«Дневник Верховского»

Дневник Верховского (fb2) - Дневник Верховского 1963K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Иванович Сафронов

Юрий Сафронов Дневник Верховского

© Сафронов Ю. И., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

* * *

Предисловие

Судьба Александра Ивановича Верховского, последнего военного министра старой России, – одна из самых драматических и поучительных глав русской истории первой половины XX века.

Писать о личности А. И. Верховского не просто. Трудно дать ему исчерпывающую характеристику и при этом оставаться беспристрастным в оценках. Если в прежние десятилетия такие оценки были противоречивыми и даже диаметрально противоположными, то современные биографы Верховского отмечают, что ему были свойственны целеустремленность, редчайший интеллект, превосходная память, настойчивость, огромная жизненная энергия, неподдельная любовь к военной службе и стремление к творчеству. Отмечают его смелость, импульсивность и даже чрезвычайное самолюбие, «доводящее до самоистязания». Подчеркивают, что воспитывавшийся в традициях православия и преданности государю, Верховский искренне верил и искренне служил.

В силу неодолимых внешних обстоятельств жизненные идеалы Верховского дважды кардинально менялись, но и при этом он оставался абсолютно честным и верным офицерскому долгу. Когда из триады «За Веру, Царя и Отечество» Веру запретили, Царя не стало, то все-таки оставалось многострадальное Отечество… Именно члену Директории, военному министру А. И. Верховскому за пять дней до октябрьского переворота 1917 года судьба предоставила шанс быть «стрелочником истории» и перевести страну, летящую на всех парах в пропасть, на альтернативный путь развития. Россия была тогда в одном шаге от установления военной диктатуры, причем на вполне законных основаниях, без переворотов и революционных потрясений.

Куда бы ни забрасывала судьба Александра Ивановича, он старался честно и достойно исполнять свой долг офицера Генерального штаба Российской Империи. Возможно, что именно поэтому самим Провидением ему и предоставилась возможность быть свидетелем событий, разыгравшихся на Балканах летом 1914 года, в корне изменивших облик мира.

Без привлечения материалов из личного архива его сестры (в дальнейшем – л. арх.), частью которого является «Сербский дневник 1914 года» (в дальнейшем – С. дн.), трудно понять исключительно важную и вместе с тем до конца не исследованную роль Верховского в исторических событиях начала XX века, и, в первую очередь, в событиях, получивших название так называемого Балканского (июльского) кризиса 1914 года.

В мировой истории еще не было таких таинственных, рационально не объяснимых и трагических по своим чудовищным последствиям событий, о которых вот уже столетие не стихают споры. 15 (28) июня 1914 года в столице Боснии городе Сараеве в 10 часов 50 минут было совершено покушение на наследника Австро-Венгерского престола Франца Фердинанда и его супругу графиню Хотек. Эти роковые выстрелы, в свою очередь, вызвали цепную реакцию. Открылся «ящик Пандоры», и вскоре на человечество с невиданной силой обрушились войны, революции, эпидемии, голод и нравственная деградация общества.

Выдающийся английский философ Бертран Рассел говорил: «С 1914 года каждый, кто осознает тенденции, существующие в мире, глубоко встревожен ходом событий, который похож на предопределенный, роковой марш к еще большим несчастьям. Многие серьезные люди пришли к заключению, что гибель ничем нельзя предотвратить»[1]. С течением времени непонимание проблемы лишь нарастало. Американский писатель Уокер Перси (1916–1990), скептически относившейся к научно-техническому прогрессу и цивилизации потребления, писал: «С Первой мировой войной весь мир распался, и мы до сих пор не знаем, почему. Ведь перед войной, казалось, люди стояли у порога необычной прежде мечты. Были мир и благополучие. Затем все распалось. С тех пор мы находимся в замороженном состоянии… В наш век было убито больше людей, чем за всю историю человечества»[2].

Действительно, в Первую мировую войну лишились жизни около 20 млн солдат и гражданского населения, а в общей сложности в XX веке было убито около 100 млн человек, что превышает в четыре раза число всех погибших за предыдущие 400 лет!

Общепринято считать, что выстрелы в Сараеве, прозвучавшие 15 (28) июня 1914 года, стали лишь предлогом, но не причиной для начала величайшей трагедии в мировой истории. Об этом убийстве как профессиональными историками, так и «интерпретаторами» и «интерпретаторами интерпретаторов» было написано к настоящему времени более 4 тысяч сочинений разного толка едва ли не на всех языках мира, но лишь незначительная часть из них может считаться серьезными исследованиями. Недаром считается, что истина обратно пропорциональна количеству версий. Как говорит пословица, «ко всякой лжи свое приложи!»

Публичное пространство за годы, прошедшие с момента покушения, оказалось сильно засоренным. Среди публикаций на тему сараевского убийства встречается много фальшивок, подтасовок, предвзятости, особенно в вопросе поисков подлинных виновников в развязывании Великой войны. Ищущие сенсаций лжеисторики и недобросовестные публицисты (по остроумному выражению Ключевского – «публичные девки публицистики») продолжают и поныне использовать, например, материалы австрийского историка, профессора Венского университета Ганса Юберсбергера, служившего во внешнеполитическом ведомстве Риббентропа, – материалы, основанные на недостоверных, сомнительных и предвзятых источниках. Козырной картой этого автора стал прямой подлог – он изменил текст предсмертного письма полковника сербского генштаба Димитриевича таким образом, будто бы в сараевском заговоре принял непосредственное участие военный агент в Сербии полковник Генерального штаба В. А. Артамонов. Публикация Юберсбергера до сих пор пользуется популярностью в среде известной части историков. На ее основе в некоторых европейских странах одновременно, как по команде, огромными тиражами издаются и переиздаются книги сомнительного свойства.

В последнее время появляется все больше публикаций, в которых на первое место в событиях на Балканах летом 1914 года выдвигается капитан Генштаба России А. И. Верховский. Разумеется, что желающих подправить мировую и отечественную историю всегда хватало, и не только за рубежом. Ловко оперируя правдоподобными выкладками, периодически гальванизируется версия об участии Генерального штаба России в сараевском заговоре, делаются попытки оправдать агрессивную политику монархии Габсбургов и кайзеровской Германии на Балканах, представив дело так, будто Центральные державы оборонялись от происков Сербии и России.

В 1941 году Гитлер использовал публикацию бывшего поверенного в делах Сербии в Берлине М. Богичевича, перешедшего на германскую службу, и работы историков «школы» Вегерера, чтобы обосновать фашистскую агрессию против Югославии и Советского Союза доводами геополитического порядка вроде «славянской опасности». В директиве о походе против Югославии он повторил ряд положений австро-венгерского ультиматума Сербии от 23 июля 1914 года.

Историки и писатели всегда стоят перед сложным выбором. Существует огромное количество фактов, и все они пропускаются через сознание автора, поэтому ошибки в трактовке исторических событий неизбежны. Однако, чем бы ни пришлось заниматься исследователям: поиском фактов и документов либо поиском смысла и концепции – все равно со всей остротой встает вопрос об их гармоничном сочетании в одно целое. Борьба мнений, концепций и подходов, равно как и отрицание разного рода искажений нередко решаются третейским судом новых исторических источников. Таким источником, несомненно, может стать «Сербский дневник» Александра Ивановича Верховского, являющийся уникальным историческим документом.

Уникальность дневника состоит, прежде всего, в самой его сохранности, учитывая исключительно насыщенную событиями биографию А. И. Верховского, его многочисленные аресты и переезды. После своего возвращения из Сербии Верховский оставил на время «Сербский дневник» у своей матери, а после вынужденного ее бегства в Киев от ужасов «красного террора», дневник перешел на сохранение к его сестре Татьяне, беззаветно любившей своего сводного брата.

Сестра Верховского понимала ценность такого исторического документа и, как видно из ее личного архива, собирала, по мере возможности, все материалы, относящиеся к Сербии и Югославии. Она, как участник Великой войны и Георгиевский кавалер, из рассказов своего брата знала, какие, казалось бы, ничтожные поводы могут служить причиной возникновения мировых катастроф. Можно считать чудом, что дневник уцелел во время обысков ВЧК в 1918–1919 годах, смог пережить блокаду, пожар и связанный с ним потоп. Оказалось, что рукописи не только не горят, но и не тонут! Удивительно, что при столь секретной командировке, Верховский рискнул вести дневник. Разумеется, что он делал записи, соблюдая крайнюю осторожность и осмотрительность. А. Верховский не дал своему дневнику никакого названия, поэтому название «Сербский дневник Генерального штаба капитана Александра Верховского» можно считать условным. Дневник написан автором в обыкновенной общей тетради объемом 56 листов, по внешнему виду не отличающейся от студенческого конспекта, но его содержание помогает приоткрыть завесу с одной из самых больших тайн XX века. Все же риск хранить у себя подобные исторические документы, письма, и фотографии был велик – можно было поплатиться не только свободой, но и жизнью. Наверное, все должно делаться во «благовремении», поскольку документы такого рода могут быть иногда «опаснее, чем динамит». Во всяком случае, этот «динамит» мог взорваться и уничтожить всю семью Верховских и его ближайших родственников, – таковы были «традиции» тех непростых времен. Вследствие таких обстоятельств даже члены семьи А. И. Верховского не знали о существовании дневника. В данном случае осторожность была не лишней: «А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочитают ее, и умножится ведение»[3].

Рушились царства, сменяли друг друга гениальные тираны и бесцветные лидеры, уходили в небытие целые поколения народов. Миллионы людей в результате войн и смут оказались «в рассеянии» по всей планете, и все действующие лица, о которых писал в дневнике Верховский, давно покинули земную юдоль…

В 1938 году о судьбе А. И. Верховского после его очередного (уже пятого ареста начиная с 1918 года) известий не было. Он словно бы «пропал без вести» в мирное время. Оставалась еще слабая надежда, что «органы» разберутся, справедливость восторжествует, и Александр Иванович, наконец, вернется домой… Эти надежды оказались тщетными. Недаром Ф. М. Достоевский пророчески вкладывал в уста Шатова слова о «бесах» революции и даже предсказал «революционные тройки»: «О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями, и три с половиной человека подписывают»[4].

К настоящему времени об Александре Ивановиче Верховском издано огромное количество публикаций. Многие из них страдают искажениями, неточностями и фальсификациями.

Профессор С. Н. Полторак справедливо заметил, что «А. И. Верховский – яркая и до сих пор во многом загадочная фигура. Этот человек, воспринимавшийся современниками по-разному, до сих пор не оценен по достоинству. Его роль в истории России еще только предстоит оценить по-настоящему»[5]. С учетом новых сведений о пребывании в 1914 году А. И. Верховского на Балканах, можно добавить к характеристике, данной С. Н. Полтораком: «…и мировой истории…».

В. О. Ключевский отмечал в своей «записной книжке», что «историк – это наблюдатель, а не следователь». Сложная, яркая и загадочная фигура А. И. Верховского, выхваченная прожекторами истории из сумрака сложной и противоречивой эпохи XX века, действительно заслуживает объективной оценки, но никоим образом не подходит для сведения с ним исторических счетов.

Недостаток правдивой информации как о самом А. И. Верховском, так и о событиях в Белграде в 1914 году и явились отправной точкой для создания этой книги.

Автор

Часть первая. Правда и ложь о событиях в Белграде в 1914 году

Глава I. Прелюдия к Великой войне

Если в Европе начнется война, то она начнется из-за какой-нибудь проклятой глупости на Балканах.

Отто фон Бисмарк

Большинство авторов публикаций, связанных с темой сараевского убийства так и не смогли ответить на главный вопрос: почему началась та война? В сущности, все споры относительно покушения на Франца Фердинанда и сегодня сводятся к одному: кому это было выгодно? Кто, выражаясь современным языком, был «заказчиком» убийства эрцгерцога?

Вопрос этот кажется совершенно неразрешимым, поскольку свои интересы в Балканских делах были у Германии, Франции, Великобритании, Австро-Венгрии, России и в немалой степени у самой Сербии. Известный литературный герой бравый солдат Швейк полагал, что убийство Фердинанда подстроили турки. Нечего, мол, было австрийцам отнимать у них Боснию и Герцеговину…

Строго говоря, война была не в интересах монархов Германии и России, крепко повязанных близкими родственными связями. Казалось, что воевать совсем нет причин. Императорские и королевские дома Европы, в течение более чем двухсот лет укреплявшие династические связи и образовавшие фактически единую семью, внезапно оказались по разные стороны фронта. Более того, в большинстве случаев эта линия проходила, как отмечал великий князь Кирилл Владимирович, «буквально по постели». Бельгийский король Альберт, приобретший широкую популярность в начале войны своим ожесточенным сопротивлением немецкой оккупации, был женат на баварской принцессе Элизабет. Николай II – на принцессе Гессенской. Английский король Георг V – на принцессе Текской из вюртембергского королевского дома. «Кайзер Вильгельм был внуком королевы Виктории, сыном ее старшей дочери»[6].

Заслуживает внимания и такой факт взаимоотношений родственных дворов: король Румынии Карл I Гогенцоллерн был генерал-фельдмаршалом русской армии и соблюдал нейтралитет вплоть до своей кончины. Его преемник король Фердинанд I в 1916 году выступил, наконец, на стороне России, т. е. фактически против Вильгельма II Гогенцоллерна. Мария, дочь румынского короля Фердинанда I, стала супругой Александра Карагеоргиевича, будущего короля Сербии; король Греции Константин был женат на сестре кайзера Вильгельма II.

По существовавшей традиции кайзер Вильгельм II (кузен Вилли) и император Николай II для торжественных встреч со своими родственниками надевали иностранные мундиры тех войсковых частей, в которых они состояли шефами.

Примечательно, что 9-й Уланский полк именовался полком Его Королевского Высочества эрцгерцога Австрийского Франца Фердинанда. Вскоре после убийства эрцгерцога, по высочайшему повелению императора Николая II, впредь было предписано именоваться просто 9-м Уланским Бугским полком.

Князь императорской крови Иоанн Константинович (1886–18.VII.1918, мученик Алапаевский шахты) был женат на Елене Петровне Сербской (1884–1962), дочери сербского короля Петра Карагеоргиевича от его супруги Зорки Черногорской. Это родство еще больше было скреплено кровными узами после рождения Всеволода Иоанновича (крестины его состоялись 12 января 1914 года в Мраморном дворце в Петербурге). В Белграде при королевском дворе, как отмечал секретарь русского посольства В. Н. Штрандман, царило приподнятое настроение. Теперь три славянские династии: Романовых, Карагеоргиевичей и Петра Негоша объединялись в одну единую семью. Время показало, однако, что такие родственные связи не явились преградой для начала опустошительной Великой войны.

Князя Николая Черногорского считали «тестем Европы». Всего у него было 12 детей: три взрослых сына, две дочери умерли в детстве, две дочери замуж не вышли. Старшая дочь Зорка была женой Петра I Карагеоргиевича, ставшего сербским королем. Елена вышла замуж за итальянского короля Виктора Эммануила III, Анна – за князя Франца Иосифа Баттенберга (1861–1924), брата князя Болгарии Александра I, а другой брат женился на младшей дочери английской королевы Виктории. Наибольшую известность в исторической литературе получили Анастасия (Стана) (1868–1935) и Милица (1866–1951), вошедшие в семью Романовых. Они стали женами великих князей Николая Николаевича и Петра Николаевича, внуков Николая I, следовательно, двоюродных дядей Николая II. Три черногорки окончили Смольный институт: будущая королева Италии Елена – в 1891 году; великая княгиня Анастасия – в1884 году, а великая книягиня Милица – в 1882 году.

Негоши и Карагеоргиевичи, пользуясь бесспорной красотой черногорских принцесс Станы и Милицы создали при петербургском дворе свою могущественную партию. Они неразрывным образом сплотили между собою интересы Белграда, Петербурга и Цетинье. Первый муж Анастасии, герцог Лейхтенбергский, шутливо называл принцесс «черногорскими пауками»; поскольку им удалось в течение долгих лет ценою неимоверных усилий опутать многих, «точно паутиной»[7]. Это влияние сестер-черногорок осуществлялось разными способами и в том числе воздействием на своих супругов. Считается, что Великий князь Николай Николаевич оказал сильнейшее давление на колебавшегося Николая II, и в ночь на 18 (31) июля 1914 года император под этим давлением объявил всеобщую мобилизацию.

Граф С. Ю. Витте в своих воспоминаниях хорошо отзывался о короле Петре Карагеоргиевиче, лично ему знакомом, несмотря на расхожее в то время мнение о его участии в заговоре против королевской династии Обреновичей, но довольно нелицеприятно отзывался о сестрах-«черногорках», которые его, Витте, ненавидели из-за отказа выделять Черногории большие средства из российского бюджета. Витте писал: «Вообще эти особы крепко присосались к русским деньгам. На одной из их сестер (старшей) был женат князь Петр Карагеоргиевич, теперешний сербский король, поэтому они также интриговали против короля Александра (Обреновича. – Ю. С.), так ужасно погибшего от рук убийц вместе со своей женой… Замечательно, что когда король Александр женился на бывшей фрейлине своей матери, сделав таким образом mesaliance, то «черногорка № 2» (Анастасия Николаевна. – Ю. С.) говорила, что король дурно кончит»[8].

Король Александр Обренович действительно трагически ушел из жизни. Он вместе с супругой королевой Драгой был с чрезвычайным хладнокровием и жестокостью убит в ночь на 29 мая (11 июня) 1903 года офицерами-заговорщиками белградского гарнизона, входящими в организацию «Черная рука». Среди заговорщиков были два брата почившего первого супруга королевы Драги, полковника Машина. В монографии В. Теплова, изданной в 1903 году в Петербургском издательстве «Русский Вестник», было отражено мнение русского общества и Царствующего Дома Романовых на это событие. Ключевыми словами в монографии можно считать такие: «Сербы покрыли себя не только позором Цареубийства, – что уже само по себе не допускает двух мнений, – но и своим поистине зверским образом действий по отношению к трупам убитой ими Королевской Четы. После того, как Александр и Драга упали, убийцы продолжали стрелять в них и рубить их трупы саблями: они поразили Короля шестью выстрелами из револьвера и 40 ударами сабли, а Королеву 63 ударами сабли и двумя револьверными пулями…»[9].

Напоследок заговорщики сфотографировались рядом с трупами, видимо, на «долгую память». Затем были устроены народные гулянья по случаю уничтожения династии Обреновичей. Убиенный король и королева не были даже по-христиански погребены, их трупы еще несколько дней лежали во дворе дворца.

Разумеется, что отношение в самой Сербии к правлению Обреновичей было, мягко говоря, неоднозначным. Не все сербы были в восторге как от стиля их правления, ориентированного на сближение с Австро-Венгрией, так и от их жестокого убийства.

Уместно процитировать сербского премьера Н. Пашича: «Почти 500 лет сербский народ боролся против Турции… но, тем не менее, он испытывает гораздо большую ненависть к цивилизованным немцам, чем к варварам-туркам». Пашич считал сербский народ «самым несчастным на свете», ибо король-предатель (Милан Обренович) отдалил страну от России и «подчинил швабам».

Но кто может сегодня знать, как сложилось бы мироустрйство в XX веке, если бы Обреновичи остались на троне?

Верховский тоже коснулся в своем дневнике щекотливой темы этого жестокого убийства. Он писал: «До войны (1912 года. – Ю. С.) его (Петра Карагеоргиевича. – Ю. С.) восшествие на престол, несколько сомнительное, делало его не слишком популярным» (С. дн. 21.II).

Граф С. Ю. Витте по поводу убийства Обреновичей писал: «Многие держатся того мнения, что в заговоре, который привел Петра Карагеоргиевича к престолу, участвовал, между прочим, и сам Петр Карагеоргиевич, что ему было известно об этом заговоре, о том, что будут убиты король и королева Сербии. Насколько это верно, я не знаю. Должен только сказать, что со времени вступления Петра Карагеоргиевича на престол конституционного государства, к каким принадлежит и Сербия, он себя держит в высокой степени корректно-конституционно, так что он представляет собою короля, против которого нельзя сделать никакого упрека…»[10].

Известный своей жестокостью султан Оттоманской империи Абдул-Гамид, узнав о событиях в Белграде, пришел в такой ужас, что с ним сделалось нечто вроде нервного припадка. Подробностей он не захотел и слушать. Турецким газетам цензурой было воспрещено писать о событиях. Напечатано лишь то, что «король и королева сербские скончались»[11].

Одна турецкая газета писала, что «Его величество король сербский Александр и королева Драга умерли от удара молнии».

Считается аксиомой, что королевский род Обреновичей угас навсегда. Вместе с тем бывший председатель Совета Министров Российской империи В. Н. Коковцов в своих воспоминаниях упоминал про некоего сербского офицера Матвеева-Обреновича (в другом месте просто «серб Обренович»), находившегося вместе с ним и Верховским в начале 1918 года под арестом в Петроградской ЧК на Гороховой, д. 2[12].

Родословная этого сербского офицера Обреновича остается до сих пор неизвестной так же, как и его дальнейшая судьба.

В 1913 году торжественно отмечалось 300-летие Дома Романовых. В том же 1913 году в Берлине по случаю помолвки кронпринца Вильгельма собрались за одним столом династические родственники Европы. Поднимались тосты, провозглашались здравицы, велись переговоры.

Об этой встрече монархов в Берлине в 1913 году Григорий Распутин вспомнил перед началом Первой мировой войны и очень четко, простым, «народным» языком в своей телеграмме из Тюмени в Петербург, отправленной на имя императора 20 июля 1914 года, обозначил коварство германцев:

«О милый дорогой, мы к ним с любовью относились, а они готовили мечи и злодействовали на нас годами, я твердо убежден, все испытал на себе, всякое зло и коварство получит злоумышленник сторицей, сильна Благодать Господня под ее покровом останемся в величии»[13].

Ничто не предвещало начало войны в 1914 году. Сараевское убийство не нашло никакого отражения в творчестве В. И. Ленина. Он нигде в своих трудах не упоминал ни о Г. Принципе, ни о Франце Фердинанде, ни о заговорщицкой организации «Черная рука», но еще в конце января 1913 года, находясь в Кракове, он послал письмо Горькому на о. Капри, в котором (в постскриптуме), мимоходом отметил: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятно, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие»[14].

Очевидно, что сараевские выстрелы должны были рассматриваться всего лишь как инцидент, осложнявший дипломатические отношения между Австро-Венгрией и Сербией и способный обострить внутриполитические конфликты с некоторыми национальными меньшинствами. Примечательно, что исполнители теракта были хотя и австрийскими подданными, но являлись этническими сербами, входившими в заговорщицкую организацию «Млада Босна», среди них: Г. Принцип, Н. Габринович, Т. Гребеч и Д. Илич.

К началу XX века в жизни государств решающую роль приобрели мощные промышленные объединения (монополии) и банки, фактически диктовавшие свою волю правительствам. Тем самым влияние финансового капитала распространялось не только на хозяйственную, но и на политическую жизнь. Начиналась серьезная подготовка к борьбе за передел мира и сфер влияния… И все-таки в большинстве случаев противоречия между мировыми державами к 1914 году не были совсем уж антагонистическими, и по большому счету не было достаточных причин стремиться к войне. Потому вполне допустимо ставить вопрос о субъективных факторах, элементах случайности, и даже в какой-то степени о предопределенности, которой столь много места уделял в своем творчестве Л. Н. Толстой.

Нельзя не заметить одной особенности. Дата начала войны с Германией оказалась для православной России значимая, символическая: 19 июля (1 августа) был днем памяти обретения (в 1903 году) мощей прп. Серафима Саровского, всея Руси чудотворца («Саровская Пасха»).

Было и другое «совпадение». Маневры в Боснии, закончившиеся убийством 15(28) июня 1914 года Франца Фердинанда и его супруги и вызвавшие мировой кризис, совпали со знаменательным для всех сербов памятным днем утраты ими государственной независимости, случившейся после битвы на Косовом поле в 1389 году.

Вероятно, в Европе были известны слова Николая II: «Мы не можем больше позволять всякой сволочи наступать нам на ноги»[15]. Эти слова относились, конечно же, к Германии и Австро-Венгрии, но сказаны они были все-таки в узком кругу придворных и вовсе не означали желания развязать войну. Это подтверждается, в частности, публикацией в «Правительственном Вестнике» в воскресенье 31 января 1915 года текста телеграммы (до того секретной) от (16) 29 июля 1914 года. В этой телеграмме, составленной лично Николаем II, император предлагал кайзеру Вильгельму II передать австро-сербский спор международному третейскому Гаагскому суду. На этот исторический документ кайзер ответить не соизволил, поскольку он в тот день председательствовал в известном совете в Потсдаме, на котором было уже все решено.

Россия, считавшаяся покровительницей и защитницей православной Сербии, не захотела остаться в стороне от событий, и, когда начались военные действия против Сербии, Николай II отправил еще одну телеграмму германскому кайзеру, союзнику Австро-Венгрии. Русский император, «во имя старой дружбы», просил кайзера «помешать союзнику зайти слишком далеко в неблагородной войне, объявленной слабой стороне».

Вильгельм отвечал, что виновники «подлого убийства» в Сараеве «должны получить заслуженное возмездие». В другой телеграмме кайзер просил Николая II проявлять сдержанность и в любом случае не переходить границ Германии…

Убийство эрцгерцога вызвало негодование воинствующей части австро-венгерского общества, направленное, прежде всего, против сербов. По всей Австро-Венгрии прокатилась волна антисербских выступлений и погромов. В политических кругах немалый резонанс имела статья в газете «Reichspost», написанная австрийским офицером, который указывал на Россию как на виновницу убийства. Тезис о виновности России подхватили и некоторые влиятельные английские газеты, например, «Daily Chronicle», утверждавшие, что часть вины (если не вся вина) падает на Россию, политика которой якобы всегда направлялась на устранение невыгодных противников на Балканах.

В Вене при дворе даже не скрывали радости, поскольку Франц Фердинанд в придворных кругах не пользовался особой популярностью. Говорили, что сам августейший дядюшка император «Лоскутной империи» говорил по поводу убийства своего племянника: «Высшая сила навела порядок, который я тщетно пытался поддерживать. Бог, наконец, направил все на верный путь, и я теперь смогу умереть». Произносил такую «эпитафию» престарелый Франц Иосиф или нет, но даже если это была придворная сплетня, то очень показательная… Австрийские обыватели тоже особенной печали по поводу убийства не испытывали. В столице Венгрии, Будапеште, ничего не подозревавшие венгерцы праздновали какой-то праздник, играл военный духовой оркестр. После получения известия об убийстве эрцгерцога на несколько минут празднование прервалось, а затем вновь заиграл оркестр, и венгерцы веселились до поздней ночи…

Факты свидетельствуют, что Россия уже давно не стремилась к наступательным войнам. Впервые в истории народов, еще 12 августа 1898 года, император Николай II обратился ко всем государствам с приглашением собраться на конференцию для обсуждения вопроса о прекращении вооружений, непрерывное возрастание которых подрывает в корне экономическое благосостояние народов. Эта попытка провалилась, и руководство России, не желая в принципе ни с кем воевать, вынужденно готовилось к военным столкновениям в будущем (хочешь мира – готовься к войне).

А. Верховский в своей книге «Россия на Голгофе» писал, когда и с какой стороны, по его мнению, следовало ожидать нападения на Россию: «Разбойничий договор, почти насильно навязанный нам немцами в 1904 году, во время нашей войны с Японией, обесценил главный продукт нашей торговли – хлеб, и с этого времени мы фактически стали данниками Германии, выплачивая ей многомиллионную контрибуцию ежегодно. Мы вынуждены были это терпеть. Война с Японией настолько обессилила нас, что мы и думать не могли о сопротивлении, о неисполнении требований, становившихся назойливее год от года. Но, наконец, за 10-летний период, прошедший со времени Мукдена и Цусимы, мы оправились, армия постепенно стала приходить в порядок; три урожайные года подряд, удачно реализованные, дали огромный толчок всем производительным силам страны; Россия экономически окрепла, и Государственная Дума могла в 1914 году дать в распоряжение военного ведомства миллиардное ассигнование, чтобы в несколько ближайших лет догнать Германию в области технической подготовки армии, и тогда… русское общество мечтало кончить с Германским экономическим засильем раз и навсегда. Войну ждали в 1917 году»[16]. (Выделено мной. – Ю. С.)

О расстановке сил в 1914 году интерес представляет мнение германской стороны. Министр иностранных дел Германии Г. фон Ягов писал немецкому послу в Лондоне князю К. М. Лихновскому: «В основном сейчас Россия к войне не готова. Франция и Англия также не хотят сейчас войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат, ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Наша же группа (имеется в виду Тройственный союз. – Ю. С.) все более слабеет. В России это хорошо знают и поэтому безусловно хотят еще несколько лет покоя»[17].

Верховский отмечал в «Сербском дневнике» об обожании немцев к «Фрицу Великому», то есть к Фридриху Великому (1712–1786). Это обожание основывалось не в последнюю очередь на сформулированных им принципах проведения агрессивной внешней политики.

Фридрих II считал себя «большим мастером в международном надувательстве» и оставил заветы, которых придерживались все последующие короли Пруссии и Германии, да и некоторые другие авантюристы крупного калибра. В области внешней политики завет Фридриха II гласил: «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию»[18].

Сербский премьер Никола Пашич, выступая в Скупщине в г. Нише 22 июля (4 августа) 1914 года, сделал любопытное сообщение, в котором указал на то, что сараевское преступление было лишь предлогом к войне, задуманной уже давно Австро-Венгрией, желавшей подавить пансербизм. Пашич заявил: «…В нашей ноте (ответной ноте на Австро-Венгерский ультиматум. – Ю. С.) мы дошли до последнего предела. Мы сделали все, чтобы избегнуть конфликта и доказать наше миролюбие. Однако Австрия объявила нам войну. Мы все будем защищать наше дело, ибо наше дело – дело правое. Мы рассчитываем на сочувствие и поддержку великой братской России…»[19].

Очевидно, что Первая мировая война была неизбежна. Но когда? Весь вопрос – во времени. Существенное значение в вопросах войны имеет право выбора. Россия, в силу известных причин, оказалась в сложной ситуации, и в ее арсенале права такого выбора не оказалось…

Германия лучше других была подготовлена к войне. Немецкая армия, после победоносной франко-прусской войны и создания Германской империи, сделалась предметом национальной гордости. Немцы считали, что для них выгоднее воевать в 1914 г., чем через несколько лет спустя, когда Россия и Франция закончат перевооружение армии и флота. Руководящие идеи германского плана войны были намечены начальником германского Генерального штаба фон Шлиффеном еще в 1905 году. План Шлиффена был рассчитан на тот случай, если Германия будет вести войну на два фронта– против России и против Франции. Так и случилось в 1914 году. Замысел Шлиффена заключался в том, чтобы разбить Францию раньше, чем Россия успеет отмобилизовать свои силы и сосредоточить их на границе. Рассчитывая покончить с Францией в течение 4–6 недель, Шлиффен предполагал перебросить все силы на Восточный фронт против России и закончить победоносную войну в 3–4 месяца.

Российскому Генштабу было известно мнение начальника военного кабинета германского императора Вильгельма II генерал-адъютанта фон Линкера: «Ничего лучше радостной и победоносной войны нам не надо. Армия устала от этого 39-летнего мира и жаждет войны. Мы совершенно готовы начать ее немедленно… Мы отлично знаем, что у России нет денег. Денег от нее мы не потребуем. Кошелек, из которого мы можем почерпнуть средства для уплаты всех наших долгов, находится в руках Франции, и кошелек этот мы, несомненно, добудем»[20].

Со своей стороны, стараясь спровоцировать войну, Англия всячески поддерживала в немецком правительстве иллюзии, что их страна останется нейтральной в случае возникновения войны.

Нельзя пройти мимо так называемого Бьоркского соглашения, подписанного кайзером Вильгельмом II и императором Николаем II еще 11(24) июля 1905 года. По этому секретному соглашению Россия обязывалась защищать Германию в случае войны с Францией, между тем как имелся договор России с Францией, в силу которого Россия обязывалась защищать Францию в случае войны с Германией…

Председатель Комитета министров граф С. Ю. Витте в то время был сторонником союза между Россией, Францией и Германией. Он писал: «Этим союзом можно обеспечить мир и надолго дать нашей несчастной родине успокоиться и не вести постоянно войн, совершенно ее ослабляющих»[21].

Понятно, что Витте приложил немало усилий (действуя в основном через вел. кн. Николая Николаевича) для аннулирования этого Бьоркского соглашения, и в ноябре 1905 года Николай II направил Вильгельму II письмо, в котором император предлагал добиться согласия Франции присоединиться к этому договору. Это не произошло, и формально Бьоркский договор, хотя и не был расторгнут, но фактически в силу не вступил.

В то время Российская империя постепенно отходила от шока Русско-японской войны и смуты 1905 года и, хотя находилась еще в хаотическом состоянии, но энергично восстанавливала свой военный потенциал. Несмотря на трудности, она всячески покровительствовала Сербии, провозглашая панславянские лозунги. К тому же Россия оказалась роковым образом связанной односторонними обязательствами по отношению к Сербии, так что в случае нападения на нее должна была сразу выступить в ее защиту. Гигантские долги французским банкам так же не позволяли России оставаться в стороне в случае нападения Германии на Францию.

Общий курс России на перевооружение к 1917 году был отражен в «Большой программе», разработанной Генеральным штабом в середине октября 1913 года и одобренной императором 22 октября того же года. Понимая всю опасность положения, император Николай II начертал резолюцию: «Мероприятие это провести в особо спешном порядке»[22]. Николай II повелел полностью выполнить «Большую программу» к осени 1917 года. Предполагалось эту «программу» полностью выполнить к 1 ноября 1917, а наиболее важную ее часть, касающуюся артиллерии, – к 1 апреля 1917 года. Дума в полном объеме утвердила «Большую программу», и 24 июня 1914 года «Большая программа» стала законом. Но время было уже упущено, до начала войны оставались считаные дни…

А. И. Верховский считал одной из основных причин войны с кайзеровской Германией кабальный торговый договор, навязанный Германией России. Он писал: «Во время нашей войны с Японией Германия заставила нас под угрозой войны заключить торговый договор, по которому мы уплачивали немцам миллиардную контрибуцию… Они, не стесняясь, писали, что русские и славяне – это навоз на германскую ниву… А на Босфоре и Дарданеллах немцы поставили своих офицеров, генерала Сандерса, свои пушки, свой флот: Гебена и Бреслау. Без шуму и крику немцы заняли выход из русского Черного моря и надели удавку на шею России… Война началась оттого, что: 1) немцы хотели нас поработить постепенным захватом земель, торговым договором, влиянием на всю нашу жизнь, внося всюду деспотизм и рабство; 2) немцы заставляли нас тратить одну треть всех народных денег на военные нужды…»[23].

Очевидно, что в интересах России было проведение политики, постепенно устраняющей такую явную несправедливость. Насущной необходимостью становилось ослабить германское и австрийское влияние в Турции и на Балканах, утвердить на последних свое собственное влияние и добиться свободного выхода для Черноморского флота в Средиземное море. Каким образом можно было достичь поставленных целей? Обучаясь в Николаевской Императорской академии Генерального штаба, Верховский (и не только он) непременно должен был ознакомиться с древним военным трактатом великого китайского полководца VI века до н. э. Сунь-цзы под названием «Трактат о военном искусстве». Поразительно точные, не теряющие своей актуальности теоретические выкладки китайского полководца и сегодня невозможно опровергнуть: «Лучшее из лучшего заключается в том, чтобы покорить войско противника без боя. Поэтому высшее искусство войны – это разрушить планы противника; затем расстроить его союзы (выделено мной. – Ю. С.), на следующем месте – разгромить его войска, и самое худшее – осада крепости»[24]…

Из мемуаров английского посла Бьюкенена следует, что в дни, предшествующие Великой войне, германский посол граф Пурталес делал вывод, что в Петербурге в случае начала войны, произойдет… социальная революция. Пурталес ошибся. Вместо того чтобы вызвать революцию, война лишь скрепила связь между государем и народом. Патриотические манифестации захлестнули Петербург и Москву. Рабочие объявили о прекращении забастовок, различные политические партии оставили свои разногласия. В Думе, которую государь созвал на внеочередную сессию, лидеры различных партий наперебой говорили о поддержке правительства, которое они так яростно бранили лишь несколько недель назад. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свою страну от захватчиков. Объединившись таким образом вокруг трона, либералы и прогрессисты надеялись, что война, так крепко сплотившая императора с его народом, ознаменует начало новой эры конституционных реформ. Однако после ряда серьезных военных поражений настроения в русском обществе резко поменялись.

Справедливости ради следует отметить, что в крестьянской среде в начале войны настроения были совершенно другие, и это не прошло мимо внимания Верховского. В книге «Россия на Голгофе» он, давая развернутую картину сложного положения в российском обществе, писал, что интересы крестьянской массы «не выходят за пределы родной деревеньки…»[25].

В мемуарах графа А. А. Игнатьева описан эпизод, когда он во время доклада Николаю II о положении во французской армии весьма положительно отозвался о ее боевых возможностях и о том, что она твердо нанесет удар могущественной немецкой армии. Император его назвал тогда «оптимистом» и заявил, что хорошо было бы, если бы французы продержались хоть десяток дней, пока русская армия отмобилизуется, и тогда нам можно будет «как следует накласть немцам»[26].

По другим воспоминаниям, например, генерала от инфантерии Н. Епанчина, Николай II предвидел «тяжелую, очень долгую и очень опасную войну»[27].

Незадолго до своей трагической гибели (расстрелян 20 сентября 1918 года) известный публицист сотрудник газеты «Новое время» Михаил Осипович Меншиков записал в своем дневнике (24 июня 1918 года): «Свидетель моего времени, я твердо уверен, что на месте Николая II можно было избежать и японской войны, и теперяшней, и тогдашней революции, и теперяшней. Как? Да очень просто: глядеть во все глаза на опасность и уклоняться от нее»[28].

Категорическим противником войны с Германией был министр внутренних дел Петр Николаевич Дурново, открыто высказывавший государю Николаю II свое мнение по этому вопросу. В записке на имя императора, поданной П. Н. Дурново в феврале 1914 года, проводилась главенствующая мысль, что «жизненные интересы Германии и России нигде не сталкиваются».

«Не буди лихо, пока оно тихо»… Чего стоит только одна записка вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая написала своему сыну императору Николаю II, узнав о мобилизации: «Подумай о Боге. Мать»[29].

Великий князь Александр Михайлович перекладывал значительную часть вины за Балканскую трагедию на Сазонова и на великого князя Николая Николаевича: «С. Д. Сазонов, министр иностранных дел, служит марионеткой в руках французского и английского правительств, его политика вовлекает Россию во всевозможные авантюры на Балканах и создает трудности в ее отношениях со странами Центральной Европы.

30 июля 1914 года – С. Д. Сазонов и великий князь Николай Николаевич оказали все свое влияние на государя, чтобы он подписал приказ о всеобщей мобилизации»[30].

О влиянии «черногорок» великий князь Александр Михайлович писал: «Во время последнего приезда президента Французской республики Пуанкаре в Петербург в июле 1914 года Милица Николаевна напала самым нетактичным образом на Австро-Венгрию и заявила, что «радуется» предстоящей войне. Царь сделал ей тогда строгое замечание, но ничто не могло остановить черногорок от вмешательства в государственные дела и не выступать в роли передатчиц пожеланий различных балканских интриганов»[31].

Другой великий князь Андрей Владимирович считал, что война стала возможной из-за бездарности внешней политики России, и приводил в своем военном дневнике (18 мая 1917 года) доказательства этой бездарности. Он писал: «Как наша дипломатия виновна в балканском вопросе! Не сделай она в 1912 году роковых ошибок, и Румыния, и Болгария, и Греция выступили бы заодно с нами. Наши дипломаты умудрились всех перессорить, всякому нанести национальную обиду. Сперва отогнали сербов от Скутари под угрозой посылки даже русского судна. Идея посылки Андреевского флага в помощь Албании, то есть Австрии, против сербов, сама по себе чудовищна. Затем, когда болгары хотели взять Константинополь, опять наша дипломатия вмешалась и не пустила их туда. Ведь как Скутари, так и Константинополь были естественными выходами для славянства к морю – их историческое стремление. И на пути к этому их главным врагом являлся не кто иной, как именно Россия в угоду Австрии. Этого, конечно, славяне не простят России. Не напади Австрия на Сербию и Черногорию, трудно сказать, пришли бы они на помощь или нет. Возможно, они поступили (бы) так же, как и Болгария. Теперь все клеймят Болгарию, и все же главный виновник – наша дипломатия. Но этого мало кто знает. Я лично надеюсь, что Болгария в конце концов выступит. Лучше поздно, нежели никогда. Сегодня ровно десять месяцев, что война была объявлена»[32].

Великий князь Андрей Владимирович ошибся. Болгария, наконец, выступила… на стороне Германии и Австро-Венгрии…

События 1915 года наглядно продемонстрировали, что стратегия России в Черноморско-Балканском регионе в годы Первой мировой войны несла в себе семена неизбежного поражения, несмотря на то, что российские поставки Сербии военных материалов осуществлялись по 1915 год. Вялость и беспомощность русской дипломатии (извесное русское авось), отсутствие своевременно разработанного четкого плана военного вмешательства на Балканах и ряд других причин – все это предопределило катастрофические неудачи на стратегически важном южном направлении в ходе Великой войны. Запоздалое осознание военно-политическим руководством Российской империи подлинных масштабов угрозы со стороны Болгарии не в последнюю очередь сказалось на общем ходе войны. Война выдвинула Болгарию на первый план на Дунае и Балканах. От позиции Болгарии зависело, сможет ли Турция получать немецкое вооружение, а Сербия – русское. Выступление Болгарии на стороне Германии обрекало на поражение Сербию, а выступление ее на стороне Антанты – Турцию. Как указывал Ф. Н. Нотович, «недооценка» Англией и Францией Дунайского театра стоила «по крайней мере полутора-двух лет удлинения войны»[33].

А. И. Верховский считал, что верховное командование русских армий делало ошибку, когда вместо понимания новых принципов войны опиралось на «старые принципы военного искусства». «Правда, – писал Верховский, – и все другие главнокомандующие союзных армий держались той же линии, нагромождая армию за армией на французском фронте, в то время как война должна была решиться и действительно решилась прорывом на Балканах»[34].

В отличие от дружественных (и даже братских) отношений с Сербией, отношения России и другой балканской страны – Болгарии, во все времена были непростыми. К 1914 году Болгария 9 раз изменяла так называемому «Славянскому делу». 18 октября 1915 года был опубликован манифест императора Николая II «О вероломстве болгар»[35].

Сразу же в одном популярном российском журнале был опубликован исторический очерк об истории Болгарии[36], из которого со всей очевидностью следовало, что болгарские правители, начиная с зари своей государственности, постоянно оглядывались на немецкий запад. С помощью немцев они старались добиться утверждения и расцвета своей государственности на Балканах. Первая «измена славянскому делу» произошла до начала варяжского периода Руси, уже в 845 году, и продолжалась постоянно, в течение многих веков… «Таким образом, – делал заключение автор публикации, – во времена двух первых болгарских царств Болгария заключила восемь раз союз с Германией. Болгария вела в Х веке войну с русским князем Святославом Игоревичем, приведшую к преждевременной гибели этого доблестного князя, а в ХIII веке истребила двух русских князей, пытавшихся пустить корни русского княжения за Дунаем. ‹…› Рухнуло второе болгарское царство. Пять веков болгары несли турецкое иго, пока Плевенский и Шипкинский русские мавзолеи не дали им воскресения. Но, по восстановлении нового болгарского государства, началась старая история. Ими был заключен союз с Австрией и Германией, первый раз в 1908 году, при провозглашении независимости, и в 1913 году, во время братоубийственной войны. Договор 1913 года Фердинанда Кобургского и Радославова – это одиннадцатый болгаро-немецкий союз. Так что десятки тысяч русских людей, полегших на полях Болгарии за ее свободу, были преданы новыми правителями Болгарии»[37].

Осенью 1908 года Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, что вызвало резкое недовольство не только в Турции, но и в Сербии. Последняя надеялась, что Босния и Герцеговина, со славянским населением, присоединятся в будущем к ней. Австрийцами была даже выпущена почтовая марка с изображением императора Франца Иосифа. Эта акция, очевидно, имела цель продемонстрировать Европе (и в первую очередь Сербии), что Босния навсегда вошла в состав Австро-Венгерской империи.

Захватнические действия Австро-Венгрии задевали интересы многих стран. Так, Россия очень ревниво относилась к усилению Австро-Венгрии на Балканском полуострове и поддержала Сербию в ее протесте против захватнических действий Австро-Венгрии. Эта аннексия открывала собой новый этап антиславянской политики Австро-Венгрии и Германии, которые поставили цель покорить или подчинить славянские народы Балканского полуострова и создать прямую и безопасную связь с Турцией, которую Германия рассматривала как свою колонию. Боснийский кризис угрожал вылиться в военное столкновение двух военных блоков, но до войны дело не дошло лишь потому, что Россия не была к ней готова. В марте 1909 года Германия предъявила России решительное требование признать аннексию Боснии и Герцеговины. Немцы намекали на возможность войны, и Россия вынуждена была уступить.

В 1912 году Сербия, Болгария, Черногория и Греция, образовав военно-политический союз, напали на Турцию, в течение нескольких недель разбили турецкую армию и захватили большую часть территории европейской Турции, Косово и Македонию (1-я Балканская война 1912–1913). Правительство Австро-Венгрии потребовало удаления сербских войск, занявших принадлежавшее Турции побережье Адриатического моря. В декабре в Лондоне начались мирные переговоры, которые из-за противоречий между соперничающими государствами шли туго. В мае 1913 года мирный договор был, наконец, подписан. Согласно этому договору Турция уступила участникам Балканского союза свои владения на Балканском полуострове на запад от линии Энос-Мидия. Было образовано Албанское государство, которое, однако, фактически попало в зависимость от Австро-Венгрии и Италии. Поражение Турции ослабило позиции австро-германской группировки, и ими была поставлена задача разрушить балканский блок, оторвав Боснию от Сербии. Потерпев неудачу в попытке овладеть Адриатическим побережьем, Сербия и Греция устремили свое внимание на восток Балканского полуострова. Они потребовали от Болгарии расширения их доли в разделе полученных от Турции по Лондонскому миру территорий, а именно Македонии и Фракии. Болгария воспротивилась. Тогда Сербия и Греция заключили друг с другом тайный договор против Болгарии. Стремясь сохранить балканский блок, русская дипломатия прилагала все усилия, чтобы побудить Сербию и Грецию умерить свои притязания, а Болгарию – проявить уступчивость. Наоборот, Германия и Австро-Венгрия толкали Болгарию на войну, обещая ей поддержку. И Болгария, и Сербия отклонили советы русского правительства. В конце июня 1913 года болгарская армия напала на сербские и греческие войска, и началась вторая Балканская война. Против Болгарии выступили все ее бывшие союзницы – Сербия, Греция и Черногория. К ним присоединилась и Румыния, желавшая отторгнуть от Болгарии Южную Добруджу. Турция, воспользовавшись этими событиями, тоже начала войну против Болгарии, стремясь вернуть себе Адрианополь. Болгария была разбита в течение нескольких дней; победители продиктовали ей суровые условия мира, которые были подписаны в Бухаресте в августе 1913 года. По Бухарестскому договору Македония и большая часть Фракии отошли к Сербии и Греции. Румыния захватила Южную Добруджу, а Турция получила обратно Адрианополь. Результатами второй Балканской войны остались недовольны, по совершенно противоположным причинам, Австро-Венгрия с Германией и Россия. Первые потому, что Сербия усилилась и сделалась для южных славян, живших в Австро-Венгрии, еще более крупным притягательным центром, чем она была до Балканских войн. Россия была недовольна тем, что распался Балканский союз, на который она хотела опираться в своей политике на Балканах против Турции и Австро-Венгрии. Однако Болгарское правительство, руководимое немцем – царем Фердинандом, подпало под влияние Германии и Австро-Венгрии. Обе Балканские войны оказались прологом Первой мировой войны. Для сведения: в сербско-турецкой войне погибло 5000 чел., ранено было 18 000 чел.; в сербско-болгарской войне убитых было от 7000 до 8000 чел., раненых 30 000 чел., 2500 чел. умерло от ран, 11 000–12 000 чел. от разных болезней, в т. ч. от холеры 4000 чел.[38].

Л. Н. Толстой крайне резко отзывался о захвате Австрией Боснии и Герцеговины в 1908 году.

«Это какая-то шайка разбойников, – говорил он, между прочим, и по адресу Австрии. – Уже создался свой жаргон: аннексия, компенсация и прочее. Мне одна сербка прислала письмо. Спрашивает, как быть дальше. Я сейчас ей пишу ответ[39]. Пусть сербы спокойно занимаются своим трудом. Не надо нового кровопролития»[40].

Братоубийственная война 1885 года оставила глубокий след в памяти сербского и болгарского народов. Н. А. Епанчин, будущий директор Пажеского корпуса (1900–1905) посетил в конце лета 1899 года Болгарию и Сербию. Тогда в Сербии свирепствовал король Милан Обренович, хотя он считался только Главнокомандующим сербской армией, а королем был его сын Александр, впоследствии зверски убитый вместе с королевой Драгой, вследствие заговора «черноруковцев». В Белграде, кстати, Епанчин встретил только что выпущенного из тюрьмы Николу Пашича, который вскоре надолго займет премьерское кресло и сильно отметится в сербской истории.

Генерал Н. Епанчин отмечал в своих мемуарах, с каким выражением большинство болгар презрительно, с ненавистью и злобой называли сербов словом «сербит»[41]. Сербы относились к болгарам столь же презрительно. По воспоминаниям другого очевидца, один серб-патриот возмущался: «Болгары – это свиньи, предатели, иуды. Что они сделали с нами? Мы послали пятьдесят тысяч своего войска им на помощь под Адрианополь, а они потом на нас напали ночью, как воры. Им ни один серб руки не подаст»[42].

В ходе Великой войны, 9 октября 1915 года под напором немецких, австро-венгерских и болгарских войск, сосредоточенных против Сербии, был взят Белград. Сотни тысяч сербов вынуждены были сняться с обжитых мест и эвакуироваться в малодоступные ущелья Албании усеивая скорбный путь множеством трупов… В результате проведенной операции к началу декабря вся территория Сербии была оккупирована. 26 ноября из Призрена эвакуировалось и сербское правительство. Остатки сербской армии, выжившие в условиях тяжелого перехода (150 000 человек), в январе 1916 отошли в Албанию, откуда были эвакуированы на союзных кораблях на остров Корфу. Впоследствии части сербской армии воевали на Салоникском фронте.

Правительство кайзеровской Германии допускало, что Россия, не готовая к войне, возможно, не поддержит Сербию, но этого не случилось. Вызов центральных держав все-таки вынуждены были в Петербурге принять. Руссское правительство, в конечном итоге, не сочло достойным для России оставить без защиты Сербию, как это имело место в 1908 году. К тому же, снова уступив, Россия рисковала потерять титул великой державы, и ей грозила малоприятная перспектива встать в один ряд с державами второстепенными. «Вскоре, – писал А. И. Солженицын, – примчались сербы, нам родные, Был пышен быстрый съезд Двора, И проходили запасные под клики громкого “ура!”[43]».

Парадоксально, но для защиты Сербии русским войскам пришлось пересечь границу с Восточной Пруссией. Это, как известно, было сделано под нажимом Франции, главного кредитора России, попавшей в сложную ситуацию из-за стремительного наступления германских армий на Париж. На решения Русского правительства, несомненно, давили огромные кредиты, взятые у французских банков. В «Истории Гражданской войны» (изданной в СССР в 1938 году) делался акцент на зависимость России от многомиллиардных займов, полученных от французских банкиров. По военным соглашениям между Россией и Францией Николай II должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны. В это время на Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу, и оттуда в Петроград неслись панические требования – скорее выступить против Германии.

Тридцатого июля русский военный агент в Париже граф Игнатьев срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в ближайшем уже едва ли смогут. Я ожидаю в самом лучшем случае медленного отступления… Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт германских корпусов». Напрасно генерал Жилинский, главнокомандующий Северо-западного фронта, считал наступление в Восточную Пруссию заранее обреченным на верную неудачу, напрасно начальник Генерального штаба генерал Янушкевич отговаривал от немедленной атаки – из Парижа торопили. Французский посол Морис Палеолог обивал пороги министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу «большой Николай», сообщал Палеологу, что «виленская и варшавская армии начнут наступление «завтра утром на рассвете». Неподготовленные русские армии вторглись в Германию»[44].

Спасение для Франции пришло из России. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж. Германское главное командование перебросило на Восточный фронт гвардейский резервный корпус и ХI стрелковый корпус со 2-й кавалерийской дивизией. Еще до подхода этих подкреплений немецкие полки перешли в наступление и опрокинули русских. Пять дивизий, переброшенных с Западного фронта, приняли позже участие в окончательном разгроме русской армии в Восточной Пруссии. Русская армия потеряла 20 тысяч убитыми и 90 тысяч пленными, лишилась всей артиллерии. Два корпуса – ХIII и ХV – были окружены и полностью попали в руки немцев. Однако Париж был спасен.

Еще до исхода боя в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике: «Сражение… продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы английские и французские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед».

В день разгрома русских войск Сазонов говорил Палеологу: «Армия Самсонова уничтожена… Мы должны были принести эту жертву Франции».

Даже идейный вождь кадетской партии Милюков признавал впоследствии, что Россия в войне с Германией была орудием англо-французских капиталистов. К десятилетию войны Милюков писал в эмигрантском листке: «Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов в окопы за чужое дело»[45].

Из 220 дивизий, имевшихся тогда у Германии, на русском фронте стояло не более 85 немецких дивизий. Если к этому прибавить войска союзников Германии, стоявшие против русского фронта, а именно 37 австро-венгерских дивизий, 2 болгарских и 3 турецких, то всего составится 127 дивизий, стоявших против русских войск[46].

В конечном счете, все эти дипломатические, военно-стратегические и политические просчеты и привели к роковой черте. Расплатой стало поражение России в Первой мировой войне, революционная смута и крушение русской государствености.

1914 год внешне начинался совершенно спокойно, и ничто не предвещало надвигающейся катастрофы, разве что Брюсов календарь туманно предсказывал на тот год: «Великая перемена в некотором знаменитом государстве, новый образ правления в некоей республике; славное побоище, великий государь воцарится». Для любителей астрологических прогнозов в этом календаре были предсказаны «32 несчастливых дня» в 1914 году, и среди них 17 июня и 20 августа (л. арх.). На этот раз любители мистики были разочарованы. Покушение на Франца Фердинанда состоялось 15 июня, а начало войны Германии с Россией – 19 августа…

Начиная с января 1914 года, в дневнике императора Николая II начала появляться балканская тематика:

7-го января. Вторник.

…Принял нового сербского посланника[47]…

11-го января. Суббота.

…Принял до докладов – румынскую, сербскую и болгарскую военные миссии…

17-го января. Пятница.

…После молебна осмотрел внутренние помещения и уехал в Зимний дв., где посетил наследного [принца] сербского – Александра. Привез его в Царское…

20-го января. Понедельник.

Утром приезжал Николаша с докладом… В 2 ½ принял сербского председ. совета министров Пашича…

25-го января. Суббота.

…Завтракали: Ольга, Александр сербский и Фредерикс…[48].

Содержание переговоров Николая II с Николой Пашичем доподлинно неизвестно, но, поскольку Пашич зарекомендовал себя как весьма осторожный и прагматичный политик, можно предположить содержание той беседы. Кроме вопросов военно-технического сотрудничества и политической поддержки Сербии со стороны России, могли затрагиваться и другие вопросы. Пашич был тогда не в последнюю очередь весьма обеспокоен всесилием офицерской сербской организации «Черная рука», создававшей двоевластие в стране и проводящей авантюрную на тот момент политику создания «Великой Сербии». Фактически оба государства, Россия и Сербия, не были готовы к войне. Сербия была истощена двумя предыдущими войнами – с Турцией и Болгарией, а Россия – войной с Японией и внутренней смутой 1905 года. «Сегодня в наших интересах, – заявлял Н. Пашич, – чтобы Австро-Венгрия просуществовала еще 25–30 лет, до тех пор, пока мы на юге не освоим все настолько прочно, что эти территории нельзя будет от нас отделить»[49].

Премьер Н. Пашич, которого в среде «черноруковцев» называли обидным прозвищем «Иуда», не пользовался популярностью у сербского общества. Во всяком случае, Верховский это отмечал, описывая реакцию зрителей белградского кинотеатра при появлении на экране Пашича (С. дн. 2.II).

Смещения Пашича безуспешно добивались лидеры «Черной руки», видя в нем серьезное препятствие для проводимой ими на тот момент политики. Несомненно, что Пашичу нужно было заручиться поддержкой всесильного российского императора.

Сербская газета «Самоуправа» 31 января (13 февраля) 1914 года писала по случаю возвращения Пашича и наследника королевича Александра из России в Белград: «…Император, царский дом, политические деятели оказали нашему наследнику сердечное внимание, а сербский премьер удостоился особого благоволения великого славянского Царя…».

Переходя к политическим переговорам в Петербурге, газета писала, «что переговоры покрыты тайной, однако, имея в виду непрестанное стремление России к сохранению мира, в чем не может быть никакого сомнения, переговоры эти касались мер достижения означенной цели». По поводу различных комментариев относительно стремления России к возобновлению Балканского союза, газета писала, «что только такой союз мог бы твердо обеспечить мир и спокойствие всей Европы. К сожалению, в силу слишком сильного возбуждения народных чувств, после последних войн, комбинация эта пока неосуществима, но существующая солидарность Румынии, Сербии, Греции и Черногории и их дружественные отношения служат прочным залогом сохранения установленного бухарестским договором равновесия, и противодействует возможным покушениям на незыблемость мира». В заключение газета писала, что переговоры в Петербурге в этом направлении имели важное значение. «Результатом их могут быть вполне довольны все истинные сторонники мира и спокойствия на Балканах»[50].

В то время дипломатическое и военное ведомства Российской империи конфликтовали друг с другом в области разведки, политики и стратегии на Балканах, но при этом одинаково не имели цельного подхода к проблеме спора между Сербией и Болгарией. Даже самые решительные офицеры-генштабисты питали иллюзии относительно возможности компромиссного решения македонского вопроса и сербо-болгарского примирения. В российской дипмиссии в Белграде в судьбоносном 1914 году также не было полного единомыслия в вопросе проводимой политики, и Верховский отмечал это в своем «Сербском дневнике».

В художественной литературе (например, у В. С. Пикуля в книге «Честь имею») встречалось даже такое, совсем уже крайнее предположение, что вокруг российского посланника Гартвига крутились, под его руководством, «бесы и бесенята», и что в связи с этим в высших правящих сферах России вполне могла зародиться идея установления негласного контроля за политической и военной ситуацией как в Сербии, так и в русском представительстве. Для такого «контроля» и был якобы командирован цензор-ревизор[51].

Можно считать простым совпадением, что на следующий день после встречи государя императора Николая II с Н. Пашичем, в Белград «по высочайшему соизволению» был откомандирован бывший личный камер-паж императора, Генерального штаба капитан Александр Верховский.

Император Николай II с 25 марта до 5 июня 1914 года находился с семьей на отдыхе в Крыму, и ничто не предвещало скорого наступления катастрофических событий…

Командировке Верховского в Сербию в 1914 году предшествовали важные исторические события на Балканах. Чтобы убедиться в правоте высказывания Бисмарка о Балканах, как о «пороховой бочке Европы», достаточно вкратце ознакомиться с историей Сербии, как в Высших учебных заведениях императорской России:

«В 1371 году первая большая битва христианского войска с турками на реке Марице кончилась победой турок. Еще серьезнее была знаменитая Косовская битва 28 июня 1389 года на Косовом поле, в которой пали князь Лазарь и султан Мурад. Исход битвы, в начале нерешительный, в конце оказался для сербов неблагоприятным, но и турки были потрясены этой борьбой. Поэтому Косовская битва еще не была концом сербской независимости. Сербы вынуждены были, правда, признать верховное господство турок, стать к ним в вассальные отношения, но они сохранили свою династию, сохранили свое управление, и при Стефане Лазаревиче Сербия переживала времена благоденствия сравнительно с близким прошлым… Несмотря на это, политические условия складывались для сербов все более и более неблагоприятно. Оправившись от временных затруднений, турки продолжали завоевания на Балканском полуострове. В 1459 году взято было Смедерево, где жил последний сербский деспот, и этим положен был конец независимости Сербии. Подобным же образом шли дела и в Боснии с Герцеговиной. В 1463 году Босния подпала под турецкое иго. Немного дольше продержалась Герцеговина, присоединение которой относится к 1481 году. После этого свободным оставался только небольшой сербский уголок – нынешняя Черногория, которую спасли от порабощения неприступные горы и владыки, соединившие в своем лице светскую и духовную власть и отстоявшие на Черной горе сербскую свободу от всех попыток турок подавить ее…

В культурной жизни сербского народа и в создании новой сербской литературы очень важную роль сыграло переселение значительной части сербов с Балканского полуострова в пределы Австро-Венгрии.

Сербские колонии находились в Венгрии еще в средние века. С начала ХV века, когда турки постепенно разрушили старое сербское государство, сербы начали в больших или меньших размерах переселяться на другую сторону рек Савы и Дуная. Главное переселение относится к концу ХVII века. После того, как турки были отогнаны от Вены, австрийский император Леопольд I, поддержанный денежными средствами католической Европы, в союзе с Польшей, Россией и Венецианской республикой в 1684 году начал священную войну против турок. Битвы происходили в южной Венгрии, Славонии, Сербии, Далмации и Старой Сербии, большей частью в сербских краях. Сербы, уже три века страдавшие под турецким игом, надеялись, что настало время их полного освобождения, взялись за оружие и присоединились к австрийскому войску.

Но когда австрийцы были остановлены и австро-венгерское войско после целого ряда неудач в Старой Сербии начало отступать, положение сербов оказалось чрезвычайно тяжким. Турки не могли простить неверной расе восстание против их владычества и оказанную ею австрийцам помощь. Сербы переживали дни страданий и испытывали настроение, в сильных выражениях охарактеризованное в одной записи 1690 года: “Ох, ох, ох, увы мне. Лютый страх и беда были тогда; мать разлучали от детей, от сына отца; молодых брали в плен, старых рубили или душили. Тогда люди призывали на себя смерть, не дорожили жизнью, чтобы избавиться от проклятых турок и татар. Увы мне, туча лютая”.

Среди таких ужасных условий лучшие люди сербского народа, стоявшие во главе народного восстания, народные вожди, священники, монахи, горожане, население равнин и придорожных местностей, не выдержали и, спасаясь от мести турок, покинули родину. В числе 100 000 человек, предводимых патриархом Печским Арсением III Черноевичем, они перешли в Венгрию в плодородные и опустевшие равнины, с которых ранее разбежалось из страха перед турками мадьярское население. Австрийские военные власти поддержали это выселение, рассчитывая, что воинственный, привыкший к борьбе с турками народ сербский будет наилучшим оплотом южной границы монархии от турецких нападений.

21 августа 1680 года император Леопольд I издал привилегии, которыми определялось положение переселившихся сербов в Австро-Венгрии. Этими привилегиями за сербами была признана свобода вероисповедания и церковное самоуправление, им были даны и другие обещания. На самом деле на воинственных сербов, хранивших народное самосознание и гордых своим историческим прошлым, смотрели с боязливым недоверием: опасались, как бы они не стали мечтать о воссоединении с остальными соотечественниками, занимавшими обширные земли от Тимоко до Адриатического моря.

Переселившиеся сербы не переставали настаивать на выполнении данного им обещания объединиться в особую политическую автономную группу в одном краю, в так называемой Малой Валахии между Саввой и Дунаем.

На это австрийское правительство не хотело дать согласия, и переселившиеся из Старой Сербии сербы оставались разбросанными в большем или меньшем числе на огромном пространстве от Землина до Пешта и от Семиградья до Венецианской границы. Более компактно живущими оставались сербы на самой границе с Турцией, в мирное время находившиеся в суровом подчинении военным властям, а во время войн становившиеся в первые ряды армии.

На Севере большие или меньшие массы сербского населения находились в мадьярских жупаниях (жупан – князь, боярин. – Ю. С.), в чуждой и враждебно к ним настроенной среде.

Политическое положение сербского народа на новой его родине было не легкое. Австрия смотрела на земли, занятые сербами, как на земли, добытые оружием императорских войск, как на земли, принадлежащие императорскому дому, а мадьяры, опираясь на свое историческое государственное право, утверждали, что это земли венгерской короны, и не хотели признать за сербами никаких привилегий, которые бы шли вразрез с венгерскими законами. Мадьярские жупании требовали, чтобы военная граница была уничтожена, земли присоединены к мадьярским жупаниям и свободные сербские крестьяне обратились в крепостных. Мадьяры не любили сербов, как недобрых гостей в своем доме, смотрели на них, как на австрийское оружие в борьбе против мадьярской свободы, особенно после неудачного восстания Ракоци в 1704 году. И только Иосиф II принял сербов под свою защиту от преследований мадьярских жупанских властей…

Сербов принуждали праздновать католические праздники, мешали им строить свои церкви, исполнять свои обряды: православное духовенство подвергалось гонению, сербские церкви разрушались, монастыри отбирались военной силой и отдавались католикам. Религиозный террор был особенно силен в правление Марии Терезии, которая была в руках своих духовников-иезуитов и хотела силой обратить православных в унию.

В 1741 году православные были поставлены вне законов: государственная власть взяла в свои руки внутренние дела православной церкви, православные устранялись из государственной службы. В 50-е годы ХVIII века религиозные гонения достигли высшей степени, и целые сербские края военной силой принуждаемы были к переходу в унию. Это было тяжкое время, когда, по словам митрополита Стефана Стратимировича, сербам ничего другого не оставалось, как со слезами ожидать близкую гибель своей веры.

Вполне понятно, что на новой своей родине сербы не могли быть довольны, находясь в таких трудных условиях. Вместо желанного приюта, они испытывали новые преследования и страдания, и горькие чувства проникали в души народных вождей.

“Целые 15 лет после перехода в Австрию блуждали бедные осиротелые пришельцы в чужой земле, как иудеи, не имея определенного местожительства, живя в землянках, поражаемые болезнями и голодом, гонимые австрийскими военными властями, мадьярскими жупаниями и иезуитскими миссионерами, униженные и презренные всеми”, так говорил владыка Исайя Дьякович. И они горько сетовали, что оставили свою старую родину.

В 1751–52 годах большое число сербов со священниками и офицерами ушли в южную Россию на берега Днепра и там основали колонию «Новую Сербию» и «Славяно-Сербию». Движение в пользу выселения в Россию приняло такие размеры, что государственные власти (Австро-Венгрии. – Ю. С.) грозили смертью всякому, кто будет переманивать народ переселяться.

Только со вступлением на престол Иосифа II изменились к лучшему условия, в каких находился сербский народ. Император, отличавшийся веротерпимостью и справедливостью, нуждаясь в сербах, как опоре в своей борьбе с мадьярами, склонил на свою сторону немадьярские народности в Венгрии и даровал сербам целый ряд уступок. Они получили свободу вероисповедания, право беспрепятственно строить свои церкви, не были обязаны праздновать католические праздники.

Венгерский собор 1791 года отменяет все исключительные законы, направленные против сербов, и дает им гражданские права…

После столетних испытаний и борьбы в конце ХVIII века сербы в Австрии получили наконец религиозное равноправие и гражданские права и после целого ряда бунтов и выселений добились более сносных условий жизни. Из вековой борьбы они вышли с некоторыми потерями после исчезновения небольших поселений в Верхней Венгрии, после унии в Жумберку и выселения в Россию, но они удержали православие, оставались национально сильными, приноровились к условиям новой жизни, достигли организации просвещения и положили начало народной культуры и литературы.

Перейдя в Австрию, сербские переселенцы приносили с собой известную балканскую культуру, средневековую письменность, ремесленные цехи и торговые содружества, отчасти и недвижимую собственность. В новой родине они нашли известное число сербов, ранее здесь поселившихся и усвоивших западную культуру. Эти старые и новые переселенцы создали одно национальное целое, быстро приспособившееся к новым условиям жизни: уже в начале ХVIII века у них была своя церковная организация, свои школы, свои цехи и торговые общества, свои сословия.

Небольшое число сербов дворян, получивших австрийское дворянство за заслуги на полях битв, быстро теряли народность, и только в исключительных случаях немногие их них принимали участие в национальной деятельности. Сначала военные шли заодно с народом в его борьбе за религиозные и граждански права, но, чем далее они входили в военную среду и становились царскими людьми, офицерами на государственной службе, тем чаще выделялись из народа и постепенно становились равнодушными к потребностям народа, из которого вышли. Их место во главе народа заняли горожане, купцы и ремесленники, которые пришли с Балкан с известными знаниями, организацией и капиталом и сразу завоевали значимое положение в малодеятельной военной и дворянской Венгрии.

В культурном отношении гораздо ниже стояла народная масса – полукрестьянское, полувоенное население Военной Границы и помещичьи крепостные… Сербские писатели ХVII века признавали отсталость простого народа и проповедовали потребность распространять среди широких и темных слоев крестьянства блага просвещения»[52].

А. И. Верховский в своем дневнике отметил совершенное спокойствие и безмятежность, царившие в 1914 году в Белграде. Как всегда, на улице не было ни пьяных, ни полиции…

В частности, Верховским описано посещение известного и популярного в Белграде «Русского клуба» (С. дн. 16.II).

Другой очевидец, русский публицист Виссарион Григорьевич Комаров, посетивший это почтенное собрание в светлые пасхальные дни 6–12(19–25) апреля 1914 года, как бы дополнял воспоминания Верховского интересными подробностями, которые вполне уместно привести здесь с небольшими сокращениями. Комаров вспоминал: «На второй день праздника устраивал вечер русский клуб.

Русский клуб – это наше славянское общество, с той только разницей, что в России славянское общество имеет круг членов очень ограниченный и из людей, специально интересующихся славянским вопросом, в то время как русский клуб в Белграде собирает вокруг себя большинство молодежи и все лучшее сербское общество.

Раз в год клуб дает славянский бал, который считается лучшим балом сезона; на нем обыкновенно присутствуют король, наследный королевич, весь двор и вся местная знать. Русский клуб имеет хорошее помещение, библиотеку, бесплатные курсы русского языка, делает постоянные собрания, знакомя сербское общество с русской жизнью и нашей музыкой и литературой.

Русский клуб к 9-ти часам был уже битком набит. Было очень много офицеров, было несколько священников, присутствовал русский посланник с дочерью и весь состав посольства с семьями. Вечер начался чтением стихов гр. Ал. Толстого, которые читал известный московский артист Андреев, который приглашен сюда режиссером королевского театра. Затем была музыка, потом начались танцы. Сначала танцевали сербское коло, в нем приняли участие все присутствующие, даже священники. В конце вечера танцевала «русскую» княжна Андроникова, да так танцевала и имела такой успех, что казалось, что зал развалится от аплодисментов…

Выходя из русского клуба, я пошел на Калимегдан.

Я стоял, очарованный чудной, горячей южной ночью. Снизу неслась заунывная, за душу берущая песня. Это… пели рыбаки. Заунывная песнь плакала, что турки на Косовом поле убили отца, и мать у колыбельки своего маленького сына молит Бога, который все может, чтобы ее мальчик вырос сильным и храбрым, отомстил за смерть отца и помог своему королю освободить Сербию и создать большое могучее царство…»[53].

А. И. Верховский замечал такие отличительные черты сербских офицеров, как простота в общении, но вместе с тем халатность и необязательность. То же замечал и атташе В. А. Артамонов. Простота общения в армейской среде принимала «крайние» формы. Верховский был весьма удивлен, когда увидел, как унтер-офицер отдал честь с папиросой в правой руке…

Наверное, отчасти такие черты сербов можно объяснить тем, что сербы (как и русские) любили кайф, созерцательность, неторопливость, мечтательность…

Турецкий генерал Фуада паша в своей книге, упоминаемой в дневнике А. Верховского, поднял важный мировоззренческий вопрос: «Народы-мечтатели – несчастные народы». Верховский сделал по этому поводу такую отметку: – «Разве? по-моему, наоборот» (С. дн. 27.II).

Полковник Верховский, сам не лишенный романтизма, описывая события по подавлению анархии в Нижегородской губернии, в бытность свою командующим Московским военным округом, так написал в дневнике 1917 года: «А Волга так хороша, так величаво прекрасна. Смотришь на ее необъятную ширь, на дымку тумана, поднимающуюся перед закатом – и все забывается и кажется, что вся эта уродливая действительность есть лишь тяжкий сон, который скоро прервется ярким рассветом красоты и счастья. И это Нижний, город Минина. И стоят еще Кремлевские стены, видевшие его. А теперь? Все кажется, душу отдал бы, чтобы увидеть поскорее это светлое утро обновленной России»[54].

Как тут не вспоминить Ф. М. Достоевского («Братья Карамазовы»), вложившего в уста старца Зосимы такие слова: «Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным».

Для понимания ситуации в Сербии в 1914 и 1917 годах следует отметить, что в силу исторических обстоятельств в этом государстве не возник слой аристократии, не было сверхбогатых людей, сословные перегородки отсутствовали, рабочий класс был малочисленным. Не было и культурной пропасти между социальными слоями сербского общества. В то же время в военной среде имела место, как отмечал Верховский, «кружковщина» и «протекция». Военное общество, писал Верховский, было разбито на «кружки» которые «тянут своих» и рекомендуют «хороших» офицеров (С. дн. 8.II).

В Белграде в воспаленном воображении военной верхушки и в среде сербских радикалов прочно укоренилось убеждение, что боснийские сербы под австрийским владычеством «страдают», и готовились к его освобождению. Однако наблюдательный Верховский так не считал. Во всяком случае, его беседа с простой сербкой, у которой были родственники в Австро-Венгрии, позволяет сделать такой вывод (С. дн. 11.II).

Популярный в народе сербский король Петр к 1914 году был стар, болен и утратил значительную часть своей былой активности. К тому же его деятельность ограничивалась в основном представительскими функциями. Рупор националистов газета «Пьемонт», издававшаяся при участии «Черной руки», получала финансовую поддержку от наследника сербского престола принца Александра Карагеоргиевича, младшего сына короля Петра, в то время вполне сочувствовавшего идеям заговорщиков. Однако реальными вершителями судеб Сербии в то время была группа радикальных военных, расправившихся в 1903 году с Обреновичами и приведших Карагеоргиевичей к власти. Именно они диктовали государственную стратегию, заняв ключевые посты в силовых структурах, взяв под контроль Скупщину и финансы. Конечной целью они ставили восстановление Великой Сербии в границах аж ХIII – ХIV веков. Один из руководителей «Черной руки» воевода Радомир Путник (в присутствии Верховского) обрушивался с критикой на вмешательство политиков в военные дела, однако сами члены этой организации весьма активно вмешивались в политику. В результате двух победоносных для Сербии Балканских войн влияние экстремистски настроенных «черных полковников» чрезвычайно возросло. Эта группа военных упорно толкала Сербию к новой войне. Газета «Пьемонт» писала еще в 1912 году, что война между Сербией и Австро-Венгрией неизбежна и что, если Сербия желает сохранить свою честь, она может сделать это только через войну.

«Создалась ситуация безответственных факторов, – писал Н. П. Полетика, – когда страной правили не те, кто официально стоял у кормила власти, а всюду, во всех областях государственной жизни, во всех винтиках государственного аппарата всем руководила тайная организация, направлявшая внешнюю и внутреннюю политику государства, не считаясь с конституцией и парламентом, в интересах избранных кругов военщины, находившейся в личной дружбе с сербским престолонаследником Александром»[55].

В июле 1914 года начальник Генштаба сербской армии Радомир Путник потребовал от короля отставки премьер-министра Николы Пашича, чей курс уже казался экстремистам недостаточно «сербским». Только энергичное вмешательство российской дипломатии и заступничество наследника престола королевича Александра сохранило кабинет Пашича. Сербские горячие головы (по современной терминологии – ястребы) были убеждены: Сербия начнет войну, Россия будет вынуждена ее поддержать, и все чаяния сербского народа по территориальному воссоединению и освобождению «братьев славян» будут удовлетворены.

Н. Пашич сумел вывезти на о. Корфу важные документы, которые оставались в частной коллекции до его смерти в 1926 году. Оккупанты все же похитили от 10 до 90 % документов МИДа Сербии за период с 1871 по 1914 год, вывезли их в Вену, где специальная комиссия их «обработала», вследствие чего появилось много фальшивок, сбивавших исследователей с истины. Гитлер использовал эти материалы для обоснования своих авантюристических планов из-за пресловутой «славянской опасности».

Отставной австрийский офицер-разведчик Макс Ронге в 1925 году издал книгу «Мастер шпионажа», в которой описал, как производилась «стилизация» так называемых «сербских трофейных документов», т. е архивных материалов, вывезенных из Сербии австро-венгерскими оккупационными властями в 1915–1916 гг. и затем тенденциозно препарированных австро-венгерской службой контрпропаганды в целях оправдания агрессии Центральных держав против Сербии. Ронге не скрывал, что в документах делались купюры, вносились произвольные дополнения, часть материалов фальсифицировалась[56]. Состряпанные таким способом «произведения» были включены еще в 1919 году в официальное издание австрийского министерства иностранных дел под названием «Дипломатические документы по предыстории войны 1914 г.»[57].

Вопреки устоявшемуся мнению, наследник австро-венгерского престола Франц Фердинанд выступал против антисербских акций, был противником войны с Россией, ратовал за возрождение союза трех императоров, а в апреле 1914 года обсуждал план реализации преобразования дуалистической империи в «Соединенные Штаты Великой Австрии», то есть эрцгерцог планировал создание в центре Европы объединие славянских государств, построенное на строго католической базе, с тем чтобы оно стало опорой против православной России. Это категорически не устраивало милитаристские круги Германии, которые полным ходом вели подготовку к предстоящей войне.

Проекты Франца Фердинанда по реформированию государственного порядка перечеркивали планы Сербии сплотить вокруг себя всех южных славян. Когда планы Франца Фердинанда стали известны лидерам «Черной руки», те, основываясь на объективных сведених, полученных от своей агентуры вдруг поняли, что славянские народы, находящиеся под владычеством Австро-Венгрии, не захотят потерять с таким трудом обретенный порядок, стабильность, автономию и относительный достаток. К 1914 году они уже коренным образом отличались от сербского населения, бывшего свободным от оккупации, но с большими амбициями и претензиями на власть в регионе.

Верховский не преминул это отметить. Так, он передал в «Сербском дневнике» мнение простой сербской женщины, у которой квартировал: «…Иванка, у которой есть родственники в Австрии, рассказывает со слов родственника, что сербы крестьяне в Австрии в общем довольны своей судьбой и не мечтают о присоединении. Не все ли равно, кто правит, Габсбурги или король Петр. Только в интеллигенции пока горит желание воссоединения со своими» (С. дн. 11.II). Примерно такое же мнение высказывал и сербский пограничник, с которым беседовал Верховский. Этот пограничник, участник двух войн, считал, что «у швабов добра земля, что они народ культурный, а мы, сербы, простачки» (С. дн. 24.II). По злой иронии, именно боснийский серб и схватил на месте преступления Г. Принципа, которому грозила расправа разгневанной толпы.

Сербская пропаганда изображала эрцгерцога как заклятого врага Сербии, но действительно ли сербские националисты были заинтересованы в убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда? Единого мнения по этому вопросу не существует. Из свидетельств современников, например, одного из функционеров «Черной руки» Чедомира Поповича, выходило, что Димитриевич, узнав о заговоре, хотел предотвратить его; Димитриевич (Апис) якобы опасался, что убийство Франца Фердинанда может быть использовано как предлог для нападения на Сербию, но предотвратить покушение ему не удалось[58].

Большинство историков все же считает, что Димитриевич вместе со своими сторонниками сербскими националистами, поняв, что время работает против них, решили действовать незамедлительно и устранить Франца Фердинанда, как главного врага своим планам – объединения в одно государство всех южных славян. Это убийство должно было, по мнению лидеров «Черной руки», послужить детонатором и вызвать под руководством «Млады Босны» восстание «угнетаемых» австрийцами боснийских сербов. В Сербии националистами была создана организация «Сербская национальная оборона», а для проведения диверсионных мероприятий в Боснии были созданы специальные отряды – четы.

Радикальные сербские политики никак не могли смириться с аннексией Австро-Венгрией у нее Боснии с 3 млн сербского населения. Да и само существование Сербии как самостоятельного государства было под большим вопросом и маленькая, но гордая Сербия постепенно становилась разменной картой в большой игре крупных держав. Верховский, после беседы со Штрандманом (с которым был согласен и наш военный агент в Австро-Венгрии, Зенкевич), писал: «До войны (1912 г. – Ю. С.) все, и Англия в том числе, настолько недооценивали силы Сербии, что Сербия была как бы обречена войти в состав Австрии» (С. дн. 13.II).

Время (1914 год) для движения в союзе с Россией к созданию Сербии в границах «Великой Сербии» было выбрано сербскими националистам совершенно несвоевременно. Тем более что подталкивать такие сумасбродные идеи с помощью теракта вообще было безумием. К тому же экономический и военный потенциалы Сербии, с одной стороны, и Австро-Венгрии и Германии – с другой, были несопоставимы. Количество сербских дивизий, участвовавших в победоносной войне с Болгарией, о которых упомянул Верховский в дневнике, было совершенно ничтожным по сравнению с мощью армий предполагаемого противника. По этим причинам шансов не только на победу, но даже на сколь-нибудь серьезное сопротивление у Сербии не было, несмотря на то, что сербы отличались чрезвычайной храбростью и патриотизмом и оказались по этим качествам едва ли не лучшим войском Европы. По мнению командира королевской гвардии полковника Стояновича, «сербский солдат на все внешние впечатления реагирует как бы с замедлителем. После боя он начинает соображать, как было страшно. Поэтому сербов можно вести к победе» (С. дн. 23.II)

Очень эмоционально сильные стихи были написаны В. А. Гиляровским[59].

Сербия

О, Сербия! Ты доблести полна, Ты на Балканах луч во мгле тумана, Великолепная и гордая страна Потомков Сильного Душана… И встанет из развалин твой Белград. Заплещет флаг в горах Калимегдана, И подвиги твоих героев воскресят Былую Сербию Великого Душана.

И все-таки о проведении военной операции сербами, для поддержки «восставших» против австрийского «угнетения» боснийских сербов, при такой военно-политической обстановке, не могло быть и речи. Австрийская разведка наверняка знала о планах «Черной руки», поэтому австрийские маневры на территории Боснии в середине июня 1914 года, по-видимому, были призваны показать сербской стороне, что их авантюрные, с точки зрения Австрии, замыслы получат достойный отпор в случае попыток их осуществления.

Верховский, имевший немало встреч с сербской военной и политической элитой, и потому хорошо информированный, отмечал в своем дневнике (ссылаясь на мнение старшего доктора героической Первой Дринской дивизии Момчило Ивковича, члена радикальной партии с 25-летним стажем, товарища председателя Русского клуба): «В данный момент, конечно, только половина исторической задачи Сербии выполнена. Осталась другая, труднейшая – воссоединение сербов со стороны Австрии» (С. дн. 16.II).

По мнению академика Ю. А. Писарева, сараевское убийство было делом рук революционной организации «Млада Босна». Это была ответная реакция террористов-патриотов на насильственное присоединение в 1908 году к монархии Габсбургов Боснии и Герцеговины. Ю. Писарев считал, что эту версию можно считать весьма доказанной, поскольку она базируется на достоверных источниках[60].

А. И. Верховский в «Сербском дневнике» делал акцент на важность географического и стратегического положения Албании, считая, что этот вопрос действительно был вопросом войны и мира для Австрии и Германии. Австрия не могла допустить, чтобы выход из Адриатики был закрыт какой бы то ни было враждебной державой, сделав из Адриатического моря – закрытое море. Германия, которая планировала когда-нибудь «инкорпорировать» Австрию, полностью поддерживала такую позицию (С. дн. 13.II).

Важность албанского вопроса видна из меморандума императора Австро-Венгрии Франца Иосифа от 1 июня 1914 года, отправленного германскому императору, из чего тоже можно сделать определенные выводы о расстановке сил: «Сравнив сегодняшнюю ситуацию с ситуацией, возникшей накануне большого кризиса (1912–1913), следует констатировать, что общий результат, если мы его будем сравнивать с позиции Австро-Венгрии и Тройственного союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии. – Ю. С.), ни в коем случае не может быть расценен как позитивный. Однако при подведении баланса нельзя не отметить и несколько положительных моментов. Удалось в качестве противовеса против проникновения Сербии заложить основы независимого албанского государства, которое, возможно, через несколько лет после завершения его внутренней организации станет военным фактором в расчетах Тройственного союза. Отношения Тройственного союза к набирающему силу и растущему Греческому королевству постепенно сформировалось таким образом, что Грецию, несмотря на ее сотрудничество с Сербией, не следует категорически относить к противникам… Болгария избавилась от воздействия русского гипноза и сегодня уже не может расцениваться в качестве проводника российской политики. Болгарское правительство, наоборот, стремится завязать более тесные контакты с Тройственным союзом. Наряду с положительными моментами нельзя не учитывать моменты отрицательные, являющиеся более важными. Турция, совпадение интересов которой с интересами Тройственного союза было очевидным, и которая представляла собой сильный противовес России, а также Балканским странам, была почти полностью вытеснена из Европы, и ее великодержавная позиция потерпела существенное поражение. Сербия, политика которой в последние годы отмечена недружественными тенденциями по отношению к Австро-Венгрии, и которая полностью находится под российским влиянием, достигла прироста территории и населения, значительно превышающего ее собственные ожидания»[61].

Военный агент России в Берлине полковник П. А. Базаров, указывая на пропаганду милитаризма в Германии, на силу милитаристских кругов, повсюду кричащих, что «война нужна была Германии, как гроза в душный летний день», предупреждал: «С настроением этим, несомненно, следует считаться…»[62].

О том, что Германия не останется в стороне в случае военного конфликта, заявлял и германский рейсканцлер: «Открыто противопоставив «славян» «германцам», он предупредил, что Германия никогда не оставит Австро-Венгрию одну, – «в верности союзу мы пойдем дальше дипломатического посредничества»[63].

Дальнейшее развитие событий отчетливо показало, что нужен был предлог, чтобы разгорелся общеевропейский пожар. Такой предлог был вскоре найден.

Глава II. Александр Верховский в Сербии

Офицер Генерального штаба не должен иметь своего имени.

Генерал-полковник Ганс фон Сект

Когда Генерального штаба капитан А. И. Верховский в январе 1914 года убывал в Сербию, он несомненно знал, что заграничные командировки российских секретных агентов носили двоякий характер: одни назывались официальными приглашениями, на условиях взаимности, другие были негласными, с военно-политическим заданием, иногда даже по чужим паспортам. В случае обнаружения подлога могли быть большие неприятности не только для агентов лично, но и для российских министров – военных и иностранных дел.

Хорошо известно, что слежка со стороны зарубежных спецслужб производилась не только за военными агентами, но и за всеми офицерами, окончившими академию Генштаба, поэтому им нужно было постоянно не терять бдительности. Для того чтобы офицеру-генштабисту можно было выехать за границу (обязательно в штатском «партикулярном» платье) с использованием льготы по оплате проезда, нужно было соблюсти определенные условия. Согласно правилам, таким лицам выдавались обыкновенные билеты со штемпелем «офицерский», но не иначе, как по предъявлении на этот предмет удостоверения, снабженного фотографической карточкой воинского чина в надлежащей военной форме, удостоверений, и своих заграничных паспортов. Выдача удостоверений возлагалась на комендантов городов и крепостей или исполняющих их обязанности воинских начальников и под их непосредственную ответственность за правильность выдачи[64].

Из мемуаров графа А. Игнатьева, атташе во Франции, можно узнать, что для русского военного главным затруднением при отъезде за границу являлось как раз переодевание в штатскую одежду, поскольку снимать военную форму в ту пору в России было строго запрещено, даже при нахождении в отпуске. Он же пояснил, как происходило временное расставание с военным мундиром при отъезде за границу. Переодевание в штатскую одежду происходило непосредственно на границе в кабинете начальника жандармского управления.

Служивший в разведке А. А. Самойло (1860–1963), и потому хорошо знавший предмет, писал о таких секретных зарубежных командировках, что успех здесь зависел от осторожности, предусмотрительности, ловкости агентов. Обычно вымышленным предлогом для таких поездок было ознакомление с историческими памятниками, достопримечательностями городов и т. п.[65].

Такие «традиции» разведки были весьма прочными и сохранились надолго. Английский журналист писал: «Перед Второй мировой войной началась ожесточенная и длительная борьба между английской и германской дипломатиями, в распоряжении которых были целые армии тайных агентов. Ареной этой жестокой борьбы с 1939 по 1941 год был и Белград… Шпионы слетались на Балканы как мухи на мед. Английские учителя и лекторы, французские фольклористы, прибалтийские бароны, увлекавшиеся фотографией, и гитлеровские «туристы», проявлявшие живой интерес ко всему, проезжали через Белград, выполняя какие-то подозрительные миссии. Мало кому из моих товарищей журналистов в той или иной форме не предлагали выполнять секретные поручения»[66].

Военными агентами перед началом Первой мировой войны были: в Сербии – полковник Генштаба Виктор Алексеевич Артамонов, в Германии – Павел Александрович Базаров, в Австро-Венгрии – Михаил Ипполитович Занкевич (вскоре замененный на полковника Генштаба барона Александра Георгиевича Винекена), в Черногории – Николай Михайлович Потапов, в Болгарии – полковник Георгий Дмитриевич Романовский. Как вспоминал генерал А. А. Самойло, все они «находились под строжайшим негласным наблюдением германской и австрийской разведок. В то же время Генштаб требовал от них доставки секретных данных, хотя, наряду с этим, военным агентам официально запрещалось заниматься агентурной разведкой, чтобы не компрометировать себя и свои представительства»[67].

Членами малочисленной русской дипмиссии в Белграде в 1914 году, помимо В. А. Артамонова, были: посланник Н. Г. Гартвиг, первый секретарь В. Н. Штрандман, второй секретарь Л. С. Зарин, драгоман (переводчик) И. Г. Мамулов, курьер Иван Гашевич.

В. А. Артамонов и В. Н. Штрандман, через много лет, находясь под грузом прожитого, оставили свои воспоминания, несомненная ценность которых состоит в том, что они, как и положено в таких случаях, отражали их личную точку зрения на события лета 1914 года, приведшие к мировой катастрофе. При этом заслуживает внимания, что Артамонов и Штрандман во время Сараевского убийства находились в отпуске за границей Сербии. В отличие от обоих этих авторов, 27-летний капитан Верховский вел свой дневник непосредственно на месте, в дальнейшем не вносил в него правок, что может представлять особую ценность для историков.

Деятельность русского посланника в Сербии Николая Генриховича Гартвига заслуживает самого пристального внимания, начиная с момента его назначения на эту должность.

Граф С. Ю. Витте отмечал, что в 1910 году, во время остро вставшего вопроса с назначением на ответственный пост министра иностранных дел (взамен уходящего в отставку Извольского после постыдной истории с присоединенеием Боснии и Герцеговины к Австрии), он предложил на этот пост посланника в Сербии Н. Г. Гартвига. Извольский тогда ответил, что государь никогда не согласится назначить на столь ответственый пост человека, «не носящего русской фамилии»[68].

Извольский (его считают масоном и убежденным англофилом), находясь за границей в Австрии, встречался с графом А. Эренталем, австро-венгерским министром иностранных дел (1906–1912).

По версии Эренталя, оказалось, что он говорил Извольскому о своем предложении присоединить Боснию и Герцеговину к Австрии, и Извольский против этого не возражал. А только ставил условием – открытие для русского флота Дарданелл, на что он, Эренталь, не дал определенного ответа. По мнению же Извольского, он возражал против такого присоединения[69]. В любом случае, туманные обещания Извольского позволили Австро-Венгрии осуществить постыдную аннексию, и это было еще одним шагом к завязыванию сложного узла проблем на Балканах.

Несмотря на свою отставку, Извольский продолжал протежировть Гартвига. Однако этому воспрепятствовал всесильный П. А. Столыпин, который желал иметь на этом посту более управляемого человека. Таким человеком стал зять Столыпина С. Д. Сазонов[70]. Сазонов, – отмечал С. Ю. Витте, – «был человеком порядочным, очень неглупым, болезненным, со средними способностями, не талантливым и сравнительно малоопытным»[71].

Вследствие всех этих событий и интриг Н. Г. Гартвиг в 1909 году в конце концов занял пост посланника в Сербии. Перед ним была поставлена задача предупредить возможное преждевременное выступление Сербии против Австро-Венгрии и в то же время вовлечь сербов наряду с другими балканскими народами в антиавстрийский союз. Но Гартвиг стремился проводить собственную политику, независимую от политики Сазонова, рассматривая себя как представителя не только официальной России, но и неофициальной – панславистов и воинствующей просербской части императорского двора. В итоге он создал у сербского правительства впечатление, что в случае необходимости Сербия получит от России более существенную поддержку, чем это определялось официальной политикой России.

В Белграде капитан Верховский был встречен Гартвигом вполне доброжелательно. Словесный портрет Гартвига (С. дн. 26.I) и отмеченные Верховским в самых доброжелательных тонах его положительные человеческие и профессиональные качества, дополняют характеристику этого неординарного русского государственного деятеля, имя которого накануне Великой войны было окружено в Сербии совершенно особым ореолом. Лучшей похвалой ему служило то, что вся венская печать постоянно требовала от своего правительства, чтобы оно настояло в Петербурге на отозвании Гартвига из Белграда, где он так определенно нарушил равновесие влияния Австрии и России в пользу России. Сербы чрезвычайно ценили и супругу посланника, госпожу Гартвиг, которая во время войны 1912 года стояла в Белграде во главе всего дела организации помощи раненым героям войны. В 1914 году в Сербии ее называли «наша сербская майка» (мать). Популярность ее во всей стране была огромна. «За эти два дня праздников, – писал очевидец, – на ее имя в посольстве было получено около 6000 карточек, писем и поздравлений от ее пациентов, которые получили от нее помощь и облегчение»[72].

В этих процитированных воспоминаниях В. Г. Комарова о Верховском – ни слова. Очевидно, что Верховский свое присутствие в Белграде, по крайней мере, не афишировал.

На том, что «всеми событиями» в Белграде руководил именно Гартвиг, в свое время сильно настаивал академик Н. П. Полетика. Он писал: «Политика Сербии была политикой Гартвига, а не политикой Пашича, и во всех важных вопросах Пашич был лишь рупором замыслов и решений Гартвига»[73].

Н. Полетика, делая упор на личные качества Гартвига, считал его деятельность в качестве посланника контрпродуктивной. «Ведь Н. Г. Гартвиг, – писал Полетика, – бывший директор 1-го Департамента министерства иностранных дел… отличался не только своими способностями и рвением к службе, но и известной всем грубостью, заслужившей ему прозвище “старшего дворника”, соединенной с самыми вольными политическими замашками. Вдали от Петербурга, в специфической заговорщицкой обстановке Сербии он мог легко поддаться соблазну вести там свою собственную “энергичную” политику – за что судьба и послала ему, как известно, вскоре после Сараевского убийства, апоплексический удар при его таинственном объяснении об этом злодеянии в австрийском консульстве в Белграде»[74].

Пикантность ситуации заключалась в том, что во взаимоотношениях руководства русской дипмиссии было, мягко говоря, не все в порядке, что и отмечал в сербском дневнике Верховский. Это можно объяснить тем, что во многом взгляды на проводимую политику у Гартвига и Штрандмана расходились. Гартвиг по этой причине держал своего заместителя подальше от своих близких контактов с сербскими политиками. Штрандман (особенно в начале своей службы в Белграде) строго держался официальной линии российской политики, а Гартвиг всегда вел свою, очень просербскую линию, вызывая в российском МИДе головную боль. Политика Сазонова не отвечала «общеславянским» интересам, что возмущало Гартвига. В свою очередь сербский премьер Пашич постоянно по всем вопросам советовался с Гартвигом, как «брат с братом».

Дипломатический корпус весьма отрицательно относился к супругам Гартвигам. Посланник отвечал своим недоброжелателям взаимностью. Штрандмана он представил наследнику королевичу Александру как австрофила, после чего тот даже не желал его видеть (С. дн. 2.II).

Штрандман действительно был мало известен и в Белграде и при королевском дворе. До самой смерти Гартвига никто из членов династии с ним не общался, за исключением случая, когда во время торжественого приема в королевском дворце в 1912 году, устроенном по случаю именин короля Петра 29 июня (12 июля). Тогда король Петр спросил Гартвига, указывая пальцем на Штрандмана: «А кто этот молодой человек?»[75] Со временем отношения Штрандмана с королевичем (а затем и королем) Александром изменились явно в лучшую сторону.

По мнению Штрандмана, Гартвиг пользовался тогда в Сербии всеобщим уважением, тогда как супруга посланника, Александра Павловна Гартвиг была «львица в отставке» – но со всеми «зубами в челюсти»[76].

В своих воспоминаниях Штрандман отметил интересный эпизод с госпожой Гартвиг. Перед отъездом ее в Константинополь, она шла к королевскому дворцу, чтобы отдать свой визит. Пройти нужно было совсем немного (российская миссия находилась всего около 50 метров от калитки дворца – перейдя через улицу Короля Милана), и тут… черная кошка перебежала ей дорогу! Это, по ее мнению, предвещало большие несчастия, что в скором времени и подтвердилось…

10(23) июля 1914 года австро-венгерский посланник в Белграде барон Гизль в 6 часов вечера передал сербскому правительству вербальную ноту с изложением требований монархии относительно подавления велико-сербского движения и наказания соучастников сараевского покушения. Для ответа был предоставлен срок в 48 часов.

Сараевское убийство, которое Гартвиг назвал «гнусным злодеянием», спутало все карты, напряжение нарастало, и в этих условиях он старался сделать все от него зависящее, чтобы снивелировать ситуацию. Естественно, что он в первую очередь отправился в Австрийское посольство…

Об обстоятельствах смерти Гартвига сообщали белградские и русские газеты. Газета «Русский инвалид» спустя некоторое время сообщала подробности: «Русский посланник гофмейстер Н. Г. Гартвиг, супруга которого находилась в Константинополе, прибыл в 9 часов вечера в австро-венгерскую миссию, где был принят австро-венгерским посланником в его рабочем кабинете. Гартвиг занял место на диване, австро-венгерский же посланник сидел напротив в кресле. Во время беседы, ведшейся в самом мирном тоне, Гартвиг вдруг, схватив рукою за грудь около сердца, поник головою и упал на пол. К русскому посланнику немедленно бросился австро-венгерский посланник и поднял его вновь на диван. Призванные австро-венгерским посланником на помощь лица из состава миссии приступили к приемам искусственного оживления. Через пять минут явился первый врач, по прибытии которого Гартвиг скончался. Двое других врачей, приехавших вслед за первым, могли только констатировать смерть, происшедшую вследствие разрыва сердца. Приблизительно в это время прибыла дочь посланника Гартвига, которой врач сообщил, что ее отцу сделалось дурно, и заставил ее пройти в другую комнату. Через несколько минут тело гофмейстера Гартвига было перенесено в здание русской миссии»[77].

На следующий день в русской миссии в присутствии регента-наследника королевича Александра, принца Павла, дипломатического корпуса, министров, во главе с председателем совета министров Пашичем, высших государственных деятелей, представителей всего белградского общества, как политического, так и военного, митрополитом Дмитрием была совершена панихида по скончавшемся русском посланнике гофмейстере Гартвиге. Печать без различия направлений оплакивала кончину Гартвига как незаменимую утрату для Сербии. С благодарностью отмечались его неустанные заботы о жизненных интересах сербского народа, отмечалась его способность «согласовывать эти интересы с задачами России», и высказывалось всеобщее горячее пожелание, чтобы останки усопшего были погребны в Сербской земле, за счет казны.

Сербы тогда не сомневались, что Гартвига отравили австрийцы.

Церемония его погребения 18 июня (1-го июля) 1914 года превратилась в огромную русофильскую манифестацию, которую возглавил премьер-министр сербского правительства Н. Пашич. В девять часов утра траурная процессия двинулась из русского посольства в собор. Впереди шло все духовенство Белграда во главе с митрополитом; затем шло бесчисленное количество депутаций с венками со всех сторон Сербии: «Нашему Николаю Гартвигу», «Великому приятелю сербского народа»… За гробом шел весь дипломатический корпус, родные, знакомые, русская колония, войска и масса народа. По всему пути шпалерами стояли войска. Порядок не нарушался нигде.

Очевидец похорон А. Сербский оставил подробности траурной церемонии: «Процессия подошла к собору, где был совершен краткий чин отпевания. После окончания службы (на которой присутствовал наследник) говорил или, вернее, читал речь митрополит, а затем Пашич. Их речи кончались по сербскому обычаю словами: “Нашему Николаю Гартвигу слава”. – “Слава! Слава!” – повторяли присутствовавшие. Этот обычай придает много торжественности похоронам. Из собора гроб направился на кладбище; по дороге процессия несколько раз останавливалась, и представители разных певческих обществ пели вечную память. Особенно трогательное впечатление произвело пение цыган. Их черные, подвижные физиономии, конечно, не могли оставаться неподвижными, и их “вечная память” скорее походила на “многая лета”.

На кладбище говорил речь представитель города; если митрополит и Пашич, зная, что каждое их слово будет учтено, где следует, говорили несколько сдержанно, то последний оратор дал полную волю своему южному темпераменту; он говорил горячо, проникновенно и с нескрываемым волнением. Обращаясь к дочери покойного, он сказал:

– Ты осталась сиротой, но отныне ты будешь дочерью сербского народа.

И далее, обращаясь к покойнику:

– Единственным утешением в нашем горе служит нам то, что твой прах остается среди нас, среди того народа, который ты так любил и который и тебе платил тем же. Твоему священному праху, о великий сын великой России, отдаю я последний, земной поклон!

Он приблизился к гробу и поклонился, прикоснувшись головой земли.

– Николаю Гартвигу слава!

– Слава, слава! – повторили все присутствовавшие. Это был потрясающий момент; многие плакали…»[78].

На похороны Гартвига пришло около 80 тыс. человек из 100 тысяч, проживавших в Белграде.

Газета «Русский инвалид» напечатала речь Пашича, в которой он сказал: «Горячо оплакиваемый нами усопший все свои силы прилагал для объединения балканских государств. Его славянская душа исполнилась горечью, когда между союзниками начались разногласия, и он всячески старался предотвратить крушение “балканского союза”. Великая братская Россия неизменно оказывала Сербии свою ценную помощь в достижении ею жизненных задач…»[79].

Вскоре после торжественных похорон, 6 июля, Сербское правительство постановило ассигновать 100 000 франков (нужно было, однако, 200 000 франков) на сооружение памятника Гартвигу, и в ближайшее время предполагалось объявить конкурс, к которому могли быть допущены зодчие всех славянских стран.

Через некоторое время газета «Русский инвалид», словно подводя итоги, писала о Гартвиге: «Его роль в событиях 1912–1914 гг. будет раскрыта вполне только будущими историками»[80].

Памятник Гартвигу был воздвигнут только после убийства в Марселе короля Александра в 1934 году, трудами регента – принца Павла.

В 1939 году на могиле Гартвига на деньги правительства страны и добровольные пожертвования русским архитектором Г. П. Ковалевским был воздвигнут величественный памятник. В наши дни новые поколения российских дипломатов, работающих на Балканах, приходят к могиле Н. Г. Гартвига, чтобы отдать ему дань уважения.

Через несколько дней после похорон Гартвига, 21 июня (4 июля) в замке Артштетген были погребены убитые сербскими террористами эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга графиня Хотек. Счет многомиллионным жертвам Великой войны был открыт.

* * *

26 января 1914 года Верховский был представлен сотрудникам российской миссии в Белграде, в числе которых находился и Василий Николаевич Штрандман. Верховский назвал его «серьезным господином, женатым, с небольшой сединой» (С. дн. 26/II).

Историки давно предполагали, что В. Н. Штрандман непременно должен был оставить мемуары или хотя бы записки о событиях в Сербии, свидетелем и участником которых он был. После длительных и поначалу безуспешных поисков, воспоминания В. Н. Штрандмана были обнаружены сербским исследователем и переводчиком Йованом Николаевичем Качаки в США в Бахметьевском архиве. Однако, по заявлению Й. Качаки, еще в начале XXI века д-р Хал перевел очень незначительную часть текста воспоминаний на английский язык и опубликовал их в интернете.

В воспоминаниях В. Н. Штрандмана нет ни одного упоминания о Верховском! Нет даже намека на какого-либо анонимного представителя российского Генштаба в Сербии, а тем более «тайного агента». На странице 280 читаем: «С момента смерти посланника для меня в служебном отношении настали трудные дни. Своему министру я сообщил 15 июля, что из всего персонала миссии в Белграде кроме меня находится только второй секретарь Л. С. Зарин»[81].

Далее Штрандман писал, что Артамонов находился в отпуске, а главный переводчик Мамулов тоже отсутствовал. Вопроса о том, где же в это время был капитан Верховский и чем он занимался, Штрандман предпочел не касаться.

Очень скромно, почти мельком, Штрандман упомянул в своих воспоминаниях и о полковнике Димитриевиче (всего 2 раза в незначительных эпизодах), и о «Черной руке», и даже о деятельности В. А. Артамонова, хотя и сообщил, что военный атташе отсутствовал в Белграде задолго до сараевского убийства[82]. Он, надо полагать, сознательно дистанцировался и от Верховского, и от Артамонова. Верховский же в своем дневнике встречи со Штрандманом и Артамоновым не скрывал (упомянул Штрандмана в дневнике 3 раза). После одной из встреч со Штрандманом Верховский узнал, что сербы перед официальной Россией держались «совершенно скрыто»…

Бывший генерал НКВД П. Судоплатов, затрагивая балканскую тему, в своей книге вспомнил только о В. Н. Штрандмане. Судоплатов писал: «Деятельность значительных эмигрантских колоний, а также их руководителей была взята нами под контроль. В числе их был В. Штрандман, который до революции возглавлял российское посольство в Югославии. В его окружении нам удалось создать прочные позиции, позволившие в 1938 году выйти на очень важные связи с военными кругами Югославии»[83].

Впрочем, другие исследователи считают сведения, сообщенные П. Судоплатовым, не вполне заслуживающими доверия. Не следует забывать, – пишет Й. Качаки, – что Штрандман изо всех сил, долго и с успехом (до 1940-го года) лоббировал против признания СССР Королевством Югославией»[84].

На Штрандмана, оставшегося в королевской Югославии, самые разные лица писали доносы. Одни – в НКВД, другие – в гестапо. Из доносов в гестапо стало известно их содержание. Штрандмана обвиняли в принадлежности к масонству, в заигрываниях с левыми и в подрыве деятельности правых партий. Ему вменялось расхищение государственных кредитов, средств Красного Креста и другие финансовые махинации, а также сотрудничество с английской разведкой. В доносе фигурировали также ценности «Ссудной казны», вывезенной бароном Врангелем из России. Эти ценности, по мнению одного доносителя, могли сильно облегчить участь беженцев, но этого сделано не было. Штрандман, считал доноситель, легкомысленно направил своего представителя для составления описи ценностей, которая была составлена таким образом, что учет велся не отдельными предметами, а ящиками серебра и т. д. «Это дало возможность, – писал доносчик, – злоупотребления этим богатством, что довело до суда, – процесса, который не дал ничего благодаря тому, что по сербским законам не отвечает никто, если нет частных жалоб пострадавших».

Донос заканчивался так: «Я верю, что немецкие власти расследуют деятельность всем известного англофила (вписано) г. Штрандмана и назначат на пост блюстителя русских интересов лицо достойное, которое в духе новых веяний защитит русских людей в эмиграции и в сотрудничестве с немецкими властями даст им почувствовать правду национал-социалистического устройства (зачеркнуто) хоть часть тех благ, которые несет с собой национал-социализм (вписано).

16/V 1941 года Д. Петр. Колесников

Белград,

Др. Кестнера, 17»[85].

Досье Штрандмана из фондов белградского гестапо содержит пылко-обличительное антимасонское «Обращение к русским», подписанное: «Молодое поколение русской эмиграции, 428 подписей» (к сожалению, имеется только машинописный вариант без подлинных подписей). В конце приведен список людей круга Штрандмана, в котором пятым в списке из 46 человек числился Артамонов»[86].

В 1941 году Штрандман был дважды арестован гестапо, но быстро выпущен по ходатайству итальянского дипломата, однако был лишен права заниматься прежней деятельностью по защите интересов русской диаспоры.

Й. Качаки на вопрос, был ли Штрандман масоном, сообщил: «Я думаю что в молодости был. Но – как можете видеть из мною приведеных данных из архива гестапо, ему повезло это успешно отрицать (или – быть может и тот офицер СС, который его выпустил на свободу и сам был успешно притаенным масоном?). Во всяком случае, небезинтересно то, что вдова Штрандмана передала все его бумаги американцу-профессору, который и сам является официальным историком американских масонов, и сейчас доступа к ним нет»[87].

Примечательно, что исследователь масонства Н. Берберова считала Штрандмана состоявшим в масонских ложах, но в 1917 году уже покинувшим ложи. Берберова характеризовала «генерального представителя» в Сербии В. Н. Штрандмана, не «левым», а наоборот, «ультраправым, завязшим в Белграде в Монархическом Совете» и «мракобесом»[88].

Такие диаметрально противоположные оценки личности В. Н. Штрандмана с большим основанием позволяют подвергнуть сомнению и ту и другую точки зрения, тем более что Берберова для подтверждения своих выводов пользовалась никому не ведомыми сомнительными источниками, туманно зашифрованными как «ПА», то есть Парижский Архив. Это не мешает многим исследователям считать сведения, сообщенные Берберовой, не подлежащими никакому сомнению.

* * *

В «Сербском дневнике» Верховским представлены характеристики исторических персонажей, с которыми он встречался и имел дела в Сербии. Среди них: наследник престола королевич Александр Карагеоргиевич, его брат королевич Георгий Карагеоргиевич, известные политические, военные и общественные деятели. Среди военных были отмечены: воевода Радомир Путник, начальник оперативного отдела Генштаба Павлович, и другие. К некоторым из них, видимо в целях конспирации, Верховским был применен термин «один офицер»…

Верховский встречался в Белграде с представителями и других государств, общаясь с ними на их родных языках. Здесь же, в Белграде, он начал изучать сербский язык[89].

Отмечен и весьма интересный эпизод с королевичем Георгием, который «на балу ухитрился зло обидеть русского посланника Гартвига». Королевич Георгий «рассказывал с нескрываемым озлоблением, что Германия набросится на Францию, уничтожит ее, и повернет на Россию, где восстания в Финляндии, Польше и Туркестане помогут нашему поражению. Посланник через Пашича потребовал извинения пр[инца] Георгия» (С. дн. 27.II).

Королевич Георгий отчасти оказался прав. В 1916 году, во время Великой войны, восстали казахи, киргизы, узбеки, таджики и туркмены. «Они нападали на города, вступали в бой с царскими войсками и полицией, убивали своих волостных старшин – прислужников царских властей. Казахи создали свои боевые вооруженные отряды… Восставшие узбеки разрушали железнодорожные пути, чтобы не допустить подвоза войск, сжигали станции и перерезали телеграфные провода. В Киргизии восставшие добыли оружие, забрав военный транспорт. В горах они соорудили кузницы и мастерские для выделки пороха. Царские власти посылали против восставших войска с пушками, пулеметами, броневиками. В крови и дыму сожженных кишлаков и аулов они задушили эти восстания»[90].

Этот эпизод с королевичем Георгием примечателен тем, что на восстание «угнетенных народов» надеялись и германские стратеги, планировавшие блицкриг против СССР.

Причины столь злобного отношения королевича Георгия к России могут быть объяснены следующими обстоятельствами. Его подозревали в причастности к организации покушения на Николая Черногорского и его семью (1907–1909). Во время визита королевича Георгия в Россию император Николай II принял его очень холодно, против обычая, наградил каким-то незначительным орденом, полагающимся титулярному советнику, что дискредитировало принца в глазах соотечественников. 27 марта 1909 года королевич Георгий подписал отказ от своего права престолонаследия. Главной же причиной отлучения от престолонаследия, как полагают, послужило убийство им в порыве гнева своего лакея[91]; тот скончался вследствие удара ногой в живот, а убийца, как известно, не имеет права на престолонаследие, и такие права перешли к его брату Александру.

По мнению князя Трубецкого, королевич Георгий был безумно храбр, в начавшихся в 1914 году боевых столкновениях с австрийцами был дважды ранен. В то же время в нем замечались дурные свойства характера, и он был очень плохо воспитан. Верховский отмечал (правда, с чужих слов) взбалмошность и полусумасшедшее состояние бывшего престолонаследника Георгия. Верховский при встрече на балу 2.II был весьма удивлен его неприятным, отталкивающим внешним видом.

Со слов Гартвига, записанных Верховским, королевич Георгий всю войну 1912 года просидел в Белграде и «только выехал под Битоль, да и то все время просидел в голубятне, спрашивая, могут ли сюда долететь пули» (С. дн. 27.II).

Про наследника королевича Александра, наоборот, было устоявшееся мнение, что он великолепно держал себя на прошлой войне 1912 года. Королевич был на самых опасных местах и много раз появлялся даже в цепи во время боя.

А. И. Верховский все-таки сделал вывод, что «песенка» королевича Георгия, «умного и настойчивого», несмотря на отрицательные стороны его натуры, еще не спета, и… оказался на этот раз не прав. Свою роль сыграла взаимная ненависть, испытываемая братьями Карагеоргиевичами друг к другу. После своего коронования в 1921 году Александр Карагеоргиевич упрятал королевича Геогрия в психбольницу, где он и пробыл 25 лет.

Примечательно, что 17-летнего королевича Александра Карагеоргиевича, во время его пребывания в Петербурге, тоже поначалу холодно принимали при императорском дворе, и директор Пажеского корпуса генерал от инфантерии Н. А. Епанчин не мог понять почему. Как известно, крестник императора Александра III королевич Александр прибыл в Пажеский корпус в конце августа 1905 года и долго не мог представиться Их Величествам, поскольку в столице происходило сильное революционное брожение. Наконец, 25 сентября в Петергофе был назначен прием у императора. Как вспоминал Епанчин, государь начал аудиенцию словами, что он желал бы узнать мнение Епанчина о королевиче. Положительный ответ Епанчина очень понравился императору, и он отнесся к докладу с большим вниманием, переспрашивал, задавал вопросы, входил в подробности, явно проявляя повышенный интерес к королевичу. В конце доклада Епанчин сказал государю, что «один из признаков доброго сердца и чистой души – улыбка, а улыбка королевича, безусловно, говорит в его пользу»[92]. Аудиенция самого королевича Александра продолжалась 45 минут, что показывало, насколько сердечно к нему относился Николай II. Когда королевич вышел из царского кабинета, то Епанчин заметил следы слез на его глазах, что свидетельствовало о сильном волнении, переживаемом после сердечной беседы с глазу на глаз 17-летнего юноши с русским монархом.

Возвратившийся в кабинет императора Епанчин заметил, что государь, имевший до того озабоченный вид, просветлел лицом. «Я с вами совершенно согласен, – сказал император, – королевич произвел на меня прекрасное впечатление, и улыбка у него такая хорошая, а мне про него говорили совершенно другое, и я очень рад убедиться, что это неправда; удивительно, как люди склонны говорить дурное о других, да еще без достаточных оснований»[93].

В заключение император повторил уже данное ранее указание, чтобы Епанчин смотрел на королевича как на Его сына. Епанчин счел долгом оставить для истории подлинные слова Николая II: «Мне говорили про королевича такие гадости». Сказано это было, вспоминал Епанчин, с особым ударением.

Какие же гадости можно было говорить о семнадцатилетнем юноше? Даже слухи о причастности его отца короля Петра к убийству короля Александра Обреновича и его супруги королевы Драги не должны были никоим образом отразиться на отношении к королевичу. Как говорится, сын за отца не отвечает…

Интересно, что несмотря на благоволение русского императора к королевичу Александру, негативное отношение к нему других членов императорской фамилии оставалось. Вдовствующая императрица Мария Федоровна долго не принимала у себя королевича, ставя Епанчина в тупик таким отношением. Даже спустя 35 лет (в 1939 году), Епанчин так и не смог ответить на этот каверзный вопрос.

Великий князь Константин Константинович, вошедший в русскую литературу как поэт КР, пришел в замешательство, когда ему была сообщена просьба Епанчина принимать время от времени королевича. Даже родная тетка королевича, великая княгиня Милица Николаевна (сестра покойной матери королевича), супруга великого князя Петра Николаевича, с трудом согласилась принимать королевича (своего племянника) всего два раза, на новый год и на Пасху – каждый раз на 10 минут. Это было, несомненно, подчеркнуто-вежливое нежелание вообще принимать королевича.

Эта загадка с негативным отношением к королевичу при русском дворе так и не была бы никогда разгадана, если бы… не «Сербский дневник» Верховского!

27 февраля 1914 года А. И. Верховский был на балу в Белграде, на котором присутствовал наследник сербского престола. Здесь он и услышал об одной «очень темной истории» с участием королевича. Как говорится, шерше ля фам… Речь шла ни много ни мало об организованном (якобы с ведома королевича) убийстве «конкурента», который влюбился и пользовался взаимностью одной бырыни, которая нравилась и королевичу. Верховский, правда, отнесся тогда с сомнением к этой любовно-криминальной истории, но, видимо, именно она и могла послужить еще в 1905 году основанием для негативного отношения к королевичу Александру.

Александр Карагеоргиевич поступил в Пажеский корпус осенью 1905 года, откуда несколько ранее, весной того же года, за два месяца до производства, был отчислен фельдфебель камер-паж императора Николая II Александр Верховский. Королевич Александр еще проходил обучение, когда подпоручик Верховский вернулся с Русско-японской войны, награжденный Знаком Отличия Военного ордена Св. Георгия. Можно представить себе такую сцену, когда при случайной встрече (где-нибудь на Невском проспекте) паж и будущий король Югославии Александр I Карагеоргиевич первый отдавал честь подпоручику Александру Верховскому, с которым летом 1914 года у него, волею судеб, состоится встреча в Белграде, на балу. Впрочем, чего только на свете не бывает!

Глава III. Версии, легенды и факты

В наше время, через столько лет после этих событий, ответить на этот вопрос трудно, и только, может быть, когда-нибудь выяснится вся правда.

Н. П. Полетика Сараевское убийство. 1930 г.

Поиски виноватых в развязывании Первой мировой войны начались тотчас после октябрьского переворота 1917 года. Советским правительством началась публикация тайных договоров правительства Императорской России и союзников по коалиции. Кажется, что такие действия не имели аналогов в мировой истории.

Уже 10 ноября 1917 года на страницах «Известий» были обнародованы первые документы из секретных материалов архива бывшего Министерства иностранных дел. «Приступая к опубликованию секретных дипломатических документов из области внешней политики царизма и буржуазных коалиционных правительств, мы выполняем то обязательство, которое приняли на себя, когда наша партия находилась в оппозиции… – говорилось в заявлении Наркоминдела. – Русский народ и с ним вместе народы Европы и всего мира должны узнать документальную правду о тех планах, которые втайне ковали финансисты и промышленники совместно со своими парламентскими и дипломатическими агентами…»[94]. В опубликованных документах содержались сведения в т. ч. и о Балканских странах, где переплетались интересы великих держав, где развивалось соперничество и самих балканских государств – Сербии, Болгарии и др. Россия намеревалась использовать складывающийся в 1911 году балканский союз для ослабления германо-австрийского влияния на Балканах и усиления там позиций России. Образование Балканского блока затрагивало интересы настолько большого числа государств (и великих, и малых), что переговоры проходили с огромным трудом. Дипломаты Болгарии и Сербии разъезжали из Белграда в Софию и обратно. В Вене, Стамбуле, Петербурге, Лондоне, Париже и Берлине устраивались бесконечные консультации, выдвигались территориальные претензии. Наконец, после многочисленных переговоров и дипломатической переписки 13 марта 1912 года сербо-болгарский договор был подписан. Статьи 1 и 2 договора предусматривали, что Сербия и Болгария обязывались прийти на помощь друг другу в случае нападения на одну из стран третьих держав или в случае попыток занять какие-либо территории, находящиеся в момент подписания договора под турецким господством. В договоре имелись и секретные приложения о том, что Сербия и Болгария в подходящий для себя момент будут готовы напасть на Турцию. «Это нападение, правда, обусловливалось предварительным согласием России. Секретное приложение определяло также условия раздела тех территорий, которые и Сербия и Болгария рассчитывали приобрести. Английское и французское правительства заявили о своем одобрении договора»[95].

Английский посол Бьюкенен, как видно из его воспоминаний, в общих чертах был знаком с договором и с его секретными приложениями, в которых сторонами было зафиксировано условие, «что любые разногласия относительно применения или толкования договора будут передваться на рассмотрение России»[96].

А. И. Верховский уточнял: «Всякий спор, какого бы то ни было характера – Царю. Все безусловная тайна, до времени, с согласия обеих сторон» (С. дн. 26.II)

Вызывает удивление, что капитан Верховский был ознакомлен в русском представительстве в Белграде как с договором между сербами и болгарами от 29 февраля 1912 года, так и с секретными приложениями к нему и с военной конвенцией от 19 июня 1912 года. В этих документах, за которыми охотились тогда разведслужбы Германии, Австро-Венгрии и Турции, были точно определены расположение армий, их количество, предполагаемые перемещения на театре военных действий и пр. Очевидно, что Верховский обладал достаточно широкими полномочиями и возможностями…

В конце 20-х – начале 30-х годов в Германии увидела свет трехтомная публикация, основанная на пресловутых «сербских трофейных документах». Автором-составителем был бывший поверенный в делах Сербии в Берлине М. Богичевич, который в 1915 году стал перебежчиком – перешел на службу Германии. Этот автор как следует «поработал» над трофейными документами, что и было доказано экспертизой, проведенной в 1929 году главным архивариусом Дипломатического архива Королевства Югославии. Документы эти были переведены на немецкий язык с сербско-хорватского лишь с приблизительной точностью, произвольно датированы и снабжены купюрами и авторскими дополнениями. В целом, как было заявлено в официальном протесте правительства Югославии от 30 января 1929 года, публикация Богичевича была основана на абсолютно недостоверных данных. Однако названная публикация так и не была изъята из обращения, став для недобросовестных историков одним из главных источников.

После прихода нацистов к власти труп Богичевича был найден в одном из номеров мюнхенского отеля. Имеются предположения, что незадолго до смерти он стал опровергать свои же утверждения об участии Сербии в организации убийства Франца Фердинанда и склонялся к признанию роковой роли в этом деле германских спецслужб… По объяснению немецкой стороны, смерть Богичевича – это самоубийство.

В. Н. Штрандман в своих воспоминаниях сообщил очень важную информацию об оставшихся в русской миссии документах, которые вскоре попали в руки австрийцев. Он писал: «Одновременно с работой над шифровкой, я планировал мобилизацию царской миссии и ее перевод на новое место, которое еще не было окончательно определено. Часть политического архива, главным образом то, что относилось к текущим делам, с самыми важными документами и шифрами, приблизительно двадцать томов, вместе с консульским архивом, находилась в процессе упаковки. Все остальное надо было сжечь. Меня особенно беспокоила очень большая библиотека покойного посланника. Он имел привычку в книги с политическим содержанием, имеющим отношение к отдельным темам, вставлять тайные телеграммы и либо оригиналы, либо копии писем. Эту часть работы на себя взяла его дочь, но, конечно, ей удалось пересмотреть только небольшое число книг, не было возможности отсрочки отправления архива на время после передачи сербского ответа на ультиматум. В итоге, нам оставалось приблизительно 24 часов времени. Итак, часть библиотеки осталась непроверенной и с некоторыми телеграммами и письмами с тайным содержанием в книгах попала в руки австро-венгерской армии. Но это все же не имело практического значения, т. к. наша шифровка была “непроницаемой“. Нам удалось упаковать главную и самую важную часть архива покойного посланника и на следующий день отправить ее, вместе с архивом миссии, поездом в Ниш, куда и было наконец решено ехать правительству и дипломатическому корпусу»[97].

В 1920-х годах мнение о причастности России к покушению на эрцгерцога Франца Фердинанда развил советский историк-марксист М. Н. Покровский (1868–1932), назвавший сараевское убийство провокацией российского Генерального штаба. Но эта версия Покровского, как и других исследователей, неоднократно опровергалась, предавалась забвению и вновь всплывала на ученых дискуссиях. Покровский выдвинул тезис о первоочередной виновности Антанты, прежде всего царизма и Англии, в развязывании Первой мировой войны. Академик считал, что в сфере международных отношений решающее значение имела борьба за торговые пути. Весь внешнеполитический курс России конца ХIХ – начала XX века он рассматривал сквозь призму борьбы за Босфор и Дарданеллы. В свое время М. Н. Покровскому приписали слова, которые он не произносил: «История – это политика, опрокинутая в прошлое». На самом деле Покровский сформулировал очень правильную мысль: «История – это есть политика прошлого, без которой нельзя понять политики настоящего». Покровский, несмотря на его марксистское мировоззрение, был обвинен в годы культа личности в очернительстве России, а его обширная школа, сложившаяся в 1920-е годы, была объявлена, по существующей тогда практике, «базой вредителей, шпионов и террористов, ловко маскировавшихся при помощи его вредных антиленинских исторических концепций». Книги Покровского изымались из библиотек, а учебники по истории переписывались в соответствии с новой исторической концепцией. В критике его взглядов участвовали даже ученики Покровского, что было, кстати, вполне в духе того времени.

В годы культа личности иностранная литература по этому вопросу была отправлена в «спецхраны». Историки продолжали подчеркивать «прислужничество царизма» перед Антантой… Накануне и во время Великой Отечественной войны активно изучались события 1914–1918 годов. Так, академик Е. В. Тарле (1874–1955) опубликовал статьи «Первое августа». «Коалиционная война». «От агрессии к капитуляции 1914–1918 гг.»[98].

М. Покровского отчасти поддерживал профессор Ленинградского государственного универститета Н. П. Полетика, который доказывал непосредственную виновность «царизма» и сербской монархии в возникновении «июльского кризиса».

В воспоминаниях Н. П. Полетики, названных «Виденное и пережитое»[99], изданных в Иерусалиме в 1990 году, обнаруживается, что в ту пору в отечественной историографии господствовала концепция именно Покровского, против которой выступал только академик Е. В. Тарле, считавший недостаточно убедительными его аргументы и призывавший историков к более глубокому изучению источников.

Очевидно, что обилие лжеисточников и «свидетельств очевидцев», часто вредных и бесполезных, неизбежно приводит к передергиванию и фальсификации фактов. Но, как остроумно заметил французский философ М. Монтень – «ничто в природе не бесполезно, даже сама бесполезность»… В нашем случае важно лишь знать, с какой целью создана подделка…

Отметим, что одним из источников информации для творчества, например, академика Н. П. Полетики был некто Виктор Львович Кибальчич (Виктор Серж), племянник знаменитого деятеля «Народной воли», организовавшего вместе с Желябовым и Софьей Перовской убийство Александра II в 1881 году. Этот Кибальчич получил в Берлине от сербского дипломата Богичевича, бывшего в 1914 году сербским поверенным в делах в Германии, материалы о причастности сербских военных властей и русского военного агента в Белграде Артамонова к организации убийства австрийского престолонаследника. Эти материалы Виктор Серж опубликовал в 1925 году в журнале Анри Барбюса «Клярте»[100], а Полетика использовал их в 1929–1930 годах для своей книги «Сараевское убийство»[101]. Сейчас считается, что эти материалы в большой степени фальсифицированы, и ввиду этого обстоятельства, следует с очень большой осторожностью относиться к этой работе Полетики – во всяком случае в части, относящейся к сведениям, почерпнутым из столь сомнительных свидетельств «очевидцев».

В конце 1960-х годов российской историографией был отвергнут тезис академика Н. П. Полетики о России как о зачинщице войны. Была отброшена концепция о полуколониальной зависимости России, о «царизме» как «сторожевом псе имперских интересов», о «наемнике англо-французского капитала». Академик Тарле, напротив, в развязывании войны обвинял только германский империализм, лично Кайзера Вильгельма II, а империалистическую позицию Антанты затушевывал.

Практически все отечественные работы по истории международных отношений несколько десятков лет опирались на ленинскую теорию империализма, значимость которой была показана в исследованиях крупного знатока международных отношений на Балканах профессора Ленинградского государственного университета К. Б. Виноградова, дававшего свое видение проблемы и блестяще доказавшего, что «многие труды западных ученых и их последователей построены на песке»[102].

Профессор К. Б. Виноградов подверг разгромной критике известный роман В. С. Пикуля «Честь имею. Исповедь офицера российского Генштаба»[103], который, по мнению профессора, использовал в своей книге измышления Ганса Юсбергера, основанные на трудах перебежчика Богичевича и других западных историков (например, немецкого публициста С. Поссони)[104], писавших в том же ключе.

К. Б. Виноградов писал: «…Когда грянули выстрелы в Сараево, то они стали, конечно, не причиной – как у В. Пикуля, – а великолепным предлогом для начала великой трагедии… Однако столь же ошибочно утверждать, будто генштабисты и дипломаты России весной и летом 1914 года вопреки здравому смыслу собирались немедленно спровоцировать войну…»[105].

Далее К. Б. Виноградов сообщал о такой фальшивке: «В 1931 году австрийский писатель В. Брем, позже активно служивший нацистам, выпустил роман “Апис и Эсте”. В одной из его сцен Димитриевич-Апис вручает в Белграде оружие Гавро Принципу, а из соседней комнаты выходит русский военный атташе В. Артамонов и благословляет боснийского юношу на убиение герцога из рода Эсте…»[106].

1943 год. Разгар новой войны. В июльском номере германского журнала «Аусвертиге политик» [Auswärtige Politik] с санкции Риббентропа печатается статья «Решающий документ к вопросу об ответственности за войну 1914 года»[107]. Ее автор, австрийский историк Г. Юберсбергер, заявляет: Теперь у нас есть бесспорные доказательства, что Генштаб России, петербургское правительство, вообще русские готовили убийство в Сараево и хотели начать войну. Козырной картой этого автора, – продолжал К. Б. Виноградов, – стал прямой подлог – он изменил текст предсмертного письма Димитриевича таким образом, будто тот сообщал Артамонову о планах покушения…»[108].

После Первой мировой войны документы сербских архивов довольно быстро вернулись в Белград. Но в 1941 году после нападения немцев на Югославию многие из них вновь были увезены оттуда. С большими трудностями эти документы были возвращены из Австрии и ФРГ в Югославию и было многотомное издание (последний, седьмой том в 1981 году). В 1953 году – фальшивка разоблачена при пересмотре в Югославии Салоникского процесса; в подлинном тексте письма Димитриевич категорически подчеркивал, что не сообщил «господину Артамонову … ничего о… замыслах касательно покушения»[109].

1958 год. Г. Юберсбергер признается, что его «расшифровка» почерка Аписа была «неправильной»… Но если русские и ни при чем, то сербы остаются злодеями. Об этом сочиняет специальный опус австрийский архивист Ф. Вюртле – «След ведет в Белград» (1975).

«Характеризуя обстановку 1912–1913 годов, герой романа “Честь имею” излагает, – писал К. Б. Виноградов, – такую версию: “Поскольку русский народ войны не хочет”, то и “русская разведка никак не желала вредить Германии или ослаблять ее мощный потенциал. Русский Генштаб, как и его тайная агентура, работал исключительно для того, чтобы предупредить войну в период ее начального вызревания”. Чем не лубочная картинка? Царские шпионы – неизменно именуемые разведчиками – прямо-таки – оберегают вероятного противника! Да и петербургское правительство заботится только об укреплении мира во всем мире!.. Весь этот мистический ансамбль, быть может, связан с тем, что автор разделяет обывательские представления о наличии каких-то “решающих” документов[110], обнаружение которых позволило бы в один миг распутать самые сложные узлы и секреты. А кроме того – если не сохранились столь важные тексты, то открывается простор для фантазий на исторические темы…»[111].

Все-таки К. Б. Виноградов вынужден был признать, что произведению В. Пикуля уготована большая популярность, и не ошибся: успех романа был огромный.

Некоторые сербские исследователи утверждали, что разгадали главную загадку весьма популярной книги В. С. Пикуля относительно главного героя. Например, при личной встрече В. Пикуля с сербским переводчиком и издателем Чупичем «они много говорили о главном герое, которого, якобы, сербы тоже разгадали»[112]. Однако фамилия главного героя (по сути, собирательным образом таинственного русского героя и был капитан А. И. Верховский) так и не была названа.

В своей критической статье К. Б. Виноградов вступил в заочную полемику и с профессором Н. Полетикой, к тому времени эмигрировавшим, который, по его мнению, «беззаботно повторял ходкие версии германской и австрийской пропаганды о возникновении войны 1914 года». В то же время К. Б. Виноградов обратил внимание, что профессор Полетика в сороковые годы «частично пересмотрел свои взгляды и признавал изъяны своего раннего сочинения о Сараеве»[113].

После Великой Отечественной войны 1941–1945 годов взгляды руководства Советского Союза (а значит, и советских историков) на эту проблему кардинально поменялись. В 1952 году, в самый разгар «борьбы» с президентом Югославии Тито, в советских образовательных учреждениях учили, что: «повод к войне дали события на Балканах… Убийцы Франца-Фердинанда были членами сербской националистической офицерской организации»[114].

В конце 1940-х годов появились первые работы академика Ю. Писарева (1916–1993), в которых давалась критика зарубежных исследователей, обвинявших Сербию и Россию в стремлении развязать войну. После распада СССР продолжалось переосмысление советской историографии, начатое еще в годы перестройки. Отмечалось, что одним из первых критиков старых и предложением новых подходов к проблеме выступил Ю. Писарев, который, однако, подчеркивал, что «ленинское положение о происхождении и характере войны сохранило свое значение»[115].

Генерал-лейтенант НКВД Павел Судоплатов, посвятивший одну из своих книг «памяти жены, боевых товарищей, павших в борьбе с фашизмом, и жертв произвола», писал в предисловии: «Хотим мы того или не хотим, но проходит время, и то, что вчера еще было Великой Государственной Тайной, теряет свою исключительность и секретность в силу крутых поворотов в истории государства и становится общим достоянием – было бы желание знать правду»[116].

Желание знать правду есть далеко не у всех. Поисками пресловутого «русского следа», как уже отмечалось выше, активно занимались не только зарубежные, но и отечественные ученые, даже отмеченные профессорскими званиями.

В этой в связи может показаться заслуживающим внимания наглядный пример из российской истории. Когда английский король прислал Государыне Екатерине II телескоп Гершеля, она велела принести его из Академии в Царское Село мастеру-самоучке, принятому в Академию за его выдающиеся способности, Кулибину (1735–1818) и одному немцу-профессору. Его поставили в салоне и стали смотреть на луну. Фрейлина В. Головина вспоминала:

«Я стояла за креслом Ее Величества, когда она спросила профессора, открыл ли он что-нибудь новое с помощью этого телескопа.

– Нет никакого сомнения, – отвечал он, – что луна обитаема; там видны долины, леса и постройки.

Государыня слушала его с невозмутимой серьезностью и, когда он отошел, она подозвала Кулибина и тихо спросила:

– Ну, а ты, Кулибин, видел что-нибудь?

– Я, Ваше Величество, не настолько учен, как господин профессор, и ничего подобного не видал.

Государыня с удовольствием вспоминала этот ответ»[117].

Ознакомившись с «Сербским дневником 1914 года» А. И. Верховского, многие смогут, подражая Кулибину, сказать сторонникам «русского следа»:

– Я не настолько учен, как уважаемые господа профессора, и ничего подобного в «Сербском дневнике» не увидел.

Во всяком случае, на сегодняшний день остается неизвестным, в какой степени Верховский был знаком с ситуацией, связанной с подготовкой террористами покушения на Франца Фердинанда. Никаких сведений об этом в его «Сербском дневнике» не содержится. Правильное решение вопроса в этом случае может вытекать из широких сопоставлений фактов, явлений и сохранившихся подлинных исторических документов. Как говаривал известный литературный персонаж Козьма Прутков, – «Смотри в корень!».

Попытка приблизиться к правде дается нелегко, поскольку, опасаясь за свою жизнь, невольные участники или просто свидетели трагических событий мирового уровня стараются молчать и ничем себя не выдают. Срабатывает инстинкт самосохранения. Например, советский генерал А. А. Самойло, бывший царский офицер, служивший в разведке, весьма осторожно писал по этому поводу: «Говорить подробно об этих моих поездках касательно вопросов военно-технического, сугубо специального характера, мне представляется нецелесообразным»[118].

Отсутствие в научном обороте подлинных исторических документов много десятилетий не позволяло историкам и исследователям докопаться до истины, что породило массу версий, гипотез и прямых вымыслов. Одной из них была версия о том, что в покушении на Франца Фердинанда в июне 1914 года участвовали, кроме сербской заговорщицкой организации «Черная рука» и российская контрразведка, и даже что об этом заговоре было осведомлено сербское правительство. Так ли это?

Рассотрим самые распространенные версии, связанные с пребыванием капитана Верховского на Балканах.

Версия первая: Верховского вообще в 1914 году не было в Сербии.

Секретность пребывания Верховского в Сербии очевидна, хотя и оставляет много вопросов. Создается впечатление, что он был в то время фигурой умолчания, и поэтому неудивительно, что в книге выдающегося советского историка академика Ю. А. Писарева «Россия и Сербия» А. И. Верховский не упоминался[119].

Ю. А. Писарев, вероятно, был знаком с книгой А. И. Верховского: «Россия на Голгофе», в которой автор не скрывал, что бывал на Балканах. Писарев и сам написал книгу, с похожим названием: «Сербия на Голгофе и политика великих держав»[120].

В разное время в печатных изданиях было много путаницы как с этой командировкой в Сербию капитана Верховского, так и с ее целями.

1 сентября 1917 года публикуя краткую биографию только что назначенного военного министра, одна петроградская газета сообщала, что «А. И. Верховский… во время сербо-болгаро-турецкой войны в 1912 г. был прикомандирован к русской миссии»[121].

2 сентября (в субботу) газета «Война и Мир» опубликовала новые сведения. В частности, о новом военном министре было написано, что «…в 1913–1914 гг. он назначается в заграничную командировку в Сербию и наблюдает на месте сербско-турецкую и сербско-болгарскую войны.

А. И. Верховский пишет большой труд «История сербско-турецкой войны». Издать этот труд Академия Генерального штаба не успела вследствие войны с Германией».

В Биографической справке (авторство которой неизвестно) к книге «На трудном перевале» указывалось, что после окончания Академии Генерального штаба с отличием в 1911 году Верховский «был награжден длительной заграничной командировкой»[122].

По мнению Ю. А. Писарева, Верховского вообще «не было в Сербии во время Сараевского убийства». «Верховский, – считал Писарев, – приезжал в эту страну значительно раньше, – в октябре 1913 года, на офицерскую выставку, посвященную годовщине победы сербских войск над турками под Куманово. Здесь он действительно встретился с некоторыми членами «Черной руки» – бывшими участниками боев, но эти встречи были чисто случайными и не имели какого-либо продолжения».

«Во всяком случае, – продолжал академик, – в бумагах Верховского, хранящихся в его семейном архиве, с которыми автора этих строк ознакомил сын Верховского, ныне покойный Игорь Александрович, нет ни одного упоминания о связях военного министра Временного правительства с «черноруковцами»[123].

Версия вторая: А. И. Верховский был в Сербии во время покушения, но его миссия пока не ясна.

Перейдем к фактам. Из чудом сохранившихся личных документов Верховского можно проследить как даты его пребывания на Балканах, так и маршрут следования. Весь путь от Петербурга до Белграда занимал около двух суток. Предусматривался четырехчасовой перерыв в Варшаве и шестичасовой в Будапеште. До границ России капитан Верховский добирался вместе со своей женой, о чем свидетельствует открытка к сестре в Петербург, посланная из Варшавы с Венского вокзала.

Текст открытки по-военному лаконичен:

«Из Варшавы шлем привет дорогой сестренке. Не скучай, не падай духом. Пиши не забывай о своих друзьях. Храни тебя Бог. Будь здорова. Целуем. Саша, Лида. 22.01.1914 г.» (л. арх).

Адресат на открытке был указан совершенно неожиданный: ул. Миллионная 38, «Ее превосходительству О. В. Безобразовой» с пометкой «для передачи Т. М. Огранович». Здесь квартировала в то время семья генерала от кавалерии, генерал-адъютанта В. М. Безобразова, которому особенно доверял император Николай II. Сестра Верховского, Татьяна, заканчивала учебу в училище Святой Екатерины и была близкой подругой сокурсницы Ольги Безобразовой[124]. Таким образом, был создан надежный «почтовый ящик» для сношений с представителем Российского Генштаба в Сербии, капитаном Верховским. Во всяком случае, точно известно, что для семейной переписки…

25 января 1914 года Верховский представлялся в Белграде военному атташе полковнику В. А. Артамонову и с этой даты начал вести свой «Сербский дневник»…

Куманово, о котором писал А. А. Писарев, находится на юге Сербии. Эта территория только недавно была присоединена к Сербии. Напомним, что 15 июня 1389 года состоялось сражение на Косовом поле (большой плодородной котловине в Южной Сербии близ Приштины) между сербами и их союзниками с одной стороны и турками – с другой, после чего Сербия подчинилась султану. (Совпадение, кажущееся мистическим: отец А. И. Верховского, Иван Парфениевич Верховский, родился в Смоленской губернии в сельце под названием «Косово»).

На обороте открытки, посланной к сестре в Петербург весной 1914 года с видом Шар Планина (Урошевац), акварель Т. Швракича, дата отправки не указана, почтовый штемпель отсутствует, и это может означать, что открытка пришла по неизвестным каналам. Конверта тоже нет, хотя сестра Верховского хранила все бумаги, письма и записки. Этот исторический документ чрезвычайно важен, поскольку в нем содержится конкретная информация о датах и месте пребывания Верховского. Текст открытки может служить «недостающим звеном» в цепи доказательств: «Дорогая Танюша, посылаю тебе вид одной из самых красивых местностей Сербии куда я теперь в скором времени еду. У подножия этой горы 500 лет тому назад на Косовом поле сербы потеряли свою независимость и стали рабами турок. Теперь тоже, глядя на эту вершину, шли они на Куманово, чтобы окончательно свергнуть турецкое иго, освободить своих братьев, бывших еще в крепостной зависимости у турок и арнаутов. Если будет время, пиши до 4-го мая по прежнему адресу, а с этого времени – Белград Poste restante. Целую крепко, желаю всего хорошего. Любящий тебя брат» (л. арх).

Таким образом можно считать окончательно установленным: капитан Верховский в Сербии был и планировал находиться в Белграде до 4(17) мая (воскресенье); б) он предполагал после поездки по Косовскому краю вернуться в Белград; в) он не доверял получение своей корреспонденции никому из членов русской миссии.

Сербский полковник Стеван Бошкович (впоследствии генерал, по специальности геодезист) был знаком с Артамоновым, Штрандманом и Верховским. Как явствует из воспоминаний Штрандмана, при встрече на квартире Артамонова, состоявшейся 30 сентября 1911 года, Артамонов тогда охарактеризовал главных военных авторитетов Сербии, и в их числе генерала Путника, полковника Бошковича и других, как «храбрых и способных военных», познакомил Штрандмана и с деятельностью так называемой «Черной руки», т. е. группы офицеров, которая отчасти участвовала в свержении династии Обреновичей и которая считала, что имеет неоспоримый высший авторитет в государственных делах. По имени Артамонов упомянул Петра Живковича и Драгутина Димитриевича по прозвищу Апис»[125].

По поводу посещения Куманова в конце 1912 года Штрандман писал: «Сербы, в соответствии со своим планом, решили гнать турок на юг, в направлении Велеса и Битоли. Мой посланник, обеспокоенный организацией работы нашего Генерального консульства в Скопье, направил меня в этот город. Прибыв туда, я получил возможность посетить поле боя близ Куманова, в чем мне очень помогло сопровождение нашего друга полковника Стевана Бошковича. Прошедший обучение на Геодезическом отделении Николаевской Академии Генерального штаба в Петрограде, он во всех тонкостях оценивал преимущества позиций, которые выбрали сербы, поэтому его объяснения были весьма поучительными. Мы передвигались верхом на конях, стояла дивная осень. Нас сопровождал заведующий нашим консульством Удинцов. Места самых жестоких столкновений между сербами и турками свидетельствовали об ожесточенности боев, которые здесь разыгрались десять дней назад. Ясно виднелись окопы и места атак пехотных цепей…»[126].

Вероятно, что таким же маршрутом весной 1914 года пришлось двигаться по Косовскому краю и капитану Верховскому. Александр Иванович, надо полагать, подробно распросил «инж. техн. пуковника С. П. Бошковича» о своем предстоящем маршруте и даже получил от него в подарок «Новую карту Сербии и соседних областей», изданную в 1914 году (л. арх.).

В своей книге «Россия на Голгофе», изданной в 1918 году, А. И. Верховский не скрывал, что был командирован на Балканы. В этой книге он передал свои впечатления от поездки в Косово намеком, не называя дат: «Когда я был в командировке на полях сражения сербов с турками, – писал Верховский, – картины разорения культуры меня не удивляли. Там воевали турки…»[127].

Будет полезным для дела сравнить изложение ситуации на Балканах тремя авторами: Артамоновым, Штрандманом и Верховским. Воспоминания В. А. Артамонова, (точнее, часть воспоминаний) были изданы в Берлине в конце лета 1938 года (нем. яз.), когда Верховского уже не было в живых, то есть через 25 лет после событий[128].

С другой частью воспоминаний Артамонова, сохранившихся в его семейном архиве, был ознакомлен академик Ю. А. Писарев в сентябре 1988 года. Из этого документа следовало, что убийство эрцгерцога было резко осуждено Артамоновым. В дневнике за 28 июня (н. ст.) 1914 года Артамонов записал: «Крайне тревожный день для Сербии и России»[129].

В то же время к воспоминаниям Артамонова (впрочем, как и к любым другим) следует относиться с осторожностью ввиду нестыковки важных дат и трактовки событий. Причем известно, что Артамонов обладал исключительной памятью и, как отмечал Верховский, он был «едва ли не сверхъестественным человеком» (С. дн. 25.1.1914).

Артамонов был прирожденным педантом, он сам в этом признавался. Любил записывать и запоминать все подряд, а события 1914 года он описывал в своих воспоминаниях с фотографической точностью. Например, Артамонов писал, что в конце февраля 1914 года вместе с коллегой из Софии, полковником Генерального штаба Романовским, был вызван в Петербург для доклада о ходе Балканских войн. Материалов об их течении Артамоновым было собрано очень много, особенно о битве при Куманове и Скопье в 1912 году. Артамонову в Петербурге пришлось задержаться в ожидании аудиенции у государя императора Николая II, и он смог вернуться в Белград 30 апреля (13 мая н. ст.) 1914 года. К этому времени, по его воспоминаниям, в Белград (из поездки по Косовскому краю. – Ю. С.) отправился и капитан Генерального штаба Александр Верховский.

Артамонов начал собираться в отпуск для лечения после примирительной речи С. Д. Сазонова в Думе, произнесенной 23 мая 1914 года, и наметил дату своего отъезда на конец мая…

6 (19) июня 1914 года Артамонов отбыл в отпуск и больше Верховского не видел, поэтому все их общение длилось менее месяца. По воспоминаниям Артамонова, он знал Верховского лишь поверхностно, что подтверждается материалами «Сербского дневника». Верховский в дневнике упомянул Артамонова всего 6 раз, а его «милую, скучающую в чужой обстановке» жену – 5 раз…

После возвращения А. И. Верховского из поездки по Косовскому краю в Белград, он несомненно встречался с Артамоновым, поскольку вселился в его квартиру тотчас после отъезда семейства Артамоновых за границу.

Квартира эта располагалась вблизи обсерватории неподалеку от небольшого леса, а с другой стороны граничила с пустырем и полем, засеянным кукурузой. Там же находился служебный сейф Артамонова, в котором должны были храниться списки агентуры, денежные расписки и прочие секретные документы и деньги. Отметим, что служебный сейф не должен был находиться в квартире у Артамонова – это было грубым нарушением инструкций Генштаба. Всем военным агентам был своевременно разослан циркуляр, что их квартиры не пользуются правом экстерриториальности и поэтому шифры и секретные дела военной агентуры должны были храниться в соответствующих помещениях посольств, миссий и генеральных консульств, а «отнюдь не в своей квартире, хотя бы и в секретных несгораемых хранилищах»[130].

При своем первом представлении Артамонову 25 января 1914 года Верховский, при детальном описании его кабинета, про сейф не упомянул. Возможно, что сейф появился в квартире позже, и был перемещен из русской дипмиссии непосредственно перед отъездом Артамонова за границу. Видимо, Артамонов хотел полностью исключить возможность заглянуть в его содержимое посторонним лицам. Это дает основание считать, что Верховский неотлучно, до самого своего стремительного убытия из Сербии должен был находиться в Белграде, поскольку никак не мог оставить сейф без постоянного присмотра. Ходкая версия, что Артамонова на время отсутствия замещал Верховский, не нашла своего документального подтверждения. Во всяком случае, личное дело капитана Верховского за 1914 год (и далее) пока не обнаружено.

С другой стороны, из воспоминаний Артамонова следует, что на такое замещение, согласованное с посланником Гартвигом, было получено согласие российского Генштаба. Предполагалось, что Верховский будет просто следить за ситуацией и развитием обстановки.

13 (26) июля 1914 года (менее чем через месяц после Сараевского убийства) Артамонов, отдыхавший в Ловране, узнал о мобилизации австро-венгерской армии и, поняв, что дело начинает принимать серьезный оборот, начал собираться в Белград. Преодолев немало препятствий, он вернулся в Белград, судя по его воспоминаниям, утром 15 (28) июля в 3 часа дня. Случайно из Ниша до него дозвонился Штрандман и кроме прочего, проинформировал его об отъезде Верховского в Россию сразу после вручения австрийского ультиматума 10(23) июля. Об этом писал Артамонов, а Штрандман в своих Балканских воспоминаниях об этом эпизоде не упомянул. Перед отбытием Верховский срочно организовал доставку секретного сейфа в дипмиссию, оставив его на попечение Штрандмана, а тот, убывая в Ниш, фактически бросил сейф на произвол судьбы. Охранять русское посольство оставался один «верный» человек – курьер Иван Гашевич. Понятно, что в опустевшем представительстве сейф мог бы стать легкой добычей австрийских спецслужб, как это и случилось с частью документов Гартвига, в том числе с письмами и шифровками. Артамонов вынужден был взломать сейф, ибо Штрандман увез ключи с собой в г. Ниш. С содержимым сейфа, имея ключи на руках после смерти Гартвига, вполне мог ознакомиться и Штрандман, и тем самым узнать те самые секреты, о которых вот уже почти столетие не утихают споры. Штрандман, однако, в своих воспоминаниях полностью умолчал обо всей этой истории.

Через два дня после взлома сейфа (а возможно, что и уничтожения секретных бумаг), 17 (30) июля в четверг, Артамонов уже встретился со Штрандманом в г. Нише.

Обстановка в Сербии накалялась с каждым часом. После объявления мобилизации в Австро-Венгрии австрийский посол граф Бертхольд тоже покинул Белград. То же сделал германский посланник в Сербии Гизль фон Гризингер, который в своих воспоминаниях писал, что ему пришлось пережить 12 (25) июля 1914 года, когда он попытался эвакуироваться с дипломатической миссией в город Ниш с белградского вокзала. По его словам, на вокзале творилось «что-то несусветное… все свидетельствовало о паническом бегстве… Дипломатический поезд был переполнен, все было занято – буфера паровоза, ступеньки вагонов, их крыши. Нас девятеро сидело в одном купе с затекшими от усталости ногами…»[131].

Ультиматум был вручен сербской стороне в четверг 10 (23) июля в 6 часов вечера. Срок для ответа был установлен в 48 часов, т. е. до 6 часов вечера 12 (25) июля 1914 года… Премьер Никола Пашич вернулся в Белград из отпуска 11 (24) июля утром. 15 (28) июля продолжалась бомбежка Белграда. Австрийцы делали попытку перейти Дунай. Сербами был взорван мост через реку Саву…

Где же находился А. И. Верховский со дня вручения австрийского ультиматума 10 (23) до 19 июля (1 августа), дня, когда он досрочно прервал свою восьмимесячную командировку и покинул Белград? Попробуем разобраться.

В своей книге «На трудном перевале» Верховский ничего не писал ни о своем девятидневном исчезновении, ни о местопребывании, но сообщил точную дату своего отбытия в Россию. Он писал: «1 августа (19 июля ст. ст. – Ю. С.) 1914 года от дебаркадера белградского вокзала отходил последний поезд. Люди бежали из столицы Сербии, над которой рвались первые австрийские снаряды»[132].

Итак, не должно остаться никаких сомнений, что капитан А. И. Верховский действительно находился в 1914 году в Сербии, и этот исторический факт уже невозможно опровергнуть.

Версия третья: Генерального штаба капитан А. И. Верховский был послан на Балканы с заданием установить связь с тайной организацией «Объединение или смерть», известной также под названием «Черная рука», с ее главой – полковником сербского Генерального штаба Драгутином Димитриевичем – Аписом и оказать помощь в устранении эрцгерцога Франца Фердинанда.

Такая версия появилась не на пустом месте. Академик Ю. А. Писарев в одной из своих последних работ раскрыл ее истоки. Он писал: «Впервые эту версию выдвинул лидер боснийских иезуитов Антон Пунтигам в книге “Процесс террористов в Сараеве”, вышедшей в 1917 году под редакцией и с предисловием известного своими крайне реакционными взглядами профессора Берлинского университета Йозефа Колера».

Пунтигам, скрываясь под именем «Профессор Фарос», утверждал, что будто бы в его руки попали материалы первого судебного процесса, состоявшегося в октябре 1914 года в Сараеве, сразу после убийства Франца Фердинанда, из которых якобы следовало, что покушение на жизнь эрцгерцога было организовано конспиративным сербским офицерским союзом «Черная рука» и что в нем участвовал тайный российский агент (Пунтигам не назвал его фамилии)»[133].

Эту «сенсацию» подхватили некоторые отечественные и многие западные историки, журналисты, публицисты и писатели, занявшиеся разоблачением этого «тайного российского агента».

Професор Н. П. Полетика писал, что на судебном процессе 12–15 октября 1914 года «Принцип заявил, что Циганович во время переговоров с ним о покушении часто упоминал третье лицо, которое было в курсе предприятий заговорщиков. Имя этого третьего лица, а равно и сведения о его роли в покушении, Принцип сообщить отказался»[134].

Тот же Н. П. Полетика писал, что на Салоникском процессе в 1917 году Димитриевич-Апис заявил: «Двое русских знали о подготовке заговора»[135].

Кого имел в виду Принцип, указывая на некое третье лицо, а кого – Димитриевич, говоривший лишь о двух фигурантах, остается гадать.

Между тем из австро-венгерского ультиматума (вербальной ноты) известно, что связным между масонскими центрами и «Черной рукой» был Р. Казимирович, опиравшийся на «братьев» Танкосича и Цигановича (последний, по некоторым сведениям, смог укрыться от ареста, сбежав в США). В ультиматуме никаких претензий к российской стороне в целом не выдвигалось.

В 1926 году во Флоренции вышли воспоминания Луидора де Тривдара Буржинского. В главе ХIII, хлестко названной Буржинским «Аutour D’Un Complot» «Вокруг заговора» (!), прямо и недвусмысленно написано: «Убийство было совершено благодаря посредничеству русских военных агентов в Белграде. Юный капитан Верховский, помощник военного атташе – впоследствии военный министр в правительстве Керенского, – которого, как и его семью, я знал издавна, мне подтвердил, не слишком стесняясь, истину относительно инициативы, подготовки и исполнения гнусного заговора»[136].

Какую именно «истину» поведал Буржинскому капитан Верховский, где и когда это произошло – в тексте не сообщалось.

Автор, имеющий дерзость писать об этом предмете с такой прямотой, должен готовиться к самым резким возражениям. Во всяком случае, из материалов личного архива точно известно, что Верховский до 1918 года не был знаком с содержанием тайных договоров и не знал, «за что мы воюем» (л. арх.).

«Гнусный заговор». Можно согласиться, что именно такую характеристику злодейскому убийству эрцгерцога мог дать капитан Российского Генерального штаба Александр Иванович Верховский. Что касается остального, то тщательный анализ этой и других глав (напр. гл. ХII) не оставляет сомнений: поляк-эмигрант Буржинский, многократно используя эпитет «панславизм» и даже «радикальный панславизм», рассматривал сараевское убийство как закономерный итог давних стремлений России (врага католицизма и римской курии) к объединению славянских православных государств и подведения их под руку московского православного Царя и Московского Патриарха.

Все эти расссуждения Буржинского, включая проблему проливов и устремлений России на захват Константинополя, в принципе не новы и были призваны доказать агрессивность российской дипломатии, проводниками которой были министр иностранных дел Извольский и его преемник на этом посту Сазонов, действовавшие в интересах Франции и проводившие «утопическую идею» панславянской политики. Такой политикой, поддерживаемой Великобританией, соблюдавшей свои узкоэгоистические интересы, они якобы провоцировали Германию и Австрию на ответные действия, и тотчас после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда их министры объявили мобилизацию.

Создается впечатление, что Буржинский краешком глаза подсмотрел труды советского академика-марксиста М. Н. Покровского, рассматривавшего внешнеполитический курс России конца ХIХ – начала XX века сквозь призму борьбы за Босфор и Дарданеллы, творчески «обогатив» при этом труды академика своими религиозно-мистическими соображениями.

Интересно то, что А. И. Верховский отчасти считал так же. В книге «Россия на Голгофе» он, например, откровенно писал, что немцы, закрыв для России проливы, «надели удавку на шею России»[137].

Никаких убедительных доказательств участия представителей России в подготовке покушения на Франца Фердинанда Буржинский не представил, и тем не менее его версия получила продолжение. Бывший чиновник российского МИДа барон Михаил Александрович Таубе (лично с Верховским не знакомый) в своей книге, изданной в 1929 году в Германии на немецком языке, отмечал, что в 1914 году Верховский был послан на Балканы, чтобы установить связь с Аписом.

Уже в наши дни историк О. Платонов установил, что М. А. Таубе был масоном. К тому же установлено, что Таубе был еще и английским агентом, следовательно, он не был свободен в своих взглядах на проблему. В 2007 году мемуары барона М. А. Таубе увидели свет уже на русском языке. Он почти слово в слово процитировал Буржинского, но внес от себя существенные поправки и добавления, написав: «Для связи главного заговорщика полковника Димитриевича (расстрелянного в 1917 году за покушение на убийство короля Александра) с русской военной агентурой в Белграде служил, по-видимому (выделено мной. – Ю. С.), капитан Верховский. Об этом же, с его же слов, определенно говорит поляк-эмигрант Тривдар-Буржинский в своих политических мемуарах: «Louis de Trywdar-Burzinski «Le crepuscule d’une autocratie»[138].

Заметим, что в книге Буржинского не содержится абсолютно никаких сведений, подтверждающих связь «главного заговорщика» полковника Димитриевича с русской военной агентурой в Белграде, о чем поведал читателям барон М. Таубе, хотя и сделавший важную оговорку – «по-видимому». Полковник Димитриевич и «Черная рука» у Буржинского совсем не упоминаются, так же как не упоминаются посланник Н. Г. Гартвиг, его помощник В. Н. Штрандман, атташе В. А. Артамонов. Тем не менее именно это предположение Буржинского «творчески переработанное» бароном М. Таубе, без сомнения, и послужило отправной точкой для весьма вольного трактования исторических фактов целой армией недобросовестных исследователей событий, произошедших на Балканах летом 1914 года.

Попробуем разобраться с Буржинским. Во-первых, о Буржинских известно, что этот род принадлежал к старинному польскому дворянству. Во-вторых, Тривдар (но не Тридвар) – это не имя, а название старинного польского дворянского герба Trywdar. В Европе (да и в России), как известно, в то время «титулы продавали себя деньгам, деньги поклонялись титулам», а «благородное российское дворянство разменяло свой сословный долг на долги государственному банку»[139].

Кто такой этот поляк-эмигрант Луидор де Тривдар-Буржинский, который знал А. И. Верховского и его семью, точно не известно. В фамильном архиве сохранился лишь один документ с упоминанием фамилии Буржинского – это открытка из Швейцарии (из Лозанны), присланная некоей мадам А. Телиной 7 января 1913 года в С.-Петербург на адрес матери Верховского, Ольги Николаевны.

Текст, написанный по-французски, гласил: «Спасибо за прелестную открытку и добрые пожелания по случаю Нового года Вам, дорогая мадам, и всем остальным – дай Бог хорошего здоровья и всего, что можете себе пожелать. М-сье Буржинский – болен? Я его видела примерно около 20 октября и больше никаких новостей, кроме сообщенных этой открыткой. Мне кажется, он болен. Мой дом находится направо от церкви; там есть маленькая звездочка.

С наилучшими пожеланиями от А. Телина» (л. арх.).

(А. Телина имела в виду отметку в виде звездочки над домом за католическим собором на лицевой стороне открытки.)

Есть и еще одно подтверждение знакомства Буржинских с родственниками А. И. Верховского, но с оговоркой, – «предположительно». Из материалов личного архива видно, что дед Верховского, член Совета Министра Внутренних дел тайный советник Николай Николаевич Колошин в 1874 году приобрел на льготных условиях от казны небольшое имение, получившее название «Станишевский участок», рядом с городом Житомиром на берегу реки Тетерев. Мать Верховского, Ольга Николаевна, проводила вместе с семьей в этих местах летнее время, где ею было организовано небольшое поместье, – дача. В той же Волынской губернии Новоград-волынского уезда проживал помещик (владелец 448 дес. земли в с. Купчинцы и М. Полонье), дворянин Буржинский Казимир Болеславович, сын которого, дворянин Людвиг Казимирович, проживал в Петрограде в 1915–1916 годах (Графский пер. д.10) и был членом Императорского Петроградского Архелогического института (Екатерининский канал, д. 14). Некий Буржинский еще в 1860 году был членом Петербургского английского собрания, в котором состоял и дед Верховского, Н. Н. Колошин. Таким образом, «шапочное» знакомство Людвига (ставшего Луидором) Буржинского с семьей А. И. Верховского полностью исключать нельзя, однако что это доказывает? Ровным счетом ничего.

Югославский историк академик В. Дедиер был осторожен в выводах, и в своем труде «Сараево 1914» (Београд, 1969, на русский язык не переведен) тоже ссылался на воспоминания Буржинского. «Вопрос о том, были ли замешаны в заговоре Артамонов и Верховский и были ли они осведомлены о нем, остается открытым, ибо прежде надо прояснить некоторые другие аспекты. Луи-де Тридвар-Буржински (правильно – Тривдар. – Ю. С.), бывший член Археологического общества в Петрограде, в своих мемуарах, опубликованных в 1926 году во Флоренции, утверждал, что сараевское покушение организовал Артамонов…».

По мнению В. Дедиера, «в заговоре мог участвовать генерал (?! – Ю. С.) А. И. Верховский», который будто бы одно время был помощником военного агента России в Сербии и якобы имел связи с руководством организации «Черная рука». Дедиер далее утверждал, что Верховский, «оказывая давление» на российского министра иностранных дел Временного правительства М. И. Терещенко, пытался выгородить «своих друзей» – членов «Черной руки». Никаких доказательств этой версии Дедиер не представил, но, несмотря на это, его книга, опубликованная в 1966 году, получила широкое распространение во многих странах Европы и Америки, и стала считаться едва ли не «последним словом науки»[140].

Академик Ю. А. Писарев долго игнорировал сведения, сообщенные Буржинским. По прошествии времени он лишь отметил (не сообщив, правда, источник), что: «Тридвар-Буржински (правильно Тривдар. – Ю. С.)… указал, что и он опирался на рассказы «знакомых своих знакомых» и не может ручаться за достоверность приведенных им данных»[141].

Хотя время и показало, что пресловутое «объединение славян» является фикцией, в то же время незначительное, на первый взгляд, указание в открытке А. Телиной на «болезнь» Буржинского дает основание поставить такой вопрос: а не заразился ли Буржинский старинной европейской болезнью, так называемой «русофобией»? Тем более что после ознакомления с содержанием его книги оснований для такого предположения более чем достаточно… Кроме того, как раз в 1913 году некий «монсеньор Буржинский», ярый католик, был делегатом на Лондонском евхаристическом конгрессе, а затем после посещения «Бонн пресс» в Париже он должен был посетить Рим. Ему предписывалось ни под каким видом не сообщать, кто собрал материал для опубликованной 11 февраля 1913 года статьи «Россия против католицизма».

Обратимся к фактам. В «Сербском дневнике» Верховский ничего не писал о своих связях с членами «Черной руки». Первая же встреча Верховского с высшим военным сербским руководством в 1914 году произвела на него хорошее впечатление: «Люди светлые, интеллигентные, и относятся хорошо к нам» (С. дн. 27.01).

Что это были за военные и входили или нет в их число представители «Черной руки»? Считается, что к началу 1914 года в рядах этой заговорщицкой организации насчитывалось более 2000 членов, в их числе – начальник Генерального штаба воевода Радомир Путник и 9 генералов. Некоторые из офицеров были активными участниками заговора против Обреновичей. С отдельными офицерами Верховский действительно имел деловые контакты, рабочие встречи и беседы на разные, в том числе и военные темы.

В дневнике отмечены встречи Верховского и с членами «радикальной партии» (С. дн. 16.II). Цели членов радикальной партии были известны – создание «Великой Сербии». В подавляющем большинстве случаев Верховский указывал в дневнике конкретные имена и звания, иногда – зашифровывал. Например, Верховский говорил «с одним полковником» (С. дн. 27.I). Есть указания в дневнике и о другом офицере сербского Генштаба, майоре, окончившем Николаевскую Академию Генштаба, который был приставлен к Верховскому «для помощи» (С. дн. 24.II). Кстати, с эпитетом – «один офицер», писал в своих донесениях в Петербург и полковник В. А. Артамонов.

Кроме эпитета «один», в дневнике Верховского не упоминается ни начальник разведывательного отделения (одновременно руководитель «Черной руки») полковник Драгутин Димитриевич, ни его заместитель майор Воя (Воислав) Танкосич. Как бы ни было соблазнительно, «для сенсации», поставить знак тождества между эпитетом «один» и известными деятелями «Черной руки», – риск исказить историческую правду никак не позволяет этого сделать.

Артамонов категорически отклонил предложение «Черной руки» о вступлении в ее состав. В рапорте одному из руководителей русской военной разведки генерал-лейтенанту Николаю Августовичу Монкевицу 17(30) января 1912 года (т. е. еще до прибытия Верховского) он писал: «Не скрою, что “Черная рука” сделала через одного офицера попытку войти в сношение со мной. Конечно, я немедленно и решительно отклонил приглашение переговорить с членами тайной организации, чтобы не дать им возможность примешивать при агитации имя России»[142].

После скоропостижной смерти Н. Г. Гартвига временно поверенный в делах в Сербии В. Н. Штрандман на запрос из российского МИДа, информировал Петербург: «Факты говорят о противном. Так, нет ни одного свидетельства того, что Димитриевич встречался с Принципом или с кем-либо из его товарищей, когда они в мае 1914 года были в Белграде»[143]. (Оставим в стороне вопрос, откуда мог почерпнуть такую информацию Штрандман, никоим образом не связанный с разведкой.)

Очевидно, что обвинения в адрес Верховского о его участии в заговоре «черноруковцев» могут быть подтверждены не версиями и наукообразными фантазиями авторов, а единственным способом, – исследованием подлинных архивных документов: шифровок, приказов, отчетов, донесений. Часть таких документов, хранящихся в Российском государственном военно-историческом архиве и бывших прежде недоступными для исследователей, обнаружена относительно недавно. Например, найдены донесения в адрес российского Генштаба военного атташе в Сербии полковника В. А. Артамонова. Документов и отчетов, связанных с деятельностью в Сербии капитана Верховского, в российских архивах обнаружить пока не удалось. Да и были ли таковые вообще? Если и были, то в соответствии с инструкцией шифрованные документы подлежали уничтожению путем сжигания точас после прочтения. Надо полагать, что после сараевских выстрелов многие из исторических документов Российского Генштаба и МИДа могли вовсе превратиться в пепел, как и часть личных записок и дневниковых записей самого Верховского. О таком уничтожении документов в русском представительстве в Белграде, организованной Штрандманом, уже указывалось.

Ю. А. Писарев (надо отдать должное), работал над темой Сараевского убийства тщательно, добросовестно и скрупулезно. Он изучал документы во многих архивах, вел переписку с сыном военного атташе Артамонова, проживавшим в США, и даже встречался с сыном А. И. Верховского, Игорем Александровичем, который позволил ему посмотреть архив генерала. Лишь в начале 1990-х годов Писарев осторожно начал упоминать в своих статьях о присутствии в Сербии капитана Верховского. Но, за отсутствием достаточного количества доступных ему материалов, он так и не смог ответить на главный вопрос: участвовал ли Верховский в заговоре «черноруковцев» и если да, то какова была его роль.

Суммируя выводы, вытекающие из трудов иностранных историков и доступные материалы отечественных и зарубежных архивов, академик Ю. А. Писарев сделал окончательный вывод: «для этих утверждений не имеется веских оснований»[144]. Таким образом, нелепость версии об участии капитана Верховского в заговоре против Франца Фердинанда очевидна.

Версия четвертая: Верховский занимался на Балканах разведывательной деятельностью.

Стоян Протич (род. 1924) в книге «Югославия против Сербии» (Белград, 2009)[145] писал, ссылаясь на труд Эдмонда Тейлора, опубликованный в 1963 году: «В Санкт-Петербурге 21 февраля 1914 г. заседает коронный (так в подлиннике. – Ю. С.) совет. Заключение – «исторические цели царской России могут быть осуществлены только одной общеевропейской войной. Царский военный совет считает, что необходимы, по меньшей мере, два-три года для подготовки такой войны. Поэтому рекомендуется умеренный дипломатический курс до тех пор, пока Россия не будет готова предпринять поход на Австро-Венгрию и Германию».

О каком таком походе России на Австро-Венгрию и Германию писал Э. Тейлор, наверное, было известно только ему одному, поскольку не было опубликовано ни одного исторического документа в подтверждение его предположений. Далее Э. Тейлор обратил внимание на политическую ситуацию в Сербии: «В противовес осторожной царской политике, русский посланник в Белграде Н. Г. Гартвиг, военный атташе полковник Виктор Артамонов и капитан Александр Верховский поощряли вызывающе агрессивную политику. Эти три официальных представителя тайно передавали оружие и деньги сербской «Черной руке», террористической организации, известной как «Общество смерти». Непосредственным связным для передачи русской помощи сербским террористам был Драгутин Димитриевич, по прозвищу Апис, начальник разведывательного отдела сербской армии». Эдмонд Тейлор к тому же «установил», что капитан Верховский был офицером русской разведывательной службы, который контролировал организацию Димитриевича «Черная рука» в течение решающих недель перед убийством в Сараево. Его начальник полковник Артамонов утверждает, что, начиная с июня месяца, продолжительное время находился в Швейцарии. Считается, что посланник Гартвиг, может быть, не знал заранее о деталях заговора и готовящегося убийства. Тем не менее подготовка продолжалась, хотя сербское правительство о том знало. Несомненно, покушение не было делом одного одинокого стрелка или «одной малой группы молодых сербских фанатиков». «Никаких ссылок на работу Э. Тейлора[146] Стоян Протич не дает»[147]. Эти формулировки обоих авторов, Тейлора и Протича, совершенно бездоказательны, и ни в коем случае не отражают действительного положения дел. Документально подтверждено, что А. И. Верховский в России не имел никакого отношения к русской разведывательной службе. После успешного окончания дополнительного курса Николаевской Академии Генерального штаба он 7 мая 1911 года за отличные успехи в науках был произведен в штабс-капитаны и 3 июля 1911 года был прикомандирован к штабу 3-й Финляндской стрелковой бригады. Затем, в августе – к штабу Финляндской бригады и 1 ноября 1911 года назначен командующим 4-й ротой 2-го Финляндского стрелкового полка. На этой должности Верховский прослужил два года, вплоть до своего убытия на Балканы.

Еще во время обучения, Конференция Императорской Военной Академии 2 мая 1911 года присудила ему две премии по результатам блестящих успехов: 1) премию имени генерал-лейтенанта Леонтьева за наилучше исполненную стратегическую задачу; 2) премию имени генерал-лейтенанта Леера в пособие поездки за границу. Таким образом, командировка Верховского на Балканы в 1914 году отчасти являлась следствием именно такого положения дел, что подтверждал в своих воспоминаниях и В. А. Артамонов.

После отъезда Артамонова в Швейцарию капитан Верховский находился в Белграде, и даже взял на себя попечение о его служебном сейфе. Но почему он должен был «контролировать организацию Димитриевича», совершенно непонятно, тем более что ключи от сейфа Артамонов передал посланнику Гартвигу, а не своему «заместителю» Верховскому.

В своей книге «На трудном перевале», изданной в 1959 году, Верховский так обозначил цели своей командировки: «В качестве офицера Генерального штаба я приехал в Сербию с заданием изучить причины ее побед в борьбе с Турцией и Болгарией»[148]. Наконец, в своем рапорте начальнику сербского Генерального штаба Радомиру Путнику (отданого, кстати, по-сербски), Верховский также назвал целью своей восьмимесячной командировки изучение сербско-турецкой и сербско-болгарской войн.

Р. Путник почти полностью (за исключением одного пункта) одобрил программу, представленную ему на утверждение капитаном Верховским. Примечательно, что во время аудиенции Путник зло ополчился на политику, которая, по его мнению, всегда становится поперек дороги стратегии. Имел ли он в виду сложные взаимоотношения военной верхушки и «черноруковцев» с гражданскими властями Сербии и в первую очередь с Н. Пашичем, Верховский не уточнял, зато он с видимым удовольствием отмечал по поводу сербско-болгарской войны 1912 года: «южные славяне знают теперь, что значит ослушаться России. Они, я думаю, хорошо поняли, что они сила только в союзе и единомыслии с Россией» (С. дн. 16.02).

На изучение войн 1912 года Верховскому было отведено восемь месяцев, т. е. возвратиться в Россию из Сербии он должен был лишь в конце сентября 1914 года. Этот факт, несомненно, является самым весомым аргументом в пользу того, что ни Генеральный штаб, ни Правительство Императорской России не планировали никаких провокаций, а тем более покушений на Франца Фердинанда летом 1914 года, да еще с участием Верховского. Вообще, трудно себе представить, чтобы православный Царь Николай II мог санкционировать убийство наследника Австро-Венгерского престола. Сегодня, зная о последствиях покушения, можно даже посетовать, что со стороны Генштаба России не была своевременно организована… секретная охрана эрцгерцога во время его нахождения в Сараеве!

Академик В. Дедиер предполагал, что Верховский служил в русской дипмиссии в Белграде и собирал сведения о Балканской войне, подозревал его в поддерживании контактов с русскими революционерами в Швейцарии и считал, что Верховский мог быть вовлечен в убийство в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда[149].

А. И. Верховский действительно находился в Белграде, посещал Косово и собирал сведения о Балканских войнах. Полностью нельзя исключать, что в программу, которую утвердил воевода Путник, входило изучение им материалов сербской разведки. Относительно же «поддержания контактов с русскими революционерами в Швейцарии» и вовлечения его в «убийство Франца Фердинанда», то здесь нельзя не согласиться с мнением известного ученого: «историй столько, сколько историков»…

Из послужного списка Верховского известно, что с 10 ноября 1913 года он был отправлен в двухмесячный отпуск с сохранением содержания, а накануне столь ответственной командировки, «высочайшим приказом» от 6 декабря 1913 года, он был произведен в капитаны. На этом записи в сохранившемся послужном списке Верховского обрываются, хотя военная служба его продолжалась.

Итак, с одной стороны, Артамонов был своевременно проинформирован Генштабом о прибытии Верховского (С. дн. 25.01). С другой стороны, в открытых источниках, публиковавшихся Генштабом, о такой командировке Верховского на Балканы не сообщалось. Не обнаружены также приказы о назначении Верховского заместителем Артамонова на время его отпуска. В публикуемых официальных документах Генштаба России по состоянию на 18 июля 1914 года капитан А. И. Верховский (проходил под № 231) ни в качестве военного агента, ни в качестве помощника военного агента не значился[150].

В соответствии со схемой управления, военные агенты подчинялись Главному управлению Генерального штаба, который в 1914 году возглавлял генерал-лейтенант Николай Николаевич Янушкевич. Институт военных агентов оказался выделен в особую структуру, под начальством генерал-квартирмейстера. Отдел секретной агентуры возглавлял генерал Николай Августович Монкевиц, который был в постоянном контакте с Министерством иностранных дел и знал лучше других, что происходит в высших сферах. Помощником у него был Оскар Карлович Энкель. За Балканское направление отвечало 6-е делопроизводство. Такой высокий статус военных агентов обеспечивал прямое и быстрое поступление их донесений непосредственно в руководящий центр стратегического планирования. Вполне естественно, что статус военного разведчика – военного агента, выполнявшего функции «собирателя» информации, ее обработчика и аналитика, приобретал особое значение. «Успех всякой разведки требует, прежде всего, широкого образования, широкого взгляда. Разведчик при оценке современных явлений поневоле должен смотреть в лицо будущему, поневоле становится в положение пророка, и, конечно, для этой роли совершенно не подходят лица, способные блуждать между тремя родными соснами. Требования, предъявляемые к разведчику высшего полета, огромные… Многие из военных агентов, обладая аналитическими способностями, эрудицией и не будучи лишены литературного дара, публиковали свои произведения по проблемам страноведения, военно-техническим вопросам и военно-научной тематике в периодических изданиях России, ведущее место среди которых занимал «Военный сборник». В специальной памятке, помещенной на последней странице обложки почти каждого номера и фактически адресованной подобным авторам, отмечалось, что «ни чин, ни должность, ни звание, в силу циркуляра Главного Штаба от 17 апреля 1908 г. № 61, под статьями частного характера в печати не допускаются»[151].

Справедливости ради следует заметить, что Верховский отмечал в замкнутой офицерской корпорации военных агентов и отрицательные стороны, главным из которых было «чванство» (С. дн. 25.I).

Несмотря на личные качества военных агентов по ряду причин в 1914 году русская разведка все-таки оказалась неспособна предотвратить катастрофическое для интересов России развитие событий на Балканах. Почему это произошло?

Из многих причин следует выделить одну. Существенно важно, что до сих пор никому в точности не известно, была ли взята под полный контроль русской контрразведки деятельность «Черной руки» и в какой степени это повлияло на решение заговорщиков совершить теракт против Франца Фердинанда. Так или иначе, но совокупность действий или даже бездействий военных агентов, ограничения их практической деятельности, накладываемые самой спецификой их работы на Балканах, наслоение закономерных событий и роковых случайностей и вызвали в конечном итоге кризис, позже хлестко обозначенный как «Балканский тупик». Косвенным (и единственным) свидетельством того, что Верховский мог находиться в Сербии под легендой русского журналиста, является его запись в дневнике о том, что он брал интервью у военного агента полковника Стефана Илича (С. дн. 28.II.1914). На следующий день С. Илич высказал Верховскому свое мнение (несомненно, это было мнение знатока вопроса) о двойной жизни военных агентов, после чего Верховский перестал делать записи в своем дневнике. Урок, как видно, пошел ему впрок…

Из «Сербского дневника» известно так же, что, находясь в Сербии, Верховский носил цивильный костюм. Заслуживает особого внимания и даже удивления, что в разведывательном отделении сербского Генштаба Верховскому были показаны некие «бумаги» с донесениями военных и «других агентов», которые очень много дали для его работы (С. дн. 24.II). Отметим, что списки секретных агентов и их донесения всегда и везде считались (и считаются) государственной тайной. Они особо охраняются и не подлежат огласке.

В работах по иследованию вопроса подготовки императорской России к войне подчеркивалось, что Генеральный штаб России внимательно следил за развитием вооруженных сил Австро-Венгрии. «Состояние их благодаря разветвленной сети агентуры было известно царским генералам досконально»[152].

Благодаря рапорту полковника Димитриевича, опубликованному в Югославии в 1950-х годах[153], стало общеизвестным, что Артамонов занимался разведывательной деятельностью на территории Австро-Венгрии.

Такая деятельность осуществлялась при помощи агентуры, возглавляемой отставным австро-венгерским офицером Малобабичем. Через Малобабича шли небольшие денежные потоки на оплату услуг агентов. Им же, Малобабичем, по заданию Димитриевича, тайно от Артамонова было организовано покушение на Франца Фердинанда. О Верховском в рапорте Димитриевича не упоминалось.

Димитриевич сделал также признание, что он не сообщил ничего Артамонову относительно подготовки покушения. Небольшие деньги, которые были получаемы от Артамонова и посылались находившимся на службе у Димитриевича соучастникам покушения через Малобабича, выдавались под предлогом необходимости проведения в Боснии разведки и фотосъемки. Расписки за полученные деньги, по признанию Димитриевича, находились в «русских руках».

Артамонов, несомненно, должен был использовать в своей деятельности агентуру, и здесь невозможно было обойтись без финансирования. Откуда и по каким каналам шли средства? Это так и осталось до конца не выясненным. Как полагают некоторые историки – деньги (из Франции и Англии) для организации теракта были доставлены в апреле 1914 года масоном доктором Радованом Казимировичем… Считается, что в комнате Принципа в Сараеве после его ареста было найдено 2700 крон, а в мешке от соломы более 1000 крон в рамке иконы. Академик Н. П. Полетика считал, что Артамонов дал Димитриевичу около 8000 франков на сербскую пропаганду в Австрии.

С другой стороны, даже если Димитриевич (Апис) и брал деньги у Артамонова на известные ему цели, то из этого совсем не обязательно следует, что Артамонов руководил заговором. В доказательство можно привести пример из российской истории: жандармский подполковник Н. Кулябко имел на денежном содержании секретного агента Богрова, но из этого совсем не вытекает, что Кулябко готовил покушение на премьера П. А. Столыпина. Очевидно, что Богров просто обманул жандармского подполковника. Такого же плана история с небезызвестным Азефом. Такова в то время была система отношений тайной полиции, ее секретных агентов, провокаторов и т. п.

По австрийским данным, оружие, которым пользовались террористы, было следующим: 1 граната (иногда писали «бомба») и по 1 браунингу на каждого, – всего 6 бомб и 4 браунинга с припасами были взяты с военных складов в Белграде. В этом случае остается открытым вопрос: для чего Артамонову нужно было давать заговорщикам деньги на покупку оружия?

Из «Сербского дневника» известно, что Верховский пытался получить через Иванку (дочь своей квартирной хозяйки) немецкие деньги – марки (С. дн. 17. II).

Ввиду сильно развитой немецкой агентуры, пользоваться услугами белградского банка Андреевича, либо французско-сербского банка было бы крайне неразумно. Зачем Верховскому нужны были марки, если в обращении были динары? Скорее всего, он предполагал после окончания срока своей вполне мирной восьмимесячной командировки возвратиться в Россию через Австро-Венгрию и Германию, где намеревался недорого приобрести подарки для своей семьи.

По мнению князя Г. Н. Трубецкого, назначенного послом после скоропостижной смерти посланника Гартвига, полковника Артамонова отличали верность делу, честное служение родине, неподкупность. Он не шел ни на какие сделки, чтобы не компрометировать Россию, решился отказаться от сотрудничества с сербской тайной организацией «Объединение или смерть», больше известной как «Черная рука». Уведомлял о любых неофициальных предложениях не только Генеральный штаб, но и МИД. Так, он отверг услуги чешского шпиона Навратилова, который осенью 1912 года предлагал ему за деньги передать военные планы австро-венгерского правительства против Сербии. Он отклонил также предложение русского разведчика в Австро-Венгрии генерала Занкевича помочь ему в организации наблюдения за Боснией и Герцеговиной через Сербию[154].

Характеризуя Артамонова, князь Трубецкой оказал ему, как говорится, медвежью услугу… По мнению академика Ю. А. Писарева, ссылающегося на воспоминания генерал-квартирмейстера Ю. Н. Данилова, одно время ведавшего делами контрразведки, Артамонов был плохим разведчиком[155]. Он якобы предпочитал мазурку на балах, устраивавшихся в королевском дворце, работе со шпионами, был слишком интеллигентен, чтобы заниматься «грязным делом», и все поручения выполнял с крайней неохотой. В конце концов Артамонова пришлось заменить. Во время сараевского заговора разведкой на Балканах ведал военный агент в Болгарии полковник Татаринов. «Но, – добавлял Писарев, – и он не был в то время в Сербии»[156].

Согласно опубликованным в открытой печати приказам Генерального штаба полковник Александр Александрович Татаринов в это время (на 5 мая 1914 года) был военным агентом в Китае и никак не мог оказаться на Балканах. Теперь, кажется, все разночтения по этому вопросу должны быть закрыты, поскольку в Сербии никого из представителей российского Генштаба, кроме полковника Артамонова и капитана Верховского, не было.

В. А. Артамонов был тогда, что называется, у всех на виду, и по этой причине он не мог осуществлять разведдеятельность против Австро-Венгрии, действуя напрямую посредством «черноруковцев» и их руководителя Димитриевича. Возможно, что поэтому у ряда зарубежных историков (Тейлора, Дедиера) «сложилось мнение», что в «деле» был замешан капитан Верховский, который, по их мнению, находился в Белграде с целью сбора разведывательных данных, для чего встречался с Димитриевичем (Аписом).

Заслуживает внимания, что по личному распоряжению военного министра Сербии Стефановича к Верховскому был «приставлен» капитан Джурич, который находился при нем почти неотлучно. В его задачу входило быть посредником между ним и военным министром и добывать все, «что нужно» (С. дн. 6.II.1914). Такая опека, с одной стороны, сильно облегчала задачу Верховскому по сбору нужной ему информации. С другой стороны, в определенном смысле, она связывала ему руки.

Нельзя не обратить внимания на знаковое событие, состоявшееся 16 (29) июля 1914 года, в Белграде был задержан австрийский офицер запаса Раде Малобабич. Арест был произведен по приказу министра внутренних дел Сербии Протича. Наверное, это было непростым решением, поскольку Малобабич был непосредственно связан с всесильным на тот момент полковником Димитриевичем. На допросе он сознался, что имел револьвер на предмет покушения в Сараево и что он «состоял на службе у австрийского разведывательного бюро в Сербии»[157].

Такое газетное сообщение вносит дополнительную путаницу, поскольку получается, что сербская сторона как бы обвиняла в проведении покушения на эрцгерцога сами австрийские спецслужбы. Но отсюда же следует, что Малабобич работал одновременно на обе разведки, что представляется все же маловероятным. Арест Малобабича мог быть вызван разными причинами, одной из которых являлось требование австро-венгерского ультиматума врученного сербскому Королевскому Правительству 10 (23) июля, в котором (в п. 6) содержалось требование «провести судебное расследование против каждого из участников сараевского убийства, находящихся на сербской территории с участием в расследовании лиц, командированных австрийским правительством». С другой стороны, арест Малобабича мог быть вызван, опасением, что тот, в случае начала войны, попадет в руки австрийцев и выдаст государственную тайну Сербии – сведения о подготовке покушения и назовет конкретные фамилии соучастников. Малобабич был, безусловно, самый преданный агент Димитриевича. После его ареста распалась вся разведывательная сеть в Боснии, а самого Малобабича держали в заключении целый год. В конце концов его выпустили, но в 1917 году расстреляли в Салониках вместе с Димитриевичем.

Об аресте Малобабича встречаются любопытные (и весьма противоречивые) сведения, оставленные в воспоминаниях отставного австрийского офицера-разведчика Макса Ронге. Ссылаясь на мнение начальника сербского разведывательного отдела полковника Драгутина Димитриевича о главной причине отказа в работе разведки, Ронге писал: «Главным агентом разведывательной службы против Австрии был известный Раде Малобабич, судившийся по шпионскому делу 53 сербов в Аграме и состоявший также на службе в резидентурах мирного времени у майора Тодоровича в Лознице и майора Дмитрия Павловича в Белграде. 25 июля (?! – Ю. С.) этот подозрительный человек был арестован болгарской полицией и отправлен в Ниш, где в октябре 1914 года его случайно обнаружил Димитриевич. Арест Малобабича парализовал всю сербскую разведывательную службу. В 1918 (?! – Ю. С.) году Малобабич рассказал полковнику о своей судьбе и о том, что в Салониках он был присужден сербским военно-полевым судом к смертной казни. В то время сербы открыто очищались от тех людей, которые слишком много знали»[158].

В такой ситуации после вручения австрийского ультиматума для Верховского наступили дни тревожной неопределенности. В любом случае, в целях самосохранения, ему, не имевшему дипломатического прикрытия, не помешало бы на время скрыться, а затем и вовсе покинуть пределы Сербии. К тому же всесильное на тот момент руководство «Черной руки» могло начать, образно говоря, «заметать следы» и, как знать, уцелел бы Верховский, невольно оказавшийся в самом эпицентре событий?

Во всей этой истории с разведкой и связями с «черноруковцами» нельзя пройти мимо фигуры Ненадовича, с которым имел встречи в Белграде Верховский. Эти встречи более чем любопытны, несмотря на то что Ненадович представился Верховскому телеграфным чиновником, и пришел он на «маленькое собрание у наших хозяев» не один, а в сопровождении трех своих товарищей и одной девицы… (С. дн. 4 и 18.II).

Вообще известно, что Ненадовичи были кровными родственниками королевской династии Карагеоргиевичей, а один из представителей с такой фамилией – Иаков Ненадович, – был посланником Сербии в Константинополе в 1907–1914 годах.

Одним из вдохновителей сараевского покушения был герцеговинский революционер Мустафа Мухамедович Голубич, один из лидеров «Млады Босны», имевший в свое время связь с «Черной рукой», наряду с Владимиром Гачиновичем. Этот Голубич взял себе псевдоним «Ненадович». Во всяком случае, из указателя имен к двухтомнику В. Дедиера «Сараево, 1914» известно, что Никола Ненадович и Мустафа Голубич – это одно и то же лицо. Под таким псевдонимом Голубич писал свои статьи в журнале Анри Барбюса «Клярте» в 20-е годы.

О Мустафе Голубиче ходило много легенд, и сейчас уже невозможно отделить правду от вымысла. Мустафа Голубич якобы стал популярным на весь Белград, когда на пари прыгнул в воду с жуткой высоты – с моста через реку Сава. Бесстрашного юношу заметили, и он попал на службу к предводителю сербской военной организации (четников) Воиславу Тонкосичу, одному из ключевых фигур «Черной руки». Голубич нередко курсировал между Францией и Белградом и все свои действия согласовывал с Тонкосичем и Димитриевичем.

В Балканскую войну М. Голубич ушел на фронт добровольцем в качестве простого солдата, где дослужился до чина унтер-офицера. Сразу после первой Балканской войны этот унтер-офицер из бедных слоев каким-то образом попадает во Францию, учится то ли в Париже, то ли в Тулузе (тут есть разночтения в источниках) где стал стипендиатом масонской ложи на факультете права. Вместе с Владимиром Гачиновичем (субъектом, до конца не разгаданным) в начале 1914 года организует тайную встречу в Тулузе (третьим участником был мусульманин Мехмедбашич), на которой они якобы договариваются устроить покушение на Франца Фердинанда. Академик В. Дедиер установил, что эта встреча могла иметь место в период с 7 января по 3 февраля 1914 года.

С началом Первой мировой войны Голубич пошел на фронт унтер-офицером сербской армии.

Считается, что в 1915 году он был завербован российской разведкой, прослужив в качестве агента царских спецслужб до октября 1917 года. Однако, пока не опубликовано ни одного документального подтверждения этой версии.

С 1920 года он работал в ОГПУ и Коминтерне. В анкете, заполненной в 1938 году в Москве, Мустафа Мухамедович Голубич писал о себе, что он разведен, родственников не видел более 12 лет.

В яркую биографию Голубича вплетены весьма громкие акции советской разведки – участие в организации покушения на Льва Троцкого в Мексике, в операциях по похищению «врагов советского народа» генералов Кутепова и Миллера (руководителей Российского общевойскового союза со штабом в Париже). Земляки Голубича считают, что он со временем стал чуть ли не генералом НКВД, что, по-видимому, является еще одним мифом.

Считается, что М. Голубич по заданию Центра принял активное участие в перевороте, известном, как восстание генерала Душана Симовича 27 марта 1941 года, вследствие чего он инициировал через этого генерала предложение советскому руководству заключить договор между Югославией и СССР…

Вскоре немцы захватили Белград, и 7 июня 1941 года Голубич был арестован. Академик В. Дедиер писал, что в Белградское отделение гестапо для допросов бывшего черноруковца Голубича по поводу Сараевского убийства прибыли четыре (!) следователя из Берлина. Смогли тогда гестаповцы получить от Голубича интересовавшие их сведения или нет – неизвестно. После зверских пыток (длившихся три недели) 26 июня Голубич был расстрелян[159].

Судя по записям в дневнике, Верховский интересовался моральным состоянием сербов в период Балканских войн 1912 года. Ненадович, с которым встречался в Белграде Верховский, для изучения «дела» бывал за границей, во время войны он был простым солдатом 1-й роты 4-го батальона 4-го полка Шумадийской дивизии. Он сообщил Верховскому очень много интересной информации о боевом духе солдат и о том, что у них «все мысли направлены теперь в сторону Австрии и тех 3 милл[ионов] сербов, которые там живут под игом немцев и мадьяр» (С. дн. 4.II).

Такие сведения позволяют с достаточно большой степенью вероятности предполагать, что именно этот Никола Ненадович (Мустафа Голубич) имел встречи в Белграде с Верховским и был тем анонимным информатором, на основании сообщений которого впоследствии строили свои правдоподобные версии зарубежные и отечественные историки и писатели.

«Тайна белградской камарильи» – так окрестил салоникский судебный процесс, организованный высшими сановниками королевской Сербии «видный герцеговинский революционер Мустафа Голубич»[160], что явно свидетельствует о его республиканском мировоззрении.

Дело о подготовке и осуществлении покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда постоянно обрастало слухами и сплетнями. Сообщение Ненадовича (Голубича) о том, что русский посланник Н. Гартвиг в Сербии и военный атташе В. Артамонов знали о готовящемся покушении, якобы подтверждается заявлением, сделанным одним из членов «Черной руки», пожелавшим остаться неизвестным. Этот аноним сделал заявление венскому журналисту: «Димитриевич предполагал, что убийство эрцгерцога поможет втянуть Австро-Венгрию в войну с Сербией, и, боясь, чтобы Россия не отступила, так как она уже дважды сделала в 1908 и 1912 годах при виде Австрии, поддержанной Германией, сообщил о готовящемся покушении Артамонову, выразив свои опасения. Артамонов, после совещания с Гартвигом, явился в контрразведывательный отдел сербского Генерального штаба и просил Димитриевича обождать, пока он снесется с Петербургом. Артамонов послал полный отчет о своем разговоре в Петербург и через несколько дней получил многозначительную телеграмму (по-французски): «действуйте, если на вас нападут, вы не останетесь одни» и значительную сумму денег на подготовку покушения»[161]. После этого Артамонов вновь сделал визит в контрразведывательный отдел и сообщил Димитриевичу, что Россия поддержит Сербию, что бы ни случилось. «Мы трепетали до самой глубины нашего существа от слов русского военного атташе, так как знали, что теперь секира занесена над побегом австрийской императорской фамилии… С кем советовался Артамонов? Конечно, с Гартвигом. Гартвиг знал все»[162].

Итак, был ли повод у заговорщиков «трепетать» и действительно ли Гартвиг «знал все»? Чтобы разобраться в лабиринтах этой научной фантастики, обратимся к фактам. Во-первых, является вполне доказанным, что Артамонов в описываемое время отсутствовал в Белграде, поскольку находился в отпуске за границей Сербии. Во-вторых, если такая телеграмма анонимного автора и существовала (что весьма сомнительно), понять ее можно было по-разному. В одном случае «действуйте», т. е. убивайте эрцгерцога, в другом – «если на вас нападут, действуйте».

В. Н. Штрандман зафиксировал в своих воспоминаниях, что еще в начале марта 1914 года Гартвиг был заранее извещен о предстоящих австро-венгерских маневрах в Боснии, планировавшихся на середину июня. Это была, несомненно, демонстрация силы, и такой ситуацией встревожились премьер Пашич и королевич Александр… С конца марта и в течение всего апреля внимание посланника и некоторых сотрудников было сосредоточено на этом досадном и опасном известии.

Напомним, что в это время атташе Артамонов, который по своим служебным обязанностям должен был взять под контроль эту тревожную ситуацию, еще находился в Петербурге и возвратился в Белград лишь в конце апреля 1914 года. Капитан Верховский, как уже указывалось выше, тоже отсутствовал в Белграде и должен был возвратиться из поездки по Косовскому краю примерно к концу мая – началу июня.

Заговорщики отбыли из Белграда утром 28 мая (пароходом в Шабац) и через день прибыли в Лозницу. Здесь Чабринович, поссорившись с Принципом и Грабежем, отделился от них и 30 мая, в сопровождении учителя Яковлевича, на лодке переплыл Дрину у боснийского Зворника; два его друга перешли в Боснию вечером 31 мая (13 июня)[163]. До покушения на эрцгерцога оставалось чуть больше двух недель…

Как говорится, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Историку И. А. Макарову удалось разыскать второй том «Берлинских записок» Николы Живковича (Белград, 2010. С. 214), где приводится цитата из разговоров Е. Ченгича и хорватского писателя-классика Мирослава Крлежи. Разумеется, что здесь снова приводились «доказательства» вины Артамонова (а значит, и российского Генштаба). Автор пишет: «Ключевую роль в покушении 28 июня 1914 года сыграл русский военный атташе в Белграде Виктор Алексеевич Артамонов, который поддерживал майора Воислава Танкосича». Следует ссылка: Енес Ченгич, «С Крлежей изо дня в день» (1956–1979), книга первая, Глобус, Загреб, 1985, стр. 303.

«В сараевском издании, – пишет И. А. Макаров, – приводится разговор сербского принца Александра с русским посланником в Белграде Николаем Гартвигом, который, якобы, сообщил престолонаследнику о том, что Артамонов – единственный, кто мог что-то знать о готовящемся покушении, но, вот беда, он «вчера отбыл в Петербург, завершил свои дела и уехал домой навсегда». (На самом деле Артамонов уехал в отпуск в Швейцарию и потом вернулся). Ченгич, со слов Крлежи, утверждает, что принц прибежал к Гартвигу за советом, как только узнал о переходе группы Г. Принципа в Боснию с целью убийства Ф. Фердинанда»[164].

Обеспокоенность королевича Александра возникшей ситуацией вполне объяснима. Штрандман вспоминал, что после вручения Сербии заведомо невыполнимого австрийского ультиматума, королевич Александр говорил, если бы он находился на месте австрийцев, тогда и он сам (учитывая их злобу и ненависть к Сербии, и то что Сербия одинока и слаба) поступил бы так же[165]… Отсюда можно сделать вывод, что королевич не оправдывал деятельность заговорщиков, приведших Сербию к роковой черте. Нельзя исключать, что именно тогда у королевича и могла зародиться мысль ликвидировать «Черную руку», члены которой, как говорится, заигрались…

Известно последнее довоенное донесение В. А. Артамонова от 3(16) июня 1914 года в Главное управление Генерального штаба, ясно свидетельствующее о правильном понимании им военно-политической обстановки: «После трех кампаний Сербия истощена материально и в финансовом отношении, поэтому всякого рода осложнения, и тем более военные действия для нее крайне нежелательны…»[166].

Отправляясь в субботу 6 (19) июня (накануне Св. Троицы) на лечение и отдых в Швейцарию, Артамонов взял с Верховского обещание сообщать ему новости (т. е. писать письма), но получил от него единственное письмо, отправленное за три дня до австрийского ультиматума – 7 (20) июля 1914 года и полученное два дня спустя. Письмо было успокоительное… Обстановка в Белграде была спокойная, опасностей не предвидилось, и, следовательно, Артамонов мог продолжать свой отдых. Больше писем от Верховского он не получал. По возвращении Артамонова в Белград выяснилось, что Верховский после вручения Сербии австрийского ультиматума все-таки послал Артамонову три (!) телеграммы, которые тот по непонятным причинам не получил.

Обратимся к документам. К младшему Артамонову (Николаю Викторовичу) перешел архив отца, с частью которого был ознакомлен академик Ю. А. Писарев. В 1988 году Писарев получил от проживавшего в Южной Калифорнии (США) Н. В. Артамонова письмо, в котором тот любезно предоставил ряд ценных документов и сообщил отдельные подробности, которые позволили академику переосмыслить некоторые важные аспекты своих предыдущих работ.

Отвечая на нападки, идущие со всех сторон на его отца, атташе В. А. Артамонова, Николай Артамонов написал весьма интересное письмо Ю. А. Писареву:

«30 сентября 1988 г.

Многоуважаемый профессор Юрий Алексеевич!

Уже много лет, как я все собираюсь Вам написать. Хотя я не читаю «Новую и новейшую историю», приятель прислал мне копию номера от сентября – октября 1970 г., в котором была помещена Ваша монография о Сараевском убийстве, явившемся предлогом для Первой мировой войны. Дело в том, что я младший сын генерала Виктора Алексеевича Артамонова. Я хочу выразить Вам благодарность, что Вы этой статьей разогнали облако, которое висело над моим отцом. Как Вы хорошо знаете, его обвиняли в том, что он был причастен к этому убийству, хотя он опровергал своё участие в этом деле. Но многие, кому это было на руку, выражали сомнение или даже больше. Ваша же статья очень обоснованно опровергает эту версию и доказывает, что России совершенно не нужен был такой инцидент, а отец всегда действовал в ее интересах.

Откладывал я Вам написать по той причине, что находил, что момент может быть для Вас неподходящий. Теперь много меняется, к тому же мне 80 лет, и мое здоровье могло быть лучше.

Вдобавок к Вашей статье, я хочу рассказать о малом событии, Вам неизвестном. Оно указывает на то, что в те времена “noblesseoblige” [167] не было пустым звуком.

Еще раз перед покушением в Сараеве мой отец, который в то время очень много работал и знал, что готовится война, о чем он и предупреждал Петербург, однажды, будучи в ванной, упал в обморок. После настояний взять отпуск он с моей матерью и старшим братом Михаилом, который был в отпуску из Киевского кадетского корпуса, отправились в Швейцарию. Я же с гувернанткой Бетен остался в Белграде у американского консула, пока мы не поехали в Абацию (теперь Опатия), где и встретились вместе. В конце июля отец получил телеграмму, вследствие которой мы побросали вещи в Абации (после войны мы их получили обратно) и через Аграм (теперь Загреб) поездом выехали в Белград. В Землин (теперь Земун) мы прибыли после того, как Австрия объявила войну Сербии. Сообщения с Белградом прекратились, а единственный железнодорожный мост вот-вот должен был быть взорван. Мы также ожидали, что Россия вступит в защиту Сербии и тогда австрийские власти смогут нас интернировать.

В то время немецким посланником в Белграде был граф фон Шпее (Spee), брат адмирала Максимилиана фон Шпее, погибшего в 1914 г. при морском бое с английским флотом в Южной Атлантике. Узнав, что отец с семьёй в Землине и не может перебраться в Белград, посол прислал посольскую моторную лодку, дабы переправить нас через Дунай.

В тот же день отец ушёл с сербской армией, а мать, брат, Бетен и я оставались еще три дня в Белграде, после чего король Петр прислал за нами дворцовые экипажи, довезшие нас до Авалы, где нас ждал его вагон, в котором мы отправились в Россию. Отец же остался в Сербии, находясь с королевичем Александром в Корфу и Салониках.

То, о чем Вы пишете на стр. 56, действительно, неправдоподобно. Окна столовой в посольстве (я там часто бывал и до, и после войны) выходили на широкий балкон со стороны сада, а не на улицу. Сад круто спускался к службам, и балкон получался на втором этаже. В саду могли только быть служащие посольства, и то, так как день был воскресный, сомнительно, чтобы там вообще кто-то был. Поэтому «звон бокалов» – явно выдумка.

Отец умер в 1942 г. от последствий немецкой бомбардировки. Василий Штрандман умер или в конце 60-х, или в начале 70-х годов в Вашингтоне. Посылаю Вам фотографию, снятую в Белграде уже после окончания войны. На первом плане отец, за ним улыбается полковник Базаревич, который его заменил, так как отец служил в историческом отделе сербского военного штаба, а в цилиндре Василий Штрандман. Сербского генерала я не узнаю.

Так как прошло много лет по выходе Вашей статьи и я не знаю, получите ли Вы это письмо, то буду очень рад узнать о получении.

С полным почтением,

Николай Артамонов»[168]..

В. Н. Штрандман в своих воспоминаниях отмечал, что и Гартвиг советовал Артамонову не прекращать своего отпуска; это видно из письма посланника от 8 (21) июля, посланного за два дня до его кончины[169].

Военный министр Сербии Стефанович разрешил провести за границей отпуск значительному числу офицеров, что, на первый взгляд, выглядит более чем странным… Летом 1914 года в отпуске находились не только сербские офицеры, но и члены русской белградской миссии: переводчик Мамулов, первый секретарь миссии Штрандман и др. В отпуск (после дня рождения короля Петра, – 29 июня/12 июля) собирался и Гартвиг. Причем, как следует из воспоминаний Штрандмана, посланник намеревался находиться на отдыхе и лечении в Германии (в Наугейме) сравнительно долго, и потому советовал Штрандману не спешить и «набираться сил, чтобы взять на себя управление миссией в его отсутствие»[170]. Такое положение с отпусками в русской дипмиссии явно показывает, что берлинские сплетни о пьяной оргии в посольстве, после получения вести об убийстве Франца Фердинанда являются явно клеветническими и направленными на разжигание духа ненависти к сербам и к русским. Это же подтверждается и письмом Н. В. Артамонова к академику Ю. А. Писареву, где убедительно показана явная невозможность услышать со стороны улицы «звон бокалов».

Налицо отсутствие каких бы то ни было агрессивных намерений как со стороны Сербии, так и России. В отпусках были: сербский премьер Н. Пашич, который прибыл в Белград из отпуска 11 (26) июля утром, после объявления Австрийского ультиматума, начальник Генерального штаба Сербии герой Балканских войн Р. Путник, так же как и начальник Генерального штаба России Н. Янушкевич…

Русский военный агент во Франции граф А. Игнатьев был в недоумении: «Много таинственного и необъяснимого, в особенности в русских делах, оставила после себя мировая война, и первые загадочные совпадения обстоятельств начались для меня именно в это памятное утро 24 июля. Чем, например, можно объяснить, что во главе самого ответственного, секретного дела – разведки – оказались офицеры с такими нерусскими именами, как Монкевиц, по отчеству Августович, и Энкель, по имени Оскар? Каким образом в эти последние, решительные дни и часы почти все русские военные агенты находились везде, где угодно, только не на своих постах? Почему и меня в это утро Монкевиц и Энкель так упорно убеждали использовать отпуск и поехать к матери в деревню?

– Вы, дорогой Алексей Алексеевич, вечный пессимист. Австрийский ультиматум Сербии – это только небольшое дипломатическое обострение, – объясняли они мне»[171].

Балканское направление накануне Великой войны, по-видимому, мало интересовало отдельных руководителей Генштаба, и этот стратегический просчет самым негативным образом сказался в ходе разворачивавшихся военных действий.

Объективности ради нельзя не отметить, что с легкой руки Троцкого и академика М. Н. Покровского, в научный оборот на несколько десятилетий прочно вошло понятие о непосредственнной виновности «русской военной партии»[172]. Но и в других самых разных источниках настойчиво высказывалось предположение, что за В. А. Артамоновым в Петербурге стояла влиятельная группа во главе с великим князем Николаем Николаевичем, весьма заинтересованным лично в сербских и черногорских делах по причине близких родственных связей с королевской семьей Карагеоргиевичей и черногорской королевской семьей Негошей. К «партии войны» примыкал-де и начальник российского Генштаба генерал-лейтенант Н. Н. Янушкевич, который лишь 2(15) июля 1914 года возвратился в Петербург из служебной командировки и приступил к исправлению своих обязанностей[173].

Военный министр В. А. Сухомлинов в своих воспоминаниях (1924) писал, что образ действий великого князя Николая Николаевича и генерала Янушкевича был подобен действию игроков, ставивших на карту судьбу армии, русского народа и дома Романовых, и что их политика была легкомысленной игрой…

Все свидетельствует о том, что вина полковника Артамонова проявилась в излишней доверчивости, неосторожности и даже служебной халатности по отношению к Димитриевичу и руководимой им «Черной руке». И не более того. Также не существует никаких убедительных доказательств участия Верховского во всей этой истории. Как тут не вспомнить древнюю китайскую мудрость: «Трудно найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет»…

Верховский, общаясь и с правящей сербской военной и политической элитой и с простыми сербами, понимал настроения в Сербии и в то же время не переоценивал сложившихся за десятки лет представлений о симпатиях всех балканских народов к России. Действительно, подавляющая часть православного населения Сербии искренне сочувствовала России. Но только православного… Заслуживает внимания мнение и жены Артамонова, Людмилы Михайловны, – «очень наблюдательной барыни», заявлявшей Верховскому, что сербам верить нельзя… Как правило, жены зачастую озвучивают мнение своих мужей, а если это так, то вряд ли Артамонов мог быть настолько «простачком», чтобы не понимать всех последствий покушения на эрцгерцога. В конце концов оказалось, что правящая сербская элита руководствовалась собственными, эгоистическими и националистическими целями и устремлениями. Все эти иллюзии и дипломатические просчеты русской дипломатии, в конечном итоге, весьма дорого обошлись народам России.

Сам Артамонов свое невозвращение в Белград тотчас после покушения объяснял в своих записках недопустимым легкомыслием… Кажется, что такое объяснение выглядит вполне правдоподобно. Тем более что роковые выстрелы Гаврилы Принципа, прозвучавшие 15 (28) июня 1914 года, поначалу не привели к какому-либо серъезному возмущению ни в одной европейской стране. Не менее удивительно, что вдруг, через некоторое время, какие-то таинственные силы привели в действие программу разрушения старого миропорядка. Эти таинственные силы, олицетворение «мирового зла», правящие миром, вполне можно уподобить авторитетам криминального мира, мастерски скрывающим, кто они на самом деле…

Считается доказанным, что Троцкий, Зиновьев и Радек знали о подготовке заговора и его организаторов, знали о планах превращения югославского освободительного движения в орудие масонов и международных авантюристов разного калибра. Радек хотел раскрыть эту тайну на московском процессе 1937 года, но ему не дали говорить[174].

В начале июня 1914 года, за несколько дней до покушения, среди участников «сараевского кружка» начались разногласия и распри, вызванные какими-то «новыми обстоятельствами». Об этих обстоятельствах туманно намекал бывший руководитель «младобоснийцев» Гачинович, чьи короткие анонимные воспоминания о боснийской организации были включены в статью Троцкого под названием: «Откуда пошло?», опубликованную в газете «Киевская мысль» от 22 марта 1915 года. В статье Троцкий называл Гачиновича, ближайшего друга Принципа и Илича, конспиративной кличкой «Босняк».

«Демон революции» Лев Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн) в истории России был персонажем, безусловно отрицательным, несмотря на его организаторские способности по созданию Красной Армии. В то же время нельзя не отметить, что название его статьи – «Откуда пошло?» – очень точно расставляет все по своим местам и определяет вектор «главного удара» и дальнейшую «программу» действий «темных сил», спонсорская помощь которых «на известные им цели» была тогда весьма значительной. Из статьи Троцкого следует, что через несколько дней после Сараевского убийства он встретился в парижской кофейне «Ротонд» с Владимиром Гачиновичем, игравшим в «Черной руке» в основном идеологическую роль. Принцип видел в нем «божество». Этот Гачинович вырос в русской революционной среде, переводил Герцена и Бакунина, с восторженной любовью читал роман Чернышевского «Что делать?», восхищался аскетом Рахметовым. Именно он был одновременно членом всех трех организаций – боснийской «Свободы», «Народной Одбраны» и «Черной руки». Именно через него осуществлялись контакты этих организаций с российскими революционерами – Луначарским, Мартовым, Троцким, Радеком. Много знать бывает иногда слишком опасно. И, возможно, поэтому Гачинович скончался при загадочных обстоятельствах. Швейцарские врачи дважды делали ему операцию, подозревая то одно, то другое, и каждый раз ничего не обнаруживая, после чего 11 августа 1917 года Гачинович умер. Подозревают, что он был отравлен своими бывшими соратниками, которые хотели ему отомстить за репрессии, обрушенные на них австро-венгерскими властями. Остается невыясненной до конца и такая версия, что, мол, Гачинович в последний момент послал в Сараево письмо заговорщикам с предложением отказаться от покушения на эрцгерцога.

Допустим, что Верховский мог быть каким-то образом связан с «младобоснийцами». Например, в разведывательных целях. В таком случае нельзя совсем исключать, что на возникновение этих разногласий среди террористов, вызванных «новыми обстоятельствами», вполне мог повлиять как раз энергичный капитан Верховский, который ни в коем случае не мог быть сторонником теракта, направленного против эрцгерцога Франца Фердинанда. Однако эта версия относится все-таки к области правдоподобных предположений, а не фактов.

Троцкий в качестве корреспондента газеты «Киевская мысль» тоже был частым гостем на Балканах в 1912–1914 годах и не скрывал, что в Белграде у него были «друзья». Он не считал возможным раскрыть всю подноготную этого загадочного убийства, но все же передал важную информацию, помогающую раскрыть суть проблемы. Он писал: «Как же так? – спрашивал меня молодой сербский революционер: «– Выходит, что союзники попросту продают сербов Италии. Где же тут война за освобождение малых народов? И ради чего, в таком случае, погибать нам, сербам? Неужели же я вступил в волонтеры только затем, чтобы кровью своей содействовать переходу Далмации в руки Италии? И во имя чего тогда погибли мои сараевские друзья: Гаврило Принцип и другие?». Он был в полном отчаянии, этот юноша со смуглым, чуть рябоватым лицом и лихорадочно блестящими глазами. Истинная подоплека «освободительной» войны открывалась перед ним со своего далматинского угла… От него узнал я много подробностей о внутренней жизни юго-славянских революционных организаций и, в частности, о группе мальчиков, которые убили габсбургского престолонаследника, главу австро-венгерской военной партии»[175].

Будущий член Временного правительства, военный министр А. И. Гучков (считается масоном), активная заговорщицкая деятельность которого по свержению монархии в конце февраля 1917 года несомненна, в 1912–1913 годах чуть ли не целый год провел на Балканах. Бывал на Балканах и глава кадетской партии П. Милюков…

Такое повышенное внимание этих видных оппозиционных политиков и, в особенности, Троцкого к Балканским делам, оставляет немало вопросов. Один из таких вопросов относится к разведдеятельности, осуществляемой в интересах Австро-Венгрии этими неизвестными белградскими «друзьями» Троцкого. Верховский в «Сербском дневнике» тоже писал о таких австро-венгерских агентах, и даже сообщал об их этнической принадлежности[176] (Л. Н. Гумилев ввел в научный оборот более корректное, чем Верховский, название – «блуждающий суперэтнос»). В другом месте Верховский писал, что в Сербию в качестве агентов посылали и «славян на австрийской службе», которые подчас сообщали своему руководству ложную информацию, боясь обвинения «в пристрастии с сородичам» (С. дн. 31.01).

Надо полагать, что В. О. Ключевский ошибался, когда писал: «Русский ум ярче всего сказывается в глупостях»[177]. Оказалось, что таким качеством в еще большей степени обладали и другие этносы, и подтверждением тому могут служить откровения одного из младобоснийцев, «покаявшегося» перед Троцким в преступлении, вызвавшем мировую войну. Эти откровения «Босняка-волонтера» (снова босняк) в изложении Троцкого не оставляют сомнения в том, кто же конкретно виноват в случившемся. После взятия австрийцами Белграда Троцкий посетил во французском госпитале находящегося на излечении после ранения молодого серба-добровольца, названного Троцким для конспирации «босняком – революционером» и «австро-венгерским дезертиром». Раненый серб, сильно страдая, говорил о гибели Сербии и «всего молодого поколения боснийской интеллигенции». Троцкий узнал тогда от своего собеседника много интересных, но еще не подлежащих в то время опубликованию подробностей о всей той группе боснийской молодежи, которая прошла перед общественностью в процессе над убийцами австрийского престолонаследника…

«Босняк» поведал Троцкому, насколько трудно им приходилось осуществлять свою революционно-освободительную деятельность в Боснии «по освобождению народа» в условиях постоянного преследования со стороны австро-венгерских властей. Успехи Сербии в Балканских войнах удесятерили подозрительность габсбургских властей. Начались преследования, закрытия легальных обществ, конфискация газет. Несмотря на это, из Белграда «властно требовали действий», и результатом таких требований «явилось сараевское покушение и истребление всего молодого поколения боснийской интеллигенции»…

Беседа с Троцким заканчивалась полным отчаянием, прорвавшимся у «босняка»: «Я хотел учить боснийских крестьян грамоте и объединять их в кооперативы, а меня вот прострелила немецкая пуля под Суассоном, и я погибаю за дело, которое я считаю чужим делом. И Сербия погибнет: Австрия поглотит ее… А как невыносимо мне думать, что мы вызвали эту мировую войну! Вы говорите, что она имеет более глубокие причины? Конечно, не спорю, но толчок событиям все-таки дало Сараевское убийство»[178].

Троцкий, после своего триумфального прихода к вершинам власти, забыл про свои прежние публикации и быстро нашел «истинных» виновных в развязывании Первой мировой войны. В 1919 году он, без малейшего сомнения в своей правоте, писал, что это были «агенты Романовых» на Балканах. Фамилии «агентов», правда, он не назвал. Из того обстоятельства, что данное заявление Троцкого нелепо, вовсе не следует, что оно бессильно. У такой версии появилось немало последователей. Претензия же Троцкого на истину в последней инстанции немалая, если учесть, что он действительно знал много, даже слишком много для журналиста. Он писал о «черноруковцах» с большим знанием дела: «Организация, носившая романтическое название «Црна рука» («Черная рука»), была построена на строго-заговорщических карбонарских началах. Новопоступающего проводили через таинственные обрядности, прикладывали нож к его открытой груди, брали с него клятву молчания и верности, под страхом смерти и пр.». Троцкий, как ему казалось, «разоблачил» ту самую «закулису», которая была подлинным организатором и вдохновителем террора. «Нити этой организации, – писал Троцкий, – имевшей свои разветвления во всех юго-славянских провинциях Габсбургской монархии и наполнявшейся самоотверженными представителями учащейся молодежи, сходились в Белграде, в руках офицеров и политиков, одинаково близких к сербскому правительству и к русскому посольству. Агенты Романовых на Балканах никогда не останавливались, как известно, перед употреблением динамита»[179].

В свою очередь, Н. П. Полетика не считал доказанным, что царское правительство безусловно знало о подготовке белградскими властями покушения на эрцгерцога. Он писал: «У нас нет никаких документальных данных, которые позволили бы ответить на этот вопрос»[180].

* * *

11 сентября 1916 года сербские компетентные органы предотвратили «покушение» на королевича Александра, которое, очевидно, было инсценировано. В декабре начались аресты, было схвачено 124 офицера. 28 декабря был арестован Димитриевич, который служил в то время помощником начальника штаба 3-й армии на Салоникском фронте, где сербы удерживали позиции вместе с греческими, французскими и русскими войсками. В Салониках с 28 мая по 5 июня 1917 года прошел процесс по делу 20 членов «Черной руки», которая была распущена, уступив место «Белой руке».

Автор книги «Сараевское убийство» Н. П. Полетика в 1930 году еще не мог предвидеть, что только через два десятка лет широкая общественность будет иметь возможность ознакомиться с подлинным текстом признаний Димитриевича и потому, основываясь на известных только ему источниках (впоследствии оказавшихся в большой степени фальшивками), считал, что в рапорте заключается полный отчет об организации Сараевского покушения: «В своем завещании, вернее, предсмертном письме к сербскому народу, написанном в ночь накануне расстрела, Димитриевич писал, что хотя он и осужден трибуналом, и хотя корона отказала ему в помиловании, он умирал невинно в убеждении, что его смерть нужна Сербии из высших соображений. Декларации Димитриевича и его друзей официально считаются апокрифом. Они нигде не опубликованы»[181].

Испрашивая помилования, Димитриевич опротестовал все необоснованные обвинения военного трибунала в государственной измене. По одной из версий, в тюрьму к арестованному Димитриевичу приходил начальник личной гвардии Петар Живкович и от имени короля пообещал ему помилование, если тот напишет, что Сараевское убийство организовала «Черная рука». Апис написал рапорт, что главные участники покушения на эрцгерцога Фердинанда находились на его, Аписа, службе и имели небольшой гонорар, который он посылал им.

12 апреля 1917 года в письме из тюрьмы Димитриевич просил Александра сохранить жизнь двум осужденным – Малобабичу и Мехмедбашичу. Первый, по признанию Димитриевича, организовал по его приказанию Сараевское убийство, а второй – единственный мусульманин, который участвовал в убийстве и избежал осуждения австрийским судом…

В советский период российской истории не раз имело место чередование полного умалчивания Сараевского убийства с его демонстративным высвечиванием, в зависимости от требований политического момента.

Тот же Н. П. Полетика через значительный промежуток времени уже иначе трактовал эти события: «С “Сараевским убийством” дело, по-видимому, обстоит не так просто! В одной из своих статей периода 1932–1933 гг. Карл Радек выступил против моей постановки вопроса, из которого следует, что в России кое-кто из царских сановников мог знать заранее о подготовке сербскими националистами убийства Франца-Фердинанда. Но в 1937 году на своем процессе, куда были допущены иностранные корреспонденты, Радек признал, что В. И. Ленин придавал особо важное значение Сараевскому убийству для понимания возникновения Первой мировой войны. Мне говорили об этом признании Радека на суде лица, читавшие отчет о процессе в Лондонском “Таймсе”. Я лично не мог это проверить.

Но после Второй мировой войны в жизни книги снова настала перемена.

Когда Сталин рассорился с Тито, – продолжал Н. Полетика, – “Сараевское убийство”, несмотря на цитаты “из Троцкого”, снова появилось на книжных полках общего фонда, и я несколько лет показывал и рекомендовал ее студентам-историкам Белорусского Университета. К тому же в начале 50-х гг. Тито дал мощную рекламу моей книге. Под давлением югославских националистов Тито опубликовал рапорт полковника Димитриевича принцу-регенту Сербии (а впоследствии королю Югославии) Александру, убитому хорватскими террористами в Марселе в 1934 году. В этом рапорте полковник Димитриевич признавался, что он организовал в 1914 году убийство Франца-Фердинанда в Сараево и что русский военный агент в Белграде полковник Артамонов дал деньги на покупку револьверов для Принципа, Грабеча и других участников заговора и на поход их в Сараево, не зная (о, чудо!), на что он дает деньги. Димитриевич в 1917 году был арестован, судим военным судом в Салониках и расстрелян по ложному обвинению в подготовке убийства принца-регента Александра Сербского (по-моему мнению, он слишком много знал о тайнах Сараевского убийства, а много знать иногда бывает опасно. – Н.П.)»[182].

Скептики-пирронисты еще в глубокой древности утверждали, что «нет ничего истинного, что не могло бы казаться ложным». Наверное, поэтому сербы к событиям 1914 года относились (и относятся) очень чувствительно. Такая трактовка Н. Полетикой Сараевского убийства очень им не понравилась. Когда его дочь посетила Сараево в 1970 году с советской туристской экскурсией, один из гидов, услышав ее фамилию и узнав, что она – дочь «того самого» Полетики, пообещал, что если ее отец приедет в Югославию, то, учитывая его преклонные годы, его бить не будут, но «дожмут» другим способом…

26 июня 1917 года в глухом овраге близ Салоник по приговору Высшего военного суда Сербии (по оговору лжесвидетелей) были расстреляны три члена тайной организации «Черная рука»: ее руководитель полковник Генерального штаба Драгутин Димитриевич, майор артиллерийской службы Любомир Вулович и доброволец сербской армии австро-венгерский подданный Раде Малобабич.

Казнь была осуществлена с неслыханной жестокостью, потрясшей Европу. Сначала подсудимых заставили стоять более часа у раскрытой могилы, пока зачитывался приговор, затем жандармы втолкнули смертников в заранее приготовленные гробы и расстреляли каждого поодиночке, на глазах у товарищей. Палачи измывались над своими жертвами, по нескольку раз стреляя в истекавших кровью осужденных. Димитриевича добивали трижды, уже в могиле. «Тела казненных не были преданы земле, а отданы на растерзание хищникам. “Собакам – собачья смерть”, – заявил после казни престолонаследник принц-регент Сербии Александр Карагеоргиевич, и эта жестокая фраза облетела Балканы. Казненными оказались лучшие офицеры сербской армии, покрывшие себя военной славой на фронтах»[183].

Как видно, уже тогда зародились основания для крылатой фразы: «Нет человека – нет проблемы».

При штурме королевского дворца Обреновичей в 1903 году полковник Димитриевич был ранен и лично не участвовал в убийстве королевской четы. Полагают даже, что он отнесся к убийству Обреновичей отрицательно. Тем не менее это жесткое убийство, организованное «Черной рукой» под водительством Димитриевича, словно эхом, откликнулось через полтора десятка лет. В подобных случаях расплата бывает неминуема: «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека: ибо человек создан по образу Божию»[184].

Причиной жестокой расправы над «заговорщиками» являлось, конечно же, то, что среди членов «Черной руки» было немало сторонников республики. Их неподконтрольная властям деятельность, по сути – возможный военный переворот, могла привести к свержению в Сербии монархии. Тем более что само название тайной организации «Черная рука» наводило на нехорошие мысли… К тому же революционные события в России, где в начале марта 1917 года была свергнута трехсотлетняя династия Романовых, оптимизма принцу-регенту Александру не добавляли. Королевич, надо полагать, помнил теплый прием в 1905 году, оказанный ему русским императором, растрогавший его тогда до слез…

Временное правительство России было для королевской Сербии весьма ненадежным партнером, тем более что значительная часть его членов состояла в масонских ложах и была замешана в свержении династии Романовых, с которой были столь дружественные отношения у Александра Карагеоргиевича. Посеянные же членами либерального Временного правительства плевелы дали обильные всходы после октября 1917 года…

Правительство, возглавляемое А. Ф. Керенским, делало безуспешную попытку выступить в июне 1917 года в защиту обвиняемых. Предположение о том, что полковник Верховский, ставший к тому времени командующим Московским военным округом, пытался каким-то образом действуя через своих покровителей в Петербурге, повлиять на отмену приговора, не находит своего документального подтверждения.

Иногда пишут и о том, что англичане тоже попытались если не спасти Димитриевича, то хотя бы указать Александру Карагеоргиевичу на несвоевременность казни. Возможно, они боялись, что Апис унесет с собой в могилу тайну Сараевского убийства, и надеялись каким-то образом получить со временем его личные признания. Но такое предположение явно идет вразрез с выводами некоторых российских историков, повсюду видящих руку английской разведки МИ-6, организовавшей покушение. В таком случае Димитриевич, как живой свидетель, англичанам был как раз совсем не нужен. Так или иначе, но английская телеграмма с просьбой о помиловании Димитриевича и его соратников опоздала на несколько часов, – ее просто задержали в Салониках. Надо полагать, что и на этот раз оказался прав геополитик, русский генерал А. Е. Вандам, считавший, что плохо иметь англосакса врагом, но еще хуже иметь его другом…

Связь участников покушения с сербской военной элитой все-таки получила многочисленные подтверждения, и была окончательно доказана на Сараевском процессе над убийцами. Постепенно такую связь подтвердила и сербская сторона.

В 1920 году непосредственные участники покушения были возведены в ранг «национальных героев», а их останки были торжественно, с воинскими почестями, перезахоронены в Сараеве.

В 1953 году во время правления маршала Тито в Сараеве был открыт мемориальный музей «Млада Босна», прославляющий непосредственных участников покушения. Официальное признание получили вдохновители и организаторы теракта из числа военных и разведывательных ведомств Сербии, и среди них Димитриевич. Их деятельность была признана полезной для «освобождения» балканских народов…

Итак, версия о разведдеятельности, осуществляемой Верховским на Балканах, не находит документального подтверждения. В то же время нельзя полность отрицать, что разведка, в определенной степени, могла осуществляться Верховским по ходу выполнения им программы изучения Балканских войн. Но является ли разведдеятельность преступлением? Рискнем ответить, – не только не является, но и входит в прямые обязанности военных агентов. Причем до сих пор.

Нельзя пройти мимо важного обстоятельства. В 1912 году в Германии по подозрению в шпионаже в пользу России был арестован капитан гвардейской артиллерии (ок. Михайловскую арт. Академию в 1907 году), специалист по трубкам, член главного артиллерийского комитета Михаил Михайлович Костевич. По легенде, он находился в Германии в «научной командировке». За шпионаж в пользу России берлинским судом Костевич был приговорен к двухгодичному заключению, но после энергичных действий со стороны российской дипломатии в середине июля того же года Костевич был освобожден (помилован кайзером) из-под ареста. Вся эта история могла служить как бы предупреждением для гласных и негласных агентов, работающих за границей в интересах России. Надо полагать, что фотография Костевича, вырезанная из французского журнала, неспроста хранилась среди бумаг личного архива капитана Верховского…

А. И. Верховский, будучи профессионалом в военном деле, отлично разбиравшимся не только в действиях пехоты, но и в тактике авиации, артиллерии, танковых войск и в вопросах их взаимодействия, был и глубоким знатоком ведения разведки. В книге «Общая тактика» он отмечал: «Тайная разведка приносит существенную пользу‹…› при раскрытии крупных мероприятий противника, требующих длительное время для своего осуществления. Например, сбор и обучение новых призывов военнообязанных, формирование новых частей, сосредоточение войск противника на новых участках и воинские перевозки по жел[езной] дор[оге], изготовление оружия и т. п»[185].

Можно заранее предположить, что с фактами о деятельности капитана Верховского на Балканах будут согласны далеко не все. Так, еще к 90-летию со дня начала Великой войны некий русскоязычный автор писал о сараевском покушении как о «геополитическом проекте», но чей же, по его мнению, был этот проект? Автор поделился своими открытиями: «Гитлер пишет в третьей главе «Mein Kampf»: «Политика сознательной чехизации страны сверху проводилась особенно организованно с того момента, когда наследником престола стал эрцгерцог Франц-Фердинанд, получивший значительное влияние на государственные дела… Супруга эрцгерцога была чешской графиней… Руководящая идея этого нового Габсбурга, в чьей семье разговаривали только по-чешски, состояла в том, что в центре Европы нужно постепенно создать славянское государство, построенное на строго католической базе, с тем, чтобы оно стало опорой против православной России»…

Сербский генштаб вообще и «Черная рука» в частности были под плотным контролем разведывательного отдела российского Генштаба. Непосредственно связь и контроль осуществляли военный атташе в Белграде полковник Виктор Алексеевич Артамонов и его заместитель А. И. Верховский, будущий военный министр в правительстве Керенского. Связь российского Генштаба и сербской армии и совместные акции в различных областях известны и неоспоримы. Более того, неоднократно писали, и в Вене, и в Берлине, и в Белграде, и в Москве, что покушение организовал именно полковник Артамонов».

«Мне, – пишет автор, – в этой версии не хватало побудительного мотива – ведь официально политика России, политика лично Николая, была направлена на то, чтобы избежать войны. Вроде как с Австро-Венгрией никакого резона воевать не было, и не было причин убивать Фердинанда. Но, возможно, этот проект и есть побудительный мотив. Опасаться серьезных последствий этого плана у России были основания»[186].

Абсурдность такой постановки вопроса требует прояснения. Автор этого «размышления» свалил в одну общую кучу Гитлера, Франца Фердинанда, Артамонова, Верховского и Николая II и сделал новое (точнее старое) «открытие» о виновности России, пытавшейся в превентивном порядке с помощью сербских националистов разрушить план Франца Фердинанда по созданию славянского государства, построенного на католической вере, и тем самым обезопасить себя на будущие времена.

Вообще говоря, все это не ново. Например, в 1948 году после окончания Великой Отечественной войны Советским информационным бюро была выпущена историческая справка под названием «Фальсификаторы истории»[187]. В этом издании на строго документальной базе были отражены попытки бывших союзников по антигитлеровкой коалиции обвинить СССР в предвоеном сговоре с нацистами.

Конечно, фальсификаторы истории и клеветники потому и называются фальсификаторами и клеветниками, что они не питают уважения к фактам. Они предпочитают иметь дело со сплетней, с клеветой. Но нет оснований сомневаться в том, что таким клеветникам в конце концов придется признать всем известную истину, состоящую в том, что сплетня и клевета, как правило, гибнут, а факты остаются.

Оригинальную мысль, вполне соотносящуюся с описываемыми событиями и командировкой Верховского на Балканы в 1914 году, высказал историк Л. Н. Гумилев: «Среди историков бытует убеждение, что все, что произошло, не могло не произойти, сколь бы незначительным ни было событие по масштабу… Конечно, законы природы и социального развития не могут быть изменены произвольно, но поступки отдельных персон не предусмотрены мировым порядком, даже если влекут за собой существенные последствия…»[188]

Трудно не согласиться с выдающимся ученым.

Версия пятая: А. И. Верховский и масонский фактор.

В последнее время имя А. И. Верховского замелькало в так называемых «масонских списках». Для того чтобы выяснить, действительно ли Александр Иванович имел отношение к масонству, обратимся к первоисточникам, в которых такая информация появилась, но для начала определимся, насколько сильное распространение и где имели масоны в начале XX века.

Масоны (иначе «вольные каменщики») – это члены религиозно-мистических обществ. Задачи масонских обществ сводились к нравственному усовершенствованию людей на началах всеобщего братства и равенства… Мистическая обрядность, сопровождающая все действия масонов, заимствована из статутов средневековых цехов каменщиков. Возникновение масонства относится к ХIII веку, но современную свою космополитическую форму оно получило под влиянием французской философии ХVIII века. Участниками масонских лож были преимущественно люди, принадлежавшие к привилегированной аристократической или буржуазной верхушке общества.

В России масонство возникло в 30-х годах ХVIII века, но в 1822 году масонские ложи в России были официально запрещены.

Русские классики не оставляли без внимания масонскую тему. Н. В. Гоголь в «Записках сумасшедшего» иронизировал: «О, это большой честолюбец! Это масон, непременно масон, хотя он прикидывается таким и эдаким, но я тотчас заметил, что он масон: он если даст кому руку, то высовывает только два пальца». Л. Н. Толстой, описывая сцену вступления Пьера Безухова в масоны, со всей силой своего таланта показал, насколько нелепыми, по своей внешней сути, были масонские обряды с закатыванием штанины, фартуками, черепами, черными комнатами, постукиваниями и тому подобными нелепостями, которые должны были сильно подействовать на воображение новообращенного…

В императорской России перед началом Первой мировой войны имели свободное хождение почтовые открытки с масонским представлением грядущего переустройства Мира (издание «Ордена Звезды на Востоке»), а в 1917 году в столичном «Журнале красивой жизни» можно было свободно ознакомиться со значением масонских знаков и, в частности, узнать смысл шестиконечной и пятиконечной звезд: «Шестиконечная звезда, это – как бы борение света духа с тьмою материи, непрестанное борение духо-человека со ското-человеком. Пятиконечная звезда – победа духа над материею: шестого конца, обращенного вниз, в звезде уже нет, нет тяготения долу, тьма побеждена, осталась устремленная вверх, ввысь, ко свету, вершина»[189].

В 1915 году, в самый разгар Великой войны, в издании, находящемся под Высочайшим покровительством, была опубликована хорошо иллюстрированная статья «Капитул Феникса». В ней, между прочим, указывалось, что в свое время при приеме в ложу требовалась подробная родословная в доказательство благородства происхождения, требовалось иметь в 16 коленах дворянскую кровь и не иметь по крайности в 4 коленах предками ни мавров, ни турок, ни иудеев[190].

Таким образом очевидно, что никакой особенной тайны масонское движение в России в дореволюционный период не представляло. Надо полагать, что масонство было в это время в «моде» среди части аристократов и высшей бюрократии. Масонские связи имели и вполне практические цели. С помощью таких связей можно было обеспечить более быстрое продвижение по служебной лестнице, получить хорошо оплачиваемую должность, как писал поэт: «Ну, как не порадеть родному человечку!»

Отец Иоанн Кронштадтский вразумлял: «Через посредство самодержавных лиц Господь блюдет благо мира Церкви Своей, не допуская безбожным учениям, ересям и расколам обуревать ее». Очевидно, что беспечность и равнодушие со стороны властей предержащих к разрушительной деятельности франкмасонов, двинувшихся в идеологический поход против православной России, в феврале – марте 1917 года дорого обошлись для империи…

Пережившая трагедию распада уникальной цивилизации, – Российской империи, – бывшая фрейлина Их Величеств А. Вырубова о масонах не писала, но заметила, кажется, главное: «Мы русские слишком часто виним в нашем несчастии других, не желая понять, что положение наше – дело наших же рук; мы все виноваты, особенно же виноваты высшие классы. Мало кто исполняет свой долг во имя долга и России. Чувств долга не внушалось с детства; в семьях дети не воспитывались в любви к родине, и только величайшее страдание и кровь невинных жертв могут омыть наши грехи и грехи целых поколений»[191].

Выдающийся историк В. И. Старцев так оценивал деятельность масонов: «Верховный Совет народов России был хотя и тайным, но весьма действенным институтом формирования общественного мнения и оппозиционных настроений»[192].

Со временем влияние масонов на умонастроения известной части общества, как видно, не исчезло. Историк Б. А. Старков считает, что интересные сведения о деятельности масонских организаций в Советской России содержатся в многочисленных архивно-следственных делах членов различных масонских лож, попавших в сферу внимания органов политического сыска СССР (ОГПУ). «Эти документы, – пишет Старков, – хранятся в ведомственных архивах Федеральной службы безопасности Российской Федерации»[193].

Б. А. Старков обратил внимание на значительную роль масонов в сербских делах. Он пишет: «В начале XX столетия масонские ложи Франции обратили особое внимание на славянские страны Юго-Восточной Европы. Многие из участников переворота 1903 года (убийства Обреновичей. – Ю. С.) в Сербии принадлежали к масонским ложам. За различными масонскими национальными ложами Сербии и Хорватии стояли их руководители – масонские ложи за рубежом, которые через них проводили свою политику. Известно, что многие сербские ложи находились под покровительством французской ложи «Великий восток Франции». Активные участники дворцового переворота 1903 года принадлежали к масонской ложе «Объединение», основанной в 1903 году французскими и сербскими «вольными каменщиками». Масонские организации исподволь инициировали напряжение на Балканах после 1908 года. Французские масоны способствовали перевооружению сербской армии новейшими французскими винтовками и размещению во Франции сербского заказа на производство пушек. В 1911 году Франция предоставила Сербии заем в размере 94,5 млн франков. Усилиями тайных организаций была создана мощная антитурецкая коалиция Балканских стран. Руками этой коалиции масоны стремились окончательно разрушить остатки Османской империи. С другой стороны, они тут же пытались разжечь разногласия между славянскими странами на Балканах и всемерно ослабить их. В любом случае при этом укреплялись позиции великих держав в этом регионе. Именно эти факты стали предметом особого внимания российской военной разведки накануне Первой мировой войны»[194].

В сообщениях российского военного агента в Сербии полковника Артамонова содержалась информация об удачной попытке масонов взять под свой контроль деятельность тайной организации «Объединение или смерть», больше известной как «Черная рука». 9 ноября 1911 года он докладывал в Генеральный штаб о разочаровании армии в правительстве, которое оказалось неспособным противостоять экспансии Австро-Венгрии, о стремлении военных создать сильную власть, о намерении офицерства вести более решительную внешнюю политику, направленную на присоединение к Сербии единоплеменных народов. «К сожалению, – сообщал Артамонов, – за идею воссоединения югославских земель вокруг Сербии взялись люди, совершенно неподходящие, и вместо партии создали тайную организацию, напугавшую многих, а привлечение в нее нескольких молодых людей бросило тень на репутацию сербского офицерства»[195].

В другом сообщении Артамонова содержалась подробная информация о составе, структуре и отделениях организации в Словении, Македонии, Боснии и Герцеговине. Подробно сообщалось о символике и ритуале вступления в союз, которые во многом напоминали масонские. Организация выступала с тактикой индивидуального террора. Артамонов сообщал, что в проскрипционных списках значились болгарский царь Фердинанд, король Греции Константин, черногорский монарх Николай, австрийский престолонаследник Франц Фердинанд. Сложная военно-политическая ситуация на Балканах потребовала точной информации и трезвых аналитических расчетов российского Генерального штаба. Нередко ключ к малообъяснимым зигзагам во внешней политике находился в перипетиях внутриполитической борьбы, деятельности тайных обществ и организаций. Все славянские организации бойскаутов, гимнастические организации общества «соколов», даже антиалкогольные братства – все эти легальные союзы на самом деле были хорошо законспирированными ответвлениями «Черной руки».

После Первой мировой войны и создания объединенного королевства сербов, хорватов и словенцев масонство не только окончательно внедрилось в Сербию, но и в значительной степени упрочило свое положение. В 1923 году, выступая на конвенте Великой ложи Франции, сербский масон Тумич с гордостью заявил: «Вы можете считать Великую ложу Югославии приемной дочерью Великой ложи Франции»[196].

22 июня (5июля) 1914 года газета «Русский инвалид» сообщала интересную подробность: «Когда один из участников покушения на эрцгерцога Габринович (правильно Чабринович. – Ю. С.) весной 1914 года прибыл в Белград, то местная полиция решила выслать его за пределы Сербии. Тогда Габринович обратился за заступничеством к австро-венгерскому консулу, который официальной бумагой, хранящейся сейчас в городском архиве, аттестовал Габриновича как лицо, вполне благонадежное, и настаивал на его праве дальнейшего беспрепятственного пребывания в Белграде»[197].

В суде над убийцами наследника австро-венгерского престола, проходившем в Сараеве, выявилось, что масоны дали для этого оружие и согласовали дату покушения[198]. Отметим, что во время судебного заседания 13 октября 1914 года один из участников покушения на эрцгерцога Чабринович (тот самый, «благонадежный») после перекрестного допроса признался, что он является франкмасоном так же, как и майор Тонкосич и Циганович. Но заданий от масонов он не получал, а действовал сам. Принцип отрицал, что он масон, а о Чабриновиче отвечал уклончиво. Он также отрицал получение каких-либо поручений от официальных сербских кругов.

Днем раньше тот же Чабринович сделал заявление, вызвавшее у судей шок, заставивший суд прекратить допросы и прервать заседание. Он заявил, что в начале апреля 1914 года (в это время у заговорщиков уже была мысль убийства) он был представлен наследнику Александру Карагеоргиевичу. Судьи оцепенели, поскольку такая аудиенция была неслыханным делом. На вопрос, о чем шла беседа с наследником, Чабринович ответил, что «тайну этого разговора он унесет с собой в могилу»[199].

Югославский историк академик В. Дедиер также обратил внимание на масонский фактор в своей книге «Сараево, 1914» (в главе «Охранка, большевики, масоны и сараевское покушение», с. 753–780). Однако, как отмечал академик Ю. А. Писарев, «историк свалил в одну кучу всех этих «заговорщиков», приведя разные версии, но не высказав своей точки зрения о достоверности какой-либо из них»[200].

Характерной приметой в деле о Сараевском убийстве было явное переплетение реальности и мистики, столь любимой масонами. Нашлось место и «числу зверя 666»… Примечательно, что покушение на Франца Фердинанда было шестым по счету за последние 4 года; террористов было подготовлено шесть, им было выдано шесть бомб. Австро-венгерский ультиматум был вручен сербской стороне в шесть часов вечера. Люди, высоко поднявшиеся в богоборческой масонской иерархии, всегда увлекались оккультной, астрологической магией каббалы, которая учит, что есть времена, сроки и числа, а также сакральные места на географической карте. Такими местами, как очевидно, были «назначены» Россия и Балканы. Именно сюда были направлены смертоносные жала всемирной антиправославной секты.

На Англию еще в ХIХ веке показывали пальцем как на источник нестабильности в Европе, что нашло свое отражение в гоголевских «Записках сумасшедшего»: «Англичанин большой политик. Он везде юлит. Это уже известно всему свету, что когда Англия нюхает табак, то Франция чихает»[201].

Примечательно, что в мемуарах лорда Эдуарда Грея, знатока тайной дипломатии Англии, имеется такая его фраза, ставшая крылатой и повсеместно цитируемой: «Миру, вероятно, никогда не будет рассказана вся подноготная убийства эрцгерцога Франца Фердинанда. Возможно, в мире нет, и даже не было человека, знающего все, что требовалось об этом знать». Действительно, как известно, англичане не выдают своих государственных тайн, и особенно тайн, касающихся деятельности разведки МИ-6…

Первый Международный конгресс масонов состоялся в Белграде с 12 по 16 сентября 1926 года. Белград был избран местом созыва такого конгресса потому, что из Белграда началась Мировая война, которая воплотила в жизнь многие чаяния масонства, главным из которых было «очищение народов». Членам конгресса был дан торжественный прием в клубе королевской гвардии, где их встретил командир королевской гвардии Петар Живкович. Говорились речи о связи между сербским офицерским корпусом и масонством, что сербское офицерство является сторонником мира, и «поэтому масоны, бойцы за идею мира, могут спокойно находиться под их кровом…»[202]

Прошло время. 8 марта 1928 года в сербском парламенте состоялись дебаты по ответственности Сербии за Первую мировую войну. С трибуны звучало: «Виновата кучка фанатиков… Не сербы! … Обстоятельства убийства неясны… – Не пойман – не вор…»

Дореволюционные и белоэмигрантские публикации, посвященные масонству, в которых реальность тесно переплетена с вымыслом, в большинстве своем остаются вне поля зрения серьезных историков по понятным причинам: источник этот весьма ненадежный, как и вся вообще публицистика на эту тему. Факты (для сенсации) в основном вымышлены, а вместо осмысления, как правило, присутствует просто-напросто подтягивание их под заранее заданную концепцию. К тому же из мемуарной литературы известно, что протоколы заседаний не велись (в целях конспирации), и вследствие этого остается весьма затуманненным вопрос – кого, собственно, считать членом ложи, а кого нет.

При «наличии отсутствия» подлинных документов, в «доказательство» предположения о масонстве А. И. Верховского разными авторами привлекаются «сильные» аргументы такого рода: если из пяти членов Директории четыре члена были масонами, значит, и пятый – генерал Верховский был тоже масоном. Однако это предположение не имеет под собой никакой реальной почвы и опровергается известным исследователем масонства эмигранткой Н. Берберовой, которой, судя по тону ее исследования, было бы очень желательно, чтобы Верховский тоже был включен в масонские списки. И все-таки Берберова вынуждена была признать, что «в архивах Франции и США нет следа этого»[203].

В своей книге Берберова сделала несколько принципиальных ошибок, желая, видимо, подчеркнуть таким образом свое негативное отношение к А. И. Верховскому, назвав его на посту командующего Московским военным округом лишенным «всякой инициативы» (что абсолютно не соответствует действительности), а далее, увлекшись, назвала его даже «комиссаром Балтфлота», который «отказался послать четыре миноносца в Петроград, по распоряжению Временного правительства». Как говорится: «Найдите 3 ошибки»…

Другие авторы (их слишком много, и нет смысла указывать их имена) писали примерно так: если объективно анализировать деятельность Александра Верховского с февраля по август 1917 года, столь противоречивые поступки его можно объяснить только тем, что он беспрекословно выполнял чьи-то приказы, которым он не смел противоречить. Приказы эти не всегда совпадали с решениями Временного правительства, тем не менее 30 августа 1917 года Верховский был назначен Военным министром.

Так ли это? Как раз наоборот. Когда 20 октября 1917 года А. И. Верховский, на секретном соединенном заседании комиссий по обороне и по иностранным делам Предпарламента, в своей известной речи, в которой он излагал профессиональный взгляд на текущую ситуацию в стране, «бросил перчатку» практически всему составу комиссии, то этот мужественный (и отчаянный) поступок никак нельзя назвать посланием «братьям-каменщикам». Военный министр в масонском Предпарламенте был едва ли не освистан, и почти тотчас изгнан из масонского Временного правительства, а известно, что масоны со «своими» так не поступают (л. арх.).

То, что честно, то не таится света, а то, что несет зло, то прячется в потемках… Могла ли масонская мистика со смесью таинственных ритуалов, тайной политики, скрытностью и туманными источниками финансирования привлечь А. И. Верховского и заставить его изменить данной им присяге? Рискнем предположить, что не могла.

По учению Святых Отцов – «всякий грех начинается с помыслов». Могли ли быть дурные помыслы об организации покушения на эрцгерцога Франца Фердинанда у капитана Верховского? Снова рискнем ответить, что таких помыслов у него не могло быть в принципе.

В публикациях, посвященных «Черной руке», отводилось место тексту клятвы, произносимой каждым новым членом этой тайной организации. Новообращенный давал клятвенное обещание «забрать все тайны этой организации с собой в могилу». Подпись якобы ставилась собственной кровью… Ни одного подлинного документа, подтверждающего факт такой клятвы, до сих пор нигде не опубликовано, но если таковая клятва действительно давалась, пускай и в устной форме, то ее соблюдение открывало в будущем необъятное поле для версий, предположений, домыслов, и мифотворчества.

Итак, только в романах и отдельных публикациях встречаются утверждения о масонстве А. И. Верховского, но в подтверждение этого «факта» никогда, нигде и никем не было приведено ни одного подлинного документа. Наоборот, зная прямоту и абсолютную офицерскую честность А. И. Верховского, можно с полной уверенностью утверждать, что он ни при каких обстоятельствах не мог нарушить данную один раз клятву, а такую клятву он давал еще во время Русско-японской войны:

«Я, нижеподписавшийся, дал эту подписку в том, что ни к каким тайным обществам, думам, управам и прочим, под каким бы они названием ни существовали, я не принадлежал и принадлежать не буду, и что не только членом этих обществ, по обязательству, клятвам или через честное слово не был, но и не посещал и даже не знал о них и через подговоры как об обществах так и о членах тоже ничего не знаю и обязательств и клятв никаких не давал».

Александр Верховский Деревня Куаньдятунь 8 августа 1905 г.»[204].

Был ли капитан А. И. Верховский в 1914 году каким-либо образом связан с белградскими масонами? Или, если поставить вопрос шире: являлся ли вообще Александр Иванович членом масонских лож? Попробуем разобраться.

В одной из газетных статей под названием «Приключения русского масона» утверждалось: «доказанным является факт принадлежности к масонству А. И. Верховского, помощника Артамонова»[205]. Автор, находясь под впечатлением трудов историка О. Платонова, посвященных масонству, нисколько не сомневается в принадлежности Верховского к этой всемирной тайной секте. Но так ли это?

В «Сербском дневнике» Верховский не отдавал какого-то особого предпочтения сербам как таковым (без всякой связи с масонами), а отражал свое мнение лишь о стратегических интересах России на Балканах. В Белграде капитан Верховский общался как с военными деятелями (и в их числе с высшими должностными лицами), так и с крупными политическими фигурами, включая членов королевской семьи Карагеоргиевичей. Нельзя исключать, что часть из них состояла в масонских ложах, но встречи эти имели чисто рабочий характер.

В «Сербском дневнике» Верховский не посвятил масонам ни одной строчки, но зато сделал акцент на вмешательство политиков в военные вопросы. Он особо подчеркивал мнение сербского воеводы Радомира Путника (который считается масоном и членом «Черной руки») об отрицательном влиянии «политики» на «стратегию», о том, что в России было сделано много ошибок, начиная с походов Суворова в Швейцарию и Италию, и перенос войны 1812 года на территорию Европы, вопреки мнению Кутузова. Ранее на этих ошибках делал акцент Ф. М. Достоевский, считавший, что Россия претерпела много бед именно из-за того, что постоянно лезла в «европейские дела» в ущерб своим национальным интересам, без учета того, что «мы вовсе не Европа и что все у нас до того особливо, что мы в сравнении с Европой, почти как на луне сидим»[206]… Развивая дальше мысль, что мы не только европейцы, но и азиаты, Достоевский отмечал: «…Этот стыд и этот ошибочный взгляд дорого, очень дорого стоили нам в эти два века, и мы поплатились за него и утратою духовной самостоятельности нашей, и неудачной европейской политикой нашей, и, наконец, деньгами, деньгами, которых Бог знает сколько ушло у нас на то, чтобы показать Европе, что мы только Европейцы, а не азиаты… В двенадцатом году, выгнав от себя Наполеона, мы не помирились с ним, как советовали и желали тогда немногие прозорливые русские люди, а двинулись всей стеной осчастливить Европу, освободив ее от похитителя… И что же: все эти освобожденные нами народы тотчас же, еще и не добив Наполеона, стали смотреть на нас с самым ярким недоброжелательством и с злейшими подозрениями. На конгрессах они тотчас против нас соединились вместе сплошной стеной и захватили себе все, а нам не только не оставили ничего, но еще с нас же взяли обязательства, правда добровольные, но весьма нам убыточные, как и оказалось впоследствии»[207].

Ф. М. Достоевский, описывая современные ему события, буквально пророчески заглянул и в тяжкую историю XX века: «Кончилось тем, что теперь всякий-то в Европе образ и язык держит у себя за пазухой давно уже припасенный на нас камень и ждет только первого столкновения. Вот что мы выиграли в Европе, столь ей служа? Одну ее ненависть!.. Они признают нас за воров, укравших у них их просвещение, в их платья перерядившихся. Турки, семиты им ближе по духу, чем мы, арийцы. Всему этому есть одна чрезвычайная причина: Идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество – вот причина!.. Европа нас хвалит, по головке гладит, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим им мы, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями»[208].

Ф. М. Достоевский в других своих произведениях раскрыл суть, в чем состояла русская идея. Она, по его мнению, состояла в полном отрицании всех трех бесовских искушений, которыми был искушаем Спаситель во время 40-дневного поста, и именно это вызывало (и вызывает) ненависть к Православной России, как последнему оплоту Истины.

А. И. Солженицын ту же мысль Ф. М. Достоевского о стратегических просчетах политиков перенес в 1916 год, приведя диалог двух своих героев, в одном из которых (в Воротынцеве), просматривается облик А. И. Верховского: «Или Балканы? – не унимался Воротынцев. – Стоило нам для болгар брать Плевну, мерзнуть на Шипке? Вся идея возглавить славянство – ложная, вместе и с Константинополем! Из-за славянства мы с немцами и столкнулись. Шли они на Балканы, дальше в Месопотамию – а нам что? Это – английская забота. Да и для сербов – чего мы добились? Третий год воюем за Сербию и Черногорию – и что? Они стерты с лица земли. И мы – шатаемся. Миллионы – в земле, два миллиона в плену, если не больше, да крепости сокрушены, области отданы, – все для союзников!»[209]

Как бы то ни было, но четко прослеживается последовательность событий: убийство Франца Фердинанда летом 1914 года, создание «Королевства сербов, хорватов и словенцев» в 1918 году, распад Югославии в конце XX века…

В глобальной стратегии НАТО, Югославия занимала исключительное место. Эта страна являлась самой важной страной в системе европейской обороны и представляла собой наглядный пример влияния географического положения на оборону Североатлантического союза в целом и оборону самой Югославии: в силу расположения гор и рек большинство путей сообщения Югославии идут на север и юг, что облегчает вторжение с севера. Кроме того, это была коммунистическая страна, не имевшая общих границ с СССР. Хотя в послевоенные годы Югославия занимала выжидательную позицию, получая выгоды как от Советского Союза, так и от западных держав, она являлась членом важного Балканского пакта, примыкающего к Североатлантическому союзу, и тем была застрахована от нападения соседей, находящихся под коммунистическим влиянием[210].

А. И. Солженицын в 1997 году так писал о трагедии, случившейся с Югославией: «На наших глазах разыгравшаяся кровавая югославская трагедия (и еще закончилась ли она?), конечно, кладет свою вину на коммунистическую дружину Иосифа Тито, нарезавшую по стране произвольных внутренних границ, попирая всякий этнический смысл, и даже насильственно переселявшую этнические массы, – но и свою же вину на почтенное содружество лидеров крупнейших западных держав, с ангельской наивностью принявших те фальшивые границы всерьез и поспешивших моментально, в сутки-другие, признать государственную независимость нескольких отколовшихся территорий, чье образование было им, очевидно, выгодно. Так именно они дали толчок ко многолетней изнурительной гражданской войне»[211].

Из глубин веков в современный «цивилизованный» мир дошли слова пророка: «…Четвертое царство будет на земле, отличное от всех царств, которое будет пожирать всю землю, попирать и сокрушать ее»[212]…

Американские журналисты Д. Уайз и Т. Росс в 1959 году написали книгу, основыванную на обширном фактическом материале. В своей книге они не упоминали о масонах, но смогли ясно доказать, что существуют два правительства. Одно из них видимое, другое – невидимое. Первое – это правительство, о котором дети узнают из учебников, а взрослые из газет. Второе – сложный скрытый механизм, проводящий свою, независимую политику по всему миру[213].

Историк Б. А. Старков подвел итоги деятельности масонских лож на Балканах: «Масонский фактор в политической жизни Юго-Восточной Европы в полной мере заявил о себе в конце XX столетия, после ликвидации коммунистических режимов в Балканских странах. Все они стали объектом экспансии международного политического масонства, которому в значительной степени удалось реализовать свои планы»[214].

На такой точке зрения ученого и подведем черту под этой версией.

Глава IV. Родовое проклятие. Чему быть, того не миновать

Тогда я увидел дела Божии и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого, а если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого.

Екклесиаст. 8.17

Эрцгерцог, по воспоминаниям современников, был всегда мрачен и мистически настроен. Он знал, что масонские организации приговорили его, как главу воинствующей католической партии, к смерти и якобы даже читал этот свой смертный приговор. Эрцгерцогу не суждено было царствовать, он предвидел, что умрет на ступенях трона: «Я никогда не буду императором, – восклицал он в кругу своих приближенных. – Что-то плохое случится со мной, когда император (т. е. престарелый Франц Иосиф) будет на смертном одре». Видимо, поэтому эрцгерцог заблаговременно застраховал в одном из голландских страховых обществ свою жизнь на колоссальную сумму, что выяснилось уже после убийства[215].

О страшном предчувствии, отмечает историк Ярослав Шимов, вспоминала впоследствии Зита, супруга другого эрцгерцога, Карла (после смерти в 1916 году Франца Иосифа Карл стал его преемником). Зита отчетливо запомнила, что Франц Фердинанд сказал тогда: «Не надо ничего говорить! Я совершенно четко это знаю. Через несколько месяцев я буду убит»[216].

Перед поездкой на маневры эрцгерцог с супругой посетили германского кайзера Вильгельма II. По дороге к месту назначения в поезде Вена – Триест он не раз возвращался к своим мрачным предчувствиям и в каждой мелочи видел роковую примету. Мистический настрой не покидал эрцгерцога. Так, когда в салон-вагоне погасло электричество и пришлось прибегнуть к свечам, эрцгерцог сказал: – «Точно в гробу»… Летняя жара в вагоне вызвала другие эмоции: «Здесь жжет, а там внизу (на ж.д. полотне) нас забросают бомбами…»

Предчувствия его не обманули.

13 (26) июня эрцгерцог отбыл на маневры, и в 17 часов он прибыл в Илидце, в полусотне километров юго-западнее Сараева, где высокий гость и его свита провели ночь в отеле «Босния». Затем неофициально, причем в открытой коляске, посетил в Сараеве магазины, осмотрел фабрику ковров…

14 (27) июня снова были маневры, в полдень был дан отбой, и маневры закончились; в 16 часов эрцгерцог вернулся в Илиджу.

Некоторые авторы придавали пребыванию эрцгерцога в Боснии немало лирических нот. Писали, что Франц Фердинанд был в восторге от войск, от приема, от настроения славян и послал императору соответствующую телеграмму. Наверное, ему показалось, что население Боснии его очень любит и поэтому наследник престола, якобы, сказал: «Я начинаю любить Боснию». Его супруга герцогиня Гогенберг высказалась еще ласковее: «Как мил этот народ!» Такие слова вполне могли иметь место. Во всяком случае, они не противоречат сведениям из дневника Верховского (С. дн. 11.II).

Супругой эрцгерцога была графиня София-Мария-Йозефина-Альбина Хотек фон Хотков унд Вогнин. Брак был морганатический. В 1907 году ей был пожалован титул светлейшей герцогини Гогенберг и право титулования: «высочество». При этом Франц Фердинанд был вынужден торжественно отречься в венском парламенте от прав своих будущих детей на австро-венгерский престол[217].

К вечеру закончилась вся чисто военная сторона поездки Франца Фердинанда. Оставался только парадный въезд в Сараево, назначенный на утро следующего дня. Наследник престола послал императору Францу Иосифу верноподданническую телеграмму: «Завтра я посещаю Сараево и уезжаю».

На следующий день в воскресенье (15) 28 июня 1914 года, в священный для сербов день «Видовдан», когда в 1389 году после битвы с турками сербами была потреяна независимость, состоялся въезд Франца Фердинанда в Сараево, который, очевидно, должен был недвусмысленно напомнить сербам, что за турецкой оккупацией может последовать и австрийская, в случае если сербские военные, находящиеся в состоянии эйфории от военных успехов в войне с турками и болгарами, попробуют спровоцировать беспорядки в Боснии.

Эрцгерцог и его жена встали рано, побывали на утренней мессе, прочли газеты… По легенде, супруга разбудила эрцгерцога словами: «Вставайте, Франц Фердинанд, пора ехать в Сараево»… В начале десятого часа за гостями приехал военный губернатор Боснии генерал Оскар Потиорек. Он тоже был в восторге от удачи путешествия наследника престола. Все понимали, что 84-летнему императору Францу Иосифу, только что оправившемуся от воспаления легких, жить осталось недолго. У ворот гостиницы остановились четыре великолепных автомобиля. В первом заняли места начальник полиции Сараева и сараевский бургомистр Феким-Эффенди; во втором ехали Франц Фердинанд, жена его и губернатор Боснии генерал Потиорек; рядом с шофером сел сопровождавший наследника престола Ураф Гаррах; в третьем и четвертом автомобилях находились разные должностные лица.

В 10 часов 10 минут кортеж из четырех машин начал движение в сторону Сараева…

В Сараеве через речку Милячку был перекинут старый однопролетный Козий мост. Есть на реке и еще четыре мостика. По длинной набережной Милячки эрцгерцог должен был проехать из Илидца в сараевскую ратушу, где был приготовлен торжественный прием.

Литературный герой бравый солдат Швейк, беседуя со своей служанкой, вполне резонно (для идиота, роль которого ему явно давалась) рассуждал об организации покушения: «Если бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, то вы бы обязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо – два лучше. Один присоветует одно, другой – другое, “и путь открыт к успехам”, как поется в нашем гимне. Главное – разнюхать, когда такой барин проедет мимо»[218].

В то историческое утро младобоснийцы-террористы встретились в кондитерской, видимо, чтобы ощутить чувство локтя и не находиться в одиночестве. В точности неизвестно, когда, где и от кого именно, шестью террористами были получены бомбы и браунинги. Покушение планировалось осуществить по сценарию убийства государя императора Александра II, осуществленного народовольцами ровно 33 года назад: террористы расположились вдоль пути следования эрцгерцога во дворец. Из кондитерской они вышли на свои заранее обговоренные позиции, к мостам. Принцип стоял по счету пятым, у Латинского моста. Уже потом, в крепости, он говорил крепостному доктору: «Я не хотел быть героем. Я просто хотел умереть за идею». Несмотря на то, что у каждого из террористов за пазухой была спрятана бомба немалых размеров, да и сам внешний вид их мог внушить подозрение, полиция проявила поразительную беспечность…

По дороге в Сараево были две остановки: первая в лагере Филипповец, вторая у почты. Казалось, что заговорщиками все было продумано тщательным образом, поскольку в любом случае кортеж не мог миновать набережной. Наследник австрийского престола неизбежно должен был погибнуть на набережной, если не у первого моста, то у второго. Но… неожиданно события стали развиваться по другому сценарию.

В самом начале одиннадцатого часа автомобили показались на набережной Милячки. Скорость передвижения по набережной Аппель не была слишком высокой, эрцгерцог желал, чтобы его добрый народ мог видеть своего будущего императора. В церквах гремели колокола – в соборе шла панихида по сербам, павшим пять столетий тому назад на Косовом поле.

Первым в цепи террористов стоял Мехмедбашич, вторым – Кубринович; оба по неизвестным причинам не воспользовались бомбами. Скорее всего, сказалось нервное напряжение, хотя, по диспозиции, нужно было «всего-то» вынуть из-за пазухи бомбу и бросить ее под автомобиль эрцгерцога. Третий террорист, Чабринович (иногда в публикациях упоминается как Джабринович, Габринович, Цабринович), стоявший у моста Цимурья, надежды руководителей заговора оправдал.

В 10 часов 25 минут, когда автомобиль эрцгерцога поравнялся с мостом Цимурья, Неделько Чабринович, поднял над головой начиненную гвоздями бомбу, спрятанную в букет цветов, и бросил ее под колеса автомобиля.

Шофер, заметив летящий предмет, нажал на газ, и бомба упала на сложенный за сиденьем складной верх автомобиля Франца Иосифа, оттуда наследник сбросил ее на мостовую. Бомба свалилась под колеса следующей машины, где и взорвалась, ранив двух офицеров (одного из них – адъютанта наместника края Потиорека поручика Мерицци – довольно серьезно) и десяток прохожих. «Бомба» представляла собой бутылку, наполненную гвоздями, кусками свинца и взрывчатого вещества. Чабринович позже на следствии сознался, что получил бомбу из Сербии.

На набережной произошло смятение, было понятно, что это покушение. Тем временем Чабринович выхватил из кармана склянку с ядом, проглотил яд и бросился в реку. Об охране эрцгерцога в это время не думал никто, и убить эрцгерцога в этот момент не составило бы труда. По приказу эрцгерцога кортеж отправился дальше, согласно программе, в ратушу. Автомобили проехали мимо Принципа, но тот почему-то не воспользовался ни бомбой, ни браунингом.

Казалось бы, покушение, кто бы ни стоял за его спиной, масоны, спецслужбы или просто человеческая глупость, окончательно сорвалось. Всемирная история могла пойти по совсем другому руслу.

Но… со всей остротой на повестку дня встает вопрос о философских категориях «необходимости и случайности» в истории. Недаром народная поговорка гласит: «Чему быть, того не миновать, а чему не быть – так не бывать!» Именно по такому сценарию стали развиваться дальнейшие события.

Отойдем немного в сторону от Сараевских событий и попробуем разобраться в случившемся с точки зрения «его величества случая».

Заканчивая всемирно известный роман-эпопею «Война и мир», Л. Н. Толстой попытался определиться с такими категориями, как фатализм в истории, «закон предопределения», роль случайности в судьбах отдельных личностей и государств. Писатель посвятил этой проблеме значительную часть своего знаменитого романа. Достаточно сказать, что в эпилоге, состоящем из 3 (!) частей, он посвятил этим вопросам около 130 страниц, но, кажется, так и не смог доходчиво донести до читателя свои мысли. В письме к Афанасию Фету он писал в 1871 году: «Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде “Войны” я больше никогда не стану»[219].

Надо заметить, что общераспространеное мнение, будто бы в истории развития народов главную роль играют общественные отношения, географическое положение, политическое устройство и другие, безусловно правильные положения, оставляют совершенно в стороне вопрос о предопределении. Такой подход повсеместно считается не научным и не заслуживающим внимания серьезных ученых.

Природа случайностей не подвластна человеческом уму. Великий французский философ М. Монтень, ссылаясь на Сенеку, писал: «не удивительно, что случай имеет над нами такую огромную власть: ведь то, что мы живем, – тоже случайность»[220]. И он же считал: «Однако – договаривая до конца – очень трудно, в особенности когда дело идет о человеческих поступках, предписать какие-нибудь точные, продиктованные разумом правила и исключать действие случайности, всегда сохраняющей свои права в этих делах»[221].

В известной «Карме»[222] имеются ссылки на некую «невидимую лабораторию, где создается наше будущее»… Напротив, автор «Сараевского убийства» академик Н. Полетика твердо полагал, что фактор случайности – это «буржуазный лживый тезис», и что война, обошедшаяся народам свыше 700 млрд золотых рублей и разорившая целые страны, возникла не случайно[223].

Род Габсбургов и особенно его последних представителей преследовал злой рок. Убийство племянника стало еще одной семейной трагедией, которую пришлось пережить императору Францу Иосифу за его жизнь; первой была трагическая смерть в 1867 году его брата эрцгерцога Фердинанда, вступившего незадолго до этого на мексиканский престол под именем Максимилиана І и расстрелянного революционерами. В 1889 году последовала таинственная смерть сына императора, наследника престола Рудольфа, чье тело было найдено в одном из залов его охотничьего замка вместе с телом его любовницы (и сводной сестры) Марии Вечоры. Третьей жертвой стала жена императора Елизавета, убитая в 1898 году в Женеве анархистом. Эрцгерцог Франц Фердинанд был четвертым в этом ряду насильственных убийств, и все это дает достаточно оснований говорить о родовом проклятии рода Габсбургов.

Для поклонников сентиментальных легенд может показаться интересной история, связанная с родовым проклятием Габсбургской династии. Она была опубликована в русском журнале в 1916 году, лишь после смерти императора Франца Иосифа.

Автор писал в лирическом духе: «Баварской розой» окрестили ликующие венцы юную, как весеннее утро и прекрасную, как июньский луч солнца, баварскую принцессу Елизавету, когда в апреле 1854 года она, приплыв по синему Дунаю, вступила в столицу Австрии для того, чтобы стать супругой 23-летнего императора Франца Иосифа. Этой женщине суждено было стать австрийской императрицей и несчастнейшей женщиной. Недаром родилась она в ночь под Рождество, под звон вечерних колоколов, возвещавших жителям старого Мюнхена наступление рождественских праздников. Баварцы верили, что тот, кто родится под Рождество, получает в дар необыкновенно тяжелую судьбу. Во время примерки нарядов к балу по какой-то случайности на туалете оказались красные чернила. Старшая ее сестра Елена случайно или нарочно брызнула ими, и алые струи, как кровь, обагрили белоснежное платье Елизаветы, как раз на груди… В августе 1853 года в день рождения Франца Иосифа, которому исполнилось 23 года, состоялось обручение его с 16-летней Елизаветой, или, как ее ласково называли, «Зиси», хотя первоначально в планы родителей входила помолвка Франца Иосифа с ее сестрой, Еленой.

– Кузина! – сказал ей тогда Франц Иосиф. – Я должен вам открыть одну тайну, которая, боюсь, повлияет на ваше отношение ко мне! Над нами, Габсбургами, висит ужасное проклятие. Старуха-графиня Кароли не может мне простить казни ее сына, повстанца, надменного мадьяра! Я подписал ему помилование, когда его уже казнили… «Не смерть, а жизнь будет тебе наказанием» – таким проклятием призывала она все злые силы на меня. Но я зло над нею посмеюсь! С такой подругой, как вы, кузина, жизнь разве может быть несчастна!» Вскоре, под ликование народа, прибыла Елизавета к венценосному жениху в Вену. В старой, мрачной Августинской церкви, где под сводами, в особых сосудах хранится пепел сожженных сердец Габсбургов, состоялось венчание. Всем, томившимся в тюрьмах, была объявлена амнистия. Вена веселилась. Но кончились праздненства, и Елизавета скоро почувствовала те шипы, которые были скрыты в цветах ее триумфального шествия. Ее решительность, правдолюбие и прямота слишком разнились с той иезуитской изворотливостью, которой была пропитана вся атмосфера Габсбургского двора. Любовь Франца Иосифа оказалась недолга и хрупка. Его властолюбивая мать, София, ревниво оберегала свое первенство при дворе и власть над сыном, которого, по-прежнему, кутежами и попойками держала вдали от государственных дел… Вскоре началась глухая, ежедневная борьба между императрицами. Софии было легко выйти победительницей: зная слабости сына, она скоро обратила его в неверного супруга. Елизавета была оскорблена и унижена, как женщина. Ее личная жизнь была уже сломлена, но она решила ответить на нанесенное оскорбление – политикой. Она с жаром стала изучать венгерский язык, литературу, искусство, предприняла путешествие по Венгрии и буквально очаровала всех, даже «непримиримых». Это была ее «месть». Однако София решила нанести гордой Елизавете еще одну рану и тем сломить ее окончательно. Суровая и мстительная, она лишила Елизавету материнства, и как только родился долгожданный наследник Рудольф, она его отняла от матери. Этот удар сломил Елизавету. Она до конца своих дней странствовала, но нигде не находила успокоения. Месть ее родной сестры Елены была чудовищна. Она подсунула через одну графиню единородному сыну сестры, Рудольфу, прекрасную и роковую баронессу Вечеру. Эта баронесса, по мнению берлинского придворного историка Планица, была незаконной дочерью императора Франца Иосифа, от одной из его мимолетных связей. Эрцгерцог Рудольф оказался, таким образом, братом Марии Вечеры. Трагизм кровосмешения завитал над домом Габсбургов. Ужасная и до сих пор не разгаданная трагедия в охотничьем замке Майерлинг окончилась 30 января 1889 года смертью Рудольфа и Вечеры.

Франц Иосиф и Елизавета потеряли своего наследника, павшего жертвой любовного увлечения к сестре[224]. Когда развернулись нити всей этой ужасной драмы, у бывшей «Баварской розы» на время помутился рассудок. Сестра отомстила ей за отнятую императорскую корону. Императрица Елизавета увлеклась новогреческим языком и литературой, построила себе роскошный дворец на острове Корфу, где проводила зимы. Летом она проживала обыкновенно в Швейцарии, предоставив Франца Иосифа самому себе и его утешительнице – артистке бургтеатра Екатерине Шрат. Кинжал итальянского анархиста, вонзенный ей в грудь, в то самое место, куда накануне решительного бала брызнула красными чернилами ее старшая сестра, окончил в 1898 году ее земные страдания. – За что? – был ее последний вопрос. Франц Иосиф пережил ее на восемнадцать лет. Он умер, терзаемый трое суток перед кончиной, страшными бредовыми галлюцинациями[225].

Эти семейные драмы рода Габсбургов с роковой неизбежностью приближали гибель эрцгерцога Франца Фердинанда…

Еще одно знаковое событие, повлиявшее на ход истории, случилось в Белграде 11 (24) июня 1914 года (среда). Газета «Руссский инвалид» сообщала: «В 1 час дня король Петр отбыл в Вранью. Перед своим отъездом король подписал Указ, которым он передал управление государством на время своего отсутствия из столицы наследнику королевичу Александру»[226].

По поводу передачи управления государством наследнику престола министр-президент Пашич на заседании клуба старо-радикальной партии заявил, что докторами предписан королю на некоторое время полный отдых от напряженной работы… «Пашич сказал, что передача управления престолонаследнику была необходима ввиду неотложных некоторых вопросов внутренней и внешней политики»[227].

Но вернемся в Сараево.

Подъехав к ратуше, эрцгерцог обратился к городскому главе (собирающемуся произнести витиеватое приветствие) со словами: «Приезжаю к вам в Сараево, а в нас бросают бомбу. Это возмутительно!»

Приближенные в это время совещались по поводу плана дальнейших действий. Эрцгерцогом была продиктована телеграмма детям – этим он хотел их успокоить. Пока в свите гадали о том, бывают ли два покушения в один день, эрцгерцог объявил, что желает посетить в больнице раненых при покушении офицеров и осмотреть музей. По другим сведениям, эрцгерцог решил поговорить с доставленным в госпиталь террористом Чабриновичем. Историк отмечал одну примечательную деталь, что когда Чабриновича схватили, то на вопрос «Серб ли он?» он ответил: «Да, я серб, герой!»[228]

Во время второй поездки никаких мер предосторожности со стороны полиции снова не последовало. Единственную меру защиты предпринял по собственной инициативе граф Гаррах. Он обнажил саблю, вскочил на ступеньку автомобиля эрцгерцога и сказал, что так простоит всю дорогу. Как оказалось позже, вскочил слева, а нужно было справа…

Наконец, было принято, казалось бы, правильное решение – двигаться той же дорогой, поскольку вполне резонным было предположить, что террористы-бомбометатели давно покинули свои места на набережной Милячки.

Кортеж из четырех автомобилей в том же порядке двинулся в больницу. Свою трагическую роль сыграла роковая случайность (еще одна, но не последняя), совершенный «пустяк»: шоферам толком не объяснили, каким маршрутом нужно было ехать. В первой машине ехали правительственный комиссар и бургомистр, во второй находились эрцгерцог с женой. Совершенно неожиданно шофер первой машины свернул с набережной направо в переулок, имени… Франца Иосифа (!). Шофер второй машины с эрцгерцогом и его супругой последовал за ним, и только на углу названной улицы генерал Потиорек, заметив ошибку, схватил шофера за плечо и потребовал изменить маршрут.

Внезапный окрик сбил шофера с толку, он быстро затормозил, наскочив на выступ тротуара. Все дальнейшее происходило уже с роковой неизбежностью: на тротуаре, именно в этом месте, справа от автомобиля, стоял Гаврила Принцип. Было 10 часов 50 минут утра. Часики уже отсчитывали время до начала всемирной катастрофы – часа «Х». Уже никакие силы не могли отвратить Мировую войну, передел мира, конец тысячелетней Российской империи…

Была ли в том закономерность или имел место «его величество» случай? Принцип встретился почти вплотную с автомобилем эрцгерцога как раз в таком месте, где никаким образом, ни по каким теориям вероятности такая встреча не должна была состояться.

Сначала Принцип планировал осуществить покушение в военном лагере, потом – возле ратуши, еще позже – на обратном пути эрцгерцога в лагерь. Не дождавшись эрцгерцога на набережной Аппель, он решил, что дело сорвалось, и пошел в кофейню на улице Франца Иосифа (по другим сведениям, он покупал сэндвич в находящемся напротив магазине «Мориц Шиллер деликатессен»).

Принцип сразу догадался, что это за автомобиль и кто в нем находится. Выхватив из кармана браунинг, он стал стрелять с расстояния в несколько шагов. Первая и вторая пули попали в беременную Софию, третья пуля попала в эрцгерцога. Оба были смертельно ранены: Франц Фердинанд в шейную артерию, герцогиня Гогенберг – в живот.

Генерал Потиорек оцепенел, ничего не сделал и граф Гаррах, стоявший на ступеньке автомобиля с другой стороны. Принцип собирался стрелять и дальше, но на убийцу бросился случайный прохожий – сербский студент. Принцип выронил бомбу, но она не взорвалась.

Со всех сторон сбегались жандармы, полицейские, офицеры. Как и Чабринович, Принцип хотел отравиться, но его вырвало. Затем он пытался застрелиться, но набежавшие люди отобрали у него оружие. Его избили так жестоко, что в тюрьме ему пришлось ампутировать руку.

Для сторонников версии масонского заговора, якобы возглавляемого англичанами, эти «случайности» с некачественным ядом и неразорвавшимися бомбами являются явными доказательствами, что «случайности» были не совсем «случайными» и что террористы, по «сценарию», должны были быть захвачены живыми и дать нужные показания на суде, которые не оставят сомнения в виновности сербов. А желательно и русских.

Герцогиня сказала эрцгерцогу несколько невнятных слов и упала ему на грудь. Эрцгерцог прошептал: «Оставайся жить для наших детей!»[229].

Врачебная помощь была бесполезна, даже если бы она была оказана без промедления. Оба раненых истекли кровью и скончались, не приходя в сознание. Власти успели вызвать епископа для глухой исповеди и отходной. В 11 час. 15 минут 51-летний эрцгерцог скончался, а через несколько минут скончалась его жена. Сиротами осталось трое детей: герцог Максимилиан (1902–1962), Эрнст (1904–1954) и София (1901–1990).

15 (28) июня 1914 года от руссского военного агента в Австро-Венгрии барона Александра Георгиевича Винекена на адрес Главного управления Генерального штаба России была отправлена шифрованная телеграмма: получена 15 июня, зарегистрирована под № 1704.

«Сегодня утром Сараево убиты выстрелами из револьвера наследник престола и его супруга. Убийца говорят серб. № 205

Винекен Расшифровал и подлинник сжег 16 июня 1914 года. Подполковник Кузьмин (подпись)»[230].

Летом 1914 года ни одна гадалка в мире не могла предсказать грядущего. В Вене придворные ломали себе головы, не зная, как сообщить известие о гибели эрцгерцога с супругой императору Францу Иосифу, кстати, не любившему Фердинанда. 84-летний император уже потерял счет несчастьям и катастрофам и, узнав о Сараевском убийстве, император якобы сказал: «Ни от чего на этом свете не уберегла меня судьба».

17 (30) июня 1914 года в четверг, в присутствии императора Франца Иосифа и других родственников и придворных состоялось вскрытие духовного завещания эрцгерцога. Завещание было помечено давним числом и предоставляло все движимое и недвижимое состояние эрцгерцога его детям. Герцогине Гогенберг определено только пользование доходами с имущества[231].

Был объявлен придворный траур начиная с 20 июня. Везде царило унылое настроение. В Сараеве были повсюду вывешены траурные флаги. Был объявлен шестинедельный траур. Торжественно прошла церемония перенесения тел убитых в собор, затем на вокзал. Гробы были закрыты и запечатаны, ключи тоже были опечатаны.

16 (29) июня 1914 года¸ в 6 ½ часов вечера процессия прибыла на вокзал, где оба гроба были перенесены в особый траурный вагон. Стоявшим у вокзала батальоном пехоты был произвен ружейный залп, и после совсем краткого богослужения на траурный вагон были наложены пломбы. Вагон прицепили к траурному поезду, и в 7 часов 10 минут вечера под звуки народного гимна и гром орудийных залпов поезд отошел от вокзала…

Франц Иосиф распорядился, чтобы в фамильной усыпальнице Габсбургов в замке Артштетген ни в коем случае не была похоронена «какая-то» графиня Хотек, и чтобы на гроб морганатической супруги наследника престола не забыли положить веер и перчатки: не следовало забывать, что она австрийская фрейлина. Венка император не прислал, что объяснялось его «забывчивостью».

В дневнике императора Николая II записей по поводу этого убийства нет, но он поступил так, как и должен был поступить православный русский монарх. 21 июня (4 июля) 1914 года газета «Русский инвалид» со ссылкой на венские газеты сообщала: «По повелению Государя Императора на гроб эрцгерцога Франца Фердинанда был возложен роскошный венок из белых лилий, роз и пальм. Шелковая черно-желто-белая лента содержала имя Государя Императора и надпись: “Эрцгерцогу Францу-Фердинанду Австрийскому”. На почетной церемонии в качестве представителя Государя Императора присутствовал посол Шебеко»[232].

После сараевских выстрелов в Боснии начался антисербский погром. Генерал Потиорек выпустил строгое воззвание к населению, однако не удалось избежать столкновений с вызванными войсками, вследствие чего было много раненых, но погромы утихли…

Фамилия главного исполнителя теракта, снискавшего впоследствии почетное звание «Национального героя Югославии», была – Принцип. В переводе с латинского слово «Принцип» обозначает «особую точку зрения» на ту или другую сторону мышления и бытия, «руководящую идею или правило поведения, деятельности». Эта «руководящая идея», несомненно, двигала всеми мыслями и чувствами патриотов-заговорщиков…

Вскоре участники теракта были арестованы. Все они были членами организации боснийских сербов «Млада Босна» («Молодая Босния»), боровшейся против австрийской оккупации Боснии. По мнению западных историков, везде видящих «русский след», эта организация, в свою очередь, была частью панславянского движения, зародившегося в Австро-Венгрии в начале ХIХ века и ставившего себе целью объединение всех славянских народов в единую с Россией империю. Исполнителей покушения: типографа Наделько Чабриновича, бросившего бомбу, и студента Гаврилу Принципа арестовали сразу. Оба принадлежали к южным славянам. Чабринович был родом из Обляя, одного из самых крупных боснийских городов. Принцип – из Грахова, расположенного в северо-западной части Черногории. О них писали как о юношах, больных чахоткой, с явным комплексом неполноценности и психопатическим стремлением к славе. Скоро выяснилось, что были еще участники покушения: Грабеш, сын сербского священника из местности Пале, который, в конце концов, не выполнил возложенную на него задачу и исчез с места покушения, но был арестован позже, и Мехмедбашич, сумевший скрыться в горах.

Довольно часто случается так, что «умные организаторы», являющиеся хорошими психологами, подбирают исполнителей терактов из тех, «кого не жалко»: больных чахоткой, психопатов, людей с геростратовым комплексом. Таких исполнителей с неустойчивой психикой руководители заговоров обильно обрабатывают, внушают им различные нелепости вроде той, которая могла быть внушена Принципу о его происхождении от габсбургского рода.

Трое из шести заговорщиков были больны туберкулезом, в то время неизлечимым смертельным заболеванием. Фактически они в любом случае были смертниками. Следствием быстро была установлена связь «Молодой Боснии», «Народной одбраны» и некоторых сербских офицеров, а также сербское происхождение захваченного оружия. Был арестован и шофер первой машины, серб, поначалу обвиненный в сговоре с Принципом, но это обвинение не подтвердилось. Что касается до настоящих террористов, то, от австрийских властей никто не ушел, хотя скрыться, уйдя чрез плохо охраняемую границу, могли все участники дела, за исключением Принципа и Чабриновича, схваченных на месте покушения. Во время следствия всплыло кроме прочего и хвастовство некоторых из них: за несколько дней до покушения говорили, что произойдет нечто весьма страшное… Так или иначе, австрийским властям стало известно почти все.

В отличие от некоторых других обвиняемых, Принцип держал себя очень мужественно. Он заявил, что хотел убить эрцгерцога и сожалеет о кончине его жены, что представляется весьма странным, поскольку именно в беременную герцогиню Принцип всадил две пули; добавил, что вторую пулю он предназначал для генерала Потиорека. До судебного процесса и приговора еще оставалось несколько месяцев…

* * *

Хроника событий:

В преддверии войны в Германии началось массовое преследование и избиение русских. В предчувствии грозных событий в Россию срочно прибыл президент Франции Пуанкаре.

Из дневника императора Николая II. 1914 г.

7 (20) июля, понедельник.

«…Григорович привез президента Пуанкаре на яхту; после взаимного представления свит пошли в Петергоф. Салюты не прекращались. На пристани все В. К., свита и дивный поч[етный] кар[аул] от Гвардейского экип[ажа]. С конвоем привез его во дворец, где стоял отличный поч[етный] кар[аул] от Енисейского полка. Через ¼ часа приехала Аликс с О[льгой] и Т[атьяной]. Она приняла Пуанкаре и затем вернулись вместе домой в 4 часа. Погулял с Татьяной; посетили Дмитрия. Пили чай с Н. П. Саблиным (деж.). Читал. В 7 ½ состоялся парадный обед с речами. После разговоров простились с добрым президентом и приехали к себе к 10 час.

8 (21)июля, вторник.

Утром занимался до 10 ¼ и поехал во дворец к Пуанкаре. Побеседовал до 11 ¼; он отправился на целый день в Петербург, а я к Английскому дворцу.

9 (22) июля, среда.

В 11 час. принял депутацию от моего румынского 5 Рошиорского полка. Она привезла всю форму полка и несколько альбомов от короля. В 11 ½ Пуанкаре привез сам подарки для Аликс и детей. Поехал с ним во дворец; завтракали французские офицеры и румыны.

В 3 часа отправились поездом в Красное Село. На станции поч[етный] кар[аул] от Уланского Ее Вел[ичества] и у дворца на шоссе от 12 грен[адерского] Астраханского полков. В 4 часа начался объезд лагеря при чудной погоде. Аликс ехала с Пуанкаре, Мари и Анастасией. Войска выглядели замечательно бодрыми.

После зори вернулся с президентом. В 7 ¼ был большой обед у Николаши и Станы в шатре. В 9 ½ поехал с Пуанкаре, Ольгой и Татьяной в театр…

10 (23) июля, четверг.

Поехал с Пуанкаре на смотр войскам, кот[орый] начался с объезда в 10 час. Он ехал с Аликс и М[арией] и А[настасией]. Прохождение кончилось в 12 ¼. Остался очень доволен. Завтрак был в Красносельской палатке. Днем сделалось очень жарко. Вернулись по жел[езной] дор[оге] в 3 часа. Погулял, сильно потел и выкупался с наслаждением. С запада полезла большая туча; прошла гроза с ливнем как раз перед нашим уходом с Пуанкаре в Кронштадт.

В 7 ½ переехали на новый брон[еносец] “France”, на юте кот[орого] был обед на 104 челов[ека]. Все прошло очень хорошо, и в 10 час. мы простились с президентом и пошли в Петергоф, куда прибыли в 11 час. штилем и с темнотою…»[233].

Тем временем в Белграде и Вене шло официальное расследование. Причастность сербского правительства к убийству эрцгерцога не подтвердилась, и все-же Австрия решила раз и навсегда положить конец панславянским националистическим брожениям в империи. Австрия очень хотела «проучить Сербию», а Германия ее в этом всячески поддерживала. В 6 часов вечера австро-венгерский посланник в Белграде барон Гизль вручил заместителю премьер-министра Пашича, министру финансов Лазарю Пачу вербальную ноту с детальным изложением требований монархии относительно подавления великосербского движения и наказания организаторов сараевского покушения. Срок для ответа предоставлялся до 6 часов вечера 12 июля. Австро-венгерское правительство при этом сделало сербскому правительству пространное заявление, в котором довольно аргументированно и хорошим дипломатическим слогом сербской стороне было разъяснено, насколько далеко от признанных между двумя государствами соглашений в последние годы зашла политика королевской Сербии. К обвинению прилагались претензии на акты терроризма и серию покушений и убийств в отношении подданных Австро-Венгерской монархии, венцом которых стало злодейское убийство 15 июня 1914 года эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги графини Гогенберг. Ссылаясь на показания и признания виновников преступного покушения, сербской стороне было без обиняков указано, что Сараевское убийство было подготовлено в Белграде, что оружие и взрывчатые вещества, которыми были снабжены убийцы, были доставлены им сербскими офицерами и чиновниками, входящими в состав «Народной Одбраны»…

Австрийский ультиматум был вручен сербскому правительству только после того, как Россию покинул французский президент, 23 июля. Для ответа Белграду был дан срок в 48 часов. Ультиматум начинался со слов о попустительстве сербского правительства антиавстрийскому движению в Боснии и Герцеговине и обвинений официального Белграда в организации террористических актов, а далее следовали 10 конкретных требований. Документ этот фактически являлся провокацией, особенно в той его части, в которой требовалось предоставить австрийским властям право провести следствие по делу об убийстве наследника австрийского престола на территории Сербии, и был составлен таким образом, чтобы ни одно уважающее себя независимое государство не могло его принять. Сербское правительство тотчас же обратилось за помощью к России. Когда 24 июля телеграмма о событиях на Балканах легла на стол российского министра иностранных дел С. Д. Сазонова, тот воскликнул в сердцах: «Это европейская война!» В тот же день состоялось заседание Совета министров, на котором сербам предлагалось в ответе на австрийскую ноту проявить умеренность. Одновременно министр встретился с германским послом Ф. Пурталесом в надежде побудить Берлин миротворчески воздействовать на австрийцев. Эта нота (а по сути, ультиматум) считалась невыполнимой и, по-видимому, должна была служить casus belli для начала войны против Сербии. Пункты ультиматума гласили:

1. Королевское сербское правительство, сожалея о совершенном преступлении, должно осудить его и формально предупредить офицеров, чиновников и все население королевства, что отныне оно будет принимать самые суровые меры против лиц, виновных в пропаганде и действиях, направленых против Австро-Венгерской монархии, будет их предупреждать и подавлять. Это заявление должно быть немедленно объявлено войскам королевским приказом по армии и опубликовано в официальном органе.

2. Немедленно запретить общество «Народна Одбрана» и конфисковать все средства пропаганды этого общества. Принять такие же меры против всех других союзов и организаций, ведущих пропаганду против Австро-Венгрии.

3. Исключить антиавстрийскую пропаганду из народного образования.

4. Уволить с военной и государственной службы всех офицеров и чиновников, занимающихся антиавстрийской пропагандой. Австро-Венгерское правительство оставляет за собой право сообщить сербскому правительству имена таких офицеров и чиновников, вместе с указанием совершенных ими злодеяний.

5. Допустить действие на территории Сербии государственных служб Австро-Венгерской империи для пресечения любой антиавстрийской деятельности.

6. Провести судебное расследование против каждого из участников Сараевского убийства, находящихся на сербской территории с участием в расследовании лиц, командированных австрийским правительством.

7. Срочно арестовать комитадиев майора Воя Тонкосича и Милана Цигановича, чиновников сербской государственной службы, причастных к Сараевскому убийству.

8. Принять действенные эффективные меры к предотвращению контрабанды оружия и взрывчатки в Австрию, арестовать пограничников, помогших убийцам пересечь границу и подвергнуть их суровому наказанию.

9. Сделать объяснения насчет враждебных к Австро-Венгерской монархии высказываний сербских чиновников в период после убийства.

10. Без замедления информировать австрийское правительство о мерах, принятых согласно предыдущим пунктам.

Полный текст ноты и подробный текст заявления австро-венгерского правительства был опубликован в русской газете для всеобщего сведения[234].

Из дневника императора Николая II.

12 (25) июля, суббота.

«В четверг вечером Австрия предъявила Сербии ультиматум с требованиями, из которых 8 неприемлемы для независимого государства. Срок его истек сегодня в 6 час. дня. Очевидно, разговоры у нас везде только об этом. Утром поехал в Красное Село, и в 10 час. состоялся отличный смотр Астраханскому полку. От 11 ч. до 12 ч. у меня было совещание с 6 министрами по тому же вопросу, и о мерах предосторожности, кот[орые] нам следует принять»[235].

В тот же день. Сербия. Белград.

Австро-венгерский посол барон Владимир Гизль фон Гизлингер в 17.55 получил ответ сербского правительства на ультиматум Вены. Сербия пошла на максимальные уступки, но капитулировать отказалась. Из десяти пунктов ультиматума Сербией были приняты все, кроме 5-го, означавшего фактическую оккупацию Сербии. Сербия объявила мобилизацию.

Считается, что английский министр иностранных дел Грей, понимая, что главным своим врагом Германия считает Англию, делал все возможное, чтобы стравить австро-германский блок с Францией и Россией. Это ему удалось.

Позиция царского правительства в первые 2 недели после ультиматума была выжидательной. Сербии оказали первую помощь – удовлетворили лежавшее под сукном ходатайство о выдаче 120 000 винтовок с патронами для сербской армии. Сербии был дан совет – вести себя потише и не обострять отношений с Австрией.

13 (26) июля 1914 года австрийский пограничный наряд обстрелял баржу с сербскими резервистами на пограничной реке Сава. На этот раз обошлось без жертв.

14 (27) июля 1914 года граф Бертхольд заявил об обстреле австро-венгерской территории и о том, что Сербия начала враждебные действия против его страны. Позже со стороны графа Бертхольда было признано, что нападения сербских войск на пограничные австрийские территории не было, но это уже не имело значения.

В тот же день в Белграде стало известно о назначении русским посланником князя Трубецкого, которое произвело на руководство политических кругов Сербии наилучшее впечатление, и состоялась торжественная закладка дома имени Св. Елены для сирот военных. На торжестве присутствовали престолонаследник Александр Карагеоргиевич, министры, чины дипломатического корпуса и представители комитета приюта, во главе с почетным председателем комитета г-жою Гартвиг[236].

Из дневника императора Николая II.

14 (27) июля, понедельник.

«…Интересных известий было мало, но из доклада письменного Сазонова [явствует, что] австрийцы, по-видимому, озадачены слухом о наших приготовлениях…»[237].

Николай II делал все от него возможное, чтобы переломить ситуацию.

Письмо императора Николая II министру иностранных дел С. Д. Сазонову:

«Сергей Дмитриевич,

Я вас приму завтра в 6 часов.

Мне пришла мысль в голову и чтобы не терять золотого времени – сообщаю ее вам. Не попытаться ли нам, сговорившись с Францией и Англией, а затем с Германией и Италией, предложить Австрии передать на рассмотрение Гаагского трибунала спор ея с Сербией.

Может быть, минута еще не потеряна до наступления уже неотвратимых событий.

Попробуйте сделать этот шаг сегодня – до доклада, для выигрыша времени. Во мне надежда на мир пока не угасла.

До свидания. 14 июля 1914 г.

Николай»[238].

Из дневника императора Николая II 5 (28) июля, вторник.

«Принял доклад Сухомлинова и Янушкевича. Завтракали: Елена и Вера Черногорская. В 2 ½ принял в Больш[ом] дворце представителей съезда военного морского духовенства с о. Шавельским во главе. Поиграл в теннис. В 5 час. поехали с дочерьми в Стрельницу к тете Ольге и пили чай с ней и Митей. В 8 ½ принял Сазонова, кот[орый] сообщил, что сегодня в полдень Австрия объявила войну Сербии»[239].

Ровно через месяц после покушения, 15 (28) июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Уже на следующий день последовала реакция России – в стране была объявлена мобилизация. 31 июля 1914 года Германия предъявила ультиматум Франции с требованием, чтобы Париж сохранял нейтралитет в случае конфликта Германии с Россией. Одновременно Германия передала ультиматум и царю Николаю II – с требованием прекратить мобилизацию войск. По истечении срока ультиматума, на который российское правительство не отреагировало, германское командование стало настаивать на объявлении войны России.

Начались военные действия входом ночью в устье реки Савы в Белград австрийских транспортов без огней, обстрелом их сербской таможенной стражей и вслед затем начавшейся бомбардировкой Белграда с северного берега Дуная. Первое австро-венгерское наступление под командованием Оскара Потиорика было отбито сербами. Во время второго наступления австрийцам удалось взять Белград, но спустя некоторое время их оттуда выбили.

Бывшая фрейлина Вырубова, постоянно находившаяся рядом с императорской семьей, вспоминала, находясь в эмиграции: «Почти месяц прошел после убийства в Сараеве, но никто не думал, что этот зверский акт повлечет за собой всемирную войну и падение трех великих европейских держав»[240].

Она же зафиксировала для истории: «Дни до объявления войны были ужасны; видела и чувствовала, как Государя склоняют решиться на опасный шаг. Играла я ежедневно с детьми в теннис; возвращаясь, заставала Государя бледного и расстроенного. Из разговоров с ним я видела, что он считает войну неизбежной, но он утешал себя тем, что война укрепляет национальные и монархические чувства, что Россия после войны станет еще более могучей, что это не первая война и т. д. В это время пришла телеграмма от Распутина из Сибири, где он лежал раненый, умоляя Государя: «Не затевать войну, что с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека». Государя телеграмма раздражила, и он не обратил на не внимания»[241].

16 (29) июля 1914 года ночью австрийские мониторы обстреляли оборонительные позиции сербов под Белградом. Сербское командование отдало приказ о взрыве мостов через Саву. Австрийцы планировали захватить Белград, а затем, двинувшись по долинам рек Морава и Колубар, быстро проникнуть в глубь страны и захватить Крагуевац, где располагался основной сербский арсенал. Австро-венгерской армии противостояло всего 12 сербских дивизий.

В ночь на 16 (29) июля сербами был взорван мост через реку Саву.

Из дневника императора Николая II.

16 (29) июля, среда

«…день был необычайно беспокойный. Меня беспрестанно вызывали к телефону то Сазонов, или Сухомлинов, или Янушкевич. Кроме того, находился в срочной телеграфной переписке с Вильгельмом. Вечером читал и еще принял Татищева, кот[орого] посылаю завтра в Берлин»[242].

Из воспоминания фрейлины Вырубовой: «Государь же был лихорадочно занят. Получена телеграмма от Императора Вильгельма, где он лично просил Государя, своего родственника и друга, остановить мобилизацию, предлагая встретиться для переговоров, чтобы мирным путем окончить дело. Государь, когда принес эту телеграмму, говорил: что он не имеет права остановить мобилизацию, что германские войска могут вторгнуться в Россию, что по его сведениям, они уже мобилизованы, и «как я тогда отвечу моему народу?»[243].

В тот же день в 9 часов вечера (16) 29 июля были мобилизованы все телеграфисты главного телеграфа Петербурга для рассылки УКАЗА о мобилизации во все уголки России, но в последнюю минуту военный министр Сухомлинов сообщил по телефону, что Николай II отменил приказ о всеобщей мобилизации и приказал объявить частичную. Царское правительство колебалось, стоит ли рисковать, и предпочитало выжидательную позицию, пока окончательно не определится Англия.

«Вечером 29 июля граф Пурталес по приказу из Берлина предупредил Сазонова, что дальнейшее продолжение мобилизации принудит германскую сторону к ответным мерам и к мобилизации, и что тогда Европейской мобилизации вряд ли удастся избежать. Это давало германской стороне желанный предлог форсировать войну и изобразить Германию обороняющейся от царской России стороной»[244].

Утром 17 (30) июля на новом совещании с генералитетом было решено просить Николая II подписать Указ о мобилизации. Указ был подписан в Петергофе.

В тот же день до 6 часов продолжались бомбежки Белграда. Сербская контрразведка не бездействовала: «В одной гостинице обнаружены шпионы, которые подавали сигналы, куда стрелять»[245].

18 (31) июля 1914 года 12 часов ночи. Петербург.

Германский посол граф Пурталес вручил Ультиматум с требованием отменить мобилизацию в течение 12 часов под угрозой объявить войну. Срок ответа истекал в 12 часов пополудни 1 августа.

Из дневник императора Николая II. 18 (31) июля, пятница.

«День простоял серый, такое же было и внутреннее настроение. В 11 час. на Ферме состоялось заседание Совета министров. Вернулся домой к часу. После завтрака принял германского посла. Погулял с дочерьми. До обеда и вечером занимался»[246].

В тот же день началась мобилизация российских войск. Капитан А. И. Верховский срочно покидал Сербию. Ничто так не возбуждает энергии, как сознание близкой опасности. Верховским была тогда сделана первая запись о начале Великой войны в книге «Россия на Голгофе» (из походного дневника): «1 августа. Выборг. Штаб 3-й Финляндской бригады.

Германия объявила нам войну. Вся страна бросилась к оружию. Кипит, поспевает срочная работа мобилизации. Спешно прибывают люди, лошади, повозки. Сбрую, снаряжение, выносят из складов и кладовых. Полки постепенно переходят на боевое положение. Перед нами война. Бодро на сердце»[247].

Эти слова очень хорошо характеризуют Верховского. Они говорят вовсе не о шапкозакидательском настрое молодого офицера. Выпускник Академии Генштаба, прекрасный аналитик, он отчетливо понимал, против кого начинается война. Он знал, что такое великолепно устроенная немецкая армия. Верховский блестяще разбирался в истории военного искусства, понимал, какой вклад в ее развитие внесли германские военные теоретики и практики… С другой стороны, Верховский был знаком и с трудами немецкого историка Трейчке, который откровенно рассматривал всех славян, и русских в том числе, «как навоз для германской нивы»[248]. Знакомы ему были также «творения» одного из руководителей военной мысли Германии генерала Бернгарди, писавшего о том, что «Германия оставит побежденным только одни глаза, для того, чтобы они могли оплакивать свой позор»[249].

Германский посол граф Фридрих Пурталес по инструкции из Берлина потребовал отменить всеобщую мобилизацию и, не получив в 12 часов ответа, 19 июля (1 августа) прибыл в 7 часов вечера в министерство иностранных дел и, прежде чем вручить ноту с объявлением войны, 3 раза спросил министра Сазонова, согласна ли Россия отменить мобилизацию?

Сазонов 3 раза ответил, что не может. Тогда Пурталес вынул из кармана бумагу с текстом объявления войны и вручил министру, оставив по рассеянности другую бумагу – декодированную телеграмму, по которой война объявлялась и в случае отказа остановить мобилизацию, и в случае, если Росссия будет предлагать продолжать переговоры[250].

По воспоминаниям французского посла в России Палеолога, Пурталес предварил этот исторический акт словами: «Его величество Император, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией». После чего Пурталес отошел к окну и, взявшись за голову, заплакал.

Вскоре в Петербурге было разгромлено толпой посольство Германии…

Из дневника императора Николая II.

19 июля (1 августа), суббота.

«Утром были обычные доклады. После завтрака вызвал Николашу и объявил ему о его назначении верховным главнокомандующим впредь до моего приезда в армию. Поехал с Аликс в Дивеевскую обитель. Погулял с детьми. В 6 ½ поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали: Ольга А[лександровна], Дмитрий и Иоанн (деж[урный]). Вечером приехал англ[ийский] посол Buchanan с телеграммой от Georgie. Долго составлял с ним вместе ответ. Потом видел еще Николашу и Фредерикса…)»

20 июля (2 августа), воскресенье.

«Хороший день, в особенности в смысле подъема духа. В 11 час. поехал с Мари и Анастасией к обедне. Завтракали одни. В 2 ¼ отправились на “Александрии” в Петербург и на карете прямо в Зимний дв[орец]. Подписал манифест об объявлении войны. Из Малахитовой прошли выходом в Николаевскую залу, посреди кот[орых] был прочитан маниф[ест] и затем отслужен молебен. Вся зала пела “Спаси, Господи” и “Многая лета”. Сказал несколько слов. При возвращении дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня. Затем мы вышли на балкон на Александровскую площадь и кланялись огромной массе народа. Около 6 час. вышли на набережную и прошли к катеру через большую толпу из офицеров и публики. Вернулись в Петергоф в 7 ¼. Вечер провели спокойно»[251].

Фрейлина Вырубова вспоминала этот эпизод более подробно: «Посещение Их величеств Петербурга в день объявления войны подтвердило предсказание Царя, что война пробудит национальный дух в народе. Везде тысячные толпы народа, с национальными флагами, с портретами Государя. Пение гимна «Спаси Господи люди твоя»… Нельзя себе вообразить, что делалось во время выхода Их Величеств. В Николаевском зале после молебна, Государь обратился ко всем присутствующим с речью… Ответом было оглушительное «ура»; стоны восторга и любви; военные окружили толпой Государя, махали фуражками, кричали так, что, казалось, стены и окна дрожат. Я плакала, стоя у двери залы. Их Величества медленно подвигались обратно, и толпа, не взирая на придворный этикет, кинулись к ним; дамы и военные целовали их руки, плечи, платье Государыни. Она взглянула на меня, проходя мимо, и я видела, что у нее глаза полны слез. Когда они вошли в Малахитовую гостиную, Великие Князья побежали звать Государя показаться на балконе. Все море народа на Дворцовой площади, увидев его, как один человек, опустились перед ним на колени. Склонились тысячи знамен, пели гимн, молитвы… все плакали… Среди чувства безграничной любви и верности Престолу – началась война»[252].

В Москве тоже наблюдалась эйфория: «18 июля 1914 года вечером на Красной площади у памятника Минину и Пожарскому при большом стечении народа состоялся торжественный молебен, а затем и патриотическое собрание. Крестный ход двинулся из храмов Христа Спасителя и Василия Блаженного к памятнику. Хоругвеносцы несли иконы Спасителя, Божией Матери, святителей Алексия и Ермогена, а также национальные флаги России, Сербии, портреты Николая II и сербского короля Петра. Крестный ход сопровождался пением многотысячного хора. На Красной площади звучали чешские и сербские приветствия. В тот же день в храме Сербского подворья состоялся молебен о ниспослании победы сербскому оружию. После молебна под председательством городского головы Н. И. Гучкова открылось заседание Славянского комитета. Решено было выпустить особое воззвание к русскому обществу с призывом о помощи сербам. Огромная манифестация москвичей состоялась в тот же день на Страстной площади у памятника герою Русско-турецкой войны генералу Скобелеву. Оттуда манифестанты направились колоннами в Кремль и к Александровскому вокзалу. Члены Союза Михаила Архангела и Союза русского народа несли огромные транспаранты с надписями: «Долой Австрию, да здравствуют Россия и Сербия!», «Да здравствует Россия – сестра Сербии!»…

О благодарности сербов России и о дружбе двух славянских единоверных народов неоднократно писал святитель Николай Сербский: «Совесть наша заставляет нас плакать, когда русские плачут, и радоваться, когда русские радуются. Велик наш долг России. Может человек быть должен человеку, может и народ – народу. Но долг, которым Россия обязала сербский народ в 1914 г., настолько огромен, что его не могут вернуть ни века, ни поколения»[253].

20 июля (2 августа) 1914 года Распутин, которому нельзя отказать в прозорливости, снова, как и в 1912 году, пытался остановить «военный поезд», но трагедия развивалась уже по своим законам. Он обращался к Николаю II из тюменской больницы, где поправлялся после тяжелого ранения ножом в живот, сделанного фанатичкой: «Милый друг, – молит он царя, – еще раз скажу: грозна туча над Россией, беда, горя много, темно и просвету нет;: слез-то море и меры нет, а крови? Что скажу? Слов нет, неописуемый ужас. Знаю, все от тебя войны хотят, и верные, не зная, что ради погибели. Тяжко Божье наказанье, когда уж отымет путь – начало конца. Ты – царь, отец народа, не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Россия? Подумать, так все по-другому. Не было от веку горшей страдалицы, вся тонет в крови великой, погибель без конца, печаль. Григорий»[254].

20 июля (3 августа) 1914 года был опубликован подписанный накануне Манифест:

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

БОЖИЕЮ ПОСПЕШЕСТВУЮЩЕЮ МИЛОСТИЮ, МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРОЙ,

Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курлядский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Карельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовские земли, Черниговский, Рязанский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северныя страны Повелитель; И Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкесских и Горских князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Сторманский, Дитмарский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным нашим подданным.

Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови со славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. С полным единодушием и особой силой пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования. Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные в силу создавшихся условий принять необходимые меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагая все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Среди дружественных сношений союзная Австрии Германия, вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила России войну.

Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди великих держав.

Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно станут все верные наши подданные. В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри, да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся, как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокой верой в правоту нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.

Дан в С.-Петербурге в 20 день июля, в лето от Р.Х. 1914, царствования же Нашего в 20-е.

На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукой написано: «Николай»[255].

В тот же день 20 июля 1914 года В. Маяковский написал свой «манифест» под названием «Война объявлена»… Через два с половиной десятка лет, профессор А. И. Верховский, как непосредственный свидетель тех исторических событий, в своей книге «На трудном перевале» поместил часть этого стихотворения, передающего патриотические настроения в обществе, и то невидимое и страшное, что пророчески смог разглядеть поэт:

С неба, изодранного о штыков жала, слезы звезд просеивались, как мука в сите, и подошвами сжатая жалость визжала: «Ах, пустите, пустите, пустите!» …………………. А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.

Из дневника императора Николая II. 22июля (4 августа), вторник.

«Вчера Мама приехала в Копенгаген из Англии через Берлин. С 9 ½ до часа непрерывно принимал. Первым приехал Алек[сандр], кот[орый] с большими возвратился из Гамбурга затруднениями и едва доехал до границы. Германия объявила войну Франции и направляет главный натиск на нее.

У меня были доклады: Горемыкина, Сухомлинова и Сазонова. Кирилл был деж[урным].

23 июля (5 августа),среда.

Утром узнал добрую весть: Англия объявила войну Германии за то, что последняя напала на Францию и самым бесцеремонным образом нарушила нейтралитет Люксембурга и Бельгии. Лучшим образом с внешней стороны для нас кампания не могла начаться. Принимал все утро и после завтрака до 4 час. Последним у меня был франц. посол Палеолог, приехавший официально объявить о разрыве между Францией и Герм[анией] …»

24 июля (6 августа), четверг.

Сегодня Австрия, наконец, объявила нам войну. Теперь положение совершенно определилось. С 11 ½ на Ферме у меня происходило заседание Совета министров. Аликс утром ходила в город и вернулась с Викторией и Эллой. Кроме них завтракали: Костя и Мавра, только что вернувшиеся из Германии и тоже, как Алек[сандр], с трудом проехавшие через границу…»[256].

Газеты сообщали, что Австрией война была объявлена в 6 часов 15 минут. «Предельным сроком для выезда русских подданных проживающих в Австро-Венгрии была установлена полночь с 23 на 24 июля (6 августа)»[257].

26 июля (8 августа) в субботу 1914 года был опубликован другой ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ:

БОЖИЕЙ МИЛОСТЬЮ МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРОЙ,

Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным Нашим подданным:

Немного дней тому назад манифестом Нашим оповестили Мы русский народ о войне, объявленной нам Германией. Ныне Австро-Венгрия, первая зачинщица мировой смуты, обнажившая посреди глубокого мира меч против слабейшей Сербии, сбросила с себя личину и объявила войну не раз спасавшей ее России. Силы неприятеля умножаются: против России и всего славянства ополчились обе могущественные немецкие державы. Но с удвоенной силой растет навстречу им справедливый гнев мирных народов, и с несокрушимой твердостью встает перед врагом вызванная на брань Россия, верная славным преданиям своего прошлого.

Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мирской славы подняли Мы оружие, но, ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой Нашей Империи, боремся за правое дело. В предстоящей войне народов Мы не одни: вместе с Нами встали доблестные союзники Наши, также вынужденные прибегнуть к силе оружия, дабы устранить, наконец, вечную угрозу Германских держав общему миру и спокойствию.

Да благословит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие, и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с железом в руках, с крестом в сердце.

Дан в Санкт-Петербурге, в 26-й день июля, в лето от Рождества Христова 1914, царствования же Нашего в 20-е. На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукой написано: «Николай»[258].

26 июля (8 августа) 1914 года. Австро-Венгрия. В Галиции (Поронино) по доносу был арестован австрийской полицией по подозрению в шпионаже в пользу России Ульянов-Ленин и заключен в тюрьму в городе Новый Тарг.

6 (19) августа 1914 года. Австрийские власти выпустили на свободу из тюрьмы Ульянова-Ленина ввиду явной вздорности доноса.

12 (25) октября 1914 года в Сараево открылся процесс над участниками покушения. Закончился суд 23 октября (5 ноября) того же 1914 года.

В судебном слушании было подтверждено, что Принцип и Чабринович еще 1–2 (14–15) июля признали, что они задумали покушение, будучи в Белграде; оружие для этих целей – 6 бомб и 4 браунинга они получили от железнодорожника Цигановича и майора сербской армии Танкосича, являвшегося видным деятелем сербского патриотического общества «Народна Одобрана». Стрельбе они обучались в парке Топчидер под Белградом. На бомбах были клейма сербского военного арсенала в Крагуевице (это, однако, противоречит сообщениям прессы, писавшей «по горячим следам», что бомбы представляли собой бутылки, наполненные гвоздями, свинцом и взрывчатой смесью).

Ранее, тотчас после ареста, Принцип и Чабринович заявляли, что получили бомбы из Белграда от двух комитадиев[259]. «Оба арестованных Принцип и Цебринович (так в подлиннике) ведут себя в высшей степени цинично, не высказывая ни малейшего раскаяния»[260].

Всего к ответственности было привлечено 25 человек. Главными фигурантами по делу были, естественно, Принцип и Чабринович. Принцип держался на суде мужественно и принимал всю вину на себя.

Чабринович все-таки выражал некоторое раскаяние, что особенно видно из его последнего слова, обращенного к суду: «Не думайте о нас худо. Мы никогда Австрию не ненавидели, но Австрия не позаботилась о разрешении наших проблем. Мы любили свой собственный народ. Девять десятых его – это рабы-земледельцы, живущие в отвратительной нищете. Мы чувствовали к ним жалость. Ненависти к Габсбургам у нас не было. Против его Величества Франца Иосифа я ничего не имею… Нас увлекли люди (интересно, какие? – Ю. С.) считавшие Фердинанда ненавистником славянского народа. Никто не говорил нам: «Убейте его». Но жили мы в атмосфере, которая делала его убийство естественным… Хотя Принцип изображает героя, наша точка зрения была иная. Конечно, мы хотели стать героями, и все же мы испытываем сожаление. Нас тронули слова: «Софья, живи для наших детей! Мы все что угодно, но не преступники. От своего имени и от имени своих товарищей прошу детей убитых простить нас. Пусть суд покарает, как ему угодно. Мы не преступники, мы идеалисты, и руководили нами благородные чувства. Мы любили наш народ и умрем за наш идеал…».

Принцип тотчас внес поправку: «Чабринович говорит за самого себя. Но он уклоняется от истины, намекая, на то, будто кто-то другой внушил нам мысль о покушении. К этой мысли пришли мы сами, мы ее привели в исполнение. Да, мы любили свой народ. Больше ничего сказать не могу»[261].

По сараевскому процессу были осуждены 16 человек. Данило Илича, Велько Чубриловича и Мишко Йовановича – приговорили к казни через повешение. Их казнили 3 февраля 1915 года.

Суд приговорил:

Гаврило Принцип (род. 27 августа 1894 года в крестьянской семье, где он был четвертым ребенком) был приговорен, как несовершеннолетний, к двадцатилетнему заключению с переводом в тюремный карцер в каждую годовщину преступления. Ему, страдавшему чахоткой, еще был назначен один день полного поста в месяц. Умер в страшных мучениях в тюрьме в Терезиенштадте 28 апреля 1918 года. Труп его был тайно захоронен в тюремном дворе, и только в 1920 году его останки были перезахоронены в братской могиле вместе с другими умершими участниками заговора на сараевском кладбище.

Неделько Чабриновича, топографа, сына сараевского трактирщика, как несовершеннолетнего, приговорили к 20 годам тюремного заключения. Умер от туберкулеза в январе 1916 года.

Трифко Грабеж получил 20 лет, умер от туберкулеза в феврале 1918 года.

Васо Чубриловича приговорили к 16 годам заключения. Он дожил до освобождения, стал профессором, а после 1945 года был министром лесного хозяйства Югославии.

Цветко Поповича приговорили к 13 годам заключения. После освобождения вернулся в Сараево и работал заведующим этнографическим отделом в местном музее.

Мухаммед Мехмедбашич, скрывшийся от австрийского суда, был помилован королем Александром Карагеоргиевичем после салоникского процесса 1917 года, дожил до Второй мировой войны и был убит усташами в Сараеве 29 мая 1943; по другим сведениям, умер в 1940 году.

Коллективный «Мавр» сделал свое дело. «Силы зла», несомненно, достигли своих целей. «Выстрел Принципа, – писал Троцкий, – положил конец не только жизни австро-венгерского престолонаследника, но и сербскому терроризму. Целое поколение австро-сербской интеллигенции, не успевшее выйти из юношеского возраста, сошло или сходит со сцены. Попытки освобождать нации при помощи пистолетных выстрелов покажутся смешными и игрушечными, после того как под знаком национальной идеи гремели мерзеры с пастью в 30 и более сантиметров. И этот результат все равно скажется, как бы ни закончилась война. Если бы усилиями народов созданы были в результате ее должные условия сожительства национальностей на юго-востоке Европы, национальное движение уступило бы место общественному в наиболее благоприятных для дальнейшего развития условиях. Если же допустить, что и после нынешней катастрофы сохранятся старые границы, проходящие по живому телу нации, тогда на всю ближайшую историческую эпоху энергия отсталых народов уйдет на экономическое и культурное приспособление к старым границам – в атмосфере национального разочарования и безразличия. Так или иначе, поколение Жераичей, Юкичей, Иличей и Принципов сходит со сцены»[262].

В 1918 году памятник Габсбургам в Сараеве снесли, зато был создан музей «Млада Босна»; были запечатлены на уличной панели отпечатки ног Гаврилы Принципа – святые для сербов реликвии. Потом, в 1941 году, по приказу Гитлера памятники младобоснийцам снесли, потом, после окончания войны, восстановили.

15 апреля 1945 года была закончена кровопролитная «Венская операция». Безвозвратные потери Красной Армии при этом составили 38 661 человек. Сбылась мечта Г. Принципа, написавшего перед своей смертью в тюрьме вещие строки, увидевшие свет только после окончания Великой войны 1914–1918 годов.

«Наши дети будут ходить по Вене,

Бродить по [тюремному] двору и пугать господ».

Эти слова были начертаны на мраморной доске, возложенной на братском захоронении Принципа и других умерших участников заговора, на сараевском кладбище.

Заключение

Историк задним умом крепок.

В. О. Ключевский

Руководствуясь своими эгоистическими устремлениями, недальновидные политические лидеры ведущих стран Европы летом 1914 года добровольно отказались от благосостояния, стабильности, мирного пути развития и превратили цветущий континет в огромное поле боя.

В известном смысле можно признать правоту германского военного деятеля генерал-фельдмаршала графа Мольтке (старшего), заявлявшего – вечный мир есть мечта, и даже не прекрасная мечта…

Великий князь Александр Михайлович очень точно сформулировал мысль о ненормальном состоянии европейского общества перед началом Великой войны и тем самым подвел итоги в спорах о виновности сторон, вовлеченных в конфликт: «Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно – все они были способны линчевать того, кто осмеливался бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность. За попытку напомнить об ужасах грядущей войны они убили Жореса в Париже и бросили в тюрьму Либкнехта в Берлине. Немцы, французы, англичане и австрийцы, русские и бельгийцы – все подпадали под власть психоза разрушения, предтечами которого были убийства, самоубийства и оргии предшествующего года… Вильгельм произносил речи с балкона берлинского замка. Николай II, приблизительно в тех же выражениях, обращался к коленопреклоненной толпе у Зимнего дворца. Оба они возносили к престолу Всевышнего мольбы о карах на головы защитников войны. Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным… Возвращаясь в Россию, я видел самоубийство целого континента»[263]…

11 ноября 1918 года в 10 часов 59 минут прогремели последние выстрелы и была окончена Первая мировая война. Спустя ровно 90 лет в Великобритании и Франции по этому поводу прошли торжества с участием глав государств. На тех торжествах в качестве особо почетных гостей присутствовали три последних участника Великой войны, старшему из которых исполнилось 112 (!) лет. Всего к той дате во всех странах в живых осталось 10 участников войны, один из которых проживал в России.

Торжества широко освещались по телевидению, а журналисты, комментаторы и историки снова сошлись во мнении, что и по истечении 90 лет со дня окончания, эта Великая война остается самой неизвестной. Даже с названием войны не было полной ясности. Первая мировая война – это название утвердилось в историографии только после начала Второй мировой войны в 1939 году. В межвоенный период употреблялось название «Великая война», в Российской империи ее иногда называли «Второй Отечественной», а также неформально (и до революции, и после) – «германской»; затем в СССР – «империалистической войной».

Чтобы увековечить память многих тысяч солдат, нашедших свою смерть далеко от родины, некоторые правительства Западных стран приняли важное, мудрое решение. 11 ноября 1920 года, во вторую годовщину со дня подписания перемирия между Германией и странами, состоящими в Антанте, в Вестминстерском аббатстве в Лондоне с высокими почестями был похоронен один из неизвестных солдат, чья могила стала местом поминания всех погибших на чужбине. На надгробии есть такие слова:

«Похоронен в усыпальнице королей, поскольку заслужил эту честь любовью к Господу и Отчизне».

В тот же день французский неизвестный солдат был похоронен под Триумфальной аркой в Париже. Позднее могилы неизвестных солдат появились и в других странах, воевавших с Германией в Первую мировую войну.

В Советском Союзе погибшие в «империалистической войне» были преданы забвению.

Для России последствия сараевского покушения были чудовищные. Российская армия понесла самые большие потери среди всех воевавших стран. Только ее боевые безвозвратные потери превысили 13 млн человек, то есть 32,1 % от такого рода потерь всех воевавших государств и 49,8 % от потерь Антанты. Для сравнения: потери Франции составили – 1,2 млн, а Великобритании – 777 тыс. Почти 2,5 млн русских солдат и офицеров попали в плен, и далеко не каждый оттуда вернулся. Сюда можно добавить и потери 4,1 млн человек из числа гражданского населения. Кроме того, Россия понесла колоссальные финансовые потери, государственный долг составлял 100 млрд рублей; стране досталось тяжкое наследство в виде революционных потрясений и кровопролитной Гражданской войны. Историк Л. Н. Гумилев образно называл критическую сумму таких обстоятельств фазой «надлома»…

Из глубин человеческого подсознания через древние пророчества дошло в XX век: «И я увидел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри… И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечем и голодом, и мором и зверями земными»[264].

3 марта 1918 года был подписан Брестский мир, в результате которого Германии была отдана одна треть европейской части России (в границах Российской империи). «От нее отторгли 2 млн кв. км. территории – Прибалтику, Украину, Польшу, Финляндию, Бессарабию, Белоруссию, где до войны проживало более 60 млн человек и был сконцентрирован огромный экономический потенциал – около 9 тыс. заводов, треть пахотных земель, добывалось 90 % угля и почти 75 % железной руды. На Кавказе к Турции отходили Карс, Ардаган и Батум. Россия была обязана возвратить 630 тыс. военнопленных и уплатить 6-миллиардную контрибуцию в немецких марках. Россию обязали заключить договор с Украинской республикой, уничтожить Черноморский флот, а остатки Балтийского загнали в единственный порт – Кронштадт»[265].

13 ноября 1918 года ВЦИК аннулировал Брестский договор и Красная Армия начала очищать от германских войск принадлежавшие советской России, Украине, Белоруссии и Прибалтике территории, захваченные Германией.

В 1918 году Сербия стала «Королевством Сербов, Хорватов и Словенцев» и увеличила свою территорию и народонаселение более чем в два раза по сравнению с теми размерами, которые она занимала в прежних границах[266].

Академик В. О. Ключевский, анализируя прошлое и заглядывая далеко в будущее, писал: «История не учительница, а надзирательница, наставница жизни: она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков»[267].

На такой точке зрения и остановимся.

Часть вторая. Сербский дневник Генерального штаба капитана Александра Верховского

Белград 25/ I – 1914 г.

Сегодня представлялся полковнику Артамонову, нашему военному агенту в Сербии. Небольшого роста господин в пенсне, скромно, без часто встречающегося у офицеров нашей корпорации чванства, по-видимому, благожелательный, кажется только не сверхъестественный человек. Несмотря на то, что он оповещен о моем приезде был только приказом по Генеральному штабу, он встретил меня радушно и сразу предложил все, что имеет, в мое распоряжение. Милая жена, несколько скучающая, по-видимому, в чужой обстановке. Средней величины квартира. Кабинет делового военного. Чертежный стол, пишущая машинка. На стенах несколько портретов, оружие.

26 / I

Сегодня был представлен в русское посольство. 2-й атташе Штрандман – бывший паж 1895 г. – серьезный господин, женат, уже кажется с небольшой сединой, Зорин – 2-й атташе, лицеист 1905 г., одного года с Ильиным – тип петербургской молодежи.

Затем Артамонов повел представлять меня Гартвигу. По наружному виду – небольшого роста, средних лет, длинная борода, голый череп. Хорошие светлые глаза. Одеть его в охабень и высокую шапку – старый боярин и только. Немногословен, но приветлив. В обращении прост и по-русски радушен, но все же чувствуется, что это уже человек с большим положением и ответственностью.

Разговор зашел об истории страны. Видно глубокое знакомство и с фактами, и с цифрами. Он подчеркнул разницу между болгарской историей и сербской. В то время как у сербов есть старина и в памятниках, и памяти народа, у болгар – как бы провал на 500 лет. Симеон и пустота.

27/ I

Сегодня Артамонов меня представлял целому ряду разных высших военных. Впечатление в общем хорошее. Люди светлые, интеллигентные и относящиеся хорошо к нам. С Артамоновым в самых приятельских отношениях. Не удивительно. Он очень милый (по-видимому?! так приходилось ошибаться) господин и живет здесь около 5 лет.

2 лица врезались в память. Военный министр и Живко Павлович, начальник оперативного отделения.

Министр Стефанович, высокий господин средних лет, умные глаза, простая, не вполне правильная, но беглая французская речь, характерный подбородок. Тип того человека творца, чернорабочего, которые куются природой по образцу Петра. Хотелось бы поближе с ним познакомиться.

Живко Павлович совсем молодой человек, лет 35, полный энергии. Ум и энергия в каждой черточке широкого несколько монгольского лица. Со мной говорил по-немецки. В коротком разговоре не забыл упомянуть, как много Россия сделала для славян и что у него от нас секретов нет, ибо славяне – это одно общее.

Говорил с одним полковником о Болгарской войне – как-то стыдится говорить. Но зато о походе, безумно-трудном на Адриатику – с великим и нескрываемым восторгом, несмотря на все безумные трудности, с ним сопряженные.

Невольно поражаешься удивительной простоте и доступности всех людей. Военный министр вышел в приемную через 3–5 минут после того, как был извещен о нашем приходе, ко всем остальным мы приходили прямо в кабинет.

29 / I

Сегодня полковник Маркович (ген[ерального] шт[аба]) подыскал мне учителя-серба для сербского языка. Очень приятный интеллигентный господин, вполне свободно говорящий по-русски. Учитель русского языка. Он сам не мог взять на себя на все время мою науку – слишком занят, но обещал рекомендовать.

Пока что будет учить сам до того времени, пока найдет другого. Но денег брать не хочет – это мой долг великой России (Милот Сретенович). Посмотрим, как пойдут занятия.

Познакомился с полковником Бошковичем. Русский воспитанник – ныне начальник картографического отдела. Познакомила Артамонова, и мы вместе сидели в ресторане, смотрели кинематограф (Сербская особенность. Вечера и концерты от 4 дня, а кинематограф, в котором все пьют кофе и вино, от 9–12 веч[ера]).

Он считает, что срок подготовки 16–18 месяцев достаточен при условиях, имеющихся в наличии в Сербии. Национальная подготовка в школах – общеобязательная 4 год[ичная], низшая школа. Грамота, арифметика, своя география и история, которая изучается в песнях и былинах.

Умение стрелять с малолетства, с которым люди приходят в части.

Полный отказ от муштры.

31 / I

Познакомили меня с полковником Ильич, в данное время он не у дел, но был долгое время военным агентом Сербии в Австрии и Турции. Он мне сказал чрезвычайно верную, по-моему, мысль, что «армию можно только тогда понять, когда поймешь душу народную».

Поэтому, когда он получил место в совершенно незнакомой ему Турции, он окунулся в местное общество, оставив пока совершенно в стороне все военное и только освоившись с ним, стал уже en connaissance de cause[268], изучать и армию.

Он мне сказал также, что никто из иностранцев, даже австрийцы, не знали Сербии до войны. Все судили по внешнему, действительно неприглядному виду нашего сербского солдата. Австрийцы вели разведку при помощи жидов, но откуда они могли знать действительную силу сопротивления войск? Если же и были военные агенты видевшие правду, то они не могли ее сказать.

Сюда, по большей части, посылали славян (на австр[ийской] службе), и они не могли идти против общего мнения о негодности сербов, боясь обвинения в пристрастии к сородичам.

31 / I

Сегодня был первый урок сербского языка. С большим вниманием. Разговаривали и на общие темы. Он пишет в газете «……»[269] и пользуется, видимо, уважением. Говорит, что в Сербии читают «Новое время», «Русские ведомости», «Биржевую газ[ету]».

Но «Русь» с Милюковым, после его удивительного поведения в комиссии Карнеджи, не пользуется никакой популярностью.

1 / II

На улицах почти полное отсутствие полиции. Изредка лишь промелькнет жандарм в синем пальто. Но они как-то и не нужны. Нет ни пьяных, ни скандалов, ни нищих, ни буйств. Артамонов живет здесь 5-й год и помнит только один скандал по нашему пониманию. Компания наняла платформу, поставила стол с выпивкой, посадила под стол цыган-музыкантов и так поехала по главной улице.

Однако без криков, безобразий и пр[очего], и никто им не чинил препятствия.

Г-жа Артамонова говорила, что болгарские солдаты в плену говорили о полном своем нежелании воевать с сербами, их силой вели в бой.

Артамонов подтвердил это. В болгарской армии были бунты с убийством офицеров. Их везли к Софии – обещая распустить, и тайком провозили через Софию на сербскую границу.

2 / II

В кинематографе давали картины вновь завоеванной Сербии. Битоля, Охридского озера, Скопья и т. д.

Народ здесь вообще сильно реагирует на кинематографическия действа. Аплодирует, когда ему нравится, как-то цокает, когда что-либо производит на него сильное впечатление. Так, при появлении на полотне наследника, с виду совершенно незначительного господина, весь кинематограф принялся ожесточенно аплодировать. При появлении на полотне Пашича ни одного приветственного восклицания. Когда показалась толпа, буквально толпа священников, то раздался легкий, но ясно выраженный смех. В конце картин из новой Сербии раздались приветственные возгласы: “живет наша храбра, српска армиja!”, и снова аплодисменты.

Был на приеме у Гартвига, где собирается по воскресениям дипломатический корпус.

Удивительно одинаковое и безличное впечатление производят молодые дипломаты всех стран. Невозможно отличить какой страны, какого народа. Все сбриты и обезличены под английский образец. Безличная сволочь салонов. Гартвиг представил меня бывшему престолонаследнику Георгию, который слывет за взбалмошного и полусумасшедшего человека. Нервный и худой и далеко не благородного типа лицо. Если бы не форма и флигель-адъютантский аксельбант, ни за что не узнать королевича. Скорее ‹нрзб› из итальянской оперы. Но, видимо, человек со своим Я, умный и настойчивый. Кажется мне, что его песенка еще не спета. От престола его заставили отказаться за то, что он ударил солдата ногой так, что тот от этого удара умер.

Дипломатический корпус, как говорят, терпеть не может Гартвигов, а тот в свою очередь не любит их.

Все секретари ему не годятся, все не хороши, особенно если у них есть средства держать открытый дом, соперничающий с посольством.

Говорят, что Штрандмана он представил наследнику как австрофила, после чего тот видеть его не может.

4 / II

Удивительное впечатление производит сербский солдат. Он одет в кожаные лапти (опанки) – национальный вид обуви; чулки с цветным бордюром, и, всегда неоправленная, шинель. Вид самый распущенный, выправки никакой, я сам видел как унт[ер] офицер отдал честь с папироской в правой руке. Внешней дисциплины никакой.

Говорят, что очень сильна внутренняя – посмотрим.

Было маленькое собрание у наших хозяев. 4 молодые человека, 1 девица. Угощение – холодная вода и баночка варенья (тарелочек нет), которое Вы можете взять раз, когда Вам подносят и все запить водой, положить Вашу ложку в Ваш стакан воды.

Был телеграфный чиновник Ненадович, которого посылали за границу для изучения дела. Он был простым солдатом 1-й роты 4-го батальона 4-го полка Шумадийской дивизии. Рассказывает:

1) На войну их провожали с песнями, а не плачем.

2) Не было ни одного не явившегося.

3) Люди определенных деревень комплектуют определенную роту. Так что, придя на мобилизацию, он всегда знал – часть родная.

4) Мать, потерявшая 6 сыновей, гордится, что они пали во славу Родины.

5) Что сербы горюют о войне с болгарами и готовы отдать им теперь же часть Македонии

6) Все мысли направлены теперь в сторону Австрии и тех 3 милл[ионов] сербов, которые там живут под игом немцев и мадьяр.

5 / II

Познакомился с военным агентом Франции полк[овником] Фурнье. Он тоже отдает сербам должное, но считает, что они не ценят времени совершенно. «Un gaspillage in noui du temps»[270].

6 / II

Пришел ко мне, по приказанию военного министра, капитан Джурич. Русский воспитанник, капитан, производства из Павловского училища (1 корпуса) 1908 г. Он будет посредником между мной и военным министром и будет меня всюду сопровождать и все добывать, что нужно. Я просил разрешения посещать пехотный и артиллер[ийский] полк.

6 / II

Был на дневном танцевальном сборище. Собираются около 4-х, расходятся около 8-ми. Народу было очень много. Прехорошенькие дочери Пашича и много других прелестных женщин. Гвардейские офицеры, и много офицерства вообще. В начале вечера какой-то серб читал русские стихи в переводе на сербский. Читал отлично, но музыка стиха совершенно пропала из-за таких слов, как врло, мрлезьа, брзо[271] и т. п.

Я представлялся офицерам сам. Когда я называл себя, – говоря, что я русский, то сразу встречал самое лучшее отношение. Один подзывал другого, и со многими я подолгу и помногу говорил. В отдельности мало что запомнилось. Был разговор с одним деятелем городского управления – кметом. Образование в Австрии. Чрезвычайно приятный, совершенно культурный господин. Был офицером запаса на войне и даже командовал одно время батареей. Говорит, что в болгарской войне ему случалось бороться с артиллерией противника и, на дистанциях 2200–3000 м, совершенно уничтожать ее.

Внешний вид офицерства в салоне у Гартвига совершенно не тот, что у болгар, хотя и не то, что у нас.

Не так одеты, не так держатся. Те, которые побывали за границей и у нас, заметно отличаются. Все спрашивают, надолго ли, поеду ли на поля сражений, польщены, что выбрал Сербию, все готовы помочь, чем могут. (На словах, дела пока я еще не видал.)

7 / II

Был сегодня на приеме у Артамоновой. Видел Малулову и Кису-Мису (Мelle Киклич).

Разговор зашел о несправедливостях в армии во время и после войны. По мнению этих дам, в сербской армии есть партии, как и в нашей, и протекция, и пролезание через знакомых имеет такое же значение, как у нас, несмотря на демократичность народа, отсутствие сословных перегородок и пр[очее].

На войне многие, действительно отличившиеся, оказались менее вознагражденными, чем герои тыла. К числу таких принадлежит и ее дядя.

8 / II

Сегодня слышал от Артамоновой, очень наблюдательной барыни, что сербам вообще верить нельзя. «Они милы и любезны, потому, что много получили, а надеются получить еще больше». Для нас это в данный момент не так важно, ибо наши политические задачи на ближайшее время совпадают. Им нужно освободить своих братьев-славян сербов, которых в Австрии больше, чем теперь на свободе, а нам необходимо расчленить Германию и Австрию на составные части, чтобы не было необходимости разорять страну на военные нужды. Идея борьбы с Австрией живет необычайно сильно в народе, почти также сильно, как и борьба с турками. Артамонова рассказывала, что раненые, еще не оправившись от раны, страдая и морщась от боли, говорили, что «Со Швабом» готовы идти в бой хоть сейчас. Ту же мысль высказывали Сретенович и Ненадович, оба штатские.

Сретенович подтвердил, что действительно в Сербии в военных кругах большое влияние имеет протекция. Что военное общество разбито на кружки, которые тянут своих и рекомендуют хороших офицеров. Но Недич, командир на войне Моравской II[272], не принадлежал ни к одной группе. Всегда говорил правду, ни к кому не подлаживался. Ему не хотели даже давать полка (но дали все-таки), а на войне дали дивизию II призыва, и это оказался лучший начальник дивизии.

С Бошковичем много говорил о македонцах. По его мнению, это особенное славянское племя, но подходящее все же ближе к сербам. До начала 70-х годов они считали себя сербами, ибо единственную помощь могли ждать от свободной тогда Сербии. Но после освобождения Болгарии, создания экзархата болгарского, а особенно поражения сербов в 1885 г. македонцы увидели, что помощь получат только от Болгарии. Тем более что сербов турки всегда считали бунтовщиками, а болгары за 500 лет рабства не сделали ни одной попытки бунта. Кроме того, болгары развили страшную пропаганду.

Каждый урок начинался вопросом: – «Вы кто?», ученики отвечали: – «Болгары». Все это привело к тому, что они стали объявлять себя сербами; к 90-м гг. и сербы взялись за пропаганду, не жалея денег. Вся эта борьба настолько развратила Македонию, что нужно будет прийти целому поколению, пока все придет в порядок. Замечен факт, что, когда сербские войска постепенно овладевали Македонией, то все фамилии на «ов» (болгарское окончание) переходили в «овичь» – сербское.

11 / II

У меня был сегодня майор Джукнич, ординарец наследника с визитом, а просидел без малого 2 часа, рассказывал мне о войне, где он командовал батареей в дивизии.

Один случай показался мне очень интересным. Он говорил, что вопрос связи с пехотой стоит у них очень хорошо, будучи привит в офиц[ерской] арт[иллерийской] школе, начальник которой долго учился в России. Под Битолем командир группы находился при командире полка, как это вообще принято у них.

В это время от к-ра батальона, который был впереди, получается извещение, что впереди в роще накапливается турецкая пехота. Немедленно по ней был открыт огонь и, как в случае Смосаренки, пехота бросилась оттуда врассыпную.

Видел также Джурича. Он говорит, что собираются послать побольше офицеров в Россию, в русские полки, просто для ознакомления с Россией, для установления более тесного общения.

Во время войны было совершено настолько много несправедливостей с производством, протекция, случайности, кружковщины, что теперь всем приходится прибавить 2 года старшинства, чтобы сравнять всех и прекратить то недовольство, которое охватило армию после войны. Масса недостойных получила повышения, масса достойных их не получила.

Иванка, у которой есть родственники в Австрии, рассказывает со слов родственника, что сербы-крестьяне в Австрии в общем довольны своей судьбой и не мечтают о присоединении. Не все ли равно, кто правит – Габсбург или король Петр. Только в интеллигенции пока горит желание воссоединения со своими.

11 / II

Большое впечатление производит на меня скромность сербов. После блестящих войн естественна была бы известная доля самодовольства и чванства. Между тем у них речь идет, по большей части, о недостатках, обнаружившихся на войне – коннице, разведке, а не о победах.

Хочется отметить здравый смысл и пренебрежение традициями, если они идут во вред.

У них нет правописания. Есть лишь одно только правило: «пиши, как говоришь, говори, как написано». Этим уничтожено мученье с правописанием и нет разделения на грамотных и неграмотных.

Реформа Вука Караджича при Милане.

13 / II

Беседовал со Штрандманом о политической обстановке, предшествовавшей войне. Союз между державами предполагался очень давно, но не могли столковаться на дележе будущей добычи. Первые серьезные предложения были сделаны осенью 1911 г., и ранней весной 1912 г. союз был заключен. Перед официальной Россией держались совершенно скрыто, как будто ничего не предполагается, но, в то же время, всеми мерами подготовлялось общественное мнение России. Посылались общественные деятели, писались книги, статьи.

Политическая подготовка.

Подготовка общест[венного] мнения.

Подготовка народа.

В Македонии Комитадии[273] вызывающим поведением толкнули турок и арнаутов[274] на погромы в Кочани (была брошена бомба) и др[угих] городах. Наконец, когда все было готово, поставили Турции ультиматум, совершенно неприемлемый.

Сербы знали, что турки не в состоянии будут мобилизовать те силы, которые у них на бумаге, и, благодаря этому, могли сосредоточить 4 дивизии в Приштину, и еще 1 ½ див[изии] cевернее, на случай вторжения в Солиджак Австрии.

До войны все, и Англия в том числе, настолько недооценивали силы Сербии, что Сербия была как бы обречена войти в состав Австрии.

Сербы не могли иметь сношений в последнее время перед войной со своими в Ст[арой] Сербии и Македонии и пользовались услугами русских консульств.

Штрандман и наш воен[ный] агент в Австрии Зенкевич считают, что вопрос об Албании – действительно вопрос войны и мира для Австрии и Германии. Австрия не может допустить, чтобы выход из Адриатики был закрыт, и, с другой стороны, какой бы то ни было враждебной державой, сделав из Адриатического моря – закрытое море. И Гер[мания], которая со временем инкорпорирует Австрию[275], также держится того же мнения.

Вечером у меня был капитан Генер[ального] Штаба Арсович, который на войне командовал батареей.

Он кончил первым свою академию и теперь пишет работу о моральном элементе на войне и о том, какое значение имеет в современной армии офицерский корпус.

Я говорил с ним о плане войны. По его словам, он был составлен единолично Путником с помощью Павловича, новая восходящая звезда, по мнению всех офицеров[276].

Серьезно готовиться начали к войне лишь со времени аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 г. и делали вид, что с Австрией получат через Турцию все нужное. Обращено внимание на быстроту мобилизации частей (поверки). На подготовку артиллерии – Милосавлевич (русской оф[ицерской] арт[иллерийской] школы) техника, и Покорный – тактика, и на создание плана войны. По всем данным считали противника на Овчем поле, и марш 3-й армии был так рассчитан, чтобы сосредоточить их там для боя. По мнению Арсовича, Кюстендильская группа была потому слабее III армии, что:

1) III ар[мия] должна была бороться с арнаутами.

2) Она должна была закрыть выход из Ниша на Куршумлия – Приштину – исторический путь наступления турок (!).

Сам он был в Тимочской дивизии и считает, что Степанович сделал ошибку, повернув от Страцина на юг, где и был задержан на Черном верху, а что ему нужно было идти на Куманово (?!).

14 / II

Беседовал со Сретеновичем о политических партиях Сербии. Группировка чрезвычайно своеобразная. По его словам, имеется Старорадикальная партия (90 гол[ocов] в скупщ[ине]) и Младорадикальная, «Самостальци» (48 голосов), которые до 1899 г. формировали одну партию, но разошлись на почве тактики. Старорадик[альцы] шли на соглашения, а те ни за что. Как в области внутренней политики – самая широкая свобода и самоопределение, что уже вполне достигнуто, и экономическое благополучие; так и во внешней – движение в союзе с Россией к созданию Сербии в границах царя Душана – совершенно схожи.

В чем, собственно, разница, не договорились. Затем партия либералов (20 гол[осов]), партия Напредняков[277], прогрессистов 8 голосов и социалистов 2 гол[оса]. Все партии, кроме социалистов, являются представителями всех классов народа, из которых главным является класс мелких собственников, землевладельцев, при очень слабом развитии рабочего и городского населения.

16 / II

Был сегодня на маскараде в Русском клубе. Беседовал с доктором Момчило Ивковичем, товар[ищем] председателя, русск[им] воспитанником, старшим врачом Дринской I (дивизии. – Ю. С.). Один из членов радикальной партии, 25 лет ведет политику (по его словам). Он, между прочим, организатор поездок с целью взаимного ознакомления сербов и русских, и лектор, читавший много сообщений в России, с тою же целью. Его взгляд, что русский народ все более и более становится хозяином своей судьбы, и тот, кто сумеет заручиться любовью народа, тот и имеет большое будущее. Лучшим средством будет и есть личное общение.

Он говорил и о войне Сербии с Болгарией. По его мнению, эта война принесла большую пользу, и не только одной Сербии, которую она усилила и материально, и, главное, духовно, заставив смотреть на нее не как на героев «Сливницы», но как на народ, действительно стойкий и достойный всякого уважения. Мало того, польза и в том, что болгарскому, непомерно вздутому самомнению положен конец. Они увидели, что они не единственная сила на Балканах, но что в лице Сербии они имели достойного врага, стало быть, и достойного союзника в будущем.

Конечно, теперь еще чувства взаимного озлобления слишком сильны, чтобы об этом говорить, но будущее должно будет подтвердить эту мысль. Мне же, со своей стороны, хочется добавить, что южные славяне знают теперь, что значит ослушаться России. Они, я думаю, хорошо поняли, что они сила только в союзе и единомыслии с Россией.

В данный момент, конечно, только половина исторической задачи Сербии выполнена. Осталась другая, труднейшая – воссоединение сербов со стороны Австрии. Болгария тоже имеет будущее во Фракии, Добрудже и Македонии, которые, конечно, будут переданы болгарам за помощь в будущей борьбе с Австрией. Теперь-же передать Болгарии этого нельзя. Она, насколько ее знает доктор, сочтет, что Македония возвращена из страха перед ними, т. е. главное – уважение будет подорвано.

Видел там же доктора с золотой медалью за храбрость. Каким образом? Был на выдвинутом вперед перевязочном пункте и увидел, что рота, потеряв всех офицеров, дрогнула. Он принял командование ротой и выполнил поставленную ей задачу.

Таких случаев в армии было несколько.

Джурич рассказал интересный факт, что за время войны было 60 случаев предания суду офицеров за непринятие мер в порядке частного почина.

17 / II

Был вчера у Живко Павловича и имел с ним чрезвычайно интересный разговор о плане войны. Он записан был на месте. Но документов еще не дали, мотивируя отсутствием разрешения от Воеводы, которому я еще не имел чести представляться.

Павлович произвел то же чарующее впечатление, как и в первый раз. Но разговор с ним не имел того характера, как это было бы с человеком нашей или вообще европейской школы. Ни о какой системе и методе мысли не могло быть и речи.

Мысли сваливались в кучу, из которой, правда, мне удалось вытянуть много ценного. Не мог я только выяснить себе одного. Что правда в его речи и что придумано им для оправдания ошибок плана войны. Если влияние Австрии и перемена плана войны болгарами правда, тогда нет оснований для критики, но если была уверенность, что Австрия не тронется, тогда ведь тогда, как справедливо говорит Фурнье, Сербия вообще не начала бы войну.

Ужасно трудно с ними из-за их халатности. Я был у министра около 1-го, и получил полное согласие на посещение войск, и до сих пор не видал их. То не был назначен офицер, то он заболел, то назначен в комиссию. То же, видимо, будет и в исторической секции Генер[ального] штаба. На словах все, на деле – ничего. Также как дочь нашей хозяйки Иванки: обещала мне марки давным-давно, и по сей день – ничего. То же самое подтверждает и Фурнье, и Артамонов.

Иногда за какой-нибудь справкой, приходится ходить по целым месяцам. Один посылает к другому, другой к третьему и т. д., пока не прижмешь их к стене.

21 / II

Представлялся сегодня ген[ералу] Путнику. По приглашению его адъютанта постучал в дверь и на ответ воеводы – вошел. Скромный кабинет настолько, чтобы не сказать бедный.

Маленького роста седенький старичок, очень простой и милый. Ничего грозного, что мы привыкли видеть у наших громовержцев. Во взоре ничего орлиного, сверкающего, чувствуешь себя совершенно просто и свободно. Внимательно выслушав мой рапорт, который я постарался проговорить по-сербски «C наивиши изволом, одредси у Србия на рок од 8 мес. да проуча Сербско-Турсый и Сер Бул рат.»[278]

Несколько слов о моей службе, и внимательно просмотрел мою программу. Все пункты, кроме – плана войны и подготовки армии, поставлены на мое расположение.

Тотчас был призван начальник исторического «отелка»[279], и ему то же самое сказано в моем присутствии. Разговор невольно перешел на План войны, который всецело принадлежит творчеству самого Путника, лишь при некотором содействии Мишича и Павловича – этот отдел будет издан самим сербским генеральным штабом. Генерал сказал лишь, что он хотел и имел возможность везде быть сильным. Знал видимо (без намека с моей стороны), что его упрекают за чрезмерно сильную III армию. Он сказал, что у него были сведения, что у Приштины собирались арнауты числом до 2 дивизий. Нужно было с самого начала войны сильным ударом их уничтожить. И действительно, удар был так силен, что они в обе войны, особенно болгарскую, ничего злого не предприняли.

Силы же сербов вполне это позволяли.

Говорил генерал также и о постоянном влиянии политики на стратегию. Это особенно сказалось в болгарскую войну.

Болгарская война. План.

Нужно было начать ее наступлением в то время, когда болгары сосредотачивались с Чаталджи, и это было хорошо известно. Но на начинающем было проклятие политики, и война началась обороной сербов, вместо наступления.

Путник зло ополчился на политику, которая всегда становится поперек дороги стратегии. Так было у него. Если не политика, болгарская война не стоила бы так дорого. Так было и у него. Если не политика, болгарская война не стоила бы так дорого. Так было и у нас. Нечего было Суворову совершать свои подвиги в Швейцарии и Италии. Кутузову переходить границу в 1812 г. и Путник знал, что Кутузов был против этого. Тоже и война с венграми 1848 и многие другие. Много вреда политика принесла России.

Сретенович рассказывал, как сербы любят своего «дядю» Путника, Радомира, и как у них сложена песня, перефразированная из четнической песни. Мы идем на ту сторону Дуная (к деревне N у четников), будет трудный бой! Но ничего, впереди нас идет воевода Путник, Радомир.

Также любят и Короля. До войны его восшествие на престол, несколько сомнительное, делало его не слишком популярным. Но две победоносных войны сделали его общим любимцем, и особенно его сына Александра. Когда он проезжал через Ускюб[280], люди ему кричали: «Живио “чича” Петр» (дядя Петр!), что сербам напоминает обожание пруссаков к старому Фрицу (Великому).

23 / II

Пошел в офицерское собрание на вечеринку (4–9 веч). Оказалось, что только по билетам, и, хотя я был без билета и в штатском, но меня о билете даже и не спросили. Познакомился с полковником Стояновичем[281], командиром 12 п[ехотного] полка Шумадийской дивизии на войне; ныне командир королевской гвардии. Лицо серба времен Карагеоргия. Только одеть в настоящий старо-сербский костюм.

Его полк начал победу в болгарской войне прорывом фронта, и наследник лично на поле дал ему орден Карагеоргия. Мы с ним много толковали о воспитании и подготовке армии. Он подчеркнул, что, главное, что подчеркивают уставы и закон об устройстве войска, это твердость (чврет) характера и таких людей ищут более всего у сербов после несчастной войны с болгарами, в которой потерпел поражение не рядовой, но конечно – начальник.

Поэтому, прежде всего, решено иметь молодой и энергичный командный состав, в этом уже есть некоторая гарантия. Но уже после первого боя все, кто не проявил должную высоту характера, высокие сердца (!), те были смещены и отправлены на родину к бабам.

Он же высказал взгляд, что сербский солдат на все внешние впечатления, реагирует как бы с замедлителем. После боя он начинает соображать, как было страшно. Поэтому сербов можно вести к победе.

Русско-японская война имела огромное влияние. На ее недостатках армия сербская училась, и их старалась у себя искоренить. Особенно это было подчеркнуто в смысле выбора начальников с характером и инициативой.

Он считает, что муштра есть основа дисциплины. Что это лучшее средство приучать людей к повиновению. А дисциплина – это мать победы. Войска могут быть недостаточно научены. Но если они плохо дисциплинированы – победы не видать.

Полковник относительно моей командировки сказал, что желательно лишь одно. То, что я вижу, рассказать в России. Большего они не просят. Только, чтобы узнали, что такое сербы и их армия.

Интересный разговор с Ильичем о прусском и австрийском Генеральном штабе. Австрийцы страшно учены, ходячая библиотека, но теоретики, мало практики; книга у них заменила живое дело (по-моему, это у них наследственное). Немцы не так учены, но зато много могут.

По этому поводу сербы говорят так: «Половое соитие с женщиной невозможно при помощи аптеки, а ведение войны ни к чему, если она ведется при посредстве библиотеки». Как это верно.

24 / II

Мне сегодня рассказали забавный анекдот с супругой германского посланника[282]. Она обходила раненых во время войны, оделяя их сахаром, папиросами и пр. Одного она спросила через переводчика: «Что же ты будешь делать теперь, когда поправишься?» «Теперь турка побили – пойдем шваба бить». Анекдот этот мне рассказали разные люди. Видимо, он имеет широкое распространение.

То же было и с одним новобранцем (расск[азы] Джурича), который поступил в войска между турецкой и болгарской войной. «Турка теперь побили. Что же ты будешь делать?» – «Шваба бить!» – был ответ.

Работал сегодня в Генеральном штабе. Ко мне был приставлен майор – окончивший нашу Академию, – для помощи. И мне были показаны бумаги разведывательного отделения перед самой войной. Донесения военных и других агентов, которые установили очень много для моей работы.

Гулял по берегу Дуная. Набрел на пограничника, с которым долго говорил. Он был на обеих войнах – капитан. Три раза ранен. Теперь сидит и глядит на австрийский берег, река не шире Невы у Дворцового моста, и говорит, что у швабов добра земля, что они народ культурный, а мы, сербы, простецы. (Наша обычная песня). Рассказывал, что турки совсем не хотели драться. Но зато арнауты – это звери. Стреляют, как черти, могут папиросу изо рта выбить.

Жалуется, что, имея 80 динаров, невозможно жить. У него жена и 3 детей.

25 /II

Сегодня наконец был в батарее Стояновича. Мое внимание было обращено на то, что только вернулись с войны, и все в беспорядке, на что я, конечно, отвечал, что меня интересуют не стены, но люди.

Порядок во всех цейхгаузах образцовый. Как и у нас. Материальная часть еще не перекрашена.

Показали мне зарядный ящик, у которого угол отбит цельным снарядом пр[отивни]ка. Показывали остатки колеса орудия, разбитого цельным снарядом осадной гаубицы. Пришлось орудие переставить на запасной лафет. Лошади в плохих телах и плохо чищены – объясняют войной, но я вспоминаю наши батареи после войны; по-моему – это скорее славянская черта. В конюшнях порядок образцовый. Люди имеют хороший и довольный вид; с офицером отношения самые простые, проще даже, чем у нас.

На занятиях из 4 офицеров был только один. Все остальные сидели в канцелярии за делом, как они говорили. А у офицера, заведовавшаго ездой, было, по меньшей мере 40–50 челов[ек] в смене. Хотя новобранцы еще сидят как попало, однако отличной работы ни в одной части – коннице и артиллерии – не видел.

Офицер лихо гарцует на коне, но поправок мало, хотя заставляет делать карусель.

Занятия на воздухе; 8½–10 – езда. Остальное седловка с 8 и расседлывание до 11.

Унтер-офицеров помощников, как наши, нет. Которые были до войны – все произведены в офицеры. Поэтому офицеры должны работать и за них.

По очереди ходят в 4 ч. утра и до ночи; но весь день следят за порядком – работа фельдфебеля. Дежурят по дивизиону раз в 7 дней.

25 /II

Занятия в войсках. Неприятно слышать дурное о том, что считаешь хорошим. Сегодня был на занятиях в поле и офицеры жаловались, что весь день с 5 ч. утра в казарме! Совсем не остается времени для себя.

Что всю осень велись тактические занятия с офицерами.

Кавалерист возмущался, что командир эскадрона его, боевого офицера, учил всю осень, как водить разъезды.

26 /II

Смотрел сегодня занятия в поле, занимался батальон 8-го полка.

Роты разбиты на несколько групп. Одна (человек 15) под личным надзором к[оманди] ра роты; (шт[абс] кап[итана], на вид лет 25–30); прикладкой построение треугольников и поверка в ортоскоп (германской системы, допускающий поверку едва ли не сразу). Все проходят через поверку холостыми патронами, перемешанными с учебными (дергуны). Другая группа – ружейные приемы с учителем (т. наз. десятины от 8–12 чел.). Третья – первый раз наступление. Велось очень толково, стремясь выработать сознательность в каждом бойце.

Двое делали перебежки. Остальные, рядом с офицером, смотрели, все время обсуждая положение. Почему побежал. Да почему лег здесь, а не там, почему открыл огонь и пр[очее].

Противник обозначался 2-мя людьми, которые по сигналам офицера то показывались (открыть огонь), то по очереди прятались (сосредоточить огонь) и пр.

Со мной ходил батальонир. Отличный офицер. Все лучшие мысли о подготовке пехоты, о значении огня, о поддержке артиллерии. Все было изложено в то время, как мы беседовали о разных положениях при обучении. Видно, что и голова светлая, характер хорош.

Он рассказал мне, что они в этом году пропустят по 3 призыва новобранцев. Один свой и 2 – из новых краев, где теперь формируют 5 новых дивизий. Первая очередь с января по апрель, 2-я – с апреля по осень и 3-я – осенью.

Любопытно также, что 2 и 3 призыв, не имеющий кадров, содержит снаряжение, винтовку и патроны у себя дома (Осмотры).

Зато нет нужды в огромных складах оружия и пр.; их хранения и т. д. «А революция с оружием в руках?» На этот мой вопрос он снисходительно улыбнулся и сказал, что этого у них не полагается.

Рекруты в казармах 2 месяца без малого, а только что начали стрельбу (на стрельбище через неделю) и полевую работу.

Недели 2 тому назад я разсказал Петковичу[283], что у нас на Руси поговорка:

Умный в артиллерии, Дурак в пехоте, Фат в кавалерии И пьяница во флоте.

Сегодня, когда я его видел, он вспомнил это и сказал, что только потому они победили, что имели хорошую пехоту, которая своей головой и грудью умела отстоять дело и исправить ошибки верховного командов[ания].

Получил сегодня в посольстве секретное приложение к договору между сербами и болгарами 29/II-1912 г.

Главное – признание бесспорным за болгарами всего, что к востоку от Радопи и Струмы. За сербами все, что с J. от Шар Планина. Между границами – безусловный арбитраж Царя. Предположен такой раздел: линия Егри Паланка – Охридское озеро. Всякий спор, какого бы то ни было характера – Царю. Все безусловная тайна, до времени, с согласия обеих сторон.

Военная конвенция 19/VI-12 г.

Главная армия предполагается в районе Скопье, Куманово, Кочани, Велес.

Действует план:

1) 2 дивизии через Паредак к Скопье – правое крыло.

2) 5 пех[отных], 1 кав[алерийская] дивизия через Моравицу и Пчинью – на линию Куманово – Кратово (центр).

3) Болгарская армия: 3 дивизии (72 бат[альона]) действуют во фланг неприятеля в направление Егри – Паланка – Кюстендиль – Скопье и Кюстендиль – Царево село – Кочане.

4) Если совместная разведка выяснит возможность движения масс между Кюстендилем – Егри Пал[анка] – Скопье, возможны действия масс, то пустить 2 правофл[анговые] дивизии с левой армией, сосредоточив их в Кюстендиле.

5) Для обеспечения правого фланга – 3 дивизии, по усмотр[ению] Серб[ского] Ген[ерального] штаба.

6) Переброска войск Болгарии с Макед[онского] на Фракийское операционный район возможна, если потребуется.

Доставлять сведения о соседях, уставы, карты и пр[очее] явное и тайное. Посылать офицеров для знакомства.

В конце августа возник спор относительно значения Вардарского и Марицкого театра, причем соответственные штабы отстаивали важность своих театров. Причем болгары отказались от прежней точки зрения и находят, что глав[ные] силы турок, главные стратегические цели, были в районе Марицы, а не Македонии, и не хотели давать ничего (мол, а в переговорах только вопрос болгар, как быть).

15 Сентября новое соглашение.

1) Все сербы на Вардари. Все болгары на Марице, oставив одну дивизию у Кюстендиля.

2) К ней присоединить одну сербскую дивизию, железная дорога с 5 дня в распоряжении сербов. Подв[ижной] состав сербский. Продовольствие первое время болгарское, с уплатой натурой – потом.

3) Если турки отступят с линии Скопье, Велес, Штип, болгары могут взять дивизию обратно.

27 / II

Турецкая армия перед войной из книги (талантлив[ого]) Изет Фуада Паши «Paroles de Vaincu»[284]. Он команд[овал] кавал[ерийской] дивиз[ией] в Сирии. Султан Абдул Гамид приказал его арестовать. Но он заперся с женами в своем замке и сидел в осаде 14 дней, пока султан не приказал восстановить его права.

Они все ждали, что из пепла сгоревшей в революции монархии вылетит Феникс, а выползло чудовище обло, с кровавой пастью!

В армию вторглась политика! Народы-мечтатели – несчастные народы! (Разве, по-моему, наоборот.)

В стране, где женщины отодвинуты на 3-й план, как в Турции, – нет матери! Нет общества, а без общества не может жить страна!

Ничего не может быть ужаснее, как видеть пропасть и не иметь возможности удержать от падения тех, кого любишь (стр. 16).

Или вы воспитываете массы, или имеете армию идиотов (стр. 30).

Народы, гипнотизированные легендой. Они не находят сил, для управления, но служат идолам, которых ставят в ниши. Будь, что будет дурное или хорошее «C’cat kif-nif»[285]..

27 /II

Сегодня был приглашен на офицерский бал в присутствии Наследника. (Ему, не знаю почему, приписывают участие в одной очень темной истории.) Жил был у хороших родителей хороший сын, который влюбился и пользовался взаимностью одной барыни, жившей на окраине города. Эта же барыня нравилась и Наследнику. Однажды, когда он совершал визит к ней, его схватили, убили и положили на рельсы, где он и был утром найден. Когда же отец попробовал завести дело, ему намекнули, чтобы он не совался, куда его не спрашивали.

Масса офицерства и дам. Дамы одеты очень нарядно, офицеры – опрятно, но платье сшито плохо.

Бал начался сербской пляской коло, которую наследник открыл с женой военного министра, затем хозяин собрания с м-мe Гартвиг и прочие.

Коло длилась минут 10. Затем пошли остальные танцы.

Наследника, видимо, предупредили обо мне. Ибо он неожиданно подошел ко мне и минут 10 говорил со мной, разговаривал по-русски. Но разговор длился более того, что принято у особ Высочайших, но того же характера: где служил, почему, зачем приехал, почему в Сербию, а не в другое место. Надолго ли, и т. д. В конце он сказал: «Надеюсь, что скоро увидимся». Сегодня я поехал, по совету Гартвига, просить аудиенцию.

Про наследника говорят все в один голос, что он великолепно держал себя на войне. Был на самых опасных местах и много раз появлялся даже в цепи во время боя.

Про принца Георгия, наоборот, Гартвиг говорит, что он все время просидел здесь и раз только выехал под Битоль, да и то все время просидел в голубятне, спрашивая, могут ли сюда долететь пули. На балу он ухитрился зло обидеть посланника. Он рассказывал с нескрываемым озлоблением, что Германия набросится на Францию, уничтожит ее и повернет на Россию, где восстания в Финляндии, Польше и Туркестане помогут нашему поражению. Посланник через Пашича потребовал извинения пр[инца] Георгия.

28 / II

Интервьюировал Стеф[ана] Ильича, бывшего военного агента перед войной в Турции, относительно турецкой армии. Ильич считает, что настроение масс народных было бодрое (я просил его давать только те сведения, которые были у него перед войной. Но он был очень хорош с турками. Первые полгода он посвятил исключительно тому, чтобы войти в душу народа. Говорил, что приехал лечиться от нервов, развлекаться, а отнюдь не разведывать).

Турки могли сколько угодно ссориться между собой, но против гяуров[286] – шли твердо. Основой ислама Ильич считает женский вопрос, отношения к которому построены у турок на невероятной болезненной ревности – род неврастении, которая доминирует над всеми остальными чувствами. С этой точки зрения они смотрят на все.

Ислам, как религия безразличен, но он обеспечивает право на женщину, право держать ее взаперти, право заставить носить вуаль. Государство они ценят потому, что оно поддерживает этот порядок вещей. Так, однажды на Пери (европейская часть города, где сосредоточены лучшие магазины) полицейский повел в участок даму, которая одела недостаточно густую вуаль, и платье которой обрисовывало слишком ее формы. И это под общее одобрение публики и ее мужа. «Видишь, мол, матушка, я тебе говорил, а ты не слушалась!»

Всю европейскую культуру они ценят с этой точки зрения. Грамота, да, это хорошо. Столяр, принимая заказ, может, записать. Да, но и жена может написать любовное послание. Нет, лучше не надо. Живопись, скульптура – обнаженное тело, женщина увидит голого мужчину, может быть, сама захочет позировать – нет, не надо, и т. д. Только покорение турок другим народом может прекратить это и освободить женщину, а вместе с тем и внести культуру. Он считает, что турки из завоеванной части обязательно выселятся, дабы не заразить жен сербской распущенностью.

Именно на этой почве туркам, Энвер бею, удалось столковаться с арабами против итальянцев в Триполи. Ибо арабы и турки – это злейшие враги. Но ислам, женщина – нужно действовать вместе.

У русских, несмотря на постоянное соприкосновение с турками, нет глубокого понимания турецкого народа, и ген[ерал] Холмсен не хотел и слушать Ильича, потому, что не мог не верить Ильичу.

Дисциплина в турецкой армии внешне была перед войной хороша. Но душа ее ушла. Дисциплина зиждилась у турок на обаянии султана – первосвященника, папы. И вот, когда святыня народная была поругана, султан свергнут, еще кем – потурчившимися евреями, то обаяния личности у нового султана, уже не было, а с ней и соль перестала быть соленой.

Абдул Гамид был жесток, но его воля была воля Аллаха, и с его свержением власть потеряла авторитет и веру народную. «Нас предают!»

Ильич считает, что немцы не могли иметь воспитательного влияния, т. к. они главным образом заботились о сбыте продуктов своей промышленности. Оружия, пушек, всего, всего, но не о подготовке армии.

Так, например, с большой помпой были введены в одной из частей, по настоянию немцев, тарелки, ложки, ножи и вилки (все немецкое) на смех и потеху туркам.

Полтора года строили школу артиллер[ийской] стрельбы (все материалы из Германии) и до войны не успели сделать ни одного выстрела. Артиллерия же почти не стреляла. Со времени получения отличных новых крупповских пушек была только одна показная стрельба (4–5 патр[онов] на орудие). (В[оенные] агенты присутств[овали] неофициально), причем даже не поехали смотреть результаты!

Такова была артиллерия. Конница была ни к чему. Во время маневров при ‹нрзб› Бургасе кавалерийская дивизия с 4 ч[асов] у[тра] до 11 ч вечера не дала о себе никаких вестей. Пехота была отличная. Но что может сделать одна пехота без артиллерии и конницы?

1/III

Взгляд Ильича на военного агента. Он должен быть как бы совершенно не заинтересован военным делом. Приехал лечиться, отдыхать, что угодно. Может даже не любить (как бы) военное дело. Первое время 6–12 мес[яцев] посвятить тому, чтобы втереться в военное общество. Бывает принимать. Искать развлечения. Тогда ему всё все сами скажут, а прежде всего быть симпатичным и простым, ловко находиться в обстановке и не жалеть денег.

‹далее текст неразборчивый›

Биографический словарь к «Сербскому дневнику» А. И. Верховского[287]

Абдул-Гамид (Хамид) II (1842–1918) – 34-й султан Османской империи, сын султана Абдул-Меджида I. Вошел в историю как кровожадный султан. Вступил на престол в 1876 году. В феврале 1878-го султан отменил конституцию и установил деспотический режим правления. С конца 1880-х начинает развиваться движение армян за создание независимого государства. Ответной реакцией стал первый геноцид армян (1894–1896), из-за чего султан получил среди армян кличку «Великий убийца». По разным оценкам, число жертв достигало 80 000–300 000 чел. Во внутренней политике придерживался методов жесточайшей реакции. В то же время султан проводил в армии ряд крупных реформ, была введена всеобщая воинская повинность для мусульман. Для реформ в армии приглашались германские специалисты, турецкие офицеры начали изучать иностранные языки. Младотурецкая революция 1908 года заставила султана восстановить конституцию, но оставила Абдул-Гамида на престоле. Он, воспользовавшись своим положением, подготовил 13 апреля 1909 года контрреволюционный переворот, произведенный обманутыми им солдатами. Однако уже через две недели, 26 апреля, македонская армия младотурок вступила в Константинополь, а 27 апреля Абдул-Гамид II был низложен. Сначала до 1912 года содержался под стражей в Салониках, затем был заточен в свой дворец в Константинополе, где он и умер 10.02.1918 г.

Александр I Карагеоргиевич (1888–1934) – королевич, младший сын короля Петра I, затем наследник, регент Королевства Сербии и Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев – СХС (1918–1921), король СХС/Югославии (1921–1934), был убит в Марселе 9 октября 1934 года. Крестник императора Александра III. Обучался в Пажеском корпусе сначала в СПб. (с августа 1905) а затем по специальной программе в Белграде (ок. 1910). В 1913 году Государь пожаловал королевичу орден Св. Владимира 4-й степени. В Мировую войну получил орден Св. Георгия 3-й степени на шею. Был женат на дочери короля Румынии Фердинанда I, Марии. Вследствие болезни короля Петра Карагеоргиевича был назначен регентом, а 16 августа 1921 года вступил на престол уже не Сербии, а обширного нового славянского государства – объединенной им Югославии. Многие российские эмигранты, благодаря позиции короля, нашли убежище в Сербии. В 1919–1920 годах часть кадетских корпусов вместе с остатками белой армии покинула Россию и была принята на территории Югославии. Были открыты кадетские корпуса: Первый русский Великого князя Константина Константиновича (с июня 1920 года в городе Сараево, затем перемещен в 1929 году в Белую Церковь, просуществовал до 1944 года), Крымский (с конца 1920-го до марта 1922 года в лагере Стрнище, затем до 1929 года в Белой Церкви, до слияния с Первым русским корпусом) и (2-й) Донской (Стрнище 1920–1921, затем Билече по сентябрь 1926-го и до конца своего существования, в 1929 году, в Горажде). Союз пажей избрал Александра I своим почетным председателем.

Артамонов Виктор Алексеевич родился 9.10.1873 года в Саратовской губернии, в дворянской семье, не имевшей движимого и недвижимого имущества. Окончил симбирский Кадетский корпус, затем 1-е Павловское военное училище юнкером рядового звания и был зачислен в пехоту унтер-офицером, младшим портупей-юнкером, а потом старшим портупей-юнкером. Через несколько лет в чине подпоручика назначен помощником начальника полковой учебной команды. В 1894 году был приписан к Л.-Гв. Волынскому полку в том же чине подпоручика. Имел хорошие аттестации, владел несколькими иностранными языками, что помогло ему быть зачисленным в Николаевскую академию Генерального штаба, которую окончил в 1900 году. Состоял при Одесском военном округе в разных должностях (25.02.1901–10.05.1907). С 10 мая 1907 года по 14 октября 1909 года (в 1908 – полковник) был военным агентом в Греции. С 14 октября 1909-го назначен военным агентом в Сербии. Имел российские награды Св. Стан. 3 ст. (1905), Св. Анны 3 ст. (1906); Св. Анны 2 ст. (6 дек. 1912); Св. Влад. 4 ст. (6 дек. 1913) и был награжден высшим сербским орденом. В 1915–1916 годах прошел весь тяжкий путь отступления вместе с сербской армией в Албанию и переезд на остров Корфу в конце 1915 года. В декабре 1915-го получил чин генерал-майора Генштаба. В 1916–1918 годах воевал на салоникском фронте вместе с русским экспедиционным корпусом. В ноябре 1918 года вместе с сербской армией вернулся в Белград. В 1919 году был представителем Главнокомандующего ВСЮР в Белграде, а в 1920 году – представителем Главнокомандующего Русской армией генерала Врангеля. Активно участвовал в переезде в Сербию и в устройстве на месте трех русских кадетских корпусов и двух женских институтов в 1920 году. В том же году по настоянию генерала Шатилова (тогда нач. штаба Русской армии) заменен на посту представителя Главнокомандующего в Белграде генерал-майором Потоцким Дмитрием Николаевичем. Артамонов был хорошо известен королю Александру Карагеоргиевичу, в силу чего был принят на службу в армию Королевства СХС, военным чиновником III класса (ранг полковника), в военно-историческое отделение Генерального штаба. Скончался в 1942 году (относительно обстоятельств смерти Артамонова нет полной ясности). Был женат на Людмиле Михайловне, от которой имел двух сыновей, Михаила и Николая.

Артамонова Людмила Михайловна, ур. Гаусманн, жена В. А. Артамонова.

Арсович Миленко – (24.ХII.1880, Кушич близ Чачка – 24.VIII.1914, Легет, Срем) – капитан I класса, спортивный писатель. В 1903 году завершил Нижнюю школу Военной академии, получив чин подпоручика. В 1905 году командовал артиллерийским дивизионом в Белграде. Затем два года был командиром взвода, будучи преподавателем артиллерийской школы унтер-офицеров в Крагуеваце. В 1908 году совершенствовал свои знания в Германии. Два года был слушателем Высшей школы Военной академии в Белграде. В 1912 году произведен в артиллерийского капитана I класса. Командир батареи. Погиб в битве на Легете (в Среме). Автор книги «Рыцарские игры, спорт и физическое воспитание нашего народа» (1911). Переводил с русского.

Бошкович Стеван П. (1868–1957) в 1914-м – инженер – техн., полковник, затем генерал, начальник географического отделения Гл. штаба, профессор высшей школы военной академии Сербии. Был членом САНУ – Сербской академии наук и искусств. Автор ряда научных сочинений.

Габсбург – имелся в виду Габсбургский дом, царствующая в указанное время династия в Австрии. Ведет начало от потомка алеманских герцогов, Вернера II (ск. 1096), графа Габсбурга. Потомок его, Рудольф, приобрел герцогство Австрийское, а в 1273-м был избран германским императором под именем Рудольфа.

Гартвиг Николай Генрихович. Родился в семье военного врача 16 декабря 1857 года в г. Гори. Служил в МИД, занимал должность атташе в Цетинье, консула в Бургасе (с 1879 года) и Бейруте. Вице-директор (1897) и директор (1900–1906) Азиатского департамента МИД, гофмейстер (1904). Участвовал в мирных переговорах с Японией. Посланник в Персии (1906–1908) и Сербии (1909–1914). Был женат дважды. Имя первой супруги и дата смерти не установлены. От этого брака осталась дочь Людмила. Второй супругой стала Александра Павловна фон Визин, урожденная Карцова, дочь генерала от инфантерии П. П. Карцова, автора ряда военно-исторических исследований, внучка адмирала П. К. Карцова. Детей от второго брака не было.

Гартвиг Александра Павловна, урожд. Карцова, по первому браку фон Визин (1863, Варшава – 15 дек. 1944, Белград).

Георгий Карагеоргиевич (1887–1972) – королевич, старший сын короля Петра, бывший наследник Сербского престола (до 1909). Обладал крайне вспыльчивым характером. Королевич бил свою прислугу и адъютантов, которые постоянно менялись. По причине побоя своего лакея в 1909 году в порыве гнева, после чего лакей умер, ему пришлось отказаться от наследования престола, вследствие чего имел напряженные отношения с братом Александром. Храбро сражался в войнах 1912–1918 годов. В 1925 году королевич Георгий был помещен в психиатрическую лечебницу, где находился вплоть до оккупации Югославии гитлеровцами в 1941 году, когда его выпустили. Продолжал жить (пенсионированным полковником) в коммунистической Югославии. Написал и издал в 1969 году в Югославии книгу своих воспоминаний «Истина о мом животу» (Правда о моей жизни).

Джурович – капитан, адъютант военного министра Сербии.

Джукнич – майор, артиллерист, ординарец наследника Сербского престола Александра Карагеоргиевича.

Джурич – капитан, русский воспитанник, окончил Павловское военное училище в 1908 году. Известны мемуары: С. Джурич. Дневник побед: Сербия в Балканских войнах 1912–1913 годов. Белград 1988 (Дневник победа: СрбJа у балканской ратовима 1912–1913. Бео. 1988).

Душан Стефан – Стефан Урош IV Душан (1308–1355 гг.) – из династии Неманичей, успешно воевал с Византией и возвысил значение Сербии. Король Сербии (1331); царь Сербо-греческого царства с конца 1346 года, издал так наз. «Законник Стефана», его житие издано в ХVII столетии патриархом Сербии Паисием I.

Занкевич Михаил Ипполитович (17.09.1872–14.05.1945). Православный. Из дворян. Окончил Псковский кадетский корпус (1891), Павловское военное училище (1893) и Николаевскую академию Генерального штаба (1899) по 1-му разряду. После ряда назначаний и перемещений по службе: помощник военного агента в Вене (1903–1905), военный агент в Румынии (01.1905– 10.1910), и в Австро-Венгрии (10.1910–07.1913). Участник Первой мировой войны: командир 146-го пехотного полка, генерал-майор (07.09.1914). С 20.05.1916 начальник штаба 2-й гвардейской пехотной дивизии. Генерал-квартирмейстер Генштаба, 07.1916–02.1917. Начальник военной охраны Петрограда, 02–04.1917. Представитель русской армии во Франции (сменил генерала Лохвицкого) и одновременно замещал военного агента (атташе) генерала Игнатьева, 07.1917–12.1918. В Белом движении: с 07.1919 (прибыл из Франции) в штабе Русской армии Колчака (генерал-квартирмейстер), начальник штаба группы Северных (1-й и 2-й) армий генерала Лохвицкого Н. А., 08.1918–10.1919. Начальник штаба Ставки Главнокомандующего русской армией адмирала Колчака, 11.1919–01.1920.

После поражения белых армий эмигрировал во Францию. Состоял председателем объединения Л.-Гв. Павловского полка, с 1934 года – председателем объединения Псковского кадетского корпуса. Скончался в 1945 году. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Зорин (правильно Зарин) Леонид Сергеевич – лицеист выпуска 1905 года. Сведения о его должности при русской миссии в Белграде разные у разных авторов: первый секретарь русского посольства в Белграде (у Ю. А. Писарева); второй атташе (у А. И. Верховского).

Иванка – белградская знакомая А. И. Верховского, дочь квартирной хозяйки, у которой он квартировал в 1914 году до переезда на квартиру В. А. Артамонова.

Ивкович Момчоло (правильно Момчило) (14.VIII.1874, Белград – 19.VIII.1938, Белград) врач, народный депутат. В юности увлекался поэзией. После окончания гимназии в 1893 году поступил в Белграде на юридический факультет Высшей школы, а на следующий год из-за своего участия в политике прервал обучение и переехал в Петербург, где также стал учиться врачебному делу. В 1899 году был обвинен в причастности к иванданскому покушению на короля Милана. Диплом медика получил в 1901 году. После амнистии вернулся в Сербию и был назначен на должность помощника врача Общей казенной больницы, а затем стал врачом Белградской общины. Во время Балканских войн и Первой мировой нес медицинскую службу. В 1914 году товарищ председателя русского клуба, доктор медицины, старший врач. В 1916 году в качестве сотрудника санитарного управления Югославянского добровольческого корпуса и Югославянского комитета с острова Корфу был направлен в Россию, где оставался до середины 1918 года. Специализировался на лечении туберкулеза. Опубликовал монографию (1906) и несколько медицинских работ. После выхода на пенсию (1921) более 20 лет был членом Главного комитета Народной радикальной партии. Трижды избирался депутатом Скупщины (1920, 1923 и 1925). В 1932 году указом короля назначен сенатором. Помимо прочего, был председателем Русско-сербского медицинского общества.

Изет Фуада паша – командир турецкой дивизии в Сирии; весной 1914-го – генералиссимус оттоманской армии, первый адъютант султана Мехмеда V. После бегства фактического диктатора Энвера-паши и его сподвижников в Германию на военном корабле в ночь на 3 ноября 1918 года – глава нового турецкого правительства.

Ильин Алексей Алексеевич (?). Ок. Императорский Александровский лицей в 1905 году, офицер с 1906 года, ок. Севастопольскую авиационную школу в 1911 году, полковник Л.-Гв. Конного полка, летчик, начальник Севастопольской авиационной школы, инспектор авиации Румынского фронта. В ВСЮР и Русской армии штаб-офицер при Управлении начальника авиации до эвакуации Крыма. В эмиграции. К 1929 году – в Нью-Йорке. Ум. после 1960 года в США.

Ильич (правильно Илич) Стефан (Стеван) – военный агент Сербии в Турции, служил под руководством Колмсена. В 1914 году полковник, находился в Белграде.

Карагеоргий (Черный Георгий), предводитель сербов в войнах за независимость 1771–1817 годов. В 1801 году поднял восстание и успешно воевал с Турцией; в 1808 году признан князем; в 1811 году снова воевал с Турцией; побежденный, бежал за границу; вернувшись при Милане Обреновиче, был убит.

Караджич Вук Стефан – знаменитый сербский писатель (1787–1864); был принужден бежать из Сербии и поселиться в Вене. Труды его, довольно многочисленные, составляют эпоху в сербской литературе. Перевел на сербский язык Новый Завет, первый начал систематизировать народное творчество.

Карнеджи Э. – американский миллионер, впоследствии миллиардер и благотворитель, почетный доктор шотландского университета Св. Андрея. В 1902 году произнес речь о соперничестве между Европой и Америкой. По его мнению, пока Европа разделена на государства, она бессильна конкурировать с США. Нужно, чтобы Европа объединилась в политическом и экономическом отношении и образовала «Европейские Соединенные Штаты». К. был убежден, что задачу объединения Европы может осуществить только кайзер Вильгельм II. Социал-демократы в Европе в 1915 году в своих целях подхватили лозунг о Соединенных Штатах Европы.

Киса-Миса (м-м Киклич). Предположительно, жена артиллерийского офицера Д. А. Киклич, чьи воспоминания «Моя аудиенция у Великого князя» вошли в книгу: Лашков С. И. «Его Императорское Высочество, Великий Князь Сергей Михайлович, генерал-инспектор русской артиллерии; сборник воспоминаний о его жизни и работе и о развитии артиллерии в его время».. Белград, 1934.

Кутузов (Голенищев-Кутузов) Михаил Илларионович (1745–1813) – гениальный руссский полководец, один из основоположников русского военного искусства. Во время наполеоновского нашествия в 1812 году был назначен главнокомандующим русской армией. За успешные действия против войск противника был награжден княжеским достоинством с титулом светлейшего, фельдмаршальским жезлом, названием Смоленского и орденом Св. Георгия 1-й степени. Скончался в Бреслау от перенесенных лишений и старых недугов; тело его предано земле в С.-Петербурге в Казанском соборе.

Малулова Е. – правильно Мамулова, жена кавказца Иосифа Гавриловича Мамулова, чиновника по особым поручениям и драгомана (переводчика при объяснениях с восточными уроженцами – турками, персами и проч.) в русской миссии в Белграде, проработавшего в Сербии 30 лет.

Маркович Петар (1879–1953). Воспитанник военной Академии Генерального штаба. Стажировался во Франции. Участник офицерского заговора против Обреновичей в мае 1903 года. C октября 1913 года – в разведывательном отделе Оперативного отделения Генерального штаба. Участник войны 1914–1918 годов. Дивизионный генерал с 21.Х.1923. После войны возглавлял разведывательный отдел Генштаба (1921–1925). Автор воспоминаний: «Из минулих дана. Успомене из 1915, 1916, 1917 и 1918 године (Београд, 1920).

Милан Обренович – род. 22 августа 1854 года, с 1868 года – князь Сербский. 17 октября 1875 года повенчан с Наталией Петровной Кешко, дочерью русского полковника Петра Ивановича Кешко, имевшего большое имение в Херсонской губ. Ананиевского уезда Свято-Троицкой (ранее Волконской) волости. В 1882 году провозгласил себя королем и правил до 1889 года, когда принужден был отречься от престола, т. к. австрофильское направление его политики шло вразрез со стремлениями народа и привело к войне с Болгарией в 1885 году, подорвавшей окончательно финансы Сербии. Милан отрекся от престола и передал власть сыну Александру, по малолетству которого Миланом были определены три наместника: опытный политик Й. Ристич и генералы К. Протич и Й. Белимаркович. Сам Милан поселился в Париже под именем графа де Таково. Правление Александра, сначала направленное на пользу страны и согласное с конституцией, изменилось в 1893 году под влиянием Милана, неожиданно возвратившегося в Сербию и ставшего постепенно руководителем своего сына. Из-за разлада с сыном по поводу его решения жениться на фрейлине королевы Наталии, вдове Драге Машин, которая была не способна к деторождению и была на 10 лет старше Александра, Милан вновь покинул Сербию и поселился в Вене, где скоропостижно скончался 29 января (11 февраля) 1901 года. От внебрачной связи с женой своего секретаря имел сына Георгия, родившегося в 1889 году. Не исключено, что Г. Обренович и являлся тем самым сербским офицером Обреновичем (Матвеевым-Обореновичем), находившимся под арестом в застенках ВЧК в 1918 году вместе с А. И. Верховским.

Милюков Павел Николаевич (1859–1943), один из лидеров партии кадетов, видный историк и публицист, член 3-й и 4-й Дум. В 1-м составе Временного правительства 1917 – министр ин. дел, эмигрант. К его отрицательной общественной деятельности, подрывающей устои государства, можно отнести своеобразное понимание революции 1905 года, как положительного явления движения к т. наз. «народной свободе». Незадолго до своей смерти отчасти пересмотрел свои прежние взгляды.

Милосавлевич – сербский офицер-артиллерист, русский воспитанник.

Мишич Живоин (7.1.1855, Струганик – 7.1.1921, Белград), сербский воевода (14.12.1914). Образование получил в военном училище в Белграде (1871) и Николаевской академии Генштаба (Петербург). Выпущен в пехоту. Во время Сербско-тур. войны 1876 года командовал Колубарским батальоном, в Рус. – турецкую войну 1877–1878 года – ротой 7-го пех. полка. Во время Сербско-болгарской войны 1885 года – командир роты, батальона. В последствии переведен в Генштаб, некоторое время командовал полком, пех. бригадой, занимал пост начальника штаба дивизионной области. В 1898–1904 годах преподавал тактику в Военной академии, профессор. В 1903–1907 годах в отставке. В 1907–1912 и 1913–1914 годах начальник оперативного отдела Главного Генштаба, командующий дивизионной областью, помощник начальника Генштаба. Во время Балканских войн 1912–1913 годов – помощник начальника штаба Верховного командования. С объявлением мобилизации в авг. 1914 года назначен помощником начальника штаба Верховного командования, но 15.11.1914 года переведен на пост командующего 1-й армией. Мишичу принадлежит главная честь победы при Руднике, повлекшей за собой разгром австро-венгерской армии и ее изгнание с территории Сербии. Во время отступления в октябре – декабре 1915 года под напором с трех сторон герм., австро-венгерских и болгарских войск проявил большое мужество и чувство долга. После сосредоточения остатков сербской армии на острове Корфу М. лечился во Франции и возвратился к своей армии уже в сент. 1916 года, когда она находилась на Македонском фронте. С 1.7.1918 года начальник штаба Верховного командования. Разработал план прорыва расположения болгарских войск, осуществленный в сент. 1918 года и приведший к разгрому Болгарии. После войны до конца жизни занимал пост начальника Главного Генштаба Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев. Автор трудов по военной истории и тактике. (Использованы материалы кн.: Залесский К. А. Кто был кто в Первой мировой войне. Биографический энциклопедический словарь. М., 2003.)

Ненадович Никола (Мустафа Голубич?) – телеграфный чиновник, для изучения «дела» бывал за границей. Во время Балканских войн был простым солдатом 1-й роты 4-го батальона 4-го полка Шумадийской дивизии.

Павлович Живко – полковник, начальник оперативного отделения сербского Генштаба в 1914 году.

Пашич Никола (1845 – дек. 1926) – сербский публицист и политический деятель, один из организаторов (1881 г.), а затем и руководитель радикальной партии. За участие в заговоре был в 1883 году при Обреновичах приговорен к казни, но бежал и вернулся после амнистии 1886 года. Был премьер-министром Сербии в 1891–1892 годах, затем посланником в России, снова премьером в 1904–1918 годах (с перерывами). Премьер-министр Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев в 1921–1926 годах (с перерывами). В молодости был близок с последователями М. А. Бакунина, позже С. Марковича. За время премьерства был фактическим руководителем страны. Князь Трубецкой отмечал как отличительную особенность его бодрость, несмотря на семидесятилетний возраст, удивительную громадную работоспособность. Отличительными чертами его были спокойная уравновешенность и выдержка. Пашичу принадлежит фраза: «Сербы – маленький народ, но более великого от Константинополя до Вены нет». В Советском Союзе считался «сербским, а затем югославским реакционным политическим деятелем» (Энциклопедия под ред. Введенского, 1954). Вопрос об этнической принадлежности Пашича является спорным, как и для многих других видных балканских деятелей. Он родился в семье эмигрантов-цинцаров (аромунов) из Болгарии. Позднее его мать вышла замуж за серба-пекаря и приняла его фамилию Пашич, которая также перешла к ее сыну. Болгарские источники обычно называют Пашича «болгарином».

Петкович – сербский офицер. Убит в 1914 году.

Петр I Карагеоргиевич – король Сербии (1903–1918), король Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев – СХС (1918–1921). Внук первого князя Сербии Карагеоргия и сын князя Александра Карагеоргиевича от первого брака с Персидой Ненадович (1813–1873). «Король-изгнанник», т. к. большую часть своей жизни провел вне любимой им Сербии. Учился в Австрии и Франции, где окончил Сен-Сирскую военную школу. В чине капитана участвовал на стороне Франции во Франко-прусской войне (1870–1871) и за храбрость был награжден орденом Почетного легиона. В 1875–1876 годах под именем Петра Мрконьича (Мркоњић) он принял участие в герцеговинско-боснийском восстании против Османской империи, организовав отряд в 1000 человек и проявив незаурядное мужество и бесстрашие. В 1883 году браковенчался с княжной Зоркой Черногорской (1864–1890), дочерью короля Черногории Николая I Петровича Негоша, и стал отцом троих детей: княжны Елены (4.ХI.1884–16.Х.1962, Ницца), будущей супруги князя императорской крови и новомученика Иоанна Константиновича; королевичей: Георгия и Александра, будущего первого короля Югославии (убитого 9 октября 1934 года вследствие заговора (см. Александр Карагеоргиевич). Петр I перенес со своим народом все тяготы и лишения мировой войны, и в декабре 1918 года был торжественно провозглашен его первым королем Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев (с 1929 года переименованного в Королевство Югославия), однако фактическая власть оставалась в руках у королевича-регента Александра. Скончался в Белграде 16 августа 1921 года на 78-м году жизни.

Петр – Петр I – Великий, последний царь московский и первый император всероссийский (30.5.1672–28.1.1725).

Покорный – сербский офицер, автор «Тактики».

Путник Радомир (21.1.1847, Крагуевац – 4.5.1917, Ницца) – сербский воевода (высшее воинское звание, 1912). Образование получил в военном училище в Белграде (1866). Выпущен в пехоту. До 1876 года служил в военно-топографическом отделе Военного министерства. Во время Сербско-турецкой войны 1876 года занимал пост адъютанта и начальника штаба Рудничской бригады, и.д. командира бригады, командира осадной артиллерии Ибарского войска, командира Рудничской бригады. Участник Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. В 1879 году находился в России и по возвращении в Сербию назначен в арт. отдел военного министерства. С 1883 года начальник штаба Дунаевской дивизии; на этом посту находился в течение Сербско-болгарской войны 1885 года. С 1889 года одновременно преподавал тактику в Сербской высшей военной школе. С июля 1893 года командир Шумадисского дивизиона. В годы правления в Сербии династии Обреновичей, находился на плохом счету и в 1896 году уволен в отставку. После переворота, свергшего династию Обреновичей и приведшего к власти Карагеоргиевичей, осенью 1903 года, назначен начальником Генштаба. В 1906 и 1912 годах занимал пост военного министра. При объявлении в 1912 году войны Турции (1-я Балканская война) был назначен начальником штаба Верховного командования. Война была отмечена блестящими победами сербской армии. Так же удачно для Сербии завершилась и 2-я Балканская война 1913 года с Болгарией, после болгарского коварного нападения на своего союзника – Сербию, возникшая из-за раздела военной добычи. Начало войны застало Путника на лечебном курорте в Австрии, он был интернирован, но затем освобожден по особому приказу императора Франца Иосифа I и выслан в Румынию. Вернувшись в Сербию, принял пост начальника штаба Верховного главнокомандования (при главнокомандующем королевиче-регенте Александре), фактически возглавив руководство сербской армией. Во время первого вторжения австро-венгерских войск в Сербию (12–24.8.1914) разбил их на горе Цер (Церская битва) и заставил отойти за Дрину и Саву с потерей свыше 23 тыс. чел. Во время своего второго вторжения австро-венгерские войска были вторично разбиты Путником в сражении при реке Колубара (Колубарская битва) (2–15 дек.) и вторично изгнаны из Сербии с потерей 60 тыс. чел. убитыми и ранеными и 50 тыс. пленными, а также оставив 43 знамени и 126 орудий. В кампанию в окт. – дек. 1915 года, когда Сербия была атакована с трех сторон германскими, австро-венгерскими и болгарскими войсками, Путник руководил чрезвычайно трудным отступлением сербской армии через горы, по испорченным дорогам, среди враждебно настроенных племен; он вывел армию в Албанию, откуда ее остатки были переброшены на о. Корфу. Таким образом, в короткие сроки германский Ген. штаб выполнил свой план – открыл прямую дорогу между Германией и Турцией, через Сербию и Болгарию. Император Николай II, пытаясь облегчить положение сербов, заставлял вести атаки русских войск против австрийцев, на Волыни, под Чарторыйском, но без положительных результатов. В начале 1916 года Путник, будучи тяжело больным, уехал для лечения во Францию, продолжая, однако, официально оставаться на своем посту. Автор мемуаров. О нем см. мемуары Белич (Белић, В.): Војвода Радомир Путник. Бео. 1990. Известна Путник Радойка, дочь сербского воеводы, окончившая в 1912 году (80-й вып.) Смольный институт в С.-Петербурге.

Симеон – из текста не совсем ясно, кто имелся в виду: 1) сербский царь Симеон из рода Неманичей (1168–1371). Он – отец св. Саввы, принесшего православие в Сербию. 2) болгарский князь (с 893) Симеон, затем царь (925–927), при котором произошло значительное расширение пределов Болгарского царства. Вел успешную борьбу с Византией, которая вынуждена была платить дань Болгарии.

Смосаренко – неизвестный.

Стефанович – артиллерийский офицер, командир батареи.

Стефанович Душан П (1870–1951) – полковник, военный министр Сербии с 30.08 (12.09) 1912 по 22.11(5.12) 1914 года.

Стоянович – командир батареи.

Стоянович – полковник, командир 12-го полка Шумадийской дивизии во время Балканской войны, в 1914 году – командир королевской гвардии. Убит в 1914 году.

Сретенович Милот – преподаватель, учивший А. И. Верховского в Белграде сербскому языку.

Суворов Александр Васильевич (13.11.1730–6.05.1800) – великий русский полководец, один из основоположников русского военного искусства. В 1789 году за разгром турок при Фокшанах и Рымнике получает титул графа Рымникского, бриллиантовые знаки Св. Андрея и Георгиевскую ленту. В 1799 и 1800 годах за победы в Италии и знаменитый переход через Альпы получает титул князя Италийского, чин генералиссимуса и портрет государя. Похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, где на плите короткая, но всякому понятная надпись: «Здесь лежит Суворов».

Холмсен Иван Алексеевич (1865–1941, Осло). Норвежец. Окончил Финляндский кадетский корпус (1886) и Николаевскую академию Генерального штаба (1896), полковник (1904), генерал-майор (1910), военный атташе России в Афинах (1901–1906), в Константинополе (1906–1913), Берлине и Париже.

Фурнье – французский военный атташе в Сербии в 1914 году, полковник.

Фриц Великий (1712–1786) – прусский король Фридрих II Великий, которого называли уменьшительно-ласкательно – Фриц. Его завет «Чем стремительнее наступление, тем меньше жертв» признавался в свое время за аксиому.

Штрандман (фон Штрандтман) Василий Николаевич. Родился в 7.04.1877 года в г. По в Южной Франции в семье генерал-лейтенанта Николая Карловича Штрандмана, потомственного дворянина, коменданта Царскосельского дворца. Император Александр II дал свое соизволение быть его воспреемником от купели (через своего представителя).

В 1888 году поступил в Его Императорского Величества Пажеский корпус (ЕИВПК). Фельдфебель старшего специального класса становился личным камер-пажем императора, и после утверждения Штрандмана в этом звании в октябре 1896 года директор корпуса граф Келлер вручил ему специальную шпагу, которая переходила ежегодно от фельдфебеля к фельдфебелю с выгравированными на ней фамилиями предыдущих владельцев. Окончив в 1897 году ЕИВПК, поступил в 1897 году в Л.-Гв. Уланский полк корнетом, в котором прослужил до 1901года. По слабости здоровья вышел в отставку с чином штаб-ротмистра и перешел на дипломатическую службу в Министерство иностранных дел.

В 1900 году Василий Николаевич женился на дочери генерал-лейтенанта Юлии Николаевне фон Эттер, бывшей фрейлине их императорских величеств, с которой развелся в 1912 году и вследствие чего потерял протекцию. От этого брака известна дочь, София. В 1902 году Штрандман получил придворный чин камергера. Вторым браком был женат на Ксении Орестовне Евецкой, по первому браку Левиной.

В 1906 году после 4 лет службы в канцелярии МИДа получил право на занятие должности секретаря русской миссии в Дармштадте, родном городе императрицы Алекандры Федоровны.

Через два года был переведен на место первого (?) секретаря Русской миссии в Софии, в 1910 году получил место второго секретаря в русском посольстве Константинополе.

В сентябре 1911 года был направлен на место первого секретаря русской миссии в Белграде. После скоропостижной смерти посланника Н. Г. Гартвига, временно (до декабря 1914 года), до прибытия нового посланника князя Григория Николаевича Трубецкого занял должность поверенного в делах в Сербии, в Белграде и Нише. Именно Штрандман передал королевичу Александру Карагеоргиевичу историческую телеграмму императора Николая II, в которой сообщалось, что Россия не оставит Сербию. В должности первого секретаря миссии в Сербии Штрандман оставался до сентября 1915 года. Получил сербский орден Белого Орла, черногорский орден Даниила и французский орден Почетного легиона. Князь Трубецкой, назначенный посланником в Сербии вскоре после смерти Гартвига, отмечал большую работоспособность Штрандмана, строгую исполнительность, считал его незаурядной личностью. Его высоко ценил министр иностранных дел Сазонов.

Получив новое назначение первым секретарем Русского посольства в Рим, прослужил там до 1917 года (?). После Октябрьского переворота 1917 года оставил дипломатическую службу и вступил (с дозволения регента Александра) добровольцем в сербскую армию с чином капитана (или майора) на должность офицера по поручениям регента. Находился на Салоникском фронте до ноября 1918 года, когда С. Д. Сазонов, тогдашний министр иностранных дел в правительстве «Верховного Правителя России» адмирала Колчака направил его в Париж начальником российской канцелярии во время Мировой конференции в Версале.

В апреле 1918 года правительство Колчака назначило Штрандмана посланником в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев в Белграде. В 20–30-е годы он в Белграде занимался оказанием помощи российским беженцам. Его избирали делегатом Нансенского комитета, названного в честь известного мореплавателя. В 1934 году Штрандман стал уполномоченным российского Красного Креста в Югославии.

С 1924 по май 1940 года – русский дипломатический представитель в Югославии со званием делегата по защите интересов русской эмиграции. В своей работе опирался на личную дружбу короля Александра I Карагеоргиевича, а после его гибели в 1934 году – на поддержку регента престола принца Павла и личных друзей – сербских генералов. Затем до 1941 года был в Белграде уполномоченным Русского Красного Креста (старой организации) в Югославии. На этом посту сделал очень много полезного. Эта работа облегчалась получением денежных средств из оставшихся фондов бывшей империи за границей и от Красного Креста, чьим представителем в королевстве он являлся. Его избирали делегатом Нансенского комитета, названного в честь известного мореплавателя. В 1941 году Штрандман был дважды арестован гестапо, но быстро выпущен по ходатайству итальянского дипломата, однако был лишен права заниматься прежней деятельностью по защите интересов русской диаспоры.

В сентябре 1944 года, перед занятием Белграда советскими войсками, Штрандман эвакуировался вместе со значительной частью русских беженцев в Зальцбург (Австрия), оттуда перебрался в Баварию. После американской оккупации Баварии в конце 1945 года перебрался в Швейцарию, где проживала дочь Штрандмана. В 1947 году переехал в США, в Вашингтон. Состоял членом монархических и других правых организаций.

После продолжительной тяжелой болезни Штрандман скончался 18 ноября 1963 года на 86-м году жизни и был похоронен на старом кладбище в русском Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле, штат Нью-Йорк.

Энвер-бей (Энвер-паша) (1881–1922) – турецкий политический и военный деятель, один из лидеров младотурок. (Это название в 1917 году укрепилось и в России.) Родился в Стамбуле в 1881 году. Его отец по этнической принадлежности был турком, а мать – албанкой (бабушка Энвера была черкешенкой). Младотурки своей целью ставили покончить с абсолютизмом, добиться политической и экономической независимости Турции. Энергичные действия и успех Энвера сделали его необычайно популярным. Энвер сумел ловко использовать ситуацию в свою пользу, сохранив жизнь султану, сохранив султанский режим; довольно было мусульманское духовенство, т. к. султан был не только правителем империи, но и халифом – духовным лидером мусульман мира. 23 января 1913 года он совершает государственный переворот и вскоре назначается военным министром и фактически военным диктатором. В марте 1914 года Энвер породнился с султанским семейством, женившись на племяннице султана и получив почетный титул «дамада», который носили зятья султана. Во время Первой мировой войны Энвер-паша подлинный правитель Турции, но после разгрома русскими войсками под Сарыкамышем турецких войск, которыми командовал Энвер-паша, последний спешно покинул фронт, проклинаемый бывшими соратниками как «наемник германского императора, похоронивший в снегах Анатолийскую армию и обвинявший всех командиров в трусости». Весной 1918 года получил титул генералиссимуса и в том же 1918 году бежал из Турции. В его отсутствие послевоенный трибунал в Стамбуле судил Энвера и заочно приговорил его к смертной казни. Впоследствии после ряда неудачных проектов примкнул к бухарским басмачам и 4 августа 1922 года был убит в стычке с отрядом Красной Армии. Таков был конец этого незаурядного человека, который за свое честолюбие, интриганство и бонапартистские замашки получил в Турции прозвище Наполеончик.

Часть третья. Александр Иванович Верховский. Исторический портрет на фоне эпохи

Жизнь Александра Ивановича Верховского, камер-пажа императора Николая II, георгиевского кавалера, военного министра Временного правительства, а впоследствии красного комбрига, профессора Академии Генерального штаба РККА, сложилась созвучно эпохе. Профессор Б. А. Старков справедливо считает: «А. И. Верховский – одна из ярких личностей в отечественной истории. Безусловно, она заслуживает всестороннего раскрытия. Для отечественной истории сегодня очень важно дать подлинную биографию этой харизматичной личности»[288].

Наверное, людей подобного склада, как А. И. Верховский, действительно не зря называют харизматичными личностями. Это люди идеи, люди «не от мира сего». Выдающийся историк Л. Н. Гумилев применительно к ним ввел в оборот термин пассионариев. Таким людям всегда нужно действовать чрезвычайно активно. Покой для них – хуже смерти. Интуиция у таких пассионариев развита необычайно сильно. В переломные моменты истории такие люди по праву составляют «золотой фонд» любой нации. В Верховском к тому же вполне гармонично уживались два человека: человек головы и человек сердца, а «прелесть риска» была для него одной из «лучших красот жизни»…

Проблемы историографии все-таки остаются. До сих пор многие обстоятельства военной, политической деятельности и личной жизни Александра Ивановича остаются неисследованными. Отдельные (незначительные по объему) биографические сведения о самом Верховском, его предках и родных содержатся в книге «На трудном перевале», которую Александр Иванович закончил писать в 1937 году. Книга эта со значительными изменениями была издана в 1959 году.

На имя Верховского сегодня охотно откликнется интернет. И все-таки фрагментарные, разбросанные по времени и разным источникам сведения об А. И. Верховском не позволяют пока составить цельное представление о крупномасштабной фигуре этого человека, роль которого в истории России еще до конца не осмыслена.

А. И. Верховский сделал головокружительную карьеру. Менее чем за три года он прошел путь от капитана до генерал-майора, от штабного офицера бригады до военного министра. В 30 лет стать военным министром – аналогов этому в отечественной и мировой истории не отыщется. В феврале 1917 года Верховский стал подполковником, в июне полковником, в сентябре – генерал-майором.

Всего в Российском государстве, начиная с Сергея Кузьмича Вязмитинова и до оставившего свой пост А. И. Верховского, было 22 военных министра. Преждевременная гибель Александра Ивановича выпадала из общего ряда – он оказался единственным военным министром, кто погиб от пули соотечественников…

Жизненный путь Александра Ивановича был извилист и тернист; канва его жизни была соткана из живых нитей, неразрывно связанных с историей Отечества. Человек чести, он не сделал ничего, что могло бы лечь темным пятном на его биографию.

Относительно предстоящих бедствий, на которые была обречена Россия после развала армии и заключения позорного Брестского мира 3 марта 1918 года, генерал Верховский высказался настолько точно, что его мнение можно смело отнести как к исповеди, так и к политическому посланию для нескольких поколений российских политиков: «Но пусть не думают малодушные люди, что русская история развернулась на своей последней странице. Вспомним все, что пережила Россия, все, что видели Московские святыни, что видели наши старые монастыри. Все тут было. И татарское иго, поляки, шведы, и смутное время, и страшные дни нашествия 1812 г. – а все стоят вековые святыни, все стоит Русская земля»[289].

Искажения в публикуемых биографических сведениях об А. И. Верховском отчасти объяснимы – государственные архивные источники вплоть до начала 1990-х годов были малодоступны для исследователей. Сведения из личного архива его сестры и других родственников[290] помогут, наконец, закрыть «белые пятна» в биографии Александра Ивановича и, по мере возможности, дополнить его книги «Россия на Голгофе» и «На трудном перевале». Это позволит не просто обобщить многочисленные разрозненные сведения об А. И. Верховском, но и по достоинству оценить его вклад в историю нашего Отечества.

Глава I. Предки родные и неродные

В 1887 году в метрической книге города Санкт-Петербурга Сергиевского всей Артиллерии собора в графе о родившихся под № 1 (мужским), была сделана запись: «27 ноября 1886 года родился, а 15 января 1887 года крещен Александр (мальчик).

Родители: ЛГВ Первой Артиллерийской бригады капитан Иван Парфениевич Верховский и законная жена его Ольга Николаевна, оба православного исповедания. Воспреемники: Генерал-майор Василий Парфениевич Верховский и тайного советника Смирнова жена Мария Алексеевна Смирнова. Таинство крещения совершали: протоиерей Александр Желобовский с псаломщиком Алексеем Голубевым»[291].

Примечательно, что запись о рождении, сделанная в метрической книге под № 1 как бы демонстрировала, что Александр Верховский будет стараться всегда и везде быть первым, и это ему вполне удавалось. Заслуживает внимания, что обычно крещение младенцев выполнялось примерно через две недели после рождения, но в случае с Александром это случилось через 1,5 месяца, что может свидетельствовать о слабом состоянии здоровья новорожденного. Именины Александра отмечались в семье 30 августа (12 сент. н. ст) в день, посвященный перенесению мощей благоверного князя Александра Невского (л. арх.).

Мария Алексеевна Смирнова была женой товарища обер-прокурора Св. Синода Николая Павловича Смирнова (1824–1905), впоследствии действительного тайного советника и сенатора, а генерал В. П. Верховский был родным дядей Александра.

Ольга Николаевна родилась в С.-Петербургской губернии 6 ноября 1863 года.

22 июня 1869 года благодаря Всемилостивейшему разрешению императора Александра II она стала приемной дочерью своего крестного отца действительного статского советника Николая Николаевича Колошина, взявшего ее на воспитание. Незадолго до этого Высочайшим приказом по МВД (от 14 марта 1869 года за № 14) Н. Н. Колошин был назначен членом Совета министра внутренних дел Российской империи.

МВД в то время были подчинены: высшая губернская администрация, оно ведало сословными делами, поземельным устройством и общественным устройством, политическим сыском (с 1819), делами иностранных исповеданий (с 1832), административной статистикой (с 1834), общественным управлением всех разрядов крестьян (с 1858), вопросами развития сельского хозяйства, местным хозяйством, техническо-строительной частью (1802–1833 и с 1865), вопросами медицинского обслуживания, связью, цензурой (с 1863).

Указы об усыновлении обнародованию не подлежали, и поэтому в обстоятельствах рождения и усыновления Колошиным 5-летней Ольги осталось много непонятного. Процесс этот был не простым. Ходатайство с просьбой об усыновлении Ольги было собственнноручно написано министром внутренних дел Александром Егоровичем Тимашевым.

Право на потомственное дворянство приобретено Н. Н. Колошиным за личные служебные заслуги еще в 1857 году, но только после усыновления Ольги начались хлопоты о свидетельстве на дворянское достоинство. Указом Правительствующего Сената от 10 ноября 1869 года он был признан в потомственном дворянстве по своему чину, вместе с дочерью Ольгой. Н. Н. Колошин знал, как нужно правильно поступить и в поданном обращении на Высочайшее имя просил выдать свидетельство о дворянстве отдельно для себя и отдельно для 5-тилетней дочери. Просьба была удовлетворена: свидетельства были получены 5 ноября 1869 года[292].

Н. Н. Колошин в 1869 году проживал в Петербурге по Владимирскому пр. в д. № 15, кв. 13 (дом Фридерикса), а летом на съемной даче в Павловске по Славянской ул. в доме Шперера.

Н. Н. Колошин родился в 1824 (?) году (в 1853 году ему 29 лет) и, по официальным документам, происходил из мещан, что, впрочем, решительно подвергалось сомнению даже его сослуживцами. Колошин удивлял одного из них, например, Александра Ивановича Артемьева[293] (тот упомянул Колошина в своих дневниках 128 (!) раз) не только своим образованием, умом, эрудицией, манерами и способностями, но и ставил в тупик своими возможностями. По мнению Артемьева, эти возможности были в значительной степени связаны с обширными знакомствами и связями Колошина в самых высоких сферах тогдашнего петербургского общества[294].

Эти связи начали завязываться с начала 1850-х годов с простого дачного знакомства в Павловске при посредстве нижегородского помещика, в то время надворного советника Александра Александровича Ковалькова – зятя всесильного министра императорского двора графа Владимира Федоровича Адлерберга. Овдовев в 1859 году, А. А. Ковальков в 1886 году женился на отставной актрисе императорских театров девице Марии Петровне Смирновой (1832–1897).

А. А. Ковальков и обе его сестры имели еще одну высокую покровительницу, свою бабушку – действительную тайную советницу, статс-даму Наталью Федотовну Плещееву (урожд. Веригину), бывшую в молодости предметом кратковременного увлечения императора Павла I. Н.Ф. Плещеева имела в Павловске в Пиковом пер. большой собственный деревянный дом «со службами, оранжереями и землею». После смерти бабушки, последовавшей 6 февраля 1855 года (отпета в Казанском соборе) дом, согласно ее духовному завещению, перешел в собственность А. А. Ковалькова, и в нем некоторое время проживал и граф Адлерберг с семейством. Как и Н. Н. Колошин, А. А. Ковальков станет членом Совета министра внутренних дел и тайным советником.

В ранней юности Н. Н. Колошин смог вместе с родителями побывать за границей, что было во времена Николая I во всех отношениях непросто… Имения родового, благоприобретенного (по состоянию на 1853 год) не имел.

По окончании в 1843 году курса наук в Императорском Московском университете по философскому факультету Колошин был удостоен звания кандидата. По «Всеподданейшему» докладу товарища министра народного просвещения, согласно прошению Колошина, он был принят в Министерство внутренних дел (без содержания) с прикомандированием для занятий к Департаменту общих дел министерства с 1844 года марта 24; коллежский секретарь в 1844-м, определен старшим помощником столоначальника с 17 июля 1846 года[295]. Состоял в МВД по распоряжению министра[296]. Произведен в коллежские ассесоры в 1851, надворный советник на должности старшего производителя работ в Статистическом комитете с 20 сентября 1854 года; в чин коллежского советника с назначением старшим редактором Земского отдела Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел 27.11.1858 года; произведен в статские советники в 1859 году; приказом по МВД № 2 от 7 января 1861 года назначен чиновником особых поручений V класса при министре внутренних дел (14 января того же года предписано оставаться при исправлении прежних обязаностей); назначен помощником управляющего Земским отделом того же министерства в том же году и находился в этой должности до 1869 года, причем неоднократно управлял отделом и исполнял весьма важные и по особому доверию возлагавшиеся на него поручения, в том числе и по Нижегородской губернии, куда был командирован весной 1863 года сроком на полгода; произведен в действительные статские советники в 1862 году; назначен членом Совета министра внутренних дел 14 марта 1869 года; произведен в тайные советники в 1872 году. Был членом «Высшей комиссии для пересмотра действующих о евреях в империи законов», образованной по Высочайше утвержденному 4 февраля 1883 года докладу министра Внутренних дел. Записка комиссии, формулировавшая мнение большинства членов, клонившееся к постепенной отмене ограничений, была подписана: гр. Паленом, Герардом, Колошиным, Георгиевским, Мицкевичем, Мартенсом, Лозина-Лозинским и Н. Голицыным[297].

Высокий социальный статус, которого Н. Н. Колошин добился своими трудами, позволил ему со временем определить своего внука Александра в пажи к императорскому двору. Жизненный путь А. И. Верховского был надолго определен…

В конце 1870-х – начале 1880-х годов Н. Н. Колошин женился на дворянке, девице Александре Николаевне Гронской (р.21.01.1841), младшей дочери надворного советника Николая Александровича Гронского. Этот брак был бездетным[298].

В молодых годах столоначальник Н. Н. Колошин привлекался (по выражению самого Колошина, был притянут) по делу петрашевцев. Проживал он тогда вместе с Дмитрием Фонвизиным в доме А. Х. Пеля (совр. ул. Пестеля в д.12). По сведению С. В. Житомирской в статье «Встречи декабристов с петрашевцами», Д. М. Фонвизин, в это время уже смертельно больной туберкулезом, в августе 1849 г., по совету Пирогова, поехал лечиться на Кавказ. Это избавило его от ареста и допроса по делу петрашевцев – предписание об аресте Фонвизина было дано Л. В. Дубельтом 28 августа, бумаги его были взяты при аресте Колошина, жившего вместе с ним, и возвращены Колошину в январе 1850 года.

По распоряжению секретной следственной комиссии чинами корпуса жандармов и полиции Н. Н. Колошин был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. После допроса, учиненного 2 августа 1849 года, он был признан «неприкосновенным» к делу Петрашевского и освобожден[299].

Заслуживает внимания, что в деле петрашевцев ошибка случилась и с братьями Достоевскими: вместо Федора Михайловича сначала был арестован его брат Михаил, вскоре, впрочем, отпущенный на свободу. Последствия ареста все же сказались: сотрудники III отделения долго чинили Н. Н. Колошину препятствия для получения загранпаспорта. В конце концов по рекомендации доктора медицины профессора Петра Блументроста Н. Н. Колошин добился своего. По Высочайшему разрешению, полученному 10 мая 1857 года, он убыл для лечения «худосочия» на зарубежном курорте за границу сроком на 6 месяцев, поскольку лечение на Липецких минеральных водах ему не помогло. Интересная деталь: загранпаспорт выдавался не иначе, как по Высочайшему соизволению и представлял собой красочно оформленный документ, размером с газету.

В то же время Н. Н. Колошин был человек практичный. Кроме службы в МВД, коллежский советник Н. Н. Колошин некоторое время был в составе дирекции «Общества страхования скота в С.-Петербурге»[300].

При всем том Колошин не был черствым чиновником, был человеком открытым и даже мог позабавить сослуживцев своим артистическим талантом, подражая известному писателю и «говоруну» И. Ф. Горбунову, показывая в лицах весь процесс представления чиновников к наградам и вызывая тем хохот «от души»[301]. Не боялся откровенно высказываться (по терминологии Артемьева – «витийствовать» о пользе свободы книгопечатания. С начальством держался без подобострастия, а с некоторыми даже и фамильярно…

Сестра А. И. Верховского Татьяна Михайловна (внучка Н. Н. Колошина), основываясь на семейных преданиях, сделала в 1965 году попытку найти документальное подтверждение его происхождения от кого-либо из декабристов Колошиных и направила запрос в Центральный государственный исторический архив СССР (сейчас РГИА). Ответ из ЦГИА был неопределенно-отрицательный: «Установить родство с декабристом Колошиным по документальным материалам ЦГИА СССР не представляется возможным»[302].

Н. Н. Колошин состоял членом Императорского Русского географического общества и Английского собрания. Им было потрачено много сил, энергии и знаний на подготовку реформы 1861 года по освобождению крестьян. За участие в трудах редакционной комиссии был удостоен золотой медали, учрежденной в память освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Н. Н. Колошину, родившемуся при Александре I Благословенном, довелось служить в МВД при четырех императорах; за время службы он пережил 13 министров внутренних дел, двое из последних – Д. С. Сипягин и В. К. Плеве – были убиты террористами. Эти организованные эсерами убийства были праздником для всех темных сил, ненавидящих Россию.

На первом листе сохранившегося в семье альбома, посвященного столетию МВД (1802–1902), красивой вязью выведено: «Экземпляр Николая Николаевича Колошина» и автограф: «Печатать. Министр внутренних дел Плеве. 8 сентября 1902 года».

Почти три тысячи лет назад было написано: «Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим»[303]. Скончался Н. Н. Колошин 8 ноября 1904 года на 80-м году жизни, его жена А. Н. Колошина скончалась после тяжелой и продолжительной болезни 26 января 1916 года. Оба похоронены на Волковском Православном кладбище в С.-Петербурге. Газета «Петербургский листок» откликнулась памятной заметкой:

«Вчера, 8 ноября, министерство внутренних дел лишилось одного из своих старейших служащих – члена совета министерства внутренних дел тайного советника Николая Николаевича Колошина.

Вся служба Н.Н. начиная с 1844 г. протекала в разных департаментах министерства внутренних дел. В тайные советники Н.Н. был произведен в 1872 г.

За 50 летнюю государствнную службу покойный был награжден знаком отличия беспорочной службы, а за труды комисии по вопросу об освобождении крестьян Н.Н. имел особый знак.

Покойный имел все ордена до Белого Орла включительно»[304].

Газета «Новое время» поместила некролог:

«Тайный советник Николай Николаевич Колошин скончался 8 ноября в 6 ½ ч. утра после продолжительной и тяжкой болезни, о чем с глубокою скорбью извещают вдова и дочь покойного. Панихиды в 2 ч. дня и в 8 ч. веч.

Вынос в среду, 10 ноября, в 10 ч. утра, из квартиры покойного (Гусев пер, 3). Погребение на Волковом кладбище»[305].

Об отце А. И. Верховского – Иване Парфениевиче Верховском известно, что родился он 26 февраля 1850 года в сц. Косове Юхновского у., крещен 4 марта в церкви Казанской Божией матери с. Бобынова. Восприемники: флота капитан-лейтенант Алексей Семенович Лутонин и губернская секретарша Екатерина Сергеевна Воронец. Указом Правительствующего Сената от 13 сентября 1855 сопричислен к роду вместе с отцом со внесением в 6 часть Родословной книги Смоленской губ[306].

22 мая 1856 года его отец подавал прошение о зачислении Ивана в Морской корпус. На прошении помета: «Поступил 15 ноября 1860»[307].

Поступил в I Павловское военное училище в 1868 году, портупей-юнкер с 1870 года, переведен в старший класс Михайловского артиллерийского училища в 1870 году, подпоручик по экзамену в 1871 году и прикомандирован к Л.-Гв. 1-й артиллерийской бригаде, во 2-й батарее с 1872 года, поручик с 1875 года, бригадный казначей (с переводом в бригадное управление) в 1875–1878 годах, штабс-капитан с 1878 года, старший офицер батареи с 1882 года, капитан с 1886 года, полковник и командир 4-й батареи с 1893 года, командир 2-го дивизиона 36-й артиллерийской бригады с 1897 года.

Находился в военных действиях в Европейской Турции, Румынии, Болгарии: осенью 1877 года в переходе через границу и вступлении в Румынию, переправе через Дунай у Зимницы, в блокаде города Плевны в составе отряда князя Карла Румынского, в запасном отряде генерал-адъютанта Гурко… Прибыл на постоянные квартиры в С.-Петербурге 14 сентября 1878 года. Ранен не был. Ордена: Св. Владимира 4 ст., Св. Анны 2 ст. и Св. Анны 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 2 и 3 ст. Жительство по отставке заявил в г. Вязьме, где имел недвижимое имение. Адрес в 1892 указан в С.-Петербурге по Симбирской ул. 20. В записной (памятной) книжке его жены Ольги Николаевны за середину 1880-х годов сохранилась запись: Выборгская сторона, Симбирская улица, дом Артиллерии № 20, кв. № 11 (л. арх). Есть основание полагать, что Александр Верховский родился именно по этому адресу, в казенной квартире при Михайловском артиллерийском училище. Комплекс зданий и их назначение сохранились.

Точная дата брака И. П. Верховского и О. Н. Колошиной неизвестна. В списках летних жителей г. Павловска за 1886 год указано, что Верховская (жена капитана) проживала в доме Яновой по 3-й Магистральной улице[308].

Судя по дневниковым записям, Ольга Колошина имела немало знакомых среди известных аристократических и просто «хороших» фамилий и среди них: граф Шереметев, князь Грузинский, Вельяшев, Чебыкин и другие. Очевидно, что дочь тайного советника Ольга Николаевна, слывшая одной из петербургских красавиц, рассматривалась в то время как потенциальная невеста, но судьба распорядилась иначе.

Знакомство родителей Александра Ивановича Верховского состоялось в начале 1880-х годов. Во всяком случае, в памятных книжках, которые Ольга Колошина вела изящным бисерным почерком на трех иностранных языках (Ольга Николаевна училась в женском пансионе в 1875–1878 годах и в совершенстве знала немецкий, французский и английский языки), сохранились записи и такого рода:

На 1 апреля 1882 г.

Вас не любить грешно, Любить же безрассудно. Бежать от Вас смешно, Быть с Вами вместе трудно. При Вас себя мне[309] жаль, Врозь с Вами, просто мука; При Вас – в душе печаль, Без Вас хандра и скука.

Через несколько дней появились отметки Ольги Николаевны: «Был с визитом 1-й раз…» и далее, через несколько дней: «Карусель[310] 2-й бригады. Не отходил… апрель 15 (1883): страстная пятница. Встреча около ‹нрзб›. Заутреня. Был недолго. Жалоба на скуку и грусть; апрель 20: Среда. Карусель 2-й бригады. Объяснение. Не отходил. Просидел весь вечер до 2 ч. ночи ‹нрзб›. Май 7: Крестовский остров; Дождик. Отчего он был скучный. Май 18: похороны бабушки (Марии Петровны Гронской, ск. в СПб 16.05.1883. Волково Православное кладб. – Ю. С.) – его письмо».

Вызывают умиление очаровательные стихи, записанные собственноручно Ольгой Николаевной. Авторство их точно определить не удалось, зато подпись под стихами не оставляет сомнений, что преподнес их своей невесте Ольге Колошиной именно Л.-Гв. 1-й артиллерийской бригады капитан Иван Парфениевич Верховский:

Усмирит шалунью ножку, Взгляды светлые затмит, И, вздыхая понемножку, Вас в старушку обратит. Но когда придет к вам это Все карающее зло, Дай Вам Бог, чтоб в эти лета Сердце весело цвело. Чтоб на старческом покое Не заглохнуло в тиши Молодое, золотое Настроение души. 17 октября 1883. И.П.В.

Неизвестна и точная дата развода, который в те времена был непростой процедурой… Во всяком случае, развод, как правило, заканчивался запрещением одному из супругов (виновной стороне) вступать в брак; в данном случае такого запрещения не было, и оба родителя А. И. Верховского вступили в брак повторно. В дневнике Ольги Николаевны сохранилась строфа стихотворения неизвестного автора, отмеченная маем 1887 года (верх листа отрезан):

…Что очи лгут другой, сгорая негой страсти, Что ты другой твердишь слова любви, Нет: этого простить не нахожу я власти.

И. П. Верховский, по-видимому, страдал меланхолией, что видно из его посланий к Ольге Николаевне, записанных ею в дневниках на французском языке…

Ситуацию немного прояснил Его Императорское Высочество великий князь Константин Константинович, известный еще и как поэт КР. 15 апреля 1905 года во время разбора инцидента с камер-пажом Александром Верховским, Августейший председатель Дисциплинарного Комитета Пажеского Его Императорского Величества корпуса явно брал под свою защиту Александра Верховского, для чего находил некоторые противоречия в высказываниях как самого Верховского, так и его товарищей, и, сделав экскурс в историю, в заключение отметил, что «после 1-го марта 1881 года, когда настроения общества и внутреннее политическое состояние России были близки к настоящему, многие от потрясения сходили с ума, припомнил, что кажется от тех же причин развилась душевная болезнь у отца камер-пажа Верховского. Это дает повод предполагать, не влияет ли наследственность на нервное отношение Верховского к текущим событиям»[311].

Директор Пажеского корпуса генерал от инфантерии Н. А. Епанчин через много лет вспоминал: «Я знал Верховского еще ребенком; его отец, моряк Иван Парфенович, был хорошо принят в семье моего отца; отец Верховского был весьма нервный и не совсем уравновешенный человек, а мать его – еще более нервная, страдала неврастенией. Несомненно, что эти свойства обоих родителей могли влиять и на характер их сына Верховского. Верховский был очень способный, развитый юноша; он был переведен в Пажеский корпус из 1-го кадетского корпуса с отличной аттестацией, учился отлично и был образцового поведения; как фельдфебель он был требователен по службе, что не всем нравилось»[312].

Н. А. Епанчин допустил несколько неточностей: И. П. Верховский не был моряком, в Пажеский корпус Александр Верховский был переведен из Александровского кадетского корпуса, а о том, что Ольга Николаевна Верховская страдала неврастенией, сведений ни в личном архиве, ни в семейных преданиях не сохранилось. Но сохранилось нечто более важное и интересное: дневниковые записки о покушении на императора Александра II и отношение к этому преступлению семнадцатилетней Ольги Николаевны.

Как известно, разрушительные тенденции в Российской империи начинались задолго до начала революционных событий 1917 года. Так, убийство Царя-освободителя вызвало в высших сферах настоящий шок, а бывший министр внутренних дел России граф Петр Александрович Валуев (1814–1890) записал в дневнике: «Войско у нас еще здорово. Все прочее – увы! – гниль!»[313]

Пагубный наплыв социальных идей, проповедуемых теми личностями, которые с легкой руки знаменитого романиста И. С. Тургенева получили и носили громкую кличку нигилистов, не могли не сказаться на политическом фоне России времен реформ Александра II. Это была серьезная социальная болезнь, если не сказать «зараза», захватившая многих «передовых» людей. И не только в России. Любой мечтатель, фанатик или честолюбец с геростратовым комплексом, жаждущий всемирной (никак не меньше!) популярности, считал себя вправе вершить по своему усмотрению дела, на которые его никто не уполномачивал.

Саркастический М. Е. Салтыков-Щедрин был автором крылатой фразы, ярко показывающей, к каким «идеалам» стремилась в то время радикальная часть русской либеральной интеллигенции: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то, кого-нибудь ободрать»…

Г. Принцип, с выстрелов которого началась величайшая катастрофа в истории мировой цивилизации, тоже считал себя учеником народовольцев, число которых на момент покушения 1 марта 1881 года на Александра II Освободителя было на всю Россию микроскопически мало – всего 51 человек!

Вот описание покушения, сделанное Ольгой Николаевной Колошиной:

«Суббота 28 февр[аля]

Сегодня встала рано. Приобщилась и в 11 часов была дома. Папочка принес мне из библиотеки книги – я начала переводить «Соmeth up my flower». Рано легла спать.

Воскресенье 1 марта.

Встала поздно с счастливым сознанием, что некуда бежать до 2 часов. До 3 ч. ждала Антоновича, но он не приехал. В 3¼ вышли гулять, и на углу Невского и Литейного поклонился папе какой-то седой господин, который окликнул его и говорит:

– Вы не слышали, какое это ужасное несчастье?

– Что такое?

– В государя бросили две разрывные бомбы. От первой карета разлетелась вдребезги, государь встал, перекрестился, в эту минуту вторая бомба ударила ему под ноги; он упал, и его подняли в очень плачевном состоянии.

– Где это случилось? – спрашивает папа.

– У театрального моста – недалеко от дома Афросимова. (правильно Офросимова. – Ю. С.)

Мы побежали туда; масса народа. В доме Конюшейного правления выбиты все стекла, цепь солдат окружила место происшествия. Ничего нового не узнали. Приехали домой – мамочка встречает – знает, в государя стреляли, ранили в щеку и руку.

– От кого ты узнала?

– Настасья приходила и рассказала.

В семь часов прибыли нам сказать, что государь скончался – истек кровью. Мамочке сделалось дурно – насилу привели ее в чувство. В 8¼ поехали к ОКЗ [314] узнать подробности.

На улицах тишина необыкновенная. Были: м-ме Смоборская (нрзб), Свечина, Демидова и Попаригопуло. Заешников видел очевидца – вот его рассказ: «Государь с развода в Михайловском дворце поехал к Екатерине Михайловне, пил там кофе и оттуда отправился по набережной Катерининского канала. У Театрального моста человек, одетый крестьянином, бросил бомбу под ноги лошадей двоих казаков, которые обыкновенно сопровождают государя. Казаки оба упали мертвые. Вторая бомба попала в карету – раздробила ее заднюю часть. Госуд[арь] вышел невредимый, и хоть кучер и сказал ему, что может еще все-таки довести его – он прошел в сопровождении казаков два шага и спросил – схватили ли негодяев. Ему ответили, что – да.

В то время, как он делал третий шаг какой-то, одетый оборванным крестьянином, бросил ему под ноги третью бомбу. Государь упал и проговорил:

– Помогите…

Осколки этой бомбы ранили пажа Каминского, шедшего мимо, убило наповал мальчика, несшего корзину с мясом. Всего ранено 17, убито 3 казака и ранено 9.

В это время проходила мимо рота морских солдат [315] , они бережно подняли государя, который был в полной памяти. Он обратился к проходившему кавалергарду графу Генрикову и слабым голосом попросил его снять с него каску, надеть фуражку свою и покрыть лицо носовым платком, – вероятно для того, чтобы не было видно мучений, выражавшихся на лице, и скрыть на щеке рану, из которой текла кровь. Ранен также полицмейстер Девскржицкий (правильно Дворжицкий Адриан Иванович, ск. в 1887 году. – Ю. С.) осколком и ударами ножа одного из злоумышленников. Государя повезли шагом на санях Дворжиц[кого]. Кровь лилась рекой всю дорогу. Когда его внесли на лестницу, он сказал:

– Священника, цесаревича, Владимира, Адлерберга.

За ним тотчас вошел цесаревич и В. К. Михаил Николаевич. Бажанов приобщил государя Св[ятых] Т[айн] и в 3 часа 35 минут он скончался.

Леночка и Оля у тетки не были, они в опале, как пояснила их мать, и второй день к ней не показываются – да потом обе расклеились от говения. Уехали.

Понедельник 2 марта 1881

Сегодня уже вышел Манифест Александра III. После завтрака пошли гулять и встретили у подъезда Попаригопуло. Был сейчас во дворце и рассказывает, что вся царская фамилия в ужасном горе. На улице толпы народа; у Аничкова дворца стоят массы – ждут выхода нового государя.

Была в библиотеке. После обеда продолжала перевод. В 9 часов пришел папа, принес дополнительные сведения. Вот они: по приезде во дворец государь находился в бессознательном состоянии от потери крови. Доктора употребили все усилия, чтобы остановить кровь – из раны в голове и руке. Потом стали привлекать кровь к сердцу. Государь очнулся, и Бажанов приобщил его Св[ятых] Т[aйн]; была минута, когда мелькнул маленький луч надежды, и все стали на колени, моля о здравии. Нагнувшись к сердцу государя, Боткин услышал, как оно все слабее билось, и наконец государя не стало.

Сегодня на панихиде Лорис-Меликов рыдал, как безумный, – а Дондуков-Корсаков метался и суетился. Злоумышленников было три – один умер от ран в госпитале, другой убежал, а третий пойман. Зовут Русаковым – Русановым борович[ским]…»[316].

Рукопись на этом обрывается (в дневнике вырваны листы), но дальнейшее и так известно во всех деталях. Мало кто из подданных Его Величества мог оставаться равнодушным, узнав столь тяжкие подробности чудовищного преступления. После того как тотчас после мученической кончины Царя-освободителя величественный флаг над дворцом был спущен, народ, буквально заполонивший всю площадь перед дворцом, рыдая, опускается на колени и беспрестанно крестится и кладет земные поклоны…

Интереса заслуживает такое сравнение: если убийцы эрцгерцога Франца Фердинанда на суде выражали некоторое раскаяние, то о народовольцах дочь известного поэта Ф. Тютчева, фрейлина Анна Федоровна Тютчева писала: «Я с раздражением слежу за процессом убийц государя. Все это показное соблюдение юридических норм и законного беспристрастия, проявленное по отношению к этим висельникам, имеет в себе что-то искусственное, фальшивое, карикатурное и создает слишком тяжелый контраст со справедливым негодованием, которое не может не испытывать всякое благородное сердце по отношению к этим дерзким и преступным нарушителям всякого порядка божеского и человеческого. Бывают случаи, когда сама справедливость должна снять повязку, бросить весы и вооружиться мечом, и, конечно, данный случай именно таков»[317].

Отношение к процессу в обществе, в котором вращалась Анна Тютчева, отражается в переписке ее сестры Екатерины Федоровны с К. П. Победоносцевым. 28 марта 1881 года Победоносцев писал ей о судебном разбирательстве: «Преступники рисуются, высказывают свои «убеждения», ухмыляются между собой и с адвокатами, а наши сановники торжествуют: вот-де, и такие преступники пользуются всеми гарантиями на суде»[318].

Знаменитая народоволка Вера Фигнер в своей книге «Запечатленный труд» пыталась объяснить «необходимость» и «неизбежность» покушения на императора Александра II: «Что бы ни говорили и что бы ни думали о 1 марта, его значение громадное… Оно прервало 26-летнее царствование императора, который открыл для России новую эру, поставив ее на путь общечеловеческого развития; после векового застоя он дал ей громадный толчок вперед реформами: крестьянской, земской и судебной. И первая и величайшая из этих реформ, крестьянская, в экономическом отношении уже в самом начале не удовлетворяла требованиям лучших представителей общества (членов редакционных комиссий) и литературы…»[319].

У нее же можно найти и восторг по поводу аплодисментов представителей так назывемого «передового общества» после покушений на государственных деятелей, объяснение бескорыстного героизма террористов и т. п. умозаключения.

Примечательно, что после выстрела Д. В. Каракозова, прозвучавшего возле Летнего сада 4 апреля 1866 года, последующие пятнадцать лет прошли для государя под знаком постоянной угрозы смерти. Это вполне совпадало с предсказанием старой гадалки, напророчившей Александру II семь покушений на его жизнь…

Ольга Николаевна была потрясена убийством государя и в своем дневнике отвела несколько страниц для стихотворения неизвестного автора, суть которых видна даже из названия и двух строк:

«Вечная память в бозе почившему государю Царю освободителю Александру II 1 марта 1881 г.

Не умер он, наш Царь, хоть под рукой

Злодея

Избранник Господа, он мучеником пал!

‹ …… ›»

Картина, открывшаяся взору очевидцев после того, как рассеялся поднятый взрывом снежный и дымный столб, производила страшное впечатление. Среди снега, мусора и крови виднелись остатки изорванной одежды, эполет, сабель и кровавые фрагменты человеческих тел. На месте преступления пострадало еще двадцать человек, четверо погибли. Трое умерли почти сразу, среди них мальчик 14-ти лет из мясной лавки, пытавшийся преградить дорогу злодею и получивший кинжальный удар в голову; солдатка Евдокия Давыдова скончалась позднее в Мариинской больнице, оставив мужа и двоих сирот…[320]

3 апреля 1881 года в 9 часов 30 минут на Семеновском плацу все было кончено, барабаны перестали бить… Толпа, затаившая раньше дыхание, пришла в движение…

– «Не прикасайтесь к помазанным Моим, и пророкам Моим не делайте зла»[321].

И все-таки на молодую Ольгу Николаевну известие о казни народовольцев не могло не произвести впечатления. Она сделала в дневнике запись (по франц.): «…Когда священник произносит молитву, что они делают… (т. е. о чем приговоренные думают. – Ю. С.) Свечи горят…».

Примерно такие же вопросы задавал себе в свое время Ф. М. Достоевский, когда его вместе с другими петрашевцами вели на Семеновский плац для казни.

Ровно через 33 года после покушения на Александра II, его внук император Николай II сделал в своем дневнике такую памятную запись: 1-го марта. Суббота. 1914 года.

«Тридцать третья годовщина мученической кончины Анпапа. До сих пор слышу в ушах оба эти ужасные взрыва…»[322].

Но кто же виноват, что либеральные реформы зачастую приводят к столь плачевным результатам? В. О. Ключевский нашел ответ на такой вопрос, и, как всегда, сделал это оргинально: «Борьба русского самодержавия с русской интеллигенцией – борьба блудливого старика со своими выб[..]дками, который умел их народить, но не умел воспитать»[323].

Ярким подтверждением правоты В. О. Ключевского служит поведение известной талантливой поэтессы Серебряного века Зинаиды Гиппиус. Сначала «Валькирия революции» призывала к «крестовому походу» против самодержавия, но после октябрьского переворота 1917 года брезгливо утерла со лба «матросские плевки» и всего двумя строками стихотворения «В декабре 1917 г.» перечеркнула все свое прежнее так называемое «мировоззрение»:

О! Петля Николая чище, Чем пальцы серых обезьян!

* * *

Отец Александра Верховского, И. П. Верховский был женат вторым браком на Вегнер Надежде Георгиевне (это также и ее второй брак). Отец Надежды Георгиевны, Георгий Федорович Вегнер (15.10.1831–27.06.1894) – сын аптекаря, окончивший курс наук в Главном Педагогическом институте по историко-филологическому факультету с награждением серебряной медалью, принявший православие, статский советник. Преподавал географию в различных учебных заведениях, в том числе в Императорском Александровском лицее с 1865 года, член Императорского Русского географического общества, член Человеколюбивого общества, директор С.-Петербургского коммерческого училища с 1880 года; женат на девице Надежде Аркадьевне (16.03.1842–18.03.1895). Дочь Надежда род. 24 мая 1864 года. Ее адрес в 1900 году – С.-Петербург, Чернышев пер., 9, С.-Петербургское коммерческое училище[324].

Предсмертная болезнь И. П. Верховского началась в ноябре 1898 года. Состояние его здоровья было освидетельствовано 19 ноября 1899 года Карачаевскими земским и городовым врачами и старшим врачом 36 арт. бригады; 26 января им было подано прошение об отставке; представление начальствующего лица в Главное артиллерийское управление датировано 26 февраля, и 5 марта 1899 года вышел приказ по артиллерии о том, что «командир 2-го дивизиона 36-й артиллерийской бригады полковник Верховский производится в генерал-майоры, с увольнением от службы, за болезнью, с мундиром и пенсией. Но производство в генералы оказалось посмертным[325].

Умер в Карачеве (Орловской губ.) 2 марта 1899 года. Перевезен в Вязьму и погребен в Вязьме или родном селе Бобынове. Кроме недвижимого имения в Вязьме, после его смерти остался капитал в 11 020 руб. По постановлению С.-Петербургского окружного суда, четверть капитала отчислена вдове, а три четверти – сыну Александру Верховскому, которому предназначалось также 6/7 частей Вяземского наследственного недвижимого имения[326].

Для характеристики человеческих качеств И. П. Верховского следует отметить строку из посмертных распоряжений его капиталом: «Послано кормилице покойного во исполнение его последнего желания 75 рублей»[327].

А. И. Верховский был сопричислен к роду отца определением Смоленского Дворянского собрания 24 октября 1887 года.

Без генеалогии истории быть не может. Например, причастность истории рода к истории Отечества составляла предмет гордости А. С. Пушкина, писавшего, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, а не уважать оной есть постыдное малодушие».

Еше лучше в 1864 году сказал потомок Рюрика в 28-м колене М. Дмитриев: «Жалок тот потомок, который, глядя на подобные грамоты своих предков, не воспламенится и сам их рвением! – Вот именно в чем состоит значение иметь предков и знать их: у аристократии есть задатки, которых демократия не имеет. И потому напрасно нынешний дух унижает первую и возвышает последнюю: ее никак не возвысить, потому что нечем! – А что касается до собственных подвигов этих людей, о них что-то не слышно! – Все нынешние подвиги, особенно у людей демократической партии, состоят не в деяниях, а в так называемых убеждениях! Они горды своими убеждениями, но об этом можно еще поспорить! Потомство, может быть, плюнет на эти убеждения»[328].

А. И. Верховский тоже гордился своими предками, трудами и кровью которых создавалась Российская империя. И не только гордился, но и сам делал историю.

Основателем Смоленского рода Верховских принято считать Адама Верховского – эконома Смоленских волостей, позднее в Северских землях. «За особое мужество, проявленное при трудной затяжной осаде Смоленска московскими войсками», получил на Варшавском сейме 19 апреля 1638 года от короля Владислава IV собственный герб и нобилитацию (права польской шляхты), точнее – восстановление шляхетства, утраченного вследствие выхода со своих земель в Вежховиске Серадзского воеводства и проживания в городе[329].

Многие представители рода Верховских на протяжении столетий «верой и правдой» служили России, а некоторые из них, например, старец, схимонах, причисленный к лику святых Верховский Захар Богданович (Зосима), вел жизнь, наполненную духовными подвигами, которые вдохновили Ф. М. Достоевского посвятить ему немало страниц в своем знаменитом романе «Братья Карамазовы»[330].

Ф. М. Достоевский был одним из любимых писателей Александра Ивановича Верховского, воспитывавшегося с самых ранних лет в строго православной семье. Александр Иванович всегда помнил, чему учил старец Зосима: «Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален»[331].

Ф. М. Достоевский вкладывал в уста другого своего героя: «У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех. Это тип – русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может, более, может, – менее, – но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу»[332].

Среди наиболее заметных личностей из рода Верховских были строители храмов, подвижники православия, защитники отечества и в их числе участники войн с Наполеоном, участники Крымской войны 1853–1856 годов, участники Балканских войн 1877–1878 годов. Верховские участвовали в Первой мировой и Великой Отечественой войнах. Несколько представителей рода оказались в эмиграции, часть из оставшихся в советской России были репресированы. Последние поколения Верховских представлены деятелями техники, науки и культуры[333].

После формально оформленного развода с И. П. Верховским Ольга Николаевна была с начала 1890-х годов во втором браке со вдовцом, артиллерийским офицером, потомственным дворянином Полтавской губернии Михаилом Александровичем Ограновичем (р.1.10.1848), который, уже в генеральском чине в течение многих лет (с 28.06.1901 по 1911) был начальником С.-Петербургского Трубочного завода (с 1909 – генерал-лейтенант). Высочайшим приказом от 10 мая 1911 года уволен от службы, за болезнию, с мундиром и с пенсиями: из государственного казначейства в размере 1600 рублей в год и из эмиритальной кассы военно-сухопутного ведомства в размере 1718 рублей в год. Умер «волею Божией от перерождения сердца сего 1912 года января 27 дня и того же месяца 29 дня погребен на Волковском православном кладбище»[334].

Примечательно, что во время смуты 1906 года М. А. Огранович уволил токаря Михаила Ивановича Калинина (будущего «всесоюзного старосту»), пришедшего к начальнику завода, как сегодня сказали бы, «качать права», с формулировкой: «за неуместные разговоры с начальством». Фактическая же причина увольнения была в подстрекательстве к беспорядкам и антиправительственной агитации, проводимой М. И. Калининым среди рабочих оборонного завода. Нравы в начале XX века существенно отличались от нравов 1930-х годов, и вскоре М. И. Калинин был просто выслан полицией из Петербурга…

В скором времени на начальника Трубочного завода террористами было подготовлено покушение. Погибнуть тогда вполне мог и пасынок генерала, вернувшийся с Русско-японской войны подпоручик А. Верховский, но покушение не состоялось. Вмешался великий князь Сергей Михайлович, письменно распорядившийся, чтобы градоначальник Владимир Федорович фон дер Лауниц обеспечил генералу Ограновичу охрану[335].

А. И. Верховский в своих печатных трудах не один раз делал акцент на сложных вопросах российского бытия, типа: «Как нам обустроить Россию». Эти сложные вопросы мучили его еще во время учебы в Пажеском корпусе. Например, он никак не мог понять, почему рабочие на Трубочном заводе зарабатывают не более 25–30 рублей в месяц, и на эти деньги рабочему нужно было содержать многодетную семью, тогда как пажи имели от своих родителей на мелкие расходы такую же, а часто и много большую сумму, и с трудом ею обходились, даже тратя деньги с величайшей осмотрительностью.

Когда «всесоюзный староста» М. И. Калинин посетил в 1921 году Трубочный завод, то он убедился из разговора с рабочими, что за самый высококвалифицированный труд те стали получать… в 4 раза (!) меньше против расценок царского времени. Хорошо известно, что во время правления Николая II зарплата по желанию рабочих и служащих (даже и небольшая) могла выдаваться либо монетами в золотой чеканке, либо в бумажном эквиваленте, и последнее было всегда предпочтительней. В январе 1926 года М. И. Калинин «будет «морщиться недовольно, что расценки низкие, а товары дорогие»[336].

Именем «всесоюзного старосты» при его жизни и с его согласия были названы 115 населенных пунктов и более 2000 (!) предприятий. Трубочный завод – в их числе (с 15 октября 1926 года).

За разработку трубок 12 и 28 сек. двойного действия для стрельбы из 6-дюймовых полевых мортир, принятых в Российской артиллерии, полковник М. А. Огранович был в 1894 году награжден крупной денежной премией в 3000 рублей.

М. А. Огранович был членом Императорского Русского географического общества, членом Общества Попечительства о бедных детях артиллерийских офицеров, членом Общества призрения калек несовершеннолетнего возраста (1898), почетным попечителем училища для рабочих при Трубочном заводе (1905).

А. И. Верховский, находясь в отпуске в бытность пажа, часто навещал своего отчима, проживавшего с семьей в 1902–1911 годах на казенной квартире по адресу Васильевский остров, Уральская ул., д. 1, кв. 3.

В январе 1912 года газета «Новое Время» опубликовала некролог:

«Осиротелая семья генерал-лейтенанта

МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ОГРАНОВИЧА

извещает о кончине его, последовавшей 27-го сего месяца, после тяжкой и продолжительной болезни. Панихиды в 2 часа дня и в 8 час. вечера. Вынос 29-го, в 9 час. утра, для отпевания в Сергиевский всей артиллерии собор, а оттуда для погребения на Волковском кладбище (В.О., 8-я линия, 31, кв. 9)»[337].

По семейному преданию, после отпевания в Сергиевском всей Артиллерии соборе мастеровые Трубочного завода несли его гроб до кладбища на руках. Надо полагать, что и Александр Иванович отдал дань уважения своему отчиму, которого он уважал за доброту, прямоту и честность и к которому был привязан семейными узами. Могила не сохранилась. При так называемой «реставрации» Волковского кладбища к сентябрю 1953 года от места захоронения осталось «пустое место» (л. арх.).

Первой женой М. А. Ограновича была Анна Семеновна Андриевская (25.01.1850–27.02.1880. СПб. Новодевичье кл.). От этого первого брака была дочь Мария (18.10.1872 – ск. в Париже 25.09.1933). Была замужем за потомственным дворянином Черниговской губернии артиллерийским офицером Николаем Александровичем Даниловичем (р.17.07.1866); генерал-майор., ск. в Черногории в февр. 1936. Брак этот был расторгнут. Мария Михайловна Данилович больше замуж не выходила, а полковник Н. А. Данилович повторно женился на дочери действительного ст. сов. девице Марии Николаевне Чамовой. От этого брака 22 января 1914 года у них родился сын Александр.

В воскресенье 1 октября 1933 года парижская газета «Возрождение» сообщала:

«Во вторник 3 октября в 1 час дня в 9-й день кончины

МАРИИ МИХАЙЛОВНЫ ДАНИЛОВИЧ

рожд. ОГРАНОВИЧ,

будет отслужена панихида в церкви Св. Александра Невского, Rue Daru»[338].

Судьба детей от этого брака была разной: дочь Анна Николаевна Данилович (р.7.01.1895) осталась в Советской России и скончалась в Киеве после 1961 года. Николай Николаевич Данилович (р. 7 дек. 1898) проходил обучение в Императорском Училище Правоведения[339], в 1917 году был юнкером Михайловского Артиллерийского училища (офицером, видимо, так и не стал из-за октябрьского переворота), участвовал в Первой мировой войне, служил под началом генерала Мордвинова. Затем, после 1928 года, следы его затерялись.

А. И. Верховский в 1920-х годах поддерживал отношения с Анной Николаевной Данилович, бывал у нее в гостях. Тесные отношения с ней долго поддерживались и сестрой Верховского, Татьяной Михайловной.

У М. А. Ограновича и его жены Ольги Николаевны были общие дети: сыновья Николай (1891–1897), Леонид (1896–1919) и дочь Татьяна (1898–1968) которых их сводный брат Александр Верховский искренне любил. Из сохранившихся фотографий и фамильных документов того времени видно, что семья была дружная, счастливая и успешная. Александр Иванович был очень привязан к своим сводным брату и сестре и неоднократно упоминал их в своей книге «На трудном перевале».

Летние месяцы 1900, 1902 и 1903 годов Александр Иванович вместе с отчимом генералом М. А. Ограновичем, матерью, братом и сестрой проводил в небольшом благоприобретенном имении деда Н. Н. Колошина в Житомирской губернии (на Волыни). Фамильное «гнездо» было разорено налетевшим вихрем революционных потрясений 1917 года…

Домашним воспитанием Александра Верховского занимались в основном его мать Ольга Николаевна, дед Николай Николаевич Колошин и его жена, Александра Николаевна Колошина (21.01.1841–27.01.1916).

Можно представить себе, как Н. Н. Колошин рассказывал своему внуку Александру подробности о правлении императоров начиная с эпохи Николая I (про ту эпоху Верховский еще вспомнит в своих письмах), про впечатления о своих путешествиях по Европе и по России, про встречи с высшими чиновниками Российской империи, с которыми у него были самые широкие и тесные связи. Примечательно, что фамилию деда – Колошин – А. И. Верховский использовал в подложных документах, когда в 1918 году был вынужден перейти на нелегальное положение.

Интересная подробность: А. Верховский, как человек весьма тонко психологически устроенный, помнил не только эти беседы, но и… подсвечники! 5 декабря 1920 года он писал сестре из Москвы: «Увидел в посылке дедушкины подсвечники, которые я так люблю, я решил их у тебя выкупить и посылаю тебе 10 ф[унтов] сухарей и 5ф[унтов] крупы общей стоимостью в Москве 10 т[ысяч] рублей. Напиши, получишь ли посылку. Все это теперь так сложно. Во всей Москве одна почта на Мясницкой принимает посылки…» (л. арх.).

Бабушка А. Н. Колошина (ур. Гронская) имела преподавательские навыки и вполне могла, кроме прочего, поведать юному Александру и о семейных и придворных тайнах императорского двора. Эта тема была ей хорошо знакома. А. Н. Колошина (как и ее старшая сестра Мария) была крестницей наследника цесаревича, будущего императора Александра II. Таинство крещения происходило в церкви Козьмы и Демьяна при Л.-Гв. Саперном батальоне, где на почетном месте хранился мундир императора Александра II.

Отец сестер Гронских, Николай Александрович Гронский (ок.1800–18.5.1866) почти 10 лет занимал небольшую, но очень важную должность старшего бухгалтера при дворе цесаревича и был многократно награжден орденами, денежными наградами и осыпан милостями наследника Российского престола. В частности, Александра Николаевна Гронская (как и ее сестра Мария) обучалась в С.-Петербургском Александровском училище (предварительно окончив Анненшуле) и была пансионеркой государя наследника цесаревича[340].

Никакого значительного наследства Н. А. Гронский своей семье не оставил, что может свидетельствовать о его безукоризненной честности.

Дед сестер Гронских, надворный советник Александр Васильевич Гронский (?–21.10.1820) преподавал в Смольном институте благородных девиц немецкий и французский языки (1796–1820)[341].

Очень много интересного могла поведать бабушка своему внуку Александру… А. С. Пушкин в повести «Капитанская дочка», к примеру, описывал, как племянница придворного истопника посвятила Марью Ивановну «во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером – словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства».

Реакция А. Н. Колошиной на убийство императора Александра II была такова, что «мамочку» насилу привели в чувство…

Теплые отношения с бабушкой А. Верховский поддерживал долго. Сохранилась открытка, отправленная Верховским из Кореиза 13.09.11: «Дорогая бабуля. Привет из Мисхора. Вчера приехал. Сегодня уже брал ванну и играл в теннис. Целую. Приехала ли мама? Поклон всем. Саша» (л. арх.).

Таким образом очевидно, что А. И. Верховский получил от предков безукоризненный (с точки зрения воспитания) задел для своего духовного роста.

Глава II. Детские годы. Начало военной службы

Чист, как золото, тверд, как сталь.

Девиз пажей

В начале мая 1893 года член Совета министра внутренних дел тайный советник Н. Н. Колошин, дед Александра Верховского, подал прошение на имя государя императора Александра III о зачислении своего внука в пажи, что давало бы в дальнейшем возможность быть зачисленным в Его Императорского Величества Пажеский корпус. Такое решение государя императора должно было рассматриваться как высокая честь, на которую имели право только сыновья генералов или внуки полных генералов – от инфантерии, кавалерии и артиллерии; редкие исключения из этого правила делались для детей старинных русских, польских или грузинских княжеских родов. Всего за сто с лишним лет своего существования Пажеский корпус выпустил не более 3500 человек.

Прошение Н. Н. Колошина было удовлетворено, но процедура эта оказалась весьма непростой. Прежде, чем на докладе по этому вопросу 13.V.1893 года появилась собственноручная подпись государя императора Александра III «Согласен», нужно было разрешить сложный (и даже каверзный) процедурный вопрос, который был решен удивительно быстро. Шестилетний Александр Верховский, считавшийся согласно официальным документам неродным внуком тайного советника Н. Н. Колошина вопреки закону и «не в пример прочим» был принят кандидатом на поступление в самое престижное военно-учебное заведение России – Пажеский Его Императорского Величества корпус[342].

15 октября 1896 года десятилетний казеннокоштный кадет паж-кандидат Александр Верховский начал обучение в Александровском кадетском корпусе. В Российском Военно-историческом архиве (РГВИА) сохранилась аттестационная тетрадь кадета пажа-кандидата Верховского, из которой можно узнать подробности о способностях и характере, отмеченные воспитателями в разные годы:

«Очень самолюбив. Религиозен, и любит свою мать безгранично».

«Весьма религиозен – богобоязнен. Умственно развит не по летам, но взрослого из себя не делает, резвясь в свободное время, как малый ребенок. По характеру общительный, чуткий, правдивый, сильно самолюбив, в занятиях прилежен и настойчив. Всегда весел, натура увлекающаяся. Нервен и вспыльчив… Мать свою любит всем сердцем. С товарищами уживчив, помогает им в занятиях, участвует в подвижных играх… Духовное развитие выше возраста… Способности блестящи… Весьма любознателен и прилежен… Играет на флейте»[343].

Религиозность и богобоязненность воспитывались в Александре с раннего детства. Из документов личного архива видно, как его отчим генерал М. А. Огранович прививал своим детям такие ценные качества. Огранович писал: «Помни, что всякое дело, а тем более начало ученья в Корпусе надо начинать с моленья Господу Богу о даровании сил и разума для преодоления наук». (л. арх.).

13 октября 1901 года Верховский по прошению, поданному 19 марта 1901 года его матерью Ольгой Николаевной на имя «Его Императорского Высочества Главного начальника Военно-учебных заведений» великого князя Константина Константиновича, был переведен в Пажеский ЕИВ корпус. И здесь в ранжирных списках по успеваемости Александр Верховский – всегда первый. Так, при переходе в старший специальный класс весной 1904 года у него средний балл 11,93 при максимальном 12. Лишь по тактике у него было 11 баллов, но 12 баллов не получил ни один из сослуживцев его роты. Никто тогда не мог себе представить, что через двадцать лет А. И. Верховский станет автором лучших в стране учебников по тактике.

После смерти генерал-майора И. П. Верховского опекуном осиротевшего Александра была назначена его мать, которая должна была периодически отчитываться перед С. – Петербургской Дворянской опекой о расходах. Среди полученной Ольгой Николаевной в 1903 году суммы в 328 руб. ½ коп. значились и расходы, связанные с пребыванием ее сына в Пажеском корпусе:

Дано на руки с января по август по 5 руб. в месяц – 40 руб.

Уплата за каску – 25 руб.

Уплата за тесак (6 руб.) и высокие сапоги (14 руб.) – 20 руб.[344].

К увлечениям пажа Александра можно отнести игру в шахматы, занятия фотографией. В 1897–1898 годах был церковным певчим. Уроки рисования он брал у известного художника Александра Богдановича (Готфридовича) Виллевальде и за успехи был удостоен получения фотографии с автографом этого признаннного мастера живописи (л. арх.).

Верховский очень много читал, отдавая приоритет исторической литературе. Ему надолго запомнился многотомный труд И. И. Голикова, первого русского историка, наиболее полно написавшего о жизни и деятельности Петра Великого, которого тщательно изучал А. С. Пушкин при подготовке материалов для своей будущей истории о Петре Первом.

13 августа 1904 года Александр Верховский утвержден фельдфебелем, а 22 августа он был произведен в камер-пажи. Началась его придворная служба.

В воспоминаниях пажей имеются интересные сведения об исключительном служебном положении фельдфебеля Пажеского корпуса, который был своего рода «идол», «бог», на которого все пажи смотрели со страхом, благоговением и восхищением. Когда фельдфебель каждое утро величественно проходил через рекреационные залы младших классов для рапорта директору, игры и шум прекращались. Видимо, такая привычка к дисциплине укоренялась в воспитанниках надолго. Во всяком случае, по семейному преданию, в семье Александра Ивановича «все ходили по струнке».

Звание камер-пажа автоматически давало своему носителю высокую привилегию быть единственным камер-пажом самого государя, а фельдфебель пажеской роты считался старшим среди фельдфебелей всех военных училищ.

В Пажеском корпусе существовал обычай, согласно которому фельдфебелю вручалась шпага, которая переходила ежегодно от фельдфебеля к фельдфебелю с выгравированными на ней фамилиями предыдущих владельцев. Где сегодня та шпага с именем Верховского и других представителей этого привилегированного учебного заведения, давшего России столько выдающихся личностей? Сохранилась ли она для истории, пусть даже и в частной зарубежной коллекции?

Надо полагать, что в рукописный вариант своей книги «На трудном перевале» в 1937 году Александр Иванович (по понятным причинам) никак не мог включить подробные воспоминания о своем пребывании в Пажеском корпусе, придворной службе и отношении к императору. И понятно почему. Эти воспоминания, основанные на «дневниках и записках», сохранившихся у него со времени обучения в корпусе, Верховский начал писать еще в тюрьме, где он находился в заключении в качестве заложника ЧК. Позже, в 1924 году, воспоминания под названием «На переломе жизни» были опубликованы в журнале «Былое»[345].

Воспоминания позволяют переосмыслить некоторые устоявшиеся ошибки и заблуждения, сделанные даже выдающимися нашими современиками. Верховский вовсе не был «типичным интеллигентом, забредшим в армию», как полагал А. И. Солженицын. Верховский писал, что попал в военную среду не случайно, а «под влиянием семейных преданий и личных моих предрасположений, военное дело меня тянуло, было мне по душе»[346].

Верховский не пытался скрыть и многие нелицеприятные факты, с которыми он столкнулся в стенах Пажеского корпуса и которые были ему явно не по душе. Обостренное чувство справедливости было отличительной чертой характера Верховского. Его возмущало отношение пажей, принадлежавших к высшему обществу, к «низшей расе – народу», которое складывалось по примеру «отношения к своему лакею или повару»[347].

Совершенно особый характер представляло участие пажей (хотя бы и просто в виде статистов) в придворных празднованиях и церемониях. Верховский вспоминал: «Как в волшебной сказке, жизнь переносила нас в совершенно иной мир, совершенно далекий от корпуса, с его монотонным, рутинным обиходом, в обстановку блеска и роскоши, в обстановку, где чувствовалось, был завязан узел всей жизни России, в непосредственную близость царя и всех «великих мира сего», которых мы там видели и слышали»[348].

Верховский с чувством глубокого почтения отдавал дань деяниям великих соотечествеников, чьими трудами создавалось все то великолепие, которое ему посчастливилось созерцать. По его мнению, «каждый участник был невольно поражен грандиозностью картины, которая как-то олицетворяла собой великий масштаб той огромной страны и огромной власти, олицетворением которой являлся император»[349].

Верховский оставил великолепное описание одного из придворных торжеств: «В ожидании царя все, имеющие «вход ко двору» – придворные дамы и кавалеры, – собирались в залах по старшинству. Особо приближенные имели право входа «за кавалергарды»[часовые кавалергардского полка, стоявшие в дверях зала, предшествовавшие внутренним покоям царя. – А.В.]. При выходе царя все замирало, отвешивая глубокий поклон и, по мере движения царя, присоединялось к шествию. Дамы в старинных русских костюмах с кокошниками на головах, придворные и сенаторы в шитых золотом мундирах красного и черного сукна, масса военных, и по сторонам шествия, сопровождая великих княжен, камер-пажи в ботфортах, лосинах и красных длинных с золотыми галунами кафтанах, помогая великим княгиням в их сложных маневрах с длинным 2-х саженным треном.

В качестве фельдфебеля 1-й роты по правилам корпуса я был назначен состоять камер-пажом при государе, фактических обязанностей не было никаких, но, следуя непосредственно за ним во все время церемоний, я мог все видеть и ценить всю картину почти как зритель, на которого никто не обращает внимания и никто не стесняется»[350].

Об огромном значении личности царя не только для великой империи, но и для окружающих, Верховский поведал так: «Постороннему наблюдателю было ясно видно, с каким величайшим вниманием все следят за тем, что скажет царь и кому именно, а особенно, что скажет царю тот, кого царь удостоит беседы. Внешне все держали себя очень просто и непринужденно, но под этой вылощенной поверхностью чувствовалось большое напряжение, постоянная борьба влияний, борьба за отношение царя, от которого исходило все»[351].

«Но где же, – спрашивал себя Верховский, – люди, где же эти большие и сильные? Напрасно юношеское сердце искало их. Были лощеные царедворцы, но не люди-борцы, строители новой жизни. И глядя на них, невольно вспоминались рассказы о той вакханалии личных честолюбий, корыстных происков, темных дел, интриг, лести, подобострастия, которые сплетались в чудовищный клубок вокруг царя в погоне за личной выгодной карьерой, орденом, концессией, подобно той, которая послужила поводом к несчастной японской войне, трагедии, которая разворачивалась как раз в это время на Дальнем востоке»[352].

Вопросы, которые ставил себе камер-паж государя императора Александр Верховский, в принципе, были не новы: «Государству, – писал В. О. Ключевский, – служат худшие люди, а лучшие – только худшими своими свойствами»[353].

Значительное место в своих воспоминаниях 1924 года Верховский уделил памяти государя императора Николая II. По тону повествования заметно, что с царем «неубежденный монархист» Верховский олицетворял в то время саму идею Великой Российской империи. Нужно было обладать хорошо развитой интуицией, талантом писателя и главное – отчаянной смелостью, граничащей с безумством, чтобы решиться в 1924 году на публикацию сведений, которые не выглядели бы карикатурой на царя.

Нельзя забывать, что в те годы именем низложенного и уничтоженного вместе с семьей царя едва ли не пугали маленьких детей. Александр Иванович решился. И опубликовал. Вот небольшая часть из его воспоминаний, дающая повод усомниться в его «антимонархизме», и в то же время дающая представление о том, насколько тонко чувствующим и объективным в оценках человеком был Верховский, осмелившийся писать: «Император держался всегда необычайно просто и как будто стеснялся всего блеска и величия, которым его окружали. Но это лишь как будто. Вглядевшись внимательно, ясно было видно, что это все он принимал как должное, твердо и убежденно видя в себе самодержца величайшей в мире страны. Он говорил с гостями, приближенными, послами, как будто конфузясь, подбирая слова, подыскивая, что сказать, порою покручивая ус. Казалось иногда, что ему просто нечего сказать, потому что у него в душе ничего нет для окружающих. Ему видно было приятно, когда его собеседник не заставляет его искать тему для разговора, а говорит сам. Поражал и отталкивал окружавший царя двор. Я ожидал увидеть лучших просвещенных деятелей России. Юношеское воображение, воспитанное в четырех стенах корпуса, ревниво обожавшего тогда царя, окруженного советниками, собранными со всей страны, лучшими, светлыми людьми, достойными осуществлять важные задачи управления. Я искал глазами этих лучших светлых и… не находил»[354].

К личности императора Верховский возвращался неоднократно. Заметно, что он отделял царя, самодержца величайшей в мире страны, от царского окружения. Касаясь причин возникновения Русско-японской войны, Верховский писал: «Но государь! Мне так хотелось думать тогда, что он здесь ни при чем. С его ясными, добрыми глазами человек казался неспособным на зло, и все негодование переносилось на тех людей в шитых золотом мундирах, с холодными улыбками и утонченными манерами, которых я видел на выходах во дворце. Это они были во всем виноваты: постепенно все яснее и ясней становилось, что наше национальное несчастие есть дело их рук»[355].

Верховского поражал и отталкивал окружавший царя двор и бесчисленное количество «сильных мира сего», ищущих своей выгоды. Именно они, правящая элита, по слову поэта, «жадною толпой стоящие у трона», выражавшие откровенную радость при торжественных царских выходах в 1904 году, через 10–12 лет его предали, и «прежний восторг обратился в холодное равнодушное презрение, а иногда и ненависть…».

Верховский вспоминал здесь и о том, что впервые ему довелось нести придворную службу при знаковом для России событии – крещении наследника Российского престола цесаревича Алексея в 1904 году[356].

Об этом событии можно узнать также из дневника императора Николая II. 1904 год: «11-го августа. Среда. Знаменательный день крещения нашего дорогого сына. Утро было ясное и теплое. До 9½ перед домом по дороге у моря стояли золотые кареты и по взводу конвоя, гусар и атаманцев. Без пяти 10 шествие тронулось. Через полчаса поехал в Коттедж. Увидел у Мама Кристиана, только что прибывшего от имени Анпапа. С Мишей отправился в Большой Дворец. Крестины начались в 11 час. Потом узнал, что маленький Алексей вел себя очень спокойно. Ольга, Татьяна и Ирина с другими детьми были в первый раз на выходе и выстояли всю службу отлично. Главными восприемниками были Мама и д. Алексей. После обедни пришлось принять дипломатов, и затем был большой завтрак. Только в 3¼ приехал домой и поздравил душку Аликс с крестинами. Погода испортилась, и полил дождь. Аликс многих видела, лежа на кушетке. Провел остальную часть дня дома. Вечером у нас посидели Милица и Стана»[357].

6 января 1905 года произошел случай, свидетелем которого был камер-паж Верховский, надолго запомнившийся многим современникам. Известны четыре описания происшествия, сделанные разными очевидцами, и все они взаимно дополняют друг друга, создавая наиболее полную картину этого исторического события.

Директор Пажеского корпуса генерал от инфантерии Н. А. Епанчин, спустя многие годы, вспоминал: «В самом начале этого злополучного года 6 января, в день Крещения, произошло печальное событие, кажется, до сих пор не выясненное окончательно. В этот день, как всегда, после литургии в соборе Зимнего дворца состоялся крестный ход на Неву, на Иордань, для великого освящения воды. Так как в церемонии участвовали пажи, то и я должен был находиться на Иордани. Во время водосвятия я стоял в трех шагах за государем. Когда митрополит опустил св[ятой] крест в воду, начался, как полагается, салют из орудий Петропавловской крепости и из полевых орудий, стоявших у здания Биржи на Васильевском острове. Во время салюта мы услышали звон разбитых стекол в окнах Зимнего дворца, и у моих ног на красное сукно упало круглая пуля; я ее поднял – это была картечная пуля, величиной как крупный волошский орех. Государь проявил и на этот раз полное самообладание.

Когда мы возвращались во дворец я показал пулю великому князю Сергею Михайловичу как артиллеристу, и он сказал мне, что это учебная картечь и не понятно, как она могла попасть в орудие, так как салют производился холостыми зарядами. ‹…›

6 января во время водосвятия дежурным камер-пажом при государе был фельдфебель 1-й роты корпуса Александр Иванович Верховский. Когда я приехал домой, командир 1-й роты доложил мне, что выстрел произвел на Верховского такое сильное впечатление, что он рыдал в карете, когда он с ротным командиром возвращался в корпус.

Верховский, как и все после этого печального случая в первое время, считал, что это было покушение на государя, и страшно возмущался; по приезде в корпус его пришлось поместить в лазарет»[358].

Николай II сделал в дневнике небольшую запись: «6-го января. Четверг. До 9 часов поехали в город. День был серый и тихий при 8 градусов мороза. Переодевались у себя в Зимнем. В 10½ пошел в залы здороваться с войсками. До 11 ч. тронулись к церкви. Служба продолжалась полтора часа. Вышли к Иордани в пальто. Во время салюта одно из орудий моей 1-й конной батареи выстрелило картечью с Васильевского острова и обдало ею ближайшую к Иордани местность и часть дворца. Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса было пробито…»[359].

По свидетельству еще одного очевидца происшествия, переданному своеобразным языком в петербургском журнале, этот инцидент выглядел так: «И – вдруг близко просвистела картечь, как топором срубило древко церковной хоругви над царской головой. Но крепкою рукою успевает протодиакон подхватить падающую хоругвь, и могучим голосом запел он: «Спаси. Господи, люди Твоя…». Чудо Божие хранило Государя для России. Оглянулся Государь. Ни один мускул не дрогнул на Его лице, только в лучистых глазах отразилось бесконечная грусть. Быть может, вспомнилось ему тогда предсказание Серафима и Авеля Вещего[360], вспомнился и акафист затворника Агапия, прочитанный Ему как будущему Великомученику. А поодаль промелькнул на мгновение буддийский отшельник Теракуто. О том же крестном пути Ему говорил в своей келии великий подвижник наших дней старец Варнава Гефсиманский, предрекая небывалую еще славу Царскому имени Его»[361].

Верховский, находившийся рядом с царем, наиболее подробно и обстоятельно поведал о том инциденте: «Придворный церемониал в этот день протекал с обычной торжественностью. Во всех залах дворца были построены части войск – представители всех полков гарнизона Петербурга со знаменами и штандартами. Толпы блестящего гвардейского офицерства, бесконечное количество разных господ в шитых золотом мундирах, генералы с лентами, звездами, дамы в придворных нарядах наполняли Зимний дворец.

Государь, со свитой, обойдя войска и отстояв обедню в дворцовой церкви, с крестным ходом снова прошел по всей анфиладе бесконечных зал, мимо войск и приглашенных, через Иорданский подъезд на Неву, где на льду была построена беседка для водосвятия. Духовенство спустилось вниз для водосвятия, знамена и штандарты разместились по внешней стороне беседки, обращенной к Бирже, а император со свитой остался, не входя внутрь, на широком помосте между дворцом и беседкой, заслоненной ею со стороны Биржи. После короткого молебствования Митрополит освятил воду Невы; одновременно с верхов Петропавловской крепости, со стороны Биржи, где стояла прибывшая нарочно для производства смотра гвардейская конно-артиллерийская батарея его величества, раздалась салютационная стрельба. Почти одновременно в окнах дворца послышался звон битого стекла, довольно сильный треск в куполе беседки, и к ногам царя упал довольно крупный обломок дерева.

Первое впечатление было, что это упал хвост ракеты, неудачно занесенный сюда ветром. Но одновременно на противоположной стороне беседки, обращенной к Бирже, произошло движение. Великий князь Владимир, прошел на ту сторону и, вернувшись, шепнул императору, что во время салюта со стороны Васильевского острова по водосвятию и дворцу были произведены выстрелы, одним из которых перебито знамя Морского корпуса: никто из присутствующих в беседке ранен не был, но одному городовому, стоявшему недалеко от входа, пулей выбило глаз.

Царь встретил известие совершенно спокойно, прошел посмотреть пробитое знамя, несмотря на уговоры вернуться во дворец, оставался и прослушал всю службу до конца; затем, не ускоряя шага, вместе с крестным ходом вернулся к себе.

Я помню, что мне было страшно жутко за него. Салют в 101 выстрел не прерывался, и каждую минуту можно было ждать новых, быть может, более метких попаданий. Но все обошлось благополучно. Во дворце выяснилось, что окна в покоях здания были пробиты пулями образца, принятого для картечи легкой и полевой пушки.

Церемониал крещенского выхода не прерывался. Служба кончилась. Государь долго поочередно благодарил и поочередно беседовал со всеми представителями иностранных дворов и только по окончании официальной стороны приема к царю подошел градоначальник Фулон и доложил о результатах быстро произведенного расследования. Полиция осмотрела все чердаки на Васильевском острове, откуда мог быть произведен выстрел. Осмотр не дал никаких резульататов, но зато перед тем местом, откуда стреляла конная батарея, найден картуз от разорвавшейся картечи, а ряд очевидцев показал, что 2-е орудие, после первого же выстрела, сильно откатилось назад, чего при холостом выстреле не должно иметь место.

Доклад не оставлял сомнения в том, что картечь была выпущена салютовавшей батареей. Тут только впервые можно было заметить, что случай этот тяжело повлиял на царя; он горько усмехнулся и заметил: «Моя же батарея меня и расстреливает! Только плохо стреляет!»

Это происшествие произвело очень большое впечатление и в городе и у нас в корпусе, тем более что все офицеры на стрелявшей батарее были бывшие пажи.

Никто в корпусе не хотел верить, что здесь имел место злой умысел, хотя и указывали на то, что наводчик у орудия был какой-то вольноопределяющийся, уже по одному этому – лицо подозрительное. Было произведено строжайшее расследование, но оно обнаружило лишь, что картечь была забыта (?!) в стволе орудия во время ученья накануне, а перед салютом орудие снова забыли (?!) осмотреть.

В обществе, несмотря на разные рассказы, осталось убеждение, что следствие умышленно спрятало следы произведенного покушения, так как невозможно было объяснить редчайшим совпадением случайностей, все вплоть до того, что именно заряженное орудие оказалось наведенным на самую церемонию водосвятия, а попадание так хорошо, что был даже выбит глаз у городового, стоявшего у лестницы, и прострелено знамя при входе в нее[362].

Офицеров судили военным судом, разжаловали в рядовые, но вскоре они были прощены, и один из них служил даже потом в Генеральном штабе»[363].

Государь, как отмечали некоторые современники, был слишком добр, и это даже за глаза ставилось (и ставится до сих пор) ему в вину.

Символично, что фамилия городового была… Романов! История, как замечено, любит символы…

Другим символом (уже по замечанию самого Верховского) был такой: «Выстрел на крещенском параде дал как бы один из моих родных [генерал М. А. Огранович. – Ю. С.], в доме которого я проводил время отпуска, в это время бывший начальником казенного Трубочного завода»[364].

Анализируя прошлое, А. И. Верховский стал считать, что этот выстрел был первым днем великого революционного действия, волны которого, то поднимаясь, то опускаясь, докатились девятым валом до февраля 1917 года. Но он откровенно признавался, что тогда еще не отдавал себе отчета в том, что произошло, «в какую новую великую эпоху нашей русской и мировой жизни мы в этот день вступили»[365].

Дальнейшие события, значительно более серьезные, с пролитием крови на улицах столицы, и всего через три дня, затушевали собой картечный выстрел. Но все-таки трудно представить себе, как развивалась бы дальнейшая история России в случае гибели императора 6 января злополучного 1905 года.

Вскоре после этого инцидента торжественные выходы и балы в Зимнем дворце были отменены, и только самые необходимые церемонии устраивались в Большом Царскосельском дворце. Этот царский выход 1905 года был последним в российской истории по пышности и торжественности, поскольку вскоре царская семья надолго перебралась в Александровский дворец в Царском Селе, а водосвятие с участием императора 6 января 1915 года проходило уже в обстановке вовсю грохотавшей войны, когда настроения в обществе круто поменялись.

Впоследствии однокашник Верховского по Пажескому корпусу, эмигрант полковник Федор Сергеевич Олферьев 2-й (ск.1954) подводил итоги: «В те тяжелые для государя дни подавления первой революции, когда гвардия, оставшись на стороне старого порядка, спасла его трон, четыре незначительных инцидента произошли в гвардейских частях, и все четыре – среди единиц, ближе всего стоявших к монарху: выстрел по нем батареи, которой он сам командовал в бытность свою наследником; забастовка 1-го батальона Преображенского полка, которым он сам тоже командовал; его личный камер-паж (Верховский. – Ю. С.) был обвинен в вольнодумстве и изгнан из корпуса; самый близкий его сердцу полк, в котором он провел молодость и с должности командира которого он вступил на престол – гусары его величества – во время летних учений скопом заявили какой-то протест. Было ли это только совпадение или это был результат особого внимания, обращенного революцией на самых верных царю людей?»[366]

* * *

Вскоре в судьбе Верховского произошел крутой поворот. На него было заведено «дело», и в апреле 1905 года его мать получила уведомление от директора Пажеского корпуса такого содержания:

«Милостивая Государыня, Ольга Николаевна.

Уведомляю, что согласно предписанию Главного Управления военно-учебных заведений от 22 марта сего года (1905) за № 8238, Государь Император в 15-й день марта сего года Высочайше повелеть соизволил, лишив камер-пажа Верховского камер-пажеского звания, перевести на службу в 35-ю артиллерийскую бригаду вольноопределяющимся унтер-офицерского звания.

Примите уверение в совершенном уважении и преданности.

Н. Епанчин»[367].

Об истоках «дела» можно узнать от самого А. И. Верховского: «Когда 9 января 1905 года в Корпус приехали уланы, бывшие пажи, и показали окровавленые в стычке с рабочими клинки, я возмутился: «Оружие дано нам для того, чтобы защищать родину, а не для борьбы со своим народом»[368].

Но это была лишь вершина айсберга. Ф. С. Олферьев в своих воспоминаниях, тенденциозно названных «Паж превратился в большевика», вспоминал подробности. По его рассказу выходило, что пажи Верховского не любили, считали чужим в своей среде, хотя и признавали за ним несомненные успехи в учебе. Олферьев писал: «В 1902 году к нам в 6 класс был переведен кадет Александровского корпуса Александр Верховский… Маленький, невзрачный, худой и нервный[369], с металлическим выражением бесцветных глаз и таким же металлическим немузыкальным голосом. Но, видимо, он уже привык к сознанию, что его наружность не располагала к нему, и мало этим смущался. Он ни с кем не заговаривал, кроме случаев, когда нуждался в информации, задавал вопрос вежливо, настаивал также вежливо, чтобы ответ делался прямо на вопрос, и вежливо благодарил. В классе он, как губка, всасывал в себя каждое слово учителя, вел тщательно четким почерком записки и сразу выделился как блестящий ученик. Он быстро ориентировался в распорядке жизни и требованиях, предъявляемых нам старшим классом, держался скромно, ходил вне класса по стенке и старался быть незамеченным. Когда же, несмотря на всю его осторожность, приходилось нести наказание, возложенное на него старшим классом, он делал это так же добросовестно, как и приготовлял уроки.

Обладая совершенно противоположным темпераментом, я всегда участвовал во всех затеях и шалостях и, не заботясь о возможных последствиях, громко высказывал свои суждения, Иногда мне казалось, что Верховский пытался подражать мне, чтобы стать немного более популярным. Но это выходило у него настолько ненатурально, что он быстро опять входил в свою скорлупу. Мне очень скоро надоело с ним сидеть, и я ушел на заднюю парту. Верховский остался сидеть один, и только в тех случаях, когда в классе не хватало места, кто-нибудь садился рядом с ним.

Прошло два года. Верховский оказался настолько впереди класса по всем предметам, что о нем стали говорить. Он вырос, возмужал, окреп и завоевал признание товарищами известного превосходства над ними. Но любви и уважения к себе он стяжать не смог. В конце года мы были переведены в старший специальный класс и произведены в камер-пажи с назначением личными камер-пажами высочайших особ. Верховский как первый ученик был произведен в фельдфебели и назначен камер-пажом государя. С этого времени в его голосе появился апломб. Он начал открыто высказывать свои взгляды и иногда резко критиковать не только явления нашего обихода, но и то, что происходило вне стен корпуса… Поэтому всякая критика, исходящая из уст Верховского, которого мы продолжали считать чужим в нашей среде, вызывала резкую реакцию с нашей стороны. Я лично никогда не мог найти с ним общей темы для разговора, и поэтому сам никогда от него ничего не слышал. Помню только, что как-то раз, возвращаясь из Царского Села после придворной службы, Верховский, сидя с нами в карете, заявил: «Как хорошо, что я камер-паж государя и мне не приходится таскать женских подолов». Он подразумевал трены императриц и великих княгинь во время парадных выходов. На это Ребиндер, мой партнер по ношению трена императрицы, заметил: «Тебя никто не приглашал на придворную службу. Военно-учебных заведений много и помимо Пажеского корпуса». Верховский замолчал. Если бы это же самое замечание о женских подолах сделал сам Ребиндер или кто-либо из нас, то оно, кроме смеха и дальнейших шуток, вероятно, ничего не вызвало бы. Но Верховскому говорить это не подобало»[370].

В аристократической среде царила, как видно, неразбериха в головах. Ф. С. Олферьев через много лет сделал такой вывод: «Ни одно привилегированное учебное заведение не находило своих питомцев в столь различных политических группировках, как Пажеский корпус. Вероятно, главную причину этого явления надо искать в той всегда беспокойной среде русского правящего класса, из которой мы все вышли и которая постоянно мутила нашу политическую жизнь до тех пор, пока сама не погибла в пучине революции»[371].

Олферьев наконец осознал, что вина за трагедию России «лежала не на Царском Селе, а на том самом развращенном петербургском обществе, которое возвело Распутина на пьедестал и само с ним полетело в бездну»[372].

Это мнение Олферьева вполне согласуется с мнением французского посла М. Палеолога, который в своих воспоминаниях отмечал, что император Николай II в личной с ним беседе говорил, что «наихудшие запахи» исходят не из рабочих кварталов, а из салонов…

Все это станет понятным для русских эмигрантов (и не только для Олферьева) много лет спустя, а пока против фельдфебеля Верховского начал составляться «заговор». Преувеличенная индивидуальность всегда была проклятием как для ее носителя, так и для окружающих. Пажи стали вспоминать все, что можно было бы выдвинуть против него, но оказалось, что хотя каждый из пажей и мог привести пример предосудительной (с их точки зрения) болтовни Верховского, «ни один из них, однако, серьезным проступком назвать было нельзя. Их можно было назвать бестактными или дающими основание предполагать об его неблагонадежности в будущем, не больше»[373].

Верховскому не забыли припомнить и случай в манеже, когда он спросил у солдата, бьют ли их «господа офицеры?», и прочие его прегрешения… В конце концов по предложению Олферьева было решено вызвать фельдфебеля Верховского в курилку и предъявить ему «ультиматум». 11 февраля 1905 года так и было сделано, хотя такой поступок явно шел вразрез с требованием воинской дисциплины.

Фельдфебель Верховский проявил здесь свой твердый характер. Он с опущенной головой выслушал графа Крейца, передавшего ему решение товарищей «вести себя так, как обязывает его высокое звание камер-пажа государя», с обещанием, что в случае согласия все происшедшее «умрет» вместе с ними. Когда Крейц закончил, он выпрямился и металлическим голосом отчеканил: «Я виновным себя ни в чем не признаю. От своих убеждений никогда не отказывался и отказываться не намерен. Слов своих также назад не беру». С этими словами он поспешно вышел»[374].

Следует подчеркнуть такую положительную черту характера Верховского: он не был злопамятен. Позже (в 1924 году) он вспоминал о камер-паже графе Крейце как о «прекрасном юноше, очень образованном, действовавшем, несомненно, с лучшими и чистыми намерениями»[375].

Ольга Николаевна, мать Верховского, пытаясь отвести беду от сына, написала сокурсникам-пажам письмо, в котором просила их забыть личные счеты и дать возможность ее сыну продолжить начатую карьеру. «Письмо было написано очень убедительно, – вспоминал Олферьев, – и чувствовалось, что мы причинили ей большое горе. Мы были неумолимы»[376].

Очевидно, что инцидент с камер-пажом Верховским может быть объективно рассмотрен лишь с учетом всех ставших известными на сегодняшний день обстоятельств, не исключая и воспоминаний самого А. И. Верховского, изложенных им в журнале «Былое» и где главным «организатором» огласки был как раз директор Пажеского корпуса Н. А. Епанчин…

По воспоминаниям Верховского, боязнь набросить всей этой историей тень на корпус, заставила весь класс принять решение никому об этом инциденте не говорить. Сам Верховский перестал бывать в корпусе, а весь класс, несмотря на расспросы, хранил глубокое молчание. Директор корпуса Н. А. Епанчин смотрел на это дело иначе и решил проявить строгость и твердость и тем получить «одобрение свыше»[377].

Начались допросы, сначала ротным командиром, потом директором корпуса. Слухи об «истории» в корпусе поползли по городу. «Стали рассказывать о прокламациях, – писал Верховский, – будто бы подложенных мною государю, о бомбе, найденной в корпусе и т. д.». Одна из родственниц Верховского была даже напугана слухом о том, что его уже расстреляли «за агитацию в Конно-Гренадерском полку»[378].

Генерал Н. А. Епанчин вскоре был уволен от должности директора корпуса и переведен в армию. От него попросту избавились. Обиженный этим обстоятельством Епанчин имел свой взгляд на ход тех событий. Он считал, что великий князь Константин Константинович отнесся к этому делу очень нервно и опасался, что его враги могут воспользоваться этим случаем и обвинить его в том, что он либеральничает с молодежью. Обвинение всесильного на тот момент К. П. Победоносцева в том, что отец его, великий князь Константин Николаевич, «был красный, а Константину Константиновичу совершенно лишнее заслужить такую же репутацию», возымели, по мнению Епанчина, свое действие.

Н. А. Епанчин писал: «По докладу государю дела Верховского, его величество повелел, чтобы это происшествие расследовал генерал-адъютант О. Б. Рихтер, старейший паж, человек глубоко благородный. Рихтер тщательно исследовал это дело, дал мне копию с его донесения государю и пришел к заключению, что Верховский за недостаточно тактичное поведение подлежит дисциплинарному взысканию и что дело это вообще не представляется важным.

Так смотрела на это дело и императрица Мария Федоровна, которая сказала мне, что совершенно напрасно хотят раздуть это дело.

А такие намерения были, конечно, у тех, которые дела не знали, а считали необходимым воспользоваться случаем для демонстрации своих верноподданнических чувств, и они открыли огонь своей тяжелой артиллерией по воробью.

Я считал, что Верховский, согласно заключению генерал-адъютанта Рихтера, должен быть смещен с должности фельдфебеля за недостаточно тактичное поведение. Но были «патриоты», которые говорили мне, что, если бы Верховский был их сын, они «задушили бы его своими руками», другие требовали сослать его на Колу и т. д. Великий князь Константин Константинович, по свойствам своего характера, уклонился от определенного отношения к этому делу…»[379].

Через много лет, подводя итоги, Н. А. Епанчин писал: «Но конечно, в душе Верховского остался осадок тех излишних злобных нападок на него со стороны “патриотов”, и это чувство постарались использовать во время революции 1917 г. левые элементы, особенно Керенский, назначивший Верховского военным министром, и это, разумеется, вскружило ему голову, и впоследствии он оказался в лагере большевиков. Если вспомнить, как отнеслись к Государю, даже до Его отречения, некоторые Великие князья, например, Кирилл Владимирович, Николай Михайлович, особенно Великий князь Николай Николаевич, коленопреклоненно умолявший Государя осенить себя крестным знаменем и отречься от престола, если вспомнить, как отнеслись к Государю Главнокомандующие фронтов и многие государственные деятели, то надо сказать, что они гораздо более виновны, чем Верховский. Ведь Великие князья изменили Государю дважды: и как Императору, и как Главе Императорского Дома… И по правде говоря, следует сказать: далеко Верховскому до таких великих князей»[380].

* * *

По мнению Верховского, изложенному в ж. «Былое», Русско-японская война была встречена общественностью с нескрываемым несочувствием, и даже в высших кругах общества и в «петербургских гостиных, – писал Верховский, – этой вспомогательной лаборатории нашей дореволюционной политики» проявлялось недовольство. В среде либеральной интеллигенции, смешавшей отечество с самодержавным строем и его правительством, зародился пораженческий лозунг «чем хуже, тем лучше»… Обстановка в Петербурге усилиями «независимой» прессы нагнеталась. В газетах появился резко обличительный тон. На все лады склоняли имя Безобразова и связанную с ним историю с концессией на Ялу, вследствие чего, собственно, и началась Русско-японская война. Все заговорили, что «так жить нельзя». К январю 1905 года в петербургских гостиных громко утверждалось, что все неудачи войны происходят благодаря полной несостоятельности правительства и что предотвратить удары, грозившие России, можно было бы привлечением к работе «народных представителей». Такие меры считались «как единственно возможный путь к обновлению жизни».

На таком фоне незначительному проступку камер-пажа Верховского было придано чрезвычайное значение, что видно из составленного реестра бумагам по его делу, переданным в конечном итоге в первое отделение главного управления военно-учебных заведений Военного министерства:

1. «Всеподданнейший доклад генерал-адъютанта Рихтера от 9 сего марта.

2. Письмо его же от 4 марта генерал-лейтенанту Анчутину.

3. Рапорт Пажеского его императорского величества корпуса от 2 сего марта № 5.

4. Копия письма генерал-губернатора к директору Пажеского его величества корпуса № 68.

5. Копия ответного письма директора корпуса генерал-губернатору.

6. Отпуск письма от 2 марта № 5146 генералу Рихтеру.

7. Копия письма военного министра генералу Рихтеру.

8. Проект доклада военному министру с резолюцией августейшего главного начальника.

9. Письмо жены генерал-майора Ольги Огранович.

10. Записка военному министру от 25 февраля № 130.

11. Всеподданнейший доклад военного министра от 27-го февраля.

12. Всеподданнейший доклад по главному управлению военно-учебных заведений от 27 февраля № 132.

13. Копия журнала заседания дисциплинарного комитета Пажеского его императорского величества корпуса от 15-го февраля»[381].

При разборе дела в «Дисциплинарном Комитете Пажеского Его Императорского Величества Корпусе», состоявшемся 15 февраля 1905 года в присутствии Его Императорского Высочества Главного Начальника Военно-Учебных Заведений Великого князя Константина Константиновича, инспектор классов отмечал, что камер-паж Верховский, как бы чувствуя внутреннее противоречие между своими мыслями и служебным положением, убедил себя, что в своих воззрениях он находится «в единомыслии с Государем Императором…».

Из рапорта командира 1-й роты подполковника Карпинского на имя директора корпуса следовало, что Верховский не скрывал, что он «постоянно в разговорах и спорах высказывал мысль, что у нас в России в данное время идет все очень плохо, положение совсем скверное, что так продолжаться долго не может и в конце концов наверное все изменится, переменится государственный строй, но что все это произойдет не под давлением насилия, а волею Монарха…».

Именно так и случилось: 17(30) октября 1905 года был опубликован Высочайший Манифест об усовершенствовании государственного порядка. Граф С. Ю. Витте в своих воспоминаниях подчеркнул чрезвычайную важность этого события. Он считал, что это был «неизбежный ход истории, прогресса бытия»[382].

Из того же рапорта следовало, что камер-паж Верховский признавал, что в спорах с товарищами он «часто горячился, резко осуждал некоторые распоряжения и действия правительства и особенно напирал на то, что у нас никто ничего не делает, во всем царит полный беспорядок и халатность, чем и объяснял неудачи на войне и особенно падение Порт-Артура…»[383].

Великий князь Константин Константинович (поэт КР) явно симпатизировал провинившемуся камер-пажу. Верховский вспоминал: «Великий князь Константин Константинович вызвал меня для личного допроса к себе в Мраморный дворец. То, что я думал, что составляло мою веру, в эти дни я рассказал и ему. Беседе со мной великий князь уделил больше часу, причем разговор перешел на всю нашу жизнь во всем ее объеме, захватывая и Толстого, и Достоевского, захватывая самодеятельность, Ницше; великий князь спрашивал меня о моих родных, о том, что я читаю, спросил, верю ли я в бога. Наконец спросил, признаю ли я свою вину, как военный, как часть армии, которая должна стоять вне политики.

Я не отрицал, что с этой стороны, быть может, я не прав, но есть случаи, когда чувство говорит сильнее, чем эти условные перегородки.

Встретил он меня стоя, говорил строго, но потом как-то незаметно мы сели и постепенно расстояние между великим князем и мальчиком, подозреваемым в «страшных замыслах», совершенно исчезло, и остался просто интерес человека к человеку. На прощание он поцеловал меня, отпустил и сказал, что главная моя вина была в том, что я говорил о своих мыслях и идеях с людьми, которые совершенно не подготовлены к их восприятию, и этим причинил себе огромный вред»[384].

Никто тогда не мог даже представить, что через 15 лет Верховский займет должность, которую занимал тогда великий князь Константин Константинович – Главного инспектора ГУВУЗа.

Из сохранившейся со дня той встречи с великим князем Константином Константиновичем книги с изложением учения Фридриха Ницше, камер-паж Верховский мог почерпнуть для себя немало интересного. Автор теории «сверхчеловека» («Так говорил Заратустра») Ницше учил, как следует избегать революций, общественных потрясений, оберегать вождей и следовать природным установлениям: «Силы жизни разнообразны и многочисленны, этого пестрого разнообразия уничтожать не следует, и необходимо предоставить силам развиваться совершенно свободно. Великое должно стать великим, малое – малым. Для всех неисчислимых проблем должны быть соответствующие силы. Лишь при соответственном разделении сил может держаться здание жизни. Покушение на эту постепенность жизни – величайшее несчастие, которое только возможно в истории. Когда слабое подымает голову, когда слабейшие не хотят более быть слабейшими, когда великое единичное подвергается преследованию и считается преступлением, когда вождю в человеческой жизни отказывают в повиновении, в уважении – тогда все неудержимо стремится в пропасть… Люди не хотят вождей. Голос народных масс, мнение большинства – вот лозунг наших дней… Убийство вождей – худшее из всех безумств. Отдельные великие личности по-прежнему остаются спасением для человечества»[385].

Слова великого немецкого мыслителя (кстати, со славянскими корнями) не могли не отложиться в памяти молодого Александра Верховского и несомненно сильно повлияли на его мировоззрение.

Через несколько лет, в 1911 году Верховский встретил Олферьева в стенах Военной академии. Верховский, как и в корпусе, шел первым. «Однажды, – вспоминал Олферьев, – Верховский подошел ко мне и спросил: “Скажите, Олферьев, за что ваш класс меня выгнал из своей среды? Если бы я знал обвинения, тогда я постарался бы прояснить вам, что если я и делал промахи в моей юности, то теперь я в них каюсь и прошу класс забыть происшедшее. Могли бы вы передать выпуску эти слова?” Олферьев отвечал, что хорошо помнит те обвинения, которые ему были предъявлены тогда, но «что он сам не пожелал сойти с высоты своего величия до той среды, от которой он получал все привилегии». Обещание переговорить с товарищами Олферьев сдержал. Товарищи одобрили его ответ Верховскому и просили передать, что «никаких препятствий в его дальнейшей службе чинить не намерены».

Через несколько дней, когда Верховский представлялся государю вместе с выпуском, государь сказал ему: «Я был рад, Верховский, узнать, что вы одумались и стали на верный путь. Поздравляю вас с окончанием академии и желаю успеха в вашей дальнейшей службе».

«Я верю, ваше императорское величество, что мне удастся доказать на деле мою преданность вашему величеству и России», – последовал ответ Верховского»[386].

По словам директора Пажеского корпуса генерала Н. А. Епанчина, на встрече выпускников Академии Генштаба Его Величество милостиво сказал Верховскому, что он надеется, что Верховский «забыл старое и будет служить, как следует»[387].

Сравнение воспоминаний двух авторов показывает, что «художественная составляющая» в изложении Олферьева призвана была показать противоречивость в поступках Верховского, которые тот совершит в 1917 году. Олферьев не упускал из виду Верховского, отмечая, что тот совершал во время войны подвиг за подвигом, получил Георгиевское оружие и Георгиевский крест, был тяжело ранен. События в Севастополе, где весной 1917 года после отречения государя разворачивались революционные беспорядки, он описывал так: «Следуя примеру Балтийского флота, матросы в Севастополе окружили Морское собрание, в котором в это время находились почти все офицеры флота, и требовали их немедленного выхода на площадь. Было ясно, что вряд ли кто-либо из них останется жив. Бывший среди офицеров Верховский решил попробовать использовать свое прошлое и спасти и себя, и других. Он вышел на балкон и обратился к матросам с речью, в которой сказал, что все офицеры уже присоединились к революции и что он, как пострадавший при царском режиме, ручается за всех, кто находится в собрании. Положение было спасено, и террор предотвращен»[388].

Все же Верховский вполне мог затаить некоторую обиду на своих товарищей, по вине которых тогда была сломана его карьера, тем более что его заклеймили именем князя П. А. Кропоткина – бывшего камер-пажа императора Александра II. Имя князя Кропоткина за отличные успехи было занесено на мраморную доску, но затем доска эта была снята и разбита. С уже бывшим князем Кропоткиным командующий Московским военным округом полковник Верховский еще встретится в 1917 году – им было о чем побеседовать (л. арх.).

Старинный друг семьи генерал Леонид Николаевич Вельяшев 12 сентября 1905 года послал открытку из Житомира матери Верховского «Еe Превосходительству Ольге Николаевне»: «Многоуважаемая Ольга Николаевна! Письмо Ваше, за которое крепко целую руку, застало меня в Ялте. Очень и очень рад за Вас и Сашу. Вышло все хорошо и благополучно. Может быть, даже все к лучшему. Лишний урок и опыт молодому человеку всегда кстати. Воображаю, как будут завидовать Саше его благонамеренные товарищи. Очень и очень рад всему. Я здесь на целый месяц. Очень хорошо и привольно. Желаю благополучия. Зимой увидимся. Целую руку. Л. Вельяшев» (л. арх.).

Служба при императорском дворе всегда была полна тайн, сокрытых от «простых смертных». Возможно, что именно вследствие этих обстоятельств шумная история, случившаяся весной 1905 года с Верховским, не сломала окончательно его карьеры – спасительную роль сыграла аудиенция его матери Ольги Николаевны у вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Перед этой аудиенцией даже заступничество великого князя Константина Константиновича не помогло. Несмотря на его доклад, оправдывавший Верховского, государь после совещания с генерал-адъютантом (старейшим пажом) Отто Борисовичем Рихтером (опросившим 40 человек), принял сторону пажей. Но чего стоили Ольге Николаевне эти долгие хлопоты, опиравшейся на явное несоответствие «преступления и наказания», чего стоили просьбы, старания и содействие родных – Верховский узнал много позже.

Необычайно характерный для настроения руководящих кругов того времени был ответ, данный Ольге Николаевне фрейлиной государыни Александры Федоровны «графиней Г.-К.». На замечание Ольги Николаевны, что следствие не обнаружило за Верховским никакой вины и что нельзя же за неосторожное суждение о текущих событиях обрекать ее сына на трехлетнюю солдатчину, та ответила: «Что же вы хотите? Если оставить проступок без взыскания, то ведь весь остальной класс может обидеться. Могут быть оскорблены за своих сынов их родители. А ведь неосторожные суждения были, и от них ваш сын не отказывается».

«В последнем она была права, – подтверждал Верховский, – от своих суждений я не отказывался»[389].

В конце концов бывший камер-паж Верховский получил разрешение выбрать себе место службы в составе действующей армии. Бывшему военному министру (1898–1904 гг.) Главнокомандующему 1-й Маньчжурской армией генерал-адъютанту генералу от инфантерии Алексею Николаевичу Куропаткину (назначенному Высочайшим приказом 9 марта 1905 года) «дано было указание, в случае отличной службы и выдающегося поведения в бою – произвести в офицеры»[390].

В соответствии с Высочайшим повелением от 15 марта 1905 года Верховский был лишен камер-пажеского звания, и в начале мая он отправился вольноопределяющимся унтер-офицерского звания в Маньчжурию в шинели солдата 35-й артиллерийской бригады.

23 апреля 1905 года в газете «Русский инвалид» был опубликован Высочайший приказ по военному ведомству. В Приказе, датированном 22 апреля, производились по экзамену в первый офицерский чин сокурсники Александра Верховского: все они попали в самые престижные гвардейские части[391]. По мнению историка А. Кавторадзе, если бы Верховскому разрешили, уволив в отпуск до производства в офицеры – а такие предложения были, – сдавать в Пажеском корпусе репетиции и участвовать в практических занятиях, то и в этом случае он понес бы пять взысканий: перевод во 2-й разряд по поведению, лишение звания фельдфебеля, лишение звания камер-пажа, лишение приобретенными успехами в науках права быть записанным на мраморную доску в корпусе и лишение права на выпуск в Гвардию.

Казалось бы, что военной карьере Верховского пришел конец. Он, если уцелеет на войне, будет одним из тысяч офицеров, и служба его будет вяло протекать в одном из захолустных гарнизонов. Но недаром говорится: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Ореол «мученика» и «борца с самодержавием», созданный вокруг его имени не без помощи «благонамеренных товарищей», поможет ему через десяток лет оказаться «в нужное время в нужном месте» и достигнуть вершины в своей военной и политической карьере. А пока что, в 1905 году, Верховский «ушел в скорлупу аполитичности», как сам он признался впоследствии[392].

К 1 мая 1905 года закончилась вся эта история. Разжалованный и оболганный, Верховский ехал на войну с тяжелым чувством. Сборы были недолгими. Кроме самого необходимого, с собой были взяты и небольшие японские и китайские словари (один их них сохранился). На той войне Верховский научился немного говорить по-китайски.

С дороги Верховский послал своему брату открытку:

«4 мая. Златоуст.

Дорогой Леня. Посмотри, в какие места я заехал. Горы, бурная речка, местами снег. Деревья без листьев. Крепко целую. Саша.» (л. арх.).

Бригада воевала в Маньчжурии. Верховский, зачисленный в списки 3-й батареи 35-й артиллерийской бригады, прибыл к месту службы 20 мая 1905 года. Вскоре 12 июня он был командирован в главную квартиру Главнокомандующего и приказом по Штабу Главнокомандующего 18 июня 1905 года был прикомандирован к конвою Главнокомандующего (станция Ганчжулин). В ночь с 28 на 29 июня во время разведки он отличился: вместе со своими товарищами захватил в плен небольшую группу японских штабных работников, также выехавших на рекогносцировку. За это Верховский был награжден Знаком Отличия Военного ордена Св. Георгия IV степени № 116795.

1 августа его произвели в подпоручики «за мужество и храбрость», а 18 декабря 1905 года наградили орденом Святого Станислава III степени[393].

В Российском Государственном военно-историческом архиве (РГВИА) сохранились приказы, из которых видно, что А. И. Верховский, по существу, только что прибывший для прохождения военной службы, назначался на весьма ответственный пост дежурного по бригаде (!).

Интересная деталь: в 1912 году поручик Верховский напечатал научный труд под названием «Техника управления корпусом в Японскую войну» (помещена в «Известиях Академии Генерального штаба»).

А. И. Верховский был одним из группы офицеров бригады, удостоенных высокой чести: Высочайшим приказом 25 января 1906 года в ознаменование 50-летнего юбилея его императорского высочества генерал-фельдмаршала генерал-адъютанта великого князя Михаила Николаевича в должности генерал-фельдцейхместера, ему было представлено право ношения на левой стороне груди при мундире и сюртуке высочайше установленного вензелевого нагрудного знака, имени его императорского высочества. Примечательно, что в фамильном архиве сохранилась подлинная фотография великого князя, сделанная незадолго перед его убытием в качестве наместника на Кавказ 6 ноября 1863 года (фотограф А. И. Кюппэ, Владимирский пр., д. 6).

Сведения об участии Верховского в Русско-японской войне довольно скудны. По воспоминаниям бывшего камер-пажа вдовствующей императрицы Марии Федоровны Н. В. Вороновича, он (вместе с бывшим пажем графом Милорадовичем) встретился с Верховским на станции… Воронович вспоминал, что в начале 1905 года «за какой-то проступок» Верховский был лишен камер-пажеского звания и был переведен унтер-офицером в действующую армию. Пробыв некоторое время в передовых отрядах, он получил Георгия и ожидал теперь производства в поручики[394].

На Русско-японской войне погибло (по разным оценкам) более 25 тысяч человек, и среди них были выдающиеся для своего времени люди, такие как бывший директор Пажеского корпуса Генерального штаба генерал-майор граф Федор Эдуардович Келлер (1850–1904).

Несмотря на прозвище «Пегашка» (из-за одного поседевшего бакенбарда), граф Келлер был любимцем пажей, чего нельзя было сказать о сменившем его генерале Н. А. Епанчине, к которому пажи относились холодно и даже неприязненно. Рыцарски храбрый граф Келлер, сам бывший паж, служивший в начале своей военной карьеры в составе сербской армии, георгиевский кавалер за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, командовал на Русско-японской войне Восточным отрядом и погиб в 1904 году на Янзелинском перевале, выехав на передовые линии на белом коне.

Судьба его ученика Александра Верховского сложилась иначе. Талисманом, предохранившим тогда его от ранения (а возможно и от гибели) послужила, вероятно, фотография его матери с дарственной надписью:

– «На добрый путь и счастливое возвращение. От мамы. 30.IV. 1905» (л. арх.)

Вернулся Верховский с Дальнего Востока 19 мая 1906 года в чине подпоручика, пробыв в действующей армии почти год. Кроме заслуженных наград он привез из боевого похода «трофеи» и сувениры: самурайскую шелковую рубашку-кимоно, открытку с изображением японца, делающего себе харакири, офицерскую складную кровать, и др. мелочи. Опыт Русско-японской войны оставался в поле зрения интересов Верховского и в последующие годы. К сожалению, от книги неизвестного автора под названием «Русско-японская война от 14 марта 1905 по 21 февраля 1906» в личном архиве сохранилась лишь обложка.

К теме Русско-японской войны Верховский вернется во время отбывания наказания в Ярославском изоляторе. Находясь там, он обращался в марте 1932 года к руководству с ходатайством дать ему возможность проявить свои знания (на этот раз против нарастающей агрессии не только Японии, но и белогвардейцев) в сложном Дальневосточном регионе, и, в частности, на Маньчжурском театре, с которым он был хорошо знаком. Тогда инициатива А. И. Верховского оценена не была.

18 июня 1906 года подпоручик Верховский отправился в составе 2-го дивизиона в г. Тамбов для «содействия гражданским властям». Надо полагать, что такая мера властей была вынужденной…

Еще в 1905 году праведный о. Иоанн Кронштадский предупреждал: «Держись же, Россия, твердо веры своей, и Церкви, и Царя Православного, если хочешь быть непоколебленной людьми неверия и безначалия и не хочешь лишиться Царства и Царя Православного. А если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нее многие интеллигенты, то будешь уже не Россией или Русью Святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа – конец мира близок. Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлет бич в лице нечестивых, жестоких, самозванных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами»[395].

Сценарий этот, к счастью, в 1905 году не состоялся…

Пока не найдено никаких сведений о деятельности посланных подразделений в Тамбове. Но, надо полагать, что это назначение было не простым испытанием для молодого человека, еще совсем недавно осудившего власти за «кровавое воскресенье».

В своей книге «На трудном перевале» Александр Иванович вспоминает Тамбов лишь в связи со знакомством со своей будущей женой: «Я встретился со своей будущей женой в горячие дни 1905 года (видимо, 1906. – Ю. С.) в Тамбове, вскоре по возвращении с Дальнего Востока»[396].

Избранницей Александра Ивановича стала дворянка Лидия Федоровна (Фридриховна) Фейт (род. ок. 1884 – ск. прибл. в июне 1942, Фергана). Отец ее – врач Федор Юльевич Фейт. Мать – Ольга Кирилловна, ур. Яблонская[397]. Самым известным среди Фейтов был родной дядя Лидии Федоровны, Андрей Юльевич Фейт (1864–1926), член народовольческих кружков, с 1892 года один из руководителей «Группы народовольцев». С 1901 года он стал членом Партии социалистов-революционеров, с 1905 года вошел в ее ЦК. В 1917 году он – член Исполкома Петросовета, депутат Учредительного собрания, в 1918 году участник антибольшевистского подполья. Во время Гражданской войны был начальником санитарного поезда Красной Армии. Автор учебников и монографий по медицине. По мнению потомков А. Ю. Фейта, предки Фейтов, – братья Герман и Мориц, выехали в Россию из Германии в 1812 году (л. арх. автора).

К серии литературных курьезов можно отнести, например, статью в журнале «Кавалер», в которой есть любопытная подпись под фотографией: «Александр Иванович Верховский, его жена Лидия Федоровна, сыновья Игорь и Николай. ‹…› Кстати, девичья фамилия Лидии Федоровны – Керенская. Ее брат, Александр Федорович Керенский в 1917 г. станет большим человеком. Не этим ли объясняется столь головокружительная карьера самого Верховского, из полковников – в военные министры? Все-таки зять первого лица в государстве, можно сказать, кум королю»[398].

Действительно, в 1905–1906 годах дни во всех смыслах были горячие… По словам современника (автора черносотенной брошюры), явно настроенного против председателя кадетской партии П. Н. Милюкова, совершившего визит в США со своеобразным «отчетом», «Царское правительство струсило, не приняло вовремя энергичных мер, и удалось, – радостно, громко и торжественно объявил Милюков собранию, – сжечь и разграбить 2000 русских помещичьих усадеб! Жиды и поляки громом аплодисментов благодарили Милюкова за эти радостные для них слова»[399].

Горели усадьбы, а с ними история России – письма, бесценные документы, картины, старинная мебель… В этой части сбылось предсказание В. О. Ключевского, отмечавшего с горечью: «…чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее»[400].

Военная служба Александра Ивановича продолжалась. 15 августа 1906 года в приказе по 35-й артиллерийской бригаде было записано о переводе подпоручика Верховского в1-й горный артиллерийский дивизион.

Периодически Верховский, видимо, попадал в поле зрения Николая II. Государь не препятствовал продвижению по службе еще недавно опального молодого офицера: А. И. Верховский получал офицерские чины, вышестоящие должности, награды и получил возможность в 1908 году поступать в Николаевскую Академию Генерального штаба, куда и был зачислен после успешной сдачи экзаменов 10 октября 1908 года. Не следует забывать, что формально А. И. Верховский не получил диплом об окончании Пажеского корпуса. То есть отсутствие документа о военном образовании не стало в годы правления Николая II для Верховского препятствием ни для производства в офицерский чин, ни для поступления в Академию Генерального штаба. И это при том, что поступление в Академию случилось спустя всего три года после изгнания Верховского из Пажеского корпуса за «вольнодумство»…

Заслуживает внимания, что Николаевскую Академию Генштаба в 1911 году вместе с А. И. Верховским окончил (по 2-му разряду) ставший впоследствии известным деятелем Белого движения Яков Александрович Слащев. С него М. А. Булгаков начал писать портрет своего нового литературного героя из пьесы «Бег» – генерала Хлудова. Однако А. И. Верховский нигде в своих трудах не упоминал о своем талантливом однокашнике…

1 сентября 1909 года Александр Иванович был Высочайшим приказом произведен в поручики.

В 1911 году поручик Верховский с женой Лидией Федоровной проживал в Петербурге по 10-й Рождественской улице в доме № 5. В это время у него родились два сына: Игорь 19 августа 1908 года и Николай 3 июня 1910 года.

7 мая 1911 года Александр Иванович за отличные достижения в науках был произведен в штабс-капитаны. Он был причислен к Генеральному штабу и откомандирован от Академии к штабу Петербургского военного округа. Назначение состоялось 28 мая 1911 года.

При выпуске из Академии, которую Верховский окончил по 1-му разряду, он получил 300 руб. на обзаведение лошадью со всеми необходимыми к ней принадлежностями.

Подмечено, что в живой истории, в отличие от описанной исследователями, пустяки играют громадную роль. К таким «пустякам» вполне можно отнести и назначение Верховского на новую должность в военную часть, расположенную в относительной близости от столицы. Это, несомненно, сыграло важную роль во всей его дальнейшей военной карьере. В одном письме, кроме прочего, генерал М. А. Огранович сделал приписку для своей жены (матери Верховского – Ольги Николаевны, находившейся на отдыхе на Украине): «Оля! Завтра я подробно узнаю о формировании в Финляндии бригады и куда будет назначен Саша. После чего тебе и ему напишу» (л. арх.).

3 июня 1911 года штабс-капитан Верховский был прикомандирован к штабу 3-й Финляндской стрелковой бригады, затем в августе – к штабу Финляндской бригады и 1 ноября 1911 года назначен командующим 4-й ротой 2-го Финляндского стрелкового полка.

В спокойной, казалось бы, Финляндии иногда случались и «происшествия», о чем свидетельствует, к примеру, открытка, посланная 14.IХ.1911 года Верховским своему брату, проходившему обучения в Пажеском корпусе из Гельсингфорса (ныне Хельсинки) на адрес: Петербург, 8-я линия, дом 31: «Дорогой Леня. Благодарю за внимание. Надеюсь все же увидеть тебя здесь. Покажу тебе шхеры, которые теперь особенно хороши. Грибов масса. Я не особенно люблю искать грибы, но и то ищу и нахожу массу. Недавно у нас был очень интересный маневр – смелый штурм Свеаборга. Приезжай, расскажу. Твой Саша» (л. арх.).

Сохранилась и другая открытка от Верховского из Гельсингфорса, посланная 3.IХ.1912 года. «Его Высокоблагородию Леониду Михайловичу Ограновичу: Поздравляю дорогого брата с первым чином. Желаю, чтобы он со временем дошел и до следующего, когда на погонах уже никаких обозначений нет. Если будет случай, приезжай ко мне. Очень хочется посмотреть на твои новые 6 сантиметров роста. Крепко целую и желаю всего лучшего. Саша» (л. арх.).

По-видимому, связь с Николаевской Академией в какой-то мере не прерывалась. Во всяком случае, в 1914 году в типографии при ней была отпечатана работа А. И. Верховского «Зимние занятия с унтер-офицерами. Способ ведения занятий и объем».

26 декабря 1912 года на основании Высочайшего повеления Верховскому была пожалована Высочайше утвержденная в память столетия Отечественной войны светло-бронзовая медаль для ношения на груди на Владимирской ленте.

Александр Иванович на своей даче под Выборгом устроил «ликбез» для нижних чинов. «В долгие вечера финской зимы – вспоминал Верховский, – мы ставили спектакли, создали библиотеку, читали доклады с волшебным фонарем, беседовали». Он хорошо знал настроения солдатской массы, знал и умел разъяснять сложные вопросы жизни, за это его уважали. Когда Верховского переводили из полка в Генеральный штаб, стрелки его роты подарили своему командиру настольный письменный прибор[401].

Добрые отношения с нижними чинами сохранились и в последующем: в 1918 году во время голода в Петрограде его дети нашли приют на Украине на хуторе у отставного солдата, служившего прежде вестововым у Верховского.

21 февраля 1913 года на основании Высочайшего повеления Верховскому была пожалована медаль, Высочайше утвержденная в память 300-летия царствования Дома Романовых.

26 ноября 1913 года Высочайшим приказом А. И. Верховский переводится в Генеральный штаб с назначением старшим адъютантом штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады, однако к новому месту служения не прибыл…

6 декабря 1913 года находящийся в 2-х месячном с сохранением содержания отпуске штабс-капитан Верховский Высочайшим приказом производится в капитаны.

С роковой неизбежностью уже надвигались грозные события, которые предсказывал Ф. М. Достоевский, устами своего героя предсказывая «всеобщее окисление» и следующий за ним Апокалипсис…

В конце января 1914 года, капитану Верховскому представилась возможность (как окажется, историческая) отправиться в командировку на Балканы. Именно с этого сложного региона началось то, что рано или поздно неминуемо должно было случиться: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…»[402].

Глава III. Участие в Великой войне

В августе 1914 года вернувшийся из Сербии А. И. Верховский вступил в войну в должности старшего адъютанта штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады в чине капитана Генерального штаба.

В самом начале войны германские армии обрушили всю свою наступательную мощь на Францию и вскоре, по настойчивым и даже паническим призывам французов, которым грозил полный разгром, армия генерала Самсонова перешла государственую границу с Восточной Пруссией. Восточно-Прусская операция проводилась с 17 августа по 15 сентября 1914 года и закончилась полной катастрофой для русских войск.

В советских учебниках истории писали, имея в виду действия генералов Самсонова и Ренненкампфа при наступлении в Восточной Пруссии, что в первые месяцы войны на полях Германии «бездарные царские генералы» погубили целую армию в 200 тысяч человек. Во время наступления в Восточной Пруссии начальником 3-й Финляндской стрелковой бригады был генерал-лейтенант Стрельницкий Степан Филиппович, начальником штаба полковник Ульяновский, старшим адъютантом – капитан А. И. Верховский.

По воспоминаниям участника боев в Восточной Пруссии штабс-капитана Земцова, в войсках царили панические настроения, растерянность и подавленность. Он писал: «24-го августа наш отряд в составе 1-го, 4-го и 12-го Финл. стр. полков при трех батареях разных дивизионов и 38-м Дон. казачьем полку, под общим начальством старшего из командиров полков – полковника Погона (к-р 12-го полка) пытался овладеть Иоганнисбургом. В качестве начальника штаба при полк. Погоне был старший адъютант штаба 3-й Финл. стр. бригады, Генерального штаба капитан Верховский.

Бой затянулся до вечера и успеха не имел. В Иоганнисбурге оказывались значительные силы противника. На всем остальном фронте Мазурских озер никакой активности противника еще не наблюдалось.

Под вечер к отряду приехал из Лыка заместитель командира корпуса ген. – лейт. Стельницкий со своим начальником штаба полковником Ульяновским. Стрельницкий приказал прекратить бой и за ночь отвести части к Бяле. При этом отходе Стрельницкий и Ульяновский двигались вместе с колонной. На рассвете 25-го (августа) части стали на отдых на западной окраине Бялы биваком. Штаб 3-й бригады занял отдельно стоящий домик, причем кап. Верховский, выйдя в соседнюю комнату, немедленно заснул. Никаких приказаний по выставлению сторожевого охранения он не отдал и где находился начальник отряда, полк. Погон, не знал, так как считал, что с приездом полк. Ульяновского и ген. Стрельницкого, его обязанности начальника штаба отряда сами собой отпали.

Между тем ген. Стрельницкий и полк. Ульяновский полагали, что полк. Погон и кап. Верховский управляют по-прежнему отрядом. Поэтому, немного отдохнув, они оба на своем автомобиле уехали в Лык. Уезжая, полк. Ульяновский разбудил кап. Верховского и сказал ему: «Мы уезжаем, начальником отряда остается Погон». Но Верховский, со сна, не понял его и сейчас же снова заснул.

В 11-м часу утра командиры 1-го и 4-го полков, озабоченные отсутствием охранения, после долгих поисков начальника отряда, нашли и разбудили кап. Верховского. Узнав в чем дело, последний стал писать приказ о высылке охранения, но в это время совершенно неожиданно начался с двух сторон обстрел бивака тяжелой артиллерией. Кап. Верховский выбежал на пригорок и увидел наступающую с запада цепь противника. Между тем на биваке поднялась невообразимая паника.

Начальник отряда полк. Погон, спавший в отдельном доме среди рощицы, отдельно от своего полка, выбежал на шоссе и увидел скачущие мимо него в тыл зарядные ящики. На одном из них сидел командир артиллерийского дивизиона полк. Порошин, зaдepжaвший ящик и предложивший полк. Погону место около себя. Между тем около полк. Погона оказался знаменный взвод его полка. Взяв от знаменщика знамя, полк. Погон вскочил с ним на зарядный ящик и ускакал.

Вслед за начальством, в беспорядке бежал весь 12-й Финл. стр. полк и две батареи.

Несколько далее, на окраине селения по тревоге построились в полном порядке 5 сотен 38-го (?) Донского каз. полка. Офицеров не было ни одного, так как они отдыхали в селении. В это время командир одной из батарей и ее старший офицер, штабс-капитан, выскочили на пригорок, бывший впереди казаков, и увидели эскадрон германских гусар, идущий в развернутом строю из леса к нашему биваку. С разрешения командира батареи, штабс-капитан, слушатель Военной академии, поскакал к казачьему полку и, обнажив шашку, закричал: «полк, слушать мою команду! за мной! «и двинулся навстречу гусарам. Сотни двинулись было за ним, но в это время сзади появился командир полка, полк. Голубев, и скомандовал: «полк, стой!» А затем, несмотря на убеждения штабс-капитана, заявил, что полк имеет другую задачу, и увел его в тыл, галопом. В дальнейшем полк, потеряв строй и дисциплину, несся по шоссе врассыпную, распространяя в тылу панику криками об общей гибели. Благодаря этому, шедший к Бяле из Граева свежий полк (кажется, 2-й) также «отступил», бросив свои пулеметы.

На поле сражения у Бялы остались: кап. Верховский, вступивший в командование отрядом именем полк. Погона, и те части, начальники которых оказались на высоте: 1-й и 4-й полки и 1-я батарея 3-го Финл. стр. арт. дивизиона (подполковник Аргамаков). Эти части отразили гусар, отбросили цепи противника и, несмотря на значительные потери, держались до темноты (т. е. minimum 7 часов), после чего отошли в порядке, бросив, правда, все орудия, так как батарея потеряла чуть-ли не ⅔ своего людского и конского состава, расстреляла все патроны до последнего и имела большую часть орудий подбитыми. Противник не преследовал. По-видимому, с его стороны была только конница с 4–6 гаубицами.

Дело это было передано военному прокурору, но в конце концов замято. Полковник Погон получил в командование Ораниенбаумскую школу прапорщиков. Кап. Верховский и подполк. Аргамаков награждены орденом Св. Георгия 4 ст. Пострадал (отрешен от должности) лишь полк. Порошин.

Не лишнее отметить, что в мирное время полковник Погон считался лучшим полковым командиром в корпусе.

Хочется отметить и положительную сторону: потеря орудий уже не считается преступлением, раз долг и задача батареи выполнены; капитан Генерального штаба (Верховский. – Ю. С.) командует 2-мя полками; его мужество (под ним убита лошадь, его плащ прострелен в 3-х местах) искупает его первоначальный промах.

Кто же виноват? Импровизация сборных отрядов; случайные начальники; неясность командных отношений; пренебрежение к требованиям устава… А в конце концов – две главные и основные причины: неуменье управлять войсками и служебная нечестность, как непосредственно виновных начальников (полковников Погона, Голубева и Порошина), так и высшего начальства, не настоявшего на предании суду этих виновных»[403].

В своей книге «На трудном перевале» Верховский описывал этот бой, свое тяжелое ранение пулей в правую ногу навылет, но добавил (или поменял) некоторые фамилии, тактично полагая, что нужно щадить память героев, павших в Великой войне или замученных в усобицах революции.

В походном дневнике от 3 ноября 1914 года появилась такая запись: «Немецкая пуля во время атаки поставила точку первому месяцу моей боевой работы. Легко было на сердце. Рана – это высшее отличие, которое можно заслужить на войне»[404].

Лечение Верховский проходил сначала в г. Гродно в госпитале георгиевской общины Красного Креста, а затем в Петрограде. Зимой Александр Иванович долечивался в Выборге, где проживала его семья. В декабре 1914 года врачи разрешили ему вернуться на фронт к своим финляндским стрелкам, но ходил Александр Иванович еще с палкой.

В апреле 1915 года А. И. Верховский, вследствие невозможности после раны ездить верхом, продолжил службу в Карпатах в штабе 22 корпуса в качестве начальника оперативной части.

В июле 1915 года он получил назначение в оперативное отделение штаба 9-й армии, которой командовал генерал от инфантерии П. А. Лечицкий.

Начиная с поздней весны 1915 года, находясь на ответственных постах в разных войсковых соединениях, А. И. Верховский активно участвовал в разработке боевых широкомасштабных армейских операций, которые были успешно осуществлены. В октябре 1915 года получил новое назначение – в штаб 7-й армии. Уезжал он с тяжелым впечатлением позора и ужаса, пережитого русскими войсками в 1915 году при разгроме в Галиции.

Как покажет время, до настоящего позора пройдет еще чуть больше двух лет.

Как менялись в 1915 году настроения офицерского корпуса вследствие неудач военной кампании Великой войны, видно из воспоминаний бывшего камер-пажа Б. Энгельгардта, затронувшего прошлое: «Верховский был первым учеником в классе и был назначен фельдфебелем. Любовью товарищей он не пользовался. Был он, по-видимому, как и Игнатьев (граф, бывший камер-паж, автор книги «50 лет в строю» – Ю. С.) полон самомнения, считал себя вправе смотреть на всех окружающих свысока… Прошло более 10 лет. Я с Верховским больше не встречался и совершенно потерял его из виду. В конце 1915 года, проведя год на фронте в штабе гвардейского корпуса, я приехал в Петроград для участия в работе Государственной Думы. Вскоре я был избран членом Особого совещания по обороне и весь отдался этой работе. Однажды член Государственной Думы Ковалевский предложил мне прослушать у него на квартире доклад офицера Генерального штаба, только что приехавшего с фронта. Докладчиком оказался Верховский. Он был уже подполковником, был ранен, носил белый крест в петлице. Докладывал он толково и умно… У нас завязался спор. Верховский показался мне интересным собеседником. И мы сговорились закончить наш разговор на следующий день за завтраком в тихом ресторане Пивато («Братья Пивато» размещался по Морской ул., д. 36. – Ю. С.). Едва мы уселись за ресторанный столик, как в зал вошел ротмистр Уланского ее Величества полка Скалон (Николай), товарищ Верховского по выпуску, от которого я узнал в былые времена всю «историю», один из главных его противников, не кланявшийся с ним со дня его удаления из корпуса.

Узнав меня, Скалон приветливо мне поклонился и в тот же момент встретился глазами с Верховским… Несколько секунд оба были точно в нерешительности, но потом, как по команде, сразу двинулись навстречу один к другому. Они обнялись. Верховский начал что-то вспоминать о далеком прошлом. Скалон остановил его жестом и словами: «Не надо, не говори, во многом ты был прав». Десять лет тому назад неуместную болтовню мальчика-пажа на политические темы с вольнонаемными вестовыми манежа он почитал за преступление. Теперь он находил его в чем-то правым»[405].

Как говорится, а судьи кто? 1 марта 1917 года в 11 ч. утра по приказу члена Временного комитета Государственной Думы полковника Б. А. Энгельгардта было отключено телефонное и телеграфное сообщение Царского Села со Ставкой…

Верховский с болью в душе писал, что в конце 1915 года возвращающиеся из Петербурга после ранения на фронте офицеры с возмущением рассказывали: «В России идет сплошной праздник. Рестораны и театры полны. Никогда не было столько элегантных туалетов. Армию забыли»[406].

Фрейлина Вырубова впоминала с негодованием: «Трудно и противно говорить о петроградском обществе, которое, невзирая на войну, веселилось и кутило целыми днями. Рестораны и театры процветали. По рассказу одной французской портнихи, ни в один сезон не заказывалось столько костюмов, как зимой 1915–1916 годов, и не покупалось такое количество бриллиантов: война как будто не существовала. Кроме кутежей, общество развлекалось новым и весьма интересным занятием – распусканием всевозможных сплетен на Императрицу»[407].

Для сравнения. Всегда (независимо от общественного строя) патриотически настроенный А. И. Верховский в то же время высоко ценил немецкую культуру, считая главным превосходством Германии «…бесспорное превосходство духовной культуры, выражающейся в широком патриотическом образовании и воспитании народа, богатстве и подготовке его интеллигентных сил и в блестяще устроенном аппарате управления страной и армией…»[408].

Самым главным Верховский считал все-же воспитание в немецком народе идеи Родины, идеи Великой Германии. Немцы после разгрома французами еще в 1806 году, писал Верховский, «ясно поняли, что самые красивые гуманитарные идеи ничего не стоят, если не обеспечено независимое существование государства… Каждый человек с детства приучен к мысли, что кроме мелких эгоистических целей, у него есть одна большая, во имя которой смолкают все личные счеты и стремления. Эта цель – защита Родины, которая выше и лучше всего на свете, германская культура, германская наука, германский идеализм – все это лучшее, что создал Господь на Земле. Германский народ – этот избранный Богом народ, перед которым должны пасть все остальные, а в особенности мы, славяне, которые, как низшая, по их мнению, раса, должны быть просто обращены в удобрение для германской культуры ‹…›.

К сожалению, страшно подумать, с каким культурным багажом начинаем войну мы. Народ наш, хотя и с хорошим сердцем, послушен, готов на огромные жертвы, но безнадежно темен, забит, неучен. Его интересы не выходят за пределы родной деревеньки. Государство представляется ему в виде городового или урядника, выколачивающего из него налоги и повинности… Великая идея родины ему незнакома. Об отечестве своем он ни от кого и никогда не слыхал. Исторические задачи народа для него – пустой, ничего не значащий звук. Народ на две трети неграмотен. Государство, чтобы взять с него больше денег, не задумалось споить его водкой, покрывая доходом с винной монополии бешено растущие расходы на военные нужды»[409].

Талантливый военачальник генерал от инфантерии Платон Алексеевич Лечицкий, подтверждая мнение А. И. Верховского о неподготовленности к войне высшего военного командования, что приводило к огромным и, главное, бессмысленным боевым потерям, плодившим, в свою очередь, в солдатской массе ропот и недовольство, «убийственно верно» говорил: «Дикие мы, неумные люди. Из лесу вышли. Когда мы научимся воевать?»[410]

И действительно, когда? Под напором фронтовых впечатлений у А. И. Верховского надежды на скорое окончание войны постепенно иссякли, и он сделал не очень оптимистичный вывод: «А пока что мы можем рассчитывать только на одно. Как и во всех войнах, и при всех обстоятельствах – на наше уменье умирать»[411].

Глава IV. Февральская революция. Севастопольское «чудо»

Самодержавие нужно нам пока как стихийная сила, которая своей стихийностью может сдержать другие стихийные силы, еще худшие.

В. О. Ключевский

В марте 1916 года Верховский был произведен в подполковники и назначен начальником группы войск, имевшей целью захват с моря Трапезунда (ныне – Трабзон, – город и порт в Турции на берегу Черного моря). Операция была произведена успешно. В это время Верховский числился «в распоряжении Начальника Генерального штаба».

По словам американского консула, «турки за последний месяц своего господства в Трапезунде вырезали всех жителей армянского происхождения. Его рассказ о зверствах, совершенных турками, переносит нас во времена средневековья. Были, например, случаи, когда они живого человека распинали на деревянном кресте и пускали плыть в море. Плавай, пока не умрешь. Или, связав целую семью веревкой, отца бросали в воду первым, и он тянул за собой всю семью. Неудивительно, что люди благодарят Бога за наш приход, за освобождение от турецкого ига»[412].

3 апреля 1916 года Александр Иванович шлет из Севастополя в Петроград (Троицкая ул. д. 23, кв. 4) открытку со специальным гербовым штампом «ШТАБ НАЧАЛЬНИКА ВЫСАДКИ»:

«Ее Превосходительству Ольге Николаевне Огранович» такого содержания: «Дорогая мама. 3 дня тому назад вернулся и сегодня снова иду в море. Здоров. Чувствую себя бодро. Лида[413] тоже видимо лучше. Надеюсь быть в СПБ к 20 апреля, повидать всех. Любящий Саша» (л. арх.).

В сентябре – декабре 1916 года Верховский был на должности помощника флаг-капитана по сухопутной части в Штабе начальника высадки Черного моря. По терминологии другого документа – на должности помощника по оперативной части российского представителя при Румынской главной квартире. Известно, что им был составлен план защиты русского фронта от неизбежного прорыва. Результат – остановка противника на Серете и Карпатах.

В ноябре 1916 года А. И. Верховский удостоился высокой чести быть в Ставке на личной аудиенции у императора Николая II.

С января 1917 он начальник штаба дивизии, формировавшейся для операций, совместных с флотом, на берегах Черного моря[414]. Здесь, в Крыму и застала Александра Ивановича Февральская революция:

Повержен в прах орел двухглавый, Режим старинный с ним поник, И на Европу смотрит павой Ля Репюблик, ля Репюблик…

Подполковник Верховский отношения к перевороту не имел. Можно задаться вопросом: участвовал бы он в заговоре против государя императора Николая II, если бы волею случая оказался в феврале – марте 1917 года в Петрограде? Трудно сказать. Вероятно – нет, участия бы не принял. Другое дело, что он мог воспользоваться возникшей ситуацией. Ореол «мученика борьбы с самодержавием», созданный либеральными кругами вокруг его имени, сильно помогал ему в то время.

Великий князь Александр Михайлович обвинял в измене государю высший генералитет. Пачка телеграмм, полученных государем от главнокомандующих разными фронтами в ответ на его запрос, не оставляла сомнений: «За исключеним генерала Гурко, все они, и в частности генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали государю немедленно отречься от престола»[415].

В. И. Ленин писал более детально: «Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая Второго (и будем надеяться и добиваться этого – последнего) с Вильгельмом II, непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова»[416].

В 1954 году эти исторические события комментировались совершенно иначе: «В конце февраля 1917 года под ударами рабочих и крестьян, руководимых партией коммунистов, пало царское правительство»[417].

«Измена, трусость и обман» были не везде. Среди войск, расквартированных в Петрограде, дольше всех сопротивлялись начинающемуся хаосу осажденные офицеры Л.-Гв. Московского, Финляндского и Егерского полков. Многие мученически погибли. Другие офицеры (и даже генералы) стали быстро дрейфовать в сторону борьбы за созыв «Учредительного собрания» в надежде, что оно поможет разрешить все насущные проблемы, накопившиеся за десятки, если не за сотни лет. В оппозиции к царизму оказались все классы и партии, за исключением крайне правых. Подавляющее большинство населения радовалось свержению царизма, полагая, что это позволит хоть в какой то степени сократить колоссальное социальное неравенство.

Объективности ради нельзя пройти мимо одного исторического документа, ярко характеризующего настроения в части офицерской среды. Из этого документа определенно следует, что к 1917 году вследствие военных неудач, у значительной части офицерского корпуса монархические принципы были сильно девальвированы.

23 марта 1917 года некий гвардейский офицер по фамилии Керенский (!) обратился с заявлением «О необходимости отрешения императора Николая II от престола «как пьяницы и изменника». Парадокс ситуации состоял в том, что обращение поступило 23 марта 1917 года в «Комиссию по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых».

Автор писал лично «Бывшему Императору всероссийскому Николаю Александровичу»[418]:

«Имею честь донести вашему величеству. Просим вас отречись от Прадедовского престола и з затово что вы неследите заделами насчет военных действий; наши отцы дети и братья проливают кровь авы здесь в России пропиваете последние пожитки. Мы признали ваши проступки за неверную службу России и заизмену.

Поокончанию вашей службы решаем выбрать вашего родного брата Великого Князя Михаила Александровича, который тянул за руку крестьян но вы его с мамашей сослали заграницу а ваше семейство желаем собрать народину а вас желаем забрать в месте со старым правительством в заточенье туда куда ссылались Наполеоны. Вы счасливы тем[что?] мы невысокие мы неособенно высокие чины, а если бы имели высокий чин которыми с вами смог бы обращаться по свойски. Мы имеем чин поручика Гвардии и имеем по несколько крестов и медалей, которе вы навешали лично первый год войны мы вас считали заверную службой а как видится что вы делаете напользу нашим врагам которых мы стараемся победить а вы им помогаете продать хлеб как продаете и Войска. А как раньше были Пётр Великий, Александр 1-й дедушка и отец, когда приних такой подлости а вособенности при Петре Великом который мог побеждать врагов. Просим вас всех изменников удалиться от будущего Императора. Были ваши покорные слуги поручики когда мы были сильно ранены лежали в Москве и вы в это время были госпитали и от давали из своих рук давая разные подарки занашу храбрость.

Когда мы сражались подваршавой руку обруку с рядовыми доносили вам об измене но вы на это необрасчали внимания.

Великое благодарение великому князю Николаю Николаевичю тогда бывшему верховному Главнокомандуючему. Мы всеми силами старались с вергнуть вас с Престола и в конце концов нам Бог помог вас свергнуть с престола и удалить по наполеоновой дороге.

Наполеона с сынами Твой предок и союзники и враги а теперчи вас будут с сылать ваши союзники и ваши враги совсем вашим семейством. Мы вас считаем загорького пьяницу и из менника. Наши союзники стараются победить врага новы стараетись чтобы перейти к врагу вруки но этого мы непозволим (чтобы?) он нами владел.

Извини нас замного написанное к вам.

Поручики Гвардии Керенский и ‹нрзб› 1917 год марта 7-го»[419].

Для сравнения. 1 мая 1916 года в Петрограде в Императорской Академии художеств была открыта выставка английских плакатов Великой войны. В иллюстрированном альбоме, который нельзя назвать иначе, как патриотический панегирик королю и Великобритании, и листов которого касались руки А. И. Верховского, встречаются, к примеру, такие вопросы:

Наши предки: кто управлял этой Империей с такой мудростью и чуткостью, что ее каждая часть, без различия национальности и происхождения, присоединилась к ней в трудный для нее час?

Наши отцы: кто поднимается, чтобы охранять это великое и славное наследство?

Мы: кто будет вспоминать о нас с гордостью, с восторгом и с благодарностью, если мы исполним наш долг сегодня?

Наши дети: оправдайте же доверие ваших отцов и заслужите благодарность ваших детей.

ПОСТУПАЙТЕ СЕГОДНЯ ЖЕ – в ряды войск!

Почти каждая фотография снабжалась цитатами выдающихся людей Англии и обязательным восклицанием: «Боже, храни Короля»[420].

(Возможно поэтому считается, что подданные Его королевского величества «умеют жить», даже не имея Конституции и правильно понимая принцип: «Царствует, но не правит».)

По воспоминаниям Родзянки, переговоры заговорщиков происходили на квартире Гучкова. Тузы финансового и промышленного мира знали, что заговор одобряют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов. На некоторые такие собрания приглашался (почему-то) подполковник А. И. Верховский, делавший обстоятельные доклады; здесь «сильные мира сего» к нему присматривались…

В то же время нельзя не учитывать, что А. И. Верховский имел ясный, аналитический ум. Он знал, что такое революция и что за ней неизбежно следует хаос. Еще в «Сербском дневнике» он уделил место произошедшей в Турции революции, совершенной партией «младотурок» (тесно связанной с масонами) при решающей роли Энвер-бея. Налицо почти полная аналогия с событиями в России 1917 года. Александр Иванович размышлял о том, что случилось тогда с турецкой армией. По его мнению, с низвержением султана из армии ушла душа. Он писал: «Дисциплина зиждилась у турок на обаянии султана – первосвященника, папы. И вот когда святыня народная была поругана, султан свергнут, да еще кем, потурчившимися евреями, то обаяния личности у нового султана уже не было, а с ней и соль перестала быть соленой. Абдул-Гамид был жесток, но его воля была волей Аллаха, и с его свержением власть потеряла авторитет и веру народную. «Нас предают!» (С. дн. 28 II).

Академик В. О. Ключевский, как всегда, был краток и точен: «Абдул Гамид пал от инородцев и иноверцев…»[421].

Заговор «дворянско-буржуазных верхов» планировался так: «Заговорщики предполагали свергнуть императора Николая II, императрицу отправить в монастырь, а императором сделать малолетнего Алексея, а до совершеннолетия назначить фактическим правителем, регентом, великого князя Михаила Александровича – брата царя. В качестве первого шага дворцового переворота намечалось убийство Распутина. В ночь с 17 на 18 декабря Распутина пригласили на квартиру к князю Феликсу Юсупову, где Пуришкевич вместе с хозяином квартиры и великим князем Дмитрием Павловичем шестью выстрелами покончили со «старцем»[422].

Как сообщал А. И. Гучков на допросе в следственной комиссии уже после Февральской революции, в феврале 1917 года в тайном кружке решили, «захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем одновременно при посредстве воинских частей, на которые здесь, в Петрограде, можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство. Таким образом дело пришлось бы иметь не со всей армией, а с очень небольшой ее частью»[423].

Английский посол Бьюкенен в своих воспоминаниях не скрывал, что заговорщики обсуждали у него в посольстве вопрос о перевороте. «Дворцовый переворот, – писал он в своих мемуарах, – обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавших высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты император и императрица или только последняя»[424].

А. И. Верховский в своих воспоминаниях излагал точные сведения о готовившемся смещении императора Николая II и назначении регентом великого князя Михаила Александровича. Дворцовый переворот, готовившийся лично А. И. Гучковым (главным заговорщиком), был назначен на 1 марта 1917 года, и на этот переворот было получено согласие некоторых иностранных правительств. Все было готово, но революция опередила заговорщиков, и через некоторое время возникла необходимость, по словам Гучкова, «…снова загнать толпу на место…»[425].

Летопись исторических событий начала 1917 года беспристрастно засвидетельствовала, что 1 марта 1917 года (еще до отречения государя императора Николая II) в Гос. Думу явился конвой Его Величества и заявил о своей преданности народу. Сюда же, в Таврический дворец, приезжал великий князь Кирилл Владимирович и предоставил себя в распоряжение Комитета Гос. Думы[426].

Весной 1917 года продолжались гонения революционных властей на представителей Дома Романовых.

15 марта 1917 года в Кисловодске в связи с перепиской, отобранной у генерала Чебыкина, подвергнута домашнему аресту великая княгиня Мария Павловна. Немного позже, в связи со слухами о «контрреволюционном заговоре», в имении бывшей императрицы Марии Федоровны и великих князей в Крыму 26 апреля 1917 года были произведены обыски…

Подполковнику Верховскому выпала тяжкая участь – организовать арест членов Дома Романовых, находящихся в Крыму. Заместителем Колчака, которого вызвали в это время для доклада Временному правительству о положении в Черноморском флоте, был скромный и тихий адмирал Лукин. Он разъяснял, почему именно Верховскому была доверена эта миссия: «От Временного правительства получена телеграмма: назначить вас и выделить в ваше распоряжение средства для того, чтобы арестовать бывшую царскую фамилию. Я надеюсь, что вы используете весь ваш авторитет среди солдат и матросов для того, чтобы гарантировать бывшего главнокомандующего от эксцессов». Верховский из этого приказа сделал вывод: «Правительство бросало народу кость – бывшую царскую семью. А Колчак в Петрограде и на этом хотел приобрести политический капитал, передавая дело в руки своего офицера»[427].

В Крыму в это время находились великие князья: Николай Николаевич, Александр Михайлович и вдовствующая императрица Мария Федоровна. Все они смогли благополучно эмигрировать.

А. И. Солженицын в своей знаменитой эпопее «Красное колесо» вполне обоснованно считал повод для обысков и арестов «полным вздором». Он так описывал эпизод с арестом: «Вот уже собрано 500 матросов и солдат, следственная комиссия, несколько вожаков Совета, все возбуждены охотничьей тряской. А во главе всех подполковник Верховский – и умный же человек, а вот, не смеясь, высказывает, как это необходимо и тревожно. (Есть, есть в нем отметный гражданский отпечаток. В речах объявляет себя исконным революционером, борцом за свободу, гордится, что когда-то был разжалован в солдаты, проклинает «старый режим». Но – искал стать начальником десантной дивизии, Колчак, однако, не утвердил.)

Ну что ж теперь Колчаку, не отменять волю Петрограда, езжайте…

…А тем временем отряд Верховского торжествовал победу над великими князьями: были застигнуты врасплох, спящими! К Марии Федоровне вошли в спальню, обыскивали саму императрицу и ее постель. Александр Михайлович протестовал, матрос наставлял на него револьвер. Николай Николаевич заявил, что беспрекословно подчиняется правительству. Нашли несколько ружей и коллекцию кавказского оружия, забрали. Реквизированы у Романовых все автомобили, изъяты пуды личной переписки, Евангелия с какими-то пометками. Контрреволюционная организация не найдена, слухи о тайных ночных собраниях не подтвердились. Не оказалось и радиотелеграфа, но в указанном месте обнаружен кинематографический аппарат, работающий электричеством. (Потом открылось, что во время обысков было воровство – и еще произвели обыск обыскивающих.) Прекращен к Романовым всякий доступ, и стоит вопрос о сосредоточении их в одном месте»[428].

Великий князь Александр Михайлович, непосредственно находившийся во время обыска в Крыму, несколько иначе излагал эпизод с обыском и арестом. Матросов, по его воспоминаниям, было 50, а не 500; из воспоминаний великого князя не совсем понятно, кто же именно был назначен комиссаром (бывшим ранее членом Государственной Думы). Личная переписка, изъятая в ходе обыска из письменного стола, не могла весить «пуды»[429].

Интересная деталь: вдовствующая императрица Мария Федоровна в своих дневниках в связи с обысками не упомянула Верховского, которого знала лично. Возникает вопрос – почему?

Заслуживает внимания, что после своего первого ареста Верховский был переведен с Гороховой, д. 2 в известную тюрьму Кресты, где в это время библиотекой заведовал бывший великий князь Николай Михайлович, также находящийся под арестом. Он упрекал Верховского за то, что тот арестовывал в Крыму великих князей Николая Николаевича и бывшую императрицу Марию Федоровну. Николай Михайлович смеялся над Верховским: «Вы нас арестовывали в апреле, а теперь сидите вместе с нами. Во-первых, вам поделом, а во-вторых, учитесь истории, – Николай Михайлович был известным историком, – в революционной борьбе нет середины. Если вы не идете с последовательными революционерами, то, как видите, вы оказываетесь за одной решеткой с нами»[430].

А. И. Солженицын со всей силой своего таланта и значительной долей художественной составляющей (в отношении Верховского) изложил эпизод со спасением Верховским от кровавой расправы над офицерами Севастопольского гарнизона: «Затем выступил начальник штаба десантной дивизии, молодой подполковник Генерального штаба Верховский. Это был типичный интеллигент, забредший в армию, переодетый в штаб-офицера, вся фигура с мягким извивом и такой же голос со вкрадчивой зачарованностью, и очки интеллигентские, и мысли, но изложенные находчиво. Перенимая теперешний тон, он обернулся лягнуть «старый строй»: не было снарядов, а теперь совершилось великое чудо – единение всех классов населения, и вот во Временном правительстве рабочий Керенский и помещик Львов стали рядом для спасения отечества. А в петроградском Совете рабочих депутатов заседают такие же русские патриоты, как и все мы здесь. Офицеры не имеют права стоять в стороне, предоставив событиям саморазвиваться, иначе мы потеряем доверие солдат. Родина у нас одна, и мы должны строить ту, которая вышла из революции. Верховскому хлопали не кадровые, а младшие офицеры военного времени, такие же интеллигенты, как и оратор. Но получалось так, что его выводы о братстве и сотрудничестве с солдатами сомкнулись с выводами Колчака»[431].

А. И. Верховский действительно в полной мере обладал ораторским искусством, что отмечалось многими современниками: выступал ярко, аргументированно, искусно оперируя фактами, подчас с излишней жестикуляцией. Толпе это нравилось, и она становилась управляемой – сильная страсть передается окружающим быстрее, чем доводы рассудка.

А. И. Солженицын восторженно-иронично писал: «Севастопольское чудо! – так уже называли в Петрограде первые успешные революционные недели Колчака… Повсюду в России пошел развал – а Севастополя как бы не касался!»

Все начиналось с мартовского офицерско-матросского собрания, где прибывший думский делегат Туляков «искренне нес социалистическую галиматью…»[432].

Адмирал Колчак, воспользовавшись советом подполковника Верховского, вдруг ясно понял, что нужно действовать без промедления, срочно создать матросские и солдатские комитеты – две трети от команд, треть от офицеров, поставив к руководству «нужных» людей. Верховским были срочно разработаны демократические правила судовой жизни, внедренные в повседневную практику приказом за подписью Колчака. Самым важным было правило, чтобы любые решения комитетов должны были утверждаться и центральным комитетом и Колчаком, без чего они были недействительны. Против такого порядка Севастопольский Совет не возражал.

Автору «Красного колеса» А. И. Солженицыну решительные и разумные действия Верховского явно нравились, но в своей книге облик Верховского он описывал все же с известной долей иронии: «А что злокачественно развивалось по всей армии, как чирьи, как нарывы, – это комитеты. Они передавались от части к части эпидемически. Невозможно было их подавить – но вот уже месяц бились, как их использовать на пользу боеспособности. В конце марта, как раз при Гучкове, приезжал в Ставку из Севастополя вкрадчиво-сладкий подполковник Верховский и с воодушевлением описывал, как, будто бы, севастопольские комитеты разумно регулируют стихийное солдатское движение в направлении государственной пользы. И Гучкову понравилось, и он поручил Ставке разработать единое положение о комитетах. Да если уж все равно зараза лилась, то лучше было забрать ее в твердые каналы: стараться ограничить их хозяйственными функциями, усилить в них влияние офицеров. И Алексеев тогда же подписал приказ “о переходе к новым формам жизни”»[433].

В действительности, идея Верховского перенести севастопольский опыт примирения офицеров и солдат, матросов, на все вооруженные силы России была в то время новаторской, несущей надежду на выживание армии и стабилизацию обстановки в стране. Других идей просто никто не выдвигал. В личном архиве сохранились записи, из которых видно, как в действительности зарождалась и получала развитие идея, «чтобы офицерство вошло в комитеты и, работая в них, направляла их в лучшую сторону. С другой стороны, чтобы комитеты были приняты сверху и с согласия начальства, ибо помешать им нельзя все равно, и они будут гораздо вреднее если придут явочным порядком» (л. арх.).

19 марта Верховский был вызван в Петроград в комиссию Поливанова. Здесь он посетил Думу, познакомился с членами военной комиссии, и в т. ч. с Гильбиком и Пальчинским, много выступал в различных политических организациях и «революционных салонах», которых после Февральской революции расплодилось великое множество, и везде имел «отличный прием» (л. арх.).

Вскоре, прибыв в Ставку, подполковник Верховский сделал доклад о комитетах генералу Алексееву. В состоявшейся дальнейшей беседе Алексеев был «уклончив», хотя положение было тревожное и в Ставку стекались «горы телеграмм о развале армии». Верховский сделал доклад о комитетах также генералам Деникину, Клембовскому и Лукомскому, отметив «особое сочувствие от последнего, но и все остальные согласны, как с необходимостью» (л. арх.).

В специализированной исторической литературе советского периода встречалась интерпретация таких действий: «Командование, понимая всю безнадежность борьбы за запрещение комитетов, постепенно переходило по отношению к ним к новой тактике. Эта тактика заключалась в том, чтобы «обезвредить» комитеты, признав их и, по возможности, поставив под свой контроль. Одним из инициаторов и теоретиков этой линии был подполковник Генерального штаба А. И. Верховский, занимавший в те дни пост начальника штаба Черноморской дивизии, дислоцированной в Севастополе»[434].

Что же все-таки побудило подполковника Верховского войти в Совет солдатских и матросских депутатов представителем офицерства и даже стать заместителем председателя? Это непростой вопрос. Отчасти ответ на него можно найти в книге «Россия на Голгофе», в которой Верховский сделал весьма показательную запись о так называемом приказе № 1, по сути, отменявшем воинскую дисциплину, отменявшем отдание чести и пр. и в конце концов погубившем армию: «Как бомба с ядовитыми газами, упал к нам приказ номер первый. Будь проклят человек, придумавший эту гадость». Причем новые власти постарались выпустить этот приказ в количестве 9 млн экземпляров!»[435]

Непосредственным составителем этого документа был секретарь ЦИК, известный тогда адвокат Николай Дмитриевич Соколов (1870–1928), сделавший блистательную карьеру на многочисленных политических процессах. По смыслу Приказа № 1, исходившего от Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского (по существу, всероссийского) совета рабочих и солдатских депутатов, солдаты всех родов войск приглашались новыми правителями сформировать свои собственные административные комитеты «Советы» и избрать на командные должности угодных им офицеров. Развал русской армии становился неизбежным и не мог не привести к поражению в войне с Германией. Национальные интересы России были принесены в жертву ради так называемых революционных идей. В таких условиях нужно было незамедлительно действовать, попытаться спасти положение, и Верховский решился на опасный эксперимент…

Александр Иванович действительно весьма умело использовал комитеты. И в Севастополе, и позже, находясь в должности командующего Московским военным округом, он, опираясь на решения Советов, успешно проводил в жизнь свои самые смелые решения… И все-таки правда состоит в том, что через много лет, в 1937 году, А. И. Верховский пересмотрел свои взгляды. Можно сказать, что покаялся. Он вспоминал с тяжелым чувством на душе: «Алексеев не оказал сопротивления, и положение о комитетах было проведено приказом по армии. Но старик низко склонил голову, подписывая этот документ, и слеза затуманила его взор. Ему казалось, что он приложил руку к гибели армии. Я же считал, что он делает большое и нужное дело для ее спасения. Если бы будущее открылось нам обоим, то я бы с горечью должен был бы отвернуться от своего дела, а Алексеев мог бы злорадно улыбнуться»[436].

Перспективы дальнейшего развития событий после Февральской революции были довольно туманные, ввиду повсеместного распространения анархии. Вместо «командармов» появились, как мрачно шутили офицеры, «убеждармы»; Керенского за глаза называли «главноуговаривающим»; приказы не исполнялись, теперь каждого нужно было убедить. Опасное двоевластие грозило новыми потрясениями. По этому поводу Верховский отмечал: «Перед нами открывается новая тернистая дорога. Далеко, далеко впереди светится мечта, видится родина наша действительно свободной и счастливой. Далеко только до этой свободы, обеспеченной законами. Столько черной ненависти, скопленной веками, столько грязи и лени, раньше скованных дисциплиной, вырвалось теперь на свободу. И этот новый враг страшен особенно потому, что он облекается в красную мантию революции»[437].

Кажется – лучше не скажешь.

Глава V. Командующий Московским военным округом

6 июня 1917 года А. И. Верховский был произведен в полковники и назначен командующим Московским военным округом (МВО). Командовать войсками округа, считал Верховский, это – венец жизненной дороги офицера в мирное время. О работе такого масштаба он все время мечтал, и вот такая возможность представилась. Штаб округа тогда размещался в Кремле, что не могло не придавать дополнительные импульсы к активной деятельности его, тридцатилетнего подполковника Верховского, получившего назначение на должность, на которой служили (в основном) генералы от инфантерии. Смог ли молодой офицер оправдать такое назначение?

Округ был очень сложным и огромным по своей территории. В него входили некоторые северные районы, Тверская губерния, а на юге в него входили Курск, Белгород, Воронеж, Харьков. Нижний Новгород и более южные районы тоже были территорией этого военного округа.

Работы у командующего было много. В Центральной России анархические выступления разливались волной. Тыловые войска отказывались идти на фронт. Разболтанная солдатская масса, часто нетрезвая, представляла собой серьезную угрозу. В таких условиях новый командующий успешно применил новые методы: привлекались сами полки для излавливания дезертиров и уклоняющихся всех видов, а также белобилетников.

Здесь впервые Верховский столкнулся с большевиками. Он так писал об их разрушительной пропаганде: «Для нас, военных, важно одно – их работа губит вооруженную силу, их проповедь тяжелее для полков, чем снаряды германцев с ядовитиыми газами»[438].

А. И. Верховский в книге «Россия на Голгофе» писал: «Гарнизон Владимира прислал мне резолюцию, что если я прикажу им идти на фронт, то они не только никуда не выйдут, но что у них есть оружие, дабы силой отстоять свое право. Такие же требования предъявлены в целом ряде других гарнизонов, хотя в менее решительных тонах. Таковы Рязань, Тула, Тверь, Козлов и т. д. В Ельце и Липецке гарнизоны громят винные склады...»[439].

Самым опасным было положение в Нижнем Новгороде, где наблюдалось «ясно выраженное восстание». Верховский писал: «Эвакуированные требуют, чтобы их не отправляли на фронт… Власть вырвана из рук командного состава, и, как всегда в русском бунте, так и теперь в Нижнем, зверь разошелся. Есть убитые и раненые. Пленным выкалывали глаза, раненых вытягивали из лазаретов и добивали, сбрасывали с 3-го этажа. Как только власть уходит из рук культурных людей и переходит в руки толпы, так и начинается это безумие»[440].

Применение силы для восстановления порядка было неизбежным, и решительные меры Верховским были предприняты: «Восставшие пытались организовать оборону, вырыли окопы, поставили пулеметы… Но борьба с ними была легка… Мы, конечно, сумели приехать не с той стороны, откуда нас ждали. Нас ждали, сидя в окопах у Московского вокзала, а мы под гром артиллерийских выстрелов въехали в город со стороны Казани… Сопротивление было коротко и сломлено в ту же ночь… Взбунтовавшиеся полки были обезоружены. Пулеметы отобраны, зачинщики арестованы… Облава, произведенная в тот же вечер, захватила до 300 солдат, большей частью бывших уголовных преступников, выпущенных из тюрем в начале революции. В них были опознаны многие воротилы только что пережитых зверств… Немцы искренне радуются нашей анархии в тылу»[441].

А. И. Верховский издал приказ, из которого видно, что в те трудные дни в военном приказе вполне были допустимы и политические декларации:

«Приказ по Московскому округу 11 июля 1917 г.

Гарнизоны Нижнего Новгорода, Ельца, Липецка и отчасти Владимира поддались агитации темных сил. Свергнуты были советы, грабили, насильничали, полки отказывались идти на фронт. Позор предателям… В полном согласии с советами солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, я пушками и пулеметами беспощадно подавил восстания и так же поступлю со всеми, кто пойдет против свободы, против решений всего народа… Мы хотим видеть свою землю свободной и счастливой, мы хотим, чтобы у крестьян была земля, чтобы рабочий был обеспечен 8-ми часовым рабочим днем, и чтобы у всех была воля, поэтому мы должны исполнить свой долг перед страной до конца. Знайте, товарищи, что демократия России братски протягивает руку всем, кто любит родину больше жизни, кто хочет общей нашей работой спасти ее от гибели, к которой ее тянет германский милитаризм и контрреволюция. Но для изменников делу свободы революционная власть имеет лишь штык и пулемет… Требую немедленно начать занятия, отдавая всех не являющихся на занятия под суд. За каждым законным требованием начальников я буду стоять со всей силой, находящейся у меня в руках. Или мы спасем родину, или позором покроется родная земля, и дети наши проклянут нас.

А.В.»[442].

В 2013 году историком И. А. Макаровым, при изучении документов в фонде ценного хранения Нижегородской областной библиотеки, были обнаружены новые материалы, связанные с личностью А. И. Верховского и проливающие свет на события в Нижнем Новгороде. Неофициальный орган нижегородских кадетов (сильно недолюбливающих Верховского) газета «Нижегородский листок» (№ 164 от 9 июля 1917 года) сообщала неизвестные ранее подробности подавления беспорядков.

Летом 1917 года город был захвачен так называемыми «революционными солдатами», на помощь которым пришли деклассированные элементы. Началось повальное пьянство, разбой, хаос. Гарнизон практически вышел из-под контроля. Временное правительство, понимая опасность, отправило на подавление беспорядков первую экспедицию, но она провалилась. Тогда было решено отправить для наведения порядка молодого, энергичного, опытного полковника Верховского.

Вот как ситуацию, сложившуюся к концу июня 1917 года в Нижнем Новгороде, описывал сам А. И. Верховский, выступая перед отрядом, отправляющимся на подавление мятежа:

«Нижегородские эвакуированные, подавляющее большинство которых побыло на фронте по пяти дней и возвратилось в тыл в качестве больных, – это люди, которые думают, что они вполне исполнили свой долг перед родиной и отказались идти на фронт. К ним присоединились безответственные тёмные массы. И они захватили Н-Новгород, чиня насилие, грабежи и бесчинства. И теперь Н-Новгород, в котором триста лет назад Минин и Пожарский начали строительство новой России, из этого самого Н-Новгорода гидра контрреволюции (здесь и далее выделено мной. – Ю. С.) грозит распространиться по всей стране.

В Нижнем нашлись люди, которые наносят удар в спину своим братьям, истекающим кровью, которые вместо того, чтобы идти на смену уставшим бойцам фронта, предпочитают оставаться в тылу и отказываются исполнять требования органов революционной демократии.

Когда в Москве были получены сообщения о начавшихся в Нижнем контрреволюционных беспорядках, туда были посланы учебная команда 56 пехотного полка и рота юнкеров Алексеевского военного училища.

Приход московских частей воздействовал на эвакуированных, и они готовы уже были подчиниться, но в это время безответственная толпа черни, обманно заявляя о своих миролюбивых намерениях, окружила москвичей и предательски вырвала у них оружие из рук.

Подлыми выстрелами из толпы двое юнкеров были убиты, а один ранен выстрелами в спину. Наши товарищи оказались в плену у врагов народа.

Мы все время старались наладить связь между Москвой и Нижним, пользуясь всеми средствами, в том числе и телефоном, до сих пор действовавшим. Но на наши вызовы к телефону представителей нижегородского Совета Солдатских Депутатов никто не подходил. Есть основание полагать, что в Нижнем безумие победило здравый смысл и анархия овладела городом…»[443].

Чтобы экспедицию Верховского не постигла участь первого отряда, его отряду были приданы все виды оружия: пехота, кавалерия, артиллерия, броневики «Корниловец», «Лев», «Революционер». Эшелон с вооруженной силой и техникой, в котором отправился и сам командующий Московским военным округом Верховский, был оборудован, как сказано в заметке, «по последнему слову техники». «Командный состав поезда связан между собой кабелем полевого телефона и на ходу от паровоза до последнего вагона шли деятельные переговоры. Так как не исключена была возможность порчи бунтовщиками пути, то в составе эшелона шла специальная мастерская, располагающая всеми средствами для быстрого исправления полотна, вплоть до шпал и рельс, в большом количестве захваченных с собой…».

Полковник Верховский в присутствии председателя Московского Совета рабочих депутатов Хинчука и других приехавших с ним представителей московских революционных организаций, а также представителей фронтовых комитетов, выслушал объяснения нижегородских организаций и заявил, что он не признает временного комитета и требует, чтобы все оружие нижегродским гарнизоном и частными лицами было сдано на Ромодановский вокзал, заявив при этом, что невыполнение этого требования повлечет за собою самые решительные действия с его стороны…

Затем в зале 1-го класса полковник Верховский принял представителей нижегородского гарнизона, которые изъявили полное согласие подчиниться требованиям командующего войсками о сдаче оружия и отправке на фронт.

Ночью по улицам города разъезжали броневики.

В 1 ч. ночи вся публика с улиц города была удалена. Проход на Новобазарную площадь был запрещен до рассвета. На площади расположен был казачий разъезд…

Однако значительная часть бунтовщиков, захватив Кремль, отказалась подчиниться Верховскому и сдаться. Переговоры не привели к успеху, и Верховскому не оставалось ничего иного, как идти на штурм старинного Нижегородского кремля.

Энергичные действия прибывших войск возымели действие: после небольшой перестрелки с обеих сторон бунтовщики стали кричать: «Сдаемся, пощадите!»[444]

После окончательной очистки Нижегородского кремля от мятежников слово взял председатель Московского Совета рабочих депутатов Л. М. Хинчук. Он сказал: «Товарищи. В вашем присутствии я жму руку нашего старшего товарища, командующего войсками, ни один шаг, ни один поступок которого не идет против воли революционной демократии. За все, что сделано им, мы берем ответственность. Он не только здесь, но и всей России показал, что как только черная сотня сделает попытку создать контрреволюцию, она будет в корне пресечена. Мы совершили великое дело. Пусть не охладевает чувство мести за погибших наших товарищей. Знайте, что те, кто совершил преступление, будут наказаны».

Правда, о наказании мятежников «Листок» не рассказал. Погибшие юнкера были торжественно похоронены. В Москве на события в Нижнем отозвалась поэтесса Марина Цветаева. В стихах есть такие строки:

…Отдадим последний долг Тем, кто долгу Отдал душу»[445].

В конечном итоге относительно возможный в то время порядок в Нижнем Новгороде, как и в других местах, был восстановлен. Все попытки к мятежу были подавлены, взбунтовавшиеся полки были обезоружены, пулеметы отобраны, зачинщики арестованы, маршевые роты отправлены на фронт.

Постепенно полковник Верховский становился все более популярной фигурой. В Харькове ему была устроена великолепная встреча. Очевидец писал: «Речи Верховского покрыты восторженными криками “ура” солдат, которые на руках донесли командующего войсками до автомобиля»[446].

Истоки такой необычной популярности таятся в общей системе взглядов Александра Ивановича. Еще в самом начале XX века юный Верховский верный присяге, данной государю, постепенно взращивал в своей чувствительной душе еще один идеал – сопереживание и сострадание к простым людям. С годами он ясно стал осознавать всю глубину социальной несправедливости прошлого, когда небольшая группа людей имела все красивое, светлое, что может дать современная культура, а миллионы других жили в нищете и беспросветной темноте, впроголодь, без понятия о правде. Он писал: «Горе тем, кто брезгливо отшатнется и не захочет протянуть руку грязному мужику и рабочему, которых мы же в своем эгоизме сделали, или, по крайней мере, допускали делать такими»[447].

В то же время Александр Иванович вполне осознавал опасность стихийного, анархического бунта «против всякой власти, всякого порядка»[448]. За короткий срок Верховскому твердой рукой удалось восстановить порядок и дисциплину во всех гарнизонах Московского военного округа. Исключением до поры была Тверь, названная Верховским «анархическим гнездом», и где в гарнизоне имел место произвол, царило казнокрадство и другие злоупотребления. Офицеры гарнизона лично обращались к командующему с жалобами на ситуацию в городе, после чего Верховским была направлена в Тверь следственная комиссия, которая попросту была выдворена вон… Это переполнило чашу терпения командующего, и Александр Иванович принял оригинальное решение. Мотивы своего поступка Верховский 20 июля 1917 года изложил так: «Ехать с вооруженной силой не хотелось, это последнее средство нужно очень и очень беречь, чтобы оно не утратило своего значения. Я решил отправиться туда на аэроплане, рассчитывая, что невиданная в Твери машина произведет на толпу свое впечатление.

Подлетая на стосильной машине к Твери, я увидел непокорный гарнизон Тверской вольной республики построенным на обширном плацу за городом. ‹…› Треща пропеллером над буйной головой тверских головорезов, Руднев сделал несколько кругов и опустился на землю неподалеку от войск. К самолету подали коня, и смотр начался…»[449].

Такие действия произвели на подчиненных сильное впечатление, инициатива полностью перешла в руки командующего, и все сложные проблемы были быстро решены.

Верховский про этот инцидент сообщил в своем дневнике очень скромно, но вот что сообщала пресса о некоторых деталях того полета: «В связи с непорядками в Твери, выразившимися в отказе исполнить приказ военного министра о посылке маршевых рот, командующий войсками округом полковник А. И. Верховский для выигрыша времени решил лететь в Тверь на аэроплане. В качестве пилота был приглашен начальник Московской авиационной школы капитан Руднев – один из старых русских летчиков. В воскресенье в 7 часов утра капитан Руднев с пассажиром полковником А. И. Верховским поднялся с Ходынского аэродрома и через полтора часа прилетел в Тверь. Аппарат спустился среди выстроенных войск Тверского гарнизона, на которых прилет командующего войсками произвел сильное впечатление. Ознакомившись с положением дел, полковник А. И. Верховский назначил следственную комиссию для разбора происшедших непорядков.

Перелет был совершен на высоте 2000 метров. Несмотря на непривычность подобного способа передвижения, полковник А. И. Верховский остался очень доволен перелетом»[450].

Интерпретация событий в МВО у советских историков была иная. Например, в Высшем военно-педагогическом институте им. М. И. Калинина (Ленинград, Лермонтовский пр., д. 54) публиковались работы[451], в которых решительные действия полковника Верховского по борьбе с анархией назывались «карательной экспедицией». В этих работах, разумеется, предпочитали умалчивать о том, что Верховский все свои действия согласовывал с Комитетами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

10 июля 1917 года Ленин, оценивая политическое положение, сложившееся в стране после июльских событий, назвал события в Нижнем Новгороде в ряду других, доказывающих, что «контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки… Фактически основная государственная власть в России теперь есть военная диктатура…»[452].

Несомнено, что Ленин запомнил тогда молодого, энергичного и решительного полковника Верховского. При определении момента начала Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде в ночь с 24 на 25 октября 1917 года факт отставки Верховского с поста военного министра был для Ленина решающим.

* * *

19 августа 1917 года немцы прорвали фронт и овладели Ригой. Войска отходили. Путь к Петрограду был открыт. Наступление удалось остановить с трудом.

В конце августа 1917 года началось выступление генерала Л. Г. Корнилова. Все «предкорниловские» августовские записи А. И. Верховского в его «походном дневнике» в основном сводились к одному: он отговаривал Л. Г. Корнилова от его затеи. Корнилов то почти соглашался с доводами Верховского, то метался в сомнениях, но в конце концов совершил свой задуманный шаг. Верховский вполне обоснованно опасался, что корниловский мятеж вместо успеха приведет к гражданской войне, убийству офицеров, подрыву и без того зыбкого доверия к командованию солдатской массой, которая не понимала, кому верить, если сам Верховный главнокомандующий Корнилов ведет полки с фронта на Временное правительство, которому они присягали. В темных солдатских головах все перепуталось – ведь и Комитеты поддерживали Корнилова, значит, и им верить нельзя? Руководствуясь именно такими соображениями, полковник А. И. Верховский решительно отказался поддерживать мятеж и остался верным Временному правительству, которому он присягал. Верховский прекрасно понимал, что за генералом Корниловым стоит слишком мало вооруженной силы. «Небольшие части, казаки или ударники, – писал Верховский, – которые пойдут на призыв Корнилова, окажутся одиноки и перейдут на сторону народа, а он будет арестован своим собственным конвоем»[453].

Дальнейшие события развивались по самому плохому из возможных сценариев. Верховский с горечью отмечал, что после выступления Корнилова вся предшествовавшая шестимесячная работа была сорвана в три дня, а солдаты сделали единственно правильный, с их точки зрения, вывод, что лишь одни большевики – истинные друзья народа.

Но вот Корнилов арестован. Александр Иванович заносит в дневник:

«31 августа. Москва. Пережиты тяжелые дни восстания Корнилова, нанесшего русской армии последний удар… Теперь восстановить доверие солдатской массы к офицерству будет невозможно. Как мы теперь дотянем до мира, не знаю»[454].

Впервые Верховский встретился с Корниловым 13 августа в Москве во время московского государственного совещания. Корнилов произвел на него сильное впечатление: «Небольшого роста, стройный, со спокойными, уверенными движениями. Смотрит прямо в глаза твердым ясным взглядом. В нем чувствуется простой и сильный человек, человек поля сражения. Но ни в коем случае не человек того огромного масштаба, и военного и политического, который нужен теперь на месте Верховного Главнокомандующего. Львиное сердце у Корнилова есть, чувствуешь, как бьется в его жилах горячая кровь бойца, взятого в плен после тяжелой раны, свалившей его с ног, и бежавшего из плена, как только он поправился. Когда он начинает говорить о политике, то чувствуется, что это чужое. Такой человек теперь может невольно принести много бед стране. Он не понимает обстановку в стране, не учитывает реальное соотношение сил. Ведь здесь дело идет не о штурме высоты или деревни»[455].

Командующего МВО весьма удивил прибывший в Москву для охраны Л. Г. Корнилова по приказу Михеева женский батальон. Здесь же на концерте автомобильной роты он познакомился с Морозовой, имевшей широкие связи с георгиевскими кавалерами и казаками (л. арх.). Эта Морозова послужила прототипом для собирательного образа Китти Головачевой, которой Верховский уделил немало места в книге «На трудном перевале».

Почему именно Л. Г. Корнилов, заявлявший Верховскому, что людей, которые приходят к нему говорить о монархии, он гонит прочь и что все вопросы нового государственного устройства народ должен определить сам себе через учредительное собрание, был «выбран» на роль военного диктатора? Кто стоял за его спиной и какие цели преследовали эти люди?

Верховский отмечал, что Корнилов очень резко высказывался против царя и всего царского строя, и поэтому его очень обхаживал Гучков[456].

Возможно, что вследствие таких антимонархических настроений, Временным правительством было доверено генералу Л. Г. Корнилову произвести арест бывшей императрицы Александры Федоровны. Это случилось в среду 8 марта 1917 года.

В то же время, по воспоминаниям очевидцев тех событий, Корнилов был простым, честным, доблестным солдатом, ставившим себе очень узкую, политически вполне бесспорную цель, в конце концов – ту же, что ставило Временное правительство и генералитет: сохранение боеспособности армии, недопущение большевистского переворота и доведение страны до Учредительного собрания.

И. Бунин в книге «Окаянные дни» иронизировал: «Прав был дворник» (Москва, осень 17 года):

– Нет, простите! Наш долг был и есть – довести страну до учредительного собрания!

Дворник, сидевший у ворот и слышавший эти горячие слова, – мимо него быстро шли и спорили, – горестно покачал головой:

– До чего в самом деле довели, сукины дети!»[457].

Проницательный В. О. Ключевский еще в 1905 году рассуждал так: «Учредительное собрание, которого требуют железнодорожники, телеграфисты, курсистки, все забастовщики и забастовщицы, есть комбинация русского ума – обезьяны: так бывало за границей, так должно быть и у нас… Учредительному собранию придется выбирать между реакцией, революцией и собственной ненужностью, т. е. анархией, ибо его будут слушаться еще менее, чем самодержавного Витте или Трепова; это жандармы хоть и дряхлой, но привычной власти»[458].

Интересно, что в царский период российской истории в прессе встречались объявления, в которых «кухарки» предлагали себя за «повара»… Как говорят острословы, русский человек всегда славится своим умением находить выход из самых трудных ситуаций, но еше большим умением славится находить туда вход… Повсеместная ломка старых, привычных устоев дала свои плоды. Во Временное правительство и другие властные структуры по всей стране на смену «закостенелой царской бюрократии» пришли новые (казалось бы) прогрессивные и либеральные общественные деятели, бывшие политкаторжане, борцы с самодержавием, талантливые ораторы. За восемь месяцев во Временном правительстве побывали историки, юристы, экономисты, инженеры, предприниматели, врачи, и даже известный эсер-террорист Б. В. Савинков. Среди 37 человек, входивших в правительство со 2 марта по 25 октября, – академик, пять профессоров, два приват-доцента. В то же время, по мере развития тенденции к упрощению, заметной во всех сферах общественной жизни, положение в стране лишь усугублялось. Свое мнение (точнее «приговор») по такому поводу сделал в свое время Ф. М. Достоевский: «Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено»[459].

После июльских дней 1917 года, торжествуя победу над большевиками, в Зимний дворец перебралось Временное правительство. В бывших комнатах Александра II, в его кабинете и спальне, поселился «социалистический министр-председатель» Керенский.

Если камер-паж Верховский, оставил в 1905 году Зимний дворец в полном великолепии, то генерал Верховский увидел в 1917 году совсем другую картину: «В том, что я видел сейчас, было нечто жалкое. Люди забрались в покои царя, не завоевав себе даже как следует власть»[460].

Так или иначе, не только для А. И. Верховского, но и для других дальновидных людей было очевидным, – мятеж генерала Корнилова оказал чрезвычайно разрушительное действие, после которого процесс развала армии стал необратимым. Так, барон П. Врангель (отрицательно относившийся к Верховскому), который, в конце концов возглавил белую армию в Крыму, так писал о Корниловском мятеже: «Недавние события глубоко потрясли армию. Процесс разложения армии, который был почти остановлен, возобновился, создавая угрозу полного развала фронта и, соответсвенно, всей России»[461].

П. П. Скоропадский, в прошлом выпускник Пажеского корпуса и будущий гетман Украины, справедливо называл генералов, а значит, в их числе и Корнилова «положительно детьми в вопросах политики». Отрицательно, но уже по другим мотивам, относился к Л. Г. Корнилову и генерал от инфантерии А. А. Брусилов.

Временное правительство, как известно, ко времени Корниловского мятежа растеряло весь свой и так небольшой авторитет. Керенский, выдвинутый революцией на высшие государственные посты, воспринимался современниками как малоопытный, словоохотливый, истеричный присяжный поверенный, выросший на партийных дрожжах утопизма. «Истерические зигзаги этого маленького честолюбца привели в конце концов к поражениям, полной разрухе, бесконечно возмутительному предательству и отдаче на потеху большевиков генерала Корнилова»[462].

Когда присяжный поверенный А. Ф. Керенский стал «Главковерхом», то, узнав об этом, германский фельдмаршал Гиндебург в первый раз в жизни рассмеялся…

О «демократическом самодержце» Керенском ходили по рукам стишки:

Правит с бритою рожей Россией растерянной Не помазанник Божий, А присяжный поверенный.

Верховский старался дать объективную оценку Керенскому. Он отмечал в нем «несомненно большое желание сделать все, что он может, для спасения страны… большую, глубокую любовь к родной земле, любовь к людям, которых он так бы хотел видеть хорошими и счастливыми».[463]

С другой стороны, по мнению Верховского, Керенский понимал, что он и группа людей около него не отвечала требованиям обстановки. Ему не раз говорили, что он должен уйти, и он, – писал Верховский, – «выслушивал это покойно». «Я сам думаю об этом, – ответил он однажды, – я не знаю только, кому передать свою работу», и в этом трагедия действительности. Заменить его некем…»[464].

Верховский отмечал и такие неприглядные факты: «Керенский отличался чрезвычайной недоверчивостью ко всем окружающим, и у него был сильно организованный шпионаж за всеми людьми, сколько-нибудь заметными. Ему постоянно доносили разные люди вроде Миронова и его адъютантов, и он придавал большой вес тому, что ему говорили. За мной у него была тоже особая слежка, когда я ориентировал свой комитет по вопросу о мире, то это Керенскому стало известно через полчаса, и он вызвал меня для объяснений.

Кроме того, он был двуличен чрезвычайно. Презирал всех окружающих, даже самых близких вроде Некрасова и Терещенко, лгал им, что хотел, не стесняясь лгать даже им в присутствии других, которым только что говорил совершенно обратное. Актер и позер, но масштаб и понимание государства было» (л. арх.).

Нужно ли было защищать такое жалкое, самозваное Временное правительство во главе с таким министром-председателем и не сделал ли ошибку А. И. Верховский, не поддержавший корниловское выступление? Одной из нескольких причин, почему Верховский не поддержал корниловское выступление, было нежелание его менять присягу, «как перчатки», и генерал Корнилов узнал о такой позиции Верховского от него самого.

Генерал Н. А. Епанчин так писал о верности присяге: «После отречения Императора Николая II Мученика я поступал по Его завету, изложенному в Его приказе от 8 марта 1917 года, – «горячо любимым Мною войскам: повинуйтесь Временному Правительству, защищайте доблестно нашу Великую Родину, слушайтесь Ваших начальников, помните, что ослабление порядка службы только на руку врагу»[465].

Этот прощальный приказ, согласно инструкциям военного министра А. И. Гучкова, не был передан войскам генералом Алексеевым…

Примечательно, что фотография выступления московского гарнизона во главе с полковником Верховским, идущего на защиту Временного правительства, довольно долго экспонировалась в Музее Октябрьской революции в Москве.

А. Ф. Керенский, как мог, защищался от нападок, идущих на него со всех сторон. Во время его правления «демократия» постепенно становилась бранным словом. Понимая это, после своего бегства из Зимнего дворца, Керенский взывал к лучшим чувствам публики: «Не проклинайте одну только демократию за гибель Родины, помним, что без 27 августа не было бы 25 октября»[466].

Вот несколько выдержек из книги А. Ф. Керенского «Дело Корнилова»:

«Корниловское движение сыграло для армии ту же роль, что переворот 25 октября для всей России – оно толкнуло Армию на путь окончательной гибели»[467]. Или: «Корнилов объявил членов Временного правительства агентами Германского генштаба»[468].

Кстати, после Февральской революции в преступных связях с немцами обвиняли и императрицу, что не подтвердилось. В 1937 году в учебниках по истории утверждалось, что огромная армия солдат (19 млн чел.) не спасла Россию от поражения: «Этому поражению содействовали сами русские министры и генералы. Вместе с русской царицей они выдавали немцам военные тайны»[469].

Лидер кадетов П. Н. Милюков, враждебно настроенный по отношению к А. И. Верховскому, в своих воспоминаниях дал оценку тем событиям. Разбирая опубликованные воспоминания А. Ф. Керенского, он писал: «Керенский вспоминает, что Савинков протестовал против назначения обоих министров (Верховского и Вердеревского. – Ю. С.), и признается, что отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» военных, совсем не получилось. В особенности ген. Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его… Был подхвачен политическими игроками слева, и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе. «Не в оправдание себе, а просто для объективности» Керенский лишь напоминает, что не только до корниловского движения, но даже после своего назначения Верховский в Петербурге «всем представлялся, как корниловец». Мы увидим сейчас, что отнюдь не эта репутация, а именно левые устремления Верховского сыграли главную роль в его назначении. Вместе с ним «помчался без руля и без ветрил навстречу катастрофе» и сам Керенский: и это есть лучшая характеристика положения, которую он создал своей борьбой с Корниловым»[470].

А. Ф. Керенский оставался тверд в своих убеждениях. После исчезновения с исторической арены (кажется – вполне закономерного) он писал с пафосом: «Будет ли в Берлинской Аллее Победы поставлен памятник победителю России – Ленину? Я серьезно утверждаю, что на одной площади бывшей России должен быть поставлен большевиками обелиск Корнилову с надписью “Сим победили!”»[471].

В связи с «делом Корнилова» было немало разных слухов. Печатный орган внепартийных социалистов «Новая Русь» тоже внесла свой вклад в распространение слухов о Верховском. Она опубликовала небольшую заметку, в которой утверждала, что генерал А. И. Верховский отрицает виновность генерала Л. Г. Корнилова. По мнению газеты, военный министр считал Л. Г. Корнилова вовлеченным в сложившуюся ситуацию «темными личностями». Они утверждали, что военный министр обладал рядом доказательств, оправдывавших генерала Л. Г. Корнилова[472].

Такими доказательствами А. И. Верховский действительно обладал. Исторический документ, написанный рукой Верховского, не оставляет никаких сомнений – А. Ф. Керенский более чем кто-либо другой был виноват в случившемся. В этом документе содержится опровержение устоявшихся за многие десятки лет представлений о том, какие же именно процессы, скрытые от широкой общественности, протекали в феврале – октябре 1917 года, кто был истинным виновником в событиях, «которые потрясли мир» и почему началась агония власти.

Верховский, в частности, писал: «Про Керенского мне не раз рассказывали его товарищи по партии, что он не терпел даже и до революции около себя сильных людей, из чувства какой-то женской ревности. Когда же он встал к власти, то это у него стало болезненным. Он боялся Корнилова, боялся Половцева, Пальчинского, меня. Ему казалось, что мы можем отнять у него часть его обаяния и блеска. Поэтому он легко предавал своих друзей, даже самых преданных, из этой боязни. Например, Половцеву в дни июльского выступления был передан список лиц, которых надо было арестовать, составленный при участии Керенского, а когда Половцев стал его осуществлять и Совет возмутился (?!) за своих товарищей большевиков, то Керенский отрекся от него, и Половцев ушел. Положение с Корниловым было ясно на Московском совещании, и я прямо говорил, что б.м. его придется арестовать. Керенский на этот шаг не пошел. Но уезжая из Москвы, он мимоходом мне сказал: “Я придумал комбинацию, как я с ним разделаюсь” (выделено мной. – Ю. С.). И действительно спровоцировал его на совесть. Поведение его в Корниловском деле было гнусненькое, и его и Корнилова надо повесить за это дело, за их легкомыслие на один сук» (л. арх.).

Глава VI. Ультиматум военного министра

Вопрос о мире, как лампочка Аладдина: кто ее взял, тому служат духи, тому дается власть в руки.

А. Верховский

После неудачного выступления генерала Л. Г. Корнилова по инициативе А. Ф. Керенского Временным правительством была провозглашена Республика, для управления которой 1 сентября 1917 года была создана Директория, сосредоточившая всю власть в стране в руках пяти министров: Керенского, Никитина, Терещенко, Вердеревского, Верховского. Получив неожиданное предложение занять пост военного министра и стать членом Директории, сделанное Керенским по междугородному телефону Петроград – Москва и после непродолжительного раздумья, Верховский дал свое согласие.

1 сентября был опубликован указ Временного правительства Правительствующему Сенату. В нем за подписью министра-председателя А. Ф. Керенского и министра юстиции А. С. Зарудного отмечалось, что управляющий военным и морским министерством и военный генерал-губернатор Петрограда и его окрестностей Б. В. Савинков освобожден от занимаемых должностей, а полковник Генерального штаба А. И. Верховский назначается военным министром с производством в генерал-майоры[473].

3 сентября 1917 года генерал-майор Верховский прибыл в столицу. На перроне вокзала Николаевской железной дороги его встречал почетный караул юнкеров Павловского училища; гремел оркестр. С вокзала Верховский вместе со своими ближайшими помощниками отправился на автомобиле в дом военного министерства. Началась его служба в составе правительства великой страны. В кабинет военного министра, бывшую резиденцию Сухомлинова, Верховский входил с чувством «брезгливости и отвращения». Он вспоминал: «Я осмотрелся. Громадная комната. Дешевый стиль модерн. Неподалеку от рабочего стола была устроена ниша, закрытая занавеской, за которой стоял уютный диванчик, и была дверь, ведущая прямо в комнаты Сухомлиновой. Невольно вспомнились слухи, ходившие по городу, что Сухомлинова и ее друзья за этой занавеской присутствовали при самых секретных докладах военному министру. Позади кабинета была частная квартира военного министра, теперь занятая политическим отделом министерства; во главе отдела стоял прапорщик Степун…»[474].

Задачи, которые поставил перед собой Верховский, были неимоверно трудными для воплощения в жизнь. «Сейчас, – писал он, – работа в министерстве – это последняя ставка. Создание чего-нибудь теперь почти невозможно. Единственная задача, которую можно себе ставить, – это тормозить разрушение, чтобы дотянуть до мира и заключить его вместе с союзниками. В этом моя надежда на спасение страны от позора, еще невиданного в нашей истории»[475].

К таким выводам Верховский пришел не сразу. Еще в июле 1917-го ему был известен случай на Юго-Западном фронте, где от посланной в атаку части вперед пошли только офицеры и их денщики. «Все остальное, улюлюкая, осталось на своих местах»[476].

Если весной 1917 года в Севастополе в горячке революции еще можно было рассуждать о «мире через победу», то ближе к осени становилось очевидным, что плевеллы, посеянные враждебной агитацией, дали свои плоды и зародился новый лозунг «мир через интернационал»…

Рассуждая о причинах, приведших русскую армию к столь плачевному состоянию, Верховский давал резкую отповедь своим недобросовестным оппонентам, заявляющим, что разложение армии есть «признак полного ничтожества русского народа». Сравнение с «пламенно-патриотической» французской революцией возмущало Верховского: «Да разве можно сравнивать нашу революцию и французскую. Ведь все же условия другие. Там революция вызвала войну, а у нас наоборот: истощение войной вызвало революцию… Другие причины, другие и следствия»[477]. Верховский имел полное право рассуждать на эту тему. Еще во время обучения в Николаевской Академии Генштаба ему была присуждена высшая отметка за сочинение «Революционные войны Франции».

«Мне также болезненно тяжело слушать, – продолжал Верховский, – когда сравнивают состояние армии нашей и армии союзников. Да ведь мы же воюем, как на разных планетах. Дивизия на французском фронте занимает 3–5 верст, а на нашем от 8 до 16-ти. Наши люди имеют вдвое и вчетверо меньше отдыха, чем там. Мы едва ли каждый год попадаем в отпуск по разу. Француз же и англичанин бывают дома каждые 3–4 месяца. Они живут в окопах в прекрасных бетонированных казематах или бараках, с печами и электрическим освещением, у них устроены кинематографы, читальни, чайные домики, игры и т. д… Французский солдат получает даже каждый день белый хлеб и красное вино, немец свое кофе и пиво, а наши войска часто просто голодают, особенно последний год. Когда мы брали германские позиции, мы заставали следы настоящей роскоши во всех отношениях, включая до стен, оклееных обоями, и складов дорогих ликеров. Лишения же, которые переносит наша армия, ни с чем не сравнимы, и моральное состояние армии, вдобавок темной и плохо понимающей обстановку, конечно, не может сравниться с состоянием духа у союзников»[478].

14 сентября 1917 года в Александринском театре состоялось заседание Всероссийского демократического совещания из представителей Советов, городских дум, кооперации и армейских организаций. Верховскому, как военному министру, было предложено сделать доклад перед 1425-ю собравшимися делегатами.

Один из очевидцев так описывал тот момент: «Из большой ложи быстрой походкой, перескочив через все ступеньки лесенки, на сцену взошел военный министр Верховский»[479].

Речь Верховского была в духе времени: она отличалась страстностью, сопровождалась «переизбытком жестикуляции», пониманием специфики момента, знанием ситуации в войсках.

Содержание его речи в полном объеме не сохранилось, но небольшая выдержка из его речи известна из книги «Россия на Голгофе»: «Армия в весьма плохом положении. Германия делает попытки заключить с нашими союзниками сепаратный мир за счет России, но союзники верят, как верит и каждый русский офицер, что наша армия выполнит свою задачу…

Войска и флот убивают своих офицеров и тем самым разрушают основу своей силы. У нас два миллиона дезертиров… Но… положение не безнадежно. Армия наша темная, но в армии есть сознательные люди… Но не вся армия состоит из сознательных людей и к остальным нужно применить те же методы воспитания, которые едины во всех армиях со времен Александра Македонского…»[480].

Владимир Александрович Антонов-Овсеенко (1883–1938) вспоминал об участниках: «И тотчас появляется “спаситель”… Навстречу овации, шагом тореадора выступает Керенский. Тусклая фигурка диктатора застывавает в наполеоновской позе». После речи этого «мелкобуржуазного кумира», делавшего неуклюжие попытки объясниться по поводу корниловского выступления, и речь которого постоянно прерывалась выкриками с мест, слово взял Верховский. Его «прерывали мало»[481].

Российский парламентаризм рождался в муках. На этом совещании большинством голосов было принято решение о создании Предпарламента – Временного Совета Российской республики при Временном правительстве, который вскоре покажет свою полную несостоятельность. Да и ненужность. Поддержкой широких масс он не пользовался, и потому этот суррогат народного представительства получил шутливо-презрительное название «предбанника». К моменту своего разгона Временный совет Российской республики был уже политическим трупом. Так завершился трагический опыт росийской интеллигенции, получивший на короткое время бразды правления огромной державой в свои руки и не сумевший их удержать.

* * *

В октябре 1917 года события развивались стремительно. Военному министру А. И. Верховскому предстояло срочно решить двуединую задачу: добиться от Временного правительства и Предпарламента решения о начале мирных переговоров с немцами (желательно вместе с союзниками) и решительно подавить анархию. Он настойчиво пытался найти точку опоры своим действиям среди руководства многих ведущих партий, но, как оказалось, безрезультатно.

Ничто так не возбуждает энергии, как сознание близко грозящей опасности. Генерал Верховский вспоминал, что все эти дни «жил в каком-то угаре. Жизнь давила на меня со всей силой, и мне казалось, что Россия рвется на две части, и от каждой тянутся нити к моему сердцу»[482].

К тому же Временное правительство сотрясал внутренний кризис, и дело было не только в трениях между министром-председателем А. Ф. Керенским и военным министром ген. Верховским, возникшим на личной почве. Этот конфликт был секретом Полишинеля, но от общественности было скрыто, что на одном из заседаний в середине октября член Директории демократический министр иностранных дел, богатый сахарозаводчик, чувстовавший себя хозяином не только в своем богатом доме, но «хозяином и в правительстве»[483] Терещенко подал в отставку, говоря «что он презирает демократию, горюет, что Корнилов не удался, что советы нужно уничтожить. Общая просьба остаться, – писал Верховский, – ибо несколько дней перед этим он говорил бодрые слова иностанным послам, а теперь уходит. Это сдача» (л. арх.).

Это подтверждал и В.Д Набоков: «К концу существования Временного правительства, после ухода из его состава Н. В. Некрасова, Терещенко воспылал ненавистью к социалистам. Он переменил фронт. Я имею основание думать, что на такую перемену настроения повлияла корниловская история ‹…›. Травля, поднятая против Корнилова всем “социалистическим фронтом”, была для него очень тяжела и неприятна, возмущала его: об этом он мне сам говорил. На этой почве, я думаю, произошло и некоторое охлаждение между ним и Керенским…»[484].

Замечено, что когда люди хотят кого-нибудь опорочить, они всегда, в виде предлога, изобретают недостатки в своей жертве. Вдобавок к военным проблемам, против Верховского повело интригу руководство партии кадетов. Ими ставилась цель добиться удаления Верховского с поста военного министра, который, по их мнению, «обнаружил свою полную несостоятельность и представлялся какой-то загадочной фигурой, каким-то психопатом, не заслуживающим никакого доверия»[485].

В десятых числах октября в Мариинский дворец прибыл посланец от генерала Верховского и передал от его имени, что военный министр ищет встречи для серьезной беседы с лидерами кадетской партии и просит указать нейтральное место, где можно было собраться. Решили собраться в квартире бывшего управляющего делами Временного правительства Владимира Дмитриевича Набокова по Морской улице, д. 47. Встречу назначили на 19 октября на 2 часа дня.

Одиннадцатого октября министр иностранных дел Терещенко на закрытом заседании правительства выдвинул новый лозунг: вместо «войны до победного конца» «война до боеспособности армии». В тот же день военный министр Верховский издал приказ о привлечении армии к борьбе с анархией… Уже было известно о готовящемся выступлении большевиков. Шестнадцатого октября на закрытом заседании Временного правительства Главнокомандующий Петроградским военным округом Георгий Петрович Полковников сделал доклад о подготовке контрудара. Полковников сообщил, что юнкерские школы из окрестностей Петрограда вызваны в столицу, а часть броневого дивизиона размещена у Зимнего дворца.

На следующий день 17 октября вновь состоялось заседание Временного правительства. Выступали с сообщениями только что вернувшиеся с фронта Керенский, военный министр Верховский и министр внутренних дел Никитин. Все нужные меры уже приняты, заявлял Керенский. Усилена охрана Зимнего и Мариинского дворцов, где заседали правительство и Предпарламент; из Ораниенбаума под Петроградом вызваны две школы прапорщиков для охраны почты, телеграфа, телефона; с Румынского фронта вызваны бронированный поезд и ряд других воинских частей; усилена милиция. По уверениям Керенского, «налицо имелась вполне достаточная военная сила».

Керенский вызвал в октябре два батальона самокатчиков и держал их поблизости в поездах. «Но, – вспоминал Верховский, – они оказались большевиками и отказались идти» (л. арх.).

Кадровое офицерство, как известно, понесло огромные потери в первые же месяцы войны. Их место постепенно заняли выходцы из других слоев, и старая армия буквально потонула в море прапорщиков из разночинцев: адвокатов, учителей, чиновников, мобилизованных студентов. 17 марта военный министр А. И. Гучков отдал распоряжение о беспрепятственном приеме в военные училища и школы прапорщиков лиц иудейского исповедания, сектантов, баптистов, молокан и последователей других вероучений…Такая демократизация офицерства усилила разброд в командном составе и самым негативным образом сказалась на общем состоянии армии. По мнению Верховского, прапорщики были ненадежны. Видимо, получившая в те годы широкое распространение частушка родилась не на пустом месте:

Как служил я в дворниках, Звали меня Володя, А теперь я прапорщик, Ваше благородье…

Военный министр подал оригинальную идею: отправить большевистский гарнизон Петрограда на фронт, а вместо него вызвать полки с фронта. Нужно было действовать срочно, и Верховский ездил в Псков и смог «уговорить» Совет фронта. Дело, однако, сорвалось по вине командующего Северным фронтом генерала от инфантерии В. А. Черемисова. А. И. Верховский вспоминал важные подробности: «Черемисов в разговоре со мной по аппарату заявил, что у меня нервы не в порядке, что я зря боюсь чего-то, что ему издали кажется вздором, и сорвал всю операцию, заявив что, по его мнению, всего этого не нужно» (л. арх.).

Политический кризис усугублялся и полным развалом финансовой системы. Ни одно царское правительство не было столь расточительно, как правительство революционной России. Денежный печатный станок работал безостановочно и все быстрее, печаталось по 30 млн «бумажек» в день и обыватели дали таким, с позволения сказать, деньгам презрительное название «керенки». Они печатались большими неразрезаными листами на плохой бумаге и не имели ни подписи, ни даты, ни номера. В то же время расходы достигали 65 млн рублей в день, из которых только 8 шло на общегосударственные нужды, а все остальное – на войну… Цены на самые необходимые товары выросли в 10 раз по сравнению с довоенными. Множилась спекуляция. Подрядчики по-прежнему зарабатывали миллионы рублей на военных поставках.

…При Николае и при Саше мы сохраним доходы наши…

Пропорционально росту цен росло недовольство во всех слоях общества, особенно заметное среди малообеспеченных слоев населения. Как в такой ситуации не вспомнить Ф. М. Достоевского, писавшего: «Сначала высшая идея, а потом деньги, а без высшей идеи с деньгами общество провалится»[486].

Даже осознанные идеалы имеют своей подкладкой плохо осознанный личный интерес. Роковая логика, состояла в том, что у Временного правительства, принесшего еще 15 марта присягу «на верность службы народу Державы Российской», ко времени своего заката не оставалось ни высшей идеи, ни настоящих денег, ни авторитета. Правда, лозунги, освященные французской революцией: «Свобода, равенство и братство» были, но если бы словами можно было сделать счастье народа, оно давно было бы сделано…

Имела место «министерская чехарда»: со 2 марта по 25 октября сменилось четыре состава правительства, в том числе три коалиционных, включавших представителей буржуазных и социалистических партий. «Телега» правительственного законодательства, влачимая усилиями «лебедя, щуки и рака» катилась неторопливо, словно впереди был огромный временной ресурс, а все попытки проведения в жизнь столь нужных стране реформ лишь усугубляли всеобщий кризис. Военные реформы, писал Верховский, просто саботировались (л. арх.).

Ситуация усугублялась массовым возвращением в страну политэмигрантов разного толка, до времени изнывавших за границей от безделья и соскучившихся «по настоящей работе». Среди возвращенцев (ехали целыми семьями) было немало известных лиц с русскими псевдонимами…

Считается общепризнанным, что прорвавшиеся к власти в марте 1917 года бесцветные личности, интересы которых не совпадали с интересами тысячелетней России и проводившие масонскую политику «Троянского коня», наделали тогда много вреда. Сюрреализм происходящего был зафиксирован в многочисленных воспоминаниях свидетелей и участников тех исторических событий. Говорят, что Керенский мрачно пошутил, что для наведения порядка нужно было расстрелять всего одного человека. На вопрос, кого же именно, может быть Ленина? – он отвечал, – Керенского!

Тут есть предмет не только для насмешки, но и для размышления, поскольку многими историками признается, что намерения у членов Временного правительства, несмотря на явную политическую близорукость, все же были самые благие, их общественная честность – вне сомнения («хотели как лучше…»). Ни у Керенского, ни у членов его кабинета, к примеру, не хватило бы духу подписать смертный приговор семье низложенного императора. Минимум – высылка за границу; максимум – вызывающе-оскорбительное унижение и ссылка «гражданина Романова» в Сибирь.

И все-таки можно догадаться, по какой причине Верховский, редко посещающий общие заседания правительства по причине их полнейшей бесполезности, охарактеризовал заседание кабинета 18 октября 1917 года, накануне своей отставки, как «пляску теней». Даже «старые царские лакеи с неодобрением смотрели на всех этих, как они их называли, «полугоспод», которые забрались не в свои сани, и народ даже досыта накормить не могут»[487].

На повестку дня с неотвратимой неизбежностью вставал главный вопрос – о Мире. Верховский энергично и настойчиво пытался склонить властную элиту к объявлению о начале мирных переговоров. Это была принципиально другая позиция, позволяющая перехватить инициативу у большевиков, твердо стоявших за мир без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов, а на «внутреннем фронте» провозглашавших радикальные лозунги классовой борьбы и полного передела собственности. В один тугой узел сплелись вопросы мира и власти.

К сепаратному миру с Россией стремилась и Германия. В Берлине впервые задумались о заключении такого мира еще в ноябре 1914 года. Среди сторонников этой идеи были весьма крупные фигуры германской военно-политической элиты, которых объединяло твердое убеждение, «что главным врагом Германии является не Россия, а Великобритания: с Россией же можно и необходимо договориться»[488]. Конечной целью такого мира было закрытие Восточного фронта. В начале 1915 года немецкая дипломатия активизировала свои усилия в этом направлении. Однако царское правительство расценило такие попытки как проявление слабости и сделало все возможное, чтобы дать понять как немецкой стороне, так и шведской, пытавшейся сделаться посредником в мирном процессе, в бесперспективности подобных усилий. Поняв это, немецкое военное командование решило «измотать русских». С осени 1915 года до февраля 1916-го «в Берлине не предпринимали активных попыток продолжить мирный зондаж в России».

Хорошо информированный А. И. Верховский излагал в своих мемуарах вопрос о сепаратном мире с немцами очень четко. Когда Протопопов, тогда еще в качестве члена Государственной Думы, был за границей, то ему было устроено свидание с первым секретарем германского посольства, предложившим свое содействие в неофициальных переговорах о мире между Россией и Германией. Немцы предлагали России Босфор и украинскую часть Галиции, предлагали воссоздать Польшу, поделенную между Германией, Австрией и Россией; Боснию и Герцеговину они готовы были вернуть Сербии; Эльзас и Лотарингию – Франции. «Только своего главного врага – Англию они хотят пощипать, отобрав ее колониальные владения»[489].

А. И. Верховский с ясностью, не вызывающей никаких сомнений, раскрыл главную причину, почему государь Николай II не мог пойти на сепаратный мир: «Государь желает сохранить нибелунгову верность союзникам, а те хотят воевать… до последнего русского солдата!.. Мы имеем уже сейчас 100 миллиардов долга, по которому нам после заключения мира придется ежегодно платить пять миллиардов в счет процентов…»[490].

В конце концов вследствие военных неудач и политических заявлений немецкого правительства совместно с правительством Австро-Венгрии о создании «независимого Польского государства» в Российских военно-политических кругах возобладала точка зрения продолжения «войны до победного конца».

В 1937 году в учебнике истории СССР писали: «Близкие к царю люди советовали Николаю II окончить войну, заключить с немцами отдельный от союзников мир (сепаратный мир) и затем расправиться с революцией»[491].

Вопрос о борьбе с внутренней анархией еще более остро встал на повестку дня в середине октября 1917 года. Главным носителем этой идеи стал военный министр А. И. Верховский, для которого наступал кульминационный момент всей его предыдущей, да пожалуй что и последующей жизни.

19 октября ровно в 2 часа дня, как и было заранее условлено, на квартиру В. Д. Набокова прибыл Верховский в сопровождении адъютанта. Набоков вспоминал: «Мы уселись в моем кабинете, кругом. Верховский сразу вошел in medias res заявил, что он хотел бы знать мнение лидеров к.-д. по вопросу о том, не следует ли немедленно принять все меры, в том числе воздействие на союзников, для того, чтобы начать мирные переговоры. Затем он стал мотивировать свое предложение и развернул отчасти знакомую нам картину полного развала армии, отчаянного положения продовольственного дела и снабжения вообще, гибель конского состава, полную разруху путей сообщения, с таким выводом: “При таких условиях воевать дальше нельзя, и всякие попытки продолжать войну только могут приблизить катастрофу”.

Милюков и Шингарев сразу же обрушились на Верховского, к которому у них давно сложилось отрицательное отношение. (Верховский, со своей стороны, считал Набокова, Шингарева и Аджемова «наименее одиозными лидерами кадетов»). Оба кадетских лидера инстинктивно чувствовали опасность, исходящую от молодого и энергичного генерала, и поэтому его слушатели пропустили мимо ушей все, что он говорил. К тому же Милюков уже отметился в истории России, когда произнес свою разгромную речь при открытии Государственной Думы 1(14) ноября 1916 года, ставя вопрос о «глупости или измене» в высшем руководстве страны. Царского правительства уже не было, но вопрос о сепаратном мире так и оставался ключевым. Удивительно, но некоторые кадеты сами выдвигали лозунг: «или разумный мир, или Ленин».

Набоков писал о Верховском: «все его недавнее прошлое было настолько – в политическом отношении – сомнительно, что не исключалось предположение, что он просто играет в руку большевикам. Разговор закончился тем, что Верховский спросил: “Таким образом, я не могу рассчитывать на Вашу поддержку в этом направлении?” и, получив отрицательный ответ, встал и раскланялся – а на другой день, в вечернем заседании комиссии Совета Республики (комиссии по военным делам) повторил в дополненном виде всю свою аргументацию, с теми же выводами»[492].

Русский человек, как известно, крепок «задним умом». «Увы, – сетовал Набоков немного позже, – приходится признать, что по существу Верховский был прав»[493].

Примечательно, что вину за развал Российского государства монархисты-эмигранты возлагали не в последнюю очередь на лидеров кадетской партии. 28 марта 1922 года В. Д. Набоков трагически погиб в Берлине, личным вмешательством предотвратив намерение эмигранта-монархиста убить П. Н. Милюкова. Набоков попытался выбить револьвер из рук нападавшего, но выстрел пришелся ему прямо в сердце…

* * *

К середине октября 1917 года военный министр Верховский, по существу, остался в изоляции. Парадокс ситуации заключался в том, что для правых Александр Иванович был, по мнению Пальчинского, как белая ворона и должен был «сорваться не там, так здесь» (л. арх.). Со стороны левых, во многом сочувствовавших военному министру, тоже начали появляться подозрения в его диктаторских замыслах.

Конфликт между А. И. Верховским и другими министрами Временного правительства, которые были не способны профессионально оценить ситуацию в армии и на фронте, с каждым днем разрастался все больше и больше. И все-таки Верховский продолжал энергично действовать, используя любые возможности, хотя у него почти не осталось единомышленников в аппарате министерства, в тылу и на фронте.

А. И. Верховский вспоминал: «Днем 20-го я приглашал к себе членов Ц. И. К. Были: Авксентьев, Гоц, Дан, Чхеидзе, Скобелев и еще кто-то. Я им говорил, что страна не может воевать, что она вырвет управление. Они просили меня не делать шагов, в то время как нужно было (действовать и я эти действия предлагал. Это свидание разрушило мою надежду на их твердость и поддержку» (л. арх.).

20 октября 1917 года в 9 часов 30 минут вечера в Мариинском дворце открылось секретное заседание комиссий по обороне и по иностранным делам Предпарламента.

До революции в этом дворце шли заседания Государственного совета; здесь собирались виднейшие деятели царской России и во главе с представителями царской семьи решали важнейшие дела империи, но наступили времена, которые предрекал поэт:

Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь…

Теперь собиралась на заседание совсем другая публика. Здесь упражнялись в красноречии самые «лучшие представители российского общества», «властители дум» и так называемые «передовые люди». На этом заседании военный министр Верховский счел необходимым изложить свое видение обстановки: «1) сокращение армии в желательных размерах не может быть произведено по стратегическим соображениям; 2) армия не может быть при таких условиях прокормлена; 3) равным образом, она не может быть должным образом одета и обута; 4) командовать некому; 5) большевизм продолжает разлагать наши боевые силы»[494]. Но самая главная проблема, по мнению Верховского, была в том, что армия не понимала, зачем она должна вести войну. «Солдат не хотел нести ни жертв, ни лишений во имя каких-то совершенно непонятных ему целей. Поэтому власть офицеров была подорвана. От традиций в армии осталась лишь тень. Никакие распоряжения не выполнялись… Армия неудержимо разваливалась»[495].

Верховский продолжал: «Если до сих пор большевики не выступили для захвата власти, то только потому, что представители фронта пригрозили им усмирением. Но кто поручится, что через пять дней эта угроза сохранит свою силу, и большевики не выступят? Нельзя забывать и того, что мирная пропаганда усиленно поддерживается Германией, и министру достоверно известно, что две выходящие здесь газеты получают средства от неприятеля (курсив ж. «Былое»). Единственная возможность бороться со всеми этими тлетворными и разлагающими влияниями – это вырвать у них почву из-под ног; другими словами, самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира»[496].

«Дрожь прошла от этих жутких слов по всему собранию», – вспоминал член ЦК кадетской партии масон Максим Моисеевич Винавер (1863–1926). – Кто стоял за сепаратный мир, тот невольно объединялся с большевиками…»[497].

Дрожь у так называемой «правящей элиты» была не только по поводу мирных переговоров. Последним вопросы задавал Юлий Осипович Мартов (Цедербаум). Он спрашивал военного министра Верховского, следует ли понимать его заявление о подавлении анархии внутри страны в смысле установления диктатуры. Верховский отвечал, что суть не в названии, однако для борьбы с анархией так же необходима сильная единоличная власть, как и для командования армией, и в этом смысле означенная власть может считаться диктатурой.

Верховский, ссылаясь на публикацию «Журнала соединенного заседания комиссий по обороне и по иностранным делам 20 октября 1917 года», вскоре после тех событий писал: «В “Былом” № 12, 1918 г. я прочитал отчет о заседании предпарламента 20/X. Прежде всего, никакой предварительной инсценировки с моего ведома не было. Напротив, в заседании, которое было у меня в тот же день и где я перед членами Ц.И.К. настаивал на решительных шагах в пользу мира, я не получил поддержки; наоборот, меня просили воздержаться от выступлений в резкой форме и просили дать План положения армии. Затем весь отчет по стенограмме мной не проверен и в ней многое неверно, а части нет совсем. Именно нет всей моей мотивировки необходимости объединения всей власти по борьбе с анархией в одних руках, опираясь на большинство советов и армейских организаций, на что Терещенко, не обинуясь, сказал в своем ответе: “Это диктатура”; этого тоже нет, и есть только последний вопрос Цедербаума на эту же тему…» (л. арх.).

Из материалов личного архива видно, какими именно аргументами подкреплял свое выступление военный министр. Верховский вспоминал: «Затем, и это главное, не затронута также моя мотивировка о необходимости говорить о мире, вернуть этим армии боеспособность – сильно сократив ее и тогда, как меня спросили:

– Даже, если мирные переговоры будут неудачны?

– Тогда с реальной силой в руках мы будем в состоянии ожидать мира сколько нужно.

Вот на это меня и спросили:

– А если союзники не согласятся?

– Тогда мы пройдем через величайшие страдания вследствие захвата власти большевиками. Точка зрения моя была: если можно, вместе с союзниками заключить мир. Если нельзя, то говорить о нем и, пользуясь переменой настроений, восстановить порядок и стать величиной на счетах, а не разлагающимся трупом» (л. арх.).

Как видим, военый министр ставил вопрос вполне реалистично. В его докладе не было того «верхоглядства», которое произвело столь сильное впечатление на Винавера: «Сухим, беззвучным голосом, окидывая собрание холодным взглядом бесстрастных, точно стеклянных глаз, молодой человек в генеральском мундире путем цифр, дилетантски составленных, доказывал нашу небоеспособность, не задаваясь, по-видимому, даже вопросом о «моральном и государственном смысле предлагаемого им поворота»[498].

Верховский предложил резко сократить численность вооруженных сил за счет демобилизации старших возрастов. Одновременно предполагалось возродить строгие дисциплинарные меры, в том числе создать отдельную группировку, численностью до 150 тысяч человек, для борьбы с дезертирами и погромщиками в тылу.

Доклад военного министра оказал на собрание потрясающее впечатление, но он ясно видел, что это впечатление было враждебно сказанному в докладе. На возражения участников заседания, что немедленный мир означал бы потерю доступа к Балтийскому морю, крушение надежд, связанных с революцией, военный министр отвечал, что его интересовали не завоевания революции, а спасение страны. Верховский вспоминал важные подробности того исторического заседания:

«Кускова, всплеснув руками, говорит:

– Что, вы министр Временного правительства предлагаете сепаратный мир? Как это может быть?

Я ответил:

– Не мир, но шаги к его приближению вместе с союзниками.

Мартов спросил:

– Нужно ли опасаться захвата власти большевиками?

Я ответил, что этого не боюсь и что управлюсь с этим.

Терещенко спрашивал:

– Как же эти лишения должны давить на армию, а бунтуют тыловые солдаты? Вообще вопрос в такой постановке Временным правительством не был поставлен. Что касается диктатуры, то она совершенно не нужна.

Он умышленно исказил мою мысль. Я говорил лишь о борьбе с анархическими и погромными выступлениями» (л. арх.).

Обсуждение доклада Верховского потонуло в словопрениях, закончившихся в момент закрытия заседания в 12 часов 10 минут ночи, то есть уже 21 октября. Воистину сказано: «Наказана ты, Русь, всесильным роком, как некогда священный Валаам: заграждены уста твоим пророкам, а слово вольное дано твоим ослам!».

А. И. Солженицын, очевидно, не знал всех подробностей (или не хотел их отражать в своих трудах) и писал о докладе Верховского сжато, в виде тезисов: «Всем видно, что правительство в параличе воли. – На секретном заседании двух комиссий предпарламента доклад Верховского, не согласованный с ВП: Армия больше воевать не может, надо спасать государство; вырвать почву из-под большевиков, самим первым предложив мир; заключить мир, какой сейчас возможен. И нужна сильная единоличная власть»[499].

Реальность была такой: в октябре весь фронт был готов к свержению Временного правительства. Рассчитывать можно было лишь на казачьи районы – Кубань, Терек, Дон, Астрахань.

А. И. Верховский называл вещи своими именами: «Мой ультиматум в предпарламенте сорвался. Не поддержали его, на гибель армии и страны» (выделено мной. – Ю. С., л. арх.).

Ультиматум военного министра был очень смелым и решительным шагом, поскольку в офицерской среде, у лидеров политических партий, в «образованном обществе» идея мира приравнивалась тогда к прямой измене России. Всполошилась так называемая «независимая» пресса:

Граждане, все на ноги. Россию предают! Спасайте ее[500].

Про ультиматум Верховского в Предпарламенте с требованием начала мирных переговоров в «Истории Гражданской войны в СССР» не упоминалось вовсе, но было отмечено: «21 октября редактор бульварной газетки «Общее дело» Бурцев сообщил, что на заседании комиссии Предпарламента 20 октября обсуждался вопрос о заключении с немцами сепаратного мира. По распоряжению Керенского газета была немедленно закрыта, но не за клевету, а… за разглашение сведений о закрытом заседании комиссии»[501].

Еще раньше за призывы к немедленному миру досталось Ленину:

Радуйтесь О, да, вы трижды правы, Ленин! Вы любите свою страну! Пусть каждый будет откровенен: – Конечно – мир! Долой войну! И на пиру грядущей тризны Вздохнем мы сладко Русью всей: – Изменники своей отчизны, – Предатели своих друзей. Н. Агнивцев[502].

Отношения Верховского с родными обострились. Его мать, наслушавшись разговоров «тетушек и бабушек», мрачно глядела на него и говорила о том, «что-де нельзя подделываться к большевикам». Брат Леонид, фронтовик, капитан Л.-Гв. Егерского полка бранился и спрашивал, как он думает выйти из этой грязной истории. «Офицеры, – говорил он, – просто обвиняют тебя в том, что ты ведешь двойную игру и из карьеристских соображений заискиваешь перед большевиками»[503].

Историческая возможность исправить ситуацию была упущена еще раз. На этот раз – окончательно. Верховский вспоминал: «Выступление мое было подготовлено до заключения о невозможности воевать (стр. 33 «Былого»). Дальше я говорил уже под давлением безотчето больного чувства разочарования в людях, с которыми шла работа во главе страны. Временное правительство не понимало вопроса мира, а Ц.И.К. необходимости борьбы с анархией силой. А при этих 2х данных гибель была неизбежна, что и случилось. И здесь мне захотелось в последний раз бросить все результаты всех наблюдений, чтобы заставить людей думать. Этого требовало логическое развитие, ибо за ним, конечно, оставался вопрос: «Ну так что же делать?». И этот ответ был дан и жизнь его подтвердила. 23 октября Терещенко получил от Австрии предложение сепаратного мира и этот козырь не сумел использовать. Потом, сидя в тюрьме, он говорил об этом Пальчинскому, а тот мне» (л. арх.).

Американский посол в России Френсис признавал, уже после Гражданской войны, что Терещенко дважды у него обедал и уверял посла, что он первого августа получил от Германии выгодные предложения о мире. Эти предложения Терещенко показал только Керенскому[504].

Разочарование постигает большей частью близоруких людей. Эмигрант Керенский дал интересное интервью:

«Макс. Смогли бы вы одолеть большевиков, если бы заключили сами сепаратный мир?

Керенский. Мы были бы сейчас в Москве.

Макс. Почему же вы этого не сделали?

Керенский. Мы были слишком наивны»[505].

В результате такой «наивности» Первая мировая война окончилась для России «позорным», по мнению Верховского, миром, а некогда могущественная Российская империя оказалась на Голгофе. Последствия той войны известны. По образному выражению Сталина: «Кому достались пироги и пышки, а кому синяки и шишки».

Примечательно, что граф Павел Граббе, сын графа А. Н. Граббе[506], начальника Конвоя Его Императорского Величества Николая II, в своих мемуарах назвал Ленина гением именно за понимание им насущных народных нужд, за то, что «солдаты хотели вернуться домой, а крестьянам нужна была земля»[507].

В книге А. Г. Авторханова «Ленин в судьбах России» приведена интересная цитата из книги американского профессора Стефана Поссони (1913–1995), характеризующая политическую обстановку в конце октября. Он писал: «Верховский оказался прав не только как военный, но и как проницательный политик в силу своего природного дара трезво анализировать обстановку. Какие же выводы сделало правительство из дискуссии между Терещенко и Верховским? Подтвердило “верность” союзникам (поистине верность до могилы!) и выгнало Верховского из кабинета…»[508].

Генерал Верховский был вынужден подать в отставку. Это, с его слов, происходило так: «На заседании 19 октября, где я заявил об отставке, причина, окончательно меня толкнувшая, была следующая. Целый вечер они обсуждали, что делать ввиду готовившегося движения большевиков. Кишкин дал единственное предложение – новое воззвание к лучшим чувствам. Обсуждалось, кому дать власть в городе: Полковников не хорош, Пальчинский одиозен. Обо мне ни слова, как будто меня нет. Керенский снимает вопрос с обсуждения. Говорит, что подумает, как сделать. Военному человеку это не переносимо. Надо драться и сегодня же, а потому если не решают, то весь разговор “скучно слушать! Вздор говорят”. Это я и сказал». (л. арх.).

А. Ф. Керенский, однако, не решился сказать всю правду об отставке военного министра, и 24 октября 1917 года под рубрикой: СОБЫТИЕ ДНЯ появилось правительственное сообщение: «…генерал Верховский уволен в отпуск с освобождением от должности военного министра»[509].

Этот судьбоносный момент самим Верховским изложен иначе: «Я хотел уйти так, чтобы это не произвело вредного впечатления на армию. Военный министр уходит в отставку вследствие несогласия Временного Правительства идти на мир с Германией, а я боялся, что именно так в упрощенной психологии толпы, будет истолкован мой уход. Вопрос о мире в армии стал столь больным, что мои товарищи по кабинету нашли невозможным громко сказать причины моего ухода. Я подал в отставку 19 октября, а они 22 поместили приказ, что я увольняюсь в отпуск на 2 недели без прошения. Поэтому мне пришлось молчать и слушать весь вздор, все гадкие сплетни, всю грязь, которую тогда обо мне говорили…»[510].

Добавим, что не только говорили, но и писали… После отставки чрезвычайный интерес российской периодической печати к Верховскому пропал надолго, и только обозреватель французской газеты «Le Progrès» 14 ноября 1917 года с опозданием сообщил публике «сенсацию», заключающуюся в том, что, оказывается, во Временном правительстве находился человек, который пошел на сговор с большевиками и это, мол, значительно упростило переворот. Этим человеком оказался… военный министр генерал Верховский, предательство которого стало для Керенского очевидным слишком поздно…

В лукавых словах французского обозревателя можно найти и рациональное зерно. Хотя никакого отношения к большевикам Верховский не имел, можно согласиться, что его уход с поста военного министра действительно «значительно упростил переворот».

Союзникам Керенский объяснил увольнение Верховского тем обстоятельством, что он пытался захватить власть. Такое признание означает, что А. Ф. Керенский был не таким уж простачком, как его аттестуют, и понимал опасность, исходящую от молодого генерала, готовящегося в наполеоны. «Керенский, – писал Верховский, – взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда»[511].

Очевидно, что Временному правительству пришлось – выражаясь гоголевским языком, – решать сложную задачу: такой ли был человек генерал Верховский, «которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех, как неблагонамеренных»[512].

А. И. Верховский вспоминал другие подробности своей отставки: «Последняя сцена, где мне заявили о решении Временного правительства меня освободить, были Керенский, Коновалов и Милянтович. Прочли и мое заявление: «Вы так слабы, что не можете даже меня арестовать, а я беру на себя делать, и не выступать нельзя». Я еще сказал, что Керенский должен уходить, и поскорее» (л. арх.).

После отставки Верховского «диктатора» Петрограда с исключительными полномочиями «по водвореннию порядка» все-таки назначили. Словно в насмешку над здравым смыслом, им стал один из руководителей кадетской партии, доктор медицины, по профессии физиотерапевт – Николай Михайлович Кишкин. Примечательно, что когда военный министр Верховский при посещении 20 сентября Преображенского, Егерского и Волынского полков столкнулся с митинговым оратором большевиком-прапорщиком, провозглашавшим сверхпопулярный лозунг «Долой войну!», то он увидел, что солдаты испытывали «бешеное удовольствие, когда он нападал на Временное правительство, состоящее из буржуев, разных Кишкиных-Бурышкиных». Только личная популярность помогла тогда Верховскому одержать верх, и, как он вспоминал, «победить» (л. арх.).

Вдовствующая императрица Мария Федоровна, хорошо знавшая Верховского с его юных лет, но не располагавшая всей полнотой информации, отметила в своем дневнике:

«21 октября [пятница] 1917 ‹….› Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга. Верховский, занимавший пост военного м[инистра], ушел в отставку, он, впрочем, на эту должность не слишком-то годился. Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено»[513].

21 октября 1917 года Верховский сдал полномочия своему заместителю генералу А. А. Маниковскому и в тот же день покинул столицу. Находясь вместе с женой в ссылке на острове Валаам, в девственной тишине, где не было ни телефона, ни телеграфа, ни писем, Александр Иванович сожалел, что упустил исторический шанс для себя и для России, – «все-таки можно и нужно было прогнать Временное правительство “силой штыков”»[514].

Бывший член Временного правительства Ф. Степун вполне обоснованно считал: «Законности власти Керенского можно было и не признавать, так как он не был ни помазанником Божиим, ни всенародным избранником, а всего только ставленником цензовой Думы и самозваного Совета рабочих и солдатских депутатов»[515]. Философ Ф. Степун был прав: начиналась долгая эпоха самозванцев…

После отставки военного министра дальнейшие исторические события происходили по сценарию, который отчетливо предвидел Верховский. 24 октября примерно в десять часов утра Керенский созвал в своем кабинете в Зимнем дворце совещание министров и сообщил им о «захвате инициативы в свои руки». После этого он, получив одобрение своей заранее заготовленной для выступления в Предпарламенте речи, уехал в Мариинский дворец.

Заседание Предпарламента открылось в 12 ч. 30 минут… Неожиданно в министерской ложе появился Керенский. Его взволнованный вид привлек к себе внимание депутатов. В зале началось оживление. Как только министр Никитин кончил речь, трибуну быстро занял Керенский. Он резко обрушился на большевиков, обвинив их в организации восстания, в выражениях не стеснялся, а Ульянова-Ленина обозначил как скрывающегося государственного преступника. Речь Керенского была бурная, крайне длинная и, как писали в «Истории Гражданской войны», – «истерическая». Керенский констатировал, что имеет место «полное, явное, определенное состояние известной части населения Петербурга как состояние восстания».

С кадетской скамьи (с которой несколько дней назад едва ли не освистали генерала Верховского. – Ю. С.) раздались крики:

– Дождались!»[516].

После порции словесного гипноза, выпущенного в зал, Керенский потребовал от Предпарламента чрезвычайных полномочий для ликвидации восстания самыми решительными мерами, то есть речь шла о той самой диктатуре, в которой 5 дней назад было отказано Верховскому. В 2 часа дня Керенский, провожаемый овацией, покинул трибуну и помчался в Зимний дворец отдавать распоряжения.

Но этим дело не кончилось. Совет республики продолжал работать и вымучивал из себя вотум поддержки в течение… шести часов!.. «Устраивались перерывы заседания, фракции совещались по своим комнатам, велись межфракционные переговоры. В результате к вечеру Временный совет раскололся на две почти равные части. Ничтожным большинством голосов прошла «левая» формула, представлявшая собой целую лекцию о «демократических» способах борьбы с вооруженным мятежом. Когда председатель Совета привез эту резолюцию в Зимний дворец, министр-председатель с полным основанием спросил, не равносильна ли она выражению недоверия правительству и не следует ли ему уйти в отставку. Коалиционный предпарламент не оказал поддержки коалиционному правительству. Республиканский центр в самую критическую для революции минуту обанкротился»[517].

* * *

Еще у древних авторов, у Аристотеля в «Политике», в политологии эпохи Александра Македонского, утверждалось, что путь от тоталитаризма к демократии лежит через просвещенную диктатуру. Отчасти это признавалось и в советское время, имея в виду так называемую «диктатуру пролетариата».

В личном архиве сохранился киносценарий А. Я. Каплера (близкого друга Светланы Аллилуевой) «Ленин в Октябре». Историки кино утверждают, что Сталин лично делал цензуру всех киносценариев, внося поправки, но имела ли место такая цензура в данном случае – неизвестно. Так или иначе, но этот «шедевр» превратился в сценарий… кинокомедии. Или пародии. Комизм этой пародии заключается в том, что в этом сценарии о Верховском не сказано ни слова, но о необходимости диктатуры было сказано весьма определенно. Так, на совещании у английского посла прозвучал оригинальный монолог какого-то придуманного Каплером героя: «…Отдать пол-России? Давайте! Кавказ англичанам? (жест в сторону посла) Ради бога! Украину этим… ну, известно кому! …Пусть жрут! Мы на все согласны. Но человека дайте! Дайте человека, в которого я бы поверил! Дайте настоящего душителя! Да, да! Душителя! Вот именно – душителя, вешателя, собаку! …Где этот человек? …где эта кровавая рука? Где этот кулак, который сломает вшивой стране хребет?»[518]

В 1917 году было не так уж много претендентов на диктаторские полномочия, хотя уже с лета все настойчивее в самых разных кругах стала звучать мысль о необходимости установления «сильной власти» для решения насущных военных, политических и экономических проблем. Нужен был «энергичный толчок», чтобы все почувстовали, что появилась централизованная власть, чьи приказы и распоряжения действительно будут выполняться на местах. В таких условиях неизбежно должен был появиться единовластный военно-политический лидер России, чтобы вывести страну из тупика. Промышленники даже предлагали на эти цели Верховскому крупные средства до сотни миллионов[519]. По сути, это был подкуп, и военному министру предлагалось исполнить роль генерала Кавеньяка…

О диктаторских амбициях генерала Верховского, кроме А.Ф Керенского, догадывались всего несколько человек. Один из них – проницательный историк Мельгунов отмечал в своем дневнике (18.09.1917): «Никто не замечает, что в наполеоны-то пробирается Верховский». По мнению Берберовой, Мельгунов считал его «подозрительным авантюристом»[520].

Далее Берберова писала: «24 октября по Петрограду разнесся слух, что Верховский провозгласил себя диктатором»[521]. На чем был основан этот слух – непонятно, поскольку Верховский в это время уже находился на о. Валааме.

Вторым человеком была его сестра, которая (в своеобразной стихотворной форме) записала в своем дневнике: «Россия, Родина моя, свое Европе скажет слово и миру принесет непочатый источник своих богатств, духовных и земных. Мой брат, мой Саша, первый, властною рукою ее на эту выведет дорогу» (л. арх.).

Третьим человеком был прапорщик Ф. Степун, философ по образованию, трудовик по партийной принадлежности и ставленник Б. В. Савинкова. В то время он занимал должность начальника политуправления военного министерства. Степун понял замысел своего начальника генерала Верховского и изложил его так: «Смотря на красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо человека, готовящегося в Наполеоны, якобинца, я ясно почувствовал, что этот молодой генерал или так скоро сорвется, что с ним идти не стоит, или так далеко пойдет, что с ним идти не след… Человек бесспорно умный, талантливый, энергичный и по своим политическим взглядам кое в чем даже более близкий мне, чем Савинков, – продолжал Степун, – Верховский сразу же оттолкнул меня от себя. …В нем чувствовался честолюбивый карьерист, который в стремлении к своей цели не будет слишком разборчив в средствах. По своему внешнему облику – аристократ, по своему внутреннему строю – большевик. Его план, очевидно, заключался в том, чтобы, опираясь на левый фланг революционной демократии, стать тем диктатором, которым Корнилов стать не сумел»[522].

Заслуживает интереса такая деталь. Военный министр, после получения от Ф. Степуна прошения об отставке, вызвал его к себе для личных объяснений, причем встреча была назначена… на 6 часов (!) утра. Степун вспоминал подробности своей последней встречи с Александром Ивановичем: «Поздоровавшись, Верховский сразу же нервно и гневно обрушился на меня за мое нежелание работать с ним над оздоровлением армии. Он с горечью упрекал меня в том, что я покидаю его, зная, до чего мало людей и что у него каждый человек на счету. Все, что он говорил, было правильно, но все же я чувствовал, что во всех его правильностях не было правды. Он говорил горячо, но я оставался холодным. Так мы и расстались»[523].

От тридцатилетнего генерала Верховского в то время требовалось «всего-то»: либо получить власть из рук Предпарламента легально, либо воспользоваться опытом тридцатилетнего Бонапарта, который в аналогичной ситуации ликвидировал Директорию в 1799 году без малейших затруднений, причем «даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать»[524].

Глава партии октябристов А. И. Гучков, по характеристике Верховского, заговорщик и очень беспокойный человек, в своих воспоминаниях в очень сильных выражениях отзывался о Верховском. Он считал, что генерал Верховский не был сторонником революции, а был «профитером революции», пытавшимся продвинуться к вершинам власти на ее волне… Гучков, как и Степун, считал, что генерала Верховского могло «занести».

А. И. Верховский с молодых лет основательно изучал отечественную и мировую историю. В семейной библиотеке сохранилась, в частности, книга с его автографом, вышедшая в 1909 году: «История происхождения современной Франции. Новый порядок». Это были времена революционных преобразований во Франции, когда в промежуток времени между свержением с трона Людовика ХVI и установления республики господствовал не поддающийся определению переходный порядок, длившийся сорок два дня, с 10 августа по 22 сентября 1792 года; он не был ни республикой, ни монархией, но закончился республикой…

Случайно (?) на одной из страниц сохранилась закладка из засушенного кленового листа… Когда Наполеон Бонапарт в качестве простого зрителя присутствовал при разгроме Тюильри то, видя у окна Людовика ХVI, одетого в красный колпак, он воскликнул: «Каким образом позволили войти этой сволочи! Нужно было смести пушечными выстрелами четыре или пять сотен, и остальные побежали бы». 10 августа, когда звучал набат, его презрение одинаково было как по отношению к толпе, так и по отношению к королю…»[525].

Феномен Наполеона Бонапарта, генерала, «спасавшего» республику, а ставшего императором, не давал в то время покоя многим. Керенский любил позировать «под Бонапарта»: рука в перчатке прекрасной кожи за обшлагом френча, вторая – за спиной, на сапогах – шпоры… В бонапартизме подозревали и генерала Корнилова.

А. И. Верховский старался дипломатично обходить тему диктатуры. Он писал: «Люди, которые соглашаются работать в такое время разрушения, идут на Голгофу. Они несут на алтарь родины самое дорогое – свое доброе имя, отдавая его вихрю политической борьбы. Бесконечно тяжелый, неблагодарный труд – тормозить катящееся в пропасть безумное стадо»[526].

Действительно, путь этот труден и тернист. Черчилль, к примеру, высказывал такое мнение: «Одна из невыгодных сторон диктатуры состоит в том, что диктатор часто подчиняется диктату других, и то, что он делает по отношению к другим, может быть сделано по отношению к нему»[527].

Так или иначе, но план военного министра генерала Верховского стать единовластным военно-политическим лидером огромной страны, причем на легальных основаниях, и, главное, – бескровно, не состоялся. Как видно из документов личного архива, главной частью этого плана было – перехватить инициативу мирных переговоров у большевиков и, опираясь на решение комитетов, проводить свою линию, постепенно сосредоточивая власть в своих руках. По его мнению, можно и нужно было, пойдя широко навстречу, подойти бережно к душе освободившегося народа, завоевать его доверие, повести за собой и предохранить от тех страшных ошибок, в которые он впал. Однако ход российской истории (а по сути, и всего человечества) пошел «другим путем»…

Трудно не согласиться и с таким высказываением древнего мудреца: «И обратился я и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их»[528].

Глава VII. Вчера было рано, завтра будет поздно

Замечено, что все, что происходит в истории, – результат причудливого соединения, игры объективных тенденций и субъективных факторов. Как отмечал поэт: «По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин»…

Генерал Верховский снова оказался в самом эпицентре ситуации, когда решались проблемы мирового уровня. Снова, как любил говорить Александр Иванович, повернулось колесо его судьбы… На этот раз повернулось «колесо судьбы» всей огромной России. Начиналась новая эпоха, а тернистый путь к «светлому будущему» послужил основанием для А. И. Солженицына назвать свое всемирно известное произведение – «Красное колесо»…

В ночь с 24 на 25 октября 1917 года В. И. Ленин покинул свою петроградскую квартиру на Сердобольской ул., д. 1а, оставив М. В. Фофановой записку: «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. Ильич»…

Газета «Новое время» внимательно отслеживала ситуацию. Отметив, что после увольнения Верховского временное управление Военным министерством возложено на генерала от артиллерии А. А. Маниковского, эта газета подчеркивала: «Мы получили сведения о сильном давлении большевиков на Временное правительство в смысле оставления генерала Верховского на посту Военного министра»[529].

Нельзя исключать, что анонимный источник, сообщивший газете такие сведения, был провокатором, пытавшимся доказать «большевизм» Верховского, в то время как он делал отчаянные попытки добиться и в Правительстве и в Предпарламенте диктаторских полномочий как раз для борьбы с большевиками.

25 октября (7ноября) 1917 года Временное правительство с необычайной легкостью было низложено.

Накануне вечером 24 октября 1917 года Ленин написал свое самое знаменитое (по последствиям) письмо к членам ЦК ВКП(б)[530]:

“Товарищи!

Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно.

Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами Советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс.

Буржуазный натиск корниловцев, удаление Верховского (здесь и далее выделено мной. – Ю. С.) показывает, что ждать нельзя. Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.

Нельзя ждать! Можно потерять все!

Цена взятия власти тотчас: защита народа (не съезда, а народа, армии и крестьян в первую голову) от корниловского правительства, которое прогнало Верховского и составило второй корниловский заговор.

Кто должен взять власть?

Это сейчас неважно: пусть ее возьмет Военно-революционный комитет «или другое учреждение», которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа, интересов армии (предложение мира тотчас), интересов крестьян (землю взять должно тотчас, отменить частную собственность), интересов голодных.

Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью.

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них.

Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия.

Было бы гибелью или формальностью ждать колеблющегося голосования 25 октября, народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой; народ вправе и обязан в критические моменты революции направлять своих представителей, даже лучших своих представителей, а не ждать их.

Это доказала история всех революций, и безмерным было бы преступление революционеров, если бы они упустили момент, зная, что от них зависит спасение революции, предложение мира, спасение Питера, спасение от голода, передача земли крестьянам.

Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно.»

(написано 24 октября 1917 года. Впервые напечатано в 1924 году. Печатается по машинописной копии)[531].

Очередной исторический парадокс… Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко («этот толстяк Родзянко»), не единожды обласканный императором и питавшийся, как вся правящая элита, от щедрот империи, во время начавшейся в Петрограде в конце февраля смуты срочно отправил 26 февраля Николаю II телеграмму, в которой, описав беспорядки в столице, столкновения воинских частей, стрельбу, убеждал царя: «…Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца»[532]. Заметно, что концовка писем Ленина к съезду и Родзянко к царю весьма похожи как по стилю, так и по содержанию…

Василий Васильевич Розанов (1856–1919), русский религиозный философ и талантливый писатель-публицист, умерший от голода в Советской России, в своем «Апокалипсисе нашего времени» писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая “Великого переселения народов”. Там была – эпоха, “два или три века”. Здесь – три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Чтó же осталось-то? Странным образом – буквально ничего»[533].

Считается, что Розанов имел порочное тяготение к крайностям и сгущал краски. Но вот какие слова нашлись в одном из писем сестры Верховского: «…жизнь совершенно остановилась» (л. арх.).

Как предсказал древний пророк, «Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней»[534].

А. И. Верховский буквально пророчески предсказывал ближайшее будущее России: «Выйдя впервые к большой государственной работе, русское общество, сменившее царское правительство, оказалось не подготовленным к принятию власти, к большим решениям. Теперь пришли другие люди, которые не будут разговаривать. Они будут действовать. Проделают для темного народа свой «наглядный» опыт обучения, и, лишь пройдя через горькое падение, просветленный народ найдет свою правду. Что же, да будет воля Божия»[535]…

Прошло 20 лет. За это время «Чаша гнева» была переполнена и «Бич Божий» действительно обрушился на многих – за грехи великих людей страдают народы, породившие этих людей…

Политическая обстановка в стране радикально поменялась. «Ленинская гвардия» была почти полностью физически истреблена[536]. Революция после долгого периода неистовства была убита наповал.

Начиная с 1937 года в печатной продукции, издаваемой огромными тиражами, появились такие словосочетания и эпитеты, относящиеся к бывшим соратникам по борьбе: «изверги из бухаринско-троцкистской банды… ликвидация остатков бухаринско-троцкистских шпионов, вредителей, изменников родины… подонки человеческого рода… ничтожные лакеи фашистов… белогвардейские пигмеи, силу которых можно было бы приравнять всего лишь силе ничтожной козявки, забывшие, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь – временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам…»[537].

Вина бывших соратников по претворению в жизнь идеалов Великой Октябрьской Социалистической революции была неопровержимо «доказана», нужные «признания получены»: «Провокаторские попытки срыва брестского мира в начале 1918 года; заговор против Ленина и сговор с «левыми» эсерами об аресте и убийстве Ленина, Сталина, Свердлова весной 1918 года; злодейский выстрел в Ленина и ранение его летом 1918 года; мятеж «левых» эсеров летом 1918 года; намеренное обострение разногласий в партии в 1921 году с целью расшатать и свергнуть изнутри руководство Ленина; попытки свергнуть руководство партии во время болезни и после смерти Ленина; выдача государственных тайн и снабжение шпионскими сведениями иностранных разведок; злодейское убийство Кирова; вредительство, диверсия, взрывы; злодейское убийство Менжинского, Куйбышева, Горького, – все эти и подобные им злодеяния, оказывается, проводились на протяжении двадцати лет при участии или руководстве Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и их прихвостней – по заданиям иностранных буржуазных разведок…»[538].

Сегодня все это кажется каким-то умопомрачением, но в такой тревожной обстановке беспартийному Александру Ивановичу приходилось жить, работать и надеяться, что его минует сия чаша… Можно догадаться, по какой причине в личном архиве сохранились газеты за март 1938 года, и на развороте одной из них можно прочитать, чем заканчивались такого рода судебные процессы:

«ПРИГОВОР НАРОДА

Десять долгих дней Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР хладнокровно и беспристрастно распутывала клубок страшнейших злодеяний, совершенных бандой фашистских убийц, предателей, изменников, диверсантов, вредителей, человекообразными тварями из «право-троцкистского блока».

Со скамьи подсудимых, где рядом с бандитом-отравителем, подлым организатором убийств и отравлений Ягодой, мнившим попасть в «российские Гитлеры», сидел растленный кривляка, «проклятая помесь лисы со свиньей», «теоретик» убийств и подлости, главарь всей этой фашистской сволочи Бухарин, где доживали свои последние дни шпионы, провокаторы, ничтожества, продажные шкуры фашистских разведок, – со скамьи подсудимых шел смрадный запах мертвечины и разложения.

Чего хотели эти человекоподобные твари? Они хотели повернуть вспять колесо истории. Они хотели утопить в крови великое, завоеванное в бесчисленных боях под руководством большевистской партии Ленина – Сталина, счастье советского народа. Они хотели вернуть капиталистов и помещиков, снова надеть капиталистическое и помещичье ярмо на рабочих и крестьян, они хотели свергнуть советскую власть.

В звериной ненависти к советской власти объединились, слились в зловонную кучу человеческих отбросов правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты, старые царские охранники, шпионы фашистских разведок и так далее и тому подобное…».

(Фрагмент из речи государственного обвинителя – прокурора Союза ССР тов. А. Я. Вышинского.)

Честь и слава советским разведчикам и их руководителю – сталинскому наркому Н. И. Ежову! (расстрелян 4.02.1940. – Ю. С.)

Да здравствует советский суд, выполнивший волю великого советского народа!»[539]

Возникает закономерный вопрос: отчего такое стало возможным и могло ли быть иначе? Трудно сказать. Однако еще в 1881 году Ф. М. Достоевский ясно предвидел такой ход событий: «А так как народ никогда таким не сделается, каким его хотели видеть наши умники, а останется самим собою, то и предвидится в будущем неминуемое и опасное столкновение»[540].

Глава VIII. Россия на Голгофе

Опубликованных достоверных источников с информацией о деятельности А. И. Верховского в 1914–1918 годах явно недостаточно. Заслуживающей внимания можно считать работу Александра Ивановича «Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.)». Эта книга, в которой было немало горькой правды, была выдержана в антибольшевистском духе и потому становилась опасной для новой власти. Опасной на долгие десятилетия. Вследствие такого обстоятельства к настоящему времени она стала библиографической редкостью. Работа над книгой уже подходила к концу, когда в феврале 1918 года А. И. Верховский был арестован органами ВЧК.

Небольшая по объему (141 страница), эта книга представляет собой вполне достоверный источник. Она завораживает читателя и в то же время заставляет задуматься: откуда у молодого офицера могли появиться настолько глубокие познания во всех сферах общественной жизни Российского государства? Что заставляет историков (и не только их) разбирать книгу на цитаты? Почему некоторые вопросы, им поднятые, до сих пор не теряют своей актуальности?

Возможно, что именно по таким причинам в новое «смутное время» начала 1990-х годов «Военно-исторический журнал» опубликовал это произведение[541].

«Походный дневник» Верховский начал писать 1 августа 1914 года, тотчас по возвращении из сербской командировки, и закончил 22 марта 1918 года, поэтому ее можно считать, в определенном смысле, продолжением «Сербского дневника». Есть и отличия: «Сербский дневник 1914 года» Верховский писал «день в день» и в этом, кроме прочего, состоит его особая ценность. В книге «Россия на Голгофе» встречаются незначительные более поздние вставки, дополняющие и без того огромный массив информации. Печаталась книга в спешке. На сохраненном в семье дарственном экземпляре сестра Верховского сделала позже многочисленные корректорские правки.

Точная дата выхода книги в свет неизвестна, но, судя по дате автографа на книге – 30 мая 1918 года, можно с полным основанием утверждать, что она увидела свет до этой даты. В семейном архиве сохранился экземпляр этой книги с автографом А. И. Верховского, посвященным Лидии Федоровне Верховской: “Моему дорогому другу – жене, в воспоминание о пути, пройденном вместе”. Эта «опасная» книга со временем оказалась на сохранении у сестры Александра Ивановича в Ленинграде, а причиной тому была постоянная угроза обысков в квартире Верховского в Москве в 1930-х годах.

По воспоминаниям сына А. И. Верховского, Николая Александровича, большое участие в подготовке книги к изданию принял М. Горький. Книга была издана в Петрограде в 5-й Государственной типографии, располагавшейся по Стремянной улице в доме 12, бывшей типографии П. П. Сойкина.

«Россия на Голгофе» была издана в сокращенном виде. Сам Верховский так обосновывал это сокращение: «Невозможность писать полностью о современниках, а также тяжелая политическая обстановка дня принуждает меня сильно сократить последнюю главу дневника»[542].

Характерно посвящение автора, сделанное типографским способом на титульном листе: «Посвящается светлой памяти друзей, погибших за родину на полях сражений и замученных в усобицах революции».

Примечательно, что в этой книге-дневнике Верховский не остановился на подробностях Февральской революции 1917 года, окончившейся свержением трехсотлетней династии Романовых. Возможно, что объяснить это можно нежеланием писать неправду, а правда о его отношении к низложенному императору Николаю II могла быть понята в то время современниками превратно. Отношение Александра Ивановича к революционным потрясениям февраля 1917 года станет понятным всего лишь из одной его фразы из «Сербского дневника». Он писал, правда по отношению к революции, совершенной партией младотурок, свергших султана Абдул-Гамида: «Они все ждали, что из пепла сгоревшей в революции монархии вылетит Феникс, а выползло чудовище обло, с кровавой пастью!» (С. дн. 27.II).

А. И. Верховский в своей книге весьма оригинально высказывался и по поводу идеологии большевиков, к партии которых совершенно безосновательно постоянно примешивали его имя: «Большевизм, пожалуй, не столько идея, сколько темперамент. То, что составляет мечту каждого социалиста, то они хотят видеть сейчас, не медля ни минуты и все ломая на своем пути. Интернационал сейчас, передел капиталов сейчас, власть пролетариату сейчас…»[543].

Адъютант военного министра Верховского поручик Верцинский (?) уверял «направо и налево», что генерал Верховский «совсем не социалист»… Один из героев Ф. М. Достоевского так определял отрицательные качества этой категории людей: «Почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это?»[544].

Был ли А. И. Верховский по своим убеждениям таким социалистом? Рискнем сказать, что нет. Хватательные инстинкты, стяжательство, накопительство и корысть были ему чужды. Его личные интересы всегда были на втором плане. В то же время хорошо известно – Александру Ивановичу была близка в то время идея Г. В. Плеханова о несвоевременности Октябрьской революции. Плеханов, большую часть жизни посвятивший «освобождению рабочего класса», писал: «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма». Эти слова, увы, оказались пророческими.

Интересно, что несмотря на критику Плехановым «Апрельских тезисов», названных им «бредом», Ленин с большим почтением относился к Георгию Валентиновичу и не преследовал его.

Плеханов, одним из девизов которого был «Страна не может быть великой, пока бедны ее граждане!», скончался 30 мая 1918 года и был похоронен 5 июня в Петрограде рядом с Белинским на Литераторских мостках. Возможно, что Верховский мог присутствовать на его похоронах. Во всяком случае, такое предположение вполне допустимо: в личном архиве сохранилась фотография «Плеханов в гробу», и на ее обороте стоит автограф известного в то время фотографа Оцупа.

На допросе по делу «Весна» 7 февраля 1931 года А. И. Верховский так показывал свою «контрреволюционность»: «Я встретил Октябрьскую революцию как враг. Я считал ее лозунги: «хлеб, мир и свобода» – обман, считая, что Советская власть ведет страну к гибели. Поэтому я все силы положил на борьбу с Советской властью и участвовал во всей борьбе, руководимой партией с.-р. Я подготовил восстание с целью захватить власть в Ленинграде, для чего сколачивал кадры демократического офицерства и вел агитацию на заводах. Устанавливал взаимодействия для вооруженной борьбы с Соввластью с Украинской Радой, для чего я ездил в Киев по предложению ЦК партии с.-р. с одним из членов ЦК (кажется – Ирштейн). Говорил с Петлюрой, но соглашение не состоялось, т. к. Рада вошла в союз с немецким правительством. Вел подготовку создания новой власти при действующей армии, для чего вместе с Черновым, Фейтом и Гоцем ездил в Ставку (ноябрь 1917 г. – Ю. С.) Все это не привело ни к каким результатам. Тогда я хотел уехать на Западный фронт и поступить во Франции во французскую или американскую армию. В завязавшейся войне России ни на белой, ни на красной стороне я не желал участвовать. Но когда на Волге с.-р. стали формировать армию Учредительного собрания, я принял предложение Донского (член ЦК) ехать туда…»[545]. (По словам А. И. Верховского, поездке на Волгу помешал его арест, проведенный органами ВЧК накануне отъезда.)

К поездке Верховского в ставку 4(17) ноября 1917 года можно добавить, что накануне этой даты, 23 октября 1917 года, т. е. за 2 дня до октябрьского переворота, большевики вроде бы и не возражали против того, чтобы Верховский продолжал возглавлять во Временном правительстве военное министерство, полагая, что он не допустит нового «корниловского мятежа». Прошло менее двух недель, и отношение к генералу Верховскому круто поменялось.

«Воззвание к фронту против Духонина.

Борьба за мир натолкнулась на сопротивление буржуазии и контрреволюционных генералов…

По сообщению газет, в ставке бывшего главнокомандующего Духонина собираются соглашатели и агенты буржуазии: Верховский, Авксентьев, Чернов, Гоц, Церетели и др. Они будто бы собираются даже образовать новую власть против Советов. Товарищи солдаты! Все названные выше лица уже были министрами. Они все действовали заодно с буржуазией и Керенским. Они ответственны за наступление 18 июня и за затягивание войны. Они обещали крестьянам землю, на деле арестовывали крестьянские земельные комитеты. Они ввели смертную казнь для солдат. Они подчинялись английским, американским и французским биржевикам…

За отказ повиноваться приказам Совета Народных Комиссаров генерал Духонин отставлен от должности Верховного главнокомандующего… В ответ на это он распространяет в войсках ноту от военных атташе союзных империалистических держав и пытается спровоцировать контрреволюцию…

Не подчиняйтесь Духонину! Не поддавайтесь на его провокацию! Бдительно следите за ним и за его группой контрреволюционных генералов!..»[546].

Книгу «Россия на Голгофе» Верховский заканчивал весной 1918 года. Александр Иванович оставался верен себе, и в отличие от других участников исторического процесса, он не пытался переложить вину на конкретных людей. 22 марта он писал с болью в душе о том, каким образом Россия оказалась на Голгофе: «Великая скорбь посетила родную землю. Обессиленная, лежит Россия перед наглым, торжествующим врагом, и все ра́вно, интеллигенция и рабочие, буржуазия и крестьянство, все классы, все партии России несут муку и позор поражения. Все лозунги провозглашены, все программы перепробованы, все партии были у власти, а страна все-таки разбита, унижена безмерно, отрезана от моря, поделена на части, и каждый, в ком бьется русское сердце, страдают без меры.

Многие, многие потеряли веру в свой родной край, в силы земли наших предков. Что же? Пусть малодушные плачут, пусть теряют веру в свой народ. Но сильные верят и будут бороться за возрождение России…

Определить и доказать причины нашей неудачи должны будут многотомные исследования, написанные в тиши библиотек и архивов, когда смолкнет ревущая стихия народной смуты. Нам же ясно до очевидности, до боли в глазах от яркого света этой правды, мы разбиты потому, что мало любили свою Родину, единую для всех! Не социалистическую, не буржуазную, а просто Родину, где мы впервые увидели свет, поля и леса которой мы любим, потому что они наши родные, народ которой, какой бы он ни был, наш родной народ, который мы любим и будем любить и будем верить в него и его возрождение к новой, лучшей, светлой жизни красоты и счастья.

Мы все виноваты. Мы разбиты потому, что перед лицом злобного врага мы занялись внутренними счетами, и вместо общих усилий для обороны страны, в междоусобной злобе надорвали свои последние силы.

Довольно же злобы, довольно ненависти, довольно политических мечтаний.

У нас есть родина, измученная, истерзанная, брошенная под ноги торжествующего победителя! Будем же бороться во имя родной земли, во имя родного народа! Только общими усилиями мы спасем его…

Пусть лозунгами нашими будет «родина, единение и правда», лозунгами новой общей работы во имя возрождения великой России!

Смертной мукой, невыносимым страданием были для всех, кто любит свою родную землю, эти страшные годы войны и месяцы революции. Голгофа русской армии. Голгофа русской земли. Великим мучением очищается душа народная от старых грехов, обновляется, ищет правды. С Голгофы же страдания засияет и новый свет; начнет строиться новая русская земля, где все будут иметь равное право на место под солнцем, где все классы общества будут братьями, одинаково любимыми общей матерью-родиной, где закон и меч защитят каждого человека от всяких попыток насилия. Вспомнит тогда Россия и тех своих сыновей, кто любили ее больше жизни, кто безропотно, не спрашивая «зачем?», отдавали за нее свою жизнь на полях сражений, кто замучен был за нее темными, забывшими Бога, людьми в Гельсингфорсе, Выборге, Севастополе, Киеве, в окопах на фронте, и те, кто теперь, израненные и искалеченные в боях, выброшены на улицу искать заработка. Вспомнит Россия своего офицера, который в родине своей любит мечту, любит ее в ее целом, без классов и партий, любит за то, что это его родная земля.

Велики переживаемые нами испытания, но в горе нашем найдем в себе силы прощения. И тогда весь единый народ с единой любовью к Родине скажет: «Пусть живет Великая Родина наша! Пусть под знамя Родины идет каждый, в ком сердце бьется, у кого в жилах течет русская кровь; тогда не погибнет Великая Россия, не погибнет и русский народ!» [547]

Глава IX. Хождение по мукам

В начале января 1918 года Верховский, не желая принимать участия в начинающейся ненавистной ему Гражданской войне, принял решение идти продолжать войну с Германией, поступив на службу во французскую или американскую армию. С этой целью он посетил военных представителей этих государств и предлагал им направить его во Францию, но получил отказ на том основании, что генерал с такими левыми убеждениями им не подходит.

Трудно предположить, как сложилась бы дальнейшая судьба Верховского, если бы ему удалось осуществить свой план, но жизнь потекла по другому руслу…

Примерно во второй половине февраля 1918 года во время наступления немцев на Псков и Петроград, Верховский в качестве добровольца, как рядовой боец, явился в Литейный ротный Совет и пробыл в казармах литовского полка неделю, готовясь к отправке на фронт. Но отправка не состоялась.

1918 год был для Александра Ивановича черным годом: его дважды арестовывали и дважды выпускали. Первый раз по личному распоряжению председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского (пролетарского якобинца) он был заключен сначала на Гороховую, д. 2, а затем переведен в Кресты. Сестра Александра Ивановича была не только свидетельницей ареста своего брата, но и его спасительницей. Когда нагрянули с внезапным обыском, у Верховского был пистолет, который он не сдал. Это была серьезная улика против царского офицера. Татьяна спрятала пистолет под фартуком, хорошо понимая, чем это грозит в случае обнаружения, но ни секунды не колебалась. Так в семье и сохранилось предание: «Таня спасла брата». Дело, по-видимому, было доверено чекисту Белову. В личном архиве сохранилась краткая, как револьверный выстрел, запись: «Белов. Гороховая 2. эт. 4. Тел. 29 ком. 11.». Здесь, на четвертом этаже, первоначально находились два оперативных отдела – по борьбе с контрреволюцией и по борьбе со спекуляцией. Этот арест, к счастью, был для Верховского недолгим.

Председатель ВЧК Дзержинский не упускал из вида экс-министра. Видимо, он знал «служебное рвение» своих сотрудников, которые, при отсутствии законов, руководствовались так называемым «пролетарским революционным правосознанием», и поэтому дал жене Верховского свой личный телефон, напутствуя ее словами – если что-нибудь будет угрожать ее мужу, внушающее опасение, то она должна была немедленно Дзержинскому позвонить[548].

Мать Верховского Ольга Николаевна проживала в то время в Петрограде по ул. Троицкой, 23, кв.4. После ареста Александра Ивановича она, опасаясь за свою жизнь и прихватив с собой двух его детей, срочно покинула Петроград. Точнее сказать, – бежала «за границу», в Киев. С нею покинул Петроград и другой ее сын – капитан Л.-Гв. Егерского полка Леонид Огранович, поправлявшийся после очередного ранения, на арест которого уже нацеливалось ВЧК.

В Киеве было в то время относительно спокойно. М. А. Булгаков прекрасно описал то время в своей известной книге «Белая гвардия». Здесь Ольга Николаевна поступила на службу к гетману П. Скоропадскому, попутно она преподавала иностранные языки, планировала открыть гимназию. Но вскоре, под натиском внешних обстоятельств, Ольге Николаевне пришлось бежать в Крым.

27 июня 1918 года Александра Ивановича по ордеру, подписанному лично М. С. Урицким, снова арестовали, обвинив в заговоре против Советской власти в момент заключения Брестского мира и несколько месяцев продержали в тюрьме Кресты. Ордер был выписан на адрес: Фонтанка, 165, и в нем было предписано произвести обыск и арест всех мужчин, находящихся в квартире Верховского (кв. 9). При обыске был изъят «чемодан с перепиской».

На следствии Александр Иванович откровенно заявил: «Линию поведения большевиков, проводимую в настоящее время во внутренней и международной политике, я полностью не разделяю, и поэтому работать в советских правительственных учреждениях искренне не могу».

Александр Иванович был объявлен заложником ЧК, что могло означать во время «красного террора» одно – скорую гибель. Сестра Верховского не сидела сложа руки. Она бросилась за помощью к защитнику-тяжеловесу, – «Буревестнику Революции», – Максиму Горькому, проживавшему по Кронверкскому пр., д. 23, встреча была назначена на 5 вечера (л. арх.).

Обрести свободу 14 ноября 1918 года Верховскому помогло все же письменное поручительство бывшего марксиста-народника, участника революционного движения с 1889 года, большевика с 1917 года, возглавившего в дальнейшем Институт К. Маркса и Ф. Энгельса Д. Б. Рязанова[549]. Все отобранное при аресте было Верховскому возвращено.

Д. Б. Рязанов (1870–1938) первый раз познакомился с Верховским в 1917 году на так называемом «демократическом совещании». Вторая встреча имела место в 1918 году в пересыльной Петроградской тюрьме, куда по настоятельной просьбе жены Александра Ивановича и пришел Рязанов, чтобы оказать действенную помощь Верховскому. Помощь была оказана и в «политическом просвещении»: Рязанов подарил Александру Ивановичу свою книгу[550]. Верховский потом вспоминал, что много лет находился в «плену народнических идей»…

При аресте у Александра Ивановича были были изъяты антисоветские стихи неизвестного автора, отпечатанные на пишущей машинке. Там были такие строки:

Дайте, братья, зелья пьяного, С горя вдребезги напьюсь, От Володи от Ульянова Погибает наша Русь. ‹…› Ну, конец. Ведь песня длинная Об ульяновских делах… Погибает Русь былинная, Заблудилась в трех соснах. Ох, сбылись бы грезы вольные, Рад еще терпеть и ждать, Чтоб компанию из Смольного На тех соснах увидать»[551].

В протоколах допроса, однако, об этих стихах речь не велась, словно они не носили антисоветский характер. Трудно объяснимым остается такой факт, что такие «контрреволюционные» стихи никак не повлияли в тот момент на судьбу отставного военного министра Верховского.

В январе 1919 года Верховский, после мучительных колебаний, принял решение поступить на службу в Красную Армию. Д. Б. Рязанов помог ему устроиться на работу по разборке документов Военного ведомства. От того периода сохранилось его письмо сестре Татьяне, собирающейся в Москву, датированное 24/II 1919 года. Написано письмо было прямо с места службы: «Военно-окружной комиссариат. Оперативное управление. Площадь Урицкого 4, и был даже указан телефон: 130–07» (л. арх.).

26 февраля 1919 года в связи с амнистией были прекращены дела (начатые в 1918 году) в отношении 30 человек, и среди них был А. И. Верховский[552].

В это время о Верховском вспомнили «наверху». 27 февраля 1919 года Ленин пишет записку зампредреввоенсовета Э. М. Склянскому с сообщением о том, что Верховский, бывший министр при Керенском, просится на работу (особенно против немцев), предлагает обсудить этот вопрос. Пленум ЦК РКП(б) 25 марта 1919 года постановил, «…чтобы назначение Верховского в тыловое ополчение было проведено с максимальной строгостью и в случае надобности его следует отправить в Питер»[553].

Видимо, что-то на этот раз не сработало, и вместо военной службы Александр Иванович был заключен на полгода (март– октябрь) в тюрьму без предъявления какого-либо обвинения.

До этого ареста (третьего по счету) Александр Иванович перед отъездом к новому месту службы захотел повидаться с бывшим камер-пажом императора Александра II, известным проповедником анархизма бывшим князем Петром Алексеевичем Кропоткиным. Его очень волновало, что скажет знаменитый теоретик анархизма, борец за «освобождение человека от всякого гнета». Маститый старец, во время бушевавших кругом вихрей Гражданской войны, когда лились потоки крови, отдавал в то время свои последние силы составлению «Новой этики».

«Идеалист чистейшей воды» признался Верховскому, что наблюдал за его поведением во время Государственного совещания в Москве в августе 1917 года. Тогда при личной встрече Александр Иванович получил странный совет «не ехать к Морозовой в деревню» (л. арх.). Кропоткин напутствовал отставного военного министра своими идеями, главной из которых была – «жить по-старому, как звери, со звериными чувствами нельзя». «Новая этика» осталась недописанной… Кропоткин скончался в г. Дмитрове 8 февраля 1921 года.

Верховский с чувством глубокого почтения сохранял светлую память об этом выдающемся для своего времени человеке, отличительной чертой характера которого была доброта и жалость к людям. Возможно поэтому Александр Иванович и сохранил журнал «Коммунистический интернационал» (№ 16. 1921 г.) со статьей, посвященной теоретику анархизма Кропоткину и где была помещена его последняя прижизненная фотография, помещенная над другой – «П. А. Кропоткин в гробу».

Во время заключения Верховский из переписки с женой узнал, что на Украине белыми был убит «при попытке к бегству» его бывший начальник штаба (в бытность командующий войсками Московского военного округа) полковник К. Рябцев. Такая же судьба ожидала и Верховского в случае, если бы он попал к ним в руки. Александр Иванович принял тогда окончательное решение. После письма, которое жена Верховского показала Д. Б. Рязанову, он был освобожден и направлен в октябре 1919 года в тыловое ополчение Восточного фронта, где ему доверили преподавание тактики на Казанских инженерных курсах.

Во всех этих судорожных действиях властей была своя «логика». Несмотря на провозглашенный Декрет о мире, война с немцами продолжалась. 18 февраля 1918 года кайзеровские войска, нарушившие соглашение о перемирии, перешли в наступление на Петроградском направлении. Под влиянием этих событий, новыми властями, наконец, было осознано, что Красной Армии нужен профессиональный офицерский состав. Было принято решение о реорганизации Военной академии, «куда был бы доступ пролетарской мысли». Первоначально академия была перемещена в глубинку России – в Екатеринбург, но после падения города под напором белых частей и белочехов (25 июля 1918) личный состав был спешно перемещен в Казань. Под охраной 12 слушателей была оставлена материальная база – уникальная библиотека, склад учебных пособий, типография и т. д.

«Накануне падения Казани (5 августа 1918) профессорско-преподавательский состав Военной академии во главе с ее начальником А. И. Андорским в полном составе отказался принимать участие в обороне города от наступающих белогвардейских войск. Из насчитывавшихся на 1 июля 1918 года 329 слушателей, 125 человек ускоренного курса (среди которых 80 % составляли бывшие офицеры, преимущественно военного времени) остались верны Советской власти. Что же касается 201 слушателя старшего курса (100 % которых были кадровыми офицерами), то из них остались верны Советской власти 12 человек, перешли на сторону белых 165, находились в отпуске 17, были убиты, больны, арестованы и т. д. – 7.

В результате перехода профессорско-преподавательского состава и подавляющего большинства слушателей старшего курса Военной академии на сторону белых, крайне необходимое для подготовки командного состава высшей военной квалификации для Красной Армии военно-учебное заведение с опытными кадрами и богатейшей материальной базой оказалось в руках врагов Советской власти»[554]. Открытие новой Академии Генерального штаба РККА состоялось в Москве 8 декабря 1918 года, и до вступления Верховского в состав ее преподавателей пройдет еще немало времени. А пока проследим за движением военной карьеры и периодами личной жизни Александра Ивановича по материалам личного архива.

* * *

Письма А. И. Верховского и членов его семьи могут служить существенным дополнением к познанию той сложной эпохи. Из них видно, что во второй части своей жизни Верховский нашел смысл своего существования в возрождении армии, вне которой он не представлял своего существования. Несомненно, что Александр Иванович всегда помнил наполеоновское выражение, ставшее крылатым, что народ, который не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую.

В одном из писем сестры Верховского Татьяны к матери в Киев, отправленном в 1919 году и вернувшемся обратно (адресат не был найден), содержатся такие сведения: «Сашу выпустили из тюрьмы в сентябре – октябре, и он вместе с Лидой[555] уехал в Казань. (Б. Казанская, д. 17, кв. 1), где получил место лектора на командных курсах…» (л. арх.).

Вскоре после своего освобождения из тюрьмы после третьего ареста Александр Иванович писал сестре: «Дорогая Танюша.

Пишу тебе из Казани, куда меня срочно отправили из Москвы для преподавания военных наук в здешних военных училищах. Это вещь приемлемая со всех точек зрения, и я с удовольствием посвящу свои силы подготовке настоящих командиров для Красной армии.

Все время мысленно с вами и Петроградом, который снова переживает такие тяжелые дни. Будь я там, наверное, был бы в рядах обороны. Могу себе представить, что пережило население города в эти дни.

Мой адрес: Казань, Штаб Запасной армии.

Первое впечатление нерадостное. Я думал, что в Казани продовольствие по крайней мере, обставлено хорошо, однако на первый взгляд кроме лука и капусты ничего не видно. Молоко 32 руб. против 40 руб. в Москве. В Москве были все продукты.

Даже комнату и ту с великим трудом получил и то пока без света. Электричество только обещают провести. Сидим со свечой.

Устроюсь, напишу подробнее.

Любящий Саша.

Извиняюсь за сумбурное письмо. Но обстановка очень уж изводит. Меня теребят по службе, требуя, чтобы я все сразу сделал, а в то же время надо комнату найти (10 канцелярий обегать), дров получить (тоже 10 канцелярий), пищу и карточки (тоже), а о свете и думать забудь – станция в городе сломалась, и ни одной новой лампочки не дают. Сидим в темноте с церковной свечкой, купленной контрабандой» (л. арх., письмо из Казани 27.Х.1919).

Видимо, у Татьяны возникли проблемы с посылкой ответа, кроме того, письма в Казань шли 2–3 месяца, и этим обстоятельством Верховский очень возмущался. Через некоторое время, обеспокоенный молчанием сестры, он шлет новое письмо (левый угол с датой отрезан): «Дорогая Танюша.

Месяц уже я здесь, писал тебе несколько раз, но не получал ответа. Пробую послать заказное письмо. Очень беспокоюсь, здоровы ли вы там все. Как пережили все эти тревожные дни? Напиши два слова.

Меня судьба забросила в Казань преподавателем военных наук на военных курсах. В общем, здесь сравнительно недурно. Голода нет, но лишений все же много. Лида чувствует себя слабой, но к счастью есть возможность ей не служить, и она отдыхает дома.

Напиши, как себя чувствуешь. Тогда и я буду писать больше. Нет ли, случайно, вестей от мамы и детей?» (л. арх.).

Наконец, ответ от сестры был получен, и Верховский писал с осторожным оптимизмом:

«Дорогая Татьяна.

Очень был рад после томительной неизвестности получить от тебя весточку. Вижу, что Питер хандрит, да как может быть иначе в том холоде и голоде, в котором живет наша столица. Мысленно я часто с тобой, грущу о твоем здорорвье и б.м. в случае мобилизации Александра Лукича[556]новая поездка с ним захватит тебя и разгонит дурное настроение духа. Прошлую зиму вспоминаю, как тяжелый сон. Так мрачно и грустно было жить. Чувствовалось, что до поворота еще далеко. Что рассвета не видно. Теперь, в связи с яркими успехами на востоке и юге, как будто начинают мерцать первые лучи рассвета. Конец Гражданской войны даже при неизбежном продолжении войны – все же это уже огромный шаг к лучшему. В связи с этим и мое настроение становится бодрее и лучше. Работа с рабочей и крестьянской молодежью, которую я готовлю в офицеры, очень радует. В их среде я чувствую живую струю, новую жизнь, в которой многие стоят в стороне, сомневаются. Это широкие слои людей, на которых будет строиться новый порядок, и его никто не сбросит. Народ перенесет еще большие лишения и муки, но вытерпит, и построит жизнь так, как ему это нужно. Дети наши вспомнят с благодарностью великих фанатиков, шедших во главе народа в его борьбе. Но устроится-то он по-другому[557] (выделено мной… – Ю. С.).

Шлю сердечный привет Вам обоим.

Любящий Саша.

Лида едет в Киев и Житомир за детьми – это теперь стоит подвига, но она у нас молодец.

На днях вышлю в комбед охранную грамоту на наши вещи. На случай твоего отъезда их надо сложить все в комнате, запечатать и сдать комбеду» (из Казани 28.12.1919. Штаб Запасной армии (л. арх.).

Небольшое уточнение: поездка планировалась на 12–15 января 1920 года. Ее целью было не только вывезти детей, но и Ольгу Николаевну, мать Верховского.

Наверное, Верховский все-же переоценивал благодарность потомков и, особенно, их отношение к «великим фанатикам», но весьма трезво оценивал, что будущая жизнь должна будет строиться «по-другому». Как не вспомнить в этой связи французского философа Монтеня, который еще 500 лет назад полагал, что не следует ожидать благодарности от посторонних людей, если даже благодарность от собственных детей – вещь неслыханная!

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева почти сошлась в своем мнении с Верховским о революции, ее героях и антигероях и об отношении к этому вопросу отдаленных потомков. Она восторженно писала: «Какие это были люди! Какие цельные, полнокровные характеры, столько романтического идеализма унесли с собою в могилу эти ранние рыцари Революции – ее трубадуры, ее жертвы, ее ослепленные сподвижники, ее мученики… А те, кто захотел встать над ней, кто желал ускорить ее ход и увидеть сегодня результаты будущего, кто добивался Добра средствами и методами зла, – чтобы быстрее, быстрее, быстрее крутилось колесо Времени и Прогресса, – достигли ли они этого?»[558]

Разумеется, – в этих свидетельствах современников далеко не все красивая выдумка…

7 февраля 1920 года без суда, тайно, в 5 часов утра на льду Ангары, возле Иркутска был расстрелян адмирал А. В. Колчак. Вряд ли Верховский мог тогда узнать об этом расстреле, но видимо, его сердце что-то почувствовало, и потому именно в этот день, 7 февраля, он посетил церковь и затем отправил письмо сестре в Петроград, в котором отчаяние сочеталось с Верой, Любовью и Надеждой:

«Дорогая Танюша.

Я стал дикий совсем. Человека как-то мало осталось. Жить мучительно тоскливо. В письме не напишешь. Не хочется ни думать, ни жить; никому не пишу, ни от кого не получаю писем. Сегодня Лида едет в Киев за детьми. Будет звать и маму с собой. Господь один знает, как ей удастся съездить в эту даль при современных условиях. Благодаря любезности здешнего командования удалось дать Лиде кое-какие рекомендательные письма и отсюда даже устроить ей спальное место, но дальше один Господь знает, что будет. Как тяжело оставаться одному в совершенно чуждом городе. Как твое здоровье, Танюша? Как забитая хворь не чувствует боль, но все время думаю о тебе, что и как с тобой.

Одно меня здесь утешает, это результаты работы над моей молодежью.

С радостью гляжу, как начинает у них светиться мысль, как просыпается самодеятельность, как они начинают самостоятельно относиться к тому, что делают. Но рядом с этим оборотная сторона медали. Вырванные из своей среды и выдвинутые в «баре», они взяли чисто только худшую сторону барства и чрезмерную жажду «жить» и наслаждаться. А это тянет на то, чтобы делать мерзости, подлости и пр. Так что в жизни рядом с проблесками жизни лучшей, которая придет, столько грязи и тоски, что иногда задыхаешься и теряешь силы.

Ну да Воля Божия. Все образуется! Чувствую силы еще много. Еще не сломала жизнь. Много веры и много любви к своей стране. В церкви на заутрене священник читает здесь «О Богохранимом, страждущем ныне Отечестве нашем». И невольно сердце рвется к делу, к борьбе за него.

Целую крепко. Любящий Саша.

Пиши как здоровье».

(Из Казани. Штаб Запасной армии, 7.II.1920, л. арх.)

И. Бунин в «Окаянных днях» так расписывал красное офицерство: «Мальчишка лет двадцати, лицо все голое, бритое, щеки впалые, зрачки темные и расширенные, не губы, а какой-то мерзкий сфинктер; почти сплошь золотые зубы; на цыплячьем теле – гимнастерка с офицерскими походными ремнями через плечи, на тонких, как у скелета, ногах – развратнейшие пузыри-галифе[559] и щегольские, тысячные сапоги, на костреце – смехотворно громадный браунинг…».

Согласно изданной в 1919 году «Памятке коммунисту на фронте», от рядовых коммунистов требовали: «Не думай на войне об удобствах. Не для удобства ты приехал на фронт… Не требуй отдельно места в классном вагоне – солдаты царской армии ездили в холодных телячьих вагонах…» и т. д. (л. арх.). Нельзя исключать, что такую брошюру редактировал разъезжавший по стране в комфортабельном царском вагоне товарищ Троцкий, пользовавшийся полным набором всевозможных доступных в то время благ.

В другом письме Верховский писал сестре:

«Видно, что большая работа в жизни не боится дороги. Она берет от нас душу и выжигает в ней неизгладимый след. Жаль только переживать такое время и существовать потом в роли обывателя, вынужденного заботиться о куске хлеба своей семье.

Здесь в Казани, везде, где я работаю, есть хорошие, честные люди, которые разделяют мой взгляд на необходимость учебной работы. И самый факт присутствия рядом со мной «настоящих» людей, работающих от сердца, чтобы дать знание и свет новым, выходящим к жизни массам, это меня бодрит, вливает новую веру в правоту взятой мной линии. Со стороны власть имущих я тоже вижу и помощь, и поддержку в моей настоящей работе, равно необходимой и рабоче-крестьянской и крестьянско-рабочей стране. Они ясно отдают себе отчет, и я этого от них не скрываю, что я не с ними, но у нас есть общенародное дело – Красная армия и мы ею работаем.

Начал писать в популярно-научном маленьком журнале, издаваемом здесь под названием «Знание – сила». Словом, дела много. И все-таки тоска в душе страшная, неизбывно сосет и сосет.

В свободные минуты нет сердца сесть за свою работу, за вопросы организации или военной системы, начерно написанные в тюрьме еще и нуждающиеся в солидной работе. Словом, работаю, как машина. В материальном отношении изредка могу купить молока или мяса. Жизнь и в Казани приобретает характер совершенно неистовый в смысле ее стоимости. Сколько ни работай, а все мало. Шлю сердечный привет мужу. Целую милую Танюшку.

Саша».

(Из Казани. Штаб Запасной армии 10.03.1920, л. арх.)

Последнее письмо из Казани было отправлено 26.IV.1920:

«Дорогая Танюша.

Меня бесконечно огорчило известие о смерти Лени [560] . Хотя уже давно я не верил в то, что увижу его когда бы то ни было, но все-таки эта надежда где-то теплилась. Эта проклятая гражданская война. Жизнь теперь не для таких людей, как Леня ‹…›. Он никак не хотел понять то, что делается, и оказался в лагере мертвых людей. Но все-таки подумать, что нет его больше, и никогда больше он не придет и не сядет и не начнет болтать всякий вздор, от которого делается так просто и покойно, – это тяжело бесконечно. Что делает мама, я не могу понять совершенно. Чем дальше, тем больше расходятся наши дороги. Иногда я даже и не могу ее понять.

Жизнь моя идет здесь все так же. Забота о куске хлеба для всех моих и работа очень интересная и полезная над улучшением и военным воспитанием будущих офицеров. Работа эта удовлетворяет. Но дома все так – ни шатко, ни валко, а теперь Коленька болен…

К тебе приедет мой посланный, если у тебя есть возможность, приезжай к нам. Он тебе покажет дорогу и поможет.

У Веры Веревкиной в Москве, я думаю, можно остановиться М. Дмитровка 23, угол Пименовского переулка (по переулку № 11, кв.12). С посланным пришли то, что Лида тебе напишет. Мы здесь просто, как нищие. Ничего нет.

Шлю привет мужу. Саша»

(Из Казани. 26.IV.1920, л. арх.)

Очередной этап своей жизни, казанский период, названный Верховским «опалой» (первой опалой была «царская» – исключение из Пажеского корпуса), заканчивался; впереди вновь начала открываться перспектива. Александр Иванович мог быть спокоен, ведь он с самого основания Красной армии отдавал все свои знания, энергию и талант для создания той самой «непобедимой и легендарной», которой через два десятка лет предстояло разгромить в годы Великой Отечественной войны самую могучую на тот момент армию в мире – гитлеровские орды.

О нечеловеческом напряжении своих сил Верховский писал:

«У меня все та же жизнь. Изо дня в день, и если бы не глубокая вера в полезность моей работы, то не хватило бы силы поддерживать такое напряжение… Я очень рад, что ты посетила нас недавно. Так грустно жить теперь, все далеко один от другого. Где мама? В Севастополе или уже уехали! Бог знает. Я послал туда с первой оказий узнать и, если узнаю, тебе отпишу.

Шлю сердечный поклон Александру Лукичу.

Любящий Саша».

(Из Москвы. 5.ХII.1920, л. арх.)

В Крыму в то время, кроме матери Верховского, находились и другие родственники Александра Ивановича: дочь его отчима (от первого брака) Мария Михайловна Данилович (ур. Огранович) и бывший старший офицер легендарного крейсера «Аврора» Павел Павлович Огранович (род. 18.08.1884). Если М. М. Данилович смогла эмигрировать в Европу через Констанантинополь, то П. П. Огранович, прослужив некоторое время в Вооруженных силах Юга России (ВСЮР), скончался в чине капитана 2-го ранга (не ранее конца марта 1920 года) от холеры (л. арх.). Впрочем, память об П. П. Ограновиче надолго осталась в истории отечественного флота. О нем писали статьи в популярных журналах (Л. Поленов), вставляли его имя в романы (В. С. Пикуль), размещали в интернете немыслимо глупые по содержанию пьесы… Даже А. И. Солженицын при описании февральских беспорядков 1917 года в Петрограде и на крейсере «Аврора» отметил П. П. Ограновича, правда, слегка «подправив» его фамилию…

Действительно, те события без преувеличения – одни из самых интересных и малоисследованных страниц в отечественной истории 1917 года. Остается надеяться, что в скором времени очень многое прояснится, поскольку в личном архиве сохранились и уникальные личные документы П. П. Ограновича, и при удачном стечении обстоятельств эти документы смогут увидеть свет…

Вскоре опыт и познания Верховского оказались востребованными сполна. Александр Иванович пишет сестре в Петроград: «Волею судьбы я оказался в Москве, и опала(!), тяготевшая(?!) надо мной, снята. Все ближе к тебе и лелею надежду повидать тебя. Меня назначили здесь в Особое Совещание по обороне[561]. (2 мая 1920. – Ю. С.) и Главным инспектором в ГУВУЗ (Главное Управление Военно-учебных заведений (12 августа 1920. – Ю. С.). При этом я должен был приехать сюда один, так как Колю невозможно было перевозить, бедный мальчик лежит в гипсе. Доктор опасается, что у него туберкулез правого бедра. Естественно, Лида и Готя[562] остались там. Можешь себе представить здешнее существование? Сейчас меня приютила семья одного моего товарища. Но ведь это нельзя без конца. Весь день в работе и негде в буквальном смысле слова выпить стакан чаю и пообедать, ибо столовые не по карману. Хороша обстановочка. Это называется милость начальства. Детали теперешней жизни невеселы, и сейчас не умею их наладить, оттого и злюсь. Но не это главное. Главное, что мы прошли в нашей Государственной жизни самую низкую точку. Необходимый психологический перелом произошел, и жизнь начинает налаживаться медленным, черепашьим ходом пока, но, несомненно, налаживаться. Конечно, не хозяйство, не экономика вообще, тут целый ряд причин, которые не преодолены, но организационно зарождается массовая дисциплина и размещение людей сообразно их действительной стоимости. Таким образом, я смотрю бодро. Польская война, думаю, будет тяжела. Но даст новый толчок организации, и конечно кончится победой, хотя и очень дорогой.

Шлю привет. Будь здорова. Напиши в Москву. Говорят, письма доходят. В Казань милые почтовые чиновники доставляли письма через 2–3 месяца.

Привет мужу.

Любящий Саша».

(Из Москвы 6.06.1920, Варваринская площадь, Деловой двор, подъезд 1-б, кв. 5, л. арх.).

Скоро в Петроград пришло новое письмо. Верховский писал:

«…Лида и Коля вернулись вчера из санатория, значительно поправились и порозовели. Но тот бедлам, который был здесь эти два месяца, меня совершенно свел с ума. Ибо грязь и неурядицы были ‹нрзб› мне. Я чувствую себя так, как будто из меня вынули всю внутренность. Хочу поехать куда-нибудь проветриться. Иначе я совершенно свернусь.

Получила ли ты муку, которую я послал тебе недели 3 тому назад?

Радуешься ли ты наступлению весны?

Весна в природе и несомненный просвет в общей жизни в связи с подавлением буйницы кронштадтской, «разинщины» нашей революции и предоставления некоторой свободы крестьянам…»

(Из Москвы. 1.04.1921, л. арх).

В этом письме отражены внутриполитические проблемы страны, связанные с подавлением Кронштадтского мятежа и объявления НЭПа, когда Ленин решился похоронить Великую Утопию «всерьез и надолго, но не навсегда». В письме Верховского видна легкая ирония, а слово «разинщина» было взято им в кавычки, что указывает на заимствование из каких-то официальных текстов, бывших в то время в ходу.

Бухаринский лозунг – «Обогащайтесь», вброшенный в массы в 1920-годах, сыграл с поверившими в него злую шутку. Налицо преемственность методов. В. О. Ключевский, к примеру, писал: «В продолжение всего ХIХ века ‹…› русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность: оно давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем первые ее проявления, и потом накрывало и карало неосторожных простаков»[563].

«Нас бросала молодость на кронштадтский лед…». Весной 1921 года случилось событие, о котором еще недавно никто из большевистского руководства не мог даже подумать, – изменят самые верные, самые преданные – кронштадтские моряки. Кронштадт считался крепостью большевистской партии, и парадокс ситуации состоял в том, что новые власти никак не хотели поверить, что восстала одна из «движущих сил революции». Опять на краткое время заговорили о Верховском. «Говорят, в Кронштадте Савинков и Верховский» – такой слух был кем-то запущен 3 марта 1921 года во время Кронштадтского мятежа. Вскоре этот слух был опровергнут, но с таким примечанием: «Слухи о том, что Верховский примкнул к Кронштадтскому восстанию, не соответствуют действительности и, вероятно, были основаны на том, что в 1918 году он арестовывался по делу “Союза возрождения”»[564].

После разгрома Кронштадтского мятежа оптимизма у Верховского заметно прибавилось: «…Мы живем, день за днем, в напряжении интереснейшей работы. С тех пор, как изменилась политика, ранее направленная острием против крестьянства, можно бодро смотреть на будущее и работать над созданием армии, которой предстоит совершить столько великих подвигов. Я просто скажу: несмотря на всю тяжесть теперешней жизни, я не променял бы ее на жизнь 100 лет тому назад в эпоху Николая [I. – Ю.C.] Подумай, какая беспросветная тоска. А теперь живешь безрассудными мечтами чудесными! Не падай духом, сестренка. Все перемелется, мука будет».

(Из Москвы. 27.12.1921, л. арх.)

В этом письме Александр Иванович дипломатично обошел стороной жестокое подавление М. Тухачевским крестьянского восстания в Тамбовской губернии, страшный голод летом 1921 года в Поволжье… Тогда американский делец Хаммер предложил советскому правительству купить в кредит зерно в обмен на пушнину, черную икру и национализированные ценности Гохрана.

Ранней весной 1922 года Татьяна получила письмо от невестки, в котором Лидия Федоровна сообщала, что Верховский 30 марта уехал в Геную военным экспертом. «Я тебя просто умоляю, – писала Лидия Федоровна, – приезжай, мне так тоскливо и тяжело… Теперь так просто: сядешь в поезд вечером не жалей заплатить за спальное место и скорость и утром ты уже в Москве, бери извозчика и прямо приезжай; в начале мая поедем на дачу… У меня же есть прислуга, так что я смогу все свое время отдать Олегу, а ты представить себе не можешь, как я люблю маленьких, именно маленьких. Дети в таком возрасте как мои (переходном) очень утомительны, они же требуют беспрерывного напряжения со стороны воспитателей, а это напряжение особенно в теперяшнее время не дается дешево.

Меня очень утомляет Николушка, который, не в обиду тебе будь сказано, вылитый ты + отцовская (Сашина) необузданность в гневе. Соединение сих двух начал в одном меня приводит в полное отчаяние и оцепенение» (из Москвы б/д 1922 г. л. арх.).

Перед своим отъездом Верховский организовал отдых в Кунцеве для своей сестры и ее сына – Олега. После возвращения из Генуи (конференция закончилась 19 мая 1922 года), летом 1922 года Верховский со своей семьей отдыхал в Кунцеве, играл здесь в теннис, бродил по окрестностям. В прежние годы здесь отдыхали и находили вдохновение поэты Маяковский, Есенин и другие известные люди. Через некоторое время Кунцево стало всемирно известным местом благодаря тому, что здесь была построена так называемая Ближняя дача Сталина…

Сестра Верховского писала своему первому мужу – архитектору А. Л. Ротачу: «Дорогой Саша, уже неделя, как мы с Люлей (Олегом. – Ю. С.) на даче. Местность замечательно красива, но погода стоит дождливая и прохладная. Дача строена архитектором Шехтелем[565] очень недурно. Я нарисую тебе ее план и вышлю вид. Место не дачное, а скорее напоминает небольшую барскую усадьбу. Пока мы живем одни, но скоро приедут другие: – ‹нрзб›здрав – Соловьев[566] с женой, художник Кончаловский с женой и Муратов[567] с семьей. Есть теннисная площадка… Красив вид на Москву реку, глубоко в долине протекающую. Эта тишина и покой очень приятен мне…»

(Из Кунцево. 10.VI.1922 г., л. арх.)

Председателем советской делегации в Генуе на чрезвычайной сессии ВЦИК в январе был назначен В. И. Ленин, но он не смог выехать за границу по понятным причинам – были опасения насчет возможного покушения на вождя. Его заместителем был утвержден нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин (1872–1936). В состав делегации входили виднейшие советские дипломаты: Леонид Борисович Красин (1870–1926), член ВЦИК Максим Максимович Литвинов (Меер-Генох Моисеевич Валлах, 1876–1951), Генеральный секретарь ВЦСПС Ян Эрнестович Рудзутак (1887–1938), представители советских республик.

По прибытии в Геную, делегацию прямо на перроне встречал советский посол в Италии Вацлав Вацлавович Воровский (1871–1923). Он тотчас поднялся в вагон, и на первом же «заседании» был решен вопрос о размещении. Было решено разместить советскую делегацию в гостинице «Палаццо Империалле», расположенной в пригороде в Сан-Маргарет. Резиденция усиленно охранялась итальянской полицией. 10 апреля 1922 года во дворце «Сан-Джорджио» открылась Генуэзская конференция. Примечательно, что представители советской делегации, в основном, не нуждались в переводчиках. Например, свою речь Чичерин произнес на французском языке, чем немало изумил представителей европейских держав. Они представляли себе советских дипломатов малограмотными, неотесаными мужиками, а тут услышали речь на прекрасном французском языке, видели хорошо, хотя и просто одетых джентльменов…

Генуэзская конференция имела для Советской России огромное значение. Выбор на Верховского пал не случайно – он как военный аналитик еще накануне этой конференции опубликовал в печати свое мнение о моральной необоснованности материальных претензий бывших союзников по Антанте к России. Верховский, опираясь в своей статье в «Военном вестнике» на опубликованную работу бывшего английского военного агента в Росссии Нокса, благожелательно настроенного к России, смог убедительно показать весь цинизм таких претензий. Эти претензии опирались на лживый тезис об «измене» России, и наоборот, он наглядно показал, что Россия своей кровью постоянно спасала, в первую очередь Францию, от разгрома немецкими армиями. Он приводил примеры, когда французы цинично требовали переброски на французский фронт даже наших солдат в качестве «пушечного мяса». Цель бывших союзников была узко-эгоистической – сохранить Россию как боевую силу, и Верховский также обвинял бывших союзников в поддержке генерала Корнилова, что и привело, в конечном итоге, к катастрофе. «Теперь нам хотят предъявить старый счет, – писал Верховский, – укоряя нас в измене; мы вправе отклонить его, высоко подняв голову»[568]. Верховский напомнил бывшим союзникам, что в Гражданскую войну к 1919 году при численности населения в 146 млн чел. общее число белых сил составляло 700 тыс. чел. Из них только 225 тысяч были готовые русские белые части, а еще 100 тысяч формировались в тылу Колчака. Главные массы белых, 385 тысяч, составляли: французы, англичане, сербы, итальянцы, чехи, эстонцы, литовцы, поляки, румыны и т. п. Все эти иностранные войска, напоминал Верховский бывшим союзникам, «сначала были нами остановлены в открытом бою, а потом опрокинуты, и едва спаслись на свои корабли»[569].

Верховский в своей статье коснулся лишь военной проблематики, но ничего не написал о фактах небывалого грабежа материальных ресурсов, устроенного бывшими союзниками, которые воспользовались сложной ситуацией в охваченной Гражданской войной России. Правда, грабили несчастную страну не только союзники…

Твердая позиция российской делегации позволила отклонить все претензии к России. В статье «Письмо из Генуи» Верховский проявил себя и как дальновидный политик, сумевший разглядеть первые признаки нарождающегося в Италии фашизма. Заметил он и другое: в итальянских деревеньках можно было увидеть нарисованными серп и молот, и даже портрет Ленина с надписью «EVVIVO» – да здравствует, как символический протест против войны в Европе[570].

Эта служебная командировка в Геную еще скажется на судьбе Верховского, когда в пресловутом деле «Весна» ему в числе прочих нелепых обвинений предъявят, что он якобы был завербован английской разведкой в период проведения Генуэзской конференции.

Наконец, в Рапалло (Италия) был заключен советско-германский договор. Советская Россия и Германия отказывались от претензий друг к другу, от старых долгов и согласились развивать взаимовыгодные экономические отношения. «Договор, – отметил в докладе Рудзутак, – создал определенную брешь в том едином капиталистическом фронте против нас, который создался в Генуе»[571].

Вскоре по возвращении из Генуи Александра Ивановича поджидал новый сюрприз. Начинался так называемый «Судебный процесс над социалистами-революционерами». Решение провести процесс против лидеров ПСР было принято ЦК РКП(б) еще в декабре 1921 года, по предложению председателя ЧК Феликса Дзержинского. Официальное объявление о предстоящем процессе было опубликовано в печати в феврале 1922 года. Процесс планировался как образцовый, понятный народным массам, должен быть широко освещаем в печати. Судьи должны были руководствоваться «революционным правосознанием», считаться не только с буквой, но и духом коммунистического законодательства и не отступить перед приговором к расстрелу. Партия должна была воздействовать на судей и «шельмовать и выгонять» тех, которые поступали иначе. «Таким образом, целью процесса эсеров не было выявление правды, – он должен был служить средством пропаганды против политических противников»[572].

Следует признать, что задача эта была не из легких: с одной стороны, эсеры были активными «борцами с самодержавием», а с другой стороны, за этой партией тянулся шлейф терактов, взрывов, экпроприаций, пустых обещаний и тому подобных деяний. Новые власти вполне логично опасались своих бывших партнеров.

Процесс над эсерами проходил в Колонном зале Дома cоюзов с 8 июля по 7 августа. Заседания шли шесть дней в неделю с полудня до 17 час. и вечером с 19 час. до полуночи. Председателем трибунала был Георгий Пятаков (расстрелян в 1937), государственным обвинителем – Николай Крыленко (расстрелян в 1838). Верховский не был членом партии эсеров. Тем не менее 18 июня 1922 года заведующим следственным производством Верхтриба было подписано постановление, согласно которому следствием по «преступным действиям» 17 подсудимых, и в их числе А. И. Верховский, может быть прекращено при согласии каждого из них подписаться под специальным текстом. Юридическая основа для этого действия, хотя и весьма относительная, все же имелась – амнистия ВЦИК от 26 февраля 1919 года. Документ, имеющий название «подписка», гласил: «Я, нижепоименованный, настоящим заявляю, что с момента принятия партией социалистов-революционеров (правые) на партийной конференции от 8.II 1919 года резолюции о прекращении вооруженой борьбы с Советской властью и опубликования Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом об амнистии тем группам и отдельным лицам партии правых эсеров, которые разделяют решения и постановления указанной конференции и подписавшего соглашение с Советской властью Комитета Членов Учредительного Собрания – я, разделяя упомянутое постановление, действительно не принимал и не принимаю участие в какой-либо деятельности правых эсеров или просто групп, направленных к подрыву или свержению Советской власти или поддержке прямо или косвенно внутренней или внешней контрреволюции. Постановление о том, что настоящей амнистией не покрывается деятельность, направленная на организацию убийств отдельных представителей Советской власти (террор) и подготовку или участие в вооруженных ограблениях (экспроприация), мне объявлено»[573]. Подпись заверялась следователем Верхтриба и секретарем Следственного отдела Верхтриба при ВЦИК с приложением последним печати отдела. Сила подписки заключалась в том, что давший ее (как стали говорить десятилетие спустя) «морально разоружился» и фактически получал себе свободу путем унизительной процедуры (юридически совершенно лишней). Подписка Верховского была написана им собственноручно и в свободной форме. Это было вполне логично, поскольку, по его же словам, он «никогда в партии эсеров не состоял» и типовой текст не был на него рассчитан.

Заслуживает внимания также определение, вынесенное Верхтрибом 21 июня 1922 года. В нем обращалось внимание на «явную неправильность» в деле допроса свидетеля Верховского следователем Яковом Сауловичем Аграновым (Сорендзон) (расстрелян 1 августа 1938). Дело состояло в том, что А. И. Верховский дал показания Агранову, который уверил его от имени коллегии ГПУ и ЦК РКП(б), что эти показания необходимы для исторического выяснения роли партии эсеров, а не для привлечения ее членов к ответственности, но затем использовал его показания на суде, т. е. просто обманул Верховского. После этого заявления Верховского на суде, ГПУ и ЦК РКП(б) прислал в Верхтриб письма с опровержением возможностей такой ссылки, т. к. подобного решения ни те, ни другие не выносили. Впрочем, определение вынесли не только в отношении Агранова, но и в отношении бывшего генерала, а ныне главного инспектора военно-учебных заведений РСФСР Верховского, считавшего «своим правом давать или не давать соответствующим органам Рабоче-Крестьянской Республики сведения о ее врагах». Позицию Верховского Верхтриб посчитал совершенно неприемлемой – генерал является активным и ответственным работником Красной Армии и, следовательно, Трудовая Республика вправе требовать от него наивысшего проявления бдительности и непримеримости по отношению ко всем врагам Рабоче-Крестьянской России»[574].

Но на этом дело не кончилось. На заседании Агиткомиссии по эсеровской кампании было отмечено в протоколе, что «показания свидетеля Верховского в номере “Правды” от 22 июня изложены так, что, прочтя их, читатель совершенно не поймет, при чем здесь последующее постановление трибунала о привлечении Верховского к ответствености, ибо его заявления, давшие повод к постановлению трибунала, из показаний устранены…»[575].

После процесса партия эсеров была обречена. Организованный властями 18–20 марта 1923 года «съезд бывших эсеров» собрал около полсотни делегатов. Социальный заказ, однако, съезд выполнил – признал распад партии, лишил полномочий ЦК партии эсеров и призвал бывших эсеров вступать в РКП(б). Так закончила свое существование в России партия эсеров, грезившая социалистическими утопиями, но так и не получившая возможность строить «светлое будущее» по своему проекту. Практически все ее члены в 1930-е годы были репрессированы.

8 мая 1923 года Советскому правительству был вручен обширный меморандум, вошедший в историю под названием «Ультиматума Керзона». В нем правительством Великобритании выдвигались различные обвинения и ультимативные требования, которые никак не могли быть приняты Советским правительством. Керзон стремился представить СССР в качестве нарушителя норм международного права, ставящего себя вне круга «цивилизованных народов». Английское правительство грозило разрывом всех отношений, если требования не будут удовлетворены в 10-дневнй срок. Верховский так писал сестре об этом ультиматуме: «… Сейчас у нас в Москве все полны разговорами о войне. И эта страшная война будет неизбежно, но верится мне – не сегодня. Будет у нас немного времени придти в себя и успокоиться внутри…»

(Из Москвы. 12.05. 1923, л. арх.)

И действительно, советским правительством ультиматум был решительно отклонен, и все это дело было «спущено на тормозах», как в известной басне: «наделала синица шуму, а море не зажгла».

В то время было еще безопасно посылать в письме поздравление с Пасхой: «Дорогая Танюша, Христос Воскресе! Сегодня Пасха – великий праздник веры в неумирающую любовь и правду. Если даже она и уходит, тухнет на время, то потом расцветает с новой яркой силой. В это хорошо и радостно верить, когда разнуздалось столько взаимной ненависти, злобы, клеветы и несчастья…».

В этом письме легко замечаются мечтательность и лиризм Александра Ивановича. Получив от сестры известие о том, что она выслала ему в посылке некоторые памятные вещи, он писал: «…Я очень был рад увидеть многое, что так тесно связано с многими воспоминаниями детства и молодости. Мамин образ, бабушкины вазочки, зеркало, фотографии» (из Москвы 8.04.1923, л. арх.).

Находясь летом 1923 года в Севастополе в санатории, Верховский продолжал работать над рукописью своей ставшей впоследствии известной книги «Тактика», по которой будут учиться в Академии РККА офицеры и будущие прославленные генералы и маршалы. Здесь первое время он чувствовал себя очень скверно. Сказывалось утомление, не покидавшее его весь день и несколько отходившее к вечеру, но под влиянием отдыха и гидропата он стал чувствовать себя несколько бодрее. Впереди было еще 3 месяца отдыха на юге. Он мечтал: «Буду перерабатывать книжку по тактике и все остальное время кейфовать…».

Александр Иванович сожалел обо всех русских людях, погибших на полях сражений и волею судеб оказавшихся «по разные стороны баррикад». Он писал: «Мне особенно жаль тех, кто ушел в годы безвременья, не дожив до начала возрождения, до лучших дней» (л. арх.). Если когда-нибудь на всенародные пожертвования будет воздвигнут памятник, знаменующий собой окончание Гражданской войны, то эти слова, относящиеся и к белым и к красным, по-своему любившим Отечество, придутся весьма кстати.

Здесь в Севастополе ему удалось отыскать могилу своей матери и положить на нее плиту с выбитым именем, фамилией и датой смерти. Умерла она от тифа во второй половине 1920 года в Севастополе, не успев эмигрировать. Была заказана панихида, на которой присутствовала вся его семья. Верховский писал:

«Так грустно, столько вместе прожито хорошего».

(Из Севастополя. 29.IV.1923. Корниловская набережная, 23, л. арх.).

Александр Иванович очень любил свою мать и знал, что и отношение Ольги Николаевны к нему, своему первенцу, было неподдельно трогательным, чистым и цельным. Наверное, поэтому он наставлял на «истинный путь» своего племянника Олега такими словами: «…Никто никогда в жизни не будет тебя так любить, как мать».

(Из Москвы. 3.12.1935, л. арх.)

После Гражданской войны и разрухи любое движение вперед рассматривалось Верховским как прогресс… Он писал:

«Наша жизнь идет помаленьку в напряженной работе, дающей к сожалению не такие быстрые результаты, как бы хотелось. Несомненно, новая жизнь строится, она будет светлее и лучше прежнего, но пока очень, очень тяжело».

(Из Москвы. 10.02.1924, л. арх.)

Было и так: «Христос Воскресе! Поздравляю тебя с праздником… В Москве нет творогу, и мы с трудом достали 3 фунта. Анекдот…»

(Из Москвы 25.04.1924, л. арх.)

Работа в Академии поглощала все время Верховского. В ответ на жалобы сестры, что он стал реже писать, он отвечал:

«Дорогая Танюша.

Я так много сижу за письменной работой, что с большим трудом берусь за перо…»

(Из Москвы. 20.III.1925, л. арх. (письмо на бумаге с водяными знаками «HAMMER EХPORT»).

Действительно, работать приходилось много. Только в 1920-е годы Верховский написал более шестидесяти работ по военной тематике, причем некоторые работы были начаты им еще в тюрьме…

В 1925 году беспартийный А. И. Верховский был избран в Моссовет.

А. И. Верховский никогда не забывал о своей сестре, даже хлопотал перед наркомом юстиции об арестованном первом ее муже архитекторе А. Л. Ротаче[576], с которым семейные отношения должным образом не складывались. Он писал:

«Сегодня получил извещение от Крыленко. Завтра или послезавтра с ним повидаюсь…»

(Из Москвы. 28.02.28, л. арх.)

Александр Иванович личным поручительством пытался добиться смягчения участи своего зятя, высылал деньги для адвоката, давал дельные советы, утешал… Насколько увенчались успехом такие хлопоты, утвердительно сказать нельзя, но факт: А. Л. Ротач был досрочно освобожден из УСЛОНа.

А. И. Верховский часто материально поддерживал свою сестру, посылая ей деньги, делая это как по своей иницативе, так и по ее просьбе. В 1929 году он писал:

«Дорогая Танюша. К сожалению, в этом году я не могу тебе предложить ничего хорошего, ибо мы сами едем в военный дом отдыха и вернемся к 4-му июля, после чего я еще поеду на маневры[577]. На ближайшее время мой адрес (до 4.VII) Крым, Судак, Дом отдыха Московского округа. Меня работа привела тоже в совершенное растройство нервной системы». Приписка: «Жалованье за июнь я получил авансом и около 1.VI вышлю тебе просимые 60 рублей».

(Из Москвы. 28.V.1929, л. арх.)

Глава X. В стенах Академии РККА

1927 год. Приказом наркома обороны А. И. Верховскому присваивается категория высшего командного состава «К-12». Всего в РККА командный состав имел 14 категорий (совсем как в Петровской Табели о рангах). Таким образом, Верховский в то время стоял на третьей от самого верха ступени военной иерархии, что соответствовало должностному положению помощника командующего войсками округа или начальника штаба округа. В том же году Александр Иванович получил звание профессора.

В середине 20-х годов в Красной Армии сложилась определенная концепция по вопросам применения танков в бою. Профессор А. И. Верховский в своем труде «Огонь, маневр, маскировка» писал: «С XVI века броня вышла из употребления на поле сражения, ибо сила человека и лошади не была в состоянии передвигать такую броню, которая защищала бы от появившегося огнестрельного оружия, но с появлением двигателя внутреннего сгорания все меняется, и боец снова получает возможность одеться в броню…

Старые рода оружия – артиллерия и пехота – должны будут уступить свое место новым силам, где решающее значение будет иметь двигатель внутреннего сгорания. Было время, когда огнестрельное оружие вытеснило рыцаря с поля сражения. Мы стоим сейчас на грани новой эпохи, когда «рыцари» вытеснят огнестрельное оружие. Только вместо одной лошадиной силы у него будет 400-сильный мотор, вместо панциря и щита – броня, которую не пробивает пуля, а вместо пики – скорострельная пушка»[578].

Известные военные теоретики профессора А. И. Верховский и А. А. Свечин утверждали, что массовые армии, укомплектованные на основе всеобщей воинской обязанности, подобные тем, что участвовали в Первой мировой войне, рано или поздно уйдут в прошлое. Как показало время, они смогли предугадать на многие десятилетия вперед, что будущее в военном искусстве за хорошо оснащенными, мобильными элитными армиями (по современной терминологии – частями постоянной боеготовности). Верховский сравнивал их со средневековыми рыцарскими армиями.

В. О. Ключевский был выдающимся историком, но, как оказалось, его некоторые мысли почти полностью совпадали с мнением будущих крупных военных теоретиков XX века. Он писал: «Наша государственная машина приспособлена к обороне, а не к нападению… Нападая, мы действуем только 10 % своих сил, остальные тратятся на то, чтобы привести в движение эти 10 %»[579].

В 1930-х годах А. И. Верховский и А. А. Свечин аргументированно выступили против М. Н. Тухачевского с его идеей массовой механизированной армии, ведущей войну на полное поражение противника (так называемой «теории сокрушения») и призывали больше внимания уделять обороне. По мнению Верховского, оборонительное сражение дает крупные политические выгоды и позволяет наращивать силы. Такая позиция вызвала резкую критику со стороны большинства советских военных теоретиков (и не только), бывших сторонниками массовых армий. М. Н. Тухачевский, отдавая дань научным заслугам Верховского и Свечина, все-таки считал обоих профессоров проводниками «влияния буржуазной идеологии на теорию военного искусства», обвинял их в «упадничестве» и в неполном понимании «марксистского подхода» к теории «военного дела…»[580].

Нельзя не отметить, что относительно недавно Тухачевский и Верховский, как военспецы, были если и не единомышленниками, то и заметных расхождений в военных вопросах между ними, видимо, не наблюдалось. На торжественном собрании на Высших Академических курсах (18 февраля 1922 г.), посвященном 4-й годовщине РККА, состав выступавших с речами и их очередность была такой: Л. Троцкий, затем командующий Западным фронтом М. Тухачевский, потом командующий Московским военным округом Н. Муралов, затем А. Верховский и др. Так складывалась «неуставная иерархия» в новой военной элите, которая во второй половине 1930-х годов была в значительной степени «обновлена».

Профессор А. И. Верховский обладал масштабным мышлением и мог научно предвидеть особенности будущих войн, в которых будут широко использованы танки, артиллерия, авиация. Свои научные теории он выводил, имея за плечами опыт двух войн – Русско-японской и Первой мировой. Он видел грозное лицо войны на всех фронтах: в Восточной Пруссии, в Галиции, в Карпатах, в Малой Азии, в Румынии; наблюдал боевую работу на всех ступенях управления: в стрелковой цепи, в штабе бригады, корпуса, армии, фронта, на суше и на море. Должность военного министра значительно расширила его мировоззрение и кругозор, и война разворачивалась перед ним всесторонне освещенной, всеобъемлющей картиной.

В биографии Тухачевского такой практики не было. Несомненно, что на фронтах Гражданской войны Тухачевский проявил себя незаурядным специалистом, обладавшим большими «оперативно-стратегическими способностями». В 1921 году командующим войсками по борьбе с «антоновщиной», – писал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, – был назначен М. Н. Тухачевский, и «бойцы радовались, что ими будет руководить такой талантливый полководец»[581].

В воспоминаниях маршала Г. К. Жукова можно заметить противоречивость в отношении к репрессиям в армии. Видимо, сказалось воздействие цензуры. С одной стороны, Георгий Константинович осуждал массовые аресты, имевшие место в армии и справедливо называл их «противоестественными, совершенно не отвечавшими ни существу строя, ни конкретной обстановке в стране, сложившейся к 1937 году»[582]. С другой стороны, буквально на соседней странице, изменения в классовом составе армии были названы «благотворными». Для сына своего времени Г. К. Жукова было отрадным, что к 1937 году рабочие и крестьяне составляли более 70 процентов комсостава, а более половины командиров были коммунисты и комсомольцы. «Одним словом, дела шли хорошо», – констатировал маршал[583].

В начале 30-х годов массовыми тиражами издавалась патриотическая литература. В одной из таких книг можно было прочитать, что численность Красной Армии составляла 562 тыс. бойцов и что «Красная армия состоит из рабочих, колхозников, батраков, бедняцко-середняцких масс крестьянства и служащих. Буржуазия – кулаки, торговцы, нэпманы – в Красной армии служить не имеют права… Если становится известным, что в Красную армию пролез кулак или торговец, необходимо немедленно об этом сообщить в военкомат или непосредственно в красноармейскую часть»[584].

Иным был социальный срез армии в дореволюционное время. Служили представители всех слоев общества, обеспечивая внутреннее единство армии: аристократы (в основном в гвардии), в остальных воинских частях и во флоте – представители дворянства, мещане, крестьяне и рабочие, т. е. практически все сословия и национальности.

Маршал И. С. Конев в своих воспоминаниях объективно указывал, что «перед войной при расстановке кадров в армии было допущено немало ошибок, и эти ошибки сказались буквально в первые же месяцы войны…»[585]. Маршал И. С. Конев, к сожалению, не указал «цену» этих кадровых ошибок и не упомянул в своей книге профессора А. И. Верховского, но его дочь восполнила пробел, допущенный ее знаменитым отцом. В своей книге она писала: «Профессор Верховский в лекциях о механизмах управления войсками предлагал вниманию слушателей сопоставления с методами управления большим производством, скажем, в США, и советовал задуматься об инициативе и самодеятельности исполнителей, описанных в книге автомагната Форда «Моя жизнь». И далее: «В академии отлично читал лекции по тактике профессор Верховский, бывший военный министр в правительстве Керенского»[586].

Сын А. И. Верховского Николай Александрович, гордясь своим отцом, вспоминал, что в годы Великой Отечественной войны многие выпускники курсов «Выстрел», Академии Генштаба РККА, ученики профессора Верховского, стали полководцами и крупными военачальниками, фактически они выиграли войну. По семейным преданиям, идея создания воздушно-десантных войск принадлежала именно профессору Верховскому и была доработана до практического применения Тухачевским. Первый в СССР десант в количестве 12 человек впервые был высажен на окраине Воронежа 2 августа 1930 года; – эта дата считается днем зарождения воздушно-десантных войск.

«Гитлеровские генералы, – писал Маршал Советского Союза А. И. Еременко, – не в состоянии отрицать того, что при создании парашютных войск они использовали наш опыт»[587]. Маршал А. И. Еременко в своих воспоминаниях подчас не называл конкретных имен, но становится совершенно ясно, о ком шла речь. Вопросам приоритета обороны, как известно, придавали основополагающее значение профессора Верховский и Свечин. Маршал А. И. Еременко писал: «Вскоре в связи с грубыми ошибками Сталина в вопросах обороны (выделено мной. – Ю. С.) и истреблением командных кадров многие положительные стороны нашей военной доктрины, нашедшие блестящее подтверждение в ходе киевских маневров, были преданы забвению. Лишь накануне нападения гитлеровцев, когда бушевавшая на Западе уже многие месяцы Вторая мировая война воочию показала правильность основных принципов маневров 1935 года, к нам вернулись вновь – конечно, не ссылаясь на опальные имена тех, кто их разработал и пал жертвой необоснованных репрессий»[588].

Служба в Академии была постоянно сопряжена для профессора Верховского с огромными трудностями. В ответ на жалобы сестры, что он стал редко писать ей письма, Верховский отвечал:

«…Танюша, милая, я совершенно выбился из сил. Я веду громадную по объему работу, [которая] просто не оставляет у меня ничего живого внутри. Ибо силы мои подорвались за эти годы. Мечтаю хоть в этом году отдохнуть в санатории летом. Те короткие отпуска, которые мне давали, были передышками, но не давали возможность стать на ноги…»

(Из Москвы. 8.04.1923, л. арх.)

Интриги в Академии против Верховского начинались еще в 1920-х годах. 7 ноября 1924 года он писал в Ленинград:

«Сейчас начало учебного года, и меня не выпускают из Москвы. Но в декабре поездка в Питер намечена для инспекции Академий… Год этот вообще начался для меня очень тяжело. Прежде всего жалованье сокращено вдвое, затем моя работа, намеченная к печати, не печатается. Поэтому сидим с самыми ограниченными средствами. Кроме того, много разных еще и других неладов и по службе и дома. Б[ыть] м[ожет], придется уходить из Академии. Словом, огорчений много, а в таком настроении трудно говорить и писать…» (л. арх).

Что же было делать в такой ситуации? Альтернативы у Александра Ивановича не было и оставался единственный выход – «…теперь снова впрягаемся в хомут и снова ведем борьбу» (из Москвы 5.Х.1925 г., л. арх.).

В 1927 году Верховский посетил Дагестан, а в 1929 году – Туапсе, где на него произвели тяжелое впечатление наблюдаемые им развал колхозов, гибель садов. В то время он отрицательно относился к колхозному строительству, не понимал его и считал ошибочным.

Несмотря ни на какие жизненные трудности, напряженная работа не прекращалась. Профессор А. И. Верховский увлеченно, как и всегда, работал над новой для него темой об автомобилях и военном их значении. И не только писал книгу, но и на практике постигал азы вождения. Будущая вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова (проживала тогда в Москве, Дурновский пер., д. 18, кв. 2) прислала сестре Верховского в Ленинград открытку, в которой 10 июня1928 года она сообщала: «От Саши письма из разных мест – он очень кажется доволен некоторыми моментами своей поездки, напр. он от Екатеринодара до Анапы проехал в автомобиле. Не пишет только, когда вернется… Жду письма, т. е. открытки» (л. арх.).

Из писем к сестре видно, что Верховский был не чужд и сентиментальности, тем более что ему, бывшему камер-пажу императора, было что вспомнить:

«Сейчас я в Киеве на маневрах. Был у Нелли[589]. Мы с ней целый день бродили по городу, были в художественном музее, в Лавре, обедали вместе, вспоминали тебя. Хотели даже вместе послать открытку, да не нашли… Сегодня с Нелли, гуляя с ней по Киеву, я так ярко вспомнил далекие дни Питерской жизни, когда папа и мама еще были живы; обеды, на которых давался «ris a lа emperatice» и грушевый мед. Я совсем и забыл это лакомство. Нелли его напомнила мне. После обеда кофе в маленькой гостиной. Все эти детали давно прошедшего, в них что-то грустное. Я очень был рад повидать Нелли. Все порывы, искания молодости, жизнь завтрашним днем, все, что было так характерно для моей жизни тогда. Теперь этот завтрашний день стал сегодня. И так ценишь те немногие дружеские, теплые отношения, которые жизнь сохранила…»

(Из Киева. 7.IХ.1928 г., л. арх.)

В то же время Александра Ивановича посещали мысли не только о непростом настоящем, но и воспоминания о тяжелом прошлом:

«…Готовимся к 10-тилетию Академии. Видимо, будет большой праздник; как незаметно прошли 10 лет жизни. Помнишь 10 лет тому назад мрак и холод Питера и отсутствие горизонта. Что тогда окружающий разгром застилал перспективу. Но как я рад, что смог все-таки разобраться и встать на верный путь. Я вспоминаю, что ты эту мысль поддерживала…»

(Из Москвы. 31.Х.1928 г., л. арх.)

К 10-летию РККА Верховский был награжден золотыми часами с надписью «А. И. Верховскому за защиту революции. От РВС СССР». Эти часы можно заметить на фотографии Александра Ивановича 1930-х годов.

Постепенно накал страстей в Академии повышал свой градус, и Верховский в письмах стал осторожно намекать:

«Со мной ведут разговоры о годичном отъезде в Ростов на стажировку, но я не знаю, что еще из этого выйдет, ибо дело сие надо рассматривать как некое повышение по службе…»

(Из Москвы. 17.ХII.1928 г., л. арх.)

В начале 1929 года Верховский снова побывал в Дагестане, где внимательнейшим образом изучил опыт действий РККА в борьбе с басмачами. По результатам той поездки им был написан труд, в котором заметно глубокое знание и понимание специфики организации военных действий в горах[590].

Глава XI. В Северo-Кавказском военном округе (СКВО). Дело «Весна»

В конце 1929 года сестра Верховского получила письмо от своей невестки Лидии Федоровны:

«Дорогая Татьяна, твой гнев велик и справедлив, но дело в том, что весь этот год начиная с осени у нас идет большой тарарам. Начать с того, что после всех перипетий Саша ушел в армию и уехал нач. штаба округа в Ростов, что на Дону, сколько он там времени пробудет, неизвестно. Наверное год, полтора…

20 января я выезжаю на некоторое время в Ростов. Пиши в Ростов Пушкинская, 69 Саше. Но об разводе ни гугу, если он тебе сам не напишет… Эту зиму Саша два раза болел гриппом и оба раза долго…»

(Из Москвы б/д 1930 г., л. арх.)

8 января 1930 года Верховский писал в Ленинград:

«Дорогая Танюша.

За эти месяцы я жил в такой сутолоке, что не мог толком сесть и тебе написать о моем житье-бытье. Сейчас обстановка резко изменилась, и я имею возможность (и моральную) и просто есть время сесть написать два слова.

В Академии мне вообще жилось не сладко. Ты это знаешь. Но в последнее время стало и совсем тяжело. Молодежь адъюнктская взяла резкую линию на то, чтобы меня выжить из Академии, и создала мне невыносимую обстановку. Дело шло к тому, что меня сгрызли бы совершенно. Нужно было большое решение, и я пошел к Ворошилову просить – либо взять меня в армию, либо демобилизовать совершенно. Меня не только не отпустили, но назначили начальником штаба округа на Северный Кавказ. Это почетное и интереснейшее назначение меня значительно приободрило. Академия стала меня тяготить и однообразием работы. Ведь я же 10 лет нахожусь в ее стенах… Я здесь очень скучаю в одиночестве. Сколько лет я жил, окруженный теплом и лаской, а теперь, надеюсь, временно, один в большом городе…».

(Из Ростова-на– Дону. Пушкинская, 69. 8.I.1930 г., л. арх.)

15 апреля 1930 года Л. Ф. Верховская пишет письмо Татьяне из Ростова-на-Дону в Ленинград:

«Я жду тебя сюда непременно, а сама отсюда не собираюсь выезжать раньше конца сентября. Бери отпуск и приезжай, но приезжай непременно… Саша сейчас на маневрах»

(15 апреля 1930 г., л. арх.)

Новый 1931 год вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова, встречала в Ростове-на-Дону вместе с первой семьей мужа – Лидией Федоровной и сыном Николаем.

Обстановка в этом регионе была сложная. А. И. Клибанов писал о событиях на Северном Кавказе: «В 1929–1930 гг. в некоторых районах страны, например, в Сальском округе Северо-Кавказского края, религиозным руководителям духоборов и молокан удалось побудить рядовых верующих на организованное сопротивление коллективизации»[591].

В те годы шел беспощадный «великий перелом». В ночь с 5 на 6 февраля 1930 года началась масштабная операция по раскулачиванию, проводимая силами ОГПУ. Проводились массовые аресты и депортации, но репрессии чекистов вызывали соответствующую реакцию населения. Началось повстанческое движение. Восставшие, испытывавшие нужду в вооружении, нападали на армейские склады оружия и боеприпасов. Размер антисоветских выступлений весной 1930 года оказался столь велик, что для их подавления выборочно пришлось привлекать армейские подразделения СКВО. Командующим войсками СКВО (с ноября 1927 года по июнь 1931 года) был И. П. Белов (1893–1938), а затем его сменил Н. Д. Каширин (1888–1938). И. П. Белов подписал особую инструкцию, обращенную к командирам и комиссарам частей, которой предписывалось использование при необходимости против повстанцев «технических средств борьбы»: артиллерии, пулеметов и гранат. В том же месяце для подавления массового сопротивления было разрешено применять артиллерию, авиацию, пехоту и кавалерию.

Степень участия Верховского в событиях на Северном Кавказе, по всей видимости, была оценена «наверху» как недостаточно энергичная, что и нашло в скором времени свое отражение в п. 4 нелепого обвинения, выдвинутого против него по делу «Весна». Впрочем, абсурдность обвинений в то время ничего не значила.

Пробыл Александр Иванович в дожности начальника штаба СКВО недолго: 2 февраля 1931 года Г. Ягода лично подписал ордер на его арест, и спустя сутки Александр Иванович был арестован. В семейной переписке наступил длительный перерыв.

С начала 1930-х годов начался чудовищный по негативным последствиям кадровый разгром в Красной Армии и, в том числе, в Академии РККА. По разным (весьма приблизительным) оценкам, считается, что по так называемому делу «Весна» было арестовано не менее 3000 бывших царских офицеров, генералов и их сподвижников. Это была как бы генеральная репетиция перед большой чисткой 1937–1938 годов.

Организатором этого фальсифицированного дела считется мастер политических процессов и массовых чисток в РККА крупный деятель ОГПУ – НКВД Израиль Моисеевич Леплевский[592], действовавший при поддержке зампреда ОГПУ Ягоды.

Известность это дело получило с выходом в 1998 году книги украинского историка Ярослава Тинченко «Голгофа русского офицерства», впервые поднявшего эту тему. Часть докуменов, касающихся дела «Весна», была опубликована на Украине в двухтомном сборнике «Из архивов ВЧК, ОГПУ, НКВД».

Заслуживает внимания книга А. А. Здановича «Органы государственной безопасности и Красная Армия», где в одной из глав автор описывает агентурно-наблюдательное дело (АНД) «Генштабисты» и операцию «Весна».

Несмотря на публикации, до сих пор в этом деле много непонятного. Во-первых, каким образом материалы этого дела оказались в Государственном архиве службы безопасности Украины (ГАСБУ). Во-вторых, окончательно не выяснено, что послужило толчком к проведению массовых арестов среди профессорско-преподавательского состава Академии Генерального штаба. Однако не приходится сомневаться, что ОГПУ – НКВД зачастую действовало на основании доносов (или, в мягкой форме, «политдонесений», весьма поощряемых «сверху») тех самых «адъюнктов», о которых в своих письмах упоминал Верховский. С другой стороны, как следует из его письма Ворошилову от 14 января 1931 года, Верховский считал, что ему мстят его бывшие соратники-эсеры и меньшевики, которые не могли ему простить перехода на работу к Советской власти.

На квартире профессора Верховского (Москва, Б. Трубецкой пер., д. 16, кв. 4) собирались преподаватели Военной академии, люди, казалось бы, заслуженные, проверенные, бывшие царские полковники и генералы; многие из них окончили Николаевскую Академию Генерального штаба. Можно сказать, что это были остатки кадрового русского офицерства – своего рода «золотого фонда России». Эти встречи, на которых обсуждались исключительно профессиональные вопросы, тем не менее вызывали подозрение ОГПУ. Вскоре был найден подходящий предлог, и началась генеральная чистка Академии.

В числе приглашаемых к профессору Верховскому преподавателей был и В. Н. Гатовский, в биографии которого был примечательный эпизод, связанный с сербской династией Карагеоргиевичей. В 1915 году 2 декабря, возмущенный бездарным командованием Арсения Карагеоргиевича (брата сербского короля), командовавшего одной из бригад дивизии, Гатовский ударил его по лицу и за это был разжалован в рядовые.

На допросах Гатовский (умер в 1935 году) вспоминал: «Кроме товарищеских вечеров были и чисто деловые встречи, проводимые одним из самых молодых русских кадровых генштабистов, прогрессивным преподавателем А. И. Верховским… Вскоре после назначения Верховского Александра Ивановича главным руководителем тактики военной академии, начиная с 1924 г. по 1929 г. включительно, в его квартире и по его инициативе проводились собрания старших руководителей кафедр Военной Академии. Эти собрания носили форму совещаний, на которых подводились итоги пройденного курса в Академии и определялись задания по кафедрам на последующий отрезок времени академического курса. Совещания устраивались примерно один раз в 3 месяца ежегодно и прекратились незадолго до ухода из Академии Верховского. В совещаниях, проводившихся в квартире Верховского, участвовали; 1) сам Верховский, 2) я, Гатовский – по коннице, 3) Лигнау А. Г., бывший генерал-майор, служил в белой армии – по кафедре пехоты, 4) Голубинцев Е. М. – по тактике артиллерии, 5) Смысловский Е К., бывший генерал-лейтенант – по технике артиллерии, 6) Токаревский В. К. (умерший) – он же по тактике артиллерии, 7) Балтийский А. А., бывший генерал-майор, как помощник Верховского, 8) Лапчинский Александр Николаевич, бывший офицер – по кафедре авиации, 9) Цейтлин Василий Михайлович, кажется, бывший полковник – по кафедре связи, 10) Гладков Петр Дмитриевич, кажется, бывший генерал – по бронечастям, 11) Карбышев Д. М., бывший полковник – по кафедре инженерных войск. Никаких протоколов совещаний не велось, но содержание их записывалось всегда Балтийским Александром Александровичем. Помню, на одном из совещаний стенографировала стенографистка Академии, ни фамилии, ни имени и отчества ее не знаю. По окончании совещания там же, в квартире Верховского, иногда устраивалось чаепитие. О времени совещаний мы договаривались обычно в Академии или извещались соответствующими повестками. Совещания проводились, главным образам, по вечерам, а в свободное от занятий в Академии время (по воскресным дням, до непрерывки) собирались днем. По такому же принципу совещания в квартире Верховского проводились по вопросам и общей тактики»[593].

Из материалов дела «Весна» известно, что самым первым из вечеров георгиевских кавалеров, упоминаемых в следственных делах ОГПУ, состоялся в день праздника Святого Георгия 26 ноября 1922 года на квартире у отъезжавшего в Эстонию бывшего генерала Д. К. Лебедева. На том вечере присутствовали преподаватели Военной академии РККА, в прошлом генералы российской армии: А. Е. Снесарев, А. А. Свечин, А. А. Незнамов, А. И. Верховский и некоторые другие[594].

По поводу Георгиевского праздника преподаватели Академии собирались и на квартире Верховского еще 1926 году. Из письма его первой жены Лидии Федоровны известно, что однажды в гости пришло много старых знакомых, бывших его учеников:

«Был съезд к Саше, страшно много ребят приезжало, много его учеников. Саше было приятно их повидать. Некоторые обедали у нас…»

(Из Москвы. 16.03.1926 г., л. арх.)

Верховский, как кавалер ордена Св. Георгия, очень дорожил семейной реликвией – небольшим образком Святого Георгия в «белом кожаном футляре», подаренным ему Ольгой Владимировной Верховской, дочерью адмирала В. П. Верховского (реликвия не сохранилась).

Позже все эти собрания 1920-х годов, среди прочего, были поставлены Верховскому в вину.

Арест А. И. Верховского по делу «Весна» проходил иначе, чем других офицеров. В конце 1930 года он был вызван из Ростова-на-Дону в Москву по служебным делам, связанным с неприятностями по службе. В Москве служебные дела его улучшились, и, довольный полным восстановленным к нему доверием, он выехал в служебную командировку с целью инспекции Северо-Кавказского военного округа. Это было примерно в 20-х числах января 1931 года. По воспоминаниям его второй жены Натальи Сергеевны, эта командировка была задумана с целью арестовать Верховского, лишить его возможности защищаться. Она вспоминала:

«Когда вечером, как мне впоследствии рассказывал муж, в отдельном купе, где ехал он с тремя военными, он встал к ним спиною, приготовляя на ночь себе постель, они все трое накинулись на него сзади, обезоружили и арестовали. В Воронеже они его доставили в НКВД, где с него был снят первый допрос. В Москве, конечно, никто не предполагал, что Верховский арестован, и отсутствие его писем я объясняла недостатком времени. В середине февраля у меня в комнате был обыск, и тогда стало ясно, что произошло. Ночью ко мне пришли двое сотрудников НКВД, один высокий (брюнет), другой среднего роста, по-видимому, его начальник, так как он разговаривал со мною. Первое, что меня спросили, – это есть ли у меня оружие? На это я ответила, что, конечно, есть, и что они, по всей вероятности, не знают, что я жена военного. При обыске у меня были взяты немецкие газеты, которые получала моя домработница, обрусевшая немка с Волги, и больше ничего, и меня не тронули. Ну, конечно, наган тогда увезли…»[595].

В этих же «записках» указано, что прокурором по всем делам НКВД (ОГПУ. – Ю. С.) был тогда Катанян, а его помощником по военным делам был прокурор Армии Орловский Сергей Николаевич. О нем вдова А. И. Верховского вспоминала через 40 лет с большой теплотой за его человеческое отношение к горю и искреннее желание помочь.

Помощником Орловского был Николай Никифорович Фадеев, по воспоминаниям вдовы Верховского, – «очень доброжелательный человек», который продиктовал ей письмо к Сталину летом 1934 года, после которого, как полагала Наталья Сергеевна, ее муж был освобожден из заключения[596].

Из письма профессора А. И. Верховского к наркому Ворошилову 25 ноября 1934 года следует, что он должен был признаться в следующих «злодеяниях»:

1. Что вступил в Красную Армию в 1919 году как враг, с целью подрыва ее изнутри, для чего все время группировал вокруг себя контрреволюционное офицерство.

2. Что кафедру тактики Военной академии имени М. В. Фрунзе сделал своебразным штабом, где разрабатывал планы восстания в Москве в дни мобилизации при объявлении войны.

3. Что был завербован английской разведкой в 1922 году в период проведения Генуэзской конференции.

4. Что в бытность свою начштаба Северо-Кавказского ВО готовил восстание на Северном Кавказе.

5. Что все годы службы в Красной Армии проводил вредительство, где только мог.

Следствие велось таким образом, что Верховскому грозили неминуемым расстрелом и «разгромом семьи» в случае дальнейшего запирательства, обещая дать «всего» 3–4 года тюрьмы, если он станет на колени перед партией и «разоружится», то есть признается в инкриминируемых ему преступлениях и попросит прощения. Следователь не раз обещал согнуть его в «бараний рог» и заставить (опять же на коленях) умолять о пощаде. А. И. Верховскому была предложена лишь одна альтернатива: либо давать показания, либо готовиться к расстрелу.

После отказа Верховского подчиниться и дать нужные показания, его перемещали из одного следственного изолятора в другой, режим становился все более жестким, допросы проводились чаще и изощренней, однако он предъявляемые ему обвинения отрицал. Чтобы унизить, профессора Верховского заставляли мыть уборную и параши под окрики надзирателей, заставлявших его по несколько раз переделывать эту работу. Не добившись желаемых результатов от подследственного, его в феврале 1932 года переводят в Ярославль в изолятор особого назначения с тем, чтобы там окончательно сломить его физически и морально, заставить дать необходимые показания. Такова была «благодарность» за многолетнюю военную службу и участие в становлении Красной Армии.

Все-таки фортуна в 1931 году еше окончательно не покинула Верховского. Случилось так, что его в 1918 году допрашивал председатель ВЧК Феликс Дзержинский, и Верховский вскоре был освобожден, а в 1931 году – в допросах участвовал преемник «Железного Феликса» – Вячеслав Менжинский…

Сухой официальный документ гласит: «По постановлению Коллегии ОГПУ от 18 июля 1931 года “за антисоветскую деятельность” Верховский был осужден к высшей мере наказания – расстрелу, по постановлению того же органа от 2 декабря 1931 года высшая мера наказания была заменена заключением его в концлагерь сроком на 10 лет. 17 сентября 1934 года Верховский был досрочно освобожден»[597].

По воспоминаниям вдовы Александра Ивановича, Н. С. Мануйловой, на заседании Коллегии НКВД (ОГПУ. – Ю. С.) в составе двух прокуроров – Катаняна и Орловского и трех членов ОГПУ (с участием председателя коллегии ОГПУ В. Р. Менжинского. – Ю. С.), вынесенный прежде Верховскому приговор – расстрел – был заменен на 10 лет политизолятора[598].

Такое решение было принято большинством в один голос. Сейчас известно, что оба прокурора – Катанян и Орловский – были за отмену расстрела, двое из ОГПУ были за расстрел, один – против. Чей голос спас тогда жизнь Верховскому, осталось тайной, но почему-то очень бы хотелось, чтобы это был голос именно Менжинского, и вот почему.

Началось все в Пажеском корпусе, в котором в течение 25 лет (до 1910 года) преподавателем истории был Рудольф Игнатьевич Менжинский, отец Вячеслава Менжинского, вошедшего в советскую историю как председатель ВЧК. При строгом, требовательном, Р. И. Менжинском, обладавшим красивыми внешними данными, во время занятий слышно было, как «муха пролетит в классе»… Пажи боялись его не меньше, «чем трепетала перед его сыном, всесильным комиссаром ЧК, вся Россия в первые годы большевизма»[599]. Скандальная история, случившаяся с камер-пажом Верховским в январе 1905 года, «всколыхнула» тогда не только верхний слой петербургского общества, но могла вызвать интерес и в среде интеллигенции. В семье Менжинских, несомненно, хорошо знали истоки этой раздутой на пустом месте кампании. В то время будущий глава ЧК молодой Вячеслав Менжинский был не чужд литературной деятельности и входил в кружок известного поэта Ю. Н. Верховского[600]. Разумеется, что спасение Верховского от расстрела в 1931 году В. Р. Менжинским – лишь предположение, основанное на зыбких аргументах.

Заслуживает внимания интересный документ, который характеризует отношение наркома обороны К. Е. Воршилова к бывшему военному министру А. И. Верховскому:

«Политбюро ЦК ВКП(б). Тов. Сталину.

Посылаю копию заявления Верховского А. И. и его статьи: “Выводы на опыте русско-японской войны 1904–1905 годов с точки зрения нашей борьбы против японского империализма в 1934 году”.

Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А. И. не был активным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им. Это ясно.

Тем не менее, учитывая, что теперь обстановка резко изменилась, считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии научно-исследовательской работы.

Ворошилов. 9 мая 1934 года»[601].

Как видно, недоверие и подозрительность со стороны высших эшелонов власти (и не только) сопровождали Верховского на протяжении всей его службы в Красной Армии.

Александр Иванович находился в Ярославской тюрьме до 17 сентября 1934 года. Ему, однако, разрешали писать военно-научные работы, которые пересылались К. Е. Ворошилову. Одну из таких работ, «Глубокая тактика», Ворошилов переправил Сталину 9 мая 1934 года.

Вскоре долгожданная мечта Верховского получить свободу осуществилась. Решением Сталина он был досрочно освобожден 17 сентября 1934 года из-под ареста и возвратился в Москву.

А. И. Верховский 17 ноября 1934 года направил Ворошилову письмо с выражением признательности и заверением в том, что он, Верховский, приложит все силы и оправдает доверие, которое ему оказал Климент Ефремович.

По поводу всех этих многократных мучительных арестов, фактически за одно и то же «преступление» (арест по делу «Весна» был уже четвертым, считая с 1918 года, но не последним), можно было бы, перефразируя А. И. Солженицына, воскликнуть что-нибудь вроде: «Да будут благословенны те безжалостные тирании, деспотии, сатрапии и диктатуры в самых дикарских странах, где срок заключения назначается всего один раз!»

После освобождения Александр Иванович был зачислен в IV Разведывательное Управление Штаба РККА, начальником которого был Я. К. Берзин (1889–1938), а заместителем А. Х. Артузов (Фраучи) (1891–1937), прибывший на усиление разведки из контрразведки Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ.

Через некоторое время комбригу Верховскому доверили преподавательскуюработу в кузнице высших советских военных кадров – Академии Генерального штаба РККА, созданной осенью 1936 года.

Глава XII. На трудном перевале

История выхода в свет книги «На трудном перевале», над которой Верховский работал в 1935–1937 годах после освобождения из тюрьмы, заслуживает особого интереса. Книга была задумана автором как художественное произведение – роман биографического характера. Прототипом главного героя книги, полковника старой армии Басаргина, был сам автор. Каждая глава эпохального исторического романа заканчивалась стихами, автором которых был сам Александр Иванович. Рукопись романа А. И. Верховский сдал в Военное издательство Наркомата обороны, но после ареста издание книги стало невозможным, и рукопись была сдана редакцией в архив. Сведения о готовящемся в 1937 году издании книги, видимо, просочились за «железный занавес», и в среде русской эмиграции ошибочно стали полагать, что она была издана[602].

Осенью 1941 года, после того как в Москве было введено осадное положение, рукописи уже опубликованных книг редакция подвергала сожжению, а не принятые к печати возвращали авторам. Сын А. И. Верховского Николай Александрович вспоминал в марте 1975 года, что дальнейшая судьба рукописи была такой. Из издательства рукопись формально доставили по адресу первой семьи Верховского, которая к этому времени уже эвакуировалась из Москвы, и вручили домработнице (немке). Опасаясь преследований со стороны сотрудников НКВД, домработница спрятала рукопись в сарай под дрова, где она и пролежала до середины 1944 года, когда была найдена Николаем Верховским.

Николай Александрович Верховский не поддавался нажиму со стороны властей и не стал публично осуждать и отрекаться от отца, что было вполне в духе 30-х годов прошлого века. Удивительно, что вопреки устоявшемуся мнению, нежелание отрекаться от попавшего в беду отца никак не отразилось на служебной карьере Николая Верховского, так же как и на судьбе старшего сына А. И. Верховского, Игоря Александровича.

После реабилитации А. И. Верховского в 1956 году Николай Александрович предпринял попытку издать исторические воспоминания отца, передав рукопись в Военное издательство Министерства обороны СССР. Продержав рукопись около года, редакция сообщила ему, что как художественное произведение книга не может быть издана, но если Николай Александрович отредактирует рукопись, значительно сократит объем, убрав все лирические места и, разумеется, стихи, то в виде мемуаров книга может увидеть свет. Искренне желая увековечить имя отца, Николай Александрович принял предложение редакции и в 1959 году под названием «На трудном перевале» в свет вышла книга в значительно переработанном виде[603].

В переделанном и сокращенном почти в три раза (!) виде воспоминания (точнее – вариации на тему воспоминаний) стали восприниматься как новая редакция книги А. И. Верховского, в которой автор рассматривал свой жизненный путь под «другим углом зрения».

К тому же примечания к книге (С. 433–447), составленные неким С. С. Хесиным, вводили читателя в заблуждение своими разъяснениями исторических событий и фактов. Так, пламенная речь Верховского в офицерском собрании Черноморского флота весной 1917 года и спасение тем самым офицеров от расправы толпой, интерпретировалась, как носившая «откровенно оборонческий и демагогический характер и произвела известное впечатление на черноморцев, в тот период еще сильно зараженных соглашательскими и оборонческими настроениями» (прим. 32). Создается впечатление, что составитель примечаний был бы вполне удовлетворен, если бы разъяренная толпа поступила с офицерами севастопольского гарнизона по примеру матросов, учинивших кровавую расправу над своими командирами на Балтийском флоте.

Николай Александрович Верховский вспоминал, что, когда он пришел в редакцию за авторскими экземплярами книги «На трудном перевале», то его весьма удивило такое обстоятельство: у подъезда стоял автомобиль с американским флажком на капоте, в который загружались пачки с книгами его отца.

Сама рукопись таинственным образом исчезла, и теперь невозможно точно сказать, какие именно места, показавшиеся редакции «неудобными», были изъяты.

Судя по семейной переписке, сестра Александра Ивановича, Татьяна, была недовольна выходом в свет книги в такой редакции. В споре с вдовой своего брата Н. С. Мануйловой она ставила в пример его книгу «Россия на Голгофе» и подвергала критике «псевдомемуары».

Татьяна Михайловна всегда и во всем поддерживала своего знаменитого брата. В 1920–1930-х годах она часто и подолгу проживала в семье Верховских в Москве и знала об истории написания книги гораздо более других, и возможно, что, будучи по профессии корректором, она вносила свои правки в рукопись. Возражая сестре Верховского (и как бы оправдываясь), Наталья Сергеевна Мануйлова писала к ней в Ленинград:

«Книгу Ал[ександра] Ивановича Коля редактировал несколько раз, и, кроме того, она прошла ряд цензурных инстанций. Редакция изъяла из книги только десятки цитат Сталина, с нашего общего согласия, считая, что для 37-го года это была неизбежная дань времени… Ваше замечание, что книга была написана от третьего лица и переделана нами в первое, не совсем точно. Ал[ександр] Ив[анович] писал именно от первого лица и уже потом иcправил все на третье по предложению Гослитиздата. Так что возвращение к первому лицу более чем закономерно… Сопоставление книги, которая сейчас выходит, с «Россией на Голгофе» непонятно… Разве его 20-ти летняя работа в Красной Армии, его воспитание кадров РККА, которому он отдавал все свое сердце и душу, разве все это не свидетельствует о принятии им советского строя со всеми его тяготами и лишениями? Это письмо я показывала Коле, который в основном со мной согласен»

(Из Москвы. 17.11.1959, л. арх.)

До сих пор остается трудный и, кажется, неразрешимый вопрос: стал ли А. И. Верховский со временем советским человеком в полном смысле этого слова?

Однозначного ответа на этот вопрос не существует. Несомненно, что перу Верховского принадлежали строки, посвященные России: «Я любил ее широкие поля и темные леса, любил свой народ, верил в его могучие силы, в его гений и считал, что Россия имеет право на достойное место в семье народов»[604]. Что касается остального содержания… Судя по общему смыслу книги «На трудном перевале» – сомнений не остается, что Александр Иванович принял (или вынужден был принять) советскую действительность такой, какая она была. Иначе и быть не могло:

Сказать ли на ушко яснее мысль мою? – Худые песни Соловью В когтях у Кошки.

Из семейной переписки видно, что Татьяна Михайловна считала своего брата, которому суждено было после Октябрьского переворота постоянно ходить по краю пропасти, так и не принявшим окончательно советский строй, хотя вторая жена Александра Ивановича, Н. С. Мануйлова пыталась ее в этом разубедить. Кто был прав, а кто нет, теперь уже никто утвердительно не скажет, и дарственная надпись на книге А. И. Верховского «На трудном перевале», сделанная Мануйловой: «На память об Александре Ивановиче 21.01.60 г.», хранит лишь память ушедшей эпохи.

Неожиданно в 1966 году в «союзниках» у сестры А. И. Верховского оказался генерал-полковник Л. М. Сандалов, обучавшийся в 1936 году в Академии Генерального штаба РККА. Он писал «справедливости ради», что: «среди постоянного состава Академии встречались и такие деятели старой русской армии, которые хотя и перешли на сторону Советской власти, но до конца своей жизни остались, если можно так выразиться, лишь «военспецами». Я имею в виду профессора А. А. Свечина, крупного военного теоретика… Таким же был и профессор А. И. Верховский, в прошлом военный министр Временного правительства, преподававший в академии оперативное искусство и военную историю»[605].

С течением времени и укреплением мощи государства, пускай и в форме СССР, взгляды Верховского не могли не изменяться. 3 декабря 1935 года Александр Иванович писал своему племяннику в Ленинград: (догадываясь, что его письма перлюстрировались, Верховский писал, надо полагать, с учетом этого обстоятельства):

«Милый Олег. Мне хочется сказать тебе, как я порадовался увидеть неожиданно, что у меня вырос такой славный племянник… Меня очень радует, что из тебя растет настоящий гражданин нашей Советской родины и что все треволнения, которые свалились на нашу семью, тебя не поколебали. Все это мелочи, которые пройдут, и великое дело, творимое революцией пролетариата, перейдет в века. И мы все, жившие в это время, будем счастливы, что есть в нем и нашего меда капля, что мы сумели «полюбить и черненькой, ибо беленькой ее всякий полюбит ‹…›.

Любящий тебя твой дядя Саша».

(Из Москвы. 3.12.1935 г., л. арх.)

В этом (можно сказать, прощальном) письме заслуживают внимания слова Александра Ивановича о необходимости любить Россию всегда. Даже тогда, когда она стала «черненькой»…

Теплые воспоминания о профессоре Верховском сохранил его ученик, министр обороны Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский. Вообще, маршал Р. Я. Малиновский интересовался книгами в целом о Первой мировой войне. В его библиотеке имелась книга генерала А. И. Верховского «На трудном перевале». Р. Я. Малиновский, читая книгу, сделал много помет и маргинальных записей на полях книги карандашом синего и красного цветов. После чтения мемуаров А. И. Верховского Р. Я. Малиновский оставил примечательную запись на форзаце книги: «Прочел с большим интересом, сохраняя большое уважение к автору, как к своему профессору по учебе в Академии им. Фрунзе в 1927–30 гг. Он не совсем в моих глазах был предан нам, но, бесспорно, очень образованный офицер, высоко одаренный и умный военный писатель, приятно было иметь его в числе преподавателей, у которых мы, слушатели, учились военному делу (21.3.60. Р.М.)».

Заслуживает интереса почтительное отношение к А. И. Верховскому главного маршала артиллерии Николая Николаевича Воронова, отмечавшего в своих мемуарах о встречах с Александром Ивановичем летом 1937 года: «Моим неизменным партнером на теннисных кортах в Сочи был А. И. Верховский, профессор Академии имени М. В. Фрунзе. Но часто мы забывали о ракетках и затевали бесконечные споры о дальнейшем развитии оперативного искусства. Верховский был увлечен бурным развитием танков и авиации. Возлагая на них все надежды, он невольно умалял значение артиллерии. Бурные перепалки с ним натолкнули на мысль, что, прежде всего, надо дать отповедь теоретикам, которые считают артиллерию второстепенным, чуть ли не отмирающим родом войск»[606].

На будущего маршала Н. Н. Воронова огромное впечатление произвели лекции, искусно читаемые профессором Верховским в Академии имени М. В. Фрунзе в 1927–1930 годах, что и было отражено в его мемуарах. Верховский был блестящим методистом и настолько увлекательно преподносил учебный материал, что даже удостаивался порой аплодисментов благодарных слушателей, долго не отпускавших его с кафедры, засыпая вопросами.

Большой интерес представляют воспоминания о Верховском сына Н. Н. Воронова – кандидата военных наук, полковника Владимира Николаевича Воронова. Эти короткие, но замечательные по содержанию воспоминания сын маршала поторопился написать, узнав, что в 1992 году в Военно-историческом журнале начнется публикация книги А. И. Верховского «Россия на Голгофе» и первый экземпляр машинописной рукописи, названной «Вспоминая А. И. Верховского», подарил профессору С. Н. Полтораку, включившему эту работу в свою рукопись книги о генерале Верховском. (Здесь приводятся лишь небольшие выдержки.)

О чем же поведал полковник В. Н. Воронов, вспоминая об «удивительном человеке с нелегкой судьбой, много повидавшего и испытавшего в жизни»?

К числу наиболее выдающихся черт характера Верховского, выгодно отличавшего его от всех других сверстников, Владимир Николаевич относил проницательность. Все помыслы его постоянно были обращены на возвеличивание России, которая будет жить великой, несмотря ни на что.

В июле 1937 года совсем еще молодой сын будущего прославленного маршала наблюдал в г. Сочи игру в теннис своего отца с А. И. Верховским. Легкий и подвижный Александр Иванович пытался застать врасплох своего соперника, но это не всегда удавалось, т. к. Воронов умело парировал возникающие угрозы.

Еще одна одна встреча с Верховским произошла уже в Москве, когда Александр Иванович в качестве гостя посетил семью Вороновых.

Словесный портрет профессора Верховского, составленный полковником В. Н. Вороновым, заслуживает интереса. Он запомнился как аккуратный, с неизменным пробором на голове, в ладно подогнанной гимнастерке с комбриговскими отличиями в петлицах и на обшлагах рукавов, в высоких сапогах, плотно облегающих стройные ноги.

Память профессионального военного с фотографической четкостью зафиксировала умение Верховского слушать других, его манеру держаться на людях, четко и неторопливо произносить каждую фразу, что выдавало его педагогическую профессию.

Во время той встречи разговор был на разные темы. Говорили об охоте, о спорте. Особенно оживлялся Верховский, когда речь заходила о теннисе[607]. Обсуждали театральные новости, в частности пьесу М. А. Булгакова «Дни Турбиных», слушали популярные тогда песни Петра Лещенко с его неизменным «Чубчиком». В. Н. Воронову запомнились длинные, тонкие пальцы, которыми Верховский, слушавший голос певца с большим наслаждением, слегка постукивал в такт мелодии. Запомнилось и прощание с Верховским, галантно поцеловавшего руку матери В. Н. Воронова и после этого ушедшего. Как оказалось, навсегда…

В семье Вороновых, несмотря на суровые запреты той поры, бережно хранился учебник по общей тактике с дарственной надписью, а Александр Иванович навсегда оставил о себе светлую память, как необыкновенный гражданин России.

Иным было отношение к А. И. Верховскому у скандально известного генерала-диссидента П. Г. Григоренко. В 1945 году он был старшим преподавателем кафедры общей тактики, которую возглавлял в свое время профессор Верховский. Свой непростой характер Григоренко показал еще в 1937 году, когда он был направлен в Москву учиться в Академию Генерального штаба. Находясь на II курсе Академии, он написал письмо секретарю ЦК Андрееву, в котором, требуя повысить качество обучения в Академии Генерального штаба, в то же время обвинял преподавателей в восхвалении врагов народа и преуменьшении роли Сталина в Гражданской войне. Письмо заканчивалось предложениями перестроить учебный план и программы академии, создать марксистский учебник по военной истории, «добиться от руководителей академии настоящего большевистского руководства делом подготовки высококвалифицированных кадров».

Почти анекдотичный случай. Григоренко написал диссертацию, где упомянул труды Свечина и Верховского, и упоминание этих фамилий было поставлено ему в упрек начальником политодела генерал-майором Билыком, который проявлял положенную ему по должности «бдительность» и готовил срыв защиты: «Некоторые наши коммунисты так увлеклись наукой, что забывают о партийности, идут учиться к царским генералам… Так, товарищ Григоренко – в перечне основных источников для его диссертации указывает таких «корифеев науки», как царские генералы Свечин и Верховский».

Григоренко пришлось пояснять начальству, что он-де взял Свечина и Верховского для критики, а не для того, чтобы проповедовать их теории… Но дело на этом не кончилось. На следующий день Григоренко был вызван к начальнику Академии генерал-полковнику Цветаеву, который устроил ему разнос за критику «уважаемых людей и подрыв их авторитета»[608].

17 марта 1936 года Верховский отправил свое последнее письмо сестре в Ленинград. В нем он давал наставления своей сестре по устройству ее личной жизни, рекомендовал отказаться «в своих мечтаниях всегда глядеть поверх жизни». К советам своего брата Татьяна Михайловна прислушалась[609].

1937 год. А. И. Верховский в послесловии к своей книге «На трудном перевале» с чувством глубокого удовлетворения вспоминал о первомайском параде 1936 года и подводил итоги второй половины своей военной жизни: «Мощная промышленность, созданная в Советской стране волею Коммунистической партии, дала армии новые мощные средства борьбы… Стройный марш полков Красной Армии, первой армии в мире, которая знает, на страже чьих интересов она стоит, могучий рокот танков и плавный полет сотен самолетов предупреждали врагов пролетарской революции, что на всякую попытку нападения мы непременно и обязательно ответим ударом и такой силы, что вряд ли когда-нибудь забудет его любой агрессор. Далеко позади остались холод и голод 1918 года. Не только все, о чем я мечтал восемнадцать лет назад, стало действительностью. Многое из того, о чем я тогда и не подозревал, но что совершенно необходимо для счастья человечества, осуществилось у меня на глазах‹…›

Да. Для такой цели стоило работать, стоило отдать все»[610].

1938 год. В стране уже во всю мощь была развернута небывалая ранее клеветническая кампания, во время которой из-за боязни быть заподозренным в нелояльности клеветали даже на кристально честных людей, а иногда и на своих близких друзей… Академия Генштаба РККА не была исключением. Как следует из советского энциклопедического словаря, доносы считались проявлением «бдительности революционной». Это было «качество, присущее коммунистам, советским людям, проявляющееся в умении разоблачать классового врага. Служит острым оружием в борьбе против шпионов, диверсантов и других агентов империалистов, против остатков вражеских элементов внутри страны. Коммунистическая партия, развивая революционную бдительность, разоблачила контрреволюц. партии эсеров, меньшевиков, анархистов, бурж. националистов и антипартийные группировки внутри партии: троцкистов, бухаринцев, зиновьевцев и др., превратившихся в ходе борьбы против партии в злейших врагов советского народа, в агентов фашистских разведок, шпионов, вредителей и изменников Родины. Б. р. стала неотъемлемым качеством советского народа»[611].

Шансов уцелеть оставалось все меньше. Еще в 1933 году наиболее прозорливые люди могли понять, какая судьба может их ожидать, если с самых высоких трибун уже озвучивалась программа борьбы с «враждебными элементами», с «вышибленными из колеи последними остатками умирающих классов: промышленников с их челядью, торговцев и их приспешников, бывших дворян и попов, кулаков и подкулачников, бывших белых офицеров и урядников, бывших полицейских и жандармов, всякого рода буржуазных интеллигентов шовинистического толка и всех прочих антисоветских элементов»[612].

Иными словами, все эти «бывшие люди», которые «вредили, где только можно», не имели никаких шансов на существование и вследствие «селекции» должны были уступить место новой генерации «настоящих» советских людей.

Дата трагической развязки неотвратимо приближалась:

«ПОЛИТДОНЕСЕНИЕ

Доношу, что 11 марта с.г. органами НКВД арестован, как враг народа[613], бывший старший руководитель Академии Генерального штаба РККА, профессор, комбриг Верховский А. И., беспартийный.

Военный комиссар

Академии Генерального штаба РККА

Бригадный комиссар Гаврилов».

С датой смерти А. И. Верховского долго не было полной ясности. Так, в «Биографической справке» к книге «На трудном перевале», составленной анонимным автором, указано: «В 1941 году А. И. Верховский скончался»[614].

Кроме этой даты в разных источниках встречались другие: 1937, 1938 и 1940-е годы…

Более чем две с половиной тысячи лет назад было написано: «Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда»[615].

В официальной справке, полученной Н. С. Мануйловой после реабилиатации мужа, дата смерти была указана 24 ноября 1940 года. Но и эта «точная» дата оказалась фальшивой… Н. С. Мануйлова, основываясь, видимо, на женской интуиции, писала в дневнике: «Я лично думаю, что он убит в 1938 году»[616].

Первая жена А. И. Верховского Лидия Федоровна не теряла связь с его сестрой. На вопрос о ее брате она отвечала 9 июня 1938 года своей золовке в Ленинград:

«Ты вправе на меня сердиться, каюсь, виновата перед тобой, но я так устаю от этой чисто кухаркиной работы, что порой не в силах даже думать… Ни о Саше, ни о его жене ничего не известно, и вряд ли скоро можно будет что либо узнать…»

(Из Москвы. 9 июня 1938 г., л. арх.)

В другом письме от 17 января 1939 года она писала:

«Я хочу тебе сообщить о твоем брате А.И.

Игорь ходил и узнал, что он осужден и сослан в один из лагерей НКВД. На вопрос Игоря, не следует ли ему обратиться к прокурору, ответили: подождите немного. Вот и все, что я знаю и о чем могу поделиться с тобой. Нерадостные вести. Жена его Н.С. сослана тоже куда не знаю. Я считаю что она во многом виновата, она и ее окружение… Придется ждать, может быть ему разрешат писать…»

(Из Москвы. 17.01.1939 г., л. арх.)

Н. С. Мануйлова (1886, СПб. – 1977, Москва, Ваганьковское кл.) была приговорена к заключению в Потьминские лагеря, а на поселении жила в Джезказгане. Чтобы стало более-менее понятным, какое «ее окружение» имелось в виду, придется вернуться в 1917-й год. Дочь дворянина, детского врача Сергея Ивановича Веревкина, Наталья Сергеевна, вышла замуж за Мануйлова Александра Александровича, соседа по имению, который во время войны был начальником походной канцелярии А. И. Верховского.

А. А. Мануйлов (Шура) во всем поддерживал военного министра А. И. Верховского и даже называл себя «диктатуристом». Он был сыном Александра Аполлоновича Мануйлова, ректора Московского университета, редактора «Русских ведомостей»; в правительстве Керенского (первых двух составов) – министра народного просвещения. В начале1920-х годов Мануйлов-старший был членом правления Государственного банка СССР, о чем напоминает мемориальная доска на здании банка. На первых советских деньгах стояли подписи Ленина и Мануйлова…

После развода с Натальей Сергеевной А. А. Мануйлов женился на Юлии Николаевне Лазаревой, зубном враче, дочери проф. Тимирязевской Академии. После ее смерти был еще два раза женат. Умер в 1956 году в Москве. Своих детей у него не было[617].

Женат был Мануйлов-старший на Нине Александровне, по 1-му браку Анциферовой. Сводная сестра ее, Наталья Николаевна (ур. Анциферова) была знаменитая драматическая актриса, с псевдонимом по сцене – Волохова. Очень интересная внешне, она была адресатом стихов А. Блока «Снежная маска» и «Фаина». В замужестве она была Волохова-Крамова. К этой же дружной компании принадлежал и знаменитый Владимир Амфитеатров (Кадашев), который был близким другом Александра Мануйлова-младшего по Московскому университету. Амфитеатров-Кадашев вел дневник, в котором весьма нелестно отзывался о военном министре Верховском…

Ответ из «органов» с предложением «подождать немного», полученный сыном Верховского, Игорем Александровичем, по обычаю того времени был довольно циничный. Приговор А. И. Верховскому после подписей руководителей первой величины, проставленных на так называемом «расстрельном списке» уже был приведен в исполнение. Считается, что таких списков в 1930-х годах было более трех сотен.

Полезно просто сделать сравнение, без комментария. Еще 500 лет назад французский философ Монтень писал: «А кто поверит, что Нерон – это подлинное воплощение человеческой жестокости, – когда ему дали подписать, как полагалось, смертный приговор одному преступнику, воскликнул: «Как бы я хотел не уметь писать!» – так у него сжалось сердце при мысли осудить человека на смерть»[618].

Давно замечено, что честные люди очень часто жестоки. 1963 год. Дочь Сталина Светлана Аллилуева писала: «Суд истории строг. Он еще разберется, – кто был герой во имя Добра, а кто – во имя тщеславия и суеты. Не мне судить… Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех лет и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные, которым все эти годы будут – вроде царствования Иоанна Грозного – так же далеки, и так же непонятны, и так же странны и страшны… И вряд ли они назовут наше время «прогрессивным», и вряд ли они скажут, что оно было «на благо великой Руси», вряд ли…»[619].

«Французский шпион», являвшийся «одним из организаторов офицерской контрреволюционной организации, участником антисоветского военно-фашистского заговора» Александр Иванович Верховский, проживавший в г. Москве по адресу: Б. Трубецкой пер., д. 16, кв. 4 (по другим данным – Дурновский пер., д.18, кв. 2), был арестован 10 марта 1938 года. По приговору Военной коллегии Верховного суда СССР от 19 августа 1938 года на основании ст. 58 п.п. 1 «б», 8, 11 УК РСФСР был осужден «к высшей мере наказания – расстрелу, с лишением военного звания комбриг и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Предположительное место захоронения – территория бывшего подмосковного совхоза НКВД «Коммунарка»[620].

Случайно, либо по злому человеческому умыслу, гибель Александра Ивановича совпала с отмечаемым в этот день большим православным праздником Преображения Господня.

Символично, что полигон (спецобъект) «Коммунарка» (!) – это бывшая так называемая дача наркома внутренних дел Генриха Ягоды (впоследствии расстрелянного), неподалеку от поселка Бутово под Москвой. Здесь, кроме организаторов политических процессов (по сути – палачей), казнили «заговорщицкую верхушку»: государственных и партийных деятелей, председателей совнаркомов, высших военачальников – легендарных комдивов, комкоров, командующих флотами, дипломатов. В новейшей истории это сакральное место стало объектом поклонения не только родственников казненных, но и высших государственных деятелей и церковных иерархов России. В настоящее время здесь установлен мемориальный знак, построен прекрасный православный храм в честь Новомучеников Российских, ежедневно провозглашается «Вечная память»… В одно из таких посещений в день памяти жертв политических репрессий прозвучали слова президента РФ: «Все мы хорошо знаем, что хотя 37-й год и считается пиком репрессий, но он был подготовлен предыдущими годами жестокости…».

Было отмечено, что такие трагедии порождались очевидными причинами – «когда привлекательные на первый взгляд, но тщетные на поверку идеалы становились выше ценности человеческой жизни». В те годы страна теряла не просто граждан – «это были люди с собственным мнением, люди, не боявшиеся его высказывать, цвет нации»[621] (здесь и далее выделено мной. – Ю. С.).

А. И. Верховский был посмертно реабилитирован определением Военной коллегии Верховного суда СССР от 28 ноября 1956 года[622].

Жизнь – это великий шут. Она часто приносит свои награды тогда, когда они слишком запоздали или – когда они совсем уже не нужны… Ольга Павловна, жена Игоря Александровича Верховского, сообщала в Ленинград 29 декабря1956 года:

«Старый год заканчивается огромной радостью, которую долгое время ждали все с затаенной надеждой на хороший исход. Восстановлено честное имя Александра Ивановича. Состоялось решение о его полной реабилитации. Наталья Сергеевна так же реабилитирована и уже, как равноправная гражданка, получила комнату не за мужа, а сама по себе».

(Из Москвы, л. арх.)

* * *

Французский аристократ маркиз Астольф де Кюстин, видевший многие народы, посетил Россию во время правления государя императора Николая I. По результатам своих наблюдений он написал книгу-памфлет на российскую действительность, в которой, однако, нашлось место таким словам: «Долго ли будет Провидение держать под гнетом этот народ, цвет человеческой расы?»[623]

Список архивных источников

ГДА СБУ – Галузевский державний архiв Служби безпеки Украïни (Киев)

ф. 6

Л. АРХ. – Личный архив Огранович Татьяны Михайловны

ОР РНБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (СПб.)

ф. 37 Артемьев Александр Иванович. Дневники.

РГАДА – Российский государственный архив древних актов (Москва)

ф. 79 Сношения России с Польшей

РГВИА – Российский государственный военно-исторический архив (Москва)

ф. 400 Послужные списки офицеров

ф. 318 Пажеский Его Императорского Величества корпус (СПб.)

ф. 409 Главный Штаб. [Послужные списки офицеров]

РГИА – Российский государственный исторический архив (СПб.)

ф. 1343 Департамент Герольдии Правительствующего Сената

ф. 1412 Кацелярия ЕИВ по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых

ф. 522 Придворная контора наследника вел. князя Александра Николаевича МИДв.

ф. 493 Списки летних жителей г. Павловска

ф.1290 Центральный статистический комитет МВД

УРАФ ФСБ РОССИИ – Управление регистрации и архивных фондов Центрального архива Федеральной службы безопасности Российской Федерации (Москва)

ЦГИА СССР – Центальный государственный исторический архив СССР. Канцелярия администрации архива (Ленинград)

ЦГИА – Центральный государственный исторический архив г. Санкт-Петербурга (СПб.)

ф.19 Петербургская духовная консистория

ф. 355 Императорское училище Правоведения (СПб.)

ф. 268 Петроградская дворянская опека

Сноски

1

Bertrand Russell // New York Time Magazine. 27 сентября 1953.

(обратно)

2

Walker Percy// American Medical News. 21 ноября 1977.

(обратно)

3

Книга пророка Даниила. 12.4.

(обратно)

4

Достоевский Ф. М. Бесы. Ч. II. Гл. 6.

(обратно)

5

Полторак С. Н., Голубев А. А. Александр Иванович Верховский: первый опыт анализа историографии // Клио. 2006. № 1 (32). С. 54.

(обратно)

6

Кирилл Владимирович. Воспоминания. М., 2006. С. 308.

(обратно)

7

Лемке М. 250 дней в царской ставке. Пг., 1920. С. 298.

(обратно)

8

Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 2. С. 267, 268.

(обратно)

9

Рожинцев А. О жизни и убиении королевской четы Обреновичей. г. Тихвин. 10 июня 2008.

(обратно)

10

Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 2. С. 268–269.

(обратно)

11

Русский листок.18 (5) июня 1903.

(обратно)

12

Коковцов Владимир Николаевич. Из моего прошлого (1903–1919). Минск, Харвест, 2004. С. 834.

(обратно)

13

Платонов О.А. Жизнь за царя. Правда о Григории Распутине. СПб., 1996. С. 291.

(обратно)

14

Ленин В. И. Собрание сочинений. Изд. 4. М., 1955. Т. 35. С. 48.

(обратно)

15

Писарев Ю. А. Тайны 1-й мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990. С. 19.

(обратно)

16

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 5, 6.

(обратно)

17

Величайшие события в мировой истории. Хронос. История дипломатии. М., ОГИЗ. 1941. Т. 2. С. 776–777. -x.ru/04/002/080/004.htm

(обратно)

18

Дневник войны // Огонек. 1944. № 38/905. С. 11.

(обратно)

19

Русский инвалид. № 169. 24 июля 1914.

(обратно)

20

Шацилло Н. Ф. Россия перед Первой мировой войной. М., 1974. С. 79, 80.

(обратно)

21

Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 2. С. 475, 476.

(обратно)

22

Витте С. Ю. Указ. соч. С. 97.

(обратно)

23

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С.77.

(обратно)

24

Сунь-цзы. Трактат о военном искусстве. М., 1955. С. 41.

(обратно)

25

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 9.

(обратно)

26

Игнатьев А. А. 50 лет в строю. Петрозаводск, 1954. С. 538.

(обратно)

27

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. Воспоминания. М.: Наше наследие, 1996. С. 404.

(обратно)

28

Меньшиков М. О. Материалы к биографии: [Сб. материалов]. М., Студия «ТРИТЭ», 1993. С. 5–8 (Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Вып. IV). http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra4/ra4-005-.htm

(обратно)

29

Писарев Ю. А. Тайны 1-й мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990. С. 19.

(обратно)

30

Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М., 1999. С. 184.

(обратно)

31

Там же. С. 141.

(обратно)

32

Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова. Подг. текста, публикация и примечания к.и.н. В. М. Хрусталева и В. М. Осина // Октябрь. 1998. № 5.

(обратно)

33

Нотович Ф. Н. Дипломатическая борьба в годы Первой мировой войны. Академиздат, 1947. Т. I. С. 650.

(обратно)

34

Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 117.

(обратно)

35

(обратно)

36

К началу XX века Болгария – княжество на Балканском полуострове; 85 000 кв. км 3 млн 200 тыс. жителей. На юге – гориста (Балканы), на севере – низменна (Дунайская низменность). Почва плодородная, но плохо возделывалась; торговля, промышленность начинали развиваться; 12 гимназий, 1400 народных школ. Конституционное правление; законодательная власть: князь (Фердинанд Кобургский с 1887) и национальное собрание. Ядро населения – болгары финско-тюркского племени; поселились на Дунае в VI веке, слились со славянами, образовав болгарское царство; в Х веке подчинились Византии; в ХII освободились; в 1393 году покорены турками; в 1878 году освобождены русскими (Ю. С.).

(обратно)

37

Вергун Д. Ж. Болгарская измена в свете истории // Лукоморье. 1915. № 43. 24 окт. С. 14–16.

(обратно)

38

Русский инвалид. № 35. 10 (23) февраля 1914.

(обратно)

39

«Ответ сербке» вылился в статью «О присоединении Боснии и Герцеговины к Австрии» (т. 37). «Закон насилия и закон любви» – другая статья Толстого.

(обратно)

40

Интервью и беседы с Львом Толстым. Date: 20–24 октября 2002. Изд. Интервью и беседы с Львом Толстым / сост. и комм. В. Я. Лакшина. (Библиотека «Любителям российской словесности».) М., OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru) «Современник», 1986.

(обратно)

41

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 262.

(обратно)

42

Сербский А. Встречи и впечатления на Балканах // Исторический вестник. 1915. № 5.

(обратно)

43

Солженицын А. И. Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого. Книга 1.

(обратно)

44

История Гражданской войны в СССР. Под редакцией М. Горького, В. Молотова, К. Ворошилова, С. Кирова, А. Жданова, И. Сталина. 2-е издание. М.: ОГИЗ, 1938. Т. 1. С. 10.

(обратно)

45

История Гражданской войны в СССР…

(обратно)

46

Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. Изд. пятое. М., 1950. С. 68.

(обратно)

47

М. И. Сполайковича. – Ю. С.

(обратно)

48

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

49

Споменинца Николе II. Пашича 1845–1925. Београд, 1926. С. 721.

(обратно)

50

Русский инвалид. № 27. 2 февраля 1914.

(обратно)

51

Пикуль В. С. Честь имею. Исповедь офицера российского Генштаба. Собрание сочинений в 13 т. М., 1996. Т. 2.

(обратно)

52

Лекции профессора П. А. Лаврова по сербской литературе. Петроградские Высшие женские курсы. 1915. С. 3–26 (л. арх.).

(обратно)

53

Комаров В. Г. В Белград на Пасху // Родина. 2003. № 10.

(обратно)

54

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 96.

(обратно)

55

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 167.

(обратно)

56

Ronge M. Meister der spionage. Leipzig, 1925.

(обратно)

57

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 25.

(обратно)

58

(обратно)

59

Московский журнал. 2003. № 11. С.59.

(обратно)

60

Писарев Ю. А. Наши дети будут ходить по Вене. Сараевское убийство 28 июня 1914 г. и «Млада Босна» // Родина. 1993. № 8–9. С. 16–22.

(обратно)

61

Величайшие события в истории мировой цивилизации. Редактор Вячеслав Румянцев. Составитель Сергей Пискунов. Хронос-2001. (l‎)

(обратно)

62

Шацилло К. Ф. Россия перед Первой мировой войной. М., 1974. С. 82.

(обратно)

63

Там же. С. 81.

(обратно)

64

В личном архиве сохранился железнодорожный справочник 1914 года, из которого следует, что Верховский мог ехать в Сербию, например, маршрутом № 117, расст. 1045 км «без пересадки до Варшавы», далее в Белград. – Ю. С.

(обратно)

65

Самойло А. А. Две жизни. Л., 1963.

(обратно)

66

Ральф Паркер. Заговор против Мира. Записки английского журналиста. М., 1949. С. 33, 34.

(обратно)

67

Самойло А. А. Две жизни. Л., 1963. С. 136, 137.

(обратно)

68

Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 526.

(обратно)

69

Витте С. Ю. Указ. соч. С. 509.

(обратно)

70

Сазонов был женат на сестре жены П. А. Столыпина. – Ю. С.

(обратно)

71

Там же. С. 527.

(обратно)

72

Комаров В. Г. В Белград на Пасху // Родина. 2003. № 10.

(обратно)

73

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 400.

(обратно)

74

Полетика Н. П. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

75

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 140 (перевод на сербский язык Й. Н. Качаки).

(обратно)

76

Там же. С. 78.

(обратно)

77

Русский инвалид. 1914. 29 июня (10 июля). № 140.

(обратно)

78

Сербский А. // Исторический вестник. 1915. № 5.

(обратно)

79

Русский инвалид. 1914. 2 (15) июля. № 143.

(обратно)

80

Русский инвалид. 1914. 11 (24) июля. № 150.

(обратно)

81

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 280.

(обратно)

82

Там же. С. 262.

(обратно)

83

Судоплатов П. Разные дни тайной войны и дипломатии. 1941 год.

(обратно)

84

Письмо Й. Качаки 9.02.13 автору.

(обратно)

85

Исторический архив г. Белграда, BDs, St 131. Письмо историка И. А. Макарова автору.

(обратно)

86

По материалам письма И. А. Макарова автору.

(обратно)

87

Письмо Й. Качаки от 23.01.13 автору.

(обратно)

88

Берберова Н. Люди и ложи. Харьков: Калейдоскоп; М.: Прогресс-Традиция, 1997. С. 299.

(обратно)

89

Стремление к изучению иностранных языков было у Александра с юных лет. Средств на это не жалели. Примечательно, что учитель французского языка Марсель Жермен получил в 1903 году за свои услуги 114, а учитель английского – только 18 рублей. – Ю. С.

(обратно)

90

Краткий курс истории СССР под ред. проф. А. В. Шестакова. М., 1937. С. 147.

(обратно)

91

Верховский отмечал убийство королевичем Георгием не лакея, а солдата (С. дн. 2.II).

(обратно)

92

Епанчин. Н.А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 339.

(обратно)

93

Там же. С. 340.

(обратно)

94

Ирошников М.П, Чубарьян А. О. Тайное становится явным. М., 1970. С. 48.

(обратно)

95

Ирошников М.П, Чубарьян А.О. Указ соч. С. 66, 67.

(обратно)

96

Бьюкенен Джордж. Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918. Гл. 10.

(обратно)

97

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 304.

(обратно)

98

Тарле Е. В. Первое августа. Коалиционная война. От агрессии к капитуляции 1914–1918 гг. // Тарле Е. В. Соч. Т. 12. С. 60–63, 69–73, 96–99.

(обратно)

99

Полетика Н. П. Виденное и пережитое. Иерусалим, 1990. С. 135.

(обратно)

100

 – Piece100.05.

(обратно)

101

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930.

(обратно)

102

Виноградов К. Б. Буржуазная историография Первой мировой войны. М., 1968.

(обратно)

103

Пикуль В. С. Честь имею. Исповедь офицера российского Генштаба. Собрание сочинений в 13 т. М., 1996. Т. 2.

(обратно)

104

Possony S. Zur Bewaltigung der Kriegsschuld frage. Koln, 1968.

(обратно)

105

Виноградов К. Б. Полезно следовать примеру Дюма // Нева. 1989. № 9. С. 183.

(обратно)

106

Там же. С. 184.

(обратно)

107

Hans Uebersberger: Das entscheidende Aktenstük zur Kriegsschuldfrage 1917. Auswärtige Politik, 10, 7, 429–438, 1943.

(обратно)

108

Виноградов К. Б. Полезно следовать примеру Дюма // Нева. 1989. № 9. С. 185.

(обратно)

109

Виноградов К. Б. Указ. соч.

(обратно)

110

Автор весной 2002 года имел беседу с доктором исторических наук профессором СПб. университета К. Б. Виноградовым по поводу его критической статьи о книге В. Пикуля и о существовании подлинного дневника А. И. Верховского, подтверждающего некоторые выводы автора романа. Кирилл Борисович был изумлен этим обстоятельством и рекомендовал как можно скорее опубликовать «Сербский дневник». – Ю. С.

(обратно)

111

Виноградов К. Б. Полезно следовать примеру Дюма // Нева. 1989. № 9. С. 182–183.

(обратно)

112

Письмо Антонины Ильиничны Пикуль автору.

(обратно)

113

Виноградов К. Б. Полезно следовать советам Дюма // Нева. 1989. № 9. С. 183.

(обратно)

114

Новая история. Вторая часть. М., 1952. С. 171.

(обратно)

115

Свилас С. Ф. Российская историография Первой мировой войны // Белорусский журнал международного права и международных отношений. 2004. № 4.

(обратно)

116

Судоплатов П. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950-е годы. М., 1997. С. 5.

(обратно)

117

Тайны императорского двора (из записок фрейлин). М., 1997. С. 52.

(обратно)

118

Самойло А. А. Две жизни. Л., 1963. С. 106.

(обратно)

119

Писарев Ю. А. Тайны Первой мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990.

(обратно)

120

Писарев Ю. А. Сербия на Голгофе и политика великих держав. М.: Наука, 1993.

(обратно)

121

Ген. Верховский назначен военным министром // Известия Центрального исполнительного комитета и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. 1917. 1 сент. № 159.

(обратно)

122

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 429.

(обратно)

123

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // Военно-исторический журнал. 1993. № 1. С. 32.

(обратно)

124

Сафронов Ю. И. Дневник подпоручика Лейб-гвардии Егерского полка М. М. Печковского. СПб., 2009.

(обратно)

125

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 77.

(обратно)

126

Там же. С. 197.

(обратно)

127

Верховский А. И. Росссия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С.18.

(обратно)

128

Artamonov V. Erinnerangen an meine Militaerattaschezeitin Belgrad // Berliner Monatshefte. № 7–8. Berlin, 1938. S. 583–602. Этот журнал хранится в особом фонде Берлинской Государственной библиотеки (на ул. Унтер-ден-Линден), и, в отличие от библиотек других европейских городов, такого рода литература здесь выдается на особых условиях. Техническое копирование запрещено. Разрешено делать записи в тетради под непрерывным надзором служителя – письмо историка И. А. Макарова автору.

(обратно)

129

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 29.

(обратно)

130

Звонарев К. К. Русская агентурная разведка до и во время войны 1914–1918 гг. М., 2003. Т. 1. Ч. III.

(обратно)

131

Писарев Ю. А. Тайны 1-й мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990.

(обратно)

132

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 19.

(обратно)

133

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 25.

(обратно)

134

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 258.

(обратно)

135

Там же. С. 404.

(обратно)

136

Louis de Trywdar-Burzinski «Le crepuscule d’une autocratie» (Луидор де Тривдар-Буржинский. Сумерки одной автократии. Некоторые выдержки воспоминаний. Флоренция. Изд. Енрико Росси. 1926. С. 127.)

(обратно)

137

Верховский А. И. Россия на Голгофе. Петроград (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 77.

(обратно)

138

Таубе М.А. Воспоминания о трагической судьбе предреволюционной России (1900–1917). М., 2007. С. 192. (Из собрания Бахметьевского архива.)

(обратно)

139

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 348.

(обратно)

140

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» //ВИЖ. 1993. № 1.. С. 32.

(обратно)

141

Писарев Ю. А. Указ. соч.

(обратно)

142

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 30.

(обратно)

143

Писарев Ю. А. Тайны 1-й мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990. С. 29.

(обратно)

144

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 32.

(обратно)

145

Протић С. Југославија против Србије: Записи из наше политичке историје, Чигоја штампа, Београд, 2009.

(обратно)

146

The Fall of the Dynasties. Taylor, Edmond. Place Published: Garden City, New York: Publisher: Doubleday & Company, Date Published: 1963http://

(обратно)

147

Письмо историка И. А. Макарова автору.

(обратно)

148

Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 19.

(обратно)

149

Dedijer V. The Road to Sarajevo. London, 1967. P. 432–437.

(обратно)

150

Общий состав чинов Главного управления Генерального штаба к 5 марта 1914 года. СПб. 1914 г., а также: Список Генерального штаба, исправленный по 2 июня 1914 года с приложением изменений, объявлений в Высочайших приказах по 18 июля 1914 года. Пг., 1914. С. 624.

(обратно)

151

Улуян А. А. // Международный исторический журнал. 1999. № 1. Институт всеобщей истории РАН. (/2/).

(обратно)

152

Шацилло К. Ф. Россия перед Первой мировой войной. М., 1974. С. 83.

(обратно)

153

-lit.com/writer/6278/books/19033/poletika_nikolay/vospominaniya/read/250

(обратно)

154

Писарев Ю. А. Тайны 1-й мировой войны. Россия и Сербия. М., 1990. С. 6.

(обратно)

155

Данилов Ю. А. Россия в мировой войне 1914–1918. Берлин, 1924.

(обратно)

156

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 31.

(обратно)

157

Русский инвалид. 1914. 19 июля. № 157.

(обратно)

158

Ронге М. Разведка и контрразведка. М., Воениздат НКО СССР, 1939. Гл. 15. Сербская операция. Печальный конец года. Оригинал: Ronge M. Kriegs – und Industriespionage. – Zwölf Jahre Kundschaftsdienst, 1930. (militera.lib.ru/memo/other/ronge_m/index.html).

(обратно)

159

Информация с сайта: /

(обратно)

160

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 24.

(обратно)

161

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 383.

(обратно)

162

Там же. С. 384.

(обратно)

163

Письмо историка И. А. Макарова автору.

(обратно)

164

В Народной библиотеке Сербии И. А. Макарову удалось получить несколько томов их бесед, но это другое издание – «Светлост», Сараево, 1990. Подзаголовок: «Баллада о жизни, которая течет». Действительно, беседа от 12 июля 1974 года содержит интересные сведения о сараевском покушении – письмо историка И. А. Макарова автору.

(обратно)

165

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 299.

(обратно)

166

Старков Б. А. Охотники на шпионов. Контрразведка Российской империи 1903–1914. М., 2006. С. 225–226.

(обратно)

167

Положение обязывает. – Ю. С.

(обратно)

168

Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 169–170, приложение к статье Ю. Писарева «О романе В. Пикуля “Честь имею”».

(обратно)

169

Штрандман В. Балканске успомене. Жагор. Београд, 2009. Книга 1. С. 262.

(обратно)

170

Там же. С. 258.

(обратно)

171

Игнатьев А. А. 50 лет в строю. Петрозаводск, 1964. Т. 1. С. 553.

(обратно)

172

Покровский М. Н. Как начиналась война. Пролетарская революция. 1927. Т. 7. С. 27.

(обратно)

173

Русский инвалид. 1914. 9 июля. № 148.

(обратно)

174

Dedijer V. The Road to Sarajevo. London, 1967. Р. 436–437.

(обратно)

175

Троцкий Л. Европа в войне 1914–1918 гг. Гл. Сербские террористы и французские «освободители». ().

(обратно)

176

В Боснии было 824 тыс. православных сербов, 434 тыс. римскокатоликов хорватов, 612 тыс. мусульман, 6 тыс. немцев-протестантов и 12 тыс. евреев. – Ю. С.

(обратно)

177

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 335.

(обратно)

178

Киевская Мысль. Париж. 1914. 14 декабря. № 344.

(обратно)

179

Троцкий Л. Сербские террористы и французские «освободители». Венские настроения в первые дни войны. ГИЗ, 1919.

(обратно)

180

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 400.

(обратно)

181

Полетика Н.П. Указ. соч. С. 372.

(обратно)

182

Полетика Николай. Вoспоминания. Москва (подпольная перепечатка эмигрантского издания), OCR: Vvoblin@hotmail.com Оригинал файла (rtf/zip) расположен в библиотеке Владимира Воблина.

(обратно)

183

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 23.

(обратно)

184

Бытие. 9.6.

(обратно)

185

Верховский А. И. Общая тактика. М.: Военный вестник, 1927. С. 68.

(обратно)

186

(обратно)

187

Фальсификаторы истории. М., 1948. Фальсификаторы истории. М.: Фальсификаторы истории. М.: ОГИЗ, 1948.

(обратно)

188

Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989. С. 21, 22.

(обратно)

189

Столица и усадьба. 30 сентября 1917. № 89–90.

(обратно)

190

Соколовская Т. О. Капитул Феникса. Высшее тайное масонское правление в России (1778–1822 гг.). Пг., Вестник Императорского общества ревнителей истории (вып. II), 1915. С. 217–238.

(обратно)

191

Вырубова А. А. Фрейлина Ее Величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой. М., 1991. С. 180.

(обратно)

192

Старцев В. И. Российские масоны XX века // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 49.

(обратно)

193

Старков Б. А. Масонский фактор в политической жизни Юго-Восточной Европы ХIХ – XX вв. (по материалам российских спецслужб). Петербургская историческая школа. Альманах. Приложение к журналу для ученых «Клио». СПб.: Нестор, 2002. С. 183.

(обратно)

194

Старков Б.А. Указ. соч. С. 186.

(обратно)

195

Там же. С. 189.

(обратно)

196

Старков Б.А. Указ. соч. С.190.

(обратно)

197

Русский инвалид. 1914. 24 июня. № 135.

(обратно)

198

Der Prozess gegen die Attentater von Saraewo // Archiv fur Strafrecht und Strafpozess. Berlin, 1917. Band 64. S. 385–418; 1918. Band 65. S. 7–137. См.: там же. S. 385–393.

(обратно)

199

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 255.

(обратно)

200

Писарев Ю. А. Российская контрразведка и тайная сербская организация «Черная рука» // ВИЖ. 1993. № 1. С. 2.

(обратно)

201

Гоголь Н. В. Записки сумасшедшего. Соч. в 7 т. М., 1977. Т. 3. С. 175.

(обратно)

202

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 411.

(обратно)

203

Берберова Н. Люди и ложи. Харьков – М., 1997. С. 61.

(обратно)

204

РГВИА. Ф. 400. Оп. 12. Д. 27775. П/сп. 1905 г.

(обратно)

205

Макаров И. А. // Газ. «Саров». 26 августа 2011.

(обратно)

206

Достоевский Ф. М. Дневник писателя за январь 1881. С. 4.

(обратно)

207

Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 26, 27.

(обратно)

208

Там же. С. 27, 28.

(обратно)

209

Солженицын А. И. Красное колесо. Узел 11. Октябрь шестнадцатого. Действие первое. Революция.

(обратно)

210

Э. Дж. Кингстон-Макклори. Глобальная стратегия. М., 1959. С. 82, 83.

(обратно)

211

Солженицын А. И. Лицемерие на исходе XX века // Аргументы и факты, 1997.

(обратно)

212

Книга пророка Даниила. 7.23.

(обратно)

213

Д. Уайз, Т. Росс. Невидимое правительство (сокращенный перевод с английского). Военное издательство Министерства обороны СССР. М., 1965.

(обратно)

214

Старков Б. А. Масонский фактор в политической жизни Юго-Восточной Европы ХIХ – XX вв. (по материалам российских спецслужб). Петербургская историческая школа. Альманах. Приложение к журналу для ученых «Клио». СПБ.: Нестор, 2002. С. 195.

(обратно)

215

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 11.

(обратно)

216

Ярослав Шимов. Последний император, или 90 лет назад. (-imperator-ili-90-let-nazad)

(обратно)

217

В 1911 г. в состав Австро-Венгрии входили славяне, составлявшие 40,5 % от всего неселения: чехи, поляки, украинцы, сербы, хорваты, словенцы, словаки и др., всего 5 млн 855 тыс. чел. – Ю. С.

(обратно)

218

Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка. М., 1977. С. 24.

(обратно)

219

/

(обратно)

220

Монтень М. Опыты. Книга 2. М.–Л., 1958. С. 13.

(обратно)

221

Там же. С. 43.

(обратно)

222

Закон причин и последствий, объясняющий человеческую судьбу (карма). Изд. Российского Теософического о-ва. Петроград, 2-я Рождественская ул., 14 (личн. арх).

(обратно)

223

Полетика. Н.П. Подготовка империалистической войны 1914–1918. ОГИЗ СОЦЭКГИЗ, 1934. С. 3.

(обратно)

224

Кто-то неведомый распускал нелепейшие слухи и легенды. По одной из них, Гаврила Принцип был сыном эрцгерцогини Стефании, жены кронпринца Рудольфа, и «мстил габсбургскому роду». По другой, он действовал по наущению незаконной дочери кронпринца Рудольфа и баронессы Вечера. – Ю. С.

(обратно)

225

По материалам статьи: Вергун Д. Роман Франца Иосифа и «Баварской розы» // Лукоморье. № 48. 1916 г. С. 17–19.

(обратно)

226

Русский инвалид. 13 июня 1914. № 126.

(обратно)

227

Там же.

(обратно)

228

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 18.

(обратно)

229

Руссский инвалид. 18 июня 1914. № 130.

(обратно)

230

Википедия. Винекен Александр Георгиевич.

(обратно)

231

Русский инвалид. 19 июня 1914. № 131.

(обратно)

232

Русский инвалид. 22 июня 1914. № 134.

(обратно)

233

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

234

Русский инвалид. 12 (25) июля 1914. № 151.

(обратно)

235

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

236

Русский инвалид. 15 июня 1914. № 128.

(обратно)

237

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

238

Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах ХVIII – XX вв. Т. 1. М., 1991. С. 190.

(обратно)

239

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

240

Вырубова А. А. Фрейлина Ее Величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой. М., 1991. С. 145.

(обратно)

241

Там же. С. 146.

(обратно)

242

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

243

Вырубова А. А. Фрейлина Ее Величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой. М.,1991. С. 147.

(обратно)

244

Полетика Н. П. Сараевское убийство. Л., 1930. С. 70.

(обратно)

245

Русский инвалид. 18 июля 1914. № 156.

(обратно)

246

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

247

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 6.

(обратно)

248

Верховский А. И.. На трудном перевале. М., 1959. С. 20.

(обратно)

249

Там же.

(обратно)

250

(обратно)

251

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

252

Вырубова А. А. Фрейлина Ее Величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой. М., 1991. С. 147, 148.

(обратно)

253

Из статьи В. Козлова «Сербское подворье в Москве». -podvore-v-moskve

(обратно)

254

Платонов О. А. Жизнь за царя (правда о Григории Распутине). СПб., 1996. С. 105.

(обратно)

255

Манифест Николая II от 20 июля 1914 г. о вступлении России в войну // Российский ежегодник. 1990. Т. 2. С. 125–126.

(обратно)

256

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

257

Русский инвалид. 25 июля 1914. № 161.

(обратно)

258

Манифест Николая II от 26 июля 1914 г. // Российский ежегодник. 1990. В. 2. С. 126.

(обратно)

259

Комитадии, комитаджи – значение термина в разное время имело разный смысл. В описываемое время так называли членов национально-освободительного движения. – Ю. С.

(обратно)

260

Русский инвалид. 18 июня 1914. № 130.

(обратно)

261

Фрагменты из очерка М. Алданова «Сараевское убийство», впервые опубликованного в парижской газете «Последние новости» в мае – июне 1939 года.

(обратно)

262

Париж. Киевская мысль. № 81. 22 марта 1915.

(обратно)

263

.Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания. М., 1999. С. 246.

(обратно)

264

Откровения Иоанна Богослова. 6.1, 6.8.

(обратно)

265

Юрий Рубцов. Сайт w.w.w.otecestvo.org.ua Единое Отечество.

(обратно)

266

В начале XX века королевство Сербия занимало территорию 42 700 кв. км; имело 2 230 000 жителей. Состав населения: сербы – 90 %, румыны – 7 %, цыгане – 2 %, евреи, болгары, немцы и др. – 1 %. – Ю. С.

(обратно)

267

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 349.

(обратно)

268

Со знанием дела. – Ю. С.

(обратно)

269

В подлиннике название газеты пропущено. – Ю. С.

(обратно)

270

Пустая трата времени. – Ю. С.

(обратно)

271

Врло – очень; мрлезьа (?) (возм. «мржња» – ненависть); брзо– быстро. Перевод Й. Качаки.

(обратно)

272

Сербская армия состояла из двух призывов. I призыв – из мужчин возраста 21–31 года, II – 32–37 лет. Дивизии именовали одинаково, с придатком «I» или «II». Обыкновенно тезки-дивизии не были в одной и той же армии. Так, Моравская дивизия II призыва была в I армии, а Моравская дивизия I (призыва) была во II армии. В экстренной обстановке в дальнейшем течении войны были принуждены ввести и III призыв («стариков»), но они были в отдельных полках (с цифрами). – Письмо Й. Качаки автору.

(обратно)

273

Комитадии (комитады) – вооруженные формирования. – Ю. С.

(обратно)

274

Арнауты – турецкое название албанцев, очень храбрый, воинственный народ, считавшийся прямым потомком древних пелазгов. – Ю. С.

(обратно)

275

Инкорпорирование («присоединение» или т. наз. аншлюсс – насильственный захват Австрии Германией) – было осуществлено в марте 1938. – Ю. С.

(обратно)

276

В подлиннике А. Верховским зачеркнуто: «был составлен единолично Павловичем с Путником. Путник – отходящая звезда. Павлович – восходящая».

(обратно)

277

Младорадикальная сербская прогрессивная партия. – Ю. С.

(обратно)

278

«По Высочайшему соизволению командирован в Сербию на срок восемь месяцев для изучения Сербско-Турецкой и Сербско-Болгарской войн». – Ю. С.

(обратно)

279

Историческое отделение Генерального штаба было создано в 1876 году. – Ю. С.

(обратно)

280

Ускюб – турецкое название. По-сербски Скопље.

(обратно)

281

Приписка карандашом рукой А. И. Верховского: «Стоянович убит в 1914 г.».

(обратно)

282

По-видимому, имелась в виду жена германского посланника баронесса Юлия Гизль. – Ю. С.

(обратно)

283

Приписка карандашом рукой Верховского: «Петкович убит в 1914 г.».

(обратно)

284

Слова побежденного (фр.). – Ю. С.

(обратно)

285

Все равно. – Ю. С.

(обратно)

286

Собака, неверный, у турок бранное прозвище инородца, особенно христианина. – Ю. С.

(обратно)

287

Автор приносит извинения за возможные неточности в сведениях и датах из-за расхождений в источниках информации.

(обратно)

288

Б. А. Старков. 24 марта 2011 г. Личный архив автора.

(обратно)

289

Верховский А.И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 3.

(обратно)

290

За содействие в работе над книгой автор приносит благодарность Людмиле Александровне Верховской.

(обратно)

291

ЦГИА. Ф. 19. Оп. 126. Д. 1319. 1887 г.

(обратно)

292

Сенатские ведомости № 102. 23 дек. 1869 г. Ведомость о выданных документах из Департамента Герольдии Правительствующего Сената за ноябрь 1869.

(обратно)

293

Артемьев А. И. (1820–1874) – российский статистик, археолог, этнограф и географ; действительный статский советник, старший редактор центрального статистического комитета, член статистического совета при Министерстве внутренних дел Российской империи.

(обратно)

294

ОР РНБ. Ф. 37. Ед. 158. Л. 40. А. И. Артемьев. Дневник. 1 января – 31 июля 1856 г.

(обратно)

295

РГИА. Ф. 1290. Оп. 3. Д. 87.

(обратно)

296

Адрес-календарь 1845–1846 гг.

(обратно)

297

«=ЕЭБЕ/

(обратно)

298

РГИА. Ф. 1412. Оп. 193. Д. 54. Л. 1.

(обратно)

299

Дубельт Л.В. Записки для сведения, 1849 г. 2005. текст. http://feb-web.ru/feb/rosarc/rae/rae-146-.htm

(обратно)

300

Адрес-календарь 1858–1859 гг.

(обратно)

301

ОР РНБ. Ф. 37. Ед. 158. Л. 135-об. Артемьев А. И. Дневник. 1 января – 31 июля 1856 г.

(обратно)

302

Письмо ЦГИА СССР от 21 сент. 1965 г. № 9–20 (л. арх.).

(обратно)

303

Псалом 89.10.

(обратно)

304

Петербургский листок. 9 (22) ноября 1904. № 310. С. 4.

(обратно)

305

Новое время. 9 (22) ноября 1904. СПб. № 10307.

(обратно)

306

РГИА. Ф. 1343. Оп. 18. Д. 1904.

(обратно)

307

Верховская Л. А. Родословная дворян Верховских Смоленской губернии. М., 2010. С. 172.

(обратно)

308

РГИА. Ф. 493. Оп. 4. Д. 19545.

(обратно)

309

Выделено Ольгой Колошиной. – Ю. С.

(обратно)

310

Карусель – конная рыцарская военная игра, заменявшая турниры XVII в. и сохранившаяся до конца XIX в. – Ю. С.

(обратно)

311

РГВИА. Ф. 318 (1). ОП. 1. Д. 10861. Л. 8.

(обратно)

312

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 317.

(обратно)

313

Валуев П. А. Дневник 1877–1884. Пг., 1919.

(обратно)

314

ОКЗ – Ольга Карловна Заешникова (?–2.12.1898), уроженка Самарской губернии, жена Виктора Александровича Заешникова, гвардейского офицера (? – 12.02.1882), владельца известного дома в СПб. по Большой Морской улице № 65. Здание сохранилось, находится под охраной государства как памятник архитектуры. – Ю. С.

(обратно)

315

Морская пехота, созданная по указу Петра I. После открытия храма Спаса на Крови 19 августа 1907 года в «Кронштадтском вестнике» (24 августа 1907 г.) были опубликованы воспоминания отставного матроса Семена Васильева, который был на разводе в Михайловском манеже, а когда их команда возвращалась, помогал нести смертельно раненного государя – Ю. С.

(обратно)

316

Сафронов Ю. И. Из дневника Ольги Николаевны Верховской //Клио. 1999. № 2 (8). С. 253–254.

(обратно)

317

Тютчева Анна. Воспоминания. М., 2002. С. 347.

(обратно)

318

Там же.

(обратно)

319

Фигнер Вера. Запечатленный труд. М.: Изд. Всесоюзного о-ва политкаторжан и ссыльно-переселенцев, 1933. Т. 1. С. 218.

(обратно)

320

Очерки истории Санкт-Петербургской Епархии. СПб., 1994. C. 138, 139.

(обратно)

321

Псалом 104:15.

(обратно)

322

Николай II. Дневник. М.: Захаров, 2007.

(обратно)

323

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 370.

(обратно)

324

ЦГИА СПб. Ф. 355. Оп. 1. Д. 3797.

(обратно)

325

РГВИА. Ф. 400. Оп. 17. Д. 11553. 1899 г. Л. 1–4.

(обратно)

326

ЦГИА СПб. Ф. 268. Оп. 1. Д. 1958. Л 8.

(обратно)

327

Там же. Л. 7.

(обратно)

328

Дмитриев М. Главы воспоминаний из моей жизни. Новое литературное обозрение. М., 1998. С. 27.

(обратно)

329

РГАДА. Ф. 79. Оп. 3. Д. 71. Л. 3. (Диплом Адаму Верховскому на дворянство.)

(обратно)

330

Женская Зосимова пустынь. Исторический очерк. Составитель монахиня Зосима (Верховская). М., 2008.

(обратно)

331

Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. 6. Гл. III. С. 355.

(обратно)

332

Достоевский Ф. М. Подросток. М., 1985. С. 452.

(обратно)

333

Верховская Л. А. Дворянский род Верховских Смоленской губернии. М., 2008.

(обратно)

334

Указ об отставке М. А. Ограновича (л. арх.).

(обратно)

335

Сафронов Ю. И. Бомба для русского генерала // История Петербурга. 2007. № 4 (38). С. 58–65.

(обратно)

336

Ломакина И. И. Наша биография. Очерки истории производственного объединения «Завод имени М. И. Калинина» 1869–1989. Л. С. 187.

(обратно)

337

Новое время. 28 янв. 1912. № 12888.

(обратно)

338

Возрождение. Изд. Струве. 1 октября 1933. № 3043.

(обратно)

339

В этом престижном учебном заведении проходил обучение и другой Данилович, – Николай Григорьевич, внучатый племянник генерал-адъютанта Григория Григорьевича Даниловича, воспитателя будущего императора Николая II. – Ю. С.

(обратно)

340

РГИА. Ф. 522. Оп. 1. Д. 33. Л. 128.

(обратно)

341

Черепнин Н. П. Императорское воспитательное общество Благородных девиц. Исторический очерк. 1764–1911. СПб., 1911. Т. 3. С. 427, 429.

(обратно)

342

РГВИА. Ф. 725. Оп. 31. Д. 41. Л. 25–27.

(обратно)

343

РГВИА. Ф. 318. Оп. 1. Д. 3872. Аттестационная тетрадь.

(обратно)

344

ЦГИА СПб. Ф. 268. Оп. 1. Д. 1958. Л. 78.

(обратно)

345

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года //Былое. 1924. № 27/28. С. 141–169.

(обратно)

346

Там же. С. 166.

(обратно)

347

Там же. С. 146.

(обратно)

348

Верховский А.И. Указ. соч. С. 154.

(обратно)

349

Там же. С. 155.

(обратно)

350

Там же. С. 155, 156.

(обратно)

351

Верховский А.И. Указ. соч. С. 156.

(обратно)

352

Там же.

(обратно)

353

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 344.

(обратно)

354

Былое. 1924. № 27/28. С. 15.

(обратно)

355

Былое. 1924. № 27/28. С. 159.

(обратно)

356

Там же. С. 151.

(обратно)

357

Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М., 1991. С. 176.

(обратно)

358

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. Воспоминания. М.: Наше наследие, 1996. С. 315.

(обратно)

359

Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М., 1991. С. 208.

(обратно)

360

По этому предсказанию государь император должен был погибнуть в 1918 году. – Ю. С.

(обратно)

361

СПб. Епарх. ведомости. 1993. Вып. 11. С. 28. Воспоминания П. Н. Шабельского-Борка (1896–1952). Берлин, 1930.

(обратно)

362

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года //Былое. 1924. № 27/28. С. 161.

(обратно)

363

Там же. С. 162.

(обратно)

364

Трубки выполняли роль взрывателя в артиллерийских снарядах. К началу Русско-японской войны на Трубочном заводе работали в три смены шесть с половиной тысяч человек и трубки выпускались миллионами штук – Ю. С.

(обратно)

365

Верховский А. И. Указ. соч. С. 160.

(обратно)

366

Пажеский Его Императорского Величества корпус. Авторы-составители: О. А. Хазин, к.и.н. А. Б. Григорьев. М., 2004. С. 200.

(обратно)

367

РГВИА. Ф. 318. Оп. 1. Д. 2978. Л. 51.

(обратно)

368

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 21.

(обратно)

369

О Верховском также вспоминал проходивший обучение в Пажеском корпусе великий князь Гавриил Константинович, написавший книгу «В Мраморном дворце». (М., 2001. С. 284): «Бывший паж Верховский был очень старательный, но физически слабый и болезненный».

(обратно)

370

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 178–180.

(обратно)

371

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 183.

(обратно)

372

Там же. С. 203.

(обратно)

373

Там же. С. 181.

(обратно)

374

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 181.

(обратно)

375

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года // Былое. 1924. № 27/28. С. 167.

(обратно)

376

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 182.

(обратно)

377

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года //Былое. 1924. № 27/28. С. 168.

(обратно)

378

Там же.

(обратно)

379

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 317–318.

(обратно)

380

Там же. С. 318–320.

(обратно)

381

РГВИА. Ф. 318. Оп. 1. Д. 2978. Л. 42–42 об.

(обратно)

382

Витте С. Ю. Воспоминания. М., 1960. Т. 3. С. 47.

(обратно)

383

РГВИА. Ф. 318. Оп. 1. Д.1 0861. Л. 42.

(обратно)

384

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года //Былое. 1924. № 27/28. С. 168.

(обратно)

385

Битнер В. В. Фридрих Ницше и его произведения. СПб.: Изд. В. В. Битнера, 1904. С. 60, 61.

(обратно)

386

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 182.

(обратно)

387

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 318.

(обратно)

388

Пажеский Его Императорского Величества корпус. С. 182–183.

(обратно)

389

Верховский А. И. На переломе жизни. Воспоминания 1905 года //Былое. 1924. № 27/28. С. 169.

(обратно)

390

Верховский А. И. Указ. соч. С. 169.

(обратно)

391

Русский инвалид. 23 апреля 1905. № 88.

(обратно)

392

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 119.

(обратно)

393

РГВИА. Ф. 409. Оп. 1. Д. 50465-А. Послужной список капитана Александра Ивановича Верховского, составленный 1 января 1914 г.

(обратно)

394

Воронович Н. В. Русско-японская война (Воспоминания). Нью-Йорк, 1952. Гл. 12. Сайт «Военная литература» (Милитера).

(обратно)

395

Очерки истории СПб. Епархии. СПб., 1994. С. 220.

(обратно)

396

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 390.

(обратно)

397

Верховская Л. А. Родословная дворян Верховских Смоленской губернии. М., 2010. С. 232, 233.

(обратно)

398

Горбатов М. Оружие нам дано для того, чтобы защищать Родину // Кавалер. 2002. С. 42.

(обратно)

399

Кривский Н. Второе правительство. Поездка Милюкова в Америку и ее значение. СПб., 1908. С. 6. (л. арх.).

(обратно)

400

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 339.

(обратно)

401

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 46.

(обратно)

402

Откровения Иоанна Богослова 8.7.

(обратно)

403

Воспоминания штабс-капитана Земцова. (-P/SP–04.html)

(обратно)

404

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 23.

(обратно)

405

Воспоминания камер-пажа Бориса Александровича Энгельгардта // ВИЖ. 1994. № 9. С. 55.

(обратно)

406

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 47.

(обратно)

407

Вырубова А. А. Фрейлина Ее Величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой. М., 1991. С. 161.

(обратно)

408

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 8.

(обратно)

409

Верховский А.И. Указ. соч. С. 8, 9.

(обратно)

410

Там же. С. 42.

(обратно)

411

Там же. С. 25.

(обратно)

412

Верховский А.И. Указ. соч. С. 4, 5.

(обратно)

413

Лида – жена Верховского. – Ю. С.

(обратно)

414

Верховский А.И. Указ. соч. С. 66.

(обратно)

415

Великий князь Александр Михайлович. Воспоминания // Захаров; АСТ, 1999. С. 273.

(обратно)

416

Ленин. Сочинения. Изд. 4. Т. 23. С. 295. Письма из далека. 7 (20) марта 1917.

(обратно)

417

Энциклопедический словарь. Гл. ред. Б. А. Введенский. М., 1954. Т. 2. С. 241.

(обратно)

418

Стиль письма и орфография сохранены. – Ю. С.

(обратно)

419

РГИА. Ф. 1412. Оп. 42. Д. 290.

(обратно)

420

Выставка английских плакатов Великой войны в Императорской Академии художеств, открытая 1 мая 1916 г. Тип. Акц. о-ва изд. дела «Копейка». Петроград.

(обратно)

421

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 304.

(обратно)

422

История Гражданской войны в СССР. Т. I. С. 51.

(обратно)

423

Там же. С. 52.

(обратно)

424

Там же.

(обратно)

425

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 228.

(обратно)

426

Ежемесячный журнал для всех. Изд. – ред. В. С. Миролюбов. № 1. Январь 1918 г. Петроград. С. 178.

(обратно)

427

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 240.

(обратно)

428

Солженицын А. И. Красное колесо. Апрель семнадцатого. Гл. 127.

(обратно)

429

Великий князь Александр Михайлович. Воспоминия. М., 1999. С. 282–287.

(обратно)

430

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 408.

(обратно)

431

Солженицын А. И. Красное колесо. Гл. 41. Узел IV. 19–22 апреля.

(обратно)

432

Солженицын А.И. Указ. соч.

(обратно)

433

Солженицын А. И. Красное колесо. Апрель семнадцатого. Гл. 28.

(обратно)

434

Миллер В. И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 году. М., 1974, С. 68.

(обратно)

435

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 71.

(обратно)

436

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 231.

(обратно)

437

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 74.

(обратно)

438

Верховский А. И. Россия на Голгофе… С. 86.

(обратно)

439

Там же. С. 94.

(обратно)

440

Там же. С. 93.

(обратно)

441

Верховский А. И. Россия на Голгофе… С. 94–96.

(обратно)

442

Там же. С. 96–97.

(обратно)

443

Ломтев А. // Саровская пустынь. Январь 2013. № 1 (108).

(обратно)

444

Ломтев А. // Саровская пустынь. Январь 2013. № 1 (108).

(обратно)

445

Ломтев А. // Саровская пустынь. Январь 2013. № 1 (108).

(обратно)

446

Приезд Верховского // Война и мир. 1917. 2 августа.

(обратно)

447

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 85.

(обратно)

448

Там же. С. 94.

(обратно)

449

Там же. С.101.

(обратно)

450

Перелет полк. Верховского в Тверь // Война и мир. 1917. 25 июля.

(обратно)

451

Плетнев И. П. Некоторые вопросы военно-боевой работы Нижегородской большевистской организации в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции. Труды института. Высший военно-педагогический институт им. М. И. Калинина. Под общ. ред. И. И. Власова и др. 1951. Т. 5. С. 206–207.

(обратно)

452

Ленин В. И. Сочинения. Изд. 4. Т. 25. С. 157.

(обратно)

453

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Петроград, 1918. С. 110.

(обратно)

454

Там же. С. 111.

(обратно)

455

Верховский А. И. Россия на Голгофе… С. 108.

(обратно)

456

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 158.

(обратно)

457

Бунин И. Окаянные дни. Одесса.19 апреля 1919.

(обратно)

458

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 296.

(обратно)

459

Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873.

(обратно)

460

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 292.

(обратно)

461

История Отечества в документах 1917–1993 гг. Сост. Г. В. Клочкова. М., 1997. С. 52.

(обратно)

462

Руднева С. Е. Предпарламент. Октябрь 1917 года. М., 2006. С. 268.

(обратно)

463

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 г.). Пг., 1918. С. 119.

(обратно)

464

Там же.

(обратно)

465

Епанчин Н. А. На службе трех императоров. М., 1996. С. 45.

(обратно)

466

Керенский А. Ф. Дело Корнилова. М., 1918. С. 81.

(обратно)

467

Там же. С. 58.

(обратно)

468

Там же. С. 144.

(обратно)

469

Краткий курс истории СССР / Под ред. проф. А. В. Шестакова. М., 1937. С. 146.

(обратно)

470

Милюков П. Н. Ликвидация выступления Корнилова. Из «Истории второй русской революции». Вып. 2. София, 1921. Т. I.

(обратно)

471

Керенский А. Ф. Дело Корнилова. М.,1918. С. 149.

(обратно)

472

Верховский и Корнилов // Новая Русь. 16 сент. 1917. № 6.

(обратно)

473

Армия и флот свободной России. 1 сент. 1917. № 201.

(обратно)

474

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 347.

(обратно)

475

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С.114.

(обратно)

476

Там же. С. 98.

(обратно)

477

Там же. С. 99.

(обратно)

478

Верховский А. И. Россия на Голгофе… С. 99, 100.

(обратно)

479

На демократическом совещании // Новое время. 17 сент. 1917. № 14874.

(обратно)

480

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 120–121.

(обратно)

481

Антонов-Овсеенко В. На демократическом совещании. Наука и жизнь, 1987. № 9. С. 13.

(обратно)

482

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 388.

(обратно)

483

Там же. С. 358.

(обратно)

484

Набоков В. Д. Временное правительство и большевистский переворот. Предисл. М. Я. Геллера. London: Overseas Publications Interchange,1988. С.79, 80. (-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=11161)

(обратно)

485

Там же. С. 145, 146.

(обратно)

486

Достоевский Ф. М. Подросток. Гл. 8. Ч. II.

(обратно)

487

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 378.

(обратно)

488

Новикова И. Н. Германия стремилась к сепаратному миру с Россией. 1914–1916 гг. // ВИЖ. 2007. № 1. С. 16.

(обратно)

489

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 152, 153.

(обратно)

490

Там же. С. 153.

(обратно)

491

Краткий курс истории СССР / Под ред. проф. А. В. Шестакова. М., 1937. С. 148.

(обратно)

492

Набоков В. Д. Временное правительство и большевистский переворот. Предисл. М. Я. Геллера. London, Overseas Publications Interchange, 1988. С. 149, 150. (-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=11161).

(обратно)

493

Там же. С. 79, 80.

(обратно)

494

Былое. 1918. № 12. С. 33.

(обратно)

495

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 392, 393.

(обратно)

496

Былое. 1918. № 12. С. 34.

(обратно)

497

По материалам книги С. Мельгунова «Как большевики захватили власть». Paris: Payot, 1929. P. 91–109. Текст воспроизведен по изданию: Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами ее руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка. М., 1991. С. 268–272.

(обратно)

498

По материалам книги С. Мельгунова «Как большевики захватили власть». Paris: Payot, 1929. P. 91–109. Текст воспроизведен по изданию: Октябрьский переворот: Революция 1917 года глазами ее руководителей. Воспоминания русских политиков и комментарий западного историка. М., 1991. С. 268–272.

(обратно)

499

Солженицын А. И. Красное колесо. Узлы V – ХIХ. На обрыве повествования.

(обратно)

500

Бурцев В. Л. Граждане! Спасайте Россию! // Общее дело. 21 окт. 1917. № 23.

(обратно)

501

История Гражданской войны в СССР. Т. 1. С. 263.

(обратно)

502

Лукоморье. 25 августа 1917. № 26, 27.

(обратно)

503

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 388.

(обратно)

504

История Гражданской войны в СССР. Т. 1. С. 17.

(обратно)

505

Берберова Н. Железная женщина // Дружба народов. 1989. № 11. С.155.

(обратно)

506

Графы Граббе приходились родственниками царствующему дому Романовых через герцогов Лейхтенбергских. За «предательство императора» А. Н. Граббе был подвергнут эмигрантами-монархистами остракизму. – Ю. С.

(обратно)

507

Граббе Павел. Окна на Неву. СПб., 1995. С. 197.

(обратно)

508

Авторханов А. Г. Ленин в судьбах России. Размышления историка. Garmisch-Partenkirchen: Prometheus-Verlag, 1990. С. 485.

(обратно)

509

Новое Время. 24 октября 1917. № 14905.

(обратно)

510

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 137.

(обратно)

511

Верховский А. И. Россия на Голгофе… С. 138.

(обратно)

512

Гоголь Н.В. Мертвые души. Т. 1. Гл. 9.

(обратно)

513

Две жизни императрицы Марии Федоровны. Дневник 1917 г. М.: Вагриус, 2005.

(обратно)

514

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 395.

(обратно)

515

Степун Ф. Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. С. 404.

(обратно)

516

История Гражданской войны в СССР. Т. 2. С. 201.

(обратно)

517

Руднева С. Е. Предпарламент. Октябрь 1917 года. М., 2006. С. 271.

(обратно)

518

Каплер А. Я. Ленин в Октябре. Конкурс на киносценарий. М., июль 1938 (л. арх.).

(обратно)

519

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 349.

(обратно)

520

Берберова Н. Люди и ложи. Харьков – М., 1997. С. 62.

(обратно)

521

Берберова Н. Люди и ложи. Харьков – М., 1997. С. 62.

(обратно)

522

Степун Ф. Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. С. 442, 443.

(обратно)

523

Степун Ф. Ф. Бывшее и несбывшееся… С. 442–443.

(обратно)

524

Тарле Е. В. Наполеон. М., 1959. С. 83.

(обратно)

525

Тэн И. История происхождения современной Франции. Новый порядок. СПб., 1909. С. 7.

(обратно)

526

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 91.

(обратно)

527

Правда. 14 мая 1953. № 134 (12702).

(обратно)

528

Еккл. 9, 11.

(обратно)

529

Новое время. 25 октября 1917.

(обратно)

530

В советский период истории России при написании книг, учебников по истории и литературных произведений на революционные темы это письмо Ленина допускалось в печать в сильно сокращенном виде, с многоточиями вместо текста и совсем без упоминания об А. И. Верховском. Исключение было сделано в 1943 году для «Истории Гражданской войны, том 2». Точно неизвестно, почему в собрание сочинений Ленина это письмо включено по машинописной копии, а не с подлинника. – Ю. С.

(обратно)

531

Ленин В. И. Сочинения. Изд. 4. М., 1955. Т. 26. С. 203–204.

(обратно)

532

Шуберт А. М. Великие дни (революция 1917 года в Петрограде и Москве). М., 1917. С. 7.

(обратно)

533

Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени. № 1. Домострой. Библиотека «Вехи».

(обратно)

534

Дан. 12, 11.

(обратно)

535

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С.139.

(обратно)

536

Особенного размаха так называемые чистки внутри самой партийной и советской элиты достигли в конце 1930-х. Только в 1937–1938 годах были арестованы по обвинению в антисоветской деятельности 1 548 366 чел., из них казнены 681 692. Источник: Нарочницкая Н.А. «История опирается прежде всего на факты и документы». «Газета», № 206 от 2 ноября 2009.

(обратно)

537

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. ГИПЛ. 1938. С. 331.

(обратно)

538

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. ГИПЛ. 1938. С. 332.

(обратно)

539

Физкультура и спорт. Март 1938. № 6 (сдано в набор 9 марта 1938; подписано в печать 30 марта 1938).

(обратно)

540

Достоевский Ф. М. Дневник писателя за январь 1881. СПб., 1881. С. 14.

(обратно)

541

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.) // ВИЖ. 1992. № 10. С. 63–68; № 11. С. 66–73; № 12. С. 62–67; 1993. № 1. С. 64–69; № 3. С. 35–42; № 4. С. 31–43; № 5. С. 82–88; № 7. С. 60–68; № 8. С. 62–68; № 10. С. 65–68.

(обратно)

542

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 8.

(обратно)

543

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 86.

(обратно)

544

Достоевский Ф. М. Бесы. М., 1990. Гл. 2. Ч. VIII. С. 95.

(обратно)

545

Галузевский державний архiв Служби безпеки Украïни ГДА СБУ. Ф. 6. Спр. 67093. Т. 61. Арк. 36–37.

(обратно)

546

Джон Рид. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1959. С. 332.

(обратно)

547

Верховский А. И. Россия на Голгофе (из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 140, 141.

(обратно)

548

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 409.

(обратно)

549

Полторак С. Н. Белогвардеец в представлении чекиста //История Белой Сибири. Тезисы 4-й научной конференции. Кемерово, 2001. С. 221.

(обратно)

550

Рязанов Д.Б. Две правды. Народничество и марксизм. Очерк из истории русской интеллигенции. Пг., 1918.

(обратно)

551

Полторак С. Н. Указ. произв. С. 220.

(обратно)

552

Архивы Кремля. Судебный процесс над социалистами-революционерами. Июнь – август 1922 г. М.: РОССПЭН, 2002. С. 32.

(обратно)

553

Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 139.

(обратно)

554

Кавторадзе А. В. Военные специалисты на службе Республики Советов 1917–1920 гг. М.: Наука, 1988. С. 87, 88.

(обратно)

555

Лида – жена А. И. Верховского. – Ю. С.

(обратно)

556

Александр Лукич – муж Татьяны.

(обратно)

557

После трагедии распада Советского Союза, в интервью перед возвращением на Родину после изгнания (опубликовано в газ. «Невское время» за 5.11.1993 г.) А. И. Солженицын на вопрос «Какое воздействие оказали 70 лет коммунизма на русский народ?» ответил: «Последствия оказались ужасными. Сначала было осуществлено физическое уничтожение народа, причем с большой точностью были изъяты все те, кто выделялся своими нравственными качествами и умственными способностями, или те, кто мог оказывать сопротивление. Вся система трудилась над тем, чтобы лишить людей любой самостоятельной мысли и превратить их в марионеток и рабов». А на вопрос «Что стало причиной краха коммунизма?» ответил: «Коммунизм рухнул потому, что он противоречит природе человека…».

(обратно)

558

Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу. СПб., 1994. С. 174–175.

(обратно)

559

Генерал Галифе жестоко подавил Парижскую Коммуну и такая униформа не должна была бы применяться в Красной Армии. – Ю. С.

(обратно)

560

Леонид Михайлович Огранович был родным братом Татьяны Михайловны и единоутробным братом А. И. Верховского; окончил Пажеский корп. вып. 1914 года; его имя было занесено за отличные успехи на мраморную доску; фронтовик, капитан Л.-Гв. Егерского полка. Служил в ВСЮР, но был убит не в сражениях, а от бандитской пули. По семейным преданиям, это произошло на глазах у его матери. – Ю. С.

(обратно)

561

Список лиц с высшим общевоенным образованием, состоящих на службе в РККА. Пг., 1923.

(обратно)

562

Готя – Игорь, сын А. И. Верховского. – Ю. С.

(обратно)

563

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 298.

(обратно)

564

Минувшее. № 12. 1993. Дневник М. Кузьмина 1921. С. 449. См.: Красная книга ВЧК. М., 1989. Т. 2 по указателю.

(обратно)

565

В 1918 году дача архитектора Ф. Шехтеля в Кунцеве была национализирована, а семья Шехтеля выселена. Дача имела 3 этажа, стояла на горе, лицевым фасадом к Москве-реке. – Ю. С.

(обратно)

566

Первым заместителем народного комиссара здравоохранения РСФСР был назначен Зиновий Петрович Соловьев (1876–1928). – Ю. С.

(обратно)

567

Предположительно, речь шла об одном из первых начальников ГУВУЗа – генерал-майоре Генштаба Муратове В. П. (1868–1934). – Ю. С.

(обратно)

568

Верховский А. И. Ответственна ли Россия в затягивании Первой мировой войны? (работа генерала Нокса) // Военный вестник. 1922. № 4. С. 6–7.

(обратно)

569

Верховский А. И. // Военный вестник. 1922. № 9–10. С. 46, 47.

(обратно)

570

Верховский А.И. Письмо из Генуи // Военный вестник. 1922. № 11. С. 42–43.

(обратно)

571

Трукан Г.А. Ян Рудзутак. М., Госполитиздат, 1963. С. 60, 61.

(обратно)

572

Янсен Марк. Суд над эсерами // Огонек. Сентябрь 1990. № 39. С.15.

(обратно)

573

Архивы Кремля. Судебный процесс над социалистами-революционерами. Июнь – август 1922 г. Подготовка, проведение, итоги. М., РОСПЭН, 2002 (ссылка на ЦА ФСБ Р.Ф. Н-1789 Т. 2 Л. 370).

(обратно)

574

Там же. С. 50.

(обратно)

575

Там же. С. 491.

(обратно)

576

Сафронов Ю. И. Александр Лукич Ротач. Петербургский художник, архитектор, писатель // История Петербурга. 2003. № 5 (15). С. 43–47. См. также: 1) Ротач А. Л. ЦГАЛИ СПб. Ф. 598. Оп. 1. Д. 28. 588 ед. хр. 1839–1989 гг. и 2) Википедия А. Л. Ротач.

(обратно)

577

По-видимому, речь шла о Всесоюзных Бобруйских больших маневрах – общевойсковых учениях Рабоче-Крестьянской Красной Армии, проходившие в сентябре 1929 года на территории Белорусского военного округа. – Ю. С.

(обратно)

578

Верховский А. И. Огонь, маневр и маскировка. М.,1928.

(обратно)

579

Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 21.

(обратно)

580

Тухачевский М.Н. Избранные произведения. 1928–1937. М.: Воениздат, 1964. Т. 2.

(обратно)

581

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. В трех томах. М.: АПН, 1987. Т. 1. С. 91.

(обратно)

582

Там же. С. 185.

(обратно)

583

Там же. С. 184.

(обратно)

584

Подсоцкий К. Героика и будни Красной Армии. М.: ОГИЗ; Молодая гвардия, 1931. С. 101.

(обратно)

585

Конев И. С. Сорок пятый. М., 1966. С. 278.

(обратно)

586

Конева Н. И. Маршал Конев – мой отец. М.: ИПП ООО «КУНА», 2007.

(обратно)

587

Еременко А. И. В начале войны. М.: Наука, 1965. С. 12.

(обратно)

588

Там же. С. 14.

(обратно)

589

Нелли – Анна Николаевна Данилович, не родная (по отчиму) племянница А. Верховского. – Ю. С.

(обратно)

590

Верховский А. И. Урок горной войны // Военный вестник. 1929. № 13. С. 6.

(обратно)

591

Клибанов А. И. Религиозное сектантство и современность. М., 1969. С.10.

(обратно)

592

Обвинен по стандартному обвинению «участник фашистского заговора в НКВД» и расстрелян 28 июля 1938 года на полигоне «Коммунарка». Не реабилитирован (Википедия).

(обратно)

593

ГДА СБУ. Фп. Д. 67093. Т. 98 (76) дело col1_0 59–60.

(обратно)

594

Центральный оперативный архив ФСБ РФ. Ф. Р-40164. Д. 4-б, дело col1_2 196. Материалы предоставлены московским историком О. Ибрагимовым-Капчинским (-2.html).

(обратно)

595

Записки Наталии Сергеевны Веревкиной-Мануйловой. Публикация О. И. Верховской и Н. А. Рачинской // Смоленское дворянство. Вып. 2. 1997. С. 57–58.

(обратно)

596

Записки Наталии Сергеевны Веревкиной-Мануйловой… С. 61.

(обратно)

597

Сведения из письма заместителя начальника Центрального архива ФСБ РФ Ю. Н. Титова № 10/А-С-324 от 04.04.06. в адрес внучатой племянницы А. И. Верховского Сафроновой Н. О.

(обратно)

598

Записки Натальи Сергеевны Веревкиной-Мануйловой (публикация О. И. Верховской и Н. А. Рачинской) // Смоленское дворянство. Вып. 2. М., 1997. С. 59.

(обратно)

599

Пажеский Его Императорского Величества корпус. Восп. Б. А. Энгельгардта. С. 132.

(обратно)

600

Поэт Ю. Н. Верховский не приходился родственником А. И. Верховского, а был однофамильцем. – Ю. С.

(обратно)

601

Голгофа генерала Верховского. Публикация секретных писем 1930-х гг., осуществленная М. М. Бондарем // ВИЖ. 1993. № 10. С. 70.

(обратно)

602

Берберова Н. Люди и ложи. Харьков – М., 1997. С. 341.

(обратно)

603

Кириллов А.В. Создавал ли генерал Верховский вторую редакцию воспоминаний? // Гуманитарное образование на пороге XXI века. Сб. науч. стат. СПб., 1999. Вып. 99. С. 75–76.

(обратно)

604

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 20.

(обратно)

605

Сандалов Л. М. Пережитое. М., 1966. С. 8, 9.

(обратно)

606

Воронов Н. Н. На службе военной. С. 112.

(обратно)

607

Среди личных вещей А. И. Верховского сохранилась теннисная ракетка старой работы. Надписи на кожаной накладке на чехле: «МАКСИМ ЦЫГАНКОВ. Москва…» и «BUSSEY GGB LONDON»

(обратно)

608

Григоренко П. Г. В подполье можно встретить только крыс… // Нью-Йорк, 1981.

(обратно)

609

Сафронов Ю. И. Гнедичи в Санкт-Петербурге, Петрограде, Ленинграде // История Петербурга. № 4(32). 2006. С. 72–78.

(обратно)

610

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 426–428.

(обратно)

611

Введенский Б. А. (Гл. ред.) Энциклопедический словарь. М., 1956, С. 156.

(обратно)

612

И. Сталин. Итоги первой пятилетки. Доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7 января 1933. С. 34.

(обратно)

613

Налицо подмена понятий: Ст. 131 Конституции СССР 1936 года гласила: «Лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность, являются врагами народа» – Ю. С.

(обратно)

614

Верховский А. И. На трудном перевале. М., 1959. С. 430.

(обратно)

615

Еккл. 3, 16.

(обратно)

616

Записки Наталии Сергеевны Веревкиной-Мануйловой / (Публ. О. И. Верховской и Н. А. Рачинской) // Смоленское дворянство. 1997. № 2. С. 62.

(обратно)

617

Сведения из письма Анастасии Борисовны Эйлер, родственницы Мануйловых. Москва, 04.04.2002 г., личн. архив автора.

(обратно)

618

Мишель Монтень. Опыты. М., 1958. Кн. 2. С. 7.

(обратно)

619

Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу. СПб., 1994. С. 174–175.

(обратно)

620

Сведения из письма заместителя начальника Центрального архива ФСБ РФ Ю. Н. Титова № 10/А-С-324 от 04.04.06. в адрес внучатой племянницы А. И. Верховского Сафроновой Н. О.

(обратно)

621

Российская газета. 31 окт. 2007. № 243(4506).

(обратно)

622

Сведения из письма… № 10/А -С-324 от 04.04.06.

(обратно)

623

Россия первой половины ХIХ в. глазами иностранцев. Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. Л., 1991. С. 622.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая. Правда и ложь о событиях в Белграде в 1914 году

  Глава I. Прелюдия к Великой войне

  Сербия

  Глава II. Александр Верховский в Сербии

  Глава III. Версии, легенды и факты

  Глава IV. Родовое проклятие. Чему быть, того не миновать

  Заключение

Часть вторая. Сербский дневник Генерального штаба капитана Александра Верховского

  Биографический словарь к «Сербскому дневнику» А. И. Верховского[287]

Часть третья. Александр Иванович Верховский. Исторический портрет на фоне эпохи

  Глава I. Предки родные и неродные

  Глава II. Детские годы. Начало военной службы

  Глава III. Участие в Великой войне

  Глава IV. Февральская революция. Севастопольское «чудо»

  Глава V. Командующий Московским военным округом

  Глава VI. Ультиматум военного министра

  Глава VII. Вчера было рано, завтра будет поздно

  Глава VIII. Россия на Голгофе

  Глава IX. Хождение по мукам

  Глава X. В стенах Академии РККА

  Глава XI. В Северo-Кавказском военном округе (СКВО). Дело «Весна»

  Глава XII. На трудном перевале

Список архивных источников Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg