт дивизии. По моим соображениям, КП целесообразно было организовать непосредственно в поселке, на берегу речушки, рассекавшей село на две неравные части. Как и большинство рек в этом крае, она текла по дну неширокого оврага и представляла собою некоторый рубеж. Сам же я, считая необходимым установить связь с дивизией Мошляка, отправился на машине разыскивать его КП.

Мы с Федоровым, Скляровым и радистом Персюком изъездили, наверное, километров сорок, спускаясь в овраги и поднимаясь из них, минуя деревушки и поселки и пересекая небольшие рощицы.

— Товарищ генерал, может, вернемся? — спросил Федоров, когда туманная синь начала окутывать окрестности и из оврагов потянуло холодом.

— Да нет уж, надо найти, — сказал я, начиная и сам сомневаться в целесообразности дальнейших поисков.

Проехали еще несколько километров, но дивизию Мошляка все же нашли, правда много левее и сзади, чем предполагали.

— Ну вот, пропажа нашлась, — сказал я Мошляку, пожимая его руку.

— Как это пропажа? Это мы, что ли, пропажа? Мы на месте, — улыбнулся Мошляк. — А вот наш сосед слева так действительно пропал. По планам где-то рядом должен быть, а мы его нащупать не можем. А вы откуда взялись? Догнали, что ли?

Я рассмеялся:

— Не догнал, а назад вернулся. Моя дивизия уже в Верблюжке.

— Вот те раз! Эдак наступать трудновато будет. Хоть мне и сообщили, что впереди два танковых корпуса, да фронт наступления сильно растянут. Совсем мы друг от друга оторваны.

Я снова рассмеялся.

— Вы чему? — удивленно и даже несколько обиженно спросил Мошляк. — Разве я не прав?

— Правы, конечно. А засмеялся я потому, что вспомнил, как командарм такую стратегию наступления назвал.

— Ну?

— Наступлением растопыренными пальцами. Похоже?

— Похоже-то похоже, но я, признаться, больше сжатым кулаком наступать люблю.

Мы поговорили еще немного о координации действий и взаимосвязи, и я отправился в свою Верблюжку.

В Верблюжку мы въехали часов в одиннадцать. Село уже окутала ночная темнота. Как всегда в прифронтовых районах, темнота казалась враждебной, таящей в себе опасность. Кругом не было видно ни огонька. Меня встретил регулировщик.

— Вам через мост, товарищ генерал, — сказал он, — а там сразу направо.

Мы переехали мост. Дом, в котором расположился Бельский, стоял на краю оврага. Рядом была приготовлена хата для меня Проходившая мимо дорога вела на север, к Новой Праге.

Я ощутил острую неприязнь к этому месту, к самому дому, словно загнанному в угол, к пропадавшей в темноте дороге, которая могла сулить неожиданных гостей, к взъерошенным кустам, обступившим дом. Да, подумалось мне, если здесь застанут врасплох, то уж волей-неволей ни шагу назад не сделаешь — некуда.

Я вошел в дом. Навстречу из-за стола поднялся Бельский. Неприятное чувство, охватившее меня, было так велико, что я сразу сказал:

— Вы что же, Тихон Владимирович, на этом берегу штаб развернули? Мы же договорились не переходить речку. Забыли, что ли?

— Да нет, не забыл. Просто немного опоздал. На той стороне артиллеристы подполковника Войтко встали. Он свой КП как раз в тех домах развернул, где бы нам быть следовало. А что, это так важно?

— Важно или неважно, даже сам не знаю. А не нравится мне это место. Как говорится, душа не лежит.

Бельский слегка пожал плечами:

— Зато тут уж вся связь налажена с полками. И радио- и проводная. Полный порядок, словом. Все командные пункты организованы, командиры на местах.

Я присел к столу. Хотя, казалось, вопрос о расположении КП теперь был решен и следовало обживаться, я сидел на кончике гнутого венского стула так, как будто присел на несколько секунд, сейчас встану и уйду отсюда навсегда. Продолжая думать о неудобстве этого места, я спросил:

— Ну, а вообще как обстановка? Бельский доложил:

— Все в порядке. Войска накормлены, вперед выслана разведка с заданием найти ушедших вперед танкистов. А нам, очевидно, тоже поужинать нужно. Глядишь, и место веселее покажется, — пошутил он, видя, что я по-прежнему сижу с мрачным видом.

— Это вы правы, давайте ужинать. А только место все равно не нравится.

— Да что с вами, Глеб Владимирович? — уже раздражаясь, сказал Бельский. Место как место. А от того, что вы назначили, всего каких-нибудь триста метров. Так что и разницы, в сущности, нет никакой.

Я положил ложку на стол.

— Давайте на ту сторону перебираться.

— Да вы на часы посмотрите — двенадцать часов ночи. А с Войтко что делать? А связь? Представляете, сколько возни будет, чтобы все заново наладить? До утра всего ничего осталось. Я в конце концов просто прошу: не заставляйте меня всю кашу снова заваривать.

Если бы Бельский не сказал побледней фразы, а продолжал бы доказывать мне, что нет никакой существенной разницы между тем и этим берегом, я бы настоял на своем, потому что по-прежнему необъяснимое беспокойство и логические соображения побуждали меня настоять на своем. Но Бельский просто попросил, и я, представив себе, сколько им уже сделано сегодня и сколько нужно сделать, чтобы перебазироваться на тот берег, сдался:

— Ну, будь по-вашему. Остаемся. И давайте спать ложиться.

Я пошел к себе в дом. Но мне не спалось. Несколько раз перевернулся с боку на бок, потом не выдержал бессмысленного вылеживания, встал и вышел на улицу.

Темнота, как мне показалось, стала еще гуще. На слабом ветерке тихо шелестели сухие листья кустов, будто кто-то осторожно идет по сухой траве. Тревога моя стала еще сильнее. Я вернулся в избу Бельского и разбудил его.

— Сердитесь не сердитесь, Тихон Владимирович, а давайте немедленно переносить командный пункт на ту сторону.

— Глеб Владимирович… — начал было Бельский, но я прервал его:

— Вот что, Тихон Владимирович, обсуждать больше ничего не будем. Получите приказ: немедленно начать перенос КП в заранее намеченный пункт на том берегу, В четыре утра доложить об исполнении. Все.

Бельский бросил на меня недовольный взгляд, но, будучи человеком дисциплинированным и исполнительным, немедленно начал отдавать соответствующие распоряжения. Хоть я и был глубоко убежден, что поступил правильно, но оттого, что мне пришлось причинить массу хлопот Бельскому, да еще и в приказном порядке, какое-то неприятное чувство, которое обычно возникает при размолвке с близким человеком, заставило меня сказать примиряюще-дружеским тоном:

— Ну ладно, я, пожалуй, сразу пойду на новое место. Хочешь, пойдем вместе.

Бельский опять метнул на меня раздраженный взгляд, сердито буркнул что-то себе под нос, но тем не менее сел в машину, чтобы переехать через мост те самые триста метров, которые, по его мнению, абсолютно ничего не меняли.

— Вот, — показывая на большую избу, сказал он, — здесь как раз расположился сам Войтко.

Я улыбнулся и пошел в избу, а Бельский с комендантом отправился теснить артиллеристов, чтобы разместить наш штаб.

К моему удивлению, подполковник Войтко не спал. Он сидел за большим деревенским столом, подперев голову руками. Керосиновый фонарь освещал небольшой круг на свежевыструганных досках, лицо подполковника. Глубокие тени и выражение крайней усталости придавали ему что-то трагическое. При моем появлении он вздрогнул от неожиданности, потом легко поднялся и доложил о положении в полку. Лицо его при этом ста то деловито спокойным. Однако едва Войтко кончил докладывать, как опять заметно помрачнел, что заставило меня участливо спросить:

— Ты чего не спишь, полуночник?

— Сам не знаю, что со мной делается, — ответил подполковник, зябко поводя широкими плечами. — На марше казалось, что как лягу, так и усну. А лег ворочался, ворочался, не спится, да и все. И мысли в голову лезут самые черные.

— Вот тебе и раз! — пытаясь говорить шутливо, сказал я. — Это что же за мысли такие — черные? Он помолчал.

— Да даже и не мысли, собственно, а скорее предчувствие. Меня, наверное, убьют завтра.

— Ты что, с ума сошел? — уже всерьез спросил я, чувствуя в словах Войтко глубокую и мрачную убежденность. — Да разве можно об этом думать? И зачем? Теоретически каждого из нас в любой момент могут убить.

— Каждого в любой момент, а меня — завтра. Я вот много раз в народе слышал: перед смертью человек тоскует. Так и я. Места себе найти не могу. Думаю, убьют меня.

Подполковник Войтко говорил так убежденно и просто, что я не мог продолжать успокаивать его: собственные слова казались мне фальшивыми, бодрый тон — наигранным. Тут, наверное, дело было еще и в том, что у самого меня на душе было черным-черно. «Тоже, что ли, предчувствие?» — подумал я. Но, как всегда, постарался разумно объяснить причины своей тревоги: связи с танкистами, которым полагается быть впереди нас, нет — это раз; соседи слева и справа так далеко, что в случае чего на них рассчитывать нечего, — это два; место, выбранное Бельским для штаба дивизии, на редкость уязвимо — это три.

Зато теперь, успокаивал я себя, бредя в темноте в поисках Бельского, овраг и речка с сильно заболоченными берегами — надежная преграда для фашистских танков, если они появятся, мост же узок, да и взорвать его нетрудно.

Тихон Владимирович указал отведенную мне для ночлега хатку. Миновав «стоящего у дверей часового, я вошел внутрь и прилег на приготовленную постель. Раздеваться уже не имело смысла, до утра оставалось часа два. У дверей, как всегда, стоял часовой из охраны штаба. Я хорошо знал его. Это был один из сталинградцев, гвардеец, прошедший через все тяжелые бои, ефрейтор Кротенко.

Мне казалось, что я еще не успел заснуть, но, должно быть, дремота уже затуманила сознание, потому что, услышав голос Кротенке, я как-то не сразу понял, откуда он взялся и чего хочет. А голос продолжал встревоженно настаивать:

— Товарищ генерал, выйдите, пожалуйста, на минутку! Выйдите!

— А в чем дело? — спросил я, удивленный таким приглашением.

— Выйдите, пожалуйста! Тут послушать надо.

— Да что послушать-то?

— Моторы гудят, товарищ генерал.

— Ну и что, что гудят? Там же впереди наши танкисты. Вот их танки и гудят, — сказал я, убежденный, что дело обстоит именно так и все же испытывая нарастающую тревогу.

— Да нет, товарищ генерал. На наши вроде бы не похожи. Похожи больше на немецкие, — говорил Кротенко, в то время как я уже натягивал сапоги, понимая, что ефрейтор не станет будить генерала без нужды.

Я вышел на порог. Немного поредевшая темнота ночи действительно словно подрагивала от шума моторов. Прислушавшись, можно было с уверенностью сказать, что шли чужие, немецкие танки. Наши имели дизельные двигатели, а фашистские работали на бензине, и звук их моторов отличался от наших. А шум заметно нарастал — танки шли на нас.

Постояв так несколько минут, я взглянул на часы. Было ровно четыре. И вдруг в тот же момент на противоположном берегу речки, за оврагом, видимо над дорогой, ведущей к Верблюжке от Новой Праги, рассыпался сноп разноцветных ракет. Одновременно танки открыли мощный огонь трассирующими снарядами по окраине деревни, лежащей на противоположном берегу, обстреливая те самые хаты, где еще три часа назад находился штаб нашей дивизии. Через несколько минут они вспыхнули яркими кострами, осыпая огненными брызгами деревья палисадников и кусты на склонах оврага.

Вскоре с той стороны через речку, где вброд, где вплавь, перебрался наш связист, одним из последних снимавший провода на противоположном берегу. Он подтвердил, что первые же снаряды разнесли в щепки дом, в котором мы с Бельским ужинали незадолго до того. Было ли это случайностью или фашисты получили информацию от своих разведчиков, сказать трудно. Но ушли мы вовремя.

Не теряя времени, наши саперы заминировали мост. Артиллерийский полк и учебный батальон, стоявшие на нашей стороне села, заняли оборону вдоль берега речки. Командир батальона получил приказ удерживать рубеж любой ценой нам было необходимо отвести штаб дивизии из-под прямого огня танковых пушек противника. Бельский настойчиво старался связаться с командирами полков, чтобы узнать, какая обстановка сложилась у них. Радиосвязь быстро наладилась, но, увы, ничего утешительного командиры полков сообщить не могли, так как у них ситуация была неясной.

Дивизия наступала довольно широким фронтом. Полоса наступления составляла, наверное, километров десять — двенадцать. Полки шли тремя маршрутами, и, разумеется, ни о какой сплошной линии фронта не могло быть и речи. Да и надобности такой тоже не было, поскольку, по официальным сведениям, впереди нас шли два корпуса танкистов. Взять под контроль все дороги, ведущие на запад, естественно, не представлялось возможным. Зная это, гитлеровцы по одной из дорог, безусловно, могли прорваться в направлении на Верблюжку, что они и сделали по дороге от Новой Праги.

Как выяснилось потом, на этой дороге как раз стоял наш заслон, по очень слабый — всего одна противотанковая пушка со своим расчетом. Командир расчета тоже знал, что впереди находятся наши танкисты, и поэтому, когда на дороге показались немецкие танки, пушка не сделала по ним ни одного выстрела, приняв их за свои. Немецкие танки, не снижая скорости, прошли по шоссе, раздавив пушку вместе с расчетом, и беспрепятственно двинулись на Верблюжку. Одновременно танки противника начали появляться на всем участке, где наступала наша дивизия.

Полки, только что вышедшие на новые рубежи и не успевшие укрепить их, вынуждены были отходить под давлением фашистских танков и движущейся за ними мотопехоты. Связи с нашими танковыми корпусами не было. Вообще у нас создалось впечатление, что и самих танкистов не было впереди, ибо радиостанции их штабов ни разу не подали никаких сигналов и не ответили ни на один из наших запросов.

Противник глубоко вклинился между частями дивизии. 34-й гвардейский стрелковый полк и 1-й батальон 39-го гвардейского стрелкового полка после шестичасового боя начали отходить на высотах, неся потери от бомбежек и артиллерийского огня. 42-й гвардейский стрелковый полк и 3-й батальон 39-го гвардейского стрелкового полка, очевидно, оказались в окружении, связь с ними нарушилась. Штабу дивизии пришлось поспешно отступать под сильной бомбежкой по той самой дороге, по которой мы накануне совершили сорокакилометровый марш вперед.

Я наметил новое расположение КП, куда Бельский направил штабные машины, и сам спешил туда же, потому что самым главным было наладить управление частями дивизии, чтобы не только сохранить ее от разгрома, но и организовать оборону, задержать контратакующих нас гитлеровцев.

Федоров, как всегда, на большой скорости уверенно вел наш „виллис“, объезжая воронки на дороге, которая вчера еще выглядела совсем мирной, когда я увидел впереди неловко ткнувшуюся в обочину знакомую машину. Это был трофейный „опель-кадет“, на котором в последнее время ездил командир нашего артполка подполковник Войтко. Мы остановились. У машины стоял шофер Войтко. Он молча смотрел на нас. Его запекшиеся губы дергались, словно он все хотел раскрыть рот, да не мог разлепить слипшихся губ. Не то догадка, не то недоброе предчувствие холодком прошло по спине.

— Подполковник жив? — быстро спросил я, надеясь получить положительный ответ и не веря в его возможность.

— У-у-бит! — с трудом разлепил губы шофер.

Я заглянул в машину. Крыша была пробита, сиденье и пол залиты кровью.

— Расскажи, как это было, — попросил я шофера. Тот болезненно поморщился, подергал губами, потом хрипло заговорил:

— Мы вырвались из-под бомбежки. Ехали. Потом нас нагнал самолет. Начал пикировать. Подполковник сам же крикнул: „Всем из машины!“ Мы с замполитом выскочили, сразу залегли в кювете. Я голову поднял, вижу: самолет — над самой машиной, а подполковник дергает ручку, дверцу открыть не может — заело, должно быть. В это время самолет дал очередь из пушки, развернулся и ушел. Мы — к машине. Смотрим, подполковник лицом в спинку моего сиденья уткнулся, а на спине кровь. Мы думали, ранен Машину медсанбатовскую остановили. Она подполковника забрала. Но только он мертвый был уже. Снаряд в спину попал, между лопаток, прошел наискосок и через живот вышел.

— Когда это было? — спросил я машинально, как будто теперь это имело какое-нибудь значение.

— Утром. Солнце уж взошло.

„Солнце уж взошло“. Видел ли он, Войтко, этот последний в его жизни солнечный восход? Или так же, как и я, в горячке боя даже не заметил его?

Мы проехали еще километра три. Пыльная дорога по-прежнему петляла по степи между неглубокими оврагами. Вдруг километрах в четырех от нас, на одной из дорог, которые то сходились, то расходились, пересекали одна другую или шли почти рядом, я увидел чуть ли не с десяток легковых машин. Караванчик двигался примерно в том же направлении, что и мы, по дороге, шедшей под углом к нашей. Вот он нырнул в овраг.

— Федоров, — спросил я водителя, — машины видел?

— Видел, товарищ генерал. Не немцы ли?

— „Немцы!“ Скажешь же! С чего бы это немцам по нашим тылам на легковых машинах разъезжать?

— А они не разъезжают, — ответил Федоров. — Они вот спрятались куда-то.

Но машины вновь показались на дороге и продолжали свой путь, не обращая на нас никакого внимания.

— Кронид, — приказал я Федорову, — давай-ка им наперерез. Да порезвее!

„Виллис“ запрыгал по целине. „А вдруг в самом деле немцы? — подумал я и сам же себе возразил: — Да нет, это, вероятно, штабные машины наших танкистов“.

Легковушки снова исчезли в овраге. Словно подтверждая мою мысль, что это двигается штаб механизированных корпусов, откуда-то вынырнула полуторка с радиостанцией и тоже потянулась в овраг, вслед за легковыми машинами. Мы поспешили к оврагу.

Осторожно съезжая по неширокому устью балки, я рассмотрел группу офицеров, в числе которых были два генерала. Они оказались ранее незнакомыми мне командирами 1-го и 5-го гвардейских механизированных корпусов: генерал-лейтенантом И. Н. Руссияновым и генерал-майором Б. М. Скворцовым.

Представляясь, я был поражен тем, как выглядели танкисты. Понятно, что фронт — не великосветская гостиная. Я и сам частенько после тяжелых боев или трудных переходов выглядел не блестяще. Но более плачевного вида у офицеров я, пожалуй, не встречал. Грязные комбинезоны, бледные небритые лица, воспаленные глаза, запавшие щеки — все говорило о перенесенных физических и моральных страданиях.

Нетрудно было догадаться, что оба танковых корпуса попали в тяжелое положение. И все-таки я задал вопрос, который, должно быть, прозвучал как бестактность. Но не задать его я не мог. Для всех нас, для нашего общего дела была необходима полная, абсолютная ясность.

— Где сейчас находятся ваши корпуса, товарищи? — спросил я, стараясь тоном смягчить жесткий вопрос.

Руссиянов метнул на меня затравленный взгляд. Скворцов скорбно качнул головой, слегка разведя руками, тихо сказал:

— Плохи наши дела…

Это было страшно не только для генералов, потерявших свои войска. Мы тоже нуждались в танковом прикрытии и надеялись с его помощью зацепиться на более пли менее удобном рубеже, чтобы остановить контратакующих немцев. Лелея в душе слабый остаток надежды, я неуверенно переспросил:

— Но так же не может быть?! Не все же танки уничтожены? Что-то должно остаться?

Руссиянов махнул рукой:

— Немного осталось. Мы дрались двое суток. Это был какой-то кошмар. Немецкие танки лезли со всех сторон. За каждым подбитым вырастало не меньше десятка новых. Они расстреливали нас в упор. Машины горели, как костры. И в них люди, наши люди. Господи, каких людей потеряли!

Генерал замолчал и устремил в землю взгляд, полный тоски, боли и ненависти.

— Дрались из последних сил, до последней возможности, — закончил генерал Скворцов.

Несколько минут стояло тяжелое, горькое молчание. Чтобы разорвать круг тягостных воспоминаний и привлечь внимание танкистов к сегодняшним, сиюминутным задачам, я осторожно спросил:

— А в каком направлении вы отходили? Руссиянов ответил. Выходило, что танкисты и дрались и отступали правее расположения нашей дивизии.

— А какие указания начальства были? — опять спросил я.

— Какие могли быть указания, — повел плечами Руссиянов, — когда с самого начала связи не было! И сейчас наладить не можем. А у вас есть связь?

— Увы, тоже нет, — сказал я и, подумав немного, обратился к Руссиянову: Товарищ генерал-лейтенант, положение и у вас и у нас сложилось крайне тяжелое. Немцы идут за нами по пятам. Надо что-то предпринимать. Вы среди нас старший по званию, следовательно, решать вам.

Круглая голова Руссиянова ушла в плечи. Он поправил ремень, пожевал губами и твердо сказал:

— Нет. Прежде чем решать, давайте попробуем еще раз наладить связь со штабом армии. Если не выйдет, будем решать вместе. Одна голова, как говорится…

Так как у танкистов была более мощная радиостанция, Бельский отправился вместе с ней в другой овраг, чтобы еще раз попробовать наладить связь и со штабом армии, и с нашим корпусом. Я остался с танкистами, чтобы обсудить план дальнейших действий на случай, если связи наладить не удастся.

— Вам первому слово, — обратился ко мне Руссиянов, — поскольку вы один располагаете реальной силой.

— Силы весьма относительны, — ответил я. — Один полк отрезан, и связи с ним нет, два других полка у меня на управлении, отходят.

— Вы предлагаете отступать? — поспешно спросил Скворцов, наклонив темную голову и глядя на меня исподлобья.

— Нет, не отступать, а отойти, чтобы занять более или менее удобный рубеж, — пояснил я. — А потом драться и сделать все, чтобы остановить гитлеровцев.

Руссиянов наклонился над разложенной перед нами картой. Его толстый карандаш заскользил по ней с севера на юг, потом пополз на восток и остановился у тоненькой ниточки, изображавшей реку Ингулец, то есть точно то место, с которого мы вчера начали свой марш-бросок на Верблюжку.

— Вот, — сказал Руссиянов внушительно. — Вот этот рубеж. Это единственное место, где мы действительно сможем занять оборону. Разумеется, на восточном берегу» Все-таки водная преграда для противника.

Принимать такое решение было тяжело, но другого выхода не было. Я, естественно, согласился.

По карте наметили участки обороны, распределили функции, договорились о связи, и танкисты, узнав, что связи с армией нет, на своих легковушках отправились к намеченному рубежу. Я сел в «виллис», чтобы найти радиостанцию и узнать у Бельского, не удалось ли связаться с полками дивизии. Больше всего меня, конечно, беспокоил 42-й полк, с которым связи не было, как я уже говорил, с самого начала. Видимо, он попал в окружение или был отрезан. Правда, зная его командира, майора И. К. Половца, человека очень энергичного и смелого, можно было надеяться, что полк прорвется. Но война есть война.

Овраг, где стояла полуторка с радиостанцией, начинался сразу за деревней, которую я видел, еще когда мы гнались за машинами танкистов. Ручеек, тянувшийся по задам деревни, размыл песчаную перемычку, образовав узкий вход в овраг, и, будто израсходовав на это все свои силы, исчез в густом кустарнике. Машина стояла в самом устье оврага. Когда я вошел в радиорубку, Бельский, оглянувшись, вопросительно посмотрел на меня, как будто я мог сообщить интересные новости. Пожав плечами, я сам спросил у него:

— Есть что-нибудь?

— Ничего, — ответил он, потом хотел что-то добавить, но в этот момент послышался ноющий гул вражеских самолетов — и одна за другой поблизости начали рваться бомбы. Выскакивая из радиорубки, я увидел, что один из самолетов пикирует прямо на машину.

Бомба уже отделилась от самолета, я успел кинуться в сторону и прижался к песчаной стене оврага. Тут же раздался взрыв. Но, на мое счастье, бомба взорвалась на дороге, ведущей в овраг, убив взрывной волной десяток белых кур.

Вечером мы вышли на Ингулец. Бельский, не теряя времени, быстро оборудовал КП дивизии. Вскоре заработала связь со штабом армии. Я запросил разрешение явиться к командарму лично, чему он очень удивился, считая, что я нахожусь где-то в районе Верблюжки.

Признаться, предстоящая встреча тревожила меня: похвастаться было нечем. Положим, первая половина задачи — выйти на Верблюжку — нами была выполнена, но затем нам не только не удалось развить наступление, а, наоборот, через сутки мы оказались на исходных рубежах. Но самое главное, самое больное — 42-й полк. Где он, за от полк? Как я доложу Шумилову о его потере? Нет, честное слово, положение рисовалось мне просто безвыходным: не сказать нельзя и сказать нельзя…

Я входил в избу, которую занимал командарм, так и не решив для себя вопроса, как я буду докладывать, но готовый и к разносу, и к наказанию, казавшемуся мне вполне заслуженным.

Генерал-полковник М. С. Шумилов, пожилой, высокий и грузный, стоял у стола с красно-синим карандашом в руках. Пока я докладывал, он спокойно и внимательно всматривался в мое лицо, густым басом неожиданно, но очень по существу задавал вопросы и, слушая ответ, наклонял немного набок крупную голову. Я был буквально поражен тем, что никакого начальственного разноса не последовало. Зато задачи на ближайшее будущее были поставлены топом, не допускающим ни малейшего сомнения в возможности их выполнения:

— Запять плотную оборону. Контратакующих немцев остановить. Полк найти и из окружения вывести. Все ясно?

— Так точно! Ясно, товарищ командарм! — ответил я и вышел из избы в полном смятении, не зная, что делать: то ли радоваться, что ни оргвыводов, ни разноса пока не последовало, то ли приходить в отчаяние от трудности поставленных задач.

Майор Половец! Где и как его искать? Едва мы расположились на Ипгульце, как я распорядился продолжать непрерывно вызывать по радио 42-й полк и, даже не получая ответа, передавать координаты направления, по которому Половцу следовало прорываться к своим. Но слышит ли он нас?

Пока я ездил к Шумилову, Бельский полностью развернул штаб и внимательно следил за тем, как полки занимают отведенные им участки обороны.

— Что будем делать в первую очередь? — спросил он меня, едва я переступил порог штабной избы.

— Половца искать. Есть от него что-нибудь?

— Ничего нет, хоть радисты вызывают его непрерывно. Ума не приложу, как его искать?

— Надо что-нибудь придумать, — спокойно ответил я, садясь за стол.

Уже по дороге у меня сложилось твердое убеждение, что на поиски пропавшего полка надо посылать разведчиков. Но не солдат, потому что идти следовало фактически в немецкий тыл, где их легко могут разоблачить: им трудно будет выдать себя за местных парней, поскольку молодежь этого возраста поголовно была или в армии или в партизанах, и фашисты прекрасно знали это, не могли не знать. Идти следовало девушкам, желательно украинкам. Я приказал подобрать девушек-добровольцев из медсанбата и к утру тщательно подготовить их к предстоящей разведке.

Перед рассветом следующего дня ко мне на командный пункт пришли две миловидные девушки в крестьянской одежде. К сожалению, фамилий их не помню, зато помню, что подготовлены они были хорошо и мою проверку выдержали, правильно ответив, что и как они должны спрашивать у местных жителей, что отвечать гитлеровцам, если попадут к ним, и т. д. В заключение я спросил:

— Ну, страшно вам идти?

Девушки, уже окончательно войдя в роль деревенских простушек, лукаво переглянулись, и та из них, что была побойчее, ответила:

— От же скажете!

Вскоре разведчицы ушли на запад через наши боевые порядки.

Утро не принесло ничего нового. 42-й полк на наши радиосигналы не отвечал. Однако следующей ночью, с октября, когда все мы уже начали беспокоиться за судьбу разведчиц, к нашим позициям вышел полк Половца, на который девушки набрели еще утром. Глядя на усталое, почерневшее лицо и без того смуглого майора Ивана Кузьмича Половца, я испытал такое безмерное облегчение, будто с возвращением полка позади остались все тяготы войны.

Преодолевая усталость, он доложил:

— Товарищ генерал, вверенный мне полк из окружения вышел полностью, с артиллерией и обозами. Раненых — семь, убитых и отставших нет.

Я с радостью и удовольствием смотрел на ладного кареглазого майора и испытывал к нему чувство совершенно искренней благодарности, как будто, выйдя из вражеского кольца, он сделал большое одолжение лично мне. Сам же Половец во всем происшедшем видел только исполнение воинского долга, а где-то подспудно, как мне показалось, в нем даже жило некое ощущение своей вины за то, что полк оказался в окружении. Во всяком случае, рассказывая мне обо всем случившемся, Половец держался очень скромно, свои заслуги старался оставить в тени. Но я-то знал, что значила его личная храбрость, инициатива и энергия.

— Спасибо тебе, Иван Кузьмич, — сказал я, пожимая его крепкую смуглую руку. — Молодец.

— За что же спасибо, товарищ генерал? — совершенно искренне и просто ответил на вопрос вопросом взволнованный Половец.

— За то, что полк вышел без потерь.

— Товарищ комдив, так мы же все ваши радиограммы получали. Прямо по ним и действовали. Только ответить не могли: рация испортилась, работала исключительно на прием. А мы прямо по вашим инструкциям действовали.

Я засмеялся:

— А немцы тоже действовали по нашим инструкциям? Идите, мол, майор, как ваше начальство приказывает, мы мешать не будем…

— Нет, конечно, с немцами у нас интересы расходились, это уж точно, улыбнулся Половец. — Но ведь они свой контрудар на танках построили, двигались в основном по дорогам, так что сплошной линии фронта фактически не было. Можно было ухитриться проскочить между их колоннами…

— Вот за то и спасибо, что ухитрились.

Как я и предполагал и как выяснилось из рассказов других офицеров и красноармейцев 42-го полка, все было не так просто. Отрезанный немецкими танкистами, лишенный связи с командованием, полк попал в катастрофическое положение. Полк — это не иголка, а степные районы Украины с небольшими рощицами и перелесками — не стог сена. «Спрятать» полк во вражеском тылу или скрыть от противника его передвижение в данных условиях крайне трудно. Не менее трудно сохранить его как боеспособную единицу, поддержать моральный дух личного состава, его веру в командиров, добиться мобилизации всех сил физических и нравственных — для прорыва. Для этого командир полка должен быть и талантливым военачальником, и поистине человеком железного характера. Майор Половец в сложной ситуации показал себя именно таким командиром, проявил подлинный воинский героизм.

Вот почему я нисколько не удивился, когда командарм Шумилов предложил мне представить майора Половца к высокому званию Героя Советского Союза, указав при этом и его прежние заслуги. Золотая Звезда, вскоре засиявшая на его груди, явилась подтверждением того, что Родина по заслугам воздает почести своим лучшим сыновьям.

Собственно, этим эпизодом завершилось пребывание нашей дивизии в составе войск 7-й гвардейской армии. Мы вновь вошли в свою 5-ю гвардейскую.

При первой же встрече с командармом Жадовым, он, выслушав мой подробный рассказ о событиях последних дней, сказал:

— Между прочим, в общих чертах ваша эпопея хорошо известна командующему фронтом.

— Командующему? — переспросил я. — Каким образом?

— Между прочим, ты мог бы заметить, что командующий фронтом всегда имеет довольно полную информацию о происходящих событиях. Так или не так?

— Так, — неохотно ответил я, понимая, что осведомленность командующего не сулит мне ничего приятного: генерал армии Конев был человеком строгим. Жадов смотрел на меня выжидательно и с усмешкой в глазах. Вероятно, решил я, знает что-нибудь еще, — Он с вами говорил об этом? — спросил я Жадова.

— И даже очень. О тебе непосредственно спрашивал.

— И что же он спрашивал? — чувствуя себя чуть ли не провинившимся первоклассником, пробормотал я.

— Комдив Бакланов? — говорит. — Это какой же? Не тот ли, что на совещании у меня под боком спал, да еще и похрапывал? Вот теперь и Верблюжку проспали.

Я уже несколько знал генерала армии Конева, знал, какой цепкой памятью обладает он, слышал, что командующий никогда не пропускает случая повоспитывать своих подчиненных и сурово взыскивает за оплошности.

А Жадов продолжал:

— Командующий фронтом крайне недоволен тем, как обернулось ваше наступление. Тебе придется самому доложить обо всем.

Я отправился с докладом к генералу Коневу.

Он принял меня нахмуренным, слушал молча, с недовольным лицом и не глядя на меня. Когда же я сказал о принятом решении отступать на исходный рубеж, то есть на Ингулец, и занять там оборону, командующий быстро взглянул на меня, сердито спросил:

— Это кто же вам разрешил отступить без боя чуть ли не на сорок километров, а?

— Я уже докладывал, товарищ командующий, что Руссиянов, Скворцов и я устроили военный совет…

— Что-что? «Военный совет»? Ну, скажет же такое! Военный совет! Три побитых генерала забрались в овраг — вот так военный совет! Соображаешь, что говоришь? Военный совет!

Выждав, пока командующий несколько успокоится, я продолжал докладывать. Рассказывал все, как было, вины своей не умалял, от ответственности не уклонялся, но постарался предельно полно нарисовать сложившуюся обстановку и проанализировать ее возможно глубже. Конев время от времени все еще покачивал головой и негромко приговаривал:

— Ишь ты, военный совет! Скажи пожалуйста!.. — Но возгласы эти становились все реже. Потом он задал мне несколько очень дельных вопросов и отпустил. Судя по тому, что никаких взысканий и наказаний не последовало, командующий фронтом решил, что в сложившейся в Верблюжке сложной ситуации я иначе поступить не мог.

Вскоре после нашего возвращения в родную 5-ю гвардейскую армию произошла некоторая перегруппировка войск, дивизия была выведена в резерв и сосредоточилась в Червоно-Каменке. Началась подготовка к Александрийско-Знаменской наступательной операции. Первейшей ее задачей было освобождение украинского города Александрии и выход на подступы к Кировограду.

В эти дни нам пришлось расстаться с моим заместителем по политчасти полковником Вавиловым. Михаил Михайлович получил новое назначение на должность заместителя командира по политчасти 123-го стрелкового корпуса. Признаться, расставание для нас было горьким. Мы сработались с Вавиловым отлично, понимали и уважали друг друга. Я ценил Михаила Михайловича как талантливого политработника, мужественного человека и прекрасного товарища. Знал, каким непререкаемым авторитетом и, если хотите, любовью пользуется он у личного состава, и поэтому понимал, как всем нам будет не хватать его.

Отъезд Михаила Михайловича совпал с получением приказа о начале наступательной операции. День этот памятен еще и потому, что это был тот редкий случай, когда, получив приказ командарма, я никак не мог определить роль нашей дивизии в предстоящих боевых действиях. Выполнение же приказа без полного и глубокого понимания всех нюансов своей задачи, как мне кажется, невозможно для командира любого уровня. Отсутствие такого понимания не позволяет видеть перспективы, делать прогнозы, связывает инициативу, особенно в случаях, когда в силу объективных причин приходится отступать от намеченного плана действий. Короче говоря, я счел необходимым связаться с генералом Жадовым, чтобы уточнить роль и место дивизии в ходе наступления армии.

Я позвонил командарму по телефону.

— Приезжай, — коротко ответил он. Я проездил почти всю ночь, но от генерала Жадова нужные разъяснения получил.

— Теперь все в порядке? — еще раз спросил командарм на прощание. Доволен?

— Доволен, товарищ командующий, — ответил я.

Я действительно был доволен полученными разъяснениями. Весь мой военный опыт показывал, что подлинно творческий подход к руководству боевыми действиями в ходе сражения возможен только при условии, что тебе известны цели операции и идеи вышестоящего командира. Это позволяет принимать решения, не только не идущие вразрез с общим планом действий, а и создающие некоторую цельность, единство этих действий, что, так сказать, делает возможным творчество всех командиров в одном ключе. Мне кажется, что в тех случаях, когда высшее начальство, полагая, будто дело нижестоящих командиров выполнять свою узкую, маленькую задачу, не считает нужным информировать их об общих целях, задачах, пожалуй, даже стиле предстоящей операции или боя, деятельность отдельных соединений, частей, подразделений, руководимых талантливыми и смелыми командирами, может выпадать из общего плана или иметь меньший коэффициент полезного действия.

Наша дивизия, до того, как я уже говорил, находившаяся в резерве командующего, вступала в боевые действия, обходя город Александрию справа. Она выходила в свою полосу через большое село Недогорки. Здесь мы попали под сильную бомбежку.

Село состояло из двух идущих параллельно улиц, или порядков, как говорят в этих местах. Коротенькая улица-перемычка связывала их так, что, вероятно, фашистским пилотам, летавшим вдоль порядков, все село должно было представляться большой буквой «Н».

Сначала немцы планомерно бомбили дома. Когда же жители и солдаты, спасаясь от бомб, кинулась в огороды, фашисты прошлись по задам и нанесли там порядочный урон. Пострадал и штаб дивизии, расположившийся на окраине, потеряв начальника отделения кадров и нескольких других товарищей.

Мы продолжали двигаться вперед, но темп наступления был невысок: противник сопротивлялся упорно, медленно отходя в направлении Александрии. Дивизия с не меньшим упорством вгрызалась в оборонительные рубежи фашистов, теснила их и наносила ощутимые удары, хорошо взаимодействуя со своими соседями.

Стояла поздняя осень. Холодные северные ветры нагнали целое стадо сердитых, лохматых туч. То и дело моросил надоедливый частый дождь. Его скучная серая сетка повисла над степью, по-прежнему окружавшей нас со всех сторон. Изредка тучи ненадолго разбегались, дождь переставал. Тогда степные овраги начинали куриться густым серым туманом.

Вспоминаю, как 39-й полк, которым командовал возвратившийся из госпиталя полковник Шур, наступал на станцию Понтаевка. Железная дорога на Знаменку проходила у подножия пологого холма по невысокой насыпи. Здесь же, внизу, была и сама станция Понтаевка. На макушке холма рассыпалось большое село, тоже Понтаевка. Село и станцию прочно удерживали фашисты. Чистый луговой склон холма великолепно просматривался и, разумеется, простреливался сверху. Подступиться к селу было трудно.

Железная дорога в одном месте пересекала небольшой ручеек, перекрытый мостом высотой метра три. Здесь, примерно в полукилометре от деревни, был оборудован мой наблюдательный пункт, откуда открывалась широкая панорама местности, на которой нам предстояло вести боевые действия.

Ночью два батальона 39-го полка ворвались в деревню, но удержать ее не смогли. Утром немцы выбили их, батальоны откатились на исходные рубежи. В течение следующего дня и еще одной ночи полк безрезультатно штурмовал станцию и село. Казалось, немцы зубами и когтями вцепились в землю. Их минометы и артиллерия били по занятым нами позициям, а пулеметы косили наступавших по открытому склону холма. Надо было что-то придумать, чтобы взять Понтаевку малой кровью. И тут я вспомнил об Иване Подкопае.

Капитан Подкопай командовал отдельной ротой автоматчиков 39-го полка. Это была не просто рота, а капитан не просто командовал ею. Капитан Подкопай был человеком редкостной одаренности. Дерзостно отважный, ловкий и изобретательный, он обладал особым даром привлекать к себе людей, пробуждать в них мужество и самоотверженность, увлекать их прекрасным и чистым героическим безрассудством, которое, впрочем, только казалось безрассудством, потому что в основе всех беспримерных по дерзости подвигов Подкопая лежал холодный, тонкий и умный расчет. Это был старейший ветеран дивизии, служивший еще в воздушно-десантной бригаде.

Подкопай как магнит притягивал к себе людей одного склада с собой, и в его роте подобрались люди безупречного мужества, до конца преданные своему командиру, если хотите, влюбленные в него. Рота отличалась исключительной дисциплинированностью, собранностью, огромным воинским мастерством и настоящей мужской, солдатской фронтовой дружбой.

Он был чрезвычайно хорош собой, этот легендарный капитан героической роты: высокий, стройный, подтянутый, с правильными чертами и красивым овалом лица.

Его всегда берегли для особо важных и трудных заданий, часто держали в резерве и знали, что, когда понадобится, подкопаевцы не подведут. Что мы так думаем, знал и сам Иван Подкопай.

Когда, вызванный мною, капитан Подкопай появился на наблюдательном пункте под мостом, я, как всегда, с удовольствием отметил безупречную белизну полоски подворотничка и поднял взгляд на чисто выбритое приятное лицо. На меня смотрели умные и теплые той теплотой, какая бывает у украинцев, внимательные глаза.

Я обрисовал Подкопаю положение и спросил его в упор:

— Ну, капитан, можешь взять деревню своей ротой? Подкопай молчал. Я изложил свои соображения:

— По-моему, это лучше всего сделать ночью. Пожалуй, даже сегодняшней.

Подкопай смотрел и слушал, а глаза его щурились, щурились и уходили куда-то, словно он на невидимом экране уже просматривал то, что сделает ночью. Однако он сказал:

— Дайте мне, товарищ генерал, шесть часов светлого времени. Я должен хорошенько осмотреться и продумать все варианты.

— Хорошо, — согласился я. — Сейчас восемь утра. Значит, часа в три-четыре жду тебя с ответом.

— В четыре, — твердо сказал Подкопай. — Ровно в четыре.

Он пришел под тот же мост ровно в четыре и, не ожидая моего вопроса, доложил:

— Так точно, товарищ генерал, сегодня ночью рота Понтаевку возьмет!

Такое категорическое заявление означало, что капитан за несколько прошедших часов облазил простреливаемую местность и до малейших деталей обдумал план боя. Я оглядел Подкопая. Нельзя было заметить никаких следов нелегкой рекогносцировки на грязных, раскисших полях: щегольски затянутый на узкой талии пояс, до блеска вычищенные сапоги.

— Доложи подробно, товарищ Подкопай, — приказал я.

— Есть доложить подробно, — четко ответил капитан. — Совсем налегке, без вещмешков, без шинелей, в одних гимнастерках, пользуясь ночной темнотой, рота из разных мест ползком подберется к деревне и обложит ее с трех сторон.

— Вооружение?

— Только автоматы. И по восемь гранат на человека. На исходе ночи, перед самым рассветом, с криками «ура!» и автоматной стрельбой врываемся в деревню, бросаем гранаты, словом, поднимаем страшную панику. В это время так же полукольцом уже в полном снаряжении и с хорошим запасом патронов подходят батальоны полка. Единственно открытым направлением для фашистов остается дальняя околица деревни. Этот выход накрываем массированным артогнем, к чему артиллеристы должны подготовиться заранее. Все.

— Надо чем-нибудь еще помочь? — спросил я.

— Больше ничего не надо. Только прошу помочь обеспечить взаимодействие с командирами батальонов. Когда они войдут в село, я буду находиться в крайней хате.

Разумеется, немедленно началась подготовка к предстоящему бою. Собрали командиров, поставили задачи, по карте и прямо на местности все из-под того же моста наметили направления наступления, отработали все детали с артиллеристами и минометчиками и стали ждать ночи.

Я немного отдохнул и в два часа ночи вновь вернулся на свой наблюдательный пункт.

Точно в назначенный час на вершине холма раздалось грозное, победное «ура!» и вспыхнул гигантский фейерверк. Гулко рвались гранаты. Загоревшиеся дома задышали горячечным жаром, вздымая вверх охваченные огнем соломенные крыши. Разноцветные очереди трассирующих пуль пронзали темноту неба и дождем падали на деревню.

В мутной предрассветной мгле скорее угадывались, чем были видны, цепи батальонов, подымавшихся по склону холма. Едва рассеялась побежденная рассветом темнота, как они ворвались в село. Шум боя с каждой минутой уходил все глубже и дальше. Артиллерия ударила по дальней околице.

Словом, грозный спектакль был разыгран точно по сценарию, а его автор и исполнитель главной роли капитан Подкопай вместе со своей ротой от начала до конца выдержал бешеный, им же заданный темп. Боевое охранение немцев было смято и уничтожено мгновенно. Ночевавшие в хатах фашисты, не успевшие как следует проснуться, выскакивали на улицу, обезумев от страха, метались, ослепленные и оглушенные, всюду натыкались на подкопаевцев, падали, сраженные автоматными очередями, или инстинктивно находили единственно открытую им дорогу к околице, где на них обрушилась наша артиллерия.

Когда утром ночные события обсуждались в штабе дивизии, кто-то из офицеров, правда не без восхищения, сказал:

— Да-а, повезло Подкопаю: никаких жертв — ни одного убитого или раненого.

Я хотел было вмешаться, чтобы высказать свою точку зрения на понятие «везение», но в этот момент Бельский произнес фразу, которая сделала мое объяснение ненужным:

— Чисто сработано!

«Чисто сработано». Трудно было выразиться точнее. Успех капитана Подкопая обеспечил точный расчет и безупречное выполнение намеченного плана. Причем тут играло роль решительно все: и скорость, темп проведения операции, и мощь, плотность огня в первый момент нападения на деревню, и тот грозный, беспощадный тон, который так верно взяли кричавшие «ура!» солдаты, и абсолютно точное, своевременное начало артналета на околицу, через которую фашисты пытались выскочить из охваченной огнем деревни.

Быть может, даже почти наверняка, если бы мы взяли Понтаевку обычным наступлением, гитлеровцы и дальше продолжали бы оказывать сопротивление, упирались и цеплялись за каждый мало-мальский пригодный для обороны рубеж. Теперь же, в панике растеряв технику и снаряжение, утратив реальное представление о наших силах, не имея возможности организовать разведку, они бежали так быстро, что мы не успевали преследовать их.

Вот что принес дивизии смелый ночной рейд роты гвардии капитана Ивана Яковлевича Подкопая.

Утром после боя я спросил Подкопая:

— Что для роты было самым трудным в этом бою, капитан?

— Солдаты говорят — кричать «ура!» за целый полк.

Этот эпизод, такой характерный для всей боевой деятельности талантливого и грамотного двадцатипятилетнего офицера, не раз возглавлявшего отчаянные операции, еще раз подтвердил, что славный сын украинского народа, воспитанник комсомола, член Коммунистической партии капитан Подкопай — подлинный герой. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 февраля 1944 года гвардии капитану Ивану Яковлевичу Подкопаю было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

Вскоре отважный офицер трагически погиб, но навсегда остался героем в памяти всех, кто знал Ивана Яковлевича Подкопая.

Александрийско-Знаменская наступательная операция закончилась 13 декабря 1943 года. В ходе ее 13-я гвардейская стрелковая дивизия с упорными боями продвинулась на 70 километров, освободила 23 населенных пункта. Затем до 2 января мы стояли в обороне Митрофановки. В те дни я попал в госпиталь, где пролежал около полутора месяцев: дала знать себя старая контузия, заговорили зажившие было раны. Кировоградская операция, в которой наша 5-я гвардейская армия сыграла немаловажную роль, прошла без моего участия. Когда я в середине февраля вернулся в дивизию, армия снова стояла в обороне. К этому времени в дивизию вместо М. М. Вавилова прибыл новый заместитель по политчасти подполковник Геннадий Александрович Нестеров. Мы быстро сработались, даже, можно сказать, подружились. Как и Михаил Михайлович, новый замполит оказался человеком принципиальным, честным и прямым. С 13-й гвардейской дивизией Г. А. Нестеров и окончил войну.

В дивизии меня встретили очень тепло, что было, конечно, чрезвычайно приятно.

Правое крыло нашего фронта 24–25 января начало знаменитую Корсунь-Шевченковскую операцию. 5-я гвардейская в ней не участвовала, по активными действиями сковывала вражеские силы. Наша дивизия с 24 января по 17 февраля наступала на Арсенъевку и Ковалевку, а затем заняла оборону на рубеже Каниж, Владимировка.

Начиналась весна 1944 года. В первых числах марта стояла такая страшная распутица, что практически всякое передвижение войск было просто невозможно. Грейдерные и проселочные дороги развезло совершенно. Они утонули в густой, вязкой грязи полей, бесследно слившись с ними. Леса и рощицы стояли по пояс погруженные в полую воду. Тем не менее мы получили задание провести рекогносцировку местности для предстоящего наступления.

Оно действительно вскоре началось, это неожиданное для нас наступление. И еще более неожиданным наше наступление оказалось для немцев.

Мы начали его 8 марта, в Международный женский день. Нам было приказано прорвать сильно укрепленную оборону врага западнее Новой Павловки на фронте в 2 километра 400 метров. Помню, накануне вечером, когда мы с полковником Бельским вносили последние уточнения в план предстоящих действий, он сказал, нервно улыбаясь уголком рта:

— Да, конечно, неожиданность наступления — сильный козырь. Но и потеснить их нам будет нелегко: по такой вселенской грязище немцам и отступать-то невозможно. Сегодня я видел, как засели в грязи несколько «виллисов». Уж на что, кажется, вездеходная машина.

— Это что, — засмеялся я, — я сегодня видел, как два молоденьких солдата, из пополнения видно, решили сократить себе дорогу и пошли прямо по полю. Один вообще застрял, ноги из грязи вытянуть не мог, а другой сапоги оставил, засосало. Еле-еле потом вырвал.

— А нам, с нашей нештатной артиллерийской бригадой, ох, тяжело будет, вздохнул Бельский. — Это тебе не сапоги, завязнет — не вытащишь.

— Ну уж нет, лучше с ней, чем без нее, — возразил я.

Тут речь у нас зашла вот о чем. Ни фронт, ни армия не имели возможности дать нам какое-либо усиление. Тогда командарм принял решение взять из другого, 33-го корпуса нашей армии все 120-миллиметровые минометы, почти всю артиллерию и создать для нас нештатную артбригаду. Георгий Васильевич Полуэктов быстро сформировал ее, и наш корпус получил определенное усиление. Армия должна была наступать активно лишь одним нашим 32-м гвардейским корпусом.

Погода 8 марта была отвратительной. Как говорит пословица, добрый хозяин собаки не выгонит. Но, по другой пословице, охота пуще неволи: и командование армии, и строевые офицеры, и красноармейцы, да и вся страна жили одной мыслью — завершить начатый разгром врага, как можно быстрее освободить многострадальную нашу землю.

На рассвете, до начала артиллерийской подготовки, 34-й и 42-й полки для вскрытия переднего края противника и его огневой системы провели разведку боем. Затем была проведена 50-минутная артподготовка на глубину шести — восьми километров, а в семь часов пятьдесят минут вперед пошла пехота.

В первый же день наши козыри — полная внезапность и сквернейшая погода сыграли неплохо, мы добились определенных успехов. Однако во второй половине дня один из батальонов 42-го полка попал в очень тяжелое положение. Атакованный немецкими танками и пехотой, он понес тяжелые потери. Но полк устоял, и на следующий день мы медленно двинулись вперед, преодолевая сопротивление немцев, также медленно откатывавшихся назад.

Хотя я и сказал, что дороги мало чем отличались от густых черноземных полей, но местами, там, где было повыше, их немножко повыветрило, здесь темп продвижения несколько возрастал. В одном месте сложилась ситуация, живо напомнившая мне известное в истории русской армии так называемое параллельное преследование армией Кутузова отступавших французов, конечно в миниатюре.

По бескрайнему черноземному полю, над которым от горизонта до горизонта висела сетка не по-весеннему мелкого и холодного дождя, в одном и том же направлении, параллельно друг другу, тянулись две дороги. По одной из них темно-серой гусеницей ползла колонна отступающих немцев. По другой, примерно в трех километрах от первой, наступали мы. Обе дороги прекрасно просматривались, но ни та, ни другая сторона не открывала огня. Немцы спешили уйти как можно дальше, оторваться от нас, чтобы организовать оборону на каком-либо рубеже, а мы, естественно, хотели во что бы то ни стало воспрепятствовать им в этом и тоже спешили. Грязь же вдоль обеих дорог была такой вопиющей, что стаскивать туда артиллерию было просто опасно. Стрелять же непосредственно с дороги значило остановить движение колонны и разрушить собственные планы.

Так мы и шли, поглядывая друг на друга. Не знаю, ругали ли грязь и нас немцы, но наши солдаты отводили душу по адресу небесной канцелярии, которая развезла такую грязь, немцев, не желавших остановиться, чтобы нам можно было воспользоваться артиллерией, и находящихся впереди, которые, как казалось каждому идущему сзади, шли слишком медленно и задерживали движение.

Это «параллельное преследование» продолжалось довольно долго. В один из этих дней я проехал верхом вдоль нашей колонны далеко вперед, почти до самой разведки. Здесь мы, а вернее дороги, настолько сблизились с противником, что нас отделяло друг от друга, наверное, метров 300–350, не больше. Это был как раз один из самых трудных участков. Техника увязала в грязи непрерывно. Мы видели, как фашисты, потеряв надежду выволочь машины из грязи, прямо тут же, у дороги и даже на дороге, подрывали их гранатами. Это выводило из себя наших солдат, которые уже считали всю немецкую технику своим трофеем.

Утром 12 марта 42-й полк овладел селом Квитка. 34-й полк и сосед слева сильно отстали. Фланги 42-го оказались открытыми. Около десяти часов полк был контратакован танками и мотопехотой противника. Понеся большие потери, 42-й полк оставил село Квитка и отступил в восточном направлении. Затем, остановив гитлеровцев, дивизия снова двинулась вперед.

На подступах к Новоукраинке мы перерезали железную дорогу Новоукраинка Новомиргород, угрожая вражескому гарнизону окружением. 17 марта 13-я гвардейская вместе с частями соседней 97-й гвардейской стрелковой дивизии, ворвавшись в городок, выбили оттуда противника, овладев таким образом важным опорным пунктом. Однако гитлеровцы упирались и отступали очень медленно. Они попытались остановить нас, зацепившись за высоту с населенным пунктом, носившую название Лысая Гора. Там нам пришлось выдержать нелегкий бой. Мы продвигались вперед также с предельным упорством и, так как дикая грязь не позволяла наступать с нужной скоростью, компенсировали потерянное время почти круглосуточным маршем.

Наконец дивизия вышла на скаты господствующей высоты у станции Подгородняя. Это был последний рубеж перед городом Первомайск.

Только за пять месяцев, с 12 июля по 9 декабря, 13-я гвардейская стрелковая прошла с боями более 600 километров, освободила от немецко-фашистских захватчиков свыше 400 населенных пунктов. Но ни один из них не был для нее тем, чем был Первомайск. Этот украинский город был родиной, колыбелью дивизии.

Здесь перед войной дислоцировалась 5-я воздушно-десантная бригада. Отсюда ушла она в войну. Теперь бывшая воздушно-десантная бригада стала 13-й гвардейской стрелковой дивизией.

И вот она вернулась.

Разумеется, гитлеровцы не могли знать, чем был для 13-й гвардейской дивизии город Первомайск. Но, казалось, они мобилизовали все резервы, напрягли все силы, чтобы оказать нам самое яростное сопротивление.

Город Первомайск — город красивый, живописный, весьма своеобразно раскинувшийся по берегам Южного Буга в том месте, где в него почти под прямым углом впадает еще одна река — Синюха, названная так, видимо, за исключительную голубизну своей воды. Три больших района, очевидно, когда-то бывших самостоятельными поселками, отделены друг от друга руслами этих рек.

От станции Подгородняя, занятой нами, железнодорожная линия длиной километров семь ведет в район Ольвиополь, расположенный на левом берегу Южного Буга. Прямо напротив этого района, на противоположном, правом берегу, соединенный с Ольвиополем железнодорожным и транспортно-пешеходным мостами, раскинулся второй район — Голта. Рядом с Голтой, на том же, правом, берегу Южного Буга, но отделенный от нее Синюрой, лежит третий район — Богополь.

На западном берегу Буга, сразу за городом, находился немецкий аэродром. Нам было хорошо видно, как серые стрекозы тяжело взмывали вверх, а навстречу им на землю опускались другие и вновь устремлялись в хмурое небо. Теоретически мы могли бы обстрелять аэродром, но запас снарядов был, увы, невелик, и мы берегли их для решающего наступления.

Между станцией Подгородняя и городом, почти параллельно Бугу, тянулся гребень, на котором заняли оборону фашисты. Мы пытались выбить их с этих позиций, но наши атаки, которые мы предпринимали в течение всего дня, успеха не имели. Ночью к нам подошла кавалерия. Однако и ее помощи оказалось недостаточно. Гитлеровцы сидели в своих траншеях, словно тараканы в щели, и поливали подступы к линии обороны минометным и пулеметным огнем. Кавалеристы сместились куда-то влево, затем мы вообще потеряли с ними связь.

Фактически непосредственно против Первомайска стояла одна наша дивизия. Остальные дивизии корпуса оказались значительно правее. Рассчитывать можно было только на свои силы. Как взять город? Мысленно я прокручивал один за другим различные варианты и сам же браковал их. Но время шло. В данном случае оно работало отнюдь не на нас. Измотанный противник получал нужную ему передышку, а потом, кто знает, мог получить и помощь или, во всяком случае, успеть эвакуировать из города на правый берег Южного Буга свои войска, имущество и снаряжение.

После довольно долгих раздумий пришла мысль, столь же дерзкая, сколь и заманчивая.

Что, если спять с занимаемых нами позиций один полк целиком? При этом, конечно, возникала серьезная опасность: если фашисты вздумают контратаковать нас, то удержать их силами двух оставшихся полков будет трудно. Но, с другой стороны, у меня имелись основания не опасаться контратаки. За это говорил и тот факт, что наш противник был сильно измотан тяжелейшим отступлением по грязи и истощен предыдущими боями. Да и моральное состояние гитлеровцев, терпящих поражение решительно на всех участках огромного фронта, было весьма низким.

Тем не менее переброску полка надо было во что бы то ни стало провести скрытно от врага. Решили оставить на его старых позициях две пушки, пару пулеметов и ракетчиков, которые вполне могли создать у противника иллюзию, что полк по-прежнему занимает траншеи против его линии обороны в районе станции Подгородняя, если будут стрелять всю ночь, перемещаясь с места на место.

Относительно же 42-го полка у меня родился вот какой план. Под покровом ночи он должен был сняться с позиций, сделать обходной маневр влево, описать порядочную дугу, а затем выйти на восточный берег Буга южнее города и ударить по немцам вдоль берега реки в направлении на север и ворваться в Первомайск.

Я рассчитывал на элементы внезапности и неожиданности, которые уже не раз помогали нам в прошедших боях. И не ошибся. Маневр нам удался полностью.

Едва стемнело, 34-й и 39-й полки и то, что осталось от 42-го полка, начали привлекать внимание противника по всему рубежу: то и дело в небо взлетали ракеты, раздавался говорок винтовок, короткими очередями перекликались с разных флангов пулеметы. Гитлеровцы, видимо, навострили уши в ожидании еще более активных с нашей стороны действий. Возможно, даже подбросили к своей линии обороны какие-то части из города. Во всяком случае, когда 42-й полк, зайдя с юга, без всякого шума просочился на окраину Ольвиополя, немцы как-то странно не среагировали на появление на улицах чужих солдат. И только когда наши бойцы начали уничтожать не очень многочисленный гарнизон, в городе началась дикая паника.

Гитлеровцы бросились к ближайшему от южной окраины железнодорожному мосту и устремились на западный берег. Кто-то, не очень разобравшись в том, что произошло, быстро привел в исполнение приказ, видимо существовавший на тот случай, если противник займет левобережную часть города, и взорвал мост. Вероятно, мины были заложены непосредственно в перекрытие моста. Оно словно поднялось на дыбы и рухнуло в воду.

Еще не успевшие перебраться на противоположный берег фашисты начали переходить реку по оставшимся невредимыми фермам. Наши бойцы не только преследовали, но даже и опережали их. Словом, на этих фермах был чистый цирк: кто висел на руках, раскачиваясь изо всех сил, чтобы переметнуть тело на следующую опору, кто ужом полз по горизонтальным частям конструкции, кто прыгал вниз, кто карабкался вверх. Многие наши красноармейцы сумели перебраться на ту сторону раньше немцев и встретили их там автоматным огнем.

Услышав стрельбу у себя в тылу и узнав, что в городе русские, войска, державшие оборону у Подгородней, дрогнули и начали нерешительно отходить. В панике, естественно, бросали технику и несли потери. А наш 39-й полк, преследуя их буквально по пятам, через тот мост, который фашисты взорвать не успели, ворвался в правобережные районы Первомайска. 34-й полк занял район Ольвиополя выше пешеходного моста и того места, где на противоположном берегу в Буг впадала Синюха.

Примерно к часу 22 марта мы переправили на ту сторону Буга два полка. Можно сказать, что это был просто феерический успех: за рекордно короткое время нам удалось форсировать реку с самым быстрым и бурным из всех украинских рек течением, да еще именно в том месте, где Буг мчится особенно стремительно и неукротимо бьется в берега.

Чувствуя себя победителями, мы на радостях, что удалось штурмом взять город, немедленно расположили на окраине штаб дивизии. И так же немедленно были наказаны за свою торопливость: фашисты нещадно обстреляли нас из орудий. Стреляли они довольно метко, что и немудрено, поскольку город полого спускался к реке и видимость была великолепная. Победителям пришлось поспешно исправлять ошибку и переносить штаб поглубже в тыл.

При освобождении Первомайска больших потерь в личном составе мы не понесли. Но зато боеприпасы израсходовали почти полностью. При этом положении дивизия наступать дальше не могла. По сути, нам почти нечем было даже отразить контратаки. А фашисты на том берегу Буга контратаковали непрерывно.

У нас осталось ни много ни мало, а всего сто семьдесят снарядов. Если мне не изменяет память, боекомплект к одной пушке составляет около шестидесяти снарядов. Пришлось отдать строгий приказ — стрелять только в случае самой крайней необходимости, потому что фактически на каждую пушку приходилось едва ли не по одному снаряду.

Это был тот нередкий на войне случай, когда взять город оказалось легче, чем удержать. Но, повторяю, главной причиной наших трудностей явилась катастрофическая нехватка боеприпасов. Мало того, что мы оторвались от своих тылов, весенняя распутица чуть вообще не лишила нас связи с ними. Лошади, выбиваясь из сил, через 15–20 километров буквально падали. Обозы останавливались в грязи, провалившись чуть ли не на глубину колес. Помню, как-то раз с одной из подвод из тыла приехал лечившийся в госпитале офицер из штаба. Он стал рассказывать, как они за целый час с трудом проехали два километра.

— Что ж так уж медленно? — с некоторым раздражением спросил я.

— Сами знаете, товарищ генерал. Весна. Распутица, — ответил он, пожимая плечами.

— Уж это точно, — поддержал офицера ездовой, очень немолодой солдат, из нестроевых. — Такая в этом году весна, распутица, и не приведи бог.

Но мы устояли, несмотря ни на что: за спиной у дивизии был опыт Сталинграда.

Освобождение Новоукраинки и Первомайска явилось серьезным успехом корпуса и дивизии, который командование не замедлило отметить. С разницей в три дня вышли два Указа Президиума Верховного Совета СССР. Первым за освобождение Новоукраинки дивизия награждалась орденом Суворова II степени. После второго указа гвардейское Знамя дивизии украсил второй орден Красного Знамени награда за освобождение Первомайска и форсирование Южного Буга. Теперь дивизия именовалась 13-й гвардейской Полтавской ордена Ленина, дважды Краснознаменной, ордена Суворова II степени стрелковой дивизией.

Пока наша дивизия вела тяжелые бои за Первомайск, соседние дивизии корпуса, 95-я и 97-я гвардейские, пользуясь тем, что мы приковали к себе основное внимание немцев, без особого труда форсировали реки Синюху и Южный Буг северо-западнее города.

Гитлеровцы, почувствовав создавшуюся угрозу окружения, начали отходить. Невольно наша дивизия оказалась во втором эшелоне корпуса, успев захватить на западных окраинах Первомайска богатые трофеи, в первую очередь горючее, в котором все очень нуждались, так как отставшие из-за распутицы тылы никак не успевали снабжать нас. Бензином мы разбогатели так, что даже могли поделиться с другими соединениями.

В ночь на 2 апреля мы снова были в первом эшелоне и штурмовали станцию Затишье. На ее железнодорожных путях было захвачено свыше 300 железнодорожных вагонов с вооружением, автотранспортом и продовольствием.

14 апреля дивизия переправилась через Днестр. Помню, что стояла теплая апрельская погода, зеленые стрелы трав начали покрывать корявую кору истоптанных и изъезженных войной полей. На плацдарме по ту сторону Днестра зеленели молодые всходы.

Наша армия заняла часть плацдарма в районе населенного пункта со странным, а потому и незабываемым названием Плетеный Ташлык. По сей день так и не знаю, что такое «ташлык», а тем более плетеный. Но знаю, что этот Ташлык находился и, наверное, и теперь находится недалеко от Бендер. Здесь с 16 апреля развернулись ожесточенные бои с противником, во что бы то ни стало пытавшимся не дать нам выйти на кратчайшее направление к Кишиневу.

13-я дивизия оказалась крайней на левом почти открытом фланге армии. Плацдарм был неглубоким, километра четыре, от силы — четыре с половиной. Сзади нас его границей был Днестр, а впереди, почти параллельно реке, тянулся гребень высоты, пологий, поросший кое-где мелколесьем и молоденькими рощами. Наверху, почти у самого гребня, окопались фашисты, занявшие таким образом очень выгодную линию обороны: местность из их траншей и просматривалась и простреливалась практически почти до самого берега Днестра.

Займи мы этот рубеж, и у нас было бы еще больше преимуществ, потому что тогда с вершины гребня перед нами километров на двадцать вперед открылась бы ровная местность, на которой отступающим немцам буквально не за что было зацепиться. Вот за этот гребень и шла борьба не на жизнь, а на смерть. Единственная линия немецких траншей не раз переходила из рук в руки. Но едва мы располагались в неглубоких окопчиках противника, как немцы выбивали нас оттуда.

Так прошло два дня. На третий день ко мне на наблюдательный пункт приехал командарм Жадов вместе с командиром 1-го гвардейского штурмового авиационного корпуса генерал-лейтенантом В. Г. Рязановым и командующим артиллерией генералом Г. В. Полуэктовым.

— Ну вот, — здороваясь, сказал командарм, — приехали подробнее ознакомиться с обстановкой. Что-то вы тут засиделись!

— Не то чтобы засиделись, — отшутился я, — а закатались: то с горы, то на гору.

— Сейчас посмотрим вашу гору… — Командарм взял в руки бинокль и приник к смотровой щели. В это время наши как раз начали очередную атаку.

Только что пустынный склон вдруг ожил. Бойцы поднимались из-за кустов, вылезали из почти незаметных углублений, отрывались от стволов деревьев, врассыпную вползавших на гребень, и живые цепи под раскатистое «ура!» начали подниматься вверх. Немцы встретили их пулеметным ливнем. Цепи замерли, распались, и серые комочки снова покатились вниз. Из окопов начали дружно выползать гитлеровцы.

— Как вши из шва, — не удержался Полуэктов. — Ишь высыпали!

— Нет, так дело не пойдет! — недовольно сказал Жадов. — Давайте-ка, товарищ Рязанов, вызывайте своих штурмовиков. Пусть они этот шов проутюжат как следует.

Вскоре штурмовая авиация совершила мощный налет на расположение противника. Теперь надо было воспользоваться моментом и постараться тут же сбить фашистов с гребня. Чтобы не потерять время и обеспечить высокий темп броска, я решил сам выехать вперед в боевые порядки одного из полков (если не ошибаюсь, это был 42-й полк). Спросил разрешения у командарма. Не отрываясь от бинокля, тот ответил:

— Твое право. Если считаешь нужным — езжай.

Опять-таки ради скорости я сел на «виллис» вместе с адъютантом и радистом. Зимой мы эти машины немножко переоборудовали: закрывали кузов фанерной будкой, чтобы предохранить себя от ветра и снега. Сейчас уже стояла весна, но будку снять не успели. Неширокая дорога вела через лощину. Я внимательно смотрел вперед, как вдруг чуть ли не перед самым носом машины, должно быть из придорожного кювета, поднялась долговязая фигура красноармейца. Я коротко приказал Федорову:

— Стой!

Все вышли из машины. И сделали это вовремя. Подняв голову к небу вслед за указательным пальцем красноармейца, я увидел пикирующий прямо на машину «юнкерс».

— Ложись! В кювет! — хрипло выкрикивал боец, сам продолжая стоять у «виллиса».

Все плашмя упали на землю, кто где стоял, буквально в двух шагах от машины. В ту же секунду немецкий стрелок дал очередь из пушки. На наше невезение, снаряды пробили бак с бензином и запасную канистру сзади машины. «Виллис» вспыхнул, как спичечный коробок, а «юнкере» взмыл в небо.

Напавший на нас «юнкере» оказался лишь передовой машиной из целой стаи стервятников, тут же показавшихся в небе. Очевидно, немецкое командование мстило нам за только что закончившийся налет нашей авиации. Теперь бомбы посыпались на боевые порядки дивизии.

Мы отбежали влево от дороги и укрылись среди небольших кустиков.

Переждав бомбежку, отправились на НП к Половцу. Он был очень расстроен. Только что тяжело ранило одного из наших заслуженных и опытных командиров батальонов капитана Исакова, который вместе с дивизией сражался под Сталинградом. Это был человек большого мужества, очень талантливый офицер, пользовавшийся любовью товарищей по оружию.

Договорившись с Половцем о быстрой, энергичной атаке сразу после удара наших самолетов, я запросил новый вылет штурмовой авиации и пешком отправился обратно.

Командарма на наблюдательном пункте уже не было. Бой за проклятый гребень продолжался с переменным успехом, перелома не произошло. Надо было принимать какие-то срочные меры, потому что, как я уже говорил, захват этого рубежа имел немаловажное значение.

В то время как я размышлял о том, что следует предпринять, чтобы выбить немцев с занимаемых позиций, начали поступать интересные разведданные. Правее позиций, занимаемых нашей дивизией, примерно в полутора километрах от нас, на склоне высоты, стояла густая роща удивительно правильной прямоугольной формы. Она занимала площадь, наверно, полтора на два километра, но оттого, что располагалась на склоне, нам издали казалась квадратной. Мы так ее и называли — «квадратная» роща. Роща находилась у противника, и к ней вела хорошо наезженная дорога.

Наблюдая за дорогой днем, разведчики видели, как изредка по ней шмыгали туда и сюда то штабные, то грузовые машины. Зато в последнюю ночь со стороны дороги и рощи слышался непрерывный рокот моторов. Видимо, роща стала местом сосредоточения достаточно крупных механизированных и танковых сил противника.

Наши разведчики совершили несколько осторожных вылазок в направлении рощи и убедились, что гитлеровцы действительно накапливают там значительные силы. Можно было ожидать, что утром оттуда последует контратака танков и пехоты в стык нашей и соседней дивизий. Значит, надо было во что бы то ни стало упредить намерения противника.

Я уже говорил, что генерал Жадов никогда не упускал возможности, чтобы организовать учебу подразделений, офицеров, штабов, для которой чрезвычайно оперативно разрабатывались соответствующие планы. Вот и здесь, на плацдарме за Днестром, где обстановка была достаточно напряженной, командарм внимательно следил за тем, как командующий артиллерией генерал Г. В. Полуэктов в течение нескольких дней проводил учения по организации массированного артиллерийско-минометного огня.

Надо сказать, что командующий армией чрезвычайно высоко ценил генерала Полуэктова, считался с его мнением и доверял ему. Такое отношение было вполне обоснованным, потому что Георгий Васильевич Полуэктов действительно был прекрасным специалистом. Он отличался тем, что никогда не высказывал поспешных мнений, всесторонне аргументировал каждое свое решение и нередко вносил очень смелые, оригинальные предложения по использованию и организации артогня. Вероятно, командарму импонировало и то, что Полуэктов никогда не упускал случая провести со своими артиллеристами учения разных масштабов.

Теперь я хочу объяснить, что представлял собой массированный артиллерийско-минометный налет. Суть его заключалась в том, что на территорию перед нашим передним краем, занятую противником, и местность внутри нашей обороны (это на случай, если фашисты контратакой прорвут ее и вклинятся в наше расположение) «накладываются» рубежи огня, как говорят артиллеристы. Другими словами, вся эта территория становится районом сосредоточения неподвижного и подвижного заградительного огня. Для этого привлекаются все батареи артиллерии и минометов, которые по своей дальнобойности могут достать до данного района, закодированного соответствующим номером.

Особенностью массированного артналета является не только мощь и большое количество привлекаемых орудий, но и абсолютная одновременность разрывов всех снарядов и мин, выпущенных по данной площади. Для этого надо заранее точно вычислить полетное время каждого снаряда или мины от позиции батареи до участка подавления.

Именно такой скрупулезной, но очень важной, необходимой работой сутками занимался Георгий Васильевич Полуэктов и офицеры его штаба артиллерии со всеми артчастями и находившимся на плацдарме механизированным корпусом генерала Каткова. Иногда для контроля той или иной батарее, на выбор, приказывалось выпустить один снаряд. В целом же эти учения проходили в основном без стрельбы. Если по реальной боевой обстановке тому или иному командиру требовалось применение артиллерии или минометов, то по установленному паролю учения прерывались и по проводам шли уже боевые команды.

Вот такой массированный налет был подготовлен и обрушен на всю площадь «квадратной» рощи.

К рассвету командиры всех степеней заняли свои места на наблюдательных пунктах. То, что в «квадратной» роще уже накопились, видимо, свежие части противника, сомнений не вызывало. Опасность была одна: опоздать с массированным огневым налетом. Но вот пошла закодированная команда о времени начала огня. В различных местах раздались отдельные залпы сначала 152-, затем 122-миллиметровых гаубиц, 120-миллиметровых минометов, «заскрипели» дивизионы «катюш», послышались более резкие выстрелы пушек.

Все смотрели на «квадратную» рощу в нетерпеливом ожидании. Разрозненность, иногда даже сиротливая одиночность залпов невольно рождали сомнение в том, что разновременно выпущенные снаряды могут достичь цели в один момент и превратиться в огневой шквал. Эту неуверенность испытывали даже мы, старшие командиры, великолепно знавшие и теоретическую и чисто техническую сторону массированных артналетов.

Секунды тянулись медленно, с языка едва не срывались слова: «Ну скоро ли они прилетят в рощу, эти самые сотни уже выпущенных снарядов? Заблудились, что ли?»

Многое пришлось мне повидать на своем веку, но забыть, как вдруг мгновенно вздыбилась мощными черными взрывами вся роща, мне не удается до сих пор.

Каждое орудие и миномет выпустили, в зависимости от наличия запасов, от трех до семи снарядов или мин различных калибров, и, как говорят, внакладку по одному залпу на установку сделала реактивная артиллерия.

Весь налет продолжался, вероятно, не более минуты, но зрелище это даже со стороны было страшным. К небу потянулся огромный сплошной столб черного дыма, ало подсвечиваемого снизу разрывами снарядов крупного калибра «катюш», взрывами горючего и бензобаков машин, боеприпасов немцев, находившихся в роще, которая вспыхнула колоссальным, невиданным костром.

Грохот разрывов оборвался внезапно. Казалось, тишина наступила во всем мире. Из клубящейся дымом рощи изредка раздавались отдельные взрывы.

Минут через пять — семь по дороге, идущей из рощи на гребень, промчались мотоциклист и две машины. Больше движения не было.

В это же время немцы, засевшие в траншеях, открыли бешеный огонь из стрелкового оружия, минометов и пушек по нашим боевым порядкам. Мы молчали. Стрельба постепенно стихла.

Никакой контратаки ни в этот, ни в последующие дни со стороны противника не было. Посланные с наступлением ночи группы разведчиков вернулись и доложили, что в роще всюду воронки, черными головешками тлеющие стволы сломанных деревьев, искореженная техника — танки, бронетранспортеры, орудия, машины, сотни трупов солдат и офицеров, среди которых кое-где стонали еще не подобранные раненые.

Вскоре из допросов пленных выяснилось, что в «квадратной» роще нашли свою гибель многие солдаты и офицеры недавно подошедшей на этот рубеж дивизии (номер ее уже не помню), которая вместе со всеми остальными войсками противника должна была контратаковать нас с целью сбросить с плацдарма в реку.

Удар артиллерии пришелся очень вовремя. Гитлеровцы как раз заканчивали завтракать, почти весь личный состав находился вне укрытий.

Вот что такое хорошо продуманный и идеально подготовленный массированный артиллерийский огневой налет, которым закончились для нашей дивизии бои на правобережье Днестра.

Глава пятая Трамплин для броска

Мне не хочется в этой книге вдаваться в глубокий военно-исторический анализ событий, что читатель, видимо, заметил и сам. Но, не обрисовав общей военной ситуации, часто просто невозможно воссоздать атмосферу тех дней, показать значение некоторых действий, нельзя понять ни чувств, ни настроений, ни поступков отдельных лиц, участвовавших в той или иной операции. Это относится и к тому, что я хочу рассказать о событиях, связанных с захватом сандомирского плацдарма.

В первых числах мая 1944 года были выведены соединения 5-й гвардейской армии в резерв 2-го Украинского фронта в Румынию, в район Ботошаны.

Совершив с 5 по 15 мая 300-километровый марш, 13-я гвардейская стрелковая дивизия вышла в назначенный район.

Как и всегда в таких случаях, дни проходили в непрерывных учениях, в хлопотах по доукомплектованию личным составом и пополнению боевого снаряжения. Дивизия — большое и сложное хозяйство. Это не просто несколько тысяч вооруженных солдат и офицеров, но и решительно все, что необходимо для поддержания их жизни и боеспособности. В дивизии свой медсанбат, своя хлебопекарня, прачечная, полевая почта, газета, ремонтные мастерские и многое, многое другое. Причем скажу откровенно: от всех этих, казалось бы, подсобных, второстепенных, как говорят, тыловых подразделений зависит самочувствие, настроение, состояние тех, кто идет в бой, а следовательно, зависит и успех боевых действии.

В конце июня 1944 года совершенно неожиданно пришел приказ, по которому наша 5-я гвардейская армия переходила в распоряжение 1-го Украинского фронта.

К этому времени сменились командующие фронтами: 1-м Украинским фронтом теперь командовал Маршал Советского Союза И. С. Конев, а командующим 2-м Украинским фронтом был назначен Р. Я. Малиновский.

Переход в 1-й Украинский фронт, естественно, поставил перед армией новые задачи. Нам предстояло передислоцироваться в район Скалата, что восточнее Тернополя. При этом мы попали во второй эшелон наступающих на Львов армий и находились в резерве командующего фронтом, так что непосредственно в освобождении этого города участия не принимали.

Мы измерили немало прифронтовых дорог, прошли через Перемышль, Ярослав, Жешув. Войска 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов выходили к рубежу реки Вислы.

Мы выходили к Висле в районе города Сандомир. Сам по себе Сандомир, небольшой старинный город в Келецком воеводстве, известный архитектурными памятниками X–XI веков, военного значения не имел. Но захват плацдарма на левом берегу Вислы в том месте, где стоял город, был исключительно важен.

Непосредственный захват сандомирского плацдарма осуществили танковая армия П. С. Рыбалко и 13-я армия Н. П. Пухова.

Так вот, наша армия получила приказ выйти на уже занятый советскими войсками сандомирский плац, расширить его и прочно закрепиться на левом берегу Вислы.

Немецкие соединения всеми силами препятствовали нашему выходу к переправе. Командование противника логично предполагало, что, если советские войска, находившиеся на плацдарме и изолированные от основных сил фронта, не получат серьезного подкрепления, их нетрудно будет уничтожить. С этой целью утром 2 августа немецкие части 4-й танковой армии из района Сандомир, Тарнобжега и части 17-й армии из Мелец, Падева стали продвигаться на Варанув, где была наша переправа через Вислу.

Продвигаясь к сандомирскому плацдарму, мы, если память не изменяет мне, 4 августа вступили в тяжелый бой. Нашей дивизии, которая была в армии головной, противостояло не менее двух дивизий немцев. Еще до непосредственного соприкосновения с противником, продвигаясь лесом к берегу Вислы, вдоль которого тянулась широкая местами засеянная, местами луговая полоса, мы услышали впереди и слева шум боя, грохот артиллерийской канонады, клацанье пулеметов, треск автоматных очередей, характерный звук минных разрывов. Разведчики авангардных батальонов 42-го полка, вышедшие на опушку леса, увидели артиллеристов 1-й гвардейской дивизии генерала Хусида, которые в одиночку вели огневой бой с наступающими фашистами.

Командир 42-го полка подполковник И. К. Половец развернул два батальона, которые пришли на помощь артиллеристам. Мой заместитель полковник П. И. Шумеев по радио договорился со штабом 3-й гвардейской танковой армии о взаимодействии.

Немцы наступали крупными силами пехоты, поддерживаемой артиллерией, танками и авиацией. До реки оставалось еще семь-восемь километров. Чтобы пробиться к ней, надо было немедленно разворачивать свои войска фронтом к противнику и вступать в бой. Прибывшие в дивизию генералы А. С. Жадов и А. И. Родимцев, оценив обстановку, решили развернуть 32-й корпус к противнику, идущему вдоль берега, и занять оборону.

Два дня мы отражали мощнейшие контрудары врага, подвергаясь сокрушительным артналетам и почти непрерывным бомбежкам. Было очевидно, что гитлеровцы стремятся не только деморализовать, но и просто уничтожить наши войска, с тем чтобы полностью изолировать части, находившиеся на сандомирском плацдарме. Казалось, такой мощный натиск невозможно выдержать. Но мы выдержали. Выдержали и нанесли немцам ответный удар, заставивший их откатиться на юго-запад. Мы же вышли к Висле в том самом районе, где и предполагалось по плану, — неподалеку от города Баранув.

Поздним вечером 5 августа, утомленные тяжелыми боями и изнуряющей жарой, мы начали переправу через Вислу у самого городка.

Мост через Вислу, широкую и многоводную в этой части ее течения, немцы разбили в нескольких местах во время бомбежек последних дней, но нам удалось восстановить его, и войска медленно потянулись на ту сторону реки. Переговариваясь и помогая друг другу, солдаты, не то чтобы привыкшие к опасным переправам — привыкнуть к угрозе смерти трудно, — а, скорее, уже имевшие определенные навыки и понимавшие значение организованности и слаженности действий, успешно переправляли орудия, боеприпасы, снаряжение.

Моя машина была примерно на середине моста, когда в небе над переправой, словно зажегся подвешенный невидимой рукой фонарь, вспыхнул ядовитый свет осветительной бомбы. В тот же миг как по команде движение остановилось.

— Миша, — сказал я своему адъютанту, капитану Склярову, — давай быстро проберись вперед и узнай, в чем дело. Самое главное — цел ли мост. Если цел, любой ценой восстанови движение. Если что-то подбито и мешает, сбрасывай в воду, не жалей. Потом вытащим.

— Будет сделано, — ответил Скляров и начал ловко пробираться вперед.

А немецкие самолеты уже шли над переправой, сбрасывая десятки бомб. Их тупоносые тушки, вздымая огромные фонтаны воды, падали справа и слева от моста. Одна из бомб проскользнула совсем рядом со стоявшим на краю моста «виллисом» и окатила нас с ног до головы холодным душем.

— Вот сволочи! — бурчал Федоров. — Всю машину залили.

Может показаться смешным, что в то время, когда каждой следующей бомбе ничего не стоило разнести нас в куски, Федорова беспокоила промокшая одежда (он и говорил это «для смеху», мой юморист водитель), но мне было не до того. Я прикидывал, что произойдет в следующий момент, и мысленно приговаривал, как в какой-то далекой, детской игре: «Попадет — не попадет, попадет — не попадет…»

Медленно, почти незаметно колонна начала снова двигаться к противоположному берегу. Там в машину подсел Скляров, вытирая мокрое лицо, сказал:

— Двух лошадей убило осколками. И дышло у орудия перебило.

— Бросили пушку-то? — спросил Федоров.

— Ты что? — обиделся Скляров. — На руках ребята вытянули. Как же иначе? Так и пробросаться можно.

К тринадцати часам 6 августа дивизия сосредоточилась на сандомирском плацдарме, а затем мы пошли вперед, не встречая сопротивления гитлеровских войск. Правда, немецкие самолеты шныряли над нами и стаями и поодиночке, сбрасывали бомбы, обстреливали на бреющем полете, камнем сваливались в глубоком пике. Но мы шли вперед и вперед, стараясь как можно реже делать привалы, чтобы покормить лошадей и дать им отдохнуть. И вдруг 9 августа 1944 года к вечеру мы получили приказ, который нас несколько обескуражил. Дивизии приказывалось перейти к обороне в полосе Скробачув, Подлясек, Тополя, Пуланки, Метель, Чижув.

— Что за черт! — почесал в затылке Бельский. — Вы, Глеб Владимирович, какую-нибудь логику видите? Противник даже не сопротивляется, а мы должны обороняться от него!

— Трудно сказать, в чем тут дело, — ответил я. — Может, линию фронта выравниваем. А может, имеются разведданные, что противник готовит мощное контрнаступление. Во всяком случае, раз нам поставлена задача занять оборону и удерживать плацдарм, будем готовиться.

— С чего начнем, Глеб Владимирович?

— Как всегда, с рекогносцировки. Давайте прямо завтра с утра проедем вдоль переднего края предполагаемой линии обороны.

Так мы и поступили. Нам пришлось изъездить не один десяток километров, побывать во многих польских деревнях, селах и поселках: в Стшельцах, Низинах, Стопнице, Пацануве, Новы и Стары Контах, Метели, Борках и во многих других населенных пунктах, названия которых уже стерлись в памяти. Забылись названия. Но как живые стоят перед глазами лица людей, встречавших нас. Улыбки, слезы радости, выражение надежды, благодарности, восхищения — вот что видели мы на этих лицах, таких незнакомых и разных, молодых и старых, красивых и некрасивых, опустошенных тяжкими ударами судьбы и отмеченных следами великих страданий.

Помню маленькое польское село в низинке, с бедными домишками, выглядывавшими из густой зелени садочков, и пожилую крестьянку, которая обняла меня натруженными, корявыми руками и зарыдала горько, безутешно, прижимая лицо к моей пыльной шинели. Я гладил вздрагивающую спину, седые волосы и непрерывно повторял:

— Не плачь, мать! Все хорошо! Все хорошо! Мы пришли, все хорошо!

Женщина давилась слезами, губы ее прыгали, а руки судорожно сжимали меня. Она силилась что-то объяснить мне, говорила бессвязно, горько, жарко, и сначала я разобрал только:

— Поздно, сын, поздно!

— Что поздно, мать? — спросил я.

— Ты пришел поздно, сын. Они уже не увидят тебя, они ничего не увидят, а я всегда буду видеть глаза маленького Стаха. Ему было так страшно! — С трудом успокоившись, женщина рассказала свою страшную историю. Всего два дня назад отступавшие гитлеровцы на ее глазах застрелили мужа и маленького внука, голубоглазого Станислава, Стаха. — Отомсти им, сын, отомсти. И за моего Стаха, сын.

Как можно мягче освобождаясь от трясущихся рук, я сам ощущал глубокое волнение, когда отвечал ей:

— Да, мать, да! Мы отомстим! Мы за все отомстим. Они больше никогда де вернутся к вам, ты будешь свободна, мать.

Увы, военная судьба распорядилась иначе. Через несколько дней линия фронта вновь отрезала от нас эту женщину и ее родное село, отрезала на несколько месяцев.

Первые дни на занятом нами плацдарме прошли спокойно. Боев, в сущности, не было совсем. Наши разведчики забирались довольно далеко, доходили до рек Нида и Пилица, которые могли бы стать более или менее надежными рубежами для гитлеровцев, однако никаких признаков организованной обороны или значительных скоплений противника мы не встречали.

Иногда к нам в штаб приходили крестьяне окрестных сел и деревень, подробно рассказывали о расположении небольших гарнизонов и передвижениях фашистов. Информация эта была для нас интересной и ценной.

Наше поначалу казавшееся непонятным бездействие имело глубокие причины, которые в свою очередь явились следствием предыдущих военных событий. Дело в том, что войска 1-го Украинского фронта в этот момент, в сущности, не могли продолжать наступательные действия. Львовская операция, о которой я лишь упоминая, потребовала огромных усилий и материальных средств, Войска с тяжелыми боями прошли сотни километров. На исходе были боеприпасы и горючее. При этом, уйдя далеко вперед, мы частично оторвались от баз снабжения. Возросло время, нужное для подвоза, усложнились его условия.

Сегодня, отдаленный от тех событий тридцатью с лишним годами, я с улыбкой вспоминаю свою горячность, свое, правда, не высказанное вслух желание наступать во что бы то ни стало после успешного форсирования Вислы. Однако командующий фронтом И. С. Конев не только располагал более полной информацией, но и обладал большим опытом, был отличным стратегом и тактиком. Его решение перейти к обороне было во всех отношениях оправданным. При этом маршал И. С. Конев предпринял интересный и смелый тактический ход: по его непосредственному распоряжению несколько наших стрелковых батальонов, усиленных артиллерией, выдвинулись вперед, километров на 18–20 за передний край занятого нами рубежа обороны, и перехватили важные узлы дорог, в том числе населенные пункты Хмельник и Буско-Здруй. С этим самым Буско-Здруем у меня вышло целое приключение.

В Буско-Здруй был выдвинут один из стрелковых батальонов нашей дивизии, и дня через два после его ухода мы с начальниками разведки и контрразведки решили съездить в городок, чтобы проверить, как обстоят дела в батальоне.

Выехали незадолго до полудня. Начавшие желтеть нивы, полинявший ситец неба, рощицы, перелески, холмы — все так мало отличалось от нашего, привычного, все выглядело так тихо и мирно, что на какой-то период, правда очень короткий, мне удалось отрешиться от военных тревог.

Вскоре показались невысокие домики Буско-Здруя, типичного польского провинциального городка, сонно застывшего в полуденном зное. Очарование, испытанное дорогой, сияло как рукой. Я, как и мои товарищи, с настороженным вниманием вглядывался в каждый поворот улицы, в каждый дом.

Разыскав командира нашего батальона, мы проверили все полевые караулы, выставленные на дорогах, не то разбегающихся из города, не то сбегающихся в него.

— Ну что ж, — сказал я, — как будто бы все в порядке. — И обратился к комбату: — Доложите об обстановке в городе. Какие данные удалось собрать разведке?

— Данные, товарищ генерал, довольно интересные, — ответил комбат. — И тревожные.

Мы с разведчиками переглянулись. Комбат, хмуря выгоревшие брови на молодом симпатичном лице, продолжал:

— В городе находится штаб Армии Крайовой. Но конкретных данных о его деятельности не имеем.

Сообщение, что в городе находится штаб Армии Крайовой, заставило насторожиться еще больше. Нам было известно, что соединения этой армии формировались на территории Польши под руководством антинародного правительства, находившегося в Англии (оно известно как правительство Миколайчика), которое дало указание своим солдатам оказывать вооруженное сопротивление советским войскам.

— Прошу ко мне на квартиру, товарищи, — сказал комбат.

— А что за квартира? — поинтересовался начальник контрразведки.

— Обыкновенный частный дом, хозяева довольно культурные. Муж, кажется, адвокат, а жена — просто жена, хозяйство ведет.

Начальник контрразведки, осторожный по долгу службы, спросил еще:

— А ты как туда попал, комбат? Сам попросился?

— Нет, товарищ майор, хозяева зазвали. Такие гостеприимные, прямо даже неловко.

— Чего там неловко? — вмешался в разговор начальник разведки. — Они нам, собственно, благодарны: мы их от оккупации освободили как-никак…

Я засмеялся:

— «Как-никак»! Еще вопрос, хотели ли они освобождаться! Как думаешь, комбат?

— Да похоже, люди порядочные, искренние.

— Ну ладно, — решил я, — веди нас к порядочным, искренним людям…

Квартира, в которой остановился комбат, оказалась весьма комфортабельной, уютной, несмотря на довольно большие размеры, и даже, я бы сказал, свидетельствующей о хорошем вкусе хозяев. Супруги же были само гостеприимство и любезность. Хозяин галантно шаркал ножкой, кланялся и мягким баритоном непрерывно приговаривал:

— Просим, панове! То есть ваш дом! Просим, панове, просим!

Он вместе с нами зашел в комнату, которую занимал комбат. Тут обнаружилось, что наш хозяин неплохо понимает по-русски и весьма догадлив. Сообразив, что мы намерены перекусить, он сейчас же шепнул что-то своей жене, и та, мило улыбаясь, взялась за организацию нашего обеда. Не прошло и четверти часа, как стол был накрыт и хозяева с прежней любезностью и радушием посадили нас за стол. Пока жена, одаривая нас поочередно лучезарными улыбками, суетилась у стола, муж извинился и выскользнул из комнаты. Однако вернулся хозяин быстро, и исчезновение выглядело совершенно естественным.

Едва все взялись за вилки, в дверях появился мужчина с букетом цветов в руках.

— Ах пан Йожеф! — проворковала хозяйка.

Пришедший пан с чувством поцеловал ей ручку, поздравив с днем рождения, пожужжал что-то то ли нам, то ли хозяину дома, выпил рюмку вина и несколько театрально откланялся. Мы переглянулись. Чувствовалось, что в доме к приему гостей не готовились и визит был своего рода экспромтом. Еще до ухода гостя хозяин спросил меня:

— А как долго вы думаете пробыть в городе, пане генерале?

Не придавая еще вопросам хозяина особого значения, я небрежно ответил:

— Да, пожалуй, через часок надо бы уехать, хочется добраться засветло.

Уже потом, когда пан Йожеф удалился, я вспомнил механически зафиксированную памятью деталь: на то время, пока я отвечал, пан, только что жужжавший что-то хозяйке, замолчал и словно прислушивался, не поворачивая ко мне головы.

Вскоре пришли новые гости: супружеская пара — тоже с поздравлением. И тоже просидели очень недолго: минут шесть — восемь, не больше. Хозяин вышел проводить гостей. Едва он вернулся, в дверях показалась еще одна пара. Повторилась процедура поздравления и целования ручек.

Эти супруги просидели минут десять — пятнадцать. Разговор шел главным образом о положении на фронте.

— Позвольте спросить, — по-русски, но делая неправильные ударения и произнося «ж» вместо «р», сказал гость. — Что есть за причина, что войско ваше стоит, не идет вперед?

— Ну, причин много, — уклончиво отвечал я, поймав настороженный взгляд начальника контрразведки.

Несмотря на мое видимое нежелание отвечать на этот вопрос, гость продолжал допытываться. Это становилось подозрительным. Когда же его супруга, явно по подсказке мужа, перед этим что-то негромко сказавшего ей по-польски, на ломаном русском языке спросила, как долго пробудут в их городе советские солдаты, на которых так засматриваются польские девушки, и зачем они вообще здесь находятся, я ощутил беспокойство и, посмотрев на товарищей, прочел в их глазах то же чувство.

Незаметно дав понять своим разведчикам, что я правильно оцениваю ситуацию, я позволил себе выпить несколько маленьких рюмочек водки за здоровье хозяйки, ее мужа, за скорую победу. После этого нетрудно было изобразить себя сильно уставшим и немного опьяневшим. Я откинулся на спинку стула, распустил лицо в блаженной улыбке и простодушно сказал:

— Да-а-а, теперь бы отдохнуть хорошенько… До чего не хочется ехать на ночь глядя…

На лице хозяина появилось какое-то напряжение, даже шея немного вытянулась. А может быть, это только показалось мне?

— А нельзя ли будет нам где-нибудь переночевать? — продолжал я. — А утром бы и поехали, часиков в семь-восемь…

Хозяева радостно закивали головами!

— Просим, пане, просим…

— Как вы, товарищи? — обратился я к своим разведчикам.

— Как прикажете, товарищ генерал, — за обоих ответил майор, — можно и переночевать.

— Мы вас очень просим, пане генерале, — обратился непосредственно ко мне хозяин, — воспользоваться нашим гостеприимством. Вам у нас будет покойно. А ваших спутников я попрошу разместить на ночлег наших соседей. Кое-кто из них уже был здесь, и вы с ними познакомились. Очень милые люди.

Беспокойство, которое зародилось во мне раньше, еще больше усилилось. Мгновенно в сознании пронеслись, словно зафиксированные стоп-кадром, картинки: сухая фигура хозяина, склонившегося в учтивом поклоне, чрезмерно любезная улыбка на лице хозяйки, странные визитеры, назойливо задающие вопросы о времени нашего отъезда из города… Уж не хотят ли устроить нам на дороге засаду? Чем черт не шутит… Война научила нас предвидеть худшее.

Мгновенно созрел четкий план действий.

— Ну что ж, — по-прежнему благодушно сказал я, — раз вы так любезны, мы, пожалуй, останемся до утра. На лице хозяина расцвела очередная улыбка:

— Просим, пане, просим. Я сейчас же все организую. И он поспешно вышел.

— Пошли покурим на улице, — предложил я своим товарищам.

Мы вышли. Я коротко поделился своим планом, который состоял в следующем: сделать вид, что мы останемся ночевать, для большего правдоподобия и убедительности отогнать машины от дома, а как только начнет смеркаться, но еще будет достаточно светло, чтобы ехать, не зажигая фар, неожиданно покинуть город. Товарищи план одобрили. Я подозвал своего водителя Федорова и сказал ему:

— Как только начнет смеркаться, подъедешь к дому. Это и будет сигнал на выезд. Но, смотри, никому ни слова. Хорошенько проверь автоматы и гранаты. И еще: ничему из того, что сейчас мы будем говорить, не верь. Мой единственный приказ — подъехать к дому, как только начнет смеркаться.

— Ясно, товарищ генерал, — шепнул Федоров. — Все будет сделано.

— Ну вот, — радостно говорил хозяин, подходя к дому, — я все устроил, для всех есть прекрасный ночлег… — И он начал объяснять, кто где должен провести ночь.

Мы не могли не обратить внимания, что всех нас устроили поодиночке, хотя, как нам казалось, в доме, например, наших хозяев разместились бы и трое. Это еще больше усилило наши подозрения. Но, разумеется, ведя свою игру, мы сделали вид, что очень довольны, и весьма душевно поблагодарили хозяев.

— Федоров, — громко сказал я, — отгоните машины на ночевку в хозяйственный взвод. Здесь быть ровно в семь ноль-ноль.

Все вернулись в дом. Остатки обеда уже были убраны, стол покрыт шелковой скатертью, хозяйка по-прежнему лучезарно улыбалась.

— А не желают ли паны сыграть в карты? Винт? Преферанс?

— С огромным удовольствием, — согласился я. — Если позволите, преферанс.

Предложение хозяина было как нельзя более кстати. До сумерек еще часа два, и нам очень важно было остаться на это время всем вместе.

Время за игрой пролетело незаметно. За окном начали сгущаться сумерки. Хозяйка зажгла лампу. В этот момент под окнами заурчали моторы машин. Я поднялся:

— Позвольте вас сердечно поблагодарить за гостеприимство, вас и вашу милую жену. Все было чудесно, но, увы, мы не сможем воспользоваться вашей любезностью далее. Я изменил свои планы, и мы немедленно должны выехать.

Лицо хозяина вытянулось.

— Как так! — с искренним удивлением воскликнул он. — Это невозможно! Я так все хорошо организовал… Пане генерале, вы же сами говорили, что вам будет удобнее ехать утром… Нет-нет! Вы не уедете! Мы… мы… будем еще ужинать.

Он был явно растерян, видимо, искал довода в пользу своего предложения относительно нашего ночлега и не нашел ничего более убедительного, чем ужин.

— Война, — сказал я, пожимая плечами, и через полминуты мы уже мчались по тихим улицам городка.

Выехали за наш пост на дороге. Уже заметно стемнело. Машины сухо шуршали дорожной щебенкой. Впереди надвигался лес. В сгущавшихся сумерках он казался сплошной стеной, однако на опушке можно было различить контуры большого двухэтажного дома. Временами мертво поблескивали его неосвещенные окна. Дом этот, стоявший метрах в шестидесяти от дороги, казался абсолютно необитаемым. И вдруг, едва машины поравнялись с ним, из окон раздались длинные автоматные очереди, злобно залязгал зубами пулемет.

— Гони, Федоров! — крикнул я. — Все внимание на дорогу! Фар не зажигай!

Со второй машины нападавшим ответили огнем солдаты охраны и мой радист. Через минуту дом остался позади, а машины нырнули в спасительную темноту леса, хотя, впрочем, после того, что произошло, мы вполне допускали, что и здесь нас может поджидать опасность. Однако все обошлось благополучно. Возможно, нас спасла от прицельного огня спустившаяся темнота, и, отправься мы раньше, все могло бы обернуться для нас крайне неприятно.

— Отделались легким испугом, — пошутил Федоров и сердито добавил: — Ишь ты! «Просим, пане, просим, пане», и на тебе.

Видимо, мой водитель находился в полной уверенности, что засада была организована не без участия наших любезных хозяев. Однако на этот счет мы могли лишь строить догадки.

На следующий день фашисты подтянули к этому участку свои резервы. С ночным боем отошел к основным силам наш батальон, выдвинутый в Буско-Здруй. Начались шестидневные ожесточенные бои на сандомирском плацдарме.

Немцы двумя большими группировками начали свое контрнаступление утром 12 августа. Здесь они впервые применили свои новые тяжелые (68 тонн) танки Т-VIВ — «королевские тигры» — с мощной лобовой броней, 180 миллиметров, с бортовой 80 миллиметров. Наша батальонная и полковая артиллерия не могла пробить ее, и стальные чудовища, сокрушая все, что попадалось им на пути, неудержимо двигались на наши позиции. Толпы автоматчиков, устремлявшихся вслед за ними, казались почтительной свитой, сопровождавшей особ королевской крови. Нам пришлось выдвинуть на прямую наводку орудия более крупных калибров.

К вечеру фашисты потеснили части 118-й стрелковой дивизии, оборонявшейся левее нас. Я решил выдвинуть на открывшийся левый фланг из второго эшелона 39-й гвардейский полк, который не только отбил все атаки врага, но и помог 118-й восстановить положение.

Тогда противник бросил части 20-й механизированной, 3-й и 1-й танковой дивизий на рубеж Ястшенбец, Стопница, обороняемый 42-м гвардейским полком.

Словно огромное живое море в часы приливов и отливов — туда, сюда, волнами наступали и отступали боевые порядки. К исходу пятых суток на участке нашего 32-го гвардейского корпуса противник в двух-трех направлениях потеснил нас и вклинился в линию обороны на 12–13 километров.

Еще в первый день мы вынуждены были отдать несколько населенных пунктов, в том числе город Стопницу. Правда, особого значения этот городок не имел, потому что лежал в лощине, но отступать всегда тяжко, ибо в вынужденном отступлении есть нечто, оказывающее деморализующее действие, отнимающее веру в себя и в свои силы. К тому же немцы начисто снесли населенный пункт, где находился штаб нашей дивизии, и сбили нас с выгодного рубежа. Все пять суток я не смыкал глаз и не оставлял наблюдательного пункта, лишь изредка выдвигаясь в боевые порядки.

Было заметно, что фашисты делают неимоверные усилия, идут, как говорится, ва-банк, лишь бы вытеснить советские войска с занятого ими плацдарма.

— Ишь натужился, гад! — услышал я в одном из окопов на передовой, куда мы пробрались после очередной немецкой атаки. Говорил немолодой солдат в помятой каске. — Того и гляди, кровь из глаз брызнет, а он все лезеть и лезеть…

— Ты про кого, отец? — спросил я, отрываясь от бинокля.

— Про кого? Да про немца, какой на нас сёдни семь разов в атаку ходил. И не можеть уж, а все преть и преть. Я усмехнулся:

— А ты откуда знаешь, что не может, если он «преть»? Прет — значит, может, а?

— Да уж нет, это мы понимаем: из последних сил преть. Ему что назад, что вперед — одинаково чижало…

Однако удерживать этих рвущихся из последних сил гитлеровцев нам было также нелегко. Но нельзя было и оставить сандомирский плацдарм. Повторяю, он имел огромное стратегическое значение, и нашим боям командование фронта уделяло серьезное внимание. В тот кульминационный момент битвы за плацдарм нашей армии, сыгравшей, могу сказать, решающую роль, были созданы просто невиданные условия, позволявшие нам маневрировать мощным артиллерийским огнем и наносить массированные артудары. В качестве примера приведу хотя бы такие данные. В ходе этих пятидневных боев мне, как командиру дивизии, для обеспечения перелома в ходе боя командармом были последовательно приданы и подчинены взятые с других участков и непосредственно из резерва фронта семь истребительных противотанковых полков, две артиллерийские бригады, полк реактивной артиллерии, танковый батальон.

Не остался я без поддержки и в самый острый момент, когда противник, пытаясь вырваться на шоссе Стопница — Станцуви, разрезать дивизию на две части и овладеть переправой на реке Сходня, в районе Стшельце, ценой огромных потерь вклинился в нашу оборону на во семь километров. При этом острие фашистского удара пришлось как раз на тот участок, непосредственно за которым находился мой наблюдательный пункт. Фактически НП остался без всякого прикрытия: у нас за спи-пои стоял лишь медсанбат. Мы не покидали своего наблюдательного пункта до последней возможности и ушли только тогда, когда танк противника начал стрелять прямой наводкой и мы увидели вспышку у стрелявшего танка, а за спиной разрывы перелетевших снарядов. Один из них едва не угодил прямо в куст, за которым в машине сидел поджидавший меня водитель Федоров. Вот тогда-то командир корпуса ввел в бой свой второй эшелон — 97-ю гвардейскую стрелковую дивизию, силами которой удалось предотвратить попытку немцев разрезать дивизию пополам и уничтожить ее.

Не могу не отметить, что в ходе боев на сандомирском плацдарме еще раз блестяще проявился военный талант командарма Жадова, который лично распоряжался вопросами распределения и использования резервов, перемещения частей на наиболее уязвимые участки фронта и концентрации в нужный момент и в нужном месте большого количества артиллерии с целью нанесения массированных артударов.

Разумеется, помимо умелого, я бы сказал, талантливого руководства, помимо маневрирования артиллерийскими частями, вернее, вместе с этим в успешном завершении пятидневных боев на сандомирском плацдарме огромную роль сыграл подлинный героизм личного состава артиллерийских частей и пехоты. Не привожу конкретных примеров лишь потому, что тогда пришлось бы либо писать решительно обо всех, чего не позволит объем этой главы, либо не упомянуть слишком многих героев, что было бы просто несправедливым. Не боясь выглядеть излишне патетичным, скажу, как командир: «Спасибо вам, артиллеристы и пехотинцы, так безупречно сражавшиеся под Сандомиром, честь вам и слава на вечные времена!»

Возвращаясь к рассказу о пятидневных боях за сандомирский плацдарм, отмечу, что солдат, который уверял меня, что немец «преть» из последних сил, был совершенно прав. Видимо, в самом деле танковые и мотострелковые дивизии, которые гитлеровцы вводили в бой, пытаясь отбросить нас за Вислу, были изрядно обескровлены. Атаки постепенно теряли остроту, а затем противник перешел к обороне. Мы же нашли в себе силы в течение двух суток вернуть шесть — восемь потерянных километров и заняли ранее отведенный нам участок обороны.

Таким образом, к концу августа линия фронта стабилизировалась. Сандомирский плацдарм остался за нами.

Побежали дни и недели, до краев заполненные трудоемкой и кропотливой работой по укреплению нашей обороны. Главная задача заключалась в обеспечении глубокого эшелонирования наших рубежей.

Создание прочной линии обороны не являлось само целью. Оно обеспечивало нам возможность серьезно подготовиться к будущему наступлению. Ради этого наступления мы работали день и ночь. Главным образом — ночь.

Едва из низинок навстречу опускающейся откуда-то с неба ночи начинал подниматься туман, наша линия обороны странно оживала. Почти такая же бесшумная, как и днем, она начинала шевелиться, двигаться, тормошить засыпающую землю. Тихо переговариваясь, бойцы готовили огневые позиции для артиллерии, которые она должна была занять к началу наступления, маскировали их молодыми березками и осинами.

Узкие лесные тропинки превращались в дороги, ведущие к складам боеприпасов, ремонтировались разбитые бомбежками другие подъездные пути, подвозились снаряды, подгонялась боевая техника.

И все-таки главным оставалась работа с людьми, настоящая боевая подготовка. Пользуясь ночной темнотой, мы снимали полки, занимавшие первую линию обороны, выводили их в тыл своих дивизий и там учили наступать, наступать смело, но расчетливо, подчиняясь приказу, но и проявляя личную инициативу. Во время учений, когда в «боевых» действиях участвовали не только пехота, артиллерия и танки, но и штурмовая авиация, создавалась полная боевая обстановка. Мы требовали от личного состава предельного напряжения сил, выполнения всех заданий на максимуме возможностей. Конечно, мы очень уставали. На сон часто оставалось не более двух-трех часов в сутки.

Но и в эти часы не всегда удавалось заснуть вследствие нервного напряжения этих дней и физического переутомления. Ворочаясь без сна с боку на бок, я думал: «А как же трудно бойцам и командирам?» — и находил успокоение в знаменитом суворовском афоризме «Тяжело в ученье — легко в бою». Конечно, те учения, которые мы проводили, были совершенно необходимы. Полученное пополнение часто составляли новобранцы, мало обученные и необстрелянные. Пустить их в бой без нужной подготовки значило поставить под угрозу результат задуманной операции и понести потери, которых можно было бы избежать.

Здесь, на сандомирском плацдарме, осенью 1944 года у меня произошла одна из самых дорогих фронтовых встреч — с любимым другом детства Колей Шуруповым.

Но прежде чем рассказать об этой встрече, мне следовало бы вернуться во двор большого каменного дома на Ново-Басманной улице в Москве. И вернуться на пятьдесят лет назад, в первые послереволюционные годы, чтобы читатель знал, кто такой Колька и кем он был для меня в годы нашего детства.

…Мы жили в одном дворе. Дома наши, три одноэтажных деревянных флигеля, стояли позади большого здания бывшей Торговой школы, выходившего непосредственно на Ново-Басманную улицу. В первую мировую войну в школе был госпиталь, а затем, после революции, — военная школа.

Между школой и нашими флигелями находился двор, за флигелями тянулся большой сад, заросший боярышником, бузиной и бог весть какими еще кустами и деревьями. Все это было нашими безраздельными владениями. Здесь мы играли в «чижика» и в прятки, здесь дрались и мирились.

Во время драк больше всего доставалось мне, потому что я рос болезненным и был слабее всех во дворе. Задиристые мальчишки пользовались этим и не упускали случая дать подзатыльник, дернуть за волосы или больно ущипнуть. Это было обидно. И часто обида бывала так нестерпимо горька, что я кидался на сильного обидчика, заведомо зная, чем это кончится. Но еще обиднее бывало, когда, заступаясь за меня, кто-нибудь из старших ребят с презрительной снисходительностью говорил моему обидчику:

— Ну чего к хиляку пристал? Охота тебе руки марать? Его же даже от физкультуры в школе освободили. За хилость.

И было это правдой.

И именно Колька, друг мой Коля Шурупов, отличный гимнаст, помог мне стать сильным, соорудив во дворе перекладину и долгие месяцы прозанимавшись со мной. Изо дня в день подходил я к нашей перекладине, вцеплялся в нее и не разжимал рук до тех пор, пока мне не удавалось подтянуться хоть на сколько-нибудь.

— Еще. Еще немного. Еще чуть-чуть. Можешь, можешь! — требовательно, но мягко, с сочувствием и верой в меня говорил мой друг Колька.

И я десятки раз выполнял показанные Николаем элементы. Я повторял их до тех пор, пока не чувствовал, что тело становилось послушным.

А через несколько лет мы с Николаем за один коллектив выступали на первенстве Москвы по спортивной гимнастике. И там нас ждали переживания, победа, сторицею вознаградившая меня за годы упорных тренировок: мы вместе стали чемпионами Москвы.

Вот этого своего любимого друга Кольку, с которым, по существу, была связана вся довоенная жизнь, я и встретил в те дни, когда мы стояли в обороне на сандомирском плацдарме. И было это так.

Поздним сентябрьским вечером, холодным и дождливым, я возвращался с рекогносцировки местности (нам предстояло передислоцироваться). Машина остановилась перед домиком. Из темноты к самой дверце машины вынырнула фигура красноармейца.

— Товарищ генерал, а вас тут хороший друг разыскивал. Передай, говорит, что очень повидаться хочу. Надо, мол, повидаться. Шурупов ему фамилия! Передай, говорит, что его разыскивает друг, военврач Шурупов.

В груди у меня что-то дрогнуло, и щемящая теплота заполнила ее до отказа. Колька! Колька Шурупов!

На следующий день я поручил своему адъютанту во что бы то ни стало найти военврача Шурупова.

Капитан Скляров выяснил, что Николай Шурупов служит полковым врачом в дивизии нашего правого соседа генерала Гладкова.

Через несколько дней, когда положение на фронте стабилизировалось, я объезжал расположение своих частей, проверяя, как идут оборонительные работы. К концу дня мы оказались на правом фланге, откуда до соседней, 12-й дивизии было, как говорится, рукой подать. Не раздумывая ни минуты, я отправился туда, легко разыскал Николая и увез его к себе.

Хотя мы не виделись несколько лет, Николай, как мне показалось, внешне изменился мало. Да, это был все тот же милый, надежный, обстоятельный, дорогой мой друг Колька. К сожалению, в этой книге я не могу рассказать обо всем, что мы вспоминали в ту длинную осеннюю ночь. Это были воспоминания о нашем трудном и прекрасном детстве, прошедшем в первые послереволюционные годы, о нашей трудовой и военной юности, богатой событиями, а еще больше — молодыми, свежими чувствами и переживаниями.

Наутро мы с Николаем расстались, чтобы встретиться уже после войны.

В конце сентября 1944 года я неожиданно был назначен на должность командира 34-го гвардейского стрелкового корпуса нашей же армии. Слово «неожиданно» при рассказе о продвижении по службе пишу уже не в первый раз. Возможно, это кому-либо может показаться странным. Тем не менее это факт. Признаюсь, что на каждой из должностей, которые мне приходилось занимать во время войны, я чувствовал себя хорошо, так сказать, на своем месте, с подчиненными и товарищами отношения всегда были прекрасными, дело занимало меня целиком, я им жил, и, естественно, мысли об изменении положения, о перемещении, повышении по службе просто не возникали, не успевали возникать в том непрерывном, почти круглосуточном водовороте, каким была война.

Соединения 34-го корпуса по-прежнему совершенствовали глубоко эшелонированную оборону, по-прежнему усиленно занимались боевой подготовкой у себя в тылах с задачей подготовить войска и штабы к умелому ведению наступательного боя.

Приближалась зима. Днем в холодном воздухе над нашими позициями плавала звонкая тишина. Лишь изредка то там, то здесь раздавалась короткая очередь автомата или одиноко бухал артиллерийский выстрел.

Итак, скрывая свои рекогносцировки и маскируя перегруппировки, мы накапливали силы для мощного броска. Самым напряженным временем были, безусловно, ночи. Под их покровом к передовым линиям подтягивались свежие резервы; приглушенно урча, двигались тягачи и бронетранспортеры; подвозились боеприпасы. Днем же над окопами, как я уже говорил, стыла тишина.

По мере того как накапливались силы, активизировались действия всех видов разведки, участились визиты на передовую командования, усилилась партийно-политическая работа, направленная на поддержание в войсках предельной бдительности, высокой дисциплины.

Но, как известно, жизнь — самый удивительный корректировщик любых предельно продуманных и, казалось бы, все предусмотревших планов…

Дня за два до нового, 1945 года ночью мне приснился страшный, непрерывно нарастающий гул, причину которого я мучительно, как это бывает всегда во сне, пытался разгадать. Выпутавшись из липкой паутины сна, я понял, что меня разбудил усиливающийся артиллерийский огонь. Он, как шапка, накрыл все вокруг, и трудно было разобрать, кто и откуда стреляет. Не вставая, я поднял телефонную трубку и соединился с оперативным дежурным штаба корпуса.

— В чем дело? Что за стрельба?

Неуверенный и слегка виноватый голос дежурного ответил:

— Ничего не могу доложить точно, товарищ генерал. Запрашивал уже дивизию генерала Чиркова и наших дежурных на наблюдательном пункте. Никто толком ничего объяснить не может. Стреляют и немцы и наши.

— Постарайтесь срочно выяснить и доложите мне, — приказал я, а сам начал связываться непосредственно с командирами дивизий. С генералом Русаковым не мог соединиться довольно долго. Тем временем огонь продолжал нарастать. Во весь голос заговорила наша дивизионная артиллерия. Немцы отвечали мощным огнем. Было ясно, что огневой бой разгорелся в полосе, занятой дивизиями генералов Русакова и Чиркова. Русаков наконец ответил.

— В чем дело, товарищ Русаков? Что делают немцы? Атакуют они вас или нет? — допытывался я, пытаясь разобраться в том, что происходит на участке корпуса.

— С передовой докладывают, что нет, — неуверенно ответил Русаков. — Но огонь очень сильный. Я думаю…

Что думает комдив, мне узнать не удалось скороговоркой прозвенел высокий голос телефонистки:

— Вас вызывает командарм.

И сразу, без малейшей паузы, встревоженно заговорил Жадов:

— Что там у вас происходит?

— Идет сильный огневой бой в полосе дивизий Русакова и Чиркова. Как они докладывают, пехота противника активности не проявляет. Наши занимают свои позиции.

— Уточните и немедленно доложите подробно, в чем дело. Меня вызывает Конев. — Командарм бросил трубку.

Действительно, что же происходит? Тут мало было уточнить сами факты. Следовало их оценить и сделать какие-то прогнозы. Собрав сообщения из дивизий и полков, я уяснил, что артналета как такового не было. Хотя бой и разгорелся внезапно, но сила огня нарастала постепенно: сначала гитлеровцы начали стрельбу из автоматов и пулеметов, довольно сильную. Потом их поддержали минометы. За минометами вступила артиллерия разных калибров. Нет, это не было похоже на шквальный артналет, за которым может последовать ночная разведка боем или какая-нибудь частная операция с целью улучшить занимаемые позиции. Собственно, у врага, как мне казалось, не было ни оснований, ни необходимости, ни возможности начать сейчас наступление. Да и полученные с передовой сообщения подтверждали, что фашисты сидят в своих окопах и попыток атаковать не делают.

Чтобы выяснить намерения врага, думал я, следует дать ему возможность проявить полную инициативу и ничем не провоцировать его активность. Приняв решение, я позвонил по телефону командующему артиллерией корпуса полковнику Дубову и отдал распоряжение:

— Немедленно прекратить огонь из всех видов оружия. На огонь противника не отвечать. Усилить наблюдение на переднем крае.

Едва я начал дублировать это распоряжение командирам дивизий, как телефонистка вновь разъединила меня. Спокойный голос Конева со знакомыми интонациями приказал:

— Товарищ Бакланов, доложите обстановку в полосе корпуса.

Зная, что командующий фронтом не любит многословия, я кратко доложил о происходящем и о принятом мною решении, подчеркнув, что все войска корпуса в боевой готовности и управление не нарушено. После короткой паузы Конев ответил:

— Решение одобряю. Будем ждать.

Потом опять короткая пауза и:

— Вы сами-то где?

Скажем прямо, вопрос застал меня врасплох: из-за непрерывных телефонных звонков, начавшихся буквально в ту минуту, когда меня разбудила артиллерийская канонада, я не только не успел одеться, но все еще продолжал лежать в постели. Однако постель моя находилась в двух шагах от рабочего места, и я с довольно чистой совестью ответил командующему фронтом:

— Я на командном пункте.

— Добро, — заключил разговор маршал.

Прошло три-четыре минуты. Наша артиллерия замолчала совершенно. Немцы продолжали стрелять. Однако минут через десять — двенадцать начал стихать и огонь противника. После минутной паузы одиноко рявкнула гаубица крупного калибра, а затем наступила тишина, полная, мертвая. Текли минуты, и это полное отсутствие звуков вдруг породило тревогу, еще более острую, чем отзвучавшая канонада. Я оделся и вышел на улицу.

Но ничего не происходило. Только над линией фронта, брызгая огнем, висели осветительные ракеты, взлетавшие то с нашей, то с немецкой стороны.

Звон наступившей тишины перестал ощущаться, тревога исчезла. Все кругом выглядело так, как вчера и позавчера и позапозавчера. Будто ничего и не было. В чем же все-таки дело?

Ко мне подошел живший рядом начальник политотдела полковник Волов, На его лице я прочитал тот же вопрос: что случилось? Ответ следовало искать в войсках, находившихся на передовой.

Зайдя с Воловым в дом к начальнику штаба корпуса полковнику Ф. Г. Миттельману, мы приказали разослать офицеров штаба и политотдела в войска с заданием собрать исчерпывающие сведения о том, что произошло.

— Соберите также сведения о потерях и расходе боеприпасов всех видов, добавил я, обращаясь к полковнику Миттельману. — Командарму я доложу сам.

Утром картина ночной дуэли прояснилась, и оказалось вот что.

Предыдущей ночью два немецких разведчика пытались приблизиться к нашей линии обороны на левофланговом участке, который занимал один из батальонов полка Рогова, входившего в 58-ю гвардейскую стрелковую дивизию генерал-майора В. В. Русакова. Разведчики были убиты, а трупы их остались лежать на нейтральной полосе. На следующую ночь командир роты того же левофлангового батальона (фамилия его уже забылась) послал трех своих бойцов забрать у убитых документы, хотя я и сомневаюсь, что у разведчиков могли быть какие-либо документы. Это была личная инициатива ротного командира. Случайно или не случайно, фашисты засветили на этом участке ракеты, обнаружили наших людей и открыли по ним автоматный и пулеметный огонь. Тогда наш командир роты прикрыл отход своих бойцов огнем пулеметов.

А дальше началась настоящая цепная реакция: гитлеровцы ответили минометами, по минометным батареям шарахнула наша артиллерия, фашисты не остались в долгу и тоже ударили из пушек. Так и разгорелся настоящий огневой бой, начатый противником и поддержанный нами, хотя это отнюдь не входило ни в чьи планы. Причина была одна: не выдержали перенапряженные нервы.

Но в армии существуют приказы и дисциплина, которые, как и во многих других случаях, в этот раз оказались в состоянии прекратить артиллерийскую истерику. Однако эта ночная дуэль обошлась нам дорого: несколько убитых и не один десяток раненых, не говоря уже о том, что было израсходовано немало боеприпасов всех видов, — вот цена нервного срыва, вызвавшего огневой бой.

Конечно, как у каждой медали, здесь тоже была своя оборотная сторона. Во-первых, мы получили возможность проверить, какие рубежи, участки и цели были пристреляны фашистами. Во-вторых, наш ответный огонь, по-видимому, нанес тоже немалый ущерб врагу, так же, как и мы, растратившему порядочно боеприпасов. Но… но утром мне пришлось выслушать от командарма отнюдь не поздравления и слова благодарности. Должен сознаться, что генерал А. С. Жадов порой был щедр на сердитые, горячие слова. Однако в данном случае он имел все основания обрушить их на мою голову.

Наконец мне и другим командирам корпусов — генералам Родимцеву и Лебеденко — стала известна задача нашей армии в наступательной операции, подготавливаемой 1-м Украинским фронтом. Армии предстояло наступать в составе главной группировки фронта с задачей прорвать оборону противника на участке Дольне, Метель протяжением 13 километров, нанося главный удар в общем направлении Стопница, Буско-Здруй, Пинчув, Щекоцин, Ченстохов. Теперь командирам и штабным работникам надо было провести сложнейшую работу по изучению рубежей обороны противника в своей будущей полосе наступления. У нас имелись карты аэрофотосъемок этих рубежей, охватывавшие большую территорию, вплоть до реки Одер. Но карты картами, а нужны были самые свежие и точные данные с переднего края. Немцы ведь тоже не сидели это время сложа руки, в их обороне могли произойти не предвиденные нами изменения.

По всей полосе наступления мы организовали сотни наблюдательных пунктов, как правило выдвинутых в первую траншею. Я не мог довольствоваться донесениями разведчиков и сообщениями командиров и нередко, переодевшись в солдатскую шинель, повесив на плечо автомат и прицепив, как это делали бывалые солдаты, котелок к поясному ремню, пробирался на эти наблюдательные пункты. Обычно со мной отправлялись кто-либо из командиров дивизий и командующие артиллерией, а позже — кто-нибудь из командиров — танкистов и саперов. Это все были, так сказать, заинтересованные лица, те, кто должен был обеспечить успех первого наступательного броска.

Как-то мы тихонько пробирались по узким ходам сообщения, то и дело задевая плечами промерзшие глинистые стенки. Бледный рассвет неуверенно опускался на землю с посветлевшего неба. Впереди проход расширялся, образуя глиняное гнездо с небольшим выложенным заиндевевшим дерном бруствером. Там виднелась серая спина солдата, дежурившего у ручного пулемета. Когда мы подошли совсем близко, мягко ступая по влажной глине, солдат резко повернулся, не столько услышав, сколько почувствовав за спиной неосторожное движение. На бледном лице мелькнули темные впадины глаз.

— Товарищ генерал? — неуверенно и удивленно сказал он, приближая свое лицо к моему, должно быть, чтобы лучше рассмотреть. — Вы ли это?

— Да, — ответил я. — А ты что, не узнал? Стараясь скрыть растерянность, он объяснил:

— По лицу-то узнал. Похоже лицо-то. А только солдата такого в нашей роте нет, вот я и засомневался. Да и никто не предупредил, что комкор быть у нас должен.

— Это хорошо, что не предупредили. И сам не говори, что здесь встретились. А ведь и мне лицо твое знакомо…

Солдат подтянулся и, хоть с опозданием, представился по всей форме:

— Рядовой Михайлов, ручной пулеметчик первого взвода второй роты.

Я вглядывался в казавшееся, безусловно, знакомым лицо: настоящее русское, открытое, с широко поставленными глазами, большим носом и упрямым подбородком.

— Где встречались, товарищ Михайлов? Или путаю я…

— Никак нет, не путаете, товарищ генерал. Две недели назад, когда наша рота в тылу стрельбой занималась, вы мне благодарность объявляли. За отличные действия. — Он улыбнулся широко и радостно. — Видать, запомнился я вам, товарищ генерал?

— Видать, что так, — улыбнулся в ответ и я. — Прошлая наша встреча и мне и тебе приятна была. Ну, рад встрече со старым знакомым и сегодня.

Я подошел к брустверу и осторожно выглянул. Солдат ойкнул и дернул меня за рукав шинели вниз.

— Что такое? — невольно пригнувшись, спросил я Михайлова.

— Так, слава богу, ничего, — обеспокоенно сказал он. — Но только, товарищ генерал, вы уж больше не высовывайтесь. Здесь нет-нет да и пролетит шальная.

— Ничего, — успокоил я пулеметчика, — еще темновато. А скажи-ка мне лучше, товарищ Михайлов, хорошо свое направление, свой сектор обстрела знаешь, да и вообще расположение противника?

Солдат немножко подумал и с усмешливой обстоятельностью ответил:

— Да неплохо знаю, товарищ генерал. Мы с этими немцами, что напротив, каждый день друг на друга смотрим. А другой раз ракеты засветим, так и ночью как днем видать. Так что с их расположением знакомы.

— Это хорошо, — одобрил я. — Вот как светать по-настоящему начнет, ты мне все, что знаешь у противника, покажешь. Да и расскажешь поподробнее. Пока мы в блиндаж к вашим солдатам пойдем. Покурим да и поговорим.

Непосредственно в подразделения, в солдатские блиндажи и землянки я старался заходить как можно чаще. Должен сказать, что тесный контакт командиров, какое бы высокое положение они ни занимали, с подчиненными, с теми, кто непосредственно сталкивается с противником, совершенно необходим. Чтобы меня правильно поняли, поясню, что я имею в виду не только знакомство командира с тем, как и чем живут подчиненные, каковы их настроения и интересы, хотя и это дело, безусловно, необходимое и полезное. Но сейчас речь о другом.

На войне те национальные качества простых людей, которые складываются в процессе исторического развития: наблюдательность, смекалка, мудрость и, может быть, несколько наивная хитрость, выработанные за века вечной борьбы с трудностями, — обостряются и позволяют рядовым и сержантам изучать конкретного, стоящего перед ними врага так, как это просто недоступно для командира, особенно занимающего высокое, руководящее положение.

Каждый бывалый воин, выражаясь словами хорошо знакомого мне немолодого сержанта, крестьянина из-под Рязани, «знает свой маневр», то есть, если хотите, может спланировать свои действия, так как он предвидит действия своего противника, повадки, режим дня и ночи, привычки, возможную реакцию и тактику которого в той или иной ситуации он изучил в совершенстве.

Никто, как старые, опытные, бывалые воины, не делился со мной такими тонкими и точными наблюдениями над врагом, ни от кого не слышал я таких остроумных и хитрых предложений относительно того, как взять «языка», как спровоцировать противника на то или другое действие. Ото был подлинно народный, солдатский опыт, накопленный за годы ожесточенной борьбы с ненавистными захватчиками.

Вот и сейчас, когда мы готовились к новому наступлению, я не упускал случая поговорить с солдатами.

Блиндаж, в который мы вошли, был большим и «сработанным», как говорил мой адъютант капитан Скляров, основательно: стены обшиты тесом, к ним в два этажа прилажены нары. На нарах сидели и лежали свободные от дежурства бойцы. Едва мы вошли, как дежуривший у входа громко скомандовал:

— Встать!

Все по привычке с оружием в руках бросились к выходу, думая, что объявлена боевая тревога, и натолкнулись на нашу группу генералов, переодетых в солдатскую форму. Кто-то, ничего не понимая спросонок, чертыхнулся, кто-то сдержанно засмеялся. Наконец минутная неразбериха окончилась, и мы услышали официальный доклад. Я сел сам и предложил всем садиться.

— Как жизнь, гвардейцы? — спросил я, оглядывая знакомые и незнакомые лица. Ответ раздался не сразу. Одни смущенно улыбались, другие, видимо ранее не встречавшиеся с нами близко, разглядывали своих генералов во все глаза. За всех ответил маленький сухой солдат в шапке, спросонок надетой боком, ухом вперед, что придавало ему немножко смешной вид. Да, наверное, он и действительно был ротным балагуром и весельчаком. Хитро поблескивая быстрыми глазами, солдат бойко заговорил неожиданно басовитым, может быть, простуженным голосом:

— Да что за жизнь, товарищ генерал? Скучноватая жизнь. Сидим да сидим. Думали, уж ходить разучились. — Он весело подмигнул сразу заулыбавшимся красноармейцам. — Вот только и размялись несколько, когда в тылу недельку учениями занимались.

Генерал Русаков, командир 58-й гвардейской стрелковой дивизии, в расположении которой мы находились, принял предложенный тон и, прищурившись, спросил:

— Что, понравилось в тылу-то «наступать»? Задорный голос из-за спины сидевшего впереди плотного сержанта с вислыми, порыжевшими от махорки усами выкрикнул:

— А мы и по-настоящему можем. Да скоро ли?

Сержант, не оглядываясь, ткнул сидящего сзади локтем и, расправляя могучие плечи, пробурчал по-украински в прокуренные усы:

— А ты не лезь поперед батьки в пекло. Русаков, теперь уже серьезно и участливо, сказал:

— Значит, скучаете, гвардейцы? А ведь в обороне-то сидеть легче. Да и спокойнее.

— Какой спокой, товарищ генерал, — ответил самый пожилой из красноармейцев. — Уж добить бы поскорее проклятых, тогда бы и посидели дома в спокое… Конечно, у кого дом остался да кто сам живой к семье вернется, после маленькой паузы горько закончил он.

— Да… дом… Где он сейчас, дом-то? — раздумчиво сказал кто-то из генералов.

И сразу заговорили несколько голосов. Все стало удивительно просто, непринужденно, как будто тот факт, что и у нас, командиров, есть дома, о которых мы помним и скучаем и в которые можем не вернуться, сразу сблизил, сроднил всех присутствующих.

По нашей просьбе солдаты наперебой начали рассказывать о своих наблюдениях за противником, охотно и подробно отвечали на наши вопросы, интересовались, что делается на других участках фронта, как идут дела у союзников.

— Товарищ генерал, — спросил все тот же маленький, с простуженным голосом, — скажите честно, скоро уж наступать-то будем?

Ответить «честно» я не имел права и потому уклонился от прямого ответа:

— Да уж будем! В свое время. А сам-то как думаешь?

— Мы думаем, что скоро.

— Ишь ты, шустрый! А почему так думаете?

— Да как же. — Из-за широкого плеча усатого сержанта выглянуло круглое лицо с высоко поднятыми бровями. — А в тылу-то мы были, на занятиях, так сами видели: войска подходят и подходят. И танки и артиллерия.

— Да-а-а! Войск позади нас сила. Сами видели, — поддержал молодого паренька сержант. А тот все не унимался:

— Не зря же это, товарищ генерал?

— Нет, не зря, — улыбнулся я его горячности. — Но поживем, увидим. А сейчас здесь в оба глядите. Службу надо нести безупречно, бдительно. А то, чего доброго, фрицы кого-нибудь в плен утащат.

Все засмеялись, оживленно зашумели, хрипатый маленький солдат, на этот раз степенно и солидно, сказал:

— Ну уж нет, этого не будет! Не дадим! Скорей сами «языка» словим. Вчера вот тут, чуть левее нас, перед соседним взводом наши семерых ихних разведчиков ухлопали. Жаль, живого никого не осталось, а то и был бы «язык»…

О бдительности я предупреждал не случайно. Конечно, наступление наших войск с сандомирского плацдарма не могло ошеломить немецкое командование стратегической или оперативной внезапностью: на то и существуют плацдармы, чтобы с них наступать. Каждая сторона использует их как трамплин для прыжка. Но немцев, безусловно, очень интересовало, когда именно, в какой день и час начнется наступление советских войск. Этот день и час и были главной военной тайной, которую надо было сохранить во что бы то ни стало.

Для этого войска жили на сандомирском плацу необычной, скрытной, преимущественно ночной жизнью. Днем мы должны были создать для противника иллюзию, будто армии ушли в глухую оборону. Так оно по преимуществу и было.

Спустя несколько дней после злополучной дуэли с противостоящими гитлеровцами стало известно, что в соответствии с общим планом военных действий сроки подготовки к наступлению нашего фронта сильно сократились. И без того высокий темп, в котором проводилась вся подготовительная работа, возрос еще больше, он стал просто лихорадочным. Поздние зимние рассветы смешались с ранними сумерками. Все жило в непрерывном движении и напряжении.

Хмурым утром, которое и не воспринималось как утро, потому что ни я, ни мои помощники не ложились спать в ту ночь, командование корпуса ожидало приезда командарма генерал-полковника А. С. Жадова, члена Военного совета армии генерал-майора А. М. Кривулина, командующего артиллерией генерал-майора Г. В. Полуэктова и другого армейского начальства.

Я вышел из своего блиндажа. Низкое небо было пухлым и серым. Толстые тучи деловито топтались, слегка смещаясь то в одну, то в другую сторону, словно примеривались сделать что-то над нашим участком или искали место, чтобы совсем опуститься на землю.

Через несколько минут приехали те, кого я встречал, и на командном пункте корпуса состоялось совещание, определившее роль и задачи корпуса в предстоящем наступлении. Они были нелегки, эти задачи. Чтобы выполнить их, командование корпуса должно было добиться, можно сказать, идеальной организации и безупречной слаженности действий всех входящих в корпус соединений и частей.

Основная задача корпуса заключалась в том, чтобы, расположив дивизии в три эшелона, в первый же день силами двух дивизий последовательно прорвать оборону противника на всю ее тактическую глубину. Этим прорывом мы должны были обеспечить ввод в сражение частей и соединений 59-й армии генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова и 4-го гвардейского танкового корпуса генерала Полубоярова. Говоря другими словами, корпус должен был создать условия для того, чтобы войска Коровникова и Полубоярова могли быстро и неожиданно выйти на направление к Кракову, освобождение которого и составляло их главную задачу.

Далее нашему корпусу следовало, сохраняя чрезвычайно высокие темпы наступления, прикрывать открытый левый фланг нашей 5-й гвардейской армии, действующей в направлении Ченстохова.

— Главное, — закончил совещание командарм Жадов, — развить предельно высокие темпы наступления. Таково требование командующего фронтом. Это понятно всем?

Последнего вопроса генерал Жадов мог бы и не задавать: стремительное продвижение наших войск лишало немцев возможности занять заранее подготовленные оборонительные рубежи, закрепиться на них, выиграть время, подтянуть резервы. Высокие темпы наступления были залогом победы, гарантировали уменьшение наших потерь.

Числа 9 или 10 января, точно не помню, на наш командный пункт снова приехало командование: маршал Советского Союза И. С. Конев, генерал-полковник А. С. Жадов и еще человек пять-шесть генералов. Когда мне сообщали о совещании, я знал, что там будут командиры всех корпусов нашей армии: генералы А. И. Родимцев, Н. Д. Лебеденко и я, а также наши командующие артиллерией. Однако оказалось, что Конев приказал пригласить несравненно большее число генералов и офицеров. Здесь были и корпусные начальники, командиры танковых корпусов, артиллерийских дивизий прорыва.

При таком большом числе участников совещания можно было предполагать, что собравшиеся получат какую-то информацию, важную для всех и каждого. На деле же все получилось совсем иначе. Даже не знаю, как назвать то, что происходило на совещании, хотя теперь уже и само совещание назвать совещанием очень трудно. Больше всего, пожалуй, здесь подходит слово «экзамен».

Принимал «экзамен» командующий фронтом И. С. Конев, а «сдавали» его все присутствующие. Маршал Конев потребовал, чтобы каждый командир стрелкового корпуса подробно доложил свою боевую задачу и порядок ее выполнения. Отдельные вопросы им по ходу задавались и корпусным инженерам, и командующим артиллерией, и начальникам разведки, связи, и другим.

«Экзамен» длился не менее семи часов, без какого-либо перерыва. Внимание Конева не ослабевало ни на минуту. Он задавал внезапные вопросы, требовал детальных уточнений, входил в подробности, выясняя точку зрения начальников различных родов войск и служб, интересовался состоянием артиллерийской и танковой техники. Честное слово, я просто затрудняюсь перечислить все вопросы, которые настойчиво и продуманно поднимал командующий фронтом. Наверное, никогда и никому ни в одной академии не приходилось сдавать экзамен в таком колоссальном объеме.

Я командовал корпусом, который должен был наступать на левом фланге армии, поэтому мне пришлось докладывать, то есть «экзаменоваться», последним. Все уже устали. Многим хотелось закурить. В сравнительно небольшой комнате было душно и жарко. Но маршал был неутомим.

«Экзаменуясь» последним, я думал, что нахожусь в лучшем положении, чем остальные. Во-первых, мне уже было известно, какие вопросы особенно интересуют маршала. Во-вторых, я мог учесть ошибки и промахи «экзаменовавшихся» ранее меня. В-третьих, пока И. С. Конев разговаривал с другими, я имел время еще и еще раз продумать все, что делал и собирался делать в полосе своего будущего наступления.

Мне в самом деле удалось сделать довольно исчерпывающий доклад. Командующий фронтом не спускал с меня внимательного, пронизывающего взгляда. Казалось, что маршал не только видит тебя насквозь, но еще и рассматривает что-то позади тебя, так что я во время доклада несколько раз поборол искушение обернуться и посмотреть на стену позади себя.

Надо сказать, что, хотя лицо И. С. Конева не отличалось ни тонкостью, ни красотой, оно было исключительно выразительным именно за счет глаз. Я докладывал и видел, как меняется выражение лица маршала. Взгляд то строго застывал где-то на моей переносице, то добрел и становился мягким, то излучал нескрываемую удовлетворенность моими ответами.

Заканчивая свой доклад, я испытывал некоторое чувство облегчения, полагая, что на этом мой «экзамен» закончился, потому что и думать не мог, что у командующего в запасе еще масса вопросов. Оказалось, что своим докладом я «вспахал почву», и это позволило теперь маршалу Коневу забираться в такую глубину, интереса к которой с его стороны я даже не предполагал. Мы все, признаться, были просто ошеломлены тем, что военачальник, решающий стратегические и оперативные вопросы в масштабе фронта, держит в голове огромное количество мелких деталей и стремится сам, лично не упустить ни одной еще более мелкой.

Но, разумеется, все это подвергалось обсуждению, вытягивалось на поверхность для того, чтобы, с одной стороны, у маршала была полная уверенность, что каждый командир не упускает эти детали из поля зрения и придает им надлежащее значение. С другой стороны, часто мысли того или другого командира, где-то подспудно зревшие в его сознании, именно здесь, перед маршалом Коневым, получали свое четкое оформление, так сказать, из идей превращались в реальную силу.

Итак, мой главный «экзамен» начался как раз после того, как я закончил свой доклад.

— Товарищ Бакланов, какими калибрами артиллерии вы будете подавлять и уничтожать вот эти цели? — Широкая рука комфронта концом карандаша уперлась в объект на карте разведданных.

Я ответил.

— Уверены, что снаряды данного калибра уничтожат эту цель?

— Думаю, что да.

— «Думаю»! Уверены или не уверены? — В голосе появилась строгая нотка.

— Уверен.

— А какова плотность подавления?

Я ответил.

И вдруг вопрос, казалось бы, совсем о другом:

— Что вы лично видите со своего наблюдательного пункта в полосе корпуса?

Это значит, маршала интересует, смогу ли я сам лично контролировать действия наших войск и противника на поле боя.

— Какие участки местности вы не просматриваете? Кто их просматривает?

Отвечаю, а вопросы продолжают сыпаться:

— Как вы выводите танки для непосредственной поддержки пехоты к тем батальонам и ротам, с которыми они должны действовать в наступлении?

И сразу вопрос, свидетельствующий о большой человеческой мудрости, о понимании чисто психологических моментов, которые могут оказать влияние на настроения командиров, их решения, на сам ход боя:

— Знакомы ли лично командиры стрелковых и танковых подразделений? Хорошо знают друг друга?

И вновь чисто деловое, профессионально военное:

— Знают ли пехотинцы и танкисты суть своего взаимодействия при атаке? А во время боя в глубине обороны? Вы лично проверили знание сигналов? Как будут ночью обозначены маршруты выхода танков?

Чтобы отвечать в том же темпе, в котором задавались вопросы, мне приходилось держать себя в крайнем напряжении. Но под конец мы словно представляли одну систему, работавшую бесперебойно: вопрос — ответ, вопрос ответ. Не сводя с меня внимательного взгляда, комфронта спросил в заключение:

— Если противник разобьет ваш наблюдательный пункт, кто и откуда будет осуществлять управление боем?

Собственно, это был вопрос о том, что будет, если я погибну. Но я настолько втянулся в работу нашей «безотказной системы», что не ощутил ничего личного, никакого волнения, которое, естественно, возникает у человека, говорящего или думающего о своей смерти, и ответил так же четко и деловито, как и на все предыдущие вопросы.

Когда все закончилось, Конев медленно поднялся, значительно, как мне показалось, оглядел присутствующих и, обращаясь к нашему командарму, четко сказал:

— Товарищ Жадов, считаю, что войска 5-й гвардейской армии к наступательной операции готовы.

И, снова обведя всех внимательным взглядом, произнес короткое напутствие, которое я постарался запомнить, хотя, думаю, и без особых стараний с моей стороны оно наверняка запечатлелось бы в памяти, так как содержало принципиально важные указания, сформулированные маршалом Коневым четко и лаконично. Я же хотел запомнить их дословно, чтобы потом сказанное командующим фронтом довести до сведения всех солдат и офицеров своего корпуса.

— Товарищи! — заговорил Конев, легонько пристукивая ладонью по столу после каждой фразы, словно «припечатывая» ее в подтверждение значительности и обязательности сказанного. — Помните, что все вы несете высочайшую ответственность не только за подготовку и ход операции, но и за ее последствия. Оберегайте города и села от разрушения сами и не допускайте их уничтожения противником. По-братски, внимательно и заботливо относитесь к местному населению. Каждый из вас, каждый ваш солдат должен помнить, что, добивая немецко-фашистских оккупантов, Советская Армия выполняет великую интернациональную миссию: миссию освобождения порабощенного фашистами польского народа. Польский народ ждет от нас своего освобождения и готов помочь нам. На 1-м Белорусском фронте плечом к плечу с советскими войсками сражается 1-я армия Войска Польского, в немецком тылу действуют отряды польских партизан.

Завтра вы узнаете день и час начала наступления. Еще и еще раз проверьте свою готовность. Воодушевите своих солдат, сержантов и офицеров на новые боевые подвиги, на новые победы.

Успехов вам, товарищи, здоровья и благополучия!

Маршал Конев сразу же уехал, отказавшись даже пообедать с нами.

Наступление войск 1-го Украинского фронта с сандомирского плацдарма началось 12 января.

Теперь уже всем известно, чем было вызвано перенесение срока наступления, первоначально назначенного на 20 января: у союзников, ведущих сражение на западном фронте, в Арденнах сложилось критическое положение, что заставило их обратиться к Советскому правительству с просьбой ускорить начало нашего наступления. Конечно, изменение срока потребовало громадного напряжения всех сил для быстрейшего проведения большого объема организационной работы.

В ночь на 12 января все силы фронта были приведены в боевую готовность. К четырем часам утра командиры заняли свои наблюдательные пункты. Ровно в пять утра был нанесен короткий, но мощный артудар. Сплошной рев и гул артиллерии, в котором тонули все прочие звуки, словно гигантский колпак, накрыл плацдарм. Невозможно было выделить ни отдельных залпов, ни видов, ни калибров орудий, ни места или направления, откуда велся огонь.

Затем поднялись в атаку передовые батальоны и заняли первую траншею. Стало ясно, что противник принял наш мощнейший артиллерийский удар за общую артподготовку, а действия передовых батальонов за общее наступление наших войск. Этого только мы и ждали. Передовые батальоны, овладев первой траншеей, залегли перед второй. Тогда-то и началась артиллерийская подготовка.

Под прикрытием бешеного артиллерийского урагана к нашему переднему краю начали выдвигаться танки непосредственной поддержки пехоты. В чуть поредевшей ночной темноте в диком реве и грохоте они бесшумными белыми тенями скользили вперед. На заснеженных пространствах едва заметно шевелились маленькие фигурки саперов. Они поспешно заканчивали подготовку проходов в минных полях. Ожили тоненькие ниточки окопов, в которых накапливалась пехота. Словом, вся громада сконцентрированных на плацдарме войск пришла в движение, как большой слаженный механизм, пущенный в нужный момент в соответствии с заранее составленным и тщательно продуманным планом.

Находясь на своем наблюдательном пункте, я ежеминутно получал доклады и донесения о ходе последних приготовлений к броску вперед. Все шло нормально. Неприятным и даже вызвавшим тревогу было лишь сообщение о том, что ввиду нелетной погоды авиация не сможет поддержать наступление с воздуха. Это означало, что плотность подавления обороны противника будет несколько ниже запланированной.

Наступило пасмурное утро. Временами из низких набухших туч шел густой снег. Все расположение противника было окутано гигантским одеялом сплошного дыма от разрывов снарядов нашей артиллерии и непрерывных залпов «катюш». Шутка сказать, по каждому километру линии прорыва обороны гитлеровцев вели огонь 250 орудий, не считая танковых и орудий прямой наводки!

И расчет, и выполнение артподготовки, продолжавшейся час сорок семь минут, были так безупречны, что, когда на нашем участке батальоны первого эшелона пошли в атаку, ошеломленные фашисты в течение полутора или даже двух часов не могли открыть по нашим боевым порядкам ответного огня. Управление и связь вражеской обороны были полностью нарушены. Окопы и траншеи оказались разбитыми и исковерканными. Бревна землянок и дотов превратились в щепки, разметавшиеся по земле вперемешку с искореженными пулеметами и орудиями.

К полуночи дивизии корпуса прошли, преодолевая ожесточенное сопротивление противника, около 15 километров. Надо было во что бы то ни стало воспользоваться моментом и оттеснить врага как можно дальше. Поэтому наступление передовыми отрядами и вторыми эшелонами полков продолжалось и ночью. На следующий день в восемь часов, после 20-минутной артподготовки, главные силы корпуса возобновили наступление, прорвали вторую полосу обороны противника и вскоре форсировали реку Нида в районе населенного пункта Хробеж.

Задачи, поставленные командующими фронтом и армией на первые два дня боя, были выполнены. Части корпуса продолжали успешно развивать наступление.

Снова и снова военные дороги вели нас мимо маленьких серых домиков, затаившихся в низких палисадничках.

Снова счастливые лица, радостные улыбки, снова слова искренней благодарности за избавление от фашистского рабства. Польские крестьяне, жители небольших городов и местечек выбегали из домов, теснились вдоль улиц, протягивали к нам руки, плакали и смеялись.

Уж сколько лет прошло с тех пор, сколько лиц промелькнуло, сколько других переживаний было — и радостных и горестных, — а не могу забыть всего этого, не могу спокойно вспоминать те дни, когда слезы чужих матерей, радость ребячьих глаз, скупые слезы мужчин на нет сводили собственные страдания и горе военных лет.

Выполняя жесткие графики, установленные командующим фронтом, мы продолжали двигаться на запад, делая в день по 20–30 километров и не давая противнику закрепляться на заранее подготовленных рубежах. Гитлеровцы оказывали серьезное сопротивление. Ожесточенные схватки происходили непрерывно и повсеместно.

Это в полной мере относится к нашему корпусу, соединения которого вели бои буквально круглые сутки. Я уже упоминал, что в состав корпуса входила 58-я гвардейская стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор В. В. Русаков. Мы ее нередко, кто в шутку, а кто и всерьез, называли «ночной дивизией». Уж не знаю, в силу каких особенностей — самого командира или личного состава дивизии — она действовала особенно удачно в ночное время. Правда, иногда при этом возникали несколько рискованные ситуации, однако, как правило, «дневная» 15-я гвардейская дивизия генерал-майора А. М. Чиркова в таких случаях вносила коррективы. Но бывало и наоборот.

Так, очень скоро после прорыва, начавшегося 12 января, произошел такой весьма характерный случай. 118-я стрелковая дивизия генерал-майора М. А. Суханова в это время находилась во втором эшелоне, прикрывая корпус с открытого левого фланга. Генерал Чирков же со своей дивизией с первого момента наступления был в боях, занимая левый фланг. Справа от него находился со своей дивизией генерал Русаков. И вот одному из полков дивизии А. М. Чиркова ночью удалось в районе населенного пункта Жарки значительно выдвинуться вперед, пересечь линию обороны противника, угрожавшего нам о фланга, и нанести ему фланговый удар. Произошло это в момент, когда отброшенные назад фашисты собрались занять подготовленные для обороны траншеи, но еще не успели расположиться в них и вообще плохо ориентировались в расположении советских войск и направлении нашего удара.

За полком, естественно, устремилась вся дивизия, а уже после того фашисты заняли свои траншеи, так что дивизия генерала Чиркова фактически оказалась по ту сторону линии фронта. Это, может быть, не было бы страшно, если бы наше дальнейшее наступление планировалось в том же направлении. Тогда немецкие части оказались бы между двух огней, что позволило бы просто-напросто уничтожить их. Но нам полагалось наступать несколько правее, в направлении восточнее Ченстохова. Таким образом в окружении могла оказаться дивизия генерала Чиркова. Это понимал и сам комдив, на следующее же утро принявший все меры, чтобы прорваться обратно к своим.

Все это было не так просто, потому что фашисты, занявшие к тому времени оборону, видимо, успели сориентироваться и пытались задержать чирковцев. Но они прорвались, и я, услышав по телефону голос генерала, очень обрадовался и спросил:

— Вернулись?

— Не то слово, — ответил комдив. — Выпрыгнули.

— Ну, с благополучным исходом вас, — пошутил я.

Двигаясь к Ченстохову, наши части, приближались к границе германского рейха.

Недалеко от города и восточнее его мы пересекли прекрасно оборудованную линию немецких укреплений: глубокие, я бы сказал, благоустроенные траншеи, внушительно выглядевшие доты и дзоты. Но гитлеровцев там не оказалось, так что несколько десятков километров мы прошли, так сказать, беспрепятственно, страдая главным образом от того, что все время значительно опережали свои обозы и нередко оставались без горячей еды.

Труднее пришлось 32-му корпусу генерала Родимцева, которому противодействовали немецкие соединения, непосредственно защищавшие Ченстохов. 17 января сильный передовой отряд этого корпуса под командованием заместителя комкора полковника Г. С. Дудника ворвался в город и удержал его до подхода основных сил. В этот день, пожалуй, лишь 15-я гвардейская стрелковая дивизия выдержала вместе с артиллеристами 10-й истребительно-противотанковой и 8-й самоходно-артиллерийской бригад жаркий бой за сильный опорный пункт врага город Жарки. В этом бою подвиг Александра Матросова повторил гвардии сержант А. В. Ростомян из 44-го гвардейского стрелкового полка дивизии.

От Ченстохова направление нашего наступления шло через густой заснеженный лес, и к исходу 18 января корпус вышел на рубеж Каменица Польска, Жарки. Мороза большого не было, и, хотя мокрый снег мешал продвижению, на рассвете серого зимнего дня, 23 января, мы вышли основными силами к берегу реки Одер севернее Оппельна (Ополе).

Тут погода совсем раскисла. От реки расползался седой туман, из-под снега на каждом шагу проступала вода, сырой воздух был холодным и липким.

Одер стоял подо льдом, но, как мне донесли командиры передовых частей, лед оказался таким слабым, что не выдерживал никакой техники: едва первые машины осторожно вышли на лед, как он, слабо кряхтя, начал проминаться, покрываясь серой водой.

Мы оказались перед сложной проблемой: каким образом форсировать Одер? То ли следовало прорубать лед и наводить понтонные мосты, то ли было целесообразней каким-то образом укрепить его…

Времени, чтобы думать и гадать, а тем более экспериментировать, не было. Приказано было в ночь на 23 февраля с ходу форсировать реку и захватить плацдарм. Решили, что проще и надежнее всего перебираться по льду, прикрыв его деревянными настилами. Первыми начали форсировать реку части 58-й гвардейской дивизии.

Пехота и легкая артиллерия переправились вполне благополучно. 15-я гвардейская дивизия вместе с танкистами 3-й гвардейской армии завязали бой за мощный опорный пункт врага город и крепость Оппельн. К вечеру я решил, что все и дальше обойдется хорошо, и отправился к себе на командный пункт, который оборудовал примерно в полутора километрах от переправы в поселке со странным названием Америка. Собственно, это даже не был поселок. Населенный пункт, носивший общее название, представлял собою десятка два хуторов, раскинувшихся вдоль берега Одера и стоявших совершенно обособленно друг от друга. Место показалось мне очень удобным, потому что оттуда я легко и быстро мог в случае необходимости выскочить и на переправу, и в расположение любой из дивизий корпуса.

Само форсирование Одера проходило относительно спокойно. Особого сопротивления противник не оказывал. Это означало, что главные силы его мы потрепали основательно, а резервы еще не подошли.

Наступила ночь. В маленьком домике, где мы расположились на ночлег, в печке уютно светились догорающие угли. После многих дней наступления в бешеном темпе это была, по сути, первая передышка, первая ночевка в тепле.

Я закрыл глаза, и, прежде чем сон бросил меня в черное освежающее небытие, как всегда, в голове хороводом закружились обрывки дневных впечатлений, поплыли лица виденных днем красноармейцев и офицеров. На мгновение мелькнула мысль, что уж больно гладко сложилось все сегодня. За свою тогда еще короткую, но богатую событиями жизнь я успел сделать наблюдение, что стоит тебе порадоваться, как все-де хорошо и благополучно, как вдруг обязательно свалится на голову какая-нибудь совершенно неожиданная неприятность. С этой мыслью я и заснул.

Среди ночи я проснулся от беспорядочной, но интенсивной стрельбы и, натягивая сапоги, сказал сам себе в ответ на ту, последнюю перед сном, мысль:

— Ну вот! Пожалуйста, получай!

— Что вы сказали? — переспросил капитан Скляров.

— Говорю: что за черт там лупит из автоматов во весь дух! Как думаешь?

— Трудно сказать. Надо полагать, не наши. Фашисты, должно быть.

— Это ты прав, должно быть, фашисты. Но откуда их принесло и сколько их?

Судя по характеру стрельбы, напавших на нас было немного. Вероятнее всего, это пробивалась к своим, на противоположную сторону Одера, какая-либо из отставших групп противника, не сумевшая даже отступать в том темпе, который мы поддерживали при наступлении.

Красноармейцы из взвода охраны заняли оборону. Мы со Скляровым поднялись на чердак, открыли окошко. За ним плавала тяжелая, влажная темнота, навалившаяся на заснеженную поляну, которая окружала наш домик. Глаза долго не могли привыкнуть к темноте. Постепенно из нее начали проступать смутные силуэты отдельных деревьев и кустов, разбросанных тут и там. Стреляли по-прежнему беспорядочно и не густо. Стрелявшие явно располагались по дуге, с противоположной от Одера стороны.

Я всматривался в слабо проступающие тени, метавшиеся между деревьями, и пытался разгадать намерения противника. Создавалось впечатление, что штурмовать нас немцы не собираются и, возможно, сами не рады, что наткнулись на наш наблюдательный пункт, так как мы оказались препятствием на их пути к Одеру.

Однако шел час за часом, а перестрелка продолжалась. Все, кто находился в нашем домике, превратились в рядовых красноармейцев и отстреливались от гитлеровцев, то обтекавших нашу «крепость» и нападавших со всех сторон, то вдруг открывавших довольно сильный огонь почти из одной точки.

К утру стрельба стала затихать, и вялый рассвет открыл нашим глазам истоптанную поляну с кучками стреляных гильз почти у каждого дерева. Трудно было сказать, куда делись немцы: вернулись ли туда, откуда пришли, или выбрались на берег Одера. Да, признаться, мы не очень и задумывались над этим. Бродячих, отбившихся от своих и фактически оставшихся в нашем тылу групп гитлеровцев было более чем достаточно, и столкновения с ними происходили чуть ли не каждый день.

Утомленный ночным боем, я лег, когда уже стало совсем светло, чтобы поспать хоть два-три часа.

Должно быть, я проснулся от скрипа половиц. У дверей нерешительно топтался капитан Скляров.

— В чем дело? — спросил я, неохотно садясь на постели. — Случилось что-нибудь?

— Да нет, товарищ генерал. Ничего не случилось, — сипловатым голосом ответил Скляров. Видимо, он тоже только что проснулся. — Просто спрашивают тут вас.

— Кто спрашивает?

— Полковник авиации. Фамилию не сказал.

— Проси подождать. Я сейчас.

Одевшись, я вышел в соседнюю комнату. Навстречу мне поднялся плотный, широкоплечий летчик в комбинезоне поверх кожаной летной куртки. Лицо простое, открытое, мужественное и — встревоженное.

— Командир истребительной дивизии полковник Покрышкин, — представился гость.

Он представился так быстро и решительно, что я не успел узнать прославленного летчика. Правда, мы никогда ранее не встречались, но уже вся страна знала о беспримерном мужестве и геройстве талантливого летчика и авиационного командира, трижды удостоенного звания Героя Советского Союза, Александра Ивановича Покрышкина. По лицу полковника, расстроенному и утомленному, я решил, что случилась какая-нибудь беда, и поспешил спросить:

— Чем могу быть полезным, товарищ Покрышкин?

— Туман! — Покрышкин кивнул на окно. — Вы видели этот проклятый туман?

Я посмотрел в окно. За ним действительно стояла белесая пелена.

— Честно говоря, тут, кроме господа бога, вам никто не поможет, улыбнулся я.

— Ну вот, шутите! А мне совсем не до шуток! Мои аэродромы километрах в ста пятидесяти отсюда, связи нет, видимости нет. Болтаюсь всю ночь вдоль переднего края. Да и в расположении противника в этом проклятом тумане разобраться невозможно.

От всего, что говорил Покрышкин, веяло таким простодушием, такой искренностью, он был так обеспокоен сложившейся ситуацией, что я мгновенно вошел в его положение и тоже встревожился.

Удивительный человек, думал я, разговаривая с Покрышкиным. Можно сказать, легендарная личность, а не представься он, так и не догадаешься: прост, скромен, приветлив.

Я, как мог, разъяснил Покрышкину по карте расположение наших войск и предполагаемую дислокацию противника. Он еще раз попытался связаться со своими аэродромами и, увидев, что туман не поредел, хотел ехать дальше. Но я чуть не насильно усадил его завтракать и с удовольствием слушал, как горячо и заинтересованно высказывал Покрышкин свою точку зрения на военные действия здесь, на Одере. Прикидывая, как упростилось бы дело, если переправу прикрыть с воздуха или ударить по немецким аэродромам на том берегу, комдив прямо-таки винился, что не может сделать этого. Прижимая широкие сильные ладони к могучей груди и наклонясь ко мне через стол, он проникновенно говорил:

— Я же специально сюда, на самую передовую, выехал, чтобы точно определить, где что нужно. А тут этот туман, будь он неладен. Но все равно, надо и сейчас что-то делать, любой ценой вызвать сюда эскадрильи. Так что, извините, товарищ генерал, буду трогаться. Спасибо за хлеб-соль.

И Покрышкин снова сел в свою машину.

Гитлеровцы в это время находились в районе Бреслау и Брига, где у них были неплохо оборудованные аэродромы с достаточным количеством самолетов. До нас им было рукой подать, не заблудишься. Так что, несмотря на туман, они со свойственной им педантичностью два-три раза в день прилетали бомбить переправы.

Мы же уже вторые сутки переправляли на тот берег Одера живую силу и технику по ноздреватому тонкому льду. Немецкие самолеты, собственно, не очень мешали нам. Прилетали они обычно поодиночке, бомбили наспех и, обстреливаемые зенитчиками 29-й зенитной дивизии полковника А. Д. Вялова, спешили убраться подобру-поздорову.

Хуже обстояло дело с нашими «мостами». Настил из досок и нетолстых бревен был жидковат и ненадежен. Он ходил ходуном под колесами машин, прогибался, покрываясь слоем воды; тонкие жерди расползались; лед испуганно трещал и подламывался.

Тем не менее все обходилось до тех пор, пока на ту сторону Одера не пошли танки. Настил колыхался, словно он был на плаву, лед трещал и гулко постреливал, во все стороны по нему бежали предательские трещины. Пришлось еще и еще усиливать настилы.

На западном берегу, в районе города Оппельна и села Оттозее, противник вдруг начал оказывать такое яростное сопротивление, какого мы уже давно не встречали. Гитлеровцы то и дело контратаковали позиции 58-й и 15-й дивизий нашего корпуса свежими силами, которые они успели перебросить сюда, пока мы в тумане форсировали Одер. То в одной, то в другой дивизии возникали острые ситуации. Я не мог усидеть на своем командном пункте, метался из одной дивизии в другую, чтобы на месте скоординировать и скорректировать действия корпуса. Оппельн и Оттозее надо было удержать во что бы то ни стало.

Так прошло два дня, в течение которых мы отбивали атаки фашистов, в то же время подтягивая на плацдарм артиллерию, чтобы организовать мощный артзаслон. Не знаю, удалось ли бы мне это сделать, если бы не помощь 17-й артиллерийской дивизии прорыва, которой командовал генерал-майор С. С. Волкинштейн. Мало того, что дивизия располагала значительной мощью. Ее командир был исключительно высококвалифицированным специалистом и талантливым военачальником, человеком очень сложной и интересной судьбы, о котором мне хотелось бы рассказать поподробнее. И останавливает меня только то, что, чем дальше работаю я над этой книгой, тем больше убеждаюсь в невозможности вместить в нее всех интересных людей, рассказать на ее страницах обо всех и обо всем, о ком и о чем хотелось бы. Сначала я усмотрел в этом определенное везение, что ли: мне, подумал я, повезло, что вокруг меня было так много замечательных людей.

Но, вдумавшись посерьезнее, понял, что дело вовсе не в везении. Во фронтовых условиях люди полнее и глубже раскрывались друг перед другом, показывая такие душевные глубины, до которых в мирное время и не докопаться. Так что дело не только в том, что обстоятельства требуют от человека поступков, бескомпромиссно показывающих, кто чего стоит. Во фронтовых условиях обостряется еще и способность понимать друг друга, рождается своего рода особое видение, позволяющее глубже и точнее оценить другого человека. Вот чем, мне кажется, объясняется и исключительная глубина взаимных чувств, родившихся на войне, и надежность, нерушимость фронтовой дружбы, которую люди, воевавшие вместе, сохраняют не просто на долгие годы, а на всю жизнь.

Итак, вместе с Сергеем Сергеевичем Волкинштейном мы планировали мощнейший артиллерийский огонь, стремясь использовать также те восемь или девять танков, которые уцелели от танкового корпуса, приданного нам во время боев на сандомирском плацу. Я с удовольствием смотрел на рослого, статного генерала, склонившегося над картой. Выразительное, приятное лицо его было переменчиво: то засомневается — и нахмурится высокий лоб, прищурятся умные серые глаза; то найдет удачное решение — и разгладятся морщинки у глаз, мягче станет рисунок губ. Право, это огромное удовольствие — наблюдать за лицом человека мыслящего и душевно богатого.

Мы едва успели привести наш план в действие и не познали еще, так сказать, плодов своего труда, как я получил приказ передать занимаемый корпусом плацдарм войскам 21-й армии. Сами же мы должны были сменить корпус генерала Акимова соседней с нами армии на плацдарме у города Олау, где уже вел бой корпус генерала Родимцева.

Мы совершили ночной марш, днем уже были на восточном берегу Одера, а с наступлением сумерек 118-я и 15-я гвардейская дивизии приступили к смене войск Акимова на плацдарме, глубина которого достигала километров десять-одиннадцать. Обстановка при этом была очень сложной. Немцы продолжали контратаки, акимовцы, по существу, беспрерывно вели бой. Однако к рассвету все встало на свои места.

Ранним утром я отправился к генералу Родимцеву, чтобы уточнить расположение его войск и как-то согласовать наши действия.

Родимцев оказался на наблюдательном пункте и выглядел крайне озабоченным.

— Что происходит? — спросил я неохотно оторвавшегося от стереотрубы командира корпуса. — Глубоко продвинулись?

— Плацдарм глубиной километров шесть. Похвастаться нечем, — раздраженно ответил Родимцев. — Лезут с таким упорством, какое и предположить трудно. Видно, совершенно свежие силы ввели. Контратакуют непрерывно. И буквально по всей протяженности нашего участка. А у тебя как?

Я рассказал.

— Все ясно, — кивнул головой Родимцев. — Хотят во что бы то ни стало вытеснить наши войска с плацдарма и вновь занять оборону по Одеру. Как ни говори, а водный рубеж — преграда серьезная. Второй раз эту реку форсировать будет тяжко. Надо удержаться здесь.

С этим нельзя было не согласиться. 16 февраля 1945 года 5-я гвардейская армия перешла в наступление с целью расширения занятого плацдарма и окружения вражеских войск в городе Бреславль (Бреслау). Нашему корпусу предстояло развернуться на север. Но таким образом мы открывали свой левый фланг. Пришлось на это направление выдвинуть 58-ю дивизию и наступать на Бреслау с юга.

Непосредственно на город наступала 6-я армия нашего фронта, которой командовал генерал В. А. Глуздовский. Сначала она действовала очень успешно, и над Бреслау нависла угроза окружения. Поняв эту опасность, гитлеровцы усилили бреславскую группировку 19-й и 8-й танковой и 254-й пехотной дивизиями.

Несколько дней мы вели трудные бои на подступах к городу. Каждый фольварк с его каменными строениями был превращен немцами в настоящую крепость. Толстые стены не поддавались даже снарядам средних калибров. Артиллерийские орудия, танки, автомашины вязли в весенней грязи. Но поначалу сильно растянутое кольцо окружения постепенно сжималось и сжималось.

Начались бои на окраинах Бреслау. И опять каждый дом, яростно отплевывавшийся пулеметными и автоматными очередями, надо было брать как крепость.

13 февраля танковые и механизированные корпуса, приданные 6-й и 5-й гвардейской армиям, наступавшим навстречу друг другу, соединились западнее Бреслау. Подошли гвардейцы-танкисты Рыбалко, и кольцо окружения полностью и надежно замкнулось. Только тогда наш корпус, измотанный боями, сменил корпус генерала Захарова из 6-й армии.

Мы сдавали свою полосу наступления ночью, как это делалось обычно, чтобы скрыть перемещение войск от противника. В сырой весенней темени смачно чавкали по грязи тысячи солдатских сапог, глухо гудели тягачи, раздавались тихие команды. Мы уходили с сознанием хорошо выполненного долга, а где-то невдалеке навстречу нам в ночи двигались те, кому мы уступали позиции.

Рано утром мне позвонил по телефону генерал Захаров, мой, так сказать, «сменщик».

— Глеб Владимирович, — услышал я мягкий, приятный голос, — у тебя нет желания заскочить ко мне? Если, конечно, твои дела позволяют. Я бы хотел, чтобы ты меня поподробнее сориентировал, что да как в твоей бывшей полосе.

— Почту за приятный долг, — пошутил я.

Вообще, у нас было принято, сменяя друг друга, снабжать командира вновь прибывающего соединения возможно более подробной информацией. Это нередко помогало избежать серьезных затруднений.

— А как ваш командный пункт найти? Давайте адрес.

— Адрес, стало быть, будет такой. Автостраду, думаю, знаешь?

— Само собой.

— Ну вот и езжай прямо по ней. Как пересечешь железнодорожный переезд, сразу направо, вдоль домов. Третий дом слева мой. Не заблудишься?

— Постараюсь, — ответил я и, не откладывая, тут же сел в машину. На этот раз это был почти новый трофейный «опель».

Выехали на автостраду. Немного задержались, объезжая разбитый снарядами участок. Чтобы наверстать упущенное время, на большой скорости проехали оставшуюся часть пути, проскочили через переезд и повернули направо. Тут я несколько удивился, увидев лежащих в кювете автоматчиков. Было похоже, что они держат оборону. Не успел я подумать, что бы это значило, как послышалась автоматная стрельба. Одна очередь срикошетила по крыше «опеля», другая, видимо, прошила багажник.

Я успел заметить, что лежавшие в кювете солдаты делали нам какие-то знаки: махали руками, показывали куда-то налево и, вероятно, кричали что-то, чего за шумом мотора и стрельбы мы, разумеется, не слышали. Впрочем, попав под обстрел, мы не могли ни остановиться, ни развернуться, не рискуя стать еще более удобной мишенью, и сделали то, что могли: промчались до первого домика, свернули за него и остановились под прикрытием его кирпичных стен.

— Чудеса какие-то, да и только! — сказал Федоров, вытирая со лба выступившие капельки пота. — Вот и соображай теперь, где немцы, а где наши.

Долго соображать не пришлось. В дверях домика показался наш автоматчик. Я сразу спросил его:

— Где наблюдательный пункт командира корпуса?

— Наблюдательный пункт рядом, товарищ генерал. Через дом от нас. Только… — Солдат замялся.

— Что «только»?

— Да уж и не знаю, следует ли вам туда ехать. Оно хоть и рядом, а немцы все вокруг простреливают.

— Откуда они тут взялись, немцы-то? — не выдержал, подал голос водитель Федоров.

— Откуда они взялись, не скажу. А только знаю, что в лесочке, за поляной, — солдат показал куда-то себе за спину, — все время наши были, а сейчас немцы.

— Проскочим, — решил я. — Не обратно же ехать.

Мы вырвались из-за угла дома, который прикрывал нас, промчались мимо следующего и снова юркнули под прикрытие небольшою каменного строения. Во дворе нас встретили автоматчики и проводили к генералу Захарову в подвал, куда он перебрался вместе с несколькими офицерами своего штаба.

— А у нас, как видите, новоселье, — невесело пошутил Захаров, пожимая мне руку, — из бельэтажа сюда пришлось перебраться.

— У вас тут вообще полная перемена декораций, — поддержал я шутку комкора. — Немцы откуда-то взялись…

— Взялись, — посерьезнел генерал. — И потеснили нас. Остановить не удалось. Я попытался позвонить тебе, чтобы не приезжал, да ты уж, видно, в дороге был.

— Это не так страшно, — успокоил я Захарова. — У моего Федорова уже сложился план, как обратно «задами», по его выражению, проскочить. А вот у вас командный пункт оказался расположенным не очень удобно. И опасно. Тут до немцев, как я понял, метров четыреста?

— Ты угадал, — улыбнулся генерал Захаров. — Луговину, тянущуюся вдоль домов, видел?

— Видел.

— Она у нас вроде нейтральной полосы получилась. По ту сторону, в лесочке, — немцы, а по эту — мы. Так что ты, считай, прямо на передовую попал, вдоль переднего края прокатился. Все изменения так быстро произошли, что и наблюдательный пункт командующего нашей армией тут же оказался.

— Как?! — удивился и в то же время обрадовался я. — Глуздовский здесь?

— Здесь. Видал рядом с нами длинное серое здание, бывшую немецкую казарму, первое за забором? Вот там его командный пункт.

— Ну, теперь я и вовсе не жалею, что приехал, и, конечно, воспользуюсь случаем, чтобы повидаться с Владимиром Александровичем.

Владимир Александрович Глуздовский накануне Великой Отечественной войны был заместителем командира Московской мотострелковой дивизии. Вместе с ним мы дрались на Березине в первые дни войны, вместе пережили горечь отступления. Потом военная судьба разметала нас, как это нередко бывает, в разные стороны, и теперь чистейшая случайность вновь свела нас не только на одном фронте, но и в соседних домах.

Обговорив все вопросы, мы попрощались с Захаровым, который не преминул предостеречь меня:

— Ты уж поосторожней. Тут хоть и рядом, да горячо. А береженого, как говорится, и бог бережет.

— Я себе не враг, — успокоил я генерала Захарова. Через десять минут мы были уже у Владимира Александровича Глуздовского.

Бреслау… Обложенный кольцом блокады войск 6-й армии, он капитулировал лишь 6 мая 1945 года. Командующий фронтом маршал Конев предпочел избежать лишних жертв, которые, видимо, были бы немалыми, если бы пришлось штурмовать город и вести уличные бои.

Немного раньше, после того как мы, проведя несколько дней в боях на подступах к Бреслау, сдали свою полосу войскам 6-й армии, корпус был отведен на отдых в тыл. Затем последовал приказ: оставив 118-ю дивизию генерала Суханова в резерве нашей армии, двумя дивизиями, 15-й и 58-й, сосредоточиться в районе Гродкау и поступить в непосредственное подчинение командующего фронтом.

Явившись к маршалу Коневу, я встретил у него в приемной командира 4-го гвардейского танкового корпуса генерал-лейтенанта П. П. Полубоярова и командира 3-й гвардейской артиллерийской дивизии прорыва генерал-майора И. Ф. Санько. Мы были хорошо знакомы между собой со времени Висло-Одерской операции, относились друг к другу с симпатией и доверием и теперь весьма откровенно обсуждали вопрос о том, зачем всех нас вызвал маршал Конев, строя самые различные догадки.

Наконец из кабинета вышел начальник оперативного управления фронта генерал В. И. Костылев.

— Прошу заходить, — сказал он, слегка кивнув головой в сторону двери кабинета.

Мы вошли и сели против маршала. Лицо командующего было непроницаемым. Разговор начался издалека.

— Ну, как дела? — обращаясь сразу ко всем нам, спросил Конев. — Как чувствуют себя войска?

Мы довольно дружно заверили маршала, что все нормально.

— А что можете, товарищи, сказать об укомплектованности вверенных вам войск?

Тут каждый ответил сам за себя, но оказалось, что и здесь у всех дело обстоит примерно одинаково — нормально.

— А настроение, настроение у личного состава как? — не унимался маршал. Устали? Или уже отдохнули?

Пришлось каждому довольно подробно рассказывать о состоянии войск. Командующий фронтом слушал внимательно, наклонив голову к правому плечу и щуря свои острые, проницательные глаза. Выслушав каждого, маршал молча пожевал губами, легко коснулся рукой головы, у самого виска, словно прогоняя какую-то мысль или, может быть, головную боль, потом решительно заговорил:

— Противник накапливает силы с целью деблокировать Бреслау. Необходимо упредить его своими действиями, решительными и быстрыми.

Выдержав паузу, Конев четко сформулировал задачу нашему корпусу. Нас должны были поддерживать корпус Полубоярова и артдивизия Санько. Всю подготовку к наступлению следовало закончить через три дня.

Понимая, что срок очень невелик, а сделать придется много, я поспешил в расположение корпуса, и тут же началась напряженнейшая подготовительная работа.

В ночь перед наступлением маршал Конев снова вызвал нас троих к себе в штаб фронта, выслушал, какие приняты нами решения, и вновь спросил о степени готовности войск.

— Ну, удачи вам, — закончил разговор командующий фронтом.

Мы приступили к выполнению задачи.

Передний край обороны гитлеровцев в полосе обеих дивизий нашего корпуса шел по опушке леса. Это затрудняло использование танков в самом начале наступления.

Однако лес, уходивший вглубь километра на четыре, был невелик, так что на обоих флангах танкам ничто не мешало. Более того, фланговые действия танкистов создавали для фашистов угрозу окружения в лесу. Вообще, этот лес доставил страшно много хлопот и при планировании боя, и в самом ходе атаки. Посудите сами, как можно было обеспечить поддержку пехоты артиллерийским огнем, когда практически вести наблюдение просто не представлялось возможным.

Не буду входить в подробности и описывать, какие головоломные задачи возникали перед комдивами Чирковым и Русаковым, а в особенности перед артиллеристами: командующим артиллерией корпуса Дубовым, его начальником штаба артиллерии подполковником Г. Т. Мацюком (кстати, я, кажется, не сказал, что Г. Т. Мацюка перевели из 13-й гвардейской дивизии в корпус вскоре после меня) и командиром 3-й артдивизии прорыва Санько. Скажу только, что наши совместные усилия увенчались успехом. Это, безусловно, вознаградило нас за все волнения и переживания, связанные с организацией наступательных действий.

Мы довольно быстро выбили гитлеровцев из леса, пересекли широкую лощину, а к вечеру вдруг подверглись контратаке свежей мотострелковой дивизии противника. Удар был сильный. К тому же противник занимал господствующие высоты, наши же войска оказались внизу. Особенно тяжелые бои вела дивизия генерала Чиркова, на которую обрушился главный удар врага.

На следующий день рано утром мы с Полубояровым решили съездить на наблюдательный пункт Чиркова и вместе с ним решить, чем можно ему помочь.

Поскольку окапываться было некогда, да и трудно, так сказать, на глазах у противника, Чирков оборудовал свой наблюдательный пункт в поселке, на чердаке небольшого домика, метрах в трехстах от переднего края. Скажем прямо, далеко не самое безопасное место, потому что весь крошечный поселок, состоящий из десятка домишек, конечно, был хорошо пристрелян противником. Но, повторяю, у Чиркова выбора не было. Так что, устроившись на чердаке, он приказал выбрать несколько черепиц из крыши, установил стереотрубу и вел наблюдение за полем боя.

Мы выехали затемно и взобрались по шаткой лесенке, ведущей на чердак к Чиркову, когда серенький рассвет едва пробивал темноту. И тут же начался мощный артобстрел. Пришлось спуститься в неглубокий подвал, стены которого подрагивали при каждом бухающем разрыве снарядов.

Двадцати минут, в течение которых над нашими головами бушевала вражеская артиллерия, оказалось достаточно, чтобы провести совещание, и, едва огонь поутих, мы с Полубояровым решили ехать на мой наблюдательный пункт, до которого, по моим подсчетам, было километра три. Собственно, готов ли этот пункт, я еще не знал, потому что лишь накануне отдал распоряжение отрыть его за ночь, показав место на карте. Но мы все-таки поехали.

Выбрались от Чиркова благополучно, проехали по прикрытой реденьким леском дороге километра два и собрались повернуть непосредственно к моему НП. Вдруг из-за поворота навстречу нам выкатилось несколько «виллисов» с высшим армейским начальством, их адъютантами и даже, как выяснилось потом, с корреспондентом одной из центральных газет. На первой машине мне сразу бросилась в глаза плотная фигура командующего фронтом, его до блеска выбритое широкое лицо и прищуренные глаза.

Мы выскочили из машины и по форме доложили маршалу, где были и что делали.

Конев слушал хмуро.

— Сколько, говорите, до этого самого чирковского наблюдательного пункта? — спросил он, немного помолчав.

— Километра два, товарищ маршал, — ответил я, еще не поняв, зачем Конев спрашивает об этом.

— Ну, разворачивайтесь, — решительно сказал командующий. — Поедем к Чиркову, поглядим оттуда, что немцы поделывают.

— Товарищ маршал, — возразил я, — туда вам ехать никак нельзя.

— Это почему же? — саркастически взглянул на меня Конев.

— Как я уже докладывал, это всего метрах в трехстах от переднего края. К тому же место немцами пристрелянное, и они бьют по поселку почти непрерывно.

— Ишь ты, бьют! А генералы уж и испугались!.. Давно ли ты, Бакланов, трусом стал? Что-то раньше за тобой этого не замечалось.

— Товарищ маршал, — говорю, — я не за себя. Я вас туда везти не рискую. Опасно очень. Может быть, лучше на мой наблюдательный пункт поедем?

— Ах, вот оно что! За меня беспокоишься! За меня беспокоиться не надо. Я сам о себе побеспокоюсь. А вот если ты просто-напросто боишься, то так и скажи. Страшно, мол, мне ехать, товарищ командующий. И корпусом командовать страшно. Я тебе тогда быстренько помогу спокойное местечко подыскать.

Вижу, маршал рассердился. А тут еще оказавшийся в числе сопровождающих командующего корреспондент хитро и испытующе из-за маршальского плеча посматривает. Думаю, делать нечего, надо везти, а там видно будет.

В это время еще одна машина подъезжает. Смотрим — командующий нашей армией Алексей Семенович Жадов. Оказывается, меня разыскивает. Я уже говорил, что 42-й корпус в это время вышел из оперативного подчинения армии и подчинялся непосредственно командованию фронта, но Жадов решил все же проехать на мой наблюдательный пункт, посмотреть, как идут дела и что за обстановка на нашем участке.

Поехали все вместе. Предупредить Чиркова по рации успел только уже при въезде в поселок. На большой скорости подлетели к его домишку. Наблюдатели кинулись доложить Чиркову, что большое начальство на одиннадцати «виллисах» пожаловало. А он в это время брился. Так и выскочил нам навстречу, вытирая мыльную пену с невыбритой щеки. Докладывает. Маршал смотрит хмуро, светлые брови к переносью свел, на щеках желваки двигаются. А сопровождающие едва сдерживаются от смеха, до того у генерала Чиркова вид потешный: одна щека выбрита до блеска, а на другой черная щетина шевелится и клочья пены свисают.

Однако Конев насчет странного вида генерала ничего не сказал. Сердито обвел взглядом помещение и резко спросил:

— Где у вас этот самый наблюдательный пункт?

Ему указали на лестницу, ведущую на чердак. Маршал взялся за хлипкие перила. Ступеньки сердито заскрипели под весом его плотного тела.

— Ну, откуда тут немцев посмотреть можно? — обратился к вытянувшемуся по форме офицеру, едва ступив на последнюю ступеньку.

— Вот, пожалуйста, взгляните в стереотрубу, — торопливо ответил офицер.

— «В стереотрубу»… — проворчал Конев. — До противника рукой подать, каких-нибудь триста метров, а они в стереотрубу…

И, отстранив предложенную офицером трубу, маршал прильнул к отверстию, проделанному в черепице.

Только Коневу стали было показывать расположение противника, как начался очередной налет артиллерии. Дававший объяснения офицер замолчал на полуслове. Маршал, слегка отпрянув от смотрового отверстия, стоял с каменным лицом. На чердаке воцарилось гробовое молчание. А снаряды рвутся совсем рядом с домиком: справа, слева, впереди.

Ну, думаю, следующий может прямо сюда пожаловать, место-то пристрелянное. Набрался смелости и, стараясь говорить просто и деловито, обратился к Коневу:

— Товарищ маршал, придется спуститься вниз.

— А что у вас внизу? Бомбоубежище, что ли?

— Бомбоубежище не бомбоубежище, а подвал есть. Все-таки не одна черепица над головой. И тут маршал возмутился:

— Устроили себе курятник какой-то, а не наблюдательный пункт! Сидят как куры на нашесте и от страха дрожат! Зачем забрались сюда, если боитесь? Не знаете, где наблюдательные пункты делать надо? Так хоть не тряситесь теперь, аники-воины.

Однако вниз спустился вместе со всеми.

В подвале пришлось просидеть минут сорок. Сначала Конев продолжал ворчать на нас, а потом уж было не до того. Снаряды рвались один за другим. По грохоту и содроганию земли мы понимали, что бьют прямо по нашему домику. Когда канонада несколько утихла, мы поднялись наверх. Один из снарядов отвалил угол дома, и внутренние помещения смотрелись как сцена из зрительного зала. Другой разорвался сзади дома, во дворе, разбив машину генерала Жадова. При этом были ранены шофер и автоматчик из охраны командарма.

Понимая, что медлить нельзя, все расселись по машинам, водители дали полный газ, и мы вырвались из зоны обстрела. Когда, отъехав на приличное расстояние, машины остановились, командующий фронтом сказал как ни в чем не бывало:

— Ну что, генерал Бакланов, ты, кажется, к себе на наблюдательный пункт приглашал? Он у тебя тоже на курином нашесте?

— Как будто бы нет, товарищ маршал, не на нашесте… — неуверенно ответил я, потому что, хоть и знал, что для моего наблюдательного пункта должны отрыть землянку, но, насколько она приспособлена для наблюдения, мне было неизвестно. К тому же дорогу я мог определить лишь по карте, поскольку сам еще не был там.

— Чего мнешься? — резко спросил Конев. — Выезжай вперед, показывай дорогу.

Я пошел к машине, заранее представляя себе, что будет, если я собьюсь с дороги и не сразу найду свой собственный наблюдательный пункт.

Меня выручил генерал Жадов, видимо догадавшийся, что происходит со мной. Он сел в мою машину, так как его осталась подбитой у Чиркова во дворе, успев шепнуть:

— Поехали спокойно. Я уже побывал на твоем наблюдательном пункте. Дорогу помню. Поехали.

До моего НП добрались благополучно. Но маршал Конев никак не мог успокоиться. Выслушав сообщение, что и на нашем участке немцы усилили натиск, маневрируя мощным артиллерийским огнем, он опять обрушился на нас:

— Вот, понимаете, генералы! Сами залезут на нашесты, подставят головы под немецкий огонь, а потом со страху уж и не видят ничего! Недаром говорится, что у страха глаза велики. Так им и мерещится повсюду, что неисчислимый противник на них движется. Вы глаза-то протрите хорошенько да оглядитесь: где он, противник-то ваш? Сколько его? А потом уж панику поднимайте!

Мы понимали, что далеко не все упреки по нашему адресу справедливы, но знали, что командующий и сам не думает о нас так уж плохо. Было очевидно, что наши промахи и ошибки вывели его из равновесия, и теперь он не остановится, пока не выльет своего раздражения.

А он, осыпая нас упреками, уже завладел всеми телефонами сразу, слушая доклады о положении дел в других армиях.

— Соедините меня с Красовским, — услышали мы. (Красовский — командующий воздушной армией).

И через две минуты:

— Слушай, что там у тебя есть в резерве? У меня генералы прямо погибают, немцы по ним прямой наводкой бьют. Сколько? Одна дивизия, говоришь? Ладно, давай ее Бакланову, и ко мне.

— Куда тебе бомбардировщиков присылать?

Я быстро дал координаты, сообщил свои опознавательные знаки ракетами. Маршал снова обратился ко мне:

— Сколько тебе времени на подготовку надо?

— Думаю, часа будет достаточно, — ответил я и стал прикидывать, какие и кому мне следует дать распоряжения по телефону. Но командующий фронтом и не думал освобождать телефоны. Он связывался то с одним, то с другим, давал указания, требовал объяснений. А я уже сидел как на иголках: время шло, так сказать, из моего бюджета, и, если я не успею связаться со своими немедленно, могут произойти самые неприятные последствия.

Конев продолжал говорить по телефону. Тогда я не выдержал, набрался смелости и, чуть не перебивая командующего фронтом, взмолился:

— Товарищ маршал, разрешите мне воспользоваться телефоном, мне необходимо дать указания своим дивизиям.

Конев быстро закончил разговор, но зато снова заворчал:

— Пользуйся, пользуйся! Давай свои указания! Как дети малые! Ничего сами сделать не могут!

Тут в поле его зрения попал командующий артиллерийской дивизией генерал Санько, и маршал напустился на него:

— А вы, генерал Санько, что смотрите? Курам на смех! Один генерал сидит на нашесте и дрожит от страха, а другой всей своей артиллерией не может какую-то вонючую батарею подавить!

— Позвольте, товарищ маршал… — начал было Санько, и его смуглое худощавое лицо порозовело от обиды. В самом деле, при той обстановке, которая сложилась у генерала Чиркова, когда немцы потеснили его войска, совершенно неожиданно обрушив на него ураганный огонь, и лишили возможности вести визуальное наблюдение, а грохот боя не позволял звуковой разведке определить расположение батареи, бившей непосредственно по его домику, артиллеристам сориентироваться было очень трудно, почти невозможно. Видимо, об этом и хотел сказать Санько маршалу. Но командующий ничего не желал слушать и продолжал бушевать:

— Нянька им нужна, нос утирать! Командующий фронтом должен им налаживать взаимодействие родов войск, авиацию им вызывать!

Мы с Санько переглянулись, и по его лицу пробежала легкая лукавая улыбка. Вероятно, мы подумали об одном и том же: мы бы и без маршала сумели воспользоваться авиацией, кабы она у нас была, и взаимодействие любое нам нетрудно было бы наладить, обладай мы той полнотой власти, которой пользуется командующий фронтом. Мне показалось, что у склонного к юмору Санько уже готова на этот счет какая-то шутка, но он смолчал и только выразительно поглядывал на меня.

Дальше все пошло как по расписанию. В назначенный час волна за волной прилетели бомбардировщики, обрушили на вражеские позиции свой смертоносный груз, подавили артиллерийские батареи, и соединения корпуса пошли в наступление, тесня противника по всему участку.

До сего времени помню выражение удовлетворения на широком лице командующего 1-м Украинским фронтом Маршала Советского Союза Ивана Степановича Конева, когда он уже совершенно спокойно и даже благодушно говорил мне:

— Ну вот, оказывается, для успешных военных действий надобно приехать командующему фронтом, выгнать своих генералов из курятников, где они сидят, трясясь от страха перед гнусными фашистами, и наладить взаимодействие войск. А дальше солдат свое дело сделает! Это вам не фриц какой-нибудь!..

Прежде чем уехать, маршал Конев отдал еще распоряжение о том, чтобы нам придали штурмовую дивизию, и распрощались мы самым сердечным образом.

Однако в тот же вечер в корпус прибыл приказ по фронту довольно неприятного содержания. Командующий фронтом жестко указывал на недопустимость устройства наблюдательных пунктов в строениях, тем более на чердаках. Не называя, правда, фамилий, маршал Конев сослался при этом на имеющие место факты, когда командиры, избрав такие неприемлемые для наблюдения места, не обеспечивающие надежного укрытия, поддаются страху при виде опасности, впадают в панику, теряют способность объективно оценивать обстановку и руководить военными действиями. Далее в приказе предписывалось впредь неукоснительно оборудовать наземные наблюдательные пункты, обеспечивая максимальную безопасность для офицеров и генералов, руководящих боевыми действиями.

Тон приказа был беспощадно суров, но указания, содержащиеся в нем, безусловно, справедливы. И, я думаю, для многих командиров, в том числе и для генералов, они явились хорошим уроком основ воинского искусства.

— Да, пропесочил старик, — раздумчиво сказал генерал Чирков, когда мы при встрече обсуждали этот злополучный случай. — Ну да впредь наука! Лично меня теперь на чердак никакими калачами не заманишь…

А наступление советских войск продолжалось. Шли последние месяцы войны, последние бои. Но менее трудными, чем все предыдущие, они не были. Отчаяние поражения придавало фашистам силы, и они оказывали яростное сопротивление. Советские люди по-прежнему отдавали все для фронта, для победы…

Глава шестая Знаменосцы, вперед!

Наступил апрель сорок пятого. Последняя военная весна. Она была тревожной и радостной. Близился конец войны. Проснулись и перемешались, запутались в сложный клубок острые, волнующие, горькие чувства: страстное желание дожить до победы, доставшейся, нет, еще достающейся такой дорогой ценой, добить врага, в смертельной агонии конвульсирующего в Берлине; тоска по любимым, семье, родному дому…

В первых числах апреля началась долгожданная перегруппировка сил 1-го Украинского фронта для участия в Берлинской операции.

К 10 апреля наш корпус занял новую полосу, и сразу же началась энергичная подготовка к наступлению. Исходные позиции корпуса оказались на левом фланге ударной группировки 5-й армии. Мне следовало бы добавить: оказались на левом фланге, как всегда, потому что, в самом деле, на протяжении всей войны соединения, которыми я командовал, в силу неизвестно каких причин и обстоятельств находились, как правило, на флангах ударной группировки. Фланговое положение всегда трудно отсутствием локтя товарищей по оружию и вытекающей отсюда необходимостью решать одновременно две задачи: наступать, не отставая от общей линии наступления, и прикрывать частью сил основную группировку корпуса и армии на случай контратак противника с открытого фланга.

Наш корпус должен был занимать участок по берегу реки Нейсе. Причем непосредственно вдоль самой реки шла полоса лишь 58-й гвардейской стрелковой дивизии. 14-я и 15-я гвардейские стрелковые дивизии расположились слева от 58-й. Но между рекой и позициями 14-й и 15-й дивизий на нашей стороне реки находился небольшой немецкий плацдарм площадью, наверное, четыре километра на пять или что-нибудь в этом роде. Прямо против плацдарма, на западном берегу Нейсе, лежал подготовленный фашистами к обороне город Мускау. Далее к северу, то есть напротив позиций 58-й дивизии, линия обороны противника проходила непосредственно по западному берегу реки.

Собственно, главная сложность исходного положения для 14-й и 15-й дивизий заключалась именно в этом самом плацдарме, который надо было взять, прежде чем выйти к реке и форсировать ее. Мы не знали, останется ли к началу нашего наступления противник там или переберется на западный берег Нейсе. Не знали этого и наши соседи слева — 2-я армия Войска Польского. В том или другом случае совершенно менялся весь план прорыва.

Если гитлеровцы будут на плацдарме, мы проведем массированный артналет и только после этого двинем пехоту и танки. А если фашистов там не будет? Израсходовать десятки тысяч снарядов впустую. А главное, хватит ли потом боеприпасов, чтобы подавить сопротивление на западном берегу? Конечно, не хватит.

Нет, необходимо было узнать наверняка намерения противника. И помочь тут мог только толковый «язык» — пленный, знакомый с планами немецкого командования. Пока такого «языка» достать не удавалось.

Командирская рекогносцировка, которая всегда проводится перед началом наступления, была затруднена: уж очень неблагоприятной для наблюдения оказалась местность в районе столь памятного нам плацдарма, да и на участке 58-й дивизии. Для этой рекогносцировки офицеры корпуса и дивизий, в том числе и прежде всего, пожалуй, артиллеристы, разбившись на несколько групп, еще до выхода войск на исходные позиции выехали вперед, в полосу будущего наступления, и вели круглосуточные наблюдения. Однако и это почти ничего не дало.

И тут я вспомнил, что на участке, занимаемом дивизией генерала Русакова, сравнительно недалеко от берега реки стоит небольшой заводишко. Сам по себе он не представлял никакого интереса. Но у него была труба, высокая, метров, наверное, под сто. Конечно, генерал Г. В. Полуэктов не упустил возможности, и на верху трубы артиллеристы устроили свой наблюдательный пункт. По трубе частенько стреляла немецкая артиллерия, но попасть в нее было не так-то просто. Я решил подняться на самый верх, чтобы самому хорошенько рассмотреть окрестности. Со мной отправились командиры дивизий нашего корпуса генералы Чирков и Русаков.

Захватив с собой карманные фонарики, мы вошли в основание трубы. Оно было широким, квадратным, метров 15 в поперечнике, и мы сразу растворились в густой темноте. Пахло сырой глиной, гниющим деревом и остывшей ночью. Я поспешил зажечь фонарик.

Над головой в холодную сырую тьму уходила деревянная лестница, явно сбитая на скорую руку и не вызывавшая решительно никакого доверия. Она упиралась в такую же хлипкую на вид площадку, которая, видимо, служила основанием для следующей лесенки.

Начали подниматься. Лестница поскрипывала и шаталась. Мы медленно, но упорно лезли вверх. Я шел впереди. Поднялись метров на двадцать пять, миновав несколько площадок. Я решил остановиться, чтобы немного передохнуть. Мои товарищи еще поднимались по последней лесенке. Слышалось усиленное дыхание лезшего непосредственно за мной Чиркова, ниже раздавалось поскрипывание лестницы под плотным Русаковым.

Я стоял, с сомнением поглядывая наверх. Впереди было еще больше ступенек, чем позади, а уже ощущалась усталость, и внутренне я не мог не ругать себя за дурацкую затею.

Ко мне на площадку поднялся генерал Чирков. Он тяжело дышал, отдувался и тоже сдержанно поругивался:

— Черт бы побрал эту лестницу… Умориться можно! Поднявшийся вслед за ним Русаков сказал:

— Давай-давай, генерал! Это тебе не в машине ездить. Держись за мной!

Мы начали новый подъем.

Теперь наш отряд замыкал Чирков. Он продолжал ворчать. Русаков посоветовал ему:

— Молчи, не сбивай дыхания.

— Все, — ответил ему Чирков. — Я свое восхождение на Памир закончил. Можете считать меня предателем. Но, по-моему, говоря в шутку, конечно, предатель вы, Глеб Владимирович. Нечего сказать, втравили в экскурсию.

Вдвоем с Русаковым мы добрались до самого верха. На последней площадке расположились наблюдатели артиллеристов. Аккуратно вытащив из стенки трубы отдельные кирпичи, они через эти амбразуры могли обозревать окрестности в радиусе полутора десятков километров, не высовываясь над краем трубы, чтобы не выдать себя.

Человек десять наблюдателей расположились около хорошо замаскированного дальномера и стереотруб. Мы немедленно прильнули к окулярам. Местность лежала перед нами как на ладони. Можно было хорошо разглядеть не только исходные позиции, с которых должен был начаться бросок вперед, но и места переправ, где мы собирались форсировать Нейсе, и противоположный берег с маленьким городочком, сбегавшим к реке. Слева темными волнами колыхался лес, прикрывавший главную для меня загадку — немецкий плацдарм.

Артиллеристы, дежурившие на вышке, подробно рассказали нам обо всем, что видели со своей трубы в последнее время, чем хорошо помогли нам.

— Ну, как вам тут живется, товарищи? — спросил я.

— Да что, товарищ генерал, — показал в улыбке удивительно белые и ровные зубы молодой лейтенант с простым крестьянским лицом, — привыкли уже. Несколько дней живем. Вначале казалось, что труба от ветра, что ли, качается и, того и гляди, упадет. А теперь уж и не замечаем.

— Зато красота-то какая кругом. Особенно на рассвете и на закате, застенчиво и чуть нараспев сказал кто-то из сидевших за моей спиной.

— Красота-а-а! — насмешливо протянул другой голос. — Особенно как немец начинает по трубе бить. Ты от этой красоты даже глаза зажмуриваешь!

Все дружно рассмеялись, весело и беззлобно.

— Нет, товарищ генерал, — вступил в разговор полноватый, хотя и совсем молодой парень. — Главная неприятность — за харчами лазить. С одной стороны, руки заняты, того и гляди, с лестницы загремишь. А с другой — наш Вася щи сильно любит, обязательно с собой чуть не котел тянет, да еще и норовит первым подниматься. Я этих щей больше всего боюсь: ведь рано или поздно обязательно мне на голову выльет.

Все опять засмеялись. Чувствовалось, что Вася и щи — постоянные предметы для шуток. Вообще, артиллеристы, находясь здесь, прямо скажем, в труднейших условиях, держались молодцом и службу свою несли отлично. Их разведданные постоянно пополнялись новыми. Прекрасно налаженная радио- и телефонная связь позволяла им держать в курсе дел штаб артиллерии армии и командование артиллерийских дивизий, а также начальников разведки армии, корпусов и дивизий.

Мне было очень жаль, что Чирков не сумел добраться до верха: никакая карта никогда не заменит обозрения местности с высокой точки. В тот раз, когда мы лазили на трубу, я в результате этого «трубного восхождения» почерпнул для себя очень много. Думаю, что генерал Чирков тоже жалел, что спасовал. Это был на редкость собранный и организованный человек. Как командир, он даже страдал некоторой педантичностью. Бывало, позвонишь ему по телефону, чтобы дать какое-либо распоряжение, изменяющее предыдущее, он внимательно выслушает, переспросит, если нужно что-то уточнить, но прежде чем сказать: «Есть. Будет выполнено, товарищ командир корпуса», непременно задаст вопрос: «Письменный документ, подтверждающий ваше распоряжение, будет?»

Зато при выполнении любого приказа генерал Чирков, как говорится, семь раз отмеривал, прежде чем отрезать; все у него было продумано, рассчитано, проверено, так что, как правило, все задания выполнялись Чирковым безупречно. Здесь, должно быть, сказывалась его долголетняя штабная работа. Петру Михайловичу в это время было, наверное, около пятидесяти лет, и за спиной у него был немалый житейский и военный опыт, который позволял мне смело полагаться на командира 15-й дивизии во всех трудных случаях. Помню, что, когда перед прорывом на сандомирском плацдарме в январе 1945 года обсуждался вопрос о том, какую дивизию поставить в первый эшелон, я сразу же, без малейшего колебания, остановил свой выбор на дивизии Чиркова, зная, что план боевых действий будет разработан Петром Михайловичем с предельной тщательностью.

Генерал Русаков тоже был исключительно доволен. Он вообще любил всякие рискованные, неординарные затеи. Обладая большой личной храбростью, Русаков отличался умением проводить ошеломляющие своей необычностью операций, особенно ночные. При этом умел брать на себя ответственность и был всегда готов, так сказать, платить за свое стремление отступать от стандартного рисунка боя. Но, говорят, везение сопутствует умению и таланту: как правило, все ночные операции дивизии Русакова были к тому же и эффективными. Здесь, на трубе, он, видимо, тоже нашел какие-то неожиданные решения, на которые его натолкнуло обозрение местности. Генерал, оторвавшись от стереотрубы, с хитрым блеском в глазах несколько раз сказал: «Так-так…» — и, довольный, потер руки.

К сожалению, загадка плацдарма яснее не стала. Пришлось организовывать довольно многочисленные вылазки разведки на самую опушку леса. По полученным сведениям, гитлеровцы из леса не ушли.

Мы находились в исходном положении для наступления уже сутки, а добыть «языка» не удавалось никак. Последняя перед прорывом ночь. Я не находил себе места, мучительно выискивая доводы в пользу то одного, то другого решения. А время летело с фантастической быстротой. Я с тревогой и опаской поглядывал на часы. Уж не спешат ли они? Прикладывал руку то к правому, то к левому уху — и в размеренной работе механизма мне слышался бесстрастный приказ: «Да-вай, да-вай, ре-шай, ре-шай, по-ра, по-ра».

Несколько раз звонил А. С. Жадов, спрашивая, что с плацдармом, каково мое решение.

А что я мог решить?

В два часа по телефону сообщили, что проведенной разведкой боем наконец взят пленный. Свет надежды блеснул в моих глазах.

— Давайте сюда! Немедленно! — приказал я.

Пленный оказался худым, тщедушным человеком средних лет, с утомленным, измученным и каким-то опустошенным лицом. Он был очень испуган, ежился и озирался по сторонам, отвечал торопливо, сбивчиво.

— Какой последний приказ командования известен вам? — спросил я.

— Я не знаю, приказ ли это… и если приказ, то последний ли… неуверенно ответил немец, — но мне говорили… я слыхал, что есть приказ в случае, если русские, то есть если вы… если русские начнут наступать, то все должны перебраться на тот берег.

— Абсолютно все?

— Да. То есть нет. Должно остаться прикрытие.

— Это точно?

— Нет-нет! Я не могу утверждать, что это совершенно точно Но я слышал от старших офицеров, что такой приказ есть.

Что было делать? Вот и «языка» добыли, а ясности от этого не прибавилось. Что сейчас, ночью, немцы сидят на своем плацдарме, это бесспорно, потому что все попытки разведчиков проникнуть в лес, целиком занимающий плацдарм, наталкиваются на плотный огонь противника.

Перед началом артподготовки мы сделали еще одну попытку провести разведку боем в этом проклятом лесу. Проникнуть в него не удалось. Во всей полосе армии никаких активных действий с нашей стороны не велось. Я рассчитывал теперь, что активность со стороны 15-й дивизии может быть воспринята немцами как частная операция, как попытка сбросить их на западный берег Нейсе для улучшения наших позиций. Если противник подумает так, то из леса он в эту ночь не уйдет. Времени для дальнейших раздумий уже не было.

Я позвонил А. С. Жадову:

— Товарищ командующий, остается тридцать минут до начала артподготовки. Разведка подтвердила, что пока немцы за реку не отошли.

— Ну, и что решил? — спросил Жадов.

— Провожу в полном объеме артподготовку по плану, в том числе и по плацдарму.

— Хорошо. Действуй под свою ответственность. Желаю успеха, — закончил разговор командарм.

— Спасибо.

«Действуй под свою ответственность»! Это правильно было сказано. Все в итоге идет под ответственность соответствующего командира. Но чего стоит это ему! Сколько нервов, сколько мучительных раздумий! А немедленно принимаемые решения, когда времени нет на раздумье? Вот как сейчас. Принял решение. А вдруг все же ошибка?

Наступило время начинать артподготовку. Даю необходимые сигналы и кодированные команды.

В шесть часов пятнадцать минут 16 апреля наша артиллерия и авиация начали мощную огневую обработку вражеских позиций, которая продолжалась сорок минут.

Артиллерийская подготовка была спланирована командующим армией А. С. Жадовым и командующим артиллерией Г. В. Полуэктовым, можно сказать, классически. Она состояла из двух этапов: периода, обеспечивающего переправу через Нейсе, и периода, способствующего захвату и расширению плацдарма на западном берегу реки. Перед самым форсированием по всей реке вдоль участка, занимаемого 5-й гвардейской армией, наши войска должны были поставить дымовою завесу.

Под прикрытием артподготовки инженерные войска спустили на воду десантные переправочные средства и начали наводить штурмовые мостики. В шесть часов пятьдесят пять минут была зажжена дымовая завеса. И вот наступление началось. Все разом дрогнуло, ожило, зашевелилось и устремилось к реке. 15-я и 58-я дивизии действовали решительно и смело. Я взглянул на часы. Все шло буквально как по расписанию.

Вот тут я прямо-таки не знаю, что сказать… Я имею в виду эту самую дымовую завесу. Кому она больше помешала, нам или немцам, право, решить трудно…

Над рекой стояла плотная грязно-белая пелена, закрывавшая для тех, кто находился на воде, оба берега. Красноармейцы, потные, мокрые и грязные, разгоряченные боем, спешащие добраться до западного берега, и не думали надевать противогазы. Дым раздражал слизистую оболочку, все начали чихать, кашлять, тереть грязными, закопченными руками глаза.

Еще больше трудностей дымовая завеса создала для командования. Исчезла возможность вести наблюдение за ходом переправы и боем на противоположном берегу. А артиллеристы потеряли цели, и это мешало им порой вести огонь, ибо нет страшней трагедии для командира, чем обрушить огонь на своих. Но, по мнению командования фронта, дымовая завеса была необходима, чтобы скрыть от немцев направление главного удара. Может быть, она действительно эту функцию выполнила, потому что форсирование реки Нейсе прошло исключительно успешно. Но мне думается, что дело было не в ней, а в том, во-первых, что форсирование реки и прорыв обороны противника были подготовлены очень тщательно и серьезно, а авиация обеспечивала прикрытие безупречно. Во-вторых, приближался конец войны. До победы было полшага. Это ощущал каждый участник боев. Все испытывали редкостный подъем, все находились во власти страстного желания добить ненавистного врага.

К концу первого дня наступления корпус выполнил поставленную задачу: части 15-й гвардейской дивизии ударом с севера и северо-запада в юго-западном направлении и части 14-й гвардейской стрелковой дивизии ударом в западном и северо-западном направлениях ликвидировали плацдарм гитлеровцев на восточном берегу Нейсе и овладели опорным пунктом Мускау, завершив тем самым прорыв главной полосы обороны врага. 58-я гвардейская стрелковая дивизия вышла ко второй полосе обороны гитлеровцев.

На второй день боевых действий, 17 апреля, мы наступали в более широкой, 15-километровой, полосе, в лесисто-болотистой местности. Слева в полосе наступления корпуса оказался небольшой немецкий город Вейсвассер. В нашу задачу входило взять его. Замечу, кстати, что сейчас это один из крупных промышленных городов Германской Демократической Республики, но и тогда, хоть Вейсвассер не мог похвастаться особо большим числом населения, в нем было, по нашим данным, если память не изменяет мне, около 30 различных заводов.

Я уже говорил о том, как часто города, каждый дом которых был превращен противником в крепость, становились серьезным препятствием на пути продвижения наших войск. Опасность завязнуть в уличных боях, потерять набранный темп наступательных действий заставила меня задуматься над тем, как бы взять этот город без особой задержки.

Я приказал генералу Чиркову, в полосе наступления которого как раз находился Вейсвассер, выделить по одному стрелковому полку для взятия города, а командир 3-й гвардейской артиллерийской дивизии прорыва генерал И. Ф. Санько дал задание своим подчиненным обеспечить эти части надлежащей поддержкой, используя опыт массированных ударов, приобретенный на днестровском плацдарме (читатель, возможно, помнит мой рассказ о том, как были уничтожены немецкие войска в «квадратной» роще).

На подготовку к артналету 18 апреля артиллеристы получили шесть часов. Это было не мало, но и не много, потому что спланировать такой удар — дело не простое, я уже рассказывал, как это делается. А задание было такое.

На северных окраинах Вейевассера было несколько довольно больших прудов с тремя проходами между ними, ведущими непосредственно в город. На эти проходы были нацелены батальоны полков. В задачу артиллеристов входило, не разрушая этих проходов, обрушить мощный огонь всех установок РС (в народе они и тогда да и сейчас известны под названием «катюш») и ствольной артиллерии так, чтобы последовательно обеспечить продвижение частей огнем.

Артиллеристы генерала Санько блестяще справились с задачей. Огонь артиллерии был таким сокрушающим, что часа за два или три полкам 14-й и 15-й дивизий удалось очистить от противника северо-западную часть города.

На следующий день полки 14-й и 15-й гвардейских дивизий полностью овладели Вейсвассером и отбросили гитлеровцев на юго-запад.

Тем временем другие части корпуса продвигались вперед в высоком темпе. Помню, как в 58-й дивизии корпуса мне случилось услышать разговор солдат, сидевших на влажной земле, покрытой молодой весенней травой. Один из них, сняв пилотку с лысеющей головы и оглядываясь на истоптанное поле, по которому только что прошли наши части, с восхищением, чуть окрашенным даже легким недоверием к самому себе, сказал:

— Да-а! Чешем, как по рельсам… Чудеса!

Но за эти «чудеса» по-прежнему приходилось платить кровью. Трудно досталось, например, это наступление корпусу генерала Родимцева, встретившему яростное сопротивление противника в городе Шпремберг. В этой ярости фашистов ощущалось отчаяние обреченных.

Зато заметно изменилось поведение мирного населения. Еще совсем недавно, поддаваясь фашистской пропаганде, оно при приближении советских войск покидало насиженные места и, захватив лишь самое необходимое, тянулось на запад. Нередко мы входили в населенные пункты, опустевшие настолько, что невозможно было встретить буквально ни одной живой души. Теперь же люди все чаще и чаще оставались в своих домах.

Развеялись мифы, созданные фашистской пропагандой, о том, что русские будут мстить, что придут варвары-победители и сторицей заплатят немцам за все содеянное фашистами на советской земле. Население видело: советские войска, побеждая на войне, служат миру. Первая забота советских комендатур в немецких городах и поселках заключалась в том, чтобы наладить нормальную жизнь, накормить голодных детей, оказать помощь тем, кто навсегда порвал с фашизмом.

Нет, немецкое население не встречало нас цветами и хлебом-солью, как это было во всех других европейских государствах, которым Красная Армия возвратила честь, свободу, мир. Но немцы, остававшиеся в своих городах и поселках, со свойственной этой нации педантичностью в знак лояльности вывешивали белые флаги на каждом доме. Это не всегда были именно флаги: дома украшались белыми полотенцами, большими салфетками, простынями, наволочками, просто чистыми лоскутами и тряпками, но всегда с таким расчетом, чтобы белый флаг висел на видном месте и издали бросался в глаза.

Ранним утром 18 апреля 1945 года, прозрачно-чистым и зелено-голубым, словно олицетворявшим тот мир, к которому мы четвертый год упорно шагали по дорогам войны, корпус вышел к берегам по-весеннему полноводной Шпрее. Ровная и спокойная, она казалась водяной дорогой. Дорогой к Берлину, набережные которого эта самая вода, бегущая на север, будет омывать через некоторое время…

15-я и 58-я дивизии вышли к реке почти одновременно и сразу начали форсирование, огнем артиллерии подавляя противника, занимавшего оборону вдоль западного берега 14-я дивизия по-прежнему прикрывала левый фланг корпуса и вместе с тем фланг всей нашей 5-й армии. Это вечное положение левофлангового держало меня в ставшем привычным напряжении: надо было выдерживать темпы наступления других соединений армии и фронта и двигаться вперед, на запад, ни на минуту не забывая о возможности флангового удара противника. Оговорюсь, что в данном случае речь идет не об опасности теоретической. Нам приходилось непрерывно отражать ожесточенные контратаки немцев на стыке со 2-й армией Войска Польского.

Форсирование Шпрее шло успешно. В середине дня передовые части корпуса продолжали наступать уже на западном берегу реки. Мы с генералом И. Ф. Санько решили вернуться на мой командный пункт, чтобы позавтракать или, вернее, пообедать, потому что время подходило к двум часам дня, а мы оба еще ничего не ели в этот день.

Командный пункт корпуса находился в маленьком населенном пункте с ласковым и даже поэтическим названием Мильрозе. Это был не город и не село, а, скорее, большой хутор, состоящий из разбросанных поодаль друг от друга коттеджей.

Наш коттедж и вовсе стоял на отшибе, кирпичный, нарядно-красный на фоне зеленой луговины, окружавшей его.

Сели за стол, на который повар Михаил Коновалов уже выставил консервы и горячее.

В это время что-то грохнуло, как нам показалось, прямо над нашими головами. Мы выскочили из-за стола и бросились к окну. Оно было обращено не в сторону реки, на запад, а на юг. Там, на расстоянии примерно километра от нас, вдоль изумрудной луговины тянулась опушка кудрявого леса, на которой, как мы знали, расположилась одна из батарей дивизии Санько. Картина казалась тихой и мирной.

— Это твои, что ли, решили нам нервы проверить? — спросил я Санько.

— Это было бы некорректно… некорректно… — насмешливо ответил Иван Федосеевич, разглядывая в бинокль опушку.

Положение было не из приятных. Первый снаряд разорвался где-то совсем рядом с нашим домом. Второй мог угодить в него. Следовало что-то предпринять. Я еще не успел принять решения, как в дом вбежал Коновалов:

— По дому бьют самоходки! Скорее наружу! Самоходки!

— Постой, не суетись! Какие самоходки? Откуда? Расскажи толком, — спокойно остановил его Санько. А я вдруг мгновенно вспомнил аналогичную ситуацию, когда повар вот точно так же вбежал в избу — это было на Курской дуге — и увлек нас за собой за несколько секунд до того, как разорвалась немецкая бомба. Я тронул Санько за рукав гимнастерки:

— Потом! Быстро наружу! Быстро! — и сам бросился из дома за Коноваловым. Санько побежал за мной. Повар на ходу пытался объяснить:

— По нас бьют немецкие самоходки. Я их сам видел. Надо тихонько выглянуть из-за угла, вот отсюда.

Мы не успели добежать до угла, как за нашими спинами, теперь уже точно попав в дом, разорвался снаряд. Кстати, как мы узнали потом, снаряд влетел в открытое окно и разорвался, видимо, прямо на столе, за которым мы обедали. Из окон и дверей, словно вдогонку за нами, повалил густой дым. Под его прикрытием мы выглянули из-за угла и увидели, что два немецких самоходных орудия стреляют по хутору, двигаясь от леса немного левее того места, где, по нашим предположениям, стояла артиллерийская батарея дивизии Санько.

— Чего они там смотрят! — закричал он. — Разворачиваться надо и бить по самоходкам! Спят они там, что ли?

Словно отвечая на команду комдива, наши артиллеристы с опушки леса открыли огонь по самоходкам. Те немедленно развернулись в сторону батареи, вступая в артиллерийскую дуэль. Разгорелся настоящий бой. Появилась рассыпавшаяся в цепь немецкая пехота. Заговорили пулеметы и автоматы. Пришлось мобилизовать все свои ресурсы. В бой включились корпусные связисты, находившиеся при моем КП, рота охраны, учебный батальон 58-й дивизии, находившийся у нас. Курсанты, развернувшись цепью, заняли оборону по всем правилам. Я перенес командный пункт в подвал теперь уже полуразрушенного дома, того самого, в котором мы так и не успели пообедать, и руководил боем.

Бой затих постепенно и незаметно к вечеру, словно темнота сжевала и немцев, и их сгоревшие самоходки. А утром адъютант капитан Скляров доложил мне:

— Товарищ генерал, к вам приехали.

— Кто? Откуда?

— Уполномоченный Ставки из Москвы. Полковник Ткачев.

— Проси, пусть входит, — сказал я.

Хотя фамилия эта — Ткачев — звучала знакомо (я уже говорил о тех теплых, дружеских отношениях, которые сложились у меня после освобождения Сталинграда с бывшим заместителем директора тракторного завода Ткачевым), но в данном случае мне даже в голову не пришло, что этот полковник может быть именно тем Ткачевым — худощавым человеком в фуражке и потертой шинели без погон. Но это был именно он. Мы обнялись дружески и сердечно.

— Какими судьбами? — спросил я, разглядывая Ткачева. Он мало изменился, был так же худощав и легок в движениях, и полковничьи погоны на его плечах, казалось, не имели к нему никакого отношения.

— Москва интересуется последними моделями немецких танков. Так сказать, «весенними модами», — усмехнулся Ткачев. — Вот приехал в штаб командующего фронтом, знакомиться на месте буду.

— А сюда-то, ко мне, как попали? — еще больше удивился я.

— А сюда специально с вами встретиться приехал. Как говорят, с неофициальным визитом. Услыхал, что вы здесь, и приехал. Или не рады?

— Рад-то рад, а вот вам рисковать не следовало. Мы продвинулись к Шпрее так быстро, что за спиной у себя оставили довольно крупные группировки противника. Похоже, что эти леса кишмя кишат недобитыми гитлеровцами.

Ткачев словно не поверил, улыбнулся широко и весело:

— Уж так и кишат?

Пришлось рассказать ему о последнем бое, закончившемся за несколько часов до приезда Ткачева. Он посерьезнел, взглянул на потолок, по которому испуганно разбежались трещины, и сказал:

— Н-да, а я еще удивился, чего это вы в полуразрушенный дом забрались. Да подумал, маскировка. — Помолчав, добавил: — Видно, еще воевать да воевать…

Вот сейчас, вспоминая эту встречу с Ткачевым и бой, предшествовавший ей, я подумал о том, как странно складывались тогда, весной сорок пятого, военные действия. Иногда частям, ведущим наступательные действия, случалось воевать малой кровью, почти не встречая сопротивления противника или относительно легко подавляя его. Зато второй эшелон, а порою тылы наши — обозы, медсанбаты — наталкивались в лесах и на дорогах на довольно значительные, хоть и разрозненные и потерявшие управление, группы немцев и вступали с ними в тяжелые, жестокие бои…

К этому времени соединения нашего 34-го корпуса, растянувшись на фронте более 60 километров, продолжали отражать контратаки на стыке со 2-й армией Войска Польского, а частью сил наступали на запад. Для ликвидации осложнений на левом фланге армии туда был брошен 33-й гвардейский стрелковый корпус. Это позволило уже 22 апреля соединениям нашего корпуса повернуть к реке Эльбе.

Не помню точно, 18 или 19 апреля нам стало известно, что направление наступления, которое вел 1-й Украинский фронт, несколько меняется. Иван Степанович Конев рассказал об этом в книге «Сорок пятый» достаточно подробно и заключил рассказ словами: «Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, „довернуть“ в нужном направлении».

С шестнадцати часов 22 апреля была установлена новая разграничительная линия между 5-й гвардейской армией и 2-й армией Войска Польского. Для нашего корпуса это означало, что мы будем наступать не непосредственно на Дрезден, как предполагалось ранее, а значительно севернее города. Таким образом, 58-я дивизия корпуса своим центром оказалась нацеленной на город Торгау, стоящий на Эльбе, а 15-я дивизия — на город Ризу, тоже на Эльбе, но несколько южнее.

Командарм генерал Жадов предупредил меня, что при таком изменении направления наступления не исключена возможность встречи с американцами. На этот случай мы имели исчерпывающую информацию относительно опознавательных знаков ракетами и радиосигналами. Получили мы и указания о том, как следует поступать при установлении непосредственных контактов с союзниками.

Но раньше, чем мы встретились с американцами, произошло событие, оставившее в моей памяти неизгладимый и страшный след.

Не помню точно, где мы ночевали в ту ночь, но помню, что спал я очень крепко, так что утром с трудом проснулся, когда позвонил генерал Чирков. Не входя в подробности, он сказал, что освободили фашистский лагерь для военнопленных вблизи небольшого местечка Мюльберг. Я поспешил отправиться туда вместе с начальником политотдела корпуса полковником А. П. Воловым.

Прямая и чистая дорога вела к крошечному городку, издали казавшемуся то ли занятной игрушкой, то ли изящно выполненной декорацией. На самой окраине среди слабо зеленевшего поля ровными рядами стояли длинные одноэтажные здания, очень белые и аккуратные. Между ними были проложены такие же аккуратные и ровные дорожки, посыпанные битым кирпичом. Всю довольно большую территорию окружали несколько рядов колючей проволоки. По углам, поднятые ажурными стропилами, возвышались будки часовых.

Я впервые видел немецкий лагерь. Мысль, что там, за колючей проволокой, за побеленными известью стенами бараков, томятся тысячи людей, измученных неволей, быть может, уже потерявших всякую надежду на спасение, волновала так остро, что перед входом я остановился на несколько секунд, сдерживая сердцебиение.

Нас встретили офицеры из дивизии Чиркова и какие-то иностранцы, тоже офицеры. Один из них, кажется француз (во всяком случае, говорил он по-французски), с отличной выправкой, отрапортовал мне и заверил, что в лагере все обстоит благополучно. Я слушал вполуха, а воображение мое было уже внутри бараков, снаружи выглядевших даже парадно.

Мы вошли в первый из них.

Признаться, я был поражен. В длинном просторном помещении вдоль чисто выбеленных стен в один ярус стояли стандартные солдатские кровати, покрытые полушерстяными одеялами. Между кроватями — аккуратные тумбочки, одна на двоих, с какими-то свертками, баночками и коробочками (это были, как я узнал потом, подарки с родины и посылки от родных).

Нам навстречу поднялись пленные. Они рассматривали нас, улыбаясь дружелюбно и приветливо. Разносился разноязыкий говор. Я тоже улыбался и тоже что-то говорил, в то время как мой взгляд пробегал по лицам, разыскивая соотечественников и не находя их.

— Здесь есть русские, советские военнопленные? — обратился я к встречавшему нас офицеру.

Он наклонился с вопросительным выражением лица. Я повторил вопрос. Кто-то из стоявших поблизости пленных начал объяснять нет. С огромным трудом удалось выяснить, что для советских военнопленных есть еще один лагерь, недалеко отсюда, что немцы, охранявшие лагерь, сбежали, а пленные остались дожидаться своих освободителей.

Сказав пленным, что вопрос их отправки на родину будет решен советским командованием в ближайшие дни и что все должны оставаться на месте, мы поспешили к машинам, чтобы немедленно поехать в лагерь, где томились советские люди.

Этот лагерь оказался километрах в трех от первого, дальше от города, в лесу. Дорога, попетляв по опушке, юркнула в чащу, выбежала на поляну и тут же уткнулась в густую изгородь из колючей проволоки. За проволокой сутулились ветхие, посеревшие от дождей строения. Большинство окон разбито, некоторые накрест заколочены досками. Действительно, никакой охраны здесь не оказалось.

При виде этого лагеря, жутко неуместного и поражающего запущенностью в весеннем лесу, одетом первой зеленью, у всех родилось щемящее чувство жалости и боли. Но то, что мы увидели, переступив порог первого же барака, вызвало дрожь возмущения и ненависть к тем, кто так неслыханно надругался над жизнью, человеческой жизнью.

Едва открылась дверь, как в лицо ударило отвратительное зловоние. Запах грязи, пота, испражнений смешивался с запахом сырой гнили и тлена Стены сплошь занимали тянущиеся в четыре этажа грубо сколоченные нары, такие низкие, что на них нельзя было даже сесть. С нар, прикрытых грязным тряпьем, свешивались взлохмаченные головы. С заросших лиц на нас смотрели сотни воспаленных, тусклых, горячечно-блестящих, безразличных, восторженных, безнадежно-тоскливых глаз.

Некоторые с трудом сползали с нар и тянулись к нам с таким выражением на измученных лицах, будто увидели чудо, в которое никак не могли поверить. У многих руки или ноги были забинтованы грязными окровавленными лохмотьями.

Хлопнула входная дверь. Я оглянулся. В барак вошли двое. На одном из них было надето какое-то подобие медицинского халата. Видимо, раньше он был белым.

— Кто вы? — спросил я, вглядываясь в такое же истощенное, как и у всех остальных, лицо человека в халате. Он слабо улыбнулся, показал мне руки; словно это был документ, удостоверяющий его личность.

— То наш доктор, — объяснил второй из вошедших. — Я есть фельдшер. То — все русские солдаты. То — пленные. Мы тоже пленные — поляки, этот доктор и еще другие.

— Здесь только советские военнопленные? — обратился я к фельдшеру.

— Да, русские, советские, — ответил он и добавил: — Поляки тоже. Но только медики. Мы должны помогать больным и раненым. Но это невозможно. Лекарств нет. Бинтов тоже.

— Сколько же здесь всего людей? Фельдшер тихо сказал что-то доктору по-польски. Тот так же тихо ответил ему.

— Доктор сказал, здесь больше тысячи русских. Все в очень плохом состоянии. Много больных и раненых.

— Это те, кого взяли в плен ранеными? — поинтересовался я.

— Нет-нет. Их ранили здесь, охранники.

— При попытке к бегству?

— Нет, — сказал фельдшер, заметно побледнев, быть может, от усилий, потому что говорил он по-русски с огромным трудом, старательно подбирая слова и произнося их с такой странной интонацией, будто ему приходилось нанизывать их на невидимую нить, как бусы. — Тех сразу убивали. Этих ранили просто так. Наказывали, пугали. Или стреляли, когда было скучно.

Я с ужасом и болью в душе огляделся вокруг. Смертью веяло от темного провисшего потолка, от заляпанных нечистотами полов. Смерть смотрела из глаз этих людей.

Позже я узнал, что, несмотря на все принятые меры, удалось спасти не более трети заключенных этого лагеря. Впрочем, об этом нетрудно было догадаться и тогда, когда я проходил мимо лежащих на нарах людей. Они были предельно истощены и жестоко страдали от ран. Многие метались в бреду. В дальнем углу на нижней наре лежал человек средних лет с остатками повязки на ступне и в полосатых брюках, превратившихся в лохмотья, которые не скрывали багрово-черную, отекшую до самого колена ногу. Не надо было быть врачом, чтобы понять, что человек погибает от гангрены.

Мы покидали Мюльберг с тяжелым, горестным чувством. Его не могло заглушить даже сознание, что война идет к концу, что до победы остались считанные дни…

Итак, наступление 1-го Украинского фронта успешно развивалось. Танковые армии генералов Рыбалко и Лелюшенко и общевойсковые армии правого крыла и центра ударной группировки фронта вели стремительное наступление на север, на Берлин.

Наша 5-я гвардейская армия получила новое, более северное направление наступления, как я уже отмечал выше. Обстановка восточнее Дрездена осложнилась. Немцы наносили удар по тылам главной группировки фронта с юга. Это было опасно. Для отражения контрнаступления противника А. С. Жадов перебросил с правого фланга армии корпус Родимцева и танковый корпус Полубоярова, прежнюю полосу действий которых заняла 118-я стрелковая дивизия генерала Суханова, вновь вошедшая в состав 42-го гвардейского стрелкового корпуса.

Я выехал к командиру 118-й дивизии генералу Михаилу Афанасьевичу Суханову, чтобы уточнить задачи дивизии и ориентировать его на случай возможной встречи с американцами.

Командарм приказал главным силам 118-й и 58-й дивизий Эльбу не форсировать, а вести лишь активную разведку на западном ее берегу. При необходимости же действовать по обстановке, но немедленно докладывать ему. Американцы должны были оставаться на рубеже реки Мульде, что в 30–40 километрах западнее Эльбы.

Перед дивизией Суханова противника практически уже почти не было. Оказывали некоторое сопротивление группы или части, оставшиеся в лесах у нас в тылу и прорывавшиеся к своим. 58-я дивизия генерала Русакова своим правым флангом выходила к городу Торгау. 15-я дивизия генерала Чиркова вместе с кавалеристами корпуса генерала Баранова, преследуя отходящего противника, форсировала Эльбу и захватила плацдарм на западном берегу, в районе города Риза.

Таким образом, корпус 23 апреля занял весьма широкую, километров 70 по прямой линии, полосу от изгиба Эльбы у города Эльстера, восточнее Виттенберга, до города Риза, имея Две дивизии по восточному берегу Эльбы, а одну, 15-ю, на плацдарме, где она вела тяжелые бои западнее и южнее Ризы.

Весь день я провел на колесах. От Суханова поехал к Русакову. Его командный пункт перемещался, и я, связавшись по рации, назначил встречу с ним на КП командира 173-го стрелкового полка майора Рогова. Впоследствии это оказалось очень удачным, так как именно подразделения 173-го стрелкового полка, входившего в 58-ю дивизию, 25 апреля первыми встретились с американцами.

— Как дела, Владимир Васильевич? — спросил я Русакова, поздоровавшись с ним и находившимся тут же начальником политотдела дивизии Иваном Ивановичем Карповичем.

— Все три полка выходят на Эльбу. Перед дивизией противника почти нет, ответил он. — А вот тылы наши воюют. Только что сообщили, что какая-то группа немцев напала на наш медсанбат. Целая война там часа два шла.

— Ну, отбились медики? — спросил я.

— Отбились! Жаль врача одного ранили, хороший доктор. Выручила, как сообщили, команда выздоравливающих. Там у нас человек восемьдесят, наверное.

— Да, тылам нашим достается, — покачал головой Карпович.

— А вы знаете, — перешел я к делу, — не исключено, что нам предстоит встретиться с американскими войсками.

Я сообщил все сведения, полученные от командарма, дал сигналы опознавания, предупредил, чтобы были внимательны ночью, если придется открывать огонь, особенно артиллерийский.

— Вдруг по американцам ударите вместо немцев. Что тогда будет? — полушутя-полусерьезно спросил я.

Мы тщательно обсудили все детали и возможные варианты.

— Владимир Васильевич, — посоветовал я, — хорошо бы подобрать самых опытных и грамотных разведчиков на тот берег. Может быть, есть знающие английский язык? Обязательно с ними пошлите. А вас, Иван Иванович, — обратился я к начальнику политотдела дивизии, — прошу разъяснить всем красноармейцам и офицерам значительность того исторического события, свидетелями, а может быть, и участниками которого мы скоро будем.

— Лишь бы именно на нас вышли союзники, — сказал Русаков. — В грязь лицом не ударим! Глядишь, и действительно в историю попадем!

— Смотрите в другую «историю» не попадите, — предупредил я. — Максимум внимания во всем и ко всему. — И, прощаясь, добавил: — Будут искать, скажите, поехал к Чиркову, а лучше сообщите, где я, Миттельману, в штаб корпуса.

Машина понеслась в расположение дивизии Чиркова, откуда доносилась канонада, а я размышлял над последними фразами разговора. История. Историческая встреча. Кто из нас, защищая родную Москву, в битвах за Сталинград, на Курской дуге и в других сражениях думал, что участвует в событиях действительно исторического значения? Тогда об этом просто не думалось. Мы выполняли свой солдатский долг, присягу на верность Родине, приказ своего командира. А оказывались непосредственными участниками исторических событий, которые были действительно поворотными пунктами Великой Отечественной войны, успехами не только стратегическими, но и крупными политическими, оказывающими влияние на соотношение сил воюющих коалиций, на всю мировую политическую атмосферу того или иного периода.

Но встреча с союзниками по второй мировой войне, в частности с армией США, уже тогда всеми нами ожидалась как событие исторического плана, как важный не только военный, но и политический акт, приближающий победоносное окончание войны. Предстоящая встреча разрезала весь стратегический фронт немецко-фашистской армии на две изолированные группировки: северную, где еще судорожно, но яростно оборонялся Берлин, в подземельях которого задыхался в предсмертной агонии Гитлер, и южную, которой руководил фельдмаршал Шернер, позже не подчинившийся решению о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и продолжавший сопротивление в Чехословакии даже после Дня Победы.

Вскоре мы добрались до командного пункта генерала Чиркова.

— Семь сильных контратак отбили уже, — доложил П. М. Чирков, — но держимся. Прошу усилить дивизию противотанковой артиллерией. Было бы спокойнее.

— Петр Михайлович, помощи не ждите. Вы знаете о контрударе немцев восточнее Дрездена. Там сейчас главное для командарма, и просить у него помощи я не буду. Совестно.

Уточнив обстановку и задачи дивизии, дав некоторые советы, я отправился на свой командный пункт, находившийся километрах в двадцати пяти восточнее Торгау.

Добравшись «домой», я узнал, что из штаба фронта приехали корреспонденты «Красной звезды». Один из них, Константин Симонов, хотел встретиться со мной лично.

— Скляров, — сказал я адъютанту, — приглашай сразу. Может быть, и поужинаем вместе.

Вскоре появился высокий, стройный и подтянутый подполковник. Константин Симонов уже был широко известен как талантливый и разносторонне одаренный литератор: поэт, очеркист, писатель, драматург. Но, разумеется, не так, как теперь, когда за его спиной добрых четыре десятилетия большой творческой работы, десятки произведений, нашедших признание у миллионов людей как у нас в стране, так и за рубежом, активная общественно-политическая деятельность. Однако тогда уже был написан роман «Дни и ночи», особенно близкий и дорогой каждому, кто участвовал в защите Сталинграда, и тогда расхватывались томики его стихов, и тогда шли в театрах нашей страны его рожденные горячей любовью к Родине пьесы.

Мы пожали друг другу руки. Рука писателя-солдата была мягкой, но сильной.

— Я слышал, товарищ генерал, что вы выходите на американцев? — спросил он, немного грассируя.

— Не исключено, — усмехнулся я.

— И когда этого можно ждать?

— Да уже ждем. Может, сегодня, а может, завтра…

— Сегодня-то вряд ли, — усомнился Симонов, глядя на посиневшие окна. Ночь уже скоро.

— И то верно, — поддержал я его. — Давайте-ка ужинать, Константин Михайлович. Утро вечера мудренее. Авось поутру новости будут. Объявятся, может, наши союзники… Пригласим вашего коллегу? Как его фамилия?

— Кривицкий Александр Юльевич.

Наша беседа, начатая за ужином, затянулась за полночь.

Интересный собеседник, Константин Михайлович поразил меня не только большой эрудицией, но и знанием военного дела, широким политическим кругозором.

К. М. Симонов и А. Ю. Кривицкий рассказали много интересного о фронтовых событиях. Строили мы предположения и о возможных вариантах встречи с американцами.

Эта приятная, а теперь ставшая и незабываемой беседа с нашими писателями была разрядкой, отдыхом от ежедневной напряженной боевой деятельности. Позже, уже после войны, изредка встречаясь с Константином Михайловичем, мы не раз вспоминали эпизоды тех дней.

Прошел еще день, и около четырнадцати часов 25 апреля командир 58-й гвардейской дивизии генерал Русаков доложил, что в тринадцать часов тридцать минут в районе Стрела (четыре километра северо-западнее Ризы) гвардейцы 7-й роты 173-го гвардейского стрелкового полка во главе с командиром роты старшим лейтенантом Г. С. Голобородько заметили группу военнослужащих, следовавшую с запада. Как выяснилось, это были разведчики 69-й пехотной дивизии 1-й армии США, которыми командовал лейтенант Коцебу.

Примерно через час снова позвонил генерал Русаков: разведчики 2-го батальона того же 173-го гвардейского полка, перебравшиеся на западный берег, на дороге к Торгау видели машину с несколькими военными. Кто они — немцы или американцы, — не разобрали. Машина скрылась из виду, въехав на улицы города. Почти сразу послышалась стрельба. Потом она стихла.

Через некоторое время над крепостью, стоящей почти у самого берега, вяло затрепыхалось на слабом ветерке большое полотнище. Наблюдатели дивизии отчетливо различили американские национальные цвета — синий, красный, белый и сразу подали условленный с американским командованием опознавательный сигнал — красную ракету. Ответа — зеленой ракеты — не последовало. Это настораживало. А с колокольни церкви до разведчиков, находившихся на западном берегу реки, донеслись выкрики сначала на английском, потом на немецком языке:

— Америка! Россия!

Потом тот же голос, с сильным иностранным акцентом, начал выкрикивать по-русски одно-единственное слово:

— Товарищ! Товарищ!

Кричал человек в военной форме. Гвардии лейтенант А. С. Сильвашко начал кричавшего спрашивать по-немецки, но незнакомец, очевидно, его не понимал.

Наши гвардейцы сделали несколько выстрелов в воздух, и через несколько минут со стен крепости раздался другой голос, говоривший по-русски:

— Товарищи! Не стреляйте! Здесь союзники! Здесь американцы! Москва Америка!

Взвод разведки 58-й дивизии бросился к переправе, а разведчики, находившиеся на западном берегу, увидели, как от крепости к мосту побежал человек в американской форме. Через минуту советские солдаты пожимали руку американцу. Он оказался офицером разведки 1-го батальона 273-го полка той же 69-й пехотной дивизии 1-й американской армии младшим лейтенантом Уильямом Д. Робертсоном.

Как выяснилось потом, Робертсон и три американских солдата — Макдональд, Хофф и Стаубе — ранним утром 25 апреля отправились на разведку местности в районе восточнее немецкого городка Вурцен, что на реке Мульде. Увлеченные выполнением задания, американцы ушли от своих позиций значительно дальше, чем предполагали, вышли к Торгау, попали под обстрел засевших там в одном из домов немцев и в конце концов первыми встретились с нашими войсками.

Забегая вперед, скажу, что в расположение своей части Робертсон вернулся в сопровождении офицеров 58-й дивизии нашего корпуса Ларионова, Петрова, Сильвашко и сержанта Андреева. Командование 273-го американского полка встретило представителей Красной Армии очень тепло, а совсем юный, двадцатилетний Робертсон, заливаясь счастливым смехом, рассказывал, в каком отчаянии были они, американские разведчики, не имея зеленой ракеты, чтобы подать ответный сигнал, и как он, ворвавшись в аптеку, разрисовывал какими-то медикаментами первую попавшуюся простыню, чтобы создать подобие американского флага.

…Я еще не положил трубку, слушая первое сообщение из 58-й дивизии о появлении американцев, а Симонов, затянув потуже ремень и одергивая гимнастерку, уже говорил мне:

— Ну что же, поехали, Глеб Владимирович?

— Если хотите вместе, подождите немного. Я должен лично доложить командарму.

Вызвать Алексея Семеновича Жадова удалось не сразу.

Естественно, что беспокойные и вездесущие корреспонденты умчались без меня. Уж такая у них профессия: они должны побывать везде первыми и посмотреть все своими глазами.

Командарм был очень обрадован докладом о состоявшейся встрече с американцами и даже почему-то сказал: «Спасибо тебе». Потом еще раз напомнил о том, что официальные встречи должны проходить на нашем берегу по рангам. Сначала должны встретиться командиры полков, потом — комдивы, далее — комкоры. Я заверил Жадова, что все это знаю и помню, а сейчас хочу сам побывать в Торгау, посмотреть и проверить, что там делается.

— Хорошо, поезжай. Потом доложи мне, — закончил разговор командарм.

Вместе с полковником Воловым, захватив с собой начальника разведки подполковника Оснищева и на всякий случай переводчика, мы двинулись к Торгау. Против моста была назначена встреча с генералом Русаковым и подполковником Роговым. С восточного берега Эльбы, имеющего довольно широкую пойму, к которой вел небольшой, но крутой песчаный склон, хорошо просматривалась вся долина. Спокойно и мощно несла река весенние воды, рожденные горными снегами Крконоше. Прямо против меня, на том берегу, лежал Торгау. Со своими островерхими крышами и старинной крепостью у реки он казался отсюда нарисованным мягкими красками на большом зеленом полотне Северо-Германской низменности.

Город совсем не был разрушен, но два пролета взорванного моста через Эльбу лежали на дне реки. Около искореженного железа возвышающихся над водой ферм крутились маленькие бурунчики. Кругом было тихо. Русаков, Карпович, Рогов и другие офицеры уже поджидали нас. Все были веселыми и возбужденными.

— Ну, попадаете в историю, Владимир Васильевич? — напомнил я Русакову наш недавний разговор.

— Да я уж и не знаю, что ответить. А пока никто еще не встречался с американцами? — вдруг с некоторой тревогой спросил он.

— Вот этого я не знаю! Все может быть!

На реке уже установили паром, но я спешил на участок к Чиркову, где продолжались бои, и в город не поехал. Волов остался у Русакова.

Стоило мне уехать, как минут через 30–40 совершенно неожиданно на западный берег Эльбы прибыл командир полка (к сожалению, фамилия его забылась) 69-й американской дивизии со своими офицерами. Майор Рогов быстро организовал их переправу и прием, хотя и не был к этому готов.

Как мне рассказывали, все прошло очень хорошо, весело, искренне. Обходились без переводчиков. Американцы оказались страстными любителями сувениров. Все наши солдаты и офицеры остались буквально без звездочек на пилотках и фуражках, без пуговиц, а некоторые и без погон. Особым вниманием пользовался орден Красной Звезды, и американцы попытались было получить его в качестве сувенира. Наши, не отдавая его, с трудом могли объяснить слово «орден». Сами американцы презентовали нашим все, что угодно, чуть ли не оружие.

Вечером того же дня командир 58-й гвардейской стрелковой дивизии В. В. Русаков встретился с командиром 69-й пехотной дивизии США полковником Рейнхардом и приехавшими с ним офицерами его штаба.

Для наших было непривычно видеть множество иностранных корреспондентов, которые держались более чем непринужденно, непрерывно щелкали фотоаппаратами, трещали кинокамерами, задавали массу вопросов, смеялись, шутили, хлопали своих русских коллег по плечу. Наши журналисты, державшиеся более скромно, буквально растворились в толпе этой пишущей и щелкающей братии.

Признаюсь, праздничное настроение наших союзников не вполне соответствовало нашему. Мы еще продолжали воевать, и воевать напряженно. На левом фланге дивизии Чиркова было по-прежнему тяжко, так же как и корпусу Родимцева. Другие войска нашего фронта вели упорные и тяжелые бои за Берлин Праздновать нам было рано. От каждого командира требовалось предельное напряжение сил, максимальная концентрация внимания на планировании предстоящих действий и организации контроля за их ходом.

Поздно вечером я говорил по телефону с Русаковым.

— Понимаете, Глеб Владимирович, — уже попрощавшись, проговорил генерал. Я вам забыл сказать. Такая чепуха получилась…

— Что там у вас получилось? — спросил я. — Не тяните, говорите прямо.

— Это я насчет сегодняшней встречи. Американец-то сувенир мне преподнес национальный флаг, американский. А мне ответить нечем… Ну, и неловко получилось… Улыбаюсь да руку жму…

— Вот спасибо, — сказал я.

— То есть как «спасибо»? За что? — удивился Русаков.

— За предупреждение, естественно. Ведь у меня тоже встреча с американским комкором назначена, надо учесть.

Собравшись со всеми своими заместителями — начальником политотдела Воловым, начальником штаба Миттельманом, заместителем по тылу Морозовым и другими офицерами, — мы обсудили все наши возможности и варианты организации предстоящей встречи.

В назначенный час 27 апреля моя машина вылетела к берегу Эльбы. Паром, на котором стоял «виллис» американского генерала, был уже на середине реки. Внизу, на отмели, толпились встречающие. На том берегу стояли еще десятка два машин и человек сорок военных.

Паром мягко ткнулся в песчаную кромку берега. Через несколько секунд высокий сухой командир 5-го армейского корпуса американцев генерал-майор Хубнер, показывая в улыбке крупные желтоватые зубы, дружески, крепко пожимал мне руку.

По песчаной тропинке мы начали подниматься вверх. Вдоль самого края обрыва, над поймой реки и лицом к ней, застыли встречающие офицеры штаба. Двое солдат держали свернутый кумач с изображением медали «За оборону Сталинграда». Как было договорено заранее, по моему сигналу в весеннем воздухе затрепетало развернутое солдатами полотнище.

Генерал Хубнер, несмотря на немолодой возраст (думаю, что ему было в то время лет под шестьдесят), легко поднялся на обрыв, только чуть порозовело обветренное лицо и стало заметно, как вздымается широкая грудь.

Мы остановились перед строем, и я обратился к Хубнеру:

— Господин генерал, в память об исторической встрече наших войск на берегах Эльбы, в знак дружеских чувств, которые связывают нас, союзников, в борьбе с фашизмом, позвольте мне поднести вам наш скромный сувенир. — Я сделал шаг к полотнищу и, указав на него, продолжал: — Это не знамя. Но этот алый стяг с медалью «За оборону Сталинграда» — символ наших побед на берегах великой русской реки Волги. Мы пронесли его под бомбежками и обстрелами, через кровь и пламя, и он стал свидетелем новых побед, свидетелем радостного события — соединения двух фронтов, встречи союзников, внесших большой вклад в дело победы. Примите это полотнище, господин генерал, со всеми следами тяжкого пути, проделанного нашим корпусом, и пусть оно будет для вас напоминанием о великой победе над фашизмом и о солдатской, боевой дружбе двух народов.

На суровом лице генерала что-то дрогнуло, слабая улыбка тронула жесткий, немного надменный рот, и мне даже показалось, что повлажнели спрятавшиеся в сетке морщин глаза. Генерал Хубнер с чувством пожал мне руку, хотел что-то сказать, вдруг закашлялся, и в это самое время над краем обрыва показались головы переправившихся на наш берег корреспондентов.

Признаться, я был несколько ошеломлен этим нашествием шумной журналистской братии, отнюдь не предусмотренным протоколом. Константин Симонов и Александр Кривпцкий держались, я бы сказал, с большим тактом, хотя они тоже пожимали руки, хлопали коллег по плечам, задавали вопросы и Хубнеру, и американским корреспондентам. На смугловатом лице Симонова появился румянец, а мальчишески пухлые губы азартно подергивались.

Наконец мы отправились в маленькую живописную деревушку Вердау, километрах в пяти от той переправы, где я встречал гостей. Все распоряжения поварам были отданы еще накануне, но, как им удалось подготовиться, я, разумеется, не знал и немножко беспокоился, не желая ударить в грязь лицом прежде всего перед бойкими на перо журналистами, тем более что на их присутствие мы не рассчитывали. Хорошо еще, думал я, сидя в машине рядом с Хубнером, что догадался приказать поставить побольше лишних приборов.

Опасения мои оказались напрасными. В маленьком садике, прилепившемся к аккуратному коттеджу, на уютной лужайке, под сводом цветущих яблонь, я увидел такое, о чем не смел и мечтать…

Какое впечатление наш стол произвел на американских гостей, я мог судить только во время обеда, потому что, приглашая к столу, я, обеспокоенный тем, хватит ли мест, на лица не смотрел и к репликам не прислушивался. Но точно помню, что, когда после закусок был подан дымящийся, ароматный настоящий украинский борщ и гости поднесли ко рту первые ложки, над столом поплыло выразительное американское «О-о-о-о!», безусловно выражавшее восхищение. За украинским борщом последовали сибирские пельмени. Словом, как меня заверил Миша Коновалов, «все было в таком виде, что лучше и не бывает».

Итак, человек, наверное, сорок гостей и своих сидело за красиво сервированным столом, запах хорошо приготовленной пищи соперничал с запахом цветущих яблонь, все располагало к хорошему, искреннему разговору. И он состоялся.

Говорили о войне: о трудных сражениях и славных победах, о солдатском долге и фронтовой дружбе, говорили об опасности фашизма и необходимости бороться с ним. А какие тосты произносились за тем столом!

Выпили за победу и приближающееся окончание войны, за нашу встречу, за дружбу союзных армий, за процветание наших народов, за человека и человеческое счастье.

В конце обеда американцы завели разговор о Т-34, отозвались о нем с большой похвалой и задали несколько чисто технических вопросов. Я предложил посмотреть машину, и все отправились на соседний участок.

Все дружно засмеялись.

Не в обиду будет сказано, иностранным журналистам, присутствовавшим на обеде, очень и очень пришлась по вкусу русская водка, на которую они изрядно приналегли, в чем им не уступили и водители «виллисов», на которых приехали наши гости. Прикинув, что это может привести к неприятным последствиям, я приказал выделить наших шоферов и довезти гостей до переправы.

Мы прощались очень тепло, и американцы сели в машины с огромными букетами весенних цветов, собранных гвардейцами в небольшом лесочке, который опоясывал скромную немецкую деревушку Вердау.

На следующий день обострилось положение на левом фланге, где фашисты сделали несколько решительных попыток потеснить наши войска. Это вызвало у меня беспокойство, хотелось поехать туда, чтобы на месте определить размеры угрозы и принять необходимые контрмеры. Но мне было приказано встретить у нашей переправы командующего 1-й американской армией генерала Ходжеса и проводить к месту приема нашим командармом генералом Жадовым.

Естественно, теперь я уже был гораздо спокойнее, чем накануне. Тем не менее, встречая крупного американского военачальника, я ощутил приятное волнение, когда первым из представителей Советских Вооруженных Сил приветствовал его на территории, освобожденной нами, и почувствовал на себе внимательный, испытующий взгляд гостя. Он смотрел на меня так, точно во мне одном пытался увидеть отражение тех качеств Красной Армии, которые вызывали почтительное восхищение всего мира, бывшего свидетелем нашей беспримерной борьбы с фашизмом.

Мы благополучно прибыли в резиденцию генерала Жадова, находившуюся километрах в тридцати от переправы. Местом встречи двух командармов было избрано довольно большое поместье с абсолютно неповрежденным господским домом.

Свита у генерала Ходжеса была еще больше, чем у Хубнера. Журналисты тоже явились в полном составе. В остальном же эта встреча была очень похожа на вчерашнюю: то же радостное возбуждение, выражение взаимной симпатии, искреннего уважения, та же теплота и дружба.

В качестве сувенира генерал Жадов преподнес Ходжесу медаль «За оборону Сталинграда», прикрепленную к небольшому обтянутому малиновым бархатом альбому.

Несколько часов прошли в непринужденной дружеской беседе за красиво сервированным столом, и, по-моему, американцы уехали очень довольные оказанным им приемом, генералом Жадовым и многочисленными знакомыми из штаба армии.

Для меня полоса приемов на этом не кончилась. На следующий день я участвовал во встрече еще одного американского военачальника. На этот раз «главным» был генерал армии И. Е. Петров, начальник штаба фронта, встречавший командующего 12-й армейской американской группой войск, представителя военной элиты Соединенных Штатов генерала Омара Бредли, который должен был встретиться с командующим фронтом Маршалом Советского Союза Иваном Степановичем Коневым.

У переправы, садясь вместе с Бредли в машину, И. Е. Петров сказал мне:

— А вы, товарищ Бакланов, поедете первым. Мы за вами.

Встреча с американцами хорошо описана в мемуарах И. С. Конева «Сорок пятый», поэтому я не буду о ней рассказывать.

Вечером я вернулся к себе на командный пункт, усталый после проводов, переполненный впечатлениями и, признаться, довольный, что все торжества кончились и можно заняться своим непосредственным делом. Помню, что, войдя в дом, я даже сказал кому-то из штабных офицеров:

— Устал! Пора воевать, а то, пока победу празднуем, немцы, глядишь, и потеснят…

Но в тот самый день, когда я участвовал в приеме Омара Бредли у И С. Конева, буквально через несколько часов после возвращения к себе я получил сообщение о том, что командир американского корпуса приглашает меня с ответным вшитом в свой штаб, находящийся в Лейпциге, 1 мая 1945 г.

Скажем прямо, приглашение пришло не вовремя. Гитлеровцы на левом фланге продолжали контратаковать, положение там сложилось трудное, уезжать в такое время мне казалось просто невозможным Что делать?

Доложил обстановку командарму, сообщил о приглашении и попросил указаний. Командарм приказал отправляться с ответным визитом.

Командир американского корпуса приглашал меня прибыть с офицерами штаба в количестве 16 человек и сообщал, что в случае нашего согласия в Торгау нас будут ждать самолеты, которые и доставят делегацию в Лейпциг.

Опять задача: кому ехать? Нельзя же самому уехать да еще и боевых командиров забрать! Мало ли что может произойти! Война-то продолжается, фашисты нажимают. В конце концов, посоветовавшись, из командиров дивизий решили взять с собой только генерала Суханова, а из штаба корпуса полковников Волова, Миттельмана, Оспищева да еще нескольких офицеров и корреспондентов.

Первое мая. Наверное, в этот день случались и дожди, и серая, пасмурная погода, а в сознании он все равно ассоциируется с весенним ликованием, солнцем, первой зеленью. Должно быть, именно поэтому, проснувшись утром 1 мая 1945 года и увидев, что солнечный свет волнами клубится над землей, я удовлетворенно подумал: погода прекрасная! И ощутил светлое, праздничное настроение…

Мы благополучно добрались до Торгау и на западной окраине города на зеленой полянке увидели с десяток американских легких самолетов. Расселись по два человека в каждую машину, и зеленые «стрекозы» легко и плавно взмыли вверх, сопровождаемые несколькими истребителями прикрытия.

Аэродром под Лейпцигом сильно напоминал картинку из прочитанного в детстве научно-фантастического романа, изображающую лунную поверхность: поле было сплошь изрыто большими и маленькими воронками, сверху казавшимися кратерами вулканов.

Но город, по которому мы мчались на сверкающем «кадиллаке», украшенном американским и советским национальными флажками, оказался почти неповрежденным. На просторной площади у большого и красивого здания, где расположился штаб корпуса, мы остановились. Площадь была оцеплена американскими солдатами, дружелюбно рассматривавшими нас. За их спинами толпилось население Лейпцига.

Перед зданием выстроился почетный караул и весь офицерский состав штаба. Навстречу мне двинулся с приветливым выражением лица незнакомый генерал. Это удивило меня, так как я был уверен, что наношу ответный визит генералу Хубнеру. Однако, как выяснилось позже, за те несколько дней, что прошли со времени приезда к нам Хубнера, у американцев произошли некоторые перемещения командного состава, и теперь меня принимал новый командир корпуса генерал-лейтенант Коллинз. Генерал Коллинз впоследствии, уже после войны, занимал должность начальника штаба сухопутных войск Со единенных Штатов Америки.

Здесь, в Лейпциге, Коллинз организовал для нас встречу на самом, как теперь говорится, высоком уровне. Едва мы вышли из машин, как раздались звуки Гимна Советского Союза, затем зазвучала мелодия американского государственного гимна. После этого мы с генералом Коллинзом обошли строй почетного караула, и я познакомился с офицерами штаба. Только после этой церемонии мы поднялись по ступенькам в здание штаба.

Генерал Коллинз пригласил меня в свой кабинет, в то время как сопровождавшими меня товарищами занялись офицеры штаба.

В просторном кабинете на стене висела большая карта Европы. Генерал взял в руки лежавшую на столе указку. Ее острый конец скользнул снизу вверх и остановился на Ла-Манше.

— Вот, — сказал генерал, — отсюда мы начали.

Легко скользя указкой по карте, Коллинз рассказал о пути, пройденном корпусом. Подробнее остановился на боях в Арденнах.

— Здесь нам было труднее всего. — Коллинз помолчал, чуть покачивая сверху вниз головой и, видимо, что-то вспоминая об этих боях.

— Мы знаем это, — сказал я. — И тогда знали, когда немцы остановили вас в Арденнах. Собственно, из-за этого и нам пришлось несколько изменить ранее намеченные планы. Начать на неделю раньше Висло-Одерскую операцию с высокими темпами наступления.

— Да-да, темпы! Вы выдержали удивительные темпы! — продолжал Коллинз. — Но скажите, генерал, как вам удавалось сохранять средний темп наступления по двадцать пять — тридцать километров в сутки на протяжении более чем десяти дней? Ведь вы шли пешком, с тяжелыми боями. Как вы могли?

— Наш солдат многое может, когда это надо, — ответил я. — Он многое может, потому что сам отлично понимает, что надо, зачем надо и во имя чего надо…

— Да, да! — искренне поддержал меня генерал. — Замечательные солдаты! Замечательные! Они достойны своей великой победы… Но как вы управлялись с тылами? Ведь при таком, простите, бешеном темпе расстояния, на которые надо было подвозить боеприпасы, снаряжение и все прочее, возрастали чудовищно быстро? — продолжал добиваться генерал Коллинз.

— А разве ваши, кстати, полностью моторизованные тылы сильно отставали? — ответил я вопросом.

— Да, господин генерал, — сокрушенно качнув голо вой ответил Коллинз. Признаться, мы испытывали с тылами немало трудностей. Обеспечение войск вещь нелегкая. Уж очень война прожорлива.

— Вы выражаетесь мягко, господин генерал. При том уровне развития, которого достигло человечество, война вообще представляется чем-то чудовищным. Будем надеяться, что это последняя война. Как ваше мнение?

— Будем надеяться. Хочется надеяться… — задумчиво ответил Коллинз.

После беседы нас пригласили на обед в роскошную загородную виллу. В саду, перед открытыми окнами большой веранды, нас встретил музыкой негритянский джаз-оркестр, причем такими мелодиями, которые для слуха советских людей, сказать по правде, в то время были непривычны и с которыми может поспорить разве что современная поп-музыка.

Итак, мы обедали у генерала Коллинза по-американски, начав с ананасов. Не помню точно, что подавалось к столу еще, но помню, в частности, что виски подали в заключение трапезы, уже после кофе, и абсолютно без всякой закуски. Может быть, именно в силу этого обстоятельства во время обеда все было чинно и серьезно. Говорили о войне, о планах Гитлера, которым мы помешали осуществиться, о многочисленных примерах истории, когда захватнические войны закапчивались полным крахом, о знаменитых полководцах. Разговоры были интересными, дружелюбными, проникнутыми взаимным уважением.

Теперь, когда у меня был, можно сказать, «солидный опыт» подобных международных встреч, я заранее подумал о сувенире и преподнес генералу Коллинзу наш пистолет ТТ, на котором мы даже сумели сделать соответствующую случаю надпись (на мое счастье, удалось найти неплохого гравера). По-моему, генералу подарок понравился. Он как-то ласково и уважительно погладил вороненую сталь и, поблагодарив меня, сказал:

— Это хорошее оружие, достойное настоящего солдата.

А потом снял с поясного ремня кобуру и, подавая мне свой кольт двенадцатого калибра, добавил:

— Примите, генерал, на память. Он тоже честно служил мне.

Мы расстались дружески, и я сохранил о встречах с американцами весной 1945 года весьма приятные воспоминания.

2 мая, когда уже пал Берлин, на нашем участке фронта, особенно на левом фланге, гитлеровцы все еще не отказывались от попыток контратаковать нас значительными силами, и я после возвращения из Лейпцига с головой ушел в свои дела.

Войска 1-го Украинского фронта готовились к проведению завершающей операции войны — Пражской. 5-й гвардейской армии предстояло развернуться на левом крыле ударной группировки фронта и нанести мощный удар правым флангом в общем направлении на северо-западную окраину Дрездена, которым и овладеть на второй день операции.

Нашему корпусу предстояло согласно плану командующего фронтом и командарма передислоцироваться в район города Гросенхайн. Для этого чадо было вывести дивизию Чиркова с плацдарма у города Риза и перегруппировать дивизию Русакова. Что же касается дивизии Суханова, то перед ней стояла задача занять весь фронт обороны корпуса по восточному берегу Эльбы.

Затем во взаимодействии с 32-м гвардейским стрелковым корпусом разгромить противостоящую группировку врага, захватив переправы через Эльбу юго-западнее Незерневиц, и овладеть северо-западной окраиной Дрездена. Для усиления к нам пришла 1-я гвардейская артиллерийская дивизия прорыва генерала В. Б. Хусида.

К 3 мая мы заняли исходное положение и начали усиленно готовиться к прорыву обороны противника.

Местность оказалась очень неудобной для ведения наблюдений, поэтому генерал Чирков, вопреки приказу маршала Конева, опять оборудовал свой наблюдательный пункт в городском доме в Гросенхайне, рассчитывая, что с высоты четвертого этажа можно будет лучше рассмотреть позиции противника. Я же решил остаться на земле и выбрал удобное место.

Наступление было назначено на раннее утро 7 мая.

Часов в двенадцать дня 6 мая раздался телефонный звонок начальника штаба армии генерала Н. И. Лямина, который сообщил нам крайне неожиданную новость. Маршал Конев требовал, чтобы мы немедленно начинали наступательную операцию.

— Как понимать «немедленно»? — уточнил я у Николая Ивановича.

— Крайний срок — сегодняшний вечер, — последовал ответ.

Я немного подумал. В сущности, все главные приготовления были уже сделаны. Если в данном случае ставка делалась на неожиданность, то, видимо, чем раньше мы начнем, тем лучше.

— Могу начать наступление через три-четыре часа, необходимые на непосредственную подготовку.

— Хорошо.

По сути дела, для нас это был последний наступательный удар по врагу, последнее наступление в Великой Отечественной войне. Понимал ли я это тогда? Пожалуй, просто не думал в таком аспекте. Но именно потому, что это наступление оказалось последним, все запомнилось до мельчайших подробностей.

В середине дня прошел дождь, настоящий весенний дождь, шумный и светлый, когда кажется, что и через тучи продолжает светить веселое солнце, когда земля, и трава, и зелень листвы радостно омывают себя под прозрачными струями. Однако с точки зрения чисто военной этот милый дождь был нежелателен. Обочины дорог сильно развезло, в низинках осталась вода.

В двадцать часов 6 мая ударила наша артиллерия, которая тридцать минут обрабатывала позиции противника. Прорыв прошел успешно.

За короткую весеннюю ночь войска нашего корпуса проделали весь путь, до самого берега Эльбы, выйдя правым флангом против города Мейссен, а левым непосредственно севернее Дрездена. Мостом автострады должен был воспользоваться 32-й гвардейский стрелковый корпус генерала Родимцева, наступавший левее нас, а нашим 58-й и 15-й дивизиям надо было форсировать Эльбу.

Утром соединения корпуса начали переправу. Немцы, державшие оборону на западном берегу, особого сопротивления не оказывали. Можно было предположить, что они лишь задерживают нас, давая возможность основным своим силам отойти к Дрездену и закрепиться там, чтобы сделать попытку остановить наше продвижение перед самым городом.

За два часа сорок минут части 15-й гвардейской стрелковой дивизии полностью форсировали реку и захватили большой плацдарм с крупными населенными пунктами Шарфенберг и Науштадт.

Для меня это форсирование Эльбы стало памятным еще и потому, что здесь я в последний раз попал под страшнейший артобстрел.

Я уже говорил, что Эльбу мы форсировали довольно легко, но, как мы и предвидели, гитлеровцы оказали яростное сопротивление на подступах к Дрездену и непосредственно на окраинах города. Тяжелее всего было 58-й гвардейской стрелковой дивизии генерала В. В. Русакова, которая наступала первым эшелоном на западные окраины города и оказалась под фланкирующим огнем противника. А еще труднее достался Дрезден 32-му гвардейскому стрелковому корпусу генерала А. И. Родимцева. Он наступал через сильно укрепленные и яростно обороняемые немцами северные и восточные окраины.

Невиданные разрушения причинила Дрездену американская авиация. Еще относительно задолго до начала нашего наступления американцы провели там так называемую «ковровую бомбежку». В течение целого дня тяжелые бомбардировщики волнами, следующими одна за другой с минимальными перерывами, появлялись над центром города и обрушивали на него тысячи тонн смертоносного груза.

Когда наши войска взяли город, через центр и прилегающие к нему районы, особенно район вокзала, невозможно было ни пройти ни проехать. Начисто исчезли даже понятия площадей и улиц. Это было мертвое царство битого кирпича. От фантастических нагромождений того, что еще недавно было одним из прекраснейших и древнейших городов, веяло холодом смерти. Не осталось следа от изящных, нарядных павильонов прославленного дворцового ансамбля Цвингер. Мрачной грудой камней стало музейное здание, детище прославленного архитектора Г. Земпера. Исчезла, будто ее никогда и не было, изумлявшая своими пропорциями церковь Хофкирхе, построенная Г. Кьявери. Устояла лишь часть могучей стены церкви Фрауенкирхе, гордости дрезденских церквей, которую впоследствии было решено не разрушать и не восстанавливать, а сохранить как грозное напоминание о бедствиях, которые несет человечеству война.

По данным, которыми мы располагали тогда, здесь, в центре Дрездена, в подвалах и бомбоубежищах погибло не менее 30 тысяч человек.

Не знаю, с какой целью бомбили американцы центр города, поскольку военных объектов там, безусловно, не было. Может быть, с целью общей деморализации немцев, с целью устрашения. Если так, то цель была достигнута. Смотреть на Дрезден, находиться там было поистине страшно даже уже после окончания боев.

Наш корпус, по сути, в сам город и не входил. Сломив сопротивление противника на западных окраинах, мы обошли Дрезден стороной, вышли на юго-западное направление и в последний раз натолкнулись на сопротивление фашистов, правда уже совсем незначительное, в районе небольшого города Пирна, южнее Дрездена.

По маршруту, предписанному нам командармом, мы устремились к Праге. Не в первый раз за войну пришлось нам спешить, очень спешить. Причина спешки заключалась в том, что в Праге уже началось восстание чешских патриотов против гитлеровской оккупации. Об этом восстании написано много и достаточно подробно, поэтому я лишь напомню самое основное, чтобы было понятно, почему нам пришлось несколько изменить свои планы и опять ускорить и без того высокие темпы наступления.

Восстание в Праге вспыхнуло 5 мая, в тот день, когда советские войска вели последние бои на территории самой Германии. Шесть тяжких лет терпел чехословацкий народ бремя фашистской оккупации. Шесть лет накапливался гнев народа, собирались его духовные и физические силы. Переполненная чаша народного терпения полилась через край, брызнула жарким огнем восстания. Трудящиеся Праги сумели занять в городе все ключевые позиции. Злата Прага ощетинилась двумя тысячами баррикад, выросших за ночь на улицах и площадях.

Пражское восстание эхом прокатилось по стране. Многие города и сельские районы оккупированной Чехии поднялись на борьбу за свое освобождение. Однако гитлеровцы на территории Чехословакии располагали значительными силами. На восставшую Прагу были брошены танки, крупные артиллерийские соединения, авиация. Борцы за свободу и независимость Чехословакии сражались самоотверженно и яростно. И все-таки в ночь на 8 мая фашистам удалось значительно потеснить силы сопротивления.

Вот в это время войска 1, 2, 4-го Украинских фронтов и чехословацкий корпус, созданный в 1943 году на территории Советского Союза, с трех сторон спешили на помощь восставшей Праге, развивая неслыханные темпы наступления. Впереди весьма активно действовал передовой отряд, состоявший из 1889-го самоходного артиллерийского полка с десантом автоматчиков под командованием подполковника Я. И. Худенко.

В сверхскоростном броске войск нашего фронта кроме нашей 5-й гвардейской армии к Праге устремились танковые армии генералов Лелюшенко и Рыбалко, 3-я армия генерала Гордова, 13-я армия генерала Пухова, артиллерийские дивизии, части усиления. Эта огромная лавина советских войск двигалась всеми возможными дорогами через Рудные горы, но ей было тесно на относительно небольшом пространстве и при не очень значительном количестве дорог через перевалы. Волей или, скорее, неволей все перемешалось, сгрудилось и двигалось на Праху одним общим могучим потоком.

Приказ был только один: быстрее, быстрее, как можно быстрее, любыми средствами и способами выйти на Прагу…

Дивизия генерала Чиркова форсированно шла по неширокому горному шоссе. Неожиданно мне доложили, что продвижение приостановилось, потому что навстречу нам идет колонна автобусов с немецкими солдатами.

— Откуда автобусы? Какие немцы? — не сразу понял я.

— Немцы, которые больше не хотят воевать, товарищ генерал. Я так понял. Возвращаются «нах фатерлянд». Без всякого оружия, разумеется, — ответил мне докладывавший офицер.

Тут я сообразил, что это, вероятно, одна из капитулировавших частей решила убраться подобру-поздорову то ли по указанию сверху, то ли по инициативе собственного командования. Я мгновенно вспомнил возбужденный голос командарма, по телефону кричавшего мне: «Быстрее! Любым транспортом!» — и, не колеблясь, принял решение:

— Автобусы остановить. Разгрузить немедленно, оставив немецких водителей. Посадить на машины личный состав 15-й дивизии и — вперед, на Прагу!

— С немецкими водителями? — переспросил офицер.

— С немецкими, — подтвердил я. — А рядом наших автоматчиков посадить. И пусть глядят в оба!

Утром 9 мая передовой отряд 15-й гвардейской стрелковой дивизии вместе с войсками других соединений 1-го Украинского фронта, совершивших гигантский скачок в рекордно короткие сроки, был уже в предместьях Праги. Благодаря этому сотни тысяч ее жителей избежали трагической судьбы, которую готовили им фашистские изверги. Уцелели от разрушений великолепные памятники зодчества, готические островерхие башни, купольные храмы и дворцы, изумительные своей неповторимостью мосты через Влтаву, древний кремль и старая ратуша.

Выслав вперед на немецких автобусах части 15-й дивизии нашего корпуса, сам я несколько задержался, поджидая, когда подойдет 58-я дивизия, на долю которой выпало вести бои на западных окраинах Дрездена. Почти на границе между Чехословакией и Германией я даже заночевал в доме местных немцев (многие из них поселились на территории Чехии и Словакии еще в XVI веке, во времена господства здесь империи Габсбургов). Правда, приехали мы на ночлег поздним вечером, а едва забрезжил рассвет, поспешили догонять ушедшие вперед соединения корпуса.

Дорога была забита движущимися на Прагу войсками. То и дело, чтобы обогнать этот нескончаемый поток, приходилось съезжать на обочину, да и здесь было нелегко лавировать среди разбитых и раздавленных нашими танками немецких машин.

Время от времени попадались деревни и поселки, раскинувшиеся по обеим сторонам шоссе. Залитые солнцем дома с широко раскрытыми окнами и дверями стояли пустыми, потому что все население плотными шпалерами тянулось вдоль дороги. То, чем встречали нас жители поселков и деревень, невозможно назвать просто радостью. Это было всеобщее ликование, безудержный восторг, счастье. Счастьем светились глаза, счастье звучало в голосах, счастье изливали руки обнимающие, благословляющие, пожимающие.

Всюду к самой дороге выносились столики, накрытые белыми скатертями. Они стояли у каждого колодца и словно бежали вслед бесконечной веренице солдат в мокрых от пота гимнастерках. Дети, старики, женщины, крестьяне и рабочие с натруженными руками — все стремились обнять своих освободителей, сказать какие-то особенные слова безграничной благодарности.

— Наздар! Наздар! Наздар! — стояло, летело, плыло, взрывалось к небу со всех сторон.

Не имея возможности остановиться, войска продолжали идти вперед. А навстречу им по левой обочине дороги такой же нескончаемой, хотя и более узкой, лентой двигались колонны немцев. Это шли побежденные войска гитлеровского рейха, безоружные, с зачехленными знаменами и молчащими оркестрами. Они шли без всякого конвоя, но шли организованно, с мрачными, обреченными лицами. Это шли капитулировавшие, взятые или сдавшиеся в плен части фашистской армии.

Я добрался до Праги к исходу дня 9 мая.

Вся Прага вылилась на улицы. Проехать было невозможно. Толпы людей буквально окружали машину, десятки рук тянулись к нам. Слезы радости и счастья сверкали на глазах горожан.

— Скляров, что будем делать? — спросил я адъютанта. — Мы не выедем обратно.

— Давайте куда-нибудь в переулок и быстрее назад. Здесь нас «пленят».

Кое-как мы выбрались с окраин города. Командный пункт корпуса был уже развернут в деревне Будино, километрах в пятидесяти севернее Праги. Это сообщил Персюк. Мой радист Персюк, как и всю войну, был на высоте, и связь со штабом и дивизиями работала бесперебойно.

Ехать по дороге на север было страшно трудно. Всех притягивала Злата Прага, все стремились к ней. На дороге то и дело возникали пробки.

Часа через три мы добрались наконец до Будино. Было уже около часа ночи. Я прежде всего зашел к начальнику штаба.

— Как дела? Все ли у нас на связи или кто потерялся на радостях, что войне конец? — спросил я у Ф. Г. Миттельмана.

— Связь есть, но не все находятся там, где должны были бы быть. Не знаем только, где передовой отряд Чиркова. С ним связь потеряна еще утром, — ответил начальник штаба.

— Видно, раньше чем завтра Чирков его не найдет. Он в «плену» у горожан Праги, не иначе, — обрадовал я Миттелъмана.

Так оно и оказалось. Но 9 мая, а забегая вперед, скажу, что и 10-го и 11-го, нам еще в отдельных районах приходилось добивать сопротивляющиеся подразделения, частью даже уже переодетые в гражданское, войск фельдмаршала Шернера, который продолжал игнорировать акт безоговорочной капитуляции, подписанный в Берлине. Их быстро вынуждали к сдаче оружия и брали в плен.

Однако потери несли обе стороны. Только в двух дивизиях нашего корпуса за эти три дня мы потеряли 70 человек. Обидные и нелепые потери, за которые всю полноту ответственности перед человечеством нес фашистский выродок Шернер.

Пока мы с Миттельманом уточняли задачи на следующий день, Скляров, побывав в отведенном мне доме, доложил, что во дворе собралось почти все население деревни, ждут моего возвращения и хотят приветствовать.

Мы отправились вместе с Воловым и Миттельманом.

Действительно, едва мы вошли во двор, раздались аплодисменты и приветственные возгласы. Мы поднялись на крыльцо. Из первых рядов собравшихся выдвинулся старик (видимо, старейший в селе) и на ломаном русском языке приветствовал в нашем лице Красную Армию, освободившую их народ от немецко-фашистского ига. Он говорил с большим чувством и волнением, а затем низко, почти до земли, поклонился нам.

Надо было держать ответную речь.

Обращаясь ко всем собравшимся, я громко выкрикнул:

— Дорогие товарищи! Друзья!

Сейчас же волна каких-то, видимо, успокоительных слов прокатилась от крыльца до самых дальних уголков двора — и воцарилась полная, прямо-таки благоговейная тишина.

Не буду пересказывать всего, что я говорил тогда. Понятно, что говорилось о том, чем жили в эти дни миллионы людей, втянутых немецким фашизмом в войну: о победе, о мире, о неисчислимых бедствиях войны, о несчастных, жертвах страшного кровопролития, о единстве целей трудящихся всего мира, о дружбе советского и чехословацкого народов. Помню, что, несмотря на крайнюю усталость, во время выступления ко мне вернулись силы, даже, пожалуй, пришло какое-то вдохновенное волнение, которое не оставило равнодушными моих слушателей. Не знаю, каким образом они поняли речь, произнесенную на чужом языке, но это понимание светилось на лицах и вылилось долгими дружными аплодисментами, радостными возгласами симпатии и одобрения.

А потом совершенно стихийно начался поистине народный праздник. Все от души веселились и пели. Пели группами, поодиночке, хором, пели народные и революционные песни, песни веселые и грустные, но больше — веселые. И конечно, танцевали, как говорится, до упаду.

Праздник закончился глубокой ночью.

Соединения нашего корпуса постепенно стягивались в район Кралупы, отведенный для нашей дислокации. Весь следующий день ушел на приведение в порядок сложного армейского хозяйства и размещение солдат. В сухих лесах выросли палаточные городки, появились землянки, легкие зеленые шалаши, задымили походные кухни.

Вероятно, сами солдаты, занятые многочисленными хозяйственными работами, не испытывали того странного состояния, которое ощущали мы, командиры и офицеры штаба. С одной стороны, то, что война кончилась, что нигде не стреляли, нигде не гибли люди, что не надо было планировать атаки и создавать линии обороны, не надо было ломать голову над предположениями относительно планов противника и противопоставлять им свои меры, — все это было прекрасно. Но, с другой стороны, мы оказались выбитыми из ставшей привычной за почти четыре года колеи, мы оказались как бы не у дел. Тревога и то сознание ответственности, которое все эти годы заставляло меня чувствовать себя вечно натянутой тетивой гигантского лука, имя которому война, не оставляло меня и теперь. Но все шло своим чередом и не требовало от меня того напряжения всех сил, в котором я продолжал жить по инерции. То же самое, видимо, ощущали и другие, потому что вечером этого, в общем, тоже очень нелегкого дня я услышал разговор нескольких офицеров штаба.

— Слушайте, — говорил один из них, — просто дикость какая-то! Целый день сегодня такое чувство, что я ничего не делаю, а надо делать. Только никак не соображу что.

Двое других переглянулись и дружно расхохотались.

— Вы чего? — недоуменно и обиженно спросил офицер.

— Да мы не над тобой, — заверил его товарищ. — Просто мы только что тоже говорили, что целый день чего-то не хватает. Чего-то главного. Пустота какая-то образовалась. Чистый парадокс: четыре года воевали, чтобы наступил сегодняшний день, чтоб войне конец, а теперь получается, словно делать нечего…

Вероятно, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, я в этот день почти непрерывно ездил то в одну, то в другую дивизию, без чего, разумеется, вполне можно было бы и обойтись, и к концу дня вымотался страшно.

Так прошло несколько дней, в течение которых нам пришлось передислоцироваться в район южнее Праги, ближе к границам Австрии.

Как-то вечером раздался телефонный звонок, и командарм Жадов, услышав мой голос, обрадованно сказал:

— Вот хорошо, что я тебя застал! Ты что делаешь?

— Собственно, ничего еще не делаю, товарищ командующий. Только что приехал от Чиркова, проверял, как он устроился на новом месте.

— Вот и прекрасно, что приехал. Теперь собирайся уезжать. В Дрезден.

Признаться, я не нашел в этом ничего прекрасного, потому что, как уже говорил, очень устал, и к тому же такой приказ был полной неожиданностью для меня. Я не успел спросить, куда и к кому должен явиться, потому что Жадов тут же добавил, и опять-таки довольным, даже веселым тоном:

— Тебе надобно завтра утром явиться к начальнику штаба фронта генералу армии Ивану Ефимовичу Петрову.

— А что случилось? — позволил себе я спросить командарма.

— Приказ маршала Конева. Петров тебе все объяснит, а ты уж там сам ориентируйся что да как.

Разговор сильно взволновал меня. С одной стороны, тон у Жадова был бодрый, веселый даже. А с другой — почему он меня оставил в неведении относительно причины вызова? Сам не знает? Вряд ли.

Словом, я ехал в Дрезден взбудораженный и явился к Петрову, испытывая острое беспокойство. Вообще, я не раз обращал внимание, что всякая неизвестность, ожидание неприятного для меня, как, может быть, и для других, тяжелее самой неприятности. Наверное, потому что неизвестность практически оставляет тебя в бездействии, а для человека энергичного, деятельного это сущее наказание. То, что генерал Петров незамедлительно принял меня, еще увеличило беспокойство: видимо, меня ждало что-то важное.

Однако с первых секунд пребывания в кабинете начальника штаба фронта генерала армии И. Е. Петрова тревога моя исчезла. И всегда очень спокойный, безупречно выдержанный, Иван Ефимович обвел меня внимательным взглядом, на этот раз даже ласково блеснув стеклами своего неизменного пенсне, и сразу же объяснил главное:

— Маршал Конев в настоящее время находится в Москве. По его распоряжению вам надлежит принять обязанности командира сводного полка первого Украинского фронта и начать подготовку к Параду Победы.

Очень обстоятельный, организованный, на редкость аккуратный человек и военачальник, генерал Петров тут же объяснил мне и все остальное:

— ЦК партии и правительство приняли специальное решение — провести парад в ознаменование победы советского народа над гитлеровской Германией.

Потом Иван Ефимович начал рассказывать более подробно, в чем заключались мои первоочередные задачи. Я слушал с большим вниманием, не пропуская ни одного слова. Одновременно видел гранитную мостовую Красной площади, мраморные стены Мавзолея, слышал мягкий шелест развевающихся по ветру знамен.

А генерал Петров продолжал говорить:

— Вам должны отобрать в армиях, расчет отбора им дан, самых достойных солдат и офицеров. И надо укомплектовать полк таким образом, чтобы отдельные батальоны представляли все рода войск фронта: стрелков, автоматчиков, танкистов, артиллеристов, летчиков, кавалеристов, инженерные войска и войска связи.

Вероятно, на лице у меня все-таки отражались каким-то образом те видения, которые переносили меня в Москву, на Красную площадь, потому что Иван Ефимович сделал паузу и, внимательно вглядываясь в меня, спросил:

— Вам все понятно?

— Так точно, — по уставу ответил я, а генерал Петров давал дальнейшие пояснения:

— Каждым батальоном должны командовать особенно отличившиеся генералы, Герои Советского Союза. Кандидатуры подобраны, вот список. Как я уже сказал, командовать полком поручено вам.

— А заместитель по политчасти? — спросил я, бегло просматривая список.

— Рекомендован заместителем по политчасти тридцать второго гвардейского стрелкового корпуса вашей же армии полковник Петров, — ответил Иван Ефимович. — А начальника штаба и заместителя по тылу предлагайте сами.

Я назвал Т. В. Бельского и И. П. Морозова, полковника, моего заместителя по тылу. Возражений не последовало.

Тут только я внутренне удивился, что на мою долю выпала такая огромная честь. Ведь я сам совсем недавно был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Но спрашивать о причинах моего назначения, конечно, не стал, рассудив, что, наверное, сыграла роль вся моя воинская служба, участие в двух войнах, а может быть, и то, что я в течение нескольких предвоенных лет, в том числе и 1 Мая 1941 года, участвовал во всех военных парадах на Красной площади в составе Московской Пролетарской стрелковой дивизии.

— Прошу вас ознакомиться с предполагаемым местом размещения полка и высказать свои соображения относительно того, что нужно для организации подготовки, — сказал мне в заключение генерал Петров.

Я попросил дать мне время, чтобы обдумать свои предложения.

Едва выйдя из помещения штаба фронта, я помчался в отведенные для полка казармы, находившиеся тут же, в Дрездене, на правом берегу Эльбы. Казармы оказались в неплохом состоянии. Можно было обзаводиться хозяйством и приступать к формированию полка. Так я и доложил вечером Петрову.

Это была нелегкая задача — сформировать сводный полк, хотя достойных солдат и офицеров, орденоносцев, прославленных героев было более чем достаточно.

Личный состав полка начал прибывать с запасом, численность его приближалась к двум тысячам человек. Скоро казармы заполнили лучшие люди нашего фронта. Честное слово, это было совершенно неповторимое зрелище: люди самых разных возрастов, от двадцатилетних парней с румянцем во всю щеку до седоголовых зрелых воинов, самых разных национальностей, различных характеров, темпераментов, привычек, манер; люди, не похожие друг на друга решительно во всем, кроме одного: это были бойцы, не уступающие друг другу в мужестве, выдержке, смелости, в высоком воинском мастерстве.

В составе полка оказалось 98 Героев Советского Союза (большую часть из них составили летчики), несколько офицеров, дважды удостоенных этой высочайшей награды, и, наконец, трижды Герой Советского Союза полковник Александр Иванович Покрышкин.

Вскоре из Москвы вернулся наш командующий, Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев. Чуть ли не сразу по возвращении он приехал к нам в казармы, чтобы ознакомиться с составом полка, нашими планами подготовки к параду и с ее ходом.

Маршал обошел развернутый строй полка, внимательно вглядываясь в лица солдат и офицеров. Память у Конева была замечательная. Он не только помнил и узнавал многих участников парада, но, вступая в разговор с ними, вспоминал самые различные боевые эпизоды и операции, в которых они отличились.

Как мне показалось, маршал остался вполне доволен подбором людей. Во всяком случае, когда парадные расчеты проходили в виде репетиции мимо наскоро сколоченной трибунки, где мы стояли вместе с Коневым, на лице его светилось удовлетворение и даже гордость. Само прохождение было еще далеко от совершенства, так что, по-видимому, удовольствие командующему фронтом доставляло не то, как шли, а то, кто шел. Это действительно был цвет фронта, наша гордость, наша слава — самые бесстрашные, самые преданные сыны своей Родины. А. И. Покрышкину, по моему предложению, поручили нести алый бархатный стяг с вышитой золотом надписью: «1-й Украинский фронт».

Подготовка пошла своим порядком по утвержденному И. С. Коневым плану. Занимались по восемь-девять часов в день. Я же начал испытывать совершенно непреодолимое желание побывать в Берлине. Меня мучила «белая зависть» по отношению ко всем товарищам, которые видели побежденный Берлин, и я изыскивал способ побывать там. Это не было простым любопытством. Я рвался в Берлин, чтобы еще полнее и глубже ощутить радость и торжество нашей победы.

И вот в разгар моих вожделенных мечтаний о поездке в Берлин Александр Иванович Покрышкин как-то в разговоре, совершенно мимоходом, сказал:

— Знаете, чертовски хочется слетать в Берлин. Я ведь там не был. Может, махнем вместе?

— На чем? Когда? — сразу ухватился я.

— На чем! Сядем на мой служебный и через час там.

«Служебным» Покрышкин называл самолет По-2. Для Александра Ивановича этот По-2 был тем же, чем мой «виллис» для меня: он «разъезжал» на нем по служебным надобностям, что существенно облегчало Покрышкину управление авиадивизией.

Я попросил разрешения у Ивана Ефимовича Петрова отлучиться вместе с Покрышкиным на четыре часа, чтобы побывать в Берлине. Петров дал согласие.

— Ну что ж, — сказал он, — летите, заслужили. — И шутливо добавил: Только не загуляйте там! Чтобы к вечеру дома были. А то будем судить за самоволку.

— Как можно, товарищ генерал! — заверил я начальника штаба фронта. Вернемся к вечеру обязательно. Тем более что на этой стрекозе ночью и летать невозможно.

Александр Иванович связался, как полагается, со своим «воздушным» начальством, попросил, чтобы в Берлине нам предоставили машину. Мы благополучно взлетели с Дрезденского аэродрома и так же благополучно приземлились на Берлинском. Нас уже ждала шикарная трофейная машина «майбах». Огромная черная сигара, сверкая никелем и стеклом фар, которых на этой машине великое множество, помчала нас по улицам города.

Естественно, мы посетили все достопримечательные и памятные для советских воинов места. Не помню, чем руководствовались, определяя последовательность в осмотре достопримечательностей, но помню, что первая остановка была у Бранденбургских ворот. Отсюда открывался вид и на рейхстаг, над которым уже с 30 апреля развевалось наше, советское знамя.

Здесь, у рейхстага, мы испытали волнение совершенно особого рода. Волнение было вызвано надписями, сделанными нашими воинами, дошедшими до Берлина. Эти бесхитростные строчки, эти родные имена покрывали стены и колонны рейхстага, вызывая в воображении сотни, тысячи лиц солдат, дошедших до конца, до Великой Победы, а в памяти — лица и судьбы тех, кто ценой своей жизни купил право и возможность для всех остальных торжествовать сегодня у стен рейхстага.

Несколько минут мы простояли молча у стен, которые были свидетелями мужества советских воинов и стали вечным памятником их героизму…

На обратном пути мы очень спешили, времени оставалось в обрез. От нетерпения, а также вследствие привычки к большим скоростям машин, на которых всю войну летал Покрышкин, он очень тяготился тихоходностью своего По-2, заметно нервничал, то и дело смотрел на часы, вытягивая шею, заглядывал куда-то вперед, словно пытался увидеть, далеко ли до Дрездена.

— Глеб Владимирович, — услышал я измененный шлемофоном голос летчика, — а вы на тракторе ездили когда-нибудь?

— Да, — ответил я. — А что?

— Нет, ничего, я так. Просто подумал, что, если автогонщика посадить на трактор, ему вот так же муторно будет. Может, мы вообще стоим, а?

Я засмеялся:

— Терпите, терпите. Летим!

Покрышкин недовольно пробубнил еще что-то и на некоторое время успокоился. Потом опять начал крутить головой и, видимо, чтобы скрасить нестерпимо скучный для него полет над пустынной местностью, где топорщились небольшие лесочки и рощицы, резко снизился. Мы полетели над самой землей, буквально в четырех-пяти метрах от ее поверхности. Теперь же не казалось, что мы летим медленно, да и вообще почти исчезло ощущение полета. Больше было похоже, что мы мчимся на очень высоком автомобиле.

Впереди я увидел лес. Создалось впечатление, что мы спокойно въедем в него на своем «автомобиле». Метров за сто или больше до леса Покрышкин потянул на себя ручку управления — и машина резко пошла вверх, будто взбираясь на невидимую гору. Я сначала не понял, почему Александр Иванович взмывал вверх так заблаговременно, а не перед самым лесом, как это обычно делали все летчики По-2, но потом сообразил, что так получалось тоже от непривычки к низким скоростям. Покрышкин выбирал рукоятку, как на скоростном истребителе, который непременно врезался бы в лес, если не начать подъем именно в этот момент.

Перелески пошли один за другим, самолетик нырял и взлетал все чаще, а Александр Иванович, виртуозно выполняя эти маневры, заметно повеселел.

— По морям, по волнам… — услышал я в шлемофоне. — Нынче здесь, завтра хам… Приехали, Глеб Владимирович.

Впереди замелькали цепочки огней: Дрезден.

Напряженность подготовки к параду все возрастала. В моем сознании, в памяти имелся своего рода эталон — прохождение по Красной площади в дни первомайских парадов Московской Пролетарской дивизии, и моей мечтой было пройти не хуже, чем, скажем, 1 Мая 1941 года, когда мы получили оценку «отлично» от правительства. В подготовке я широко использовал опыт наших командиров из Пролетарской, свой собственный, тоже немалый опыт, стремясь добиться той слаженности общих действии, той завершенности движений, которая приносит радость не только зрителям, но и самим участникам парада.

Весь план подготовки Пролетарской дивизии был повторен в Дрездене: сначала все движения отрабатывались индивидуально, и командиры инструкторы просто разрывались, стремясь держать под контролем каждого участника, каждому дать совет, каждого остеречь от ошибок. Потом все повторялось в парах, тройках, шеренгах, коробках и так далее.

Настал день погрузки в эшелон для отъезда в Москву из Бреслау. Я попросил у маршала Конева разрешения вылететь в Москву самолетом. Командующий фронтом лукаво усмехнулся:

— Спешишь?

Вероятно, шутка чуть обидела меня, потому что Конев тут же примирительно сказал:

— Шучу! Шучу! — И все-таки спросил: — А почему не вместе с эшелоном? Я объяснил:

— Хочу до приезда полка познакомиться с условиями размещения, узнать место и порядок тренировок. Словом, товарищ маршал, хочу на месте оглядеться, чтобы к приезду полка никаких неясностей не было.

— Ну что ж, — решил Конев, — лети, если так. Но с условием: подбери толкового коменданта эшелона.

Я сразу же предложил кандидатуру полковника Д. А. Драгунского. Маршал немного помедлил, что-то взвешивая в уме, но выбор мой вполне одобрил:

— Согласен. Только проинструктируй его хорошенько.

— Товарищ маршал, я рассчитываю сам провести погрузку и лететь уже после этого.

— Ну и отлично, — закончил разговор Конев. — Действуйте.

Молочно-голубые весенние сумерки бродили по улицам Москвы, когда после приземления самолета я благополучно добрался до столицы с аэродрома. Я ожидал, что свидание с родным городом вызовет у меня особое волнение, разбудит массу воспоминаний, но, к стыду своему, должен признаться, что из-за напряжения последних дней не чувствовал ничего, кроме усталости. Позвонил в Генеральный штаб начальнику направления по нашему фронту генералу Грызлову, доложил ему о своем приезде и договорился о пропуске на следующее утро.

Тревогу и волнение я ощутил лишь тогда, когда поднимался по лестнице нашего дома у Даниловской заставы. Предвкушение радости от встречи с семьей, радости, которая жарким огнем вспыхивала каждый раз, когда мы встречались после долгой разлуки, рождало чувство, от которого перехватывало дыхание.

Наверное, я выглядел очень взволнованным, потому что жена после радостно-изумленного «Глеб!» сейчас же спросила тревожно: «Что случилось?»

Но случилось только то, что случилось я вернулся в свой дом, к своей семье, живой и почти здоровый, и война кончилась победой, и впереди был парад победителей, и мирная жизнь, и счастье, счастье…

Со следующего утра я целиком ушел в дела по подготовке к приему полка. Еще в Дрездене я знал, где полк будет размещаться в Москве. Теперь я осмотрел казармы, узнал о порядке приема приезжающих на парад о новой парадной форме, репетициях и многом другом.

Через два дня наш эшелон остановился на Окружной дороге, и полк вскоре благополучно разместился в отведенном помещении. Относительно места для репетиций я заблаговременно договорился с командиром воинской части, находившейся тут же. У этой части на собственной территории имелся асфальтированный плац, очень удобный для занятий по строевой подготовке. Правда, часть тоже готовилась к параду, но командир охотно пошел нам навстречу и не только предоставил время для тренировок, но и помог инструкторами по строевой подготовке, которых на первом этапе, когда движение отрабатывалось индивидуально, требовалось много. Он даже спросил:

— Может быть, вам оркестр понадобится?

— Спасибо, — ответил я, — по, вопреки русской пословице, на этот раз мы приехали в Тулу со своим самоваром.

Еще когда Иван Ефимович Петров, начальник штаба нашего фронта, спросил меня, что нам нужно для хорошей подготовки к параду, я сразу сказал, что непременно надо взять с собой оркестр, так как, возможно, в Москве время на тренировку с оркестром будет жестко лимитироваться. К тому же я знал, что нашим фронтовым оркестром руководит прекрасный музыкант и человек полковник Р. Г. Мостов. Это был тот самый Мостов, который в далекие довоенные годы руководил оркестром 3-го полка Московской Пролетарской стрелковой дивизии. Можно было заранее не сомневаться, что при наличии оркестра у нас не будет решительно никаких осложнений ни при подборе маршей, ни в организации тренировок, ни в самом исполнительском мастерстве музыкантов. И я не ошибся: оркестр Р. Г. Мостова показал себя с самой лучшей стороны.

Так же, как и в Дрездене, подготовка шла очень напряженно. Занятия строевой подготовкой проходили по четыре часа подряд с самыми небольшими перерывами. После обеда и короткого отдыха снова шли на плац и вновь занимались по четыре часа.

В один из дней мне позвонил генерал Грызлов.

— Глеб Владимирович, — сказал он, — имеем сообщение, что завтра в Москву прибывает командующий фронтом маршал Конев Слыхали об этом?

— Нет, — отвечаю, — не слыхал. Спасибо за сообщение.

На следующий день я встречал командующего фронтом маршала И. С. Конева у трапа самолета. Увидев меня, Конев приветливо кивнул и улыбнулся. Соблюдая ритуал, я представился по всей форме. Маршал пожал мне руку и как-то очень просто, по-домашнему спросил:

— Ну, как вы тут? Устроились нормально? Занятия небось полным ходом идут?

Я опять по форме:

— Так точно, товарищ маршал! Все нормально. Занятия проходят ежедневно. Однако, видя, что маршал не слишком склонен к разговору в официальном тоне, добавил: — Я думаю, товарищ маршал, вам будет интересно посмотреть, как идет подготовка. Может быть, выберете время…

— Как же! — оживленно и радостно подхватил Конев. — Конечно, интересно. Обязательно выберу время и приеду. Да вот прямо сегодня, дела кой-какие сделаю да и приеду.

В назначенное время маршал Конев приехал к нам в казармы, внимательно, не спеша посмотрел тренировку, всем остался доволен и сказал участникам подготовки несколько теплых, ободряющих слов, еще раз сформулировал цель и задачи тренировки, подчеркнул значимость Парада Победы.

Подготовка к параду продолжалась.

И вот 24 июня 1945 года. Полк выстроен на внутреннем дворе казарм. Я произношу слова последнего напутствия, раздается команда, открываются ворота, и колонны одетых в парадную форму гвардейцев заполняют улицу.

Полк уже печатает шаг по Ново-Басманной, а я вдруг отрываюсь от него и направляюсь на тротуар: на углу улицы, у Басманного переулка, стоит группа старых знакомых, соседей по дому и улице, а среди них, опираясь на палочку, Алексей Николаевич Петропавловский, человек, оставивший огромный след в жизни ребят нашего двора, друг и учитель, мнением которого дорожили бесконечно, а любого неодобрения боялись невероятно.

Теперь, обнимая Алексея Николаевича на мостовой родной Басманной, я снова чувствовал себя одним из его учеников, выдержавшим страшный экзамен войны и гордящимся тем одобрением, той любовью и гордостью, которыми светились глаза дорогого мне учителя…

Улицы, перекрестки, площади. Гремят оркестры. Их много на московских улицах. Плывут в воздухе победные, торжествующие мелодии. Веселые, радостные лица в окнах домов, на тротуарах вдоль улиц. Приветствия, смех, цветы…

А у самых Кировских ворот, в глубине тротуара, у стены желтого дома мелькает взволнованное, растерянное, бесконечно дорогое лицо матери. Она тянется через чужие головы и плечи, ищет «окошко», чтобы увидеть, рассмотреть, до последнего своего дня запомнить сына, идущего во главе полка героев войны.

Не знаю, может быть, я вторично нарушил дисциплину, неожиданно для самого себя и, наверное, для других опять отойдя от полка к матери, на тротуар, но по-другому я не мог.

— Глеб! Глеб! — шепчет мать, тронутая моим порывом, и обнимает мою шею сухими, сморщенными руками.

Как в тумане после этой встречи дошел я с полком до площади Дзержинского, где мы должны были немного задержаться. Я был так взволнован, что ничего, кроме этого волнения, не ощущал. Волнение же, наверное, особенно возросло еще и потому, что, приближаясь к Красной площади (мы проходили тогда улицу Куйбышева), я во всех подробностях вспомнил свой первый парад, парад 1933 года, когда мы, бойцы Московской Пролетарской стрелковой дивизии, принимали здесь присягу…

Это было совпадение, которое показалось мне просто фантастическим: наш сводный полк 1-го Украинского фронта занял на Красной площади то самое место, которое обычно занимала на довоенных парадах Московская Пролетарская стрелковая дивизия — почти напротив Мавзолея. Несколько минут прошли в абсолютной тишине. Затем на трибуне показались руководители партии и правительства. Парад пошел своим обычным порядком.

На площади показывается командующий парадом маршал К. К. Рокоссовский. Его блестящая посадка выдает бывшего кавалериста. Он держится на коне строго и в то же время абсолютно естественно. Умное животное подчиняется всаднику так безупречно, что создается впечатление, будто великолепный верховой и красавец конь составляют одно целое. Маршал Рокоссовский подъезжает к своему месту и останавливается.

Раздается бой Кремлевских курантов Один… два… пять… десять! От Спасской башни к Мавзолею направляется еще один всадник. Это принимающий парад заместитель Верховного Главнокомандующего Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Снежно-белый конь под ним как символ мира, мира, добытого нами. А в цокоте копыт по брусчатке Красной площади мне слышится: «Мы по-бе-ди-ли, по-бе-ди-ли, по-бе-ди-ли!..»

В застывшей тишине четко разносятся слова рапорта. О чем говорит Рокоссовский? О том, что войска построены и готовы к параду? Нет, не только об этом. Даже совсем не об этом. В уставной формуле рапорта все стоящие на площади слышат другое, слышат отчет о том, что перед великой Кремлевской стеной, перед мрамором Мавзолея выстроены те, кому партия и правительство четыре года назад вручили судьбу страны, те, кто проливал кровь за свой народ, кто каждый день рисковал жизнью ради свободы и счастья своей Родины.

Сколько нас, стоящих здесь, на площади? Пятнадцать, двадцать тысяч? Нет, вместе с нами здесь стоят все солдаты и офицеры, с которыми мы плечо к плечу четыре года шли к своей победе. Здесь стоят те миллионы, которые остались на полях сражений в Белоруссии и Карелии, на Украине и у стен Сталинграда, в Одессе и в Севастополе, на Курской дуге, в Праге, Берлине, Дрездене — везде, где насмерть сражался с фашизмом советский солдат.

Принявший рапорт К. К. Рокоссовского маршал Г. К. Жуков объезжает выстроенные войска и приветствует их. Такие привычные, такие обыкновенные слова приветствия произносит маршал Жуков, а я слышу в них гордость и боль. Гордость за сынов Страны Советов, мужественных и сильных, преданных и стойких, победивших коричневую чуму. И безмерную горечь за тех, кто никогда не пройдет по улицам столицы, кто никогда не увидит родных и близких, кто не празднует сегодня с нами победу, но кому мы обязаны ею. И еще я слышу веру. Огромную, глубокую веру в то, что не напрасно принесены жертвы, что вечно будут жить в благодарной памяти потомков бессмертные подвиги героев войны, что вечным памятником им будет построенное советским народом светлое здание коммунизма.

Порядок прохождения сводных полков был установлен такой, что перед трибунами как бы перемещалась вся огромная линия фронта, от Северного моря до южных границ страны: Карельский, Ленинградский фронты, затем Прибалтийский, Белорусский, Украинские фронты и т. д. Завершала парадное прохождение колонна с трофейными знаменами.

Не знаю как и почему, но только у нашего фронта оказалось самое большое количество знамен, захваченных у противника. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что мы захватили с собой достаточный резерв личного состава полка, мне пришлось готовить и эту группу. Правда, дней за пять до парада мы передали ее 1-му Белорусскому фронту.

Колонна, несущая трофейные знамена, замыкала парад фронтов. Поравнявшись с Мавзолеем, шеренги одна за другой делают поворот направо, солдаты поочередно бросают знамена к подножию мраморных ступеней и возвращаются на, свои места. Над площадью стоит абсолютная тишина. Только гремят барабаны. Сквозь их четкую дробь слышно, как глухо и негромко ударяются друг о друга и о камни мостовой древки вражеских знамен Эта торжественная и грозная процедура исполнена глубокою исторического смысла: «Поднявший меч от меча и погибнет».

Дождь, заморосивший в самом начале парада, разошелся вовсю. Он шумел холодно и сурово. Поверженные знамена побежденного врага, некогда гордо развевавшиеся над миллионной армией безумца, решившего покорить мир, лежали под дождем, жалкие, как символ гибели военной машины фашизма, как живые свидетели несостоятельности фашистской идеологии, как подтверждение неодолимости прогрессивных сил и идей, выразителем которых стал советский народ, поднявшийся на Великую, Священную, Отечественную войну и победивший в ней.

Вот и дописана последняя страница. Книга получилась большая, значительно больше, чем я предполагал, приступая к работе над ней. Ветер военных лет! Он разметал костер моей памяти, раздул жаркие искры, годы и годы тлевшие под делами и заботами сегодняшнего дня. Ярче вспыхнули воспоминания о событиях и людях прошлого, заметались огромные тени войны, и не годы, а вся жизнь прошла передо мною, освещенная заревом военных лет.

Великая Отечественная война разделила жизнь моего поколения на два огромных этапа: то, что было до войны, и то, что после. И теперь все, что было до войны в моей жизни и в жизни страны: стройки Днепрогэса и Магнитки, юный задор строителей Комсомольска-на-Амуре, ударничество на заводах и фабриках, спортивные баталии молодежи, массовая, искренняя увлеченность сдачей норм на значки ГТО и «Ворошиловский стрелок», наши старые, довоенные песни — все это должно расцениваться сейчас как ответ на ту загадку, перед которой недоуменно пожимали плечами политики и военные стратеги капиталистических стран: как могли «они» выстоять перед многомиллионной армией Гитлера, триумфальным маршем прошагавшей через страны Европы, и победить ее?

Пусть говорят, что мы не были полностью готовы к войне в экономическом, техническом, военном отношении. Мы были готовы политически, мы были готовы морально. Вся жизнь довоенных лет превратила многомиллионные народы Советского Союза в одно монолитное целое. Мы знали, за что шли умирать. И, умирая, побеждали, победили, окончательно утвердили превосходство советской, социалистической системы, превосходство новой морали нашего замечательного человека.

Кажется, у Горького есть фраза, рожденная восхищением перед природой, жизнью: «Как прекрасна земля и человек на ней!» Это, конечно, верно. Но, читая, вспоминая или слыша горьковскую фразу, я невольно воспринимаю ее по-своему: как прекрасна наша земля и наш советский человек. Честное слово, столько замечательных людей у нас, так по-разному раскрываются они, что, перечитывая собственную книгу, я чувствую себя словно виноватым перед теми, о ком рассказал мало или не написал совсем.

Сколько замечательных людей было только в одной Московской Пролетарской стрелковой дивизии, из которой вышло сорок два генерала! Биография каждого из них могла бы стать сюжетом увлекательной и поучительной книги. Да разве только генералы? В рядах Московской Пролетарской служили будущие ученые, талантливейшие партийные работники, крупные государственные деятели.

Среди моих однополчан было много людей оригинальных, одаренных, необыкновенных, которые оставили в душе глубокий след и о которых хотелось рассказать. Особенно о тех, с кем вместе начинали, с кем по-юношески азартно мечтали о будущем, горячо спорили о жизни.

К числу таких людей относится, например, Николай Семенович Патоличев. Еще при самом первом знакомстве в дивизии он привлек меня своей исключительной партийной принципиальностью, той бескомпромиссной коммунистической чистотой, которая отличает всех верных ленинцев, лучших сынов партии. Мы вместе с Н. С. Патоличевым служили в Московской Пролетарской стрелковой дивизии до 1938 года. Правда, нам не пришлось воевать вместе: жизнь настолько развела нас, что Николай Семенович даже не стал кадровым военным, хотя и окончил Академию химзащиты. Партия нашла целесообразным использовать Патоличева на руководящей партийной работе. В войну он работал первым секретарем Челябинского обкома партии. Но ниточка доверия, симпатии, уважения продолжала связывать нас. Хочу сказать, что когда к нам прибывали танкисты с новыми танками (а Челябинский тракторный завод быстро перестроился и всю войну работал на фронт, выпуская танки, так что его даже часто называли танкоградом), так вот, когда я видел танки с Челябинского завода, я всегда тепло вспоминал Николая Семеновича Патоличева и думал: «Ночей небосъ не спит Патоличев, вон каких красавцев наготовил нам! Жаль, что не знает, к кому танки эти попали».

Кое в чем я ошибался, думая, что Николай Семенович понятия не имеет, где находятся его бывшие друзья по Московской Пролетарской дивизии. Много лет спустя мы встретились на XXI съезде КПСС. Встретились дружески, сразу узнали друг друга, и тут выяснилось, что все эти годы мы оба не только помнили о совместной службе, но и следили за судьбой друг друга.

А разве мало было интереснейших людей в 299-й дивизии? Разве можно было не рассказать об инструкторе политотдела старшем лейтенанте Карпове Григории Дмитриевиче и рядовой Анне Петровне Серцовой, корреспонденте дивизионной газеты? Через тяжелейшие испытания войны пронесли они большое и красивое чувство. Но не только любовь связала их на всю жизнь. Их соединила также общность интересов, безусловная одаренность, и теперь оба доктора философских наук.

Я не имел возможности даже упомянуть в книге об одном из храбрейших солдат дивизии, пулеметчике Герое Советского Союза Владимире Ефимовиче Бреусове, ныне ставшем профессором одного из алма-атинских вузов.

Перечитывая рукопись, я не встретил имени талантливого человека, бывшего начальника артснабжения артиллерийского полка старшего лейтенанта Вячеслава Федоровича Мочалова, сейчас известного конструктора, лауреата Государственной премии.

А старший лейтенант Ханвар Джалилов, помощник начальника штаба артиллерии дивизии? Личность яркая, запоминающаяся, он казался прирожденным военным: смелый, находчивый, решительный. Однако после войны проявились и другие его способности: он стал ученым-экономистом.

Да разве перечтешь всех, кто в суровые годы войны обернулся к тебе, к людям своей лучшей человеческой стороной? Наверное, и упрекать себя не следует за то, что не сумел в одной скромной книге рассказать обо всех, кто, безусловно, заслужил вечную благодарную память потомков.

Но я все-таки хочу сказать еще кое-что. И даже не от себя только, а от фронтовиков вообще. Там, на войне, нас поддерживали и согревали мысли о наших родных и близких, находившихся в тылу. Дорогие наши жены, матери наши, дети, отцы, вы тоже составляли для нас часть понятия «Родина». Защищая ее, мы защищали вас, и не было для солдат Родины большей награды, чем ваша нежность, ваша верность, ваша любовь. Вы воевали вместе с нами, даже если нас разделяли тысячи километров.

Нет, недаром лилась кровь советских людей на полях сражений Великой Отечественной войны. Недаром полегли в землю миллионы лучших сынов Страны Советов. Наша сегодняшняя молодежь, в руки которой мы отдаем, отдали дело своей жизни, дело строительства коммунизма, стоит этих жертв. И нам, старикам, не надо взвешивать на весах разума, чести, совести свое прошлое. Мы правильно прожили свою жизнь, если сумели воспитать достойную смену.

Пусть же ветер военных лет донесет до будущих поколений отзвук великой грозы, пусть образы воинов-героев навсегда останутся эталоном чести, мужества, доблести советского человека.

Оглавление

Два письма…

Глава первая . Начало

Глава вторая . Выстояли и победили

Глава третья . Гвардейцы

Глава четвертая . Азимут — на Запад

Глава пятая . Трамплин для броска

Глава шестая . Знаменосцы, вперед!