«Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке»

Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке (fb2) - Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке (пер. Елена Фотьянова) 2480K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Винсент Дж. Питтс

Винсент Дж. Питтс Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке

© 2015 Johns Hopkins University Press

© Кунц Е. В., предисловие, 2017

© Издательство «Олимп – Бизнес», 2017

* * *

Предисловие

«Коррупция при дворе короля-солнце» Винсента Джозефа Питтса – книга о жизни суперинтенданта финансов Никола Фуке, виконта де Во, и рассматривать ее стоит скорее как тщательное и захватывающее биографическое описание, основанное на архивных документах и исследованиях мира финансов эпохи короля Людовика XIV, чем как историческую сенсацию.

Судьба Никола Фуке, изобилующая яркими триумфами, завершается многолетним тюремным заточением, а затем и смертью в пьемонтской крепости Пиньероль (23 марта 1680 года) всеми забытого, прежде могущественного вельможи. Лишь отважный поэт Лафонтен нарушает всеобщее безмолвие сочинением во время ареста и переселения своего друга и бывшего патрона в Пиньероль «Оды к нимфам Во».

Однако читатель вправе спросить: насколько уникален этот трагический сюжет? На ум приходит судьба светлейшего князя А. Д. Меншикова (1673–1729) – по словам А. С. Пушкина, «счастья баловня безродного, полудержавного властелина», знаменитого фаворита первого русского императора Петра I. Сказочно богатый, утопающий в роскоши, регалиях и высоких должностях, заслуженный государственный деятель в итоге был внезапно лишен властью всего и вся – и затем умер в ссылке в далеком сибирском городке Берёзове. Можно резонно заключить, что подобные личные драмы быстрого взлета и последующего, гораздо более стремительного падения и одинокого противостояния мощному государству – не столь уж редки в истории. Чем же примечательна представленная на суд читателя новая биография Никола Фуке, принадлежащая перу современного американского исследователя?

Автор касается не только уже известной канвы жизни суперинтенданта финансов, но также правдиво и со вкусом освещает различные практики, распространенные в финансовой, политической, правовой и судебной сферах Франции в эпоху Grand Siècle («Великого века»). Читатель, в частности, получит возможность немало узнать о финансовом и фискальном механизмах Французского королевства первой половины – середины XVII столетия – времени существования дворянской аристократической культуры, навсегда погибшей под обломками грядущей Великой французской революции. Излагая биографию своего героя, Винсент Дж. Питтс изящно приподнимает завесу над малоизвестными событиями и запутанными коллизиями Фронды и Тридцатилетней войны. На протяжении книги не раз можно встретить интересные факты из биографий знаменитых действующих лиц Grand Siècle: Великого Конде, герцога Ришелье, Мишеля Летелье, Пьера Сегье, Оливье д’Ормессона… Найдет читатель и полезные сведения об историко-географическом контексте рассматриваемых в книге событий.

Ловкий и умный финансовый делец Никола Фуке привык добиваться, казалось бы, немыслимого, часто выручая корону столь необходимыми финансовыми средствами во время нескончаемых войн и внутренних неурядиц первой половины – середины XVII века. Обладая незаурядными умениями соблюсти интересы государства, своего патрона, кардинала Мазарини, а также личные, он покупает остров Бель-Иль на севере страны, создает собственные флот и армию, возводит поместье Château de Vaux-le-Vicomte (Во-ле-Виконт), неподалеку от Парижа…

Венцом успеха суперинтенданта явился блистательный праздник 16 августа 1661 года, гостями которого были король со всем двором. Не случайно супруга суперинтенданта, Мари Мадлен де Кастий, накануне торжества проницательно настояла на разделе имущества, чем сослужила большую службу всему семейству во время опалы его главы. Размах празднества был настолько велик, что даже королевский двор тогда не мог позволить себе ничего подобного. Оскорбленный помпезностью и богатством заносчивого виконта (в прошлом поколении выходца из знатного бюргерского рода), властный Людовик XIV решается наказать его… К злому намеренью монарха с радостью присоединяется давний враг и мстительный соперник Фуке, «завещанный» умирающим кардиналом Мазарини молодому королю, будущий выдающийся государственный деятель Жан Батист Кольбер. Участники могущественного альянса вскоре находят удобную возможность для исполнения задуманного…

Но самое интересное еще впереди. Главная интрига книги заключается в беспрецедентном рассмотрении всего хода судебного процесса над Фуке и в раскрытии причин, по которым обвиняемый в конце концов одерживает моральную и юридическую победу над назначенными королем судьями, от которых ждали «предрешенного вердикта». Корона настаивала на обвинении опального чиновника в наиболее тяжких преступлениях: государственной измене и казнокрадстве.

В течение трех долгих лет (1661–1664) длился суд над бывшим суперинтендантом в специально созванной для этого судебной палате. Его положение осложняла недавняя продажа в результате происков короля должности генерального прокурора Парижского парламента, до этого наделявшая его важным правовым иммунитетом. В ходе суда обвиняемый сумел красочно и убедительно описать присутствующим деятельность финансовой системы и размах коррупции в государстве на протяжении последних десятилетий.

Судебное дело приняло оборот ожесточенного политического и юридического поединка Фуке с обвинителями, поскольку ни Кольбер, ни король отнюдь не желали обнародования всей правды об опасных и неблаговидных явлениях. Тем не менее процесс обрастал все новыми и новыми пикантными подробностями в отношении покойных и здравствующих государственных мужей, все больше и больше растягиваясь во времени. В этом, однако, заключался серьезный выигрыш обвиняемого, позволивший ему одержать победу в войне за симпатии общественного мнения. Понимая, что дальнейшее продолжение судебного разбирательства, получившего широкий общественный резонанс, чревато для короны непредсказуемыми последствиями, Кольбер принимает решительные меры к его завершению.

Предупредим читателя, что во время суда Фуке горячо настаивал на проверке его счетных книг, а Кольбер не менее эмоционально этому противился, прекрасно сознавая, что результаты проверки только подтвердят доводы его оппонента. Обвиняемый ни на йоту не погрешил против истины, утверждая, что является бедняком, поскольку сделанные им долги (в том числе для субсидирования государства) значительно превышают все принадлежащие ему активы. Простое, но хладнокровное изучение финансовых счетов, несомненно, оправдало бы его.

Однако, невзирая на все ухищрения власти, большинство судей отвергли обвинение в государственной измене. Обнаружили они смягчающие обстоятельства и в отношении обвинения бывшего суперинтенданта в лихоимстве. Тринадцать судей против девяти, поддержавших обвинения короны и выступивших за смертную казнь, проголосовали за конфискацию имущества и ссылку преступника.

Стоит ли говорить, что Король-Солнце был в гневе, узнав об этом приговоре над «вечным» врагом, которого собирался сделать козлом отпущения за нравы и все преступления бюрократии? Свое внутреннее состояние Людовик недвусмысленно выразил, изменив по праву судебный вердикт не в сторону обычного смягчения, а еще большего ужесточения. Согласно королевскому указу, ссылка для Фуке заменялась пожизненным тюремным заключением. На протяжении всего оставшегося длительного периода правления Короля-Солнце его подданным надлежало неукоснительно считать Фуке преступником.

Автор внимательно прослеживает дальнейшие судьбы всех главных участников великого судебного процесса, а также членов семьи, близких друзей и соратников осужденного. Тем же, кто захочет больше узнать о событиях, описанных в книге, предлагается превосходная тематическая библиография.

Изучению судебного процесса над опальным суперинтендантом финансов Никола Фуке – события не до конца осмысленного – посвящена безусловно заслуживающая внимания книга Винсента Дж. Питтса.

Она также будет полезна всем, кто захочет больше узнать о всеобщей истории. Пожалуй, как и при жизни выдающегося русского историка-медиевиста Т. Н. Грановского (1813–1855), всеобщая история в целом продолжает оставаться вне поля культурных и интеллектуальных интересов нашего современника. Возможно, книга привлечет внимание представителей делового сообщества и «политического класса» России. Надеемся, читатель оценит по достоинству удачную композицию, точный язык и легкий стиль предлагаемого издания.

Евгений Кунц, кандидат исторических наук

Введение

Три года – с 1661 по 1664 год – внимание французов было приковано к суду над Никола Фуке – одним из самых могущественных людей в королевстве, лишенным своего поста суперинтенданта финансов[1] по обвинению в хищениях и государственной измене. Конечно, французы не впервые являлись зрителями громкой королевской опалы с последующим судебным процессом.

Подобные мероприятия еще в конце Средних веков позволяли королям Франции наглядно демонстрировать мощь и неотвратимость правосудия, особенно если преступником оказывался кто-то из сильных мира сего, не оправдавший королевского доверия. Порой под судом оказывался представитель высшей знати: коннетабль[2] де Сен-Поль[3] при Людовике XI[4], маршал де Бирон[5] при Генрихе IV[6] или герцог де Монморанси[7] при Людовике XIII[8] и Ришелье[9]. Бывало, что подсудимым становился крупный государственный чиновник незнатного происхождения (финансист Жак де Санблансе[10] при Франциске I[11]) или военачальник (маршал де Марийяк[12], еще одна жертва Ришелье).

Обычно такие драмы разворачивались по одному и тому же сценарию – арест, торопливое судебное разбирательство, в конце которого специально подобранные судьи выносят ожидаемый приговор, а затем – скорое и неотвратимое наказание, чаще всего публичная казнь на плахе или, для простого люда, на виселице. Казалось, что такая же судьба ожидала и арестованного Фуке. Для допроса был назначен специальный суд из тщательно отобранных властями судей. Тысячи изъятых документов должны были свидетельствовать о преступной деятельности суперинтенданта.

Однако планам Людовика XIV и врагов Фуке, список которых возглавлял неумолимый Жан Батист Кольбер[13], не суждено было воплотиться. Вместо быстрого суда и осуждения процесс растянулся на три полных года. Несмотря на давление властей, торопившихся с вынесением обвинительного вердикта и смертного приговора, суд принял только два пункта из списка обвинений, предъявленных опальному суперинтенданту. При этом было отвергнуто главное из них: обвинение в государственной измене и подготовке вооруженного восстания против короля. В качестве наказания за относительно мелкие провинности, в которых Фуке все же признали виновным, суд избрал ссылку. К изумлению обвинителей и королевской администрации, общество (по крайней мере его элита, о чем имеются документальные свидетельства), поначалу воспринимавшее Фуке вполне критически, спустя три года почти полностью перешло на его сторону и с восторгом приветствовало решение суда. Для молодого Людовика XIV в начальном периоде «личного царствования» это оказалось чувствительным унижением, которого он не простит судьям никогда. Стремясь отстоять интересы королевской власти, Людовик порывает с прежними традициями. Монарх вмешивается в процесс, используя право юридического приоритета королевского решения над судебным, но не затем, чтобы смягчить приговор, а для того, чтобы сделать его лишь более суровым. Ссылаясь на «государственные интересы» (les intérêts de l’etat), король потребовал заменить ссылку пожизненным заключением. Это явилось беспрецедентным шагом в истории французского правосудия: ни до, ни после Старый режим (Ancien Régime) ничего подобного не видел. Однако какие бы чрезвычайные меры ни предпринимала власть, современники расценивали их как проявления ее полного политического поражения. Человека по имени Фуке приговор обрекал провести остаток дней в тягостном и враждебном плену в далекой альпийской крепости.

Но для всех было очевидно, что, несмотря на «ручной», специально подобранный состав суда, лжесвидетельства и сфабрикованные улики, королевская сторона не сумела доказать свою правоту ни по одному сколько-нибудь значительному из выдвинутых ею обвинений. Вместо костюмированного юридического спектакля в постановке королевского театра, на что рассчитывала власть, она оказалась участницей процесса, который, несомненно, вышел у нее из-под контроля. Адвокаты подвергли сомнению законность и справедливость разбирательства и выстроили защиту, основанную на оспаривании мотивов и добросовестности обвинения. Они убедительно доказали, что нарушения, приписываемые их подзащитному, представляют собой вполне общепринятую, хотя и по большей части скрытую от взоров общественности практику в среде государственных чиновников.

И наконец, защита Фуке попыталась доказать, что главным бенефициаром – выгодоприобретателем всех этих коррупционных схем был не кто иной, как покойный премьер-министр, кардинал Мазарини[14]. Фуке и его сторонники привлекли общее внимание к финансовым и административным механизмам государства. Они подтвердили обвинения в коррупции и ошибках управления, выдвинутые против королевской администрации самими верхними судебными палатами менее десяти лет назад, во время Фронды – гражданских войн, терзавших Францию между 1648 и 1652 годами. В своих выступлениях Фуке часто упоминал Мазарини, и согласие с ними судей, выразившееся в вердикте, было во многом связано с тем, что на их слух эти высказывания звучали вполне достоверно.

Процесс Фуке пришелся на конец 1650-х – декады, отмеченной постоянными трениями между королевской и судебной властью. Он разворачивался во многом как последняя, запоздалая вспышка более ранней смуты. Как отмечает Даниэль Дессер, процесс оказался таким неоднозначным и противоречивым именно потому, что обнародовал деятельность целой социальной группы, причем группы могущественной, хотя затевался затем, чтобы уличить и покарать лишь одного ее представителя [1]. Это и стало основной слабостью обвинения. Фуке блистательно ею воспользовался, вынудив судей решать вопросы правосудия перед лицом правды. Если Людовик XIV так никогда и не смог простить судьям своего унижения, то тем более не простил он его Фуке. Впоследствии он так и не согласился ни помиловать и выпустить его, ни даже смягчить суровые условия заключения.

Пожалуй, самым непростительным из преступлений Фуке в глазах Людовика было разглашение «королевской тайны»: обнародование в ходе суда скрытых пружин системы, обогащавшей горстку власть имущих за счет большинства королевских подданных. В особенности же – за счет тех из них, кто меньше других был способен выдерживать эту нагрузку. Основанием для изменения приговора стало заявление короля. Согласно ему, оказавшись на безопасном расстоянии от родной земли, Фуке может обнародовать и другие государственные тайны, – аргумент не самый сильный и косвенно подтверждающий заявления обвиняемого. Проведя великолепную и сверх ожидания удачную защиту, Фуке порадовал французскую публику настоящим показательным процессом. Этот суд оспаривал полномочия власти, разграничивал власть и правосудие и, таким образом, ставил под большой вопрос свою собственную легитимность.

Как это обычно и бывает с подобными процессами, споры о том, был ли подзащитный виновен или нет, продолжались еще долго. В конце XIX века два известных французских историка – Жюль Огюст Лер и Адольф Шеруэль, изучавшие одни и те же источники, пришли к противоположным выводам о виновности Фуке. В последние десятилетия несколько ученых: Даниэль Дессер, Франсуа Байяр, Клод Дюлон, Жан Кристиан Птифис, Ричард Бонни и Джулиан Дент – детальнейшим образом реконструировали государственный финансовый аппарат Франции начала Нового времени.

В ходе этой работы ученые показали сложные взаимосвязи, соединявшие французских финансистов, других представителей элиты и королевский дом нездоровыми, но, в конечном итоге, взаимовыгодными отношениями. Эти отношения являлись таковыми за счет тех, кто не был включен в эту сеть, в том числе и представителей более низких общественных слоев – налогоплательщиков. В ходе работы, хотя эта задача и не ставилась, ученые подтвердили многие из откровений Фуке. На основании результатов их исследования того, что представляла собой в XVII веке французская финансовая система, большинство современных историков приходят к не всегда однозначному выводу, что Фуке, безусловно, принимал участие в противозаконных – хотя и широко распространенных – государственных финансовых схемах. Поскольку в них так или иначе был задействован весь государственный аппарат, беспристрастность обвинения остается под вопросом. Иными словами, как и утверждал Фуке, он стал лишь удобным козлом отпущения за грехи значительной группы людей, а на его месте должна была оказаться персона гораздо более важная: Мазарини.

Суд над Фуке и страсти вокруг него побуждают к аналогии с другим знаменитым показательным процессом из французской истории – делом Альфреда Дрейфуса[15]. Действительно, некоторые параллели поражают: решимость властей любой ценой добиться обвинительного вердикта; фальсификация доказательств, подкуп свидетелей, декларация приоритета соображений национальной безопасности над общепринятыми процессуальными и доказательными процедурами. Как и позднее Дрейфус, Фуке вступил на путь испытаний в одиночестве и опале, лишенный каких бы то ни было симпатий со стороны общественного мнения (насколько вообще о нем можно говорить применительно к XVII веку). Но через какое-то время горстка его целеустремленных сторонников сумела развернуть общественное мнение против власти.

К концу процесса защищаться пришлось уже королю и министрам, так как адвокаты Фуке смогли убедить общественность в невиновности суперинтенданта – точнее, виновности в том же, в чем провинилось и множество других людей, которых, однако, никто не трогал и которых было слишком много, чтобы иск выглядел справедливым. В отличие от Дрейфуса, Фуке не дождался счастливой развязки. Ему предстояло провести остаток жизни в тюрьме в альпийской глуши, большую же часть этого срока – практически в одиночном заключении.

Но его адвокаты сделали явным то, что Людовик XIV и Кольбер предпочли бы сохранить в тайне. Они показали, какими рисками грозит показательный процесс своим устроителям – правительству, – даже когда все козыри в руках обвинения и преимущество явно на его стороне. Для современного историка «процесс Фуке» – окно в ранний период царствования Людовика XIV, из которого можно увидеть, как в действительности сдерживался «абсолютизм», когда ему противостояли институты.

Неожиданно и вопреки всем усилиям обвинения, процесс Фуке сделался ареной для новой волны критики в адрес фискальной политики и финансовых механизмов, процветавших при Мазарини. Противоречия, вокруг которых возникала Фронда парламента (1648–1649)[16], оставались неразрешенными и вызывали не утихавшие споры на протяжении всех 1650-х. В данном контексте процесс следует рассматривать как продолжение этой полемики. Он не мог не внести определенного вклада в эволюцию французской юридической системы. Начавшиеся в ходе процесса дебаты на юридические темы, особенно по вопросам о правах подзащитного, о недопустимых действиях обвинения и об автономности судей при отправлении правосудия, явились предвестниками таких же споров, сопровождавших в конце 1660-х реформу гражданского и уголовного процессуальных кодексов («Кодекс Людовика»). Иные из судей Фуке вошли в комитеты составителей этих кодексов, в их полемике отразилась та самая борьба мнений, начавшаяся еще на процессе. Кроме того, суд над Фуке выявляет механизм «показательного процесса», а также – риски, которыми он чреват, когда инициировавшая его власть теряет контроль над изложением событий и позволяет защите выступить с собственной, убедительной и часто весьма опасной контристорией.

Что же до гуманистического содержания, то процесс Фуке представляет собой глубокую и неизбывную драму столкновения одинокого опального человека с государственной властью. Грубое и прямое давление власти, желающей обеспечить обвинительный приговор, – этот повторяющийся из века в век сюжет в истории Фуке представлен очень хорошо.

Здесь не будет попыток пересмотреть дело или заново исследовать свидетельства, чтобы определить меру «виновности» или «невиновности» Фуке. На подобные вопросы нет однозначного ответа. Маловероятно, чтобы современный историк обнаружил больше, чем обнаружили судьи. Несмотря на тревожные признаки и «серьезные подозрения», обвинение не доказало ни одного конкретного нарушения. Книга также не ставит цели повторить великолепное исследование профессиональных ученых, сделавшее финансовый мир, в котором действовал Фуке и его современники, гораздо более доступным для понимания. Не собирается она и стать еще одной биографией Фуке, хотя в первых главах читатель познакомится с человеческим и институциональным ландшафтом, в котором происходил его процесс. Дессер и Птифис опубликовали великолепные биографии Фуке, в которых они предсказуемо отметают выдвинутые против него обвинения. Эти работы написаны с сочувственной по отношению к Фуке позиции, и все же ни их авторы, ни другие исследователи никогда не заостряли внимания на самом судебном процессе. Поэтому до сих пор остается без ответа один интересный вопрос: как Фуке убедил судей, а с ними и значительную часть французской элиты, в своей невиновности?

Ответ не сводится к одной лишь поразительной юридической компетентности Фуке и его умению убеждать. Чтобы понять, как Фуке одержал моральную победу, нужно исследовать и недовольство, восходящее к Фронде (1648–1652) и еще тлеющее в судейских и других кругах, и юридическую культуру того времени, и личные убеждения, правовые кредо, профессиональную этику некоторых судей – ключевых участников процесса.

Наша книга посвящена собственно процессу и тому политическому контексту, в котором он разворачивался. Она исследует успешную попытку Фуке и его адвокатов превратить суд в разоблачение королевских финансовых схем, практиковавшихся в предшествующие десятилетия. Добившись этого, Фуке не только совершил переворот в общественном мнении, но и заставил судей нанести королевской власти моральное поражение. А его эхо не смолкало еще десятки лет и до сих пор лежит пятном на правлении Короля-Солнце. Как и почему такое стало возможным – вот о чем эта книга.

Предыстория

5 сентября 1661 года

Лейтенант нервничал. Свой приказ, четкий и ясный, он накануне получил лично от короля, но не мог приступить к выполнению, пока его не подтвердит военный министр. Сам министр, Мишель Летелье[17], в эту минуту беседовал с герцогом де Лафейядом[18]. Лейтенант королевских мушкетеров Шарль д’Артаньян[19] не хотел вмешиваться в их беседу, опасаясь раскрыть свою миссию. Но если подтверждение не поступит в самое ближайшее время, выполнить приказ окажется невозможно. А слово «невозможно» король слышать не привык.

Был понедельник, 5 сентября 1661 года, – двадцать третий день рождения Людовика XIV Двор стоял в Нанте, в старом герцогском замке в центре города. Король приехал сюда, совершая одну из своих регулярных поездок по стране, чтобы посетить добрый бретонский народ и получить «добровольное пожертвование» от верхушки провинции – Бретонского парламента, собиравшегося в ратуше неподалеку. Пожертвование ожидалось в размере от 3 до 4 миллионов ливров – круглая сумма, которая пришлась бы страдающему от безденежья монарху очень кстати. Но у поездки была и еще одна, тайная цель. О ней д’Артаньян узнал накануне вечером.

Пригласив его к себе в кабинет, Людовик поручил д’Артаньяну арестовать суперинтенданта финансов Никола Фуке, одного из самых могущественных людей во Франции.

Инструкция предписывала д’Артаньяну действовать сразу же после заседания королевского совета, назначенного на раннее утро понедельника. Однако брать суперинтенданта под стражу на территории замка было нельзя: это нарушало прерогативу командира королевской охраны маркиза де Жевра. На карте стояло больше, чем придворный этикет: Жевр был другом Фуке, и Людовик, как и его советчик Жан Батист Кольбер, не настолько доверял ему, чтобы позволить участвовать в аресте. Попытайся д’Артаньян арестовать суперинтенданта в замке, Жевр мог бы вмешаться, протестовать и, возможно, дать Фуке в суматохе ускользнуть. Поэтому арест надо было провести внешними силами. Взяв Фуке под стражу, д’Артаньян должен был сопроводить его и охрану в Анжерский замок и оставаться там до дальнейших распоряжений. Позднее в тот же день д’Артаньян зашел к Летелье за более подробными указаниями. Он получил санкции на всю необходимую подготовку, но также и предупреждение – не ясно, от Летелье или от Людовика: не приступать к аресту, пока Летелье вновь не подтвердит приказ.

Это последнее предписание едва не свело на нет меры предосторожности, предпринятые Людовиком и его сподвижниками – Кольбером и Летелье. Заседание совета перенесли на более ранний час под тем предлогом, что сразу же после совета король отправится на охоту.

В четыре утра д’Артаньян начал действовать. Вдоль главных дорог, ведущих в город, были расставлены войска с тем, чтобы перехватить любого курьера из бретонской столицы, кроме королевских посыльных. В шесть часов отряд мушкетеров рассредоточился по замку, взяв под контроль все входы. Собравшийся тем временем совет занимался своими обычными делами. Когда его участники стали расходиться, Людовик под каким-то предлогом задержал Фуке ровно на столько, сколько было нужно, чтобы бросить взгляд в окно и убедиться, что д’Артаньян ждет во дворе замка.

Тем временем остальные министры покинули замок. Д’Артаньян поспешил к Летелье за подтверждением приказа, но того уже успел перехватить герцог де Лафейяд и втянуть в какой-то долгий разговор. Ни Летелье, ни д’Артаньян не решались прервать его из опасения привлечь внимание. Наконец Летелье смог отойти и бросил д’Артаньяну короткое разрешение приступать. Еще один королевский офицер в этот момент уже направлялся в отель де Руж, где остановился Фуке, чтобы изъять его документы и записи.

Но когда д’Артаньян обернулся, ища глазами Фуке, министра уже не было – слуги унесли его в портшезе[20]. Взяв с собой дюжину мушкетеров, д’Артаньян помчался на поиски: прочесывать улицы. Он нагнал процессию суперинтенданта недалеко от замка, на площади перед собором: видимо, тот направлялся к обедне. Д’Артаньян остановил носильщиков и, подойдя к портшезу, сказал Фуке, что должен с ним поговорить.

Когда Фуке вышел, д’Артаньян коротко сообщил, что он арестован. Ошеломленный Фуке спросил, не ошибается ли д’Артаньян? В самом ли деле приказ об аресте касается именно его, Фуке? Он настоял на чтении приказа и наконец, убедившись, что ошибки быть не может, попросил д’Артаньяна сделать это, не привлекая постороннего внимания. Д’Артаньян отвел Фуке в ближайший дом, принадлежавший канонику собора, и там обыскал его, прежде чем препроводить в ожидавшую поблизости карету. В сопровождении сотни мушкетеров кортеж направился в Анжер[21].

До поступления новых распоряжений Фуке предстояло жить там – в крошечной сырой камере старой крепости, все еще царившей над городом, под круглосуточной охраной д’Артаньяна и его мушкетеров, в полной изоляции от внешнего мира.

Всего десять дней назад тот же Анжер принимал Фуке как государственного министра. Теперь он был государственным узником, зависящим от королевской милости и не ведающим своей дальнейшей судьбы.

Что же привело к столь резкому повороту событий?

Глава 1. Долгий путь наверх

ЛЮДЕЙ «СЕЛФ-МЕЙД»[22] – «сделавших себя сами» – во Франции XVII века не было. Во всяком случае, среди тех, кто правил страной. «Селф-мейд» бывали только семьи. Неуклонно, поколение за поколением они, выходцы из простого сословия, поднимались все выше, торговали и копили деньги – материальную основу для повышения социального статуса семьи. Средства вкладывались в поместья и высокие придворные должности, за что последние прозвали «мылом для простолюдинов». Земельная собственность и государственная служба доставляли семье положение в обществе и титул, а с ним многие из традиционных привилегий «дворянства шпаги» – тех дворян, чей статус определялся землевладением и военной службой. Большая часть новой знати не преодолевала региональный уровень, однако некоторые выходили и на общенациональную сцену – получали должности в высших юридических, финансовых или административных структурах.

Выстраиваемое постепенно, шаг за шагом, у всех на глазах благополучие базировалось на фундаменте из богатства, королевской службы и семейных связей. Талантливые и честолюбивые отпрыски обеспечивались стартовыми возможностями, позволявшими подниматься до самых высоких государственных должностей, какие только были доступны штатским. Такова была и семейная история Никола Фуке.

Как и многие другие семьи, поднявшиеся в XVII веке по ступеням юридической и административной службы, род Фуке происходил из провинции. Семья жила в сельской местности в долине Луары, неподалеку от Анжера, приблизительно в 200 милях к юго-западу от Парижа. Такое быстрое восхождение нескольких поколений Фуке от уровня анжерских торговцев до статуса судебной и королевской бюрократии не являлось для того времени чем-то необычным. Многие юридические династии XVI и XVII столетий – к примеру, де Ту в Орлеане, Сегюры в Сен-Пурсене или Ламоньоны в Невере – происходили из деревень и городков, расположенных вдоль Луары и Альера между Туренью и Центральным массивом.

Подъему этих фамилий способствовало то, что в XV и XVI веках на Луаре жил двор Валуа. Свой заметный вклад вносили и крупные герцоги, державшие дворы в этом регионе: Бурбоны в Мулене, Орлеанский дом в Блуа, герцоги Анжуйские – в Анжере [23]. Герцогские дворы традиционно поставляли покупателей и покровителей в мастерские ремесленников и лавки торговцев дорогими тканями, драгоценностями, оружием и доспехами, а также другими предметами роскоши. Ограниченная в средствах аристократия всегда искала, где бы занять денег на свои дорогостоящие военные кампании и широкий образ жизни. Источниками средств часто становились те же коммерсанты, однако теперь уже в роли финансистов. Связи, существовавшие между крупными аристократами и кредиторами из более низких сословий, иногда позволяли сыну плебея поступить на службу к принцу или королю.

На диалекте низовьев Луары «фуке» – fouquet или foucque – означает «белка». Может быть, это характеристика происхождения – из далекой глуши, а может быть – личных качеств: неутомима, держится в тени, забирается высоко. Фамилия Фуке была в регионе очень распространена. Основываясь на поддельных документах, хранившихся у одного из двоюродных дедов, Никола Фуке счел себя последним потомком – сыном младшего сына – вымершего дворянского рода, носившего эту фамилию и когда-то владевшего поместьем Мулен-Нев на Луаре. Позже суперинтендант даже купил это поместье, чтобы прочнее связать себя с предполагаемыми предками [24].

Миф о благородном, но разорившемся предке, которому пришлось пойти в коммерцию, чтобы возродить благосостояние семьи, в XVII веке был также весьма характерен для высокопоставленных семей незнатного происхождения. К примеру, Сегюры утверждали, что связаны родственными узами с дворянским кланом из Лангедока, носившим то же имя. Желавшие затушевать своих предков-купцов Кольберы ухитрились отыскать родственную связь с шотландским королевским домом [25].

Из подлинных предков Никола Фуке первым, о ком сохранились какие-то сведения, был процветающий анжерский купец XVI века по имени Иан (Жан) Фуке, торговец шелковыми и шерстяными тканями. Герцогский двор в Анжере охотно брал этот товар. Старший сын Иана Франсуа – тоже торговец дорогими тканями – в 1539 году стал биллем, то есть курьером и служащим Анжерского университета и его агентом по закупкам. Состояние семьи понемногу прирастало благодаря коммерции. Выгодные браки приносили новые деньги. Семья вкладывала их в поместья и земли, в государственные займы, обеспеченные налоговыми поступлениями, а также в образование сыновей, позволявшее сделать карьеру в суде или на королевской службе. Получив юридическое образование (скорее всего, в местном университете), некоторые из Фуке покупали должности в государственных органах правосудия или в других административных структурах, как правило – связанных с финансами.

Две линии потомков Фуке, известные, соответственно, как бушфойские и шаленские Фуке, позже стали магистратами (администраторами судопроизводства) в Бретонском парламенте[26] в Ренне и политическими союзниками Никола Фуке. Но дед самого Никола, Франсуа III Фуке (ум. 1590), переехал из родного Анжера в Париж и там в 1578 году надел мантию судьи (conseiller) Парижского парламента.

Удачный брачный союз со старинной парижской буржуазной семьей приумножил состояние Франсуа, а сам он отличился на службе у Генриха III[27] во время религиозных войн в 1580 году. Его сделали душеприказчиком Екатерины Медичи. Это была огромная честь, а для новичка при самом престижном дворе Франции – знак исключительной королевской милости. Отец Никола – Франсуа IV Фуке (1587–1640), которого после смерти матери в 1600 году взял на воспитание его бретонский дядя, в 1609 году сменил отца в должности члена Парижского парламента. В следующем году он женился на Мари де Мопё, чья семья вот уже несколько поколений занимала важные должности в суде и королевской администрации. Отец Мари, Жиль де Мопё, был генеральным финансовым контролером в правительстве, талантливым сотрудником и политическим союзником Сюлли[28] – могущественного премьер-министра при Генрихе IV, а после 1617 года – его преемника Пьера Жанена [29].

Союз с Мопё позволил семье Фуке подняться еще на ступень. В 1615 году Франсуа IV Фуке продал свое место в парламенте и приобрел другое[30], maître des requêtes, рекетмейстера (делопроизводи теля Государственного совета)[31]. Эта должность вводила его в структуры государственного управления. В современном государстве у нее даже нет отдаленного аналога: она должна была связывать мир правосудия с миром королевской администрации.

Корпус рекетмейстеров насчитывал в тот период 42 человека, приданных королевским советам и канцлеру, фактически – штатный персонал этих правительственных органов. Они готовили справки и досье по вопросам, выносившимся на королевские советы, писали проекты резолюций. Иногда они присутствовали на заседаниях, чтобы по мере надобности консультировать участников или давать дополнительную информацию. По самой специфике своих обязанностей они постоянно находились на виду у короля и крупнейших государственных сановников. Рекетмейстеров часто посылали с поручениями в провинции – решать текущие проблемы государственного уровня, к примеру, вопросы, связанные со сбором податей, снабжением и дисциплиной в воюющей армии. Они могли расследовать жалобы на злоупотребления местных властей. В этом качестве они получали звание «интендант» и временно наделялись исключительными полномочиями, ибо действовали по поручению короля. Успех такой миссии мог стать ступенькой и к более высоким должностям.

Одновременно рекетмейстеры оставались и служащими правосудия, так как исторически их должность возникла в Средние века внутри королевской судебной системы. Как судьи они участвовали в некоторых процессах, особенно – имевших отношение к служащим королевской администрации. Более того, по поручению королевского совета они часто председательствовали на них. Кроме того, они поочередно заседали в Парижском парламенте [32]. Именно должность рекетмейстера, купленная Франсуа IV Фуке, и стала стартом карьеры для его сына Никола. Эта позиция позволила ему оказаться в непосредственной близости от большой политики и тех, кто ее творил.

Франсуа был известен не только профессиональными достижениями, но и исключительным благочестием. Он сам и его супруга активно участвовали в католическом обновлении первых десятилетий XVII века[33]. Возможно, благодаря семейным связям с кругами «благочестивых» (le parti devot)[34] Франсуа познакомился с молодым епископом Люсонским Арманом дю Плесси де Ришелье[35], который на заре своей карьеры тоже имел отношение к этим группам [36].

Так или иначе, где бы ни пересеклись впервые их пути, Франсуа Фуке вскоре сделался близким сподвижником и «клиентом»[37] Ришелье и поднялся по карьерной лестнице вслед за ним. В 1624 году Ришелье, разгромив соперников, возглавил королевский совет – стал премьер-министром. В том же году он создал совет по делам колоний (conseil de la Marine) для поощрения морской торговли и колониального предпринимательства. Он предоставлял компаниям коммерческие и колониальные монополии, а в иных – сам имел долю. Франсуа Фуке входил в этот совет наряду с другими министрами, в частности с Антуаном д’Эффиа[38], суперинтендантом финансов. Ни кола Фуке унаследовал отцовский интерес к возможностям морской коммерции как источника французского могущества и богатства. По иронии судьбы, это обстоятельство обернулось на процессе против него [39].

В 1626 году Ришелье назначил Франсуа членом специального суда, собранного расследовать дело злосчастного Анри де Талейран-Перигора, графа Шале[40], простодушного молодого придворного, которого аристократические друзья, и в частности герцогиня де Шеврёз[41], втянули в заговор с целью убийства Ришелье. Ришелье не упустил случая преподать урок сильным мира сего, и Шале предстал перед судом в Нанте, состоявшим в основном из членов Реннского парламента. Обвинителем был назначен Кристоф Фуке де Шален, один из бретонских кузенов Франсуа. Обвинительный вердикт был предрешен, и Шале умер жестокой смертью от руки палача-любителя[42] [43].

Участие в суде окончательно утвердило Фуке как человека Ришелье. В 1627 году он был назначен членом Государственного совета и смог продать свою предыдущую должность рекетмейстера [44]. До самой смерти в 1640 году Франсуа занимался государственными делами в тесном союзе с Ришелье. Собственные деньги он тратил, удовлетворяя интерес к морскому делу, и вкладывал в будущее своей большой семьи: до взрослого возраста дожили шесть его сыновей и шесть дочерей.

Главой семьи Фуке в следующем поколении стал Никола, третий ребенок и второй сын Франсуа IV Фуке и Мари де Мопё. Он родился в январе 1615 года в доме Фуке на улице Верьер, в парижском квартале Марэ. Через некоторое время семья переехала в более просторный дом на улице Жуи, тоже в квартале Марэ. Юный Никола имел доступ к богатейшей библиотеке отца: 15 000 томов, не считая глобусов и «редкостей», как тогда называли старинные монеты и всевозможные артефакты. Это собрание легло потом в основу его собственной весьма обширной библиотеки [45]. Кроме того, Никола получил образование, считавшееся тогда лучшим во Франции. Он учился в иезуитском коллеже College de Clermont, что в Латинском квартале, предшественнике сегодняшнего Lycee Louis-le-Grand[46]. Дополнительно он наверняка приобретал знания, что называется, «из первых рук»: прежде всего от отца, образцового государственного служащего, и от его друзей и знакомых, вхожих в круги власти [47].

Сначала Никола готовили к церковной карьере. Продолжить семейную традицию государственной службы предстояло его старшему брату Франсуа, 1611 года рождения. В шестнадцать лет Никола выбрил тонзуру послушника и заступил на церковную должность, доставшуюся от одного из старших родственников. Франсуа же, начав в 1631 году перспективную юридическую карьеру, уже в 1633 году стал членом Парижского парламента. Однако вскоре он, по причуде темперамента, ощутил призвание к церковному служению, к которому Никола, со своей стороны, ни малейшей склонности не имел. В 1635 году Франсуа объявил, что хочет служить церкви, и благочестивые родители приветствовали его решение. С помощью Ришелье, с одной стороны, и своих друзей-церковников с другой (особенно Венсана де Поля, впоследствии канонизированного как святого)[48] молодой бывший магистрат парламента быстро вошел в респектабельные церковные круги. В 1639 году он рукоположен в сан епископа Байонского [49].

Передав свои церковные обязанности брату, Никола получил полную свободу для начала юридической карьеры. По одной из версий, к этому поощрял его сам Ришелье, впечатленный умом и энергией молодого человека [50]. Чтобы открыть для него эту дорогу, отец купил место в только что созданном парламенте Меца[51]. Восемнадцатилетний Никола формально был слишком юн для поста магистрата, однако из уважения к заслугам отца – и за его преданность Ришелье – для сына сделали исключение [52].

Ришелье хотел, чтобы новый парламент укрепил французскую юрисдикцию в «трех епископствах», – французских анклавах в Лотарингии: Меце, Туле и Вердене.

Французскими эти земли стали еще в прошлом веке, однако права и власть короля на их территории были сформулированы расплывчато. Никола, уже в должности магистрата, вместе с коллегой послали изучать старые документы, хранившиеся в монастырях и епископских архивах близ Меца. Они должны были установить, какие именно из прав, прежде принадлежавших империи или герцогству, перешли к французской короне. Поколение спустя некоторые изыскания Фуке использовали агенты Людовика XIV, чтобы обосновать права короля на только что включенный в состав Франции Эльзас [53].

Миссию Фуке тем временем прервало новое задание от Ришелье. Ему поручалось написать длинную королевскую декларацию, обвиняющую герцога Карла Лотарингского во враждебных действиях, тем самым обосновав ввод в Лотарингию французских войск. Образцом служило решение Ришелье об интервенции, принятое им в ходе Тридцатилетней войны. Как только французские войска заняли Лотарингию, Фуке отправили в Нанси с очередным заданием – вместе с группой французских официальных лиц организовать управление провинцией. В 1636 году Ришелье наградил его за труды, отменив возрастные ограничения, чтобы Фуке смог занять отцовскую должность рекетмейстера [54].

Начало следующего десятилетия принесло большие перемены в личной жизни Фуке. Пришло время жениться и продолжить род. Подходящей парой стала Луиза Фурше, чей покойный отец в свое время служил в Бретонском парламенте и чья родня имела вес в местной администрации и в суде [55]. Молодые сочетались браком в Нанте[56] в январе 1640 года. Луиза принесла жениху солидное приданое и поместье в окрестностях Нанта; не миновало и года, как родилась дочь Мари. Однако счастье семьи омрачила смерть Франсуа IV Фуке в конце апреля того же года. По завещанию Фуке-старшего Никола получил его книги и «редкости», а также солидное состояние. Меньше года спустя, в феврале 1641-го, в глубокой старости скончался Жиль де Мопё, дед Никола по матери и еще один патриарх рода [57].

В августе 1641 года Фуке настигла очередная утрата: внезапно умерла Луиза, возможно – из-за сложной беременности. Фуке остался единственной опорой для овдовевшей матери, осиротевшей дочери и двенадцати братьев и сестер, которым фактически заменил отца. Сестрам предназначался монастырь – пятеро из шести позже попали в престижный монастырь визитанток[58] в Париже. Старший брат Франсуа уже был епископом, но карьеру младших еще предстояло направлять [59].

И как раз в тот момент, когда неизменное покровительство кардинала Ришелье могло бы облегчить Никола его задачу, премьер-министр тоже сошел со сцены – он умер в декабре 1642 года. В мае 1643 года за грозным кардиналом последовал и его господин, Людовик XIII. Франция оказалась в руках вдовствующей королевы, испанки по происхождению, Анны Австрийской, правившей от имени малолетнего сына – Людовика XIV.

Она осыпала милостями своих старинных союзников по конфликту с Ришелье[60], одновременно оставив в силе многих его помощников, в том числе его ближайшего доверенного, кардинала Джулио Мазарини. Это было добрым знаком для Никола и других приближенных Ришелье. Кроме того, семья Фуке имела связи с регентшей. Франсуа IV Фуке в свое время служил в личном совете королевы, а мать Фуке была известна королеве через сообщество благочестивых аристократок, связанных с парижскими «благочестивыми» (devots) [61].

Весной 1644 года Фуке в качестве интенданта послали в Гренобль, провинциальную столицу Дофине, уполномочив разобраться в злоупотреблениях местных чиновников. Кроме того, ему поручили на основании определенных квот распределить по местным структурам – приходам, городам и так далее – тяжелый налог под названием талья (taille)[62] и увеличить собираемость налогов. В Дофине Фуке обнаружил, что провинция стонет под налоговым гнетом, вызванным многолетней и непрерывной войной, и бурлит от гнева крестьян и ремесленников на сомнительный порядок налогообложения. Талья начислялась на все землевладения недворянского происхождения, даже если в данный момент ими владели дворяне. Во всех остальных случаях дворяне налога не платили[63]. Но фактически дворяне, чиновники и состоятельная буржуазия либо вовсе уходили от налога на земельные владения, либо добивались смехотворно низкой оценки налогооблагаемой собственности. В результате основное бремя ложилось на тех, кто меньше всего был способен его нести. Фуке доложил об увиденном в Париж и предложил в наступающем году уменьшить долю провинции в сборе тальи. В Дофине это предложение приветствовали, но в Париже оно вызвало замешательство. Канцлер Пьер Сегюр вынес странную рекомендацию на суд Мазарини и регентши, и Фуке немедленно отозвали. Мазарини тут же открестился от своего агента, утверждая, что и назначение, и отзыв исходили исключительно от королевы [64].

В августе 1644 года Фуке и трое его спутников выехали из Гренобля в Париж. По дороге они остановились в Валансе, чтобы помочь местным властям справиться с беспорядками. Выслушав жалобы и пообещав расследовать нарушения, экипаж намеревался покинуть Валанс, но в пригороде Бург-сюр-ла-Валанс ему преградила путь толпа крестьянок и жен ремесленников. Разъяренные женщины напали на едущую без охраны карету и вытащили из нее пассажиров – Фуке и еще трех чиновников. Двоих сразу увели, – одного из них позже нашли убитым. Тот, что оставался с Фуке, выхватил было шпагу, но Фуке заставил спутника вложить оружие в ножны, чтобы не разъярить нападавших. Затем Фуке спокойно пошел навстречу летящим в него камням и проклятиям и заговорил с толпой. Он говорил без остановки, перекрикивая шум: спрашивал о претензиях, обещал выявить злоупотребления и наказать виновных. Первые ряды стали прислушиваться, их настроение переменилось. Образовав вокруг Фуке и его товарища защитную цепь, нападавшие увели их в соседний дом.

Вскоре вооруженный дворянский отряд отбил Фуке и его спутника и доставил в резиденцию епископа. Когда из Гренобля подоспели войска, Фуке с их помощью подавил беспорядки, но также и принял меры, чтобы успокоить население. Предполагаемых убийц другого спутника он передал местным властям для расследования [65].

Драматическое происшествие в Валансе дает некоторое представление о важных чертах характера Фуке. Одну из них можно охарактеризовать не просто как смелость и стойкость перед лицом превосходящей силы, но и хладнокровие, способность не терять головы «под огнем». Его красноречие сработало потому, что он смог мгновенно просчитать намерения нападающих. Нет, он не отрицал, что их претензии обоснованны. Скорее, он сочувствовал им и таким образом перенаправил их гнев с себя на систему, частью которой являлся.

Трагический инцидент привел к отзыву Фуке в столицу, однако не повредил его дальнейшей карьере. В 1646 году его снова назначили интендантом и послали в Каталонию: присоединиться к армии под командованием графа д’Аркура, разобраться с острой нехваткой продовольствия и расследовать обвинения в адрес некоторых высокопоставленных подчиненных графа. В 1647 году – новое назначение, на этот раз в Пикардию, где армия сражалась с испанцами, стоящими на равнине. Мазарини хотел, чтобы Гастону Орлеанскому[66], номинальному главнокомандующему французскими войсками, сообщили, что на его назначении настояла сама королева [67]. Во время командировки интенданта при осаде Ленца был смертельно ранен маршал Жан де Гассион[68]. Как высшее должностное лицо, представляющее короля, Фуке взял руководство подчиненными Гассиона на себя и обеспечил передачу командования и организацию зимних квартир в конце военного сезона. В Париже это восприняли очень хорошо [69].

В мае 1648 года Фуке был назначен интендантом в Généralité Парижа, теперь он отвечал за мирный – и эффективный – сбор налогов, а также за снабжение и дисциплину в королевских войсках, размещенных в окрестностях столицы. Но это назначение омрачилось первыми шагами к затяжной гражданской войне, известной как Фронда[70]. Началом ее в 1648 году послужило «восстание судей» Парижского парламента и аналогичных высоких судов против новых мер королевского правительства, которыми оно пыталось увеличить доход государства. В частности, планировалось создать на продажу дополнительные должности и ввести новые налоги, вся тяжесть которых ложилась на плечи беднейших и наименее привилегированных парижан. Выступая против этих налоговых инициатив, суды и судьи принимали на себя роль защитников народа от грабительской политики правительства.

У магистратов высокого суда, конечно, был в деле и свой интерес. Некоторые меры, принятые еще Ришелье и Людовиком XIII и развиваемые Мазарини и регентшей, не нашли поддержки у королевских чиновников, служивших становым хребтом королевского правительства. К 1640 году на королевской службе насчитывалось около 37 тысяч штатских, в основном на судейских или финансовых должностях. Эти должности подразделялись на ранги, от верхушки – членов парламента и королевских казначеев, до провинциальных магистратов и далее – местных сборщиков налогов и таможенников [71]. Практически все эти должностные лица покупали свои посты. Другими словами, должности воспринимались как собственность, в которую можно инвестировать, возвращая инвестиции из соответствующего посту жалованья (gages). Эту собственность, как и любую другую, можно было перепродавать и передавать.

В 1635 году Ришелье втянул Францию в Тридцатилетнюю войну против испанских и австрийских Габсбургов[72]. Война, вялая и затяжная, привела к тому, что королевское правительство оказалось в катастрофической финансовой ситуации. Практически все деньги, попадавшие в королевскую казну, шли на военные действия, поэтому чиновники жалованья либо не получали, либо получали в очень урезанном виде. Одновременно, чтобы пополнить казну, создавались и продавались всё новые должности. Рост предложения и доступности должностей и одновременно – перебои с выплатой жалованья обесценивали уже существующие должности. Снижались их инвестиционная привлекательность и цена при перепродаже. Таким образом, королевские чиновники одновременно теряли и в доходах – из-за невыплаты жалованья, и в стоимости капитала – из-за снижения инвестиционной привлекательности своих должностей.

Вдобавок чиновники вынужденно подписывались на разнообразные правительственные займы – из опасения, что, если этого не сделать, появится еще больше должностей или же правительство отменит специальное распоряжение (paulette), которым обладателю должности даже на смертном одре разрешалось завещать или передавать пост другому лицу. И в провинциях, и в Париже среди служащих – от заурядных сборщиков налогов до высших магистратов – росло недовольство политикой регентши и королевскими советниками. Упреки прежде всего адресовались Мазарини и суперинтендантам финансов, которые считались ответственными за эти схемы [73].

К ропоту состоятельных и привилегированных кругов добавлялось растущее озлобление и гнев простых людей, которые несли основное налоговое бремя. Размеры базовых налогов также неуклонно повышались. Это относилось к талье и дополнительным сборам, которые в сельской местности или деревушках взимали с фермеров и мелких ремесленников. Росли и разнообразные непрямые налоги, например на соль, с продаж, а также пошлины на перевозку товаров и еды из одного района в другой. Непрямые налоги удорожали еду, напитки и другие предметы первой необходимости для жителей больших и малых городов, что вызывало постоянные беспорядки.

Единичные крестьянские волнения и бунты в провинциальных городах случались еще при Ришелье, когда ярость, вызванная величиной налогов, достигала точки кипения. Местных мытарей нередко выпроваживали силой, а иногда и линчевали. В ответ Ришелье карал доведенных до крайности налогоплательщиков как за крамолу и измену. Входили войска, подавляли протест, а участников примерно наказывали – например, через повешение с конфискацией. Королева-мать и Мазарини придерживались этих же методов, но от беспорядков в сельской местности они помогали плохо. Год за годом налоговое бремя становилось тяжелей, волнения ширились. К концу 1640-х годов целые районы во Франции, включая отдельные города с пригородами, стали очагами восстаний и мятежей. Правительство явно теряло контроль над сельскими регионами. В Дофине Фуке убедился в этом непосредственно [74].

Гнев восставших был направлен в основном против тех, в ком видели бенефициаров приносимых обществом жертв, – финансистов, забравших в свои руки королевский финансовый аппарат. Верхние палаты парижского суда разделяли это недовольство. Частично судейскими двигала собственная обида на неуплату жалованья и на попытки власти создать больше судебных должностей, чтобы получить за них деньги. Негодование других могло быть вызвано сочувствием к крестьянам. Многие судьи владели поместьями и прекрасно знали, что деревня разорена. Население было не в силах платить ни повышенных налогов, ни ренты или иных поборов, полагавшихся землевладельцам-арендодателям [75].

Однако в какой-то степени гнев и обида магистратов уходили корнями еще глубже – в претензии к институту в целом. До Генриха IV (1589–1610) практически любая форма гражданского управления, в том числе финансовые и налоговые механизмы, считалась частью police powers – «политических/полицейских полномочий» судебного аппарата. Специальные верхние палаты, Счетная палата (Chambre des comptes) и Палата податей и налогов (Cour des aides), дотошно изучали и утверждали любую транзакцию королевских налоговиков. Однако при Генрихе IV многие государственные функции, особенно в области финансов, начали выводить за пределы юридического контроля. При Ришелье и Людовике XIII этот процесс усилился. Суды и судьи утратили право высказываться по государственным транзакциям. Не могли они больше и вести дел по искам к королевским финансовым агентам, связанным с их должностными обязанностями. Деятельность таких чиновников и, при необходимости, дисциплинарные действия в их отношении стали прерогативой королевского совета по финансам или официального лица, назначенного этим советом.

Посягательство на их институциональные полномочия возмущало судей. Для них оно было нарушением традиций монархии, разрывом с ее прежним, проверенным веками методом управления на основе консультаций и поисков согласия. Парламенты, особенно парижский, чувствовали, что их оттеснили от их традиционной управляющей роли. Аналогично ощущала себя и высшая аристократия этого времени: теряющая политический вес, изгнанная из королевских советов и утратившая некоторые источники военной силы и регионального влияния. В результате конфликт сосредоточился вокруг усиливающейся централизации королевской власти при недостатке консультаций между ней и традиционными составляющими ее исполнительного механизма. Многие из судей высокого суда стремились восстановить порядок вещей, каким он был при Генрихе IV, – теперь его время казалось «золотым веком» [76].

Недовольство достигло пика в начале 1648 года. Мазарини и королева-мать решили любой ценой найти ресурсы, чтобы в этом году остановить и заставить обороняться войска империи в Германии, ибо рассчитывали, что мирные переговоры завершатся на выгодных для Франции условиях. Дополнительные деньги на это предполагалось получить за счет нового подъема налогов и продажи должностей. Понимая, что Парижский парламент не согласится на эти меры, в январе 1648 года королевское правительство провело специальную церемонию под названием lit de justice. Юный король вместе с королевой-матерью и Мазарини лично появился перед парламентом, и перед его лицом судьям было приказано зарегистрировать указы. По вековой традиции личное присутствие короля предотвращало дальнейшую дискуссию.

Но на этот раз, вопреки обычаю и прецедентам, судьи не сняли своих возражений. Они продолжали оспаривать предлагаемые меры и требовать юридического расследования деятельности финансистов – королевских кредиторов и королевского суперинтенданта финансов Мишеля Партичелли д’Эмери[77] – на предмет коррупции. Поскольку некоторые из налоговых инициатив подразумевали введение новых или увеличение существующих налогов на торговлю в Париже, «маленькие люди» Парижа – лавочники, ремесленники и им подобные – вышли на демонстрацию, чтобы поддержать позицию судей.

Тем временем условия жизни в сельской местности продолжали деградировать, а восстания сельского населения ширились.

Во многих районах сборщики налогов отказывались делать свою работу, а королевские судьи – рассматривать дела или выполнять функции по охране порядка. Королевская власть отчасти потеряла контроль над административной машиной [78].

Переговоры судебной системы с властью зашли в тупик. В конце июня 1648 года Парижский парламент сделал еще один беспрецедентный шаг. Он объединился с судьями из сестринских структур – Счетной палаты и Палаты податей и налогов – для того, чтобы сформировать единый орган, под названием Палата св. Людовика (Chambre de Saint Louis – по названию зала, где они встречались), для обсуждения общих реформ управления. В числе требований членов Палаты св. Людовика было: снизить талью, задним числом списать все недоимки по талье, полностью выплатить жалованье всем королевским чиновникам. Помимо этого, судьи настаивали на необходимости выплатить проценты по просроченным аннуитетным[79] королевским платежам. Также они полагали, что следует отменить многочисленные особые должности, с помощью которых королевская власть обходит требования судебной.

В июле 1648 года корона согласилась денонсировать все существующие на тот момент кредитные договоры с источниками финансирования без компенсации им авансов и других уже полученных государством сумм. Это обернулось тотальным, хотя и краткосрочным коллапсом государственного финансирования – банкротством 1648 года. Оно вынудило отчаявшегося Мазарини и его сотрудников начать переговоры с финансовым сообществом, чтобы оно вновь открыло свои кошельки. Часто переговоры заканчивались тайным соглашением о компенсации потерь из-за денонсирования кредитного контракта, и компенсация оказывалась еще более затратной, чем денонсированные обязательства [80].

Что касается большинства других парламентских требований, то королевская сторона тянула время. В конце августа, когда Париж получил известия о крупной военной победе под Лансом, которая, по мнению правительства, должна была склонить общественное мнение в его пользу, оно попыталось арестовать двух самых резких в своих речах судей. Результат оказался сравним со знаменитым «Днем баррикад» во время Религиозных войн (в мае 1588 года)[81]. Уличная толпа и спонтанные группы городского ополчения – милиции – блокировали улицы и атаковали королевские военные патрули. Они едва не растерзали канцлера Сегюра, едущего через Париж, – его пришлось спасать тяжеловооруженному военному отряду [82]. Толпы окружили королевский дворец, требуя освобождения судей. Королева-мать была вынуждена униженно капитулировать. При очевидной поддержке населения парламент повторил свою программу еще в одной декларации в конце октября, сделав акцент на налоговых послаблениях для народа [83].

Королевский двор снова медлил – и не напрасно. В тот самый день, когда парламент выступил со своим октябрьским заявлением, был подписан мирный договор, и война за гегемонию в Европе завершилась[84]. Это случилось под конец обычного военного сезона[85]. Поэтому правительство смогло приказать Луи де Бурбону, принцу Конде[86], идти со своей армией под Париж и быть готовым развернуть там лагерь. В начале января 1649 года двор бежал из Парижа в Рюэй, пригородный королевский замок, и оттуда объявил осаду столицы.

Во время всех этих беспокойных событий Фуке оставался верен своей должности и короне. Отдавая себе отчет, какой широкой поддержкой пользуются судьи верховного суда (Le parlement de Paris), он посоветовал Мазарини проявлять умеренность и, по возможности, умиротворять магистратов [87].

Однако стоило противостоянию перейти в открытое вооруженное столкновение, как Фуке принял сторону короны. Когда королева-мать и Мазарини использовали войска Конде для осады Парижа, Фуке, будучи интендантом, занимался их снабжением [88].

Но даже грозный Конде, при всей его репутации, не смог запугать судей. В ответ на осаду парламент назвал Мазарини «врагом государства» и объявил вне закона. Затем парламент мобилизовал городскую милицию и санкционировал организацию вооруженного ополчения. В поисках военачальника, который бы защитил Париж от королевской армии, парламент обратился к знати. Быстро выяснилось, что многие недовольные аристократы в своих личных интересах желают выступить на стороне магистратов. Среди них были даже родственники короля: принц де Конти[89], младший брат Конде, герцогиня де Лонгвиль, их сестра, и герцог де Бофор[90], внук Генриха I V. Конти был объявлен главнокомандующим парижскими войсками и выступил на защиту города против собственного брата.

Но Конти, в отличие от старшего брата, не обладал военным талантом, и парижская армия потерпела от Конде несколько поражений. Сначала королевское правительство планировало предложить городу мир на жестких условиях, поскольку располагало всеми козырями. Однако ранней весной все изменилось. До Парижа долетела весть о том, что с севера вторглись испанцы, с которыми Франция все еще находилась в состоянии войны. И войска Конде тут же потребовались, чтобы их остановить. В этой ситуации против Фронды выступил маршал Анри де ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн[91], единственный военачальник масштаба Конде. Такое развитие событий побудило партию Мазарини и королевы-матери смягчить свою позицию.

После очередных переговоров 11 марта 1649 года был подписан Рюэй-Сен-Жерменский мир, который, казалось, удовлетворял всех. Парламент согласился отменить судебное решение против Мазарини, прекратить совместные заседания с другими верхними палатами верховного суда и вернуть крепости Бастилию[92] и Арсенал под королевский контроль. Королевская сторона, в свою очередь, обещала уважать требования парламента и его декларации, датированные июлем и октябрем 1648 года. Все бунтовщики были амнистированы. Дворянам были обещаны пенсии и достигнуты другие договоренности со сторонниками Фронды [93].

На поверхностный взгляд, парижский парламент достиг впечатляюще многого, особенно с учетом, по сути, революционного характера прав, на которые он претендовал: вносить изменения в ежегодный королевский декрет и объявлять королевских министров вне закона. Но мир, последовавший за первой серией Фронды – так называемой Фрондой парламента, – оказался иллюзорным. Правительство скоро забыло многие из своих обещаний. Обе стороны – парламент и корона – оказались заложниками вражды могущественных аристократов, которых они рекрутировали в качестве союзников.

Военные действия разразились снова в начале 1650 года, после того как королева-мать и Мазарини, уставшие от бесконечных попыток Конде подмять королевский совет, арестовали его самого, его брата Конти и его шурина герцога де Лонгвиля. Это запустило новый раунд военных действий – начался смертоносный замкнутый круг, длившийся до начала 1653 года и известный как Фронда принцев. Постоянные перебежки крупных аристократов, военачальников и даже таких высокопоставленных чиновников, как канцлер Сегюр, с одной стороны на другую делают эту историю крайне сложной для пересказа. Но на всем ее протяжении Фуке оставался верен короне. В 1650 году его посылали с миссией в Нормандию, чтобы предотвратить захват этой провинции сторонниками Конде. Затем он присоединился к королевскому войску в Бургундии, снова с полномочиями интенданта королевской армии [94].

Награду за лояльность Фуке получил в ноябре 1650 года. В парижском парламенте освободился пост генерального прокурора (procureur general). Это была одна из самых престижных в системе судопроизводства должностей: королевский procureur general вместе с avocat general[95] и заместителями представлял в парламенте интересы короны. Все вместе они назывались parquet[96]. Кроме того, в обязанности генерального прокурора входила особая административная ответственность за полицейский и судебный аппарат королевства, а также за дела церкви, королевскую земельную собственность и образование. Занимавший эту должность некто Блэз Мюльян решил ее продать. Фуке охотно бы купил ее, но, несмотря на практику торговли должностями, последняя входила в число тех, покупка которых могла состояться только с королевского одобрения. Идея сделать Фуке защитником королевских интересов во Дворце правосудия[97] привела Мазарини в восторг. Сделку закрыли за 450 тысяч ливров: частично наличными, а кроме того, в зачет сделки Фуке передал сыну Мюльяна свою должность рекетмейстера, стоившую 150 тысяч ливров [98].

Почти десять лет после смерти жены Фуке занимался только карьерой и заботился о братьях и сестрах. Чтобы укрепить сеть семейных альянсов и произвести на свет наследника мужского пола, пора было жениться вторично. Выбор Фуке пал на Мари Мадлен Кастий из семьи, занимавшей прочное положение в мире высоких финансов. Мари Мадлен, 1636 года рождения, была на двадцать с лишним лет моложе жениха. Ее семью связывали крепкие узы с родом Пьера Жанена, под началом которого служил дед Фуке Жиль де Мопё, да и среди родни были крупные финансисты, в частности финансист и королевский казначей (trésorier d’Épargne) Никола Жанен де Кастий. Ее дядя служил старшим домоправителем у Гастона Орлеанского, дяди короля, а кузен – маршал де Вильруа[99] состоял при юном короле гувернером. По иронии судьбы, кузина невесты Шарлотта де Кастий была прежде замужем за тем самым несчастным графом де Шале, которого отец Фуке в 1626 году приговорил к смерти [100].

Но интересы настоящего оказались важнее старинных обид, и это воспоминание не помешало в феврале 1651 года состояться свадьбе. Приданое новой жены Фуке было скромнее, чем у первой. Однако она была единственным ребенком и наследницей родительского состояния. Спустя несколько лет после вступления в брак Мари Мадлен принесла дому Фуке примерно полтора миллиона ливров в качестве наследства. Это почти вдвое превосходило средства, оставленные Фуке отцом. Фуке оказался действительно очень богат и стал вровень с высшей аристократией [101].

Свадебные торжества совпали с очередным поворотом колеса фортуны. На той же неделе, когда Фуке венчался, Парижский парламент вновь потребовал отставки и изгнания Мазарини и освобождения Конде с его высокородными союзниками. На этот раз Гастон Орлеанский занял сторону магистратов, как и коадъютор, архиепископ Парижский Жан Франсуа Поль де Гонди[102] (будущий кардинал де Рец).

Все это заново воспламенило парижан; толпа практически ворвалась в Пале-Рояль, требуя, чтобы им дали увидеть юного короля.

Мазарини бежал из страны с одной только короткой остановкой в Гавре, чтобы «освободить» Конде и его товарищей по заключению, и продолжил свой путь в ссылку на земли электора Кёльна[103]. Какое-то время бунтовщики-принцы и Гастон торжествовали победу, снова подчинив себе королевский совет. Регентшу заставили отправить в отставку некоторых министров, в том числе Гюга де Лионна[104], которого чета Фуке затем прятала в одном из поместий мадам Фуке [105]. В последующие месяцы, когда новые хозяева королевства передрались друг с другом, Фуке изо всех сил пытался сократить причиняемый кардиналу Мазарини ущерб. Он пытался создать в рядах высокого суда кружок магистратов если и не лояльных Мазарини, то хотя бы разделяющих идею защитить королевскую власть от грубого давления принцев, и настойчиво, хотя и тщетно, убеждал парламент не разорять знаменитую коллекцию произведений искусства, собранную кардиналом.

Мазарини знал об этих усилиях и неоднократно, при разных обстоятельствах, выражал ему благодарность [106]. Примеру Никола следовал младший брат Базиль, известный как «аббат», поскольку получал доходы от нескольких аббатств, хотя и не был священнослужителем. На семь лет моложе Никола, во время Фронды он поступил к Мазарини на службу в качестве неофициального представителя и курьера. Так, от его имени он вел приватные переговоры с заинтересованными вельможами, поддерживал сеть шпионов и информаторов кардинала. Базиль старался, как и его брат Никола, создать невидимую глазу систему поддержки бывшего министра, которая в нужный момент могла бы сыграть важную роль [107].

В сентябре 1651 года король отметил тринадцатый день рождения и был объявлен совершеннолетним. Это событие лишало главного аргумента фрондеров, недовольных ранними шагами регентши. Согласно отстаиваемой ими позиции, только совершеннолетний может пользоваться всей полнотой королевской власти [108]. Теперь король смог издавать указы, подтверждая предыдущие распоряжения матери и кардинала. Последнее обстоятельство привлекло на его сторону некоторых парламентских магистратов, однако не подействовало на принцев. В сентябре 1651 года вновь вспыхнула гражданская война между Конде с его тогдашними приверженцами, с одной стороны, и правительством – с другой. На этот раз, отчасти благодаря усилиям братьев Фуке, несколько значительных игроков, в том числе Тюренн и некоторые высокопоставленные члены Парижского парламента, примкнули к партии короля [109].

В декабре 1651 года Мазарини вернулся во Францию. В ответ на это парламент объявил его вне закона, конфисковал и распродал его имущество, в том числе великолепную библиотеку, – бессмысленный акт культурного вандализма, который Фуке оказался бессилен предотвратить [110]. Вскоре Конде и его приверженцы вернули себе контроль над Парижем. В мае 1652 года Фуке вошел в состав парламентской делегации, которая потребовала, как одного из условий мира, повторного изгнания Мазарини. В частном порядке Фуке давал понять, что рассматривает это как временный, но необходимый маневр. Однако Мазарини отказался уезжать, уверенный, что, если сейчас уедет, обратно его не позовут [111].

Неподдельная лояльность Фуке не оставляет места для сомнений. В июле 1652 года армия Конде стояла под стенами Парижа. Го родская администрация не позволила ей войти. Однако Конде двинулся маршем вокруг стены, рассчитывая войти в город через Сент-Антуанские ворота на востоке, которые охраняла Бастилия. Фуке сумел послать гонца в стоявшее неподалеку королевское войско под командованием Тюренна и сообщил ему о маневре Конде и о его силах [112].

Благодаря этим сведениям Тюренн блокировал Конде и разгромил бы его, прижав к городским стенам, если бы дочь Гастона герцогиня де Монпансье не убедила отца отдать приказ открыть ворота и впустить армию Конде. Его отход прикрывали пушки Бастилии, по приказу герцогини стрелявшие по королевским войскам [113].

Париж вновь оказался под властью Конде. Никола ускользнул из города и присоединился к двору, где снова пытался убедить Мазарини пойти на временные уступки. Парижский парламент объявил короля пленником Мазарини и назначил Гастона Орлеанского генерал-лейтенантом королевства, а Конде – главнокомандующим армии. В ответ правительство короля приказало парламенту покинуть Париж и временно собраться в Понтуазе[114] – шаг, который Фуке поддержал [115].

Повиновалась лишь горстка судей, хотя в их число входили первый председатель Матьё Моле[116] и генеральный прокурор Никола Фуке [117].

Возникли два соперничающих парижских парламента. Один из них находился в Понтуазе, а другой, более многочисленный, заседал в своей старинной столичной резиденции и сохранял верность принцам.

Одним из первых актов парламента в Понтуазе стала петиция королю об изгнании Мазарини [118].

Кардинал наконец подчинился и в августе 1652 года уехал во владения герцога Бульонского, входившие в состав Империи. Хотя королевский двор обосновался в Кампани, Фуке оставался в Понтуазе, удобном наблюдательном пункте, позволявшем следить за развитием событий в Париже. Он и брат Базиль – глаза и уши Мазарини в Париже и Кампани – в письмах докладывали о происходящем военному министру Мишелю Летелье и самому кардиналу [119].

В Париже парламент и принцы погрязли в непримиримых раздорах. Многие вступали в тайные переговоры с правительством короля. В октябре Конде, не желая сдаваться, но и не имея ресурсов, чтобы продолжать сражаться, покинул Париж и отправился в добровольную ссылку – на службу к испанскому королю. Не прошло и десяти дней, как в Париж триумфально вступил молодой король. Некоторым задержавшимся там лидерам восстания, в частности Гастону Орлеанскому и его дочери, герцогине де Монпансье, было приказано покинуть Париж. Другие же, в том числе Гонди, были арестованы.

Мазарини вернулся из ссылки в феврале 1653 года. Бунтовщики были наказаны. Верные ожидали заслуженных наград. Фуке уже присмотрел свою. В начале 1653 года умер суперинтендант финансов Шарль де ла Вьёвиль[120]. Должность суперинтенданта финансов была одним из ключевых правительственных постов. Ее чаще занимали по назначению короля, чем приобретали за деньги. Никола Фуке уверенно предложил себя. При этом он подчеркнул, что пост требует человека с принципами, пользующегося общественным доверием и продемонстрировавшего «несокрушимую (inviolable) верность Вашему преосвященству» [121].

Претендовали на должность и другие; среди них блистательный Абель Сервьен[122], один из главных переговорщиков Вестфальского мира, тоже оставшийся верным Мазарини во времена Фронды; Матьё Моле, один из самых уважаемых членов Парижского парламента и кузен мадам Фуке; маршал де Вильруа с его многочисленными связями. В конце концов Мазарини решил сделать должность двойной и назначил суперинтендантами Сервьена и Фуке совместно.

Статус новой должности, помимо прочего, давал право называться «государственным министром». Так Никола Фуке, потомок провинциального торговца тканями в пятом поколении, занял кресло в палате королевского совета.

Глава 2. Суперинтендант за работой

Как государственный министр, занимающий одновременно две из самых высоких должностей в королевской администрации, в 1650-х годах Никола Фуке находился в центре общественной жизни. Десятилетие после Фронды историки часто пропускают, спеша перейти к началу «личного правления» Людовика XIV после смерти кардинала в 1661 году. Однако события второй части срока, который Мазарини провел на своей должности, были крайне важны в связи с тем, что последовало за ними. Некоторое время назад Франция подписала Вестфальский мир (1648), но все еще воевала со своим главным врагом – Испанией[123]. В новом десятилетии исход конфликта оказался далеко не очевидным. Испания все еще могла выставить мощную армию, к тому же на ее стороне сражался талантливый полководец Конде[124]. Теперь он поселился в Испанских Нидерландах, предпочитая воевать в статусе квазинезависимого союзника испанского короля. Война с Испанией означала дополнительную нагрузку на финансовую систему, и без того перегруженную гигантскими долгами из-за прошлых военных расходов, и на истерзанную годами Фронды экономику.

Фронда закончилась, на исходе 1652 года двор вернулся в Париж, но мир во Франции никак не наступал. Крестьяне и ремесленники, на чьи плечи легла основная тяжесть налогового бремени, не получили никакого послабления. И потому на местах – в селах и провинциальных городках – непрерывно вспыхивали восстания. Судьи высокого суда из Парижского парламента и сестринских судов продолжали критиковать финансовые мероприятия кардинала Мазарини и его коллег [125]. Если почитать переписку Мазарини тех лет, то создается впечатление, что до 1659 года – года заключения мира с Испанией – королевские министры работали в состоянии непрерывного кризиса. Многих, казалось, все время не покидало ощущение того, что еще одно сражение или банкротство – и катастрофа неизбежна.

Фуке, приступая к своим новым обязанностям, был далеко не новичком в сложно переплетенных фискальных и финансовых структурах, на которых держалось французское государство. Как интендант в Дофине и Париже, он не понаслышке знал о хаотичности и несправедливости системы. Родственники жены, клан Жанена де Кастий, как и большинство других богатых французских семей, регулярно инвестировали в государственные облигации. И все же одного такого соприкосновения по касательной было недостаточно, чтобы научиться ориентироваться в системе настолько запутанной, что даже и те, кто в нее входил, едва ли понимали ее до конца.

Фуке и его коллеги-министры знали, что в общем и целом налоговая система не обеспечивает трон ресурсами, адекватными государственным расходам и обязательствам [126]. На помощь приходили краткосрочные и долгосрочные займы. Краткий обзор финансовых механизмов, заполнявших разрыв между фактическими денежными поступлениями и потребностью государства в деньгах, даст современному читателю представление о роли Фуке как суперинтенданта и об историческом фоне, на котором проходил его процесс.

С конца Средних веков главным прямым налогом во Франции был сбор под названием талья[127]. Тальей облагались индивидуальные домохозяйства в объеме, по идее сообразном размеру налогооблагаемых владений домохозяйства. Но, как и многое другое при Старом режиме, этот налог не был ни прост в применении, ни единообразен в масштабе королевства. Суммарный плановый доход от тальи и некоторых других прямых налогов и сборов (taillon – специальный военный налог, crue – дополнительный налог, и так далее) ежегодно устанавливался королем и должен был выплачиваться теми, кто не принадлежал к церкви или к дворянству. Были исключения и по другим основаниям. Например, большинство городов покупали коллективное освобождение для всех живущих внутри городской стены. К тому же многие недворяне освобождались от тальи либо на основании занимаемых ими должностей, как, например, королевские казначеи (trésoriers de France), либо лично, решением короля. В некоторых провинциях, в частности в Дофине, освобождение дворян от налога было привязано к землям, столетия назад зарегистрированным как «благородные», а не к людям. Если дворянин владел «неблагородной» землей, он должен был платить талью из расчета оценочной стоимости собственности – в теории, поскольку дворяне или богатые землевладельцы-буржуа обычно находили способы уйти от этого налога. На практике для богатых и власть имущих существовало несметное множество исключений, позволявших перекладывать основную тяжесть налога на крестьян и ремесленников[128].

Способы сбора налога и расчета налоговых обязательств любого конкретного домохозяйства различались в разных частях страны[129]. В центральных и северо-восточных районах, где уже не стало провинциальных представительных собраний (États)[130], сумму, которую надо было получить с каждой территориальной единицы налогообложения – финансового округа, или «генералитета» (généralité)[131], устанавливало королевское правительство. Эта совокупная величина далее территориально дробилась вновь и вновь, пока в итоге не превращалась в обязательства отдельного домохозяйства. Сбором занимались королевские должностные лица, так называемые éles, и те части Франции, где применялся этот механизм, назывались pays d’élections[132]. Части Франции, где представительные собрания уцелели: Бретань, Бургундия, Прованс и Дофине, – были известны как pays d’États[133]. В этих регионах королевская власть договаривалась о сумме, которую была должна заплатить провинция, с местными собраниями представителей. Сбор налогов в основном контролировали они. Неудивительно, что в совокупности вклад pays d’États оказывался гораздо ниже, чем pays d’élections. В нескольких регионах, например в Лангедоке, в силу исторических обстоятельств их присоединения, была своя собственная налоговая система. Там король договаривался с местными представительными собраниями о взносе, заменяющем талью.

Второй важной формой налогообложения были акцизы (des aides), например на пшеницу или вино. Печально знаменитый габель (gabelle)[134] – соляной налог, которым не только облагалось потре бление, но и определялся обязательный минимум соли, который домохозяйство должно было купить с государственных складов; от него дворяне и клир тоже были освобождены. Дурной славой у современников пользовались дорожные сборы, а также городские ввозные налоги (octrois).

И вновь налоговая нагрузка на разные районы могла разительно отличаться – главным образом в зависимости от исторических обстоятельств, по которым та или иная провинция попала под непосредственный контроль короны. Большинство северных территорий Франции платили соляной налог по самой высокой ставке, в то время как для Лангедока, Дофине или Прованса существовали свои, пониженные ставки. Ввозимые через порт Бордо вина облагались налогом, так называемым «бордосским конвоем» (convoi de Bordeaux), восходившим к налогу, собиравшемуся на защиту от английских пиратов во время Столетней войны[135] [136].

Большую часть денег казне приносила талья и разнообразные косвенные налоги в виде акцизов. Однако доля этих категорий в общем доходе варьировала от года к году. Остальные средства поступали из разных источников и назывались экстраординарными доходами, что отличало их от доходов от тальи, косвенных налогов на продажи и дорожных пошлин. К примеру, чтобы заниматься некоторыми профессиями и видами торговли, перед началом работы или операций было необходимо заплатить своего рода вступительный взнос, marc d’or[137]. Другой важный вид экстраординарных доходов составляли доходы от продаж аннуитетов – ренты (rentes), обеспеченной теми или иными будущими налоговыми поступлениями. Например, это мог быть налог с продаж, который собирали в Париже (такая рента называлась ратушной, rentes sur l’hôtel de ville).

Одним из важнейших источников дохода – совершенно нетипичным для современного государственного управления – были создание и продажа государственных должностей, прежде всего внутри судебного и финансового аппаратов монархии.

Как уже говорилось, покупка должности играла роль инвестиций. За службу на королевских должностях полагалось жалованье (обычно – небольшой процент от стоимости покупки). Оно работало своего рода рентой, аннуитетом. Должность одновременно давала владельцу и престиж (как, например, судебная), и привилегии в форме освобождения от налогов, а иногда и дворянский статус. К этому добавлялась возможность получать деньги неправедными путями по факту исполнения своих обязанностей. Взятки в среде судей и сборщиков налогов были распространены, по сути, поголовно. Кроме того, должность можно было продать. При этом иногда покупателю для вступления в должность приходилось выплачивать в королевскую казну уже упоминавшийся налог marc d’or. Если король освобождал кого-то от должности, то он должен был возместить стоимость покупки или найти другого покупателя. Должность была таким же товаром, как и любой другой.

Аппетиты королей росли, и создание новых должностей набирало обороты, пока в XVII веке не сделалось основным источником доходов казны. Хотя церковь официально налогов не платила, однако регулярно соглашалась делать подарки и добровольные пожертвования в казну (décime, don gratuit)[138]. Эти пожертвования номинально предназначались для благонамеренной защиты королевства от внешних врагов и внутренних еретиков. Размер таких подарков определялся сторонами путем переговоров и в разные времена бывал разным.

Мало что при Старом режиме вызывало столько ненависти и отвращения, как система сбора налогов, даже у тех, кто в принципе был от поборов освобожден. При взыскании налогов королевские чиновники часто прибегали к жестокому принуждению. Они отбирали скот, землю и другое имущество даже у тех злополучных крестьян, которые не могли заплатить по не зависящим от них причинам: из-за плохого урожая или природных катаклизмов. Возможности что-либо обжаловать не существовало.

Каковы бы ни были источники, все деньги, прежде чем достичь королевских сундуков, проходили через множество рук. Когда средства, собранные на местах, оказывались в региональных королевских казначействах, разбросанных по всей стране, из них сначала забирали средства на жалованье местным чиновникам и расквартированным в районе войскам. Первоочередному погашению подлежали и выплаты по королевским обязательствам, обеспеченным конкретным видом налога. После этих вычетов оставшееся (если что-то вообще оставалось) попадало в центральное казначейство в Париже. Такая практика порождала море возможностей для коррупции, растрат и задержек. Гневные обвинения в мошенничестве и воровстве в адрес королевских чиновников, финансистов и сборщиков налогов, без сомнения основанные на фактах, звучали на каждом собрании представителей и в сатирической литературе того времени. Они выражали искренние чувства практически каждого налогоплательщика [139].

В результате такого подхода к налогообложению нельзя было точно предсказать, сколько денег доберется до Парижа и когда именно это произойдет. Казне вечно не хватало наличных: на снабжение войск – амуницию и провиант – во время летних кампаний, на содержание королевского дома, на другие государственные нужды. Налоговые доходы поступали нерегулярно. Поэтому казна выходила из положения, беря взаймы у небольшого круга финансистов, так называемой группы поддержки (partisans) или контракторов (traitants), которые могли ссудить денег на неотложные нужды. Обеспечением таких займов часто служили будущие налоговые поступления. Иными словами, еще не собранные налоги становились предметом государственных обязательств на несколько лет вперед. Так, например, в 1648 году деньги занимали под талью 1651 года.

Иногда корона на несколько лет переуступала право сбора косвенных налогов, в частности таможенной пошлины. Эта практика называлась налоговым откупом. Казна получала за него фиксированный стартовый платеж и впоследствии – регулярные выплаты. Для таких случаев богатые коммерсанты или банкиры образовывали синдикат[140] и предоставляли королю примерный расчет суммы, которую конкретный налог должен был принести в казну на протяжении действия контракта, – за вычетом стартового платежа и взносов. Король, в свою очередь, уполномочивал этих лиц собирать налоги и распоряжаться доходом. Финансисты получали право собирать налоги силами своих собственных агентов и присваивать разницу между ожидаемыми и фактическими поступлениями. С учетом нежесткого и неопределенного характера этих договоренностей такие сделки часто «подслащивались» специальными ценами, пособиями на покрытие затрат по сбору налогов, а затем – существенными скидками. Так что зачастую казна в итоге получала меньше 50 % от номинальной стоимости налогового откупа.

По сути, ничто не мешало частным сборщикам выжимать из налогоплательщиков столько, сколько смогут, а при необходимости они могли обращаться к властям за помощью. Финансисты не только предоставляли королю займы под такие стабильные источники поступлений, как налоги. Они часто предлагали ввести какой-нибудь новый налог или сбор либо видоизменить уже существующий сбор так, чтобы его платили вперед. Например, чтобы какая-нибудь категория должностных лиц дополнительно платила за право назначать своего преемника. Таким образом из той же должности и на том же рынке можно было извлечь больше дохода. Если же король предложение принимал, финансисты авансировали, иногда частями, некую согласованную сумму, рассчитанную на основе предполагаемого дохода казны от налога. В обмен на это король предоставлял им право в течение скольких-то лет взимать этот новый налог. Такие договоренности, называвшиеся контрактами (traités, отсюда traitants – контракторы), часто обрастали многочисленным слоем богатых инвесторов и служили инвестиционной базой крупнейшим финансистам.

Кто же такие были эти контракторы, эти финансисты, получавшие прибыль от торговли доходами государственной казны?

Термином «финансист» обозначали тогда любого, кто «собирал, тратил, инвестировал или иным образом распоряжался королевскими фондами» [141]. В итоге термин стал своего рода «зонтиком», охватывающим всех, кто в качестве откупщиков, бухгалтеров, контракторов, агентов влияния и так далее занимался привлечением средств в королевскую казну. Эти роли были взаимозаменяемыми и зачастую так или иначе совмещались с официальными позициями, ибо многие финансисты, кроме того, служили в государственном финансовом аппарате. Например, они бывали казначеями или финансовыми консультантами, что к тому же укрепляло их влияние на государственные финансовые механизмы [142]. Во времена Фуке финансисты уже стали внутри монархии самостоятельной и мощной группой со своими интересами. Они часто оказывались в натянутых отношениях с парламентской аристократией. Последняя же время от времени прибегала к судебным расследованиям в попытке пошатнуть финансистов, так как теоретически многие их схемы были противозаконными. Хорошо понимая, насколько отвратительны эти транзакции в глазах общественного мнения, их участник нередко прикрывался именем «дублера»: слуги, пажа или приближенного, формально выступавшего в качестве контрактора или участника сделки [143].

Данный метод привлечения средств приносил финансовым «предпринимателям» колоссальную прибыль. Как правило, это происходило за счет налогоплательщиков, чиновников, в том числе парламентских судей, которым задерживали жалование из-за того, что все доступные налоговые поступления были уже заложены вперед. При этом также страдали интересы держателей более традиционных королевских аннуитетов (ренты, rentes), которые не выплачивались по тем же причинам. Особо эффективными налоговые откупа, конечно, не были. Откупщики часто приносили в казну меньше обещанного из-за плохого урожая, разорения сельских угодий бесконечным движением войск во время борьбы с Габсбургами или с Фрондой и неизбежными крестьянскими восстаниями [144]. Когда случались подобные недоимки, договоренность иногда расторгалась, и королевским чиновникам приходилось по крохам наскребать в казне средства для компенсации [145].

Многие из нарушений, присущих этой финансовой системе, в частности фальсификация или завышение необходимых издержек выше оговоренной законом ставки в 5,5 %, маскировались при помощи приказа под названием ordonnance de comptant[146] за подписью суперинтенданта финансов. Этот приказ санкционировал расходы, по которым можно было не отчитываться и которые не подлежали аудиту со стороны Счетной палаты и других финансовых чиновников [10]. Основанием для такой исключительности служили государственные интересы, считавшиеся слишком секретными, чтобы их обнародовать. Например, речь могла идти о субсидии дружественным иностранным принцам. При Генрихе IV и герцоге де Сюлли эта категория расходов составляла относительно небольшой процент (уходивший в основном на взятки и пенсии). Но уже при Ришелье и Мазарини к 1640-м годам данная статья разрослась и достигла 40 % от уровня всех государственных издержек. Этот прием использовался прежде всего для сокрытия повышения процентной ставки и стоимости финансирования сверх пределов, установленных законом [147].

К XVII веку налоговый откуп и займы, обеспеченные налоговыми поступлениями и предоставляемые синдикатами, – хорошо маскирующими их подлинные условия и стоимость, – стали в государственном финансировании постоянной практикой. Так королевская власть создала в обществе новый элемент, с интересами которого отныне приходилось считаться. Фактически государство оказалось заложником поставщиков капитала. Общественный гнев, вызванный разграблением государственной казны, был направлен также на тех, кого считали лично ответственными за потворство «разложению» и коррупции. Речь идет о королеве-матери и Мазарини.

Система плохо работала в мирные времена и практически не работала – в трудные, особенно во время войн, в том числе гражданских. Потребности государства, изо всех сил набиравшего и снабжавшего армию, росли по экспоненте. С началом Тридцатилетней войны эти нагрузки резко увеличились. Еще до 1635 года, когда Франция вступила в войну официально, субсидирование иностранных принцев и сил, действующих против Габсбургов, практиковавшееся Ришелье, уже начало подтачивать государственные финансы[148]. С середины 1630-х годов прямые и косвенные налоги резко пошли в рост. К цифрам, которыми мы располагаем сегодня, надо относиться весьма осторожно. Но они дают представление о масштабе, в котором росла потребность этой политики в ресурсах. В 1624-м (год вступления Ришелье в должность) совокупный доход монархии из всех источников составлял около 34 миллионов ливров, а расходы – около 33 миллионов. К 1635 году и доходы, и расходы составили около 108 миллионов. Все следующие годы, вплоть до 1650-х, эта цифра уже не опускалась ниже 85 миллионов. Сплошь и рядом расходы поднимались до уровня 147 миллионов ливров в год [149].

Однако постоянно повышать прямые и косвенные налоги, чтобы поддерживать свои военные усилия, государство не могло. Разрыв между необходимыми доходами и тем, что могла выдержать система налогообложения, покрывался за счет займов и продажи королевских «прав». Например, «прав» на будущие налоговые поступления или на дорожные пошлины. В дальнейшем к этому добавились всевозможные ухищрения, на которые шли ответственные за наполнение казны королевские чиновники, и прежде всего суперинтендант. Часто он действовал сообща с финансистами, которых ему приходилось обхаживать. Уже к концу 1630-х годов «экстраординарный доход» от продажи ренты и должностей приносил больше 50 % всего дохода, а в начале 1650-х его доля достигла 60 % [150].

Однако эти цифры надо использовать с оговорками – из-за особенностей тогдашней системы учета, скрывавших реальное движение наличности в современном бухгалтерском смысле. Предварительный прогноз дохода обычно представлял собой сумму гросс[151], не отражая ни того, что забирали на местные государственные расходы региональные власти по месту сбора (жалованье чиновникам, затраты на сбор, затраты на содержание военного гарнизона); ни того, что оставляли себе откупщики; ни процентов, которые предстояло выплатить финансистам-кредиторам. В затраты, которые были записаны на тот или иной год, часто входили выплаты контракторам, финансистам и другим государственным кредиторам по просроченным обязательствам прошлых лет. В данном случае они попросту переносились с одного года на другой [152].

Записи с одного из заседаний государственного совета весной 1651 года, посвященного обсуждению королевских финансов, вполне позволяют судить о трудностях, с которыми сталкивались министры. Совет был предупрежден о том, что из 40 миллионов ливров предварительно спрогнозированного совокупного дохода от прямых налогов в 1651–1652 году до королевского казначейства дойдет только 23 миллиона, остальное – более 42 % от всей суммы – поглотит стоимость финансирования. В то же время расходы на размещение войск по зимним квартирам, предварительно оценивавшиеся в 7–8 миллионов ливров, в действительности обойдутся в 24 миллиона (то есть больше, чем будет доступно чистых поступлений от прямых налогов), и, конечно, на все остальные расходы денег не будет [153]. В 1653 году, по оценке историка Ричарда Бонни, фактически казна получила 17 % от 110 миллионов ливров номинальных налоговых поступлений. Остальное – разлетелось в виде вычетов на содержание войсковых гарнизонов.

Собранное с налоговых откупщиков разочаровывало. Искателей новых контрактов на налоговые откупа было немного – результат тактики давления на правительство финансистов, мечтавших добиться компенсации своих потерь из-за банкротства 1648 года[154]. Правительству ничего не оставалось, кроме как соглашаться на любые условия, какие заимодавцы ни предложат [155]. В результате на всем протяжении послевоенных десятилетий государственные официальные лица, особенно те, на которых лежала ответственность за управление королевскими финансами, работали в атмосфере кризиса, попадая из одной чрезвычайной ситуации в другую и изобретая всё новые импровизированные хитрости.

В компетенцию суперинтенданта финансов входил поиск источников дохода, а затем санкционирование его распределения. При этом непосредственно с деньгами он дела не имел. Средства, поступавшие в результате сбора налогов и займов, размещались в центральном казначействе (d’Epargne). Королевские казначеи отвечали за их выдачу лишь после того, как получат от суперинтенданта надлежащее подтверждение [156]. Поначалу Фуке и Абель Сервьен располагали одинаковыми полномочиями в обеих сферах финансового администрирования. Однако на практике эта стратегия не оправдала ожиданий: в декабре 1654 года их функции официально разделились. Отныне Сервьен отвечал за проверку и утверждение расходов и платежей. Фуке же досталась более неблагодарная задача – добывать средства. Достигнутая договоренность помогла свести трения между двумя суперинтендантами к минимуму. В то же время Бартелеми Эрвар, один из личных банкиров и деловых партнеров Мазарини, стал финансовым контролером. На этом посту Эрвар отвечал за выделение и учет средств, из которых будут оплачиваться векселя и кредиты [157].

Учитывая опыт предыдущих суперинтендантов и связи Фуке с финансовым сообществом через семью Жанена де Кастий, такое разделение обязанностей имело смысл [158]. Принимая свой новый мандат, Фуке разъяснил Мазарини, что занимать по 25–30 миллионов ливров, которые требуются ежегодно в начале каждого военно-полевого сезона, государство сможет лишь при условии, что кредиторы будут ему доверять. Односторонний отказ от долговых обязательств и принуждение к пересмотру условий, как это было в 1648 году[159], – абсолютно недопустимы [160].

Настойчивость Фуке в этом последнем вопросе объяснима. Как суперинтенданту ему предстояло создать и поддерживать сеть заинтересованных финансистов, которые были готовы предоставлять средства в распоряжение короля. Однако для этого им нужно предоставить возможность спросить об исполнении государством своих деловых обязательств непосредственно с суперинтенданта. На практике транзакции часто оформлялись как кредиты на имя суперинтенданта, далее передававшего полученные деньги в казну. И даже в случае отказа короля от своих обязательств ответственность суперинтенданта перед кредиторами сохраняла юридическую силу. Ему можно было вчинить иск, который нельзя было предъявить королю [161].

Очень быстро Фуке выстроил финансовый круг (clientèle)[162], с помощью которого ему предстояло придумывать разнообразные транзакции, чтобы финансировать государство. Как уже говорилось, у этих известных и богатых частных лиц обычно имелись собственные клиенты, принимавшие участие в выдаваемых ими кредитах. Чаще всего эти люди действовали тайно: под прикрытием имени патрона, под вымышленным именем или через подставное лицо (например, через слугу или клерка). Неудивительно, что многие из этих финансистов были близки к Мазарини и активно занимались поставками для армии (часто в партнерстве с кардиналом). Среди последних Клод де Буалев, братья Грюн и Франсуа Жаке. Другие, как Никола Жанен де Кастий или Эрвар, занимали должности в королевской финансовой администрации, что предоставляло им широкие возможности для манипулирования транзакциями и счетами [163].

День за днем Фуке, опираясь на своих «старших клерков» (фактически – старших администраторов), выстраивал кредитный синдикат и прорабатывал детали транзакций. Все трое – Шарль Бернар, Жак Делорме (1654–1657) и Луи Брюан (1657–1661) – тоже принимали в нем непосредственное участие наряду с собственными клиентами [164]. По словам одного из ведущих исследователей темы Джулиана Дента, эта система представляла собой «закрытую торговую площадку, на которой каждый знал каждого и все участвовали в финансовых сделках друг друга» [165].

Еще один исследователь, Даниэль Дессер, установил, кто входил в группу, которая в тот период контролировала синдикаты. Всё это были люди Мазарини: братья Клод и Пьер Жирарден, Робер Грюн дю Буше, братья Никола и Пьер Монеро, Клод де Буалев и Франсуа Жаке. Каждый из них располагал собственным пулом инвесторов-сателлитов. Оборот средств достигал впечатляющих размеров. По расчетам Дессера, за 1653–1661 годы совокупный королевский долг достиг 216 миллионов ливров, а контрактов на налоговые откупа было заключено примерно на 208 миллионов ливров. Иными словами, пока Фуке занимал свой пост, финансисты предоставили государству всего около 424 миллионов ливров до вычетов и льгот [166].

Скоро Фуке сделался полноправным участником этого аттракциона кривых зеркал, где границы личных и государственных обязательств были аморфны. В какой-то момент, в 1650-х годах, он заложил имущество жены на 2 миллиона ливров, чтобы передать казне 1,2 миллиона, и привлек дополнительные средства, продав одно из своих поместий [167]. По одной из современных оценок, за все время суперинтендантства Фуке занял под личную ответственность в общей сложности более 30 миллионов ливров, чтобы затем ссудить их короне. На момент ареста в 1661 году он был должен 8 миллионов от имени короля и 4 миллиона – как частное лицо. В число его кредиторов, составлявшее в 1661 году более 500 человек, входили не только выдающиеся финансисты и собственная родня, но и многие известные магистраты[168] и другие служащие юридической и финансовой государственной пирамиды [169].

Кроме того, в обязанности Фуке входило каждый месяц передавать непосредственно Мазарини крупные суммы на покрытие бесконечных военных расходов и трат на содержание королевского дома. Эти суммы Фуке должен был предоставлять в золотой и серебряной монете. Их Мазарини распределял самостоятельно, не давая Фуке никакого отчета в своих действиях [170]. Такая система сохраняла за кардиналом большую свободу злоупотреблений. Например, в мае 1655 года контракт на сбор соляного налога достался синдикату, возглавляемому Клодом Жирарденом. У Жирардена были собственные дела с Мазарини. В частности, он являлся налоговым откупщиком для сборов, связанных с церковными назначениями и должностями кардинала и составлявшим его личный доход. В 1654 году Жирарден уже возглавлял синдикат и успешно получил откуп на акцизы, заплатив тогда Мазарини взятку в 50 000 экю (150 000 ливров). За право собирать габель синдикату пришлось согласиться выплачивать из поступающих налогов некоему неназванному лицу «пансион» («пенсию»)[171] в размере 120 000 ливров в год на всем протяжении срока контракта. Все, включая Фуке, отлично понимали, что выгодоприобретателем был кардинал [172].

Тщательно присматривая за тем, чтобы часть заемных государственных средств оседала в его сундуках, Мазарини не уставал осаждать Фуке бесконечными и отчаянными требованиями денег. Так, надо было обеспечивать войска во время кампаний, оплачивать необходимые военные поставки (в некоторых он участвовал как подрядчик), а также другие срочные и неотложные нужды государства [173].

Порой деньги требовались безотлагательно, и Фуке занимал их от собственного имени, чтобы затем одолжить государству. Например, в ноябре 1655 года маршал Окинкур[174], губернатор Эма и Перонны, пригрозил, что сдаст эти важные города-крепости испанским войскам, расположенным неподалеку, или Конде. Чтобы этого не допустить, Фуке пришлось практически за одну ночь найти 200 000 экю (600 000 ливров) под свою личную подпись и вручить эмиссарам маршала вместе с королевским прощением за попытку измены [175].

Следующим летом, в июле 1656 года, Фуке снова подтвердил свою способность находить средства. В ходе военных действий Тюренн и маршал де ла Ферте[176] вели осаду города Валансьена, удерживаемого испанцами. Конде, возглавлявший испанские войска, дерзким маневром атаковал войска ла Ферте, которые стояли лагерем на левом берегу Шельды. Затем он разгромил это крыло французской армии, захватив ла Ферте в плен. Тюренн, стоявший на другом берегу, мало чем мог помочь и отступил с остатками французских войск в сторону Кенуа. Мазарини, чья штаб-квартира находилась в Ла-Фер, в отчаянии обратился к Фуке. Он потребовал денег, чтобы успокоить оставшиеся войска, которым не платили жалованье уже месяцы, и продолжить войну. И вновь Фуке откликнулся. Он собрал поражающую воображение сумму в 900 000 ливров и организовал конвой карет под надежной охраной, чтобы доставить это сокровище кардиналу.

Кардинал, не сдерживая радости и облегчения, написал Фуке о том, что сообщил королю и королеве-матери об этой великой услуге, и они передают свою признательность и обещают не забыть, как он помог им в час нужды [177].

Несмотря на подобные заверения и в свой адрес, Мазарини часто жаловался Фуке, что королевская семья не возвращает ему суммы, которыми он ее ссужает, а также компенсации за поставку припасов, в данном случае – за провиант для войск. Также Мазарини сетовал суперинтенданту на то, что при выплате долгов в первую очередь удовлетворяются интересы других кредиторов короны. При том что он, Мазарини, «не знает, что такое – получить хотя бы пенни прибыли» [178]. Эти горькие комментарии обычно передавались через Жана Батиста Кольбера, доверенного слугу, который вел много частных дел кардинала [179]. На последнее такое высказывание, в июне 1657 года, Фуке откликнулся весьма резко. Он отрицал, что другим кредиторам оказывают какое-либо предпочтение, и отметил, что и ему самому должны уже на 300 000 ливров больше, чем в начале года. Фуке напомнил кардиналу, что казна пуста и что единственные выплаты, которые тот сделал, были бумажными (замена старых расписок новыми). Упомянув о валансьенских событиях, Фуке добавил: «Бумагу не посылают в каретах» [180].

Несмотря отмеченные трения, Фуке продолжал добывать для королевской семьи удивительно крупные суммы. В конце осени 1657 года, в сотрудничестве с Жаненом де Кастий и Эрваром, он смог достать 10,2 миллиона ливров (сумев снизить первоначальную сумму в 11,8 миллиона на 1,6 миллиона) на полевое снабжение войск и начало кампании. Она завершилась решающей битвой при Дюне в июне 1658 года. Значительная часть этих денег была получена под личную гарантию Фуке [181].

Иногда реальная выгода для короны от этих транзакций не была очевидной. В том же 1657 году Фуке и Сервьен проработали предложение Мазарини о том, что можно получить дополнительный доход, расширив сферу применения marc d’or – взноса, который обладатели некоторых постов должны были платить, вступая в должность. По королевскому приказу, вышедшему в декабре 1656 года, этот взнос теперь полагалось платить покупателям гораздо более широкой категории должностей. Кроме того, указывалось, что доходы, полученные от этой расширенной базы плательщиков, будут принадлежать не королевскому ордену Святого Духа[182], а пойдут на нужды королевской семьи. Доход от расширенного сбора составил бы, по оценкам, 140 000 ливров в год и принес бы капитал стоимостью 2 миллиона ливров.

Монетизация этой транзакции оказалась непростой задачей. Сложно было найти покупателя на новую и пока не опробованную меру. Наконец нашелся покупатель, скрывшийся под именем одного из клерков Сервьена. Этого подставного приобретателя, согласно дошедшим до нас сведениям, звали Дюше. В итоге транзакция обеспечила покупателю уменьшение вступительного взноса на одну треть от изначальной цены, то есть на 666 000 ливров.

Таким образом, реальная цена вступления в должность сократилась до 1 334 000 ливров. Кроме того, некоему М. Булену, обладателю прав на уже существующие доходы от этого взноса в его прежнем виде, полагалась компенсация в 300 000 ливров. Тем самым корона получила 1 034 000 ливров, выплачиваемых, согласно контракту, восемью частями в течение двух лет. С учетом же дополнительной 10-процентной скидки на оставшуюся часть, в итоге казна получила 900 000 ливров чистыми.

Эта конечная сумма примерно равнялась той, которую Фуке авансировал в Валансьене, и ему разрешили присвоить ее в качестве компенсации. Поскольку новая транзакция по факту не была связана с наличностью, Фуке получил казначейские билеты на соответствующую сумму. Эту сумму казна собиралась оплатить из средств, получаемых в виде траншей. Затем Фуке продал одну треть государственных долговых обязательств Жерому де Нуво, королевскому почтмейстеру (и, как и Сервьен, офицеру ордена Святого Духа). Жером де Нуво расплатился, обменяв старые (и, вероятно, ничего не стоившие) казначейские обязательства на эти новые. Небольшую часть билетов суперинтендант продал другу – мадам дю Плесси-Бельер – за 100 000 ливров.

Оставшиеся расписки Фуке использовал, чтобы заплатить кредиторам, у которых он занимал на поддержку валансьенской операции. В рамках новой денежной системы ни одному су не суждено было добраться до казначейства. И все-таки Фуке, Сервьен и Пьер Сегье[183], заседавшие в финансовом совете, в январе 1657 года утвердили эту транзакцию [184].

Летом 1658 года Фуке принял участие еще в одной операции, которая в очередной раз иллюстрирует, насколько сложными могли быть в то время финансовые схемы. Официально транзакция задумывалась как аннуитет в 400 000 ливров, обеспеченный будущими сборами тальи. Но фактически государство намеревалось удерживать по два квартальных платежа в год. Таким образом, покупателю ежегодно доставалось бы только 200 000 ливров. Далее, эти 200 000 сокращались еще на 50 000, которые причитались агентам казначейства и другим, через чьи руки шел денежный поток. В итоге, после всех вычетов, держатель аннуитета получал 150 000 ливров. Аннуитет же предлагался по цене 800 000 ливров. Иными словами, по данной транзакции государство платило чистый процент по аннуитету (или аннуитетную ставку) в размере 18,75 % (150,000: 800,000 = 18,75 %), хотя по закону оно не должно было платить за такие транзакции ставку выше 5,5 % («le denier dix-huit»)[185].

Поскольку номинальная, нарицательная сумма аннуитета составляла 400 000 ливров, то государству причиталось 7,2 миллиона ливров, как фактическая цена покупки (400 000: 5,5 % = 7 272 727). Однако инвесторы были готовы дать только 800 000 ливров. Чтобы замаскировать вопиющее нарушение закона, связанное с такой низкой ценой, суперинтендант выдал покупателям фиктивные расписки на сумму 6 миллионов ливров. Затем расписки попали в Счетную палату, в чьи обязанности входило изучать и подтверждать правомерность финансовых операций королевского правительства. Теоретически покупатели оставались должны казне баланс в 1,2 миллиона ливров. Однако эта сумма и далее сокращалась на треть – на 400 000 ливров «расходов на сборы», – типичная скидка для такого рода транзакций.

Таким образом, долг нетто[186] составлял 800 000 ливров, которые и были предложены инвесторами. Противозаконная транзакция сопровождалась внесением ложных записей в отчетность. В конце концов она была авторизована Фуке и Сервьеном как суперинтендантами, а также Эрваром и канцлером Сегье, являвшимся главным королевским судебным и административным чиновником [187].

Смерть Сервьена в середине февраля 1659 года открыла перед Фуке дорогу к еще большему могуществу. Несколько дней все рассуждали о том, кто придет на смену его коллеге. Кандидатов хватало, и даже Мазарини подумывал, не купить ли эту должность. Но по здравом размышлении кардинал понял, как полезно иметь буфер между собой и хаосом огромного количества транзакций, в результате которых финансировалось государство. Анализ финансовой ситуации, выполненный усилиями Фуке, Кольбера и Эрвара, со всей очевидностью показывал, что конца и края этой практике не предвидится. Практически все доходы государства были уже заложены на два года вперед.

Ставший традиционным, этот механизм поддержания государства на плаву заставлял любого суперинтенданта брать на себя тяжелые личные обязательства. Поэтому Мазарини объявил, что Фуке остается единственным суперинтендантом. Это решение было ратифицировано королевским указом, отмечающим его «prudence» – самоотверженность и ценные услуги в прошлом [188]. В качестве наглядного примера самоотверженности Фуке мог сослаться на 5 миллионов ливров, которые он лично и от своего имени занял у различных финансистов и которые корона осталась ему должна [189].

Служебные обязанности Фуке не мешали его собственной деловой активности, тем более что его личные интересы и общественный долг иногда хорошо дополняли друг друга. В ту эпоху могущественных и влиятельных людей редко беспокоило понятие «конфликта интересов». Фуке унаследовал от отца доли в разнообразных коммерческих предприятиях, основанных при Ришелье для торговли с Северной и Южной Америкой, Африкой и Азией. Многие из этих предприятий находились в бретонских портах. Это продолжалось и после смерти Ришелье.

Фуке инвестировал и в новые коммерческие предприятия с базами в Бретани. Кроме того, с 1640-х и еще больше – в 1650-е годы он скупал крупную земельную собственность в Бретани. Там он продолжал естественным образом оставаться своим, прежде всего благодаря тому весу, который имела в регионе шаленская семейная ветвь, его частые деловые партнеры. Их коммерческие предприятия зачастую имели отношение к приватирству[190]. С конца 1640-х годов и впоследствии у представителей клана Фуке был флот хорошо вооруженных приватиров[191]. Приватиры (номинально служившие португальскому королю) грабили английские, голландские и испанские торговые суда у западных берегов Франции. Эти корабли, которыми владели и которые вооружали Фуке, отплывали из нескольких местных портов. Среди них – Конкарно[192], губернатором которого был один из шаленских Фуке, а также остров Йё[193], принадлежавший благородной бретонской фамилии Рьё д’Ассерак[194], тоже постоянным партнерам суперинтенданта.

Фуке не был единственным, кто занимался подобными операциями. Мазарини, Гюг де Лионн и Абель Сервьен тоже участвовали в приватирстве [195]. В 1658 году у Фуке появилась возможность приобрести остров Бель-Иль[196]. Этот остров охранял подходы к заливу Киберон[197] на южном побережье Бретани и являлся идеальной базой для приватирских предприятий. Покупка острова стала сильным ходом, отвечавшим одновременно и государственным, и частным интересам Фуке. Бель-Иль с XVI века принадлежал семейству Гонди. Возглавляемый герцогом де Рецем[198], род Гонди одновременно терпел финансовые трудности и немилость властей. Последнее же обстоятельство – главным образом из-за деятельности Жана Франсуа Поля де Гонди[199], кардинала де Реца, во время Фронды. Нуждаясь в деньгах, семья де Рец выставила Бель-Иль на продажу.

Учитывая стратегическое положение острова, Мазарини желал видеть его в «надежных» руках. Летом 1658 года кардинал поощрял Фуке к покупке. Возможно, стороны решили, что когда-нибудь в будущем эта собственность перейдет кому-то из наследников Мазарини. Королевский указ от августа 1658 года санкционировал приобретение. Этот указ также наделял Фуке полномочиями предлагать кандидата на должность губернатора Бель-Иля. Фуке мог строить на острове укрепления и держать гарнизон [200].

Последнее не было чем-то особенным. Укрепленные гавани и гарнизоны служили неотъемлемой частью приватирского бизнеса. Ранее Фуке уже занимался подобным в Конкарно и на острове Йё. Но возможность получить Бель-Иль была особенно удачной, ибо Йё семья Ассерак, партнеры Фуке, собиралась продавать. Бель-Иль мог стать еще более привлекательной базой для деловых морских операций. Поэтому Фуке с удовольствием дал цену в 1,3 миллиона ливров, частично получив их от продажи других активов [201].

Способствуя в осуществлении этой сделки, Мазарини мог преследовать и личные мотивы. Приватирские предприятия Фуке с базами на Йё, направленные против голландских торговых кораблей, обладали побочным эффектом. Иначе говоря, бизнес Фуке способствовал снижению портовых налогов и доходов в других частях Бретани, где у Мазарини имелись финансовые интересы. Видимо, Мазарини обсуждал это с Фуке, и последний вышел из положения, предложив продать Йё и перенести свою деятельность на Бель-Иль [202].

Обе высокие государственные должности давали Фуке очень большой доход – возможно, порядка 200 000 ливров в год. К нему добавлялись доходы от земельной собственности, прибыль от морских операций и от участия в кредитовании государства. Один современный исследователь пришел к замечательному выводу, что совокупный доход суперинтенданта в 1650-х годах мог достигать 500 000 ливров в год. Это (в то время) превосходило доходы большинства герцогов и было вполне сравнимо с доходами семьи Конде, кузенов короля, старших принцев крови [203]. Как было заведено среди могущественных аристократов и высокопоставленных государственных чиновников, образ жизни Фуке соответствовал его статусу. В какой бы из своих резиденций он ни жил, от него всегда ожидали открытых дверей, накрытых столов и развлечений частых и щедрых. Франсуа Ватель[204], метрдотель, позже служивший принцу Конде, был у Фуке домоправителем. Он отвечал за многочисленные приемы и праздники для его гостей [205].

На суде Фуке пришлось доказывать, что пышный и расточительный образ жизни служил главным способом внушить доверие кредиторам короля, ожидавшим возврата кредитов и рассчитывавшим скорее на суперинтенданта, чем на корону [206]. Аналогично вели себя и другие высокопоставленные должностные лица, включая самого Мазарини и Ришелье. Принадлежащая Мазарини коллекция живописи, гобеленов, драгоценностей и предметов искусства была предметом всеобщего восхищения и зависти. Ришелье в свое время построил в Париже резиденцию достаточно величественную, чтобы перейти потом в руки королевской семьи и стать Пале-Роялем. Его шато в Ришелье был достаточно роскошен, чтобы поразить воображение кузины короля, баснословно богатой герцогини де Монпансье[207], которая выросла в Тюильри [208].

Как и Ришелье, Фуке покровительствовал литераторам. К концу 1650-х годов он уже стал завсегдатаем салонного парижского общества, где талантливые «дилетанты» из числа аристократов проводили время в обществе «профессиональных» писателей. При этом последние уповали на то, что заказы и пенсии высокопоставленных спонсоров помогут им утвердить себя в этом мире. Мадам Фуке, во многом разделявшая вкусы мужа, держала собственный салон, где, как и повсюду в столице, Фуке мог общаться с аристократами-дилетантами. В числе последних были: герцог де Ларошфуко[209], мадам де Лафайет[210], мадам де Севинье[211] и Мадлен де Скюдери[212], наряду с такими высокими профессионалами литературного ремесла, как Жан де Лафонтен[213], Томас и Пьер Корнели[214], Мольер[215], Шарль Перро[216], Исаак де Бенсерад[217] и Валантэн Конрар[218], основатель и бессменный секретарь Французской академии (Académie française)[219], которую когда-то взял под крыло Ришелье [220].

Конрар был гугенотом, и, возможно, именно он представил Фуке одного из своих протеже, молодого гугенота из семьи известных юристов Кастр, Поля Пелиссона[221]. Гуманист по внутреннему характеру, Пелиссон глубоко знал античность и изучал право в университете Тулузы. В 1656 году он официально поступил на службу в дом Фуке. В 1657 году стал его старшим клерком (premier commis) [222]. Пелиссон к тому же служил связующим звеном между Фуке и миром словесности. Он собрал вокруг патрона то, что Марк Фумароли[223] называет «огромной энциклопедической академией, сопоставимой с аналогами из эпох итальянского Возрождения или Валуа» [224]. Литераторы, аристократические друзья и неаристократические подопечные платили Фуке монетой своего царства. Лафонтен, впоследствии один из самых преданных сторонников Фуке, в 1658 году посвятил суперинтенданту длинную лирическую поэму «Адонис» [225]. Пьер Корнель отдал ему дань уважения в предисловии к своему L’Oedipe (Oedipus)[226], впервые поставленному в Париже в феврале 1658 года [227]. Исключительно модная Мадлен де Скюдери, в салоне которой Фуке появлялся постоянно, обеспечила потомков ярким описанием великолепной усадьбы Фуке в Во (о ней будет сказано ниже). Ее перу принадлежит также «портрет» суперинтенданта, выведенный под именем Клеоним в невыносимо длинном любовном романе «Клелия» [228]. Фуке также близко сдружился с мадам де Севинье, – возможно, надеясь на большее: одно из сохранившихся ранних писем маркизы допускает неоднозначный характер этих отношений [229].

Многочисленных гостей суперинтендант и мадам Фуке принимали в величественных резиденциях, которые Фуке приобретал и украшал на протяжении многих лет. В Париже он несколько раз переезжал и наконец обосновался в бывшем доме своего предшественника Мишеля Партичелли д’Эмери[230] на rue Croix-des-Petits-Champs, в двух шагах от Пале-Рояля, с садами, простиравшимися на территорию современной Place des Victoires. Как суперинтенданту, ему также полагались служебные апартаменты в Лувре [231].

Фуке проводил очень много времени в своем поместье в Сен-Манде на окраине Парижа, где его сады граничили с садами королевской резиденции в Венсене[232]. Мазарини любил Венсен. В 1650-х годах двор часто бывал там, даже когда павильоны, спроектированные Лево[233], – Pavillon de la Reine (Павильон королевы) и Pavillon du Roi (Павильон короля), – только строились. В 1654 году Фуке купил имение в Сен-Манде[234] и еще несколько лет совершенствовал сады. Он обогатил их редкими растениями и построил оранжерею. Кроме того, он расширил здание, в том числе и для того, чтобы разместить в нем свою библиотеку, по некоторым отзывам насчитывавшую более 30 000 томов. В ее основу легли книги, доставшиеся Фуке от отца. Библиотека была доступна современникам – ученым и литераторам. Кроме того, Фуке нанял на постоянную службу библиотекаря, занимавшегося его книжным собранием. Частично оно в конце концов попало в Королевскую библиотеку[235] [236].

Если знатоки словесности ценили книги и рукописи, то придворные в ноябре 1657 года, – когда королевская семья удостоила Фуке недолгим визитом, – смогли насладиться садами и выставленными на обозрение драгоценными произведениями искусства: картинами, скульптурами и гобеленами [237].

В собрании живописи Фуке, сегодня рассеянном по разным французским музеям, были картины Никола Пуссена[238], Ламберта Сустриса[239], Антониса Мора[240], Паоло Веронезе[241] и многих других. Все они были отобраны его братом Луи, будущим епископом Агдским[242], во время поездки в Италию в 1655 году [243].

Однако не все картины находились в Сен-Манде. Часть, по-видимому, висела в парижской резиденции Фуке, а некоторые – в самом величественном из его дворцов, шато Во-ле-Виконт[244]. Именно здесь Фуке предстояло собрать вокруг себя все литературные и художественные таланты, чтобы летом 1661 года устроить знаменитый праздник в честь Людовика XIV.

Территория Во лежала к востоку от Мелёна, в 20 км от королевского замка Фонтенбло – все еще любимой сельской резиденции королей Франции[245]. Фуке купил Во в 1641 году и добавил к нему прилегающую часть виконтства Мелён. На момент покупки Во представляло собой полуразрушенный замок и несколько заброшенных деревень вокруг. Несколько лет Фуке вкладывал деньги в восстановление старых зданий и территорий. Однако в 1656 году он решил снести существующие здания, преобразовать ландшафт и создать величественную сельскую резиденцию, которая бы обессмертила его имя и закрепила бы за ним статус крупнейшего высокорангового землевладельца. Здесь нельзя не вспомнить труды Ришелье над замком, носящим его имя. Но замок кардинала находился в далеком Анжу, оставался для большинства невидимым и редко принимал гостей и даже собственных владельцев. Во, наоборот, попадался бы на глаза королевскому двору во время каждого путешествия между Парижем и Фонтенбло.

После 1656 года Фуке щедро вкладывал в проект не только деньги, но и таланты величайших художников и мастеров своего времени. Проект здания был заказан Луи Лево. Андре Ленотру[246], чей отец разбивал сады для Ришелье, было поручено спроектировать их в Во. Чтобы расширить сады, надо было полностью перекопать и преобразить исходный ландшафт. Снести деревни по периметру – работа, требовавшая сотен рабочих рук. Пока мастера и рабочие занимались наружными работами, сотни всевозможных ремесленников создавали блистательные интерьеры под руководством Шарля Лебрёна[247]. Он отучился в Италии на грант, предоставленный канцлером Сегье, и там освоил интерьерные стили и техники, популярные в Италии, но во Франции малоизвестные [248].

Великолепию замка соответствовали столь же впечатляющие сады, разбитые Ленотром. Сети аллей вперемежку с геометрическими формальными клумбами. Продуманно расположенные статуи и гроты, а главное – водяные каскады, фонтаны, гранд-канал и пруд, куда через изощренную систему свинцовых подземных труб поступала вода местных ручьев и источников, окружали замок со всех сторон.

Во что обошлось все это великолепие, так и не установлено, хотя на эту тему много спорили в ходе судебного процесса. Суммарная стоимость сделки по покупке полностью всех владений вокруг Во оценочно составляла около 506 000 ливров. Стоимость контрактов на строительство замка и окружающих его построек составила порядка 857 000 ливров [249]. Однако в эти цифры не входят ландшафтные работы, стоимость комплектующих, цена произведений искусства, мебели, затраты на другие работы внутри замка. Современные исследования оценивают совокупные затраты в 23 миллиона ливров. По мнению Жюля Лера, они составляли от 3 до 4 миллионов ливров. Жан Кристиан Птифис говорит о 4 миллионах [250].

Сколько бы это ни стоило, Фуке получил то, что желал. Общий эффект, как сформулировал Энтони Блант, стал «триумфальным успехом». Он добавляет, что «такому сочетанию замка и садов во Франции, пожалуй, не было равных» [251]. Благодаря реставрации ХХ века современный посетитель легко может представить себе, как потрясал зрителя этот ошеломительный ансамбль, когда он был только создан. Несколько лет спустя того же эффекта – и силами все той же самой команды, которую изначально собрал Фуке, – добился Версаль. Друг Фуке, мадемуазель де Скюдери, назвала строительство «работой, которую выполнил человек, способный только на великое» [252].

Грандиозный проект Фуке ни для кого не являлся секретом. Летом 1659 года Мазарини остановился там на ночь. Как подлинный знаток, кардинал оценил ход внутренних работ под руководством Лебрёна. Мазарини изучил только что законченные планы Ленотра по разбивке садов и предметы искусства, собранные Фуке. Его похвальный отзыв побудил молодого короля, его брата Филиппа[253] и королеву-мать посетить поместье, пусть коротко и неформально [254].

Почти ровно через год, возвращаясь со своей испанской невестой инфантой Марией Терезией[255], Людовик с двором остановился в Во – по пути из Фонтенбло в Париж – с визитом и на обед. Кузина короля, герцогиня де Монпансье, сама ветеран нескольких строительных проектов, назвала Во «заколдованным местом» [256]. В июле 1661 года брат короля Филипп Орлеанский и его жена Генриетта Английская[257] посетили Во с отрядом придворных. Их приняли с исключительным блеском, великолепно угощали и развлекали премьерой новой пьесы одного из протеже Фуке – Мольера, которая называлась L’École des maris («Школа мужей») [67]. Этот визит являлся своего рода генеральной репетицией знаменитого праздника, который суперинтендант в августе 1661 года дал в честь короля, чтобы отметить завершение своего проекта. Согласно популярному мифу, праздник привел его к падению. Но на самом деле судьба Фуке была решена задолго до того, как молодой король воспользовался гостеприимством своего суперинтенданта.

Глава 3. Падение титана

Среди тех, с кем Фуке доводилось общаться по службе, был личный секретарь кардинала Жан Батист Кольбер[258]. На четыре года моложе Фуке, Кольбер происходил из Реймса, из семьи влиятельных потомственных коммерсантов, международных торговцев и банкиров. Его отец, Никола Кольбер, переехал в Париж в 1629 году и стал там partisan – участником одного из синдикатов, кредитующих государство. Кроме того, он купил должность receueur general… des anciennes rente… sur les aides – генерального сборщика акцизного налога на некоторые виды поступающих в Париж товаров. Он отвечал за его сбор и распределял полученные средства на выплаты аннуитетов по займам под соответствующие акцизы. Другие члены семьи тоже служили в финансовой администрации, а некоторые имели отношение к откупам соляного налога. Кольберы могли даже похвастаться семейными связями с предшественником Фуке, Партичелли д’Эмери [259].

Жан Батист Кольбер попал в причудливый мир государственных финансов благодаря деятельности и кругу отца. Юношей он учился у банкиров и коммерсантов в Реймсе, Лионе и Париже. Потом некоторое время изучал право под руководством парижских юристов. Однако главный его талант лежал в области финансов и администрирования. Сколько-нибудь глубокого понимания права он, по всей видимости, не приобрел. Известно, что позднее он не проявлял ни уважения к процессуальным процедурам, ни интереса к формальной стороне дела, дорогой сердцу любого юриста.

В 1640 году отец купил ему правительственный пост commissaire ordinaire de guerre[260], подчиненного военному министру, – своего рода инспектора, обязанного, среди прочего, учитывать личный состав гарнизонов и контролировать обеспечение их амуницией и припасами. У Кольберов в родне уже были высокопоставленные государственные чиновники из этого ведомства: в 1643 году Мишель Летелье[261] (его сестра вышла замуж за одного из Кольберов) стал военным министром. И хотя в будущем Кольберам и Летелье предстояло яростное и беспощадное соперничество, в 1640-х годах они еще были союзниками. Молодой Жан Батист начал свою карьеру как протеже Мишеля Летелье [262].

Кольбер служил у него все 1640-е годы и, подобно самому Летелье, во времена Фронды остался верен короне. Вскоре его начали уважать за работоспособность – эта репутация оставалась с ним до конца, – и дотошность. Кроме того, он умел убедить каждого своего очередного покровителя, что полностью предан его интересам. Такое впечатление он последовательно создал у Летелье, Мазарини и Людовика XIV. В эти же годы зарабатывал репутацию верного слуги трона и Фуке. Впервые эти двое, видимо, встретились в августе 1650 года. Первые впечатления Кольбера были вполне благоприятными. Судя по всему, именно он убедил Летелье не препятствовать назначению Фуке procureur général осенью 1650 года [263].

По роду своих обязанностей Кольбер часто оказывался на виду у Мазарини и регентши. В начале зимы 1651 года Мазарини отправлялся в ссылку во владения архиепископа-курфюрста Кёльнского. В отчаянных поисках надежного человека, которому он смог бы доверить заботы об оставляемом во Франции имуществе и капитале, он обратился к Летелье за помощью. Таким доверенным лицом, конфиденциальным личным секретарем ссыльного кардинала и стал Кольбер, формально продолжая служить у Летелье. Он вновь сумел обзавестись благодарным патроном. На этот раз в лице Мазарини, искренне писавшего: «Кольбер – мой человек и ради меня утопит тех, кого любит, не исключая и Летелье» [264]. В одном из первых писем к кардиналу Кольбер позволил себе дерзость пожурить его за небрежность в личных финансах. Протеже прозрачно намекнул о согласии патрона отдать какие-то из своих церковных доходов, выплату крупных пансионов и займы «от имени короля, что и привело к сегодняшнему неудобному положению» [265]. Прозвучало это как упрек в том, что Мазарини пренебрегает собственными интересами ради интересов трона. Непреднамеренная ирония этого аргумента придала Мазарини решимости бороться за свое состояние, пусть даже ценой гибели государства. Пока кардинал находился в ссылке, Кольбер, в сотрудничестве с Никола и Базилем Фуке, превзошел самого себя, стремясь спасти то, что еще можно было спасти от санкционированной Парижским парламентом конфискации [266].

Когда в начале 1653 года Мазарини окончательно вернулся во Францию, Кольбер остался его личным управляющим. Теоретически в его обязанности входили только личные финансы кардинала. Однако, как признает Инес Мюрат, одна из потомков Кольбера, «учитывая невероятную запутанность между доходами государства и кардинала», разделение было эфемерным, а запутанность чаще всего была в интересах Мазарини [267]. Как отмечалось в главе 2, кардинал вернул себе состояние, вкладывая в государственную финансовую систему. Также Мазарини выступал в качестве крупнейшего поставщика припасов для сухопутных кампаний французских войск. Кроме того, он брал взятки за назначения на должности и за одобрение условий финансовых транзакций (включая те, в которых сам же и участвовал). В довершение всего Мазарини запускал руку в финансовые потоки, проходившие через государственную казну. Это он делал и тогда, когда воюющая королевская армия была готова разбежаться из-за нехватки припасов или невыплаты жалованья [268].

Суммы, о которых идет речь, поражают воображение. Современный ученый Джулиан Дент подсчитал, что в среднем Мазарини вынимал из казны по 23 миллиона ливров в год и тратил большую часть из них на личные нужды. Некоторые из тех, кто был так или иначе связан с управлением королевскими финансами: Бартелеми Эрвар, Луи Берье и, возможно, Жан де Гурвиль и Поль Пелиссон, – тоже, по мнению Дента, действовали как агенты Мазарини [269].

Нет никаких сомнений, что Фуке и его партнер-суперинтендант Сервьен знали об этих финансовых утечках и что Кольбер принимал участие в операциях Мазарини. Не публиковавшаяся переписка из Лионских семейных архивов, использованная Инес Мюрат в ее исследовании о Кольбере, очевидно доказывает соучастие Фуке в этих весьма сомнительных операциях [270].

Их результат впечатляет. В июне 1658 года, по данным Кольбера, состояние Мазарини лишь немного превышало 8 миллионов ливров. К моменту смерти кардинала в 1661 году эта цифра, по некоторым оценкам, выросла до суммы в 38–39 миллионов ливров. Эта сумма также включала ликвиды[271] на сумму от 8 до 9 миллионов ливров. Это было значительно больше, чем могла предоставить королевская казна [272].

Себя Кольбер также не забывал, получая хорошее вознаграждение за труды. Например, в 1647 году он принял в подарок поместье, конфискованное у родственника за измену. Немного позже он был совершенно бесплатно назначен секретарем домоуправления королевы, но в 1660 году сумел продать этот пост за 500 000 ливров [273]. На суде Фуке показал, что Кольбер принимал участие в некоторых теневых сделках кардинала. Однако в действительности их могло быть и больше, нежели известно из хроник процесса. Родственникам Кольбера милость его патрона тоже обеспечивала желанные назначения и должности. К 1657 году Кольбер был уже достаточно богат, чтобы купить обширное земельное имение в Сеньеле[274]. Впоследствии его сын, носящий одно с ним имя, стал известен как маркиз де Сеньеле[275] [276]. Несмотря на изначально положительный опыт отношений с Фуке в 1650 году, Кольбер, по-видимому, решил, что Фуке – помеха для его собственных амбиций и целей его покровителей. В 1653 году пост суперинтенданта финансов после смерти герцога де ла Вьёвиля оказался свободен. Кольбер определенно сопротивлялся назначению Фуке, взяв в союзники Летелье. Не исключено, что последний тоже претендовал на эту должность [277]. Он туманно предостерегал кардинала от тех, кто «многое раздает нижестоящим задешево, чтобы проще было предать вождя» [278].

Но время для инициативы Кольбера еще не пришло. Все последующие годы кардинал полагался на него в управлении своими делами. Однако для их процветания он не меньше нуждался в Фуке как в помощнике, а то и в сообщнике. Поэтому Кольберу приходилось критиковать суперинтенданта весьма осторожно. Мазарини был одержим накопительством, и многие из жалоб, с которыми он назойливо обращался к Фуке, крутились вокруг невыплат или задержек сумм, причитавшихся лично ему. Эти платежи были для Мазарини важнее всех остальных. Поскольку контролировал эти процессы Кольбер, можно полагать, что он неукоснительно информировал патрона о каждой задержке или заминке. Так, например, в начале июня 1654 года Кольбер сообщал, что Фуке пренебрегает интересами кардинала [279].

Подобные упреки звучали и в последующие годы, что вызвало эмоциональную переписку межд у Мазарини и Фуке летом 1657 года[280] [281].

К середине 1657 года Фуке, похоже, ясно понимал, что имеет в лице Кольбера критика, если не соперника. Он пытался взять над ним верх, но без видимого результата [282]. Позднее Кольбер утверждал, что им двигало желание навести благонамеренный порядок в государственных финансах и заставить суперинтенданта пересмотреть свои методы [283]. Может быть и так, но честолюбие Кольбера и его интриги среди окружения кардинала тоже выразительно объясняют его действия. Конфликт усугубило вмешательство Фуке в семейную судебную тяжбу между Гюгом де Лионном и Кольберами. Тогда Кольберу пришлось обратиться к кардиналу с протестом, и он вмешался, чтобы уладить дело «по-дружески» и в частном порядке [284].

Однако Кольбер уже начал свое тайное, но неуклонное наступление. Он использовал старые связи с Летелье и завел новые, с Эрваром, у которого был доступ к финансовым транзакциям Фуке. Кроме того, Кольбер пристально следил за другими активами суперинтенданта, в частности за его бретонскими предприятиями. Когда в 1657 году Фуке выступил с предложениями по оживлению коммерции и производства, Кольбер подготовил встречный план, чтобы тут же подать его Мазарини [285].

К лету 1659 года Кольбер почувствовал, что его положение в глазах Мазарини уже достаточно прочно и позволяет перейти к открытым действиям против Фуке. Но Мазарини оказался, как всегда, непрост. В июле по пути на встречу с испанским кардиналом доном Луисом де Аро[286] для переговоров с Испанией о мире и о браке испанской инфанты Марии Терезии с королем кардинал остановился в Воле-Виконт с ночевкой. Мазарини решил взглянуть, как продвигается затеянное Фуке строительство, и в очередной раз обсудить с суперинтендантом мизерные государственные финансы. Он уехал, увозя с собой обещание Фуке найти еще денег [287]. Однако прежде чем покинуть Париж, кардинал попросил Кольбера о ревизии королевских финансов. По сути, он имел в виду ревизию деятельности Фуке [288]. Медленно двигаясь на юг, он получал отчеты. Кольбер явно не скупился на письма, обличающие Фуке как администратора, а также всех тех финансистов, которые работали с суперинтендантом. Свою точку зрения Кольбер подытожил в длинном меморандуме, датированном 1 октября 1659 года. В нем он обвинял Фуке в хищении средств на личные цели. Суперинтендант оказался повинен в незаконной торговле практически обесценившимися старыми государственными облигациями (давно уже не обеспеченными) и обмене их на новые. Кольбер неутомимо обличал суперинтенданта в строительстве на государственные деньги «предприятий» своих друзей, родных, лояльных служащих и деловых партнеров. Как он полагал, чтобы навести столь чаемый порядок, необходимо было отстранить Фуке от должности и учредить Chambre de justice (Палату правосудия). По существу, речь шла о специальном трибунале для суда и наказания виновных в расхищении государственной казны, а стало быть, и Фуке [289].

Однако у Фуке во всех ключевых местах действовали шпионы и осведомители. Узнав из собственных источников, что Кольбер пытается его сбросить, суперинтендант в последних числах сентября стремительно покинул Во-ле-Виконт. Он помчался вслед за кардиналом, чтобы напрямую обратиться к нему. Помимо этого, также с помощью информантов, кольберовский меморандум от 1 октября был тайно перехвачен и вручен Фуке, когда он добрался до Бордо. Насколько можно верить Жану де Гурвилю[290], одному из близких помощников Фуке, они вдвоем быстро сделали с него копию, вернули оригинал курьеру, и тот повез его Мазарини [291].

Через несколько дней Фуке догнал кардинала в Сен-Жан-де-Люз и встал в позу оскорбленной невинности. Он жаловался на воздвигаемые против него ложные обвинения и упрекал в них Эрвара и еще одного соперника, Дени Талона. Это был королевский avocat général (генеральный адвокат), с которым он делил «королевскую скамью» в парламенте. Фуке выразил удивление тем, что к обвинениям присоединяется Кольбер, с которым он всегда стремился сотрудничать, талантливый человек и преданный слуга кардинала.

Мазарини, который к тому времени уже прочел кольберовский меморандум, тем не менее не был готов расстаться ни с Фуке, ни с Кольбером. Он занял примирительную позицию. Кардинал стал убеждать Фуке, что это просто недоразумение, Кольбер ничего против него не имеет, а Фуке, несомненно, ошибается, считая его врагом. Также Мазарини добавил, что нуждается в них обоих и просил его в будущем продолжать сотрудничать с Кольбером. Как отмечает Клод Дюлон, кардинал просто не мог расследовать «коррумпированность» Фуке, не раскрыв при этом своей собственной [292].

Затем разговор перешел на плачевное состояние государственных доходов и возможные решения всегда больного вопроса (то есть новые способы достать денег). Чтобы задобрить Фуке и в знак высокой оценки кардинал познакомил его с доном Луисом де Аро, испанским кардиналом и представителем соперничающей стороны на мирных переговорах. В декабре 1659 года Фуке вернулся в Сен-Манде. Кольбер, получивший приказ Мазарини, ожидал его там. Произошел обмен холодными комплиментами, после чего каждый из участников доложил кардиналу, что они помирились, как и было предписано [293].

Фуке, однако, не был слеп и прекрасно понимал, что необходимо оздоровить условия, на которых государство занимает деньги. Понимал он и то, что мир с Испанией принесет перемену настроений. Злоупотребления, с которыми приходится мириться в отчаянное время, в мирное становятся неприемлемыми. Вернувшись в Париж, поздней осенью 1659 года он предпринял ряд шагов для увеличения королевских доходов. Недавно образованные налоговые откупа были объединены, чтобы увеличить объем поступающих через них средств. Ежегодная плата, которую брали с откупщиков соляного налога, увеличилась к 1660 году до 14,5 миллиона ливров с первоначального контрактного уровня в 8,6 миллиона. Для откупщиков винных, табачных и некоторых других акцизов – до 4,5 миллиона ливров с первоначальных 3,2 миллиона. Для пяти крупнейших откупщиков – с 2,2 миллиона ливров до 4,4 миллиона. Тем самым была проведена именно та реформа, какую позже поставит себе в заслугу Кольбер. К тому же в 1660 году Фуке сумел сократить «тайные расходы» – главный ресурс коррупции – до 30,6 миллиона ливров, а в 1661 – до 20,3 миллиона [294]. Тем не менее королевские займы все еще были велики, на уровне 40 миллионов ливров в 1660 году. Отчасти это было из-за груза уже существующих долгов, которые приходилось обслуживать или рефинансировать. Однако процентную ставку для новых займов Фуке удалось несколько уменьшить. Он категорически возражал против идеи «Палаты правосудия», видя во всем этом реальную возможность для принудительного, задним числом, пересмотра процентной ставки по займам и изъятия избыточной прибыли. Напротив, он призывал добиваться взаимопонимания с финансистами, чтобы получить займы под 5,55 %. Это была ставка, предусмотренная законом и применявшаяся крайне редко, – под обеспечение доходами, которые будут доступны в 1662–1665 годах. Данное предложение обсуждалось в момент его ареста [295].

С учетом его неровных отношений с Мазарини неудивительно, что Фуке иногда задумывался, не собирается ли кардинал отправить его в отставку или даже арестовать. После одного из таких обменов резкостями в конце июня – начале июля 1657 года Фуке сел у себя в кабинете в Сен-Манде и набросал план действий на случай опалы.

Поскольку королева-мать и молодой король находились под влиянием Мазарини, как средство выйти на свободу Фуке рассматривал угрозу вооруженным восстанием и давление со стороны своих союзников. Он сформулировал три возможных сценария своего задержания. Первый: арестуют его одного; в этом случае усилия по его освобождению будет координировать брат Базиль[296]. Согласно второму, арестовывали его и Базиля, но у них оставалась возможность общения с внешним миром. В обоих случаях они должны были инструктировать своих сторонников. Наконец, по третьему из сценариев он и Базиль оказывались в полной изоляции от внешнего мира, лишенные возможности переписки. В этой ситуации командование должна была принять мадам дю Плесси-Бельер[297], бретонская аристократка, доверенное лицо и, возможно, любовница Фуке.

Но что потом? Фуке ожидал, что его друзья и последователи, отвечавшие за стратегические военные объекты, закроют ворота для королевских войск. Поскольку старшая дочь Фуке была замужем за сыном графа де Шароста, губернатора Кале, Фуке рассматривал Кале, как убежище для жены и других членов семьи. Амьен, Аррас и Эсден тоже находились в руках друзей. Все они, как отмечает Жан Кристиан Птифис, раскинулись на стратегически важном северо-востоке Франции, недалеко от Испанских Нидерландов. В случае если Фуке не согласятся выпускать, неявно подразумевалась возможность открыть эти города для испанцев. Конкарно и Томбелен[298] (возле Монт-Сен-Мишель) на западном берегу тоже, согласно плану, находились в руках союзников Фуке [299]. Влиятельные друзья, в частности герцог де Ларошфуко и Гурвиль, должны были ходатайствовать за Фуке, а родня – Мопё и Ашиль де Арле[300] – убедить парламент Парижа опротестовать арест своего procureur général[301]. Общее стратегическое управление поручалось мадам дю Плесси-Бельер, «на которую, – писал Фуке, – я всецело полагаюсь» и от которой «у меня нет и не было секретов или недомолвок (reservé)» [302].

Кроме этого общего наброска, Фуке не составлял никакого руководства к практическим действиям. План лежал незавершенным несколько месяцев. В течение них отношения между Фуке и Мазарини становились то лучше, то хуже. В конце декабря 1658 или в начале 1659 года Фуке снова взялся за перо. К этому времени он, по причине до сих пор неизвестной, порвал с братом Базилем и купил Бель-Иль. Эти важные перемены отразились в поправках к плану. Поскольку Базиль больше не союзник, то на крепость Ам, которую он контролирует, рассчитывать нельзя. На Эсден и Томбелен – тоже: там сменились губернаторы. Теперь Фуке решает опираться на стратегические гавани в Кале, Гавре, Конкарно и Бель-Иле. Фуке разумно исходил из того, что у него есть частный морской флот. Братьям Луи[303] и Франсуа[304] – теперь, соответственно, архиепископам Агдскому и Нарбоннскому – поручалось организовать протесты в парламенте и в церковных кругах. В качестве союзников рассматривались Гийом де Ламуаньон[305], первый председатель парижского парламента («обязанный этой должностью мне», – писал Фуке), и некоторые другие парламентарии (parlementaires). Пелиссон должен был писать манифесты и прокламации. Черновик содержал и другие возможности. К примеру, похищение Летелье или еще какой-нибудь крупной фигуры и подъем недовольства среди гугенотов. Координирующая и направляющая роль во всем этом отводилась мадам дю Плесси-Бельер [306].

Несколько лет спустя Гурвиль утверждал, что Фуке показывал ему черновик проекта, скорее всего еще в 1660 году. Гурвиль якобы таким образом ядовито осмеял саму идею, что Фуке решил уничтожить бумагу и даже послал за свечой, чтобы ее сжечь. Но появился какой-то неожиданный посетитель, и Фуке сунул черновик за зеркало у себя в кабинете. Потом он отвлекся на другие дела и забыл о нем. Так что впоследствии документ обнаружили там, где Фуке его оставил [307].

В популярных исторических сочинениях рассказ Гурвиля используется часто. Но, скорее всего, он представляет собой выдумку этого легкого на язык и не вполне надежного свидетеля. Однако есть вопрос интереснее: насколько серьезно следует рассматривать этот план? С XIX века и по сей день историки непримиримо спорят о нем. Для судей Фуке этот документ, конечно, был свидетельством первостепенным, решающим судьбу обвиняемого. Переделанный черновик плана от 1658 года и все то, что он стратегически подразумевает, достаточно красноречивы. Следует помнить, что до сих пор так и не появилось никаких данных за то, что Фуке показывал план или обсуждал его с кем-нибудь, кроме Гурвиля. Если он никогда ничего не делал для его осуществления и даже не делился им с надежными людьми, которым доверял действовать от своего имени, есть основания думать, что он никогда не собирался им воспользоваться всерьез [308].

В то время, когда Гурвиль, по его словам, увидел этот план, Фуке был озабочен не столько намерениями Мазарини, сколько его надвигающейся смертью. К 1660 году здоровье кардинала заметно пошатнулось. Ему явно недолго оставалось наслаждаться триумфом своих многолетних военных и дипломатических усилий. В начале 1661 года врач предупредил его, что пора приготовиться к концу. В феврале двор переехал в Венсен, где кардинал стал ждать смерти, а остальные – строить предположения о том, кто сменит его на посту первого министра [309].

В эти дни кардинал много времени уделял своим частным делам. В начале марта он пошел на рискованный шаг – предложил королю все свое состояние. Король заставил кардинала прождать ответа три дня и 6 марта отказался принять дар, чем продемонстрировал не только королевское великодушие, но и наивность [310]. С чувством глубокого облегчения убедившись, что все его гигантское состояние перейдет к наследникам, Мазарини мог теперь спокойно размышлять о своем уходе и о том последнем наставлении, которое следовало дать молодому Людовику. На следующий день после последнего причастия Мазарини занялся государственными делами. Он провел собрание совета, на котором хвалил всех трех своих ключевых людей – Летелье, Лионна и Фуке – и рекомендовал их королю.

Считается, что на следующий день он передумал, предупредил Людовика о честолюбии Фуке и посоветовал отправить его в отставку. Тогда он якобы сообщил Людовику, что обязан ему всем, но, оставляя королю Кольбера, сполна возвращает свой долг. Однако этот радикальный переворот настроения известен нам только со слов Кольбера и его сторонников, так что к нему следует относиться с долей скептицизма [311]. Подобный совет идет совершенно вразрез с тем фактом, что Мазарини назначил Фуке своим душеприказчиком, наряду с Летелье, Кольбером, Ламуаньоном и еще одним доверенным лицом – Джузеппе Зонго Ондедеи[312] [313].

Можно предположить, что Мазарини подстраховывался на случай будущих разоблачений. Но и тогда объявить Фуке виновным в злоупотреблении доверенными ему государственными финансами вряд ли могло стать удачной идеей, учитывая необходимость сохранить собственные капиталы. Эта мысль особенно заботила кардинала в его последние дни. Окажись Фуке виновен, для капиталов Мазарини безопаснее всего было бы оставить его на посту суперинтенданта. Кардинал отлично понимал, что его собственные деньги скомпрометированы теми же операциями, которые приписываются Фуке. Так что, скорее всего, никакого последнего предупреждения, слетающего с губ умирающего прелата, на самом деле не было. Как предполагает один из современных исследователей на основании свидетельских показаний на процессе, Фуке был назначен кардинальским душеприказчиком как раз потому, что в качестве procureur général (генерального прокурора) мог блокировать любое парламентское расследование личных финансовых операций кардинала [314].

После смерти Мазарини, наступившей 9 марта, Фуке сам несколько месяцев копал себе яму, не понимая характера и намерений молодого монарха. Все 1650-е годы Людовик предоставлял государственные заботы стареющему кардиналу и его людям. Современники, например кузина, герцогиня де Монпансье[315], описывают молодого короля этого времени как заурядного коронованного баловня и прожигателя жизни, развлекающего себя в постфрондерском Париже бесконечными балами и приемами и покоряющего одно за другим сердца молодых аристократок [316]. Но после кончины Мазарини монарха словно подменили. Утром 10 марта Людовик вызвал своих ключевых советников и государственных секретарей и объявил, что отныне будет править единолично. Он предписал министрам и секретарям обращаться за указаниями непосредственно к нему. Никакие приказы больше не подписывались и средства не выделялись без личной санкции Людовика. В сущности, он сделался своим собственным первым министром [317].

Одновременно Людовик изменил состав своих советов. Отныне в Высокий совет (Conseil d’en haut) входили только военный министр (Летелье), министр иностранных дел (Лионн) и министр финансов (Фуке). Вопреки вековой традиции, канцлер Сегье[318] больше в этом совете не присутствовал. Теперь его сфера ограничивалась правосудием и административными делами (ставить печати и заверять королевские указы). Ближайшие родственники, члены королевской семьи – королева-мать, брат короля Филипп и принц крови Конде, традиционно заседавшие в королевском совете, были отстранены от него и вообще от какого-либо участия в управлении страной. Отстраненные, в том числе королева-мать, громко выражали свое недовольство. Не отставал и Сегье, видимо винивший Фуке в том, что теперь канцлер занят делами мелкими и рутинными [319]. Фуке же, как и многие другие, рассчитывал, что, поскольку большая часть государственной работы теперь ляжет на плечи самого короля, данный эксперимент окажется недолгим и закончится, как только король устанет от своей добровольной ноши.

Фуке фатально ошибался. Позже Людовик скажет в своих «Мемуарах»: «В мои намерения не входило делиться властью» (с министрами) [320]. Он твердо решил стать хозяином и ключевой фигурой в собственном доме. Тех из сподвижников, в частности Кольбера и Летелье (а также его сына Лувуа[321]), кто понял характер молодого короля, почувствовав глубоко загнанную внутрь фрустрацию и уязвленное самолюбие человека, прошедшего через унижение Фрондой и подчинение Мазарини, – ждала долгая и успешная карьера. Но поведение Фуке оставалось вызывающим, как при Мазарини, а образ жизни – экстравагантным. Не исключено, что на заседаниях совета (протоколов которых не сохранилось) он позволял себе открыто сомневаться в компетентности короля в финансовых делах. Тем не менее пока он оставался одним из главных королевских министров. В апреле 1661 года ему поручили основать – или возродить – совет по коммерции, в члены которого должны были войти Кольбер и прежний товарищ Фуке по интендантству, Оливье д’Ормессон[322] [323]. Выполнял он и ответственные дипломатические миссии. Так, по заданию Людовика и в обход французского посла в Лондоне Фуке должен был организовать подкуп Карла II Английского и его министров, чтобы склонить их к альянсу с португальцами, ведущими затяжную борьбу с Испанией[324], и добиться, чтобы Карл ознаменовал этот политический курс браком с Екатериной Брагансской[325].

Кроме того, он работал, хотя и безуспешно, над тем, чтобы выборный польский трон достался сыну принца Конде герцогу д’Аньену[326]. Также занимался он и некоторыми вопросами шведской политики[327] [328].

И все же, несмотря на все достижения, в результате усилий Кольбера суперинтендант продолжал терять репутацию в глазах короля. В первые же месяцы после смерти Мазарини Кольбер смог заронить в душу Людовика подозрения против Фуке. Он вытащил на свет те обвинения в злоупотреблении государственными финансами, которые Мазарини отверг в 1659 году [329]. В мемуарах Людовика середины 1660-х, которые представляют собой наставление наследнику, местами написанных Кольбером, король утверждает, что в момент смерти Мазарини «уже знал о воровстве» суперинтенданта. Ему приходится изворачиваться, чтобы объяснить, почему Фуке тогда сохранил свою должность. Людовик поясняет, что признавал таланты Фуке и полагал, что «если бы тот признался в прошлых грехах и по обещал исправиться, он мог бы сослужить немалую службу». Из предосторожности, продолжает король, он назначил Кольбера министром сравнимого ранга, чтобы присматривать за Фуке [330]. Вместе с новой должностью в марте 1661 года Кольбер получил контроль над реестрами транзакций суперинтенданта – функция, которую раньше выполнял Эрвар. Это позволило ему отслеживать действия Фуке день за днем [331].

В том, что пишет Людовик, возможно, есть доля правды. Позже Фуке признавал, что через несколько дней после смерти кардинала, на приватной аудиенции он открыл королю, что при Мазарини совершались транзакции, по форме и по сути нарушающие эдикт об условиях королевских займов. Он добавил, что эти нарушения были вызваны нуждами военных кампаний предыдущего десятилетия и совершались по указанию кардинала и с его согласия. Людовик, судя по всему, ответил, что все нарушения, допущенные в тех обстоятельствах, прощены. Фуке же может продолжать свою службу (подразумевая при этом: но более не злоупотреблять). Этот разговор и якобы дарованное Людовиком прощение прошлых дел позднее всплывали в качестве аргумента защиты на процессе Фуке [332]. Из мемуаров Людовика XIV следует, что подобный разговор имел место, ибо король обвиняет Фуке в пренебрежении королевской добротой: он «продолжал изобретать новые уловки, чтобы у меня красть» [333].

В эти же месяцы Кольбер, воспользовавшись доступом к финансовой отчетности суперинтенданта, горячо убеждал Людовика, что Фуке – растратчик, присваивающий гигантские суммы. И что он ведет свой вызывающий образ жизни на средства, предназначенные для королевской казны [334]. В какой-то момент в мае Людовик принял решение отправить Фуке в отставку и, возможно, привлечь к суду [335]. Не без помощи Кольбера Людовик заключил, что преступления Фуке не ограничиваются растратами и злоупотреблениями. В них входят еще и непомерные притязания и планы. Их Фуке вынашивает, «продолжая свои экстравагантные траты, укрепляя крепости, украшая дворцы, составляя заговоры и покупая важные должности для своих друзей за мой счет в надежде скоро сделаться полновластным хозяином государства». Людовик уточняет, что вначале собирался просто отправить Фуке в отставку. Однако затем (видимо, вновь с помощью Кольбера) пришел к другому выводу. Король понял, что суперинтендант, с его неуемной настойчивостью, придумает что-нибудь еще. Поэтому его все-таки необходимо арестовать [336].

Замечание короля об «укреплении крепостей» означает, что Кольбер хорошо поработал с информацией о деятельности Фуке в Бель-Иле. В 1657 году, еще до того, как Фуке купил остров, Кольбер представлял Мазарини доклад своего кузена Жана Кольбера де Террон[337], интенданта в Бруаже (Бретань). В нем говорилось, что Фуке заинтересован в приватирстве и строит укрепления в Йё. Но Мазарини не придал этим занятиям того значения, которое пытался вложить в них Кольбер. Как было сказано, кардинала в связи с этим волновало лишь снижение доходности его бретонских предприятий. Остальное тревожило его настолько незначительно, что он практически сразу санкционировал покупку суперинтендантом Бель-Иля и перенос туда его коммерческой и приватирской деятельности.

Три года спустя Кольбер де Террон вновь выдвинул это обвинение, на сей раз докладывая о деятельности Фуке в Бель-Иле. Там развернулись масштабные работы по углублению гавани и перестройке островной цитадели. В проекте участвовали более 2000 рабочих. После ареста Фуке королевские агенты обнаружили на острове сотни пушек и огромные запасы огнестрельного и иного оружия, хранящиеся на складах под охраной гарнизона из 200 человек. Позже Фуке утверждал, что укреплял оборонительные сооружения острова на случай военных действий когда-либо в будущем. Он говорил, что большая часть артиллерии и иного оружия предназначалась для вооружения его приватирского флота и колониальных торговых судов. По словам Фуке, кардинал располагал полной информацией о происходящем. Но об этом мы знаем лишь со слов суперинтенданта. Мазарини же не оставил никаких записей. Так что весной 1661 года, представляя Людовику очередной комплект докладов Кольбера де Террона, Кольбер этих мотивов не упомянул. Зато в докладах детально расписывался ход работ в Бель-Иле. Указывалось об огромном количестве ни от кого не скрываемого оружия, в том числе из Голландии – страны, с которой у Людовика были на тот момент плохие отношения [338].

Кольбер де Террон отклонял объяснение этого количества военных припасов и оружия лишь интересами торговли между Бель-Илем и Мартиникой. «Эта отговорка – отличное прикрытие, чтобы держать одновременно и военный флот, и полный склад боеприпасов» [339]. Людовик XIV, на всю жизнь напуганный Фрондой, отнесся к обвинениям вполне серьезно [340]. Возможно, именно эти доклады убедили его не просто отправить Фуке в отставку, но поступить с ним как с потенциальным бунтовщиком, готовящим вооруженный переворот. Словом – как с фрондером. Несколько месяцев спустя, в разговоре с Гийомом де Ламуаньоном, председательствующим судьей Парижского парламента, Людовик настаивал, что Фуке «хотел объявить себя королем Бретани и прилежащих островов; он привлек всех на свою сторону щедрыми подарками [profusions], я больше никому не могу доверять» [341].

Однако важно было выбрать правильный момент. Нельзя было вспугнуть финансовое сообщество в разгар переговоров о новых условиях налоговых откупов на летние месяцы. Кроме того, Фуке помогал организовать «добровольный дар» в размере 3–4 миллионов ливров от представительского собрания Бретани. Собрание планировало открыться в начале сентября. Людовик решил отложить опалу суперинтенданта до осени [342].

Летелье, на время ставший союзником Кольбера против Фуке, был посвящен в тайну. Вместе с Кольбером они разработали подробный до изощренности план. Они заранее продумали: куда препроводить Фуке после ареста; какой дорóгой конвой направится обратно в Париж; сколько денег выделить на мероприятие и на содержание узника; как организовать изъятие бумаг Фуке и арест его ключевых людей; что предпринять в отношении семьи и сотрудников [343]. Анну Австрийскую, все годы благорасположенную к Фуке, сумела убедить в необходимости ареста суперинтенданта герцогиня де Шеврёз, ее старая подруга и с недавних пор союзница Кольбера [344].

Однако, обвинив Фуке в преступлениях и предав суду, заговорщикам пришлось бы столкнуться с еще одним препятствием. Суперинтендант до сих пор номинально занимал пост procureur général. По давней традиции расследование в отношении обладателя этого высокого юридического поста мог проводить только суд Парижского парламента[345].

Это обеспечило бы Фуке преимущества нормальной юридической процедуры и, возможно, симпатии со стороны судей, среди которых у него было много друзей и родственников. Вдобавок парламент оставался враждебен королевской финансовой администрации. В возникшей ситуации парламентарии могли бы схватиться за удобный повод и начать многочисленные расследования по тем направлениям, куда король и Кольбер не пожелали бы углубляться.

Чтобы устранить эту помеху, Людовик заманил Фуке в ловушку. В ходе благосклонного разговора он намекнул, что на случай непредвиденных нужд королевской казне весьма не помешал бы примерно миллион ливров. Чтобы помочь королю деньгами, Фуке, не колеблясь, предложил продать какую-нибудь свою собственность. Например, Во или должность генерального прокурора. Король милостиво согласился на продажу должности. В конце концов, он все равно собирается реформировать судебную систему. Однако этот пост, намекнул Людовик, может оказаться помехой для дальнейшего возвышения Фуке. Например, продвижения на должность канцлера после Сегье или даже выше. Состоялась поспешная сделка по продаже должности дружественному парламентарию Ашилю де Арле за 1,4 миллиона ливров. Она была закрыта в середине августа. Из дохода от нее 400 000 ливров, по старой семейной договоренности, ушли Базилю Фуке. Остаток же, миллион наличными, был передан в Венсен в подарок королю и в его личное распоряжение. Продав эту должность, Фуке перестал быть членом парламента и больше не подлежал его суду по умолчанию [346].

Стремясь скрыть свои планы и усыпить бдительность Фуке, Людовик принял приглашение на знаменитый праздник, назначенный на 17 августа в Во и будораживший воображение придворных. Праздник удался сверх всякой меры. Фуке использовал все ресурсы и все таланты, какие только были в его распоряжении. Король в сопровождении матери и двора в полном составе прибыл в Фонтенбло со сверкающим поездом карет под эскортом королевской гвардии. Когда гости вышли из экипажей, их глазам открылось захватывающее зрелище. Огромный, подобный драгоценному ларцу дворец, с трех сторон окруженный водой, акры садов, простирающихся позади, играющие фонтаны и прекрасные статуи. Внутри гости попали в анфиладу залов, спроектированных Лебрёном или выполненных по его заказу, полных живописных изображений, портретов и изысканных гобеленов, в которых Фуке знал толк, как и покойный Мазарини. Из центральной части здания, увенчанной гигантским куполом овального гранд-салона – необычная для того времени архитектурная форма, – открывался великолепный вид на сад. Две старинные статуи, Августа и Тиберия, стояли на страже этого гигантского зала. Дальше, в Комнате Муз, Лебрён изобразил «Триумф Верности», на котором Аполлон в сопровождении музы истории Клио защищал вышеупомянутую добродетель. Для покоев короля Лебрён использовал стиль, который Людовик позже воспроизвел в королевской спальне в Версале: лепные позолоченные панели и потолок, аллегорическая живопись, королевская кровать укромно укрыта за золотой балюстрадой [347].

Снаружи дворца открывался вид на огромные сады. С виду партерный сад восхищал геометрически безупречными клумбами. В небо взлетали 1100 струй воды, вдали сверкали пруд и гранд-канал. После прогулки по саду королевскую процессию пригласили к ужину. За еду отвечал, разумеется, Ватель[348]. Тридцать столов с закусками предлагали деликатесы, приготовленные под его личным наблюдением. Восемьдесят – были накрыты, чтобы рассадить за ними придворных. Все сервировочные тарелки и чаши, все приборы были серебряными или золотыми. Когда с едой было покончено, гости длинной аллеей проследовали к возведенному специально для этого случая открытому летнему театру, освещенному сотней огромных факелов. На сцену поднялся популярный драматург Мольер, чтобы продекламировать длинную оду королю сочинения Поля Пелиссона. Затем состоялась премьера пьесы Мольера «Докучные». Она была написана в новом жанре – комедии-балета[349] (самый известный пример жанра – более поздний мольеровский «Мещанин во дворянстве»), с музыкой Жана Батиста Люлли[350] и Пьера Бошампа[351]. За спектаклем последовал красочный фейерверк. По отзывам, он не уступал фейерверку, устроенному по случаю формального въезда в Париж королевы Марии Терезии годом раньше. В конце вечера под музыку двадцати четырех скрипок состоялась последняя легкая трапеза, преимущественно фруктовая; после чего Людовик и двор расселись по каретам и уехали, как и прибыли, под звуки труб и барабанов [352].

Годы спустя аббат Шуази[353] и граф де Бриенн[354] написали, каждый в своих мемуарах, что Людовик был в ярости и едва мог сдержать гнев при виде хищений таких явных и в таком масштабе, о котором говорило подобное увеселение. По их словам, от ареста Фуке прямо на месте его удержало только вмешательство королевы-матери. Эту историю подхватил Вольтер, и ее до сих пор цитируют популярные сочинения. Однако детальный план ареста в Нанте наглядно свидетельствует о проработанности и продуманности всего предприятия [355]. Мадам де Лафайет – возможно, более проницательная – отмечает, что в Во король «не мог скрыть изумления», как и Фуке – удивления реакцией короля [356]. Шуази, вновь поддержанный Вольтером, приводит еще одну причину, по которой Людовик с трудом сдерживал гнев. По его версии, весной 1661 года Фуке пытался соблазнить Луизу де Лавальер[357], фрейлину невестки короля герцогини Орлеанской. Его ухаживание не имело успеха, юная дама уже была завоевана королем. Свою оплошность Фуке усугубил, послав мадам дю Плесси-Бельер с поручением предложить Луизе «подарок» – 20 000 экю – в обмен на согласие стать частью сети информантов, которую Фуке держал при дворе. Луиза с негодованием отвергла подкуп и сообщила королю, что Фуке ее преследует. Таким образом, к счету, который Людовик имел к Фуке, добавилось еще и это оскорбление, одновременно личное и политическое. Эта история тоже встречается во многих рассказах о падении Фуке, от Шуази до наших дней.

Основана она не только на рассказе Шуази (повторяющего сплетню своего времени), но и на письме, якобы от мадам дю Плесси-Бельер к Фуке. В нем она сообщает подробности своей встречи с Луизой. Письмо это, получившее в период процесса над Фуке широкую огласку, современные исследователи считают подделкой. Что же до Шуази, протеже Кольбера, то к его словам следует относиться осторожно. Маловероятно, что Фуке, с его сетью осведомителей при дворе, не знал о любовной склонности короля. Если же и знал, романтическая увертюра была возможна лишь в качестве самоубийства. Однако не исключено, что он действительно обращался к Лавальер в надежде сделать ее платной осведомительницей и таким образом невольно создал лишнюю трещину в своих отношениях с королем [358].

Однако даже и в отсутствие отягчающих обстоятельств корректное, но холодное поведение Людовика в Во не могло не дать Фуке понять, что его положение становится весьма шатким. Придворные интриги всегда были тонким и опасным делом. Однако соперничество с конкурентами в лице Летелье и Кольбера, не говоря уже о Сегье, должно было постоянно заставлять такого человека, как Фуке, быть начеку. Хотя надвигающийся арест хранился в строгом секрете, некоторые намеки на нависшую угрозу просачивались. Фуке получил предупреждение от мадам дю Плесси-Бельер и от другой хорошо информированной дамы, мадам Юксель, а также от Гурвиля [359]. Незадолго до отъезда из Парижа в Нант он признался другу Анри Огюсту де Ломени, графу де Бриенну, что опасается опалы, однако не видит для себя выхода [360].

В конце августа король в сопровождении министров и большей части придворных выехал из Фонтенбло в Нант. Королевская процессия – кареты, фургоны и всадники – направилась к Луаре классическим путем – вдоль реки. В Орлеане Фуке и мадам Фуке в сопровождении Гюга де Лионна пересели на речное судно, чтобы дальше ехать по воде. По дороге нарядно украшенная барка остановилась в Анжере, колыбели клана, где толпа старейшин города приветствовала чету Фуке на пристани [361]. Когда они поплыли дальше, их обогнала еще одна барка. На ней спешили в Нант Летелье и Кольбер [362]. Оба судна достигли берега как раз вовремя, чтобы 1 сентября министры смогли поприветствовать прибывшего короля.

С самого отъезда из Фонтенбло Фуке страдал от лихорадки, поэтому на королевской приветственной церемонии его не было. На следующее утро он посетил рабочее заседание совета в бывшем герцогском дворце в Нанте, где остановился король, но задерживаться не стал. В свои покои в ратуше он вернулся, чувствуя себя так плохо, что даже не смог принять делегацию местных крестьян, пришедших его приветствовать, уступив эту честь мадам Фуке и своим помощникам [363]. Демонстрируя заботу, Людовик послал Бриенна справиться о его здоровье. Перед этим Бриенн провел большую часть дня во дворце и был удивлен необычными предосторожностями. К королевским покоям не подпускали никого, даже официальных лиц. Шептались, что король с Летелье и другими работает над секретными делами. Фуке это, однако, не насторожило [364].

В тот же день, 2 сентября, Людовик вызвал лейтенанта мушкетеров Шарля д’Артаньяна (чье имя обессмертил беллетрист Александр Дюма). Д’Артаньян, который в период Фронды и позднее выполнял секретные поручения Мазарини, был известен преданностью долгу. Кроме того, он был обязан Кольберу небольшой денежной помощью [365]. Сперва д’Артаньян прислал свои извинения: как и Фуке, он страдал от лихорадки. Второй приказ заставил его явиться в королевские апартаменты [366]. Но обнаружив, что д’Артаньян действительно болен, Людовик велел ему вернуться, когда тот поправится. Мушкетер снова появился 4 сентября. Людовик увел его в свой личный кабинет и поручил миссию: на следующее утро арестовать Фуке [367].

Как только король получил сообщение д’Артаньяна о том, что арест состоялся, вступила в действие последняя часть плана. Чиновники короля изъяли все находившиеся в ратуше бумаги Фуке и арестовали некоторых сопровождавших его людей, прежде всего Поля Пелиссона. Одновременно в Париж и в Фонтенбло выехали королевские курьеры с приказами официальным лицам. В частности, канцлеру Сегье, который в Нант не поехал. Чтобы полностью исключить риски, из Нанта на захват Бель-Иля были посланы войска.

Хотя вдоль всех дорог, ведущих из Нанта, стояли патрули для перехвата любых посторонних курьеров, один из личных слуг Фуке сумел проскользнуть сквозь эту сеть. Верный слуга доставил в Париж известие о том, что суперинтендант взят под стражу. Немедленно собрался совет из ближайших друзей Фуке и членов семьи, включая Базиля Фуке, который в критическую минуту примкнул к родным. Обсуждалось, какие шаги следует предпринять и следует ли вообще. Есть сведения, что Базиль пытался убедить остальных сжечь Сен-Манде, где Фуке хранил большую часть своих официальных документов. Мадам дю Плесси-Бельер, напротив, считала, что такой шаг может быть расценен как признание вины и приговорит Фуке до суда [368].

Парализованные нерешительностью, близкие Фуке так ничего и не предприняли. Прибывшие чиновники опечатали и описали все бумаги суперинтенданта в Сен-Манде, Во-ле-Виконт, Фонтенбло и парижской резиденции. Другие агенты изъяли бумаги Пелиссона, Бриенна и Гурвиля. Все эти меры были приняты с санкции канцлера Сегюра после того, как через два дня после ареста Фуке в Фонтенбло прибыл королевский курьер [369].

Гром грянул над родными и близкими Фуке. Ошеломленной мадам Фуке, покинутой в ратуше, было приказано уехать и поселиться в Лиможе. Гурвиль, пользуясь своими многочисленными связями, помог ей организовать переезд и позже добился у короля разрешения одолжить ей какие-то деньги на жизнь. Франсуа, архиепископу Нарбоннскому, приказали переселиться в Алансон; Луи, епископу Агдскому, – вернуться в свою захолустную епархию. Самый младший, Жиль, лишился придворной должности старшего конюшего (premier écuyer of the Royal Stables, Grand Écurie). Базиля сослали в Гиень [370].

Благодаря вмешательству Анны Австрийской мать Фуке, старая Мари де Мопё, смогла остаться в Париже и опекать двух малолетних детей Фуке [371]. Мадам дю Плесси-Бельер сослали в Монбризон, ее бумаги изъяли. Ее зятя маркиза де Крюи, недавно произведенного в генералы парусного флота (galéres), разжаловали [372]. Гурвиль, «одолжив» казне по «предложению» Кольбера 500 000 ливров, ускользнул и в дальнейшем тихо жил недалеко от Ангулема у герцога де Ларошфуко [373]. Остальные люди Фуке тоже рассеялись, опасаясь ареста.

После того как д’Артаньян подтвердил, что Фуке взят под стражу, ликующий Людовик, уже успевший написать матери, лично объявил придворным об аресте. Он сообщил, что намеренно нанес Фуке удар в тот момент, когда суперинтендант возомнил себя на вершине карьеры, в его родной провинции, где он пользуется такой популярностью. Далее король объявил, что отменяет должность, которую занимал Фуке, и намерен сам управлять своими финансами. Повторяя сказанное после смерти Мазарини, он добавил: «Мне пора самому заняться своими делами» [374].

Глава 4. Роли, сценарий и декорации

Теперь, когда суперинтенданта схватили, предстояло решить, как быть дальше. Сначала Людовик XIV распорядился, чтобы расследованием занималась небольшая группа судей – рекетмейстеров – под председательством канцлера Пьера Сегье [375]. Тогда процесс прошел бы быстро, как это часто бывало прежде, и в полном соответствии с рекомендацией умирающего Мазарини: не вникать глубоко в то, что происходило при нем с государственными финансами. Такое расследование, предупреждал Мазарини, не в государственных интересах и способно оттолкнуть многие влиятельные семьи как внутри королевства, так и за его пределами [376]. Однако Кольбер предпочитал, чтобы обвинения в адрес Фуке прозвучали как можно более публично. Он собирался воспользоваться оглаской «злоупотреблений», которым была подвержена финансовая система прошлых лет, как поводом для ее реформирования. Пакет его предложений Мазарини от 1659 года вновь всплыл на свет и убедил молодого короля, что за публичным и показательным арестом должен следовать такой же публичный и показательный процесс. Иначе говоря, суперинтендант и его сообщники по должностным преступлениям должны предстать перед специальным судом, Chambre de justice – Палатой правосудия [377].

Прецеденты были, и немало. Специальные суды для расследования коррупции в финансовой системе и государственных преступлений финансового характера восходят еще к временам Франциска I [378].

Такие суды одновременно решали несколько важных для короля задач. Они успешно переориентировали гнев и возмущение общества, вызванное налоговой системой, с короля на финансистов. Коммерсанты же представляли собой очень удобных кандидатов на роль «кровопийц» (хотя в итоге главным бенефициаром их операций оставалась все та же корона). Кроме того, специальный трибунал позволял вывести государственный финансовый аппарат из-под юрисдикции парламента и налоговых судов, отклоняя, таким образом, их притязания на контроль в данной сфере. Смягчалось такое отстранение тем, что в члены специального суда приглашали конкретных влиятельных магистратов – представителей существующей системы правосудия. Назначение льстило им профессионально и по-человечески, однако шло в обход институтов, к которым они принадлежали. В состав Палаты правосудия обычно входили не только члены парижских судов, но и представители высоких судов из провинций, в соответствии с общенациональной юрисдикцией палаты.

Дж. Е. Бошер подчеркивает политический смысл таких трибуналов. Палата, отмечает он, была «королевским коммерческим (business) институтом, замаскированным под судебно-правовой» [379]. Говоря языком экономики, она служила государству механизмом, который позволял навязывать финансистам пересмотр условий сделок задним числом. Выплачивая штрафы и компенсации в обмен на иммунитет от дальнейших санкций, они фактически делились долей своей прибыли. Таким образом, королевская судебная власть получала инструмент для компенсации неравенства сил в отношениях между государством и его кредиторами. Или, иными словами, действенное средство против неравенства, которое в критические периоды вынуждало государство идти практически на любые выдвинутые финансистами условия, чтобы только обеспечить приток средств [380].

История палаты, созванной Ришелье в 1624–1625 годах, – яркий пример того, как обычно происходили такие расследования. В августе 1624-го, сразу после прихода к власти, Ришелье распорядился арестовать суперинтенданта финансов Шарля де ла Вьёвиля[381] за коррупцию и заключить в замок Амбуаз. Пока ла Вьёвиль прозябал в опале, кардинал учредил Палату правосудия, расследовавшую злоупотребления государственными финансами и судившую обвиняемых финансистов. Однако на самом деле суд был просто уступкой общественному мнению; Ришелье прекрасно понимал, насколько государство зависит от финансистов, субсидирующих его операции [382]. Одного злосчастного финансиста казнили. Остальные заплатили общим счетом около 10,8 миллиона ливров штрафа, и дело было прекращено. Подобным образом закончилось и дело 1607 года под председательством Сюлли [383]. То, что формально выглядело штрафом, по сути являлось принудительным, задним числом, пересмотром условий, на которых финансист кредитовал власть. Или – частичным возвратом «неправедного» дохода. Ла Вьёвиль, приговоренный к виселице, сумел бежать. Возможно – с молчаливого согласия властей. Он отплатил своим мучителям, опубликовав в изгнании апологию – развернутое оправдание – своих действий. Позднее ее взял за образец Поль Пелиссон[384], выстраивая защиту Фуке (см. ниже) [385].

В сентябре 1651 года, более четверти века спустя, реабилитированный ла Вьёвиль вновь занял свой пост [386]. Конечно, Фуке не мог не знать этой истории. Ла Вьёвиль, умерший в 1653 году, был его непосредственным предшественником. А его дядя по матери Рене де Мопё являлся королевским procureur général той самой Палаты правосудия, которая его приговорила в 1625 году [387]. В случае с Фуке, как и прежде, исходной стадией процесса был выбор судей и судебных исполнителей. Кольбер тщательно изучил кандидатуры и сделал все, чтобы отсеять тех, кто мог симпатизировать Фуке или, что еще хуже, не симпатизировать королю [388]. На это ушло время. Состав суда, которому предстояло допрашивать и приговаривать изобличенных в финансовых «злоупотреблениях, растрате и преступлениях» против государства начиная с 1635 года, был объявлен королем лишь в середине ноября 1661 года [389].

Во главе палаты встал Пьер Сегье, канцлер Франции. В число судей входили: Гийом де Ламуаньон, первый председатель (он же председательствующий магистрат) Парижского парламента, и Франсуа Теодор де Несмон[390], второй председательствующий (président а mortier), женатый на сестре Ламуаньона Анне, а также Луи Фелипо де Поншартрен[391], председатель парижской Счетной палаты. В целом суд состоял из магистратов и королевских чиновников, набранных из парижских организаций, и их провинциальных коллег. В список попали четыре ординарных магистрата (советников, conseillers) Парижского парламента: Жак Ренар (или Реньяр), Пьер Катинá[392], Пьер де Брийяк (или Бриллак) и Никола Файе, и пять рекетмейстеров: Пьер Понсе[393], Оливье Лефевр д’Ормессон, Луи Бушра, Даниэль Вуазен и Сирьен Беснар де Рец.

Два магистрата – Мусси и ле Боссю – были из парижской Счетной палаты, два – Жером ле Ферон и Боссан – из парижского Высшего податного суда. В качестве представителей провинциальных судов король выбрал Массено из Тулузского парламента, Франкона из парламента Гренобля, Пьера дю Вердье из парламента Бордо, ла Туазона из Дижонского парламента, Жака ле Кормье из парламента Экса, Эро (или Эйро) из Реннского парламента, Ногэ из парламента По и Франсуа Мишеля Летелье де Лувуа (сына Мишеля Летелье и будущего военного министра) из парламента Меца. Вторым указом назначались два члена Большого королевского совета, Шуар и Анри Пюссор[394], судья парижской Счетной палаты. Таким образом, из 28 судей 11 представляли парижские суды, восемь (Сегье, Шуар, Пюссор и пятеро рекетмейстеров) – королевскую администрацию, а девять – парламенты различных провинций. Пюссор, которому предстояло сыграть в процессе важную роль, приходился Кольберу дядей по материнской линии [395].

Генеральным прокурором и королевским обвинителем палаты был назначен Дени Талон, королевский avocat général и бывший коллега Фуке по королевской скамье в Парижском парламенте. Сын покойного и глубоко уважаемого Омера Талона[396], тоже королевского avocat général, во времена Фронды – страстного защитника парламентских прерогатив, Талон заседал в парламенте одновременно с Фуке и часто терпел от него поражения. В 1650-х годах он активно критиковал налоговых откупщиков и не раз схлестывался с Фуке в ходе заседаний. К немалому изумлению суперинтенданта, Талон часто принимал сторону парламента, когда тот отказывался одобрить финансовые решения королевского правительства [397]. Он считался ненавистником своего бывшего коллеги и все ближе сходился с Кольбером. Последний настоял, чтобы Талона включили в состав судей, в надежде, что его «врожденная строгость», как он это называл, послужит интересам трона [398]. Команду Талона дополнял родственник и деловой партнер Кольбера Одар Гомон. Он должен был делать обзоры законодательства, планировать допросы, писать доклады и вести прочую документацию. Еще одного своего протеже, Луи Берье, Кольбер сделал связующим звеном между собой и палатой. Уроженец Ле-Мана, Берье нажил состояние на литейном деле (как maître des forges)[399]. В 1665 году он поступил на службу к Мазарини и помогал ему управлять только что присоединенным герцогством Майенским. Скоро в сферу его компетенции попала и организация откупных налоговых синдикатов, специализирующихся на обширных королевских лесах в Нормандии. Участвуя в сделках, Берье богател сам и не забывал о выгоде Мазарини, Кольбера и даже Фуке.

Не имевшему юридической подготовки Берье прочили участие в расследовании на стороне обвинения в качестве «ушей и глаз» самого Кольбера. Наконец, протоколистом и судебным секретарем (grefer) был назначен Жозеф Фуко, тоже человек Кольбера [400].

Чтобы подчеркнуть особое значение Палаты правосудия, ее номинальным главой назначили Пьера Сегье. Канцлер Франции, Сегье был главным чиновником страны, подчиненным непосредственно королю, верхушкой и судебной и административной иерархий. Фамильная история Сегье напоминала собой историю Фуке и многих других парламентариев. Клан Сегье настаивал на фиктивной генеалогической связи с одноименной дворянской фамилией в Лангедоке. И все же самые древние из известных предков канцлера были аптекарями и торговцами пряностями в городке Сен-Пурсен[401] в Бурбонне. Один из них, Этьен Сегье (ум. 1465), стал при Людовике XI королевским камердинером (valet de chambre) [402]. В следующих поколениях его многочисленные потомки утвердились в Париже. Иные к XVI веку поднялись до важных постов в судебной системе и в королевской администрации. Покровительство Екатерины Медичи помогло отдельным участникам семьи подняться в иерархии еще выше. Тем временем род богател на службе у аристократических фамилий. Он начал скупать земли, чтобы заложить прочное основание своего капитала [403].

Будущий канцлер родился в 1588 году, в детстве потерял отца, рекетмейстера Жана Сегье. Пьер воспитывался в большой семье родственников и кузенов, занимавших важные официальные должности. Этот клан уже был связан браками с семьями ключевых парламентариев [404]. В юном возрасте Пьер Сегье стал магистратом в Парижском парламенте, в 1618 году – рекетмейстером. Он нашел покровителя в лице могущественного герцога д’Эпернона[405] и служил интендантом в его армии в Онуа и Сентонже в 1621 году [406]. Затем Сегье удалось получить покровителя куда более влиятельного, чем д’Эпернон, – кардинала де Ришелье. В феврале 1633 года Сегье был назначен хранителем печати. В 1634-м сумел выдать старшую дочь Мари за племянника Ришелье маркиза де Куалена[407]. Пять лет спустя он выдал вторую дочь, Шарлотту, за наследника герцога де Сюлли, дав за ней колоссальное приданое – 300 000 ливров. В 1635 году, при финансовой поддержке Ришелье, Сегье занял пост канцлера Франции – самую престижную из высших государственных должностей [408].

Почести продолжали сыпаться на него. В 1641 году Сегье – рыцарь королевского ордена Святого Духа[409] и, совершенно нетипичным для магистрата образом, герцог а brevet (титул, не требующий парламентской ратификации и не переходящий по наследству) [410]. В 1634 году он купил великолепную резиденцию старого герцога де Бельгарда[411] (королевского фаворита предыдущего поколения) на улице де Гренель Сент-Оноре – в подходящем месте, чтобы демонстрировать свое богатство и влиятельность [412].

В начале Фронды Сегье поддержал короля и столкнулся с яростной парламентской оппозицией. В августе 1648 года, спеша на заседание парламента, он чуть не погиб от рук разъяренной толпы [413]. Это самопожертвование, едва не ставшее последним, не спасло его, однако, от опалы в 1650 году, когда его отстранили от хранения королевской печати (основная функция канцлера). Потом печать ненадолго вернули и в 1651 году отобрали снова. Это может объяснять метания Сегье в 1652 году, в самом конце Фронды. Тогда он оказался замешан в последних интригах герцога Орлеанского и Конде[414]. Он обвинялся в том, что убедил своего зятя, герцога де Сюлли, свободно пропустить армию Конде через Мант. Хотя некоторые из канцлерских обязанностей Сегье вскоре вернули, печати он получил только в 1656 году. Таким долгим было недоверие Мазарини [415].

Как и Фуке, Сегье собирал книги. Библиотека канцлера с ее знаменитыми греческими рукописями оценивалась в 80 000 ливров. В итоге она оказалась в книжном собрании аббатства Сен-Жермен-де-Пре [416]. Как и семья Фуке, Сегье были связаны с «партией благочестивых» и имели свои отношения с орденом Посещения Пресвятой Девы Марии[417]. Брат канцлера был епископом, сестра – монахиней. Более того, они приходились кузенами кардиналу де Берулю (ум. 1629), одному из лидеров предыдущего поколения католического возрождения во Франции [418]. Канцлер был известен своими несколько театральными проявлениями благочестия. Но добродетельным человеком его считали не все. Мадам де Севинье злорадно сообщает, что в некоторых кругах канцлера уподобляли Тартюфу [419]. Еще один современник, сплетник Таллеман де Рео[420], описывал канцлера как пустого и чванливого стяжателя, женатого на стяжательнице [421].

Быть может, проницательнее других характер Сегье раскрывает замечательный портрет работы Шарля Лебрёна, находящийся сейчас в Лувре, где Сегье изображен во время торжественной церемонии въезда новобрачной королевы Марии Терезии в Париж в августе 1660 года. На портрете, заказанном канцлером лично, он сидит на лошади, в тени двух огромных балдахинов, в окружении молодых слуг. В затканной золотом одежде, в широкополой шляпе, он похож на какого-то кардинала эпохи Возрождения в парадном облачении. Но самое примечательное в портрете – лицо. Сжатые губы, сдвинутые брови, холодные глаза, устремленные на невидимого наблюдателя, красноречиво говорят о его воле, честолюбии и способности идти по головам.

На всем протяжении процесса Сегье, в 1642 году уже председательствовавший на процессе Сен-Мара[422], проявлял к Фуке нескрываемую враждебность. Счеты между ними длились еще со времен миссии Фуке в Дофине в 1644 году[423], хоть и неясно, что привело к тому давнему конфликту. Отношение канцлера к Фуке после ареста объяснить проще. В 1650-х годах Фуке совершил стремительный карьерный взлет, обойдя старшее поколение высокопоставленных государственных чиновников, таких как канцлер. Сегье, хотя и был с 1656 года официально реабилитирован, мог ощущать, что после того, как он повел себя в конце Фронды, при дворе к нему относятся прохладно. В 1661 году его исключили из королевского Conseil d’en haut, куда входил Фуке, затем свели его функции к административным и юридическим. Для роли канцлера Франции, с ее историей и значимостью, все это являлось вопиющим умалением и вполне могло усиливать неприязнь канцлера к Фуке. Неизвестно почему, однако свое исключение из совета Сегье приписывал влиянию именно Фуке. Кроме того, он схлестнулся с Фуке в 1661 году. Тогда суперинтендант отозвал один из налоговых откупов, в котором у Сегье была доля, и отказался компенсировать ему убытки [424]. Падение Фуке и пост председателя Палаты правосудия позволяли Сегье заново укрепить свои позиции. Но для этого ему требовалось обеспечить вердикт и приговор, которого ожидали Кольбер и Людовик XIV.

Из-за других своих обязанностей Сегье не часто присутствовал в палате на ранних стадиях разбирательства. В его отсутствие председательствовал Гийом де Ламуаньон, старший магистрат и premier président (первый председатель) Парижского парламента. Наследник еще одного прославленного юридического клана, Ламуаньон в 1650-х был восходящей звездой парламента и борцом за парламентские прерогативы против Мазарини. И все же, как только осенью 1658 года стала доступна должность старшего магистрата, на которую назначал король, Фуке заставил Мазарини назначить Ламуаньона, а не Несмона. Последнего кандидата активно поддерживал Летелье (позже Ламуаньон оспаривал эту версию развития событий) [425]. Однако в дальнейшем Фуке довелось противостоять Ламуаньону. Когда парламент критиковал его финансовые меры, Ламуаньон, как старший магистрат, выступал от лица своих коллег. К моменту ареста Фуке они больше не были ни друзьями, ни политическими союзниками [426]. Современники считали Ламуаньона человеком высоких моральных качеств. Как многие парижские магистраты, он разбирался в литературе. Среди его приятелей были Буало[427] и Расин[428]. Пелиссон тоже часто посещал его литературный салон [429].

Во время процесса Ламуаньон не скрывал своих сложных отношений с Фуке. Беспокоили эти связи и Кольбера [430]. Трения между Ламуаньоном и Кольбером усугубились, когда Кольбер пренебрег стандартными юридическими процедурами. Этим он болезненно задел представления Ламуаньона о «надлежащем судопроизводстве» [431]. Эффект от сдержанности Ламуаньона усиливало его положение среди других магистратов. Как минимум восемь из судей были с ним так или иначе связаны и, голосуя в ходе процесса, часто следовали его примеру [432].

Вопреки стараниям Кольбера, найти магистратов, ничем – ни хорошим, ни плохим – не связанных с Фуке (сегодня такие связи означали бы отвод судьи), – оказалось весьма нелегко. Так, Кольбер горько сетовал на то, что Ренар получил от Фуке пенсию, что Брийяк участвовал в транзакциях Фуке, связанных с акцизами, а Беснар де Резе получил с помощью Фуке интендантство в Нормандии. И к тому же последний воспользовался содействием подсудимого после того, как, вопреки усилиям Кольбера, смог выиграть в 1657 году иск к Летелье. Шестеро судей признали свое отдаленное родство, по крови или через брак, с семьей Фуке, хотя эти связи часто уступали по силе другим союзам с противоположными интересами. Например, Ренар признавал, что они с Фуке называли друг друга кузенами (cousinait). Но на самом деле, неизвестно почему, – родство было слишком отдаленным, чтобы установить его точно. Бушра[433] признавал родство с суперинтендантом, но оговаривал свою «враждебность» (l’hostilité) к нему. Понсе, открыто враждебный к Фуке на протяжении всего процесса, тоже был его дальним родственником. Впрочем, он приходился родственником и Талону. Родней Талона были и Вуазен, женатый на его сестре Мари Талон, и Поншартрен, женатый на кузине Талона Мари-Сюзан Талон [434].

3 декабря 1661 года палата впервые собралась для торжественной церемонии открытия во Дворце правосудия в Париже: месте, где заседал высокий суд. Аудитория из благородных кавалеров и дам, магистратов высоких судов и другой знати наблюдала, как члены палаты, возглавляемые Сегье, проследовали в зал, заняли места и выслушали королевское объявление, учреждавшее палату и обрисовавшее ее юрисдикцию. Сегье произнес пламенную речь, прославляющую короля за решение дать людям не только внешнеполитический, но и внутренний мир и положить конец страданиям, на которые обрекала народ алчность финансистов. Задача палаты, сообщил он, поддержать короля в его стремлении восстановить страну. Выступавший вторым Ламуаньон долго говорил о том, что долг палаты – исполнить королевскую волю. Король стремился облегчить участь народа и восстановить справедливость, конфисковав имущество тех, кто накопил свои огромные состояния за счет королевских подданных [435].

Дени Талон, только что назначенный procureur général, напомнил слушателям, что предыдущие палаты зачастую полюбовно договаривались с изобличенными финансистами. Однако эту палату он призывал так не поступать. Снисходительность предшественников он объяснял могуществом финансового сообщества. Это могущество было основано на участии «защитников [не названных] из высших инстанций» и на «альянсах с людьми в мантиях» (имелась в виду система верховного суда), – высказывание удивительно недипломатичное. Главный «защитник», под которым имелся в виду Фуке, был теперь низвергнут. Что касается второго источника силы, то всей полнотой власти над начинающимся процессом располагал король. Так что никто не смог бы вмешаться в отправление правосудия. Нынешняя палата должна была войти в историю как «памятник неумолимости» [436].

Государственная машина, обеспечивающая неумолимость, пришла в движение, однако, задолго до созыва палаты. Сразу же после ареста Фуке были опечатаны его документы в Сен-Манде, Фонтенбло, Во и в парижской резиденции. После инвентаризации их перевезли в Венсен для дальнейшего изучения. Кольбер появился в Сен-Манде в самом начале. Он забрал несколько документов, наверняка обличительных, которые были доставлены королю. Тем, кому этого было мало, адресовались наводнившие Париж слухи о том, что среди бумаг, изъятых у Фуке, были не только доказательства финансовых преступлений, но и любовная переписка с высокопоставленными придворными дамами. Эти письма король якобы приказал уничтожить. Но они потом всплывали как апокрифы в парижской подпольной прессе [437].

Изъяты были не только документы Фуке. Бумаги Пелиссона тоже конфисковали и описали. Вскоре, в октябре 1661 года, изъяли реестры и документы королевских казначеев (tresoriers de l’Épargne). Пюссору, дяде Кольбера, и Луи Берье, его доверенному служащему, было поручено их изучить [438]. Палата с самого начала забросила сеть очень широко. Были допрошены и арестованы клерки и подчиненные Фуке, должностные лица финансового ведомства и королевские казначеи. Скоро с гостеприимством Бастилии познакомилось более 60 человек [439].

Однако ключевого персонажа этой драмы публика не видела и не слышала с момента его ареста в начале сентября. Сразу после задержания Фуке отвезли в Анжер. Там его содержали в крошечной камере древнего замка, нависавшего над городом, под охраной неподкупного д’Артаньяна и в условиях полного запрета на сношения с внешним миром. В начале декабря его перевезли в Амбуаз[440].

Низвергнутый суперинтендант финансов был идеальным козлом отпущения, ответственным за все несчастья королевства. Поэтому при переезде из тюрьмы в тюрьму кортеж сопровождали разъяренные толпы, издеваясь и угрожая узнику. В конце декабря, вновь под радостные вопли черни, Фуке перевезли в Венсен – достаточно близко, чтобы палата или ее должностные лица могли его допрашивать [441]. Там его держали на втором этаже мрачного средневекового донжона, в двух шагах от изящных павильонов, возведенных при Мазарини и скрытых от взгляда узника стенами и укреплениями, – на расстоянии пешей прогулки от его собственной резиденции в Сен-Манде.

Ему не разрешалось ни бумаги, ни книг, кроме нескольких религиозных сочинений. Не позволялись и любые контакты с внешним миром, кроме переписки с женой о семейных делах. Все письма проходили через руки Летелье, проверявшего их содержание [442]. Однако Летелье, отвечавший за условия содержания заключенного, все-таки разрешил слуге Фуке и его личному врачу разделить с ним его плен. Доктор, некто Пеке, присоединившийся к Фуке через несколько дней после ареста, мог сообщить ему новости: об аресте Пелиссона, об изъятии документов и о ссылке мадам Фуке [443]. Однако все, что случилось позже, в том числе учреждение Палаты правосудия, видимо, было Фуке неизвестно. В первые недели своего заключения Фуке написал длинное письмо. В нем он выражал изумление и горечь, вызванные суровыми условиями заключения. Формально обращенные к Летелье, многие замечания Фуке были прозрачно адресованы королю. Он напоминал о том, что высшие государственные чиновники совершали во время Фронды предательства, а ныне мирно служат на своих должностях. В то время как он, всегда стоявший на королевской стороне, находится в опале. Он вспоминал, с каким трудом находил деньги во время кризиса 1650-х, чтобы поддержать государство на плаву. Теперь, когда воцарился мир и он вправе ожидать награды за свой труд, его уничтожают. Он напоминал читателю (или читателям) о том, как нетривиально и часто непоследовательно вел государственные дела Мазарини. Узнав об этом после смерти Мазарини, он сообщил королю о нарушениях, и король дал ему слово, что все прощено, – «однако я в тюрьме и подвергаюсь гонениям».

Фуке взывал к доброте и милосердию короля – «воистину королевским добродетелям», – но также и к его чувству справедливости, утверждая, что справедливость – это не только наказание за провинность, но и награда за службу. Он вновь говорил, что король простил его. Причем в мирное время, а не под давлением обстоятельств, как фрондеров. Он признавался, что изумлен отставкой именно сейчас, когда дела идут хорошо, но по малейшему слову короля готов смириться с нею. Чего он не в силах понять, это зачем прибегать к столь крайним мерам. В сложившейся ситуации он просил только, чтобы король учел его прошлые заслуги и слабое здоровье и позволил жить в каком-нибудь глухом краю, вдали от света. Он даже предложил конкретную «хижину», коттедж, которым владел в глухом уголке Бретани – там, где за ним мог бы присматривать королевский губернатор ла Мейере[444]. Фуке молил короля уделить минуту чтению этого длинного письма и других, которые он надеется написать по важным вопросам. Заканчивалось письмо просьбой к королю проявить милосердие подобное тому, которое, как «он надеется, когда-нибудь дарует ему Господь» [445]. Ответ был лаконичным и красноречивым: письма Фуке слишком длинные, у короля нет времени их читать. Писать новые без специального разрешения Фуке запретили. Его тюремщики получили приказ проследить, чтобы он больше ничего не писал, не получал писем и не имел письменных принадлежностей [446].

Так прошла долгая зима. В начале марта 1662 года безмолвие, окружавшее Фуке, было наконец нарушено. В венсенскую камеру вошли два члена палаты – Понсе и Ренар – и протоколист, он же секретарь суда Фуко. Накануне Талон объявил палате, что расследование действий секретаря Фуке Брюана (бежавшего из страны) и анализ государственных финансов выявили крупнейшие нарушения, нити которых ведут к Фуке. Талон потребовал допроса Фуке. После обсуждения разнообразных связей между Фуке и своими собственными членами палата доверила провести допрос Понсе и Ренару [447].

Когда ведущие расследование магистраты появились на пороге, Фуке принял их радушно. Понсе все-таки приходился ему родственником, а Ренар – и кузеном, и бывшим коллегой по Парижскому парламенту [448]. Видимо, именно в это утро, 4 марта 1662 года, Фуке впервые узнал, что вести расследование в сфере государственных финансов будет Палата правосудия. Посланники палаты объявили, что прибыли от имени короля за «разъяснениями» относительно ряда финансовых транзакций. Это объявление мгновенно мобилизовало Фуке как опытного юриста. Он заявил, что готов помочь в расследовании предметов, находящихся в юрисдикции палаты, но официально заявляет о своем праве отказать палате в полномочиях судить его как суперинтенданта. Вторично эта оговорка прозвучала во время второго допроса, 6 марта. Тогда же Фуке просил дать ему переговорить с кем-то, кому король доверяет, «хоть с Кольбером», о секретных делах, которые нельзя разглашать в палате [449]. На третьем допросе Фуке потребовал, чтобы ему был предоставлен законный представитель в суде и письменные принадлежности. Также он протестовал против беспрецедентного отказа в праве подать в суд петицию обычным способом [450].

Несмотря на неоднократные протесты, требования и апелляции к правам, дознание продолжалось и заняло 34 сессии. Некоторые вопросы были формальными. К примеру, знакомы ли Фуке те или иные официальные лица, в том числе его собственные клерки и подчиненные. Другие – более содержательными, когда посланники расспрашивали о конкретных транзакциях. Продолжительность и широта охвата их расспросов, пусть даже местами немного хаотичных, впервые продемонстрировали Фуке масштаб предпринятого палатой расследования. Со всей очевидностью ему стало ясно, что в фокусе ее внимания – лично он.

В тюрьме, отрезанный от внешнего мира, без законного представителя, не зная, кого еще задержали и допрашивают, Фуке оказался в крайне невыгодной позиции. Но кое-какие ресурсы у него все же имелись. Как бывший procureur général, он прекрасно знал и методы и цели допроса, которому сейчас подвергался. Поэтому он тщательно избегал распространенных ошибок допрашиваемых. Например, противоречий или расхождений в ответах на вопросы, когда их задавали повторно, день за днем, иногда – хитроумно перефразированные, чтобы запутать говорящего. Фуке не только обладал юридическими навыками, которые получил еще в качестве члена parquet в парламенте, – он также глубоко понимал психологию и образ мыслей судей высокого суда, заседавших в палате. Он родился, вырос и успел поработать в мире закона и судопроизводства, занимал высокие посты в период Фронды и позднее. Поэтому он замечательно знал все застарелые обиды высокого суда и все его недоверие к королевской администрации. Теперь, чтобы расследовать и судить его дела, а также дела всего финансового сообщества, правительству пришлось собрать в качестве судей часть тех же самых магистратов, выходцев из тех же самых судов. Многих из них Фуке хорошо знал. Кольбер и его помощники рассчитывали, что движущей силой процесса станет глубинное отвращение судейских к финансистам, достаточно сильное, чтобы перевесить остаточную неприязнь между судейскими и троном. Фуке, в свою очередь, сделал ставку на то, чтобы переиграть эту стратегию, разжигая старые обиды и одновременно обращаясь к суду как к инстанции традиционно автономной, самодостаточной, преданной процессу и прецеденту как основам системы правосудия.

Юридические навыки Фуке были как минимум не хуже, чем у тех, кого прислали его допрашивать, а финансовый опыт обернулся большим преимуществом. Человеку со стороны трудно было разобраться в многочисленных и запутанных финансовых механизмах, которые использовались для пополнения казны. Это было хорошо заметно по некоторым из задаваемых Фуке вопросов. Ему не составляло труда утопить собеседников в подробностях или заставить сомневаться в противозаконности тех или иных расследуемых транзакций. Очень быстро Фуке нащупал и другую слабость в подходе обвинения. На выступлениях во время открытия палаты и в учреждающих ее декларациях в качестве центральной темы повторялось следующее:

«В предыдущие десятилетия страна оказалась на краю гибели, а народ – в беспрецедентной нищете из-за алчности нескольких бесчестных финансистов. Их дела покрывали и способствовали им коррумпированные чиновники, среди которых главным преступником был Фуке. Доказательством должно было служить участие Фуке в многочисленных противозаконных транзакциях и его несметное богатство, которое нельзя было объяснить ничем иным».

В свою защиту Фуке готовился выдвинуть противоположную или альтернативную историю. Страна действительно разграблена коррупционными практиками. Но он, Фуке, не был ни автором, ни бенефициаром этих схем. Эту честь он уступает Мазарини. Ибо тот оставил после себя состояние столь гигантское, что любое другое состояние во Франции рядом с ним меркнет, – Мазарини, о котором и большинство юристов, и простые люди думали даже с бóльшим отвращением, чем о финансистах. Снова и снова Фуке повторял: в центре всех финансовых процессов предыдущих десятилетий стоял кардинал. Из большинства из них он извлекал личную выгоду, любые финансовые нарушения и отклонения от стандартных процедур следует отнести на его счет.

Основные тезисы, на которых Фуке строил свою защиту, он сформулировал в самом начале дознания. 9 марта, например, он быстро разделался с вопросами о marc d’or и об использовании частным образом доходов от тальи. Первое было делом рук Сервьена, второе отменили. Далее, он угостил собеседников детальным исследованием разрыва между кредитной ставкой, установленной законом (5,5 %), и процентами, под которые государство занимало фактически [451]. 10 марта он использовал обвинение в присвоении 578 000 ливров из транзакции как повод объяснить, что эта сумма компенсировала Никола Жанену де Кастий разницу между законной ставкой по кредиту и фактической, на условиях которой был предоставлен кредит. Объясняя как эти, так и многие другие транзакции, Фуке настаивал, что в кризисный период Мазарини сознательно шел на эти условия под давлением необходимости и в интересах государства [452].

На вопрос: «отдавал ли кардинал эти распоряжения в письменном виде?» следовал простой ответ, что тот «никогда не давал письменных распоряжений» [453]. На следующий день посланники палаты представили Фуке ордер на предъявителя (то есть без имени бенефициара) на пансион в 120 000 ливров из средств от сбора соляного налога. Они утверждали, что документ обнаружен у него в кабинете в Сен-Манде. Сперва Фуке растерялся, но после минутного раздумья выдвинул шокирующее объяснение. Про такую договоренность он знает. Но он не понимает, почему ордер найден в его бумагах, так как его выгодоприобретателем был Мазарини. Мазарини, продолжал Фуке, часто забирал аналогичные суммы в обход официальной процедуры. В таких случаях он требовал принести деньги в его личный кабинет и вручить лично в руки его камердинеру Бернуину [454]. Фуке припомнил, что иногда сам доставлял такие деньги кардиналу, пряча в собственной карете, чтобы хранить соответствующие сделки в тайне [455]. Дознаватели не захотели продолжать расспросы в этом опасном направлении. Они предъявили Фуке список пансионов и грантов и спросили, были ли среди выгодоприобретателей его люди. Например, Ларошфуко, герцог де Бофор или Гурвиль. Ответ был во всех случаях отрицательный [456].

Самые драматичные диалоги произошли между Фуке и дознавателями во время сессий 14–17 марта. Тогда его допрашивали о предприятиях в Бретани. Многие из них Фуке описал как коммерческие предприятия, которые не были ни для кого секретом. Что касается Бель-Иля, то он купил его по рекомендации Мазарини и с согласия короля. Гарнизон там оставался той же численности, что всегда. Он состоял в основном из тех же швейцарских наемников, до покупки числившихся на службе у короля. Фуке получил письменное королевское разрешение сохранить гарнизон. Сессия 14 марта закончилась множеством подробных вопросов о Бель-Иле, на которые бывший суперинтендант отвечал, что просто не помнит [457].

Шестнадцатого марта дознаватели вновь вернулись к вопросу о Бель-Иле. Фуке отметил, что неоднократно предлагал эту собственность королю. В этот момент собеседники удивили Фуке, предъявив ему план, привезенный из Сен-Манде и содержавший меры на случай его ареста. Затем они попросили удостоверить его подлинность. Потрясенный Фуке признал, что почерк его. Он добавил, что уже несколько лет считал документ уничтоженным. Дневной перерыв на обед дал ему время собраться с мыслями. Вечером он в течение нескольких часов описывал непредсказуемое поведение Мазарини по отношению к собственным министрам. Фуке отметил попытки кардинала стравливать их между собой и атмосферу неуверенности и недоверия, которую это порождало. Он объяснил, что план был создан в минуту паники. По сути, это – отчаянная попытка защитить себя на случай ареста по произволу кардинала. Но момент прошел, и он думал, что давно сжег план [458]. Он снова заявил, что после смерти Мазарини рассказал королю о том, что при жизни кардинала совершил ряд неподобающих поступков, и что король простил его. Риторически и явно обращаясь к аудитории за пределами своей камеры, он напомнил, что бывшие бунтовщики и фрондеры находятся под защитой королевской амнистии. Сам он оставался верен в трудные времена. Почему к нему относятся хуже? Милосердие, напоминал он своим слушателям, – добродетель королей [459].

На следующий день дознаватели продолжили расспросы в том же направлении. Фуке повторил, что план был вызван его недовольством тем, как обращался с ним Мазарини в конкретный момент. Его несколько раз спросили, показывал ли он его кому-то или обсуждал с кем-либо? Нет, настаивал Фуке. Дознаватели стали усиливать давление: даже тем, кто был упомянут в плане? Получила ли копию мадам дю Плесси-Бельер? Говорил ли он о нем Гурвилю? Фуке пылко отрицал, что обсуждал план с кем-то еще. Если верить Гурвилю, это было неправдой, как минимум в его случае [460]. Тем не менее, отрицая, Фуке выгораживал не только своих друзей, но и себя. Ведь для заговора были необходимы заговорщики. И поскольку он никогда никому не сообщал своего плана, то его можно было игнорировать как игру пустого воображения [461].

После этого столь эмоционального столкновения потянулась череда вопросов по конкретным транзакциям, упомянутым в бумагах, изъятых у Пелиссона, Брюана и других. Иногда дознаватели возвращались к вопросам, уже заданным раньше. Например, о транзакции, связанной с налогом marc d’or. Она, как утверждал Фуке, была целиком работой Сервьена [462]. Фуке использовал допросы, чтобы снова и снова повторять свои аргументы. Нарушения стандартных процедур при транзакциях и превышение допустимой по закону процентной ставки при кредитовании государства были вызваны нуждами военного времени, объяснял он. Корона отчаянно нуждалась в деньгах и была готова занимать практически на любых условиях. Все такого рода транзакции совершались с одобрения Мазарини и с ведома короля. Вникать в «детали каждого займа» или заниматься формальностями просто не было времени [463]. Что же до него самого, то Фуке отрицал, что обогащался за счет короля. На самом деле он беден. Его долги, во многом вызванные необходимостью поддерживать корону деньгами, достигли 12 миллионов ливров. Его активы составляют всего лишь от 2 до 3 миллионов. Теоретически он банкрот [464].

После более полугода заключения дознание давало Фуке хотя и ограниченную, но все-таки реальную возможность принять участие в собственном процессе. Зная, что, согласно процедуре, протокол его допроса зачитают в палате, он позаботился о том, чтобы включить в него критически важные заявления и требования. Он утверждал, что не подлежит юрисдикции Палаты правосудия. Ибо он – государственный министр, в силу своих обязанностей подотчетный только королю, и бывший член парламента, имеющий право предстать перед парламентским судом. Он требовал предоставить ему законного представителя, а также доступ к письменным принадлежностям, чтобы подготовиться к защите. Он также протестовал против суровых условий своего содержания и против притеснений жены и родных.

Его голос был не единственным голосом защиты. Мать Фуке, старая Мари де Мопё, которая после ареста сына забрала к себе его несовершеннолетних детей, обратилась к королю с длинным письмом, которое вскоре знал наизусть весь Париж. Оно частично состояло из молений о милосердии и напоминаний о многолетней службе сына на страже интересов короны. Отчасти (возможно, под диктовку кого-то из родственников-юристов) отстаивало право Фуке как государственного министра быть судимым за свою служебную деятельность непосредственно королем. И если это невозможно, то его право, как бывшего магистрата, – отвечать перед своими «естественными судьями» [465].

На юридические вопросы, поднятые в письме мадам де Мопё, никакой реакции не последовало. Однако ее просьбу разрешить жене Фуке вернуться в Париж и уладить свои дела король удовлетворил [466]. Через считанные дни после возвращения младшая мадам Фуке явилась в Лувр и сумела перехватить короля в тот момент, когда он заканчивал публичный обед. Она припала к его ногам и в долгих и страстных словах умоляла о милосердии. Смущенный и раздраженный, король попытался как можно скорее прекратить эту сцену. Он помог даме подняться, пробормотал что-то невразумительное и ушел, оставив ее в отчаянии. Тронутая ее мольбой Анна Австрийская заметила сыну, что «бедная женщина была в таком отчаянии, что едва могла говорить». Король в ответ сменил тему. Рассказчик, описавший это происшествие, студент-юрист с хорошими связями, добавляет, что, по слухам, дознаватели нашли доказательство, что Фуке назначил себе пансион из доходов от соляного налога, и теперь ему конец [467].

В таких слухах не было ничего удивительного. Практически с самого момента ареста Кольбер и его агенты позаботились об «утечках» компрометирующих «открытий». Эти обвинения часто распространялись литераторами – приятелями Кольбера, который понимал силу слова. Он использовал королевское покровительство, чтобы создать кружок роялистских писателей и поэтов, включая просветителей Шаплена[468], Котена[469] и Бенсерада[470]. Их целью было выдвигать идеи против Фуке [471]. Шаплен, к примеру, в письме к мадам де Севинье обрушивается на Фуке за то, что он «разрушал государство и делал короля ненавистным своему народу, налагая на его подданных непомерное и сокрушительное бремя». Фуке, утверждал он, использовал средства казны, чтобы смущать подданных и «обзаводиться вызывающими приобретениями». Их он затем укреплял, чтобы использовать против короля, – имелся в виду Бель-Иль [472]. Получили хождение фальшивая переписка Фуке с придворными дамами и список пансионов, которые он якобы самовольно выплачивал влиятельным придворным [473]. Сатирическая анонимная поэма под названием «Покаянная молитва Фуке» представляла собой воображаемую личную исповедь, вставленную между словами одноименной молитвы на католической мессе. Там были пассажи вроде «не имея иной цели, кроме разрушения Франции» и «я сколотил состояние, воруя у всех: купцов и горожан» [474].

Эти атаки не остались без ответа. Ранней весной 1662 года по Парижу широко разошлось длинное анонимное «Обращение к королю одного из его верноподданных по поводу суда над месье Фуке». Автором, на ту пору анонимным, был бывший секретарь и протеже Фуке поэт Пелиссон. Его арестовали одновременно с Фуке и посадили в Бастилию. Пелиссон каким-то образом ухитрился передать на волю пространное сочинение, обращавшееся к королю с призывами и увещеваниями. Выступая в качестве «верноподданного», которому «нечего бояться и не на что уповать», автор оспаривает юрисдикцию Палаты правосудия в отношении Фуке, поскольку, будучи суперинтендантом финансов, он подлежит лишь суду короля [475]. Этот аргумент Пелиссон дополняет предостережением относительно мудрости таких нетривиальных правосудных собраний. Они нарушают коронационную клятву. Так что королю предстоит лично отвечать перед Богом (и, возможно, своим народом?) за урон, который может нанести правосудию отказ от обычной процедуры судопроизводства ради столь неординарных мер. И действительно, история таких палат, очень распространенных при Ришелье, являла собой жалкое зрелище [476].

Не останавливаясь на этом, Пелиссон дерзко заявляет, что деятельность Фуке как суперинтенданта невозможно расследовать, не рассматривая действия Мазарини, невероятно разбогатевшего как раз в те годы, когда Фуке занимал свой пост [477]. А что случилось со всей перепиской Мазарини и Фуке, с приказами и письмами кардинала, которые, как утверждал автор, суперинтендант аккуратно хранил у себя в Сен-Манде? [478] Что касается собственного состояния Фуке, достаточно сравнить его активы с его обязательствами, чтобы понять, что только безумцы захотели бы влезать в такие долги, благодаря которым он мог вести свой экстравагантный образ жизни [479]. Что же до Во и Бель-Иля, то автор письма напоминал королю, что Фуке предлагал передать и Во, и приобретенный по приказу Мазарини Бель-Иль в дар дофину, наследнику короля [480].

Ссылаясь на цепь прецедентов, идущую еще из Средних веков, Пелиссон предупреждает, что несколько венценосных предшественников Людовика запятнали свои репутации преследованием верных слуг государства, как, например, недавно ла Вьёвиля [481]. Неявно критикуя возвращение к методам Ришелье и Людовика XIII, Пелиссон предлагает королю альтернативный образец для подражания. Он указывает на Генриха IV, известного своим милосердием и щедростью. И пусть в поисках решения Людовик заглянет в свое собственное великодушное сердце [482]. Это обращение, написанное в высоком риторическом стиле, весьма популярном в модных салонах, суде, юридических кругах и во Французской академии, выдержало три переиздания [483].

Однако Пелиссон не унимался. В июне или июле 1662 года вышло еще одно анонимное письмо, «Второе обращение к королю в защиту месье Фуке» [484]. Автор вновь оспаривал юрисдикцию палаты в отношении Фуке как государственного министра, подотчетного только королю лично. Палата может провести расследование, но право судить действия суперинтенданта есть только у короля. Он также отмечал, что расследование так называемого предательства Фуке – плана, обнаруженного в Сен-Манде, – выходит за рамки поручения, данного палате королем, так как оно состоит в том, чтобы расследовать финансовые преступления. Кроме короля, единственной инстанцией, имеющей право рассматривать обвинение в предательстве, был парламент Парижа [485].

Пелиссон достаточно подробно разбирает некоторые из самых сенсационных обвинений против Фуке, в том числе предполагаемое хищение 6 миллионов ливров. В качестве аргумента он приводит сложившиеся в государственном финансовом механизме практики, которые часто не считались с регулирующими финансовые операции эдиктами. Примеры он чередует с техническими описаниями процессов кредитования и отчетности по ним. Бесконечный выпуск и перевыпуск векселей и уступка прав. Необходимость гарантировать выплаты по кредитам налоговыми сборами в будущем, а не в том году, когда кредит был взят. Сложный бухгалтерский учет, который требовался для сокрытия того обстоятельства, что кредиты брались под процент, превышающий установленный законом лимит (5,5 %). Все эти сенсационные факты, получившие публичную огласку, ставили под вопрос достоверность всего казначейского учета и всех реестров. Они сразу наводили на мысль о том, с какой легкостью хищение могло произойти на любом этапе! [486]

Невозможно обвинять Фуке в том, что он следовал практике, сложившейся в предыдущее десятилетие в силу государственной необходимости, с одобрения Мазарини и иногда – короля, утверждал Пелиссон [487]. По его словам, Мазарини тратил более 20 миллионов ливров в год на войну с Испанией и другие государственные нужды. Распределяя эти средства, кардинал нередко пренебрегал юридическими формальностями [488]. В заключение Пелиссон вновь взывал к милосердию Людовика XIV. На случай, если примера Генриха IV недостаточно, Пелиссон призывает обратиться к примеру Юлия Цезаря[489], который воздвиг храм милосердия, оставив по себе памятник лучше, чем «палата правосудия» [490].

Третье анонимное сочинение Пелиссона, «Итоговое размышление о процессе над месье Фуке», появилось в сентябре 1662 года. Оно в общих выражениях осуждало процедурные нарушения в ходе процесса [491].

Подпольные издания, защищавшие Фуке в стихах и прозе, появлялись и прежде трех отмеченных сочинений Пелиссона. Самое известное – поэма на латыни «Fucquetus in Vinculis» некоего Никола Жервеза, эрудированного врача из круга подопечных Фуке [492]. Но именно произведения Пелиссона дали импульс тому медленному, но ощутимому сдвигу, произошедшему в общественном мнении. По крайней мере в образованной среде, способной оценить то, что много лет спустя Вольтер назовет пелиссоновскими «пассажами трогательного красноречия» [493]. Опубликовать три своих призыва Пелиссон ухитрился с помощью одного из магистратов Парижского парламента, Жака Жаннара. Последний прежде служил у Фуке в качестве адъюнкта при procureur général и теперь негласно помогал госпожам Фуке составлять петиции [494]. Он приходился родней по жене одному из литературных подопечных Фуке, поэту Жану де Лафонтену, тою же весной взявшемуся за перо, чтобы обратиться к королю с прошениями в стихах: «Элегия к нимфам Во» и «Ода королю» [495]. В первом, самом известном из этих произведений Лафонтен пытается утешить рыдающих нимф Во, покинутых прежним господином Оронтом, который низвержен со своей высоты, словами: «никто не пожелает стать виновником ваших невинных слез». Теперь именно они должны смягчить сердце короля: «он любит своих подданных, он мудр и справедлив». Нимфы должны пробудить в короле стремление к титулу «милосердный» (clément), ибо эта добродетель уподобляет королей богам. Вновь возникает величественный образ Генриха IV: когда этот великий король мог отомстить, он утрачивал желание это делать. «Пробудите в Людовике такую же доброту: величайшая победа – та, что одержана над собственным сердцем» [496].

Сперва оба стихотворения Лафонтена вышли анонимно, хотя многие угадали автора. Позже это стоило ему пожизненной королевской немилости[497] [498]. За его красноречивым призывом последовали многочисленные нелегально изданные произведения. Самое длинное из них – 6000 строк под названием «Гонимая невинность» – вышло анонимно, пятью частями, между 1662 и 1664 годами [499]. Оно предлагало читателю последовательный обзор аргументов в защиту Фуке, протестовало против действий палаты и яростно критиковало вмешательство Кольбера и его лейтенантов в процесс. Возможно, оно и есть та «чудовищная книга», что упомянута в мольеровском «Мизантропе»[500].

Один современный исследователь назвал произведения в защиту Фуке «литературной Фрондой» [501]. Эта специфическая гражданская война словесности между сторонниками Фуке и кольберовской clientéle давала работу шпионам Кольбера и королевской полиции. Они выслеживали авторов и издателей, подозреваемых в создании и тиражировании сочинений в поддержку Фуке [502]. Невзирая на все старания, полиция оказалась бессильна искоренить эти сочинения. Не смогла она и сдержать нарастающее в масштабах страны сочувствие к участи Фуке.

Никола Фуке, суперинтендант финансов (1653–1661). Портрет работы Шарля Лебрёна. Блистательный министр изображен в скромной мантии королевского магистрата. © Vaux le Vicomte. Фото: G. Crochez

Во-ле-Виконт. Для многих современников эта великолепная резиденция Фуке была наглядным доказательством его коррумпированности и факта хищений из королевской казны. © Vaux le Vicomte. Фото: G. Crochez

Церемония открытия Chambre de justice (Палаты правосудия). 3 декабря 1661 года. Гуашь. Из собрания Cinq Cents de Colbert, vol. 228. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Пьер Сегье, канцлер Франции и номинальный глава Палаты правосудия. Портрет работы Шарля Лебрёна. Написанная по заказу Сегье, картина дает представление о его тщеславии и самодовольстве. Лувр. Scala / Art Resource, NY

Гийом де Ламуаньон, первый председатель Парижского парламента. Его настойчивые требования уважать юридическую процедуру и прецедент позволили Фуке выстроить убедительную защиту. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Дени Талон, procureur du roi (королевский прокурор) на процессе Фуке. Заклятый враг Фуке, Талон должен был неукоснительно следовать инструкциям Кольбера. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Оливье д’Ормессон, rapporteur (судья-докладчик) на процессе Фуке. Его выводы и рекомендации на этом процессе стоили ему королевского расположения и поставили точку в его карьере. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

Анри Пюссор, дядя Кольбера и член Палаты правосудия. На процессе Пюссору отводилась роль технического представителя своего племянника и самого непримиримого из врагов Фуке. Гравюра. Изображение предоставлено Национальной библиотекой Франции

ʷ

Глава 5. Человек предполагает…

Несмотря на прошения и петиции в поддержку Фуке, жернова судебной машины продолжали неумолимо вращаться. 23 марта 1662 года Пьер Понсе и Жак Ренар закончили допрашивать Фуке, однако их результат Кольбера не удовлетворил. Было решено допросить некоторых ближайших сотрудников Фуке, в том числе Поля Пелиссона и Никола Жанена де Кастий [503]. Здесь результаты оказались противоречивыми. Пелиссон отказался признавать полномочия палаты и потребовал адвоката. Зато показания Жанена де Кастий обнадеживали. Среди прочего Фуке обвинялся в том, что сохранил у себя на 6 миллионов ливров казначейских билетов[504], когда-то приготовленных для какой-то финансовой операции, которая потом не состоялась. Вместо того чтобы, как полагается, уничтожить эти билеты, Фуке и его подчиненные их сохранили. Предположительно затем, чтобы когда-нибудь получить по ним деньги из казны. Это серьезное обвинение немедленно получило широкую огласку. И вот теперь Жанен де Кастий был готов признать, что участвовал в схеме вместе с Фуке [505].

Все это заняло довольно много времени. Так что записи допроса Фуке зачитали в палате только в середине июня 1662 года. На некоторых судей произвело большое впечатление «присутствие духа» Фуке и уровень его ответов. Тем не менее 17 июня палата приняла решение об аресте Фуке и содержании его под стражей [506]. До этого он находился в заключении по приказу короля. Но теперь палата на достаточных основаниях, если говорить современным юридическим языком, официально получала контроль над заключенным и его делом.

Так начался судебный спектакль, растянувшийся на все лето. Во время допросов Фуке позаботился о том, чтобы в его ответах содержались ходатайства и протесты. Он оспаривал право палаты судить его действия. Требовал предоставить ему письменные принадлежности, чтобы он мог подготовиться к изложению своей позиции, и законного представителя. Он также настаивал на доступе к собственным документам, которые изъяли служащие короля и которые были ему нужны для защиты. До сих пор палате удавалось откладывать эти вопросы. Но процесс уже выходил за пределы подготовительной стадии, и оставлять их без внимания больше было нельзя.

Из показаний Фуке видно, что в отношениях с палатой он играл активную роль, заставляя ее реагировать в ответ. Когда Понсе и Ренар предъявили ему свидетельства Жанена, Фуке поинтересовался, приняла ли палата решение по его ходатайствам. Ответ был отрицательным. Тогда Фуке заявил, что не будет отвечать на вопросы, пока его требования не удовлетворят. Его отказ вызвал бурную эмоциональную реакцию. В какой-то момент палата голосовала за то, чтобы рассматривать Фуке как «добровольно бессловесного», то есть отказавшегося давать показания [507]. Это означало бы, что все предъявленные ему в ходе допроса обвинения, на которые он ответит молчанием, палата сочтет подтвержденными. Такой ход перечеркивал любые усилия Фуке по защите. Возможно, предвидя его, Фуке парировал, что за все в совокупности нарушения, которые он мог совершить, король простил его еще до начала разбирательства. Если игнорировать факт королевского прощения, то судить его должен парламент, а не палата [508]. В начале июля специальные королевские указы подтвердили полномочия палаты. Однако король согласился дать Фуке доступ к письменным принадлежностям под наблюдением охраны, чтобы он мог готовиться к защите [509].

Женщины клана Фуке тоже участвовали в разворачивающейся драме. 19 июля мать, жена и старшая дочь Фуке (мадам де Шарост) явились в парламент Парижа, опустились на колени на его паркет и просили о правосудии для бывшего суперинтенданта. Их письменная петиция, зачитанная в суде, оспаривала юрисдикцию палаты в отношении Фуке, просила парламент признать действия палаты юридически ничтожными и взять процесс над Фуке в свои руки. 27 июля парламент приступил к рассмотрению вопроса о юрисдикции и ходатайств Фуке о том, чтобы ему назначили официального юридического консультанта и дали доступ к его бумагам.

Парадоксальным образом, требование Фуке о том, чтобы его, как своего бывшего члена и procureur général, допрашивал Парижский парламент, явилось очередным витком противостояния между троном и магистратами. Хотя Фуке и настаивал на своем праве, ссылаясь на долгое пребывание в парламентской должности, обвинялся он как занимавший должность суперинтенданта финансов. Парламент судил бы его именно в этом качестве, вопреки многолетнему стремлению короны вывести из-под его юрисдикции деятельность высших административных и финансовых государственных инстанций.

Эта борьба, восходящая как минимум к временам Сюлли и Генриха IV, была вызвана стремлением парламента и его сестринских судов поставить под собственный контроль все действия финансовых представителей королевской власти[510]. Власть этому желанию противостояла активно и неуклонно. Фуке будто приглашал магистратов к новому витку давней полемики. Судьи явно оказались в замешательстве. Что-то предпринимать на основании этих петиций было бы прямым оскорблением королю. И все же, как юридический институт, суд не был готов уступать без боя и признавать законной исключительную юрисдикцию палаты. Выход был найден в обращении к королю: желает ли он, чтобы они рассмотрели ходатайства Фуке? [511]

Пока судьи ожидали изъявления королевской воли, мадам Фуке-младшая совершила очередной поступок. В конце июля она написала длинное открытое «Письмо королю Людовику». В письме супруга бывшего суперинтенданта снова твердила, что у палаты нет необходимых полномочий, а также выступала с сенсационным личным обвинением. Она обвиняла Кольбера в обмане короля. Последнее же выражалось в искажении улик против ее мужа, в публичном требовании его казни и в неподобающем вмешательстве в процесс. Она апеллировала к общеизвестным сведениям, что последние шесть лет Кольбер был «официальным врагом» ее мужа. Более того, она призывала короля расследовать, как Кольбер нажил свое собственное состояние, оценив его в 12 миллионов ливров, прозрачно намекнув, что Кольбер изъял бумаги ее мужа, чтобы скрыть собственные преступления [512].

И Людовику XIV пришлось вмешаться. 2 августа парламентскую делегацию, куда вошли Гийом де Ламуаньон и Франсуа Тулуз де Несмон, вызвали для аудиенции во дворец Сен-Жермен-ан-Лэ. Король принял их у себя кабинете, с ним были Сегье, маршал Тюренн и другие высокопоставленные официальные лица. Первым заговорил Сегье. Он напомнил, что король уже издал несколько распоряжений, подтверждающих полномочия палаты и отказывающих Фуке в каких бы то ни было основаниях выходить за пределы ее юрисдикции. В дальнейшем парламенту больше не следует принимать петиций, связанных с процедурными вопросами, под страхом королевского негодования. Затем несколько слов произнес король. Он подтвердил предостережение Сегье. Возможно, король пребывал под влиянием одного из ключевых заявлений Фуке и его сторонников. Вскоре он нашел нужным ответить на их обвинения, будто Кольбер что-то искал среди бумаг Фуке. Кольбер, настаивал Людовик, сразу же после ареста изучал документы Фуке по личному королевскому приказу. При этом он изымал только те из них, которые были связаны с государственной тайной. Ни на что из услышанного делегация не возразила. Ламуаньон уверил короля, что в дальнейшем суд будет действовать согласно королевским желаниям. Король ответил, что изложил свою волю и не сомневается в повиновении [513].

Как бы ни удовлетворяло палату подтверждение ее полномочий, процесс предстояло вести дальше, а значит – иметь дело с требованиями Фуке. Хотя большую часть лета палата занималась другими делами и расследованиями, она все же уделила некоторое время и обсуждению ходатайств Фуке, до сих пор остававшихся без ответа. В начале сентября палата согласилась, что он имеет право на консультанта, который помогал бы ему защищаться. Фуке откликнулся очередной просьбой о доступе к своим бумагам. Ведь какой прок в консультанте, когда ему запрещено пользоваться документами, служащими основанием для защиты? Это был весомый аргумент, однако палата пока ограничилась тем, что разрешила Фуке увидеть описи бумаг, изъятых при аресте [514].

Вскоре палата собралась, уже чтобы утвердить назначение двух старших советников парламента, Бартелеми Озане и Жана Мари Лоста, коих Фуке выбрал на роли своих официальных консультантов. Труднее оказалось решить: можно ли им встречаться с клиентом в отсутствие аудиторов или судебных исполнителей? Этот вопрос расколол палату. Понсе был против, полагая, что, если бы Фуке обвинялся только в финансовых преступлениях, возможно, это можно было бы разрешить, но ему инкриминируется государственная измена. В таких случаях право на консультации следует ограничить на основании прецедента. Так, несколько лет назад аналогичному обвиняемому разрешили общаться с консультантом исключительно в присутствии судебного клерка. Анри Пюссор, любезно соглашаясь с Понсе, не удержался от замечания, что, по канону римского права, обвиняемому в государственной измене вообще не положен консультант. Вскоре еще восемь судей, включая Несмона, заняли сторону Понсе и Пюссора [515].

Однако Ренар, проводивший допрос вместе с Понсе, к удивлению судей, разошелся с ним во мнениях. Он утверждал, что Фуке может быть вполне уверен в консультантах, только если они оба будут им свободно выбраны и затем доступны без ограничений. Еще семь судей согласились с Ренаром. Таким образом, десять были против свободного доступа, а восемь – за.

Тогда поднялся и заговорил Ламуаньон. Он довольно сдержанно отнесся к «государственному преступлению», которому посвятили пышные дифирамбы Понсе и Пюссор. Ламуаньон напомнил, что Фуке обвиняется в первую очередь в финансовых преступлениях. Что до «государственного преступления», оно возникло на материале именно этих обвинений, как часть целого, его второстепенная деталь. Поскольку главные преступления Фуке – финансового характера, ему следует разрешить общаться со своими юридическими консультантами свободно и беспрепятственно (как при любом обычном досудебном расследовании преступлений). Аргументы Ламуаньона подействовали на оставшихся судей. Голосование завершилось с результатом 12 – за свободный доступ, 10 – против [516]. Разумеется, для Ламуаньона только что утвержденное решение было не из легких. В плане из Сен-Манде его имя стояло в списке тех, кого Фуке считал своими потенциальными союзниками [517]. Позиция Ламуаньона предсказуемо встревожила Кольбера. Вскоре он спросил его, как развивается дело против Фуке? Ламуаньон же холодно отвечал, что судья сообщает свое мнение только один раз – с судейской скамьи [518].

Право на консультанта означало, что отныне у Фуке будет собственный канал для связи с палатой и источник информации о ходе процесса. Через несколько дней палата приняла другое столь же важное решение. На тот момент расследование успело пройти три стадии: изучение бумаг и документов, допрос Фуке и его очные ставки со «свидетелями». Ими выступали двадцать девять арестованных финансистов. Очные ставки с ними почти без результатов продолжались с середины июля до начала сентября [519]. Теперь стоял вопрос, как процедурно организовать оставшуюся часть процесса. Решение снова предложил Ламуаньон. Пунктов обвинения много, отметил он. Король желает одновременно наказать Фуке за уголовные преступления и заставить его возместить незаконно присвоенное или неправомерно потраченное, что уже является предметом гражданского права. Для такого сложного «смешанного» дела лучше всего подойдет процедура гражданского процесса. В этом случае суд выдвигает пункты обвинения, а защита отвечает на них в письменном виде, на основании имеющихся у нее доказательств. Палата решила последовать совету Ламуаньона. Но это означало, что расследование предстоит долгое, затяжное [520].

Следующим организационным шагом явилось назначение двух судей на роль «докладчиков» – rapporteurs. Их функция состояла в том, чтобы делать обзоры доказательств в показаниях, собранных в ходе расследования. Они должны были обращаться к обвиняемому и свидетелям за разъяснениями или просить их удостоверить подлинность документов и событий. Кроме того, в компетенцию судей-докладчиков входило предлагать палате рекомендации, когда обвинение или защита предпринимает какие-то шаги или выступает с ходатайством. В конце расследования они выступали перед коллегами с оценкой сильных и слабых сторон обвинения. В случае вердикта «виновен» рекомендовали приговор. С учетом масштаба и размаха afaire Fouquet[521] докладчикам на этом процессе отводилась ключевая роль. Подобно проводникам, им предстояло вести коллег-магистратов через лабиринты обвинений и горы доказательств.

Обычно «докладчиков» рекомендовал коллегам для утверждения председательствующий судья. По традиции обвиняемый также мог дать назначенным лицам обоснованный отвод. Например, сославшись на предвзятость или связи со стороной обвинения. Однако на сей раз в процедуру вмешался королевский совет и назвал Ламуаньону своих кандидатов: Жак ле Кормье де Сент-Элен, магистрат, прикомандированный к палате от Руанского парламента, и Оливье Лефевр д’Ормессон, один из рекетмейстеров, заседающих в судах. Жена и мать Фуке немедленно возразили: Сент-Элен приходился родней Кольберу, а Ормессон незадолго до этого несколько месяцев работал с Луи Берье, заместителем Кольбера, над документами казначейства. Берье собирал материалы для обвинения против Жанена де Кастий и отсутствующего Брюана. Их вполне можно было назвать предвзятыми в отношении суперинтенданта [522].

Из соображений престижа, а также из уважения к стандартной процедуре Ламуаньон попытался убедить короля отозвать свои назначения. Ведь видимость беспристрастности значила для суда очень много, особенно при расследовании уголовных преступлений. Но Людовик и его советчики, Кольбер и Мишель Летелье, стояли на своем. Протесты семьи Фуке – лишнее доказательство того, что кандидаты выбраны правильно. Родственники, сказал король, испугались потому, что добропорядочность выдвинутых магистратов общеизвестна. Этот испуг – всего лишь дополнительная причина назначить именно их [523]. Тогда Ламуаньон воззвал к разуму короля. Обычно, отметил он, обвиняемый обязан привести основания, когда дает отвод судье, но не судье-докладчику. Ибо всем понятно, какое большое влияние сведения, представляемые докладчиком, оказывают на судей. И вновь ответ был прост и ясен: «Скажите, что я приказал» [524]. Прежде чем покинуть Лувр, Ламуаньон еще раз подступился к Кольберу и Летелье с возражениями против столь необычной процедуры, которая может выставить палату в дурном свете. Но министры ничего нового не добавили [525]. Просопротивлявшись неделю и так и не решив, как обойти королевский произвол, 22 октября Ламуаньон с неохотой представил суду королевских кандидатов.

Как и предполагали дамы Фуке, Сент-Элен не отличался независимым умом и на протяжении всего многомесячного процесса часто просто присоединялся к королевскому обвинителю. Но Оливье д’Ормессон повел себя весьма неожиданно. Так что в итоге провал их попытки избавиться от него оказался непреднамеренной и, возможно, главной победой суперинтенданта. Оливье Лефевр д’Ормессон был того же происхождения, что Фуке. Клан Лефевр д’Ормессонов восходил к простолюдинам, изначально – крестьянам-арендаторам благородного дома Монморанси в крошечной деревушке Ормессон в Иль-де-Франс [526]. Под покровительством Монморанси на протяжении XVI и XVII веков семья медленно поднималась по ступенькам судебной и административной пирамиды к высоким должностям.

Андре д’Ормессон (1577–1665), отец Оливье, следовал cursus honorum[527], типичным для честолюбивого универсала, мечтающего о королевской службе. В 23 года он стал членом Парижского парламента, в 1604-м – рекетмейстером, к 1615 году – государственным советником, которому доверяли ответственные поручения. В частности, его назначали в палату правосудия, учрежденную в 1624–1625 году для расследования финансовых нарушений, якобы допущенных финансистом Франсуа де Кастий де Вильмарё (дедом мадам Фуке). Во время Фронды Андре д’Ормессон оставался, насколько мог, верен трону. К моменту процесса над Фуке он был деканом, то есть старшим советником, Государственного совета (conseil d’État) и пользовался среди современников репутацией чрезвычайно порядочного человека [528].

Подобно семьям Фуке и Сегье, Ормессоны были известны набожностью и участием в движении католических реформ во Франции. Благодаря одному из браков, несколькими поколениями раньше, они даже могли считаться родней Святому Франциску из Паолы (ум. 1507)[529], основателю ордена минимов (минимитов). Три из дочерей Андре посвятили себя церкви, а его второй сын Никола, старший брат Оливье, стал монахом-минимитом [530].

Оливье д’Ормессон родился в декабре 1616 года. Он стал третьим из четырех сыновей Андре и был примерно на два года моложе Фуке. Смерть старшего брата в 1636 году и решение Никола д’Ормессона уйти в монахи сделали Оливье кандидатом на роль главы семьи в следующем поколении – занятная параллель с ранним периодом карьеры Фуке. Закончив учебу, 20-летний Оливье стал членом парламента. К 1643 году – вступил в ряды рекетмейстеров. Он был слишком молод для этого поста, но помогли влияние отца и помощь канцлера Сегье [531].

Иерархический мир суда и королевской администрации в Париже был невелик и замкнут, так же как и мир благочестивых аристократов – «святош», в котором вращались обе семьи. Фуке и Ормессоны наверняка встречались друг с другом и в профессиональных и в светских кругах. Вполне вероятно, что Оливье и Фуке знали друг друга с детства, хотя ничто и не позволяет предположить дружбы между ними.

Одной из важных точек пересечения были отношения обоих с мадам де Севинье[532]. Покойная сестра Оливье Мари (1606–1659) была замужем за Филиппом де Куланж (1595–1659). Супруги помогали растить оставшуюся сиротой племянницу Филиппа Мари де Рабутен-Шанталь, будущую мадам де Севинье. Позднее она станет одним из самых преданных друзей Фуке и близким другом Оливье. Легко предположить, что Фуке и Оливье иногда встречались в обществе мадам де Севинье. Андре и Оливье д’Ормессон, как и Фуке, были библиофилами и людьми тонкого вкуса. Оливье особенно любил салонную культуру и был частым гостем в салоне Гийома де Ламуаньона. У Фуке, как завсегдатая модных салонов Парижа, наверняка было в этих кругах много общих знакомых с Оливье [533].

Как было сказано, пути Фуке и Ормессона пересеклись в январе 1650 года, когда Оливье стал его заместителем в качестве интенданта généralité (округа) Парижа [534]. К сожалению, до нас не дошло никаких записей ни о деятельности Оливье в этой должности, ни о взаимодействии между ними. Один исследователь, однако, отмечает, что в этот период Фуке много времени проводил за пределами Парижа, в лагерях военных кампаний, предоставляя Оливье свободу действий [535]. Как бы то ни было, их служебные связи прервались, когда в ноябре 1650-го Фуке получил новую должность – procureur général.

В 1656 году Оливье был назначен интендантом Пикардии. На сей раз он начал работать в королевских войсках под началом маршала Тюренна[536]. Вероятно, назначение поддержал Сегье, хотя последнее слово оставалось за Летелье. Тюренн, имевший репутацию непростого начальника, отдал должное усердию, с которым Ормессон обеспечивал его деньгами и припасами для продолжения кампании. Эта кампания завершилась в июне 1658 года битвой при Дюне, близ Дюнкерка, и в ее успехе, как уже отмечалось, есть и толика усилий Фуке[537]. Хорошая работа принесла Ормессону похвалу Анны Австрийской и пожизненную дружбу Тюренна [538]. Собственная репутация, отцовские заслуги и покровительство Сегье делали предсказуемым последующее назначение Ормессона в Палату правосудия. Кроме того, он был в хороших отношениях с соперником Фуке Летелье. Ормессон узнал о своем назначении на должность докладчика от друга, Клода Лепелетье[539], в то время – президента Парижского парламента и протеже (а также кузена) Летелье [540].

Одних этих связей хватало, чтобы понять нежелание Фуке видеть Ормессона в роли докладчика. Но, возможно, были и другие, неявные причины. Интересно, что Кольбер первоначально сомневался в Ормессоне, которого называл человеком ограниченного ума (esprit borné) и креатурой Ламуаньона. Однако после того как Ормессону в самом начале продемонстрировали беспорядок в реестрах казначейства, он встал на сторону короля, и Кольбер этим удовлетворился [541]. Что касается Ормессона, он был достаточно честен, чтобы отметить неоднозначность выбранного королем состава судей-докладчиков, а также то, что одни упрекали короля во вмешательстве, другие одобряли его действия [542].

Заняв свой новый пост, Ормессон тут же был втянут в процедурные дебаты, начатые Талоном, королевским procureur général. Поскольку в отведенный судом период Фуке не предоставил никаких доказательств защиты, Талон предложил считать, что обвиняемый утрачивает свои права, а палата может перейти непосредственно к судебной части процесса. Но получив официальное извещение, Фуке заявил, что не получал копии приказа от 5 октября, которым процесс объявлялся открытым. Поэтому приказ о лишении прав следует аннулировать. Он добавил, что не стоит ждать от него ответов на обвинения, которые еще не предъявлены в суде, или каких-либо доказательств, пока ему отказано в доступе к документам. Недели ожесточенных споров не привели судей к согласию. Основную вину за процедурную неразбериху Ламуаньон возлагал на Талона. По мнению многих, тот пренебрегал своими обязанностями в палате, поглощенный неким страстным романом, который успел сделать его посмешищем всего Дворца правосудия. В конце концов суд принял аргументы Фуке и предоставил ему дополнительное время [543].

И вновь Ламуаньон продемонстрировал уважение к процессуальной стороне, воспротивившись попыткам короля обойти судебную процедуру. У него могли быть и другие мотивы. Один исследователь предполагает, что Ламуаньон таким образом выражал свое недовольство некоторыми недавними шагами королевского правительства, в частности произвольными изменениями системы аннуитетов (rentes) и сокращением жалованья судей (gages) [544]. В любом случае подход Ламуаньона не предвещал ничего хорошего надеждам короля на скорый суд и предрешенный вердикт. Поэтому король вмешался снова. В начале декабря Ламуаньона опять вызвали на аудиенцию. Король сказал, что, по его наблюдениям, Ламуаньон пытается одновременно вести два очень серьезных и важных дела: председательствовать в палате и выполнять свои обязанности в Парижском парламенте. Для одного человека нагрузка чрезмерно велика. Поэтому, чтобы облегчить Ламуаньону жизнь, председателем на заседаниях палаты теперь будет Сегье [545].

Одиннадцатого декабря Сегье впервые за много месяцев занял свое место в палате. Все наружные приличия были соблюдены, и Ламуаньон произнес пышную приветственную речь. Однако вскоре Сегье объявил, что теперь палата будет заседать не во второй половине дня, как раньше, а по утрам, с девяти. Всем стало очевидно, что такое расписание исключает дальнейшее участие Ламуаньона. В назначенное время он заседал в парламенте и не мог покинуть его ради участия в работе палаты [546].

Многие коллеги Ламуаньона отнеслись к такому развитию событий без восторга. Ормессон отметил в дневнике, что маневр – дело рук закулисных зачинщиков, которые надеются с уходом Ламуаньона рулить палатой по своему усмотрению [547]. В то же время, по тонкому замечанию докладчика, с Ламуаньона сняли тяжелый долг магистрата вести себя твердо и независимо [548]. Тем не менее Кольбер вскоре осознал, как неприглядно выглядит отстранение Ламуаньона. Он предложил ему вернулся в палату в качестве сопредседателя, партнера Сегье. Ламуаньон отказался со знаменитыми словами: «Я умываю руки» [549]. Он серьезно опасался, пишет биограф, что палата утратила важнейшее качество суда – беспристрастность – и сделалась простым орудием «государственных министров для уничтожения своих врагов» [550].

Хотя замена Ламуаньона на Сегье стала для защитников Фуке серьезным поражением, его наследие оказалось для бывшего суперинтенданта бесценным. Под руководством Ламуаньона палата обес печила Фуке доступ к письменным принадлежностям, санкционировала предоставление советника и согласилась, что Фуке имеет право изучить хотя бы описи своих бумаг.

Фуке извлек из этих решений все возможное. Позже он объяснял Ормессону, что сам писал все свои ходатайства и заявления.

Затем верный доктор Пеке, деливший с ним плен, переписывал их и исправлял грамматические и орфографические ошибки. Два внешних консультанта иногда читали черновики и делали редакторские замечания, прежде чем документ получал свой окончательный вид. Однако главная их задача состояла в том, чтобы взаимодействовать с внешним миром и доводить сочинения Фуке до судей. Через некоторое время, когда Фуке наконец получил доступ к своим бумагам, консультанты просматривали документы, которые он им называл, и коротко пересказывали их содержание. На всем протяжении процесса бумаги суперинтенданта хранились в Лувре, и работать с ними можно было только там [551].

Несмотря на эти ограничения, Фуке быстро показал себя опаснейшим противником, твердо намеренным вырвать у своих оппонентов контроль над интерпретацией событий. Для этого он предавал огласке письма в свою защиту еще прежде, чем их получала палата. В конце ноября 1662 года он выпустил брошюру «Выдержки из докладов по поводу описи документов, [обнаруженных] в домах господина Фуке и его служащих». В ней он обрушивался на множество несоответствий в докладах, изобличал нарушения при хранении документов. Фуке заявлял, что документами манипулировали в целях фальсификации. Из-за проблем хранения, утверждал Фуке, невозможно определить, какие из бумаг действительно обнаружены в его резиденциях или в домах его служащих, какие изъяты, чтобы затруднить его защиту, а какие подложены, чтобы его скомпрометировать. К последним Фуке отнес документ о нашумевшем пансионе с соляного налога. Этот документ предположительно был найден Кольбером, хотя и не упомянут в сведениях первого обыска в кабинете Фуке в Сен-Манде.

Сочинение Фуке представляло собой несколько сотен страниц подробных разъяснений, в том числе комментариев к обвинениям, получившим наиболее широкую огласку. Но главной мишенью был Кольбер и чистота его намерений. Его Фуке объявил своим истинным противником (partie) на процессе. Кольбер пытался опорочить суперинтенданта еще при жизни Мазарини, а теперь отравил своей враждой сознание короля. И, конечно, именно Кольбер позаботился о бумагах и доказательствах, чтобы их можно было использовать для обвинения [552].

Серьезный промах противников Фуке неожиданно подкрепил его упреки в предвзятости. В бумагах Фуке нашли копию перехваченного меморандума Кольбера, который он в 1659 году послал Мазарини и в котором ополчался на Фуке. По настоянию возмущенного генерального контролера финансов у Гурвиля потребовали объяснений. Меморандум получил огласку и добавил убедительности портрету Кольбера как старинного врага Фуке, уже давно плетущего против него интриги [553].

Несколько недель спустя за первым большим сочинением Фуке последовало второе: «Воспоминания и комментарии о [событиях] с 5 сентября 1661 года по 9 декабря 1662 года». Оно рассказывало о том, что происходило с момента ареста Фуке до того дня, когда палату возглавил Сегье. Здесь тоже в звездных ролях выступали Кольбер и Талон. Подробно описывались различные прошения Фуке в адрес палаты, запрет на письменные принадлежности для подготовки защиты. Упоминалась и попытка присвоить ему статус «отказавшегося давать показания» и другие шаги, позволявшие заподозрить предвзятость. Все говорило за то, что Фуке с самого начала лишили прав на защиту, положенных подозреваемому или обвиняемому в рамках уголовного судопроизводства [554].

В январе 1663 года семья Фуке вынесла обвинения в предвзятости на новый уровень: жена и мать Фуке появились в дверях палаты и попросили, чтобы их выслушали. Сегье, испугавшись, что женщины сейчас потребуют отстранить его от участия в процессе, приказал привратникам не пускать их. Талон воспользовался случаем, чтобы выступить с подробным перечислением прецедентов, доказывающих, что канцлера невозможно отстранить. После неудачной попытки донести свою петицию до внимания собрания судей дамы Фуке в тот же вечер явились в резиденцию Ормессона и вручили прошение ему. Тревога Сегье оказалась преждевременной: петиция его не касалась.

В ней содержалось требование дать Фуке доступ ко всем бумагам, перечисленным в переданных ему описях, и отвод Жозефу Фуко, судебному клерку[555]. Через несколько дней дамы подали вторую петицию, где вновь потребовали доступа к документам, давали отвод Даниэлю Вуазену и Анри Пюссору и просили отстранить от должности Фуко. Возникла суета: Летелье поговорил с Ормессоном, Фуко – с Кольбером, Кольбер – с королем. В итоге король приказал Талону в дальнейшем любое прошение об отводе Сегье приносить ему лично [556].

В это же время появился меморандум Фуке. В нем он продолжал утверждать, что Кольбер забрал часть его документов, чтобы скрыть гигантские суммы, проходившие через руки кардинала при посредничестве Кольбера. Фуке вновь обвинял Кольбера в том, что тот изъял из его бумаг все письма и приказы Мазарини, которые могли бы его оправдать. Те же документы, продолжал настаивать он, несомненно показали бы, что большинству транзакций кардинала прямо содействовали Кольбер или Берье. Фуке повторно отказывал палате в полномочиях и настаивал на своем праве бывшего суперинтенданта финансов отдать себя непосредственно на суд короля либо предстать перед судом парламента в качестве бывшего члена этого суда. Свои требования Фуке связал с просьбой отстранить от его дела Талона, Вуазена и Пюссора. Талон, утверждал он, широко известен как его недоброжелатель. Талон позволяет Кольберу манипулировать собой, Вуазен же приходится Талону шурином, а Пюссор Кольберу – дядей. Этих доводов более чем достаточно, чтобы отозвать их из палаты [557].

В конце января судьи добросовестно, в течение нескольких дней, обсуждали просьбы Фуке. Ормессон сперва утверждал, что, отрицая полномочия палаты, Фуке не имеет права требовать отзыва никого из ее судей. Сегье воспользовался случаем и раскритиковал палату. Он сказал, что, прежде чем предоставлять Фуке консультантов и доступ к описи бумаг, следовало оговорить: все это делается при условии, что он признает ее необходимые полномочия. Другие судьи считали, что юрисдикция суда не зависит от того, признает ли ее Фуке; их мандат утвердил король, исходя из этого они и должны выносить решения. Эта точка зрения в итоге возобладала.

Затем Талону предложили обосновать, почему его не следует отстранять. Талон заявил, что он Фуке не враг, и поставил юридический вопрос: может ли подзащитный давать отвод королевскому прокурору? Ормессон полагал, что в гражданском судопроизводстве такое возможно, но в уголовном враждебные отношения между обвиняемым и обвинителем – достаточно обычное явление. Они не могут служить основанием для отвода. Мнения разделились практически поровну. В конечном счете Талон сохранил свою позицию с превосходством в один голос. Теперь настала очередь Фуко отвечать на обвинения в махинациях с доказательствами, а также в сокрытии некоторых документов. Некоторые из судей колебались. В конце концов возобладала точка зрения Ормессона, утверждавшего, что отстранение Фуко от дачи показаний на имеющихся основаниях и на данном этапе предрешит судьбу процесса. Поэтому Фуко было позволено остаться [558].

Доводы против участия Пюссора были гораздо сильнее. Он приходился Кольберу дядей, тесно сотрудничал с ним, а заинтересованность Кольбера в процессе было невозможно переоценить. В поисках дипломатичного выхода из положения Ормессон заметил, что Кольбер заинтересован в деле по прямому приказу короля. Однако такой интерес нельзя рассматривать как неподобающий. В то же время, чтобы суд мог наглядно продемонстрировать беспристрастие, Пюссору следует подумать о добровольном отказе от полномочий. С Ормессоном согласились только четверо из судей. Конечно, Пюссор совершенно не собирался уходить сам. Поэтому остался и он. Отвод Вуазена сочли неправомерным без обсуждения, поскольку в системе судопроизводства, с множеством ее перекрестных внутренних связей, родство судьи с обвинителем или другим судьей являлось обычным делом [559].

Требование Фуке о доступе ко всем его бумагам и другим документам, доступным обвинению, в частности к казначейским реестрам, обсуждалось в начале февраля. Тут судьям пришлось столкнуться с последствиями и неудобствами несоразмерно масштабного расследования, затеянного Кольбером. Объем материала, приобщенного к делу, был громаден. Ормессон отмечал, что по приказу короля было изъято и поступило на хранение примерно 60 000 документов, из коих, по его словам, 50 000 не имели отношения к обвинениям против Фуке. Разрешить Фуке и консультантам изучать их все означало, что дело так никогда и не дойдет до суда. Разгорелись дебаты. Некоторые судьи предлагали разрешить Фуке ознакомиться только с документами, отобранными обвинением в качестве вещественных доказательств (этот процесс, заметил Ормессон, еще не закончен). То, что Фуке имеет право видеть эти документы, было ясно без обсуждений. Однако некоторые судьи ссылались на традиционное право подзащитного изучать любые доступные бумаги в поисках того, что можно использовать для защиты. На это Сент-Элен возражал: Фуке следует дать доступ только к конкретным материалам, которые он сможет назвать. Пюссор, все еще уязвленный попыткой отвода, поддержал эту позицию с такой страстью, что несколько коллег не могли скрыть изумления. Внезапно несколько судей, шесть или семь, высказались за то, чтобы дать Фуке безусловный доступ ко всем изъятым документам. В итоге суд, по рекомендации Ормессона, постановил разрешить Фуке изучить все материалы, используемые против него. Также суд подтвердил его право увидеть любые документы из перечисленных в описях и реестрах [560].

К чему привело это поистине соломоново решение на практике, стало ясно несколько недель спустя. В начале апреля Фуке запросил реестры, хранившиеся у трех его «клерков» – Бартелеми Эрвара, Кольбера и Гийома де Бордо, еще одного доверенного Мазарини [561]. Талон сразу возразил: это 10 или 12 тысяч дополнительных документов, процесс рискует затянуться до бесконечности. Суд снова пустился в обсуждение и в итоге решил: пусть Фуке назовет, какие конкретно материалы он хочет видеть. В то же время палата признала, что сделать это будет непросто, потому что документы сложены в пачки и охарактеризованы в описях только в самом общем виде. В каком-то смысле для Фуке это был проигрыш. Но, по крайней мере, судьи признали, что, согласно более ранним заявлениям Фуке, хранение большого количества потенциальных источников доказательств организовано небрежно [562].

Одновременно палата поставила перед Фуке еще одно препятствие. Несмотря на его протесты, ему не разрешили непосредственно знакомиться с документами, которые он запросит. Его консультанты должны будут изучать их в Лувре, а затем докладывать ему об их содержании. Фуке указал на нелепость такой организации. Адвокаты впервые увидят содержание этих бумаг, к тому же не зная почерков тех, кто их писал, в том числе Мазарини. Но его возражения были отклонены. Предстояло обходиться тем, на что суд уже согласился [563].

Пока шли все эти обсуждения, Фуке дал еще один публичный залп по врагу. После первой публикации в конце ноября 1662 года полиция Кольбера изъяла значительную часть тиража и арестовала печатников [564]. Но женщин Фуке было не запугать. Они принялись искать другие типографии, а тем временем установили нелегальный печатный станок в родовом поместье в Монтрё-су-Буа[565], недалеко от Парижа. Постепенно к нему добавились еще четыре печатные лавки: две в Париже, одна в Руане и еще одна – в Шампани. Очередной плод этих усилий под названием «Защита по всем пунктам моего обвинения» вышел в конце января или в начале февраля 1663 года. Он содержал разбор обвинений по существу. Допросы, очные ставки и организационные шаги, предпринятые Талоном, помогли Фуке создать детальную картину позиции обвинения. Пункты обвинения классифицировались так: растрата, злоупотребления, совершение транзакций за взятки, неправомочное участие в транзакциях, нелегальная торговля казначейскими обязательствами, участие в транзакциях, связанных с начислением недопустимого по закону процента, коррупция и неудовлетворительное исполнение служебных обязанностей в целом и государственная измена [566]. На сотнях страниц своего огромного труда Фуке раскладывал эти обвинения по полочкам: одно за другим, шаг за шагом. Некоторые из транзакций, на которые ссылается обвинение, совершал не он, а Сервьен, объяснял он. Иные были вызваны неотложными нуждами военного времени. Так, в конце 1650-х государство шло на любые условия, только бы оставаться на плаву. В некоторых случаях его участие сводилось к санкционированному правительством получению компенсации за средства, ранее одолженные короне на тех же, присущих военному времени, условиях. Ряд ситуаций, казавшихся непосвященному незаконными, всего лишь были вызваны запутанностью системы финансирования. На государственную необходимость Фуке ссылался, отклоняя обвинение в том, что, будучи суперинтендантом (то есть исключительно распорядителем платежей), не имел права финансировать государство из своих личных средств. На подобных займах часто настаивал Мазарини, утверждал Фуке, а также сам Кольбер, обсуждавший с ним аналогичную транзакцию вечером накануне ареста [567]. По остальным пунктам обвинения он сможет оправдаться, когда получит непосредственный доступ к собственным бумагам, в котором до сих пор ему отказывают [568].

Центральной фигурой в повествовании Фуке оставался Мазарини. Фуке не стал оспаривать нарисованную обвинением картину до основания коррумпированной и дурно управляемой системы государственного финансирования предыдущего десятилетия. Он просто рассказал ту же историю другими словами. В самом деле, в годы гражданской войны и отчаянной борьбы с упорным врагом – испанцами практиковались все нарушения, о которых сообщает обвинение. Но лично он, Фуке, за них не нес ответственности и не был главным их бенефициаром. Все знали, что главным выгодоприобретателем являлся Мазарини. Поэтому последний и занял центральное место в детально проработанной апологии. Фуке напоминал своим читателям, что не кто иной, как Мазарини, в те годы был практически всемогущим. Сам же Фуке – впрочем, как и другие обвиняемые – действовал в условиях его непосредственной и абсолютной власти [569]. За многими из неоднозначных транзакций, о которых идет речь, стоят, разумеется, нужды военного времени. Однако подобные сделки всегда совершались с санкции кардинала, который, подчеркивал Фуке, часто пренебрегал формальностями. Это подтверждают находящиеся среди бумаг Фуке письма и приказы кардинала, к которым ему до сих пор не дали доступа. В любом случае, «повторю еще раз, я ничего не делал без приказа, согласия или одобрения кардинала» [570].

Если вся эта коррумпированная и неэффективная машина работала не на Фуке, тогда на кого? И вновь на сцене появляется Мазарини. В самом начале своих комментариев Фуке сообщал, что в 1653 году Мазарини вернулся из ссылки буквально нищим. Однако в 1661 году он умер невероятным богачом. Почему-то никакого общедоступного объяснения масштабу его состояния не существует. Данный пробел Фуке списывал на махинации Кольбера [571]. Объяснить столь невероятный поворот колеса фортуны в пользу Мазарини – в этом как раз и заключается стоящая перед палатой задача. В годы войны Мазарини под чужими именами участвовал в консорциумах, продававших государству провиант и амуницию. Он же санкционировал транзакции и договоренности для оплаты некоторых таких поставок [572]. Именно Мазарини, а не Фуке, выигрывал от взяток в форме незаконных пансионов, сопровождавших контракты. Так, Фуке напомнил судьям об истории печально известного пансиона в 120 000 ливров с соляного налога [573]. В довершение всего Фуке обвинял Кольбера и Фуко в том, что они подложили этот документ в его бумаги, чтобы бросить на него тень [574]. Именно Мазарини, а не Фуке, не брезговал повторным предъявлением старых казначейских обязательств. Иногда соответствующие распоряжения Мазарини выполнял Фуке. А иногда по поручению кардинала действовали Эрвар или Сервьен. Каждую из таких транзакций надо рассматривать отдельно, чтобы доподлинно установить обстоятельства, которыми она была вызвана. Поэтому, чтобы ответить на обвинения, ему нужен полный доступ к своим документам [575].

Почему вообще его судят? Потому что, объяснял Фуке, его принесли в жертву амбициям «домашней прислуги» (domestique), в прошлом бухгалтера Мазарини – Кольбера. Последний надеялся занять место суперинтенданта. А для того чтобы избавиться от него, Кольбер использовал Талона, заклятого врага Фуке [576]. В результате усилий Кольбера завещание Мазарини не прошло формального утверждения. Таким образом он не позволил всплыть тем вопросам, которые это огромное состояние вызвало бы у общества [577]. С помощью Берье и Фуко Кольбер похозяйничал в бумагах Фуке: одни подбросил, другие подделал [578]. Фуке признавал, что ему трудно возражать на обвинения. Неаккуратная опись не позволяет точно определить, что на самом деле находилось среди бумаг изначально, что могло быть подложено потом (например, пансион с соляного налога), а что изъято (письменные приказы и письма Мазарини).

Высказываясь о Мазарини, Фуке скорее всего рассчитывал, что многие судьи знакомы с двумя предыдущими расследованиями личной финансовой деятельности кардинала. В январе 1649 года, во время первой фазы Фронды, Парижский парламент начал расследовать финансовые дела Мазарини. Тогда он запросил для изучения учетные книги нескольких крупных банкиров из его окружения. Это расследование было прекращено в марте 1649 года после Рюэйского мира[579]. Второе началось в марте 1651 года. Оно снова сосредоточилось на близких к Мазарини банкирах и снова кончилось ничем, как только улеглась Фронда принцев. Однако оба расследования успели выявить колоссальную коррумпированность Мазарини и сомнительные сделки, совершенные им через подставных лиц, – как правило, под фальшивым или чужим именем, чтобы скрыть свое участие. Подробности транзакций, обнаруженные тогда, практически полностью совпадали с тем, как Фуке описывал происходившее после возвращения Мазарини к власти в конце Фронды. В некоторых случаях даже партнеры были те же, например Эрвар. По иронии судьбы, во время расследования 1651 года Фуке, как procureur général, тайно сотрудничал с Кольбером, тем самым затягивая и осложняя действия суда [580]. Судьи палаты, во всяком случае представители парижских судов и центральной администрации, скорее всего помнили о результатах тех стародавних расследований. Теперь же из разъяснений Фуке следовало, что и позже, в 1650-х годах, Мазарини действовал по той же схеме. Часто – при поддержке тех же лиц. Прежние данные удостоверяли версию Фуке.

Противопоставляя себя Мазарини, Фуке доказывал, ссылаясь на документы, что на самом деле он не богат. Его долги достигли 14 миллионов ливров, большая часть этих денег пошла на нужды короны. Причем на личные расходы ему хватало собственного годового дохода примерно в 350 000 ливров и состояния жены, в том числе доходов от продажи земельной собственности [581].

В заключение Фуке добродетельно замечал, что его тоже многое тревожило в поступках Мазарини. После смерти кардинала он сообщил обо всех нарушениях королю. Он и король пришли к согласию в том, что в дальнейшем государственными финансами следует управлять подобающим образом. Вновь повторяя свой излюбленный аргумент, он настаивал, что король простил ему соучастие в грехах Мазарини [582] и что его обвинители знают правду, но предпочитают вести себя как «книжники и фарисеи» [583].

На фоне мощной атаки Фуке его жена публично обратилась к Людовику XIV с очередной полной чувства мольбой. На сей раз она просила короля о милосердии во имя «святой девы Марии, матери Божьей». Поскольку ее милосердным заступничеством король получает божье благословение, пусть он проявит такую же милость к поверженному супругу мадам Фуке. Но Людовика это не тронуло [584].

Прошения, протесты и демарши начали нервировать обвинителей. Они почувствовали, что общественное мнение складывается не в их пользу. В поисках козла отпущения полиция Кольбера сбивалась с ног, разыскивая типографии, работавшие на семью Фуке. Когда обсуждалось, разрешать ли Фуке доступ к его документам, Талон попытался лишить Фуке консультантов. Его логика была проста. Советники Фуке, уважаемые и влиятельные члены суда, убедили себя и многих других в трех вещах: в том, что преследование Фуке – попросту результат заговора его врагов; что упомянутые враги пойдут на все, чтобы его уничтожить, вплоть до махинаций с вещественными доказательствами; что несчастья Фуке сделали его чуть ли не святым. В самом деле, консультанты Фуке заявляли, что они действуют на благо и в интересах страны, защищая столь выдающегося и несправедливо обвиненного человека [585]. И все же Талон оказался недостаточно убедителен. Ормессон объявил его требование несправедливым, и оно не получило поддержки [586].

После провала попытки лишить Фуке адвокатов сторона короля нанесла удар с другой стороны: по тем, кто его поддерживал. В середине лета Пелиссона открыто заподозрили в авторстве ходивших по Парижу памфлетов в поддержку Фуке (см. главу 4). В наказание король лишил мать Пелиссона привилегии посещать его в тюрьме и запретил любое общение между ними. Король полагал, что пожилая дама тайком выносит сочинения сына из Бастилии [587]. Но эти лихорадочные меры уже не могли остановить сдвига в общественном мнении. Королевский чиновник из далекого Отёна[588] весной написал Кольберу: «Единственное, о чем сейчас говорят люди, это как несправедливо поступили с господином Фуке» [589].

Глава 6. «Вершить правосудие, не думая ни о богатстве, ни о личной выгоде»

В НАЧАЛЕ 1663 ГОДА, пока палата обсуждала многочисленные заявления Фуке, Талон с помощниками записали: судьи «придавали окончательный вид пунктам обвинения и доказательствам, на которых они основывались». Задержка отчасти возникла из-за необходимости собрать документальные доказательства, извлеченные из реестров королевских казначеев, которые изъяли несколькими месяцами раньше. Берье и Фуко то и дело отклонялись от генеральной линии, каждый в свою сторону. Поэтому Талон разрывался, пытаясь совместить несовместимое. Как ядовито заметил Ормессон, «слишком много поваров оказалось на одной кухне» [590].

Наконец 10 апреля Ормессон, как докладчик, начал зачитывать палате обвинения Талона в адрес Фуке и подтверждающие их документы. Эта неизбежная техническая часть растянулась на 42 сессии. Она закончилась только в середине июля. Сторона прокурора снова вышла за пределы обвинений как таковых и попыталась нарисовать широкую картину предыдущего десятилетия французской истории. Для начала Талон вкратце напомнил о бремени, которым стала для французских налогоплательщиков трудная и затяжная война. Также он напомнил и о том, что мир не принес стране территориальных компенсаций, на которые она надеялась (Франш-Конте и Испанские Нидерланды). Ответственность за это возлагалась на Фуке. Ведь это он, используя две своих должности – суперинтенданта финансов и procureur général, – сначала лишил короля ресурсов в критический момент, а затем – защитил своих сообщников от карающей руки закона. Обвинения в растрате, хищениях и подделке счетов и записей перемежались конкретными примерами, уже хорошо всем известными. А именно: пансион с соляного налога; участие в транзакциях, связанных с налогом marc d’or; мошеннический вывод из казны 6 миллионов ливров в казначейских билетах, и так далее.

Талон оговорился, что доказательство обвинений сталкивается с двумя проблемами. Во-первых, допросы участников сделок, кто наряду с казначеями предположительно могли быть сообщниками Фуке, мало что дали для подтверждения причастности Фуке к этим преступлениям. Талон объяснил, что участники сделок не выдают Фуке, чтобы выгородить себя. Во-вторых, Фуке сумел предложить альтернативное объяснение транзакций, которые инкриминировались ему как преступные. Но в действительности, утверждал Талон, доказательством преступлений служит его экстравагантный образ жизни. Гигантские траты обвиняемого (при этом точно их никто не считал) могли объясняться только тем, что он запускал руку в казну.

Эта риторика послужила обвинению прелюдией к главному «государственному преступлению»: укреплению Бель-Иля[591]. Это делалось, чтобы оттуда восстать против короля, как описано в «плане из Сен-Манде». Нелегальное издание памфлетов в защиту Фуке, настаивал Талон, – тоже часть этого заговора, попытка подстрекательства к мятежу[592] [593].

Первый ответ Фуке Талону был издан подпольно и разошелся в июне 1663 года. Это произошло даже прежде, чем официально закончилось чтение обвинений. Он так уязвил Талона, что тот счел нужным выпустить возражение. Своего рода ответ на ответ, на который Фуке ответил очередным опровержением. В целом их полемика лета 1663 года охватывает все обвинения, выдвинутые в адрес Фуке, и его стандартные ответы на них [594]. В своей брошюре Талон высмеивал версию Фуке, изображавшую его чуть ли не спасителем страны в предыдущие десять лет. Он также отвечал в ней на некоторые пункты, по которым Фуке критиковал позицию обвинения. Обвинения в махинациях с бумагами Фуке он отклонил как клеветнические. Затем Талон обвинил членов семьи Фуке и их ближайших союзников в том, что они уничтожили компрометирующие бывшего чиновника документы в Сен-Манде и во всех остальных резиденциях раньше, чем королевские службы успели их изъять.

Кроме того, он указал на вопиющее противоречие в версии защиты. Так, Фуке утверждает, что Мазарини редко отдавал письменные распоряжения, и одновременно – что сотни писем и приказов кардинала были похищены из его бумаг. Как это может быть правдой? Что касается утверждений Фуке о займах от собственного имени на нужды трона, то Талон заявил, что займы были фиктивными. Активы же Фуке спрятал, чтобы скрыть плоды своих преступлений.

Фуке ответил витиевато и обстоятельно. Он повторил многие из прежних доводов, но добавил много новых деталей, выставлявших обвинителей в нелестном свете [595]. Нашумевшие 120 000 ливров пансиона с соляного налога, утверждал он, были результатом сговора в интересах Мазарини между кардиналом и Клодом Жирарденом, одним из его доверенных финансистов. Почему не допрашивают Жирардена, который организовал этот синдикат? [596] Что касается так называемой схемы по присвоению 6 миллионов ливров, на показания Никола Жанена де Кастий и Мартена Табуре вряд ли можно полагаться. Жанен де Кастий – хороший, но робкий человек. Он признался в этом преступлении только на третьем допросе, после неоднократных угроз со стороны Берье. Табуре же в обмен на признание обещали иммунитет в отношении остальных инкриминируемых ему преступлений. Их свидетельства – ненадежное доказательство. Еще одно обвинение – в неправомочном присвоении средств – основано на документах, датируемых 1662 и 1663 годами. Но с 1661 года он находится под арестом. Прежде чем обвинять человека в убийстве, язвительно советовал Фуке, убедитесь, что у вас есть убитый [597].

Обвинение в использовании фиктивных транзакций, скрывающих реальную цену, в которую королевской казне обходились ее займы, позволило Фуке вновь преподать оппонентам урок истории. В 1657 году королевская власть отчаянно нуждалась в деньгах; все, что делалось в это время, было вызвано государственной необходимостью [598]. Особенно насмешливо откликнулся Фуке на обвинения, что он якобы не имел права занимать деньги от собственного лица для кредитования государства. Кардинал, замечал он, обо всех таких займах прекрасно знал и был за них весьма благодарен. К тому же после смерти кардинала аналогичные транзакции несколько раз санкционировал сам король, и Кольберу это прекрасно известно. Готово ли обвинение утверждать, что приказ, исходящий «непосредственно из уст короля», противозаконен? Или что «повиноваться королю и помогать ему в трудный час было преступлением?» Если так, едко продолжал Фуке, судьи палаты обязаны сообщить королю, что простое повиновение его приказам могут счесть преступным! [599]

И опять центральной фигурой защиты Фуке выступал Мазарини. Пока кардинал был жив, настаивал Фуке, «вся финансовая жизнь определялась его приказами, я только исполнял его указания» [600]. Мазарини, повторял он в который раз, был в те годы первоисточником всех нарушений в финансовой системе королевства. Это признал и Людовик, когда после смерти Мазарини принял «исповедь» суперинтенданта и простил его [601]. При этом Фуке не преминул уколоть Талона. Ведь там, где того ведет «сила правды», – его обвинения фактически направлены против кардинала [602].

Казалось бы, рассматривая вопрос о письменных распоряжениях кардинала, Талон действительно поймал Фуке на противоречии. Однако у последнего сразу нашелся готовый ответ. Как правило, Мазарини отдавал свои приказы бывшему суперинтенданту изустно. Затем Фуке в письме сообщал ему, что распоряжение выполнено. На таких письмах обычно оставались следы, доказывающие, что Мазарини знакомился с их содержанием. Скажем, иногда он просто расписывался на оригинале письма. Эту корреспонденцию Фуке хранил среди своих бумаг. Однако до сих пор ему отказывают в полноценном доступе к столь важным источникам [603]. Свое нелицеприятное объяснение Фуке разбавил жалобой на условия хранения документов. Фактически они находились в руках Фуко. Он, как все прекрасно знали, был человеком Кольбера и имел возможность хозяйничать в них по своему полному усмотрению [604].

Фуке не пожалел чернил, отвергая обвинение в государственной измене (lèse-majesté)[605]. Вещественными доказательствами lèsemajesté служили план из Сен-Манде и бель-ильский проект, поданный обвинением как увертюра иностранного вторжения. Для начала Фуке отделил план от своей деятельности в Бель-Иле. Последняя ни для кого не являлась секретом. Кардинал некогда просил его купить остров и позднее санкционировал строительство укреплений для защиты от врагов Франции. Работы велись с письменного согласия короля [606]. В новых своих трактатах Фуке добавил красок. Бель-Иль давно был в центре его колониальных интересов, восходивших еще к временам Ришелье. В ту пору этот великий кардинал поощрял участие Фуке-отца в морской экспансии Франции. Фуке продолжал дело отца, хотя из-за Фронды – медленно и с перерывами. После Фронды, с благословения Мазарини, Фуке возобновил свои морские предприятия. Этим и объясняется активная работа, свидетелями которой стали шпионы Кольбера [607]. Талон, опираясь на слова работавших на Фуке матросов, обвинял его в доставке на Бель-Иль бочонков с серебром. Эти известия косвенно свидетельствовали о существовании «припрятанных сокровищ». У Фуке и на это был готов ответ. Конечно, на Бель-Иль доставляли деньги. Нужно было рассчитываться с рабочими, архитекторами и инженерами и оплачивать иные расходы по проекту. Все эти суммы были взяты взаймы. Они полностью отражены в его бухгалтерских книгах [608]. Большей частью бочками на Бель-Иль доставляли сталь, свинец, порох и другие материалы, столь необходимые для строительства укреплений и кораблей. Откуда матросам знать, что находилось в опечатанных бочках? [609]. И наконец, повторял Фуке, он неоднократно предлагал Бель-Иль королю в дар. Это событие, однако, плохо вяжется с планом использовать остров для бунта [610]. Мазарини подписал королевский патент, санкционирующий действия суперинтенданта. Он постоянно общался с ла Мейере, лейтенант-губернатором Бретани. И если бы в этих обстоятельствах Мазарини не знал о проекте Фуке – он был бы «глупейшим из министров, когда-либо занимавшихся государственными делами» [611].

Работы в Бель-Иле получили объяснение. Но оставался план из Сен-Манде. Фуке понимал, что тут он вступает на тонкий лед, и снова выдвигал в качестве центральной фигуры Мазарини. Он описал последнего как подозрительного и вздорного правителя, поощрявшего соперничество между своими ключевыми подчиненными. План появился в минуту паники. Он был продиктован опасениями, что Мазарини ищет повод разделаться с Фуке, и составлен исключительно в интересах собственной безопасности [612]. Фуке подчеркивал, что в плане не упоминаются никакие действия против короля или государства: лишь против Мазарини. Более поздние поколения вряд ли поняли бы такую странную коллизию. Однако для поколения фрондеров, бунтовавших, чтобы, по их словам, спасти страну от порочного министра, – это было в порядке вещей. Также Фуке отмечал, что никогда не предпринимал шагов для воплощения этого плана в жизнь. По собственному признанию, бывший суперинтендант никогда не говорил о нем и с теми, кто в нем упомянут [613]. Это просто фантазия, уверял он, к которой после смерти кардинала он полностью утратил интерес [614]. Понимание плана как вымысла, который так и остался никому не ведомым, было основным и в более формальной юридической аргументации, которую Фуке развернул здесь же. Ранее он ответил на полемический отклик Талона, что тот приравнивает мысль о преступлении к преступлению, искушение к греху. Как утверждал Фуке, у данного подхода нет юридических прецедентов [615]. Теперь он развивал этот аргумент. Ни французское обычное, ни римское право не содержат нормы, согласно которой мысль, желание или фантазия, сколь угодно преступные, считались бы преступлением. Но даже если бы это и было преступлением, то преступлением против Мазарини. Иначе говоря, преступление, не направленное против королевства, по закону не может квалифицироваться как государственная измена [616]. И наконец, даже если предположить, что преступление имело место, после смерти кардинала он получил от короля прощение. «Своими собственными устами король даровал мне официальное прощение и амнистию за все, что происходило при жизни кардинала» [617].

Этот диалог растянулся на несколько месяцев. С апреля до середины июля заслушивались обвинения Талона, а также их документальные доказательства. Затем, до самой осени, палата рассматривала первый раунд защиты Фуке. Такая затянутость отчасти объяснялась количеством ходатайств Фуке, а отчасти – уважением Ормессона к процедуре судопроизводства. В начале августа Талон потребовал, чтобы ему разрешили представить дополнительный доклад в ответ на доводы защиты Фуке, относящиеся к несанкционированным пансионам. Однако Ормессон отвечал, что в интересах справедливости как в этом, так и в любом другом случае, если Талон захочет рассмотреть что-либо повторно, потребуется вновь полностью заслушать все прошлые обвинения Талона и ответы Фуке. Нельзя рассчитывать, что магистраты сами вспомнят подробности предыдущих докладов. Сент-Элен с этим не соглашался, а Пюссор обвинил Ормессона в стремлении необоснованно затягивать процесс. После обмена резкостями большая часть магистратов приняла сторону Ормессона. Таким образом, слушания этого раунда защиты Фуке продлились до середины октября [618].

Перепалка между Пюссором и Ормессоном встревожила партию Кольбера, не желавшего, чтобы его докладчик оказался в изоляции. Еще один судья, Ферриоль, сказал Фуко о том, что поведение Пюссора оскорбило некоторых коллег по палате. В тот же день Фуко приехал к Ормессону домой. Его тон был извиняющимся. «Может быть, Кольберу следует поговорить с Пюссором, который, – добавил Фуко, – глубоко уважает Ормессона. Его выходки – проявления темперамента, их не следует принимать на свой счет». Ормессон оставался холоден. Его ни в малейшей мере не интересует, что о нем думает Пюссор. Он будет и впредь делать все, что посчитает необходимым в рамках своих обязанностей докладчика [619].

В конце августа Пюссор и Ормессон схлестнулись снова. Несколькими неделями раньше, без связи с процессом Фуке, Ормессон пытался получить значительную сумму, которую был ему должен герцог де Вандом. Речь шла о выплате из средств, арестованных Палатой правосудия в ходе другого расследования. Пюссор этому сопротивлялся. Он хотел, чтобы деньги получил другой кредитор Вандома, его родственник. Поскольку речь шла об активах, подпадавших под юрисдикцию палаты, вопрос предстояло решать именно ей. И Сент-Элен, и Фуко пытались унять страсти, объясняя Ормессону, что Пюссор почему-то решил, что Ормессон не будет возражать против этого странного вмешательства. Они уверяли, что Пюссор готов отозвать свое прошение в знак уважения и приязни. И вновь ответ Ормессона был холоден: и дружба, и вражда Пюссора ему безразличны. Он просто будет выполнять свой долг, полный решимости, как он записал в своем дневнике, не дать поколебать себя посулами «благосклонности» [620].

Если Ормессон оставался безучастен к давлению, то палату в целом можно было заставить работать быстрее. Перед отъездом на военную кампанию в герцогство Лотарингия Людовик XIV вызвал к себе членов палаты. 22 августа он принял Несмона и других членов Парижского парламента, заседавших в палате, и большинство рекетмейстеров. Похвалив их за усердие, он подчеркнул, что его единственная цель – торжество правосудия, и призвал их ускорить процесс. Он снова распорядился немедленно сообщить ему, если Фуке попытается дать отвод Сегье. На следующий день король встретился с остальными членами палаты, сказал им то же самое и призвал Пюссора проявить особое усердие. Он обласкал Пюссора, сообщив, что хочет чаще видеть его у себя в приемной, где он всегда желанный гость [621].

Ормессон не входил ни в одну из этих групп. Его пригласили во дворец отдельно. Король повторил, что стремится увидеть торжество правосудия, и призвал Ормессона ускорить ход событий. Ормессон отвечал, что как докладчик он не в состоянии влиять на скорость процессуальных действий. Имелось в виду, что продолжительность обусловлена степенью сложности дела. Людовик изобразил полнейшее понимание. Король добавил, что уже поговорил с теми, от кого это зависит, и лишь желает, чтобы впредь лично Ормессон по возможности содействовал ускорению [622].

Людовик не бросал слов на ветер. Когда через несколько дней палата собралась вновь, Сегье открыл заседание важным сообщением. Он объявил, что король недоволен тем, как затянулся процесс Фуке: в нынешнем темпе он займет еще два года. Для пущей убедительности он выговорил Талону за трату времени на мелочи [623]. В поисках козла отпущения канцлер обрушился на Талона и Берье. Однако на этом возможности Кольбера иссякли. Так как любовница Талона[624], жена маршала де Лопиталь[625] и неистощимая пища для насмешек в судейских кругах, являлась агентом Кольбера, он пытался через нее заставить Талона поторопиться. Но, как теперь Кольбер докладывал Людовику, безуспешно [626]. Пытаясь оправдаться, Талон рассказал Кольберу о своих попытках публиковать ответы на многочисленные выпады Фуке. Он уверял министра, что ревностно выполняет свою задачу [627]. Талон уже не первый раз ставил Людовика в неловкое положение. Например, как один из многих примеров преступной практики он привел приказ Фуке подчиненным, одобряющий заранее любые требования денег от двух придворных, господ де Граве и Габори. Талон пылко обрушился на сие вопиющее злоупотребление. Фуке объяснил, что эти господа были назначены королевой-матерью получать от Фуке средства на ее обширную частную благотворительность. Конечно, Фуке вышел победителем, не без коварства добавив, что ее величество – «достаточно надежный свидетель», дабы считать его объяснение доказанным. Анна Австрийская сочла своим долгом подтвердить его слова и в июле написала в палату необходимое в таких случаях письмо. Подобные искажения фактов, объявил Фуке, отличают все выдвинутые против него обвинения. Людовик пришел в ярость, сделал отповедь матери и приказал Граве покинуть двор [628].

Пока бушевали эти дебаты, Фуке и его судьи обживали новые места. В конце июня 1663 года Фуке решили перевести из его венсенской камеры в Бастилию. Фуке, его врача, а также его слугу заблаговременно переселили в огромную королевскую крепость, охранявшую восточные подходы к столице. Фуке поселили в Башне Часовни (названной так потому, что в ней располагалась тюремная церковь), под надзором д’Артаньяна и отряда мушкетеров в качестве караульных [629]. В то же время палата переехала из Дворца правосудия в Арсенал – огромное мрачное здание недалеко от Бастилии, куда было легко добраться через прилегающий к Арсеналу парк. Хотя о причинах переезда ничего не говорилось, скорее всего это было сделано для пущей безопасности. Рано или поздно Фуке предстояло появиться перед своими судьями лично. Однако возить его коротким путем из Бастилии в Арсенал было проще и спокойнее, чем из Венсена в центр Парижа.

Переезд не мешал Фуке продолжать обстреливать палату апологетическими письмами. Это ни в малейшей мере не способствовало ускорению процесса. Переехав на новое место, палата не работала с 9 по 26 сентября, поскольку двое из судей болели. Только что вернувшийся из похода и очень раздраженный очередной задержкой, король издал новый указ. В соответствии с ним будущие заседания палаты могут быть отменены лишь при условии отсутствия канцлера или одного из двух докладчиков. В остальных случаях – она должна продолжать работу [630].

Осень принесла новые перемены. Учитывая преклонный возраст и некрепкое здоровье Сегье, король разрешил палате собираться у канцлера дома. Тем не менее все судебные решения и приговор зачитывать в официальной обстановке в Арсенале [631]. Тогда же, в конце ноября, Талон был освобожден от работы в палате под предлогом того, что он нужнее в парламенте. Его обязанности в палате поделили между двумя лицами. Все, что могло быть связано с делом Фуке и расследованием в отношении королевских казначеев, было поручено еще одному рекетмейстеру – Ги Шамиляру, протеже Кольбера. По жене он приходился также родственником Летелье. Остальные вопросы, относившиеся к юрисдикции палаты, были переданы одному из представителей обвинения, Венсану Отману де Фонтене[632] [633].

Последней каплей для Талона стала его неудачная попытка отклонить ходатайство Фуке, поданное в середине октября. Несколькими месяцами раньше, в июне 1663 года, Фуке заметил, что Талон, предъявляя вещественные доказательства, опустил 24 из 33 отчетов по казначейским реестрам. Видимо, чтобы упростить дело. И в своем июльском ответе на обвинения Талона Фуке отметил это обстоятельство как подозрительное [634]. Он уже давно твердит, что обвинение неправильно толкует многие из транзакций. Теперь он требует доступа к более широкому списку документов, в том числе к реестрам казначейства. Необходимо сверить их реальное содержание с теми докладами и выжимками, на которых базируется позиция обвинения.

И вновь судьи столкнулись с результатами излишне широкого набора обвинений. По стандартной практике судопроизводства Фуке, как и любой другой, имел право на доступ к любым материалам, которые могли понадобиться ему для защиты. Но в данных обстоятельствах это означало бы очередную задержку на неопределенный срок. Судьи совещались почти неделю. В итоге они не согласились с требованием Талона отклонить ходатайство. Судьи решили, что Фуке сможет получить любой конкретный документ, который назовет. Более того, они пришли к заключению, что краткие отчеты о казначейских реестрах надо удостоверить, сличив с оригиналами в его присутствии [635].

За решением последовала новая эпистолярная атака Фуке. Теперь он утверждал, что в отчетах есть неверные утверждения и неправильные толкования [636]. Начался очередной раунд конфиденциальных переговоров. Фуко от имени Кольбера, а также Клод Лепелетье[637] от имени Летелье предупредили Ормессона, что генеральный контролер уже пожаловался королю на ряд судей. Речь шла о тех из них, кто из лучших побуждений, но превратно понимая свои задачи, выражает склонность разрешить Фуке изучить реестры. Но Ормессон оставался непреклонен. Он полагал, что трудно найти юридические основания, позволяющие отказать Фуке в такой просьбе [638].

В самом начале следующего, 1664 года Ормессона посетил Ги Шамиляр. Ходили слухи, что Фуке собирается ходатайствовать об отводе Сегье. Поэтому Шамиляр напомнил Ормессону о четком приказе короля: получив такую петицию, Ормессон должен, минуя палату, отдать ее Шамиляру, а тот затем передаст ее королю. На повестке оставалась просьба Фуке дать ему возможность увидеть реестры казначейства. Для пользы дела, предположил Шамиляр, им с Ормессоном следует заранее договориться по данному вопросу. Ормессон уклонился от этого предложения. Он просто даст палате рекомендации, и пусть коллеги принимают собственные решения [639].

Седьмого января мать и жена Фуке появились у Ормессона на пороге и наконец вручили ему столь долго ожидаемое прошение об отводе Сегье. В нем говорилось, что соперничество и неприязнь между канцлером и Фуке общеизвестны. Помимо того, все знают, что в ходе процесса Сегье постоянно совещается с Кольбером, Берье и другими «зачинщиками» разбирательства. Вдобавок канцлер в свое время визировал многие из транзакций, которые сейчас используются обвинением как доказательства. По этим причинам он не должен больше участвовать в процессе [640].

Повинуясь приказу короля, Ормессон переправил прошение ему. Для обсуждения собрался совет, на котором позиции советников разделились. С точки зрения закона отзыв канцлера Франции, представлявшего в своем лице судебную королевскую власть, был проблематичен. Двое из четырех старших членов совета (Сев[641] и Вильруа[642]) считали, что отвод в принципе возможен, но в данном случае решение за Сегье. Летелье возражал, указывая, что по политическим соображениям канцлер отводу не подлежит. Он напомнил, что королю необходим представитель (ofcier), которого невозможно отстранить, и что Сегье – ключевая фигура, председатель палаты. Последний королевский советник, д’Алигр[643], соглашался с Летелье. Так что голоса разделились поровну. Король принял решение: Сегье останется [644]. Не все в палате были довольны таким итогом. Многие магистраты считали, что основания для отвода Сегье имеются и что по отношению к Фуке «несправедливо», чтобы Сегье отправлял над ним суд. В осторожных выражениях Ормессон добавлял, что результат был для короля неблагоприятен. Он давал пищу разговорам «недовольных» о том, что король желает «регулировать и решать всё» единолично [645].

Однако Людовик XIV не вмешался в другое важное ходатайство – о проверке на достоверность отчетов о казначейских реестрах. Большую часть этих отчетов за несколько месяцев сделал Берье в 1662 году. Но от имени палаты их подписывали судьи, в частности Понсе, Вуазен и Ормессон [646]. Требуя повторно рассмотреть отчеты, Фуке особо отметил два из них, подписанные Пюссором и Вуазеном. По его мнению, они содержали ложные данные. К удивлению Ормессона, Пюссор и Вуазен активно возражали против их повторного рассмотрения. Пюссор требовал отклонить ходатайство Фуке об установлении достоверности отчетов, но его поддержали лишь несколько судей. Большинство согласились с рекомендацией Ормессона. Он предложил разрешить Фуке проверить все описания, а те, что он оговорил отдельно, – в особенности. Это означало, что реестры казначейства будут изучены в присутствии Фуке. Последнее позволит удостоверить отчеты о них и их краткие описания, подготовленные Берье и подписанные двумя упомянутыми судьями [647].

На последней неделе января двери камеры Фуке открылись, чтобы впустить трех посетителей: Ормессона, Шамиляра и Фуко.

Им поручили удостоверить отчеты о казначейских реестрах в присутствии заключенного. Фуко, как протоколиста палаты, он хорошо знал, но с Шамиляром был почти незнаком. Ормессон представил их, и оба мгновенно невзлюбили друг друга [648].

С Ормессоном, однако, Фуке был более чем учтив. В спокойный момент, пока клерки занимались формальностями, они душевно побеседовали. Ормессон нашел, что бывший суперинтендант мало изменился за годы, прошедшие с их последней встречи. Немного располнел, и видно, что у него устают глаза. Последнее неудивительно. Ведь большую часть своего времени, объяснил Ормессону Фуке, он совещается с адвокатами и пишет доклады и ходатайства, часто засиживаясь за работой до 11 вечера. Он ежедневно посещает мессу. Ему также разрешены некоторые религиозные книги. На досуге он в основном переводит псалмы с латыни на французский. Кроме того, держит клетку с птицами, которые поднимают ему настроение.

Почувствовав в Ормессоне благосклонного слушателя, Фуке принял философский тон. Он не удивлен, что отстранен от службы. Возможно, он не подходил для нее по темпераменту. Но он бы мог принести пользу где-нибудь еще – например, в качестве посла. Если нет, король мог бы просто вернуть его к частной жизни. Чего он не в силах понять, это беспощадности, с которой его преследуют враги. Возможно, Господь решил таким образом воздать ему за грехи. Он готов простить своих гонителей – в частности, Берье, – хотя уверен, что рано или поздно Господь накажет их. И весьма удивлен, что Кольбер отказывается говорить с ним, несмотря на неоднократные просьбы.

Этот разговор продлился час. Он положил конец «недоразумениям» между собеседниками и, в общем и целом, был проведен блестяще. И если прежде Ормессон ценил юридическое мастерство Фуке, то сейчас он восхищался им как человеком. Его «присутствием духа, внутренней свободой [liberté] и спокойствием» перед лицом противников [649].

За следующие дни между Фуке и Шамиляром произошло несколько стычек. Причем, как выяснилось, новый обвинитель часто пытался скрестить шпаги и с Ормессоном, что играло Фуке на руку. Шамиляр был на десять лет моложе Ормессона. Гордый своим новым назначением, он часто оспаривал его полномочия. Как-то раз, решая тривиальный вопрос, связанный с охраной казначейских реестров по ночам, Шамиляр попытался отменить приказ Ормессона д’Артаньяну. Он заявил, что представляет здесь короля и что ни д’Артаньян, ни комендант Бастилии Безмо[650] не должны подчиняться ни одному из приказов Ормессона, если они противоречат королевским (то есть переданным через него, Шамиляра). Ормессон оставался непоколебим: «Вы уполномочены просить, а я – приказывать; изложите свою просьбу, и я приму решение». Под конец этого диалога Ормессон заметил, что Фуке забавляет явная неопытность Шамиляра и что он поддерживает особые полномочия Ормессона как докладчика [651]. Еще некоторое время спустя, когда Ормессон диктовал протоколисту ответ Фуке на какой-то вопрос, Шамиляр нетерпеливо перебил его обвинением, что, высказываясь за Фуке, тот пытается одновременно быть судьей и адвокатом. Фуке попросил запротоколировать этот диалог как пример предубежденности Шамиляра. Однако Ормессон лишь проигнорировал «наглую выходку» и продолжал диктовать [652].

Ормессон ощущал давление со стороны Сегье. Тот то и дело говорил, что процесс идет медленно, и винил в этом Ормессона с его готовностью разрешать Фуке пространно комментировать изучаемые записи и отчеты. Он несколько раз жаловался, что в таком темпе, как сейчас, процесс затянется на два года. И тогда он рискует не дожить до его конца [653]. Пюссор, вторя Сегье, сердито предлагал палате «себя распустить». По его мнению, палата, похоже, «постыдным образом» не в силах довести дело до конца. На защиту коллег встал Несмон. Он считал, что затянутость – вина тех, кто затеял этот процесс, вина обвинителей, а не судей. Если они хотят исправить свои изначальные ошибки за счет отказа от стандартных судебных процедур, им надо поискать для этого других судей. Сегье пришлось вмешаться и успокоить бушующие страсти [654]. Но он продолжал настойчиво выговаривать Ормессону за вынесение комментариев и просьб Фуке на рассмотрение палаты. Ормессон жаловался коллегам по палате, что к нему относятся как к нерадивому школьнику. «Мне не нравится, что каждое утро меня порют розгами» [655].

В диалогах такого рода прошел весь февраль и март. Палата тщательно разбирала ответы Фуке о Бель-Иле и о его «экстравагантной расточительности». После заседаний Ормессон и Шамиляр отправлялись в Бастилию и продолжали вместе с заключенным проверять документы на достоверность. Время от времени Ормессон докладывал палате о промежуточных результатах. Они не были благоприятны для обвинения. В начале марта Ормессон продемонстрировал палате расхождение, на первый взгляд незначительное. В одном из описаний не было упомянуто участие Сервьена в серии мероприятий, подписанных Фуке, Сервьеном и Сегье. Говорилось только о подписях Сегье, Фуке «и др.» Шамиляр отмахнулся – «и др.» конечно, означает Сервьена. «С каких пор „и др.“ читается „Сервьен“?» – ядовито поинтересовался Фуке. Судьи поняли эту деталь правильно. На всем протяжении защиты Фуке настаивал, что финансовые меры, принимавшиеся в 1650-х годах, утверждали совместно оба суперинтенданта. Ссылаясь на них, не упоминать Сервьена означало создавать ложное впечатление, будто Фуке действовал в одиночку и неправомерно [656].

Но это было не все. Через несколько недель изумленный Ормессон обнаружил в одном из описаний семь или восемь строчек «абсолютно ложных», то есть описывающих транзакции, о которых в соответствующих реестрах казначейства не было ни слова. «Я не в силах понять, – писал Ормессон, – как можно сочинить то, чего не было, и сообщить об этом как о реально произошедшем» [657]. Еще несколько недель, и случилась новая важная находка. Выяснилось, что реальные события не упоминались или упоминались с искажениями. В описании документов, относящихся к предполагаемому намерению Фуке и его партнеров присвоить 6 миллионов ливров, некоторые расписки, предъявленные в казначейство и не уничтоженные, как положено, а обнаруженные после в бумагах Фуке, упоминались как доказательство этих преступных планов. Выяснилось, что одну из них, на 181 500 ливров, предъявил к уплате Берье. В другом месте запись о том, что Берье получил 120 000 ливров, была исправлена: к ней были добавлены буквы S. E. («Его Высокопреосвященство»), как если бы конечным бенефициаром был Мазарини. Это описание было составлено Берье и завизировано Понсе и Вуазеном [658].

Такие находки подрывали доверие к доказательствам обвинения. Усугубляли они и напряженность между Фуке и Шамиляром. Был случай, когда Шамиляр назвал одно из заявлений Фуке, обличающее Берье, Вуазена и Пюссора, не имеющим силы. Обвиняемый выразил удивление. Эти вопросы – вне компетенции Шамиляра, так как в момент описанных событий «вы еще не вступили в заговор против меня» [659]. В другой раз Шамиляр заявил, что «доказательства», собранные на основе казначейских реестров, «истинны, как Евангелие». «В таком случае Шамиляр дурно обращается с „евангелистами“», – парировал Фуке, имея в виду казначеев, которые тоже находились под арестом. Острота мгновенно облетела светские круги [660]. Разумеется, Фуке использовал несоответствия, чтобы на их основании отказать в достоверности всем использованным в обвинении отчетам и требовать сверки каждого нового отчета с соответствующим ему реестром [661].

На рассмотрение палаты все эти вопросы были вынесены весной 1664 года и не смогли улучшить позицию Ормессона в глазах Пюссора, Вуазена, Сегье и судей, принявших их сторону. В какой-то момент Ормессон передал палате петицию Фуке об изучении реестров казначейства. Обвинение использовало их в связи с международным таможенным и городским ввозным налогами и схемой присвоения 6 миллионов ливров. Ормессон рекомендовал одобрить эту инициативу Фуке и с легкостью провел голосование, несмотря на яростное сопротивление Пюссора и Сегье [662]. Результаты голосования, пожалуй, укрепили уверенность Пюссора в том, что и общество, и многие коллеги одобряют подход Ормессона к процессу [663]. Тем временем в уличных песнях короля издевательски изображали сидящим в кармане у Кольбера, а Сегье – неправедным судьей, который запустил туда руку и наносит оскорбление королевским ушам [664].

Что бы ни думало общество, некоторые во властных кругах не сомневались, что непредсказуемая траектория расследования может серьезно пошатнуть Кольбера, и были готовы поддержать все, что могло бы этому способствовать. В начале марта Ормессон по другому делу посетил Тюренна. Старый солдат перевел разговор на дела палаты. Он сообщил Ормессону, что все честные люди одобряют его поведение, и охарактеризовал Сегье как человека «лишенного чести», «проститутку» властей [665]. Несколько недель спустя общий знакомый передал Ормессону комплименты от Тюренна за его перепалки с Пюссором [666].

Вскоре Ормессон увиделся с Тюренном снова, и тот повторил свои похвалы лично. Маршал выразил уверенность, что теперь приговорить Фуке к смерти будет очень нелегко. Он процитировал остроту Летелье: вначале все, что им требовалось, чтобы удушить Фуке, – это шнурок, но они сделали петлю такой широкой, что теперь ее невозможно затянуть. Эту милую шутку Летелье позже сам повторил Ормессону [667].

Те же источники сопровождали свою похвалу предостережениями о том, что Кольбер ищет, на кого возложить ответственность за бурное течение процесса. Контролер финансов жалуется на поведение Ормессона королю и обвиняет его в открытом переходе на сторону Фуке. Передавали и ответ короля о том, что к Ормессону до сих пор относились слишком мягко [668]. За обедом, на котором присутствовали брат Ормессона, священнослужитель Никола д’Ормессон, Берье и Фуко, сплетничали, что Ормессон пренебрегает советами отца и идет на поводу у мадам де Севинье, склоняющей его в пользу Фуке. Эту инсинуацию Ормессон счел «идиотской» [669]. Через несколько дней Кольбер предложил королю освободить от постов некоторых интендантов, слишком занятых другими делами. В список входил и Ормессон – все еще интендант Суассона[670]. На сей раз Летелье попытался отговорить короля от подобного шага, объясняя, что на общество это произведет плохое впечатление. Но Людовику идея понравилась, и Ормессон лишился значительной части дохода [671].

Пока Ормессон пытался справиться с последствиями этого шага, Кольбер нанес еще один удар. Он посетил одного из коллег Ормессона, судью Луи Бушра, и сообщил ему, что король собирается снять его с должности в палате на том основании, что некогда он был юридическим советником у одного из арестованных королевских казначеев. Кольбер ясно дал понять ошеломленному юристу, что подлинная причина увольнения – его широко известное скептическое отношение к обвинениям в государственной измене, выдвинутым против Фуке. Чтобы соблюсти приличия, дело было представлено так, словно Бушра взял самоотвод по причине своих родственных связей с Фуке. Однако это никого не могло обмануть – во всяком случае, не Ормессона [672].

Через день или два, когда Ормессон, его отец восьмидесяти с лишним лет и брат Никола обсуждали ситуацию, как гром с ясного неба в дом явился Кольбер. С грозным видом министр объявил, что желает разговаривать с Андре наедине. Как только братья вышли, Кольбер завел длинную речь. Он явился от имени короля, чтобы пожаловаться на Оливье. По мнению министра, Оливье использовал свое влияние не на то, чтобы двигать процесс вперед, но, скорее, чтобы как можно чаще затруднять его течение. Король понимает, что это делалось из лучших побуждений и любви к справедливости, но процесс необходимо заканчивать. Затем Кольбер сбросил маску вежливости и угрожающе сообщил, что процесс наносит ущерб репутации трона. Ведь это просто в голове не укладывается: король, самый могущественный и грозный монарх Европы, не может довести до завершения суд над таким субъектом, как Фуке.

Престарелый советник выразил сожаление, что король не удовлетворен службой Оливье. Но все же отец настаивал на добрых намерениях и неукоснительном желании его сына служить Богу, королю и правосудию. Продолжительность процесса – не его вина, а результат запутанности обвинения. Оно содержит тридцать или сорок отдельных пунктов, каждый из которых надо рассматривать отдельно, хотя хватило бы двух или трех. Что касается расположения к Фуке, его сын был бы безумцем, предпочтя опального министра королю, в чьей власти дать ему что угодно. Его сына интересует только правосудие, и то, как часто палата следует его советам, говорит об их обоснованности, по крайней мере на взгляд собратьев-юристов. Он добавил, что многим доводилось отмечать его непредвзятость.

Кольбер стал возражать, говоря, что многие другие чувствуют, что Оливье выдвигает аргументы в защиту Фуке с большей настойчивостью, нежели это подобает королевскому прокурору. Андре объяснил, что докладчик должен подвергать критическому анализу все аргументы на одинаковых основаниях. Прежде чем Кольбер нашелся с ответом, Андре перешел в наступление. Потеря должности в Суассоне не помешает его сыну отстаивать интересы правосудия. Ни он, ни Оливье не богачи. Но то, что у них есть, досталось им от предков, и этого хватит, чтобы прожить. Он всегда учил сына вершить правосудие «ни для кого не делая исключений и не думая ни о богатстве, ни о личной выгоде».

Смущенный этой эмоциональной отповедью, Кольбер ответил, что понимает стремление Оливье творить правосудие. Однако вопрос состоит в том, как ускорить процесс. На это Ормессон-старший снова повторил, что его сын делал и продолжает делать для этого все, что в его силах, день и ночь трудясь для процесса и больше ни для чего. Дальнейший обмен репликами ни к чему не привел, и раздосадованный Кольбер удалился [673]. Оливье д’Ормессона взволновало мужество, с которым отец обрушился на Кольбера, а также отклик, вызванный им за пределами семейного круга. Резкости, которыми обменялись министр и королевский государственный советник, высшее парижское общество передавало из уст в уста. Ормессон и его отец купались в потоках поддержки и одобрения, изливаемых со всех сторон, даже от Летелье [674].

Но Кольбер еще не закончил с Ормессоном и палатой. Приехав к Ламуаньону рассказать о случившемся, Ормессон узнал, что Кольбер умеет награждать друзей. Король назначил Берье государственным советником (имелась в виду должность, конфискованная у Гурвиля, сейчас находившегося в безопасности в ссылке) и выделил ему пансион в 6000 ливров. Король также приказал палате подключать Берье к своим обсуждениям и пользоваться его советами. Это стало несколько запоздалой поддержкой того, чем Берье занимался с момента создания палаты [675]. Все это вдохновило Ормессона на нехарактерный для него взрыв негодования. Все осуждают действия Кольбера, говорил он, особенно то, как оскорбительно он обошелся с Бушра и как явился к Ормессону-старшему. Потерять доход от интендантства в Суассоне из-за того, что в качестве докладчика он отказался мириться с беззаконием, – настоящий позор для Кольбера и подлинная честь для Ормессона. Эти действия – «яд для процесса». Теперь, как только Ормессон порекомендует что-либо в поддержку обвинения, можно будет подумать, что он делает это в собственных интересах, а не ради правосудия. И наконец, возвести Берье на столь важный для палаты пост означает «прославить позор и бесчестье, потому что Берье – самый бесчестный из людей». Ормессон приписывал эти действия хитрому умыслу Кольбера. Сейчас, объяснял он, Кольбер боится, что процесс Фуке затянется навечно или завершится полным провалом, и заранее ищет виноватого. Свалить вину на докладчика ему явно мало. При необходимости он подставит под удар и Берье [676].

Если у кого-то еще и оставались сомнения в том, что требовалось от палаты, то им положила конец судьба еще одной жертвы Кольбера. В середине июня палата заседала по делу незначительного провинциального сборщика налогов по имени Дюмон, обвиненного в растрате. Судьи не сомневались в его виновности, однако резко разошлись во мнениях о наказании. Докладчик Ферриоль рекомендовал смертную казнь. Его поддержали Пюссор, Вуазен и Сегье. Прецедентом послужил смертный приговор Гурвилю, вынесенный in absentia (в отсутствие обвиняемого) годом раньше, в апреле 1663-го. Другие выступали за более мягкий приговор, ибо королевские указы, которых пока никто не отменял, не рассматривали простую растрату как преступление, за которое полагалась смертная казнь. Некоторые считали, что прецедент Гурвиля неприменим, поскольку между кражей ста экю и растратой сотен тысяч есть разница. Пьер Катина, поддержанный Ормессоном, ссылался на погрешности судопроизводства как на дополнительный аргумент проявить снисхождение. Он рекомендовал штраф, ссылку и запрет в дальнейшем занимать государственные должности. Однако в итоге тринадцать голосов было подано за смертную казнь, а восемь – за более мягкий приговор [677]. В тот же день Дюмона повесили на площади перед Бастилией. Эта демонстративная суровость испугала многих из тех, кто ждал допроса и суда. И, как сказал один чиновник, она «многим стоила бессонных ночей» [678].

Следующее действие этой бесконечной пьесы театра нравов разыгралось в идиллических декорациях Фонтенбло. Под свежим впечатлением от своего триумфального праздника на открытом воздухе в Версале, о котором вспоминали как о plaisirs de l’île enchantée («наслаждениях на зачарованном острове») и о котором Ормессону в подробностях рассказала мадам де Севинье, король решил провести летние месяцы в Фонтенбло [679]. Он распорядился, чтобы туда же с ним направились палата и ее главные обвиняемые: Фуке, трое арестованных, как и он, королевских казначеев и Жак Делорме. Логика этого решения становится понятнее в контексте развития событий в Париже, где некоторые финансовые реформы Кольбера вызвали всеобщее смятение. В числе самых непопулярных был принудительный выкуп аннуитетов, обеспеченных городскими налоговыми поступлениями Парижа (rentes sur l’hôtel de ville)[680]. Эти инструменты служили надежными, безопасными и прибыльными инвестициями целым поколениям общественной элиты – дворян, магистратов и богатых купцов. В ратушах (l’hôtel de ville) и многих других местах начались выступления против отмены. Вопрос обсуждался в парламенте и даже в палате правосудия, где Сегье восхищался действиями короля, а Пюссор сравнивал вызванные ими волнения с восстаниями Фронды [681]. Кольбер воспользовался случаем возложить ответственность за протесты на «агентов» Фуке и внушить королю мысль, что Фуке надеется воспользоваться беспорядками как шансом вернуть себе свободу [682].

Таковы были обстоятельства, при которых палата переехала в Фонтенбло, где магистратам выделили жилые покои и место для встреч.

Ормессон проследил за упаковкой всех документов и папок, собранных по делу, и передал их под охрану д’Артаньяна. Через несколько дней, в конце июня, лейтенант отправился в путь во главе конвоя карет и повозок с заключенными, документами и багажом. Каждого из пяти узников везли в отдельной карете под усиленной охраной. Их держали в строгой изоляции друг от друга, даже кормили отдельно под неусыпным надзором эскорта мушкетеров. Они направлялись не в королевскую резиденцию, а в поместье Морэ[683] неподалеку. Там их разместили в мрачной средневековой крепости – в донжоне[684], который уже годы стоял полузаброшенный [685].

Когда палата в первый раз собралась в Фонтенбло, Сегье сообщил коллегам, что одного из членов, ле Боссю, с ними не будет. Оказывается, ле Боссю не имел юридического звания, необходимого, чтобы участвовать в качестве судьи в уголовных процессах (хотя рассматривать гражданские дела этот недостаток не мешал). Все понимали, что это только предлог. Ормессон был убежден, что ле Боссю исключили из процесса только потому, что он был одним из «изгоев, твердо намеренных вершить правосудие» [686].

Судьям сообщили еще об одном процедурном изменении. Отныне, по приказу короля, Фуке мог видеться со своими консультантами только дважды в неделю, по средам и пятницам, и в присутствии одновременно д’Артаньяна и протоколиста Фуко. Фуке немедленно подал в палату ходатайство о подтверждении ее прежнего решения от 1662 года, предоставлявшего ему неограниченный и конфиденциальный доступ к консультантам. Смущенная палата перенаправила петицию на усмотрение короля. Через несколько дней Ормессона и Сент-Элена вызвали к королю. В присутствии Кольбера и Гюга де Лионна король дал волю своему нетерпению. Когда он предоставлял Фуке неограниченный доступ к адвокатам, он полагал, что процесс продлится недолго. Но прошло два года, и он хочет, чтобы суд завершился. Это вопрос его репутации, особенно за границей; он желает, чтобы его там уважали. Люди не поверят в его власть, если он не в силах довести до конца суд над «каким-то жалким негодяем». Он не планировал делать доступ Фуке к адвокатам «вечным». Он убежден, что адвокаты Фуке вышли за рамки своих мандатов, что они вносили и выносили из тюрьмы документы и совещались с лицами, не имеющими отношения к делу (здесь, видимо, имелись в виду дамы Фуке). Король напомнил об опасностях, которыми чреват заговор, стремящийся «перевернуть страну вверх дном». Однако, уточнил он, все, к чему он стремится, – это торжество правосудия. Поэтому он не хотел бы наговорить лишнего, когда на карту поставлена человеческая жизнь. Теперь, когда он объяснил причины своих действий, он возвращает дело в руки палаты, и пусть решает она [687].

Палата очутилась в трудном положении. Необходимо было действовать либо согласно, либо вопреки желаниям короля. Как заметил Ормессон, против Фуке был приказ короля и многочисленные прецеденты, а в его пользу – предыдущее распоряжение палаты, ее практика до сего момента и некая традиционная льгота, полагавшаяся обвиняемому. Пюссор воспользовался обсуждением, чтобы отрицать какие бы то ни было противоречия между приказом короля и его правосудием, которые, как он настаивал, суть одно. В результате подавляющим большинством голосов палата проголосовала за предложение Ормессона. Приказ короля, ограничивающий помощь консультантов двумя днями в неделю, будет исполнен, но с двумя важными уточнениями. Ограничение отменяется, когда палата планирует обсуждение какого-то важного вопроса. В этой ситуации Фуке сможет совещаться с консультантами сколько захочет. Кроме того, при всех консультациях отныне будет присутствовать д’Артаньян, но не протоколист [688]. Фуке для приличия откликнулся на это протестом против присутствия д’Артаньяна, хотя на самом деле они с лейтенантом уже пришли к джентльменскому соглашению. Фуке удовлетворился обещанием мушкетера, что он никому не раскроет содержание разговоров Фуке с адвокатами, связанных с процессом, но будет докладывать о разговорах на остальные темы [689].

Фуке продолжал направлять в палату ходатайства, нацеленные на то, чтобы создать напряжение между нею и королем. Не успела палата уладить вопрос о доступе к услугам адвокатов, как пришлось разбираться с требованием Фуке вернуть в состав суда ле Боссю. Мнения снова разделились. Одни заявляли, что подсудимый имеет право давать судьям отвод, но не назначать их. Другие объясняли, что поскольку Фуке так и не признал полномочий суда, у него нет основания для каких-либо требований. Были и те, кто настаивал, что, если членов палаты назначал король, он может эти назначения и отменять, как это и было в отношении ле Боссю. В этом частном случае очевидно, что традиция и обычай на стороне короля, так как для участия в качестве судьи по уголовным делам требуется степень бакалавра юриспруденции или выше.

Тем не менее, как отмечал ле Боссю несколькими неделями ранее, были и обратные прецеденты, в основном когда король назначал магистратов в прежние палаты правосудия [690]. В итоге ходатайство Фуке было отклонено, но лишь после того, как Ормессон вслух поинтересовался, не заключается ли подлинная причина в том, что король хотел распоряжаться всеми деталями процесса [691]. Когда судьи закончили разбирать вопрос о ле Боссю, Ормессон вынес на рассмотрение еще одну петицию Фуке. На этот раз мишенью был Кольбер. Фуке настаивал, чтобы суд расследовал вмешательство Кольбера в документы в момент ареста, и тут же прислал новое требование: расследовать действия Берье и Фуко. Реакция последовала яростная и быстрая. Перед началом следующего заседания Шамиляр перехватил Ормессона и предупредил, что потребует отклонить петицию и запретить Фуке в дальнейшем ходатайствовать по этому вопросу. Обвинять Кольбера, заседающего в королевском совете и пользующегося доверием Людовика, значит оскорблять короля.

Когда палата собралась, Сегье спросил Ормессона, намерен ли он тратить время на просьбу Фуке, и докладчик ответил отрицательно. Эта просьба преждевременна. Однако окончательно отклонять ее нельзя; палата может потом решить, имеют ли значение действия, о которых идет речь. Пока Ормессон рекомендовал бы отложить вопрос с тем, чтобы вернуться к нему позже.

И вновь мнения палаты разделились. Вуазен объявил ходатайство просто маневрами Фуке (fnesses)[692], которые надо игнорировать. Сегье негодовал. Нет никаких причин, утверждал он, считать, что Кольбер что-то делал с бумагами Фуке. Это оскорбительно для человека, который послужил королю в стольких важных делах и который гораздо успешнее, чем Фуке, привел в порядок королевские финансы. Вслед за Шамиляром он предупредил, что обвинение оскорбительно для чести короля. Ходатайство следует отклонить, хотя, продолжал он, не следует препятствовать Фуке подавать аналогичные документы. Такое право у него есть. В результате большинство судей согласились с Ормессоном и отложили рассмотрение вопроса. Таким образом, установление ключевого факта – вмешательства Кольбера в бумаги Фуке – отодвинулось на неопределенный срок. Но, так или иначе, решение не отклонять ходатайство было победой Фуке [693].

На этом Фуке не остановился. В середине августа его жена и мать опять пришли к Ормессону с дополнительными петициями. В том числе об отводе Пюссору и Вуазену – судьям, наиболее близким Кольберу. Фуке обвинял их в сговоре с Берье в целях фальсификации описаний казначейских реестров и визировании этих фальсифицированных описаний. Следовательно, они должны быть отозваны из палаты [694].

Буря, которую все это вызвало, длилась несколько недель. Кольбер пришел в ярость, направив ее не на Фуке, а на Ормессона, который только что на заседании палаты обнародовал очередную фальсификацию, совершенную руками Пюссора [695]. Ормессон, говорил он королю, порочит его, Кольбера, достоинство, а также достоинство его дяди Пюссора, который безупречно прослужил государству тридцать лет, и вот теперь докладчик объявляет его фальсификатором (faussetaire). Он требовал отомстить за оскорбление всему клану Ормессонов. Вуазен, чтобы не отставать, просил у короля разрешения «защитить себя самостоятельно» (то есть вызвать Ормессона на дуэль) и, видимо, получил отказ [696].

Следующие несколько дней Ормессон изучал черновики («протоколы») отчетов, которые по его приказу доставил ему Фуко. Он сравнивал их с тем, что утверждал Фуке в приложении, посланном вслед ходатайству, и с данными реальных реестров. Он обнаружил несколько подозрительных расхождений между реестрами и описаниями и убедился в наличии таких же ошибок, какие ему уже доводилось видеть весной. 28 августа он доложил о своих находках палате. Некоторые расхождения скрывали, что получателем ряда крупных сумм был Берье. Один из отчетов, который якобы удостоверил Масе Бертран де ла Базиньер[697], один из секретарей казначейства, не был им завизирован и, возможно, никогда не попадался ему на глаза. И, что хуже всего, расписка, которую Фуке якобы хранил, планируя присвоить 6 миллионов ливров, была стандартным образом предъявлена для выплаты жалованья рекетмейстеру, имя которого было почти стерто и которым оказался не кто иной, как сам Ормессон.

Открытия поставили сторону обвинения в очень неловкое положение. Последнюю транзакцию предал широкой огласке Талон и его сторонники. Теперь оказалось скомпрометировано не только вещественное доказательство, но и показания свидетелей – Жанена де Кастий и Табуре. Им в данном вопросе верить больше не приходилось, как и тем магистратам, которые подтверждали достоверность этих отчетов [698].

На доклад о результатах и зачитывание обвинений и ходатайств Фуке ушло около двух дней. Вечером первого дня Ормессона снова посетил гость – Лепелетье. Вынужденный выбирать между своим дядей – Пюссором и своим протеже Берье, Кольбер решил защищать Пюссора. Он заявил Летелье, что потрясен открытиями, и возложил всю ответственность на этого «жулика» Берье, о недобросовестности которого уже заявил королю. Почувствовав, куда дует ветер, Летелье присоединился к хору тех, кто видел причину неразберихи в Берье и процедурных ошибках, но соглашался, что это не причина давать тем двоим отвод. Следующие слова Лепелетье дали понять, что на карте стояло больше, чем фамильная честь Кольберов. Кольбер считал, что большинство судей не поддержат отзыв Пюссора и Вуазена. Однако король поручил Летелье обсудить этот вопрос с тремя судьями: Несмоном, Катина и Ормессоном. Лепелетье сказал, что пришел по поручению Летелье, и добавил туманное предостережение. Если Ормессон собирается голосовать за отвод, пусть считается, что они не встречались. В противном случае получится, что он голосует за отвод после того, как государственный министр передал ему, что король желает противоположного. Вынужденный раскрыть карты, Ормессон сообщил Лепелетье, что в сложившихся обстоятельствах уже пришел к ясному заключению: эти двое не должны оставаться судьями по делу Фуке [699].

Самый причудливый оборот дело, пожалуй, приняло субботним утром 30 августа, когда Пюссор и Вуазен предстали перед коллегами. Вместо того чтобы занять обычные места, им пришлось со скамьи подсудимых отчитываться в своих действиях. В этот момент обвиняемыми были они, а Фуке, через Ормессона, обвинителем. Они выстроили свою защиту согласно версии Кольбера: во всем винили Берье. Реестры казначейства было практически невозможно разобрать. Ни один из судей не имел представления о финансах и стандартных казначейских процедурах. Они полагались на Берье, которого рекомендовал Талон, на тот момент королевский обвинитель. Они подписывали отчеты, не читая. И наверняка в них еще много ошибок и упущений. Что касается ла Базиньера, они не помнят, присутствовал ли он, как указано в отчете? Одним словом, во всем виноваты – где не Берье, там Талон, а где не Талон, там Берье; судьи же виновны только в некомпетентности. Зрелище магистратов, дающих свидетельские показания по делу государственной важности, было поразительным. Когда они закончили, уже смеркалось, и Сегье (возможно, опасаясь спонтанной реакции коллег) отказался от обсуждений и перенес их на понедельник [700].

Государственная машина вновь пришла в движение, чтобы защитить позиции короля. Шамиляр все воскресенье объезжал судей и всерьез давил на них именем короля, не давая себе труда маскировать свою задачу и приказ [701]. Приведя весьма спорное объяснение махинациям с доказательством шестимиллионной транзакции, он уточнял: «Я понимаю, что вам это не кажется убедительным, – мне тоже, но лучшего объяснения у меня нет» [702].

В понедельник Ормессон предстал перед коллегами с рекомендациями. Предостережения Летелье и давление Шамиляра (и то и другое именем короля), возможно, оказали влияние на его выступление. Он постарался отвести от судей обвинение в злом умысле. Они поступили неразумно, но не злонамеренно. Настоящим злоумышленником был Берье, подделавший как минимум три отчета для палаты, а возможно, и больше. И хотя вся полнота ответственности лежит на Берье, Ормессон все же был убежден, что в возникших обстоятельствах обоих судей желательно отстранить от дела. Сент-Элен при поддержке Сегье занял иную позицию. Он защищал не только судей, но и Берье, как представителя короля, призывая отклонить прошение Фуке. Затем он предложил в дальнейшем запретить Фуке подавать аналогичные ходатайства, если они не подписаны обоими его консультантами.

Голосование стало на удивление асимметричным. С Ормессоном и отстранением коллег согласились только четверо судей. Пятнадцать голосовали за то, чтобы Пюссор и Вуазен остались [703].

Впервые в жизни Ормессон, казалось, угодил всем. Сторонники Фуке поздравляли его с разоблачением махинаций Берье. Ламуаньон, с которым Ормессон часто встречался, уверял, что все его поддерживают. Тюренн передавал свои комплименты. Шамиляр, Фуко и их союзники сообщали, что его решение обвинить во всем Берье весьма приветствуется, даже несмотря на прискорбный совет отстранить судей [704].

Оставалось отреагировать на требование Фуке расследовать манипуляции Кольбера, Фуко и Берье с его бумагами. Этот вопрос был решен только в середине сентября вмешательством короля. Королевским приказом ходатайство Фуке отклонялось. Палате запрещалось обсуждать эту тему в будущем. Сегье чувствовал, что должен объяснить коллегам-магистратам логику короля. Король подтвердил: все, что Кольбер мог изъять из документов Фуке, было изъято по его указанию и являлось государственной тайной. У такого подхода есть много прецедентов. Из практических соображений король, таким образом, лично отклоняет обвинения Фуке. Далее Сегье предупредил, что король не желает, чтобы Кольбера – человека, которому он доверяется в важнейших государственных делах, – заставляли являться в Палату правосудия. Как пояснил Шамиляру Ормессон, если король принял решение, остается только повиноваться [705]. Палата зарегистрировала приказ короля без обсуждения [706].

К тому моменту, когда обсуждения прекратились, король уже успел вернуться в Париж, палата – в Арсенал, а узники – в Бастилию. В середине августа д’Артаньян погрузил своих подопечных, документы и багаж в кареты и повозки и направился назад в столицу. В Шарантоне[707] большая толпа хорошо одетых людей – семьи и друзья заключенных – собралась, чтобы увидеть проезжающую мимо процессию. На д’Артаньяна, обычно неукоснительно верного приказам, эта картина произвела впечатление. Не останавливая кортеж, он приказал ехать как можно медленнее, и мадам Фуке смогла наклониться в карету к мужу и обнять его. Со дня ареста в сентябре 1661 года это был первый раз, когда Фуке увидел жену и детей, в том числе четырехлетнего Луи, который вообще не помнил отца. Товарищи Фуке по заключению, каждый в своей карете, тоже сумели обменяться приветствиями с родными [708]. Этим необыкновенным актом великодушия они были обязаны не самодержцу, который давно и с презрением отмахнулся от призывов к милосердию, а старому солдату, растроганному драматизмом этой минуты.

Глава 7. С искусством, не имеющим себе равных

Осенью 1664 года Палата правосудия – Chambre de justice – готовилась встретить третью годовщину своего существования. К этому рубежу она намечала подвести итоги процесса Фуке. Отдельные острые эпизоды – такие, например, как выдвинутые обвиняемым требования расследовать деятельность Кольбера или отстранить от дела Пюссора и Вуазена, – происходили на фоне ежедневной рутины. В частности, посреди чтений аргументов защиты, которые, как казалось очевидцам, Фуке может писать бесконечно. Большую часть лета заняли его объяснения по поводу Бель-Иля. Осенью палата опять внимательно изучала несколько загадочных финансовых транзакций и признаки «государственного преступления» в плане из Сен-Манде. Судьи уделили внимание и дополнительным запросам Фуке, связанным с описями его бумаг и отчетами о казначейских реестрах.

Объем записей, сделанных Фуке в ходе процесса, поистине впечатляет. Первое их полное собрание, опубликованное через несколько лет после суда, представляло собой 13 томов очень мелким шрифтом. (Поколение спустя оно было переиздано в 16 томах.) Из мозаики деталей и аргументов, перетекавших из одного прошения в другое, можно вывести несколько главных сюжетов. Все проступки и нарушения, сопровождавшие привлечение денег в казну в 1650-х годах, были связаны с нуждами военного времени и, разумеется, одобрены Мазарини. Если кто и обогащался за счет короны, то лишь Мазарини и его клевреты, но не Фуке. Богатство Фуке, которое обвинители считают доказательством его хищений, иллюзорно. В его основе – огромные займы, значительную часть которых он брал для последующей передачи средств в долг государству. Ими же объясняются и все те суммы, которые он впоследствии получал из казначейства. И это были всего лишь возвраты денег, авансированных им на государственные нужды. Обвинения против него сфабрикованы его политическими противниками. Они, как ярко демонстрировал обвиняемый, подделывали записи и манипулировали с документальными доказательствами. Они превратно объясняли невинные транзакции вроде передачи денег королеве-матери на благотворительные цели.

Чтобы подчеркнуть свое преданное служение государству в лихолетье, Фуке предоставил в распоряжение палаты благодарственные письма от Мазарини за работу в Валансьене в 1656 году. Их почему-то не изъяли при выемке бумаг. Письма зачитали в палате в конце октября 1664 года. На некоторых судей это произвело впечатление [709].

Благодаря нелегальным публикациям, что тоже выходило за рамки нормального судопроизводства, читающая публика оказалась в курсе его аргументов в свою защиту. Теперь Фуке явно выигрывал битву за симпатии общественного мнения. Однако значение имела только битва за голоса судей. Но здесь у короля было явное преимущество. Например, при голосовании палаты об отводе Пюссора и Вуазена голоса распределились так неравномерно (15 против, 5 за отказ удовлетворить ходатайство Фуке), что судей было уже нелегко заподозрить в благосклонности. Ормессон сделал интересное наблюдение: многие расценили это голосование как «репетицию итогов процесса» [710]. А если так, то Фуке серьезно рисковал.

Однако оборот, который приняли события, осложнял жизнь и его врагам. Вновь ожили слухи, что Кольбер совсем не прочь спустить дело на тормозах и сократить количество обвинений до одного. Подразумевалось обвинение в государственной измене [711]. Сегье, торопившийся поскорее завершить процесс, открыто упрекал Ормессона в обнародовании им показаний Фуке перед палатой, – что входило в обязанности докладчика, – словно он был «адвокатом Фуке» [712]. Как-то он ядовито предположил, что Ормессону его мысли диктует непосредственно Святой Дух (и поэтому они мудрее, чем у других). На что Ормессон моментально отпарировал, что «не общался со Святым Духом вплоть до этой минуты» [713]. Между судьями постоянно вспыхивали перепалки, иногда – непреднамеренно иронические. Когда читали письма, где Мазарини хвалил Фуке, сумевшего достать деньги в Валансьене, один из судей отметил, с какой теплотой пишет кардинал. Пюссор немедленно вставил, что накануне ареста король разговаривал с Фуке еще теплее [714].

Двенадцатого и тринадцатого ноября Ормессон зачитал последнее из сочинений Фуке. В нем бывший чиновник описал, как Кольбер, Берье и компания обращались с его бумагами и манипулировали документальными доказательствами. Этот труд Фуке являл собой новую попытку отринуть финансовые обвинения путем разоблачения источников, на основании которых они и были выдвинуты [715]. Несколько дней назад, когда Фуке отложил перо, д’Артаньян спросил, передать ли королю, что он закончил давать показания в свою защиту. Фуке с достоинством попросил д’Артаньяна передать королю, что он не уклоняется от суда и готов ответить на любые вопросы судей. Есть данные, что он просил короля распорядиться, как именно его будут заслушивать: сидя или стоя. Как бывший член королевского совета, он не хотел бы принижать статус, когда появится перед более низким собранием[716]. Король не ответил [717].

Утром пятницы 14 ноября д’Артаньян доставил Фуке из Бастилии в небольшую приемную в Арсенале. Тем временем королевские мушкетеры заняли позиции в прилегающих коридорах. В следующем зале, где собиралась палата, судьи заканчивали с формальностями. В частности, Ормессон зачитал требование обвинения признать Фуке виновным в хищениях и государственной измене. Речь шла о преступлениях, за которые его следовало приговорить к повешению, а имущество – конфисковать в пользу казны. Эта роль досталась Ормессону как докладчику. По правилам судопроизводства запрещалось какое-либо участие обвинения и защиты на стадии допроса обвиняемого в суде. Как только чтение закончилось, председательствующий Сегье приказал д’Артаньяну ввести обвиняемого.

Бывший суперинтендант вошел в зал. Первое, что он мог увидеть, – небольшой деревянный табурет (sellette)[718] перед столом докладчиков. Это было обычное размещение преступника перед судом, лицом к канцлеру и другим членам палаты, и в то же время – ответом на его вопрос королю.

Фуке показался присутствующим спокойным и сосредоточенным. Оделся он просто, в черный костюм с белым воротником, как респектабельный горожанин. Он поклонился судьям, извинился, что не надел мантии магистрата[719], на которую имеет право как бывший член парламента и которую ему запретили надевать. Все это было разминкой перед весьма важным шагом, который символизировал вынужденный выбор одежды. Фуке отказался приносить традиционную присягу перед тем, как давать показания. Иначе это бы означало, что он признает полномочия палаты. Между тем годы службы в парламенте дают ему право предстать перед парламентским судом, своими «естественными судьями». Защищая это право, заявил Фуке, он защищает его не только для себя, но и для слушателей, из которых каждый – член какого-либо высокого суда и пользуется аналогичной привилегией. Он здесь не затем, чтобы, принеся присягу, признать право палаты его судить. Но затем, чтобы разъяснять показания, которые он дал в свою защиту письменно.

Заявление вызвало резкую перепалку между Фуке и Сегье. Последний настаивал, что вопрос решен королем и что парламент не имеет никаких полномочий. Фуке парировал, что придет день, когда король осознает: его приказ имеет «нулевую силу», что «решение, вынесенное против процедурных правил (les formes)[720], решением не является и что у судей оказались связаны руки» [721]. Раздосадованный отказом Фуке приносить присягу, Сегье распорядился его увести, и судьи начали совещаться, как поступить.

Дебаты были острыми и продолжительными. Одни, следом за Сегье, утверждали, что, если Фуке не принесет присяги, надо запретить ему давать показания. Затем признать его «добровольно бессловесным»/«запирающимся» и сразу переходить к суду и вынесению приговора. Другие же, вслед за Ормессоном, напоминали, что отвечать на вопросы Понсе и Ренара палата разрешила Фуке без присяги. Многим было неловко лишать обвиняемого по уголовному делу права на высказывание – не важно, под присягой или без нее. В результате решили повторно предложить Фуке дать традиционную клятву, что он будет отвечать честно. В случае отказа продолжать слушания так. Но когда Фуке вызвали еще раз и предложили присягнуть, он снова отказался. Тогда Сегье положил дебатам конец, перейдя к вопросам, связанным с обвинениями.

Он начал со злосчастных 120 000 ливров пансиона с откупа соляного налога, подтвержденных документом, обнаруженным Кольбером на столе у Фуке в Сен-Манде. Среди бумаг Фуке в Фонтенбло нашлись и другие документы по тому же вопросу. А один из членов синдиката – организатора транзакции, некто Шателен, подтвердил, что заключал с Фуке такую сделку. То же, как Фуке первоначально объяснял ее на допросе, расходится с его письменными объяснениями. Как он может опровергнуть свое участие? Последовал длинный и язвительный диалог, в котором Фуке, пользуясь возражениями и замечаниями канцлера, рисовал все более и более детальную картину транзакции. Никаких противоречий в его объяснениях нет, настаивал бывший чиновник. Просто вначале у него не было доступа к собственным документам и к их описям, кои могли бы освежить его память. Получив к ним доступ, он сразу же смог восстановить все подробности. К тому же он не вдруг решился указать и на реального выгодоприобретателя сделки.

Пансион действительно был[722]. Он появился в 1655 году, когда откуп на сбор соляного налога выставили на торги, а две конкурирующие группы были слиты под министерской эгидой и получили франшизу[723]. Объединенной группе тогда сообщили, что пансион – обязательное условие сделки.

Имя бенефициара не вписывали, но им был не кто иной, как Мазарини. Фуке узнал о транзакции в 1658 году. Тогда кардинал поручил ему собрать недоимку по пансиону в объеме 180 000 ливров и из этих денег взять крупную сумму, которую кардинал у него ранее занимал. Именно тогда Фуке общался с Шателеном, одним из ведущих участников синдиката. Затем он вернул документ, весь в пометках о датах и суммах платежей, Мазарини. Тут Фуке опять усомнился в том, что бумагу обнаружили в Сен-Манде. Бывший суперинтендант напомнил судьям, что в первой описи изъятых оттуда документов, сделанной королевскими служащими, ни о каких важных бумагах не говорится. Как же Кольбер сумел найти ее в том же самом месте через день или два? «Документы, обнаруженные в Фонтенбло, – добавил он, – не имеют к этой транзакции отношения».

Вопросы Сегье подали Фуке повод вновь привести главный тезис защиты: сердцем подозрительной транзакции был Мазарини. Некоторое время назад Фуке шутя извинялся перед судьями за изъяны своей памяти и утверждал, что не помнит даже дней рождений детей. Теперь он предлагал изумительно подробный отчет об обстоятельствах транзакции. Он напомнил слушателям, что Мазарини располагал королевской властью. «Его приказам подчинялись, словно приказам Его Величества; канцлеру и государственным секретарям хорошо известно… что он [Фуке] не имел ни права, ни тем более полномочий проявлять неповиновение», – заметил обвиняемый [724]. В транзакциях с участием синдиката Мазарини использовал как посредника одного из своих банкиров, Кантарини[725]. Так что выплатами пансиона обычно занимался последний. Фуке тонко добавил, что, если бы кардинал имел личную заинтересованность в транзакции и самостоятельно договаривался об условиях откупа, это было бы преступлением [726]. Желающим знать, имело ли оно место, Фуке предложил следующие расчеты. За время действия контракта синдикат выплатил в совокупности 480 000 ливров неизвестному выгодоприобретателю, что можно было осуществить только «занизив цену [контракта] для откупщика» за счет казны [727]. Он утверждал, что сделка была заключена «по настоянию» Мазарини и на условиях «выплаты пансиона» и «слияния синдикатов» [728]. В целом этот пансион предназначался кардиналу. Мазарини был всемогущ и никому не подотчетен. Он не боялся ничьей немилости или порицания во всем королевстве [729].

К концу заседания Сегье, наголову разбитый по всем фронтам, выразил восхищение великолепной памятью Фуке и приподнял шляпу в ответ на его поклон. Ормессон отмечал, что многие его коллеги явно впечатлены, в то время как ревнители («зилоты»)[730] были опечалены результатами Сегье [731].

Допрос возобновился в понедельник 17 ноября. Он начался с новой схватки между Фуке и Сегье по поводу полномочий палаты. Таково решение короля, утверждал Сегье. Фуке отвечал, что король может выносить решение либо в согласии с законом, либо «поверх закона». Если бы применялся закон, то возражения были бы услышаны. Если король решает «поверх закона», используя полноту своей власти, то Фуке добавить нечего. Не обвиняет ли он короля в злоупотреблении властью? – уколол Сегье. Фуке ответил, что он такого не говорил, но только что так сказал сам Сегье [732].

Однако Сегье твердо решил вернуться к обсуждавшемуся на прошлом заседании вопросу о 120 000 ливров пансиона. Снова начали разбирать «доказательства» того, что бенефициаром сделки был Фуке. Как Фуке может опровергнуть подтверждения, найденные в его бумагах? Могут ли свидетели подтвердить, что Кольбер подбросил документ, обнаруженный в Сен-Манде? Каким образом объяснить записи, связанные с откупом, на документе из его кабинета в Фонтенбло? Фуке стоял на своем. Сегье опрометчиво дал ему повод снова напомнить о расхождениях между исходной описью из Сен-Манде и находкой Кольбера – документом о пансионе. Ответ, сказал Фуке, заключается в том, что бумага была подброшена кем-то, кто имел доступ к документам. Имелись в виду либо Кольбер, либо его креатура – Фуко. Что до бумаг, найденных в Фонтенбло, их неверно прочитали: записи относятся к транзакциям, связанным с другими налоговыми откупами, и он готов обсудить их с коллегами. Заканчивая ответ, Фуке привел еще более обличительную деталь. До транзакции предложение выкупить сбор соляного налога поступило от одного влиятельного откупщика по имени Рамбуйе. Оно включало в себя взятку в форме пансиона. Мазарини, отдавая контракт конкурирующей группе, заметил, что, «поскольку группа Рамбуйе предлагает пансион, [другим] откупщикам следует сделать то же». Правда заключается в том, продолжал Фуке, «что пансион предназначался кардиналу, хотя и зарегистрирован на имя Кантарини» [733].

Тогда Сегье зашел с другого конца: если Фуке использовал документ о пансионе, чтобы получить с Мазарини долг, почему этот заем не отражен ни в каких книгах клерка Фуке Шарля Бернара? И вновь ответ был прост. Кардинала редко беспокоили формальности. Фуке случалось одалживать ему огромные суммы без какой-либо документации. Для возврата долга кардинал обычно использовал транзакции вроде обсуждаемой. При этом он уверял, что «даст документ, по которому вы без труда сможете получить деньги» [734]. Обсуждение запутанной бухгалтерии Бернара не добавило ясности. Сегье так и не смог преодолеть простой и очевидный барьер. До сих пор суду не было предъявлено ничего, что связывало бы Фуке с созданием пансиона или подтверждало, что неназванным бенефициаром является именно он.

С другой стороны, Фуке исчерпывающе объяснил его происхождение, предложив альтернативу, которая могла бы понравиться слушателям. Во время Фронды судьи – противники Мазарини обвиняли его в хищениях государственных денег и злоупотреблениях как раз такого рода, как только что описал Фуке. Дело обвинителя, напомнил он своей аудитории, выдвигать против него иски. Но с большей вероятностью дело обстояло так, как рассказывает он [735].

К концу заседания Сегье явно выбился из сил. Фуке же, напротив, выглядел более чем довольным [736].

На следующем заседании, 18 ноября, Сегье допрашивал Фуке о других пансионах, которыми предположительно расплачивались за разные сделки по налоговым откупам. Доказательствами этих транзакций в основном были неразборчивые записи, обнаруженные в документах Фуке или в счетах его бежавшего клерка Луи Брюана. Сегье решил начать с самого наглядного – пансиона в 140 000 ливров из доходов с откупа акцизов. Главным доказательством служило нечто вроде письменного протеста откупщиков – участников транзакции. Он хранился у нотариуса как формальное свидетельство произошедшего. Но Фуке уже отметил в своих письменных показаниях, что имя Брюана было вписано в текст протеста другими чернилами и другим почерком. Документ был явно подделан, чтобы превратить его в улику обвинения. Таким образом, ссылка на протест не подкрепила позицию Сегье, зато вызвала сомнения у членов палаты. Остальные доказательства сводились в основном к пометкам Фуке на документах. Он утверждал, что делал их, чтобы не забыть изучить эти сделки. И вновь не находилось ничего, что бы неоспоримо связало Фуке с условиями, на которых они были заключены, или с получением по ним денег. Многое указывало на нарушения со стороны отсутствующего Гурвиля. Но перед судом стоял не Гурвиль, а Фуке. В этот день, обмениваясь репликами с Сегье, Фуке превзошел самого себя.

Сегье оставалось только цитировать в качестве доказательств высказывания Талона. Обвинитель может говорить что угодно, возражал Фуке, но обвинения – не доказательства. Суд выносит решение, основываясь не на «предположениях и допущениях», а на «свидетельских показаниях и вещественных доказательствах» [737]. Фуке отклонил доказательства Сегье как несущественные. Он заявил: все, что в отношении него доказано, «не преступно, а все, что преступно, не доказано» [738].

Когда заседание закончилось, у Фуке опять было лицо победителя. Несколько судей, когда он выходил, приподняли шляпы. Однако на этот раз Сегье к ним не присоединился [739]. Возможно, Фуке подняла настроение неожиданная радость. Ожидая в небольшой прихожей начала заседания, обвиняемый смог выглянуть в окно и увидел знакомых, в том числе младшего брата Жиля, собравшихся, чтобы молча поддержать узника [740].

От заседания к заседанию диалоги между Фуке и Сегье становились все более ядовитыми. Сегье все больше входил в роль скорее обвинителя, чем беспристрастного судьи, оценивающего доказательства. Со своей стороны, и Фуке начал так же к нему относиться, бросая реплики, ставившие под сомнение надежность его суждений. На очередном заседании палаты разбирались обвинения, связанные с налогом marc d’or[741]. Одной из многих мер с целью срочно получить деньги в 1657 году стало дублирование административных постов в королевском ордене Святого Духа[742]. Новые должности были проданы для пополнения казны. Причем покупатели, прежде чем приступить к службе, должны были еще заплатить вступительный взнос под названием marc d’or. Таким образом, доход могли приносить и сами должности, и право собирать этот взнос. Соответственно, их можно было выставлять на торги или предлагать синдикатам. Последние могли выкупить их у государства авансом и заработать на перепродаже и на сборе взноса. Фуке обвинялся в том, что обеспечивал победу нужным участникам и сам участвовал в торгах под вымышленными именами Дюше и Монтрезора. При этом свою долю он оплачивал обесценившимися казначейскими расписками. Поэтому казна при таком способе финансирования не получала ничего или почти ничего [743].

Фуке объявил, что изумлен обвинением. Он участвовал в этой транзакции, чтобы получить назад свои 900 000 ливров, которые в предыдущем году дал казне в долг при осаде Валансьена (1656 год). Здесь он не преминул лишний раз напомнить слушателям о хвалебном письме Мазарини. Условия сделки разработал и одобрил не Фуке, а Абель Сервьен. Последний, помимо прочего, был администратором (commissaire) ордена Святого Духа. Использование подставных лиц было в таких расчетах в порядке вещей. Обращаясь к Сегье, он спросил: «Что это доказывает?… Разве вы не получали выплаты из казны под чужими именами? У меня есть доказательства. Если нужно, я могу предъявить их здесь. Почему в моем случае это преступно?» [744]

В письменных показаниях Фуке уже упоминал и перечислял чужие имена, под которыми действовали некоторые высшие должностные лица. Речь шла о высокопоставленных судьях, а также Мазарини, Сегье, Талоне и Кольбере [745]. Затем обвиняемый напомнил слушателям, что Дюше был одним из слуг Сервьена. Последнее обстоятельство лишний раз указывает на его роль как инициатора сделки. Насколько выгодным это оказалось для казны, вопрос не к нему, Фуке, а к наследникам Сервьена.

Тут, однако, Сегье совершил большой промах. Он поставил под сомнение общеизвестную заслугу Фуке при Валансьене[746]. Тоном, не терпящим возражений, канцлер заявил, что деньги достал не Фуке. На самом деле их предоставили члены королевского совета, и лично Сегье авансировал 20 000 экю. Фуке был потрясен. Об этом обвинение до сих пор ничего не сообщало (так что Сегье не имел права выдвигать такую претензию). И поднимать этот вопрос сейчас, без казначейских счетов в качестве доказательств, – «постыдно».

Он прямо спросил Сегье: где и когда это происходило? Из ответа Сегье стало понятно, что его «маленькая сумма» никакого отношения не имела к знаменитым 900 000 ливров, предоставленным Фуке. Сегье потребовал от Фуке документальных подтверждений, что казна получила этот заем и что его возврат был одобрен. Фуке задал встречный вопрос: были ли надлежащим образом задокументированы 20 000 экю, которые дал в долг канцлер? Сегье неуверенно ответил, что отдал деньги Кольберу без расписки и через несколько лет Кольбер вернул их так же, без документа [747]. Чтобы ни от кого не ускользнуло это обстоятельство, Фуке коротко объяснил, как велись дела при Мазарини. Сделки с финансистами или подрядчиками всегда оформлялись на бумаге. Но высокопоставленные должностные лица часто давали деньги казне, а затем получали свой долг обратно без формальностей, как и доказывает собственный опыт Сегье [748].

Когда заседание подошло к концу, Сегье кипел от ярости. Несколько судей приветствовали выходящего Фуке, приподняв шляпы. Одному из них, Эро из парламента Ренна[749], Сегье едко заметил, что приподнимать шляпу, провожая обвиняемого, должно быть, особая традиция бретонского суда, поскольку в Турнеле (уголовный суд Парижа) так не поступают [750]. Не подняло канцлеру настроения и распространение в тот же день письменных показаний Фуке по следующему из вопросов, запланированных палатой к рассмотрению: о городских ввозных налогах[751]. Копии его показаний были доставлены, как и в прошлый раз, всем судьям, кроме троих: Пюссора, Вуазена и Сегье [752].

Два следующих заседания, 21 и 22 ноября, в основном были посвящены обвинению Фуке в том, что он тайно участвовал в откупах налога на сахар и пчелиный воск (sucres et cires), поставляемые из Руана. Поскольку Фуке вел с откупщиками переговоры об условиях сделки, его участие расценивалось как личная нажива за счет короны. И вновь Фуке запутал Сегье в длинной истории, где переплетались существенные детали сделки, ее формальная структура и документирование. Предложение, по его словам, исходило от двух ведущих откупщиков, господ Жиродена и Агори, и получило одобрение обычным образом. Но собрать группу оказалось сложнее, чем они рассчитывали. В сложившейся ситуации откупщики предположили, что участие Фуке поможет разрешить «затруднение». Высокий статус суперинтенданта на рынке повысит репутацию сделки. Аргументы выглядели разумно, и он позволил себя убедить [753]. В это время казна уже была должна ему 750 000 ливров, и ему разрешили использовать часть этого долгового обязательства в зачет оплаты за долю в новой сделке. Вот почему ему не пришлось платить за участие в сделке деньгами. Договор не являлся взяткой или злоупотреблением, поскольку его одобрил кардинал. Сделка действительно выглядела не лучшим образом, но, напомнил Фуке, такое было время. Далее он уже громче добавил, что в час нужды генерал должен быть готов исполнить долг рядового солдата [754].

Канцлер потребовал доказательств того, что сделку санкционировал Мазарини. Фуке ответил, что легко бы нашел их, если бы получил полный доступ к бумагам. Но его гонители «все перехватили, отняли и, связав мне руки, предлагают защищаться» [755]. Сказанное могли бы подтвердить секретари покойного кардинала. Почему бы не спросить у них? Если кардинал все это знал, настаивал Сегье, зачем Фуке скрылся под вымышленным именем? Фуке повторил, что это была обычная практика, не стоящая внимания. Сделку он обсудил с кардиналом в Сен-Жан-де-Люз[756], и кардинал одобрил как ее условия, так и его участие, как хорошо известно господам Кольберу и Берье.

На протяжении всего заседания Фуке менял интонацию. Резко, на повышенных тонах отвечал на давление Сегье, а когда острый момент проходил, возвращался к своей обычной вежливой манере. Некоторых судей это задело, что заставило Фуке, излучавшего уверенность в начале слушаний, в конце заседания уточнить у Фуко, сумел ли он ясно донести свое мнение. Без сомнения, ответил Фуко. С другой стороны, Пюссор явно переживал из-за неудач Сегье. Поговаривали, что Сегье целый вечер отчитывал Берье за то, что в процедурных и фактических вопросах канцлер стоит на очень зыбкой почве [757].

Двадцать второго ноября состоялся второй раунд разбирательства на ту же тему, для Сегье – столь же неудачный. В ответ на ключевые вопросы и слишком общие обвинения Фуке оплетал его сетью деталей. Обвиняемый оспаривал процедуру и формальности и снова и снова утверждал, что транзакцию одобрил Мазарини. Доказательства, настаивал Фуке, можно найти либо в его бумагах, либо вызвав для показаний секретарей покойного кардинала. Но ни Сегье, ни его союзники не приняли этого вызова.

Размеренный ход заседания 22 ноября (а также 26 и 27 ноября) нарушила пикировка, связанная с долей Фуке в сборе городских ввозных налогов[758]. Это была тема последнего из его опубликованных разъяснений. Сегье обвинил его в тайном участии через подставное лицо – брата мадам дю Плесси-Бельер – и в том, что он не оплатил свою долю, чем нанес ущерб казне, которая недополучила положенный ей платеж [759]. И вновь, не переставая извиняться за несовершенство своей памяти, Фуке повел слушателей лабиринтом объяснений, которые привели Сегье в полное замешательство. В целом они сводились к двум тезисам. Во-первых, Мазарини одобрил транзакцию. Он вообще никогда не отказывал Фуке в праве покупать на этом своеобразном рынке, как покупал бы на нем любой другой. Во-вторых, Фуке купил свою долю у подрядчика, а не напрямую у государства. Как и при каких обстоятельствах он подрядчику заплатил, не имеет отношения к делу. Если у казны были претензии к платежу, то это касалось подрядчика, как непосредственного покупателя, а не Фуке. Ведь Фуке был покупателем «второй очереди», то есть покупателем «в порядке законного правопреемства» [760].

Пожалуй, самым примечательным в этих заседаниях были диалоги между судьями. 26 ноября, перед тем как пригласить Фуке в палату, Ормессон перебил выступающего Сегье, указав на ошибку в его арифметических расчетах. На следующий день при подобных обстоятельствах Ормессон счел нужным зачитать предыдущие ответы Фуке на замечания Сегье. Состоявшийся же при этом диалог вызвал у коллег смех. Когда очередное заседание закрылось, заметили, что Сегье дремлет. Это указывало одновременно на его слабое здоровье и на изнурительность полемики [761].

Драмам в суде не уступали те, что разыгрывались за его пределами. На один день процесс пришлось приостановить, ибо королева Мария Терезия оказалась при смерти из-за выкидыша. Во всех церквях шли молебны, церковные процессии несли к королевскому одру святые мощи и реликвии в надежде на чудо исцеления. Мадам Фуке-старшая предложила королеве-матери народное крестьянское средство, бальзам или горчичный пластырь, и вскоре молодой королеве стало лучше. История облетела Париж, прошел слух, что в награду за услугу король простит Фуке. Но верили в это не все. Мадам де Севинье, которой рассказывали о «немного умягчившемся сердце», была настроена скептически [762].

Через несколько дней дамы Фуке, которых неведомый доброжелатель (возможно, королева-мать) предусмотрительно разместил в одном из коридоров Лувра, бросились на колени перед королем, прося милосердия. В отличие от прошлого раза, когда он по крайней мере помог мадам Фуке встать, король прошел мимо, даже не взглянув в их сторону [763]. Несколько дней спустя он сказал, что дело в руках палаты. Без сомнения, правосудие свершится, и он не желает больше ничего об этом слышать [764].

Безучастность к просьбам о помиловании не означала, что Людовик утратил к процессу интерес. Нетерпение его росло, пока шли заседания, посвященные таможенным пошлинам. Он вызывал Сегье и требовал ускорить события. Король призвал не вступать в дебаты с Фуке. Пусть канцлер просто зачитает обвинение, а Фуке затем может говорить, что хочет (этому совету канцлер, судя по всему, не последовал) [765]. Одновременно король пытался прекратить распространение тезисов защиты Фуке. Королевские чиновники ворвались в дом его брата Жиля и конфисковали найденный там тираж. Кроме того, были арестованы несколько слуг мадам Фуке, участвовавшие в издании. Мадам Фуке подала в палату ходатайство об их освобождении из-под стражи. Из-за этого Ормессон и Сегье вновь сошлись в полемике. Ормессон отметил, что материалы обвинения королевская типография издает. Канцлер парировал: король может издавать что пожелает. А мадам Фуке должна подавать прошение об освобождении не палате, а соответствующим официальным лицам королевской администрации. Один из судей, Массено, резонно заметил, что конфискация тиража не остановит распространение тезисов Фуке. Если изъять печатные экземпляры, у уличных торговцев появятся рукописные – возможно, немного подороже [766].

Сознание, что жена и мать не оставляют отважных попыток склонить на свою сторону общество и убедить короля, должно было поддерживать Фуке. Ему, несомненно, придал сил эпизод 27 ноября, когда он покидал палату после заседания. Несколько дам-аристократок, в том числе мадам де Севинье, заняли позиции у окон в доме, смотревшем на дорогу между Арсеналом и Бастилией. Фуке шел по ней в глубокой задумчивости, и тут д’Артаньян указал ему на зрительниц. В ту же минуту на лицо Фуке вернулось обычное выражение. Он поклонился и, как выразилась Севинье, принял беззаботный вид (mine riant), так хорошо знакомый друзьям [767].

На следующий день, когда рассматривались четыре займа, взятые Фуке непосредственно для передачи в казну, его роль лидера на процессе сделалась особенно заметна. Обличительные выступления Сегье оборачивались для Фуке возможностями продемонстрировать блестящую память на детали и тонкое понимание административных формальностей. Соблюдались ли они или, наоборот, нарушались, – все это бывший суперинтендант эффектно использовал для своей защиты. Не упускал он и случая направить стрелу в самого Сегье. Например, в поисках какой-нибудь простой иллюстрации в отношении цепи докладов и расписок, необходимых, чтобы потратить государственные деньги, он вдруг вспомнил и рассказал, как выплачивал Сегье разнообразные доходы от должности. Этим он поверг канцлера в полное замешательство [768].

После заседания случилось редкое событие – Фуке и обвинитель сошлись во мнениях, так как обоих не устраивал темп разбирательства. Фуке пожаловался д’Артаньяну, что заседание началось в 11.30 и длилось только три четверти часа. Такое происходило сплошь и рядом. Так что по итогам всех прошедших заседаний Фуке успел дать объяснения лишь по ничтожной доле выдвинутых обвинений. Он не понимал, собираются ли судьи доводить дело до завершения [769].

Обвинители разделяли это чувство. В воскресенье 30 ноября Ги Шамиляр, его коллега Венсан Отман де Фонтене[770] (он выступал в роли обвинителя по всем остальным делам палаты), Берье, Фуко и их подчиненные собрались дома у первого, чтобы обсудить ход процесса. Королевское пожелание поторопиться, которое он высказал Сегье, оказалось трудновыполнимым. Сегье упорно стремился всем доказать, что способен справиться с Фуке. Однако из-за преклонного возраста и плохого здоровья он не выдерживал обсуждения дольше сорока пяти минут. Обычно именно столько длилось заседание, не считая процедурной части, предшествовавшей входу Фуке в палату. Предложение не вступать с Фуке в бесконечные дискуссии канцлер отверг, хотя и допрос подсудимого на скамье «не имел целью убедить обвиняемого» [771].

Однако попытку ускорить или вовсе опустить разбирательство Фуке мог оспорить как нарушение своего права на защиту по каждому из пунктов обвинения. Король от этого не выигрывал, ему хотелось иметь на своей стороне «справедливые и искренние намерения, но необходимо было и соблюдать внешние приличия». Собеседники с изумлением признались себе и друг другу, что именно сейчас внешние приличия важны как никогда, потому что «не только общество расположено к господину Фуке, но и заметно больше судей склоняются на его сторону, а сторону короля покидают» [772].

Фуке помог делу, выразив желание ускорить события. Обвинители решили, что лучше всего, если король однозначно уведомит Сегье о том, что в государственных интересах процесс необходимо закончить до Рождества. Заседания должны начинаться раньше. Сегье, не вступая с Фуке в диалог, должен просто зачитать обвинение, а затем позволить Фуке говорить, сколько он захочет, не перебивая. Чтобы осуществить этот план, на помощь призвали Кольбера. Король вызвал Сегье и поставил его в известность. Канцлер сопротивлялся. Ему казалось, что разрешить Фуке невозбранно высказываться означает дать ему слишком большое преимущество. Не желая спорить с Сегье, Людовик велел Кольберу довести это сообщение до него повторно. Позднее, на встрече в тот же день Шамиляра и остальных по результатам аудиенции, Сегье продолжал оставаться при своем мнении. И все же канцлер пообещал подчиниться «приказу, отданному его повелителем лично и непосредственно» [773]. На очередном заседании палаты, 1 декабря, Сегье объявил, что поскольку Фуке недоволен краткосрочностью заседаний, то уже начиная со следующего из них его будут приглашать для показаний к 9.00 утра. О недовольстве со стороны короля умолчали [774].

Сегье, верный слову, воздержался от споров с Фуке по поводу нескольких транзакций, которые рассматривали в этот день. Таким образом, обвинитель дал ему прекрасную возможность без помех развернуть свою версию событий. По основным вопросам, как обычно, главным и единственным аргументом защиты был Мазарини. Рассказывая о займе в 10,8 миллиона ливров в 1658 году, Фуке отметил, что его завизировал Сервьен. Он добавил, что заем был сделан во время осады Эсдена[775], когда Мазарини в очередной раз срочно понадобились деньги, и что 10-процентная ставка была далеко не чрезмерной. Все знают, что Мазарини написал ему благодарственное письмо, где пообещал, что, занимая от собственного имени, суперинтендант не потеряет на транзакции ни «фартинга» (teston)[776].

Король тогда поблагодарил его лично, и все же «преемники кардинала не погнушались представить преступлением поступок в высшей степени похвальный» [777].

На следующем заседании Фуке извлек из новообретенной терпимости Сегье все возможное. Он разъяснял загадку казначейских билетов на 6 миллионов ливров. По его словам, они были предположительно выпущены, чтобы покрыть разницу в процентных ставках по одному крупному королевскому займу, но так и не использованы. Вместо того чтобы их уничтожить, Фуке и его сообщники якобы сохранили их на будущее, чтобы использовать для казнокрадства. В этом признался Жанен де Кастий. Фуке повторил давно опубликованные доводы. Показания Жанена де Кастий появились только после нескольких визитов Берье и под угрозой пытки. Более того, он давал показания, не обращаясь к своим журналам. Но когда нужный журнал появился, стало ясно, что в него вносили изменения [778].

Длинное изложение структуры бухгалтерского учета, призванное доказать, что никакой растраты не произошло, Фуке в итоге подвел к уже набившему оскомину тезису своей защиты. Он вновь отметил, что когда кардинал срочно требовал денег на государственные нужды, то все, что оставалось, – либо действовать срочно, либо настаивать на соблюдении формальностей ценой риска опустошить казну. В этой ситуации «формальности не соблюдались, но преступной была сама реальность, а не пренебрежение той или иной формальностью» [779].

Фуке говорил без остановки больше двух часов, при этом ни разу, по восхищенному отклику Ормессона, «не выказав волнения, не сбившись и не упустив ни одного случая обратить установленный факт в свою пользу» [780]. Его коллега Ренар назвал выступление Фуке бесподобным: «В парламенте он никогда не говорил так хорошо, как сейчас» [781].

Среди прочего Фуке объявил, что у него есть для палаты объяснения по многим из предъявленных обвинений, однако он понимает, что король желает видеть завершение процесса. Поэтому он постарается предъявить их как можно быстрее, «не в силах послужить его величеству каким-либо иным способом из-за ограничений своего положения» [782].

На следующий день, 3 декабря, Фуке опять говорил больше двух часов. Он добавил несколько «разъяснений» по все тем же злосчастным 6 миллионам. Затем, по настоянию Сегье, перешел к обвинению в том, что деньги на свой экстравагантный образ жизни брал из королевской казны. Канцлер продемонстрировал цифры, из которых следовало, что через руки бывшего суперинтенданта проходили гигантские суммы. Обвинитель настаивал, что значительная их часть была присвоена. Между тем цифры были собраны по реестрам из разных комплектов и зачастую вопиющим образом противоречили друг другу. В какой-то момент Сегье утверждал, что, согласно записям Брюана, в 1658–1661 годах Фуке распоряжался более чем 100 миллионами ливров в год. Однако позже, исходя из данных другого клерка, оценил общий объем заемных средств в 1657–1661 годах в 16 680 000 ливров, из которых до королевской казны добрались только скромные 800 000 ливров. Остальное, как утверждал Сегье, пошло на Бель-Иль, Во-ле-Виконт, роскошные развлечения и тому подобное [783].

Фуке отклонил обвинение как несерьезное. Просто Сегье не разбирается в бухгалтерии, заметил он. Огромные суммы, например полученные от Клода Жирардена, были его непосредственными займами, которые он иногда использовал на личные цели, а иногда – на поддержку государства, например для покупки королевских облигаций. Совокупный объем этих займов, таким образом, совершенно не отражает ту сумму, которая предназначалась для казны. Если обвинение считает иначе, оно должно это доказать, поскольку из реестров, на которые ссылается Сегье, ничего подобного не следует [784].

Отвечая на замечания Сегье о своем помпезном образе жизни, Фуке признал, что тратил с размахом. Правда, такая должность, как у него, обязывала к роскоши. Несколько раз ему доводилось принимать у себя королевский двор или знатных иностранцев, включая шведскую и английскую королев. Гигантское, хорошо налаженное поместье с его изысканно обставленными дворцами, гобеленами, серебряной посудой было необходимостью. Кардинал и король одобряли то, что видели. На какие средства? Личные доходы, пансионы, премии за труды, доход жены и взятые займы по сумме покрывают расходы этих лет. Возможно, его расточительство и «было безумием, но преступлением оно не было» [785]. За него он отвечает только перед кредиторами, и более ни перед кем. Кто и как ни пытался бы представить его расходы, «в них нет ничего, что могло бы составить преступление» [786].

Последний день устных выступлений, 4 декабря, был отведен на «государственное преступление». Иначе говоря – на план, обнаруженный в кабинете Фуке в Сен-Манде[787]. Для врагов Фуке, изначально собиравшихся обвинить его только в финансовых преступлениях, этот план был подарком судьбы. Что такое измена, заговор и восстание против короля, публике было проще понять, а Фуке – труднее объяснить: на этот раз документ был от начала до конца написан его собственной рукой. Даже если бы Фуке сумел объяснить многие из вменяемых ему сомнительных финансовых транзакций, одного лишь признания виновным в измене хватило бы, чтобы отправить его на эшафот.

И Сегье в полной мере воспользовался своим шансом. Несмотря на протесты, Фуке пришлось выслушать не только обвинение, но и чтение своего плана вслух целиком. Сидя на низком деревянном табурете, он слушал с непроницаемым лицом, устремив глаза на большое распятие на стене над местом Сегье. Это чтение стало для него сильным ударом. Когда Сегье спросил, желает ли он что-то сказать, Фуке ответил, что стыдится того, что мог написать такую глупость [788].

Сегье оборвал его. Обвинение, которое он в данный момент представляет, считает это главным доказательством всего процесса. Фуке неоднократно говорил о себе как о верном и ревностном слуге короля, о многочисленных жертвах, которые он приносил, отстаивая его интересы, и о глубокой личной преданности королю. Теперь правда открыта. Документ, в котором изложены его мысли, «говорит совсем о другом». Он написан министром, готовым изменить своей присяге, замышляющим свергнуть верховную власть и разжечь бунт. Он написан человеком, который направил деньги короля на осуществление своего замысла, на покупку необходимых для этого мест и кораблей и на подкуп нужных людей. И теперь обвиняемый пытается уверить нас, саркастически резюмировал Сегье, что его план был простой фантазией, игрой летучего воображения [789].

Растерявшись под огнем этой мощной атаки, Фуке сначала попытался спрятаться за буквой закона. Палате, ответил он, поручено расследовать и наказывать только финансовые преступления; расследование государственных преступлений – вне ее полномочий. Это была слабая защита, и ответ у Сегье был наготове. Фуке составил заговор в надежде удержать за собой должность. Иными словами, преступление является прямым следствием как раз того, что палате поручено расследовать: его деятельности на посту суперинтенданта. Собственная совесть, предположил Сегье, говорила Фуке, что он виновен. Попытка же (сделанная в письменных показаниях) выдать заговор за желание защититься от Мазарини абсурдна. Действия, предусмотренные планом, разрушили бы государство. И король «пострадал бы более других от гражданской войны, которой обвиняемый грозил королевству» [790].

Фуке вновь с позиций закона стал оспаривать право палаты расследовать и судить государственные преступления. Однако, осознав, что это ничего не дает, остановился на середине фразы, переключившись на иную аргументацию. Он заявил, что сделанное было не более чем фантазией, дурным настроением, о котором он забыл сразу же, как только оно прошло. Доказательством может служить его поведение в период Фронды 20. Он оставался верен королю и оказывал ему неоценимые услуги во времена, когда «главные должностные лица в государстве заседали в советах у его врагов и» [791].

На высокой ноте Фуке объявил, что сможет на примере объяснить палате, что такое государственное преступление. Один из этих высших государственных чинов заставил зятя открыть городские ворота испанцам и пропустить их в самое сердце королевства, поставив под угрозу и страну, и трон. «Вот что значит – государственное преступление» [792]. Имелось в виду поведение Сегье в марте 1652 года, когда канцлер принял сторону Фронды и убедил зятя, герцога де Сюлли, королевского наместника в Манте, мирно пропустить испанские войска через Сену[793].Сраженный этим выпадом, Сегье не нашелся с ответом. Если верить мадам де Севинье, «канцлер не знал, куда деться, а [остальные судьи] с трудом сдерживали смех» [794].

Не давая Сегье шанса опомниться, Фуке пошел в атаку. Он написал план в минуту испуга, не зная, как кардинал решит с ним поступить, но в итоге стороны достигли понимания. Таким образом, вся схема была «фантазией», и он никогда ни с кем ее не обсуждал; а заговора без заговорщиков не бывает. Те, кто в стремлении опорочить его обнародовали эту химеру, на самом деле доказали совсем другое. А именно – что план по дискредитации Фуке под руководством Кольбера разворачивается уже давно. Еще одно тому доказательство можно найти в бумагах суперинтенданта. Это письмо Кольбера кардиналу от 1659 года, в котором он клевещет на Фуке. Также в нем он призывает собрать Палату правосудия с Талоном в качестве обвинителя и Фуке в роли главной мишени. Копия письма (как уже говорилось, перехваченного агентами Фуке[795]) частично сделана рукой Гурвиля. Из письма Фуке узнал о ненависти врагов [796].

Сегье, оправившись наконец от удара, пытался бороться. За два года (1657–1659) в план несколько раз вносились изменения – слишком много для игры дурного настроения. Фуке в ответ привел историю своих регулярных стычек с кардиналом в эти годы. Запись, повторил он, была просто способом выпустить пар. Или не более чем «фантазиями, излагаемыми на бумаге» по случаю каждой новой обиды тех лет, – «туманом и химерой» [797].

Сегье удалось риторически спросить: можно ли назвать «туманом» подкуп королевских служащих, кражу королевских денег, укрепление крепостей, строительство флота, который можно использовать против короля, и разжигание гражданской войны в королевстве? Фуке ответил, что теоретически это все, может быть, и дурно, но лучше, чем фактически содействовать вторжению врага. Он снова намекал на поведение Сегье во время Фронды [798].

Сегье опять попытался атаковать, заявив, что критиковать правительство означало критиковать государя. Нет, отвечал Фуке. Он опасался, что министр (Мазарини) воспользуется королевской властью, чтобы его уничтожить, и запись просто отражает этот страх. В качестве аналогии Фуке привел происходящее на глазах у очевидцев. Ведь, судя по тому, как идет процесс, может показаться, что в интересах государства – отбросить все нормы правосудия, чтобы уничтожить врага Кольбера, то есть его, Фуке [799].

Поскольку у Сегье закончились аргументы, Фуке без помех переформулировал свои тезисы, исправляя оплошности первоначальной линии защиты. Он напомнил слушателям о важных услугах, которые оказал во время Фронды. Он вновь сказал о подозрительном и часто вздорном поведении Мазарини, о стычках и обидах, породивших план из Сен-Манде. Что же касается более раннего признания, что он показывал план Гурвилю, он лишь подразумевал, что делился с Гурвилем своими обидами, однако документа не показывал. Фуке добавил, что именно Гурвиль иногда предупреждал его о намерениях Мазарини. Гурвиль помог также снять копию с кольберовского меморандума кардиналу в 1659 году [800]. Различие было важным. В отсутствие сообщников идея заговора рассыпалась, и оставались только глупые мысли, за которые ему и стыдно задним числом. Но привлекать к юридической ответственности за одни только мысли – таких прецедентов не было. «Ни одна судебная инстанция еще не делала ничего подобного» [801].

История Бель-Иля, продолжал Фуке, доказывает, что он никогда не вынашивал изменнических планов. После ареста Фуке немедленно предложил подписать приказ местному командующему подчиниться королевской власти – и так и поступил[802]. Впрочем, это было не обязательно, поскольку командующий никогда не получал от него иных указаний, кроме как полностью подчиняться приказам короля. Фуке отметил, что сторона обвинения не допрашивала почти никого из упомянутых в плане, чтобы узнать, насколько он похож на настоящий план действий. Готовить его к исполнению действительно было бы «государственным преступлением», но этого не происходило. Настоящий заговор, настаивал Фуке, плелся против него самого. Этот заговор включал в себя, в частности, учреждение Палаты правосудия для разбора тех обвинений, на которые если уж он и должен был отвечать, то перед своими «естественными судьями», то есть перед парламентом[803]. Чтобы гарантировать нужный результат, заговорщики активно вмешивались в ход допроса и манипулировали документами. Ими двигала тривиальная зависть к услугам, которые он оказал короне. Имена ответственных он готов назвать королю в любой момент, когда тот захочет его выслушать [804].

Чувствуя, что довел аргументацию до логического предела, Фуке остановился и спросил канцлера, будут ли его еще вызывать для показаний. Получив отрицательный ответ, он попросил у палаты разрешения пояснить кое-что из сказанного им раньше в связи с собственным финансовым положением. Обвинения по поводу плана из Сен-Манде стоят особняком, но многие из утверждений о его так называемых финансовых злоупотреблениях служат основой для обвинения суперинтенданта и его сотрудников в масштабном казнокрадстве. Тщательные разъяснения Фуке, устные и письменные, разбили много обвинений по конкретным поводам. Но остается один нерешенный вопрос общего характера. Мог ли Фуке, не залезая в королевскую казну, на одни только собственные средства позволить себе свой экстравагантный образ жизни? Пока нет убедительного объяснения этому обстоятельству, все остальные доводы защиты тоже могут выглядеть в глазах судей неубедительными. Поэтому он хотел бы сделать одно последнее усилие, чтобы прояснить вопрос.

Фуке повторил, что, если изучить его приходно-расходные книги и реестры, они покажут, что расходы не превысили сумм, доступных ему в виде доходов от собственного имущества и имущества жены, возврата с инвестиций, жалованья на занимаемых им высоких государственных должностях и средств, взятых в долг. Речь шла примерно о восьми, максимум девяти миллионах ливров. При необходимости он готов предоставить палате более подробные калькуляции. По идее, это должно было напомнить судьям, что обвинение, имевшее полный доступ ко всем его записям, так и не представило этого ключевого документального доказательства хищений [805].

Завершая последний комментарий, Фуке потребовал, чтобы правосудие защитило его от преследователей, которые хозяйничали в изъятых у него документах и подделывали описи, хотя «при этом не обнаружили никаких доказательств», указывающих на его вину [806]. Если бы его бумаги остались нетронутыми, в них бы сохранились исчерпывающие свидетельства его крупных услуг государству. Однако все месяцы после ареста противники систематически занимались его документами. Удаляли одни, подменяли другие, подделывали или исправляли третьи. Когда дело было сделано, они организовали ложные показания не заслуживающих доверия свидетелей. То есть – показания, которые противоречили письменным доказательствам, предъявленным на суде. К прискорбию, прокурор скорее поддерживал, чем обличал упомянутых лживых свидетелей. Однако Фуке без колебаний разоблачал клевету и злоупотребления перед палатой, объединившей магистратов из ведущих судов Франции. Кто за всем этим стоит? У судей не должно оставаться и тени сомнения. Главный преступник – Кольбер, чья «клевета» побудила короля к действию. Теперь Фуке просит палату выполнить свой долг и покарать извращение правосудия. Высшая власть (королевский приказ) запрещает ему ходатайствовать о расследовании злоупотреблений, но палата вправе принимать меры к лжесвидетелям. Это было важно выполнить в назидание и для примера. Поскольку «нет ничего более постыдного», чем оставлять их безнаказанными [807].

На этой финальной, исполненной протеста ноте Фуке закончил свою речь. Его последнее выступление перед палатой было эмоциональным. Местами – гневным. Затем, как обычно поклонившись, он вышел – твердым шагом, глядя прямо перед собой и не останавливаясь для разговоров [808]. Теперь судьям предстояло выполнить свой долг.

Глава 8. Честь и совесть судьи

Процесс шел к концу. Настроение обеих сторон было тревожным. Обвинители опасались, что пылкая речь Фуке и его широко разошедшиеся по рукам тезисы защиты настроили против стороны короля не только читающую публику, но и судей [809]. Диалоги между Фуке и Сегье не давали сторонникам последнего серьезных поводов сколько-нибудь уверенно рассчитывать на обвинительный вердикт. Обозленные лидирующей ролью Фуке на двух последних заседаниях, Понсе, Сент-Элен и Пюссор при коллегах выговорили канцлеру, что у него нет вещественных доказательств готовности Фуке осуществить план из Сен-Манде. Удивление на сей счет выразил даже Ормессон. Но обвинитель отклонил упрек. Доказательства были, но такие слабые, что Фуке наверняка воспользовался бы ими для дискредитации обвинения. «Ничего не весящие» и «смехотворные», как охарактеризовал их канцлер [810]. Признание Сегье повергло всех тех, кто стремился к обвинительному вердикту, в большое уныние.

Сторонники Фуке тоже тревожились. Семью предупредили, что надеяться можно в лучшем случае на ссылку. Широко ходили слухи, заставлявшие друзей Фуке вспомнить свои худшие опасения относительно Ормессона. В осведомленных кругах поговаривали, что Ормессон скрупулезно соблюдает формальности, чтобы создать впечатление непредвзятости. Однако в итоге он окажется человеком короля [811]. Мадам де Севинье, выражая чувства всех друзей Фуке, писала: «Дни тянутся очень медленно, неопределенность страшит… если все кончится так, как мы надеемся, это будет настоящим чудом» [812].

Главный персонаж этой драмы оставался на удивление спокоен, по крайней мере наружно. На следующее утро после эффектного выхода Фуке из палаты любопытный д’Артаньян нашел повод зайти в камеру в неурочный час. Узник сидел у очага и читал молитвенник. На шутливое удивление д’Артаньяна, что он ничем не занят, Фуке ответил, что у него не осталось больше дел, кроме как ждать решения суда. Каково бы оно ни было, он надеется встретить его хладнокровно. Пересказывая этот эпизод, д’Артаньян добавил, что Фуке не знал, достаточно ли рассказал, чтобы убедить судей. Однако, понимая желание короля ускорить процесс, он вопреки советам консультантов предпочел проявить инициативу и завершить защиту прежде, чем его заставят это сделать [813]. Вот чего д’Артаньян не знал, это что Фуке уже ухитрился принять собственные меры. Некая дама из числа друзей, имя которой осталось неизвестным, должна была подать ему тайный знак. Возможно, имелся в виду какой-то жест, который он мог различить из окон своей камеры в Бастилии. Этим знаком дама намеревалась сообщить узнику о вердикте прежде, чем представители суда придут объявить его официально [814]. Имея в запасе полчаса на то, чтобы взять себя в руки, Фуке был уверен, что даже худшие из новостей сумеет выслушать не дрогнув.

Показания Фуке закончились. На следующем этапе процесса дело попадало в руки докладчиков – Ормессона и Сент-Эллена. Каждый должен был подготовить краткое перечисление пунктов обвинения, доказательств, предоставленных обеими сторонами (обвинение, защита). Далее им надлежало высказать личное мнение по каждому из пунктов. Сочтя подсудимого по какому-либо пункту виновным, они должны были рекомендовать соответствующее наказание. Остальные судьи могли комментировать и задавать вопросы по ходу выступлений: выводы докладчиков ни к чему их не обязывали. Тем не менее, поскольку основная работа над процессом ложилась на плечи докладчиков, по существу лучше прочих знакомых со всеми доказательствами, их выводы имели заметный вес. Окончательное решение по каждому из пунктов принималось голосованием полного состава магистратов.

За многие месяцы, в течение которых длился процесс, состав судей значительно изменился. Ламуаньона отстранили, ле Боссю, как уже говорилось, был вынужден выйти из состава суда по королевскому приказу, а Луи Бушра – по инициативе Кольбера[815]. Франсон из Гренобля умер в 1662 году, его сменил уроженец того же города – ла Бом. Бушра[816] заменил коллега по Большому совету Киссот де Гизокур, а сына Летелье Лувуа[817], представлявшего парламент Меца, в 1662 году сменил Ферриоль из того же суда. Во время прений в ноябре 1664 года еще один судья, Файе, принимавший сторону Ламуаньона и считавшийся расположенным к Фуке, заболел. И Сегье отстранил его от участия в суде [818]. Шурин Ламуаньона Несмон, весьма уважаемый второй председатель (président а mortier)[819] Парижского парламента, умер в конце ноября 1664 года, когда процесс входил в завершающую фазу. Говорили, что на смертном одре Несмон сожалел, что голосовал против отвода Пюссора и Вуазена. Полезное признание, однако еще один голос в суде был для Фуке потерян [820].

Договорились, что Ормессон будет выступать первым, и он прекрасно понимал, какого именно выступления от него ждут. Он объявил коллегам, что ему потребуется несколько дней на подготовку и еще несколько – на выступление. Но сейчас, чтобы не подвергаться никаким влияниям, он просит, чтобы никто его не тревожил, даже близкие друзья. «Он уходит в затвор» и не желает никаких контактов с внешним миром, написала мадам де Севинье и добавила, что, прощаясь с ним, все же высказала свое мнение [821].

Следующие несколько дней, будучи наедине со своими мыслями, Ормессон перебирал в памяти доказательства, свидетельские показания, формулировал выводы. Во всем этом он мог опираться лишь на вековые традиции права и юриспруденции. Как отметил современный исследователь Антуан Астен, две наиболее уважаемые юридические максимы того времени предлагали два противоположных подхода. Один из них гласил, что лучше оставить без наказания виновного, чем покарать невинного. Другой – что ни одно преступление не должно остаться безнаказанным [822]. Мастерство судьи, соответственно, состояло в том, чтобы понять, какой из принципов применить в каждом конкретном случае и каким образом. В части практической судей учили строго придерживаться процедурных правил, которые со временем оказались разработаны достаточно подробно [823]. Правила, в частности, предписывали, как сопоставлять вес разных категорий доказательств, принятых в уголовном судопроизводстве. Имелись в виду: признания (к процессу Фуке это было неприменимо), свидетельские показания (не менее двух свидетелей по каждому пункту обвинения) и вещественные доказательства, в том числе документы и другие артефакты, которые могут иметь отношение к предполагаемому преступлению [824]. Поскольку процедурой того времени не предусматривалось никакого состязательного процесса для оценки показаний и доказательств, собранных на более ранних стадиях расследования, ответственность за тщательное изучение всех данных на этапе принятия судебного решения ложилась на плечи магистратов. По этой причине апелляционным судьям того времени вменялось в обязанность досконально изучить материалы, собранные судами более низкого порядка. Затем им следовало отклонить или не учитывать доказательства, которые вызывали хотя бы малейшее сомнение, показания свидетелей, чья добросовестность была спорной, и так далее. Палата правосудия была особым судом первой инстанции, но целиком состояла из магистратов более высоких судов. Все они были хорошо знакомы с этим предписанием [825].

Если рассматривалось особо тяжкое преступление, за которое полагалась смертная казнь, по традиции вердикт «виновен» требовал доказательств «ясных, как день» [826]. Однако на практике те же теоретики права признавали, что субъективная оценка и произвольный вывод неизбежны, поскольку система несовершенна по сути. И вновь все сводилось к судье с его личной моралью и представлением о справедливости, которыми ему предстояло руководствоваться для принятия решения. Королевская власть и обычай служили ближайшими непосредственными источниками права. Но его абсолютный источник и образец находился в сфере божественного. Судья, таким образом, одновременно и представлял короля, и отвечал за его действия перед Богом. К правосудию как к результату стремились всегда. Как заметил через несколько лет Ламуаньон Пюссору, «честь и совесть – это главные качества [parties] судьи» [827].

Пробираясь сквозь горы материала, накопленного за три года с момента ареста Фуке, Ормессон, конечно, очень нуждался в такой опоре. В течение всего процесса он открыто критиковал многочисленные процедурные нарушения и не скрывал презрения к грубым подделкам в документах и реестрах, совершенным руками Берье и его коллег. Применяя общепринятые правовые принципы, скомпрометированные доказательства следовало отвергнуть. Допросы многочисленных арестованных финансистов добавляли очень мало такого, что обвинители могли бы использовать. Возможно, потому, что, как предположил Талон, они обличали бы и самих себя.

Чтобы получить обличительные показания от Жанена де Кастий, понадобилось три допроса и угрозы. Что до Мартена Табуре, он дал свои в обмен на обещание не предъявлять ему никаких других обвинений. Юридический канон того времени рекомендовал магистратам не учитывать показания, полученные при подобных обстоятельствах [828].

Однако и тезисы защиты Фуке не были абсолютно убедительны. Его основной аргумент сводился к тому, что финансовая система, описанная обвинением, действительно была коррумпирована. Хотя наживались на злоупотреблениях Мазарини и его ближайшее окружение, а не обвиняемый. Чтобы поверить во вторую часть этого утверждения, надо было поверить в Фуке в роли столпа добродетели в океане коррупции. Реально ли, чтобы Фуке никогда ничего не отщипнул себе от общей добычи? Хватило бы его собственных ресурсов, даже с учетом займов, чтобы вести такой экстравагантный образ жизни?[829] Не служит ли сама его расточительность законным поводом предполагать, что средства он выкачивал из казны, пусть даже конкретный механизм этого остается неизвестным? Сохранившиеся личные бумаги Ормессона указывают, что во время процесса он какое-то время плотно занимался этим вопросом и внимательно изучал счета, направленные Фуке одним из его клерков, Шарлем Бернаром, и другие аналогичные записи [830].

Кроме чисто правовых аспектов дела, Ормессон не мог не учитывать его политического измерения. Вмешательство Кольбера и других королевских чиновников могло выглядеть отталкивающим и неподобающим. Однако в том, что оно означает, сомневаться не приходилось. Интересы и намерения короля были абсолютно очевидны. Среди коллег Ормессона по палате было много честолюбивых людей, чья карьера зависела от монаршего расположения. Было крайне важно сформулировать заключение и рекомендации так, чтобы они оставляли как можно меньше места для конфронтации с королем и его министрами.

Следующие несколько дней Ормессон искал баланс между этими взаимоисключающими соображениями. Наконец утром 9 декабря, отрепетировав накануне свое выступление, он направился в Арсенал для доклада. Слушание должно было состояться за закрытыми дверями, в присутствии лишь судей и судебных клерков. Но семья Фуке собралась у главного входа в здание – живое напоминание судьям о том, чтó стоит на кону. Первое выступление Ормессона длилось два с половиной часа, только раз он прервался, чтобы выпить воды. Он разделил пункты обвинения на три основные категории: незаконные пансионы, приобретение недействительных или ограниченно действительных долговых обязательств казны и «государственное преступление», представленное планом из Сен-Манде. Первые две категории обвинений строились на допущении, что Фуке использовал свою должность для сговора с финансистами, скрывая подлинный характер транзакций и свою в них роль.

В течение четырех дней, с 9 по 12 декабря, Ормессон говорил – примерно одинаковое время каждый день. Он суммировал доводы обвинения и защиты и взвешивал доказательства. Пюссор часто перебивал его, возражая на комментарии по поводу тех или иных доказательств и обещая «еще сказать об этом» [831]. Сегье, чье нетерпение росло по мере того, как Ормессон добросовестно обобщал тезисы защиты Фуке, тоже время от времени вставлял свое слово [832].

Когда 12 декабря Ормессон закончил, Сегье попросил его сделать выводы и дать рекомендации. На это Ормессон отвечал, что, в соответствии с исходными договоренностями, сначала должен выступить со своими итогами Сент-Элен, после чего оба докладчика предложат свои выводы. Сегье отклонил этот довод: еще только около полудня, так что он разрешает Ормессону продолжать. В ответ Ормессон отговорился, что он не готов, поскольку до этого выступал три часа подряд [833]. Канцлер никак не объяснил перемену в планах, хотя его вмешательства в выступления Ормессона позволяли предположить, что рапорт первого докладчика его беспокоит. Изменение порядка выступлений могло бы позволить Сент-Элену в своих заключениях прицельно атаковать доводы Ормессона в пользу Фуке.

Париж напряженно гадал: что скажет Ормессон? Даже при дворе не теряли надежды, что в итоге он все же рекомендует приговорить суперинтенданта к смертной казни. В этом случае, заметил король, «Фуке конец» [834].

Субботним утром 13 декабря Ормессон предстал перед коллегами и снова говорил дольше трех часов. Один за другим он разбирал основные пункты обвинения против Фуке и по каждому выносил заключение, начиная с разнообразных финансовых преступлений, в которых Фуке обвинялся как организатор или участник. Пробираясь через хитросплетения показаний о главных финансовых нарушениях, Ормессон старался не использовать аргументы Фуке. Вместо того чтобы противостоять собственным коллегам, переходить на личности и обвинять в манипуляции уликами, он сосредоточился на качестве имеющихся доказательств. И одно за другим находил их недостаточными. Трудным для доказательства оказался не сам факт нарушений, а то, что их бенефициаром был Фуке. Например, в деле о 120 000 ливрах пансиона с солевого налога Ормессон пришел к выводу, что пансион безусловно имел место. Однако без ответа оставался главный вопрос: был ли Фуке изначально организатором и выгодоприобретателем этой транзакции. Или, как он утверждает, Мазарини разрешил ему воспользоваться ею для возврата денег, ранее одолженных кардиналу. Из доказательств [preuves], представленных одной и другой стороной, сказал Ормессон, трудно установить правду [835]. По его словам, главный свидетель по этому пункту обвинения, откупщик Шателен, который платил Фуке, подтвердил, что суперинтендант расспрашивал его о правомерности такого инструмента. И, видимо, он еще тогда находил эту транзакцию сомнительной. Однако такое отношение, отметил Ормессон, маловероятно при условии, что идея транзакции исходила от Фуке и он был тем, «кому изначально предназначался пансион» [836]. Учитывая эти сомнения, Ормессон предположил, что прийти к какому-либо однозначному мнению позволит лишь изучение других транзакций, связанных с пансионом.

Отложив окончательное заключение по вопросу о пансионе, Ормессон обратился к еще одному похожему серьезному обвинению. Речь шла о том, что Фуке выговорил себе пансион в 140 000 ливров у синдиката откупщиков акцизов. Улики показывали, что в транзакции участвовали Брюан и Гурвиль. Обвинение утверждало, что Гурвиль, организуя сделку, использовал имя и полномочия Фуке. Отношения между Гурвилем и Фуке могли служить побудительным мотивом откупщиков, решил Ормессон. Но они не доказывают участия Фуке. Кроме того, откуп был выделен за десять месяцев до учреждения пансиона. Следовательно, нельзя утверждать, что пансион играл роль в переговорах по сделке. Кроме того, в данном конкретном случае имелись «личные деловые планы» Фуке. Там его собственной рукой было, в частности, записано: «Aides-pension 140 m. l. plus 10 G. 1662». Обвинение решило, что запись означает пансион в 140 000 ливров для Фуке, плюс еще 10 000 ливров предстояло получить от Гурвиля в 1662 году. Фуке утверждал, что документ был просто списком дел, которыми он занимался, и среди них – поговорить с Гурвилем об этом пансионе. Другие пункты списка не имели видимого отношения друг к другу. Тот же документ упоминал «gabelles de Dauphiné»[837], что, по мнению обвинителя, означало пансион с этого сбора. Но контракта на его откуп на тот момент еще не существовало. В целом, были основания думать, что Гурвиль злоупотребил своими связями с Фуке для собственной выгоды. Однако нельзя было однозначно возложить на Фуке ответственность за это [838].

Наконец, Ормессон рассмотрел пансион, начислявшийся со специального налога, которым были обложены вина, поставляемые через порт Бордо (convoi de Bordeaux)[839]. Он утверждал, что доступные документы однозначно устанавливают в качестве получателя того же Гурвиля. Эти бумаги доказывают, что Фуке знал об этом и закрывал на это глаза, но только не то, что Фуке был бенефициаром. В целом, что касалось пансионов, Ормессон пришел к выводу, что на основании имеющихся документов можно только установить, что Фуке знал о злоупотреблениях. «Серьезная провинность [faute] для суперинтенданта, которому король доверил управлять своими финансами, – знать о злоупотреблениях и попустительствовать им» [840].

В вопросах о непосредственном кредитовании казны Ормессон высказался однозначнее. Касаясь вопроса о том, что, предоставив казне кредит в 1,1 миллиона ливров, обвиняемый получил более 500 000 ливров в виде процентов, Ормессон, сославшись на данные собственного изучения документов, заметил, что обвинение путает две транзакции. Проценты, о которых идет речь, относятся к кредиту в 10,8 миллиона ливров. В нем фактическая доля Фуке составляла 3,8 миллиона ливров. Транзакция была завизирована подписями кардинала и Сервьена. И вряд ли последний мог визировать фиктивные займы. Таким образом, Ормессон не увидел никаких нарушений по этому пункту [841].

Затем он перешел к вопросу о приобретении Фуке «доли в королевской доле» (droits sur le roi) – иными словами, к обвинению в организации и тайном участии в налоговых откупах на налоги с продаж и пошлины. Он начал с участия Фуке в непопулярных пошлинах на сахар и пчелиный воск, импортируемые через Руан. Записи показывают, что контракт был заключен в 1655 году, а Фуке выкупил две трети в этой транзакции в 1657 году. Обвинение настаивало, что вся транзакция была организована с молчаливого согласия между Фуке и налоговыми откупщиками о дальнейших действиях. Это было бы серьезным преступлением, но оно не доказано. Вести переговоры с королем об условиях контракта в качестве тайного ключевого откупщика со стороны для суперинтенданта далеко не то же самое, что позже – купить права второй руки у основного держателя. Снова возникала неоднозначность [842].

С несколькими более мелкими пунктами аналогичных обвинений Ормессон поступил подобным же образом. Он объявил, что имеющиеся записи не позволяют доказать или опровергнуть утверждения Фуке, что он просто покупал права, как любой другой покупатель, либо получал их в качестве компенсации авансированных казне средств [843]. Налоговое соглашение по таможенным пошлинам на ввоз товаров в муниципалитеты с участием мадам дю Плесси-Бельер самой даме было выгоднее, чем суперинтенданту. Переговоры же по нему вел Брюан. И вновь вина Фуке как суперинтенданта заключалась лишь в том, что он недостаточно бдительно охранял интересы короля [844].

Что касается marc d’or, было установлено, что Сервьен, как управляющий ордена Святого Духа и второй суперинтендант финансов, контролировал структуру, а также ход этой транзакции. Маловероятно, чтобы он занимался ею исключительно ради выгоды Фуке. Ормессон полагал, что наиболее вероятный сценарий был следующим. Суперинтенданты договорились о цене участия в транзакции, и Фуке участвовал в ней. Однако, как и прежде, «однозначных и убедительных доказательств» этого не было [845].

К аналогичному заключению Ормессон пришел и по нашумевшему пункту о 6 миллионах ливров, на которые у Фуке якобы имелось 37 долговых казначейских расписок, хотя фактически авансированная сумма составляла всего порядка 1,2 миллиона ливров. На момент ареста Фуке расписки так и не были предъявлены к уплате. Обвинение увидело в этом доказательство схемы, которую Фуке и сообщники разрабатывали, чтобы когда-либо в будущем вывести деньги из казны под предлогом уплаты долга. Авторство схемы приписывалось Брюану и Гурвилю при поддержке Фуке. Два свидетеля – Табуре и Жанен де Кастий – подтвердили участие Фуке. Но показаниям Табуре противоречат некоторые документальные данные, и потому его нельзя считать надежным свидетелем. Аналогично, Жанен де Кастий, по его собственному признанию, был участником схемы. Следовательно, давать показания против Фуке – в его интересах. В отсутствие надежных документальных подтверждений к таким показаниям тоже следует относиться осторожно. Исследования вещественных доказательств, записок и соответствующих учетных записей тоже вызывают ряд вопросов. Хотя говорить напрямую о фальсификациях, предъявленных палате, Ормессон не стал. Прийти к однозначному заключению по данному пункту обвинения, подытожил он, просто невозможно [846].

Пришла очередь рассмотреть самое серьезное обвинение из всех: государственную измену и план из Сен-Манде. «Вопрос, – сказал Ормессон, – заключается в том, был он всего лишь мыслью, за которой не последовало никаких действий, или Фуке намеревался его осуществить» [847]. Обвинение ссылалось на проекты Фуке в Бретани, в особенности в Бель-Иле, как на шаги по воплощению плана в жизнь. Но ни распределение упомянутых предприятий во времени, ни их тщательно изученные подробности не подтверждали этого явным образом. Покупка Бель-Иля указывала, что Фуке честолюбив, но «не доказывала, что он осуществлял свой проект». Приобретение санкционировал кардинал, и королевские министры одобрили планы по его укреплению, хотя после мира с Испанией оно потеряло смысл. Морской флот Фуке предназначался для коммерции. Вся его бурная деятельность выдавала человека, «опьяненного своей удачей и одержимого многими туманными идеями», не имевшими никакого отношения к проекту [848]. Как резюмировал Ормессон, «план» был не чем иным, как чрезвычайно дурной, недостойной благородного человека мыслью, «преступной мыслью» (как он выразился чуть позже), но не «государственным преступлением». И, таким образом, не преступлением вообще.

Свою окончательную позицию Ормессон сформулировал следующим образом [849]. Доказать, что Фуке получил выгоду от двух крупных пансионов в 120 000 ливров за габель и в 140 000 ливров за акцизы, невозможно. Так или иначе, с юридической точки зрения (поскольку о пансионах договаривались после выделения налоговых откупов) они ущемляли интересы откупщиков и не имели отношения к казне. Что касается непосредственного кредитования суперинтендантом казны, само по себе это не преступление. Так поступали и Мазарини, и Сервьен. Однако Фуке следовало бы уделять больше внимания формальной стороне дела, чтобы избежать подозрений в казнокрадстве. Его невнимательность переходит границы допустимого, но юридически не содержит ничего, что можно рассматривать как состав преступления. Аналогично, хранить казначейские долговые расписки было пренебрежением к надлежащим процедурам, но не доказательством преступления. Запутанная история о транзакции на 6 миллионов ливров убедительно демонстрирует, что хищение из казны планировалось, но в чью пользу – остается неясным [850].

Фуке также обвинялся в том, что «действовал как казначей» (то есть лично выплачивал деньги). Последнее являлось нарушением нормального разделения функций между суперинтендантом, который распределял средства, и королевским казначеем, который фактически выдавал деньги. Однако этот пункт Ормессон отклонил, сославшись на один из доводов Фуке: необходимо помнить, какое было время. Мазарини лично принимал участие в делах, связанных с контрактами на армейское снабжение и контролем над расходами на армию и флот. Кардинал действовал из лучших побуждений, но многие воспользовались неразберихой для собственного обогащения. Фуке, от которого постоянно требовали денег, следовал его примеру. Бывший суперинтендант считал, что обычные требования к оформлению транзакций на него не распространяются [851].

Однако Ормессон выдвинул и собственное соображение. Несколько месяцев назад, в феврале 1664 года, его встревожило, что Бартелеми Эрвар не смог удостоверить собственные инициалы на некоторых документах, предъявленных в качестве доказательств. Еще большее беспокойство возникло, когда Эрвар по собственной инициативе заявил, что не вел реестров транзакций, которые, в качестве контролера, должен был отслеживать [852]. Тогда Ормессон не поверил Эрвару и теперь риторически вопрошал: почему у Эрвара никогда не требовали предъявить эти реестры? Почему его официально не вызывали давать показания по этой и многим другим транзакциям, в которых он участвовал? [853]

На протяжении всего выступления Ормессон подчеркивал неоднозначность доказательств, а также неспособность королевского обвинения бесспорно связать Фуке ни с одним из финансовых преступлений, в которых он обвинялся. Кроме того, он понимал, что должен как-то отреагировать на заявления Фуке о том, что противники манипулировали с его бумагами, казначейскими реестрами и другими предъявленными доказательствами. Король заверяет, что отдельные бумаги изъяты по его приказу; таким образом, вопрос об изъятии документов, подтверждающих невиновность Фуке, не ставится, объ явил Ормессон. Он также не верит, что Кольбер или судьи, изучавшие бумаги, способны манипулировать с доказательствами. Однако с документами имели дело и другие люди, что привело к некорректным описаниям бумаг или ошибкам нумерации в описи. Небрежность, с которой принимались меры по сохранности документов, позволила Фуке утверждать, что документы, подтверждающие его невиновность, могли быть выкрадены кем-то еще (подразумевая – Берье). Эта вероятность, сказал Ормессон, в итоге снижает уверенность в надежности предъявленных доказательств [854].

Был еще один неразрешенный вопрос, глубоко беспокоивший Ормессона. Как известно, богатство и демонстративно роскошный образ жизни тех, кто распоряжается государственными финансами, сами по себе преступлением не являются. Но имелись прецеденты и статуты, рассматривавшие внезапный рост благосостояния таких лиц как указание на подозрительную деятельность. Исключением были лишь случаи, когда внезапное обогащение имело явный, общеизвестный, законный источник – например, удачный брак или наследство. Ормессон ясно дал понять, что не верит в наличие такого источника у Фуке, чья расточительность «переходила все мыслимые границы» [855].

Далее Ормессон задался очевидным вопросом: следует ли признать Фуке невиновным? Вовсе нет. Но доказательства его вины неполны, и рассматривать их следует в контексте своего времени. События происходили при правлении иностранца, кардинала Мазарини, незнакомого со стандартными процедурами государственного финансирования. Его пример, хотя и неумышленно, но породил много путаницы и служил Фуке защитой по многим пунктам выдвинутых против него обвинений. С учетом же всех изложенных обстоя тельств Ормессон рекомендовал признать Фуке виновным в пренебрежении должностными обязанностями и некорректном распоряжении государственными финансами (malversation)[856] в должности суперинтенданта. Наказанием должно стать пожизненное изгнание с конфискацией в пользу казны всего имущества, кроме небольшой суммы (50 000 ливров), которую следует передать на благотворительность [857].

Ормессон осторожно обошел сенсационные обвинения Фуке в адрес сильных мира сего. Подразумевались Кольбер и, соответственно, король. Проигнорировал он и обвинения подсудимого в адрес коллег по скамье. Он возложил вину за манипуляции с доказательствами на второстепенных участников вроде Берье. Тем самым Ормессон давал коллегам возможность отклонить обвинения, основанные на таких доказательствах, не затрагивая хозяев Берье. В то же время Ормессон принимал ключевой довод защиты Фуке, представлявший Мазарини средоточием финансовых злоупотреблений на всем протяжении службы Фуке в должности суперинтенданта. Упор на сложные времена, в которые совершались нарушения, и на «искреннее непонимание» Мазарини нормальных мер безопасности и практик позволял коллегам согласиться с его заключениями. При этом лично Мазарини не инкриминировались никакие нарушения.

Ормессон даже нашел прецедент наказания, которое рекомендовал для Фуке. Он сослался в своей речи на дело Гийома Пуайе, канцлера Франции, попавшего в опалу при Франциске I в 1545 году[858]. Пуайе предстал перед специальным трибуналом, был лишен должностей и приговорен к значительному штрафу. Относительная снисходительность приговора тогда потрясла монарха. Председательствующий магистрат объяснил своему разгневанному королю, что суд опирается в своем решении не на сенсационность обвинения, а «на предоставленную доказательную базу». Однако ее убедительность была скомпрометирована тем, что обвинение не смогло соблюсти положенные процедуры (formes)[859] при ее предъявлении. Фуке в своих ходатайствах ссылался на это дело, и теперь Ормессон поддерживал его линию [860].

Сразу же после выступления Ормессон поехал к Ламуаньону, и тот поздравил своего протеже. Одновременно сведения о докладе получил Тюренн [861]. В следующие несколько дней трое из судей – коллег Ормессона (Пьер де Брийяк, ла Бом и Пьер Катина[862]) дали ему знать, что довольны его выводами. Эро тоже объявил, что его убедили [863]. Примут ли его выводы остальные судьи, оставалось неизвестным. Ормессон закончил выступление в субботу. Сент-Элен выступал в понедельник и во вторник, 15 и 16 декабря. Но если выводы Ормессона обрадовали поклонников Фуке, то выводы Сент-Элена – ровно наоборот [864].

По мнению Сент-Элена, Фуке был человек коварный и бесчестный. Он был опасен тем, что не только грабил страну, но и строил козни, чтобы ее погубить. И он даже не раскаивается. На протяжении всего процесса то «скромное» поведение, которое отличало его в первые дни после ареста, сменилось демонстративной «дерзостью». Эту «дерзость» Сент-Элен считал «непристойной», особенно учитывая то, с какой предупредительностью к нему отнеслись [865]. Сент-Элен почти не нашел слабых мест в предъявленных Фуке обвинениях в хищении и растрате. Исключением можно считать только пункт, связанный с marc d’or, по которому Фуке сумел себя хорошо защитить [866]. Если Фуке и не получал непосредственную выгоду от подобных дел, он обеспечивал ее своим друзьям. Несколько раз в этом контексте Сент-Элен упомянул имя мадам дю Плесси-Бельер, намекая, что она была главным доверенным лицом Фуке в финансовых вопросах, а возможно, и не только им [867]. Фуке незаконно присвоил себе функции плательщика и получателя, действуя из своего собственного кабинета. Это позволяло ему с легкостью выводить из казны миллионы, которые затем тратились на Сен-Манде, Во-ле-Виконт и Бель-Иль [868].

Сент-Элен безоговорочно принял версию обвинения в отношении дела о 6 миллионах ливров, утверждая, что и Жанен де Кастий, и Табуре – надежные свидетели, подтвердившие умышленное хищение. Подозрительные расписки, найденные в бумагах Фуке, доказывают, что именно это он и собирался осуществить когда-либо в будущем. Здесь Сент-Элен провел аналогию со слугой, застигнутым на месте преступления с хозяйским кошельком в руках, который объясняет, что он только взял его на хранение и собирался потом вернуть хозяину. Кто поверит такому объяснению? [869]

Больше всего страсти Сент-Элен вложил в вопрос о вопиющем «государственном преступлении», плане из Сен-Манде. В отличие от Ормессона он утверждал, что подобные преступления «настолько одиозны и разрушительны» для государства, что сама мысль о них преступна и подлежит наказанию. Как и Ормессон, он обратился за аналогиями к временам Франциска I и сослался на (апокрифический) случай[870], когда неизвестный дворянин был казнен за то, что во сне причинил королю вред. Подразумевалось, что Фуке целенаправленно планировал посягнуть на короля. Планирование же цареубийства было единственным, что французский закон рассматривал как «мысленное преступление» [871]. План был написан Фуке собственноручно. Что случилось бы, попади он после ареста Фуке в руки мадам дю Плесси-Бельер? В королевстве вспыхнула бы гражданская война. К счастью, «Господь, который хранит [préserve] Францию, не позволил этому чудовищному замыслу осуществиться» [872]. В заключение Сент-Элен не без лицемерия выразил надежду, что король не оставит Фуке своим милосердием. Но юридически Фуке виновен в хищениях, в неподобающем исполнении своих служебных обязанностей и в государственной измене. Из уважения к его рождению и должностям, которые он занимал, можно не приговаривать его к повешению. Его следует публично обезглавить в Бастилии, а активы конфисковать в пользу государства [873].

Два докладчика закончили свои выступления, придя к диаметрально противоположным заключениям и призвав коллег последовать взаимоисключающим рекомендациям. Собранию судей оставалось только проголосовать. Подготовка к голосованию шла отнюдь не в вакууме. «Люди уже не говорят ни о чем другом, – писала мадам де Севинье, – они доказывают, делают логические выводы, подсчитывают на пальцах… Это ошеломляет» [874]. Давление на судей со всех сторон росло по мере того, как процесс приближался к кульминации. Непосредственно перед выступлением Ормессона судей посетил Фуко. Он показал им письмо за подписью короля, где снова говорилось о том, что он распорядился забрать из папок Фуке документы государственного значения, которые не могли послужить ему для защиты. Поэтому король будет недоволен, если кто-либо из судей примет это изъятие в расчет в своих выводах. На случай если этого окажется недостаточно, Людовик примерно тогда же публично сказал, что Фуке – опасный человек, и постарался, чтобы его ремарка не осталась незамеченной [875].

Некоторые судьи удостоились особого внимания. К Эро, склонявшемуся к точке зрения Ормессона, приезжал один из подчиненных Летелье и убеждал его передумать. Шамиляр и Фуко посетили ла Бома и обещали ему должности и звания в обмен на голос, тогда как герцог де Ледигюре и маркиз де Креки[876], зять мадам дю Плесси-Бельер, призывали к его милосердию [877]. Кольбер приехал к ла Туазону и убеждал отбросить сомнения относительно документальных доказательств. С другой стороны усилиям Кольбера противостоял принц Конде, правитель Бургундии[878], передавший ла Туазону, что надеется на снисходительность к Фуке. В Бургундии еще свежа была память о заказном процессе маршала де Марийяка в 1632 году[879], для которого собрали специальный суд. Судей, проголосовавших тогда за обвинительный приговор, по сей день презирали, а проголосовавших против смертной казни – высоко чтили. Теперь ла Туазона просили не бесчестить свою провинцию. Дети Катина умоляли отца не позорить их смертным приговором. Луи Фелипо де Поншартрена[880], одного из самых уважаемых судей, еще не определившегося, осаждали со всех сторон. Представители короля чередовали угрозы с обещаниями, а незадолго до голосования Сегье отвел его в сторону и сообщил, что король ждет от него важной услуги в этом вопросе. На другой чаше весов лежала просьба родного сына Поншартрена. Тот на коленях умолял отца не бесчестить фамилию и поклялся бросить занятия правом, если это произойдет. Рокезана осаждали члены семьи зятя Фуке графа де Шароста [881]. Связи Фуке в церковной среде тоже активизировались. Как многие парламентские семьи, Фуке и Ормессоны были прихожанами храма Сен-Никола-де-Шам, настоятель которого Клод Жоли[882] был одним из лидеров «благочестивых». Когда Ормессон выходил после мессы накануне своего доклада, Жоли говорил с ним о Фуке [883].

Заступники Фуке обращались даже к Сегье. Канцлер, тоже известный человек в кругах «благочестивых», в конце ноября 1664 года посетил монастырь визитанток на улице Сент-Антуан, чтобы воздать благодарность за улучшение своего здоровья. Мать-аббатиса распорядилась вынести к нему для поклонения реликварий с мощами Франциска Сальского[884] и воспользовалась этим как возможностью заступиться за Фуке, чьи сестры были близки к ордену. Сегье обещал, что будет судить Фуке как перед Богом, не руководствуясь никакими соображениями, кроме правосудия. Друзья Фуке небезосновательно отнеслись к этой «комедии», как назвала ее мадам де Севинье, скептически [885].

Торопясь закончить процесс до праздников, 17 декабря Сегье собрал палату в восемь утра, чтобы начать голосование. Пюссор, выступавший первым, говорил пять часов, со страстью и убеждением, ошеломившими некоторых слушателей. В итоге оратор отверг тонко детализированные выводы Ормессона и поддержал Сент-Элена. Пообещав аудитории, что ограничится пятью-шестью из главных пунктов обвинения против Фуке, он начал с темного дела о 6 миллионах ливров. Ссылаясь на показания Жанена де Кастий и Мартена Табуре, Пюссор утверждал, что безусловно имела место схема хищения из казны с помощью казначейских расписок. Они были переданы Гурвилю, сообщнику Фуке, в сентябре 1658 года [886]. После обзора доводов защиты он отклонил их все до одного и закончил ответом на один из сильнейших аргументов Фуке. Так, последний риторически вопрошал: если он планировал хищение, то почему так и не предъявил расписки к уплате? Потому что, отвечал Пюссор, король поручил Кольберу следить за казначейскими записями, что и сделало план невыполнимым. Пюссор также отметил, что по этому пункту обвинения Фуке не может ссылаться на якобы изъятые из своих папок приказы или указания Мазарини (потому что кардинал, конечно, не одобрил бы хищения). Одним словом, обвинение следует считать доказанным [887].

Затем Пюссор рассмотрел утверждение обвиняемого, что многие из его транзакций с участием казны были возвратами средств, которые он давал государству в долг. Вопреки закону клерки Фуке принимали и выплачивали деньги, смешивая королевские финансы с его личными. Поэтому как доказать, что крупные суммы, которые Фуке якобы одалживал казне, – 900 000 ливров при осаде Валансьена или 3,8 миллиона ливров в другом случае, – действительно принадлежали ему? Возможно, он одалживал королю его же собственные деньги [888]. Откуда они брались у казны? Согласно записям, в 1656–1659 годах в казну поступало как минимум от 8 до 10 миллионов ливров ежегодно как доход от продажи королевских прав. Это и были деньги, подчеркнул Пюссор, которые Фуке «одалживал» государству [889].

Далее Пюссор обратился к незаконным пансионам, которые Фуке сам себе назначил, начиная со 140 000 ливров с откупа на сбор акцизов. Здесь, отметил он, улики имеются только косвенные, но достаточно убедительные, чтобы считать вину доказанной: участие одного из клерков Фуке, Леспена, который занимался его личными финансами, говорит само за себя [890].

Про пансион в 120 000 ливров Фуке утверждает, что он предназначался Мазарини. Но учреждающий его приказ с пустой строкой вместо имени получателя обнаружен в Сен-Манде, среди бумаг Фуке, и он признает, что получал на его основании деньги. О чем еще тут можно говорить? Довод Фуке, что эти деньги были получены в уплату долга и с разрешения Мазарини, реального получателя пансиона, Пюссор отклонил, придя к выводу, что обвинение доказано [891].

Что касается пунктов, связанных с пансионами с пошлины convoi de Bordeaux, городского ввозного налога и некоторых других, Пюссор уверял, что косвенные доказательства убедительно подтверждают, что Фуке или был их непосредственным бенефициаром, или действовал через своих сообщников. Здесь он привел имена Гурвиля и мадам дю Плесси-Бельер [892].

Однако самые сильные выражения Пюссор приберег для «государственного преступления» – плана из Сен-Манде. Он разобрал перед слушателями все детали плана и роли, которые Фуке отвел своим агентам и доверенным лицам. Фуке утверждал, что это просто «дурная мысль», направленная против Мазарини. Но Пюссор, подобно обвинению и Сент-Элену, видел в ней зарождение заговора, которому помешал только арест суперинтенданта. Он отверг довод о том, что Фуке купил и укреплял Бель-Иль с согласия кардинала. Возможно, Мазарини знал о покупке, но не мог ничего поделать с нею, пока не добился мира с Испанией [893]. Он подчеркнул исключительный размах строительства укреплений в Бель-Иле – самых мощных в королевстве [894]. Двойная должность Фуке – в качестве procureur général и суперинтенданта финансов – делала его доверенным лицом короля. Однако он злоупотребил своим положением, чтобы на королевские деньги вынашивать свой злой умысел. Воплощение заговора могло стать «гибелью для страны» [895]. Если верить мадам де Севинье, Пюссор оказался столь бездарен, что сравнил заговор Фуке с заговором коннетабля де Бурбона, злоумышлявшего против Франциска I в прошлом веке[896]. При Бурбонах на троне ссылаться на это событие – едва ли было мудро [897].

В заключение Пюссор заявил, что подобное преступление заслуживает смерти через повешение. Но, из уважения к многочисленным заслуженным родственникам Фуке, он выражает согласие, чтобы его обезглавили, как дворянина. Имущество же Фуке следует конфисковать, чтобы возместить ущерб, нанесенный королю бывшим суперинтендантом [898].

Когда Пюссор закончил, уже вечерело. Палата разошлась до следующего утра, 18 декабря. То ли помня о желании короля закончить процесс до праздников, то ли оттого, что предыдущий докладчик тщательно разобрал основные разногласия, больше никто из судей не выступал так долго, как два докладчика и Пюссор. Гизокур, выступавший в тот день первым, остановился на пансионе с соляного налога, транзакции по marc d’or и на «государственном преступлении». Он счел Фуке виновным по всем трем пунктам и подчеркнул, что «государственное преступление» было не «химерой». В то время, когда Фуке обдумывал эти действия, государство было слабым, королевской власти приходилось бороться с восстаниями и беспорядками в Нормандии и повсюду. Он согласился с рекомендацией Сент-Элена: смертная казнь и конфискация [899].

Ферриоль, в своей обильно пересыпанной латынью речи, охотно согласился, что Фуке виновен в многочисленных финансовых преступлениях, сообщником в которых являлся Гурвиль [900]. Он также признал Фуке виновным в государственном преступлении [901]. Ферриоль напрямую связал сокрушительное налоговое бремя 1650-х годов с непомерной расточительностью Фуке. Хотя он представлял парламент Меца[902], но родом был из Дофине[903] и рассказывать пред почел о родной провинции. В 1658 году сборщики налогов в Дофине самым безжалостным и грубым образом отобрали у населения более 300 000 ливров. Речь шла о примерной стоимости одного бастиона Бель-Иля или водопада в Во [904]. Распалившись, Ферриоль стал презрительно обличать общественное мнение Парижа. Ведь раньше столичное общество осуждало Фуке, а теперь капризно требует его оправдать. Но чувства народа, живущего в провинциях, совсем другие. Тяжелые налоги, от которых страдал народ, шли на укрепление Бель-Иля и «преступные удовольствия» Фуке. За одним его столом проедалось столько, что хватило бы накормить миллионы [905]. С учетом всех этих преступлений Ферриоль присоединялся к рекомендации Сент-Элена [906].

Ногэ считал, что Фуке виновен в финансовых преступлениях [907]. Он, однако, предпочел остановиться на «государственном преступлении». Фуке, как подтверждает заговор, опасный человек. Преступен сам его замысел, даже если конкретных шагов к его исполнению не предпринималось [908]. План из Сен-Манде можно уподобить заговору Катилины против Римской республики[909] [910]. Будучи суперинтендантом финансов, Фуке предал доверие короля и злоумышлял против своего сюзерена. Он заслуживает смерти [911].

Бретонец Эро был лаконичен. Он отказывался верить, что экстравагантная расточительность Фуке покрывалась из его личных средств и займов. Она сама по себе доказывала факт хищения государственных денег. Кроме того, он виновен в государственном преступлении. Докладчик согласен с Сент-Эленом: смерть и конфискация [912].

Последний из докладчиков этого дня, Пьер Раффели де Рокезан, подал сторонникам Фуке робкую надежду. Для начала парламентарий из Экса[913] обратил внимание на исключительный общественный интерес к делу. Затем перешел к своим выводам. Разнообразные пансионы предназначались не для Фуке, и королевская казна (пошлины на сахар и пчелиный воск, городской ввозной и другие налоги) получила все сполна [914]. Мазарини было известно о транзакции по marc d’or; спорной является цена, то есть вопрос принадлежит области гражданского, а не криминального права [915]. Дело о 6 миллионах ливров – это вопрос дурного ведения документооборота, а не хищение [916]. В свидетельство многочисленных нарушений, характерных для того времени, Рокезан напомнил, что Мазарини получал по 20 миллионов ливров в год, не давая никакого отчета об их использовании [917]. Так называемое «государственное преступление» – не преступление, даже если о плане кому-то сообщалось, в отсутствие действий с чьей-либо стороны [918]. Как и Ормессон, Рокезан охарактеризовал Фуке как человека, одержимого алчностью и честолюбием, виновного в небрежении своими обязанностями и в ненадлежащем их исполнении. За это он заслуживает изгнания с конфискацией активов [919].

На тот момент сторону Ормессона принял только Рокезан, но наблюдатели считали, что к нему присоединятся еще восемь судей. Таким образом, десять голосов будет подано против смертной казни. Шесть судей уже проголосовали за казнь, к ним наверняка присоединятся Вуазен, Понсе и Сегье. Счет выходил следующий: десять за изгнание, девять – за смертную казнь. Неизвестной оставалась позиция ла Бома, Катина и Понтшартрена: все трое подвергались давлению со всех сторон. Достаточно было, чтобы сторону Ормессона принял хоть один из них. Тогда бы стороны сравнялись и Фуке был спасен от эшафота – для смертного приговора требовалось большинство голосов. Если все трое проголосуют за казнь, расклад окажется двенадцать против десяти. Однако это означает для Фуке верную смерть, поскольку, как ясно понимал Ормессон, рассчитывать на королевское милосердие в данном случае не приходится [920]. На следующее утро по дороге в Арсенал Ормессон обменялся несколькими словами с родственниками Фуке, собравшимися там в надежде повлиять на судей. В палате он заметил, что Вуазен в чем-то яростно убеждает ла Бома. Поншартрен подошел к Ормессону и шепотом передал уверения ла Бома, что тот будет держаться своей позиции, невзирая на давление [921].

Ла Туазон, первый докладчик этого дня, скептически оценил доказательства по финансовым обвинениям и отклонил обвинение в государственном преступлении. Он принял сторону Ормессона [922]. Ла Бом, выступавший следом, произнес всего несколько фраз. Он тоже согласился с выводами Ормессона и рекомендовал приговорить Фуке к пожизненному изгнанию [923].

Массено из Тулузы[924] был краток, но ядовит. Как и Ормессон, он отказался придавать значение плану из Сен-Манде. Был ли он «государственным преступлением»? Нет, считал Массено, потому что Фуке не предпринял никаких действий [925]. Обнаруженный план доказывает только, что Фуке глупец и достоин насмешки [926]. Что касается финансовых преступлений, Массено заявил, что виновные есть, но это не Фуке.

Он поражен, что финансовые сделки, о которых идет речь, скреплены подписями и печатями других высокопоставленных лиц – имелись в виду покойный Сервьен и Сегье, сидевший во время этой речи в нескольких футах от выступающего [927]. На случай если этого окажется мало, он напомнил слушателям, что стадия судебного разбирательства была омрачена многочисленными «экстраординарными» событиями. Массено имел в виду манипуляции с доказательствами и участием Берье, который сейчас обвиняется по другому делу в хищении у короля миллиона ливров. Все это весьма тревожно и мешает прийти к надежным выводам по обвинениям против Фуке [928]. Тем не менее он согласен с заключениями и рекомендациями Ормессона и желает только добавить, что приговор должен включать в себя разрушение поместья Во-ле-Виконт [929].

Затем поднялся дю Вердье из парламента Бордо[930]. Разобрав основные пункты финансовых обвинений, он заключил, что сторона обвинения не доказала ни одного из них. Что касается «государственного преступления», дю Вердье, уже успевший воззвать к памяти Людовика Святого[931], не верит, что думать о грехе – то же, что совершать грех, или что это делает греховными все остальные действия думающего [932]. Он согласен, что Фуке, ослепленный честолюбием, пренебрегал своим служебным долгом и основательно запустил королевские финансы [933]. Подходящий прецедент наказания – то, которое понес Пуайе при Франциске I[934]. Подразумевалось отстранение от должности, внутренняя ссылка (домашний арест в каком-нибудь далеком краю) и штраф в 100 000 ливров [935].

Еще один колеблющийся, Катина, без тени сочувствия охарактеризовал Фуке как человека честолюбивого, ревнивого к своему положению и неблагодарного к покровителю (кардиналу) [936]. Эти обстоятельства вызвали к жизни план из Сен-Манде, только он остался «химерой», а не «государственным преступлением» [937]. Смущение и растерянность, в которые находка повергла Фуке, – достаточное наказание за эту провинность. Он не согласен, что обвинение доказало виновность Фуке в инкриминируемых ему финансовых преступлениях, и полагает, что, хотя лично он уверен, что Фуке виновен в организации сделки о пансионе в 120 000 ливров с соляного налога, – доказательства этого не бесспорны [938]. Также Фуке несет ответственность за дурное управление королевскими финансами. За ненадлежащее исполнение должности его следует наказать. Однако палате следует учесть время и обстоятельства, при которых эти события происходили. Таким образом, как и Ормессон, Катина согласился с одним из сильнейших доводов Фуке. Тем самым он поддержал предложение Ормессона [939].

Теперь счет стал шестеро за смертную казнь, семеро за ссылку, включая двоих из «колеблющихся»: Катина и ла Бома. Друзья Фуке могли надеяться, что жизнь ему сохранят. Однако окончательно это могло прояснить лишь финальное голосование [940]. На следующий день, 20 декабря, пока семья Фуке присутствовала в зале, за пределами места заседания палаты, выступили остальные судьи. Понсе, в надежде переломить ход событий в пользу короля, начал с заявления. Он сказал, что милосердие – королевская прерогатива, в то время как его задача – отправлять правосудие. Затем он заново изложил доводы стороны обвинения. Есть косвенные доказательства того, что Фуке был бенефициаром пансиона, связанного с соляным налогом. Соответствующие документы найдены в его бумагах, он сам признался в получении по ним денег [941]. Фуке неоднократно злоупотреблял должностью суперинтенданта и действовал так, словно он был «более королем, чем сам король». Король «признавал власть закона», в то время как Фуке «отказывался с нею считаться» [942]. План из Сен-Манде был настоящим заговором против короля, как и доказывают действия Фуке [943]. Закончил он тем, что Фуке виновен в хищениях и подстрекательстве к мятежу. Он заслуживает смерти. Что до Бель-Иля, это слишком важный форт, чтобы оставлять его в частных руках; он должен быть конфискован [944]. Однако на конфискации всех активов Фуке он не настаивает, учитывая интересы его кредиторов [945].

После Понсе говорил Жером ле Ферон[946], совсем с других позиций. Фуке, разумеется, несет ответственность за путаницу и недобросовестное управление делами короля на протяжении всего своего срока в должности [947]. Нет сомнений, что его демонстративно роскошный образ жизни представляет собой серьезный повод для подозрений, что он оплачен из казенных средств [948]. Однако если рассматривать конкретные пункты обвинения в растрате, хищениях и своекорыстных манипуляциях, выводы неоднозначны [949]. План из Сен-Манде достоин осуждения. Но этот план представляет собой дурные мысли, а не преступление [950]. В конце он поддержал заключение Ормессона, а также рекомендованный им приговор [951].

Наступила очередь Мусси. Он также был лаконичен. Ни одно из конкретных обвинений против Фуке не доказано, хотя ненадлежащее управление финансами короля имело место. Приговор, который он рекомендует, – 100 000 ливров реституции в казну и внутренняя ссылка в местность на выбор короля [952].

Брийяк тоже не тратил лишних слов. Вопрос о пансионе в 1 200 000 ливров с соляного налога его беспокоит, однако вина не доказана [953]. Фуке не слишком хорошо вел дела короля. Бывший суперинтендант не всегда четко разделял собственные активы и деньги казны, и это усугубляло путаницу [954]. Обвинение в государственной измене он отклоняет. Ибо если это правда, то почему в ней не обвиняют также Гурвиля? [955] Он напомнил коллегам, что в прошлом суперинтендантов финансов тоже приговаривали. Но позднее оказывалось, что «их главным преступлением была вызванная ими зависть». Это прозвучало критикой процесса в целом [956]. В качестве наказания Брийяк рекомендовал публичную гражданскую казнь – за нанесенное королю бесчестье, – ссылку на девять лет и штраф в 100 000 ливров [957].

Следующий оратор, Ренар, которому, по-видимому, добавило смелости выступление предыдущего судьи, рубил сплеча. В самом начале, сразу после ареста Фуке, он участвовал в сборе доказательств. И сейчас он открыто говорил об «отклонениях от правил» при расследовании и о его многочисленных «поразительных» аспектах [958]. Во время подготовки к защите Фуке было отказано в доступе к своим бумагам и даже к казначейским реестрам. Это было сделано по настоянию королевского procureur [959]. Еще тогда, в октябре, Ренар открыто высмеивал аналогию со слугой, пойманным на месте преступления с хозяйским кошельком в руках. Теперь он считает приемлемой версию Фуке о транзакции на 6 миллионов ливров. Остальные финансовые обвинения, даже если бы они были доказаны, являлись предметом гражданского права. Они требовали реституции, а не смертной казни [960]. Ренар отклонил в нескольких фразах обвинения, связанные с планом из Сен-Манде. Судья рекомендовал приговорить Фуке к пяти годам внутренней ссылки в месте, которое назначит король [961].

Теперь голоса распределились так: двенадцать за изгнание или внутреннюю ссылку, семь – за казнь. Сомнений уже не оставалось: большинство из двадцати двух судей согласны сохранить Фуке жизнь. Сирьен Бенар де Резе, один из судей, привлеченных из числа рекетмейстеров, взял слово и говорил довольно долго. Он согласился, что управление Фуке государственными финансами достойно сожаления [962]. Затем он рассмотрел многие из финансовых обвинений против Фуке и нашел доказательства неубедительными или неоднозначными. Например, в случае пансиона с соляного налога королевский обвинитель мог разрешить все сомнения, предъявив счета, поданные Мазарини в 1656 году. Неспособность или нежелание это сделать беспокоила Бенара. Он напомнил слушателям, что представить доказательства преступления должна сторона обвинения [963].

Метнув эту молнию, Бенар занялся транзакцией на 6 миллионов ливров. Он изъявил согласие с тем, что ее запутанные обстоятельства и показания Жанена де Кастий и Табуре дают основания для законных подозрений в адрес Фуке. Но доказательства? [964] Нетерпеливый Сегье несколько раз пытался его прервать – других судей эта участь миновала – но сбить не мог [965]. Не сумел канцлер повлиять и на его вывод: обвинение не доказано [966]. Касаясь «государственного преступления» обвиняемого, судья заметил, что сама по себе мысль, – как это хорошо известно стороне обвинения, – преступлением не является [967]. В заключение Бенар согласился с выводами и рекомендациями Ормессона [968].

Взбешенный Вуазен утверждал, что Фуке виновен во всех вменяемых ему преступлениях. Он использовал свой пост, чтобы тратить доходы королевства на собственные цели, и злоумышлял против короля. Намекая на коллег, склонных к снисходительности, он объявил, что выносить вердикт с оглядкой на «одобрение публики» «постыдно» и претит его пониманию «чести» и «долга» [969]. Со своей стороны он считает Фуке виновным по всем пунктам. Фуке слишком опасен, чтобы его выпускать. Ссылка больнее накажет Францию, чем его. Он согласен с Сент-Эленом: смертная казнь и конфискация всех активов [970].

Поншартрен, председатель располагавшейся в Париже Счетной палаты[971], дал свою оценку. Он подчеркнул нехватку доказательств, связывающих Фуке с многими из обвинений, и принял сторону Ормессона [972].

Далее слово взял сокрушенный Сегье. Начав с покаяния, он рассказал, что немало лет работал бок о бок с Фуке, но никогда не подозревал о нарушениях. Но теперь он убедился. Все обвинения доказаны. Фуке злоупотреблял должностью, предавал доверие короля, расхищал королевские деньги и плел заговор против государства. Он согласен с Сент-Эленом, его выводами и рекомендациями [973]. На этом формальное, для протокола, выступление заканчивалось, но Сегье продолжал. Он обратился к коллегам с реальным вызовом.

Даже если бы в своем мнении он был совершенно одинок, провозглашал Сегье, он все равно не изменил бы его. Он голосует в согласии с совестью, требованиями правосудия и долгом перед королем [974].

Окончательный расклад голосов был таким: девять за смертную казнь (Ферриоль, Эро, Ногэ, Понсе, Пюссор, Гизокур, Сент-Элен, Сегье и Вуазен) и тринадцать за ссылку (Бенар, Брийяк, Катина, ла Бом, ла Туазон, ле Ферон, Массено, Мусси, Ормессон, Поншартрен, Ренар, Рокезан и дю Вердье).

Судьи немного посовещались, приводя к единообразию свои рекомендации по приговору. Суд постановил, что Фуке виновен в злоупотреблении [должностью] и использовании служебного положения в личных целях при управлении государственными финансами и исполнении других обязанностей суперинтенданта. Он приговаривается к пожизненному изгнанию из страны с конфискацией имущества в пользу государства, с выделением небольшой суммы на благотворительность [975].

Из тех, кто голосовал за смертную казнь, трое с самого начала поддерживали Кольбера и обвинение: дядя Кольбера Пюссор, шурин обвинителя Талона Вуазен и Сегье. Понсе, как уже было сказано, имел к Фуке собственные претензии, несмотря на родство. Ферриоль из Меца, как и Гизокур из Большого совета, были введены в судейский состав для замены выбывших. Они систематически голосовали против требований и ходатайств Фуке в течение всего процесса, подобно Ногэ из По. Эро сменил позицию под давлением Летелье. О Сент-Элене, редко отклонявшемся от линии обвинения в ходе процесса, говорили, что он связан с Берье, вынашивает честолюбивые карьерные планы в парламенте родного Руана и рассчитывает на помощь Кольбера [976].

Из голосовавших за ссылку рекетмейстеры Ормессон и Бенар, Брийяк, Ренар и Катина из Большой палаты парламента Парижа с самого начала процесса приняли сторону Ламуаньона. Они и придерживались соответствующих позиций на всем его протяжении. К этому блоку голосов примыкал и Поншартрен [977].

Тринадцать судей, включая Сегье, были приглашены из учреждений, расположенных в Париже. Восемь из них (62 %) голосовали против смертной казни, а пять – за. Кроме Пюссора, входившего и в Большой совет, и в Счетную палату, все судьи из судов, имеющих дело с государственными финансами, из Счетной палаты и Палаты податей и налогов, – по-видимому, хорошо знакомые с устройством государственной финансовой системы, – поддержали Ормессона. Из девяти магистратов, приглашенных из провинциальных парламентов, пятеро (56 %) согласились с выводами Ормессона, а четверо поддержали Сент-Элена. Если же учесть, что большинство судей, по разным причинам покинувших состав палаты, сочувствовали Фуке, перевес в его пользу мог быть и больше, останься они на скамье.

«Хвала Господу, – записала мадам де Севинье. – Наш бедный друг спасен» [978]. Если верить Ормессону, радовался весь Париж, даже «мелкие лавочники, осыпавшие меня, которого совершенно не знают, тысячами благословений». Вначале, добавляет он, те же самые люди были бы рады увидеть Фуке на эшафоте. Но к концу процесса он сделался в их глазах жертвой, достойной сочувствия [979]. Ормессон, однако, допускает, что эти чувства во многом вызваны общей неприязнью к нынешнему правительству – он подразумевал Кольбера. И все же в тот момент Ормессон купался в лучах славы. В кабаках пили за его здоровье, ликовали друзья-иезуиты, а отец Жоли сообщил, что королева-мать довольна результатом дела [980]. Тюренн выражал свое удовлетворение, и даже д’Артаньян улучил момент и шепнул Ормессону на ухо, что он великий человек [981].

Фуке тоже представился случай выразить свою благодарность. Через два дня после вердикта Ормессон приехал в Бастилию, чтобы покончить с какими-то формальностями. Фуке, стоявший у окна в комнате д’Артаньяна, сумел встретиться с магистратом глазами. Он поклонился Ормессону придворным поклоном и воскликнул: «Ваш слуга!» Ормессон – возможно, растроганный глубже, чем отражает запись, – молча ответил поклоном на поклон [982].

Однако решением суда, принятым большинством голосов, история не заканчивалась. За несколько дней до вердикта, когда уже было понятно, что голосование, скорее всего, сохранит Фуке жизнь, мадам де Севинье все еще тревожилась. Она предупреждала адресата:

«Кольбер в такой ярости, что мы ждем чего-то жестокого и несправедливого, что вновь ввергнет нас в отчаяние» [983].

Маркиза угадала. Кольберу даже не пришлось особо стараться, чтобы убедить вмешаться короля. Заявлявший, что позволит Фуке умереть, если таков будет законный приговор палаты, король оказался не готов увидеть на свободе человека, который ускользнул от его правосудия и при этом смог разоблачить его покойного первого министра, вскрыв схему расхищения государственной казны. Незадолго до конца процесса Людовик запретил королеве-матери заговаривать с ним о помиловании в случае смертного приговора. Кроме того, он жестко приказал Тюренну более не проявлять заинтересованности в деле. В день вынесения вердикта он сказал Луизе де Лавальер[984], что, если Фуке приговорят к смерти, он оставит приговор в силе [985].

И вот, в первый и, видимо, единственный раз в истории монархического судопроизводства, король применил свою власть не затем, чтобы смягчить приговор, а, напротив, – сделать его более суровым. Однако даже он испугался, что если после всего этого потребовать смертной казни, то общество придет в ярость. Как он жаловался Кольберу несколькими днями раньше: если Ормессон не захочет повесить Фуке, придется с этим согласиться [986]. Приказ совета без обиняков разъяснял, что король считает слишком опасным дать Фуке покинуть королевство, с учетом его «особой осведомленности» о «самых важных делах страны». Вместо изгнания король приговаривал бывшего суперинтенданта к пожизненному тюремному заключению [987].

«Так закончился этот великий процесс, – писал Ормессон, – о котором вся Франция говорила с его первого до последнего дня… Могу сказать, что существенные ошибки в описях, проявления ненависти и давления на протяжении всего процесса, фальсификации Берье и финансовый ущерб, который понесли все, даже судьи, были вескими причинами сохранить Фуке жизнь» [988].

Глава 9. Последствия. Цена чести и совести

Людовик не решился дразнить общественное мнение и настаивать на смертном приговоре после того, как судьи проголосовали против. Вместо этого он обрек Фуке на тюремное заключение, строгость которого граничила с кошмаром. Не прошло и нескольких часов после оглашения приговора, как Фуке усадили в карету и в сопровождении дАртаньяна и ста мушкетеров отправили в неизвестном направлении. Когда кортеж выезжал из ворот Бастилии, Фуке мог слышать приветственные крики прохожих – последнюю дань, которую отдавал ему Париж. На этом его процесс был окончен [989]. Д’Артаньян повез узника через Гренобль и Альпы, бесстрашно бросив вызов зиме с ее снегами. Через несколько недель он прибыл в королевскую крепость Пиньероль[990] (по-итальянски Пинероло), французский форпост на итальянской стороне гор. Там д’Артаньян простился с бывшим суперинтендантом и передал его под стражу губернатору города, Бенину де Сен-Мар[991], протеже Летелье.

Фуке выделили три комнаты на втором этаже мрачного пиньерольского донжона и двух слуг – его единственное общество. По распоряжению Летелье и, разумеется, с ведома короля узнику было отказано в общении с внешним миром. Ему не давали пера и бумаги, из книг – только сочинения на религиозные темы. Из камеры его не выпускали даже на мессу, в импровизированную часовню в том же коридоре, напротив. Практически отрезанный от человечества, помимо редких и формальных посещений губернатора, который оценивал его душевное и физическое здоровье, Фуке оказался похоронен при жизни [992].

Летелье и его сын, а с 1666 года преемник, маркиз де Лувуа, следили за соблюдением условий содержания с большим педантизмом и неумолимостью (сохранилась их переписка с губернатором) [993]. Впервые эта тоскливая монотонность была нарушена летом 1665 года, когда донжон серьезно пострадал от случайного взрыва. На время ремонта здания Фуке пришлось перевести в соседнюю крепость Перосс[994] [995]. В августе 1666-го его вернули в Пиньероль. Еще четыре года все шло по-прежнему. Затем верные слуги Фуке предприняли попытку организовать его побег, подкупив солдат гарнизона. Заговор раскрыли, возмездие было скорым. Одного из заговорщиков и четверых солдат повесили во внутреннем дворе крепости. Чтобы пресечь саму мысль о побеге, окна камеры Фуке забрали дополнительными прутьями и ставнями, перекрыв дневной свет [996].

Первые послабления условий содержания Фуке начались осенью 1672 года, когда ему и его жене разрешили обменяться короткими сообщениями на семейные темы [997]. Примерно тогда же ему предоставили перо и чернила, чем он воспользовался, чтобы развлекать себя сочинением теологических трактатов и стихов [998]. Переписка на финансовые темы, начатая было Лувуа в начале 1673 года, прервалась после нескольких писем. Видимо, министр решил, что у Фуке нет никаких полезных для него идей [999]. Наконец, в апреле 1674 года, после почти десяти лет заключения и тринадцати – с момента ареста, Фуке получил разрешение обмениваться с женой двумя письмами в год [1000].

Не исключено, что некоторыми из послаблений Фуке был обязан появлению в Пиньероле другого узника государственного значения, графа де Лозена[1001]. Его привезли в декабре 1671 года. Придворный, не поладивший с Людовиком XIV, и бывший жених кузины короля герцогини де Монпансье[1002], Лозен содержался в таких же условиях, как Фуке. Последний некоторое время не знал о его появлении. Однако Лозен оказался гораздо более строптивым заключенным, чем бывший суперинтендант, и все еще располагал могущественными друзьями при дворе.

В 1677 году сестре Лозена и некоторым другим родственникам разрешили его посетить. Их рассказы о том, как с ним обращаются, привели светское общество в негодование [1003]. Со своей стороны, мадемуазель де Монпансье несколько наивно отказывалась поверить, что король способен на такую жестокость, и предпочитала винить в строгостях Лувуа [1004]. После этого взрыва возмущения в ноябре 1677 года Лувуа и ввел новые правила в отношении обоих заключенных. Отныне им разрешались прогулки по крепостному валу, даже вдвоем, при условии, что их разговоры слышали. В январе 1679 года их привилегии расширили до права совместно наносить визиты, обедать с губернатором и его офицерами, свободно переписываться с семьями. Им также расширили доступ к книгам и газетам, вплоть до права получать политические новости из внешнего мира [1005]. Очевидно, эти правила были связаны со сложными переговорами, которые предприняла Монпансье, чтобы выторговать Лозену свободу в обмен на свою готовность завещать значительную часть состояния сыну короля от мадам де Монтеспан[1006]. По всей видимости, крошки этих благодеяний перепали заодно и Фуке. Однако надо отметить, что жена и мать Фуке были в добрых отношениях с Монтеспан. Возможно, у нее была причина действовать и в его интересах [1007].

Тюремщики Фуке до 1677 года думали, что он не знает о соседстве Лозена. Однако втайне от них в 1676 году Лозен сам установил контакт с Фуке. На полтора века опередив Эдмона Дантеса из романа Дюма[1008], он проделал ход, соединяющий его камеру с камерой Фуке, находящейся уровнем ниже. К тому моменту, когда Фуке официально сообщили о присутствии Лозена, узники уже обменивались визитами [1009].

В мае 1679 года Фуке наконец получил разрешение увидеть жену и других домочадцев. Состоялась счастливая встреча мужа, жены, нескольких взрослых детей. Среди них – старший, Луи Никола, уже молодой армейский офицер, и младший, Луи, родившийся в 1661 году, когда Фуке арестовали, и вовсе не помнивший отца. Престарелой матери Фуке путешествие было не под силу, но она послала с невесткой свое благословение [1010].

В следующие месяцы тон переписки Лувуа с Фуке и мадам Фуке заметно изменился и стал почти сердечным. Как и про Лозена, про Фуке ходили слухи, что скоро его выпустят и, возможно, даже простят [1011].

Но счастливой развязки не случилось. Здоровье Фуке уже несколько лет ухудшалось. В середине марта 1680 года он скоропостижно умер от инсульта. В тот момент с ним был его сын, Луи Никола, известный как граф де Во [1012]. Двое из братьев Фуке скончались, пока он был в заключении: Франсуа, архиепископ Нарбоннский, – в 1673-м, а Базиль – в 1679 году[1013]. Их мать, мужественная Мари де Мопё[1014], прожила еще год, до 1681-го [1015].

Все годы, что Фуке провел в тюрьме, его семья страдала от королевской немилости. Мать, жена с детьми, братья, в том числе два епископа, – все были высланы в глухие углы Франции. Такая же участь постигла многих его друзей и доверенных лиц [1016]. Примерно тогда, когда Фуке прибыл в Пиньероль, официальные лица, вооруженные ордерами Палаты правосудия, вывозили его имущество. Все ликвидные активы, о каких только знали, были конфискованы. То же самое случилось с предметами искусства, серебряной и золотой посудой и другим ценным убранством, обнаруженным в резиденциях Фуке, в том числе со знаменитой библиотекой из Сен-Манде[1017].

Что-то из этого попало в королевские дворцы, остальное продано с аукционов. Король также распорядился о недействительности многочисленных долей Фуке в государственных займах и налоговых откупах. Людовик конфисковал его оставшиеся должности и связанные с ними доходы. Как ни странно, власть не слишком усердствовала в изъятии земельных владений Фуке. Возможно, это происходило из-за сложной формы землевладения по некоторым из них, либо вследствие их залоговой и кредитной истории, либо по каким-то неизвестным причинам. Во-ле-Виконт и Бель-Иль не были конфискованы, хотя медные и свинцовые трубы, снабжавшие фонтаны в Во, изъяли в пользу государства, а в Бель-Иле стоял королевский гарнизон. Всего же имущества Фуке перешло в казну более чем на 10 миллионов ливров [1018].

Это поставило перед семьей, и в частности перед мадам Фуке, задачу спасти остатки состояния теперь, когда многочисленные кредиторы Фуке предъявляли права на немногое оставшееся. И вновь Мари Мадлен де Кастий оказалась на высоте. Согласно законодательству она имела право на долю в собственности супруга в объеме ее приданого; оно считалось приоритетным по отношению к правам кредиторов. Вскоре после ареста мужа в 1661 году мадам Фуке начала обращаться в судебные инстанции, что в итоге принесло семье около 1,4 миллиона ливров. Вскоре ей пришлось выступить в качестве ответчицы по иску синдиката (консорциума), который кредиторы подали одновременно и к семье Фуке и к властям, чтобы не дать последним конфисковать оставшиеся активы Фуке. После десяти лет юридических баталий мадам Фуке добилась мировой с кредиторами. Она соглашалась траншами погашать долг, но за это получала во владение некоторые семейные поместья, в частности Во и Бель-Иль.

Эти поместья, принесшие суперинтенданту столько горя, в конце концов ушли в чужие руки. Во было продано в 1705 году маршалу де Виллару[1019], а право собственности на Бель-Иль перешло к государству как часть сделки – в обмен на графство Гизор в 1718 году [1020].

Долгие и героические усилия мадам Фуке стабилизировали семейное состояние. Однако на то, чтобы вернуть расположение короля, времени понадобилось гораздо больше. Сыновья Луи Никола и Луи пытались восстановить честь фамилии на военной службе, но их продвижению препятствовала незримая королевская неприязнь. Разочарованные невозможностью нормальной военной карьеры, оба вышли в отставку и вернулись к частной жизни [1021].

В последние годы правления Людовика XIV понемногу началась реабилитация семьи. В 1711 году герцог Арман де Шарост, внук Фуке и сын Мари Фуке, получил должность капитана личной королевской стражи. То был престижный пост, который требовал три месяца в году находиться непосредственно при короле. Любопытно, вспоминал ли король, проводя рядом с капитаном день за днем, как полстолетия назад Никола Фуке тщетно просил хотя бы час аудиенции у своего повелителя? Младшие кузены герцога (сыновья Луи Фуке) Луи Шарль Огюст (1684–1761)[1022] и Луи Шарль Арман (1693–1747)[1023] начали военную службу во время войн за испанское наследство (1693–1747). Они служили с отличием как раз в те времена, когда стареющий монарх особо нуждался в подобной службе. В тот же год, когда получил свою должность Шарост, Луи Шарль Огюст сделал блестящую партию, женившись на дочери аристократов Дюфор. Они приходились родней многочисленным герцогским домам, в том числе Тюренну. Король и другие члены королевской семьи снизошли до того, чтобы подписать брачный контракт. Таким образом Мари Мадлен де Кастий, дожившая до 1716 года, имела удовольствие принимать на свадьбе гостей из высших политических и общественных кругов того времени [1024].

Жених более чем оправдал возложенные на него ожидания. В следующие десятилетия он последовательно стал генеральным офицером, государственным министром, военным секретарем, маршалом Франции, герцогом и пэром королевства, рыцарем королевского ордена Святого Духа и рыцарем ордена Золотого Руна[1025]. По иронии, на которую способна только муза истории Клио, он известен под именем маршала де Бель-Иль. Его младший брат, известный как шевалье де Бель-Иль, тоже служил с множеством отличий в войнах середины века. Он дослужился до чина генерал-лейтенанта и погиб на поле боя в 1747 году.

Остальные из близких к Фуке людей, включая непотопляемого Гурвиля, разошлись разными дорогами. Мадам дю Плесси-Бельер канула в безвестность и жила с семьей зятя, Кроки, в одном из своих отдаленных поместий. Она умерла в 1675 году [1026]. Поль Пелиссон, который из своей камеры в Бастилии ухитрялся вести дерзкую и тайную кампанию в защиту Фуке, освободился в 1666 году. С помощью влиятельных друзей он получил от Людовика прощение и вошел в группу, которой в конце 1660-х было поручено редактировать мемуары и описывать жизнь и деяния хозяина Версаля. Обратившись в католичество, он получил должность официального королевского историографа – честь, которую делил среди прочих с Жаном Расином[1027]. Он умер в 1693 году. Лафонтен вернулся из ссылки в 1664 году, но так никогда и не добился благосклонности короля. В 1684 году Людовик XIV с неохотой утвердил его избрание членом Французской академии после того, как поэт, по словам Людовика, «пообещал вести себя хорошо» [1028].

Несмотря на публичный обет Талона в 1661 году – с неумолимой суровостью карать тех, кто разорял государство, многочисленные финансисты, представшие перед палатой, отделались гораздо легче, чем Фуке. Учитывая выводы процесса Фуке, это не удивительно. Обвинение сделало Фуке центральной фигурой всех финансовых нарушений 1650-х. Но большинство судей сочли доказательства по большинству пунктов выдвинутых против него обвинений неоднозначными или неубедительными. Насколько эффективными окажутся те же доказательства против финансистов, участвовавших в тех же транзакциях вместе с Фуке? В итоге Кольбер пошел по пути прецедентов, созданных предыдущими палатами правосудия. В 1665 году вышла условная всеобщая амнистия, под которую попали почти все. Она снимала с финансистов и с чиновников королевского финансового ведомства, находившихся под следствием, все криминальные обвинения. Однако каждый из них в индивидуальном порядке компенсировал ущерб в объеме, установленном королевским советом, то есть фактически – Кольбером. Общая сумма компенсаций сначала составляла 156 миллионов ливров, но потом сократилась до 110 миллионов. Даниэль Дессер в своем исследовании об этих штрафах и переговорах о их снижении приходит к выводу, что Кольбер использовал эту меру, чтобы наградить тех финансистов, в которых видел союзников, и покарать тех, кого считал тесно связанными с Фуке [1029].

До амнистии успели казнить трех или четырех незначительных чиновников за разнообразные хищения [1030]. Однако никого из главных фигур эта судьба не постигла, хотя некоторые умерли в заточении от естественных причин. Двое или трое обвиняемых, остававшихся в сетях правосудия, включая Жанена де Кастий, в итоге сумели договориться с властями. Королевская амнистия не распространялась на Гурвиля и на клерка Фуке Брюана, бежавших из страны. Изворотливый Гурвиль какое-то время скрывался у Ларошфуко[1031] и принца Конде, потом ускользнул за границу. В 1671 году он получил прощение и служил старшим финансовым управляющим семьи Конде до самой своей смерти в 1703 году. Брюан, живший в Нидерландах, получил помилование около 1672 года. Вскоре он стал дипломатическим агентом Людовика XIV, в 1675-м вернулся во Францию. В 1684 году безуспешно пытался отсудить у наследников Кольбера часть своей собственности. Он умер уважаемым слугой отечества в 1689 году [1032].

Членов Палаты правосудия тоже не могли не коснуться последствия их решений. Отказ большинства судей признать Фуке виновным почти по всем пунктам обвинения больно задел честолюбие Кольбера и, конечно же, – тщеславие молодого короля. Фуке, участвовавший в большинстве схваток между Парижским парламентом и кардиналом в 1650-х, отлично знал о застарелой неприязни членов высокого суда к Мазарини. Именно это отношение он использовал, когда выстраивал защиту. Бывший суперинтендант просто поместил Мазарини в центр финансовых нарушений и коррупции 1650-х годов. И стратегия сработала. Многие из судей подчеркивали «сложное время», недвусмысленно подразумевая, что Мазарини тоже виноват. Он безусловно виноват, пусть даже, как выразился Ормессон, и «непреднамеренно». Отклоняя большинство обвинений, судьи вновь, хотя в неявной и более спокойной форме, повторяли критику, которая уже звучала в адрес кардинала во время Фронды[1033]. Фактически они возвращались к обвинениям, когда-то выдвинутым против Мазарини теми самыми судами, из которых они были набраны в палату.

Неудивительно, что многие из судей дорого заплатили за проявленную независимость. Похоже, их поведение король расценил как продолжение Фронды иными средствами. В ближайшие месяцы после процесса королевское неудовольствие получило выход. Раффели де Рокезан, который блестяще поддержал Ормессона и придал остальным коллегам смелости последовать за собой, был сослан в Кемпер-Корантен[1034]. Его обвинили в коррупционной сделке не с кем иным, как с Берье [1035].

Поншартрену не разрешили передать его должность в Счетной палате сыну; карьера его была кончена, и он вышел в отставку в 1671 году [1036]. Дю Вердье и ла Бом были освобождены от должностей в палате и отосланы в свои парламенты, соответственно в Бордо и Гренобль. Мусси, Брийяк и Массено тоже были из палаты удалены с признаками явной опалы [1037].

И все же никто не ощутил на себе гнев Людовика XIV так тяжело, как Оливье д’Ормессон. В годы после процесса Людовик сделал его живым примером того, чем приходится платить за верность принципам. В начале 1665 года здоровье Андре д’Ормессона заметно пошатнулось. При нормальном ходе событий Оливье мог ожидать назначения на отцовскую должность государственного советника. Но для этого требовалось одобрение короля, и Оливье по традиции прибегнул к лоббированию. Его друг Тюренн и даже королева-мать Анна Австрийская несколько раз поднимали эту тему в разговорах с королем. Они подготавливали почву для непосредственной просьбы Оливье, когда ему в конце февраля удалось предстать перед королем. Людовик спросил о здоровье Ормессона-старшего, и Оливье использовал ответ, чтобы поднять тему наследования должности. На традиционное прошение не оставить его «королевскими щедротами» Людовик холодно ответил: «Когда вы их заслужите, я вам их охотно предоставлю» [1038].

В течение нескольких месяцев после смерти Андре д’Ормессона (с марта 1665 года) Оливье не раз являлся ко двору. Хотя друзья, в том числе Конде, просили за него и помогали попадаться королю на глаза, Людовик в полной мере воспользовался королевской прерогативой не замечать его присутствия. А в декабре 1665 года был назван преемник Андре: Анри Пюссор. Нельзя было более явно и недвусмысленно сообщить об опале. Тем более что в том же месяце Оливье был «освобожден» от дальнейшего участия в заседаниях Палаты правосудия. Этот королевский приказ передал ему Сегье [1039]. В следующем, 1666 году Сент-Элен, требовавший головы Фуке, был назначен государственным советником. За ним, в 1667 году, – Вуазен.

Однако Ормессон не оставлял попыток в надежде, что рано или поздно Людовик смягчится. Он дважды появился при дворе в 1666 году, восемь раз – в 1667-м, десять в 1668-м и один раз – в конце 1669 года [1040]. И каждый раз Людовик просто игнорировал его. В 1670 году по совету Летелье, который считал, что Ормессон должен сделать первый шаг, он попросил у короля аудиенции [1041]. В ответ на ходатайство Ормессона, а также его речь о том, что «обязанность судьи» творить правосудие, Людовик неубедительно пообещал «обдумать сказанное» [1042]. Спустя три года безуспешных попыток – последняя состоялась в апреле 1672 года – Ормессон, который продал свою должность рекетмейстера еще в 1667 году, наконец оставил надежду [1043].

В дальнейшем он неплохо устроился в отставке, в обществе друзей и книг. Он пользовался уважением многих высокопоставленных современников. Летелье, вечный соперник Кольбера, всегда относился к Ормессону сердечно. А принц Конде даже принимал Оливье с женой как почетных гостей в Шантильи [1044]. Шарль Лебрён[1045], чьи работы украшали Во-ле-Виконт и Версаль, написал в 1666 году портрет Ормессона [1046].

Оливье умер в 1686 году, успев увидеть начало карьеры своих сыновей, но за два года до смерти он потерял старшего сына Андре, на которого возлагал большие надежды. Как и в случае с потомками Фуке, Людовик XIV демонстративно принял услуги младшего поколения: Андре получил должность в Chambre ardente[1047], которая в 1679 году расследовала afaire des poisons[1048]. Более отдаленным потомкам Оливье предстояло сыграть важные политические роли в XIX веке; в его роду вплоть до XXI века продолжали появляться выдающиеся военные, дипломаты и писатели. Но сам Оливье в награду за верность принципам получил только уважение и почет, которым до сих пор окружена его память и украшено имя Ормессонов [1049].

Некоторые из судей, голосовавших за казнь Фуке, позже усомнились в своем решении. В конце 1667 года Ферриоль сказал за обедом мадам Бенар, что с тех пор успел передумать и жалеет, что его решение о смертной казни невозможно отозвать. По словам Ферриоля, Сент-Элен признавался ему, что после того, как проголосовал за казнь, он был до глубины души сражен раскаянием и утратил все желания, которые так к нему больше и не вернулись [1050]. Сент-Элен умер за несколько месяцев до этого разговора (в апреле 1667 года) от внезапного удара, случившегося с ним, когда он проезжал в карете мимо Бастилии [1051].

Те же, кто не пожалел сил, чтобы отправить Фуке на эшафот, были щедро награждены. Пьер Сегье, не сумевший обеспечить смертный приговор, на который надеялись Кольбер и король, продолжал купаться в королевских милостях. Правда, членом Conseil d’en haut, верховной власти при Людовике XIV[1052], он так и не стал. Его функции в основном сводились к судебным и административным. Он был номинальным главой нескольких комиссий, созданных для реформирования судебных кодексов в 1667 и 1670 годах. В 1668 году он имел удовольствие отпраздновать повторный брак своей дочери Шарлотты, вдовы герцога де Сюлли, не с кем иным, как с дядей короля Анри де Бурбоном, герцогом де Вернёй, внебрачным сыном Генриха IV[1053]. Отец невесты, потомок бурбонского аптекаря, вписал в брачном контракте свое имя рядом с именами потомков дома Бурбонов: Людовика XIV, королевы Марии Терезии, Филиппа Орлеанского и его супруги Генриетты Анны Английской [1054]. Сегье умер в 1672 году, оставив наследникам около 4 миллионов ливров. Он не достиг стремления всей жизни – титула герцога или пэра Франции, но удовольствовался тем, что этого ранга достигнет его внук [1055].

Кольбер продолжал делать блестящую карьеру в качестве одного из самых могущественных и доверенных министров Людовика XIV до самой своей смерти в 1683 году. Его достижения слишком широко известны, чтобы перечислять их здесь. Многие из финансовых реформ, к которым он под овации приступил в начале 1660-х, к концу десятилетия провалились. Ведь, подобно предшественникам, он столкнулся с необходимостью финансировать длительные и затратные войны при неадекватных доходах. Историки давно признали, что суровая необходимость финансировать военные действия заставила его прибегнуть ко многим из тех самых финансовых практик и механизмов, которые столь дорого обошлись Фуке [1056].

Кольбер скопил колоссальное личное состояние. Оно оценивалась в 12 миллионов ливров, что сравнимо с наследством, оставленным Лувуа [1057]. Трех своих дочерей он выдал за герцогов де Шеврёз, де Бовилье и Мортемара. Сын, маркиз де Сеньеле и позже министр флота, женился на одной из Матиньонов, чей род восходил к Бурбонам и Лонгвилям. Второй сын стал епископом Руанским. Еще трое погибли на полях сражений. Братья и племянники Кольбера тоже сделали блестящую карьеру на высоких государственных должностях.

Образ жизни Кольбера соответствовал его богатству и должности. Его парижскую резиденцию украшали великолепные гобелены, картины и другие предметы искусства. Его библиотека позже перешла в собственность государя, а затем – в собрание Национальной французской библиотеки[1058].

В 1670 году Кольбер купил поместье, известное как Со, недалеко от Версаля. С помощью Шарля Перро, Лебрёна и Ленотра он создал величественную резиденцию в окружении 700 акров садов. Там он несколько раз в году по торжественным случаям принимал короля и членов королевской семьи. В 1677 году он устроил для Людовика и двора колоссальный праздник, с выступлениями поэтов, представлением расиновской «Федры» и великолепным фейерверком [1059].

Дядя Кольбера Анри Пюссор, который был всего на четыре года старше племянника, продолжал тесно сотрудничать с ним. В 1665 году он возглавил комиссию, номинально под председательством Сегье, которой поручалось составить список всех королевских декретов в области как гражданского, так и криминального права. Это требовалось для того, чтобы ими могли пользоваться суды. Еще одним, не менее важным делом комиссии было составить единообразные процедурные правила для королевского судопроизводства во всей стране. Детище Кольбера, этот проект должен был не только улучшить качество судопроизводства, но и служить механизмом контроля, давая королю власть над судебной системой. Последняя же, по мнению Кольбера, довольно неохотно откликалась на королевское волеизъявление. В 1667 году результатом этого труда стал гражданский кодекс, а в 1670 году – криминальный. Еще три вспомогательных кодекса появились некоторое время спустя. Все вместе они составили то, что историки права называют Кодексом Людовика. Он оставался краеугольным камнем французского судопроизводства вплоть до революции.

В работе комиссии легко услышать отголоски процесса Фуке. Изначально Кольбер стремился избежать любого формального вклада со стороны существующих королевских судов и привлек для работы с Пюссором членов Conseil d’État. Кроме Пюссора, Сегье и Кольбера в комиссию входили Понсе, которого скоро освободили от этих обязанностей, Вуазен, Бушра и Отман (обвинитель по другим делам, которые рассматривала Палата правосудия). Ее ответственными составителями являлись Одар Гомон и Никола Жозеф Фуко, сын секретаря на процессе Фуке. Первоначально в состав комиссии не вошел никто из голосовавших в пользу Фуке. Однако позже, в 1670 году, Катина, Брийяк и Файе присоединились к комиссии для пересмотра криминального законодательства [1060].

Попытку Кольбера обойти высокие суды пресек Ламуаньон. Он убедил Людовика XIV расширить состав и включить в него представителей скамьи с правом комментировать предлагаемые кодексы. Это дало пространство для серьезной полемики между Ламуаньоном и Пюссором. Речь шла о правах и гарантиях, которые следует предоставить обвиняемым, об автономности и дискреционных полномочиях судей (праве судить по личному усмотрению), о взысканиях в отношении судей, не соблюдающих процедурных ограничений, налагаемых кодексами, и так далее. Некоторые из этих дебатов были примечательны. Ламуаньон противился многим из предложений ограничить гарантии, традиционно полагавшиеся обвиняемому. Он настаивал на их сохранении, в том числе и тех, которыми воспользовался Фуке: право отказаться присягать в суде или право на консультантов. По поводу права на консультантов, в частности, он категорически утверждал, что такое ограничение будет не ловушкой для виновных, а «гибелью для невинных, не получивших нужного совета» [1061]. Непримиримее всего в отношении гражданского и криминального кодекса он ополчался на попытки ограничить право судей судить по своему усмотрению и на санкции, которые грозили магистратам, не соблюдающим этих ограничений досконально. По мнению Ламуаньона, вековой опыт доказал, что неукоснительно выполнять свой долг магистратов побуждают скорее «честь и совесть», нежели страх наказания [1062]. На это у Пюссора был готов ответ: «В действительности хуже всего исполнялись те распоряжения, соблюдение которых зависело только от чести и сознательности». Самые острые столкновения между ними происходили во время обсуждения гражданского кодекса в феврале-марте 1667 года. Хотя они сталкивались и по поводу криминального кодекса, на обсуждениях в июне и июле 1670 года [1063].

В итоге практически все ограничительные рекомендации Пюссора были приняты. Чаще всего – после вмешательства короля, которое одно могло вывести комиссию из тупика. Обвиняемые теперь были обязаны приносить перед допросом присягу. Неспособность или отказ это сделать означали признание обвиняемого «отказавшимся давать показания». На ранних этапах следствия (допрос, очная ставка со свидетелями) обвиняемому больше не полагалось консультантов. По обвинению в государственной измене или оскорблению величества их не предполагалось вообще [1064]. Многие из нововведений отчетливо выражали досаду Пюссора и его сторонников на то, как искусно Фуке использовал «пробелы законодательства» во время процесса. Апеллируя к преклонению судей перед законом, он добивался важных решений в свою пользу. Режим не собирался терпеть новых «процессов Фуке». Задача заставить суды следовать новой процедуре легла на королевские тайные советы (conseil privé)[1065]. Однако на практике этот подход не учитывал многих нюансов и оставлял больше свободы в принятии решений, чем понравилось бы Пюссору или Кольберу [1066]. Многие из этих новых норм в эпоху Просвещения оспаривали выдающиеся мыслители, в частности Монтескьё, который иногда ссылался на полемику между Ламуаньоном и Пюссором, опубликованную немного раньше в XVIII веке.

Пюссор продолжал служить верой и правдой, получая от короля всё новые назначения. Он пережил своего прославленного племянника на четырнадцать лет. В 1672 году он стал членом совета по финансам, но после смерти Кольбера в 1683 году был переведен на пост генерала-контролера. Через два года, когда умер Летелье, Пюссор так и не смог выхлопотать должность канцлера для себя. По иронии судьбы, этот пост достался Луи Бушра – тому самому, которого Кольбер вынудил покинуть Палату правосудия. Пюссор умер в 1697 году, оставив после себя значительное состояние.

Берье, чья опала была кратковременной, продолжал служить у Кольбера еще двадцать лет. Когда в 1686 году он умер, его наследники тоже оказались весьма богаты [1067].

В течение нескольких веков репутации Фуке в руках историков не везло. За примечательным исключением в лице Жюля Лера, вплоть до конца XX века большинство историков во Франции и за ее пределами придерживались официальной версии событий, как ее излагал Кольбер и его почитатели. Например, великий историк XIX века Адольф Шеруэль, готовя к изданию дневники Ормессона, обошел молчанием его упоминания о подделанных документах и сомнительных свидетельских показаниях. При этом он счел необходимым процитировать в предисловии опровержения Пюссора на доклад Ормессона палате [1068]. Двухтомное исследование Шеруэля, посвященное Фуке и основанное на обширном архивном материале, чуждо сомнениям в виновности суперинтенданта или в правомерности методов, которые применяла сторона обвинения.

В то же время у Фуке всегда находились защитники, в основном среди писателей. Пелиссон использовал свой талант, чтобы создать первое из опубликованных сочинений в защиту Фуке. Лафонтен – чтобы призывать короля к великодушию. Письма мадам де Севинье сохранили для потомков драматичный и сострадательный рассказ о выступлениях Фуке перед палатой в образе «гонимой невинности». Ее подруга, мадам де Лафайет (чье замечание о том, как потрясен был Людовик на празднике в Во, цитируется практически в каждом описании падения суперинтенданта), подобно Фуке была уверена, что Людовик XIV простил ему все нарушения, совершенные при Мазарини. Но затем, под влиянием Кольбера и Летелье, король нарушил слово и поддержал их сговор с целью ареста Фуке [1069]. Герцог де Сен-Симон[1070], характеризуя фигуру Людовика XIV, обвинял его в том, что он начал свое личное царствование как марионетка Кольбера – с преследования Фуке. Несколько далее он говорит, что Фуке расплатился за «миллионы, присвоенные Мазарини, зависть Летелье и Кольбера и некоторый избыток изящества и блеска» [1071]. Вольтер в «Истории Людовика XIV» рисует Мазарини исключительно черными красками. Он признает за Фуке определенное «величие духа» и упрекает Кольбера в мелкой мстительности, с которой тот преследовал соперника. Он увидел в деле то, что Фуке лишь сделал очевидным: «допрашивать суперинтенданта означало бросить тень на память о кардинале Мазарини» [1072].

Популярный романист Александр Дюма в своих книгах «Виконт де Бражелон» и «Людовик XIV и его век» тоже изображает Фуке с сочувствием [1073]. Провокативная книга Марка Фумароли «Поэт и король» (Le poète et le roi) освежает эту литературную традицию и вновь делает ее актуальной. Для Фумароли политика Фуке вела к «примирению, синтезу и компромиссу» между «восстановленной государственной властью» и теми силами, которые со времен Ришелье противостояли «крайностям абсолютизма». Спокойствие в стране дополнялось бы «дипломатией и миром» за границей [1074]. «Личное обаяние и несчастье» Фуке, утверждает он, «навеки бросили тень на начало правления Людовика XIV». И даже сегодня они затмевают сияние Великого Короля, точно так же, как ветхозаветная ярость «Мемуаров» Сен-Симона омрачает закат его царствования[1075] [1076].

В последние десятилетия XX века историческая и литературная традиции начали сближаться. Работы Даниэля Дессера, Франсуа Байяра, Джулиана Дента, Ричарда Бонни и других позволили по-новому взглянуть на многие обстоятельства запутанного и темного мира королевских финансов во Франции XVII века. Более глубокое понимание этой сферы позволило переосмыслить роль не только Фуке, но и Кольбера, а также их предшественников, в том числе Мазарини и Ришелье. Коллоквиум по случаю 300-летия со дня смерти Кольбера, состоявшийся в Париже в 1983 году, стал площадкой для оживленной полемики о соперничестве между Кольбером и Фуке [1077]. Ее итог подвела чеканная формулировка известного ученого Ролана Муснье, который назвал процесс Фуке «политическим процессом во всем его безобразии… Фуке не был виновен ни по духу, ни по обычаям своего времени. Процесс велся неправосудно и скомпрометировал себя нарушениями и манипуляциями» [1078].

Массовую аудиторию история Фуке завораживает по сей день. Возможно, это происходит отчасти благодаря прекрасной реставрации, которая проводится в поместье Во-ле-Виконт последние полвека, и его роли как одной из крупнейших туристических достопримечательностей. В марте 2011 года на канале France 3 вышел телевизионный фильм Le roi, l’écureuil, et la couleuvre[1079] с Лораном Дойчем в роли Фуке и Кароль Ришер в роли мадам де Севинье, частично снимавшийся в Во.

Этот сдвиг в отношении исследователей и публики затронул не всех. Эманнуэль Леруа-Ладюри, в своем полемическом исследовании Франции о Старом режиме (Ancien Régime), приходит к выводу, что суперинтендант был козлом отпущения в предпринятом королем государственном перевороте 1661 года. А массивные долги Фуке позволяют предположить, что «как минимум с 1650 года тот был относительно честен». Он, однако, не согласен с Даниэлем Дессером, который изображает Фуке «фигурой, подобной Дрейфусу»[1080], а Кольбера – как «не слишком привлекательную марионетку». Для Леруа-Ладюри попытка Дессера сделать из Фуке «национального героя – то же, что делать montgolfére из baudruche» (монгольфьер из детского воздушного шарика)[1081] [1082]. Возможно, страдая от того же симптома, который сам же описал, Леруа-Ладюри полагает, что «Бретонский заговор» Фуке был «чем-то сродни Фронде» [1083]. Аналогичная убежденность характеризует его повествование о многочисленных достижениях Кольбера, когда он вежливо, но твердо отвергает выводы, к которым подводят работы Дессера, Байяра, Бонни, Бергена и других ученых [1084].

Демонстрируя изумительное институциональное единодушие, проходящее сквозь века, в 2011 году французское министерство юстиции на официальном сайте разобрало, с каким блеском Фуке сумел использовать ошибки и нарушения стороны обвинения. Оно также признало, что Фуке прежде всего был жертвой гнева Людовика XIV. Тем не менее оно поддержало выводы процесса, утверждая, что Фуке действительно был виновен в мошенничестве и аферах с ценными бумагами (tromperies et escroqueries). Игнорировать их было больше невозможно. Приговаривая Фуке к ссылке, а не к смертной казни, стандартно полагавшейся за казнокрадство, судьи поддались давлению общественного мнения. Король не смирился с этой податливостью и изменил приговор на пожизненное заключение. Словом, какими бы порочными ни были средства, цель их оправдывала [1085].

Однако ученые тоже способны продемонстрировать если не институциональное, то интеллектуальное единство. В мае 2000 года литературоведы и историки собрались на двухдневную конференцию в Версале «Годы Фуке». Там, во дворце Короля-Солнце, выдающийся французский историк и биограф Кольбера Жан Мейе, участник коллоквиума 1983 года, объявил процесс Фуке «одной из тех печальных, неоднозначных и подлых историй, которые разворачиваются в эпохи одновременно гротескные и достойные жалости, которыми так обильна наша политическая история» [1086].

Остается надеяться, что тени Людовика XIV и Фуке это слышали.

Приложение Состояния министров во Франции в XVII веке

В ТЕ ВРЕМЕНА отсутствовало понятие «конфликт интересов». Понимая, что в любой момент по прихоти короля они могут лишиться должностей, многие министры и высокопоставленные чиновники выжимали из имеющихся возможностей все, что могли, для обогащения себя и родственников. Ришелье оставил после себя состояние в 20 млн ливров, из них более 4 млн ливров наличными. Он осыпал многочисленную родню должностями и жалованьем, надолго обес печив процветание своему клану[1087]. Клод де Буйон, суперинтендант финансов, в 1632–1640 годах скопил имущества почти на 8 млн ливров.

Но абсолютным рекордсменом стал Мазарини. За десятилетие перед Фрондой свежеиспеченный главный министр сумел выстроить из своих разнообразных светских и церковных назначений весьма прибыльную систему. Современники из Парижского парламента оценили его доход в эти годы примерно в один миллион ливров[1088]. Парламентские критики при этом не могли знать о его скрытой деятельности: участии в синдикатах, ссужавших деньги короне, или в оптовых поставках амуниции, провианта и припасов сражающимся войскам. Такие транзакции оформлялись на подставных лиц, личных слуг или клерков кардинала. Подобное же прикрытие предоставляли Мазарини его доверенные банкиры, например венецианец Томас Кантарини или Бартелеми Эрвар, немецкий протестант из Аугсбурга. Как отмечает современная исследовательница Клод Дюлон, если учитывать инвестиции, оформленные Мазарини через подставных лиц, то сразу выясняется, что современники ошибались примерно на треть: годовой доход кардинала составлял 1,5 млн ливров[1089]. По меньшей мере часть состояния Мазарини ушла из страны. Дюлон отмечает, что кардинал вел много дел с банкирами в Италии, государствах Рейна, Амстердаме и Антверпене, с их помощью выводя активы за пределы Франции[1090]. В 1641 году он уже мог купить в Риме великолепный Palazzo Bentivoglio, нынешний Palazzo Rospigliosi-Pallavicini[1091][1092]. Еще до Фронды его коллекция гобеленов, живописи, книг, серебра и драгоценных камней вызывала изумление. В числе прочего кардиналу принадлежали восемнадцать знаменитых бриллиантов, известные как «восемнадцать Мазарини», которые он позже завещал французскому королевству. Два из них, «Санси» и «Зеркало Португалии», были за бесценок куплены через подставных лиц у принцессы Генриетты Марии[1093], вдовы Карла I[1094]. Из учетных книг Кантарини, конфискованных и изученных парламентской комиссией во время Фронды, следовало, что к 1648 году у венецианца на депозитах лежало уже 8 млн ливров, принадлежащих Мазарини[1095]. Остается только гадать, сколько из них так или иначе восходили к 31 млн ливров государственных средств, которые прошли через руки Кантарини в 1643–1648 годах[1096]. Хотя Мазарини во время Фронды действительно потерял часть своих накоплений, позже он преувеличивал размер потерь. Многое было тайно возвращено через агентов или оказалось недосягаемым для Парижского парламента, не в последнюю очередь усилиями Кольбера и братьев Фуке[1097].

По возвращении во Францию в феврале 1653 года кардинал предпринял титанические усилия, чтобы отыграться за упущенное время. В 1650-х «надводная часть» его доходов выросла до двух с небольшим миллионов ливров в год. Это произошло за счет королевских пансионов, служебного жалованья, церковных бенефициев и дохода от гигантских поместий, которые он приобрел в 1650-х, в том числе герцогств Невер и Майен и земель в Эльзасе. В июне 1658 года Кольбер оценил совокупную стоимость собственности Мазарини в восемь с лишним миллионов ливров – больше, чем у подавляющей части принцев и пэров Франции[1098]. Ко времени смерти кардинала, то есть не позднее чем через три года после оценки Кольбера, его состояние превысило 35 миллионов ливров и оказалось крупнейшим за всю историю Ancien Régime частным состоянием, которое когда-либо скапливалось в одних руках. Только наличными оно насчитывало 8,7 млн ливров: в два раза больше, чем оставил наличными Ришелье, и в четыре – чем осталось после Анри де Конде, первого принца крови, после его смерти в 1646 году[1099]. Даниэль Дессер задает закономерный вопрос: как могло состояние Мазарини вырасти так быстро за такое небольшое время при официальном доходе в два миллиона ливров в год? В другой работе Дессер предлагает ответ: все до одной финансовые транзакции, которыми обвинение собиралось доказывать виновность Фуке, состоялись при жизни Мазарини. При этом вскоре после процесса учетные книги Мазарини, вверенные Кольберу, с согласия короля были уничтожены[1100].

Хотя и без деталей, но современники знали о деятельности Мазарини достаточно, чтобы и во время Фронды, и после смерти кардинала этот вопрос время от времени всплывал. По мнению Клод Дюлон, неудивительно, что в сложившейся ситуации Людовик позволил уничтожить бухгалтерию Мазарини, не желая «поднимать завесу» над тайной его богатства[1101]. Однако именно это и сделал Фуке, когда заявил, что в конце 1650-х через руки Мазарини ежегодно проходило более 22 миллионов ливров государственных денег[1102].

Коллега Фуке, Абель Сервьен[1103], со своими относительно скромными тремя миллионами ливров, оставался далеко позади.

Следующие поколения королевских министров тоже усердно собирали урожай со своих должностей. Состояние Кольбера, когда он умер, по оценкам составляло около 12 миллионов ливров, Лувуа – между 9 и 12 миллионами[1104]. Оба министра позаботились, чтобы и их семьи, и вся родня не испытывали недостатка в должностях и доходах – надежной основе их собственных состояний.

За исключением состояний, принадлежавших боковым ветвям королевского дома (например, Конде и Орлеанам), имущество министров значительно превосходило то, чем располагали знатнейшие представители старой земельной аристократии (noblesse d’épéе – «дворянство шпаги»). Оно было несравнимо больше, чем состояния представителей административной и юридической элит (noblesse de robe – «дворянство мантии»), стоящих ниже министерского уровня.

Точнее всего, пожалуй, сказала об этом феномене Клод Дюлон: «Бедный министр – это очень поздний и республиканский идеал»[1105].

Примечания Сокращения, использованные в примечаниях

AnF – Archives nationales (France)

BA – Bibliothèque de l’Arsenal Bastille Archives de la Bastille, ed. François Ravaisson-Mollien, vols. 1–3 (Paris, 1866–1868)

BI – Bibliothèque de l’Institut de France

BM – Bibliothèque Mazarine

BnF – Bibliothèque nationale de France

CC – Colbert Collection Cinq Cents de Colbert Défenses Défenses de M. Fouquet, 13 vols. (Paris, 1665–1668)

Ms. – Manuscrit

Ms. – Fr. Manuscrit français

Библиография

Об использованных источниках

Для удобства читателя мы стремились для опубликованных источников по возможности приводить ссылку на печатную версию, а не на рукописный оригинал, даже когда указано, что автор изучал обе версии. Бесценным опубликованным источником материалов о процессе Фуке служат материалы его защиты: Défenses, полное собрание всех его письменных ответов на выдвинутые обвинения, а также остальные документы – прошения, ходатайства, петиции и прочее, к чему он прибегал (отводы судей и т. п.). Туда же вошло большинство материалов обвинения: брифы, запись допросов и другие важные данные. Это собрание было опубликовано в Соединенных провинциях Нидерландов в 1665–1668 годах, в 13 томах, возможно по инициативе семьи Фуке, и переиздано в 1690-х в 16 томах. В материалах нет записей, связанных с его выступлениями в Палате правосудия в ноябре-декабре 1664 года, но они опубликованы в Archives de la Bastille (архивах Бастилии) Равессон-Мольеном (Ravaisson-Mollien) в XIX веке (оригиналы – в BnF, Cinq Cents de Colbert 237 и Ms. Fr. 7628) вместе с другими важными материалами процесса. Огромные «Дневники» (Journal) Ормессона под редакцией Шеруэля дают непрерывную картину разворачивающегося процесса, в том числе много сведений о взаимодействии судей друг с другом, с обвинением и королевскими министрами, особенно с Кольбером и Летелье. Материалы о процессе Фуке и о разбирательствах в отношении многих арестованных тогда же финансистов, представших перед Палатой правосудия, широко разбросаны по французским архивам. Находящийся в Национальной библиотеке Франции источник от Ms. Fr. 7620 по Ms. Fr. 7628 включительно содержит много важной информации о процессе Фуке. В собрании Cinq Cents de Colbert, vols. 228–237 находятся реестры Палаты правосудия, которые вел Фуко, их тома 235–237 полностью посвящены процессу Фуке. Список использованных документов, который приведен ниже, не включает дополнительные копии тех же материалов. В Национальном архиве Франции хранятся документы нескольких ключевых участников процесса Фуке. Бумаги Оливье д’Ормессона включают копии документов, хранящихся где-либо еще (записи допросов финансистов и т. п.), но проливают некоторый свет на образ мыслей Ормессона, хотя ключевым источником для понимания его роли остаются его опубликованные «Дневники».

В семейных архивах Малербов хранятся некоторые бумаги Гийома де Ламуаньона. Сообщение Ламуаньона о его назначении первым председателем Парижского парламента, недавно опубликованное (см. ниже), позволяет предположить, что он чувствовал неловкость из-за своих прежних связей с Фуке. Дневники, которые он вел в ходе процесса, охватывают период с сентября по декабрь 1662 года и описывают попытки обвинения лишить Фуке консультантов, назначение докладчиков и обстоятельства замены Ламуаньона на Сегье. Остальная часть дневников представляет собой несколько разрозненные комментарии и размышления о Палате правосудия, о сложных и неровных отношениях автора с Фуке, Кольбером, Летелье и прочими и отражает его прохладное отношение к вмешательству королевских должностных лиц, прежде всего Кольбера, в работу палаты. Бумаги Брюана де Каррьера дают представление о его роли как одного из ключевых подчиненных Фуке. Ms. Gomont в библиотеке Мазарини содержит полезную хронику последних недель процесса, которую вел младший чин из команды обвинителей. Бумаги Жаннара, хранящиеся в Библиотеке института Франции, дают представление о его действиях от имени и по поручению Фуке.

Неопубликованные источники

BA (Bibliothèque de l’Arsenal) Ms. Fr. 7167: Документы о личных финансах Фуке. BI (Bibliothèque de l’Institut de France) Ms. 1483: Jacques Jannart Papers, Cote 4 CX 333 (VV-EEE) [Напечатанные документы с пометками «Jannart»]. BnF (Bibliothèque nationale de France) Cinq Cents de Colbert, vols. 235–

37. Ms. Fr. 3168, 7607, 7620– 28, 9438, 10228, 10229, 14056, 16533, 23202. Bibliothèque Mazarine Ms. 2257: Oudart Gomont Papers and Journal. Ms. 2258: Документы обвинения. Archives nationales (France) 144 AP: Семейные архивы Ор мессонов, бумаги Оливье д’Ор мес сона. 399 AP3: Семейные архивы Малербов, бумаги Гийома де Ламу аньона: Liasse 1: Отчет о назначении Ламуаньона первым председателем Парижского парламента, 12 апреля, 1662; Liasse 2: Журнал палаты правосудия, сентябрь – декабрь 1662. 557 AP: Бумаги Луи Брюана де Каррьера.

Мемуары и сочинения современников и опубликованные документы

Неизвестный автор. L’innocence persécutée [aka Le livre abominable]. Ed.

Marie-Françoise Baverel-Croissant. Saint-Étienne, 2002. Brienne, Louis-Henri de Loménie, comte de. Mémoires. Ed. Paul Bonnefon.

3 vols., Paris, 1916–1919. Choisy, François-Timoléon, abbé de. Mémoires. Ed. Georges Mongrédien.

Paris, 1966. Code Louis. Ed. Nicola Picardi and Alessandro Giuliani. 2 vols. Milan, 1996.

Colbert, Jean-Baptiste. Lettres, instructions, et mémoires de Colbert. Ed. Pierre Clément. 7 vols. Paris, 1861–1873.

Colbert, Jean-Baptiste. «Notes secrètes sur le personnel de tous les parlements et cours des comptes du royaume envoyées par les intendants des provinces а Colbert… 1663». In: Depping, Correspondance administrative, 2: 33–132.

Condé, Louis, prince de, and Enghien, Henri Jules, duc d’. Lettres inédites sur la Cour de Louis XIV. Ed. Emile Magne. Paris, 1920.

Depping, Georges-Bernard, and Guillaume Depping, eds. Correspondance administrative sous le règne de Louis XIV. 4 vols. Paris, 1850–1855.

Foucault, Joseph. «Récit ofciel de l’arrestation de Fouquet». In: Mémoires du duc de Saint-Simon, ed. Adolphe Chéruel, vol. 8 (Paris, 1857), 447–53.

Fouquet, Nicolas. Recueil des défenses de M. Fouquet. 5 vols. (Series vols. 1–5). N. p., 1665.

Fouquet, Nicolas. Suite du recueil des défenses de M. Fouquet. 7 vols. (Series vols. 6–12). N. p., 1667.

Fouquet, Nicolas. Conclusion des défenses de M. Fouquet. 1 vol. (Series vol. 13). N. p., 1668.

Gourville, Jean Hérault, sieur de. Mémoires. Ed. Arlette Lebigre. Paris, 2004.

Lafayette [La Fayette], Marie-Madeleine Pioche de la Vergne, comtesse de. Vie de la princesse d’Angleterre. Ed. Marie-Thérèse Hipp. Geneva, 1967.

Lamoignon, Guillaume de. «Relation de la nomination… а la place du premier président du parlement» (April 14, 1662). In: Lemoine, La grande robe, 257–85; AN, 399AP 3.

Le Boindre, Jean. Débats du Parlement de Paris pendant la minorité de Louis XIV. Vol. 1: 1648–1649. Ed. Robert Descimon, Orest Ranum, Patricia M. Ranum. Paris, 1997.

Le Boindre, Jean. Débats du Parlement de Paris pendant la minorité de Louis XIV. Vol. 2: 1650–1652. Ed. Isabelle Storez-Brancourt. Paris, 2002.

Louis XIV. Mémoires for the Instruction of the Dauphin. Ed. and trans. Paul Sonnino. New York, 1970.

Mazarin, Jules. Lettres du cardinal Mazarin pendant son ministère. Ed. Adolphe Chéruel и Georges d’Avenal. 9 vols. Paris, 1872–1906.

Montpensier, Anne-Marie-Louise, duchesse de. Mémoires. Ed. Adolphe Chéruel. 4 vols. Paris, 1858–1859.

Motteville, Françoise Bertaut, Madame de. Mémoires. In: Nouvelle collection des mémoires relatifs а l’histoire de France, ed. Joseph-François Michaud and Jean-Joseph Poujoulat, vol. 24. Paris, 1857.

Ormesson, Olivier Lefèvre d’. Journal, et extraits des mémoires d’André Lefèvre d’Ormesson. Ed. Adolphe Chéruel. 2 vols. Paris, 1860–1861. Pellisson (-Fontanier), Paul. Oeuvres choisies de Pellisson, de l’Académie française… précédées d’une notice… par N. L. M. Desessarts. 2 vols.

Paris, 1805. Racine, Jean. «Notes et fragments». In: Oeuvres complètes, ed. Raymond

Picard, vol. 2. Paris, 1952. Ravaisson-Mollien, François. Archives de la Bastille. Vols. 1–3. Paris,

1866–1868. Saint-Simon, Louis de Rouvroy, duc de. Mémoires. Ed. Adolphe Chéruel. 13 vols. Paris, 1856–1858. Saint-Simon, Louis de Rouvroy, duc de. Mémoires. Ed. Gonzague Truc. 7 vols. Paris, 1947–1961. Sévigné, Marie de Rabutin-Chantal, marquise de. Lettres. Ed. Emile Gérard-Grailly. 3 vols. Paris, 1953–1957. Tallemant des Réaux, Gédéon. Historiettes. Ed. Antoine Adam. 2 vols. Paris,

1960–1961. Voltaire [François-Marie Arouet]. The Age of Louis XIV. Trans. Martyn P.

Pollack. London, 1961.

Коллективные работы и опубликованные материалы научных мероприятий

Bercé, Yves-Marie, ed. Les procès politiques XIV–XVII siècle. Rome, 2007.

Bonney, Richard, ed. Society and Government in France under Richelieu and Mazarin, 1624–1661. London, 1988.

Bosher, John Francis, ed. French Government and Society, 1500–1850. London, 1973.

Cameron, Keith, and Elizabeth Woodrough, eds. Ethics and Politics in Seventeenth-Century France. Exeter, UK, 1996.

Carbasse, Jean-Marie, and Laurence Depamdour-Tarride, eds. La conscience du juge dans la tradition juridique européenne. Paris, 1999.

Carbasse, Jean-Marie, ed. Histoire du parquet. Paris, 2000.

Chaussinand-Nogaret, Guy, ed. Histoire des élites en France du XVIe au XXe siècle. Paris, 1991.

Grell, Chantal, Klaus Malettke, and Kornelia Oepen, eds. Les années Fouquet: politique, société, vie artistique et culturelle dans les années 1650.

Colloque, Université de Versaille-Saint-Quentin et al., Versailles, 26–27 mai 2000. Muenster, 2001.

Imbert, Jean, ed. Quelques procès criminels des XVIIe et XVIIIe siècles. Paris, 1964.

Mousnier, Roland, ed. Le conseil du roi de Louis XII а la Révolution. Paris, 1970.

Mousnier, Roland, and Jean Favier, eds. Un nouveau Colbert: actes du Colloque pour le tricentenaire de la mort de Colbert (Paris, October 4–6, 1983). Paris, 1985.

Прочие источники

Antoine, Michel. Le coeur de l’état: surintendance, contrôle général, et intendances de fnances, 1552–1791. Paris, 2003.

Antonetti, Guy. «Colbert et le crédit public». In: Mousnier and Favier, Un noveau Colbert, 189–210.

Astaing, Antoine. Droits et garanties de l’accusé dans le procès criminel de l’ancien régime. Aix-en-Provence,1999.

Barbiche, Bernard. Les institutions de la monarchie française а l’époque moderne. Paris, 1999.

Bastid, Paul. Les grands procès politiques de l’histoire. Paris, 1962.

Bayard, Françoise. Le monde des fnanciers au XVIIe siècle. Paris, 1988.

Béguin, Katia. «De la fnance а l’intendance ou la reconversion réussie de Jean Hérault de Gourville (1625–1703)». Revue d’histoire moderne et contemporaine 46 no. 3 (1999): 435–56.

Béguin, Katia. Financer la guerre au XVIIe siècle: la dette publique et les rentiers de l’absolutisme. Seyssel, 2012.

Béguin, Katia. Les princes de Condé: rebelles, courtisans, et mécènes dans la France du Grand Siècle. Paris, 1999.

Beik, William. Urban Protest in Seventeenth-Century France: The Culture of Retribution. New York, 1997.

Bercé, Yves-Marie. «L’afaire Fouquet dans l’opinion de son temps et sous le regard des historiens». Le fablier 5 (1993): 37–42.

Bergin, Joseph. «Cardinal Mazarin and His Benefces». French History 1 (1987): 3–26.

Bergin, Joseph. Cardinal Richelieu: Power and the Pursuit of Wealth. New Haven, 1985.

Bergin, Joseph. The Rise of Richelieu. New Haven, 1991.

Bertière, Simone. Le procès Fouquet. Paris, 2013.

Bluche, François. Louis XIV. Trans. Mark Greengrass. Oxford, 1990.

Blunt, Anthony. Art and Architecture in France, 1500–1700. London, 1991.

Bonnefn, Aimé. La monarchie française (987–1789): constitution et lois fondamentales. Paris, 1987.

Bonney, Richard. «Cardinal Mazarin and His Critics: The Remonstrances of 1652». Journal of European Studies 10 (1980): 15–31

Bonney, Richard. «The Failure of the French Revenue Farms, 1600–60». Economic History Review, 2nd ser., 32, no. 1 (1979): 11–32.

Bonney, Richard. «The Fouquet-Colbert Rivalry and the Revolution of 1661». In: Cameron and Woodrough, Ethics and Politics, 107–18.

Bonney, Richard. The King’s Debts: Finance and Politics in France, 1589– 1661. Oxford, 1981.

Bonney, Richard. Political Change in France under Richelieu and Mazarin, 1624–1661. Oxford, 1978.

Bonney, Richard, ed. The Rise of the Fiscal State in Europe, 1200–1815. Oxford, 1999.

Bonney, Richard. «The Secret Expenses of Richelieu and Mazarin, 1624– 1661». English Historical Review 91, no. 360 (1976): 825–36.

Bosher, John Francis. «Chambres de justice in the French Monarchy». In: Bosher, French Government, 19–40.

Boucher, Philip. The Shaping of the French Colonial Empire: A Bio-bibliography of the Careers of Richelieu, Fouquet, and Colbert. New York, 1985.

Boulanger, Marc. «Justice et absolutisme: la grande ordonnance criminelle d’août 1670». Revue d’histoire moderne et contemporaine 47, no. 1 (2000): 7–36.

Boulet-Sautel, Marguerite. «Colbert et la legislation». In: Mousnier and Favier, Un Nouvel Colbert, 119–32.

Bourgeon, Jean-Louis. Les Colbert avant Colbert. Paris, 1973.

Burke, Peter. The Fabrication of Louis XIV. New Haven, 1994.

Bury, Emmanuel. «La culture Fouquet: précieuses et gallants». In: Grell, Malettke, and Oepen, Les années Fouquet, 101–9.

Carbasse, Jean-Marie. Histoire du droit. Paris, 2008.

Carbasse, Jean-Marie. Histoire du droit pénal et de la justice criminelle. Paris, 2000.

Chapman, Sara E. Private Ambition and Political Alliances: The Phélypeaux de Pontchartrain Family and Louis XIV’s Government, 1650–1715. Rochester, NY, 2004.

Charmeil, Jean Paul. Les trésoriers de France а l’époque de la Fronde. Paris, 1964.

Châtelain, Urbain Victor. Le surintendant Nicolas Foucquet, protecteur des letters, des arts, et des sciences. Paris, 1905.

Chauleur, Andrée. «Le rôle des traitants dans l’administration fnancière de la France de 1643 а 1653». XVIIe Siècle 65 (1964): 16–49.

Cherchève, Frédéric. «Le procès de Nicolas Fouquet In Imbert», Quelques procès criminels, 101–20.

Chéruel, Adolphe. Histoire de France pendant la minorité de Louis XIV. 4 vols. Paris, 1878–1880.

Chéruel, Adolphe. Histoire de France sous le ministère de Mazarin. 3 vols. Paris, 1882.

Chéruel, Adolphe. Mémoires sur la vie publique et privée de Fouquet, surintendant des fnances. 2 vols. Paris, 1862.

Chifoleau, Jacques. «Le crime de majesté, la politique, et l’extraordinaire». In: Bercé, Les procès politiques, 577–662.

Collins, James B. Fiscal Limits of Absolutism: Direct Taxation in Early Seventeenth-Century France. Berkeley, 1988.

Collins, James B. The State in Early Modern France. Cambridge, UK, 2009.

Cornette, Joël. La mélancolie du pouvoir: Omer Talon et le procès de la raison d’état. Paris, 1998.

Corvisier, André. Louvois. Paris, 1983.

Crépin, Marie-Yvonne. «Le rôle pénal du ministère public». In: Carbasse, Histoire du parquet, 79–103.

Dauchy, Serge. «De la défense des droits du roi et du bien commun а l’assistance aux plaideurs: diversité des missions du ministère public». In: Carbasse, Histoire du parquet, 55–75.

David, Jacqueline. «La participation des gens du roi а la police du royaume pendant l’ancien régime». In: Carbasse, Histoire du parquet, 105–37.

Delatour, Jérôme. «Les armes en main et les larmes aux yeux: le procès de Cinq-Mars et de Thou». In: Bercé, Les procès politiques, 351–93.

Dent, Julian. «An Aspect of the Crisis of the Seventeenth Century: The Collapse of the Financial Administration of the French Monarchy (1653–61)». Economic History Review, 2nd ser., 20, no. 2 (1967): 241–56.

Dent, Julian. Crisis in Finance: Crown, Financiers, and Society in Seventeenth-Century France. Newton Abbot, UK, 1973.

Dent, Julian. «The Role of Clientèles in the Financial élite of France under Cardinal Mazarin». In: Bosher, French Government, 41–69.

Depambour-Tarride, Laurence. «Répresenter une conscience: le portrait de

Guillaume de Lamoignon par Robert Nanteuil». In: Carbasse and Depambour-Tarride, La conscience du juge, 195–228.

Dessert, Daniel. «L’afaire Fouquet». L’histoire 32 (1981): 39–47.

Dessert, Daniel. Argent, pouvoir, et société au Grand Siècle. Paris, 1984.

Dessert, Daniel. L’argent du sel, le sel de l’argent. Paris, 2012.

Dessert, Daniel. «Finances et société au XVIIe siècle: а propos de la Chambre de Justice de 1661». Annales: économies sociétés civilisations 29, no. 4 (1974): 847–81.

Dessert, Daniel. Fouquet. Paris, 1987.

Dessert, Daniel. «Le ‘laquais-fnancier’ au Grand Siècle: mythe ou réalité?» XVIIe Siècle 122 (1979): 21–36.

Dessert, Daniel. «Pouvoir et fnance au XVIIe siècle: la fortune du cardinal Mazarin». Revue d’histoire modern et contemporaine 23 (1976): 161–81.

Dessert, Daniel. Le royaume de Monsieur Colbert, 1661–1683. Paris, 2007.

Dessert, Daniel, and Jean-Louis Journet. «Le lobby Colbert: un royaume, ou une afaire de famille?». Annales: économies sociétés civilisations 30, no. 6

(1975): 1303–36. Dornic, François. Louis Berryer, agent de Mazarin et de Colbert. Caen, 1968.

Doyle, William. Venality: The Sale of Ofces in Eighteenth-Century France. New York, 1996.

Drazin, Charles. The Man Who Outshone the Sun King. Philadelphia, 2008.

Duccini, Hélène. Guerre et paix dans la France du Grand Siècle: Abel Servien, diplomate et serviteur de l’état (1593–1659). Seyssel, 2012.

Duchène, Roger. «La Fontaine et Fouquet: un pédant parmi les gallants». Le fablier 5 (1993): 31–36.

Dulong, Claude (Badalo-). Banquier du roi: Barthélemy Hervart, 1606–1676. Paris, 1951.

Dulong, Claude (Badalo-). La fortune de Mazarin. Paris, 1990.

Dulong, Claude (Badalo-). Mazarin et l’argent: banquiers et prête-noms. Paris, 2002.

Esmein, Adhémer. A History of Continental Criminal Procedure, with Special Reference to France. Trans. John Simpson. Boston, 1913.

Etchechoury, Maïté. Les maîtres des requêtes de l’hôtel du roi sous les derniers Valois (1553–1589). Paris, 1991.

Fernandez-Lacôte, Hélène. Les procès du cardinal de Richelieu: droit, grâce, et politique sous Louis le Juste. Seyssel, 2010.

Freudmann, Félix R. L’étonnant Gourville (1625–1703). Geneva, 1960.

Fumaroli, Marc. Le poète et le roi: Jean de La Fontaine et son siècle. Paris, 1997.

Fumaroli, Marc. «Nicolas Fouquet, the Favourite Manqué». In: The World of the Favourite, ed. J. H. Elliott and L. W. B. Brockliss, 239–55. New Haven, 1999.

Gaillard, Gabriel Henri. Vie ou éloge historique de M. de Malesherbes, suivie de la vie du premier président Lamoignon, son bisaïeul. Paris, 1805.

Goldner, Erik. «Corruption on Trial: Money, Power, and Punishment in France’s Chambre de Justice of 1716». Crime, histoire, et sociétés 17, no. 1 (2013): 5–28.

Goubert, Pierre. Mazarin. Paris, 1990.

Grell, Chantal. «En guise d’introduction: Nicolas Fouquet au tribunal de l’histoire». In: Grell, Malettke, and Oepen, Les années Fouquet, 1–10.

Guéry, Alain. «Les fnances de la monarchie française sous l’Ancien Régime». Annales: économies sociétés civilisations 33, no. 2 (1978): 216–39.

Hale, Matthew, George Wilson, and Thomas Dogherty. The History of the Pleas of the Crown. 2 vols. London, 1800.

Hall, Geofrey F., and Joan Sanders. D’Artagnan: The Ultimate Musketeer. Boston, 1964.

Hamscher, Albert N. The Conseil Privé and the Parlements in the Age of Louis XIV: A Study in French Absolutism. Philadelphia, 1987.

Hamscher, Albert N. The Parlement of Paris after the Fronde, 1653–1673. Pittsburgh, 1976.

Hamscher, Albert N. The Royal Financial Administration and the Prosecution of Crime in France, 1670–1789. Newark, NJ, 2012.

Hurt, John J. Louis XIV and the Parlements. Manchester, UK, 2002.

Imbert, Jean. «Principes généraux de la procédure pénale (XVIIe – XVIIIe siècles)». In: Imbert, Quelques procès criminels, 101–20. Paris, 1964.

Kerviler, René. Le chancelier Pierre Séguier. Paris, 1874.

Kettering, Sharon. Patrons, Brokers, and Clients in Seventeenth-Century France. Oxford, 1986.

Kitchens, James H., III. «Judicial Commissaires and the Parlement of Paris: The Case of the Chambre de l’Arsenal». French Historical Studies 12 (1982): 323–50.

Klaits, Joseph. Printed Propaganda under Louis XIV: Absolute Monarchy and Public Opinion. Princeton, 1976.

Kleinman, Ruth. Anne d’Autriche. Paris, 1993.

Krynen, Jacques. L’idéologie de la magistrature ancienne. Paris, 2009.

Labatut, Jean-Pierre. «Aspects de la fortune de Bullion». XVIIe Siècle 60 (1963): 11–37.

Labatut, Jean-Pierre. «Le chancelier Boucherat (1616–1699)». In: Mousnier, Le conseil du roi, 87–101.

Labatut, Jean-Pierre. Les ducs et pairs de France au XVIIe siècle. Paris, 1972.

La Force, Auguste-Armand, duc de. Lauzun: un courtisan du grand roi. Paris, 1913.

Laingui, André. «Nouveauté et permanence dans le droit criminel au XVII siècle». In: Destins et enjeux du XVIIe siècle, ed. Yves-Marie Bercé, 71–84. Paris, 1984.

Laingui, André, and Arlette Lebigre. Histoire du droit pénal. 2 vols. Paris, 1979.

Lair, Jules Auguste. Nicolas Foucquet [sic]. 2 vols. Paris, 1890.

Langbein, John H. Prosecuting Crime in the Renaissance. Cambridge, MA, 1974.

Lebigre, Arlette. La justice du roi. Paris, 1988.

Leiner, Wolfgang. «Nicolas Fouquet au jeu des miroirs». In: Études sur la littérature française du XVIIe siècle, ed. Volker Schröder and Rainer Zaiser, 251–73. Paris, 1996.

Lemoine, Yves. La grande robe, le mariage et l’argent: histoire d’une grande famille parlementaire, 1560–1660. Paris, 2000.

Le Roy Ladurie, Emmanuel. The Ancien Régime: A History of France, 1610– 1774. Trans. Mark Greengrass. Oxford, 1996.

Lorris, Pierre-Georges. La Fronde. Paris, 1961.

Lossky, Andrew. Louis XIV and the French Monarchy. New Brunswick, NJ, 1994.

Mandrou, Robert. Louis XIV en son temps. Paris, 1973.

McGowan, Margaret. «L’éloge et la discrétion: l’art de peindre chez La Fontaine». Le fablier, 5 (1993): 23–29.

Mérot, Alain. «Temple des Muses, Palais du Soleil: les plafonds peints par Charles Le Brun au château de Vaux-le-Vicomte». In: Grell, Malettke, and Oepen, Les années Fouquet, 111–23.

Mettam, Roger. Power and Faction in Louis XIV’s France. Oxford, 1988.

Meyer, Jean. «Le cas Fouquet: faut-il réhabiliter Fouquet?». In: Grell, Malettke, and Oepen, Les années Fouquet, 11–32.

Meyer, Jean. Colbert. Paris, 1981.

Ministry of Justice (France). «Le procès de Nicolas Fouquet». August 23, 2011. См.: -et-patrimoine–10050/proces-historiques–10411/le-proces-de-nicolas-fouquet–22693.html (accessed August 11, 2012).

Mongrédien, Georges. L’afaire Fouquet. Paris, 1956.

Moote, A. Lloyd. «The French Crown versus Its Judicial and Financial Ofcials, 1653–83». Journal of Modern History 34 (1962): 146–60.

Moote, A. Lloyd. The Revolt of the Judges: the Parlement of Paris and the Fronde 1643–1652. Princeton, 1971.

Morand, Paul. Fouquet, ou le soleil ofèsqué. Paris, 1961.

Mousnier, Roland. La vénalité des ofces sous Henri IV et Louis XIII. 2nd ed. Paris, 1971.

Murat, Inès. Colbert. Trans. Robert Francis Cook and Jeannie Van Asselt. Charlottesville, VA, 1984.

Parker, David. «Sovereignty, Absolutism, and the Function of the Law in Seventeenth-Century France». Past and Present 122 (1989): 36–74.

Pénicaut, Emmanuel. Faveur et pouvoir au tournant du Grand Siècle: Michel Chamillart. Paris, 2004.

Petitfls, Jean-Christian. Fouquet. Paris, 1998.

Petitfls, Jean-Christian. Le véritable d’Artagnan. Paris, 1999.

Petitfls, Jean-Christian. «Louis XIV et Fouquet». In: Grell, Malettke, and Oepen, Les années Fouquet, 35–47.

Piccioni, Camille. «Bruant des Carrières, premier commis de Fouquet». Revue d’histoire diplomatique 43, no. 1 (1929): 422–44.

Pillorget, René. «Henri Pussort, oncle de Colbert (1615–1697)». In: Mousnier, Le conseil du roi, 255–74.

Pitts, Vincent. La Grande Mademoiselle at the Court of France, 1627–1693. Baltimore, 2000.

Pollak, Liliane. Lexique juridique français-anglais: termes courant du droit public et privé. Scarborough, ON, 1995.

Pujo, Bernard. Le grand Condé. Paris, 1995.

Ranum, Orest. Artisans of Glory. Chapel Hill, 1980.

Ranum, Orest. The Fronde: A French Revolution, 1648–1652. New York, 1993.

Ranum, Orest. Paris in the Age of Absolutism. University Park, PA, 2002.

Renoux-Zagamé, Marie-France. «Répondre de l’obéissance: La conscience du juge dans la doctrine judiciaire а l’aube des temps modernes». In: Carbasse and Depambour-Tarride, La conscience du juge, 155–93.

Richardt, Aimé. Colbert et le colbertisme. Paris, 1997.

Richet, Denis. De la Réforme а la Révolution. Paris, 1991.

Roche, Daniel. «Aperçus sur la fortune et les revenus des princes de Condé а l’aube du 18e siècle». Revue d’histoire moderne et contemporaine 14 (1967): 217–43.

Saunders, E. Stewart. «Politics and Scholarship in Seventeenth-Century France: The Library of Nicolas Fouquet and the College Royal». Journal of Library History 20 (1985): 1–24.

Shennan, Joseph H. The Parlement of Paris. Thrupp, UK, 1998.

Soll, Jacob. The Information Master: Jean-Baptiste Colbert’s Secret State Intelligence System. Ann Arbor, 2009.

Solnon, Jean-François. Les Ormesson au plaisir de l’état. Paris, 1992.

Soman, Alfred. «La justice criminelle aux XVI–XVIIe siècles: le Parlement de Paris et les sièges subalterns». In: Actes du 107e Congrès National des Sociétés Savantes (Brest, 1982), Section de philologie et d’histoire jusqu’а 1610, 1: 15–52. Paris, 1984.

Storez-Brancourt, Isabelle. «Dans l’ombre de Messieurs les gens du roi: le monde des substituts». In: Carbasse, Histoire du parquet, 157–204.

Thireau, Jean-Louis. «Le bon juge chez les juristes français du XVIe siècle». In: Carbasse and Depambour-Tarride, La conscience du juge, 131–53.

Touzery, Mireille. «Le gouvernement des fnances sous l’ancien régime: organigrammes, listes, et tableaux». Annuaire-bulletin de la Société de l’histoire de France (2004): 61–101.

Treasure, Geofrey. Mazarin: The Crisis of Absolutism in France. London, 1997.

Uzman, Betty Tuba. «Kinship, Friendship, and Gratitude: Nicolas Foucquet’s Patronage Network 1650–1661». Ph. D. diss., Johns Hopkins University, 1989.

Villain, Jean. La fortune de Colbert. Paris, 1994.

Weiss, France. Acquits et ordonnances de comptant: histoire des fonds secrets sous l’ancien régime. Paris, 1939.

Сноски

1

Супериндентант финансов (фр. le superintendant des fnances; surintendant des fnances) – во Франции в период с 1561 по 1661 г. административное лицо в центральной администрации финансов, заведовавшее государственными расходами. Однако в обязанности Н. Фуке, как мы увидим далее, входили в основном меры по своевременному обеспечению доходов казны. Расходами заведовал, согласно распоряжению кардинала Мазарини, второй суперинтендант финансов, Абель Сервьен (подробнее о нем см. в главе 1). – Здесь и далее за исключением специально оговоренных случаев прим. ред.

(обратно)

2

Коннетабль Франции (фр. Connétable de France) – высшая военная государственная должность при королевском дворе средневековой Франции. Первоначально коннетабль заведовал королевскими каретами, повозками и мебелью во время многочисленных перемещений королевского двора. Во второй половине XIV в. коннетабль становится первым лицом государства после короля и принцев королевской крови. По окончании Столетней войны его значение падает. В 1627 г. должность коннетабля была упразднена по настоянию кардинала Ришелье, после чего военное командование перешло к главным маршалам.

(обратно)

3

Речь идет о Луи де Люксембурге (фр. Louis de Luxembourg; 1418–1475), носившем титул графа де Сен-Поль, Бриенн, Линьи, Конверсано, коннетабле Франции, кавалере ордена Святого Михаила. Добивался возобновления Столетней войны (1337–1453) и раздела королевского домена (от фр. Domaine royal français; личных владений французских монархов) между крупнейшими феодалами. В сентябре 1475 г. по распоряжению короля Людовика XI был арестован и брошен в Бастилию, в декабре – обезглавлен.

(обратно)

4

Людовик XI Благоразумный (фр. Louis XI; 1423–1483) – король Франции в 1461–1483 гг. из династии Валуа, основатель абсолютной монархии во Франции.

(обратно)

5

Шарль Арман де Гонто, герцог де Бирон (фр. Charles de Gontaut, duc de Biron; 1562–1602) – видный военачальник, первый обладатель звания «главный маршал Франции». Являлся одним из наиболее доверенных лиц короля. За связи с Габсбургами был обвинен парижским парламентом в государственной измене и признан виновным. Казнен 31 июля 1602 г.

(обратно)

6

Генрих (Анри) IV Великий (Генрих Наваррский, Генрих Бурбон, фр. Henri IV, Henri le Grand, Henri de Navarre; 1553–1610) – король Франции (1589–1610), основатель французской королевской династии Бурбонов. Был убит 14 мая 1610 г. в Париже религиозным фанатиком Ф. Равальяком (фр. François Ravaillac; 1578–1610).

(обратно)

7

Герцог Анри II де Монморанси (фр. Henri II de Montmorency; 1595–1632) – последний представитель знаменитого рода Монморанси из Шантильи. В 1632 г. принял участие в восстании брата короля Людовика XIII, Гастона Орлеанского, против кардинала Ришелье. Был ранен и попал в плен к королевским войскам. Приговорен Тулузским парламентом к смертной казни. Все титулы и владения Монморанси были конфискованы.

(обратно)

8

Людовик XIII Справедливый (фр. Louis XIII le Juste; 1601–1643) – король Франции и Наварры с 14 мая 1610 г. из династии Бурбонов.

(обратно)

9

Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришельё (в русской традиции Ришелье, фр. Armand-Jean du Plessis, duc de Richelieu; 1585–1642) – крупный государственный деятель, кардинал Римско-католической церкви (1622), государственный секретарь по военным и иностранным делам Франции (1616–1617), первый министр Франции (с 1624 г. и до самой смерти). Основал знаменитую (и существующую по сей день) Французскую академию (1635) с целью «сделать французский не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки».

(обратно)

10

Санблансе де Бон Жак (1454–1527) – торговец и банкир, виднейший финансовый кредитор Анны Бретонской, а также французских королей Людовика XII и Франциска I (последний остался ему должен свыше 900 000 ливров!); один из четырех генералов финансов Франции (1496), в последние годы жизни – суперинтендант финансов при французском короле Франциске I. Казнен королем-должником в 1527 г. в результате клеветы матери короля Луизы Савойской.

(обратно)

11

Франциск I (фр. François I; 1494–1547) – король Франции с 1 января 1515 г. Сын графа Карла Агулемского, двоюродного брата Людовика XII, и Луизы Савойской. Родоначальник ангулемской ветви французской королевской династии Валуа.

(обратно)

12

Марийяк Луи де, граф де Бомон-ле-Роже (фр. Marillac Louis de, comte de Beaumont-le-Roger; 1573–1632) – французский полководец, посол в Италии, Лотарингии, Германии (1612), бригадный генерал (1620), маршал Франции (1629), командовал различными французскими армиями в сражениях Тридцатилетней войны (1618–1648). Был арестован после «Дня одураченных» (10 ноября 1630 г.), когда провалился заговор королевы-матери Марии Медичи против кардинала Ришелье. Обвинен в финансовых злоупотреблениях, казнен на Гревской площади в Париже.

(обратно)

13

Жан Батист Кольбер (фр. Jean-Baptiste Colbert; 1619–1683) – выдающийся государственный деятель Франции, с 1665 г. глава правительства короля Людовика XIV, занимал многие государственные должности, включая свой главный пост контролера финансов. Заложил экономические основы для возникновения французской колониальной империи. Много сделал для развития наук и искусств. Инициатор создания Королевской академии наук в Париже (1666), одной из самых первых академий наук, а также – Парижской обсерватории (1667); основатель Академии надписей и изящной словесности (1663).

(обратно)

14

Джулио Мазарини, урожденный Джулио Раймондо Маццарино (итал. Giulio Raimondo Mazzarino), по-французски Жюль Мазарэн (фр. Jules Mazarin; 1602–1661) – крупный церковный и выдающийся государственный деятель, дипломатический агент и протеже кардинала Ришелье, кардинал (1641), первый министр Франции (1643–1651 и 1653–1661). Один из архитекторов договора между участниками Тридцатилетней войны (Вестфальский мир, 24 октября 1648 г.). Продолжил внутреннюю политику своего бывшего патрона: увеличивал централизованную ренту за счет роста налогов. При жизни Мазарини молодой Людовик XIV являлся номинальным правителем. За твердость и прозорливость кардинал уже у современников слыл легендарной фигурой.

(обратно)

15

Имеется в виду получивший громкую известность судебный процесс капитана французского Генерального штаба, еврея по происхождению, Альфреда Дрейфуса (1859–1935), признанного в 1894 г. виновным в государственной измене (в передаче секретных бумаг Генштаба германскому атташе), приговоренного к пожизненному заключению, а затем публично и унизительно разжалованного. Поскольку своей вины осужденный не признал, многие современники всерьез усомнились в беспристрастности его судей. В поддержку Дрейфуса выступили многие видные общественные деятели (Э. Золя, А. Франс, М. Пруст и др.). В 1900 г. он был помилован президентом Э. Лубе и освобожден, а в 1906 г. – полностью оправдан по суду.

(обратно)

16

Речь идет о попытках французского парламента летом 1648 г. добиться ограничения абсолютизма (в фискальной части и ограничении свободы). После ответного ареста 27 августа главы парламентской оппозиции Пьера Брусселя (фр. Pierre Broussel; ум. 1654) и ряда других лиц население Парижа за один день соорудило в городе около 1200 баррикад, вынудив регентшу Анну Австрийскую отпустить арестованных политиков, удовлетворить на время требования парламентской оппозиции и в сентябре уехать из города вместе с Мазарини и всей семьей в Рюэль.

(обратно)

17

Мишель Летелье (фр. Michel Le Tellier; 1603–1685) – государственный деятель, военный министр, канцлер и хранитель печати.

(обратно)

18

Лафейяд Франсуа д’Обюссон – маршал-герцог (1625–1691), генерал-лейтенант (1667), губернатор Доля (1674). Вице-король Сицилии и командующий военно-морским флотом (1678).

(обратно)

19

Шарль Ожье де Бац де Кастельмор, граф д’Артаньян (фр. Charles Ogier de Batz de Castelmore, comte d’Artagnan; 1613–1675) – гасконский дворянин, сделал блестящую карьеру, командовал ротой королевских мушкетеров. Капитан-лейтенант (1667), губернатор Лилля (1667), полевой маршал (1672). Пользовался большим доверием у Людовика XIV, а также известностью и уважением у многих современников. Был убит пулей в голову во время осады Маастрихта в Голландии 25 июня 1675 г.

(обратно)

20

Портшез (синоним: паланкин) – легкое переносное кресло, в котором можно полусидеть-полулежать.

(обратно)

21

Анже, уст. Анжер (фр. Angers) – главный город исторической области Анжу и департамента Мен и Луара на западе Франции.

(обратно)

22

Здесь подразумевается англ. Self-Made Man – «человек, сделавший себя сам», то есть сумевший самостоятельно пробиться из социальных низов к значительно более высокому социальному положению и статусу.

(обратно)

23

Richet, Réforme, 146–48. О Кольбере см.: Petitfls, Fouquet, 20.

(обратно)

24

Dessert, Fouquet, 23.

(обратно)

25

О предках Фуке см.: Dessert, Fouquet, 23–26; Petitfls, Fouquet, 21–23. О том, как эти связи поддерживались следующими поколениями, см.: Uzman, Kinship, 39–43.

(обратно)

26

Французские парламенты эпохи абсолютизма представляли собой, по сути, верховные судебные палаты с дополнительными административными функциями. – Прим. пер.

(обратно)

27

Генрих III Валуа (фр. Henri III de Valois; 1551–1589) – последний король Франции из династии Валуа.

(обратно)

28

Максимильен де Бетюн (фр. Maximilien de Béthune), носивший титулы барона Рони (фр. baron puis marquis de Rosny), а потом и герцога Сюлли (фр. duc de Sully; 1560–1641) – глава правительства в правление короля Генриха IV. Добился значительного роста благосостояния Франции. Придавал первостепенное значение сельскому хозяйству. Добился разрешения свободной хлебной торговли. К концу карьеры сократил на одну треть объем государственной задолженности Французского королевства. Вынашивал планы соединения Средиземного моря с Северным и рек Луары и Сены. Для решения последней задачи в 1605 г. отрядил 6000 солдат и израсходовал 1 млн ливров, однако работы были прекращены с окончанием правительственной деятельности герцога Сюлли. В 1614 г. вышел в отставку. В 1634 г. был произведен в маршалы Франции.

(обратно)

29

Lair, Foucquet, 1: 9–10.

(обратно)

30

Многие должности во Франции XVI–XVII вв. свободно продавались и приобретались, что, в частности, заметно сдерживало контроль королевской власти над составом Парижского парламента.

(обратно)

31

Государственный совет Франции (фр. Conseil d’État) – орган французского правительства, призванный подавать свои мнения по вопросам, подлежащим непосредственному разрешению верховной властью. Высшая судебная инстанция по административным делам.

(обратно)

32

Barbiche, Institutions, 121–23; Etchechoury, Maîtres des requêtes, 19– 23, 89–131; Dessert, Fouquet, 36–37; Lair, Foucquet, 1: 15, 1: 71–72.

(обратно)

33

Имеются в виду последствия религиозного раскола (событий Реформации и затем Контрреформации в Европе XVI века). Обе церкви делали ставку на усиление религиозного чувства у своих адептов, в частности путем внушения ужаса к антиподу Бога – дьяволу. Господствующие представления о борьбе Бога и Сатаны за души людей (и о множестве «слуг дьявола» среди них) приводят к вспыхиванию религиозных войн между католиками и протестантами.

(обратно)

34

Буквально: фр. «партия благочестивых». Часто именуется также «партией святош». Сторонники этой партии выступали за сближение с папой, Испанией и другими католическими государствами и резко отвергали возможность сотрудничества с протестантскими странами.

(обратно)

35

Ришелье использовал влияние «партии благочестивых», занимавшей очень сильные позиции в окружении обеих королев, Марии Медичи и Анны Австрийской, чтобы достичь власти, однако затем ему пришлось против них бороться, с чем он успешно справился.

(обратно)

36

Dessert, Fouquet, 39–40; Uzman, Kinship, 33–39. О dévots см.: Ranum, Paris, 167–94.

(обратно)

37

Здесь используется следующее (и исходное) значение слова «клиент» (лат. cliens, множ. clientes), в Древнем Риме свободный гражданин, находящийся под покровительством и в зависимости от своего патрона.

(обратно)

38

Антуан Куаффье де Рюзе, маркиз д’Эффиа (фр. Antoine Coëfer de Ruzé d’Efat; 1581–1632) – французский политический деятель, суперинтендант финансов (1626), маршал Франции (1631).

(обратно)

39

О Фуке и колониальной коммерции см.: Lair, Foucquet, 1: 48–51, 57–60; Dessert, Fouquet, 32–41; Petitfls, Fouquet, 29–30; Uzman, Kinship, 44–48. См. также: Boucher, French Colonial Empire.

(обратно)

40

Анри де Талейран-Перигор, граф де Шале (фр. Henri de Talleyrand-Périgord, comte de Chalais; 1599–1626) – придворный Гастона, герцога Орлеанского (брата короля Людовика XIII), участник заговора против кардинала Ришелье.

(обратно)

41

Мари Эме де Роган-Монбазон, герцогиня де Шеврёз (фр. Marie Aimée de Rohan, duchesse de Chevreuse; 1600–1679) – представительница высшей аристократии, активная участница придворных интриг первой половины XVII в.

(обратно)

42

Друзья графа попытались спасти Шале, устранив палача. Не желая отменять казнь, Ришелье предложил одному осужденному висельнику жизнь в обмен на то, что он обезглавит графа де Шале. Преступник мгновенно согласился. Не умея обращаться с предназначенным для казни мечом, палач-дилетант смог отрубить голову Шале лишь с 29-го раза.

(обратно)

43

Lair, Foucquet, 1: 20, 39–47 passim.

(обратно)

44

Dessert, Fouquet, 43–44.

(обратно)

45

Petitfls, Fouquet, 38; Lair, Foucquet, 1: 61; Saunders, Library, 2.

(обратно)

46

Знаменитая элитная школа в Париже.

(обратно)

47

Lair, Foucquet, 1: 63–65.

(обратно)

48

Святой Викентий де Поль (Винсент де Поль, Венсан де Поль; фр. Vincent de Paul; 1581–1660) – католический святой, основатель конгрегации лазаристов и конгрегации дочерей милосердия.

(обратно)

49

Dessert, Fouquet, 52–53.

(обратно)

50

Там же, 55; Petitfls, Fouquet, 39.

(обратно)

51

Административный центр герцогства Лотарингия на северо-востоке Франции.

(обратно)

52

Lair, Foucquet, 1: 66.

(обратно)

53

Petitfls, Fouquet, 40.

(обратно)

54

Lair, Foucquet, 1: 68, 71.

(обратно)

55

Там же, 74.

(обратно)

56

Нант (фр. Nantes, брет. Naoned, галло Naunnt, Nàntt) – в настоящее время шестой по величине город Франции, административный центр департамента Атлантическая Луара и региона Земли Луары, в прошлом – столица герцогства Бретань.

(обратно)

57

Там же, 75–77.

(обратно)

58

Визитантки, орден Посещения Пресвятой Девы Марии (лат. Ordo Visitationis Mariae, OVM) – женский католический монашеский орден, основанный Франциском Сальским (подробнее о нем см. в главе 8) и Иоанной де Шанталь в 1610 г. // Анна Австрийская (фр. Anne d’Autriche; 1601–1666) – королева Франции, супруга Людовика XIII (с 15.10.1615). Принадлежала к династии Габсбургов, австрийской по происхождению (отсюда ее прозвище).

(обратно)

59

Dessert, Fouquet, 56–63; Petitfls, Fouquet, 42–48 passim.

(обратно)

60

Речь идет о глубоком конфликте между кардиналом Ришелье и его противниками, протекавшем на всем протяжении долгого министерства выдающегося политика (1624–1642). Апогеем конфликта явились два заговора против первого министра. Во главе первого заговора стоял брат короля Гастон Орлеанский, в нем участвовали Анна Австрийская и побочные братья короля принцы Вандом, а их орудием стал уже известный нам молодой граф де Шале (см. выше). Другой заговор был организован Марией Медичи, которая вместе с Анной Австрийской, казалось бы, убедила больного Людовика XIII изгнать всесильного первого министра. Однако когда король поправился, он позабыл о допущенном легкомыслии и призвал Ришелье обратно. Этот день (10 ноября 1630 г.) вошел в историю под именем «Дня одураченных», в результате которого заговорщики были удалены из дворца, а Мария Медичи, после неудачной попытки поднять восстание в крепости Каппель, была выслана за границу. Важным пунктом внешнеполитической программы заговорщиков был полный разрыв Франции с государствами антигабсбургской коалиции (в частности, Швецией, Данией, Англией, Голландией, Россией, протестантскими германскими княжествами) и ее переориентация на габсбургский блок (испанские и австрийские Габсбурги, католические князья Германии, их союзники: папство и Речь Посполитая). Однако кардинал Ришелье, цинично полагавший, что «различие религиозных верований может создавать раскол на том свете, но не на этом», долгое время проводил политику, направленную не на вовлечение Франции в вековой конфликт, а, скорее, на извлечение монархией максимальных выгод из него.

(обратно)

61

Petitfls, Fouquet, 52, 52 n 3.

(обратно)

62

Постоянный налог на землю и недвижимое имущество, взимаемый с представителей третьего сословия. К XVII в. талья являлся важнейшим прямым налогом, обеспечивающим до 50 % государственного бюджета Франции. Право на сбор этого налога выкупалось откупщиками, что часто приводило к значительным злоупотреблениям с их стороны.

(обратно)

63

Об этом см. главу 2. – Прим. пер.

(обратно)

64

Ormesson, Journal, 1: 200–201, июль 1644; Petitfls, Fouquet, 56–59; Dessert, Fouquet, 64–66.

(обратно)

65

Lair, Foucquet, 1: 86–93; Petitfls, Fouquet, 59–64; Dessert, Fouquet, 65–70.

(обратно)

66

Гастон Жан Батист Французский, герцог Орлеанский (Gaston Jean Baptiste de France, duc d’Orléans; 1608–1660) – французский принц крови, младший (третий) сын короля Франции Генриха IV и Марии Медичи. В 1635 г. поднимал против кардинала Ришелье мятеж в Лангедоке, но был прощен. В 1642 г. – один из участников заговора Сен-Мара с целью смещения и убийства Ришелье. Избежал казни, хотя в наказание и был лишен прав регентства в случае смерти короля. После смерти брата исполнял обязанности наместника королевства, командовал войсками во время конфликта с Испанией. В 1550-е гг., в период Фронды, часто переходил с одной стороны на другую. Скончался в Блуа, куда был выслан по распоряжению Мазарини. // Мария Медичи (итал. Maria de Medici, фр. Marie de Médicis; 1575–1642) – королева Франции, вторая жена Генриха IV Бурбона, мать Людовика XIII.

(обратно)

67

Mazarin, Lettres, 2: 898, Мазарини – аббату ла Ривьеру, 20 мая 1647.

(обратно)

68

Граф Жан де Гассион (фр. Jean de Gassion; 1609–1647) – французский военный гасконского происхождения, участник битвы при Рокруа, за победу в которой был произведен в маршалы Франции. Служил при Людовике XIII и Людовике XIV, умер в 1647 г. от ранений при осаде Ланса.

(обратно)

69

Mazarin, Lettres, 2: 955, Мазарини – Фуке, 30 сентября 1647; Lair, Foucquet, 1: 93–96.

(обратно)

70

Фронда (от французского слова «fronde» – «праща») – движение против абсолютизма, охватившее как низы, так и представителей старой знати в 1648–1653 гг. Различают два периода Фронды: «парламентскую Фронду» (1648–1649) и «Фронду принцев» (1650–1653).

(обратно)

71

Ranum, Fronde, 70.

(обратно)

72

Как было сказано, кардинал Ришелье долгое время предпочитал для Франции политику «свободных рук». Но в 1630 г. он сделал твердый выбор в пользу антигабсбургской коалиции, начав тайно давать ежегодные крупные суммы денег протестантской Швеции для войны с германскими князьями-католиками. Пять лет спустя Франция стала принимать участие в военных действиях, тем самым значительно затруднив положение Габсбургов и их союзников, мечтавших о создании римско-католической «всехристианской империи» в Европе. Таким образом, Ришелье фактически втянул Францию в Тридцатилетнюю войну (1618–1648), закончившуюся Вестфальским миром 24 октября 1648 г., утвердившим приоритет национальных государств и открывшим эру стабильного положения в Европе. Эта стабильность основывалась главным образом на принципе соблюдения общего равновесия между военно-политическими союзами европейских государств. Тридцатилетняя война явилась первой общеевропейской войной. Всего же за ее время погибло порядка 8 миллионов европейцев (военнослужащих и мирных жителей), а население Франции уменьшилось приблизительно на 1 миллион человек.

(обратно)

73

Там же, 60–61, 70–71, 86–87, 104–105. См. также: Moote, Revolt, 17–18, 51, 52–63, 77–87.

(обратно)

74

Ranum, Fronde, 11, 30–41 passim. Об истории Фронды см.: Ranum, Fronde; Lorris, Fronde; Moote, Revolt; Chéruel, Minorité de Louis XIV. О городских восстаниях см.: Beik, Urban Protest.

(обратно)

75

Moote, Revolt, 28; Ranum, Fronde, 8, 11, 36–37.

(обратно)

76

Chauleur, Traitants, 25–26; Ranum, Fronde, 134–35; Moote, Revolt, 30–31, 44–47; Hamscher, Parlement, XVIII–XXI.

(обратно)

77

Мишель Партичелли, сеньор д’Эмери (1596–1650) – принадлежал к купеческой семье итальянского происхождения, обосновавшейся в Лионе. Суперинтендант финансов (1647–1648, 1649–1650). В 1616 г. женился на Мари ле Камю.

(обратно)

78

Ranum, Fronde, 91–100 passim.

(обратно)

79

Аннуитетный платеж (фр. annuite от лат. – «годовой, ежегодный») – ежемесячный платеж равными суммами в течение всего срока кредита, включающий в себя сумму начисленных процентов и небольшую часть основного долга.

(обратно)

80

Ranum, Fronde, 122; Moote, Revolt, 126–27. О банкротстве 1648 года см.: Bonney, Debts, 203–10 passim, 320, table IX B.

(обратно)

81

Речь идет о событиях в мае 1588 г. («День баррикад»), когда парижане восстали против нерешительного короля Генриха III (Валуа), вынужденного бежать из столицы.

(обратно)

82

Ranum, Fronde, 159–60; Moote, Revolt, 151–52.

(обратно)

83

Ranum, Fronde, 169–71; Moote, Revolt, 158–60.

(обратно)

84

Здесь: Тридцатилетняя война (1618–1648).

(обратно)

85

Периодом боевых действий в XVII в. было лето.

(обратно)

86

Людовик (Луи) II де Бурбон-Конде, принц де Конде (Louis II de Bourbon, Prince de Condé), известный под именем Великий Конде (фр. le Grand Condé; 1621–1686) – полководец Франции, генералиссимус.

(обратно)

87

Lair, Foucquet, 1: 109–13 passim.

(обратно)

88

Там же, 124, 132–33.

(обратно)

89

Конти, Арман де Бурбон (фр. Armand de Bourbon-Conti;1629–1666) – французский принц крови из династии Бурбонов, первый принц де Конти.

(обратно)

90

Франсуа де Бурбон-Вандом, 2-й герцог де Бофор (фр. François de Bour-bon-Vendôme, 2e duc de Beaufort; 1616–1669) – внук короля Генриха IV по боковой линии, выдающийся деятель Фронды. Позднее, в чине адмирала, отличился в морских сражениях на Средиземном море, где и погиб.

(обратно)

91

Анри де ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн (фр. Henri de La Tour d ’Auvergne, vicomte de Turenne; 1611–1675) – видный французский полководец, маршал Франции (1643), главный маршал Франции (1660).

(обратно)

92

Бастилия (фр. la Bastille, историческое название la Bastille Saint-Antoine) – военная крепость, построенная в 1370–1381 гг., и место заключения государственных преступников в Париже. В 1476 г. приняла первого узника: герцога де Немура, обвиненного в заговоре против Людовика XI и после тяжелых пыток казненного в 1477 г. Во время Великой Французской революции (16 мая 1791 г.) восставшие парижане разобрали тюрьму до единого камня. На площади, названной в ее честь, они устроили гулянья с танцами, и эта традиция живет по сей день.

(обратно)

93

Ranum, Fronde, 209–11 passim; Moote, Revolt, 210–14.

(обратно)

94

Lair, Foucquet, 1: 137–39.

(обратно)

95

Здесь: фр. «заместитель генерального прокурора».

(обратно)

96

Здесь: фр. «прокуратура».

(обратно)

97

В настоящее время Дворец правосудия представляет собой архитектурный ансамбль, до этого формировавшийся на протяжении веков. Речь идет о комплексе зданий и сооружений, занимающих не меньше половины площади острова Сите. Основа комплекса – Дворец правосудия (фр. Palais de Justice), Консьержери (фр. La Conciergerie) и часовня Сент-Шапель (фр. Sainte Chapelle).

(обратно)

98

O роли parquet см.: Carbasse, Introduction в Histoire du parquet, 12–21; Dauchy, Droits du roi, 55–75; Crépin, Rôle penal, 79–103; David, Participation, 105–37. См. также: Barbiche, Institutions, 337– 38; Chéruel, Fouquet, 1: 7–8; Lair, Foucquet, 1: 141–42; Petitfls, Fouquet, 75–77.

(обратно)

99

Здесь: Вильруа, Никола де Нёвиль (фр. Nicolas de Neufville de Villeroy; 1598–1685), французский государственный деятель, известный полководец, маршал Франции.

(обратно)

100

Lair, Foucquet, 1: 150–51; Chéruel, Fouquet, 1: 355–56.

(обратно)

101

Lair, Foucquet, 1: 150; Dessert, Fouquet, 60. О состоянии Мари Мадлен см.: Petitfls, Fouquet, 74–77; о состояниях герцогов и других аристократов того периода см.: Labatut, Ducs et pairs, 144–48, 248–50.

(обратно)

102

Жан Франсуа Поль де Гонди, известен как кардинал Рец (фр. Jean-François Paul de Gondi, cardinal de Retz; 1613–1679), архиепископ Парижский, видный деятель Фронды. Четвертый подряд представитель итальянского рода Гонди на парижской епископской кафедре. Оставил ценные мемуары (полное издание вышло в 11-ти томах на протяжении 1870–1920 гг.).

(обратно)

103

Имеется в виду Максимилиан Генрих Баварский, архиепископ Кёльна (1650–1688), с XIII в. пользовавшегося статусом курфюрста (буквально «князь-выборщик»), то есть одного из имперских князей, выбиравших императора Священной Римской империи.

(обратно)

104

Гюг де Лионн, маркиз де Френ, сеньор де Берни (фр. Hugues de Lionne, marquis de Fresnes, seigneur de Berny; 1611–1671) – французский государственный деятель XVII в. при Людовике XIV, дипломат и государственный секретарь по иностранным делам (1663–1671), выдвинутый Мазарини. После Мазарини руководил внешней политикой Франции.

(обратно)

105

Lair, Foucquet, 1: 164.

(обратно)

106

См., например: Mazarin, Lettres, 4: 186, Мазарини – аббату Фуке, 16 мая 1651; Lair, Foucquet, 1: 161–62. Как пишет Мут (Revolt, 287), в качестве procureur général в 1650–1651 годах Фуке оказался неэффективен из-за отсутствия опыта, но в дальнейшем оправдал ожидания Мазарини.

(обратно)

107

Lair, Foucquet, 1: 160–61, 166–67; Moote, Revolt, 320. См. также: Chéruel, Introduction, в Ormesson, Journal, 2: VII–XI. О Базиле Фуке см.: Uzman, Kinship, 120–28.

(обратно)

108

Ranum, Fronde, 96; Moote, Revolt, 71–73, 316.

(обратно)

109

Chéruel, Fouquet, 1: 24–27; Lair, Foucquet, 1: 173; Petitfls, Fouquet, 83; Uzman, Kinship, 129–33.

(обратно)

110

Chéruel, Fouquet, 1: 27; Lair, Foucquet, 1: 185; Dulong, Mazarin et l’argent, 55–57.

(обратно)

111

Mazarin, Lettres, 5: 103, Мазарини – аббату Фуке, 4 мая 1652; Petitfls, Fouquet, 84–85.

(обратно)

112

Chéruel, Fouquet, 1: 114; Lair, Foucquet, 1: 114; Petitfls, Fouquet, 85.

(обратно)

113

Pitts, Mademoiselle, 77–81.

(обратно)

114

Понтуаз (фр. Pontoise; буквально: «мост через Уазу»; лат. Pontisara, Pons Isarae, Brivisara, Briva Isarae, Pontesia, Pons Esiae) – северо-западный пригород Парижа. В XVI и в XVII вв. в Понтуазе неоднократно проходили заседания Парижского парламента.

(обратно)

115

Chéruel, Fouquet, 1: 128–29, 144–48; Lair, Foucquet, 1: 203–8 passim.

(обратно)

116

Матьё Моле (фр. Mathieu Molé; 1584–1656) – генеральный прокурор (1614), первый президент Парижского парламента (1641), являлся оплотом оппозиции против Мазарини. Во время Фронды был назначен хранителем государственной печати (1651). В конце жизни занимался планами переустройства судебного сословия.

(обратно)

117

Chéruel, Fouquet, 1: 149–50.

(обратно)

118

Там же, 149–50.

(обратно)

119

Там же, 151–71 passim; Petitfls, Fouquet, 89–90.

(обратно)

120

Шарль де ла Вьёвиль (1580–1653) – суперинтендант финансов.

(обратно)

121

Цит. по: Chéruel, Fouquet, 1: 225. См. также: Bonney, Debts, 244–45.

(обратно)

122

Абель Сервьен (фр. Abel Servien; 1593–1659) – французский дипломат, подписал Вестфальский мир.

(обратно)

123

Речь идет о войне Франции с Испанией, которая началась в 1635 г. как часть Тридцатилетней войны 1618–1648 гг. и продолжалась – после заключения Вестфальского мира (1648) – до подписания 7 ноября 1659 г. Мазарини и испанским первым министром доном Луисом де Аро Пиренейского мира. Война была выиграна Францией. По ее итогам Испания отдавала Франции ряд территорий в Испанских Нидерландах (большая часть Артуа, часть Фландрии и др.) и на пиренейской границе: Руссильон, Конфлан. Новой границей между обоими государствами стали Пиренеи. Также подтверждались права Франции на Наварру. Франция освобождала занятую ею часть Каталонии, некоторые крепости в Нидерландах, а во Франш-Конте отказывалась от поддержки воевавшей с Испанией Португалии. Помимо этого, Пиренейский мир предусматривал брак французского короля Людовика XIV с испанской инфантой Марией Терезией, получавшей в приданое 500 тыс. золотых экю. При условии своевременной выплаты Испанией этих денег Мария Терезия отрекалась – за себя и своих потомков – от наследования испанской короны. Неуплата денег истощенной войной Испанией впоследствии послужила предлогом для претензий Франции на владения испанских Габсбургов и испанский престол.

(обратно)

124

Принц Конде возглавил новую Фронду (или так называемую «Фронду принцев»), намереваясь свергнуть кардинала Мазарини и даже превратить свои немалые владения в независимое государство. Его ближайшим соратником стал младший брат, принц Конти. В сентябре 1651 г. Луи Конде собрал на юге страны, в городе Бордо, дворянское ополчение, подчинил себе все южные провинции и намеревался захватить столицу Франции. Под его знамена встало немало французских аристократов. Кроме того, Конде заключил союз с Испанией. Однако его недавний соратник по Тридцатилетней войне, виконт де Тюренн, защищая королевский двор от мятежника, вышел ему навстречу и разбил 5-тысячное войско инсургентов Конде в бою у Сент-Антуанских ворот Парижа (см. выше). Конде удалось спастись, спрятавшись у своих приверженцев в самом Париже. // Неудачи не уставали преследовать великого полководца: вскоре он бежит из страны в Нидерланды и там в 1653 г. сдается испанцам, своим врагам по Тридцатилетней войне. В ответ на это, спустя год, за государственную измену ему в отечестве заочно вынесли смертный приговор. Конде же обратил свое оружие и талант против Франции. Будучи командующим (генералиссимусом) испанского войска, Великий Конде разорил северные французские провинции. Однако на этой войне Фортуна редко поворачивалась в его сторону, ибо Конде отважно противостояла им же созданная регулярная королевская армия. // В августе 1654 г. ему не удалось захватить город Аррас. Из-за неожиданного удара французского отряда во главе с виконтом де Тюренном испанцы потеряли здесь порядка 30 тыс. человек. После этого Конде уводит с огромным трудом собранные остатки своей армии к Камбре. // В июне 1656 г. Конде, с 20-тысячным испанским отрядом, добивается снятия французами осады города Валансьена, в котором находился испанский гарнизон. // Исход войны фактически предрешило поражение испанцев 14 июня 1658 г. под командованием дона Хуана Австрийского и принца Конде в «битве в дюнах» неподалеку от Дюнкерка. На этот раз 14 тыс. испанцев сошлись с войском маршала де Тюренна, приблизительно такой же численности, в рядах которого сражалась и английская пехота. В результате комбинированного броска десанта с английских кораблей и флангового удара кавалерии Тюренна, блестяще воспользовавшегося отливом, испанцы понесли большие потери и были полностью разбиты. После капитуляции испанского гарнизона Дюнкерка город перешел к Англии, в 1662 г. поспешившей продать его французскому королю. // Гражданская война во Франции завершилась в 1659 г. заключением Пиренейского мира и укреплением королевской власти. Кардинал Мазарини дипломатично помирился с принцем Луи II Конде, получившим от Испании собственное независимое княжество у северной границы с грозным соседом. Также был спешно отменен и заочно вынесенный смертный приговор принцу за измену Франции и ее монарху Людовику XIV, женившемуся на Марии Терезии, дочери испанского короля Филиппа I V. Конде были возвращены все былые титулы и права. На протяжении следующих 8 лет он не играл заметной роли в политике.

(обратно)

125

Краткое содержание обсуждения см.: Hamscher, Parlement, 82–118; Moote, Revolt, 355–63.

(обратно)

126

Описание французской налоговой системы в этот период см.: Collins, Fiscal Limits, esp. 108–65; см. также: Dent, Crisis in Finance, 27–43; Bayard, Monde des fnanciers, 22–44; Dessert, Argent, 15–26, 42–65; Bonney, Debts, 13–17; Charmeil, Trésoriers, 157–74 (структура налогов), 359–74 (провинциальные землевладения).

(обратно)

127

Подробнее об этом см. в главе 1.

(обратно)

128

Эти непривилегированные, наиболее многочисленные социальные группы в дореволюционной Франции также именовались «третьим сословием» (от лат. tertius status, фр. tiers état). В отличие от первых двух сословий (дворянство, духовенство) третье сословие платило налоги в королевскую казну. В лице состоятельной верхушки горожан (буржуазия; Bourgeoisie от фр. bourg – город) оно имело представительство на Генеральных штатах, преобладало в составе и играло весьма значимую роль в деятельности столичного и провинциальных парламентов. // Генеральные штаты (фр. États Généraux) – высшее сословно-представительское учреждение в 1302–1789 гг. Впервые были созваны в 1302 г., во время столкновения французского короля Филиппа IV с понтификом Бонифацием VIII. Генеральные штаты были совещательным органом, созываемым королевской властью для оказания помощи правительству. Основной их задачей являлось утверждение новых налогов. Каждое из трех сословий заседало в Генеральных штатах отдельно от других и, независимо от числа представителей, обладало лишь одним голосом.

(обратно)

129

Следует отметить, что в дореволюционной Франции полностью отсутствовала унификация в фискальной сфере, – особенность, характерная для феодального общества. Эта черта порождала чрезвычайную сложность и запутанность финансовой системы государства и определенно не способствовала повышению динамики товарно-денежных отношений. Фактически в каждом отдельном городе или провинции существовала собственная внутренняя налоговая система. Обычным явлением было и откровенное несоответствие размеров налогов, взимаемых с соседних либо близлежащих хозяйств. По любопытному наблюдению французского историка и мыслителя Алексиса де Токвиля (фр. Alexis-CharlesHenri Clérel de Tocqueville; 1805–1859), данная ситуация нередко порождала у многих, в том числе и преуспевающих, крестьян стремление притвориться нищими, чтобы избежать повышенного внимания со стороны корыстолюбивых сборщиков налогов.

(обратно)

130

Речь идет о провинциальных выборных представительных учреждениях Франции времен Старого режима, иные из которых действовали вплоть до Французской революции (1789–1799). Истоки этих институтов до сих пор темны. Одни историки полагают, что эти организации произрастают из феодальных курий, возникавших вокруг герцогов и других местных феодалов; другие ученые видят их начало в исторически зримом стремлении власти согласовывать новые налоги с подданными, относя появление провинциальных штатов к периоду не ранее XIV столетия. Исследователи пока не знают, было ли время, когда все провинции Франции обладали États. // В данном случае имеется в виду возобладавшая со времен Ришелье тенденция политики абсолютизма, связанная с «тихой» ликвидацией местных сословно-представительных учреждений, инициатива созыва которых (как и Генеральных штатов) традиционно являлась прерогативой короля.

(обратно)

131

Здесь: главное подразделение регионального управления финансами во Франции в XVI–XVII вв.

(обратно)

132

Здесь, буквально: фр. «страны выборов».

(обратно)

133

Здесь, буквально: фр. «страны государства».

(обратно)

134

Габель (фр. gabelle) – непопулярный налог на соль во Франции до 1790 г. Термин gabelle происходит от латинского gabulum (налог). Во Франции габель первоначально применялся к налогам на все сырьевые товары, но постепенно был ограничен только налогом на соль.

(обратно)

135

Столетняя война (фр. Guerre de Cent Ans, англ. Hundred Years’ War) – название серии тяжелых, кровопролитных военных конфликтов между Англией и ее союзниками, с одной стороны, и Францией и ее союзниками – с другой, происходивших на протяжении более чем столетнего периода (приблизительно с 1337 по 1453 г.).

(обратно)

136

Bonney, Failure, 12; Chéruel, Fouquet, 1: 332 n 1.

(обратно)

137

Налог на государственные должности и привилегии в XVI в.

(обратно)

138

Здесь, буквально: фр. «десятый, безвозмездное предоставление имущества». Имеется в виду налог, взимавшийся при Старом режиме в пользу королевской власти с доходов духовенства.

(обратно)

139

Bayard, Monde des fnanciers, 45–74; Collins, Fiscal Limits, 109–35. О rentes см.: Béguin, Financer la guerre, 23–34. О продаже должностей см.: Mousnier, Vénalité; Doyle, Venality, 1–25.

(обратно)

140

Здесь идет речь о совместном коммерческом объединении с целью исполнения финансовых обязательств его участников.

(обратно)

141

Bosher, Chambres, 25.

(обратно)

142

Там же, 25; Bonney, Debts, 6–7; Dent, Financial Administration, 249–56; Dent, Clientèles, 56–58. Шармель (Trésoriers, 410) отмечает, что к XVII веку термины partisan и traitant стали «практически синонимами».

(обратно)

143

Bonney, Debts, 176–77. См. также: Chauleur, Traitants, 18–25, где исследуются prête-noms, 24.

(обратно)

144

Bonney, Failure, 13–17.

(обратно)

145

Там же, 13–17; о механизмах налогового лизинга см.: 15–17. 10. Bonney, Secret Expenses, 830–31; Weiss, Acquits, 53–54, 74–76.

(обратно)

146

Здесь, буквальный перевод с фр.: «королевский указ о наличных средствах».

(обратно)

147

Bonney, Secret Expenses, 827; Dent, Crisis in Finance, 84–85; Weiss, Acquits, 74–76.

(обратно)

148

Подробнее об этом см. в главе 1.

(обратно)

149

Bonney, Debts, 304 table 1.

(обратно)

150

Там же, 228 и 228 n 4.

(обратно)

151

То есть сумма доходов приблизительно в окончательном размере, без учета различных дополнительных издержек.

(обратно)

152

Там же, 225–26.

(обратно)

153

Там же, 247–48.

(обратно)

154

Речь идет о событиях, связанных с истощением финансовой системы Франции за годы ее участия в Тридцатилетней войне. В 1648 г. правительство решило отменить paulette (сбор, гарантировавший наследственность должностей), ущемив тем самым прежде всего материальные интересы «дворянства мантии».

(обратно)

155

Dent, Crisis in Finance, 78–83.

(обратно)

156

BnF, CC Colbert 235: fols. XXIII verso – XXV, December 24, 1654; Lair, Foucquet, 1: 342–43, 347; Dent, Financial Administration, 253–54. Об Эрваре см.: Dulong, Hervart; о характере ведения дел Мазарини см.: Dulong, Mazarin et l’argent; Dulong, Fortune; Dessert, Fortune du Cardinal Mazarin.

(обратно)

157

Lair, Foucquet, 1: 351–52; Bonney, Debts, 250–51. Дент (Crisis in Finance, 67–68) доказывает, что Фуке получил назначение за свое умение убеждать и как человек Мазарини, а не за техническую компетентность в области финансов. См. также: Dent, Financial Administration, 246.

(обратно)

158

Bonney, Debts, 250–51.

(обратно)

159

Об этом см. сноску 18 на с. 67.

(обратно)

160

Dent, Crisis in Finance, 65–66.

(обратно)

161

Там же, 69; Dent, Clientèles, 53–56, 58. Дюлон (Mazarin et l’argent, 172) отмечает, что изначально Фуке не возражал против назначения Эрвара.

(обратно)

162

Здесь: труднопереводимое историческое понятие, фиксирующее весьма значимые особенности французского общества при Старом режиме. В данном случае, скорее, подразумевается неформальная группа финансистов (клиентов) во главе с высокопоставленным и влиятельным патроном, организованная и опекаемая последним с целью достижения важных интересов всех ее участников.

(обратно)

163

Dent, Crisis in Finance, 73–76; Dent, Clientèles, 50, 56; Uzman, Kinship, 26–30, 263–67; Piccioni, Bruant des Carrières, 424–25.

(обратно)

164

Dent, Clientèles, 57.

(обратно)

165

Расчеты см.: Dessert, Argent, 162, где оговаривается приблизительный характер расчетов из-за трудностей со сбором данных. Дессер рассчитывает суммы гросс, до вычетов. Бонни (King’s Debts, 315–17) оценивает суммы, авансированные traités (контракторами) в целом, в 240 миллионов ливров гросс, но вычеты за те же годы – в 173 миллиона ливров. Другие цифры, которые он приводит, не полны и не могут быть сравнимы с оценками Дессера. Об идентификации финансистов см.: Dessert, Chambre de justice, 864–65; Dent, Clientèles, 56–57.

(обратно)

166

Lair, Foucquet, 1: 440. См. также: Dent, Crisis in Finance, 68.

(обратно)

167

Dent, Crisis in Finance, 69–70. Дент приходит к этой цифре, подогнав к ней результаты расчетов Ормессона, 68–69. См. также: BnF, Ms. Fr. 16533: fols. 15–17, список кредиторов Фуке; BA, Ms. Fr. 7167: fols. 163–77, Assets and Liabilities, 1653, 1661, 1663. Défenses, 13: 32–38, Interrogation, 9 марта 1662.

(обратно)

168

Здесь: имеются в виду судебные и прокурорские чины, а также – высшие административные чиновники.

(обратно)

169

Lair, Foucquet, 1: 355–56.

(обратно)

170

Там же, 360–61; Dessert, Argent du sel, 171–80. См. также: Défenses, 2: 206–19, 4: 156–57, 5: 1–13. Дюлон (Mazarin et l’argent, 62) отмечает, что объяснения Фуке со временем видоизменялись.

(обратно)

171

Пансион (фр. pension, от лат. pensio – платеж, взнос, арендная плата.

(обратно)

172

Lair, Foucquet, 1: 362–72 passim.

(обратно)

173

Там же, 365–70; Bluche, Louis XIV, 70.

(обратно)

174

Окинкур Шарль де Монши, маркиз д’ (1599–1658) – маршал Франции.

(обратно)

175

Lair, Foucquet, 1: 379–82; Pujo, Condé, 238–39.

(обратно)

176

Жак д’Этамп, маркиз де ла Ферте-Имбо (1590–1663) – маршал Франции.

(обратно)

177

Мазарини – Кольберу, 12 июня 1657, в Lair, Foucquet, 1: 408. См. также: Bonney, Debts, 252–54.

(обратно)

178

Lair, Foucquet, 1: 407–8.

(обратно)

179

Фуке – Мазарини, 26 июня 1657, в Colbert, Lettres, 1: 501–3, цитата 502.

(обратно)

180

Bonney, Debts, 254. Лер (Foucquet, 1: 427) приводит цифру 10,5 миллиона ливров нетто; аналогично у Дюлон (Mazarin et l’argent, 157–58).

(обратно)

181

Lair, Foucquet, 1: 403–5; Petitfls, Fouquet, 136–37.

(обратно)

182

Орден Святого Духа (фр. Ordre du Saint-Esprit), высший орден Французского королевства. Создан 31 декабря 1578 г. Генрихом III. Распущен в 1830 г. королем Луи Филиппом I. Целью ордена провозглашалась защита католической веры и особы короля: девиз ордена «Duce et Auspice» (Предводительствуя и покровительствуя). Резиденцией ордена стал монастырь Больших Августинцев в Париже, в котором происходили ежегодные церемонии принятия в орден и хранилась его казна. Король Франции являлся сувереном и гроссмейстером ордена, в составе которого было 100 членов. В рассматриваемую эпоху – традиционно официальный получатель доходов от продажи государственных должностей.

(обратно)

183

Пьер Сегье (фр. Pierre Séguier; 1588–1672) – единственный герцог де Вильмор. Канцлер Франции (с перерывами в 1650–1651 и 1652–1656). Член Французской академии (кресло № 1 [1635–1643]).

(обратно)

184

Défenses, 2: 245–62 passim. См. также: Bastille, 2: 352–57, December 2, 1664; Lair, Foucquet, 1: 458–60. В разнообразных заявлениях и показаниях Фуке аргументы и объяснения часто повторяются. Цитаты из Défenses выбраны скорее как наиболее показательные, чем исчерпывающие.

(обратно)

185

Здесь, буквально: фр. «последний по счету»; наибольший.

(обратно)

186

Здесь, буквально: «задолженность чистая».

(обратно)

187

Lair, Foucquet, 1: 475–79, цитата 478. BnF, CC Colbert 235: fols. XXV–XXVI, Commission, January 28, 1659.

(обратно)

188

Lair, Foucquet, 1: 479.

(обратно)

189

Dessert, Fouquet, 135. О коммерции, партнерствах и приватирстве см.: Dessert, Fouquet, 130–44; Petitfls, Fouquet, 189–200, 216–26; Uzman, Kinship, 44–48, 74–78.

(обратно)

190

Здесь: корсарство, морской грабеж.

(обратно)

191

Приватиры (англ. privateer) – частные лица, которые с разрешения верховной власти воюющего государства использовали вооруженное судно с целью захвата торговых кораблей неприятеля, а в известных случаях – и нейтральных держав. То же название применяется к членам их команд.

(обратно)

192

Конкарно (фр. Concarneau, брет. Konk Kerne) – в настоящее время коммуна во Франции, в департаменте Финистер, являющаяся крупным рыболовным портом.

(обратно)

193

Йё (фр. Île d’Yeu) – остров в Бискайском заливе в 20 км от атлантического побережья Франции в Стране Луары. В настоящее время принадлежит французскому департаменту Вандея. // Земли Луары (Пеи-де-ла-Луар, фр. Pays-de-la-Loire) – регион на западе Франции. Главный город – Нант.

(обратно)

194

Старинный бретонский род. Семейная традиция возводила эту аристократическую фамилию к брату позднеримского императора Максима. Существенно, что ее носители находились в родстве с семейством герцогов де Роган и с французским королевским домом: прапрабабка Жана Эмманюэля де Рьё, маркиза д’Ассерак, была сестрой Екатерины де Роган, прапрабабки короля Генриха IV.

(обратно)

195

Lair, Foucquet, 1: 453–55; Petitfls, Fouquet, 224–25.

(обратно)

196

Бель-Иль (фр. Belle-Île-en-Mer, брет. Enezar Gerveur, лат. Vindilis), остров в Бискайском заливе у побережья Бретани. В XVII в. остров был приобретен суперинтендантом финансов Франции Никола Фуке, который начал превращать его в неприступную крепость. Впоследствии, когда Фуке постигла опала, Бель-Иль был передан королю. В правление Наполеона I носил название также Острова Жозефины (фр. Île Joséphine). Ныне остров входит в департамент Морбиан.

(обратно)

197

То есть бухта Бискайского залива на западном побережье Франции. В настоящее время в департаменте Морбиан (супрефектура Лориан).

(обратно)

198

Альбер де Гонди дю Перрон, маркиз де Бель-Иль, герцог де Рец (фр. Albert de Gondi du Perron, duc de Retz; 1522–1602), «единственный фаворит» французского короля Карла IX (Валуа). Камергер, затем герцог де Рец и маршал Франции (1573).

(обратно)

199

Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

200

Dessert, Fouquet, 162; Petitfls, Fouquet, 225.

(обратно)

201

Petitfls, Fouquet, 216–22; Dessert, Fouquet, 136–39.

(обратно)

202

Dessert, Fouquet, 161–62. О доходах Анри II де Конде в 1651 году, о 425 000 ливров см.: Labatut, Ducs et pairs, 258.

(обратно)

203

Lair, Foucquet, 1: 534.

(обратно)

204

Франсуа Ватель (фр. François Vatel, урожденный Fritz Karl Watel; 1631–1671) – французский метрдотель швейцарского происхождения. Второпях покончил самоубийством из-за беспокойств, что к столу приглашенных принцем Конде именитых гостей в Шантильи не поспеет свежая морская рыба. Однако рыба поспела вслед за самоубийством, поскольку предусмотрительный повар подстраховался, заказав ее сразу в разных портах. Его имя стало нарицательным во Франции для поваров, готовых на все из любви к своему искусству, а его биография превратилась в символ профессиональной чести рестораторов. Вателя, «чья золотая голова способна была вместить заботу о целом государстве», еще при жизни считали великим. Его искусству гениального кулинара изумлялись Корнель и Мольер, а Мазарини, Кольбер и Филипп Орлеанский брали Вателя напрокат у его первого знатного хозяина – министра Фуке.

(обратно)

205

Bastille, 2: 370–73, December 3, 1664. См. также: Défenses, 10: 152–53.

(обратно)

206

Pitts, Mademoiselle, 18–20. О состоянии Ришелье см.: Bergin, Richelieu, 293–311.

(обратно)

207

Анна Мария Луиза Орлеанская (Anne Marie Louise d’Orléans de Montpensier; 1627–1693) – французская принцесса королевской крови, герцогиня де Монпансье. Племянница короля Людовика XIII. Известна как «великая мадемуазель», активная участница Фронды, автор знаменитых «Мемуаров». Прославилась своими весьма решительными действиями во время вооруженных столкновений в Париже. Лично участвовала в военных действиях, номинально возглавляла одну из армий принцев. 2 июля 1652 г. герцогиня спасла принца Конде вместе с его приближенными, ведя огонь из пушек по королевским войскам и контролируя ворота в город. Впервые опубликованные в 1729 г. мемуары герцогини де Монпансье обладают важными литературными и историческими достоинствами. Анна с рождения имела титул Мадемуазель, обычно относившийся к незамужним внучкам, племянницам и двоюродным сестрам короля. Отец Анны, герцог Гастон Орлеанский, носил титул Месье (см. выше), а после воцарения короля Людовика XIV Гастон стал именоваться «Великий Месье». Это позволяло выгодно отличать его от племянника, брата Людовика XIV Филиппа Анжуйского, получившего титул «Малого Месье». Вслед за отцом Анна также прибавила к титулу приставку «Великая» («Гранд») (фр. La grande Mademoiselle).

(обратно)

208

О Фуке как покровителе искусств см.: Lair, Foucquet, 1: 535–39; Fumaroli, Poète, 185–91; Petitfls, Fouquet, 258–74; Duchène, La Fontaine et Fouquet; McGowan, La Fontaine; Châtelain, Fouquet; Bury, La culture Fouquet.

(обратно)

209

Франсуа VI де Ларошфуко (фр. François VI, duc de La Rochefoucauld; 1613–1680), герцог де Ларошфуко – выдающийся французский писатель, автор сочинений философско-моралистического характера.

(обратно)

210

Мари Мадлен де Лафайет (урожденная Мари Мадлен Пиош де ла Вернь, фр. Marie-Madeleine Pioche de La Vergne; по мужу графиня де Лафайет, фр. Comtesse de La Fayette; в русской традиции часто просто госпожа де Лафайет или мадам де Лафайет; 1634–1693) – французская писательница, автор романа «Принцесса Клевская» (1678).

(обратно)

211

Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (фр. Marie de Rabutin-Chantal, marquise de Sévigné; 1626–1696) – французская писательница, автор «Писем», крупнейшего во французской словесности эпистолярия.

(обратно)

212

Мадлен де Скюдери (фр. Madeleine de Scudéry; 1607–1701) – французская писательница.

(обратно)

213

Жан де Лафонтен (фр. Jean de La Fontaine; 1621–1695) – французский баснописец.

(обратно)

214

Тома Корнель (фр. Thomas Corneille; 1625–1709) – французский драматург и либреттист, младший брат Пьера Корнеля. Пьер Корнель (фр. Pierre Corneille; 1606–1684) – французский поэт и драматург, отец французской трагедии.

(обратно)

215

Жан Батист Поклен (фр. Jean-Baptiste Poquelin, театральный псевдоним Мольер, фр. Molière; 1622–1673) – великий французский комедиограф, создатель классической комедии, актер и директор театра, известного как труппа Мольера (Troupe de Molière, 1643–1680).

(обратно)

216

Шарль Перро (фр. Charles Perrault; 1628–1703) – французский поэт, критик эпохи классицизма, автор «Сказок матушки Гусыни».

(обратно)

217

Исаак де Бенсерад (фр. Isaac de Benserade; 1612 –1691) – французский придворный поэт, драматург.

(обратно)

218

Валантэн Конрар (фр. Valentin Conrart; 1603 –1675) – французский писатель.

(обратно)

219

Подробнее об этом см. в главе 1.

(обратно)

220

Fumaroli, Poète, 181.

(обратно)

221

Поль Пелиссон (или Пеллисон-Фонтанье; фр. Paul Pellisson; 1624–1693) – французский литератор.

(обратно)

222

Там же, 144. О начале карьеры Пелиссона см.: 138–50, 159–76 passim. См. также: Ranum, Artisans, 236–46.

(обратно)

223

Марк Фумароли (фр. Marc Fumaroli; р. 1932) – современный французский историк, эссеист.

(обратно)

224

Fumaroli, Poète, 167.

(обратно)

225

Lair, Foucquet, 1: 481.

(обратно)

226

Здесь: пьеса П. Корнеля «Эдип».

(обратно)

227

Fumaroli, Poète, 181–85.

(обратно)

228

Sévigné, Lettres, 1: 108–9, Севинье – Бюсси-Рабутену, 19 июля 1655.

(обратно)

229

Lair, Foucquet, 1: 519.

(обратно)

230

О нем см. в главе 1.

(обратно)

231

Там же, 420, 540; Dessert, Fouquet, 155; Saunders, Library. Подробная опись была подготовлена членами королевской комиссии после опалы Фуке: BnF, Ms. Fr. 9438: fols. 1–175v., «Опись книг, обнаруженных в Сен-Манде», 31 июля 1665.

(обратно)

232

Имеется в виду Венсенский замок (фр. Château de Vincennes), построенный для королей Франции в XIV–XVII столетиях в Венсенском лесу, на месте охотничьего поместья XII века. Вокруг замка сложился город Венсен, сегодня – юго-восточное предместье Парижа.

(обратно)

233

Луи Лево, реже Луи ле Во (фр. Louis Le Vau или Levau; 1612–1670) – французский архитектор, один из виднейших представителей французского классицизма. Первый королевский архитектор (1653–1670).

(обратно)

234

Сен-Манде (фр. Saint-Mandé) – город и коммуна во Франции, находится в регионе Иль-де-Франс. Департамент коммуны Валь-де-Марн.

(обратно)

235

В настоящее время Национальная библиотека Франции (фр. Bibliothèque nationale de France, сокращенно BNF) – библиотека в Париже, самое богатое собрание франкоязычной литературы в мире. Одна из старейших библиотек Европы.

(обратно)

236

Lair, Foucquet, 1: 420.

(обратно)

237

Petitfls, Fouquet, 171–73.

(обратно)

238

Никола Пуссен (фр. Nicolas Poussin, 1594–1665) – выдающийся французский художник.

(обратно)

239

Ламберт Сустрис (ок. 1515–1584) – нидерландский художник.

(обратно)

240

Антонис Мор (Антонио Моро, Антонис ван Дасхорст Мор, нидерл. Mor van Dashorst, Anthonie; ок. 1519 – между 1576 и 1578) – выдающийся нидерландский портретист.

(обратно)

241

Паоло Веронезе (итал. Veronese, Paolo; 1528–1588) – венецианский художник позднего Возрождения. Настоящее имя – Паоло Кальяри (Cagliari) или Калиари (Caliari), по прозвищу Веронезе.

(обратно)

242

Луи Фуке (1633–1702) – советник-клерк при Парижском парламенте, епископ Агдский (1658), духовник короля Людовика XIV (1659). В дальнейшем оказался в опале одновременно со своим знаменитым братом.

(обратно)

243

Blunt, Art and Architecture, 233. О потолочных росписях Лебрёна см.: Mérot, Vaux-le-Vicomte.

(обратно)

244

Во-ле-Виконт (фр. Château de Vaux-le-Vicomte) – классическая французская усадьба-дворец, расположенная в окрестностях Мелёна, в 55 км к юго-востоку от Парижа. Построена в 1658–1661 гг.

(обратно)

245

Дворец Фонтенбло (фр. Château de Fontainebleau) – дворец эпохи Возрождения на территории департамента Сена и Марна. Вокруг дворца вырос город Фонтенбло. Постоянная резиденция многих французских монархов (от Людовика VII до Наполеона III).

(обратно)

246

Андре Ленотр (фр. André Le Nôtre; 1613–1700) – выдающийся французский ландшафтный архитектор.

(обратно)

247

Шарль Лебрён (фр. Charles Le Brun, 1619–1690) – знаменитый французский художник и теоретик искусства, глава французской художественной школы эпохи Людовика XIV.

(обратно)

248

Dessert, Fouquet, 156.

(обратно)

249

Lair, Foucquet, 1: 531; Petitfls, Fouquet, 179. Подробнее см.: Lair, Foucquet, 521–31; Dessert, Fouquet, 155–57; Petitfls, Fouquet, 173–88.

(обратно)

250

Blunt, Art and Architecture, 233; общую оценку см.: 229–34.

(обратно)

251

Scudéry, «Valterre» в: Clélie, vol. X, цит. по: Lair, Foucquet, 1: 525.

(обратно)

252

Lair, Foucquet, 1: 483.

(обратно)

253

Филипп I, герцог Орлеанский (фр. Philippe, duc d’Orléans; 1640–1701) – сын Людовика XIII и Анны Австрийской, младший брат короля Людовика XIV. Носил титулы «Единственный брат короля» (фр. le Frère unique du Roi) и «Месье» (фр. Monsieur). Стал родоначальником Орлеанской ветви династического дома Бурбонов.

(обратно)

254

Montpensier, Mémoires, 3: 489.

(обратно)

255

Мария Терезия Австрийская (Испанская) (исп. María Teresa de Austria; 1638–1683) – инфанта Испании, первая супруга короля Франции Людовика XIV. Дочь короля Испании Филиппа IV (1605–1665) и Изабеллы Бурбонской (1602–1644). Была обручена с французским королем по условиям Пиренейского мира 1659 г.

(обратно)

256

Petitfls, Fouquet, 354.

(обратно)

257

Генриетта Анна Стюарт, герцогиня Орлеанская (англ. Henrietta Anna Stuart; 1644–1670) – младшая дочь английского короля Карла I Стюарта (1600–1649) и младшей дочери французского короля Генриха IV Генриетты Марии Французской (1609–1669).

(обратно)

258

Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

259

Dessert, Fouquet, 201; Meyer, Colbert, 40. О семейной истории см.: Meyer, Colbert, 22–34, 38–45; Villain, Fortune de Colbert, 3–18. См. также: Bourgeon, Les Colbert avant Colbert.

(обратно)

260

Здесь, буквально: фр. «комиссар очередной войны».

(обратно)

261

Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

262

Murat, Colbert, 1–9; Richardt, Colbert, 17–26; Meyer, Colbert, 21; Dessert, Royaume de Colbert, 83–92; Dessert, Fouquet, 200–203; Villain, Fortune de Colbert, 27–28.

(обратно)

263

Murat, Colbert, 13–15, в том числе об отношениях Кольбера с покровителями; Lair, Foucquet, 1: 143–45 passim.

(обратно)

264

Murat, Colbert, 16.

(обратно)

265

Там же, 16.

(обратно)

266

Там же, 18.

(обратно)

267

Там же, 21; Dulong, Mazarin et l’argent, 51–55, 228.

(обратно)

268

Murat, Colbert, 22–30; Dulong, Fortune, 133–148.

(обратно)

269

Dent, Crisis in Finance, 79. Дюлон (Fortune, 44–64 passim) описывает аналогичную практику, но в основном в период до Фронды.

(обратно)

270

Murat, Colbert, 21–30 passim; Meyer, Colbert, 142–47, 150, 153–57. См. также: Dulong, Mazarin et l’argent, 195, 236; Villain, Fortune de Colbert, 47–53.

(обратно)

271

Ликвиды, или ликвидность (от англ. Liquidity) – материальные ценности (например, драгоценные металлы, ценные бумаги и др.), стабильно сохраняющие номинал стоимости и способные быстро превращаться в денежные средства.

(обратно)

272

Colbert, Lettres, 1: 520–30, «Etat des biens, revenus et efects appartenant а Monseigneur», июнь 1658. Дессер (Royaume de Colbert, 58) оценивает состояние Мазарини в 1661 году в 40 миллионов ливров, и в 38–39 миллионов – ранее в Fouquet, 205–6, 237. Дюлон (Mazarin et l’argent) предлагает цифру в 30 миллионов ливров, 230–32. Подробнее о состоянии кардинала см. ниже приложение: «Состояния министров во Франции XVII века».

(обратно)

273

Murat, Colbert, 9, 30–31; Meyer, Colbert, 147; Villain, Fortune de Colbert, 53–54.

(обратно)

274

Речь идет о знаменитом замке и обширном парке Кольбера, созданном по проекту Андре Ленотра. В настоящее время это место находится в южном пригороде Парижа (департамент О-де-Сен, регион Иль-де-Франс, округ Антони).

(обратно)

275

Жан Батист Кольбер, маркиз де Сеньеле (1651–1690) – старший сын знаменитого контролера финансов Жана Батиста Кольбера (1619–1683), министр военно-морского флота. После смерти отца в 1683 г. замок перешел к его сыну, маркизу де Сеньеле.

(обратно)

276

Dent, Clientèles, 47, 50; Murat, Colbert, 30–33 passim; Meyer, Colbert, 109–10, 147–48, 317–24. Мейе (321) считает, что основную часть своего состояния Кольбер приобрел между 1648 и 1661 годами, подразумевая, что его доход был в значительной мере связан с участием в операциях Мазарини. См. также: Villain, Fortune de Colbert, 65–72.

(обратно)

277

Lair, Foucquet, 1: 267–70; Chéruel, Fouquet, 1: 251–53.

(обратно)

278

Colbert, Lettres, 1: 198–200, Кольбер – Мазарини, 4 января 1653, цитата 200; Murat, Colbert, 19; Chéruel, Fouquet, 1: 250–51.

(обратно)

279

Murat, Colbert, 40, Кольбер – Мазарини, 19 июня 1654.

(обратно)

280

Подробнее об этом см. главу 2. – Прим. пер.

(обратно)

281

Там же, 45–46, Кольбер – Мазарини, 5 июля 1657.

(обратно)

282

Там же, 44. О развитии отношений между Кольбером и Фуке см.: Uzman, Kinship, 193–208. Позже Фуке обвинял Кольбера и Эрвара в заговоре против него (Défenses, 2: 79–87).

(обратно)

283

Murat, Colbert, 43–44; Hamscher, Parlement, 10.

(обратно)

284

Murat, Colbert, 44–45.

(обратно)

285

Dessert, Royaume de Colbert, 96–128 passim; Murat, Colbert, 45.

(обратно)

286

Луис Мендес де Аро, 6-й маркиз дель Карпио (или дон Луис Мендес де Аро, исп. Haro don Louis Mendez; 1598–1661) – первый министр Испании в 1643–1661 гг.

(обратно)

287

Lair, Foucquet, 1: 482–85.

(обратно)

288

Bonney, Debts, 256. О лавировании Мазарини между соперниками-подчиненными см.: Uzman, Kinship, 210–15.

(обратно)

289

Colbert, Lettres, 7: 164–83, Кольбер – Мазарини, «Mémoire», 1 октября 1659; 1: 380–83, Кольбер – Мазарини, 1 октября 1659 (сопроводительное письмо к «Mémoire» от того же числа). См. также: 1: 360–62, Кольбер – Мазарини, 31 августа 1659.

(обратно)

290

Жан Эро де Гурвиль (фр. Jean Hérault de Gourville; 1625–1703) – французский авантюрист и финансист. Родился в 1625 г. в замке Ларошфуко, где поначалу служил лакеем, а с 1646 г. – управляющим. Затем служил у Мазарини, потом у Фуке, а позже был назначен главным интендантом Великого Конде.

(обратно)

291

Gourville, Mémoires, 113–14; Lair, Foucquet, 1: 491.

(обратно)

292

Dulong, Mazarin et l’argent, 180. О позднейшей защите Мазарини деятельности Фуке от критики Кольбера, Сервьена и др. см.: Uzman, Kinship, 215–35, где отмечается, что в общем и целом эти отношения были «неоднозначными», 232.

(обратно)

293

Весь обмен репликами см.: Lair, Foucquet, 1: 487–96 passim; Dulong, Mazarin et l’argent, 180–85.

(обратно)

294

Bonney, Debts, 258; Bonney, Secret Expenses, 833; Lair, Foucquet, 1: 506.

(обратно)

295

Bonney, Debts, 259.

(обратно)

296

Базиль Фуке (1622–1680) – сын Франсуа Фуке и Мари де Мопё, брат Никола Фуке. Был аббатом Барбо и Риньи, главой тайной полиции кардинала Мазарини, а также хранителем его печати. После смерти Мазарини был лишен этих должностей. В 1678 г. удалился в бенедиктинское аббатство Барбо, где и умер.

(обратно)

297

Сюзанна де Брюк де Монплезир (1599–1705?), в 1639 г. вышла замуж за маркиза Жака дю Руж дю Плесси-Бельер, в 1654 г. овдовела. В браке родила троих сыновей и дочь. Маркиза дю Плесси-Бельер была хозяйкой одного из первых литературных салонов того времени, водила знакомство с такими известными людьми, как маркиза де Севинье, мадам де Лафайет и мадемуазель де Скюдери (о них см. выше). Возможно, она была любовницей Никола Фуке. Пыталась спасти его от немилости короля Людовика XIV в 1661 г., но ее усилия оказались тщетными. Мало того, король за эти хлопоты сослал и ее в изгнание. Правда, после из-за плохого состояния здоровья она получила послабление и смогла вернуться в Париж.

(обратно)

298

Томбелен (фр. Tombelaine) или Томблен – маленький приливный остров у побережья Нормандии во Франции, входит в коммуну Жене.

(обратно)

299

Petitfls, Fouquet, 204.

(обратно)

300

Арле Ашиль (Ахилл) III (1638–1712), граф де Бомон, с 1667 г. генеральный прокурор, с 1689 г. первый президент парламента, с 1707 г. – в отставке.

(обратно)

301

Назначение и увольнение лица с должности генерального прокурора Парижского парламента в XVII в. являлось исключительной прерогативой его собрания. Поэтому парламентарии имели право ходатайствовать об освобождении из-под ареста действующего procureur général. Формально даже король не имел юридической возможности самостоятельно отрешить его от должности.

(обратно)

302

Chéruel, Fouquet, 1: 488–97, «Texte trouvé а St-Mandé» [part 1, 1657], цитата 492. О мадам дю Плесси-Бельер см.: Uzman, Kinship, 70–71, 78–85, 102–7.

(обратно)

303

О нем см. в главе 2.

(обратно)

304

Франсуа Фуке (фр. Franсois Fouquet; 1611–1673) – старший брат Никола Фуке. Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

305

Гийом де Ламуаньон (фр. Guillaume de Lamoignon de Blancmesnil; 1617–1677) – первый президент Парижского парламента (с 1658 г.).

(обратно)

306

Chéruel, Fouquet, 1: 497–501, «Texte trouvé а St-Mandé» [part 2, 1658–1659]. Текст также воспроизведен у Дессера (Fouquet, 354–62). См. также: Lair, Foucquet, 1: 411–16, 471–74; Petitfls, Fouquet, 202–6, 233–237; Dessert, Fouquet, 254–57; Murat, Colbert, 46–55. О разрыве с Базилем Фуке см.: Uzman, Kinship, 268–78.

(обратно)

307

Gourville, Mémoires, 125–26.

(обратно)

308

Этот неоднозначный документ Мюрат (Colbert, 46–55) склонна рассматривать очень серьезно, как и Птифис (Fouquet, 204). Дессер (Fouquet, 254–57), напротив, не считает его существенным, указывая, что ни одно слово в тексте не направлено против короля или государства и что Фуке не был повелителем Бретани, которой с успехом управлял ла Мейере. Лер (Foucquet, 1: 416) разделяет этот подход, в то время как Шеруэль (Fouquet, 1: 379) рассматривает план как «аутентичный» и получивший развитие после смерти Мазарини. Леруа-Ладюри (Ancien Régime, 136) видит в плане продолжение Фронды, того же мнения придерживается Мейе (Colbert, 174–77).

(обратно)

309

Treasure, Mazarin, 301–2; Petitfls, Fouquet, 317.

(обратно)

310

Dessert, Royaume de Colbert, 58–68; Choisy, Mémoires, 57.

(обратно)

311

Choisy, Mémoires, 77. Птифис (Fouquet, 321–22) считает, что подобное могло иметь место, но сомневается относительно деталей.

(обратно)

312

Зонго Ондедеи (фр. Zongo Ondedei; 1593–1674) – получатель некоторых наиболее откровенных писем Мазарини, был его близким союзником, особенно полезным в 1636–1637 гг., когда работал в папской делегации, исследовавшей возможности мирного конгресса в Кёльне, который беспокоил Мазарини (хотя ему участие в нем было запрещено). В 1649 г. приехал во Францию и служил конфиденциальным и неоценимым связным во время вынужденных изгнаний своего патрона.

(обратно)

313

Dessert, Royaume de Colbert, 68; Lair, Foucquet, 1: 568; Choisy, Mémoires, 58. Об Ондедеи см.: Treasure, Mazarin, 328.

(обратно)

314

Bonney, Debts, 261–62.

(обратно)

315

Подробнее о ней см. в главе 2.

(обратно)

316

Pitts, Mademoiselle, 136–40 passim.

(обратно)

317

Brienne, Mémoires, 3: 36–38, цитата 36.

(обратно)

318

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

319

Bluche, Louis XIV, 98–99; Petitfls, Fouquet, 327; Choisy, Mémoires, 73; Lair, Foucquet, 2: 6.

(обратно)

320

Louis XIV, Mémoires, 35.

(обратно)

321

Франсуа Мишель Летелье маркиз де Лувуа (фр. François-Michel Le Tellier, marquis de Louvois; 1641–1691), граф де Тоннер с 1684 г. – французский государственный деятель, сын канцлера Мишеля Летелье. В 1668 г. назначен государственным секретарем по военным делам (военным министром).

(обратно)

322

Оливье III д’Ормессон (1616–1686), в 1636 г. стал советником французского парламента, в 1643 г. докладчиком в государственном совете, а в 1662 г. интендантом Амьена и Суассона (города на севере Франции). Во время процесса над Никола Фуке вел себя сдержанно, за что попал в длительную немилость у Людовика XIV (подробно об этом см. ниже). После себя оставил мемуары.

(обратно)

323

Petitfls, Fouquet, 328.

(обратно)

324

Англия всегда поддерживала Португалию на почве взаимного интереса в ослаб лении Испании – давнего и могущественного соперника Французской монархии. Фуке блестяще добился согласия на женитьбу английского короля Карла II на португальской принцессе. Последнее означало, что Португалия зай мет антииспанскую позицию. Он обсуждал с англичанами вопрос о продаже Франции Дюнкерка.

(обратно)

325

Екатерина Брагансская (порт. Catarina de Bragança; 1638–1705) – португальская принцесса из дома Браганса (королевский род, правивший в Португалии в 1640–1853 и Бразилии в 1822–1889 гг.), дочь короля Жуана Восстановителя (1604–1656). С 1662 г. супруга короля Англии, Шотландии и Ирландии Карла II Стюарта. Чтобы заинтересовать англичан в браке, португальский король дал за дочерью баснословное приданое: города Танжер и Бомбей.

(обратно)

326

Речь идет о попытке Франции таким образом заручиться поддержкой Речи Посполитой в вековой борьбе с Габсбургами. Как было сказано, она не удалась, ибо вскоре после добровольного отречения 16 сентября 1668 г. последнего польского короля из династии Ваза Яна Казимира (польск. Jan II Kazimierz Waza; 1609–1672) на престол 19 июня 1669 г. был избран Михаил Корибут Вишневецкий (польск. Michał Korybut Wiśniowiecki; 1640–1673), скончавшийся во Львове 10 ноября 1673 г. от язвы пищевода, вызванной нервными потрясениями.

(обратно)

327

Фуке вел трудные переговоры со Швецией о продлении франко-шведского союза (1635) и с Голландией – о торговом договоре.

(обратно)

328

Lair, Foucquet, 2: 2–6; Choisy, Mémoires, 87.

(обратно)

329

Choisy, Mémoires, 68–69, 82. О совокупности соображений, которыми мог руководиться в своих действиях Людовик, см.: Meyer, Colbert, 172–81.

(обратно)

330

Louis XIV, Mémoires, 34. О черновике этого раздела см. комментарий: Sonnino, 4–7.

(обратно)

331

Bonney, Debts, 265.

(обратно)

332

Défenses, 13: 156, Interrogation, March 16, 1662; Petitfls, Fouquet, 324; Choisy, Mémoires, 98.

(обратно)

333

Louis XIV, Mémoires, 62.

(обратно)

334

Choisy, Mémoires, 82.

(обратно)

335

Louis XIV, Mémoires, 62. См. также: Bastille, 1: 351–55, Куален – Сегье, 5 сентября 1661.

(обратно)

336

Louis XIV, Mémoires, 62. Некоторые из этих обвинений, записанных в конце 1670-х, бесспорно появились уже после процесса. См.: Dessert, Royaume de Colbert, 98–128 passim.

(обратно)

337

Жан Кольбер де Террон (1618–1684) – впоследствии главный интендант военно-морского флота.

(обратно)

338

Об этих отчетах см.: Murat, Colbert, 61–63. См. также: Petitfls, Fouquet, 310–16; Dessert, Fouquet, 141–44; Lair, Foucquet, 1: 531–32.

(обратно)

339

Murat, Colbert, 63, Кольбер дю Террон – Кольберу, 24 июля 1661.

(обратно)

340

Bonney, Debts, 270–71; Petitfls, Fouquet, 335–37.

(обратно)

341

Gaillard, Lamoignon, 169.

(обратно)

342

Louis XIV, Mémoires, 62; Bastille, 1: 351–55, Куален – Сегье, 5 сентября 1661; Bastille, 1: 362–64, Людовик XIV – архиепископу Амбрёнскому, 16 сентября 1661.

(обратно)

343

О временном альянсе Кольбера и Летелье см.: Uzman, Kinship, 306–7. Bastille (1: 347–51) содержит различные приказы и инструкции д’Артаньяну, 4 сентября 1661; Murat, Colbert, 65–70 passim.

(обратно)

344

Brienne, Mémoires, 3: 49.

(обратно)

345

Об этом также см. выше.

(обратно)

346

Choisy, Mémoires, 65–66, 91–93; Brienne, Mémoires, 3: 49–50; Petitfls, Fouquet, 344–45, 354.

(обратно)

347

Lair, Foucquet, 1: 527–29; Petitfls, Fouquet, 173–88.

(обратно)

348

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

349

Комедия-балет (фр. comedie-ballet) – театральный жанр, объединяющий диалог, танец и пантомиму, инструментальное, иногда вокальное, а также изобразительное (декорации, костюмы и др.) искусства. Характерен для французского театра середины XVII в. Его создателем является Мольер.

(обратно)

350

Жан Батист Люлли (фр. Jean-Baptiste Lully; итал. Джованни Баттиста Лулли, Giovanni Battista Lulli; 1632–1687) – французский композитор, скрипач, танцор, дирижер и педагог итальянского происхождения. Создатель французской национальной оперы.

(обратно)

351

Пьер (Шарль Луи) Бошамп (фр. Charles ou Charles-Louis, Pierre Beauchamp; 1631–1705) – французский хореограф, балетмейстер, танцор и композитор.

(обратно)

352

Lair, Foucquet, 2: 46–51; Petitfls, Fouquet, 354–58.

(обратно)

353

Франсуа Тимолеон де Шуази (фр. François-Timoléon de Choisy; 1644– 1724) – французский писатель, священнослужитель.

(обратно)

354

Анри Огюст де Ломени, граф де Бриенн (фр. Henri-Auguste de Loménie, comte de Brienne, seigneur de la Ville-aux-Clercs; 1594–1666) – французский политический деятель, государственный секретарь иностранных дел при Мазарини. Автор «Мемуаров», коллекционер рукописей.

(обратно)

355

Choisy, Mémoires, 93–94; Brienne, Mémoires, 3: 48–49; Voltaire, Louis XIV, 263.

(обратно)

356

Lafayette, Princesse d’Angleterre, 41.

(обратно)

357

Луиза Франсуаза де ла Бом ле Блан (фр. Louise-Françoise de La Baume Le Blanc, duchesse de la Vallière et de Vaujours; 1644–1710), герцогиня де ла Вальер и де Вожур – фаворитка Людовика XIV.

(обратно)

358

Choisy, Mémoires, 91; Voltaire, Louis XIV, 263. Письмо, приписываемое мадам дю Плесси-Бельер, хранится в BA, Collection Conrart, Ms. 5420. Азмен (Uzman, Kinship, 92–98, 315) рассматривает попытку сближения с Лавальер в контексте сети информанток Фуке из числа придворных дам. Лер (Foucquet, 2: 40–43) считает, что этот промах сыграл важную роль в опале Фуке; Шеруэль (Fouquet, 2: 173–74) находит историю правдивой, несмотря на то что подлинность письма сомнительна. См. также: Petitfls, Fouquet, 350–52.

(обратно)

359

Choisy, Mémoires, 94; Gourville, Mémoires, 130–33 passim; Petitfls, Fouquet, 347–48. О гигантской сети информантов Фуке при дворе, в основном состоящей из женщин, см.: Uzman, Kinship, 87–98.

(обратно)

360

Brienne, Mémoires, 3: 56.

(обратно)

361

Lair, Foucquet, 2: 56.

(обратно)

362

Brienne, Mémoires, 3: 57–58.

(обратно)

363

Там же, 67–68.

(обратно)

364

Там же, 62–63.

(обратно)

365

Hall and Sanders, D’Artagnan, 66; Petitfls, D’Artagnan, 79.

(обратно)

366

Foucault, Récit ofcial, 448; Lair, Foucquet, 2: 58.

(обратно)

367

Foucault, Récit ofcial, 448; Lair, Foucquet, 2: 59; Bastille, 1: 348, Людовик XIV – д’Артаньяну, 4 сентября 1661; 1: 347–50, «Mémoire pour M. d’Artagnan», 4 сентября 1661.

(обратно)

368

Choisy, Mémoires, 100–101.

(обратно)

369

Lair, Foucquet, 2: 68–69; Bastille, 1: 353, Куален – Сегье, 5 сентября 1661.

(обратно)

370

Gourville, Mémoires, 134–35.

(обратно)

371

Lair, Foucquet, 2: 69.

(обратно)

372

Общее описание этих мер см.: Lair, Foucquet, 2: 64–73; Petitfls, Fouquet, 364–75; Uzman, Kinship, 321–28 passim.

(обратно)

373

Gourville, Mémoires, 137–38.

(обратно)

374

Choisy, Mémoires, 99–100, цитата 100; Bastille, 1: 351–55, Куален – Сегье, 5 сентября 1661; Lair, Foucquet, 2: 61 n 3. Азмен (Kinship, 320–22) считает, что решение Людовика арестовать Фуке в Нанте отчасти было вызвано намерением нейтрализовать бретонскую сеть связей суперинтенданта; личное присутствие короля снижало вероятность вооруженного восстания в регионе.

(обратно)

375

Bosher, Chambres, 31; Chéruel, Fouquet, 2: 334–35.

(обратно)

376

Dessert, Chambre de justice, 857.

(обратно)

377

Bosher, Chambres, 31; Chéruel, Fouquet, 2: 334–37.

(обратно)

378

Bosher, Chambres, 19–24; Carbasse, Justice criminelle, 146–47.

(обратно)

379

Bosher, Chambres, 31.

(обратно)

380

Там же, 27–31; Dent, Crisis in Finance, 103–4; Chauleur, Traitants, 38–44; Lebigre, Justice, 103–7.

(обратно)

381

Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

382

Bosher, Chambres, 24–37.

(обратно)

383

Dent, Crisis in Finance, 104.

(обратно)

384

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

385

Lair, Foucquet, 1: 322.

(обратно)

386

Treasure, Mazarin, 190; Bonney, Debts, 231–33.

(обратно)

387

Lair, Foucquet, 1: 319–23. О падении ла Вьёвиля см.: Bergin, Rise of Richelieu, 246–59.

(обратно)

388

Colbert, Lettres, 7: 213–18, «Plan de la Chambre de Justice» (1662); См. также: 7: 173–74, October 1, 1659.

(обратно)

389

Ormesson, Journal, 2: LXXVII, «Commission», 15 ноября 1661.

(обратно)

390

Франсуа Теодор де Несмонд де Курберон де (1598–1664) – президент Парижского парламента (1636).

(обратно)

391

Луи Фелипо, граф де Поншартрен (1643–1727).

(обратно)

392

Пьер де Катина де Вожле («дворянин мантии»; р. приблиз. 1598) происходил из Перша (Нижняя Нормандия). Поначалу занимался юридической практикой в провинции. Затем переехал в Париж. 8 января 1624 г. женился на Франсуазе Катрин Пуасле (1601–1649), более известной под именем «мадам де Сен-Гратьен» (по названию замка, доставшегося ей в наследство после смерти одного из братьев). Является отцом Никола де Катина де ла Фоконри (1637–1712) – французского маршала, пользовавшегося большой популярностью в армии и создавшего интересные мемуары, опубликованные в 1819 г.

(обратно)

393

Пьер Понсе (ум. 1681) – советник в королевском совете в 1679 г.

(обратно)

394

Анри Пюссор – советник в королевском совете в 1672 г., умер в 1697 г.

(обратно)

395

Ormesson, Journal, 2: LXXVI, «Commission», 15 ноября 1661; 2: LXXXI n 1.

(обратно)

396

Омер Талон (лат. Audomarus Talaeus; ок. 1510–1562) – французский философ-гуманист.

(обратно)

397

Hamscher, Parlement, 17–18, 95, 97–98, 101–5 passim; Dulong, Mazarin et l’argent, 184–85; Uzman, Kinship, 201.

(обратно)

398

Colbert, Lettres, 7: 174, 1 октября 1659; Lair, Foucquet: 1: 508–9. О связях Талона с Кольбером см.: Uzman, Kinship, 204.

(обратно)

399

Здесь, буквально: фр. «хозяин кузниц».

(обратно)

400

Ormesson, Journal, 2: LXXVI–LXXVII, «Commission», 15 ноября 1661. Полный текст см.: 2: LXXVI–LXXX. По подведомственности в 1635 г. см.: 2: LXXXVII. Об оценке Кольбером членов суда см.: Colbert, Lettres, 7: 213–18, «Chambre de Justice» (1662). О Гомоне см.: Villain, Fortune de Colbert, 70–71, 79. О Берье см.: Dornic, Berryer, 23–32, о начале карьеры; 32–48, о герцогстве Майенском; 49–82, о транзакциях, связанных с лесной собственностью, которые автор называет «гангстеризм», 75.

(обратно)

401

В настоящее время – Сен-Пурсен-сюр-Сьюль (фр. Saint-Pourçain-sur-Sioule), коммуна во Франции, находится в регионе Овернь. Департамент коммуны – Алье. Административный центр кантона Сен-Пурсен-сюр-Сьюль. Округ коммуны Мулен.

(обратно)

402

Richet, Réforme, 158–64.

(обратно)

403

Там же, 180–84, 196–97; Kerviler, Séguier, 4–7.

(обратно)

404

Richet, Réforme, 192, 216; Kerviler, Séguier, 8–9.

(обратно)

405

Жан Луи де Ногаре де ла Валетт, герцог д’Эпернон (фр. Jean Louis de Nogaret de La Valette, duc d’Épernon; 1554–1642) – французский вельможа, один из двух самых близких миньонов короля Генриха III («архиминьон» или «полукороль») Последние годы жизни герцог д’Эпернон провел в имении Кадийяк близ Бордо в качестве губернатора Гиени. С 1621 по 1624 г. П. Сегье был интендантом Гиени, в эту пору он тесно сблизился с губернатором провинции герцогом д’Эперноном. Миньон (фр. Mignon; малыш, крошка, милашка) – получившее распространение в XVI столетии во Франции обозначение фаворита, любимчика высокопоставленной особы. Миньоны при дворе исполняли роль, среднюю между советниками, стражниками и членами свиты.

(обратно)

406

Richet, Réforme, 265–66; Kerviler, Séguier, 18–23.

(обратно)

407

Здесь: Пьер Сезар дю Камбо, маркиз де Куален, племянник Ришелье. Был женат на старшей дочери П. Сегье Мари (1618–1710).

(обратно)

408

Richet, Réforme, 307–9; Kerviler, Séguier, 56–57, 93–94.

(обратно)

409

Подробнее об этом в главе 2.

(обратно)

410

Richet, Réforme, 309.

(обратно)

411

Роже II де Сен-Лари де Бельгард (фр. Roger II de Saint-Lary de Bellegarde; 1562 или 1563–1646) – французский придворный и государственный деятель.

(обратно)

412

Там же, 307; Kerviler, Séguier, 58–59.

(обратно)

413

Ranum, Fronde, 159–60; Kerviler, Séguier, 246–54.

(обратно)

414

Речь идет о событиях так называемой Фронды принцев. Страстный противник кардинала Ришелье, герцог Гастон Орлеанский в войнах Фронды неоднократно переходил с одной стороны на другую. В 1652 г. он вербовал армию для принца Конде. 2 июля 1652 г. между королевскими войсками маршала Тюренна и армией Фронды во главе с принцем Конде произошло кровопролитное сражение у Сент-Антуанских ворот Парижа. Оно окончилось поражением войск Конде, хотя ему удалось спастись и укрыться в Париже. Обосновавшись в Париже, он вместе с принцами и парламентом попытался создать нечто вроде временного правительства во главе с Гастоном Орлеанским, претендовавшим на пост главного наместника королевства. Великий Конде намеревался стать при нем «генералиссимусом». 4 июля в Париже состоялось общее собрание, закончившееся очередным побоищем, в котором погибло 300 человек, а также – пожаром. 13 октября принц Конде, лишившийся поддержки населения, покинул город и отправился во Фландрию, где поступил на испанскую службу, а неделю спустя Людовик XIV с войсками Тюренна торжественно вступил в столицу.

(обратно)

415

Richet, Réforme, 309–10; Kerviler, Séguier, 270–306 passim.

(обратно)

416

Richet, Réforme, 312; Kerviler, Séguier, 158–166.

(обратно)

417

Или визитантками. Подробнее об этом см. в главе 1.

(обратно)

418

Richet, Réforme, 262–63, 294 table VII; Kerviler, Séguier, 18.

(обратно)

419

Sévigné, Lettres, 1: 131, Севинье – Помпонну, 1 декабря 1664.

(обратно)

420

Жедеон Таллеман де Рео (фр. Gédéon Tallemant des Réaux; 1619–1692) – французский литератор из окружения мадам де Рамбуйе, который написал в 1659 г. «Занимательные истории» из жизни придворных короля Генриха IV (опубликованы в 1834–1835). Екатерина (Катрин) де Вивон, маркиза де Рамбуйе, часто просто мадам де Рамбуйе (устар. Рамбулье; 1588–1665) – знаменитая хозяйка парижского литературного салона первой половины XVII в. Салон Рамбуйе стал центром литературной фронды против абсолютизма и одним из главных мест, где создавалась прециозная литература – направление, возникшее во Франции в начале XVII столетия в придворно-аристократической среде и просуществовавшее до 60-х гг. XVII в. В отличие от обычных домов, открытых для приема в то время, пространство салона Рамбуйе состояло из нескольких небольших комнат, где гости могли свободнее двигаться и находить больше уединения, нежели в традиционных просторных приемных залах.

(обратно)

421

Tallemant des Réaux, Historiettes, 1: 611–16, «Le chancelier Séguier».

(обратно)

422

Заговор Сен-Мара – придворный заговор против Людовика XIII, в который были вовлечены многие высокопоставленные лица. Маркиз де Сен-Map был казнен в Лионе в 1642 г.

(обратно)

423

Подробнее об этом см. в главе 1.

(обратно)

424

Uzman, Kinship, 310, 317. Азмен также описывает соперничество между Фуке и Сегье в последние годы правления Мазарини, 188–90.

(обратно)

425

Lair, Foucquet, 1: 456–58. Хамшер (Hamscher, Parlement, 105) утверждает, что Летелье и Фуке оба поддержали кандидатуру Ламуаньона. О сложных связях между Фуке и Ламуаньоном см.: Uzman, Kinship, 229–30, 246–47, 259–60, 279, 281. В собственной записи от апреля 1662 года Ламуаньон подчеркивает свои крепкие связи с Летелье и утверждает, что Фуке предлагал ему дружбу и поддержку («Relation de la nomination» в Lemoine, Grande robe, 265–66). Он также утверждает, что был бы назначен первым председателем и без помощи Фуке (271) и что, по уверению Мазарини, окончательное решение принимали только он и король, и более никто (277, 279). О прошлом Ламуаньона см.: Lemoine, Grande robe, 181–230 passim.

(обратно)

426

Lair, Foucquet, 1: 506–508; Gaillard, Lamoignon, 168–69.

(обратно)

427

Никола Буало-Депрео (фр. Nicolas Boileau-Despréaux; 1636–1711) – французский поэт, критик, теоретик классицизма. В 1677 г. Людовик XIV назначил его своим придворным историографом, вместе с Расином, сохранив свое расположение к Буало, несмотря на смелость его сатир. Как критик, Буало пользовался недосягаемым авторитетом и оказал огромное влияние на свой век и на всю поэзию XVII столетия.

(обратно)

428

Жан Батист Расин (фр. Jean-Baptiste Racine; 1639–1699) – великий французский драматург. Создатель трагедий «Андромаха», «Британик», «Ифигения», «Федра».

(обратно)

429

Chéruel, Fouquet, 1: 306–7.

(обратно)

430

Gaillard, Lamoignon, 172, 179; Lamoignon, Journal, AnF, 399 AP3 (листы не пронумерованы); Uzman, Kinship, 347–348; Hamscher, Parlement, 125–26. О сомнениях Кольбера в отношении Ламуаньона см.: Colbert, Lettres, 7: 214, «Chambre de Justice» (1662). См. выше прим. 33 о попытках Ламуаньона дистанцироваться от каких-либо обязательств перед Фуке. Имеет значение датировка «Relation» апрелем 1662 года, когда процесс уже шел.

(обратно)

431

Uzman, Kinship, 351–52.

(обратно)

432

Там же, 355. Кольбер насчитывал девять: Colbert, Lettres, 7: 214, «Chambre de Justice» (1662). См. также: Colbert, Notes secretes, в Depping and Depping, Correspondance administrative, 2: 33–34.

(обратно)

433

Луи Бушра, граф де Компан – советник в королевском совете (1681–1685), канцлер (1685–1699). Канцлер (фр. Chancelier de France) – одна из высших коронных должностей Старого режима во Франции, он являлся вторым должностным лицом короны, а в 1627 г., после упразднения звания коннетабля Франции и адмирала Франции, стал высшим должностным.

(обратно)

434

Ormesson, Journal, 2: 10–11; Uzman, Kinship, 346; Petitfls, Fouquet, 386 n 7; Cornette, Mélancolie, 64. Вуазен тоже в прошлом сходился в схватках с Фуке по вопросам патронажа, см.: Uzman, Kinship, 204–5. О Поншартрене см.: Chapman, Private Ambition, 19–21.

(обратно)

435

Chéruel, Fouquet, 2: 338–40.

(обратно)

436

Lair, Foucquet, 2: 97.

(обратно)

437

Там же, 2: 76–90.

(обратно)

438

Там же, 2: 83, 2: 93.

(обратно)

439

Bastille, 1: 344–46; Petitfls, Fouquet, 387.

(обратно)

440

Имеется в виду старинный замок Амбуаз (фр. château d ’Amboise), в настоящее время историко-архитектурный комплекс во Франции. Возвышается над Луарой в городе Амбуаз, департамент Эндр и Луара.

(обратно)

441

Ormesson, Journal, 2: 98–99, 18 февраля 1664.

(обратно)

442

Bastille, 1: 407–8, Летелье – Талюэту, 14 декабря 1661.

(обратно)

443

Lair, Foucquet, 2: 105.

(обратно)

444

Ла Мейере (фр. La Meilleraye), Шарль де ла Порт, маркиз, затем герцог де (1602–1664) – двоюродный брат Ришелье, генеральный наместник короля в Бретани и губернатор Нанта и прилегающих земель (1632), командующий артиллерией (1634), маршал Франции (1639), герцог и пэр (1639). После смерти великого первого министра (и его дяди) наследовал его должность губернатора Бретани. Кардинал Ришелье сказал о ла Мейере: «Он является одним из наиболее достойных людей своего времени, наиболее постоянно находящихся в милости и наиболее облагодетельствованных».

(обратно)

445

Chéruel, Fouquet, 2: 263–70, Фуке – Летелье, сентябрь 1661.

(обратно)

446

Lair, Foucquet, 2: 108; Bastille, 1: 369–70, Летелье – д’Артаньяну, 27 сентября, 1661.

(обратно)

447

Ormesson, Journal, 2: 10–11, 3 марта 1662; Dessert, Royaume de Colbert, 123.

(обратно)

448

Ormesson, Journal, 2: 11, 4 марта 1662 [в тексте опечатка: 2 марта].

(обратно)

449

Défenses, 13: 1–16, Interrogation, 4 марта и 6 марта, 1662; Bastille, 2: 18, Рюйе – Помпонну, 18 марта 1662.

(обратно)

450

Défenses, 13: 18, Interrogation, 7 марта 1662.

(обратно)

451

Défenses, 13: 44–50, Interrogation, 9 марта 1662.

(обратно)

452

Там же, 13: 67, Interrogation, 10 марта 1662.

(обратно)

453

Там же, 13: 65, Interrogation, 10 марта 1662.

(обратно)

454

Там же, 13: 74–76, Interrogation, 11 марта 1662.

(обратно)

455

Там же, 13: 79, Interrogation, 11 марта 1662.

(обратно)

456

Там же, 13: 79–87 passim, Interrogation, 11 марта 1662.

(обратно)

457

Там же, 13: 95–177, Interrogations, 14–17 марта 1662. Как указывает Лер (Foucquet, 2: 127 n 3), некоторые записи ошибочно датированы 13 марта.

(обратно)

458

Там же, 13: 151–54, Interrogation, 16 марта 1662.

(обратно)

459

Там же, 13: 156, Interrogation, 16 марта 1662.

(обратно)

460

Gourville, Mémoires, 125–26.

(обратно)

461

Défenses, 13: 161–62, Interrogation, 17 марта 1662.

(обратно)

462

Там же, 13: 44, Interrogation, 9 марта 1662; 13: 235–37, Interrogation, 22 марта 1662.

(обратно)

463

Там же, 13: 207–9, 212–17, Interrogation, 21 марта 1662, цитата 208; см. также: 13: 242, Interrogation, 22 марта 1662.

(обратно)

464

Там же, 13: 249–50, 23 марта 1662.

(обратно)

465

Bastille, 2: 12–15, Мадам Фуке-старшая – королю, 5 марта 1662.

(обратно)

466

Там же, 2: 15–16, Летелье – мадам Фуке-младшей, 8 марта 1662.

(обратно)

467

Там же, 2: 24–25, Бенинь Буйе – председателю Буйе, 24 марта 1662.

(обратно)

468

Жан Шаплен (фр. Jean Chapelain; 1595–1674) – французский поэт и литературный критик XVII века. Посещал отель Рамбуйе, поддерживал дружеские отношения с Монтозье, Рецем, мадам де Севинье. После смерти кардинала Мазарини был близок к Кольберу, которому доставлял списки французских и иностранных писателей, достойных королевской пенсии. Избранный в 1634 г. членом Французской академии (кресло № 7), он пришел к идее о необходимости составить словарь французского языка и, по поручению кардинала, составил план академического словаря, исполнение которого прославило академию.

(обратно)

469

Шарль Котен (фр. Charles Cotin; 1604–1682) – французский писатель, аббат. Деятельность Котена весьма часто становилась предметом едкой сатиры Н. Буало-Депрео (см. о нем выше), затрагивавшей литературные претензии аббата, а также – его страсть к светскому лоску и сервильность по отношению к сильным мира сего.

(обратно)

470

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

471

Mongrédien, Fouquet, 122–24.

(обратно)

472

Шаплен – Севинье, б. д., 1662, цит. по: Chéruel, Fouquet, 2: 321 22.

(обратно)

473

Chéruel, Fouquet, 2: 322–23.

(обратно)

474

Там же, 2: 506–8, «Confteor de Fouquet».

(обратно)

475

Pellisson, Oeuvres, 1: 132. Полный текст Discours au Roi, см.: 1: 130–215.

(обратно)

476

Pellisson, Oeuvres, 1: 137–45 passim.

(обратно)

477

Там же, 1: 165–75 passim.

(обратно)

478

Там же, 1: 175.

(обратно)

479

Там же, 1: 153–54, 155.

(обратно)

480

Там же, 1: 183.

(обратно)

481

Там же, 1: 190–202 passim.

(обратно)

482

Там же, 1: 147–48, 202–4, 214–15.

(обратно)

483

Ranum, Artisans, 246.

(обратно)

484

Pellisson, Oeuvres, 2: 5–168, «Second Discours au Roi».

(обратно)

485

Там же, 2: 18–28.

(обратно)

486

Там же, 2: 92–138.

(обратно)

487

Там же, 2: 28–45 passim; 2: 62–75 passim.

(обратно)

488

Там же, 2: 86–87.

(обратно)

489

Гай Юлий Цезарь (лат. Gaius Iulius Caesar; 100 до н. э. – 44 до н. э.) – древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель. Консул 59, 48, 46, 45 и 44 гг. до н. э., диктатор 49, 48–47 и 46–44 гг. до н. э., великий понтифик с 63 г. до н. э. Также Цезарь весьма известен как литератор. Его сочинения – замечательные по форме и глубокие по содержанию – считаются классикой древнеримской литературы. К имени Юлия Цезаря восходят титулы кайзер и царь, а также название седьмого месяца года во многих языках мира – июль.

(обратно)

490

Там же, 2: 163.

(обратно)

491

Там же, 2: 169–205, «Considérations Sommaires». Анализ трех эссе Пелиссона см.: Ranum, Artisans, 246–51; Lair, Foucquet, 2: 137–41, 159–61; Petitfls, Fouquet, 392–93, 397.

(обратно)

492

Mongrédien, Fouquet, 101.

(обратно)

493

Voltaire, Louis XIV, 363.

(обратно)

494

Fumaroli, Poète, 226–27; Chéruel, Fouquet, 2: 401. Об обязанностях адъюнктов см.: Storez-Brancourt, Substituts, 160–67.

(обратно)

495

Fumaroli, Poète, 226.

(обратно)

496

Там же, 65–66, 231–32. Стихи см.: Mongrédien, Fouquet, 109–10.

(обратно)

497

Известно, что, вскоре после переезда в Париж Лафонтен имел большой успех и получал от Н. Фуке крупную пенсию. Среди друзей поэта были принц Конде, Ларошфуко, мадам де Лафайет и др. Неприязнь же к знаменитому баснописцу короля Людовика XIV отчетливо выразилась в отсутствии у поэта доступа ко двору и в значительном замедлении его избрания во Французскую академию, членом которой он стал лишь в 1684 г.

(обратно)

498

Fumaroli, Poète, 65–66.

(обратно)

499

Неизвестный автор, L’innocence persecutée. О связи с Мольером см.: 8–9. В пьесе упоминается в акте 5, сцена 1, 1501–4. Редактор Бавераль-Круассан (Baveral-Croissant) приходит к выводу (204), что наиболее вероятный автор поэмы – Лафонтен. См. также: Mongrédien, Fouquet, 156–68, Fumaroli, Poète, 79–85.

(обратно)

500

Пятиактная театральная комедия Мольера в стихах. Премьера состоялась в театре Пале-Рояля 4 июня 1666 г. Образец «высокой» комедии. В «Мизантропе» (Le Misanthrope, 1666) гражданские черты идеологии Мольера были выражены с наибольшей силой и полнотой.

(обратно)

501

Petitfls, Fouquet, 394. См. также: Mongrédien, Fouquet, 124.

(обратно)

502

Petitfls, Fouquet, 394–95; Mongrédien, Fouquet, 392–400; Fumaroli, Poète, 222–27.

(обратно)

503

Lair, Foucquet, 2: 145–47.

(обратно)

504

Казначейские билеты (фр. billets) – денежные знаки, выпускаемые казначейством или эмиссионным банком под обязательства казначейства для покрытия государственных расходов, бюджетного дефицита. Казначейские билеты не имеют материального обеспечения и являются представителями бумажных денег.

(обратно)

505

Там же, 2: 148–49. Об этой сделке см. также: Pellisson, Oeuvres, 2: 92–138, «Second Discours au Roi».

(обратно)

506

Ormesson, Journal, 2: 12–13, 14–17 июня 1662; Bastille, 2: 45, Людовик – д’Артаньяну, 19 июня 1662.

(обратно)

507

Ormesson, Journal, 2: 18–19, 27–28 июня 1662; Bastille, 2: 53 n 1. О юридической трактовке «добровольно бессловесного» – отказа давать показания – см.: Astaing, Droits, 247, 396–97. Об аналогичном принципе в современном английском законодательстве см.: Hale, Wilson, and Dogherty, Pleas, 2: 314–21.

(обратно)

508

Ormesson, Journal, 2: 20, 5 и 7 июля 1662.

(обратно)

509

Bastille, 2: 47–48, Людовик XIV – д’Артаньяну, 23 июня 1662; 2: 51–52, Людовик XIV – д’Артаньяну, 29 июня 1662; Petitfls, Fouquet, 397.

(обратно)

510

Известно, что Парижский парламент вырос из королевского совета (лат. curia regis). Этим обстоятельством в значительной степени объясняется его право вносить в свои книги (по сути, публично объявлять) новые королевские указы. Как уже было сказано, у королевской власти не всегда была реальная возможность активно влиять на его состав, так как места в нем традиционно подлежали свободной купле-продаже. В XVII столетии стало нормой, что парламентарий имел право передать свое место сыну, при условии ежегодной оплаты одной шестидесятой доли его цены. В результате Парижский парламент постепенно начал декларировать свое право контролировать деятельность правительства. Например, парламент требовал отчета о деятельности суперинтендантов и других высокопоставленных чиновников, а также мог не утверждать какой-либо королевский указ. Королевская власть нередко была вынуждена мириться с вмешательством парламента в государственные дела. Однако даже в случаях наиболее острых коллизий существовал правовой механизм их разрешения. С середины XVI в. король имел право на так называемое «ложе справедливости» (фр. lit de justice), то есть торжественное заседание Парижского парламента, в присутствии короля и пэров, обязывавшее парламент вносить все королевские постановления в свой реестр и лишавшее их возможности протеста. Название произошло от того, что над королевским троном в углу зала нависала сень (балдахин), придававшая трону наглядное сходство с ложем.

(обратно)

511

Bastille, 2: 55–57, Реестр парламента, 19 и 27 июля 1662. О традиционной неприязни судов к давлению королевской власти и столкновениям на почве юрисдикций и тому подобного см.: Parker, Sovereignty, 57–58; 71; Kitchens, Judicial Commissaires, 327, 329; Hamscher, Parlement, 107–9, 124–25.

(обратно)

512

Bastille, 2: 59–61, мадам Фуке-младшая – Людовику XIV, 30 июля 1662.

(обратно)

513

Bastille, 2: 62–63, Реестр парламента, 2 августа 1662.

(обратно)

514

Lair, Foucquet, 2: 170–71.

(обратно)

515

Bastille, 2: 81–84, Палата правосудия, 26 сентября 1662.

(обратно)

516

Bastille, 2: 81–84, Палата правосудия, 26 сентября 1662; Gaillard, Lamoignon, 170. См. также: AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», сентябрь 1662 (листы не пронумерованы).

(обратно)

517

Hamscher, Parlement, 125. У себя в дневнике Ламуаньон отмечает, что сначала был в числе друзей Фуке, а после – его противником, поскольку возражал против королевской политики в области финансов. Оба эти умонастроения, отмечает он, могут мешать магистрату участвовать в расследовании: AnF, 399 AP3, сентябрь 1662.

(обратно)

518

Gaillard, Lamoignon, 170; AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», сентябрь 1662.

(обратно)

519

BnF, CC Colbert 235: fols. 226–312. См. также: Lair, Foucquet, 2: 166–69.

(обратно)

520

Bastille, 2: 86–87, Палата правосудия, 5 октября 1662; Ormesson, Journal, 2: 21, 5 октября 1662; Chéruel, Fouquet, 2: 353; Cherchève, Procès de Fouquet, 110.

(обратно)

521

Здесь: фр. «афера Фуке». Нарицательное, устойчивое выражение, означающее размах коррупционной составляющей в деятельности бывшего суперинтенданта финансов. В данном контексте также отражает позицию королевской власти, стремившейся «законно» расправиться со строптивым бывшим высокопоставленным чиновником и дельцом, добившись в ходе «суда» вынесения «предрешенного вердикта».

(обратно)

522

Ormesson, Journal, 2: 22, 10 октября 1662; Gaillard, Lamoignon, 172–73. О традиционных основаниях для отвода судьи см.: Astaing, Droits, 135, 213–26.

(обратно)

523

Gaillard, Lamoignon, 173.

(обратно)

524

AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», 12 октября 1662 и далее. Ту же цитату приводит Гайяр (Gaillard, Lamoignon, 174). Ormesson, Journal, 2: 22, 11 октября 1662.

(обратно)

525

AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», 12 октября 1662, и далее; Gaillard, Lamoignon, 174.

(обратно)

526

AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», 12 октября 1662, и далее; Gaillard, Lamoignon, 175; Ormesson, Journal, 2: 21–23, 10–11 октября, 21 октября 1662; Bastille, 2: 91–92, Палата правосудия, 22 октября 1662; Lair, Foucquet, 2: 173–77.

(обратно)

527

Здесь: лат. «почетным путем», в классической литературе – метафора работы на государство. – Прим. пер.

(обратно)

528

Solnon, Ormesson, 70–77; Ormesson, Journal, 1: XXXII–XXXVIII. Выдержки из воспоминаний Андре д’Ормессона за 1650–1654 годы опубликованы в Ormesson, Journal, 2: 635–707.

(обратно)

529

Святой Франциск из Паолы (итал. Francesco di Paola; 1416–1507) – католический святой, основатель ордена минимов.

(обратно)

530

Solnon, Ormesson, 38–39, 138.

(обратно)

531

Там же, 83. См. также: Ormesson, Journal, 1: 64, 5 июня 1643. Общую информацию об Оливье см.: Solnon, Ormesson, 81–87. О его карьере до 1662 года см.: Ormesson, Journal, 1: XXXVIII–XXLIV.

(обратно)

532

Подробнее о ней см. в главе 2.

(обратно)

533

Solnon, Ormesson, 150, 166–67. Об Ормессоне и Ламуаньоне см.: Gaillard, Lamoignon, 175; Colbert, Lettres, 7: 216, «Chambre de Justice» (1662).

(обратно)

534

Ormesson, Journal, 1: XLI.

(обратно)

535

Solnon, Ormesson, 97–98.

(обратно)

536

(обратно)

537

Подробнее об этом см. в главе 2.

(обратно)

538

Ormesson, Journal, 1: XLI–XLII, XLIV; Solnon, Ormesson, 98–100.

(обратно)

539

Лепелетье Клод (1630–1711) – генеральный контролер финансов в 1683–1685 гг.; суперинтендант финансов (1691–1697). Выйдя в отставку, удалился в свое поместье Вильнев-ле-Руа, где на досуге занимался разнообразными историческими изысканиями.

(обратно)

540

Ormesson, Journal, 2: 21, 10 октября, 1662; Uzman, Kinship, 258.

(обратно)

541

Colbert, Lettres, 7: 216, «Chambre de Justice» (1662).

(обратно)

542

Ormesson, Journal, 2: 22, 11 октября 1662.

(обратно)

543

Там же, 22–26, 21 октября – 9 декабря 1662; Lair, Foucquet, 2: 187–90. О поведении Талона см.: Hamscher, Parlement, 125.

(обратно)

544

Hamscher, Parlement, 78–80, 125–26. Ламуаньон упоминает rentes как вопрос, по которому он не согласен с Кольбером: AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», б. д.

(обратно)

545

AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», 10 декабря 1662; Gaillard, Lamoignon, 176; Bastille, 2: 103: Кольбер – Сегье, 12 декабря 1662.

(обратно)

546

AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», 11 декабря 1662; Gaillard, Lamoignon, 176–77; Ormesson, Journal, 2: 27, 12 декабря 1662.

(обратно)

547

Ormesson, Journal, 2: 27, 11 декабря 1662. Лемуан (Grande robe, 227) отклоняет это объяснение выхода Ламуаньона из палаты и утверждает, что было заранее известно, что в процессе Фуке Ламуаньон принимать участия не будет, ограничиваясь только дознаниями, которые палата вела в отношении остальных обвиняемых. Однако он не подтверждает этот тезис никакими документами; кроме того, сюда не вписывается роль Ламуаньона в обсуждении палатой ходатайств Фуке в 1662 году.

(обратно)

548

Ormesson, Journal, 2: 29, 22 декабря 1662; Lair, Foucquet, 2: 194–96 passim.

(обратно)

549

Gaillard, Lamoignon, 177–78. См. также: AnF, 399 AP3, Lamoignon, «Journal», б. д.

(обратно)

550

Gaillard, Lamoignon, 179. В своем дневнике Ламуаньон неоднократно критикует вмешательство и нарушение судопроизводства Кольбером и его присными и утверждает, что его поведение как председательствующего магистрата было «далеко от покорности, которой всегда ждут те, кто пускает в ход авторитет королевской власти». AnF, 399 AP3, б. д.

(обратно)

551

Ormesson, Journal, 2: 79–80, 26 января 1664.

(обратно)

552

Défenses, 1: 159.

(обратно)

553

Там же, 61–259, «Extracts»; Lair, Foucquet, 2: 191–92.

(обратно)

554

Défenses, 13: 279–303, «Memoirs and Comments».

(обратно)

555

Никола Жозеф Фуко был секретарем судебной палаты, судившей Фуке. Протеже Кольбера, государственный советник и докладчик, интендант округа Монтобан (1674).

(обратно)

556

Ormesson, Journal, 2: 30–32, 29 декабря 1662 – 22 января 1663. Дата 29 декабря, приведенная Ормессоном, неточна, указывает Лер (Foucquet, 2: 202 n 1) и предлагает правильную дату – 19 января, что согласуется с датировкой второй петиции – 21 января, как отмечено у Ормессона. См. также: Bastille, 2: 110, Палата правосудия, 19 января 1663.

(обратно)

557

Défenses, 1: 32–36, Фуке – Палате правосудия, январь 1663; Défenses, 3: 396–419, Фуке – Палате правосудия, январь 1663 (петиция против Талона).

(обратно)

558

Ormesson, Journal, 2: 32–35, 30 января 1663; Lair, Foucquet, 2: 204.

(обратно)

559

Ormesson, Journal, 2: 36–37, 31 января 1663.

(обратно)

560

Там же, 37–40, 1 и 3 февраля 1663.

(обратно)

561

О Бордо см.: Dulong, Mazarin et l’argent, 172; Lair, Foucquet, 1: 67, 1: 342.

(обратно)

562

Ormessson, Journal 2: 40–41, 6 апреля 1663.

(обратно)

563

Lair, Foucquet, 2: 250; Ormessson, Journal 2: 40–41, 6 апреля 1663.

(обратно)

564

Bastille, 2: 102, Буйо – Фабрициусу, 7 декабря 1662; Bastille, 2: 126–27, Летелье – королевскому прокурору, Суассон, апрель 1663; Lair, Foucquet, 2: 192.

(обратно)

565

(обратно)

566

Montgrédien, Fouquet, 124–25; Chéruel, Fouquet, 2: 370; Lair, Foucquet, 2: 201.

(обратно)

567

Défenses, 2: 148–61 passim, «Пункты».

(обратно)

568

Défenses, 2: 139, «Пункты». Это изложение, разбитое на разделы, охватывает все в совокупности содержание Défenses, vol. 2.

(обратно)

569

Défenses, 2: 141, «Пункты».

(обратно)

570

Там же, 295, «Пункты».

(обратно)

571

Там же, 25–29, «Пункты».

(обратно)

572

Там же, 77–78, 259–60, 262, «Пункты».

(обратно)

573

Там же, 209–10, «Пункты».

(обратно)

574

Там же, 215, «Пункты».

(обратно)

575

Там же, 231, «Пункты».

(обратно)

576

Там же, 54 (цитата), 79, 41 (Талон), «Пункты».

(обратно)

577

Там же, 28–29, «Пункты».

(обратно)

578

Там же, 215, 265, 318, «Пункты».

(обратно)

579

Подробнее об этом см. главу 1.

(обратно)

580

Об этих расследованиях 1641–1652 годов см.: Dulong, Mazarin et l’argent, 19–55 passim; об Эрваре: Там же, 168. См. также: Bonney, Debts, 234–35, Bonney, Remonstrances, 20–22.

(обратно)

581

Défenses, 2: 333–45 passim, 345 (годовой доход), «Пункты».

(обратно)

582

Там же, 97, «Пункты».

(обратно)

583

Там же, 350, «Пункты».

(обратно)

584

Bastille, 2: 115–16, Мадам Фуке-младшая – Людовику XIV, 2 февраля 1663.

(обратно)

585

Lair, Foucquet, 2: 209.

(обратно)

586

Ormesson, Journal, 2: 38, 3 февраля 1663.

(обратно)

587

Bastille, 2: 135, Людовик XIV – Безмо, 31 июля 1663.

(обратно)

588

В настоящее время – Отён (фр. Autun), город в Бургундии на реке Тернен. Является центром муниципального округа в департаменте Сона и Луара (фр. Saône-et-Loire) на востоке Франции: регион Бургундия. В 1482 г. наряду с герцогством Бургундия вошел в состав Французского королевства.

(обратно)

589

Там же, 128–29, Мортож – Кольберу, 20 мая 1663.

(обратно)

590

Ormesson, Journal, 2: 39–40, 3 февраля 1662.

(обратно)

591

Подробнее об этом см. в главе 2.

(обратно)

592

Подробнее об этом см. в главе 4.

(обратно)

593

Обвинения Талона и ответы Фуке опубликованы в Défenses, 3: 1–395, обвинения – курсивом, а объяснения Фуке – прямым шрифтом, см.: esp. 3: 1–40. Краткое изложение см.: Lair, Foucquet, 2: 236–42.

(обратно)

594

Полностью диалоги опубликованы в Défenses, vols. 3–5.

(обратно)

595

См.: Défenses, vol. 4, esp. 4: 139–40 (о приказах Мазарини).

(обратно)

596

Défenses, 5: 10–17.

(обратно)

597

О Жанене де Кастий, Табуре и этой транзакции см.: Défenses, 9: 1–73, esp. 20; 2: 245–62, esp. 253; 10: 231. О неверно датированных документах см.: Défenses, 5: 86, 92.

(обратно)

598

Défenses, 5: 236–64.

(обратно)

599

Там же, 5: 279–99, цитата 298–99.

(обратно)

600

Там же, 3: 40.

(обратно)

601

Там же, 4: 391.

(обратно)

602

Там же, 4: 392.

(обратно)

603

Там же, 4: 392.

(обратно)

604

Там же, 4: 61.

(обратно)

605

Здесь, буквально: фр. «оскорбление величества». Так метафорически называли государственные преступления (преступления против монарха) в рассматриваемую эпоху. В настоящее время выражение lèse-majesté используется преимущественно в значении шутки.

(обратно)

606

Там же, 6: 72–73.

(обратно)

607

Там же, 8: 31–66.

(обратно)

608

Там же, 6: 55.

(обратно)

609

Там же, 6: 38–39.

(обратно)

610

Там же, 7: 136.

(обратно)

611

Там же, 8: 4, 6, цитата 4.

(обратно)

612

Там же, 7: 38, 86.

(обратно)

613

Там же, 7: 133–34.

(обратно)

614

Там же, 7: 205–6.

(обратно)

615

Там же, 4: 319.

(обратно)

616

Там же, 7: 41–53.

(обратно)

617

Там же, 7: 23.

(обратно)

618

Ormesson, Journal, 2: 43, 7 августа 1663; 2: 48–49, 19 октября 1663.

(обратно)

619

Там же, 2: 44, 7 августа 1663. Лер считает, что в действительности этот диалог состоялся 13 августа, см.: Lair, Foucquet, 2: 266.

(обратно)

620

Ormesson, Journal, 2: 46–48, 29–31 августа 1663.

(обратно)

621

Там же, 45–46, 22–23 августа 1663.

(обратно)

622

Там же, 45–46, 23 августа 1663.

(обратно)

623

Там же, 46, 27 августа 1663; Bastille, 2: 144, Палата правосудия, 27 августа 1663.

(обратно)

624

Здесь речь идет о вдове маршала Франсуа де Лопиталя (см. ниже), Клодине Франсуазе Миньо, часто называемой Мари (ум. в 1711), знаменитой красавице и вдове д’Амблерьё, казначея провинции Дофине. Овдовев во второй раз, Мари Миньо в 1672 г. вышла замуж за бывшего польского короля Яна Казимира (1609–1672) (подробнее о нем см. в главе 3), но через полтора месяца овдовела еще раз. В 70-летнем возрасте удалилась в монастырь, где и завершила свои дни.

(обратно)

625

Лопиталь, Франсуа де, сеньор дю Аллье, граф, затем герцог де Роне, де (1583–1660) – младший брат маркиза де Витри. Капитан телохранителей короля, маршал Франции (1643), пэр Франции. Губернатор Парижа (1649), Шампани (1655). Лопиталь был женат дважды. Первой его женой (с 1630 г.) была Шарлотта дез’Эссар, графиня де Роморантен (ок. 1580–1651), бывшая любовница знаменитого французского короля Генриха IV, а второй (с 1653 г.) – авантюристка Клодина Франсуаза Миньо.

(обратно)

626

Bastille, 2: 144 n 1, Кольбер – Людовику XIV, 27 августа 1663; Ormesson, Journal, 2: 46, 27 августа 1663.

(обратно)

627

Bastille, 2: 145–46, Талон – Кольберу, август 1663.

(обратно)

628

Défenses, 3: 173–74; Ormesson, Journal, 2: 42–43, 11 июля 1663; Uzman, Kinship, 345.

(обратно)

629

Bastille, 2: 134, Людовик XIV – Безмо, 18 июня 1663.

(обратно)

630

Bastille, 2: 147–48, Палата правосудия, 26 сентября 1663.

(обратно)

631

Ormesson, Journal, 2: 61, 29 ноября 1663.

(обратно)

632

Венсан Отман де Фонтене, интендант финансов с 1666 по 1683 г.

(обратно)

633

Там же, 60–61, 27 ноября 1663. О Шамиляре и его родственных связях с Кольбером и Летелье см.: Pénicaut, Faveur et pouvoir, 33–44.

(обратно)

634

Défenses, 3: 1 verso (нерегулярная нумерация страниц); Lair, Foucquet, 2: 249.

(обратно)

635

Ormesson, Journal, 2: 49–50, 19–26 октября 1663.

(обратно)

636

Там же, 51, 29 октября 1663.

(обратно)

637

Подробнее о нем см. в главе 5.

(обратно)

638

Там же, 53–55, 14–15 ноября 1663.

(обратно)

639

Там же, 71, 6 января 1664.

(обратно)

640

BnF, CC Colbert 236: fols. 179–211v. BnF, Ms Fr. 10229: fols. 443–69; Ormesson, Journal, 2: 72, 7 января 1664; Lair, Foucquet, 2: 279–80.

(обратно)

641

Александр де Сев (ум. в 1679 г.) – советник в королевском совете в 1661 г.

(обратно)

642

Никола де Нёвиль, герцог де Вильруа (фр. Nicolas de Neufville de Villeroy; 1598–1685), был главой королевского совета (1661), пэром Франции (1663). См. о нем также главу 1.

(обратно)

643

Этьен д’Алигр (фр. Étienne II d ’Aligre, 1592–1677) – хранитель печатей (1672), канцлер (1674). Пользовался у современников репутацией просвещенного и честного человека.

(обратно)

644

Ormesson, Journal, 2: 74–75, 17 января 1664; BnF, Ms Fr. 10229: fols. 468–69.

(обратно)

645

Ormesson, Journal, 2: 74, 16 января 1664.

(обратно)

646

Lair, Foucquet, 2: 281.

(обратно)

647

Ormesson, Journal, 2: 75–77, 19 января 1664; BnF, CC Colbert 236: fols. 212–18, Палата правосудия, 19 января 1664.

(обратно)

648

Ormesson, Journal, 2: 77–78, 26 января 1664; 2: 86–87, 30 января 1664.

(обратно)

649

Там же, 79–81 26 января 1664, цитата 81.

(обратно)

650

Франсуа де Монлезен, маркиз де Безмо (фр. François de Montlezun, marquise de Baisemeaux; 1612 или 1613–1697) – гасконский дворянин, бригадный генерал и капитан охраны кардинала Мазарини, затем комендант Бастилии.

(обратно)

651

Там же, 83–84, 29 января 1664, цитата 84.

(обратно)

652

Там же, 86, 30 января 1664.

(обратно)

653

Ormesson, Journal, 2: 82, 29 января 1664; 2: 96, 11 февраля 1664.

(обратно)

654

Там же, 84–85, 30 января 1664.

(обратно)

655

Там же, 88, 31 января 1664.

(обратно)

656

Там же, 91, 4 февраля 1664.

(обратно)

657

Там же, 100, 19 февраля 1664.

(обратно)

658

Там же, 106, 5 марта 1664; 2: 109, 15 марта 1664; Défenses, 12: 2, 3, 98–99, 118–49.

(обратно)

659

Ormesson, Journal, 2: 112–13, 29 марта 1664.

(обратно)

660

Там же, 112–13, 29 марта 1664.

(обратно)

661

См. выше прим. 58.

(обратно)

662

Ormesson, Journal, 2: 115–16, 3 апреля 1664; BnF, CC Colbert 236: fols. 237v–240, Палата правосудия, 3 апреля 1664.

(обратно)

663

Ormesson, Journal, 2: 113, 29 марта 1664.

(обратно)

664

Там же, 117–18, 5 апреля 1664.

(обратно)

665

Там же, 105, 4 марта 1664.

(обратно)

666

Там же, 118, 17 апреля 1664.

(обратно)

667

Там же, 120, 20 апреля 1664; 2: 134, 2 мая 1664.

(обратно)

668

Там же, 124, 25 апреля 1664.

(обратно)

669

Там же, 120, 20 апреля 1664, цитата; см. также: 2: 124, 25 апреля 1664.

(обратно)

670

Интендант (фр. Intendant; управляющий, смотритель) – в дореволюционной Франции изначально официальное лицо, которому поручалась какая-либо отрасль государственного управления. В данном случае речь идет об управлении от лица королевской власти городом Суассоном – центром графства Суассонского, время от времени переходившего в различные владельческие семьи, пока в 1734 г. не было закреплено за короной. В настоящее время Суассон (фр. Soissons, лат. Suessionem) – коммуна на севере Франции, регион Пикардия, департамент Эна, центр одноименного округа, в 90 км к северо-востоку от Парижа, на берегу реки Эна.

(обратно)

671

Там же, 132–33, 1 мая 1664.

(обратно)

672

Там же, 133–34, 2 мая 1664; см. также 2: 141, 7 мая 1664. О версии, что Бушра взял самоотвод на основании родства, см.: Brienne, Mémoires, 3: 77.

(обратно)

673

Ormesson, Journal, 2: 136–38, 3 мая 1662.

(обратно)

674

Там же, 141–42, 6–7 мая 1664.

(обратно)

675

Там же, 138, 3 мая 1664.

(обратно)

676

Там же, 138–39, 3 мая 1664.

(обратно)

677

Bastille, 2: 194–98, Отман – Кольберу, 16 июня 1664; Ormesson, Journal, 2: 159–61, 16 июня 1664.

(обратно)

678

Bastille, 2: 198, Пеко – Кольберу, 16 июня 1664.

(обратно)

679

Ormesson, Journal, 2: 142–43, 13 мая 1664.

(обратно)

680

Здесь, буквально: фр. «рента на ратушу».

(обратно)

681

Там же, 151–53, 10 июня 1664; Béguin, Financer la guerre, 38–40.

(обратно)

682

Ormesson, Journal, 2: 161, 17 июня 1664.

(обратно)

683

Речь идет о Морэ-сюр-Луан (фр. Moret-sur-Loing), Иль-де-Франс (Île-de-France), старинном городе (присоединен к королевству в 1081 г.), по сей день сохраняющем средневековый антураж и активно привлекающем многочисленных поклонников старины. Марэ традиционно принимал королей Франции, таких как Людовик VII, Людовик Святой, Филипп Красивый, Карл VII, Людовик XI и Генрих IV.

(обратно)

684

Донжон (фр. donjon – господская башня, от ср. лат. dominionus), главная башня в европейских феодальных замках. Находится внутри крепостных стен и обычно не связан с ними: это как бы крепость внутри крепости.

(обратно)

685

Там же, 151, 10 июня 1664; 2: 161, 17 июня 1664; 2: 164, 25 июня 1664.

(обратно)

686

Там же, 148, 5 июня 1664, цитата; см. также: 2: 164, 24 июня 1664.

(обратно)

687

Там же, 171–75 passim, 7–8 июля 1664, цитата 175; Bastille, 2: 205–8, Палата правосудия, 7 июля 1664.

(обратно)

688

Ormesson, Journal, 2: 176–77, 10 июля 1664; BnF, CC Colbert 236: fols. 250–60, Палата правосудия, 10 июля 1664.

(обратно)

689

Ormesson, Journal, 2: 185, 27 июля 1664.

(обратно)

690

Там же, 149–50, 6 июня 1664.

(обратно)

691

Там же, 189–93, 30 июля 1664, цитата 190. См. также: Bastille, 2: 209–10, Палата правосудия, 30 июля 1664.

(обратно)

692

Здесь, буквально: фр. «тонкости».

(обратно)

693

Ormesson, Journal, 2: 193–95, 31 июля 1664.

(обратно)

694

BnF, CC Colbert 236: fol. 282–82v. О петициях Фуке по этому вопросу в июле-августе 1664 года см.: BnF, Ms. Fr. 10229: fols. 476–99.

(обратно)

695

Ormesson, Journal, 2: 205–6, 19 августа 1664.

(обратно)

696

Там же, 208–9, 24 августа 1664.

(обратно)

697

Речь идет о Масе Бертране, сеньоре де ла Базиньере, казначее Сберегательной кассы, арестованном в 1661 г. в рамках процесса Фуке.

(обратно)

698

Там же, 209–10, 25–28 августа 1664. О доказательных стандартах см.: Esmein, Criminal Procedure, 255–70.

(обратно)

699

Ormesson, Journal, 2: 210–211, 28 августа 1664.

(обратно)

700

BnF, CC Colbert 236: fols. 285v–99v, Палата правосудия, 29 и 30 ав гу ста 1664; Ormesson, Journal, 2: 211–12, Aug. 30, 1664; Bastille, 2: 211– 13, Палата правосудия, 29 августа 1664; Lair, Foucquet, 2: 319–22.

(обратно)

701

Ormesson, Journal, 2: 212, 31 августа 1664.

(обратно)

702

Там же, 212, 31 августа 1664.

(обратно)

703

BnF, CC Colbert 236: fols. 299v–325, Палата правосудия, 1 и 5 сентября 1664; Ormesson, Journal, 2: 212–13, 1 сентября 1664; Lair, Foucquet, 2: 323.

(обратно)

704

Ormesson, Journal, 2: 213–16 passim, 1–11 сентября 1664.

(обратно)

705

Там же, 218, 14 сентября 1664.

(обратно)

706

BnF, CC Colbert 236: fols. 330v–34v, Палата правосудия, 17 сентября 1664; Ormesson, Journal, 2: 219–20, 17 сентября 1664; Bastille, 2: 218–21, Палата правосудия, 17 сентября 1664.

(обратно)

707

В настоящее время – Шарантон-ле-Пон (фр. Charenton-le-Pont), город и коммуна во Франции (регион Иль-де-Франс, департамент Валь-де-Марн, округ Кретей).

(обратно)

708

Ormesson, Journal, 2: 204, 14 августа 1664.

(обратно)

709

Ormesson, Journal, 2: 234–35, 23 октября 1664; BnF, CC Colbert 236: fol. 356, Палата правосудия, 23 октября 1664.

(обратно)

710

Ormesson, Journal, 2: 213, 1 сентября 1664.

(обратно)

711

Там же, 222, 25 сентября 1664; 2: 225, 4 октября 1664.

(обратно)

712

Там же, 227, 7 октября 1664.

(обратно)

713

Там же, 231, 16 октября 1664.

(обратно)

714

Там же, 234–35, 23 октября 1664.

(обратно)

715

Ormesson, Journal, 2: 238–39, 12–13 ноября, 1664. Эта атака составляет все содержание Défenses, vol. 12. См. esp. 12: 2–54, 98–149, 270.

(обратно)

716

Члены французского королевского совета (фр. Conseil du Roi) подлежали суду этого совета (под председательством короля), состоящему из судей, равных по статусу с подсудимым. Поэтому Chambre de justice, то есть собрание людей, не равных ему социально и служебно-иерархически, пробудило спесивость и вызвало прямые нарекания Фуке. Однако их едва ли можно счесть вполне справедливыми, так как даже обвиняемый признавал себя «бывшим членом королевского совета».

(обратно)

717

Ormesson, Journal, 2: 237–38, 10 ноября 1664; 2: 239, 13 ноября 1664; BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fols. 156–57v, 8 ноября 1664.

(обратно)

718

Здесь, буквально: фр. ист. «деревянная скамеечка» (на которую сажали подсудимого для допроса).

(обратно)

719

В торжественных случаях парижские парламентарии надевали особое одеяние (robe) красного цвета (духовные – фиолетового) и особую шапочку.

(обратно)

720

Здесь, буквально: фр. «формы».

(обратно)

721

Bastille, 2: 229, Палата правосудия, 14 ноября 1664. Как указывается в библиографии, запись этих сессий в источнике Bastille повторяет BnF, CC Colbert 237: fols. 1–146v. Еще одна копия содержится в BnF, Ms. Fr. 7628.

(обратно)

722

Подробнее об этом эпизоде см. главу 2.

(обратно)

723

Имеется в виду договор между государством и данным синдикатом финансистов о бессрочном праве получать откуп на сбор данного налога с налогоплательщиков.

(обратно)

724

Bastille, 2: 238, Палата правосудия, 14 ноября 1664.

(обратно)

725

Кантарини – итальянский банкир.

(обратно)

726

Там же, 240, Палата правосудия, 14 ноября 1664.

(обратно)

727

Там же, 241, Палата правосудия, 14 ноября 1664.

(обратно)

728

Там же, 243, Палата правосудия, 14 ноября 1664.

(обратно)

729

Там же, 244, Палата правосудия, 14 ноября 1664.

(обратно)

730

Зилоты (зелоты; от греч. Ζηλωτής; буквально: «ревнитель, приверженец»). Имеется в виду политическое и религиозно-эсхатологическое течение в Иудее, возникшее в эпоху Маккавеев во второй половине I века до н. э. и оформившееся окончательно в середине I века н. э. Для зилотов было весьма характерно ярко выраженное патриотическое чувство. В стремлении освободиться от власти римлян, они в 66 г. по Р. Х. спровоцировали возникновение Первой Иудейской войны (66–73 гг.). Примечательно, что в ней зилоты боролись не только с римлянами, но и с нейтральными представителями своего народа.

(обратно)

731

Полностью сессию см.: Там же, 225–45, Палата правосудия, 14 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 239–45, 14 ноября 1664; BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fols. 160v–61v, 15 ноября 1664.

(обратно)

732

Bastille, 2: 249, Палата правосудия, 17 ноября 1664.

(обратно)

733

Там же, 235, Палата правосудия, 17 ноября 1664.

(обратно)

734

Там же, 258, Палата правосудия, 17 ноября 1664.

(обратно)

735

Там же, 256, Палата правосудия, 17 ноября 1664.

(обратно)

736

Полностью сессию см.: Там же, 247–60, Палата правосудия, 17 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 246–47, 17 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 120–21, Севинье – Помпонну, 17 ноября 1664.

(обратно)

737

Bastille, 2: 265, Палата правосудия, 18 ноября 1664.

(обратно)

738

Там же, 267, Палата правосудия, 18 ноября 1664.

(обратно)

739

Полностью сессию см.: Там же, 261–73, Палата правосудия, 18 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 247–49, 18 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 121, Севинье – Помпонну, 18 ноября 1664.

(обратно)

740

Ormesson, Journal, 2: 249, 18 ноября 1664.

(обратно)

741

См. главу 4. – Прим. пер.

(обратно)

742

Подробнее об этом см. главу 2.

(обратно)

743

Об этой транзакции см.: Bastille, 2: 274, n 1, Палата правосудия, 20 ноября 1664.

(обратно)

744

Там же, 278, Палата правосудия, 20 ноября 1664. См. также: Défenses, 11: 125–269.

(обратно)

745

Défenses, 11: 250–52.

(обратно)

746

Подробнее об этом см. главу 2.

(обратно)

747

Bastille, 2: 282, Палата правосудия, 20 ноября 1664.

(обратно)

748

Там же, 282, Палата правосудия, 20 ноября 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 274–86, Палата правосудия, 20 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 250–51, 20 ноября 1664.

(обратно)

749

Парламент исторической провинции Бретань (фр. Parlement de Bretagne, брет. Breujoù Breizh), который тогда заседал в городе Ренне, в специально открытом для него в 1655 г. Дворце парламента Бретани (фр. Palais du parlement de Bretagne), созданном в стиле французского маньеризма и ставшим символом города.

(обратно)

750

Ormesson, Journal, 2: 250–51, 20 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 123–24, Севинье – Помпонну, 20 ноября 1664.

(обратно)

751

См. об этом в главе 2.

(обратно)

752

Bastille, 2: 286, 20 ноября 1664. Текст см.: Défenses, 11: 12–124; Lair, Foucquet, 2: 350.

(обратно)

753

Bastille, 2: 291, Палата правосудия, 21 ноября 1664.

(обратно)

754

Там же, 293, Палата правосудия, 21 ноября 1664.

(обратно)

755

Там же, 295, Палата правосудия, 21 ноября 1664.

(обратно)

756

В настоящее время – Сен-Жан-де-Люз (фр. Saint-Jean-de-Luz, окс. Sent Joan de Lus, баск. Donibane Lohizune), город и коммуна на юго-западе Франции, в департаменте Атлантические Пиренеи. Город расположен на побережье Атлантического океана в Бискайском заливе на правом берегу реки Нивель.

(обратно)

757

Там же, 296–97, Палата правосудия, 21 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 252, 21 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 124, Севинье – Помпонну, 21 ноября 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 287–97, 21 ноября 1664.

(обратно)

758

Подробнее об этом см. главу 2.

(обратно)

759

Bastille, 2: 297–303, Палата правосудия, 22 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 252, 22 ноября 1664.

(обратно)

760

Bastille, 2: 317, 319, Палата правосудия, 27 ноября 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 308–14, Палата правосудия, 26 ноября 1664; 315–23, Палата правосудия, 27 ноября 1664.

(обратно)

761

Ormesson, Journal, 2: 253–54, 26–27 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 127, Севинье – Помпонну, 26 ноября 1664.

(обратно)

762

Sévigné, Lettres, 1: 123–24, Севинье – Помпонну, 20 ноября 1664.

(обратно)

763

Ormesson, Journal, 2: 251, 20 ноября 1664; Sévigné, Lettres, 1: 126–27, Севинье – Помпонну, 24 ноября 1664.

(обратно)

764

Bastille, 2: 322, Палата правосудия, 27 ноября 1664.

(обратно)

765

Там же, 308, Палата правосудия, 26 ноября 1664.

(обратно)

766

Там же, 308–9, Палата правосудия, 26 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 253, 26 ноября 1664.

(обратно)

767

Sévigné, Lettres, 1: 128, Севинье – Помпонну, 27 ноября 1664.

(обратно)

768

Ormesson, Journal, 2: 255, 28 ноября 1664; Bastille, 2: 328, Палата правосудия, 28 ноября 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 323–31, Палата правосудия, 28 ноября 1664.

(обратно)

769

BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fols. 161v–62, 30 ноября 1664.

(обратно)

770

Подробнее о нем см. в главе 6.

(обратно)

771

BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fol. 162, 30 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 255–56, 28 ноября 1664.

(обратно)

772

BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fol. 162 («appearances»); 162v («king’s cause»), 30 ноября 1664.

(обратно)

773

BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fol. 163–63v, quote 163 («own mouth»), 30 ноября 1664. См. также: Bastille, 2: 334–35, Палата правосудия, 1 декабря 1664; Lair, Foucquet, 2: 358.

(обратно)

774

Bastille, 2: 335, Палата правосудия, 1 декабря 1664.

(обратно)

775

Речь идет о взятии 30 июня 1639 г. французами у испано-имперских войск стратегически важного города Эсден в Артуа (в настоящее время французский департамент Па-де-Кале). Руководил осадой Шарль де ла Порт, маркиз, впоследствии герцог де ла Мейере (1602–1664), получивший за этот успех жезл маршала. Подробнее о нем см. в главе 4.

(обратно)

776

Здесь: метафорическое сравнение автора, в значении «отсутствие какой-либо финансовой прибыли». Так, фартинг (англ. Farthing; четвертая часть чего-либо), название английской монеты в 1/4 пенни (1/960 фунта стерлингов), то есть наименьшей английской монеты. Тестон – название итальянской серебряной монеты с портретом правителя, весившей 9,65 грамма (1474). Позже возник и одноименный французский аналог (фр. un teston) – французская серебряная монета, ходившая во Франции начиная с правления Людовика XII (1498–1515).

(обратно)

777

Bastille, 2: 339, Палата правосудия, 1 декабря 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 334–43, Палата правосудия, 1 декабря 1664.

(обратно)

778

Bastille, 2: 350–51, Палата правосудия, 2 декабря 1664.

(обратно)

779

Там же, 356, Палата правосудия, 2 декабря 1664.

(обратно)

780

Ormesson, Journal, 2: 260, 2 декабря 1664.

(обратно)

781

Sévigné, Lettres, 1: 132, Севинье – Помпонну, 2 декабря 1664.

(обратно)

782

Bastille, 2: 345, Палата правосудия, 2 декабря 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 343–57, Палата правосудия, 2 декабря 1664.

(обратно)

783

Bastille, 2: 365–69 passim, Палата правосудия, 3 декабря 1664.

(обратно)

784

Там же, 369–70, Палата правосудия, 3 декабря 1664.

(обратно)

785

Там же, 370–71, цитата 371, Палата правосудия, 3 декабря 1664.

(обратно)

786

Там же, 371, Палата правосудия, 3, 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 357–73, Палата правосудия, 3 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 261, 3 декабря 1664.

(обратно)

787

Подробнее об этом см. в главе 3.

(обратно)

788

Bastille, 2: 375, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

789

Там же, 376, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

790

Там же, 377, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

791

Там же, 377, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

792

Там же, 377–78, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

793

Во время Фронды, 27 августа 1648 г., в «День парижских баррикад» Сегье едва избежал гибели от восставших горожан (см. главы 1–2). В 1652 г. он перешел на сторону врагов короны и начал поддерживать Гастона Орлеанского и принца Конде (подробнее о событиях Фронды см. главы 1–4). Но уже в августе 1652 г. король призвал канцлера в парламент, организованный в Понтуазе. На этот раз Сегье, не колеблясь, предал фрондеров и внезапно улизнул из Парижа. Вскоре был реабилитирован и снова определен, с подачи всесильного кардинала Мазарини, главой всей судебной системы королевства.

(обратно)

794

Sévigné, Lettres, 1: 136, Севинье – Помпонну, 9 декабря 1664; См. также: 1: 133–34, 4 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 263, 4 декабря 1664.

(обратно)

795

Подробнее об этом см. главу 3.

(обратно)

796

Bastille, 2: 378–79, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

797

Bastille, 2: 380–81, цитата 381, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

798

Там же, 381, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

799

Там же, 382, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

800

Там же, 383, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

801

Там же, 384, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

802

Речь идет о неназванном командующем собственными вооруженными силами Фуке, мечтавшего превратить приобретенный Бель-Иль в неприступную крепость (подробнее об этом см. главу 2).

(обратно)

803

Как мы помним, ранее Фуке являлся генеральным прокурором (procureur général) Парижского парламента, однако затем в результате интриг короля Людовика XIV продал эту должность, формально перестав пользоваться важными привилегиями парламентария. (Подробнее об этом см. главу 3.)

(обратно)

804

Там же, 386, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

805

Там же, 386–87, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

806

Там же, 387, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

807

Там же, 388, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

808

Там же, 388–89, Палата правосудия, 4 декабря 1664. Полностью сессию см.: Bastille, 2: 373–89, Палата правосудия, 4 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 264–65, 4 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 133–34, Севинье – Помпонну, 1: 133–34, 4 декабря 1664; 1: 135–36, 9 декабря 1664; BM, Ms. 2257, Gomont Papers: fols. 163v–66, 4 декабря 1664.

(обратно)

809

BM, Ms. 2257, GomontPapers: fol. 162v, 30 ноября 1664.

(обратно)

810

Ormesson, Journal, 2: 264–65, 4 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 134, Севинье – Помпонну, 4 декабря 1664.

(обратно)

811

Bastille, 2: 322, Палата правосудия, 27 ноября 1664; Ormesson, Journal, 2: 256–57, 28–30 ноября 1664.

(обратно)

812

Sévigné, Lettres, 1: 135, Севинье – Помпонну, 9 декабря 1664.

(обратно)

813

Bastille, 2: 389, Палата правосудия, 4 декабря 1664.

(обратно)

814

Sévigné, Lettres, 1: 122, Севинье – Помпонну, 18 ноября 1664.

(обратно)

815

Подробнее об этом см. в главе 6.

(обратно)

816

Подробнее о нем см. в главе 6.

(обратно)

817

Подробнее об этом см. в главе 3.

(обратно)

818

Lair, Foucquet, 2: 337. О Бушра см.: гл. 6, прим. 71. См. также: Brienne, Mémoires, 3: 77.

(обратно)

819

Это название происходило от головного убора, присвоенного должности и напоминавшего мортиру.

(обратно)

820

Ormesson, Journal, 2: 260, 2 декабря 1664.

(обратно)

821

Sévigné, Lettres, 1: 134, Севинье – Помпонну, 5 декабря 1664.

(обратно)

822

Astaing, Droits, 412–13.

(обратно)

823

Там же, 51–53 passim, 65–66.

(обратно)

824

Esmein, Procedure, 256–71; Carbasse, Justice criminelle, 165–68.

(обратно)

825

Astaing, Droits, 73–80, 122–33, 189–98, 295, 301–3; Lebigre, Justice, 182–87; Esmein, Procedure, 258–66. См. также: Langbein, Crime, 224–29 passim.

(обратно)

826

Astaing, Droits, 30; Lebigre, Justice, 193–95. Эсмен (Procedure, 270) приписывает это выражение Мюйару де Вулану (Muyart de Vouglans), Instituts du droit criminal (1757), который декларировал его в качестве общепринятой юридической максимы.

(обратно)

827

Code Louis, 1: 39, «Procès Verbal», 2 февраля 1667; 1: 489, «Procès Verbal», 17 марта 1667. Похоже, любимая фраза Ламуаньона. Он прибегал к ней и раньше, в «Relation de la nomination» в апреле 1662 года, когда Мазарини призвал его исполнять должность первого председателя «с честью и по совести»: Lemoine, Grande robe, 279. О моральных обязательствах магистрата см.: Krynen, Idéologie, 78–103; Thireau, Lebonjuge; Renoux-Zagamé, Conscience du juge.

(обратно)

828

Esmein, Procedure, 154–56, 171–72, 229–32; Astaing, Droits, 183–84, 197–98, 268–80.

(обратно)

829

Подробнее об этом см. главу 2.

(обратно)

830

AnF, Ormesson Papers, 144 AP71: dossiers 8, 9. Анализ расчетов Ормессона см.: Dent, Crisis in Finance, 68–70.

(обратно)

831

Sévigné, Lettres, 1: 137, Севинье – Помпонну, 10 декабря 1664.

(обратно)

832

См.: Ormesson, Journal, 2: 266–70, 9–12 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 135–38, Севинье – Помпонну, 9–11 декабря 1664.

(обратно)

833

Ormesson, Journal, 2: 269–70, 12 декабря 1664.

(обратно)

834

Там же, 271, 14 декабря 1664.

(обратно)

835

Там же, 779, 13 декабря 1664.

(обратно)

836

Там же, 779, 13 декабря 1664.

(обратно)

837

Здесь, буквально: фр. «соляные сборы из Дофине».

(обратно)

838

Там же, 780–83, 13 декабря 1664.

(обратно)

839

Подробнее об этих видах налогов см. главу 2.

(обратно)

840

Там же, 783, 13 декабря 1664.

(обратно)

841

Там же, 784, 13 декабря 1664.

(обратно)

842

Там же, 784–85, 13 декабря 1664.

(обратно)

843

Там же, 785–86, 13 декабря 1664.

(обратно)

844

Там же, 786–87, 13 декабря 1664.

(обратно)

845

Там же, 788–90, 13 декабря 1664.

(обратно)

846

Там же, 792, 13 декабря 1664.

(обратно)

847

Там же, 793, 13 декабря 1664.

(обратно)

848

Там же, 793, 13 декабря 1664.

(обратно)

849

Там же, 795, 13 декабря 1664; вторая цитата 798.

(обратно)

850

Там же, 796–97, 13 декабря 1664.

(обратно)

851

Там же, 797, 13 декабря 1664.

(обратно)

852

Там же, 94–95, 8 февраля 1664.

(обратно)

853

Там же, 797, 3 декабря 1664. См. также: Dulong, Mazarin et l’argent, 189.

(обратно)

854

Ormesson, Journal, 2: 798–99, 13 декабря 1664.

(обратно)

855

Там же, 797–98, 13 декабря 1664; цитата 797.

(обратно)

856

Здесь, буквально: фр. «злоупотребления».

(обратно)

857

Там же, 799, 13 декабря 1664; общий итог 776.

(обратно)

858

Гийом Пуайе (1474–1548) – известный французский юрист. Составитель королевского ордонанса 1539 г. об унификации государственного управления. Президент Парижского парламента (1534). Канцлер Франции (1538). // Внутри страны король Франциск I (фр. François Ier; 1494–1547) достиг заметного укрепления королевской власти и поднял уровень государственных учреждений. Вскоре это смогли наблюдать также и современники, поскольку высшие чиновники стали полностью зависеть от королевской воли. Например, в 1544 г. Франциск I отстранил от должности канцлера Гийома Пуайе, хотя по закону не имел на это права.

(обратно)

859

Здесь, буквально: фр. «стороны».

(обратно)

860

99. См. также: BnF, CC Colbert 237: fols. 150v–71. Французский термин malversation de fonds publics означает «мошеннические операции» или «неправомерное присвоение государственных денег», см.: Pollak, Lexique juridique, 24.

(обратно)

861

Ormesson, Journal, 2: 795–96, 13 декабря 1664; Défenses, 3: 81, 420–32.

(обратно)

862

Подробнее о нем см. в главе 6.

(обратно)

863

Ormesson, Journal, 2: 272, 14 декабря 1664.

(обратно)

864

Там же, 272–73, 15–16 декабря 1664.

(обратно)

865

Sévigné, Lettres, 1: 139, Севинье – Помпонну, 17 декабря 1664.

(обратно)

866

BnF, CC Colbert 237: fols. 172v–73, Палата правосудия, 15 декабря 1664.

(обратно)

867

Там же, fol. 177v, Палата правосудия, 16 декабря 1664.

(обратно)

868

Там же, fol. 174v, Палата правосудия, 15 декабря 1664; fol. 177V, Палата правосудия, 16 декабря 1664.

(обратно)

869

Там же, fols. 178v–79, Палата правосудия, 16 декабря 1664.

(обратно)

870

Здесь имеется в виду: официально не признаваемое, хотя имевшее место событие.

(обратно)

871

Там же, fols. 179–81v, Палата правосудия, 16 декабря 1664.

(обратно)

872

Там же, fol.181, Палата правосудия, 16 декабря 1664. О цареубийстве как общепризнанном «мысленном преступлении» см.: Laingui and Lebigre, Droit pénal, 1: 51, 71–73. См. также: Carbasse, Justice criminelle, 226–27, 259, 297–300.

(обратно)

873

BnF, CC Colbert 237: fols. 182v–83, Палата правосудия, 16 декабря 1664.

(обратно)

874

Там же: fols. 183v–84, Палата правосудия, 16 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 272–74, 15–16 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 139, Севинье – Помпонну, 17 декабря 1664.

(обратно)

875

Sévigné, Lettres, 1: 141, Севинье – Помпонну, 17 декабря 1664.

(обратно)

876

Франсуа де Креки, граф де Со (1600–1677) – королевский наместник в Дофине. Креки (Créquy или Créqui) – французская дворянская фамилия из области Артуа. При Старом режиме глава рода носил титул герцога де Ледигьера (duc de Lesdiguières).

(обратно)

877

Там же, 138, Севинье – Помпонну, 11 декабря 1664.

(обратно)

878

Подробнее о нем см. в главе 1.

(обратно)

879

Подробнее об этом см. во введении.

(обратно)

880

Подробнее о нем см. в главе 4.

(обратно)

881

Ormesson, Journal, 2: 290–92 passim, 1–3 января, 1665; Uzman, Kinship, 348.

(обратно)

882

Клод Жоли (1607–1700) – религиозный мыслитель.

(обратно)

883

Ormesson, Journal, 2: 291–93 passim, 3–5 января, 1665; Uzman, Kinship, 348, 353–55.

(обратно)

884

Святой Франциск Сальский (фр. St François de Sales, святой Франсуа де Саль; 1567–1622) – католический святой, епископ Женевы, учитель церкви, основатель конгрегации (лат. congregatio – союз, соединение; монашеское объединение, не имеющее статуса ордена) визитанток (подробнее о них см. в главе 1). Принадлежал к аристократическому семейству герцогства Савойского. Собрание его посмертно изданных сочинений составило 14 томов. Наиболее важные из них – духовные труды «О любви Бога» и «Наставление в христианской вере». Творчество св. Франциска по праву является интеллектуальной основой для многих выдающихся богословов. Защищал позиции римско-католической церкви перед адептами кальвинизма. Был одним из наиболее ярких и последовательных оппонентов протестантского учения о предопределении. Вскоре после смерти (28 декабря 1622 г., Лион) мощи св. Франциска были перевезены в город Анси в родной Савойе, на востоке Франции. В 1661 г. римский папа Александр VII беатифицировал Франциска (то есть причислил умершего к лику блаженных в католической церкви), а в 1665 г. – канонизировал его (причислил к лику святых). В 1877 г. Франциску Сальскому был присвоен почетный титул учитель церкви. В 1923 г. понтифик Пий XI провозгласил его покровителем писателей и журналистов. // Реликварий (лат. Reliquarium, от reliquiae) – вместилище для хранения ценных реликвий, которые имеют религиозное сакральное значение (например, частиц мощей почитаемого верующими святого). В данном контексте речь идет о вынесенной П. Сегье мощехранительнице с частицей мощей св. Франциска.

(обратно)

885

Ormesson, Journal, 2: 265–66, 6 декабря 1664. Не следует путать этого Клода Жоли (1610–1678), пастора в Сен-Никола-де-Шам, а позже – епископа Ажанского, с его тезкой Клодом Жоли (1607–1700), каноником собора Парижской Богоматери, известным фрондером и писателем.

(обратно)

886

Sévigné, Lettres, 1: 125–26, Севинье – Помпонну, 24 ноября 1664.

(обратно)

887

BnF, CC Colbert 237: fols. 187v–88v, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

888

Там же, fol. 198v, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

889

Там же, fols. 199–200, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

890

Там же, fols. 204v–5, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

891

Там же, fol. 210, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

892

Там же, fols. 211–21 passim, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

893

Там же, fols. 221–41v, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

894

Там же, fols. 246–46v, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

895

Там же, fols 246, 247, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

896

Здесь подразумевается факт измены коннетабля Франции Карла (Шарля) III де Бурбона (фр. Charles III de Bourbon; 1490–1527), ближайшего родственника Франциска I, принца королевской крови, который вступил в тайный союз с германским императором Карлом V против французской короны. В результате победы враждебной Бурбону партии за влияние на короля Франциска I он ранее был удален от всех государственных дел и лишен титула коннетабля. Но он не сдался. Заручившись помощью Карла V Габсбурга и Генриха VIII Английского, опальный 8-й герцог де Бурбон (с 1505 г. «разжалованный» в графы де Монпансье) всерьез решил отвоевать обратно высокий титул и богатые владения. В августе 1522 г. он начал секретные переговоры на предмет военного вторжения союзников во Францию сразу с трех сторон: с Рейна, со стороны Пиренеев и Ла-Манша. Однако заговор был быстро раскрыт, а Бурбон бежал из страны.

(обратно)

897

Там же, fols. 249–49v, цитата 249v, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

898

Sévigné, Lettres, 1: 139–40, Севинье – Помпонну, 17 декабря 1664. Этот комментарий отсутствует в дневнике Ормессона и в протоколах палаты.

(обратно)

899

Ormesson, Journal, 2: 275–76, 17 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 139–40, Севинье – Помпонну, 17 декабря 1664; BnF, CC Colbert 237: fols. 249v–50, Палата правосудия, 17 декабря 1664.

(обратно)

900

BnF, CC Colbert 237: fols 250–53v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

901

Там же, fol. 258v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

902

Мец (фр. Metz, нем. Metz, лат. Divodurum Mediomatricorum, Divodurum, Met(t)is) – город на северо-востоке Франции, столица региона Лотарингия и департамента Мозель.

(обратно)

903

Дофине (фр. Dauphiné) – историческая область Франции, включающая современные департаменты Изер, Верхние Альпы, а также большую часть департамента Дром и небольшую часть департамента Воклюз. Главный город – Гренобль.

(обратно)

904

Там же, fols. 267v–71, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

905

Там же, fol. 271, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

906

Там же, fol 271v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

907

Полную презентацию см.: Там же, fols. 253V–74, 18 декабря 1664.

(обратно)

908

Там же, fol. 275v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

909

Здесь: заговор Катилины (лат. Coniuratio Catilinae; Bellum Catilinae) – попытка части римского нобилитета захватить власть в результате вооруженного выступления. Событие названо по имени организатора тайного соглашения, Луция Сергия Катилины (лат. Lucius Sergius Catilina; ок. 108 до н. э. – 62 до н. э.).

(обратно)

910

Там же, fol. 278, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

911

Там же, fol. 283v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

912

Там же, fols. 284v–85, Палата правосудия, 18 декабря 1664. Полную презентацию см.: fols. 274–85, 18 декабря 1664.

(обратно)

913

В настоящее время – Экс-ан-Прованс (фр. Aix-en-Provence, окс. Ais de Provença), город и коммуна на юго-востоке Франции в регионе Прованс – Альпы – Лазурный Берег, департамент Буш-дю-Рон, округ Экс-ан-Прованс, кантон Экс-ан-Прованс. В Эксе неоднократно останавливался Людовик XIV. Здесь Король-Солнце подписал мир с принцем Конде (1659) (подробнее об этом см. в главе 2).

(обратно)

914

Там же, fols. 285v–89v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

915

Там же, fols. 291–93 passim, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

916

Там же, fol. 293, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

917

Там же, fols. 293v–94, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

918

Там же, fols 294–94v, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

919

Там же, fols. 295v–97, Палата правосудия, 18 декабря 1664.

(обратно)

920

Полную презентацию см.: Там же, fols. 289v–98, Палата правосудия, 18 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 277, 18 декабря 1664; Sévigné, Lettres, 1: 142, Севинье – Помпонну, 19 декабря 1664.

(обратно)

921

Ormesson, Journal, 2: 278, 18 декабря 1664.

(обратно)

922

Там же, 278–79, 19 декабря 1664.

(обратно)

923

BnF, CC Colbert 237: fols. 297v–302, Палата правосудия, 19 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 279, 19 декабря 1664.

(обратно)

924

Тулуза (фр. Toulouse, окс. Tolosa, лат. Tolosa) – город на юге Франции. В настоящее время – столица региона Юг – Пиренеи и префектура (административный центр) департамента Верхняя Гаронна и округа Тулуза.

(обратно)

925

BnF, CC Colbert 237: fols. 302–2v, Палата правосудия, 19 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 279, 19 декабря 1664.

(обратно)

926

BnF, CC Colbert 237: fols. 302v–3v, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

927

Там же, fol. 302v, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

928

Там же, fol. 303v, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

929

Там же, fol. 303v, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

930

Бордо (фр. Bordeaux, окс. Bordèu, лат. Burdigala) – город на юго-западе Франции, центр исторической области Аквитания и современного департамента Жиронда. Расположен на берегах реки Гаронны, знаменитых древними традициями и успехами в области виноделия.

(обратно)

931

Имеется в виду Людовик IX Святой (фр. Louis IX, Saint Louis; 1214–1270) – король Франции (1226–1270). Сын Людовика VIII и Бланки Кастильской. Вдохновитель и организатор 7-го и 8-го крестовых походов. В 1242 г. одержал военную победу при Тальебуре над английским королем Генрихом III, стремившимся вернуть владения своих предков (области по реке Гаронне). Полагаясь на идею справедливости, Людовик IX не воспользовался в полной мере победой. Игнорируя советы окружения, он решил возвратить Генриху часть земель, давно отнятых французами у Англии. За создание в его правление известных шедевров архитектуры (например, собор в Реймсе, церковь Сент-Шапель в Париже, монастырь Ройомон), а также за любовь к искусству и книжности был наречен Периклом средневекового зодчества. В августе 1297 г. римский папа Бонифаций VIII издал буллу «Gloria laus», возвестившую о причислении короля к лику святых в христианской церкви. Именем св. Людовика названо много католических храмов во Франции и в мире, в частности – Храм Святого Людовика Французского в Москве и собор на холме Бирса, наиболее вероятном месте кончины (25 августа 1270 г.) во время эпидемии во французском войске (в черте современного города Тунис).

(обратно)

932

Там же, fol. 304, Палата правосудия, 19 декабря 1664. Полная презентация содержится: Там же, fols. 302v–4. См. также: Ormesson, Journal, 2: 279–80, 19 декабря 1664.

(обратно)

933

BnF, CC Colbert 237: fol. 312, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

934

См. выше.

(обратно)

935

Там же, fol. 313, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

936

Там же, fol. 313v, Палата правосудия, 19 декабря 1664. Это мнение см.: CC Colbert 237: fols. 304–13v, Палата правосудия, 19 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 279, 19 декабря 1664.

(обратно)

937

BnF, CC Colbert 237: fol. 313v, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

938

Там же, fol. 314, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

939

Там же, fol. 313, Палата правосудия, 19 декабря 1664.

(обратно)

940

Полную презентацию см.: Там же, fols. 313v–15v, Палата правосудия, 19 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 280, 19 декабря 1664.

(обратно)

941

Sévigné, Lettres, 1: 142, Севинье – Помпонну, 19 декабря 1664.

(обратно)

942

BnF, CC Colbert 237: fols. 316–17, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

943

Там же, fol. 319v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

944

Там же, fols. 320v–22, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

945

Там же, fol. 322, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

946

Жером ле Ферон (фр. Jérôme Le Féron; 1607–1669) – президент Парижского парламента и городской голова (фр. prévôt des marchands; близкий эквивалент мэра в Париже); на процессе, однако, прежде всего представлял интересы парламента; государственный советник.

(обратно)

947

Ormesson, Journal, 2: 281, 20 декабря 1664. Полную презентацию см.: BnF, CC Colbert 237: fols. 316–22, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

948

BnF, CC Colbert 237: fols. 322–22v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

949

Там же, fol. 323v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

950

Там же, fol 324, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

951

Там же, fol. 325v, Палата правосудия 20 декабря 1664.

(обратно)

952

Там же, fol. 327, Палата правосудия, 20 декабря 1664. Полную презентацию см.: fols. 322–27, Палата правосудия, 20 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 281, 20 декабря 1664.

(обратно)

953

BnF, CC Colbert 237: fols. 327–27v, Палата правосудия, 20 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 281, 20 декабря 1664.

(обратно)

954

BnF, CC Colbert 237: fols. 327v–28, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

955

Там же, fol. 328, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

956

Там же, fol. 328v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

957

Там же, fol. 328v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

958

Полную презентацию см.: Там же, fols. 327v–29, Палата правосудия, 20 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 281–82, 20 декабря 1664.

(обратно)

959

BnF, CC Colbert 237: fols. 329–30, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

960

Там же, fol. 329v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

961

Там же, fols. 329v–30, Палата правосудия, 20 декабря 1664. Предыдущую сессию см.: BnF, CC Colbert 236: fol. 346, Палата правосудия, 14 октября 1664.

(обратно)

962

BnF, CC Colbert 237: fol. 330v, Палата правосудия, 20 декабря 1664. Полную презентацию см.: Там же, fols. 329–30v, Палата правосудия, 20 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 282, 20 декабря 1664.

(обратно)

963

BnF, CC Colbert 237: fols. 331v–32, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

964

Там же, fol. 353v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

965

Там же, fol. 364v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

966

О перерывах в заседаниях см.: Там же, fols. 365v, 366, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

967

Там же, fol. 367v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

968

Там же, fol. 367v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

969

Там же, fol. 367v, Палата правосудия, 20 декабря 1664. Полную презентацию см.: Там же, fols. 330–67v, Палата правосудия, 20 декабря 1664. См. также: Ormesson, Journal, 2: 282, 20 декабря 1664.

(обратно)

970

BnF, CC Colbert 237: fol. 368v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

971

Счетная палата (фр. La Chambre des Comptes) – верховная палата, занимавшаяся контролем над управлением государственной собственностью. Парижская счетная палата была в рассматриваемое время наиболее древней и авторитетной. Возникла в 1303 г. в Париже при короле Филиппе IV Красивом (фр. Philippe IV le Bel, 1268–1314). В 1320 г. французский король Филипп V Длинный (фр. Philippe V le Long, 1291–1322) издает ордонанс, в соответствии с которым главной задачей Счетной палаты является контроль над государственными доходами. Однако на протяжении XV в. Счетная палата превращается в крупное учреждение, а ее основная задача трансформируется в осуществление контроля над сохранностью государственного имущества.

(обратно)

972

Там же, fols. 368–68v, Палата правосудия, 20 декабря 1664; Ormesson, Journal, 2: 282, 20 декабря 1664

(обратно)

973

Ormesson, Journal, 2: 282, 20 декабря 1664; BnF, CC Colbert 237: fol. 368V, Палата правосудия, 20 декабря 1664. Ормессон утверждает, что Поншартрен перечислил основные обвинения и согласился с его выводами. В официальных записях палаты текст его выступления отсутствует; просто записано, что Поншартрен согласен с Ормессоном.

(обратно)

974

BnF, CC Colbert 237: fols. 369–69v, Палата правосудия, 20 декабря 1664.

(обратно)

975

Ormesson, Journal, 2: 282, 20 декабря 1664. Этих комментариев нет в записях палаты.

(обратно)

976

Ormesson, Journal, 2: 283, 283 n 1 – текст. См. также: BnF, CC Colbert 237: fols. 369v–70, Палата правосудия, 20 декабря 1664; 376v–77, 22 декабря 1664.

(обратно)

977

Petitfls, Fouquet, 399–400, 444; Lair, Foucquet, 2: 174.

(обратно)

978

Chéruel, Fouquet, 2: 346–50 passim; Uzman, Kinship, 355, 366 n 140.

(обратно)

979

Sévigné, Lettres, 1: 142, Севинье – Помпонну, 20 декабря 1664.

(обратно)

980

Ormesson, Journal, 2: 283, 20 декабря 1664.

(обратно)

981

Там же, 284, 20–21 декабря 1664.

(обратно)

982

Там же, 286, 22 декабря 1664, о д’Артаньяне; 2: 287–88, 22 декабря 1664, о Тюренне.

(обратно)

983

Там же, 287–28, 22 декабря 1664.

(обратно)

984

Подробнее о ней см. в главе 3.

(обратно)

985

Sévigné, Lettres, 1: 142, Севинье – Помпонну, 19 декабря 1664.

(обратно)

986

О Людовике и смертном приговоре см.: Racine, Notes et fragments, 287. См. также: Condé, Lettres, 119, Конде – Марии Луизе де Гонзага, 26 декабря 1664.

(обратно)

987

Ormesson, Journal, 2: 278, 18 декабря 1664.

(обратно)

988

Текст в Défenses, 13: 356; См. также: BnF, CC Colbert 237: fols. 377– 78, 22 декабря 1664. Lair, Foucquet, 2: 407.

(обратно)

989

Ormesson, Journal, 2: 287, 22 декабря 1664.

(обратно)

990

Крепость Пиньероль, в настоящее время городок Пинероло (итал. Pinerolo) – город и коммуна в Италии, находится на территории Пьемонта, в провинции Турин. Город раскинулся в 37 км к юго-западу от Турина на реке Кизоне. Первоначально крупная крепость Пинероло принадлежала герцогам Савойским, о чем до сих пор напоминает знаменитая военная школа. В течение Итальянских войн (1536–1574) город был оккупирован французами. В 1631 г. савойцы снова уступили Пинероло Франции по тогда же подписанному Кераскскому миру. В 1696 г. французы вновь оставили город. Все это время крепость Пиньероль являлась зловещим (и чаще всего последним) пристанищем поверженных врагов Короля-Солнце.

(обратно)

991

Бенин Довернь де Сен-Мар (фр. Bénigne Dauvergne de Saint-Mars; 1626–1708), мушкетер в первой кампании мушкетеров короля Людовика XIV (1650), капрал (1660), сержант (1664). В декабре 1664 г., по рекомендации Шарля д’Артаньяна, под началом которого принимал участие в аресте Фуке, Довернь де Сен-Мар был назначен комендантом крепости Пиньероль. В мае 1681 г. был переведен из Пиньероля в Экзиль, где вновь состоял комендантом (до 1687 г.). В 1687–1698 гг. – комендант крепости на острове Сент-Маргерит, в дальнейшем комендант Бастилии (1698–1708).

(обратно)

992

Lair, Foucquet, 2: 415–417; Petitfls, Fouquet, 462; Dessert, Fouquet, 266.

(обратно)

993

Dessert, Fouquet, 272–73.

(обратно)

994

Здесь имеется в виду замок Пероса Арджентина – крепость в Пьемонте, в 12 км к северо-западу от Пинероло, на реке Кизоне.

(обратно)

995

Lair, Foucquet, 2: 428–29; Petitfls, Fouquet, 465–68 passim; Dessert, Fouquet, 268–69.

(обратно)

996

Lair, Foucquet, 2: 436–37; Petitfls, Fouquet, 470–72; Dessert, Fouquet, 272–74.

(обратно)

997

Bastille, 3: 137, Лувуа – мадам Фуке, 18 октября 1672; 3: 138, Лувуа – мадам Фуке, 10 ноября 1672.

(обратно)

998

Petitfls, Fouquet, 477; Dessert, Fouquet, 274.

(обратно)

999

Lair, Foucquet, 2: 444–45; Petitfls, Fouquet, 477; Dessert, Fouquet, 278–79.

(обратно)

1000

Petitfls, Fouquet, 478; Dessert, Fouquet, 279–80.

(обратно)

1001

Лозен, Антуан Номпар де Комон (фр. Antoine Nompar de Caumont, duc de Lauzun; 1632–1723) – младший сын в семье Лозенов, в молодости носивший титул маркиз де Пюигийем. Граф, затем герцог де Лозен. Авантюрист, придворный Людовика XIV. Первоначально фаворит короля: капитан гвардейцев (1669), генерал-лейтенант (1670) и губернатор Берри (1671). Получил разрешение Людовика на брак с Мадемуазель, герцогиней Орлеанской (1670); затем, однако, последовал резкий запрет. Командовал армией во Фландрии (1671). В 1671 г. году Лозен был арестован по приказу короля по не вполне ясным причинам. Затем был заключен в Пиньероль, где просидел почти десять лет. Там он ухаживал за дочерью Фуке, навещавшей своего отца в тюрьме, и одно время подумывал на ней жениться. Был освобожден благодаря участию герцогини де Монпансье, подарившей большую часть своего имущества графу Мэнскому, признанному внебрачному сыну Людовика XIV и Монтеспан. Затем вступил с де Монпансье в тайный брак (1681), но супруги внезапно расстались. В 1685 г. Лозен отправился в Англию на службу к королю Якову II Стюарту (англ. James II; 1633–1701), для которого уже выполнял поручения во Фландрии. В 1688 г. сопровождал во время бегства из Англии Марию Моденскую (англ. Mary of Modena; 1658–1718), королеву Англии, Шотландии и Ирландии, супругу свергутого в результате «Славной революции» 1688 г. последнего английского короля-католика Якова II. Лозен помог английской королеве благополучно перебраться во Францию. В 1689 г. принимал участие в ирландской кампании, однако, не обладая талантами полководца, побед не одержал. По возвращении во Францию получил титул герцога (1692). Позор на поле брани охладил расположение к нему Короля-Солнца. В 1693 г. потерял супругу. Два года спустя в возресте шестидесяти двух лет вдовец женился на четырнадцатилетней Женевьеве де Дюрфор (1680–1740), дочери маршала де Лоржа, свояченице знаменитого мемуариста Луи де Сен-Симона. В награду за проявленные добродетели Мария Моденская завещала ему свое герцогство. После кончины графа де Лозена герцогство получил муж его племянницы, Арман Шарль де Гонто.

(обратно)

1002

Подробнее о ней см. в главе 2.

(обратно)

1003

Pitts, Mademoiselle, 216–17.

(обратно)

1004

Pitts, Mademoiselle, 215; Montpensier, Mémoires, 4: 329.

(обратно)

1005

Lair, Foucquet, 2: 465; Petitfls, Fouquet, 486–90 passim; Dessert, Fouquet, 281–82.

(обратно)

1006

Здесь имеется в виду Луи Огюст де Бурбон, герцог Мэнский (фр. Louis Auguste de Bourbon, Légitimé de France; 1670–1736), внебрачный сын Людовика XIV и мадам де Монтеспан. С раннего детства он воспитывался Франсуазой д’Обинье, маркизой Ментенон (фр. Françoise d ’Aubigné Marquise de Maintenon; 1635–1719), морганатической женой Людовика XIV (с 1683 г.) и основательницей первой в Европе женской светской школы Сен-Сир (1686) под Парижем. В новом столетии успех этого предприятия в определенной мере вдохновил русскую императрицу Екатерину II утвердить проект своего личного секретаря И. И. Бецкого (1704–1795) об открытии Смольного института в Петербурге (1764). // Мадам де Монтеспан: Франсуаза Атенаис де Рошешуар де Мортемар (фр. Françoise Athénaïs de Rochechouart de Mortemart; 1641–1707), известная как маркиза де Монтеспан (фр. Marquise de Montespan) или мадемуазель де Тонне-Шарант (фр. Mademoiselle de Tonnay-Charente), официальная фаворитка короля Людовика XIV (1667–1683). Мать его семерых детей.

(обратно)

1007

Lair, Foucquet, 2: 457–58; Petitfls, Fouquet, 486–87; Dessert, Fouquet, 280–81. О переговорах Лозена см.: La Force, Lauzun, 115–38; Pitts, Mademoiselle, 216–19.

(обратно)

1008

Речь идет о главном герое знаменитого романа Александра Дюма-отца (фр. Alexandre Dumas, père; 1802–1870) «Граф Монте-Кристо» (фр. Le Comte de Monte-Cristo), созданного в 1844–1845 гг. Сам Н. Фуке является одним из действующих лиц другого приключенческого романа писателя «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя» (фр. Le Vicomte de Bragelonne ou Dix ans après; 1847–1850) – третьей части трилогии романов о трех мушкетерах и д’Артаньяне.

(обратно)

1009

Lair, Foucquet, 2: 455–57; Petitfls, Fouquet, 478; Dessert, Fouquet, 277–78.

(обратно)

1010

Lair, Foucquet, 2: 468–70; Petitfls, Fouquet, 490–91; Dessert, Fouquet, 284.

(обратно)

1011

Lair, Foucquet, 2: 461–64 passim; Petitfls, Fouquet, 492.

(обратно)

1012

Lair, Foucquet, 2: 473; Dessert, Fouquet, 286–87.

(обратно)

1013

Смотрите о них в главе 3.

(обратно)

1014

Смотрите о ней в главе 1.

(обратно)

1015

О годах, проведенных Фуке в Пиньероле, см.: Lair, Foucquet, 2: 409–74; Dessert, Fouquet, 263–86; Petitfls, Fouquet, 456–495. Переписка и другие материалы, относящиеся к его заключению, в Bastille, vols. 2–3.

(обратно)

1016

Lair, Foucquet, 2: 419–20; Dessert, Fouquet, 303; Bastille, 2: 393, Буйо – Раутенштайну, советнику герцога Нойбергского, декабрь 1664.

(обратно)

1017

Подробнее об этом см. в главе 2.

(обратно)

1018

Lair, Foucquet, 2: 423–24, 430, 443; Dessert, Fouquet, 304–5.

(обратно)

1019

Маркиз, затем герцог Клод Луи Эктор де Виллар (фр. Claude Louis Hector de Villars; 1653–1734) – наиболее известный французский полководец во время войн за испанское наследство (1693–1747), дипломат. В 1733 г. был удостоен высшего на тот момент военного звания – главный маршал Франции.

(обратно)

1020

Dessert, Fouquet, 327 (Во), 332 (Бель-Иль). Об этой финансовой борьбе см.: Dessert, Fouquet, 305–17; Petitfls, Fouquet, 515–16; Lair, Foucquet, 2: 423–24, 430, 441–44.

(обратно)

1021

Dessert, Fouquet, 325–27.

(обратно)

1022

Луи Шарль Огюст Фуке, герцог де Бель-Иль (фр. Charles-Louis-Auguste Fouquet de Belle-Isle; 1684–1761) – полководец, маршал Франции (1741), военный министр Франции (с 1753 г.). В литературе также известен как маршал Бель-Иль.

(обратно)

1023

Луи Шарль Арман Фуке, граф Бель-Иль (фр. Louis-Charles-Armand Fouquet, Comte de Belle-Isle; 1693–1747) – младший брат маршала Бель-Иля, генерал-лейтенант (1739). В 1747 г. вместе с братом воевал на итальянском фронте. После начала успешного продвижения главных сил вдоль Лигурийского побережья, воодушевленный согласием брата, попытался прорваться в Пьемонт через альпийский горный массив. 8/19 июля 1747 г. повел солдат на безрассудный штурм горного укрепленного района в окрестностях крепости Л’Эксиль. Сардинцы с австрийцами отбили нападение, уничтожив добрую половину корпуса генерала, который и сам погиб, ведя подчиненных со знаменем в руках на неприятельский редут.

(обратно)

1024

Dessert, Fouquet, 330–31.

(обратно)

1025

Орден Золотого Руна (фр. Ordre de la Toison d’or, исп. Orden del Toisón de Oro, нем. Orden vom Goldenen Vlies, нидерл. Orde van het Gulden Vlies, лат. Aureum Vellus; Vellus yasonis), второе название «Знак Гидеона» (лат. Gedeonis signa), рыцарский орден, учрежденный Филиппом III Добрым, герцогом Бургундским, в 1430 г., в день его свадьбы с принцессой Изабеллой Португальской. Династический орден, одна из самых древних и почетных наград Европы. Статут ордена действует по настоящее время в двух ветвях (испанской и австрийской). Награждать испанской ветвью имеет право король Испании Филипп VI (исп. Felipe VI de Borbón y Grecia, Фелипе Хуан Пабло Альфонсо де Тодос лос Сантос де Бурбон и Гресия; р. 1968), а австрийской – нынешний глава дома Габсбургов, внук последнего австрийского императора Карла I, Карл фон Габсбург (нем. Karl Thomas Robert Maria Franziskus Georg Bahnam; р. 1961).

(обратно)

1026

Uzman, Kinship, 325–26.

(обратно)

1027

Подробнее о нем см. также в главе 4.

(обратно)

1028

О Пелиссоне см.: Ranum, Artisans, 251–77 passim. О Лафонтене см.: Fumaroli, Poète, 100–105, 274–89, 414–22, цитата 421. О мерах, предпринятых против ближайших союзников Фуке, см.: Uzman, Kinship, 320–28 passim.

(обратно)

1029

Dessert, Lobby, 1308. Список конкретных штрафов и их вариантов и модификаций см.: Dessert, Chambre de justice, 871–81. См. также: Dent, Crisis in Finance, 107–8; Bonney, Debts, 266; Bonney, Failure, 32. Общее описание см.: Dessert, Fouquet, 269–71; Petitfls, Fouquet, 473–75.

(обратно)

1030

Dent, Crisis in Finance, 161–62.

(обратно)

1031

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

1032

Дессер (Fouquet, 280) и Дент (Crisis in Finance, 160) ошибочно сообщают, что Брюан не вернулся из ссылки. О позднейшей карьере и реабилитации Брюана см.: Piccioni, Bruant des Carrières, 437–44 passim. Об исках к Кольберу см.: Villain, Fortune de Colbert, 347–51. О дальнейшей карьере Гурвиля см.: Lebigre, предисловие к Gourville, Mémoires, 14–20; Freudmann, Gourville, 87–158; Béguin, Gourville.

(обратно)

1033

Подробнее об этом см. главы 1–2.

(обратно)

1034

Здесь: Кемпер-Корантен – пользовавшееся недоброй славой местечко в Бретани, куда в XVII в. было прянято ссылать провинившихся священников, чтобы затем отправить их в Америку.

(обратно)

1035

Lair, Foucquet, 2: 423; Brienne, Mémoires, 3: 77; Petitfls, Fouquet, 473.

(обратно)

1036

Chapman, Private Ambition, 11, 17–18; Petitfls, Fouquet, 473.

(обратно)

1037

Petitfls, Fouquet, 473; Lair, Foucquet, 2: 423.

(обратно)

1038

Ormesson, Journal, 2: 309, 17 февраля 1665; Solnon, Ormesson, 114.

(обратно)

1039

Ormesson, Journal, 2: 432, 23 декабря 1665; Solnon, Ormesson, 113–15.

(обратно)

1040

Solnon, Ormesson, 116.

(обратно)

1041

Ormesson, Journal, 2: 588, 10 июня 1670.

(обратно)

1042

Там же, 591–92, 16 июня 1670.

(обратно)

1043

Solnon, Ormesson, 116–17.

(обратно)

1044

Ormesson, Journal, 2: 572, октябрь 1669; Solnon, Ormesson, 118.

(обратно)

1045

Подробнее о нем см. в главе 2.

(обратно)

1046

Solnon, Ormesson, 167; Ormesson, Journal, 2: 412–13, 30 ноября 1665; 2: 438, 14 января 1666.

(обратно)

1047

Огненная палата (фр. Chambre ardente) – во французском судоустройстве при Старом режиме так назывались многие чрезвычайные суды, и прежде всего трибунал для суда над знатными государственными преступниками; при Генрихе II – особые суды при каждом парламенте для дел о еретиках-протестантах, которых наказывали сожжением; трибунал, организованный в 1680 г. специально для дел об отравлениях, ввиду заметного учащения подобных преступлений (например, знаменитое дело маркизы де Бренвилье 1676 г. и др.); трибунал, судивший дела о контрабанде, фальсификации соли и табака и других обманных действиях в торговле.

(обратно)

1048

Здесь, буквально: фр. «дело о ядах». См. выше.

(обратно)

1049

О потомках рода Ормессонов см.: Solnon, Ormesson, 173–505.

(обратно)

1050

Ormesson, Journal, 2: 531–32, 20 декабря 1667.

(обратно)

1051

Там же, 504, 22 апреля 1667; Brienne, Mémoires, 3: 77, 3: 77 n 1.

(обратно)

1052

Высшим правительственным органом Франции в XIII–XVIII столетиях являлся Королевский совет (фр. Conseil du roi). При Людовике XIV Conseil du roi состоял из четырех секций: государственный совет (conseil d’Etat или conseil d’en haut), ведавший внешней политикой; совет депеш (conseil des depeches), занимавшийся вопросами внутренней политики; финансовый совет (conseil des fnances) и частный совет (conseil prive или conseil des parties), являвшийся судебной секцией Королевского совета.

(обратно)

1053

Анри де Бурбон, герцог де Вернёй (1601–1682) – внебрачный сын короля Генриха IV и его фаворитки Генриетты д’Антраг, маркизы де Вернёй (1579–1633).

(обратно)

1054

Richet, Séguier, 312; Kerviler, Séguier, 360.

(обратно)

1055

Richet, Séguier, 315; Kerviler, Séguier, 378–97; Labatut, Ducs et pairs, 96–97.

(обратно)

1056

Dessert, Lobby, 1328; Bonney, Secret Expenses, 835; Dent, Crisis in Finance, 233; Antonetti, Colbert, 189–210. Бонни (Fouquet-Colbert Rivalry, 112–14) говорит, что восхождение Кольбера в 1661 году положило конец злоупотреблениям ordonnances de comptants, позволявшим скрывать подлинную стоимость займа и подрывавшим былую автономию министров финансов. Убедительный защитник Кольбера Леруа-Ладюри (Ancien Régime, 163–64) утверждает, что даже в самые сложные периоды стоимость займов при Кольбере никогда не поднималась так высоко, как при Фуке.

(обратно)

1057

Meyer, Cas Fouquet, 21–22, 22 n 13. Корвизье (Corvisier, Louvois, 502–3) оценивает состояние Лувуа примерно в 9 миллионов ливров.

(обратно)

1058

Подробнее о ней см. в главе 2.

(обратно)

1059

Murat, Colbert, 219–29; Villain, Fortune de Colbert, 285–302.

(обратно)

1060

Полный список членов комиссии и представителей судов, работавших над гражданским кодексом, содержится в Code Louis, vol. 1, Procès-Verbal, 3, а список участников работы над уголовным кодексом – в Code Louis, vol. 2, Procès-Verbal, 2. См. также: Esmein, Procedure, 198–201, 207–8. Эсмен (201) отмечает участие бывших советников Фуке Озане и Лоста среди avocats, помогавших работать над проектом ordonnances. Участие младшего Фуко отмечено в Chapman, Private Ambition, 36. О более ранних встречах комиссии в первоначальном составе в 1665 году см.: Colbert Lettres, 6: 361–401, куда входят procès-verbaux совещаний в сентябре и октябре 1665 года и письмо Озане, 396–401, датированное декабрем 1669 года, где подводится итог работы на тот момент.

(обратно)

1061

Code Louis, 2: 162, Procès-Verbal, 17 июня 1670.

(обратно)

1062

Code Louis, 1: 39, Procès-Verbal, 2 февраля 1667. См. также: Code Louis, 1: 181, Procès-Verbal, 16 февраля 1667, и длинную речь Ламуаньона, Code Louis, 1: 487–92, Procès-Verbal, 17 марта 1667.

(обратно)

1063

Code Louis, 1: 237, Procès-Verbal, 24 февраля 1667, цитата. О полемике во время обсуждений уголовного кодекса в июне и июле 1670 года см.: Code Louis, vol. 2, Procès-Verbal. См., в частности, совещание от 17 июня 1670, 2: 154–78 passim. Краткий отчет об обсуждении см.: Esmein, Procedure, 183–210; Hamscher, Parlement, 155–95; Lemoine, Grande robe, 232–38; Boulanger, Justice et absolutism. См. также: Gaillard, Lamoignon, 183–93; Krynem, Idéologie, 191–212, которые фокусируются на полемике между Пюссором и Ламуаньоном.

(обратно)

1064

О положениях уголовного кодекса см.: Esmein, Procedure, 211–50 Более современную интерпретацию см.: André Laingui, introduction, Code Louis, 2: VII–XXV, и его комментарии, 2: 47–66. См. также: Boulet-Sautel, Colbert et la legislation, 119–32; Carbasse, Justice criminelle, 177–90.

(обратно)

1065

В тайных советах рассматривались дела, которые королю было угодно разбирать непосредственно. В них заседали люди, приглашенные королем, и до тех пор, пока их приглашал король.

(обратно)

1066

Hamscher, Conseil Privé, 35–40, 54–64, 69–79, 147–53.

(обратно)

1067

Pillorget, Pussort, 265–66, о продвижениях и о состоянии Пюссора, по оценкам составлявшем 1 354 000 ливров, см.: 269–74. О Берье см.: Dornic, Berryer, 111–17 (дальнейшая карьера); 190–200 (состояние и наследники).

(обратно)

1068

Ormesson, Journal, 2: LXXXIX–XCVI.

(обратно)

1069

Lafayette, Princesse, 39–41.

(обратно)

1070

Луи де Рувруа, герцог Сен-Симон (фр. Louis de Rouvroy, duc de Saint-Simon; 1675–1755) – выдающийся мемуарист. Придворный, автор обстоятельной хроники событий и интриг версальского двора времен Людовика XIV и Регентства. Прекрасный исторический источник и общепризнанный шедевр жанра возник в качестве опровержения мемуаров государственного деятеля Филиппа де Курсийон, маркиза де Данжо (1638–1720). Мемуары Сен-Симона начали выходить в 1784 г. Первое полное издание было опубликовано в 1818 г., вызвав серьезное смятение у современников-романтиков. См. также далеко не полное современное издание на русском языке: Сен-Симон. Мемуары. 1691–1701. – М.: Наука, Ладомир, 2007.

(обратно)

1071

Saint-Simon, Mémoires, ed. Truc, 4: 942–43, 5: 400 (Mazarin et al.).

(обратно)

1072

Voltaire, Louis XIV, 66–67, 262–26, цитаты 264 и 265. См. также: Meyer, Colbert, 172.

(обратно)

1073

О Дюма см.: Grell, En guise d’introduction, 3–5.

(обратно)

1074

Fumaroli, Poète, 203–20, цитата 214. Точка зрения Фумароли вызвала полемику. См. критический анализ у Шнейдера (Robert A. Schneider), H-France 3 (2003), http://h-france.net/vol3reviews/schneider2.html

(обратно)

1075

По заключению авторитетного знатока вопроса: «Среди раболепной знати двора Людовика XIV Сен-Симон лелеял утопию аристократической монархии, чья пирамида увенчивается королем, окруженным советниками – герцогами и пэрами. Сен-Симон до ярости враждебен нивелирующей политике короля, буржуазным реформам Кольбера и Лувуа, – всему, в чем он видел господство чиновников, выходцев из подлой буржуазии и незаконных отпрысков Людовика, которых тот предпочитал своим законным, поскольку их величие было делом его произвола». См.: Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Мемуары. Глава 1. – Л., 1971.

(обратно)

1076

Fumaroli, Favourite Manqué, 240. Эта статья в кратком виде повторяет аргументацию и определения из Fumaroli, Poète, глава 4, упомянутые выше в прим. 60.

(обратно)

1077

Mousnier, Favrier, Nouveau Colbert, 210–15.

(обратно)

1078

Там же, 327.

(обратно)

1079

«Король, белка и змея».

(обратно)

1080

Подробнее о нем см. во введении.

(обратно)

1081

Здесь: сопоставление детского воздушного шарика с революционной технологией полета человека (большой воздушный шар), изобретенной 4 декабря 1782 г. братьями Жозефом Мишелем и Жаком Этьеном Монгольфье. 1 ноября 1783 г. в Париже состоялся первый полет в монгольфьере Жана Франсуа Пилатра де Розье и Франсуа Лорана д’Арланда.

(обратно)

1082

Le Roy Ladurie, Ancien Régime, 133–35, цитаты 134.

(обратно)

1083

Там же, 136. Как отмечается в главе 3, Мейе (Colbert, 174–77) хотя с пониманием относится к бедственному положению Фуке, но также усматривает планы реального заговора и предпосылки к восстанию.

(обратно)

1084

Le Roy Ladurie, Ancien Régime, 136, 136 nn 15–17, 137, 163–69.

(обратно)

1085

Ministère de la Justice, «Procés de Fouquet». Режим доступа: /

(обратно)

1086

Meyer, Cas Fouquet, 11. См. также: Meyer, Colbert, 150, 172.

(обратно)

1087

Bergin, Richelieu, 246, 248–49. См. также предостережение Бергена об оценках, 243–63 passim.

(обратно)

1088

Labatut, Fortune de Bullion, 11.

(обратно)

1089

Dulong, Fortune, 47–48, 136. См. также: Bergin, Mazarin and His Benefces; Treasure, Mazarin, 275–82.

(обратно)

1090

Dulong, Fortune, 133.

(обратно)

1091

Имеется в виду дворец Паллавичини Роспильози (итал. Palazzo Pallavicini Rospigliosi) в Риме на холме Квиринал, рядом с папской резиденцией Палаццо дель Квиринале. Был построен в 1605–1619 гг. кардиналом Сципионом Боргезе, как дом семьи Боргезе (Borghese).

(обратно)

1092

Там же, 74.

(обратно)

1093

Подробнее о ней см. в главе 2.

(обратно)

1094

Там же, Fortune, 63.

(обратно)

1095

Treasure, Mazarin, 378 n 12. О парламентских расследованиях периода Фронды в отношении дел Мазарини с Кантарини и другими иностранными банкирами см.: Dulong, Mazarin et l’argent, 19–29; Bonney, Debts, 234–235; Bonney, Remonstances.

(обратно)

1096

Dulong, Fortune, 16.

(обратно)

1097

Там же, 91, 101.

(обратно)

1098

Colbert, Lettres, 1: 520, «Estat de biens… de Monseigneur», июнь 1658. См. также: Dessert, Fouquet, 237.

(обратно)

1099

Dessert, Fouquet, 206, 21–217. Дессер сравнивает список активов и доходов Мазарини и Фуке в Fouquet, 199–229 passim. См. также: Dessert, Fortune du Cardinal Mazarin, 164, 171, 174. В более поздней работе (Royaume de Colbert) Дессер оценивает состояние кардинала еще выше, до 40 миллионов ливров. Клод Дюлон, первоначально оценившая состояние Мазарини в 38 миллионов ливров (Fortune, 133), пересмотрела цифру в сторону уменьшения, примерно до 30 миллионов (Mazarin et l’argent, 230–32), учитывая, что наследники кардинала не получили из казны всех выплат, на которые он предъявлял права. Однако все равно, как она утверждает (232), кардинал владел состоянием бóльшим, чем располагали в конце века баснословно богатые Конде. О состоянии Конде см.: Roche, Condé. Катя Бегун (Béguin, Princes de Condé, 53) подсчитала, что состояние Конде к 1651 году составляло 16,5 миллиона ливров. Обзор состояний принцев и высшей аристократии этого периода см.: Labatut, Ducs et pairs, 246–70.

(обратно)

1100

Dessert, Fortune du cardinal Mazarin, 179–80, по вопросу. См. также: Royaume de Colbert, 52, 144 (о финансовых транзакциях, использованных для обвинения Фуке); 69 (об уничтожении учетных книг Мазарини). Берген (Bergin, Richelieu) задает тот же вопрос в отношении Ришелье, с его ежегодным подтвержденным доходом в диапазоне от 900 000 до 1 000 000 ливров, и приходит к выводу (256), что этот кардинал также имел неучтенные доходы, которых нет в его бухгалтерских книгах. Берген также уточняет (250), что Ришелье, аналогично Мазарини и в отличие от Фуке, «одалживал государству как можно меньше».

(обратно)

1101

Dulong, Fortune, 145.

(обратно)

1102

Там же, 143.

(обратно)

1103

Подробнее о ней см. в главе 1.

(обратно)

1104

Meyer, Cas Fouquet, 21–22, 22 n 13; Meyer, Colbert, 109–10, 317–25. Виллен (Fortune de Colbert, 319–24), беря за основу inventaire après décès, получает более скромную цифру: 4,955 миллиона ливров активов гросс, 4,444 миллиона ливров пассивов нетто. Подробный анализ у Дессера (Royaume de Colbert, 243–79) позволяет прийти к цифре в 9,3 миллиона ливров пассивов нетто. Корвизье (Louvois, 502–3) оценивает состояние Лувуа примерно в 9 миллионов ливров, как и Дессер (Royaume de Colbert, 280). О Сервьене см.: Duccini, Guerre et paix, 375.

(обратно)

1105

Dulong, Mazarin et l’argent, 229.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

Предыстория

Глава 1. Долгий путь наверх

Глава 2. Суперинтендант за работой

Глава 3. Падение титана

Глава 4. Роли, сценарий и декорации

Глава 5. Человек предполагает…

Глава 6. «Вершить правосудие, не думая ни о богатстве, ни о личной выгоде»

Глава 7. С искусством, не имеющим себе равных

Глава 8. Честь и совесть судьи

Глава 9. Последствия. Цена чести и совести

Приложение Состояния министров во Франции в XVII веке

Примечания Сокращения, использованные в примечаниях

Библиография

  Об использованных источниках

  Неопубликованные источники

  Мемуары и сочинения современников и опубликованные документы

  Коллективные работы и опубликованные материалы научных мероприятий

  Прочие источники Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg